Часть первая. Чигиринский сотник
Глава первая. Встреча в степи
На обдуваемой всеми ветрами вершине высокого кургана в лучах заходящего солнца четко вырисовывался силуэт сторожевой вышки. Рядом с ней виднелась пирамида поставленных одна на другую бочек со смолой. Недалеко от них высилась поленица дров. Ниже, на склоне кургана стоял небольшой, обтянутый конскими шкурами курень, в котором могло поместиться на ночлег два десятка человек.
В наши дни вы уже не встретите таких курганов ни по ту, ни по эту сторону Днепра. Одни из них стерты с лица земли неумолимым потоком времени, иные уничтожены рукой человека — искателя сокровищ в древних захоронениях или просто плугом мирного хлебопашца. На месте других сохранились лишь невысокие поросшие травой холмы, а большей частью воздвигнуты города и села.
Однако в ту, давно канувшую в Лету грозную эпоху, к которой относится наше повествование, сотнями таких курганов — молчаливых свидетелей прошлых военных походов и яростных сражений многотысячных армий было усеяно Дикое поле на всем его огромном пространстве между Днепром и Днестром. Часть из них сохранилась еще с тех стародавних времен, когда по всему Северному Причерноморью передвигались племена скифов и сарматов, другие были воздвигнуты позднее — хазарами, печенегами и современными им предками славян. Некоторые курганы появились сравнительно недавно и простояли в степи не более сотни лет. Не все они являлись братскими могилами погибших воинов, сложивших свои головы в этих диких и безлюдных местах — некоторые были насыпаны за последние полвека специально для предупреждения населения Южной Руси о набегах незваных гостей из Крыма и Турции.
У сторожевых курганов обычно несли службу казацкие разъезды, зорко всматриваясь с караульных вышек в необъятную степь, раскинувшуюся до самого Черного моря. При появлении татарских чамбулов или крупных конных отрядов находившиеся здесь же бочки со смолой поджигались, вспыхнувший огонь наблюдали с другого кургана, удаленного от первого на двадцать-тридцать верст, где тоже зажигалась смола. В течение нескольких часов огненный степной телеграф разносил по всей Украине тревожную весть: «Татары идут!». Завидя огни на курганах, жители пограничной с Диким полем стороны бросали свои убогие хаты и стремились укрыться в лесной чаще, речных плавнях или в каком — нибудь степном байраке. Из Черкасс и Корсуня во все стороны неслись гонцы с гетманскими универсалами к старостам и воеводам с требованием прислать свои войска в распоряжение коронного и польного гетманов, реестровые казаки седлали коней, точили сабли и спешно собирались по куреням и сотням для отражения татарского набега.
Но не только одна Украйна готовилась к борьбе с ордынцами — на битву с басурманами поднималась грозная Запорожская Сечь. Вислоусые запорожцы с длинными чубами на бритых головах отлавливали коней, обычно выпасавшихся на Великом Луге и островах Хортицы, смолили и конопатили «чайки», мололи порох в ручных мельничках и запасались провиантом. Часть войска уходила в степь, готовясь перехватить татар на обратном пути при возвращении с полоном к Перекопу, большинство же казаков собирались в морской поход к берегам Крыма и Турции, чтобы нанести ответный удар ненавистному врагу. И когда Черное море покрывалось сотнями казацких «чаек», плач и стон поднимались не только на Украйне, но и в улусах Крыма и Турции. Полыхали огнем невольничьи рынки Кафы, Синопа и Трапезунда, бежали в горы и пытались укрыться там тысячи охваченных ужасом татар и турок, но везде настигала их острая сабля или меткая пуля буйного и свирепого запорожского воинства.
Так было до недавнего времени, но в последние годы татарские набеги стали редкостью. Воздвигнутая в среднем течении Днепра крепость Кодак с ее мощными бастионами и фортами надежно контролировала все прилегающее к ней пространство Дикого поля, грозя огнем своей артиллерии любому, кто приближался к ней ближе чем на нескольких верст. Татары не осмеливались высунуться из Крыма потому, что властитель левого берега Днепра воевода русский и князь лубенский Иеремия Вишневецкий жестоко расправлялся с теми, то пытался вторгнуться в пределы его земель, простиравшихся от Путивля до самого Княжьего острова. Последний набег татар на территорию Вишневеччины дорого им обошелся — могущественный князь, соединившись с войсками коронного гетмана Станислава Конецпольского, подступил к самому Перекопу, заставив хана выплатить ему солидный выкуп. Ордынцы боялись выйти за пределы Крыма еще и по той причине, что по условиям Поляновского мира Речь Посполитая и Московское государство обязались действовать совместно против попыток татар вторгнуться в их пределы.
Правда, некогда грозное Запорожье теперь не представляло опасности для Крыма, так как на Сечь был введен крупный польский гарнизон и казаки Черкасского реестрового полка, а ее коренные аборигены — запорожцы, которых осталось всего несколько сотен, были выдворены с привычного места обитания и ютились на «Низу» на одном из днепровских островов. Тем не менее, угроза вторжения крупных сил ордынцев в пределы Малой Руси была практически ликвидирована, поэтому и казацкая стража, ранее несшая службу на курганах, была снята. Не имело смысла держать ее здесь постоянно и только редкие казачьи разъезды порой останавливались у какого-нибудь из них на кратковременный отдых.
Но сейчас Дикое поле было пустынным и безлюдным еще и потому, что уже наступила зима и каждый, кто задержался в степи или в приднепровских лесах до этого времени, торопился укрыться от зимней непогоды на волости, то есть в селах и местечках приграничной полосы. Редко кто отваживался в это время года без крайней необходимости углубляться в голую и безлюдную степь, где негде было укрыться от сильного мороза или внезапно разыгравшейся снежной бури.
Однако, в том 1647 году начало декабря было на удивление теплое. Не то, что снега, но и заморозков даже ночью еще не отмечалось. Повсюду зеленела молодая поросль, пробиваясь сквозь прошлогоднюю пожухлую траву, воздух был по-весеннему теплым и пряным. Многие птицы, обычно улетавшие на зимовку в южные земли, остались на местах своего обитания. Седоусые старики не могли припомнить такой теплой зимы и только покачивали головами, повторяя: «Ох, не к добру все это, не к добру!». Но чего именно опасались старые люди, было не понятно. Последнее десятилетие поляки не случайно называли «золотым веком». Казацкие восстания, потрясавшие Украйну на протяжении более десяти лет, были окончательно подавлены гетманами Конецпольским и Потоцким, казацкие вольности упразднены, реестр сокращен до 6 000 человек. Запорожье — этот неиссякаемый источник бунтарских настроений уже несколько лет, после неудачной попытки кошевого Линчая поднять очередное восстание, контролировал размещенный там гарнизон коронных сил. Крымский хан сидел смирно за Перекопом, и Речь Посполитая даже перестала выплачивать ему ежегодную дань по своим договорным обязательствам. Польские магнаты, слетевшиеся в южнорусские земли как мухи на мед, чувствовали себя полными хозяевами этого цветущего края. Русское население, превращенное ими в своих холопов, стонало от панского гнета, но поделать ничего не могло. Православные церкви повсюду закрывались, а те, которые еще остались, передавались в аренду иудеям. Чтобы отправить в церкви службу, покрестить ребенка или повенчаться, надо было платить еврею — арендатору немалый чинш. Жизнь и имущество русского холопа польский закон не охранял, каждый шляхтич вправе был в своих землях вершить свой суд по Литовскому статуту. Реестровые казаки, в которых люди привыкли видеть своих защитников, теперь лишены были своих вольностей и превратились в охранников польских магнатов.
Украйна тихо роптала, но ропот тот не слышен был в Варшаве. Польские вельможи, проводя время в пирах и забавах, были уверены, что казацкой вольнице наступил конец. Разгромив восставших под Кумейками, польный гетман Потоцкий посадил захваченных в плен запорожцев на колья по всей дороге до самого Днепра. Запорожье притихло, а без поддержки Запорожской Сечи недовольство холопов панским своеволием не представляло угрозы. Не было оснований опасаться и реестровых казаков. Их вольности были урезаны, они потеряли право избирать своих полковников и старшину, до недавнего времени командовали ими польские комиссары.
Правда, в народе поговаривали, что не все ладно и в самом польском королевстве, мол, король стоит на стороне казаков и хочет укротить вельмож, но сейм против него. Ходили слухи, что король готовится к войне с Турцией, для чего послал старшим реестрового войска полковникам Барабашу и Караимовичу много денег на постройку «чаек», а также возвратил казакам их привилегии. Заслуживающие доверия люди рассказывали, что по королевскому поручению года два назад бывший войсковой писарь Зиновий Богдан Хмельницкий, или Хмель, как его звали в казацкой среде, сформировал и отправил во Францию сводный полк из двух с половиной тысяч казаков, которые воевали в войсках принца Конде. Кое-кто из них уже возвратился на Украйну, и теперь в шинках за ковшом оковитой вспоминал о жарких боях у Дюнкерка под командой отчаянно храбрых полковников Ивана Сирка и Ивана Золотаренко, а также неукротимого и свирепого запорожского атамана Максима Кривоноса.
Что в этих слухах и разговорах было правдой, а что выдумкой, того достоверно не знали не только поспольство и простые казаки, но даже шляхтичи, постоянно проживающие на украинной территории. Однако, дыма без огня не бывает и что-то за всем этим скрывалось, так как совсем недавно в Варшаве разразился крупный скандал — вельможи обвиняли главного королевского советника канцлера Оссолинского чуть ли не в государственной измене, а сейм запретил королю Владиславу 1У набирать к себе на службу иноземных солдат. Поговаривали, что этим решением он был просто взбешен, так как деньги наемникам уже были выплачены за счет средств, полученных королевой от продажи своих драгоценностей.
Произошли новые назначения и в руководстве реестровыми казаками. Барабаша опять понизили с черкасского полковника до войскового есаула при польском комиссаре Шемберге. Хмельницкий, совсем недавно восстановленный в должности войскового писаря, вдруг не понятно по какой причине снова стал сотником, а отношение к нему черкасского старосты Александра Конецпольского резко изменилось. Жители близлежащих к Чигирину сел и местечек рассказывали, что особенно взъелся на него чигиринский подстароста Чаплинский. По слухам, дошло до того, что люди подстаросты избили одного из его сыновей так, что тот даже умер от побоев. Старые казаки, передавая друг другу эти известия, приговаривали: «Ой, не простит Хмель этого злодейства Чаплинскому, не простит».
Все они знали Хмельницкого не один десяток лет и мало кого уважали так, как чигиринского сотника. Рассказывали, что еще при коронном гетмане Жолкевском он волонтером участвовал в сражении под Цецорой, где нашел свою смерть и знаменитый польский полководец и отец Богдана — Михаил Хмельницкий. Сам он чудом остался жив, но попал в турецкий плен и два года провел в Царьграде и в Крыму. После возвращения на Украйну первый гетман реестрового войска Михаил Дорошенко включил его в реестр, хотя претендентов тогда было в три раза больше, чем могло быть записано в казаки. Дорошенко сделал правильный выбор, так как вскоре Богдан приобрел такой авторитет даже у запорожцев, что они сделали его своим наказным гетманом и в 1629 году выступили под его началом в морской поход на Царьград. По возвращению домой он был произведен в чигиринские сотники и ходил с вновь избранным королем Владиславом 1У к Смоленску, осажденному царскими войсками. Там за проявленную храбрость король наградил его своей саблей, ножны и эфес которой были инкрустированы золотом и драгоценными камнями. Вскоре после этого Хмельницкий стал войсковым писарем реестровых казаков, завел много влиятельных знакомств в Варшаве, где не раз побывал по делам службы. Восстания Павлюка, Скидана, Острянина и Гуни, в которых он, как и большинство реестровиков, не принимал участия, тем не менее, негативно отразились на его карьере. В 1638 году на Масловом Броде он лишился своей должности и опять стал чигиринским сотником.
В восьми верстах от Чигирина был у него хутор Субботово, полученный еще отцом в дар от тогдашнего старосты Ивана Даниловича, но поговаривали, что недавно Чаплинский отобрал у него тот хутор. Богдан, якобы даже обращался в Варшаву на сейм с жалобой на чигиринского подстаросту, но так правды и не добился. Возвратившись в Чигирин, он вызвал Чаплинского на поединок, но тот не явился. В последние дни на площадях в Черкассах, Чигирине, Корсуне и Крылеве читались гетманские универсалы о том, что Хмельницкий объявлен банитой и за его поимку была обещана крупная награда, а по обоим берегам Днепра вглубь Дикого поля были направлены казацкие разъезды, чтобы не дать возможности беглецу убежать на Запорожье. Один из таких разъездов, состоявших из десятка полтора казаков Черкасского полка, и сторожил сейчас Хмельницкого в степи неподалеку от одинокого сторожевого кургана…
Вечерело. Багровый край солнечного диска коснулся линии горизонта, погрузив на несколько мгновений всю обширную степь в розовое марево. В сгущающихся сумерках на безоблачном небосклоне прорезались первые крупные звезды.
— А ну, хлопцы, долой с коней, — повелительно крикнул старший разъезда, немолодой уже куренной атаман с вислыми, прокуренными до желтизны усами, подъехав к кургану с подветренной стороны, — тут и заночуем до рассвета.
Выполняя команду, казаки спешились, ослабили подпруги на седлах, стреножили коней и, вытащив из конских ртов железные удила, пустили их пощипать молоденькую траву под присмотром одного коновода. Кто-то из казаков поднялся на вышку и стал внимательно осматривать окрестности. Немного времени спустя, у подножия кургана с обращенной в степь стороны весело затрещал костер, благо сухих дров, сложенных в отдельный штабель, на его вершине нашлось с избытком — те, кто прежде нес тут службу, оказались людьми запасливыми. Расположившись в свободных позах возле жарко пылавшего костра, казаки приступили к нехитрой трапезе. Горячей пищи готовить не стали, ограничившись вяленой рыбой и черными сухарями. По кругу пошел объемистый корец с горилкой. Сделав из него добрый глоток, казаки передавали его дальше по кругу. Все они были сосредоточены и угрюмы, не слышно было обычных шуток и прибауток. В наступившей тишине только потрескивали дрова в костре, да изредка доносилось пофыркивание и негромкое ржание коней, пощипавших пробивавшуюся из-под земли молоденькую травку.
— Пан куренной, — прервал, наконец, молчание один из казаков помоложе, обращаясь к атаману, — а что такого натворил батько Хмель, что его ищут по всему краю?
— А бес его знает, — не сразу ответил тот, — сказывают, Хмель выкрал у Барабаша или Караимовича какие-то письма короля к казакам. Будто бы король в этих письмах вернул казацкие вольности, да Барабаш с Караимовичем скрыли их от войска и от Сечи.
После этих слов куренного остальные казаки придвинулись ближе к костру, чтобы было лучше слышно. Один из них, черноусый, с высоко подбритой чупрыной и горбинкой на крупном носу бросил на атамана пристальный взгляд:
— Так, выходит Хмель рискует своей жизнью ради нас всех, а мы должны его поймать и отдать на поругание ляхам. Если его схватят, то кола ему не миновать.
Старший разъезда криво усмехнулся:
— Ты, Носач, поймай его сначала. Богдан не из тех, кто очертя голову сунется в расставленные ему сети. Он, пожалуй, уже давно миновал Кодак, а дальше ему опасаться нечего.
— А я слыхал, — вмешался в разговор худощавый казак с тонкими чертами несколько смугловатого лица, — будто поймали ляхи нашего батька в Корсуне, где он коня покупал, и взяли под стражу.
Куренной, не торопясь, достал из огня горящую веточку и прикурил трубку, которую набивал во время разговора табаком из вышитого узорами кисета. Затянувшись крепким самосадом, он смачно сплюнул в сторону, а затем сказал:
— Может, оно и так было, Худорбай, а может, и нет. Не зря же в степь направлены разъезды, чтобы перехватить его. Если бы Хмель сидел в тюрьме, зачем его искать в Диком поле?
Все согласно кивнули головами, соглашаясь с ним. Худорбай почесал затылок — крыть было нечем. Наступило продолжительное молчание. Куренной атаман Федор Богун знал Хмельницкого еще со времен совместного похода на Царьград, а потом служил под его началом в чигиринской сотне. Сама мысль о том, что теперь он должен был ловить в степи своего давнего командира и приятеля, как какого-нибудь зайца, была ему глубоко противна.
Затаеные думы своего атамана разделяли и казаки его десятка. Все они были из Чигирина и совсем еще недавно служили под началом Хмельницкого. На его розыск они отправились по распоряжению войскового есаула Барабаша без всякой охоты, против воли, потому и пасмурно у них было на сердце. Своего сотника они не только уважали, но и любили, поэтому в душе каждый желал ему благополучно скрыться от преследования.
Раскурив люльки, казаки погрузились в свои мысли, изредка обмениваясь негромкими фразами, стараясь, чтобы их не слышал атаман. Тот, сидя немного в стороне от остальных, тоже глубоко задумался, изредка попыхивая трубкой и пуская кольца сизого дыма.
Зимой темнеет быстро. Со стороны Днепра, хотя до него было довольно далеко, потянуло прохладой. Откуда-то издалека из глубины Дикого поля послышался тоскливый волчий вой. В ближнем байраке ухнул проснувшийся филин. Низко над горизонтом поднялась полная луна и осветила своим бледным светом всю бескрайнюю степь от Днепра до самого Днестра.
— А я так скажу, — внезапно во весь голос произнес высокий плечистый казак с открытыми и смелыми чертами лица, — мне с ляхами детей не крестить. И, чтобы я стал христопродавцем — тому не бывать! А знал бы раньше, что пан сотник на Сечь уйдет, присоединился бы к нему еще в Чигирине.
Его товарищи одобрительно зашумели.
— Ты, Жданович, хлопец хоть куда и казак справный…, - начал было куренной, однако внезапно остановился на полуслове и настороженно поднял руку, как будто вслушиваясь в степную тишину.
— Батько атаман, — вдруг послышался голос казака дежурившего на вышке, — сюда кто-то скачет, слышен конский топот.
Отдыхавшие у костра казаки быстро поднялись, отряхивая с керей приставшую к ним сухую траву.
— Худорбай, — отдал короткий приказ Богун, — возьми пять человек с самопалами. Заляжете наверху в засаде. Остальные за мной, поглядим, кого там несет сюда в такую пору.
Казаки быстро, но без суеты подтянули подпруги, взнуздали лошадей и вскочили в седла. Далеко от кургана они отъезжать не стали, оставаясь в его тени.
Тем временем, слитный топот нескольких десятков конских копыт, который еще некоторое время назад привлек внимание чуткого Богуна, становился все отчетливее. Вскоре уже можно было различить темную массу всадников и лошадей, приближавшуюся со стороны Крылева.
— Да их, пожалуй, не меньше двух, а то и трех десятков будет, — сказал один из казаков, направляя ствол самопала в сторону дороги. Одновременно он проверил, легко ли вынимается сабля из ножен. Богун достал из-за пояса украшенный затейливой резьбой пистолет и взвел курок.
— Без команды не стрелять — тихо сказал он. Его обветренное с дубленой кожей лицо оставалось спокойным.
— Вы, — обратился он к казакам, — оставайтесь на месте, а я поеду навстречу, погляжу, что за гости к нам пожаловали.
Между тем, кони приближавшихся всадников шли широкой рысью и вскоре оказались у самого кургана. Уже можно было различить и одежду, в которой были одеты седоки — свитки и шапки явно казацкого покроя. Богун неторопливо выехал из тени и встал на освещенное луной место. В левой руке он держал пистолет стволом вверх, а правой сжимал эфес сабли.
Увидев в бледном свете луны одинокую фигуру на коне, преградившую им путь, человек, скакавший впереди, по всей видимости, старший из группы всадников, повелительно взмахнул рукой, обернувшись назад. Его эскорт придержал бег скакунов, которые перешли с рыси на шаг, а сам он направился к Богуну и остановился, не доехав до атамана с десяток шагов.
— Не меня ли, своего старинного приятеля, встречаешь, Федор? — с горькой иронией в голосе спросил он, откинув шапку со лба на затылок. В лунном сиянии четко вырисовалось лицо человека лет пятидесяти от роду, несколько обрюзглое, но не утратившее своей привлекательности. Его красивые черты дышали гордостью и достоинством, а в широко распахнутых слегка раскосых глазах одновременно таилась и затаенная горечь и лукавство.
— Тебя, батько Хмель, — просто ответил Богун, пряча пистолет за пояс. Затем он обернулся и махнул рукой, подзывая к себе остальных казаков своего разъезда. Увидев это, с вершины кургана спустился и Худорбай с теми, кто находился в засаде.
— Барабаш послал нас караулить тебя здесь в степи, — продолжал между тем Богун, — но мы же не христопродавцы какие, чтобы своего батька и благодетеля травить как какого-нибудь дикого зверя.
Хмельницкий, подъехав к нему, крепко обнял старого приятеля.
— Спасибо, Богун, — с чувством сказал он, — никогда этого не забуду. А с тобой тут кто в разъезде?
— Носач, Худорбай, Булыга, Кравченко, Жданович, Гуляницкий — стал перечислять куренной атаман, — почитай, все с твоей сотни. Подъехавшие и подошедшие с самопалами в руках казаки сняли шапки, приветствуя своего сотника. Через минуту к ним присоединились и спутники Хмельницкого, послышались приветственные возгласы:
— О и Нечай тут, и Дорошенко. Ба, да это же Ганжа. А это, что за парубок, неужели Тимош, как ты вырос, хлопче? Здоров Мозыра! А это ты Глух? А и Зорка тут? И Вешняк здесь, вот встреча, так встреча!
Пока остальные переговаривались между собой, Хмельницкий, Ганжа, Нечай и Богун отъехали немного в сторону.
— По правде говоря, — начал Федор, — я не ожидал вас тут встретить. Думал, вы уже за Кодаком.
Он вопросительно посмотрел на Хмельницкого.
— Какой там Кодак, — с досадой ответил тот. — Спасибо, куму Кречовскому, если бы не он, сидеть бы мне на колу в Корсуне. Вовремя он предупредил, что Потоцкий отдал приказ взять меня под стражу и посоветовал бежать. Вот и пришлось укрываться в днепровских пещерах, пока Ганжа, — он кивнул на широкоплечего хмурого казака с большими лопатообразными зубами, — собрал остальных.
— Может оно и к лучшему, что ты не сразу кинулся на Сечь, — сказал Богун, — поначалу тут было много ляхов, искали тебя по всей степи. А сейчас уже впереди разъездов нет, мы последние.
Хмельницкий испытующе посмотрел на него:
— А сам-то Федор, что будешь делать? Вернешься к Барабашу?
Тот невесело улыбнулся:
— Да ну его к бесу того Барабаша, поеду с тобой, если не прогонишь. И сын у меня на Сечи сейчас должен быть, заодно и свидимся.
— Разве Иван на Запорожье? — вмешался в разговор молчавший до этого великан Нечай. — Вот это здорово, давно с побратимом не виделся!
— Ну, что же, со мной, так со мной. Буду только рад, — деловито сказал Хмельницкий, — но вот как твои люди? Они как поступят? Не хотелось бы, чтобы ляхи узнали, где нас искать.
— А ты спроси их сам, — ответил куренной атаман. — Хлопцы они надежные, да и семей у них нет, настоящие казаки.
Но в это время Тимофей Носач, Пантелей Худорбай, Антон Жданович и остальные из отряда Богуна подъехали к Хмельницкому сами.
— А, что, батько, — сняв шапку, спросил Жданович, смело глядя в глаза Хмельницкому — возьмешь нас с собой на Сечь? Мы тут с хлопцами посовещались…
— Вот и быть по сему, — прервал его Хмельницкий, — милости прошу в наши ряды. Только помните — я объявлен вне закона. Присоединившись ко мне, вы становитесь такими же изгнанниками и преступниками, как и я. Если, кто попадется в руки к ляхам, с того живьем кожу спустят.
— Ты, батько, никогда не бросал нас в беде и мы тебя сейчас не оставим, а там, как Бог даст, — вразнобой ответили казаки.
Глава вторая. Мысли о прошлом
Едва небо на востоке начало светлеть, казаки, спавшие у костра на расстеленных попонах, подложив под голову седла, стали просыпаться. Хотя заморозков еще не было, но свежий ветерок, веявший со стороны Днепра, вместе с волнами набегавшего тумана доносил утреннюю прохладу и сырость. Зябко поеживаясь со сна, казаки стали седлать отдохнувших за ночь коней и уничтожать следы своего пребывания у подножия сторожевого кургана.
— Пошевеливайтесь, сынки, — торопил своих спутников уже давно сидевший в седле Хмельницкий, — у нас еще впереди длинная дорога. Да, и о погоне забывать не следует.
По правде говоря, сейчас, когда его отряд увеличился едва ли не на треть, Богдан не слишком опасался погони. Для того, чтобы справиться с полусотней таких отчаянных сорвиголов, какие были сейчас под его началом, нужно было, по крайней мере, вдвое превосходить их численностью. Не говоря уже о самом Хмельницком, великолепно владевшим саблей и огнестрельным оружием, с ним был такой отчаянный рубака, как Иван Ганжа., который в сабельном бою мог с успехом противостоять трем противникам. О неимоверной физической силе великана Данилы Нечая ходили легенды не только у реестровиков, но и на Запорожье, где силой, смелостью и отвагой удивить кого-либо было трудно. Федор Богун, ходивший еще с королевичем Владиславом на Москву и участвовавший с Сагайдачным в битве при Хотине, знал Дикое поле как свои пять пальцев и владел всеми хитростями казаков и татар. Федор Вешняк, ненамного моложе Хмельницкого, ходил вместе с ним еще под Смоленск, а затем в составе чигиринской сотни десятки раз отражал татарские набеги. Более молодые Тимофей Носач, Григорий Гуляницкий, Антон Жданович, Пантелей Худорбай тоже были не последние из реестровиков. Правда, помимо старых заслуженных казаков в отряде у Хмельницкого были и молодые парубки, которым не приходилось еще участвовать в серьезных сражениях: его сын Тимофей, которому едва исполнилось 16 лет, немногим старше его Петро Дорошенко — внук знаменитого казацкого гетмана Михаила Дорошенко, молодой джура Иван Брюховецкий, Степан Славковский, заведовавший у него в Субботово конюшней. «То не беда, — усмехнулся Богдан своим мыслям, — что они молоды еще и военного опыта не имеют. Зато мужеством и отвагой наделены с избытком».
Тем временем небосклон порозовел. Первые лучи дневного светила озарили степь, и отряд Хмельницкого неторопливой рысью двинулся на юг все дальше вглубь Дикого поля. Здесь проходил печально знаменитый Черный шлях, начинавшийся у днепровских порогов за Переволочной и Кичкасовым перевозом и доходивший до самого Чигирина. Прямой, как стрела, утоптанный за полторы сотни лет миллионами конских копыт, этот степной тракт ассоциировался в народной памяти с опустошительными набегами татар на окраины Литвы и Речи Посполитой на протяжении последних полутора веков. Еще в 1482 году крымский хан Менгли Гирей проложил этот наиболее короткий путь к Киеву, пленив тогда самого киевского воеводу Ивана Ходкевича с его домочадцами и угнав в Крым десятки тысяч киевлян. С тех пор не проходило и года, чтобы татарская орда не вторгалась по нему в пределы Литвы и Речи Посполитой.
Черный шлях был самой короткой и прямой дорогой на Сечь. Отряд Хмельницкого двигался по нему, все дальше углубляясь в степь. Хотя, по уверениям Богуна, польских разъездов в этих местах уже не было, Хмельницкий соблюдал все меры предосторожности, опасаясь, что они могут наткнуться на один из отрядов, нередко высылаемых из Кодака комендантом Гроздицким на несколько десятков верст от крепости по обеим сторонам Днепра.
Обычно для конного всадника путь от Чигирина до Запорожья занимал 5–6 дней, но Хмельницкий не видел причин особенно торопиться. В то время, как его отдохнувшие и повеселевшие спутники ехали, перебрасываясь короткими репликами и шутками, а кто-то даже порой затягивал песню, Богдан по мере приближения к днепровским порогам становился все сумрачнее. Тревожные мысли угнетали его. Сейчас, когда непосредственная опасность его жизни больше не угрожала, мозг его терзал один лишь вопрос: что делать дальше?
