Ярмарка!       В Симбирске ярмарка. Почище Гамбурга!              Держи карман! Шарманки шамкают,             и шали шаркают, и глотки гаркают:            «К нам! К нам!» В руках приказчиков       под сказки-присказки воздушны соболи,             парча тяжка. А глаз у пристава            косится пристально, и на «селедочке»             перчаточка. Но та перчаточка             в момент с улыбочкой взлетает рыбочкой             под козырек, когда в пролеточке             с какой-то цыпочкой, икая,   катит       икорный бог. И богу нравится,       как расступаются платки,    треухи       и картузы, и, намалеваны          икрою паюсной, под носом дамочки             блестят усы. А зазывалы         рокочут басом, торгуют юфтью,            шевром,                атласом, пречистым Спасом,             прокисшим квасом, протухшим мясом              и Салиасом. И, продав свою картошку да хвативши первача, баба ходит под гармошку, еле ноги волоча, и поет она,         предерзостная, все захмелевая, шаль за кончики придерживая, будто молодая: «Я была у Оки, ела я-бо-ло-ки. С виду золоченые — в слезыньках моченные. Я почапала на Каму, я в котле сварила кашу. Каша с Камою горька — Кама слезная река. Я поехала на Яик, села с миленьким на ялик. По верхам и по низам — всё мы плыли по слезам. Я пошла на тихий Дон, я купила себе дом. Чем для бабы не уют? А сквозь крышу слезы льют». Баба крутит головой. Все в глазах качается. Хочет быть молодой, а не получается. И гармошка то зальется, то вопьется, как репей… Пей, Россия,           ежли пьется,— только душу не пропей! Ярмарка!        В Симбирске ярмарка. Гуляй,     кому гуляется! А баба пьяная в грязи валяется. В тумане плавая, царь похваляется… А баба пьяная в грязи валяется. Корпя над планами, министры маются… А баба пьяная в грязи валяется. Кому-то памятник подготовляется… А баба пьяная в грязи валяется. И мещаночки,       ресницы приспустив, мимо,    мимо:       «Просто ужас! Просто стыд!» И лабазник — стороною мимо,    а из бороды: «Вот лежит…           А кто виною? Всё студенты да жиды…» И философ-горемыка ниже шляпу на лоб и, страдая гордо,—                   мимо: «Грязь —       твоя судьба, народ». Значит, жизнь такая подлая — лежи и в грязь встывай?! Но кто-то бабу под локоть и тихо ей:       «Вставай!..» Ярмарка!       В Симбирске ярмарка. Качели в сини,            и визг,                и свист. И, как гусыни,       купчихи яростно: «Мальчишка с бабою…                Гимназист». Он ее бережно         ведет за локоть. Он и не думает,          что на виду. «Храни Христос тебя,                яснолобый. А я уж как-нибудь              сама дойду». И он уходит.        Идет вдоль барок над вешней Волгой,             и, вслед грустя, его тихонечко крестит баба, как бы крестила свое дитя. Он долго бродит.       Вокруг все пасмурней. Охранка —        белкою в колесе. Но как ей вынюхать,           кто опаснейший, когда опасны         в России все! Охранка, бедная,          послушай, милая,— всегда опасней,             пожалуй, тот, кто остановится,           кто просто мимо чужой растоптанности не пройдет. А Волга мечется,              хрипя,                  постанывая. Березки светятся          над ней во мгле, как свечки робкие,          землей поставленные за настрадавшихся на земле. Ярмарка!       В России ярмарка. Торгуют совестью,              стыдом,                   людьми, суют стекляшки,          как будто яхонты, и зазывают на все лады. Тебя, Россия,          вконец растрачивали и околпачивали в кабаках, но те, кто врали и одурачивали, еще останутся в дураках! Тебя, Россия,           вконец опутывали, но не для рабства ты родилась — Россию Разина, Россию Пушкина, Россию Герцена          не втопчут в грязь! Нет,  ты, Россия,          не баба пьяная! Тебе великая дана судьба, и если даже ты стонешь,                      падая, то поднимаешь сама себя! Ярмарка!      В России ярмарка. В России рай,          а слез — по край. Но будет мальчик —             он снова явится и скажет праведное:                 «Вставай!»