Я хотел бы        родиться               во всех странах, быть беспаспортным,        к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть             во всех океанах и собаками всеми               на улицах мира. Не хочу я склоняться               ни перед какими богами, не хочу я играть               в православного хиппи, но я хотел бы нырнуть               глубоко-глубоко на Байкале, ну а вынырнуть,             фыркая,                  на Миссисипи. Я хотел бы     в моей ненаглядной проклятой                             вселенной быть репейником сирым —           не то что холеным левкоем. Божьей тварью любой,              хоть последней паршивой гиеной, но тираном — ни в коем               и кошкой тирана — ни в коем. И хотел бы я быть               человеком в любой ипостаси: хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть бездомным в трущобах Гонконга, хоть скелетом живым в Бангладеше,                 хоть нищим юродивым в Лхасе, хоть в Кейптауне негром,               но не в ипостаси подонка. Я хотел бы лежать               под ножами всех в мире хирургов, быть горбатым, слепым,        испытать все болезни, все раны,                                  уродства, быть обрубком войны,               подбирателем грязных окурков — лишь бы внутрь не пролез            подловатый микроб превосходства. Не в элите хотел бы я быть,        но, конечно, не в стаде трусливых, не в овчарках при стаде,               не в пастырях,                        стаду угодных, и хотел бы я счастья,        но лишь не за счет несчастливых, и хотел бы свободы,        но лишь не за счет несвободных. Я хотел бы любить               всех на свете женщин, и хотел бы я женщиной быть —                         хоть однажды… Мать-природа,        мужчина тобой приуменьшен. Почему материнства               мужчине не дашь ты? Если б торкнулось в нем,               там, под сердцем,                      дитя беспричинно, то, наверно, жесток               так бы не был мужчина. Всенасущным хотел бы я быть —        ну, хоть чашкою риса               в руках у вьетнамки наплаканной, хоть головкою лука               в тюремной бурде на Гаити, хоть дешевым вином        в траттории рабочей неапольской и хоть крошечным тюбиком сыра                      на лунной орбите: пусть бы съели меня,        пусть бы выпили — лишь бы польза была               в моей гибели. Я хотел бы всевременным быть,               всю историю так огорошив, чтоб она обалдела,               как я с ней нахальствую: распилить пугачевскую клетку               в Россию проникшим Гаврошем, привезти Нефертити        на пущинской тройке в Михайловское. Я хотел бы раз в сто        увеличить пространство мгновенья: чтобы в тот же момент               я на Лене пил спирт с рыбаками, целовался в Бейруте,        плясал под тамтамы в Гвинее, бастовал на «Рено»,        мяч гонял с пацанами на Копакабане. Всеязыким хотел бы я быть,               словно тайные воды под почвой. Всепрофессийным сразу.                И я бы добился, чтоб один Евтушенко был просто поэт,                  а второй был подпольщик, третий — в Беркли студент,        а четвертый — чеканщик тбилисский. Ну а пятый —             учитель среди эскимосских детей                                      на Аляске, а шестой —        молодой президент,               где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне, а седьмой —        еще только бы тряс               погремушкой в коляске, а десятый…        а сотый…               миллионный… Быть собою мне мало —               быть всеми мне дайте! Каждой твари —        и то, как ведется, по паре, ну а бог,        поскупись на копирку,               меня в самиздате напечатал                      в единственном экземпляре. но я богу все карты смешаю.                      Я бога запутаю! Буду тысячелик        до последнего самого дня, чтоб гудела земля от меня,               чтоб рехнулись компьютеры на всемирной переписи меня. Я хотел бы на всех баррикадах твоих,                             человечество,                                     драться, к Пиренеям прижаться,        Сахарой насквозь пропылиться и принять в себя веру        людского великого братства, а лицом своим сделать —               всего человечества лица. Но когда я умру —        нашумевшим сибирским Вийоном,— положите меня        не в английскую,               не в итальянскую землю — в нашу русскую землю          на тихом холме,                   на зеленом, где впервые          себя             я почувствовал всеми.