События последних двух лет, результатом которых стало объявление его вне закона, вновь и вновь всплывали в памяти чигиринского сотника…
…Начало 1645 года, казалось, не предвещало никаких перемен в размеренной и наполненной повседневными заботами жизни Богдана Хмельницкого, который совсем недавно перешагнул за пятидесятилетний рубеж. Хутор Субботово, что в восьми верстах от Чигирина, на самом краю Дикого поля, достался его отцу в давние времена в дар еще от черкасского старосты Даниловича, у которого Михаил Хмельницкий, выходец из мелкой русской шляхты местечка Хмельник Люблинского воеводства, был в то время писарем по взиманию податей. Сейчас Субботово хутором уже было назвать трудно, заботами рачительного хозяина он превратился в настоящее село с каменной церковью и погостом. Обширные земли свои Богдан сдавал в аренду тем поселянам, кто убегал от ужесточавшегося панского гнета с Волыни и Полесья, поэтому вскоре его усадьбу стали окружать постройки полудюжины арендаторов или, как их называли на Украйне — подсуседков. Плату за аренду он установил не высокую, а порой и вовсе ее не требовал. Тем не менее, его хозяйство процветало. На току в хорошие годы стояло до четырехсот копен хлеба, в конюшне всегда было наготове 4–5 строевых лошадей, не считая тех, что предназначались для работы в поле. На обширном лугу, выходившем к Тясмину, выпасались коровы и овцы, в реке плавали сотни уток и гусей. Была у Богдана и своя пасека, и мельница. Любой усталый путник, оказавшийся в Субботово, мог рассчитывать и на кров, и на еду у хлебосольного хозяина.
Богдан женился довольно поздно, в возрасте 35 лет. Жена его Ганна, дочь известного на Запорожье казака Семена Сомка, родила ему трех сыновей и двух дочек, затем в результате послеродовых осложнений долго болела ногами и вскоре умерла. Уже больше двух лет Богдан вдовствовал, разрываясь между семейными заботами и службой.
В тот весенний майский день он находился у себя на хуторе в зеленом саду, где росли вишни, яблони, сливы и даже несколько деревьев миндаля, в окружении своих детей. Солнце еще не высоко поднялось над горизонтом, но уже припекало. Сотни пчел деловито гудели среди деревьев, собирая с их цветов свою медовую дань. В тени деревьев утренняя прохлада еще сохранялась, тем более, что со стороны Тясмина дул слабый ветерок. Богдан сидел на невысокой скамеечке в одной полотняной рубахе и широких просторных шароварах, наслаждаясь редкими минутами общения с детьми. Старший Тимофей, хорошо уже развившийся четырнадцатилетний подросток, считал себя настоящим казаком, которому не пристало общаться с младшими братьями. Лицо его, не отличавшееся особой красотой, обычно было хмурым и сосредоточенным. Сейчас он вместе со своим неразлучным дружком Петром Дорошенко стоял рядом с отцом, свысока посматривая на младшего себя на два года Андрея и пятилетнего Юрия. Дочери Екатерина и Елена сидели возле отца на низеньких стульчиках и вышивали цветными узорами льняные рушники. Старшей из них исполнилось тринадцать, а младшей десять лет. Рядом с ними тоже с пяльцами в руках пристроилась и недавно приехавшая в Субботово погостить дальняя родственница Хмельницкого пятнадцатилетняя Оксана, дочь его двоюродного племянника Павла Яненко. Малороссийские девушки созревают рано и красавица Оксана не была исключением из их числа. Дорошенко, который был года на два старше Тимоша, украдкой бросал на нее восхищенные взгляды. Юная кокетка в свою очередь незаметно посматривала на молодого казака из-под длинных ресниц.
На душе у Богдана было легко и радостно.
— Совсем взрослыми становятся, — думал он, ласково поглядывая на дочерей, — не успеешь оглянуться и уже замуж пора. А Тимош, — он перевел взгляд на старшего сына, — и вовсе справным казаком растет. Даже взял привычку хмурить брови, чтобы казаться старше. Но в руках сила уже есть, видел я, как он с Ганжой утром рубился на саблях, заставил Ивана попотеть.
Хмельницкий с теплотой подумал о своем старинном приятеле и боевом соратнике Иване Ганже, с которым они не расставались уже лет двадцать. Иван, широкоплечий, кряжистый казак с густыми и черными, как смоль, волосами, родом происходил из молдаван. В далекой юности был он угнан татарами в Крым, продан в Кафе на невольничьем рынке какому — то персу и оказался в широко известном далеко за пределами Закавказья купеческом городе Гяндже. Впоследствии он бежал от своего хозяина, прошел пешком всю Грузию, добрался, наконец, до турецкого побережья, где, на свое счастье, встретился с запорожцами, совершавшими один из своих морских походов против турок. От них он и получил свое прозвище по названию города, где находился в рабстве. Позднее судьба свела его с Хмельницким и он осел в Субботове, постепенно став членом его большой семьи. Сейчас, после смерти жены, помощь Ганжи в домашних делах для Богдана была поистине неоценима. Тимофей души не чаял в Иване, для него он был пример для подражания во всем. Широкоскулое лицо Ганжи, обычно было угрюмым и мрачным, улыбался он редко. Как правило, широкая зловещая улыбка появлялась на нем лишь в моменты яростного сражения и ничего хорошего не сулила противнику. Вот и Тимош, стараясь, быть похожим на своего наставника, улыбался редко, напуская на себя сумрачный вид.
В это время Юрий, разыгравшийся с Андреем, убегая от брата, зацепился за камень, упал и громко заревел. Андрей помог ему встать и стал отряхивать мальчику одежду, но Юрий не переставал плакать. Богдан отвлекся от своих мыслей, поднялся со скамейки, подошел к сыну и поднял его на руки. Строго глядя в глаза Юрия, он произнес:
— Не реви, сынку, ты же казак, а казаку не пристало плакать.
Про себя же подумал с горечью: «Не видел ребенок материнской ласки, да и мне недосуг было им заниматься». Богдан прижал сына к груди и тот понемногу успокоился. После этого, пустячного, на первый взгляд, инцидента, приподнятое настроение Хмельницкого куда-то улетучилось. Юрий, рожденный уже больной женой, рос болезненным ребенком и периодически страдал приступами падучей. Богдан надеялся, что с возрастом болезнь пройдет, привозил к нему лекарей и знахарей, но приступы, хотя и реже, все равно повторялись. Характер у Юрия был капризным, он часто плакал, впадал в истерики. В отсутствие Хмельницкого за детьми приглядывала жена брата покойной Ганны Якова Сомко и маленький Юрий больше всех доставлял ей хлопот.
Внезапно чуткое ухо Богдана уловило далекий стук конских копыт. Кто-то, по-видимому, очень торопился, несясь по дороге стремительным карьером.
— Так и коня загнать не долго, — подумал Богдан. — Кто бы это мог быть?
Он оставил детей и направился во двор усадьбы, куда уже через открытые ворота влетел на взмыленном жеребце казак его сотни Степан Славковский, который выполнял у него на хуторе обязанности конюшего.
Спрыгнув с коня и ведя его на поводу, казак подошел к Богдану. Сняв шапку, он поклонился сотнику в пояс.
— Тебе, батько, пакет от Караимовича, — сказал Славковский, протянув ему запечатанный конверт.
Ильяш Караимович, которого Хмельницкий знал уже лет пятнадцать, являлся в то время старшим реестрового казацкого войска. Родословную свою он вел от хазар-караимов, которые исповедовали иудейскую веру и еще во времена князя Олега осели на берегах Днепра. Правда, ходили слухи, что на самом деле он из рода тех пятигорских черкес, которые в середине Х111 век основали ниже Киева городок Черкассы, ставший впоследствии столицей литовско-польской Украйны. По названию этого города запорожских казаков и вообще все население края позднее стали называть черкасами. Караимович пользовался авторитетом у польского правительства и после отмены гетманства у реестровых казаков в 1637 году был коронным гетманом Конецпольским назначен им в качестве старшего. Год спустя его сменил польский шляхтич Петр Комаровский, но в последние годы Караимович был восстановлен в прежней должности. Казацкая чернь недолюбливала его за откровенно пропольскую политику, но среди старшины и значных казаков Караимович пользовался авторитетом. Присягнув на верность Речи Посполитой, он никогда не изменял своей присяги, с неодобрением относился к казацким бунтам, считая, что путем подачи жалоб на панское своеволие можно добиться гораздо большего.
У Богдана к Караимовичу было двойственное отношение. Он уважал его за смелость и отвагу, чему не раз был свидетелем в совместных схватках с татарами, но, по его мнению, Караимович порой слишком уж раболепствовал перед коронным и польным гетманами, и другими представителями польской знати.
Сломав печать, Хмельницкий быстро прочитал письмо. В немногих словах Караимович приказывал ему срочно прибыть в Черкассы в полной экипировке для дальнего похода. С собой ему предлагалось взять для охраны не более пяти казаков своей сотни.
— Откуда у тебя этот пакет? — спросил он Славковского, недоумевая, что бы это послание могло значить.
— От самого пана старшего Караимовича, — ответил казак. — Пан есаул Барабаш, вызвал меня в канцелярию, где Караимович дал мне этот пакет и приказал срочно доставить его тебе, батько.
— А на словах ничего не велел передать? — на всякий случай поинтересовался Богдан.
Казак отрицательно покачал головой и направился с конем в конюшню.
Хмельницкий вошел в дом и приказал позвать к нему Ганжу. Когда тот явился, он вкратце объяснил ему, что едет в Черкассы и, скорее всего, в ближайшее время в Субботово не возвратится. Детей и хозяйство он поручал Ганже.
— Сообщи Якову Сомку и Павлу Яненко, чтобы прислали жен приглядеть за детьми. А по хозяйству тебе пусть поможет Брюховецкий. Он, хотя и молод годами, но хваткий и сметливый парубок. Степан поедет со мной.
— Может и мне с тобой, пан сотник? — неуверенно спросил Ганжа, понимая, что Хмельницкий откажет ему.
— Нет, Иван, я в дороге, какой бы длинной она не была, обойдусь без тебя. А тебе поручаю самое дорогое, что у меня есть — детей. Береги их.
Смуглое лицо Ганжи осветилось скупой улыбкой:
— Не сомневайся, батько, все сделаю как надо.
Прибыв на следующий день в Черкассы, Хмельницкий явился к Караимовичу. У него он встретил двух войсковых есаулов — Барабаша и Нестеренко.
— Получен приказ лично от его королевской милости, — начал Караимович после обмена приветствиями, — в срочном порядке явиться нам с вами в Варшаву. Зачем, не спрашивайте, сам того не знаю.
Видя недоумение на лицах присутствующих, Караимович добавил:
— О том, что едем по приказу короля никому ни слова. Официально цель поездки — передать сейму прошение от войска о восстановлении казацких прав и привилегий.
Столица Речи Посполитой встретила казацкую делегацию по-летнему тепло. Хмельницкий то и дело ловил любопытные взгляды прохожих, которые они бросали на живописно одетых казаков — пришельцев из далеких украинских земель не часто можно было встретить в Варшаве. Богдан, правда, не раз бывал в столице и не мог не восхищаться красотой ее улиц, огромных каменных дворцов и костелов. Пышно и богато жили польские магнаты, улицы города были вымощены камнем, все дома построены из камня, встречные прохожие были одеты в нарядные дорогие одежды.
Как депутаты от реестрового казачьего войска, прибывшие на сейм, Караимович с товарищами были размещены на одном из отведенных для приезжих постоялом дворе. В тот же день они были извещены о начале работы сейма и о том, когда они могут выступить на нем со своим прошением.
От сейма Хмельницкий не ждал ничего хорошего. Еще в 30-х годах, пребывая в должности войскового писаря, ему приходилось тесно сотрудничать с комиссией подкомория черниговского Адама Киселя, специально созданной занявшим польский трон Владиславом 1У для рассмотрения казацких жалоб. За пять лет ее работы ни одно из предложений комиссии в сейме не прошло. Закончилось все это грандиозными восстаниями Павлюка, Скидана, Острянина и Гуни, а затем и лишением казаков их привилегий. В 1638 году Богдан, сниженный в должности до чигиринского сотника, ездил с делегацией от реестрового войска на сейм в Варшаву с просьбой отменить Ординацию, но также безуспешно. И сейчас он понимал, что ни на какие уступки казакам сейм не пойдет.
Предвидение Хмельницкого полностью сбылось. Едва Караимович начал свое выступление, как его прервали крики из зала: «Долой схизматов! О восстановлении каких правах он смеет просить? Пся крев! Давно пора это схизматское быдло разогнать плетьми!». Караимович сбился, его лицо в следах перенесенной в детские годы оспы, покрылось краской. Уже торопливо, комкая фразы, прерываемый доносившимися из зала выкриками, он с трудом дочитал послание сейму от войска. Когда он умолк и установилась относительная тишина, председательствовавший в сейме князь Четвертинский со снисходительной усмешкой произнес, обращаясь к залу: «Панове депутаты, я понимаю и разделяю чувства, которые всех нас обуревают, но не даром же мы именуемся шляхетской демократией. Предлагаю проявить выдержку, а прошение казаков передать на рассмотрение комиссии по жалобам».
— Вот, тебе и шляхетская демократия, — с досадой подумал Богдан о нижней палате законодательного собрания Речи Посполитой, — все вернулось на круги своя. Прошение передадут Киселю, от него через полгода приедет комиссар в Черкассы, начнутся проверки и согласования, это затянется года на два, а потом все об этом прошении забудут.
Он сокрушенно покачал головой и, дождавшись перерыва, покинул заседание сейма вместе с остальными членами казацкой делегации.
Позднее, когда, в отведенной им квартире, Караимович, Барабаш, Нестеренко и Хмельницкий сидели в мрачном молчании, прибыл гонец от короля. Он передал, что Владислав 1У назначил им аудиенцию во дворце князя канцлера Оссолинского за час до полуночи. Услышав о времени аудиенции, казаки понимающе переглянулись друг с другом. По-видимому, она действительно носила очень секретный характер, если король назначает ее не у себя, а у Оссолинского, да еще в столь позднее время.
К назначенному часу все четверо прибыли в указанное место и тотчас были проведены в кабинет князя. Там, помимо самого Оссолинского, находился коронный подканцлер Радзеевский. С обоими Богдан был знаком еще в прежние годы во время приездов в Варшаву. Едва казаки успели обменяться приветствиями с канцлером и его заместителем, как дверь в кабинет распахнулась и в нее вошел король Владислав 1У. Был он в черном, прекрасно уложенном парике, в дорогом бархатном камзоле, тканной золотой и серебряной нитью, но лицо его выглядело усталым и даже болезненным.
Все преклонили колени, но Владислав нетерпеливым жестом велел казакам подняться и в знак особой милости подал руку для поцелуя. Когда все по очереди приложились к королевской руке, он остановил свой потеплевший взгляд на Хмельницком.
— Вижу, пан войсковой писарь, ты не расстаешься с моим подарком, — он кивнул на саблю Богдана, подаренную ему за храбрость при обороне Смоленска.
— Жизнь готов отдать за вашу королевскую милость, — склонил голову Хмельницкий, — только, прошу прощения у ясноосвецонного величества, король ошибается — я не войсковой писарь, а чигиринский сотник.
— А вот тут ошибаешься ты, пан Хмельницкий, — улыбнулся король, — с сегодняшнего дня ты вновь войсковой писарь, а паны Барабаш и Нестеренко — полковники. Что же касается пана Караимовича, — он перевел взгляд на вытянувшегося по стойке «смирно» казацкого старшего, — то перед вами новый гетман реестрового казацкого войска.
Взволнованные казаки рассыпались в благодарностях, но король остановил их и с грустью в голосе произнес:
— Известно нам уже, какому осмеянию подверглись вы сегодня на сейме. Но не у всех в Речи Посполитой столь же короткая память, как у наших вельможных депутатов. Помним мы, панове казаки, и давние ваши заслуги перед нашими предшественниками, наияснейшими королями польскими, и перед Короной. Помним и те услуги, которые оказаны были вами в недавней хотинской войне, когда верно послужили нам против султана турецкого Османа. Как и отец наш, король Сигизмунд 111, так и мы благодарны Запорожскому Войску, как и всему народу Украйны, и обещаем, что будем оказывать вам ту признательность и уважение, которые вправе от нас ожидать. И мы подтверждаем, что так оно и есть и будет впредь.
Король внимательным взглядом окинул замерших в глубоком молчании казаков, а затем твердым и суровым голосом произнес.
— А поскольку польские паны, что живут и властвуют на Украйне, не желают прислушаться к нашему королевскому наказу, чинят вам, казакам и всем малороссиянам насилия и обиды, то хочу напомнить, что вы люди военные и можете, имея саблю на боку, а в руках самопалы, постоять за себя. Добивайтесь своих стародавних вольностей своей вооруженной рукой!
Эти королевские слова были столь неожиданны, что в первый момент Хмельницкий подумал, что он ослышался. Но, взглянув на стоявших с таким же ошарашенным видом Караимовича, Барабаша и Нестеренко, понял, что, что король именно так и сказал. Слушавшие Владислава с непроницаемыми лицами Оссолинский и Радзеевский согласно кивнули головами — видимо для них королевские слова не явились неожиданностью.
Тем временем, король подошел к столу канцлера и, взяв с него пергаментный свиток, скрепленный королевской подписью и печатью, протянул его Караимовичу.
— Вот это мое обращение к Запорожскому войску и ко всем казакам о возврате привилегий, вольностей и прав, дарованных вам еще блаженной памяти королем Стефаном Баторием, подтвержденных моим отцом гетману запорожскому Сагайдачному и теперь мною.
Он испытующе посмотрел в глаза всем четверым:
— Только до поры все это следует сохранить в тайне. Вы получите от меня 6 тысяч талеров прямо сейчас на постройку «чаек» с тем, чтобы уже к следующей весне запорожцы смогли бы выйти в морской поход против турок. Когда запылают Синоп, Трапезунд и Константинополь, султан непременно объявит войну Речи Посполитой и тогда, я, король, встану во главе вооруженных сил государства. Вот тогда с вашей помощью мы прекратим панское своеволие и заставим наших вельможных панов уважать законы Речи Посполитой.
Голос короля окреп, а в глазах вспыхнул яростный огонь. Только сейчас Хмельницкий до конца осознал, сколько настрадался от панского произвола сам король, и сколько унижений от магнатов ему пришлось испытать в этой стране, формальным властелином которой он является.
После этой официальной части перешли к обсуждению мер, которые необходимо предпринять для реализации задуманного. Король обещал осенью дополнительно выделить на постройку «чаек» еще 20 000 злотых, но настаивал на том, чтобы работа по строительству казацких челнов была начата немедленно. Хмельницкий пожаловался, что из-за сокращения реестра много профессиональных воинов, обладающих заслугами перед Сечью и Войском, превратились в обыкновенных бродяг, без средств к существованию, которым нечем заняться. Услышав об этом, король оживился:
— Еще гетман Сагайдачный предлагал моему отцу разрешить отправлять казаков на службу за границу. Совсем недавно французский посол просил меня от имени кардинала Мазарини помочь, по возможности, волонтерами для принца Конде, ведущего войну с Испанией. Поручаю тебе, пан писарь, — обратился он к Хмельницкому, — встретиться с ним и обсудить вопрос об отправке во Францию, ну скажем, 2500 казаков-охотников. Заодно, они пройдут там и хорошую военную подготовку. Только все это следует решать в приватном порядке, никого из реестровых казаков туда посылать нельзя, осложнения с испанским правительством нам не нужны.
Аудиенция закончилась глубоко за полночь. В завершение ее король обещал в случае реализации намеченных планов новые привилегии казакам, в том числе установить реестр в количестве 20 000 человек.
Возвратившись к себе на квартиру, Хмельницкий долго не мог заснуть. Предприятие, затеянное королем, попахивало государственной изменой. Богдан понимал, что в случае обнаружения королевских планов пострадают в первую очередь именно они — простые исполнители, но эта авантюра находила отклик в его душе. Ведь в случае успеха роль и значение казаков усилится, как при Сагайдачном, а панскому произволу на Украйне будет положен конец.
Осторожный Караимович понимал все это не хуже Хмельницкого, поэтому утром передал полученные от короля документы Барабашу, сказав:
— Храни их, пан полковник, пуще глаз своих и пусть пока об этом никто не знает, незачем раньше времени шум поднимать.
Хмельницкому он велел решить все вопросы, связанные с получением обещанных денег и доставкой их на Запорожье, а также с отправкой охотников во Францию. Сам же он, вместе с Барабашем и Нестеренко, в тот же день покинул Варшаву.
Встреча с французским посланником де Брежи прошла успешно. Тот откровенно обрадовался, узнав о поручении, которое Хмельницкий получил от короля. Договорились, что уже к осени Хмельницкий должен доставить в Париж две с половиной тысячи казаков-охотников. Необходимую экипировку и оружие они получат во Франции, а в качестве аванса за предстоящую службу и на дорогу Хмельницкому для казаков были выданы деньги.
Возвратясь к середине лета в Чигирин, Богдан развил кипучую деятельность по выполнению возложенного на него поручения. Прежде всего, он занялся поиском охотников для отправки во Францию, так как понимал, что с одной стороны тем самым материально поддержит казаков, не вошедших в реестр, а с другой — приобретет еще большую популярность в казацкой среде. В формировании этого корпуса волонтеров огромную помощь ему оказал Максим Кривонос, один из запорожских атаманов, выступавших против поляков вместе с Павлюком и Острянином, а в последний раз с кошевым атаманом Линчаем. Уже в начале сентября Богдан со своими добровольцами отправился во Францию, был удостоен приема у кардинала Мазарини, а затем, поручив казаков Кривоносу, возвратился в Чигирин. С наступлением весны он планировал побывать на Сечи и склонить запорожцев к морскому походу против Турции, но неожиданно события стали разворачиваться не в том направлении, как было задумано.
Впрочем, вины Хмельницкого в этом не было. Как ни стремился король сохранить в тайне свои планы относительно войны с Турцией, они открылись. Дело в том, что на вырученные от продажи королевой Марией Гонзага своих фамильных драгоценностей, король стал формировать полки иноземного строя, о чем уже к началу 1646 года стало известно, и сенаторы потребовали объяснений. Пришлось объявить о подготовке войны с Турцией, что вызвало громкий скандал. Владислав 1У обратился непосредственно к сейму, который наложил вето на любые попытки нанять кварцяное войско, которое еще со времен Генриха Валуа король обязан был содержать за свой кошт. Стало известно и о предполагаемой роли казаков в осуществлении королевских планов по вовлечению Турции в войну с Речью Посполитой. Коронного канцлера Оссолинского и подканцлера Радзеевского открыто обвиняли в измене, Караимовича сместили с гетманского поста и вместо него старшим над реестровиками был назначен польский комиссар Иоаким Шемберг. Барабаш и Нестеренко опять стали есаулами, а Хмельницкий — сотником. О его активной роли в осуществлении королевского замысла и о давних связях с Оссолинским стало известно и коронному хорунжему старосте черкасскому Александру Конецпольскому. К несчастью для Богдана, отец Александра — коронный гетман Станислав Конецпольский, хорошо знавший и уважавший Хмельницкого, умер годом раньше. Его место занял польный гетман Николай Потоцкий, ненавидевший казаков лютой ненавистью и относившийся с подозрением к самому Хмельницкому. Король был далеко в Варшаве, канцлер Оссолинский сам едва удержался в должности, поэтому покровителей у Богдана не осталось. Сложившейся ситуацией не преминул воспользоваться чигиринский подстароста или, как он официально именовался, дозорца, Януш Чаплинский. Должность эта, поначалу не очень высокая, заключалась в управлении от имени старосты чигиринским поветом, осуществлением своевременного сбора податей, наблюдением за порядком и т. п. При прежнем старосте Станиславе Конецпольском, зная хорошее отношение того к Хмельницкому, Чаплинский старался иметь его в своих приятелях, но после смерти старого Конецпольского, узнав об опале Хмельницкого, решил воспользоваться благоприятной ситуацией и отобрать у него Субботово.
В очередной раз, прибыв на доклад к Александру Конецпольскому, после обсуждения вопросов управленческого характера, низкорослый с уже хорошо наметившимся животом Чаплинский, глядя выпуклыми, бесцветными глазами в лицо старосте, осторожно сказал:
— Слыхал я, ваша милость, кое-что о чигиринском сотнике Хмельницком.
— Что именно? — насторожился Конецпольский. Он сам хорошо знал Хмельницкого и помнил, что его покойный отец всегда отличал этого казака. Доходили до него и слухи о том, что якобы Хмельницкому было известно о замысле короля вовлечь Речь Посполитую в войну с Турцией. Сам староста к этим слухам относился равнодушно и даже был бы не против войны, желая, по молодости лет, добыть себе военную славу, как у его отца.
— Да, вот прошлый поход вашей милости против татар…, - продолжил Чаплинский, тщательно подбирая слова и наблюдая за выражением лица старосты, которое стало покрываться румянцем.
Чаплинский осторожничал не зря. Поход Конецпольского прошлой осенью против татар закончился крайне неудачно. Не в том смысле, что он потерпел поражение, а наоборот. Он больше месяца промотался с войском по степи, дошел до самых Конских Вод, так и не встретив на своем пути ни одного татарина. В начале ноября пришлось возвращаться назад, когда уже выпал снег. Его приближенные старались не упоминать об этом предприятии, тем более, что своих действий Конецпольский не согласовал с Варшавой, за что получил выговор от короля.
Видя, что его слова вызвали ожидаемую реакцию, Чаплинский быстро сказал:
— Хмельницкий, хвалился в корчме, будто это он предупредил татар о том, что ваша милость выступили против них.
Конецпольский, как ужаленный, взвился из кресла;
— Пся крев, изменник, холоп, быдло! — в ярости ударил он рукой по столу так, что чернильница подпрыгнула и чернила вылились на лежавшие там бумаги.
Конецпольский отошел к окну, затем, будто устыдившись своей вспышки, уже спокойнее спросил Чаплинского:
— Пан отвечает за свои слова?
— Как Бога кохам, — согнулся в поклоне подстароста. — Надежный человек подслушал разговор Хмельницкого с казаками в корчме и мне передал.
Конецпольский внимательно посмотрел на Чаплинского. Ярость и гнев душили его, но он понимал, что подстароста не случайно завел этот разговор и испытующе взглянул тому в глаза.
Чаплинский правильно истолковал этот взгляд и быстро продолжил:
— Этот лайдак, ваша милость, давно мне подозрителен. Дружбу водит со всякой казацкой голотой. Часто принимает у себя запорожцев и о чем они там толкуют, один Бог ведает. Окружил себя охраной, как какой-нибудь знатный пан, беглых укрывает у себя в Субботове. Да, по правде сказать, и прав на этот хутор у него нет никаких. Самовольно захватил он эту вашу землю и живет как какой-нибудь магнат. Простому казаку так жить нельзя, а то всем им, лайдакам, повадно будет.
— О чем пан говорит? О каком самовольстве? — вяло возразил Конецпольский. — Говорят, что хутор подарен его отцу еще паном Даниловичем за верную службу.
— Тот слух сам шельма, лайдак Хмельницкий и распустил, — убежденно сказал Чаплинский. — Нет у него никаких документов на этот, хутор, как Бог свят, нет!
— Ну, нет так и нет, что с того? — пожал плечами староста. — Мне этот хутор тоже без надобности.
Чаплинский, согнувшись в низком поклоне, протянул к нему руки:
— В таком случае, ваша милость, за все мои заслуги, прошу ясновельможного князя подарить Субботово мне.
Теперь Конецпольскому стало понятно, зачем Чаплинский затеял весь этот разговор. В другой раз он бы решительно отказал ему, так как не особенно любил этого не блещущего умом, немолодого уже русина, отец которого после введения унии поменял русскую фамилию Цаплин на Чаплинского и стал правоверным католиком. Но сейчас он был обозлен на Хмельницкого, поэтому после недолгого молчания уклончиво ответил подстаросте:
— Если пан прав и Хмельницкий владеет этой землей, не имея на то документов, то он не сможет доказать в суде, что Субботово принадлежит ему, если, предположим, вдруг какой-нибудь шляхтич захватит его хутор наездом.
Лицо Чаплинского исказила хищная, все понимающая улыбка. Он поклонился, поцеловал руку старосты и, пятясь, покинул кабинет.
Об этом разговоре Хмельницкому стало известно значительно позднее от одного из слуг Конецпольского, который случайно подслушал беседу старосты со своим дозорцем, а в то время чигиринский сотник находился далеко от своего хутора у Княжьего острова, выслеживая в степи татарские разъезды. В первый раз он взял с собой в поход и старшего сына Тимоша, чтобы познакомить его с повседневной казацкой службой…
Воспоминания Богдана о днях прошедших прервал Федор Богун, который подскакал к нему и спросил:
— Не пора ли дать роздых коням? Уже верст пятнадцать с утра проехали, да и солнце к западу клонится.
Богдан очнулся от своих дум и огляделся вокруг. Действительно, они уже изрядно углубились в степь, а солнце стояло высоко в зените. «Пожалуй, пока будем отдыхать, начнет темнеть», — подумал Хмельницкий и ответил Богуну, — «Вон виднеется какой-то байрак. Пожалуй, там и остановимся, да и заночуем, торопиться нам особенно некуда».
