На кладбище китов               на снеговом погосте стоят взамен крестов               их собственные кости. Они не по зубам —               все зубы мягковаты. Они не по супам —                 кастрюли мелковаты. Их вьюга, тужась, гнет,               но держатся — порядок!— вколоченные в лед,               как дуги черных радуг. Горбатый эскимос,               тоскующий по стопке, как будто бы вопрос,                в них заключен, как в скобки. Кто резво щелкнул там?                  Ваш фотопыл умерьте! Дадим покой китам                хотя бы после смерти. А жили те киты,             людей не обижая, от детской простоты                 фонтаны обожая. И солнца красный шар                  плясал на струях белых… «Киты по борту! Жарь!                   Давай, ребята, бей их!» Спастись куда-нибудь?                 Но ты — пространства шире. А под воду нырнуть —               воды не хватит в мире. Ты думаешь, ты бог?                Рисковая нескромность. Гарпун получишь в бок                 расплатой за огромность. Огромность всем велит                  охотиться за нею. Тот дурень, кто велик.                   Кто мельче — тот умнее. Плотва, как вермишель.                   Среди ее безличья дразнящая мишень — беспомощность величья! Бинокли на борту               в руках дрожат, нацелясь, и с гарпуном в боку                Толстой бежит от «цейсов». Величью мель страшна.                  На камни брошен гонкой, обломки гарпуна выхаркивает Горький. Кровав китовый сан.                  Величье убивает, и Маяковский сам                  гарпун в себя вбивает. Китеныш, а не кит,                  но словно кит оцеплен, гарпунным тросом взвит, качается Есенин. Почти не простонав,                  по крови, как по следу, уходит Пастернак               с обрывком троса в Лету. Хемингуэй молчит,               но над могилой грозно гарпун в траве торчит,                    проросший ввысь из гроба. И, скрытый за толпой,                  кровавым занят делом даласский китобой               с оптическим прицелом. …Идет большой загон,                    а после смерти — ласка. Честнее твой закон,                  жестокая Аляска. На кладбище китов                у ледяных торосов нет ханжеских цветов —                   есть такт у эскимосов. Эх, эскимос-горбун,—                  у белых свой обычай: сперва всадив гарпун,                  поплакать над добычей. Скорбят смиренней дев,                сосут в слезах пилюли убийцы, креп надев,                в почетном карауле. И промысловики,             которым здесь не место, несут китам венки               от Главгарпунотреста. Но скручены цветы                стальным гарпунным тросом Довольно доброты!                Пустите к эскимосам!