В большом платке,              повязанном наспех поверх смешной шапчонки с помпонами, она сидела на жесткой насыпи, с глазами,         слез отчаянных полными. Снижались на рельсы изредка бабочки. Был шлак под ногами лилов и порист. Она,    как и я,          отстала от бабушки, когда бомбили немцы наш поезд. Ее звали Катей.              Ей было девять, и я не знал, что с нею мне делать. Но все сомненья я вскоре отверг — придется взять под опеку. Девчонка,       а все-таки человек. Нельзя же бросать человека. Тяжелым гуденьем           с разрывами слившись, опять бомбовозы летели вдали. Я тронул девчонку за локоть:                      «Слышишь? Чего расселась?            Пошли». Земля была большая,          а мы были маленькие. Трудными были по ней шаги. На Кате —     с галошами жаркие валенки. На мне —       здоровенные сапоги. Лесами шли,        пробирались вброд. Каждая моя нога прежде, чем сделать шаг вперед, делала шаг       внутри сапога. Я был уверен —          девчонка нежна, ахи,   охи,      кис-кис. И думал —     сразу скиснет она, а вышло,     что сам скис. Буркнул:     «Дальше я не пойду». На землю сел у межи. А она:      «Да что ты?           Брось ерунду. Травы в сапоги подложи. Кушать хочешь?     Что же молчишь ты? Держи консервы.           Крабовые. Давай подкрепимся.           Эх, мальчишки, все вы — лишь с виду храбрые!» А вскоре с ней        по колючей стерне опять я шагал,          не горбясь. Заговорило что-то во мне — наверно, мужская гордость. Собрался с духом.         Держался, как мог. Боясь обидные слышать слова, насвистывал даже.         Из драных сапог зелеными клочьями лезла трава. Мы шли и шли,          забывая про отдых, мимо воронок,           пожарищ мимо. Шаталось небо сорок первого года, — его подпирали         столбы дыма.