Глава третья. Путь на Запорожье
К исходу седьмого дня пути отряд Хмельницкого, оставив далеко слева от себя Кодак и днепровские пороги, вышел к Кичкасову перевозу. Отсюда уже было рукой подать и до Сечи.
По дороге Богдан, покачиваясь в седле, делился с Тимошем и молодыми казаками, которым не приходилось еще бывать на Запорожье, своим знанием географии здешних мест:
— Ниже Чигирина по течению Днепра — Славуты, или Дида, как его ласково именуют казаки, в одной версте от него на Тясмине расположен Крылев, до недавнего времени последний польский форпост на окраине Дикого поля с нашей стороны. Дальше на левом берегу стоит Кременчуг, там я видел сохранившиеся развалины какого-то древнего замка. Говорят, он был разрушен еще до восстания Наливайко. Ниже него есть горное ущелье Каменный Затон. За Кременчугом по обе стороны Днепра уже крупных населенных пунктов нет, повсюду раскинулась безлюдная степь. Верстах в двух ниже в Днепр впадает Псел, река очень богатая на рыбу, а с противоположной стороны — Омельник, речушка поменьше. Еще ниже в Днепр впадает Ворскла, река очень полноводная, а рыбы там тьма!
Хмельницкий оглянулся на внимательно слушавших его казаков и продолжал:
— Трудно поверить, но я сам видел, как за один раз одним неводом из нее вытянули не меньше, чем две тысячи вот таких рыбин, — он развел руки примерно на ширину локтя, — одна к одной.
Молодые казаки слушали его, как зачарованные, но ехавший рядом Ганжа скептически ухмыльнулся.
— За Ворсклой, — увлеченно продолжал Богдан, — на левой стороне есть несколько озер тоже очень богатых рыбой, но порой вода в них застаивается и поднимается невыносимая вонь. Зато какие там сады! Вишни величиной со сливу, а вкусные, словами не предать! Правда, сами деревья не очень высокие, высотой взрослому человеку по пояс. Вишневых деревьев там целые рощи по полверсты в длину. Встречаются там и заросли миндаля. А, кстати, Тимош — он обернулся к сыну, — у нас в саду растет несколько таких деревьев и вишневых, и миндальных. Лет десять назад я привез с этих мест несколько саженцев и посадил их в Субботове. Но на новой почве они уже перестали быть карликовыми. Так вот, еще ниже на правом берегу высится Романов бугор, там иногда собираются запорожцы на раду, а напротив него есть остров, тоже Романов. Это самые рыболовные места на Днепре. Сюда каждой весной сходятся рыбаки, едва ли не со всей Украйны, приезжают даже из Киева. Здесь они ловят рыбу, коптят и солят ее, а затем доставляют на волость и продают. Ниже Романова острова Днепр широко разливается, а еще ниже лежит сильно каменистый Монастырский остров. За ним на половину реки раскинулся очень обширный Конский остров. Напротив него, с левого берега в Днепр впадает Самара. Места там очень живописные и богатые рыбой. Здесь много строевого леса, который был использован и для постройки Кодакской крепости. Покрытые лесом берега Самары и обширные луга дают пристанище множеству пчел, а это и мед, и воск. Не зря казаки называют ее «святой рекой». Весной сюда заплывают целые косяки осетров и сельди.
Хмельницкий, не останавливая коня, достал изогнутую люльку с металлической крышечкой на чубуке и стал набивать ее самосадом из кожаного, украшенного самоцветными камнями кисета. Внимательно слушавшие его казаки, вглядывались в сторону Днепра, но отсюда его еще не было видно. Наконец, сотник закончил набивать люльку, высек огнивом огонь и раскурил ее. Затянувшись несколько раз и, выпустив кольца синего дыма, растаявшие в прозрачном воздухе, он продолжал:
— Дальше находится Княжий остров, даже не остров, а просто голая скала шагов пятьсот в длину и сто в ширину. Недалеко от него такой же каменистый Казачий остров. Вот за ним, на расстоянии пушечного выстрела лежит остров Кодак, первый из знаменитых порогов, протянувшийся поперек Днепра. На этом острове по решению сейма в июле 1635 году француз Боплан построил неприступную, как раструбили повсюду поляки, крепость. Да, только наказной гетман запорожских казаков Иван Сулима, не знал о том, что она неприступная, — хитро усмехнулся рассказчик. — В августе того же года, возвращаясь из морского похода и видя, что она мешает ему двигаться вверх по Днепру, он взял ее приступом, уничтожил польский гарнизон, правда, не очень большой, человек двести во главе с французским полковником Марионом, да и сжег Кодак к нечистой матери.
— Вот это был лихой казак, настоящий герой! — не выдержал Тимофей. Глаза его вспыхнули яростным огнем, а рука непроизвольно сжала эфес сабли.
— Правда твоя, сынку, — согласился отец. Он дотянулся к ехавшему рядом юноше и потрепал его по плечу, — да вот только дорого заплатил Сулима за свою удаль. Он с большим триумфом возвратился на Запорожье, но поляки не могли простить ему такой дерзости. Предали Ивана свои же реестровые казаки, коварно захватили в плен и выдали коронному гетману каштеляну краковскому Станиславу Конецпольскому. Поляки привезли его в Варшаву, где и слетела буйная голова с казацких плеч.
Хмельницкий умолк, вспоминая казненного поляками побратима, с которым ходил в морской поход на Константинополь еще в 1629 году. Притихли и слушавшие его казаки в скорбном молчании. Они были молоды и смерть не страшила их, но каждый задумался о том, способен ли он на столь же геройские деяния.
— Самое плохое в этой истории, — вновь заговорил Хмельницкий, — что спустя четыре года Кодак был отстроен и сейчас крепость охраняет двухтысячный польский гарнизон. Второй раз его так просто взять не удастся.
Богдан не стал рассказывать о том, что, когда Кодак был отстроен заново, Станислав Конецпольский собрал всю старшину реестровых казаков и стал демонстрировать им могучие стены и обводы крепости, ее дальнобойную артиллерию, грозные форты и укрепленное с обеих сторон Днепра предполье.
— Как вы находите Кодак? Разве можно разрушить эту неприступную твердыню? — хвастливо спросил он под конец, окинув победным взглядом притихших казаков.
— Что руками человеческими построено, — в наступившей тишине неожиданно громко прозвучал твердый голос Хмельницкого, — то руками человеческими может быть и разрушено.
Коронный гетман вздрогнул, лицо его покрылось красными пятнами, а рука непроизвольно потянулась к эфесу сабли, но он сдержал себя, вовремя поняв, что эту фразу Богдан произнес на латинском языке, которым никто из присутствовавших при этом казаков не владел. Однако, дерзость эту чигиринскому сотнику он потом долго простить не мог.
Увлеченный беседой со своими молодыми спутниками, Хмельницкий не заметил, как солнце стало клониться к западу. Пора было подумать о ночлеге. Богун предложил остановиться на берегу Базавлука, но Богдан решил разбить лагерь в степи. Отсюда уже было совсем недалеко до Микитиного Рога, где на Сечи теперь размещался польский гарнизон и реестровые казаки Черкасского полка. Запорожцы же перебрались на остров Бучки, ниже по течению Днепра. Для отряда Хмельницкого безопаснее было заночевать в открытой степи, так как у реки можно было подвергнуться внезапному нападению. Богун не стал спорить. Отъехав версты на две в степь, путники разбили лагерь на краю неглубокого байрака, какими во множестве изобиловали здешние места. Склоны его были покрыты густым кустарником, а внизу на дне струился какой-то неглубокий ручей. Место для лагеря было удобное — и пресная вода и хворост для костра рядом. Пока часть казаков поила коней, нося воду из ручья в кожаных ведрах, другие собирали хворост и разжигали костер. Несколько человек ускакали к оставшемуся позади Базавлуку и в скором времени возвратились с двумя десятками крупных рыбин, которых поймали с помощью самодельных острог. Ужинали соломатой и щербой, обычной едой запорожских казаков, запивая ее добрыми глотками горилки. После ужина свободные от караульной службы казаки собрались у костра, где, разлегшись на попонах, задымили люльками. Тем временем, Хмельницкий продолжил свой экскурс в географию для казацкой молодежи:
— С нашей стороны мы с вами уже проезжали мелкую речушку Желтые Воды, напротив нее ближе к Днепру — верховья Саксагани, а сейчас за нами остался Базавлук. От впадения в него Самары и до Базавлука Днепр делает крутую излучину. Так вот, хлопцы, там за Кодаком уже начинаются настоящие пороги. Всего их насчитывают тринадцать. При невысоком уровне воды эти каменные скалы имеют в высоту два человеческих роста, но в паводок их все можно пройти на судах с неглубокой осадкой. У запорожцев считается, что только тогда можно стать настоящим казаком, когда пройдешь эти пороги, кроме Ненасытца. Ненасытец, же пройти еще никому не удавалось. Он выступает из реки на три человеческих роста и даже в половодье никогда полностью не покрывается водой. Подойдя к нему, все суда вытаскивают на берег и шагов 600 тянут волоком. Далее Днепр-Славутич вновь становится судоходным, и, вырываясь из Кичкасового ущелья, иначе называемого «Волчье горло», разливается во всю свою ширь. Первый из островов после Кичкаса называется Хортица. Он расположен прямо за Кичкасовым перевозом и на нем почти сто лет назад казак Байда основал первую Запорожскую Сечь.
— А, правду сказывают, что Байда — дед князя Яремы? — спросил Дорошенко.
— Правда, Петро, — кивнул головой Богдан, — только не дед, а прадед. Все князья Вишневецкие до Яремы, исповедовали греческую веру, только он один передался католикам.
При упоминание об Иеремии Вишневецком среди слушателей Богдана послышались непроизвольные восклицания. Казаки старшего поколения относились к князю с откровенной ненавистью за его презрение к вере своих предков и жестокое обращение с русскими людьми в подвластных ему землях. Князь отвечал казакам тем же, являясь последовательным сторонником ликвидации казачества вообще. Однако, казаки уважали князя за смелость и недюжинный полководческий талант, а он, в свою очередь, ценил их неустрашимость и стойкость в бою.
За неспешной беседой совсем стемнело. Аксамитовый бархат небосвода усыпали тысячи ярких звезд. Казаки, за исключением караульных, стали укладываться спать. Дозорные разошлись по разным сторонам байрака, и вскоре около костра остался один Хмельницкий. Он полулежал на попоне, укрывшись от ночной прохлады керей, и изредка подбрасывал нарубленный днем хворост в огонь. Сон не шел к нему. Память настойчиво возвращалась к недавним событиям прошлого, стремясь найти в них ответ на мучивший его вопрос, что делать в будущем…
… Возвратившись из дальнего похода вместе с сыном Тимофеем, Хмельницкий не узнал родного Субботова. На его месте он застал пепелище. Усадьба была сожжена, все, что можно было унести, разграблено. Здесь Богдан узнал страшную весть об убийстве сына Андрея. Очевидцы из его арендаторов, рассказали ему, как черной тучей налетел на хутор подстароста Чаплинский со своими людьми, как они все крушили и ломали вокруг, а тех слуг Богдана, что пытались обороняться, связали и забрали с собой. Андрейка бросился с ножом на Чаплинского, за что тот приказал сечь его кнутом, пока он не испустил дух. Дочерей Хмельницкого и младшего сына Юрия пидсуседки успели спрятать. Потом усадьба была разграблена и подожжена.
Страшное горе, обрушившееся на чигиринского сотника, в одно мгновение покрыло его голову серебряной изморосью, гордый и независимый взор его очей погас, плечи его опустились, а спина сгорбилась. Те, кто видели все это, не могли поверить глазам своим — за считанные минуты казак в расцвете лет превратился в согбенного старца.
Похоронив сына, Богдан отправился к Конецпольскому с жалобой на Чаплинского, но молодой староста принял его холодно и посоветовал искать защиты своих прав в суде. Хмельницкий последовал его совету, но в суде возник вопрос о правах на хутор, а поскольку надлежащих документов он представить не смог, суд отказал в удовлетворении его требований. Чаплинский не скрывал своего торжества, а зять его открыто грозил, что сживет Хмельницкого со света. Куда было обращаться казаку за защитой, где искать справедливость?
Но подобно тому, как загнанный охотниками в ловушку раненый тигр, в тот момент, когда они уже торжествуют свой триумф, собрав последние силы, внезапно могучим прыжком вырывается на свободу и, скрывшись от людей, начинает затем им мстить, превращаясь в страшного тигра-людоеда, так и Богдан, дотоле законопослушный и лояльный Речи Посполитой гражданин, превратился в душе своей в зловещего и неумолимого демона мести.
Собрав всю свою волю, Хмельницкий сделал вид, что смирился со своей участью. Он добросовестно исполнял свои обязанности по службе, угодливо вел себя с начальниками и даже с Чаплинским, но через верных казаков устанавливал и возобновлял старые связи с надежными приятелями во всех шести реестровых полках. В строжайшей тайне, доверившись лишь одному Ганже, он перевез часть, полученных им от короля и спрятанных в одной из днепровских пещер, денег в Чигирин. Отказавшись от намерения потратить их на строительство «чаек», Богдан использовал талеры и злотые на закупку через верных людей обмундирования для казаков и самопалов. Заказы размещались частями в разных малороссийских городах и местечках на подставных лиц.
Внешняя покорность судьбе, проявляемая Хмельницким, тронула даже Конецпольского. Как-то староста вызвал к себе Чаплинского и настоятельно порекомендовал оставить чигиринского сотника в покое и не посягать больше на Субботово. На этом же настаивала и жена Чаплинского, молодая и богобоязненная женщина, ужаснувшаяся жестокостью, проявленной мужем. В старые времена пани Барбара Чаплинская, тогда еще незамужняя шляхтянка незнатного рода, была близка семье Богдана, помогала ухаживать за его детьми. Особенно к ней был привязан маленький Юрась, который не помнил своей матери…
Воспользовавшись этим Хмельницкий, как мог, привел усадьбу в порядок, даже ухитрился осенью собрать некоторый урожай. С началом холодов он, оставив при себе лишь Тимофея, остальных детей отправил к Якову Сомку. Обеспечив себе, таким образом, свободу действий, Хмельницкий снял просторный дом в Чигирине, где и поселился на зиму вместе с Тимофеем и Ганжой, а также несколькими джурами. Это ни у кого не вызвало подозрений, так как субботовская усадьба для жилья была мало пригодна.
Между тем, приближался праздник святого Николая-угодника, широко отмечавшийся на Руси 6 декабря. Хмельницкий тоже собирался праздновать и пригласил прибыть к нему в Чигирин старого своего приятеля Ивана Барабаша. Но за несколько дней до этого, в глубокой тайне он принял у себя там же в Чигирине поздно ночью около тридцати посланцев от всех казацких полков. С собравшимися, большинство из которых он хорошо знал, Богдан поделился своим планом организации восстания против поляков. Ему, как и всем им, было известно, что с наступлением зимы коронный гетман уводит свои войска в Малую Польшу, а на Украйне остается только польный гетман примерно с 2–3 тысячами поляков, разбросанных по многим гарнизонам. Хмельницкий предлагал, используя численное преимущество реестровых казаков, выступить одновременно во всех малороссийских городах, расправиться с поляками, захватить арсеналы и вооружить казаков, не вошедших в реестр. Затем, соединившись с запорожцами, при поддержке короля добиться казацкой автономии на Украйне. План был достаточно реальным и его с энтузиазмом поддержали все присутствовавшие.
Ближе к утру заговорщики разошлись, а Богдан занялся подготовкой к приему Барабаша. 6 декабря к обеду тот, как и ожидалось, приехал к нему в гости. Пригласил Хмельницким за компанию и нескольких полковых старшин. Едва собравшиеся уселись за столом и выпили по первой чарке, как вошедший к пирующим Ганжа тихонько шепнул Богдану, что к нему прибыл с письмом гонец от Михаила Кречовского, назначенного не так давно черкасским полковником вместо Барабаша.
Распечатав письмо, Богдан едва не лишился чувств. Все помутилось в глазах его. Старый приятель и кум Кречовский предупреждал, что сотник Роман Пешта, один из тех, кто накануне был с ним на тайной сходке, донес о заговоре коронному гетману и тот приказал ему арестовать Хмельницкого. Кречовский советовал с получением письма немедленно скрыться, сообщая, что на следующий день утром пошлет людей, чтобы схватить его и бросить в темницу.
Хотя эта весть и поразила Богдана, но ему ничего не оставалось иного, как реализовать задуманный им план до конца. Барабаша он пригласил в гости не просто так: Хмельницкому задумал выкрасть у него документы с королевскими привилегиями, чтобы объявить их затем восставшим казакам. Королевские письма ему нужны были для вовлечения в восстание как можно большего числа реестровиков. Располагая письмами короля, ему было легче убедить их, что они не просто мятежники, но являются исполнителями королевской воли.
По ходу пиршества, Богдан все чаще наполнял кубок Барабаша. Пили за здоровье короля, королевы, коронного гетмана и черкасского старосты, пили за здоровье самого Барабаша, его супруги и их родственников. Наконец, когда пьяный Барабаш уснул за столом и был перенесен на отдых в одну из комнат, Хмельницкий снял с его руки перстень, вытащил из кармана расшитый супругой есаула золотой нитью платок и вручил их вместе с шапкой Барабаша казаку своей сотни Федору Вешняку. Тот уже был экипирован к поездке и знал, что нужно делать. Вскочив на коня, Федор поскакал в Черкассы к дому Барабаша, предъявил его жене перстень, платок и шапку мужа, объяснив, что тот срочно требует королевские письма. Не подозревая подвоха, тем более, что Вешняка она знала, как одного из казаков чигиринской сотни, женщина выдала ему требуемые документы.
Завладев королевскими письмами, Хмельницкий не стал терять времени. Вместе с Вешняком и Тимофеем он в ту же ночь уехал из Чигирина и схоронился в одной из днепровских пещер, дав указание Ганже, не мешкая, собрать десятка два-три верных казаков, раздобыть коней и припасы на дорогу, а затем присоединиться к нему…
И вот теперь, уже который день Богдан мучился вопросом, что же ему предпринять дальше. Узнав о провале заговора, он в первом своем отчаянном порыве, решил бежать на Сечь, но по мере приближения к ней, все чаще задавал себе вопрос, что ему делать на Запорожье? Действительно, казаков там почти не осталось почему, планируя восстание, он, в первую очередь, возлагал надежды на реестровые полки. Предательство Романа Пешты, старого боевого товарища, с которым они не раз вместе участвовали в походах против татар, спутало все планы Хмельницкого по организации задуманного им восстания реестровых казаков против польских панов. По его замыслу, именно реестровикам отводилась основная роль в осуществлении этого плана. Восстать должны были бы одновременно все казацкие полки в шести важнейших административно-политических центрах правобережной и левобережной Украйны, уничтожить разрозненные польские части, расквартированные в этих городах, а затем, соединившись, двинуться на Корсунь и Черкассы, где находились ставки коронного и польного гетманов. Одновременно должны были вспыхнуть народные восстания на Левобережье, а также и в Подолии, где уже действовал со своей ватагой возвратившийся из Франции Максим Кривонос. Тогда же должно было подняться и Запорожье. Запылавшая одновременно по всей Украйне народная война не оставляла полякам на победу ни одного шанса, так как королевских войск (без реестровых казаков) в Южной Руси было немного и разбросаны они были по всем городам. Одержав победу над гетманами, можно было бы начать переговоры с польским правительством и при поддержке короля и канцлера Оссолинского, достигнуть соглашения об увеличении казацкого реестра до 20 тысяч человек, изгнать панов с украинских территорий, добиться автономии и самоуправления, не порывая окончательно с Речью Посполитой. Некоторые шаги в осуществлении задуманного Богдан уже предпринял еще в начале года. Деньги, полученные от короля на постройку челнов, оставались в его распоряжении и хранились в надежном месте. Часть из них была уже истрачена на заказ обмундирования — нескольких тысяч свиток (серьмяг) одинакового белого цвета, обычную одежду реестровиков, в которые предполагалось одеть восставших. Несколько тысяч талеров ушло на изготовление более тысячи самопалов и сабель. Сотни бандуристов по всему краю собирали вокруг себя людей и призывали недовольных панским своеволием уходить на Запорожье, туманно намекая, что «Хмель уже высыпался из мешка». В курсе планов Хмельницкого был и кошевой атаман, с которым у него существовала постоянная связь. Уже и запорожцы, селившиеся по городам и местечкам на волости, начали страшно пить в окрестных шинках, что всегда было предвестником надвигающихся грозных событий. Для завершения всей подготовки нужно было всего несколько месяцев и вот случилось это предательство. Вспоминая об этом, Богдан с досады даже крякнул и выбил об каблук сапога табак из потухшей трубки.
Действительно, положение, в котором он сейчас оказался, было не завидным. Все планы приходилось менять на ходу. Теперь о выступлении реестровиков приходилось забыть, так как поляки возьмут их под жесткий контроль. Народное восстание без поддержки казаков обречено на провал. Сечь к войне не готова, тем более, что ее стережет польский гарнизон. Хотя Хмельницкий сейчас стремился на Запорожье, но он понимал, что долго укрываться там от поляков не сможет, а в том, что Потоцкий и Конецпольский не успокоятся, пока он не будет схвачен или убит, Богдан был уверен. Уйти подобно Острянину в московские пределы, Слободскую Украину, или как Гуня на Дон? Да, этот вариант возможен, приятели у него есть везде, но что потом?
Была еще одна причина, по которой он не особенно стремился на Сечь. Заключалась она в том, что после попытки прежнего кошевого Линчая поднять восстание, некоторые запорожцы считали именно Хмельницкого виновником того, что оно не достигло успеха.
— Черт бы их побрал! — невольно произнес вполголоса Богдан, вспоминая те, уже давние события.
О том, что Линчай с примерно 3 тысячами запорожцев покинул Сечь и движется в направлении Крылева, Хмельницкому стало известно, когда он получил приказ присоединиться со своей сотней к войскам коронного гетмана, выступившего навстречу восставшим.
Линчай оказался неважным полководцем и Конецпольскому удалось без особого труда запереть его в излучине Саксагани, окружив со всех сторон своими войсками, почти полностью состоявшими из поляков.
Глубокой ночью, Хмельницкий, сотня которого сторожила восставших у одного из бродов через неглубокую, но болотистую речку, тайно послал к запорожскому кошевому Ганжу, через которого предложил ему следующей ночью перейти брод на охраняемом им участке. Ганжа передал Линчаю, что для вида казаки постреляют вверх, но настоящего сопротивления не окажут. Вырвавшись из ловушки, Линчай по крайней мере получил бы возможность увести большую часть своих людей на Сечь.
Но, по-видимому, Линчай, действительно был невезучим человеком. Вечером, накануне ожидаемого прорыва запорожцев, по приказу коронного гетмана чигиринская сотня была снята со своих позиций и заменена польскими драгунами. Хмельницкий же был срочно отправлен на разведку к Базавлуку выяснить не ожидается ли подкреплений для Линчая со стороны Запорожья.
Предупредить кошевого об этом Богдан возможности не имел и, когда Линчай глубокой ночью пошел на прорыв, запорожцы были встречены плотным огнем польских драгун. Линчай погиб, но части казаков все же удалось прорваться. С тех пор среди запорожцев ходили слухи о предательстве Хмельницкого и некоторые из них стали относиться к нему настороженно. Правда, нынешний кошевой Лутай был его давним приятелем и ему была известна правда об обстоятельствах, связанных с гибелью Линчая, однако все же особого желания появляться на Сечи у чигиринского сотника не было.
— А не податься ли в Крым, к хану? — подумал Богдан подбрасывая очередную порцию хвороста к костер. Впрочем, он тут же отогнал прочь эту мысль.
Глава четвертая. Запорожская Сечь
Погруженный в свои невеселые думы, Богдан не заметил, откуда она появилась. Он мог поклясться, что еще минуту назад рядом с ним никого, кроме спавших утомленных спутников его, никого не было. Сейчас же, напротив него, на расстоянии нескольких шагов стояла высокая женская фигура. Лицо ее, в неярких отблесках пламени костра выглядело красивым и величественным, крутой изгиб черных бровей и яркий цвет алых губ подчеркивали алебастровую белизну ее кожи. Блеск ее темных глаз гипнотизировал Хмельницкого, который, как зачарованный, смотрел на возникшую в глухой степи из ниоткуда женщину, не в силах вымолвить ни одного слова.
— Ну, здравствуй, гетман запорожский! — низким грудным голосом произнесла незнакомка, чуть склонив голову с одетой на ней высокой куньей шапкой. — Так вот ты какой, тот воитель, кому суждено сокрушить всю мощь Речи Посполитой.
— О чем это ты, ласковая пани? — наконец, сумел выговорить Богдан, делая попытку встать, но женщина повелительным жестом, возвратила его на место. На ней была одета длинная, отороченная мехом и расшитая серебряной нитью накидка из тафты темно-синего цвета. Обута она была в отделанные бисером красные сафьяновые сапожки. Понимая, что происходит нечто странное и необычное, Богдан не испытывал страха, естественного в такой ситуации, инстинктивно ощутив благожелательное отношение к нему собеседницы.
— Ты, ошибаешься, я не гетман, а бывший чигиринский сотник, теперь беглый банитованый казак, — с трудом продолжал он, чувствуя, что язык отказывается повиноваться ему — а кто ты будешь, ясная пани? Откуда ты здесь одна в этих пустынных местах?
— Мало кто из смертных знает, кто он есть на самом деле, — слегка улыбнулась незнакомка, не отвечая прямо на вопрос Богдана, — а еще меньше тех, кому суждено знать о том, что с ним будет завтра. Но завесу, скрывающую твою судьбу, мне дозволено приоткрыть.
Взгляд ее черных очей блеснул в багровом свете ярко пылавших раскаленных углей, погрузив Хмельницкого в состояние транса.
— Слушай и запоминай, гетман запорожский, — звучал в его ушах бархатный голос женщины, — отринь все сомнения, твоя судьба крепко связана с Сечью. Продолжай начатое тобой дело, ничего не страшись и удача будет сопутствовать тебе. Сегодня ты малейший из самых малых, но уже завтра возвысишься и станешь великим. Помощь придет к тебе на конях и по воде, с юга и севера. Огненным вихрем во главе сотен тысяч воинов суждено пройти тебе по Речи Посполитой, десять лет от одного твоего грозного имени будут дрожать паны-ляхи, как осиновый лист. Славой будет увенчано твое чело и навеки сохранится она в памяти людской…
Низкий грудной голос становился все тише, незнакомка продолжала еще что-то говорить, но Богдан не мог разобрать ее слов. Внезапно, невероятным усилием воли ему удалось стряхнуть со своего сознания обволакивающий его туман и, очнувшись, бывший сотник вскочил на ноги. Возле костра никого не было и, насколько он мог видеть вокруг, степь оставалась пустынной и безлюдной, как и прежде. Глубокую степную тишину ничто не нарушало.
— Эй, кто там в дозоре? — крикнул Хмельницкий, непроизвольно схватив рукой эфес сабли. Холод железа окончательно привел его в чувство.
— Мы, с Гуляницким, пан сотник, — послышался голос Носача и, выйдя из-за ближайшего куста, казак, держа в руках самопал, подошел к сотнику.
— Вы никого тут сейчас не видели возле костра? — немного растеряно спросил Богдан.
— Откуда тут кому взяться, в степи никого нет, — спокойно ответил казак, — а ты, батько, уже давно сидишь неподвижно, как камень. Мы с Грицком думали, ты спишь. Или тебе, что привиделось?
— Наверно, привиделось, — неохотно буркнул Богдан, — ладно, действительно, пора спать.
Он стал укладываться на ночлег, но сон еще долго не шел к нему. Хмельницкий готов был голову дать на отсечение, что встреча с незнакомкой не привиделась ему. С ним разговаривал не призрак, а живой человек. Он наяву ощущал ее дыхание и даже легкое благоухание ромашки, исходившее от ее волос. Звучный бархатный голос все еще звучал в его ушах, а взгляд ее черных, как бездонный колодец, глаз продолжал тревожить его душу.
— Нет, это не был сон, — вновь и вновь убеждал себя Богдан и тут же задавал себе вопрос, — почему же в таком случае дозорные никого возле костра не видели?
