Я ножом ничьих икон не раскрошу, как дед Ермолай, давно в двадцатом. Жаль, что в прошлом я его не воскрешу, чтоб тогда не стал он виноватым.

Нам в кровь озлобленность вошла и неужели стала генами? Она мелка, она пошла — от злобы не родятся гении. И даже справедливый гнев, круша живых людей и статуи, в озлобленности освинев, перерождается в растаптывание. Мы не родились в палачах, но приучились получать постыдный кайф от сплетен гаденьких о знаменитеньких, богатеньких. Живет в нас древняя озлобленность, как из родных осин оглобленность — зачем нам ближним помогать — оглоблей легче помахать. Во всех искусствах и науке мы с болью видим, как на грех, умельцев связанные руки озлобленностью неумех.

Тот, кто счел, – все средства хороши, чтоб не слишком совести пугаться, платит за хвастливое богатство выпендрежной нищетой души.

Книжки мои от меня разбежались, Может, за что-то разобижались. Книжки мои – беззащитные сироты, Так потеряешь и дочку и сына ты, если у сердца ты их не удержишь, не защитишь от обид, не утешишь, но и не выживут книжки, как дети, в этом, не для беззащитных, столетьи, — не защитив себя сами на свете.

Не до поэзии поэтам, что друг на друга ополчились, не в лад младым своим портретам ожесточились, оволчились. Мы прыгаем по скользким граням, то ли свободны, то ли в найме. Не мы в политику играем — политика играет нами. Что вырывается наружу? Лишь зависть, что постыдно гложет. Поэт, в политику нырнувший, обратно вынырнуть не может.

Россия такая большая,           что можно не встретиться вовсе. К невстречам,           а не ко встречам,                     Ахматову помня, готовься. Ты можешь не встретить любимой,           не встретить любимого друга. Но не охладей при встречах —           от каменного испуга. И не впадай в недоверье,           как при нежданном ударе, от самовнушенного страха           при каждом нечаянном даре.

Когда-нибудь неведомый поэт создаст и антологию газет. Он выцарапает изо всех подшивок, из всех страниц пошлейших и фальшивых, из оскорблений или скользкой льстинки неистребленной совести светинки. Как из газет слагается и повесть, так из людей слагается и совесть. Долг журналистов – нынешних, грядущих — усовестить народ и власть имущих. Любви не меньше, чем в письме Татьяны, в попытках кровь остановить статьями. Да вот усовещающих любовью в отместку останавливают кровью.

Простить ли неразумную толпу, когда она, в раздумье не помедлив, к позорному лишь для себя столбу ученых волокла или поэтов? Что толку после в покаяньях лбом в пол биться?           Запоздалая сумятица. Позорный столб становится столбом истории…           Когда она спохватится.

Политика – разлучница людей. Своих, чужих порой не различает. Нельзя ли без вбиваемых гвоздей друг другу в руки?           Вот что разлучает.

Мы рабочие сцены истории, но когда нам покажут спектакль, тот, который смотреть бы нам стоило, и все то, что идет, испытать?

Один болярин – врать не стану, кто и когда, каким царем — однажды послан был к султану — так проще врать, когда не врем. Но был предупрежден заранее, допрежь далекого пути, что даже наши христиане должны ко трону подползти. Таков обычай сей, к несчастью, что не дозволит в той стране нам вертикаль султанской власти быть вертикальными вполне. «Так где же выход для посольства?» — болярин вопросил царя. «А ты как русский не позорься… Но чтобы съездил ты не зря…» «Царь-батюшка, ни телефона и ни е-мейла в той глуши». — «А ты, болярин, углубленно самостоятельно реши». Такая участь в дрожь бросала. С таким понятьем незнаком, все повторял он «само… само… стоятельно… Но как ползком?» Перед врученьем своих грамот верительных был омрачен и принял столько лишних грамм от страха вместе с толмачом. И говорил ему: «Ванюша, ну как же я вползу, стоймя? Гудбай, боярский сан, валюта, спиночесалки и семья… Нет, я войду им всем на зависть и в полный рост – не на позор погибну, но пускай узнают, что значит русский наш посол!» Но в той стране была подслушка не меньшая, чем на Руси, и те ушастики послушно все, что слыхали, донесли. Прием посла попридержали, дабы султана честь спасти. Кряхтя тоннель сооружали, чтоб можно было лишь вползти. Но был не промах наш болярин и спас лицо без лишних поз, когда с лукавым обаяньем к султану вполз, но задом вполз. Вот вам без всяких украшений, как нас унизить ни грози, самостоятельность решений дипломатической Руси.

