Уронит ли ветер           в ладони сережку ольховую, начнет ли кукушка           сквозь крик поездов куковать, задумаюсь вновь,           и, как нанятый, жизнь истолковываю и вновь прихожу           к невозможности истолковать. Себя низвести           до пылиночки в звездной туманности, конечно, старо,           но поддельных величий умней, и нет униженья           в осознанной собственной малости — величие жизни           печально осознанно в ней. Сережка ольховая,           легкая, будто пуховая, но сдунешь ее —           все окажется в мире не так, а, видимо, жизнь           не такая уж вещь пустяковая, когда в ней ничто           не похоже на просто пустяк. Сережка ольховая           выше любого пророчества. Тот станет другим,           кто тихонько ее разломил. Пусть нам не дано           изменить все немедля, как хочется,— когда изменяемся мы,           изменяется мир. И мы переходим           в какое-то новое качество и вдаль отплываем           к неведомой новой земле, и не замечаем,           что начали странно покачиваться на новой воде           и совсем на другом корабле. Когда возникает           беззвездное чувство отчаленности от тех берегов,           где рассветы с надеждой встречал, мой милый товарищ,           ей-богу, не надо отчаиваться — поверь в неизвестный,           пугающе черный причал. Не страшно вблизи           то, что часто пугает нас издали. Там тоже глаза, голоса,           огоньки сигарет. Немножко обвыкнешь,           и скрип этой призрачной пристани расскажет тебе,           что единственной пристани нет. Яснеет душа,           переменами неозлобимая. Друзей, не понявших           и даже предавших, — прости. Прости и пойми,           если даже разлюбит любимая, сережкой ольховой           с ладони ее отпусти. И пристани новой не верь,           если станет прилипчивой. Призванье твое —           беспричальная дальняя даль. С шурупов сорвись,           если станешь привычно привинченный, и снова отчаль           и плыви по другую печаль. Пускай говорят:           «Ну когда он и впрямь образумится!» А ты не волнуйся —           всех сразу нельзя ублажить. Презренный резон:           «Все уляжется, все образуется…» Когда образуется все —           то и незачем жить. И необъяснимое —           это совсем не бессмыслица. Все переоценки           нимало смущать не должны,— ведь жизни цена           не понизится                     и не повысится — она неизменна тому,           чему нету цены. С чего это я?           Да с того, что одна бестолковая кукушка-болтушка           мне долгую жизнь ворожит. С чего это я?           Да с того, что сережка ольховая лежит на ладони и,           словно живая,                     дрожит…