Хмельницкий, как и большинство казаков, был глубоко верующий человек, но в отличие от многих своих современников, он не был суеверным. К бытующим в то время по всей литовской Украйне рассказам о ведьмах, чертях, вурдалаках, упырях и другой нечистой силе он относился скептически. Народная молва сочиняла небылицы и о запорожских казаках — характерниках, приписывая им качества колдунов и средневековых магов. Где-нибудь в корчме, за ковшом медовухи можно было нередко услышать, что все характерники заговоренные, их нельзя ни застрелить из самопала, ни зарубить саблей. Чигиринский сотник только посмеивался в усы над подобными рассказами. Сам он был побратимом едва ли не большей половины этих характерников и, как никто другой знал, что их также, как и всех остальных, берет и сабля и свинец. Примеров тому он мог привести немало, взять, хотя бы того же Ивана Сулиму, который также пользовался славой заговоренного. Богдан не верил ни в ведьм, ни в колдунов, так как на своем долгом веку никогда не сталкивался ни с чем таким, чего нельзя было бы объяснить, не прибегая к чарам и колдовству и ни с кем, кого бы не взяла острая сабля в умелой руке. Но эта встреча в ночи не укладывалась в рамки обыденного сознания. Нечто сверхъестественное случилось с ним этой ночью, и в этом Богдан был уверен вполне. То, что находившиеся в нескольких шагах от костра Носач и Гуляницкий не видели разговаривавшей с ним незнакомки, все больше убеждало Хмельницкого в том, что не простая женщина явилась к нему, ой не простая. Продолжая восстанавливать в памяти подробности этой встречи, он незаметно погрузился в глубокий сон.
Остаток ночи прошел без каких-либо неожиданностей и к обеду следующего дня отряд Хмельницкого, уже подъезжал к острову Бучки.
Кошевым на Сечи в то время был старый запорожец Лутай, давний приятель Хмельницкого, соратник по совместному морскому походу на Константинополь, а затем и под Смоленск. Встретились друзья сердечно, долго рассматривали друг друга, отмечая у каждого неумолимые следы приближающейся старости. Позднее, уединившись в курене кошевого, Богдан рассказал о причине своего появления на Запорожье. После непродолжительного молчания, Лутай, затянувшись табачным дымом, спросил: «Ну и что теперь будем делать? Без реестровиков ни о каком выступлении против ляхов и речи быть не может, только высунемся из Сечи, нас Потоцкий порубит как капусту.»
Хмельницкий нахмурился и осторожно спросил: «А, что если обратиться за помощью к донцам? Неужели не помогут? Ведь вера у нас одна.»
Кошевой хмыкнул: «Так то оно так, да ведь у московитов с ляхами мир. Донцы уже чуть не втянули царя в войну с турками после убийства Фомы Кантакузина и взятия Азова. Рассказывают, царь тогда сильно осерчал на них, едва обошлось. Нет, вдругорядь они против воли Москвы не пойдут.»
Богдан помолчал. Он и без Лутая знал о том, что на донских казаков рассчитывать было нельзя, а спросил больше для того, чтобы еще раз в этом убедиться.
— Тут у нас под боком ляхи засели в Микитином Рогу — сменил тему кошевой. — Твое прибытие на Бучки недолго сохранится в тайне. Коронный гетман, небось, уже давно послал гонца с приказом схватить тебя живым или мертвым. С ляхами надо что-то решать, иначе быть беде.
Хмельницкий и сам об этом думал давно и у него созрел план, которым он поделился с кошевым. Тот надолго замолчал, посасывая потухшую трубку. Затем с сожалением сказал:
— Эх, мало нас для такого дела. Ляхов там, почитай, полтыщи, а у меня тут и трех сотен добрых казаков не наберется.
— То дарма. Возьмем их в клещи с двух сторон, ты пойдешь берегом, а я водой на лодках. Они не ожидают нападения, а внезапность удваивает силы нападавших. Тем более, там, кроме польских драгун, есть и реестровые казаки. Думаю, их мы сможем перетянуть на нашу сторону.
Кошевой вызвал к себе нескольких куренных атаманов и, посовещавшись, решили созвать на следующий день раду, на которой Богдан объявит о королевских привилегиях.
Тем временем, прибывшие с Богданом казаки разбрелись по всему острову, выискивая старых приятелей и знакомых. Встреча Федора Богуна с сыном произошла обыденно, без эмоций. Казаки крепко обнялись, затем Федор, отстранив Ивана, взглянул ему в глаза:
— Ну, рассказывай, как ты тут?
Дышащее отвагой и смелостью красивое лицо молодого казака помрачнело:
— Да, о чем говорить, батько, сам не видишь? Ляхи на Сечи жируют, а мы тут ютимся, как убогие какие-нибудь, без провианта и оружия. Все там осталось и самопалы, и пушки, и порох, — он махнул в сторону Микитиного Рога.
— А выбить их оттуда не пробовали? — поинтересовался отец.
Иван с досадой передернул плечами:
— Кошевой опасается, что сил у нас для этого не хватит. Да и то сказать, тут нас всего сотни три, а там ляхов раза в два больше. А ты сам как оказался на Сечи? — поинтересовался он.
Федор коротко рассказал о событиях, происшедших в последнее время.
— О, так и Хмель на Сечи, — оживился Иван, — давно его не видел.
Беседу отца и сына прервал могучий бас Нечая:
— Чтоб мне помереть, если это не Иван!
Великан — казак сжал в объятиях своего побратима. Началась оживленная беседа. Младшему Богуну в то время было немного за тридцать, но он уже приобрел известность среди реестровиков и запорожцев. В юности он участвовал в восстаниях Павлюка и Гуни, затем скрывался на Дону, потом вернулся на Сечь. Был он и в числе тех, кто с Кривоносом отправлялся во Францию. На Запорожье Иван возвратился совсем недавно и был от души рад видеть отца и давнего своего побратима Нечая.
Остальные прибывшие с Хмельницким казаки, также уже обменивались приветствиями со старыми знакомыми и приятелями. К исходу дня почти все запорожцы знали о приезде на Сечь бывшего чигиринского сотника.
Тимофей, Петр Дорошенко, Иван Брюховецкий, Славковский с жадным вниманием вглядывались в лица запорожцев, которых в последние годы не часто можно было встретить на волости. Из рассказов старшего поколения казаков они знали, что запорожцев от других отличает презрение к смерти и к любой власти, кроме кошевого и своих атаманов. Запорожские казаки никого не боялись и высказывались о польских магнатах так откровенно, как реестровые казаки никогда позволить себе не могли. Слава запорожцев, приобретенная в морских походах против турок и татар будоражила воображение молодых казаков, им хотелось быть такими же независимыми, мужественными и удачливыми, как и эти отважные рыцари Украйны.
На следующий день с утра довбыш ударил в бубен, созывая всех на раду. Когда все собрались на центральной площади, появились кошевой, войсковой есаул и Хмельницкий. Лутай держал в руке камышину — знак своей власти, Богдан, сжимая шапку в руках, стоял рядом с ним. Легкий ветерок слегка шевелил его густую уже слегка покрытую серебристой сединой чупрыну. Поприветствовав собравшихся, Лутай дал ему слово.
Многие из товарищества хорошо знали Хмельницкого и внимательно слушали его. Богдан начал с того, что напомнил о давних заслугах казаков в морских походах против турок, о том, как вместе с поляками ходили на Москву, как славно сражались в битве при Хотине.
— И чем же расплатились с нами ляхи за верность и преданность Отчизне? — задал он риторический вопрос. — Ординацией тридцать восьмого года, лишением всех вольностей и привилегий. Превратили нас в холопов, а теперь хотят лишить не только имущества, но и самой жизни.
Запорожцы слушали молча, то о чем говорил Хмельницкий, было созвучно их мыслям. Голос Богдана то гремел раскатами над площадью, то понижался до шепота. Закончив рассказ и о своих личных бедах, он воскликнул: «Но если ляхи поступили так со мной, заслуженным казаком, которого знает сам король, чигиринским сотником, то, как же они поступают с простым народом? Украйна — мать стонет, истекает кровью, она протягивает руки к вам своим защитникам, вопрошая, где же вы мои сыны, неужели отдадите свою мать на поругание?». В наступившей тишине раздался зычный голос красавца — запорожца с пышным темно-каштановым чубом, которого все звали по имени Остап: «Так черт бы вас там побрал, что нет уже у вас сабель на боку, что вы терпите все эти бесчинства и позволяете ляхам терзать неньку — Украйну?»
— Вот, — громко сказал Богдан, указав рукой в сторону Остапа, — точно так же сказал мне и наш ясноосвецонный король, выслушав мои жалобы. Мало того, он пожаловал всех казаков привилегиями, увеличил до 20000 казацкий реестр, восстановил прежние вольности, послал для войска клейноды и гетманскую булаву. Но Барабаш с Караимовичем утаили королевские милости не только от вас, запорожцев, но даже от реестровых казаков.
Вся площадь зашумела. Раздались крики: «Да здравствует король! Долой панов и шляхту! Смерть изменнику Барабашу!». Когда шум немного стих, кто-то выкрикнул: «А где эти привилегии сейчас?». Дождавшись пока умолкнет шум, Богдан театральным жестом достал из-за пазухи королевское письмо и, потрясая им, крикнул: «Вот они у меня, я их выкрал у Барабаша, чтобы довести до всего товарищества, и вам теперь решать, как поступать дальше», а затем передал бумаги кошевому, который в наступившей тишине огласил их раде.
Речь Хмельницкого имела потрясающий успех. Тут же было решено формировать войско для восстания против панов. Правда, раздавались робкие крики, что лучше пойти в морской поход на турок, как, собственно, и повелевал король, но таких никто не слушал. Рада предложила избрать гетманом запорожским Богдана, но он отклонил это предложение, согласившись именоваться пока лишь наказным гетманом. По окончанию рады куренные атаманы развели своих казаков по куреням и все занялись подготовкой к предстоящим военным действиям.
Вечером вновь избранный наказной гетман, кошевой и куренные атаманы собрались на совет. Предложение Хмельницкого совершить нападение на польский гарнизон в Микитином Рогу пришлось казакам по душе. Да, по правде говоря, другого выхода и не было. Если решено было готовить восстание, то, в первую очередь, следовало обезопасить свой тыл. Кроме того, нужен был провиант, запасы которого хранились на Сечи, пушки, порох самопалы и пищали. Все это находилось в запорожском арсенале под контролем поляков. Некоторые из присутствовавших на совете сомневались, хватит ли у них сил для успешной вылазки, но Богдану удалось убедить их, что при внезапном нападении с берега и по воде план вполне осуществим.
— Мы под покровом темноты на рассвете тайно подберемся к польскому лагерю, и, прежде всего, захватим на пристани челны, — говорил Хмельницкий, — Пока основные наши силы будут атаковать с берега, другие без шума захватят провиант, оружие и, по возможности, пушки.
Наказной гетман особо подчеркнул, чтобы в затяжной бой никто не вступал, а, учинив побольше шума, и, захватив, что можно из продовольствия и амуниции, всем быстро возвращаться назад.
Несколько дней ушло на подготовку операции. На Бучках имелось с десяток челнов, которые просмолили и проконопатили для предстоящего предприятия. В свою команду Богдан отобрал тех казаков, что прибыли с ним, а также взял Ивана Богуна, Остапа и еще с десяток самых отчаянных запорожцев.
Глубокой ночью, в полной темноте, едва слышно гребя веслами, казацкие челны подобрались к Микитиному Рогу. Со стороны Днепра поляки часовых не выставляли, так как были уверены, что в этом нет необходимости. На стороне Сечи, обращенной к степи, несколько дозорных несли службу на вышках, но заметили они запорожцев Лутая только тогда, когда те подобрались к самому польскому лагерю. Едва раздались первые выстрелы, как поляки, бестолково суетясь спросонья, стали выбегать из куреней, попадая прямо под огонь казаков. Постепенно запорожцы стали отходить от берега, увлекая за собой основную массу противника. В это время люди Хмельницкого, действуя быстро, но без суеты, бесшумно подплыли к берегу, где стояло большинство челнов, захватили их и вывезли запасы продовольствия, а также сколько могли самопалов из арсенала. Реестровых казаков старались не убивать, а наоборот, взяв нескольких в плен и поговорив с ними, отпустили назад с миром.
С наступлением рассвета запорожцы возвратились к себе, подсчитывать трофеи. Вылазка прошла успешно, потерь практически не было. Оставшись без продовольствия и челнов, солдаты гарнизона упали духом, а в рядах реестровиков началось брожение. Воспользовавшись этим, Хмельницкий, спустя несколько дней, глубокой ночью совершил новое нападение на Сечь. Польские драгуны во главе с офицерами обратились в бегство, а реестровые казаки перешли на сторону запорожцев.
Захват Сечи, а главное арсенала, в котором находилось около сотни пушек, запасы ядер, свинца и пороха, поднял боевой дух казаков и укрепил их веру в своего предводителя. Казаки переселились в свои курени, оставленные ими после размещения на Запорожье польского гарнизона. Богдан, опасаясь нападения поляков, в первую очередь занялся фортификационными работами, стремясь превратить Микитин Рог в неприступную крепость. Укреплялся и расположенный рядом остров Бучки, имеющий более выгодное расположение. По всему Запорожью кипела работа, никто не оставался без дела.
Старому и опытному канониру Чарноте было поручено заняться формированием пушечного обоза. Это был бывалый казак, которого сразу после гибели Михаила Дорошенко под Кафой запорожцы избрали своим кошевым атаманом. Чарнота снова повел их в поход на Перекоп, но взять его тогда не удалось. Потеряв несколько тысяч человек, казаки вернулись назад на Запорожье. Вскоре новым кошевым атаманом был избран Тарас Трясило, но в неудаче крымского похода Чарноту никто не обвинял. С тех пор он так и осел на Сечи, и уже лет пятнадцать командовал казацкой артиллерией. В помощь ему Хмельницкий выделил Тимофея Носача, который тоже проявлял склонность к ремеслу канонира.
После этой пусть и небольшой, но первой победы над поляками, наказной гетман и старшина сосредоточили свои усилия над решением других более важных задач. Прежде всего, кошевой атаман непрерывно отправлял на волость гонцов, созывая запорожцев на Сечь. Хмельницкий назначил Петра Дорошенко писарем своей канцелярии и тот с утра до поздней ночи писал его универсалы с обращением ко всему населению края, призывая становиться под знамена восставших. Ганжа, который стал начальником казацкой конницы, отправлял с гетманскими универсалами гонцов города и местечки Украйны. В это же время на Сечь из разных мест стало поступать заказанное ранее Хмельницким обмундирование и оружие. Народ валил на Запорожье толпами со всей Украйны, и куренные атаманы сбились с ног, формируя новые курени и обучая азам военной науки новобранцев, большинство из которых к военному делу были непривычны.
Как-то вечером в середине января, Лутай, сидя за столом в своем курене и посасывая как обычно, потухшую трубку о чем-то глубоко задумался. Хмельницкий, вошедший в это время курень, и также присевший к столу понял, что тот чем-то озабочен и вопросительно посмотрел на него. Кошевой вытащил трубку изо рта и, постукивая чубуком по столу, негромко произнес:
— Беспокоит меня краковский каштелян…
Хмельницкий пожал плечами:
— Коронный гетман и меня тревожит, но что мы можем сделать? Не надо быть пророком, чтобы предсказать его действия заранее — с наступлением весны он двинет свои войска на Сечь, чтобы раздавить бунт в зародыше. Потоцкий — воин знатный и военного опыта ему не занимать. Он будет стремиться не допустить нас на Украйну, чтобы там не вспыхнул пожар народной войны.
— Вот и я о том же, — согласно кивнул головой Лутай, — а у нас практически нет конницы, да и настоящей пехоты жменька. Побьет он нас, как Бог свят, побьет!
Хмельницкий задумался, подперев подбородок кулаком. Кошевой высказал то, о чем и сам он часто думал в последнее время. Ему было понятно, что уже ранней весной коронный гетман двинется к Сечи и постарается стереть ее с лица земли вместе со всеми казаками.
Вдруг его осенило: надо попытаться задержать краковского каштеляна и оттянуть время. Он пододвинул лист бумаги, макнул в чернильницу гусиное перо и стал быстро набрасывать текст письма к Потоцкому: «Ясновельможный, пан великий гетман Короны Польской, мой милостивый господин…»
Строчки сами собой ложились на бумагу ровными рядами. Увлекшись, Богдан жаловался на притеснения Чаплинского и нанесенные ему подстаростой незаслуженные обиды, уверял Потоцкого в своей преданности лично ему и Короне. Бегство на Запорожье он объяснял не тем, что опасался ареста, а что, попади он в руки Чаплинского, тот бы его предал смерти без суда и следствия. В конце письма он довел до сведения коронного гетмана, что Сечь не имеет намерения бунтовать, а направляет к его королевской милости депутацию с просьбой возвратить казакам их старинные права и привилегии. Подписался Богдан не как наказной гетман, а как войсковой товарищ.
Лутай, ознакомившись с текстом письма, скептически усмехнулся:
— Ты, думаешь, он такой дурень, чтобы поверить этим сказкам?
Хмельницкий бросил на кошевого лукавый взгляд:
— Он не поверит, другие поверят.
Спустя несколько часов аналогичные письма были подготовлены к польскому комиссару Иоакиму Шембергу, коронному хорунжему черкасскому старосте Конецпольскому и Ивану Барабашу. Отдельное послание Богдан составил для короля. Он объяснял его королевскому величеству, что убыл на Сечь исключительно для того, чтобы готовить «чайки» для морского похода на Крым, как ему и было предписано. Однако коронный гетман расценил его действия, как попытку поднять бунт и, по слухам, выступил со своими войсками на Сечь. Хмельницкий заверял короля в своей преданности и просил удержать Потоцкого от выступления против Запорожья.
Лутай, читавший письма через плечо наказного гетмана, только восхищенно прищелкивал языком. Он понял, что нехватку сил и времени Хмельницкий хочет восполнить дипломатическими средствами.
Глава пятая. Посольство в Крым
Несмотря на все предпринимаемые кошевым атаманом и наказным гетманом меры, сил для выступления было явно недостаточно. К началу февраля на Сечи собралось не более 3000 человек, из которых истинные запорожцы (товарищи) составляли менее половины. Все же из них удалось сформировать три полка пехоты, во главе которых были поставлены Федор Богун, Остап и атаман самого многочисленного уманского куреня Колодка. Лутай не сомневался, что к весне численность пехотных полков удвоится с приходом основной массы запорожцев, зимующих на волости. Однако, с организацией конного войска дела обстояли плохо. Запорожцы вообще непривычны были к конному бою и навыками фехтованию владели немногие из них. Казацкая конница никогда прежде не могла противостоять польской кавалерии, особенно тяжелой, где каждый шляхтич с молоком матери впитывал искусство сабельного боя. Не могли казаки тягаться и с татарской конницей. Недаром ходила молва, что татарин рождается в седле. Низкорослые кривоногие степные наездники на своих быстрых бахматах были недосягаемы и для поляков и для казаков.
Помимо того, что опытных кавалеристов у запорожцев было мало, удалось раздобыть не больше трех сотен лошадей. Некогда многотысячные табуны пропали, часть лошадей погибла, другие одичали и ушли в степь. И без того мрачный Ганжа все чаще хмурил брови, нехватка лошадей угнетала казака. Хоть как-то восполняя недостаток кавалерии, он гонял своих людей до седьмого пота, заставляя прыгать на конях через преграды, рубить на скаку лозу, вскакивать в седло, не касаясь стремян, на полном скаку нырять с седла под брюхо лошади. Уроки джигитовки очень нравились молодым казакам, особенно Тимофею Хмельницкому, Славковскому и Петру Дорошенко, которые все свободное время проводили с Ганжой.
Тем временем, обозный Чарнота со своими канонирами приводил в порядок казацкую артиллерию. На Запорожье имелось около сотни пушек разного калибра, в основном фальконетов, но многие в последнее время пришли в негодность. Исправных и готовых к использованию оказалось всего двадцать шесть Имелись и запасы пороха, которого никогда не бывает много, поэтому обозный выделил отдельную команду для его изготовления. Искусством этим запорожцы владели издавна, перемалывая в мельничках древесный уголь, серу и селитру, а затем смешивая их в соответствующих пропорциях. Селитры в Приднепровье было довольно много, добывали ее в степных захоронениях и заброшенных городищах. Обычно запорожцы готовили порох в пропорции: фунт угля, два фунта серы на 4–6 фунтов селитры. Изготовляли в основном мелкий порох, потом размешивали его в уксусе, высушивали и мололи. Опытных канониров у Чарноты не хватало и он большую часть времени тратил на отбор подходящих для этого казаков из прибывающих новобранцев. По обычаю того времени, канонир не только должен был хорошо стрелять из пушки, но и знать кузнечное дело. Многие канониры сами же и отливали пушки.
Еще одной проблемой, стоившей обозному остатков волос, которых на его облысевшей голове и без того оставалось мало, являлась нехватка волов для казацких возов. В прежние стада быков и волов запорожцы выпасали, как и коней, на островах Хортицы и в Великом Луге, но сейчас их тоже почти не осталось. Выступать же в поход без этой тягловой силы было нельзя, так как основу казацкой обороны составлял табор — четырехугольник из возов, установленных дышлами вперед, скованных между собой цепями. Такой табор из четырех-шести рядов возов представлял собой передвижную крепость, которую взять приступом было невозможно. Сидя на возах и между их колес, казаки имели возможность вести губительный огонь из самопалов по наступавшему противнику. На возах же размещалась артиллерия, провиант, запасы пороха и оружия. В них впрягались волы или быки, медленно тащившие этот гигантский обоз, насчитывавший порой не одну тысячу возов.
В конце февраля Хмельницкий собрал на совет куренных атаманов и полковников.
— Панове атаманы, — начал он свою речь, — близится весна. — Не за горами то время, когда следует ожидать в гости ляхов. Вы хорошо знаете, что вся их сила в кавалерии. Тактика поляков известна — ударом тяжелой кавалерии смять пехоту, обратить ее в бегство и на плечах отступающих ворваться в табор.
Он обвел взглядом всю собравшуюся в тесном курене кошевого атамана старшину. Казаки сидели молча, опустив головы, каждого из них тревожили те же думы, что и наказанного гетмана.
— У нас же, — продолжал гетман, — конницы вообще нет, да и пехоты всего ничего. Надо решать, как быть дальше. Без конницы из Запорожья выступать нельзя.
Лутай, сидевший за столом рядом с Хмельницким, отложил трубку в сторону и задумчиво произнес:
— Удара панцирных хоругвей Потоцкого наша пехота не выдержит. Тут и говорить нечего. Нужна сильная конница, которая прикрывала бы пехоту с флангов и могла отразить атаку, по крайней мере, ляшских драгун, если не гусар. Да где ее взять?
Опять наступило продолжительное молчание.
Неожиданно для всех Федор Богун, подкрутив прокуренный ус, твердо сказал:
— Есть только один выход — привлечь на свою сторону татар.
Казаки переглянулись между собой, раздались голоса:
— Но татары басурманы, исконные враги казаков. Как же можно брать их в союзники? Да и надежды на них мало, того и гляди ударят в спину.
Богун поднял руку, требуя тишины.
— Все это верно, что и басурманы и ненадежные союзники, но есть одно важное обстоятельство, которое нам может сыграть на руку. Уже года три как Речь Посполитая не выплачивает хану ежегодную дань. Прошлые годы татары несколько раз делали попытки вторгнуться на Украйну, но Конецпольский и Вишневецкий загнали их за Перекоп. Присмирел даже свирепый Тугай-бей, который прежде и самого хана слушался не всегда. Если мы пообещаем татарам хороший ясырь, хан может согласиться на союз с нами.
Наступила напряженная тишина — все осмысливали слова Богуна. Внезапно в памяти Хмельницкого всплыла услышанная им на Базавлуке из уст его ночного видения фраза о помощи, которая должна придти к нему на конях с юга. Все совпадало — пророчество начинало исполняться. С загоревшимся взором он поднялся с места:
— Полковник Богун прав, другого выхода у нас нет, обратимся за помощью к хану.
Тут же стали решать, кто поедет в Крым. Хмельницкий знал татарские обычаи и был уверен, что в случае согласия хана оказать помощь, он потребует заложников. Лучшей кандидатуру для этой цели, чем сын Хмельницкого не было. Богдан предложил взять с собой Вешняка, который был знаком с некоторыми мурзами из ханского окружения, а также Петра Дорошенко в качестве писаря для документального оформления условий соглашения. Человек десять казаков Хмельницкий отобрал в качестве охраны, больше и не требовалось, так как у запорожцев с татарами был мир. Взял он с собой молодых Брюховецкого и Степана Славковского за компанию для Тимофея.
Об отъезде посольства Хмельницкого в Крым войску было решено не сообщать. По Сечи распространили слух, что наказной гетман выехал на Томаковский остров с целью посмотреть, не лучше ли там обустроить новую Сечь. Куренные атаманы перестали вести речь о восстании против поляков, стали поговаривать, что весной готовится поход против турок. Эти слухи распространялись специально, чтобы усыпить бдительность поляков и те не узнали о поездке Хмельницкого в Крым Прощаясь с наказным гетманом, кошевой вручил ему письмо к хану, скрепленное войсковой печатью, которое должно было служить верительной грамотой, обнял и перекрестил его, пожелав удачи.
Переправившись через Днепр, казаки прямым путем направились к Перекопу. Начинался первый весенний месяц март и, хотя зимы в том году фактически не было, приход весны природа встречала с обычным ликованием. Уже с юга потянулись первые стаи птиц, улетавших на зимовку, на деревьях стали набухать почки. Солнце уже прогрело землю, было по-весеннему тепло, степь начинала покрываться изумрудной травой. В воздухе витал аромат пробуждающейся природы. Ранним утром с первыми солнечными лучами над бескрайним степным простором мерцала прозрачная дымка от поднимающихся испарений. В этом безлесном краю, то здесь, то там поблескивали серебряной гладью многочисленные озера. На их берегах обычно гнездились бесчисленные стаи диких гусей и уток.
Через несколько дней, подъезжая к Перекопу, запорожские послы встретили первый татарский разъезд. Те из казаков, кто не бывал прежде в Крыму, с любопытством разглядывали татар в их природной дикой среде. Все они были низкорослыми и плечистыми, одетыми в свободные шаровары и, несмотря на теплую погоду в кожухи из плохо выделанной овчины, и такие же шапки. На ногах у них были грубой выделки сапоги. Из-под кожухов виднелись простые домотканые рубахи. Только старший разъезда был одет в кафтан, поверх которого был накинут халат, отороченный мехом лисицы. На голове у него была порядком облезлая лисья шапка, а на ногах порыжевшие от пыли сафьяновые сапоги. Татары сидели на низкорослых лошадях, густые гривы которых спадали едва ли не до самой земли. Одной рукой они держали узду, а в другой у каждого была камча из витой сыромятной кожи. Хмельницкий знал, что, несмотря на неказистый вид, татарские кони или бахматы, чрезвычайно выносливы и способны без остановки и отдыха совершить переход в тридцать верст. Младший Хмельницкий, Дорошенко и Брюховецкий, которым раньше не приходилось видеть татар вблизи, с интересом рассматривали их оружие: покрытые лаком короткие луки, сагайдаки, кривые сабли в простых кожаных или деревянных ножнах. Каждый татарин был вооружен ножом, имел при себе длинное шило и огниво.
Богдан приветствовал старшего разъезда и на татарском языке объяснил цель приезда. Тот коротко ответил на приветствие и махнул рукой в сторону Перекопа, после чего оба отряда разъехались в разные стороны.
Перекоп или Ор, как называли его татары, представлял в то время небольшой мрачноватый городок, опоясанный глубоким рвом. За рвом, наполненным до половины морской водой, начинался крепостной вал высотой около двух метров. На расстоянии полверсты от него грозно высились две каменные башни, напоминающие небольшие крепости. Над Перекопом и окрестными улусами начальствовал татарский мурза Тугай-бей, отважный и яростный в бою воин. Запорожцам не раз приходилось вступать с ним в сражения, из которых далеко не всегда они выходили победителями.
Миновав Перекоп, казаки углубились в покрытую вечнозеленым лесом крымскую Яйлу и на следующий день по извилистой горной дороге через Байдарские Ворота подъехали к Бахчисараю, считавшемуся столицей Крыма, хотя, как город, он проигрывал даже в сравнении с Чигирином. В Бахчисарае проживало около двух тысяч человек в основном в глинобитных саклях, хотя знатные татары селились и в каменных постройках. Ханский дворец, одноэтажный и сумрачный внутри, также не отличался особенным архитектурным изыском.
— По сравнению с дворцом того же Оссолинского в Варшаве, — невольно подумал Хмельницкий, — он выглядит курятником.
Но наказной гетман хорошо знал и другое — несмотря на убогость своих жилищ, крымские татары представляли собой грозную силу. Выставить сорок или пятьдесят тысяч конных воинов для хана ничего не значило, и сам он такое количество своих подданных в походах даже не возглавлял, считая это ниже своего достоинства. Только в тех случаях, когда его войско превышало восемьдесят тысяч, хан становился во главе него.
— Если бы только хан согласился дать в помощь хотя бы тысяч пять своих ордынцев, — подумал Богдан, — мы смело могли бы рассчитывать на победу.
О прибытии в Крым запорожских послов, хан Ислам Гирей уже был извещен. Встретил их Карачи-мурза, один из его ближайших советников, знакомый с Хмельницким еще в бытность его писарем реестрового казацкого войска. Поселили нежданных гостей в доме одного богатого купца-армянина недалеко от ханского дворца.