А может,           фривольность,                     прикольность, и есть просто-напросто                     самонадеянная самодовольность? И если в руках твоих ловких —           красавицы,                     миллионеры,                               калеки сирые, ты можешь запутаться в них,           словно бабочек, хладно коллекционируя, и странный служака природы,           вроде ее чекиста, сам попадешься в сачок,           а потом на иголочку бабочкиста.

Где медведи в бруснику           сластенными мордами тычутся, я родился в тайге у сибирской Оки, а начать с моих предков,           то генетически у реки по имени Вопреки. Мой прапрапольский шляхтич           просил у найкращей одной украинки руки. Удалось ее выкупить, барину вопреки, и когда все равно           для себя тот потребовал первую ночь, только «красный» петух           молодым смог помочь. Барский дом был сожжен,           а жандармы в отместку сожгли все село, и село в наказанье           со звоном в Сибирь побрело — вот каков был над ежиком бритых голов этот свадебный звон государственных кандалов, но казалось влюбленным,           слезам вопреки, что их пыльные цепи почти что легки. Впрочем, все вопрекислые мрачные маски           и ржущие морды не нравятся мне. Я хочу жить не в мрачной,           но умно прозрачной стране. Я люблю свою родину,           вам вопреки, и дороги российские,           и дураки. Пошлость в уши вбивают,           но ей вопреки Пастернак и Чайковский           играют в четыре руки. Нам не нужно тирана – вождя,           никакого не нужно царя. Все, что лучшее в нас, —           вопреки, а не благодаря.

У мира все слезы повытекли, да только течет еще кровь, но, к счастью, повыше политики Есть все-таки совесть, любовь. И если мы ожесточаемся, Не видя, кто враг, а кто друг, то мучит меня от отчаянности за совесть с любовью испуг. Любовь или совесть стреляются, расстреливают их без слез, а все же они распрямляются травинками из-под колес. Любовь – это высшая собственность. Всех денег, всей власти сильней бесценность несдавшейся совести с незримой всевластностью в ней.

Мне шепчут облака, поляны, чащи, черемуха у стареньких ворот: Не бойся полюбить. Не бойся счастья, и даже если горе принесет. Не бойся полюбить – ромашки шепчут. Не бойся полюбить – журчит вода. Ну что же за судьба у русских женщин — где счастье, там и горькая беда. Ты не бросайся в омут с головою и жизнь жестоким словом не обидь. Не потеряй господний дар любови и никому не дай его убить. Я упаду березам в белы ноги, я попрошу у малых мурашей любви и слез, и грусти, и тревоги, но без любви нам жить еще страшней. Не бойся полюбить – ромашки шепчут. Не бойся полюбить – журчит вода. Ну что же за судьба у русских женщин: где счастье, там и горькая беда.

У мирового зла – чесотка. Всего одна минута зла, и новгородская часовня в снарядных дырах оползла. Испанцы, «голубодивизцы», не слишком плачась о попах, залопотали, как девицы, в крест не нацелясь, но попав. Потом, приехав к нам по туру, испанский бывший офицер нам оплатил тот выстрел сдуру за свой ошибочный прицел. Всем, кроме совести, торгуя, он чист перед своей виной. Но кто простит вину другую — нам за войну с родной страной? Мы столько овощехранилищ постыдно сделав из церквей, на покаяние решились, а стыд со временем стыдней. Придется долго нам стараться, губами ерзать по кресту, чтобы в припадках реставраций вернуть всем храмам красоту. К свой стране теряли жалость в гулаговские времена. Дай Бог, чтобы не продолжалась с народом собственным война. Война прошла, но чья победа? В нас что-то выжжено дотла. Приходится платить полвека лишь за одну минуту зла.

