По Казани купецкой, кабацкой, азиатской, такой и сякой, конокрадской, законокрадской, полицейской и шулерской. По Казани крамольной, подпольной, где гектографы и бунтари, по рабочей и подневольной, ну а все-таки вольной внутри мимо щелкания орешков, мимо звонких пролеток господ Алексей по фамилии Пешков хлеб в корзине студентам несет. Он идет по Проломной, Горшечной, и, не зная о том ничего, каждый встречный и поперечный заграбастан глазами его. Это горьковские истоки собирательство лиц и судеб. Пахнут хлебом горячим листовки и листовками свежими хлеб. Пахнет утро поющим рубанком, и рассвет у дверей кабака парусит золотою рубахой отплясавшего Цыганка. С детства в люди, как в нелюди, отдан, Пешков знает, как знает суму: в умилении перед народом есть частица презренья к нему. И он видит народ не всеправым мудрым богом с поднятым перстом, а шальным Цыганком кучерявым, надорвавшимся под крестом. Но в аду мыловарен, красилен и в цехах под гуденье станков пролетарское племя России зарождается из Цыганков. И с ухваткою мастерового примет Пешков тот крест на себя, и он в люди отдаст свое слово, на дорогу его осеня: «Отдаю тебя, слово, в люди, словно душу и плоть мою. Отдаю тебя, слово, вьюге, в руки белые отдаю. Я ли, слово, тебя не холил и у сердца не грел своего? Но выталкиваю на холод, чтобы ты не боялось его. Там, за дверью моею, — злоба, там и слава, как западня, но ты выросло, мое слово, и уже проживешь без меня. Ты не будь перед барами в страхе, уступать этим харям грешно, и во прахе или на плахе ты веди себя хорошо! Околоточным не поддайся и с лакеями не кумись. В морду вмажут — а не продайся, медом смажут — а не купись! И, как нового гражданина, не суля несмышленышу рай, воспитай, мое слово, сына и опять его в люди отдай!»