Получив богатые подарки от Хмельницкого, Карачи-мурза, не старый еще татарин, одетый в богатый, вышитый серебряной нитью халат и шапку из меха куницы, с восточной вежливостью поинтересовался целью визита запорожцев в Крым. Богдан, рассчитывавший именно на его поддержку еще с начала своей поездки в Крым, не стал таиться и рассказал о последних событиях всю правду.
Выслушав его с непроницаемым выражением лица, мурза сказал:
— Повелитель правоверных не только отважный воин, но и мудрый правитель. С ляхами у нас мир и рушить его, без веских причин, не годится.
— Это так, — хитро прищурился казак, — но разве ляхи сами уже не нарушили условия договора, по которому они должны платить повелителю правоверных ежегодную дань?
Карачи-мурза кивнул головой в знак согласия. Затем, взглянув Богдану в глаза, сказал:
— Ляхи известны своим коварством. Тебя до этого времени мы знали как одного из самых верных слуг ляшского короля. А, что если все, что ты мне рассказал — только повод завлечь войска правоверных в западню? Что если только мы выйдем за Перекоп, а там нас уже поджидают панцирные хоругви князя Полубинского?
Богдан задумался. К этому разговору он был готов давно, но рассчитывал, что Карачи — мурза все же поможет ему.
— Ладно, хан вправе так думать — наконец, сказал он, — но ты веришь, что в моих словах нет лжи?
— Я верю, — просто ответил татарин, — но поверит ли хан?
— Ты мудрый человек, Карачи-мурза, известен своим умом далеко за пределами Крыма, подскажи, как мне убедить хана помочь нам?
— Поклянись на сабле повелителя правоверных, что в твоем сердце нет измены, — подумав, ответил мурза, — и оставь в залог самое дорогое, что у тебя есть — своего сына.
… Возвращался Хмельницкий из Крыма в приподнятом настроении, но число сопровождавших его казаков сократилось. При Тимофее, переданном хану в заложники остался Иван Брюховецкий, Степан Славковский и несколько казаков помоложе в качестве охраны. Не возвращался с Богданом и Федор Вешняк, которому было поручено обеспечить связь между Бахчисараем и Запорожьем. Но зато миссия Хмельницкого увенчалась полным успехом — хан дал свое согласие оказать помощь запорожцам. Правда, осторожный правитель Крыма не рискнул выступить сразу со всеми своими силами, передав с Хмельницким письменный фирман Тугай-бею с приказом оказать помощь казакам. Но наказной гетман был доволен и этим. «Главное, не проиграть в первом сражении, — решил он, — а там, может, помощь татар не понадобится и вовсе».
Тугай-бей, враждовавший с казаками всю свою жизнь, вначале заявил, что выполнять ханский приказ не будет, оказывать «неверным свиноедам» помощь не станет, а самого чигиринского сотника он давно уже хотел поймать и вздернуть на стене одной из перекопских башен. Однако, Богдану, хорошо знавшему алчность татар, удалось убедить строптивого мурзу, что он гарантирует ему не только победу над поляками, но и огромный ясырь.
— Весь ляшский обоз будет твой, всех захваченных в первом бою в плен ляхов поведешь на аркане в Перекоп, — убеждал он Тугай-бея. — Мне оставишь только пушки, припас к ним и огнестрельное оружие, тебе все это ни к чему. Во второй и последующих битвах делить трофеи будем поровну.
Понемногу успокоившись, свирепый мурза выставил в качестве непременного условия требование, что после первой же победы, он вправе угнать в Крым десять тысяч полона из местных жителей.
— А, если не победим, — оскалился татарин в хищной улыбке, — то тебя первого потащу в Перекоп на аркане вместе с твоими запорожцами.
Однако расстались они почти приятелями. Встретиться договорились в верховьях Тясмина в конце апреля, когда трава станет гуще и будет корм для коней. Тугай-бей обещал привести с собой четыре тысячи всадников со сменными лошадьми. По просьбе Хмельницкому он также отправил вместе с ним на Запорожье триста конных татар под командой одного из своих многочисленных племянников.
Часть вторая. Гетман Войска Запорожского
Глава первая. Накануне
Хмельницкий возвратился на Сечь 18 апреля и не узнал Микитиного Рога. В его отсутствие Лутай, куренные атаманы и полковники потрудились на славу. За последнее время в Запорожье народу прибавилось и теперь казаков насчитывалось не менее семи — восьми тысяч, правда, товарищей было не более одной трети.
— Но и то ладно, — обрадовался Богдан, — теперь можно сформировать полных шесть полков.
С давних пор повелось, что численность полка у запорожцев составляла полтысячи человек, но реестровые полки после Ординации 1638 года состояли из тысячи казаков.
Сразу по приезду Хмельницкий собрал на раду старшину, рассказав, на каких условиях хан и Тугай-бей согласились оказать помощь запорожцам. Узнав о требовании перекопского мурзы расплатиться за помощь полоном, атаманы помрачнели, но никто не подал голоса против союза с ордой. Все понимали, что без помощи татар решаться на восстание равносильно самоубийству. Кошевой доложил, что к выступлению все готово и дальше медлить нельзя — Потоцкий еще в марте двинулся со своими войсками на Украйну и стоит то ли в Корсуне, то ли в Черкассах.
— Думаю, — подвел итог Лутай, — завтра надо собрать полную раду, объявить о том, что хан обещал нам помощь, выбрать гетмана, полковников и старшину, да, помолясь Богу, и начинать.
На следующий день с утра раздались пушечные выстрелы. Довбыш ударил в бубен. Есаул вынес войсковое знамя, прогремели литавры. Когда все товарищи собрались, Лутай коротко сообщил, что наказной гетман ездил в Крым и хан обещал прислать в помощь запорожцам свое войско. При этом известии в толпе поднялось ликование. Тут же приступили к выборам гетмана. Все крикнули Хмельницкого. Он, по обычаю, сначала отказался, а затем поблагодарил товарищество за оказанную честь и принял гетманскую булаву. Вновь зачисленные в запорожский реестр казаки, прослужившие менее трех лет и не являвшиеся товарищами, голосовать не имели права, но тоже присутствовали на раде.
Перешли к выбору полковников. Ганжа, Остап и Колодка были утверждены в своих прежних должностях. Дополнительно полковниками рада избрала Данилу Нечая, Ивана Донца и Игната Таборенко. Генеральным обозным остался Чарнота, а генеральным есаулом стал Федор Богун. Затем все разошлись по полкам и стали выбирать полковую и сотенную старшину.
Вечером того же дня на совещании гетмана с полковниками было решено треть новобранцев отправить по домам с наказом поднимать народ и быть готовыми при приближении казацкого войска присоединиться к нему. Еще часть их должна была остаться с кошевым атаманом для охраны Сечи. В поход Хмельницкий приказал выступать примерно четырем тысячам казаков, в основном товарищей, включая шесть пехотных полков, конницу Ганжи и артиллерию Чарноты. Гетман не хотел без особой необходимости брать с собой в поход новоиспеченных казаков, не имевших военного опыта, вчерашних гречкосеев, помня, что большинство предыдущих восстаний закончилось поражением именно благодаря таким необстрелянным новобранцам.
— Нет уж, — делился он с Лутаем своими мыслями, — пусть они лучше разойдутся по домам и будут готовы примкнуть к восстанию позднее.
Кошевой согласно кивал головой, он и сам не особенно доверял новобранцам.
В то время, как запорожцы заканчивали последние приготовления к выдвижению из Сечи, коронный гетман Николай Потоцкий, в свою очередь, был готов к наступлению на Запорожье.
Еще зимой, получив послание от Хмельницкого, он, находясь тогда в Малой Польше, выступил, не дожидаясь весны, на Украйну. Испытанный воин и опытный полководец, Потоцкий ни на секунду не поверил в мирные намерения бывшего чигиринского сотника. Однако, понимая, что тот начал с ним вести дипломатическую игру, коронный гетман решил ему подыграть и направил на Сечь для переговоров своего посланника шляхтича Хмелецкого, с которым Хмельницкий издавна приятельствовал. Потоцкий в своем письме приглашал Хмельницкого явиться к нему в Корсунь, обещая, что не будет его преследовать за прошлое. Конечно, Богдан, ссылаясь на различные обстоятельства, отказался от этого приглашения, но Потоцкий продолжал слать к нему гонцов, предлагая различные варианты решения спорных вопросов. Все это делалось им для вида, а в действительности он рассылал свои универсалы приграничным воеводам и старостам, требуя прислать свои надворные команды для усиления имеющихся у него войск. Эти призывы большого отклика не находили, так как польские магнаты не особенно верили в то, что казаки осмелятся выступить из Сечи, тем более, что многим из них, а, особенно Конецпольскому, было известно, что Хмельницкий убежал на Запорожье из-за своих личных обид и притеснений со стороны Чаплинского. Также ни для кого не было секретом, что на Сечи находится не более 300–500 запорожцев.
Получив послание от Хмельницкого, забеспокоился и король. Узнав, что еще до наступления весны Потоцкий выступил на Украйну, он написал ему резкое письмо, потребовав объяснений.
Читая строки королевского послания, гетман все больше хмурился. Как и все представители высшей польской аристократии, он относился к Владиславу 1У без особого пиетета. Находясь во главе Речи Посполитой уже более пятнадцати лет, король не проявил каких-либо качеств государственного деятеля, за которые его стоило бы уважать. Вступив в брак с австрийской принцессой, он испортил отношения со Швецией, но желаемого трона австрийского цесаря так и не добился. Претендуя на московский престол, он дважды ходил в поход против русских и оба раза неудачно. Слабохарактерностью Владислава 1У аристократы пользовались без зазрения совести и вели себя, особенно в южнорусских землях, как самодержавные властители.
Коронный гетман дочитал королевское письмо и задумался. Как бы он в душе не относился к королю, но тот являлся главой государства и проигнорировать его послание гетман не мог.
Потоцкому в то время было около пятидесяти лет. Был он еще довольно бодр и энергичен. Он был не особенно высокого роста, но привычка командовать придавала ему властный и внушительный вид. Больше половины своей жизни он провел в боях и походах, постепенно продвинувшись по карьерной лестнице до главнокомандующего всеми вооруженными силами Короны. Выходец из древнего аристократического рода Потоцких из Потока, гетман по характеру был вспыльчив и несдержан. С годами он стал к тому же раздражителен и не принимал чужого мнения. После ухода из жизни Станислава Конецпольского, он считал себя первым полководцем Речи Посполитой и выговор от короля, больно ударил по его самолюбию. Ведь, исходя из смысла письма, король усомнился в его качествах военачальника и правильности принимаемых им решений.
— Ну, этот лайдак Хмельницкий, дорого мне заплатит, — произнес он сквозь зубы, отложив королевское послание в сторону. Его одутловатое, в глубоких морщинах лицо стало пунцовым, а взгляд бледно-голубых, будто выцветших глаз, метнул из-под нахмуренных бровей ледяную молнию.
Гетман пододвинул к себе лист бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, стал писать ответ на королевское письмо:
«Не без важных причин, не необдуманно двинулся я в Украйну с войском вашей королевской милости. Склонила меня к тому просьба любезных братьев, из которых одни, спасая жизни и имение, бежали из Украйны на поле битвы, другие, оставаясь в домах своих, не полагаясь на свои силы, горячими просьбами умолили, чтобы я своим присутствием и помощью спасал Украйну и спешил потушить гибельное пламя, которое до того уже разгорелось, что не было ни одной деревни, ни одного города, в котором бы не раздавались призывы к своеволию и где бы не умышляли на жизнь и имение панов своих и державцев, своевольно напоминая о своих заслугах и о частых жалобах на обиды и притеснения. Это было только предлогом к мятежам, потому что не столько их терзали обиды и притеснения, сколько распоряжения республики, постановление над ними старших от вашей королевской милости; они хотят не только уничтожить эти распоряжения, но и самовластно господствовать в Украйне, заключать договоры с посторонними государями и делать все, что им угодно. Казалось бы, что значит 500 человек бунтовщиков; но если рассудить с какою смелостью и в какой надежде поднят бунт, то каждый должен признать, что не ничтожная причина заставила меня двинуться против 500 человек, ибо эти 500 человек возмутились в заговоре со всеми козацкими полками, со всею Украйною. Если б я этому движению не противопоставил своей скорости, то в Украйне поднялось бы пламя, которое надобно было бы гасить или большими усилиями, или долгое время. Один пан, князь воевода русский отобрал у своих крестьян несколько тысяч самопалов, то же сделали и другие; все это оружие вместе с людьми перешло бы к Хмельницкому. Хотя я и двинулся в Украйну, но не для пролития крови христианской и в свое время необходимой для республики, двинулся я для того, чтобы одним страхом прекратить войну. Хотя я и знаю, что этот безрассудный человек Хмельницкий не преклоняется кротостью, однако не раз уже я посылал к нему с предложением выйти из Запорожья, с обещаниями помилования и прощения всех проступков. Но это на него нисколько не действует; он даже удержал моих посланцев. Наконец, посылал я к нему ротмистра Хмелецкого, человека ловкого и хорошо знающего характер козацкий, с убеждением отстать от мятежа и с уверением, что и волос с головы его не спадет. Хмельницкий отпустил ко мне моих послов с такими требованиями: во — первых, чтоб я с войском выступил из Украйны: во — вторых, чтоб удалил полковников и всех офицеров; в — третьих, чтоб уничтожил установленное республикой козацкое устройство и чтобы козаки оставались при таких вольностях, при которых они могли бы не только ссорить нас с посторонними, но и поднимать свою безбожную руку на ваше величество. Ясно видно, что к этой цели стремится его честолюбие. В настоящее время он послал в Понизовье за помощью к татарам, которые стоят наготове у Днепра, и осмелился несколько сот из них перевезти на эту сторону, чтоб они разогнали нашу стражу, мешать соединению мятежников с Хмельницким. Что он давно обдумал как начать бунт и как действовать — в этом ваша королевская милость убедиться изволите, обратив внимание на число его сообщников, простирающееся теперь до 3000. Сохрани бог, если он войдет с ними в Украйну! Тогда эти три тысячи быстро возрастут до 100 000, и нам будет трудная работа с бунтовщиками. Для предохранения отечества от этого зловредного человека есть средство, предлагаемое вашею королевской милостью, а именно: позволить своевольные побеги на море сколько хотят. Но не на море выйти хочет Хмельницкий, хочет он в стародавнем жить своеволии и сломать шею тем постановлениям, за которыми так много трудились, за которые пролилось так много шляхетской крови. Признал бы я полезным для общего блага позволить козакам идти на море и для того, чтобы это войско не занимало полей и для того, чтобы не отвыкало от давнего способа вести войну; но в настоящее смутное время этому нельзя статься: частию потому, что челны еще не готовы, другие и готовы, но не вооружены. Если суда и будут готовы, то главное в том, чтоб успокоенные козаки, как скоро наступит необходимость для республики и вашей королевской милости, отправлены были в надлежащем порядке. Но сохрани боже, если они выйдут в море прежде укрощения бунта: возвратясь, они произведут неугасимое возмущение, в котором легко может исчезнуть установленное козацкое устройство, а турки, раздраженные козаками, вышлют против нас татар».
Не один Потоцкий разгадал истинные замыслы бывшего чигиринского сотника — они с самого начала были понятны и воеводе русскому князю Иеремии Вишневецкому. Получив призыв Потоцкого, он стал готовиться выступить со всеми своими силами ему на помощь.
В середине апреля Потоцкий собрал в ставке коронного гетмана командиров своих хоругвей и казацких полковников во главе с комиссаром Шембергом.
Окинув всех присутствующих холодным и суровым взглядом, гетман поднялся с места. Тяжело ступая по мраморным плитам ногами, обутыми в высокие кавалерийские сапоги со шпорами, подошел к открытому окну. Вдохнув напоенный ароматом цветущих садов теплый весенний воздух, он, собравшись с мыслями, начал свою речь.
— Панове, — обратился гетман к собравшимся, — бунт на Украйне набирает силу. Уже сейчас холопы жгут фольварки своих господ, убегают на Низ, вооружаются не только вилами, но и самопалами. Все только и ждут выступления казаков из Сечи. Настала пора принимать решительные меры, больше медлить нельзя.
Слова попросил Шемберг. Был он выходец из немцев, пунктуальный и методичный. Начинал он военную службу еще при коронном гетмане Жолкевском, имел хороший боевой опыт. Подобно самому Потоцкому, он считал, что казачество должно быть искоренено, так как от казацкого своеволия один вред. Назначенный не так давно старшим реестровиков, Шемберг так сумел настроить против себя казаков своей жестокостью и придирчивостью, что все они его люто возненавидели.
Предложение Шемберга сводилось к тому, чтобы немедленно выступить на Запорожье и не дать выйти Хмельницкому из Сечи.
— Надо упредить бунтовщиков, — говорил он, — и раздавить змею в ее логове. Если позволить им выйти из Запорожья, то вспыхнет бунт по всей Украйне.
Потоцкий согласно кивнул головой. Другие участники совета тоже поддержали Шемберга.
Но по поводу того, с какими силами идти против казаков, мнения разделились. Польный гетман Марциан Калиновский, подтянутый и худощавый блондин, с несколько поредевшими коротко подстриженными волосами на голове, предложил выступить на Сечь со всеми силами обоих гетманов и реестровым войском.
— Мы не знаем точного числа запорожцев, — говорил он ровным звучным голосом, — ходят слухи, что к Хмельницкому присоединились или готовы присоединиться татары. Насколько эти слухи верны я, правда, не знаю. Этот шельма Хмельницкий — хитрая бестия, мог и нарочно их распустить. Но в любом случае против всех наших сил ему не выстоять.
— Позор даже слышать такие речи! — вскочил с кресла коронный гетман, очень недолюбливавший своего заместителя. — Стыдно посылать большое войско против какой-то шайки подлых холопов. Это быдло мы разгоним батогами!
Собравшиеся одобрительно зашумели, поддерживая Потоцкого громкими восклицаниями. Калиновский окинул зал полупрезрительным взглядом, пожал плечами и сел на место. До конца совещания он больше не проронил ни слова.
Было решено направить против Хмельницкого панцирную хоругвь полковника Чарнецкого, литовскую хоругвь Павла Сапеги, две хоругви драгун, а также все реестровое казацкое войско во главе с Шембергом.
— Региментарем над войском назначаю, — коронный гетман встал и, подойдя к одному из собравшихся — красивому белокурому юноше лет двадцати-двадцати двух, положил ему руку на плечо, — пана Стефана Потоцкого, каштеляна дережинского.
Щеки юноши порозовели, в его глазах вспыхнул огонь. Он с благодарностью и признательностью взглянул на отца, обычно холодные глаза которого внезапно потеплели, а лицо на мгновение озарилось непривычно доброй улыбкой.
В дальнейшем обсуждались уже чисто организационные вопросы. Решили, что будет лучше, если примерно 4 тысячи реестровых казаков во главе с наказным полковником Иваном Барабашем, Ильяшем Караимовичем и полковником черкасским Михаилом Кречовским, поплывут на байдарах по Днепру до Кодака, а пешее войско будет двигаться по сухому пути вдоль Днепра. У Каменного Затона они должны соединиться и дальше действовать совместно.
Полковник Чарнецкий, не особенно доверявший казакам, предложил отправить с ними на байдарах и полк немецкой пехоты, с чем все согласились. Шемберг примерно с двумя тысячами реестровиков должен был следовать сухим путем вместе с основными силами.
К концу апреля все войска, отправляемые в поход, стянулись в Черкассы. 28 апреля с первыми лучами солнца байдары отплыли от берега. Одновременно передовые части Стефана Потоцкого тронулись по сухопутью в степь.
Коронный гетман обнял на прощание сына и, пожелав ему удачи, долго смотрел вслед уходящему войску. Против казаков двигалась великая сила. На могучих лошадях, каждая весом едва ли не в тонну, сидели, как влитые, всадники в блестящих панцирях и наброшенных поверх них леопардовых шкурах. Солнце отражалось от их доспехов так, что слепило глаза. За спинами великанов-гусар покачивались крылья из перьев страуса, издавая при движении грозный и слитный шум. Каждый из них был вооружен полупудовым палашом, длинным кончаром и копьем, установленном в башмаке вертикально вверх. Гусарская хоругвь насчитывала 1065 закаленных и испытанных воинов.
За «крылатыми» гусарами ехали неспешным шагом драгуны — всего 900 человек, а за ними в пешем строю выступали литвины Казимира Яна Павла Сапеги. Их было немного, всего три сотни, но они славились своей стойкостью в пешем бою. Замыкали колонну реестровики Шемберга с пиками и самопалами на плечах.
— Хлопу, лайдаку Хмельницкому разве справиться с таким войском? — вслух подумал коронный гетман. Он, приподнялся в стременах, послал вслед уходящим в степь крестное знамение, затем поворотил коня и поскакал в обратную сторону.
Глава вторая. Начало славных дел
К тому времени, как польское войско выступило в поход, запорожские казаки уже пять дней находились в пути. По обширной степной равнине неспешно двигалась армия восставшего народа. Передовой казацкий полк вышел из Сечи утром 22 апреля. Запорожцы шли в пешем строю, все в белых свитках с самопалами за плечом и саблями на боку. Лес пик покачивался над стройными рядами пехотинцев и их сверкающие наконечники отражали солнечные лучи. Вслед за передовым полком с основными силами выступил и сам Хмельницкий. Гетман ехал в окружении старшины на буланом коне под малиновым стягом и бунчуком, которые держали в руках бунчужные. Рядом на легком ветру колыхались еще два знамени — подаренное австрийским цесарем запорожскому войску в 1594 году и голубое знамя с бело-красным орлом — подарок короля Владислава 1У. За гетманом и старшиной сомкнутым строем следовали казацкие формирования, экипированные, как и передовой полк. Это была знаменитая запорожская пехота, известная своей стойкостью и отвагой. Ее было немного, но она составляла основной костяк всего войска. Эти полки были сформированы исключительно из запорожцев-товарищей, бывалых казаков, прослуживших на Сечи не менее трех лет. Замыкал колонну обоз, состоявший почти из полтысячи возов. Сбитые из толстых свежеструганных досок возы медленно катились по пыльному тракту, влекомые медлительными круторогими волами и могучими быками. Где обозный Чарнота сумел раздобыть столько тягловой силы, не знал даже кошевой Лутай. На возах везли хлеб, муку, зерно, сушеную рыбу, корм для коней, пушки, запасы пороха. Войско шло плотной компактной массой, оставляя за собой широкую полосу вытоптанной земли. Впереди и по обеим сторонам пешего войска двигалась казацкая конница. Ее было немного, не более полутысячи всадников. Еще дальше в степи маячили татарские разъезды, отправленные туда Ганжой в качестве боевого охранения. Сам полковник, как всегда с сумрачным выражением на скуластом лице, ехал рядом с гетманом, изредка перебрасываясь с ним короткими отрывочными фразами.
В рядах казаков слышались шутки, раздавался смех, все были в приподнятом настроении. Хмельницкий, усилием воли сохранявший улыбку на лице, испытывал внутреннее беспокойство. Неизвестность тревожила его. Он не знал о том, как поступит коронный гетман и очень опасался, что тот выступит против него со всеми своими войсками.
— Многое, если не все, — думал Богдан, — зависит от первого сражения. Проиграть его нам никак нельзя.
Мысли о возможном поражении он отгонял прочь, понимая, что в таком случае те же самые казаки, которые выбрали его своим вождем, с легкостью выдадут его полякам. Примером тому была судьба Наливайко, Тараса Трясило, Павлюка и многих других казацких вождей.
Но не смерть страшила его, а угнетала мысль о том, что при поражении восстания он не сможет насладиться местью своему заклятому врагу Чаплинскому. С момента нападения подстаросты на Субботово стремление отомстить за смерть сына и разорение хутора стало для Богдана смыслом жизни. В выпавших на его долю бедах он винил не одного Чаплинского, но и тех, с чьего молчаливого согласия подстароста решился на беззаконные действия и тех, кто это беззаконие покрывал. Душа казака содрогалась от ненависти к полякам.
— Ну, погодите, проклятые ляхи, — думал он и сейчас, непроизвольно сжимая рукой булаву, знак своей гетманской власти, — вы у меня попляшете на дубах с петлями на шеях, а с Чаплинского и Конецпольского прикажу нарезать шкуру на ремни узкими полосами.
Богдан был выходцем из старинного, хотя и не отличавшегося знатностью, шляхетского русского рода Хмельницких из Хмельника, что в Люблинском воеводстве. Издавна Хмельницкие носили герб «Абданк», такой же, что и родственный им род Выговских. Дальним родством Хмельницкие были связаны и с известным в Литве родом Сангушко. Один из этих князей при рождении крестил Зиновия Богдана по католическому обряду. При поддержке крестного отца юный Хмельницкий был принят в коллегию иезуитов в Львове, где получил превосходное образование. Он свободно изъяснялся и писал на латинском и греческом языках, получил представление о естественных науках, а, благодаря природному уму и коммуникабельности, поддерживал хорошие отношения со многими сокурсниками, ставшими впоследствии влиятельными людьми в Речи Посполитой…
Отец его, бывший в то время писарем при старосте пане Даниловиче в Чигирине оставался верным греческой вере и к унии не примкнул, тем более, что и сам староста исповедовал православие. После смерти Даниловича, Михаил Хмельницкий приглянулся великому коронному гетману Жолкевскому, у которого тоже несколько лет прослужил писарем.
Возмужавший Богдан, участвовал с королевичем Владиславом в известном походе на Москву, выполняя при нем обязанности гонца для особых поручений. Не раз королевич посылал его из Тушино с письмами в лагерь Сагайдачного, где молодой Хмельницкий познакомился со многими казаками в окружении запорожского гетмана. Особенно он пришелся по душе генеральному есаулу Михаилу Дорошенко и сдружился с его сыном Дорофеем. Казацкая вольница привлекала Богдана. Среди казаков он чувствовал себя своим. Здесь не было чинопочитания, заискивания, наушничества. Все — от простого товарища до гетмана запорожского относились друг к другу как равноправные члены одного большого коллектива. В этом боевом казачьем братстве гетман был первым среди равных себе.
По возвращению из московского похода набравшийся боевого опыта Богдан узнал от отца, что Жолкевский выступает на помощь молдавскому господарю Грациану против турок и решил присоединиться к нему. К тому времени Сагайдачный также возвратился из Москвы в Киев и многие запорожцы оказались не у дел. Энергичный и предприимчивый Хмельницкий буквально за считанные дни собрал из их числа человек триста волонтеров, с которыми и прибыл к Жолкевскому. Суровый полководец принял его благосклонно, но ввиду его молодости общее командование волонтерами возложил на Михаила Хмельницкого, против чего не возражал и сам Богдан.
В неудачном для поляков сражении, где погиб Михаил Хмельницкий, его сын получил тяжелое ранение и был взят турками в плен. Вначале он оказался в Константинополе, затем попал в Крым. Любознательный юноша не только выучил турецкий и татарский язык, но изучил нрав и обычаи людей, с которыми свели его превратности судьбы.
Простым феллахам и в Турции жилось не сладко. Крестьянский труд вообще тяжел. Однако в отличие от Южной Руси, где польский пан был владыкой над жизнью и смертью своих холопов, простые турки находились под защитой закона, который не позволено было никому нарушать. Если человек выполнял его требования, платил налог и соблюдал шариат, его нельзя было продать в рабство, согнать с его земли, а тем более избить или ограбить. Такие действия султанской властью признавались разбоем и тяжко карались. Нравилось Хмельницкому и то, что в Османской империи не существовало потомственного дворянства, передаваемого из поколения в поколение. Турецкие вельможи получали свои посты за определенные заслуги, но предавать их по наследству не могли.
Два года пробыл Хмельницкий в плену, затем при содействии Михаила Дорошенко, был выкуплен запорожцам и вернулся в Чигирин. Здесь он добился в зачисление в реестр и стал жить жизнью простого казака, которая его вполне устраивала, хотя с годами он все больше осознавал, что по качествам своего ума достоин большего. Свои честолюбивые мысли Хмельницкий тщательно скрывал, понимая, что простому казаку в Речи Посполитой признания не добиться и постепенно смирился с этим, хотя в душе его все чаще поднимался протест против того бесправия, который вынужден был терпеть малороссийский народ. Но, конечно, ни на какое противостояние властям он бы не решился, если бы его к этому не вынудил Чаплинский и его покровители…
Сразу после выхода из Сечи, Хмельницкий направил далеко в степь татарский отряд и часть казацкой конницы с приказом задерживать все польские разъезды, которые коронный гетман высылал в степь. От захваченных в плен поляков запорожский гетман узнал о готовящемся выдвижении против него коронных сил и о том, что реестровые казаки поплывут по Днепру.
— Вот она — помощь по воде с севера, — вдруг пришла ему в голову мысль. — Пророчество, кажется, продолжает сбываться, важно не упустить предоставленный судьбой шанс.