Мы живем в одном времени и с бабусями сирыми, и с волненьями в Йемене, и с волненьями в Сирии. Жить хотим посчастливее жлобской жизнью кощейской. Да и что нам до Ливии, до станицы Кущевской. Нам бы больше валюточки. Нам вредны даже вздохи. Мы вообще неволнуйчики нашей нервной эпохи. Взрывы и наводнения в Чили и Конотопе — это лишь треволнения тех, кто взорван, утоплен. Так, наверно, не выскажут люди этой породы, но дыханье их выстужит, не дай Бог, все народы. Все взорвется на свете не террором, не буйством, а палаческим этим сволочным неволнуйством.

Теперь все не верят политикам на слово, не зная, что скрыто у них на уме, но люди поверили в Гавела Вацлава, спасшего право на Слово в тюрьме. И рядом с примазавшимися нуворишами к его могиле придут в этот день тень Сахарова,           что-то недоговорившая, и Палаха           недогоревшая тень. Всегда оккупация —           ложь аморальная. К могиле придет,           себя сам не простя, танкист,           застрелившийся где-то в Моравии, нечаянно там раздавивший дитя. И Восемь Отважных с коляскою детскою придут на могилу,           плакаты неся. Моя телеграмма наивная,           дерзкая, туда прилетит,           пожелтевшая вся. Рос я вблизи нумерованных ватников, двух арестованных дедушек внук, Мир я ушами, глазами ухватывал, и у ноздрей на свободу был нюх. Песню поймал среди вьюжного воя в ближнем Гулаге —           ее не забыть! — «Сбейте оковы, дайте мне волю! Я научу вас свободу любить». Свобода…           Успели вовсю измарать ее, словно одну из обманутых дур. Ловко притворные демократии это же скрытый подвид диктатур. Как нам бациллы бесправия вывести? Кто в человечестве полностью чист? Где государство сплошной справедливости? Кто нас достоин свободе учить? Как вырабатывать совести правила, где вне закона вражда и война — вот что у края могилы Гавела Чехия думает,           и не одна. Столько уж лет мы без Гитлера, Сталина, а на планете все не путем. Знаем, что надо свободу отстаивать. Кто нам подскажет —           что делать потом?!

Не надо бояться народа, когда он за правду встает, а если он не без урода, он все же родимый народ. Но надо быть мудрым народу и в злобу не впасть потому, чтоб вновь не довериться сброду, примазавшемуся к нему. Свобода – опасная краля. Повертит хвостом, и где след? И так уже сколько украли Из рук у народа побед.

Над ней смеются все почти в России, упражняясь в матерке, но все-таки трехцветный флаг впервые я видел в ее слабенькой руке. Поэт, воспевший паспорт молоткастый, ты слышал там, на Маяковке, смех над женщиной очкастой и щекастой и хруст древка на обозренье всех? Флаг вырывали с наслажденьем, хряском. Надеюсь я, что ни один мой сын не будет белым и не будет красным, а просто человек и гражданин.

Мне бы           летать во все разные небы — их в мире не меньше, чем есть человечеств у нас. Я из человеков,           а значит, из инков,                     ацтеков                               и греков. Я из атлантидцев-провидцев,           но космос держу про запас. А мне бы           соединить в ариаднины нити все Webы, чтоб разум не превратился           из мудреца в подлеца, чтоб кисть,           и лира,                     и Cellо не потеряли человеческого лица. Мне бы —           лицеискателем быть на базарах Сибири,                     Аддис-Абебы, где красота сокрыта           в шрамах,                     в морщинах судеб. В наш век межгалактийных рейсов, что стоят фейсбуки           без человеческих фейсов, когда вместо лиц – штамповка,           сплошной лицевой ширпотреб? Мне бы           попробовать в мире все хлебы, пригубить все губы и вина,           все звезды бы взять на зубок. К приходу волхвов – не волков           аккуратно почистить все хлевы, и теплую руку пожать,           человеку по имени Бог.

Видно, всем твоим раненым           силы ты все отдала́, подсчитать всех, кого ты спасла,           не берусь. Не успела спасти           лишь Багрицкого Всеволода, называвшего даже не Люсей тебя, —           просто: «Люсь». На плечах твоих раненые не охали, а пытались сквозь зубы шутить —           хоть с кровцой, и потом поправлялись,           кирзовками в латках по Пруссии грохали, у Рейхстага снимались на память с притворной ленцой. А кого вы все вместе спасли на плечах —           не эпоху ли? Спели в будущем вам           Окуджава и Галич,                     Высоцкий и Цой. Вы не шейте надеждам пока преждевременных саванов. Не подходит им эта одежда и этот фасон. Самый-самый застенчивый воин в истории,           Сахаров, медсестрой фронтовой, как спаситель, спасен. Есть у совести русской спасители от умирания. Человек еще не наступившего дня оказался последним подобранным Люсиным раненым, тем, кого она вынесла из-под огня.