Он приказал срочно разыскать Ганжу и прислать его к нему.
— Послушай, Иван, — сказал он, положа руку на плечо полковнику, — реестровики поплывут по Днепру на байдарах, это примерно четыре тысячи казаков, таких же обездоленных сиромах, как и мы. Неужели они поднимут оружие против своих братьев-запорожцев?
Ганжа посмотрел в глаза гетману:
— Добровольно нет, а прикажут — поднимут.
— То-то и оно, — согласился Хмельницкий, — что, если прикажут. А вот, пока с ними нет ляхов, не попробовать ли перетянуть их на нашу сторону?
Ганжа понял мысль Богдана и скупая улыбка озарила его обычно хмурое лицо.
— Хорошо, батько, — сказал он, — сейчас же сам выеду в дозор к Днепру. Остановятся байдары не прежде, чем у Каменного Затона, когда выйдут из ущелья, там я их и буду ждать. Но не мешало бы отвлечь ляхов, чтобы они не смогли соединиться с реестровиками, когда те выйдут на берег.
— Об том и я уже подумал, — согласился гетман, — придется немного изменить наши планы.
Хмельницкий имел в виду следующее. Выступив из Запорожья, он особенно не спешил, так как знал, что Тугай-бей еще только на подходе. Поэтому запорожское войско шло, не торопясь, останавливаясь на длительный отдых, и только-только перешло Базавлук. Где-то там дальше, в верховьях Саксагани или ближе к Тясмину гетман и рассчитывал соединиться с татарами. Однако заманчивая возможность перетянуть к себе реестровиков, требовала внести в эти планы коррективы. Надо было завлечь поляков, идущих сухим путем в степь подальше от Днепра и не дать им снестись с реестровыми казаками. У него быстро созрел план дальнейших действий.
Богдан вызвал к себе Богуна и сказал ему:
— Вот, что Федор, бери полк Нечая, всех татар и часть конницы у Ганжи. Сразу же, не мешкая, скорым маршем выдвигайся в направлении Крылева. Где-то там должны быть передовые части ляхов. Нужно навязать им бой и увлечь в степь подальше от Днепра. Когда все их войско втянется в сражение, отступай помалу к Желтым водам. Я там буду вас ожидать. Помни, твоя задача не победить, а оттянуть ляхов от реестровиков.
Генеральный есаул склонил голову в знак того, что понял приказ гетмана, вздыбил коня и, взмахнув нагайкой, поскакал к своему полку.
Приданную ему конницу и татар он под командой полкового есаула Ивана Богуна отправил навстречу полякам, а сам с пешими казаками Нечая двинулся вслед за ним.
Иван в свои тридцать с небольшим лет был опытный и искушенный в воинском ремесле казак. Внешне он не был похож на отца. Высокий и стройный он весь будто кипел переполнявшей его энергией. Черты его четко очерченного, выразительного лица с крылатым размахом соболиных бровей над широко распахнутыми пронзительно синими глазами поражали взгляд своей неординарностью. В отличие от отца Иван носил небольшие темные усы, доходившие лишь до угла губ. Его густые темно-каштановые с волосы нависали крутой волной над высоким белоснежным челом. Красив он был той необычайной мужской красотой, которая не часто встречается среди уроженцев Южной Руси, а более характерна для аристократов Литвы или Великой Польши. Свою мать Иван не помнил, а отец не любил касаться этой темы, сказав лишь однажды, что она умерла при родах.
Замысел гетмана он, как и его отец, Иван понял сразу и оценил его по достоинству. Выслав разъезды татар далеко в степь, есаул уже к исходу следующих суток узнал, что поляки остановились на ночлег в нескольких верстах от Крылева, где и разбили свой лагерь, а реестровики поплыли дальше вниз по Днепру. Не опасаясь нападения, поляки не стали ограждать свой стан рвом и валами, а лишь установили палатки в чистом поле и выставили небольшое боевое охранение.
Глубокой ночью, соблюдая полную тишину, казаки и татары скрытно подобрались к польскому лагерю. Коней под надзором коноводом они до поры оставили подальше в степи, чтобы те не выдали их своим ржанием. С места, где залегли запорожцы, им были видны очертания палаток и свет костров. Вдали за палатками располагался обоз.
Хотя у Богуна было не более четырех сотен всадников, рано на рассвете, когда небо только начало сереть и все поляки спали глубоким сном, они с криками «Алла, Алла!» и «Гайда!» с противоположных сторон ворвались в польский лагерь. Полуодетые шляхтичи, похватав первое попавшее под руку оружие, в беспорядке выскакивали из палаток, попадая прямо под удары казацких сабель. Татары пускали тучами стрелы из своих коротких, но мощных луков и ни одна из них не пропала зря — каждая находила свою цель. Богун, стремительно летевший вдоль лагерных палаток на своем гнедом аргамаке в развевающейся за спиной черной керее и высокой казацкой шапке с малиновым верхом, раздавал удары саблей направо и налево. Где проскакал лихой есаул с окровавленной саблей в руках, там то один, то другой поляк хватался руками за лицо или, даже не успев вскрикнуть, валился на землю. Казаки не уступали своему предводителю в отваге и дерзости. Молниями сверкали клинки в их руках, сея смерть и панику в польском лагере. Спустя несколько минут земля укрылась сотнями порубленных поляков, многие из которых даже не поняли со сна, что происходит. Казалось, повторяется страшная Тарасова ночь.
Но и в этой жестокой сече Богун не позволял упоению битвой взять верх над осторожностью. Заметив, что поляки стали действовать более осмысленно, выполняя команды своих начальников, а панцирные гусары уже находятся в седлах, он подал команду к отступлению. Ее повторили сотники и куренные атаманы, засвистели пронзительные татарские дудки. Казаки и татары, подчиняясь приказу своего есаула, вырвались из лагеря в степь и, не особенно торопясь, стали удаляться прочь.
Подобной дерзости молодой и самолюбивый региментарь стерпеть не мог. Горяча своего коня, он крикнул подскакавшему к нему Шембергу:
— Пан комиссар, их там всего горстка. Надо выслать драгун догнать лайдаков. Далеко они уйти не смогут.
Казацкий комиссар, разъяренный наглостью запорожцев не меньше Потоцкого, приказал командиру драгунской хоругви организовать преследование, а в помощь ему выделил около тысячи реестровых казаков.
Богуну только это было и нужно. Отступая все дальше в степь и двигаясь медленной рысью, его отряд временами, даже переходил на шаг. Татары, держась от драгун на расстоянии ружейного выстрела, выпускали в их сторону тучи стрел, но в открытую схватку не вступали. Командовавший драгунами молодой польский шляхтич, не решался самостоятельно вступать в бой с преследуемыми им запорожцами, ожидая подхода реестрового полка. Постепенно и запорожцы и их преследователи все дальше удалялись от польского лагеря, приближаясь к Саксагани, где Федор Богун и Данила Нечай уже готовил полякам достойную встречу.
Тем временем, в штабной палатке Стефан Потоцкий собрал военный совет. Все собравшиеся выглядели несколько пристыженными, так как понимали, что допустили беспечность при обустройстве лагеря, которой противник и не замедлил воспользоваться.
Открыв военный совет, молодой региментарь не стал ни на кого возлагать вину за происшедшее, сразу перейдя к главному.
— Ночная вылазка бунтовщиков, — начал он, — показала, что мятежные запорожцы не стали дожидаться, пока мы запрем их на Сечи, а вышли из Запорожья и находятся где-то поблизости. В изменившейся ситуации нам следует решить — продолжать ли дальнейшее движение по берегу Днепра или выступить навстречу Хмельницкому.
Слово взял Стефан Чарнецкий. Его ястребиное с крючковатым носом лицо выглядело мрачным и озабоченным.
— Нет сомнения, что Хмельницкий уже выступил из Запорожья, — сказал он, — и движется сейчас короткой дорогой по Черному шляху в направлении Чигирина. Мы об этом не получали известий, так как наши разъезды, по-видимому, перехвачены казаками. Те, кто ночью напал на наш лагерь — это только небольшой передовой отряд, высланный Хмельницким на разведку. Основные силы бунтовщиков направляются к Чигирину, а там наших войск нет. Если мы продолжим двигаться вдоль берега, чтобы соединиться с реестровым войском у Каменного Затона, то отклонимся далеко к востоку и Хмельницкий спокойно войдет в Украйну. Поэтому предлагаю, выйти ему навстречу и разгромить бунтовщиков, пока не вспыхнуло восстание по всему краю.
— Пан полковник совершенно прав, — подал свой голос Шемберг, — однако надо послать гонцов к Барабашу и Кречовскому, чтобы они не задерживались у Каменного Затона, а немедленно шли на соединение с нами по направлению к Желтым Водам.
Поступили робкие предложения направить гонца коронному гетману с просьбой о помощи, но молодой Потоцкий посчитал это преждевременной мерой. В конечном итоге совет решил повернуть войско в степь навстречу Хмельницкому.
Поляки снялись с лагеря и двинулись вслед за преследовавшими напавших на них ночью запорожцев драгунами и реестровиками.
— Что-то долго от них нет известий, — обеспокоено сказал Шемберг ехавшему рядом с ним в окружении Потоцкого полковнику Чарнецкому. — По времени они уже давно должны были бы догнать это быдло.
Рябоватое, со следами перенесенной оспы лицо Чарнецкого все больше мрачнело.
— Мне самому все это не нравится, — признался он. — Рассказывают, что Хмельницкий хитер и изворотлив, хотя сам я с ним и не знаком. Как бы он не подстроил нам западню.
Шемберг пожал плечами:
— Это правда, что Хмельницкий хитер, как тысяча дьяблов, но для подготовки западни нужно располагать достаточным количеством войск, а у него его максимум три — четыре тысячи. Да и то большая часть его войска состоит из необученных и непривычных к военному делу холопов.
Чарнецкий промолчал и только подкручивал ус, что обычно свидетельствовало о том, что он испытывает волнение или раздражение. Продолжая изредка обмениваться между собой отрывочными фразами, они продолжали движение.
Прошел час, другой, третий. От передового полка донесений не поступало, а солнце между тем уже клонилось к западу.
Решившись, Шемберг подскакал к Потоцкому.
— Вечереет, ваша милость, надо остановиться на ночлег и заняться обустройством лагеря. Скоро начнет смеркаться.
Тот согласно кивнул головой и сказал:
— Прошу пана комиссара тем временем выслать вперед разъезд, чтобы узнать о судьбе наших людей. Непонятно, почему от них так долго нет никаких известий.
Польские военачальники беспокоились не зря. Преследуемые драгунами и реестровыми казаками запорожцы и татары подошли к Саксагани. Здесь они остановились на виду у противника, как бы в поисках брода через не очень широкую, но даже в верховьях довольно глубокую с болотистым дном, речку. Командир драгун, опасаясь их упустить, если они начнут переправу, дал приказ атаковать. Когда драгуны понеслись вперед и оказались на расстоянии ружейного выстрела от берега, из густых плавней раздался оглушительный залп из сотен самопалов. Пока первые ряды укрывшихся в плавнях казаков стреляли, задние перезаряжали ружья. После нескольких залпов, произведенных почти в упор, ряды драгун поредели едва ли не на половину. Люди валились под ноги испуганных коней, кое-кто из всадников пытался повернуть назад, поняв, что они попали в засаду. Засевшие в плавнях казаки полковника Нечая выскочили с пиками наперевес и вступили в бой с оставшимися драгунами и спешившими к ним на помощь реестровиками. Воспользовавшись замешательством противника, конница Ивана Богуна врезалась в их ряды с фланга, смяв всадников и опрокинув их на пеших реестровых казаков. Закипела сеча, продолжавшаяся, однако, недолго. Командир драгун был сражен еще в начале боя первым залпом, а командовавшего реестровиками шляхтича зарубил в сабельном бою сам удалой есаул. Оставшись без своих начальников, драгуны и реестровые казаки побросали оружие и стали сдаваться в плен. Только нескольким полякам удалось незаметно укрыться в камышах и ночью, после того, как запорожцы ушли на соединение со своими главными силами, они добрались до польского лагеря, принеся печальное известие о сражении у Саксагани.
Запорожский гетман был чрезвычайно доволен действиями своего передового полка. Он приказал распределить пленных драгун и реестровиков по полкам, а затем, обняв по очереди обоих Богунов и Нечая, сказал:
— Теперь у пана Степана не осталось выбора. Он будет вынужден двигаться нам навстречу, и станет укрепленным лагерем где-то на нашем пути, чтобы преградить дорогу в Украйну. Там он и будет дожидаться подхода реестрового войска.
В это время на взмыленном коне к гетману подлетел один из татарских десятников.
— Эфенди, — выкрикнул он, круто осадив коня и приложив руку к груди, — приближается Тугай — бей с ордой!
Хмельницкий оглянулся. Далеко в степи по всему горизонту разрасталось облако пыли — на соединение с казаками спешил перекопский бей.
Глава третья. Желтые Воды
Выполняя гетманский приказ, Ганжа прибыл к Каменному Затону еще вечером 2 мая. В этом месте, где сжатый горным ущельем, Днепр, вырываясь на свободу, широко разливается в обе стороны, было тихо и безлюдно. Полковник отправил разъезды в степь и вверх по берегу, чтобы перехватить гонцов Потоцкого к реестровикам, которые, как он полагал, выйдут здесь на берег для отдыха. Тех гонцов, что были посланы поляками ранее, казаки Ганжи уже задержали, и они были отправлены к Хмельницкому для дознания.
К Каменному Затону байдары реестровиков подошли во второй половине следующих суток. Было их не меньше сотни, гладь Днепра на какое — то время сплошь укрылась белыми парусами. Часть байдар вытащили на берег и плывшие на них казаки уже начали собирать плавник для костров. Другие стали на якорь у мелководья, готовые в любой момент плыть дальше. Немецкая пехота в полном вооружении оставалась на байдарах.
Высадившиеся на берег казаки готовились к ночлегу. Вдоль берега запылали костры, в больших медных казанах готовилась еда. Казаки, сбросив свитки и расстелив их на траве, нежились в лучах клонившегося к западу дневного светила. Только часовые, держа в руках пики, зорко осматривали из-под сложенных козырьком ладоней пустынную степь.
Ганжа, наблюдавший эту картину с одного из высоких прибрежных утесов, довольно улыбнулся, обнажив прокуренные с желтоватым налетом зубы Действительно, реестрового войска здесь было около четырех тысяч. Ни Барабаша, ни Караимовича он среди казаков на берегу не увидел, по-видимому, они оставались на байдарах. Нигде не было видно и Кречовского. Присоединившись к своим конникам, остававшимся на значительном удалении от берега, чтобы их не заметили, Ганжа направил гонца к гетману с докладом, а сам остался ждать дальнейших указаний.
Предводители реестровиков, как Ганжа и думал, оставались на байдарах. Иван Барабаш, которому было уже под семьдесят, выступил в этот поход без всякого желания. Разделения войска он не одобрял, но его мнением ни Потоцкий, ни Калиновский не интересовались. Барабаш не доверял реестровикам, так как лучше многих знал о том, что в своем подавляющем большинстве они ненавидят поляков. Верные ему люди и из старшины, и из черни постоянно доносили о том, что чем ближе байдары подплывали к Запорожью, тем громче велись разговоры о присоединении к Хмельницкому. Барабаш знал, что часть старшины придерживается того же мнения, а во главе всех недовольными стоит сотник черкасского полка Филон Дженджелей. Он даже сказал об этом Ильяшу Караимовичу, но тот только пожал плечами — а что, мол, поделать? Вот соединимся с поляками, тогда и разберемся с теми, кто поддерживает бунтовщиков. Караимович был прав и Барабаш это понимал. Прикажи он сейчас схватить Дженджелея — немедленно вспыхнет бунт.
— Нет, пусть уж голова об этом болит у Потоцкого, — буркнул старый казак, приказав джуре подать ему ковш медовухи.
Мрачнее тучи сидел на носу своей байдары полковник Михаил Кречовский. Он был выходец из русского литовского рода Кричевских из города Кричева, где в самом начале ХУ1 века старостой одно время был знаменитый Евстафий Дашкович. Дед Михаила, хотя и не принял унию, но все же переделал фамилию на польский манер и стал именоваться Кречовским. Своих русских православных корней Михаил никогда не забывал, и, хотя по своим деловым качествам мог рассчитывать на значительно большее, по карьерной лестнице взбирался медленно. Он был немного моложе Хмельницкого и лишь к пятидесяти годам добился назначения черкасским полковником. С Богданом они были давними приятелями, кумовьями, вместе не раз отражали нападения татар, участвовали в походе под Смоленск с королем Владиславом, выпили вдвоем не одну бочку меда и горилки. Поэтому, получив приказ коронного гетмана арестовать Хмельницкого, черкасский полковник ни минуты не колебался, как ему поступить. Но, предупреждая кума о нависшей над ним угрозе, Кречовский совсем не думал, что тот решится на восстание. Узнав, что запорожские казаки избрали Хмельницкого гетманом и он выступил из Сечи, Кречовский просто не находил себе места.
— На кой ляд ему было бунтовать Сечь? — в который раз задавал он себе вопрос. — Ну, сбежал бы на Дон, как Гуня, или ушел бы в Слободщину, как Остряница. А там, глядишь, все бы и утряслось.
Черкасский полковник, подобно большинство малороссиян, не особенно любил поляков, но сейчас он руководствовался соображениями здравого смысла. Столько раз уже на Украйне вспыхивали казацкие бунты, но всегда они заканчивались одним и тем же — разгромом восстаний и жестоким наказанием их участников. Даже, когда казалось, что казаки выходят из них победителями, как в Куруковской войне или в восстании Тараса Федоровича, окончательная победа все равно оставалась за поляками.
— Взять, хотя бы Трясило — думал полковник, — казалось бы, разгромил наголову коронного гетмана, воспоминания о Тарасовой ночи до сих пор приводит ляхов в ужас, а чем все закончилось? Слетела буйная голова казацкого гетмана с удалых плеч! На что же, дьявол его забери, рассчитывает Хмель?
На этот свой вопрос он получил ответ той же ночью.
Когда погасло дневное светило и сумрак окутал землю, реестровики собрались у разложенных на берегу костров. То в одном, то в другом месте возникали разговоры о том, что проливать кровь своих же братьев — запорожцев, поднявшихся на борьбу за веру против ненавистных панов, не пристало православным людям.
— Да будь я проклят во веки веков, — горячился молодой казак, — если пойду против своих. Что мне Потоцкий сват или брат?
— А куда деваться? — возразил ему другой. — Знать бы хоть, где Хмель сейчас, можно бы к нему податься. А так куда пойдешь — степь вон она без конца и края.
В этих словах был резон. Наступило продолжительное молчание. Казаки сосредоточенно попыхивали люльками.
В это время в степи перед одним из часовых прямо из темноты выросла высокая фигура. «Пугу, Пугу»- раздался известный всей Украйне пароль запорожских казаков. Часовой крепче сжал в руках копье и крикнул: «Стой, кто идет?!».
— Казак с Луга, — ответил выступивший из темноты на освещенное место в распахнутой керее Ганжа. — Запорожский гетман Богдан Хмельницкий просит своего приятеля полковника Кречовского встретиться с ним.
Пока вызывали на берег Кречовского, Ганжа подошел к одному из костров. Многие из реестровиков его хорошо знали. Посыпались вопросы, взаимные приветствия. Запорожский полковник охотно отвечал на все интересовавшие казаков вопросы. Когда они узнали, что к ним прибыл посол запорожского гетмана, к Ганже сбежались все, кто был на берегу.
— Где же сам Хмель, где же гетман? Чего же он сам к нам не приехал? Неужто, он боится нас, своих боевых товарищей, тех, вместе с кем не раз ходил в походы? — послышалось в толпе.
— Здесь я, — раздалось из темноты и Хмельницкий выехал на своем буланом коне к собравшимся. Оставаясь в седле, чтобы его было лучше видно, он снял с головы шапку и раскланялся на четыре стороны. Слева и справа от него все увидели Кречовского и Дженджелея, также сидящих верхом на лошадях.
— Вы хотели меня видеть — вот я перед вами, — звучный голос запорожского гетмана разнесся по всему берегу. — Чью кровь идете проливать, доблестные рыцари? Не братьев ли своих? Не одна ли мать Украйна нас породила? За кого хотите стоять — за костелы или за храмы господни? Или вы хотите помочь польской Короне, которая за ваше мужество неволей вам отплатила и русскую землю прадедов наших сколько раз казацкой кровью обагряла? Решайте братья! Если вам дороги поляки, то вот я — запорожский гетман стою перед вами, без охраны и оружия, весь в вашей власти…
Дальнейшая речь Хмельницкого была прервана криком тысяч голосов: «Слава гетману! Слава Хмелю! Мы с тобой батько, веди нас на ляхов!».
Внезапно поднявшийся на берегу шум донесся и до байдары Барабаша, который только собирался заснуть. Не поняв, что происходит, он, полусонный вскочил с постели и подошел к борту галеры. На берегу горели костры, метались люди с факелами в руках, слышался нарастающий гул нескольких тысяч голосов, кое-где раздавались выстрелы.
— Черт, что там творится? — крикнул Барабаш, но никто ему не ответил. В это время к байдаре пристала рыбацкая лодка и на палубу поднялся перепуганный сотник Роман Пешта.
— Пан полковник, — крикнул он дрожащим от страха голосом, — там Хмельницкий!
— Какой еще Хмельницкий? — переспросил Барабаш, покрываясь холодным потом.
— Запорожский гетман. Там с ним Кречовский и Дженджелей. Казаки взбунтовались, Караимович и часть старшины уже перебиты, другие из старшины перешли к Хмельницкому. С минуты на минуту они будут здесь, слышите кричат: «Смерть Барабашу!»…
Расправившись с Барабашем и Пештой, который пытался оказать сопротивление, реестровики, возглавляемые Дженджелеем и Кречовским подплыли к байдарам, где находилась немецкая пехота. На самом деле она только называлась немецкой, но служили в этой хоругви не немцы, а малороссияне — наемники, которыми командовал немецкий офицер. Ландскнехты стояли на палубах сдвинутых друг к другу байдар в полном вооружении, в кирасах, держа в руках заряженные аркебузы и горящие фитили. Их командир, внешне флегматичный, худощавый и подтянутый полковник, обратился к Кречовскому, которого хорошо знал, с вопросом, что им здесь надо.
В немногих словах черкасский полковник сообщил о том, что реестровики примкнули к запорожцам и предложил наемникам сдаться, обещая, что, если они сложат оружие, то могут беспрепятственно плыть назад.
Полковник отрицательно покачал головой:
— Мы ландскнехты и срок нашего контракта не истек, он кончается только через месяц.
— Вы не оставляете нам выбора, — попробовал настоять на своем Кречовский. — Сопротивление бессмысленно, вы просто все погибнете. Мы не хотим без необходимости проливать кровь русских людей.
Сохраняя невозмутимость, немецкий полковник обернулся к своим людям и, возможно, какой-то компромисс был бы найден, но в это время у кого-то из казаков сдали нервы и он выстрелил в него из самопала. Схватившись за грудь, смертельно раненый полковник осел на палубу, а наемники на выстрел казака ответили убийственным залпом из аркебуз. Гладь Днепра заволокло черным пороховым дымом.
Ландскнехты сопротивлялись отчаянно, но у казаков был численный перевес. После получасового боя все наемники погибли, унеся с собой жизни более чем трех сотен казаков. Хотя в планы Кречовского первоначально не входило уничтожать немецкую пехоту, но в душе он был доволен — все сомнения как быть дальше отпали сами собой. Теперь у него не было иного выхода, как принять предложение Хмельницкого — с гибелью немецкой пехоты он сжег за собой все мосты…
За два дня до этих событий, сразу после того, как ему доложили о результатах сражения у Саксагани, Стефан Потоцкий снова собрал военный совет.
— Мы еще не знаем точно, где основные силы Хмельницкого, — с досадой говорил он, — а уже потеряли половину драгун и полк реестровых казаков.
— В том нет нашей вины, — не выдержал все более мрачневший Чарнецкий. — Мне говорили, что после первых же залпов большинство реестровых казаков побросали оружие и сдались в плен. Я всегда знал, что этому быдлу доверять нельзя.
Павел Сапега, соглашаясь с Чарнецким, молча кивнул головой.
Потоцкий задумчиво произнес:
— Может, мне и не пристало так говорить, но я все больше убеждаюсь, что пан польный гетман был прав, настаивая на том, чтобы выступить против Хмельницкого всеми силами. Но как нам сейчас поступить, когда наше войско сократилось почти на треть? У нас, как я понимаю, два возможных варианта: отойти назад к Крылеву, а затем соединиться с гетманами или пойти наперерез Хмельницкому…
— Принять первый вариант, — буркнул Чарнецкий, — это означает стать посмешищем для всей Речи Посполитой.
Поднялся молчавший до этого Шемберг:
— Отступить к Крылеву, действительно, еще возможно. Но как быть с реестровыми казаками, которые будут ждать нас у Каменного Затона. Бросить их на произвол судьбы? Так, они завтра же примкнут к Хмельницкому.
— Если уже этого не сделали, — тихо произнес Сапега. — Не случайно от них до сих пор нет никаких известий.
После долгих колебаний и выслушивания различных мнений было решено выступить навстречу основным силам запорожского войска.
3 мая, когда поляки, двигаясь по направлению к Черному шляху, подошли к небольшой речушке Желтые Воды, протекавшей в открытой безлесной степи, высланные вперед конные разведчики доложили о приближении войск Хмельницкого.
— Их не меньше трех-четырех тысяч и с ними татары, — сообщил старший разъезда, — но вот, сколько татар, сказать трудно. Во всяком случае, больше тысячи.
Остановившись в полутора милях от Желтых Вод, поляки приступили к обустройству лагеря. Место, где были разбиты палатки, по периметру обнесли глубоким рвом, насыпали высокий вал, на котором установили пушки. Многочисленный обоз оставался с тыльной стороны лагеря. Вокруг него также вырыли ров и возвели вал. Перед валами в предполье вырыли окопы и насыпали шанцы. К вечеру основная работа была выполнена. Высыпав на валы, поляки наблюдали, как за речкой казаки, установив возы в каре, сковывали их цепями. Несколько удальцов переправились вброд через мелкую речушку и приблизились к польскому лагерю, но были отогнаны ружейными выстрелами.
Внимательно наблюдавший за противником Потоцкий, обратился к окружавшим его командирам:
— А у Хмельницкого не так уж и много сил. Пехоты не более трех — четырех тысяч, даже с теми, кто перебежал к нему под Саксаганью. Ну, еще две-три тысячи татар. А нас вместе с реестровым войском, что плывет по Днепру, будет почти вдвое больше. Завтра дадим сражение, а потом решим, как быть дальше. Если Беллона будет к нам благосклонна, мы их разобьем и отсюда двинемся прямо на Сечь. В худшем же случае останемся обороняться в лагере и пошлем за подкреплением в гетманскую ставку.
4 мая с утра небо стало хмуриться, начал накрапывать дождь. Казацкий лагерь оставался на противоположном берегу, но за ночь он значительно приблизился к Желтым Водам.
В предполье у поляков уже выстроилась пехота, за ней стояли драгуны, в стороне на ровном пространстве разворачивал свою панцирную хоругвь полковник Чарнецкий.
— Есть ли известия от Барабаша и Кречовского? — обратился Потоцкий к Шембергу и, получив отрицательный ответ, удивленно спросил:
— Что происходит? Почему не возвращаются наши гонцы?
— Этому есть только два возможных объяснения, — ответил комиссар. — Либо по какой-то причине реестровое войско еще не доплыло до Затона, либо, что вероятнее, наши гонцы перехвачены бунтовщиками.
Потоцкий не ответил, молча кусая ус. В отсутствии реестровиков он не решался дать приказ начинать сражение. Смущало его и то, что в казацком лагере, мрачно темневшем на том берегу, не было заметно никакого движения, свидетельствовавшего бы о готовности к сражению.
Напряженное ожидание продолжалось. Дождь прекратился, выглянуло солнце, поднимаясь к зениту. Горячие солнечные лучи быстро высушили не успевшую пропитаться влагой землю.
К Потоцкому, стоявшему на валу, подлетел на вороном аргамаке Шемберг.
— Со стороны Днепра видно облако пыли, — крикнул он, осаживая коня. — Это приближается реестровое войско!
— Странно только, — негромко произнес Чарнецкий, — что облако распространяется очень быстро. Такое впечатление, будто движется конница. Но откуда у Барабаша с Кречовским могли взяться кони?
Этих его слов никто не слышал; все высыпали на валы, стали пристально всматриваться вдаль. Вскоре ни у кого не осталось сомнения — в виду польских окопов появилось реестровое войско. Казаки сидели на конях, стремительно приближаясь с левой стороны лагеря.
— Я вижу Кречовского, — радостно закричал Шемберг, — он скачет впереди. Это наши!
С валов раздались приветственные крики, возгласы: «Виват! Молодец Кречовский!».
Чарнецкий все больше хмурился.
— Если они будут продолжать двигаться таким курсом, — наконец не выдержал он, — то влетят прямо в лагерь Хмельницкого! Они что, ослепли?
Через несколько минут он закричал:
— На раны Иезуса, что это? Что они делают?
Несущаяся полным галопом конница с ходу врезалась в мелководную речушку, проскочила ее и, не снижая скорости, понеслась в распахнувшийся лагерь Хмельницкого, откуда до поляков донеслись громкие приветственные крики.
Только после этого в польском стане, наконец, поняли, что произошло. Радостное оживление сменилось унынием и разочарованием.
— Измена, — ломая руки, воскликнул молодой региментарь, — какая подлая измена!
— Кречовский изменил, реестровики нас предали, — повторял потрясенный Шемберг.
— Измена, — глухо произнес Чарнецкий, впившись глазами в лагерь запорожцев. Своим ястребиным зрением он разглядел, как Кречовский подскакал к расположенному в центре казацкого табора шатру, у которого стояла группа казацких предводителей. Спрыгнув с коня, Кречовский подошел к ним. Один из стоявший у шатра отделился от остальных и, подойдя к Кречовскому, обнял его.
— Хмельницкий, — подумал Чарнецкий.
Ястребиное зрение Чарнецкого не подвело его. Встречал Кречовского действительно сам запорожский гетман в окружении своих полковников. Сразу после ночного свидания он вернулся к себе и, встретившись с Тугай-беем, попросил у него одолжить на время сменных лошадей. На этих конях реестровые казаки и прискакали в запорожский лагерь. Теперь, когда его войско вместе с реестровиками и татарами насчитывало более десяти тысяч хорошо подготовленных и обученных военному делу воинов, гетман больше не сомневался в победе и готов был начать битву. Обернувшись к полковникам он отдал короткую команду, а затем, вскочив на коня, подъехал к стоявшим в плотном строю казакам.
— Братья, славные молодцы запорожские, — голос его громко звучал в наступившей тишине, — пробил грозный час: возьмите меч и щит веры вашей, призовите на помощь Господа и да не испугает вас лядская сила! Не страшитесь звериного вида леопардовых шкур и страусиных перьев их гусар. Вспомните древних воинов русских, которые хоть и не знали веры Христовой, но страх на всех врагов своей отвагой нагоняли! С того же теста и вы слеплены, та же кровь течет и в ваших жилах! Уповайте на Господа нашего и слава ваша не померкнет во веки веков!
Гетман взмахнул булавой. Лагерь распахнулся. Один за другим, держа дистанцию и строгий порядок, из него стали выступать казацкие полки: Нечая, Колодки, Остапа и Донца. Они перешли речку и остановились на том берегу. По обеим сторонам пехотных полков волновалась конница Ганжи, прикрывая их фланги.
Полковник Чарнецкий, внимательно следивший за построением казацкого войска, повеселел.
— Хмельницкий допустил ошибку, — сказал он обращаясь к Потоцкому, — ему не следовало переходить речку. Теперь мои гусары сотрут их в порошок.
Потоцкий оживился:
— Начинайте атаку, пан полковник, и да поможет нам Бог!
Но не успел Чарнецкий вскочить в седло, как с тыла, где располагался обоз, раздались крики и выстрелы.
— Татары ворвались в обоз — примчался на взмыленной лошади к Потоцкому какой-то шляхтич. — Их там тысячи!
— Пан полковник, — обратился тот к Чарнецкому, — придется вам ударить на татар, иначе мы останемся без обоза.
Развернув свою хоругвь, Чарнецкий, отогнал от обоза атаковавших его татар Тугай-бея, но, когда он вернулся назад на поле сражения, кульминация боя достигла своего апогея. Казацкая пехота уже выбила поляков из окопов и шанцев. Девятый вал битвы накатился на польский лагерь и почти захлестнул его. Яростный бой шел уже непосредственно на валах. К полкам Нечая, Донца, Колодки и Остапа добавились реестровики Кречовского и Дженджелея. Хмельницкий бросил на штурм польского лагеря почти все свои силы, оставив в резерве лишь два полка, казаки которых были этим решением гетмана крайне огорчены. Сейчас оба полковника стояли рядом с ним, внимательно наблюдая за сражением, которое переросло в яростную рукопашную схватку. Опьяненные боем казаки, отбросив самопалы за спину, с пиками и саблями в руках, не обращая внимания на выстрелы в упор, взбирались на валы; поляки с не меньшим остервенением сталкивали их оттуда. Огонь их пушек уже прекратился: часть канониров пала под ударами казацких пик и сабель, другие с кончарами в руках еще продолжали отбиваться от наседавших на них запорожцев. Давно уже прекратила огонь и артиллерия Чарноты, чтобы не попасть по своим.
Гусары Чарнецкого в сложившейся ситуации не могли использовать своего главного преимущества — ударной силы коней, копий и брони, для чего нужен был длинный разбег. Поэтому его хоругвь просто врезалась в ряды атакующих, неся смерть, тем, кто попадал под удар грозных гусарских палашей. Но, погибая, запорожцы не отдавали свои жизни зря. То там, то здесь валился на землю гусарский конь, сухожилия которого были перерезаны острым засапожным ножом; в другом месте гусар, занося тяжелый палаш, ронял его из ослабевшей руки, сраженный в упор выстрелом из самопала. На помощь запорожской пехоте подоспел со своими всадниками Ганжа, с налету ворвавшийся в ряды польской тяжелой кавалерии. Все драгуны, остававшиеся у поляков, еще в самом начале битвы перешли на сторону восставших и теперь вступили в яростную схватку с гусарами. На всем обширном пространстве перед лагерем поляков завязался молниеносный сабельный бой. Легкоконные казаки не могли сравниться с панцирной кавалерией в то время, когда она атаковала в сомкнутом строю, но скованные со всех сторон казацкой пехотой, гусары утратили свою ударную мощь. Казаки успевали уклониться от ударов палашей, зато их быстрые и легкие сабли то и дело жалили шляхтичей в незащищенные броней места. Татары, отброшенные Чарнецким от обоза, вновь вступили в бой, разя поляков с дальнего расстояния своими не знающими промаха стрелами.
Наконец, Хмельницкий, внимательно следивший за ходом битвы, подал сигнал отступить. Действиями казаков в завязавшемся сражении он был доволен, но не хотел понапрасну терять людей, зная, что смертельно раненый зверь особенно опасен.
Выполняя его приказ, запорожские полки стали отходить, сохраняя полный порядок и унося с поля боя убитых и раненых товарищей. Поляки даже не пытались их преследовать, настолько они были измучены и утомлены. Выслушав доклад о потерях, Потоцкий вызвал к себе Чарнецкого, Шемберга и Сапегу. Кроме того, он пригласил присутствовать на совете командиров подразделений Гродзинского, Виленского, Холмского, Малицкого, Баллацкого и некоторых других.
— Мы потеряли слишком много людей, — начал он, — и второго штурма нам не выдержать. С наступлением ночи я отправлю гонца к великому коронному гетману с донесением о нашем критическом положении. Но нам надо как-то продержаться, хотя бы несколько дней до подхода подкреплений.
— Думаю, — сказал Шемберг, — следует вступить в переговоры с Хмельницким. Нужно соглашаться на все условия, отдать пушки, порох, все вплоть до огнестрельного оружия, сохранить только знамена и обоз и выговорить взамен согласие отступить к Крылеву. Если даже переговоры и не приведут к успеху, они могут затянуться на несколько дней, и мы сумеем выиграть время до подхода помощи от гетманов.
Потоцкий вопросительно посмотрел на Чарнецкого и Сапегу.
— В этом есть смысл, — неохотно произнес Чарнецкий, — но вот согласится ли на переговоры Хмельницкий? Ведь мы и так у него в руках.
Утром следующего дня Шемберг под белым флагом, сопровождаемый трубачом, выехал из польского лагеря и направился в сторону казацкого табора. Навстречу ему выехал Иван Богун. Обменявшись сухими приветствиями, они направились к гетманскому шатру. Завязывать глаза Богун от Шемберга не потребовал — пусть пан комиссар видит казацкую силу, может, сговорчивее будет, решил есаул. Проходя сквозь ряды казацкого воинства, Шемберг видел, с какой нескрываемой ненавистью смотрят на него бывшие его подчиненные, реестровые казаки. Невольно он поежился, понимая, что, попади он в их руки, живым ему не уйти.
У шатра его ждал Хмельницкий в окружении полковником, рядом с ним, на коне сидел Тугай-бей.
Шемберг в первый момент даже не узнал запорожского гетмана. Перед ним стоял не бывший чигиринский сотник, которого он хорошо знал, а совсем другой, неизвестный ему человек. На голове у него была богатая шапка с двумя страусиными перьями, скрепленными заколкой с крупным бриллиантом. Расшитый золотой нитью короткий кунтуш плотно облегал его ладную фигуру. За широким атласным поясом виднелась усыпанная драгоценными камнями гетманская булава. Из-под кунтуша виднелись синие шаровары и красные сафьяновые сапоги. При взгляде на лицо казацкого гетмана, исполненное гордого величия, рука Шемберга сама потянулась, чтобы снять шапку и лишь усилием воли он сдержал себя. Глаза Хмельницкого, полные какой-то магнетической силы, холодно, с надменным превосходством смотрели на него.
— Вот шельма, — невольно подумал комиссар, — король, чистый тебе король!
Выслушав с непроницаемым лицом предложение Потоцкого о перемирии, Хмельницкий подал Богуну знак увести Шемберга, сказав, что ответ ему будет передан позднее.
Сам запорожский гетман склонялся к тому, чтобы согласиться с поступившим предложением. Помимо мести Чаплинскому и Конецпольскому, он все чаще думал о том, что ему делать дальше. Ну, нарежет он ремней со спины Чаплинского, посадит на кол Конецпольского, а потом что? Весь остаток жизни провести в войне с Речью Посполитой, не зная ни покоя, ни отдыха? Долгими бессонными ночами Богдан размышлял, как ему поступить, если восстание закончится победой. В конце концов, он пришел к выводу, что можно реализовать ранее задуманный им план: при поддержке короля Владислава решить вопрос о предоставлении казакам автономии на территории Киевского воеводства, добиться увеличения реестра, возврата прежних казацких прав и привилегий. Чем меньше польской крови будет пролито, тем вероятнее, что сейм и сенат пойдет навстречу требованиям запорожского гетмана.
Поэтому при обсуждении условий сдачи, предложенных Потоцким, сам Хмельницкий высказался за то, чтобы отпустить поляков, отобрав у них пушки и боеприпасы к ним. Полковники не возражали, но Тугай-бей этому категорически воспротивился:
— Ляхи и так в наших руках. Дать им уйти — значит усилить коронного гетмана несколькими тысячами воинов, которые будут сражаться с удвоенной силой. Мною перехвачен гонец молодого гетманыча к отцу, — он достал из-за полы халата лист бумаги и протянул его гетману. — Тут написано, что второго приступа они не выдержат. А ты хочешь их отпустить!
Хмельницкий пробежал глазами письмо, которое, по всей видимости, Потоцкий писал второпях: строчки налезали одна на другую, брызги чернила, срываясь с пера, пачкали бумагу. Сложив письмо, гетман задумался. Он понимал, что Тугай — бей умолчал о главном — татарам нужен был ясырь. Им нужен был даже не столько польский обоз, хотя и в нем было немало всякого добра, а пленные, за которых заплатят богатый выкуп. Татары сражались отважно именно в расчете на ясырь. Немало из них при этом сложили свои головы, и остаться без добычи они не захотят.
Тяжело вздохнув, гетман сказал:
— Ну, значит, на то воля Господня. Зовите Шемберга.
Шемберг вернулся в свой лагерь в расстроенных чувствах. Доложив Потоцкому об отклонении предложенных условий сдачи, он отдал ему перехваченное татарами письмо, которое ему вручил Хмельницкий. Молодой каштелян судорожно сжал его в кулаке, поняв, что последняя надежда на помощь извне, исчезла. Все присутствовавшие в штабной палатке удрученно молчали.
Наконец, Шемберг твердо сказал:
— Надо идти на прорыв. Выступим на рассвете из лагеря. Обоз двинется под охраной панцирной хоругви и пехоты пана Сапеги. Раненых и артиллерию разместим на возах. Казацкую пехоту гусары отразят, а своей конницы у них не много. Татары при таком построении не страшны, у них только луки, против пищалей и самопалов они бессильны.
Потоцкий обвел взглядом присутствующих. Чарнецкий молча крутил ус, Сапега, подперев кулаком подбородок, смотрел прямо перед собой. Остальные угрюмо молчали.
Он кивнул Шембергу:
— Что ж, командуйте отступление, пан комиссар.
В первый день полякам удалось пройти больше десяти верст. Они скрытно, без помех покинули лагерь и, хотя вскоре казаки и татары догнали их, отступающие продолжали свой марш, не замедляя движения. Шли медленно, но без остановок, сами питались на ходу и также на ходу из торб с овсом и ячменем кормили лошадей. В течение всего дня татары обстреливали их из луков, но стрелы не причиняли большого вреда, так как лучников отгоняли ружейными залпами. Попытки казацкой пехоты атаковать отступающих отражали гусары. На короткий отдых остановились лишь глубокой ночью, чтобы дать отдых лошадям. Днем все повторилось сначала. 8 мая, на третий день похода вдали показалось урочище Княжьи Байраки. Отсюда уже совсем недалеко оставалось до Крылева, если свернуть в сторону Днепра.
Шемберг, фактически командовавший остатками польского войска, воспрянул духом.
— Нам бы только добраться до Крылева, — говорил он Потоцкому, — а там мы уже в безопасности.
Но Чарнецкий не разделял его оптимизма.
— Заметил ли пан комиссар, — спросил он, — что казаки спокойно следуют за нами и даже прекратили нападения? Не видно и татар. Хмельницкий явно замышляет какую-то каверзу.
Полковник оказался прав. Когда до Княжьих Байраков оставалось совсем немного, на отступающих поляков обрушился град свинца. Местность перед урочищем затянул черный пороховой дым. Запорожцы, скрытно обогнав поляков, вырыли у Княжьих Байраков окопы, преградив путь отступающим и вели теперь из них губительный огонь. Как только раздался первый залп, из густой степной травы по обе стороны польского войска вынырнули прятавшиеся там татары. С криками: «Алла!» они ринулись на польский обоз. Небо потемнело от тысяч стрел, в руках степняков появились арканы. Казацкая пехота, преследовавшая поляков на расстоянии ружейного выстрела, теперь ринулась в атаку. Закипела битва, постепенно перешедшая в настоящую резню. Потоцкий был дважды ранен в грудь и упал под копыта коня. Чарнецкий, подняв своего жеребца на дыбы, крутился волчком, щедро раздавая удары палашом. Его блестящий панцирь сверкал на солнце, а леопардовая шкура развевалась на плечах. Страшен был гусарский полковник в сабельном бою, но свистнул аркан в руке татарина и через секунду он слетел с лошади, потеряв сознание от удара о землю. Шемберг в ярости бросился с саблей на окруживших его казаков и был поднят ими на пики. Литвины во главе с Сапегой мужественно оборонялись в пешем строю, пробиваясь вперед. Им удалось ворваться в окопы и выбить оттуда казаков. Часть литвин даже прорвалась к урочищу, но тут их догнали и захватили в плен татары.
Когда Хмельницкий подъехал к месту боя, резня уже прекратилась. Захваченные в плен поляки были связаны татарами, которые грабили обоз. На одной из телег Хмельницкий увидел окровавленного Потоцкого. Над ним с повязкой на непокрытой голове склонился Чарнецкий.
Подняв голову, гусарский полковник с откровенной ненавистью взглянул в лицо запорожскому гетману.
— Жив? — спросил Хмельницкий, кивнув в сторону молодого каштеляна дережинского.
— Умер, — глухо ответил Чарнецкий, отвернув лицо.
— Отцы ели зеленый виноград, а у детей на зубах оскомина, — всплыла в памяти гетмана цитата из Евангелия. Он еще раз с легкой грустью посмотрел на красивое, уже охваченное смертной бледностью лицо юноши и тронул острогами коня.
Глава четвертая. Корсунь
Простившись с сыном, коронный гетман не стал возвращаться в Корсунь, а остался в Черкассах, ожидая прибытия князя Вишневецкого. Воевода русский откликнулся на его призыв одним из первых, обещая подойти со своими хоругвями в Черкассы не позднее середины мая. Хотя Потоцкий и был уверен в том, что его сын разобьет казаков, он решил этим не ограничиться, а двинуться на Сечь и уничтожить Запорожье.
Меряя шагами кабинет, он говорил Калиновскому, глядевшему со скучающим видом в открытое окно:
— В этот раз меня никто не остановит. Нет, клянусь Беллоной, больше я никого слушать не буду. Дождемся князя Иеремию и вместе выступим в поход. Мы сотрем Запорожье-это проклятое змеиное логово с лица земли, навсегда уничтожим эту гидру вольнодумства и бунтарства.
Калиновский, ненавидевший казаков не меньше коронного гетмана, промолчал, задумчиво глядя в окно. Прошли уже две недели со дня отправки войска, но от Стефана Потоцкого не поступало никаких известий и это начинало тревожить польного гетмана. О том, что поляки могли потерпеть поражение, он не допускал даже и мысли, но не мог понять, почему ни от Потоцкого, ни от Барабаша за это время не прибыл ни один гонец.
Коронный гетман, между тем, распалялся все больше:
— Мы и так слишком много нянчились с этим быдлом. Тарас, Скидан, Павлюк, Гуня, Сулима — всех не перечесть. Сколько польской крови пролито, сколько убытков они нам причинили. Этот народ — все сплошь бунтари и смутьяны, мало я их пересадил на колья.
— Тем не менее, — не совсем вежливо и не впопад прервал его польный гетман, — мы не имеем никаких известий от нашего войска и, что там происходит в степи остается загадкой.
— Что пан этим хочет сказать? — сразу же набычился Потоцкий. — Может быть, пан думает, что мой сын потерпел поражение от какого-то быдла? От этих холопов, которые и сабли в руках не держали.
— Я хотел сказать только то, что сказал, — ледяным тоном процедил Калиновский, — От пана каштеляна дережинского, уже более двух недель нет никаких известий. Поэтому, я, как польный гетман, поставленный на эту должность королем и сеймом, вправе и обязан предполагать все возможные причины, помешавшие ему сделать это. Тем более, что также не было гонцов от Барабаша и Кречовского.
Лицо краковского каштеляна покрылось пунцовыми пятнами:
— Панская дерзость переходит все границы, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказал он, — пан…
Он не успел закончить фразу, так как дверь распахнулась и на пороге появился дежурный офицер.
— Гонец от пана Гроздицкого с письмом к великому коронному гетману.
Когда гонец протянул Потоцкому послание от коменданта Кодака, тот выхватил его у него из рук, торопливо сломал печать и быстро прочитал. Лицо его внезапно побледнело. Он, молча протянул письмо польному гетману, и отошел к столу, опершись на него руками. Калиновский стал читать, чувствуя, как и от его лица отхлынула кровь — Гроздицкий сообщал, что реестровые казаки предали и перешли на сторону Хмельницкого, с которым соединилось также примерно четыре-пять тысяч татар. О местонахождении Стефана Потоцкого комендант Кодака не знал, но предполагал, что он должен стоять лагерем где-то в районе Желтых Вод и, по всей видимости, ему требуется помощь.
Калиновский отложил письмо в сторону и вопросительно посмотрел в глаза своему начальнику.
— Приказываю немедленно со всеми имеющимися в нашем распоряжении силами выступать к Желтым Водам, — прерывающимся от волнения голосом отдал распоряжение коронный гетман. Помолчав немного, он тихо добавил:
— Господи, только бы успеть.
Спустя некоторое время польские войска во главе с обоими гетманами выдвинулись из Черкасс. Все уже знали о том, что отряд Стефана Потоцкого из-за предательства реестровиков оказался в тяжелом положении, поэтому двигались со всей возможной быстротой. К вечеру второго дня пути поляки подошли к Маслову Броду, где и остановились на ночлег.
Когда в штабной палатке Калиновский и Потоцкий, склонившись над картой, уточняли дальнейший маршрут движения, неподалеку от нее внезапно раздался шум, послышались чьи-то взволнованные голоса, полог палатки распахнулся и оба гетмана увидели переступившего через порог человека в латах. Он был без головного убора, голова его была обязана какой-то тряпкой с пятнами засохшей крови. Следы крови виднелись и на его лице, под лихорадочно блестевшими впалыми глазами чернели темные круги. Его кираса была погнута и пробита в нескольких местах.
— Пресвятая дева Мария! — в ужасе воскликнул гетман польный, вглядываясь в его лицо, — Это же пан Марк Гдешинский, поручик панцирной хоругви полковника Чарнецкого!
— Бывшей хоругви, — глухим голосом произнес шляхтич. — Нет больше хоругви, нет нашего войска. Шемберг погиб, Чарнецкий и Сапега в плену.
— А мой сын, — вскричал Потоцкий, подбежав к поручику и схватив его за руку, — что с моим сыном?
Гдешинский с жалостью посмотрел в побледневшее лицо коронного гетмана и сказал:
— Пан каштелян дережинский был храбрым воином и сражался отважно. Речь Посполитая не забудет его подвига.
Коронный гетман отшатнулся, закрыл лицо руками и, поддерживаемый Калиновским отошел к столу.
Когда спустя некоторое время Калиновский собрал военный совет, поручик Гдешинский подробно рассказал обо всем, что произошло у Желтых Вод и у Княжьих Байраков. Потоцкий, убитый горем, безучастно сидел за столом, обхватив голову руками. Польный гетман и остальные офицеры слушали рассказчика молча, только ужас морозным инеем леденил им души. Не сам факт победы казаков испугал их — такое случалось и раньше, а гибель всего польского войска, сокрушенного противником, которого прежде никто не хотел даже воспринимать всерьез.
— Как пану удалось избежать плена? — поинтересовался Калиновский, когда поручик закончил свой рассказ.
— После того, как литвины пана Сапеги прорвали линию казацких окопов, я с частью гусар присоединился к ним — ответил Гдешинский. — Уже впереди было чистое поле, сразу за урочищем и мы думали прорваться туда. Но из леса выскочили татары. Я был ранен в голову, упал с коня и скатился в байрак. Пришел в себя, когда уже стемнело, оказалось, лежу на самом дне оврага в какой-то яме, потому меня и не обнаружили. Когда я выбрался наверх, то милях в двух увидел свет множества костров. На мое счастье поблизости от меня щипал траву оседланный конь. По-видимому, накануне он убежал далеко в поле и его не заметили. Вот на нем я и добрался сюда, хорошо, что наткнулся на наш разъезд…
— А как пан думает, где сейчас Хмельницкий? — спросил польный гетман.
— Мне понадобилось два дня, чтобы добраться сюда, не думаю, чтобы я обогнал его намного.
По залу пронесся легкий шум. Все подумали об одном и том же — Хмельницкий с татарами уже рядом.
— Панове, предлагаю высказаться, как нам следует поступить, — обратился Калиновский к присутствующим, — двигаться навстречу бунтовщикам или отступить к северу и занять более выгодную позицию?
После недолгого молчания поднялся Петр Комаровский. Не новичок в военном деле, он одно время был комиссаром у реестровых казаков, хорошо знал тактику запорожцев и татар, а также и географию здешних мест.
— Если, у Хмельницкого при выходе его из Запорожья было даже три тысячи войска, — сказал он, — то после предательства реестровых полков и присоединения к нему татар, у него сейчас не менее двенадцати — тринадцати тысяч. Надо учесть, что каждый день войско бунтовщиков пополняется холопами. Если мы пойдем ему навстречу, то можем оказаться в западне. Думаю, следует отступить к Корсуню и стать возле него укрепленным лагерем. Там мы можем получать отовсюду подкрепления и использовать свое преимущество в артиллерии.
— Пан Комаровский забывает об одном важном обстоятельстве, — поднялся Юрий Казановский, младший отпрыск знаменитого в речи Посполитой шляхетского рода. — Если мы отойдем к Корсуню, то Хмельницкий ворвется на Украйну и заполыхает весь край. К нему тогда ежедневно будет присоединяться не сто, двести или даже тысяча холопов, а десятки тысяч! Если у него их сейчас пятнадцать тысяч, то под Корсунем будет уже сто тысяч!
Разгорелась дискуссия, большинство участников совета поддерживали Комаровского, но все соглашались, что есть резон и в словах Казановского.
Два полковника, сидевшие рядом в заднем ряду не принимали участия в диспуте, о чем-то сосредоточенно думая. Один из них, Михал Хмелецкий, лет около сорока на вид, время от времени поглаживал рукой пшеничные усы, безучастно уставившись в пол перед собой. Его продолговатое худощавое лицо сохраняло бесстрастное выражение, но собравшийся морщинами лоб выдавал напряженную работу мысли. Это его посылал коронный гетман для переговоров к Хмельницкому, когда тот еще был на Сечи. Хмелецкие и Хмельницкие находились между собой в отдаленном родстве, но Михал был знаком с Богданом Зиновием еще со времен похода под Смоленск. Хмелецкий знал об обидах и унижениях, которые Богдан претерпел от Чаплинского и искренне сочувствовал ему. Первая победа, одержанная Хмельницким под Желтыми Водами, показала Хмелецкому, что у его дальнего родича весьма серьезные намерения.
— Чем черт не шутит, — думал он. — Хмель вполне может одолеть и обоих гетманов.
О том же размышлял и его приятель Ян Мрозовицкий, моложе его лет на пять. Он был родом из застянковой шляхты, не отличавшейся знатностью. В далекой юности он побывал на Запорожье, ходил под началом наказного гетмана Богдана Хмельницкого в поход на Константинополь и среди запорожцев у него было побратимов едва ли не половина Сечи, в том числе Иван Богун и Данила Нечай. Отличаясь удалью и отвагой, Мрозовицкий позднее выдвинулся на службе у коронного гетмана Конецпольского и незадолго до его кончины, возглавил, как и Хмелецкий, хоругвь польских драгун. Правда, служили в ней преимущественно малороссияне, которым уже более полугода не выплачивалось жалованье. У своих подчиненных лихой полковник пользовался непререкаемым авторитетом, заботился о своих людях и никому не давал их в обиду. Между собой они именовали его не Мрозовицкий, а Морозенко — прозвищем полученным еще в бытность его на Запорожье. Сейчас он сидел рядом с Хмелецким, склонив красивую голову с темно-русой высоко подбритой чупрыной и думы его были созвучны мыслям своего товарища. Оба полковника хорошо знали настроения своих подчиненных, которые едва ли не открыто заявляли, что воевать со своими братьями-запорожцами не будут.
Наконец, споры прекратились. Грузно поднявшись из-за стола, коронный гетман обвел присутствующих тяжелым взглядом, требуя тишины. За последние несколько часов краковский каштелян, казалось, постарел на десяток лет. Глаза его налились кровью, одутловатые щеки еще больше обвисли.
Дождавшись тишины, Потоцкий сказал:
— Гнусная измена привела к гибели нашего передового отряда. Подлый враг торжествует победу. Но проиграть одно сражение — еще не значит проиграть войну. Сейчас мы должны отбросить все личное и думать о благе Отчизны. Враг стоит у ворот Речи Посполитой, враг коварный и сильный. Став у Корсуня, мы преградим ему путь на Волынь и Полесье, там к нам присоединится князь Иеремия и другие воеводы. Пан Комаровский прав у нас превосходство в артиллерии и мы должны его использовать.
Запорожский гетман простоял у Княжьих Байраков двое суток. Захваченных в плен поляков отдали Тугай-бею, ему же достался и обоз. Среди пленных шляхтичей, оказавшихся в руках татар, гетман случайно увидел какого-то шляхтича, в котором признал Ивана Выговского. Род Выговских был в дальнем родстве с Хмельницкими и даже носил один и тот же герб. Богдан раньше знал Выговского, как писаря при Шемберге и, выкупив его у Тугай-бея, поручил вести дела в своей канцелярии. Петр Дорошенко к писарскому делу был равнодушен, рвался в бой и Хмельницкий решил назначить его сотником, освободив от писарских обязанностей.
На другой день казаки похоронили убитых, как обычно в братской могиле, возведя высокий курган. Церковную службу по погибшим не справляли, так как в запорожском войске не было священника.
После Княжьих Байраков запорожская артиллерия пополнилась пятнадцатью средними кулевринами, которые перемещались на двухколесных лафетах с помощью одной лошади. Таким образом, под командой обозного оказалось порядка сорока орудий, но гетман знал, что Потоцкий и Калиновский располагают гораздо большим количеством пушек, из которых почти все — кулеврины на конной тяге.