Забыт был Маркс неаккуратненько, сам перестал марксистом быть, в объятьях «зэковского» ватника успев провинности отбыть. Стал Маркс с надеждой делать выкладки, когда цунамскою волной «Позор капитализму!» выклики вновь сотрясли весь шар земной, Маркс, на чапаевские выходки готов,           чуть не вскричал: «За мной!» Но разум был еще вселенский. Маркс ощутил, как боль в боку, что вдруг исчезнет штрудель венский к божественному кофейку. И кто тогда сумеет вымести весь мусор с буйных площадей в осознанной необходимости, где нет сознательных людей? Не разберешь, что кому надо, Лишь ясно – все передрались. Весь шар земной – он коммуналка, где «изм» живой – лишь вандализм. И в «Бобби», мирного, примерного, еще пока безревольверного, решил преобразиться Маркс — новейший укротитель масс. Утихомирить всех старается, оправдывая свой паек, вкушая между демонстрациями свой аппетитный кофеек. Но, впрочем, судя по всем признакам, как собран он и деловит, кто знает —           может, с прежним призраком партнерство он возобновит.

Начинающий Ступка           в чупрынной лихой голове чуть не с детства,           наверное,                     выносил тайный замысел,           а не вымысел, — стать украинским           Лоуренсом Оливье. Тот в искусстве велик,           кто велик и в любви. Он, устав от завидок,           от ранней израненности, бросил первые аплодисменты свои, как цветы,           к белоснежным балеткам избранницы. Но любовь унижают и бедность,           и быт. Балерине бывало несладко           в нелегкие те пятилетки — и от очередей,           чтоб хоть что-то для мужа добыть, и пришлось ей и штопать рубашки ему,           да и собственные балетки. С пастернаковской Ларой,           Лариса,                     тебя я хотел бы сравнить по страданьям твоим,           непохожим совсем на порханье, а однажды любовь натянулась, как нить, и почти порвалась,           но сынишка вернул ей дыханье. Может быть,           подсказала снежинка,                     а может, божинка или нянька твоя, Украина, как строгая мать: «А не поворотить ли оглобли нам, жинка? Ну и что же, что мы развелись?           Почему не жениться опять?» Так вот вы победили,           друг другом любимые вновь, оба —           дети похожей на поле сражения сцены. Что такое искусство?           Да та же любовь, и оно, как любовь,           не прощает измены.

Среди дебильства пьяного заборного, бессмертья дур-дорог           и дураков нас укрепляет здравый ум Задорнова — дар Щедрина,           который Салтыков. Когда застой взасос дедуси чествовали, он разгадал метафоры мои и за главу мою про Лобачевского чуть не был исключенным из МАИ. Мне называть тебя лишь Мишей хочется, настолько близок ты,           как друг и брат, и все-таки не забывать и отчества — глаза отца           из глаз твоих глядят. Спасибо тебе,           Миша Николаевич, что, за ухо нас крепенько словя, ты, как гвоздями,           шутками вколачиваешь нешуточные горькие слова. Что женщин ты унизил —           это глупости. Ни на кого ты зря не нападал. Прошелся по американской тупости, а разве нашей ты не наподдал? Лингвистом, от минобров независимым, фольклор вобрал устами, как родник, и как мальчишка           озорнейше высунул от чужизны очищенный язык! Жить легче, если жизнь облагородена и не грязны ни совесть, ни уста. Что наш Язык? —           он тоже наша родина. Когда он чист,           и родина чиста.

Кто лучший мой издатель?           Англичанка Марион Бойарс. В ней вкус и совесть, видно, не случайно не жили порознь. Она была в профессии пристойной непризнанной,           но гордой королевой империи портфельной, но достойной. и с шелестинкой рукописей левой. Поставила она           фонтаном брызнувший азарт           на карту. Не бизнейший был муж,           но самый жизнейший Кинг Вкуса —           Артур. Она как любопытный вороненок в очках рабочих, а в рукописях —           и похороненных был клюв разборчив. Как будто у охотника в болоте, у ней и ушки были на макушке, и на прицел был ею взят в полете Кен Кизи           над гнездом кукушки. А денежные были катастрофы, она читала с обожаньем строфы, какие не хотел читать никто, которые ей нравились зато. Издатель,           если он читает книги, да и стихи, —           в глазах коллег он болен! А для нее прекрасны были миги с Кортасаром,           Кэндзабуро                     и Беллем. Она могла быть в гневе ураганом, но грациозным. Со мной,           в сибирском детстве уркаганом, была и другом,           нежным и серьезным. Не потеряла детскую резвинку. Была такого маленького роста, и танцевала в Грузии лезгинку она —           чуть-чуть не жертва Холокоста. Мы столько выступали с нею вместе. В ней была смелость книгополководца. Мне кажется, что Марион —           на месте. Ждет рукописей.           Что ж, писать придется.

Любила Танечка Лиознова полуподпольно,           партизанисто. Не знала вовсе горя слезного, поскольку слишком была занята. Была так долго бесквартирница, влюбилась, выглядя не выхоленно, лишь в ею созданного Штирлица, но уж совсем-совсем не в Тихонова. Забытая, бровей не хмурила — мечтала —           вот найти бы внучку! Был поцелуй последний —                     Мюллера в ее ребяческую ручку.

Сказала Культуре Политика: не выпить ли нам пол-литрика? и не поговорить,           но без галстука, а то ты чего-то погаснула?! На Вы отвечала Kультура: «Я дочка Гомера, —           Катулла и Пушкина, и Чайковского, но смотрите что-то косо вы. Не вижу совсем уважения ко мне,           к образованной женщине». Политика тут разобиделась: «Но ты же           одна разорительность. Большого театра арии нам стоят дороже всей Армии. Нам новые технологии нужны,           а тебе антологии. Банановой-нановой нации на кой Мандельштампы и Надсоны! Да ты постыдилась бы жаловаться. Что просишь —           тебе все пожалуйста». — «Не все…» —           ворчанула Культурочка, лягнувшись,           как Сивочка-бурочка, с начальством не то что ругающаяся, но просто частенько лягающаяся… Политика ей:           «Я вот она, Взгляни, как людьми я измотана. Что гении, что бездарности — от всех никакой благодарности. Читаю про все потрясения шифрованные донесения, и так это все выматывает, что не до стихов Ахматовой. Тут не поживешь вприпрыжечку. Ты мне присоветуй книжечку, не скушную,           но и не стебную, по части советов подробную…» — «Читали «Сто лет одиночества»?» — «Полкнижки…           Двухсот лет не хочется… Победы —           лишь одномоментия! А дальше —           в отставку, Буэндиа! Поэтам скажу:           я,                     Политика, завидую вам,           но поймите-ка, на плечи взвалить катастрофы потяжелее, чем строфы…» — «Но в тютчевском четверостишье Россия написана так,           словно свыше… — напомнила не без такта Культура. —           Согласны вы?                     Так-то!» И вместе тогда они выпили, как будто из времени выпали. В России Толстого, и Сахарова, и царственного Освободителя, что сделать, чтоб чисто,           без заговора, мы антихолопство увидели? Родимая наша Евразия, когда воплотится фантазия, пусть даже не скоропалительно, в тебе,           навсегда не понурой, культуре стать высшей политикой, политике —           высшей культурой?!

Артем Захарыч, вы военный летчик и капитан, отнюдь не генерал, но я не знал людей военных кротче, пока ваш темперамент не взыграл. Есть типажи для роли обольщенца, обманщика, но много лет назад вас не случайно в роли ополченца я присмотрел для фильма «Детский сад». Вы с трехлинейкой шли вдоль Патриарших, как будто был Берлин невдалеке. Вы были самый молодой из старших, и марш стучала жилка на виске. Нет, не сражались вы, Артем Захарыч, чтобы войну сменить другой войной, чтоб только красной краской стал закрашен наш бывший разноцветным шар земной. Так в чем интеллигенции значенье? Не забывает пусть она сама о главной своей роли – ополченья свободы, милосердия, ума. Такие, как Артем Анфиногенов, спасут нас от любой другой войны, как ополченье, спрятанное в генах, в духовных генах совести страны.