Можно было продолжать движение дальше, но Хмельницкий получил известие, что на соединение с ним спешит из Подолии Максим Кривонос и решил его подождать. Старые приятели встретились радостно и было чему радоваться — Кривонос привел с собой почти десятитысячное войско. Правда, у большей части вновь прибывшие имелись только косы и вилы, но их, как смогли, довооружили трофейным оружием.
Крестьянскую армию гетман не стал делить на полки, оставив начальствовать над ней произведенного в полковники Кривоноса, который уже сам назначил сотников и десятников. Было у крестьянской армии и свое знамя — красный крест на белом фоне с красной окантовкой.
От Княжьих Байраков объединенное войско двинулось в направлении Чигирина. Хмельницкий уже вынашивал мысли о том, как он пленит Чаплинского и, наслаждаясь своей местью, прикажет нарезать из его шкуры ремней, но в это время к нему поступили сведения о том, что Потоцкий и Калиновский со всеми своими силами отходят к Корсуню.
Гетман созвал раду. Кривонос, Кречовский, Дженджелей, Богун, Нечай, Чарнота и другие полковники были единодушны в своем мнении — настичь обоих гетманов под Корсунем и навязать им генеральное сражение. Тугай-бей придерживался того же мнения, рассчитывая поживиться за счет богатого польского обоза.
Понимая, что это единственно правильное решение, Хмельницкий, скрепя сердце, вынужден был согласиться. Но нелегко ему было отказаться от мысли отложить встречу со своим заклятым врагом. Богдан беспокоился и о том, что Чаплинский может удрать в Лубны или скрыться в Малой Польше, поэтому действовать надо было быстро.
Вдруг ему в голову пришла удачная, как ему показалось, мысль и он крикнул джуре, чтобы к нему срочно вызвали Дорошенко.
Когда высокий широкоплечий юнак вошел в шатер и, сняв шапку поклонился гетману, Хмельницкий подошел к нему и, внимательно глядя в глаза, сказал:
— Петро, ты после смерти отца, моего старинного друга, всегда был для меня, как родной сын.
Щеки Дорошенко вспыхнули румянцем и он с чувством ответил:
— Спасибо, батько, я это знаю.
Положив ему руку на плечо, гетман мягко сказал:
— Выполни мою просьбу сынок. Я хочу тебе поручить одно очень личное дело. Видит Бог, хотел я сам его довести до конца, да приходится менять планы. Возьми себе тысячу казаков, со всех полков и, что есть духу, скачи в Чигирин. Коней у нас сейчас достаточно, а я скажу Ганже, чтобы он помог тебе отобрать хороших конников. В Чигирине первым делом отыщи Чаплинского и на аркане приведи ко мне! Только приведи живым! Но имей в виду — к Чигирину может подойти князь Ярема. С ним в бой не вступай, а отходи на соединение с нашими главными силами. Да, еще проследи, чтобы с головы пани Чаплинской и волос не упал.
Казак молча поклонился в пояс гетману:
— Сегодня же и отправлюсь в путь, не сомневайся, батько.
Хмельницкий обнял его и шепнул на ухо:
— Заодно, может, и об Оксане разузнаешь, как она там.
Петр залился румянцем, еще раз поклонился гетману и вышел из шатра.
Отступая в спешном порядке к Корсуню, коронный и польный гетманы, перейдя речку Рось, остановились примерно в миле за ним, у Стеблева, где и приступили к оборудованию лагеря. Выбранная позиция была достаточно сильной, так как здесь уже были какие-то древние укрепления. Сюда могли подойти и подкрепления от местных магнатов, наконец осознавших всю опасность создавшегося положения и стягивающихся со своими надворными командами к гетманам. Потоцкий и Калиновский, несколько уступая Хмельницкому в живой силе, превосходили его более чем в два раза артиллерией. Расположив пушки на валах лагеря, гетманы были готовы выдержать даже продолжительную осаду, тем более, что Потоцкий получил известие, будто князь Иеремия Вишневецкий с шеститысячным войском уже выступил из Лубен.
Утром 14 мая коронному гетману доложили, что Хмельницкий подошел к Корсуню и находится от него всего в нескольких милях. Потоцкий, к этому времени несколько оправившийся после трагических событий, связанных со смертью сына, потирал руки:
— Ну, вот здесь и придет конец самозваному гетману. Он мне заплатит за все: и за мой позор, и за смерть сына!
Однако уже к обеду настроение коронного гетмана стало меняться. Захваченные в первых стычках с польскими разъездами казаки на дыбе, пытаемые раскаленным железом, стали давать показания, что у Хмельницкого одних татар больше пятидесяти тысяч и сам хан с ордой на подходе. О численности же казаков пленные вообще говорили, что им нет числа.
Полученные сведения заставили коронного гетмана задуматься о том, сумеет ли он при такой превосходстве в силах бунтовщиков продержаться до прихода князя Вишневецкого. В это время ему доложили, что две хоругви драгун, общей численностью около двух тысяч человек вместе с полковниками Мрозовицким и Хмелецким перешли на сторону противника.
Узнав о новой измене, каштелян краковский впал в ярость.
— Предательство, вокруг одно предательство! — кричал он, топая ногами. — Никому в этом проклятом крае нельзя доверять. Всех схизматов следует посадить на кол, все здесь выжечь дотла, чтоб и духу их холопского не было.
Несколько успокоившись, Потоцкий в своей гетманской резиденции в Корсуне созвал военный совет, чтобы обсудить дальнейшие действия.
Как всегда выдержанный и сохранявший присутствие духа польный гетман предлагал оставаться на месте.
— У Хмельницкого просто не может быть такого количества татар, о котором показывают пленные — доказывал он. — Сведения о его силах явно преувеличены. Но в любом случае отступать без боя нельзя. У нас превосходство в артиллерии и выгодная позиция.
Слово взял пан Синявский, недавно примкнувший к гетманам со своей надворной хоругвью:
— Оставаясь здесь, мы окажемся в ловушке. Хмельницкий начнет осаду нашего лагеря, а сам в это время обойдет Корсунь и вообще отрежет нам дорогу к отступлению.
Мнения разделились. Одни выступавшие поддерживали Калиновского, другие склонялись к тому, чтобы начать отступление, пока это еще возможно.
Потоцкий сидел молча за столом, подперев голову руками. Он временами обводил взглядом присутствующих, но лицо его оставалось бесстрастным.
В это время в зал вошел полковник Бегановский, командовавший панцирной хоругвью самого Потоцкого. На военном совете он не присутствовал, так как проводил рекогносцировку местности. Гремя шпорами и сверкая сталью своей кирасы, он прошел к коронному гетману и что-то прошептал ему на ухо.
— Пусть его введут, — оживился краковский каштелян.
Наступила тишина. Все поняли, что Бегановский прибыл с какими-то новыми известиями. Полковник вышел из зала, но, спустя несколько минут, возвратился вместе с невзрачным на вид человеком, судя по одежде, кем-то из мещан. Видимо, он переживал не лучшие времена, так как одетая на нем серьмяга была довольно потрепана, кожа на черевиках местами полопалась, а густые с проседью волосы на голове давно не видели мыла. Комкая в руках поношенную овчинную шапку он, приниженно ссутулившись, робко оглядел зал и низко поклонился коронному гетману.
— Говори, — приказал тот.
— Я из местных мещан, Самуил Зарудный, — начал вошедший. — Хорошо знаю здешние места. Могу быть проводником и показать короткую дорогу через лес на Богуслав.
— Почему ты решил, что мы станем отступать? — резко спросил коронный гетман.
Мещанин потер грязной рукой небритую щетину на лице, выражавшем полную покорность судьбе, и посмотрел прямо в глаза гетману:
— Я своими глазами видел войско Хмельницкого. У него одних татар не меньше пятидесяти тысяч, да, говорят, хан с ордой на подходе. Вот я и подумал, что, может, вам понадобится проводник, чтобы отойти к Богуславу.
По залу пронесся легкий шум. То, о чем сказал Зарудный, полностью совпадало с показаниями пленных. Если у кого-то и оставались еще сомнения в том, что с Хмельницким идет татарская орда, они развеялись.
— А почему ты хочешь нам помочь? — остро спросил коронный гетман. — Ты ведь из местных схизматов, а все вы на стороне бунтовщиков?
— Многие, — не стал возражать Зарудный, — но не все. Кроме того, я надеюсь, что ясновельможный пан гетман достойно наградит меня.
В его глазах блеснул хорошо знакомый коронному гетману огонек алчности.
— Ладно, а о каком коротком пути на Богуслав ты говоришь? — подумав, спросил Потоцкий.
— Через Гороховую Дубраву, — ответил мещанин. — Отсюда дорога идет через лес, а как минуешь Гороховую Дубраву, лес кончается. Оттуда до Богуслава рукой подать.
Потоцкий велел Зарудному подождать в приемной. Военный совет, несмотря на возражения Калиновского, принял решение отступать.
На рассвете 16 мая с первыми лучами показавшегося на горизонте дневного светила польские войска оставили свой лагерь и двинулись вслед за проводником в лес.
— Если выведешь нас к Богуславу, — говорил Потоцкий шагавшему рядом с его конем Зарудному, — то получишь тысячу золотых монет. Но, если заведешь в западню — живым тебе не уйти.
— О какой западне говорит ясновельможный гетман? — раболепно склонялся в низком поклоне Зарудный. — Как можно? Вот сейчас скоро начнется спуск в Гороховую Дубраву, а как выйдем из лесу, оттуда уже виден будет Богуслав.
Поляки торопились, но соблюдали порядок. По дороге нескончаемой чередой двигались их походные телеги. По обеим сторонам от них шла кавалерия. Между телегами кони тащили пушки. Пешие хоругви выступали в авангарде основных сил.
Войско, растянувшись колонной на целую милю, постепенно втягивалось в лес. Наконец, в качестве арьергарда к нему присоединились и те, кто оставался в лагере, изображая там обычную суету, чтобы запорожцы не заметили, что войска гетманов отступают.
Лесная дорога была довольно узкой и влажной, тысячи колес и конских копыт совершенно разбили ее. Поляки прошли по ней уже около пяти миль, далеко углубившись в лес, когда проводник, внимательно к чему-то прислушиваясь, произнес вдруг изменившимся звучным и торжественным голосом:
— Ну, вот уже совсем рядом и Гороховая Дубрава.
Он остановился, обратив свое лицо к Потоцкому. Тот с удивлением заметил, как внезапно преобразился невзрачный на вид мещанин. От его сутулости не осталось и следа. Лицо, с которого до этого не сходило выражение покорности судьбе, приобрело совсем иное выражение: его черты дышали достоинством и гордостью. Зарудный распрямил плечи и даже как будто вырос. Его выразительные карие глаза с внезапной неукротимой яростью метнули молнии в слегка опешившего гетмана, который не понимал, что происходит.
Между тем проводник рассмеялся прямо ему в лицо ужасным смехом и сказал с нескрываемым торжеством:
— Что, пан коронный гетман, не узнал меня? Смотри внимательно. Я не мещанин Зарудный, а бывший есаул Корсунского реестрового полка Иван Галаган. Вспомни, когда был схвачен и казнен Павлюк, ты приказал посадить на кол моего сына, хотя я не примкнул к восставшим и хранил верность Речи Посполитой. Твои жолнеры надругались над моей дочерью, а ей не было еще и четырнадцати лет. Не вынеся бесчестья, она наложила на себя руки. Долгих десять лет я ждал этой минуты — и вот месть свершилась. Теперь настал твой последний час. Ты попал в ловушку, которую приготовил для тебя Хмельницкий. Умри собака!
Не успел он произнести эти слова, как по обеим сторонам дороги раздался дикий вой тысяч голосов: «Алла!». Из лесной чащи в упор по колонне грянул залп, за ним другой и, выскочив на дорогу, на поляков навалились татары и казаки. Закипела кровавая сеча. Охваченные ужасом возницы стали настегивать коней, спеша вырваться из западни. Раненый одним из выстрелов в левую руку коронный гетман, увлекаемый к Гороховой Дубраве бегущей массой поляков, успел выстрелить в грудь Галагана из пистолета, но не был уверен, что попал.
Сжимаемые с обеих сторон казаками и татарами, поляки, наконец, пробились к глубокой балке, которая у местных жителей была известна как Гороховая Дубрава, но тут их ожидал новый сюрприз. Часть дороги на склоне балки оказалась обрезанной. Подводы, всадники и пешие стали валиться прямо в овраг, на дне которого появилось болото, заполненное по выкопанному накануне каналу водой из Роси. Едва поляки оказались в этом болоте на дне Гороховой Дубравы, как с противоположного склона их стали из пищалей и самопалов в упор расстреливать засевшие в вырытых загодя окопах казаки Кривоноса числом не менее шести тысяч.
Калиновский, пытаясь организовать оборону и укрыться за возами, метался на своем коне по дороге, призывая к себе жолнеров, но его никто не слушал. Полковнику Бегановскому удалось сплотить вокруг себя сотни две гусар возле телег и они попытались отразить натиск нападавших. Но новый залп из лесной части выбил половину из них из седел. Поднятые на дыбы кони храпели, роняя клочья пены, всадники, как снопы, валились в грязь под ноги лошадей. Сбившись на узкой лесной дороге, все были охвачены ужасом и пытались убежать. Мало кто уже думал о том, чтобы оказать сопротивление, уповая лишь на то, что хотя бы удастся вырваться из ловушки, в которой оказалось все польское войско. Но тщетны были все надежды шляхтичей — окруженные со всех сторон татарами и казаками они сотнями гибли под их саблями и пиками. Многих татары уже заарканили и связывали ремнями из сыромятной кожи. Были и такие, кому удалось скрыться в лесу, но далеко они не ушли — большую их часть переловили рассредоточившиеся по всему лесному массивы татары и казаки.
Наконец, поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления и надеясь сохранить хотя бы жизнь, окруженные со всех сторон поляки стали бросать оружие и сдаваться в плен на милость победителей.
Солнце клонилось к западу. С невысокого холма Хмельницкий наблюдал за проходящей внизу дорогой, по которой непрерывным потоком тянулись возы и телеги с захваченными у поляков трофеями. Сотни тюков ярких тканей, всевозможная золотая и серебряная посуда, жупаны, кунтуши, обувь, бочки с венгерским вином и различными сортами медовухи — все это была лишь малая часть того добра, которое находилось на телегах. На них везли бунчуки и знамена, походные барабаны и другие войсковые клейноды, порох, запасы пуль и свинца, провиант для лошадей. На некоторых возах лежали раненые поляки, которые не могли передвигаться самостоятельно, но большая часть пленных уныло брела за телегами. Было их около восьми тысяч, шли они, понурив головы, задыхаясь в пыли, босые и почти раздетые. Все их пышное убранство досталось победителям. Многие казаки уже красовались в снятых с пленных кунтушах, камзолах и головных уборах, поглаживая ладонями эфесы сабель с серебряной и золотой инкрустацией, которые еще помнили тепло панских ладоней.
Вдруг гетман обратил внимание на одну из телег, где на подстеленной охапке сена, угрюмо опустив головы, полулежали два шляхтича. У одного из них рука была на перевязи. Лицо Богдана озарилось хищной улыбкой и, тронув острогами своего буланого Бурана, он подъехал к телеге. Поравнявшись с ней, Хмельницкий с издевкой в голосе спросил:
— Ну, что, пан Потоцкий? Хотел меня в темницу бросить, а сам оказался у меня в плену!
Коронный гетман поднял голову. Его лицо перекосила злобная гримаса. Посмотрев в глаза своему заклятому врагу, он высокомерно ответил:
— Не ты, холоп, меня пленил, а доблестные татарские воины! Чем с ними расплачиваться будешь?
— А вот тобой и паном Калиновским, — запорожский гетман кивнул на соседа Потоцкого, — я с ними и расплачусь!
Не дожидаясь ответа, он отъехал от телеги и возвратился на вершину холма, куда уже с одной стороны подъехал Тугай-бей, а с другой — Кривонос и Кречовский.
Глава пятая. Чигирин
По широкой степной дороге, тянувшейся вдоль извилистого берега Тясмина, легкой рысью по четыре всадника в ряд двигался сильный казацкий отряд. Копыта коней взбивали железными подковами высохший грунт и за колонной всадников поднималось облако пыли, которая долго еще висела в неподвижном воздухе. Было уже не по-весеннему жарко, тихо и безветренно. Высоко в небесной синеве таяли редкие прозрачные облачка, да откуда-то из поднебесья доносилась едва слышная трель невидимого жаворонка.
Ехавший впереди молодой с небольшими черными усиками на верхней губе казак, судя по перначу, заткнутому за пояс, сотник, то и дело поднимался в стременах, как бы пытаясь заглянуть за край горизонта.
— Не сбились ли мы с дороги, Верныдуб? — повернулся он к скакавшему рядом с ним на огромном вороном коне средних лет запорожцу с пшеничными усами, опускавшимися едва ли не до середины груди и с такого же цвета оселедцем на гладко выбритой голове…
— Не волнуйся, пан сотник, — ответил тот, сняв шапку и вытирая рукавом потный лоб, — до Чигирина осталось совсем немного. А сбиться с дороги, двигаясь вдоль Тясмина, мы не можем. Речка сама выведет нас к городу.
Верныдуб был известен на Запорожье своей неимоверной силой. Укоренившееся за ним прозвище он получил еще в далекой юности, когда на спор вырвал с корнем молодой дубок в пол-обхвата толщиной. С годами силы в нем еще прибавилось и даже гигант Данила Нечай как-то схлестнувшийся с ним в шутливом единоборстве, потерпел поражение. Ростом Верныдуб на целую голову превышал обыкновенного человека, а плечи были такими широкими, что он проходил не в каждую дверь. Однако он отличался не только силой, но и острым умом, хорошо знал обычаи и повадки татар, исходил пешком всю Украйну от Сечи до Львова, у казаков пользовался непререкаемым авторитетом. Хмельницкий давно знал Верныдуба, поэтому и послал его вместе с Дорошенко в Чигирин.
Молодой сотник, получив гетманский наказ, не стал зря тратить время и уже вечером выступил в поход. Казаки двигались налегке, взяв с собой запас провианта и корма для коней только на трое суток. У каждого всадника из оружия был самопал, пороховница, запас пуль, сабля, кончар и пика. К седлам у всех были приторочены лопатки, без них запорожцы никогда не выступали в поход. Дорошенко с помощью Ганжи отобрал себе только тех казаков, которые были хорошими наездниками, поэтому рассчитывал за двое суток добраться до Чигирина. Расщедрился полковник и на коней для своего бывшего воспитанника, отдал лучших из захваченных у поляков в качестве трофеев. Желая как можно лучше выполнить возложенное на него поручение, молодой сотник торопил казаков, останавливаясь только для того, чтобы дать отдых лошадям.
Но не только приказ гетмана был тому причиной. Затаенное глубоко в его сердце желание повидаться с Оксаной Яненко пуще гетманского повеления влекло юношу в Чигирин.
— Как она там, моя голубка, моя ясочка? — непрерывно повторял он про себя. — Помнит ли еще казака, который любит ее больше жизни? Или, может, давно забыла уже?
Действительно, со дня их последней встречи прошло уже больше полугода, а ветреный характер Оксаны был ему хорошо известен. В тот их последний вечер она была веселой и игривой, все время подшучивала над ним. Когда, наконец, он решился признаться ей в любви, девушка лишь рассмеялась и, стрельнув глазками, убежала в дом. Так он и не понял тогда, как она восприняла его слова о своих чувствах. Сейчас, вспоминая Оксану, он ощущал, как теплая волна поднимается к его сердцу. Перед его глазами вставал ее образ — русая головка в обрамлении венца туго заплетенных косой волос, круглое девичье личико, сияние голубых очей, подобное блеску камешков намиста, которое он ей в тот вечер подарил первый раз в жизни. Он вспоминал ее лукавые взгляды из-под стыдливо опущенных темных ресниц, ямочки на румяных щечках, белоснежную шею и трепетную грудь. Воспоминания будоражили воображение юноши, на его смуглых щеках выступил румянец, а большие карие глаза затуманились мечтательной дымкой.
— А вот уже и Чигирин, пан сотник! — возвратил его к действительности зычный голос Верныдуба. — Только почему-то ворота закрыты и на валах полно народу. Что там у них происходит?
Ответ на этот вопрос они получили довольно скоро. Едва отряд приблизился на расстояние выстрела, как из-за валов грянул нестройный ружейный залп. К счастью, пули пролетели выше и никто не был ими задет.
— Стреляют как какие-нибудь гречкосеи, — презрительно сказал Верныдуб. — А не угостить ли и нам их каленым горохом в ответ, пан сотник?
— Нет, давай сначала разберемся, что происходит, — ответил Дорошенко, внимательно рассматривая толпящихся на валах людей. — По-моему, это не ляхи.
Осадив коня, он отдал приказ отряду остановиться, а сам вдвоем с Верныдубом выехал вперед и продолжил двигаться к воротам.
Подъехав ближе, он крикнул:
— Эй, вы там, открывай ворота.
— А ты кто такой, чтобы командовать тут? — спросил с валов чей-то громкий голос.
— Запорожский сотник Дорошенко, прибыл в Чигирин по приказу ясновельможного гетмана Хмельницкого, — ответил Петр.
— Что-то не похож ты на сотника, больно молод еще, да и люди твои больше смахивают на ляхов — вон как разодеты. С каких это пор на Сечи такие кунтуши и жупаны появились? Походов на Крым и турков давно не было.
— А ну открывай ворота, вражий сын, тебе говорят, — вмешался в разговор потерявший терпение Верныдуб. — Сказано тебе, что от запорожского гетмана прибыли, а что одеты в панскую одежду, то и значит, что после битвы ее у ляхов отобрали.
— Да это же действительно наши, казаки, — раздались голоса с валов. Открывай браму, Ясько, это ж наши!
— А если нет? — упорствовал тот, кого звали Яськом. — Эй вы, двое, подъезжайте поближе. Если ты действительно Дорошенко, то тебя тут многие знают.
Но едва Дорошенко с Верныдубом тронули коней, как из-за валов раздался чей-то властный приказ открыть браму. Ворота распахнулись и навстречу запорожцам вылетел на белом в яблоках коне всадник. Подскакав к ним, он, не слезая с лошади, обнял Дорошенко, затем отстранил его от себя и восхищенно сказал:
— Ну, истинный гетман, прямо вылитый твой дед, царство ему небесное. Вот таким же и он был перед своим последним походом на Крым. Рад видеть тебя в добром здравии! А теперь рассказывай, как там батько Хмель?
Глаза Дорошенко радостно сверкнули, он был счастлив встретить Павла Яненко — отца Оксаны и расценил это, как хороший знак, ниспосланный судьбой. Сняв шапку, он поздоровался:
— Здравствуй, дядько Павло. А что тут у вас происходит?
— Да вот молва донесла о вашей победе над ляхами и мы тоже решили не оставаться в стороне. Весь Чигирин поднялся. Всех жидов и шляхту кого перевешали, а кого на кол посадили. Меня, как племянника ясновельможного гетмана, народ выбрал за старшего.
У Петра на языке вертелся вопрос об Оксане, но он усилием воли сдержал себя и спросил:
— А где Чаплинский? У меня приказ ясновельможного гетмана схватить его и на аркане доставить к нему.
Яненко нахмурился.
— Сбежал, проклятый дозорца еще два дня назад Не успели его перехватить. Челядь сказывала, что убежал сам-один, только жену с собой прихватил. Хотя, говорят, она не хотела с ним ехать.
— Как же так, — заволновался Дорошенко, — получается, я не выполнил приказ гетмана. А куда Чаплинский подался — известно?
— Сказывают разное, но, скорее всего в Лубны, под защиту князя Яремы. Правда, Ярема с нашим старостой последнее время враждовали, но сейчас им всем не до распрей, когда запахло жареным.
Молодой сотник приуныл. Если Чаплинский бросился искать защиты у воеводы русского, он стал недосягаемым.
— А известно о том, где сейчас князь? — спросил он после некоторого молчания.
— Разное говорят, — ответил Яненко. Выражение его подвижного с крутым лбом и большими карими глазами лица стало сосредоточенно-хмурым. — По слухам, он выступил из Лубен и движется на соединение с Потоцким. Если это правда, то со дня на день надо ждать его в Чигирине. Хорошо, что ты подоспел вовремя, а то самим нам против него не выстоять.
Дорошенко вздрогнул, почувствовав как холодок пробежал по его спине…
— Так и с моим отрядом нам не выстоять против Яремы, — тихо сказал он. — У меня всего тысяча человек, да и то настоящих запорожцев среди них не больше сотни. А у князя шесть — семь полных хоругвей воинов, закаленных в боях и походах.
Лицо Яненко еще больше помрачнело:
— А что делать? — пожал он широкими плечами. — Если мы оставим Чигирин, Ярема просто сожжет город дотла. А всех, кого схватит, посадит на кол.
— Дядько Павло, — сменил тему разговора юноша. — А как поживает ваша Оксана? В добром ли здоровье?
Яненко сокрушенно покачал головой:
— Пропала Оксана.
— Как пропала? — воскликнул Петр.
— Два дня уже нет ее нигде. Ума не приложу, что могло с ней случиться. Вечером того дня, когда у нас тут буча поднялась, выскочила из дома к подружке и пропала. Всех уже расспрашивал, никто ее не видел. И среди мертвых тоже не нашли.
Смуглое лицо Дорошенко стало бледно-серым. Он почувствовал, что сердце его оборвалось и будто летит куда-то в глубокую пропасть.
Яненко отвел взгляд в сторону и вытер мозолистой ладонью слезу скатившуюся по его щеке:
— Вот такие-то дела с нашей Оксаной, сынок, — тихо сказал он.
Обычно основание Чигирина народная молва связывает с деятельностью старосты каневского и черкасского Евстафия Дашковича, оставившего глубокий след в истории Литовской Украйны начала ХУ1 века. Дашкович — непримиримый враг татар всю свою кипучую энергию сосредоточил на укреплении пограничных рубежей литовского государства и отражении татарских набегов. Запорожцы бережно хранили память о нем как об одном из своих первых гетманов, наряду с Предиславом Лянцкоронским и Байдой Вишневецким. Именно Дашкович одним из первых пытался сформировать из низовиков регулярное войско и широко использовал казаков в борьбе против турок и татар. Он укрепил Чигирин, воздвигнув вокруг города вал с частоколом, и опоясал его глубоким рвом, превратив тем самым это довольно заурядное местечко в передовой форпост на границе Дикого поля. Но в старых книгах сказывается, что Чигирин был основан еще за три столетия до Дашковича пятигорскими черкесами, которые ранее воздвигли и город Черкассы, ставший неофициальной столицей всего края.
Так оно было или нет, доподлинно неизвестно, разные суждения бытуют на этот счет, но в описываемый период Чигирин оставался почти таким же, как и во времена Дашковича. С трех сторон город окружал ров, больше чем до половины наполненным водой из Тясмина. За ним отвесно поднимался земляной вал с частоколом наверху. С северной стороны защитой от нападения врагов служил широкий и глубокий в этом месте Тясмин. Соединял Чигирин с левым берегом реки прочный и просторный деревяный мост. Замка или крепости в городе не было, а поэтому отсутствовала и артиллерия.
Отряд Дорошенко вместе с ехавшим впереди Яненко неспешно вступил в город. Молодой сотник, хотя и сраженный трагическим известием об исчезновении Оксаны, все же с любопытством осматривался по сторонам. С детства знакомый ему город являл глазу ужасное зрелище. Тучи ворон и галок кружились над ним с оглушительным карканьем. В воздухе витал запах тлена и смерти. Тут и там на деревьях и столбах порывы ветра раскачивали тела повешенных. Прямо на дороге валялись трупы мужчин, женщин и даже младенцев со вспоротыми животами, которые никто не убирал. Тошнотворный запах разлагающейся человеческой плоти заставлял даже привычных ко всему запорожцев зажимать носы. Многие трупы были полностью раздеты, на других оставались лишь изодранные рубахи. Из вспоротых животов в дорожную пыль вываливались кишки. Судя по всему, все молодые женщины перед смертью подвергались жестокому насилию: у них были отрезаны груди и выколоты глаза. Целые рои зеленых навозных мух роились над телами убитых и замученных людей. Вся земля по ходу следования отряда была пропитана застывшей кровью, хотя кое-где лужи крови не успели еще высохнуть. Резня и грабежи продолжались даже сейчас: то из одного, то из другого дома доносились крики о помощи поляков или евреев. По улицам бродили пьяные простолюдины, разодетые в одежду ограбленных ими шляхтичей, горланя песни.
— С этими бесчинствами пора кончать, — угрюмо сказал Петр ехавшему рядом с ним Яненко. — Погуляли и хватит. Если к нам сюда идет Ярема, надо всерьез готовиться к обороне.
— Правда, твоя сынку, — согласился тот. — Но не мешало бы известить и гетмана о нашем положении. Одним нам тут долго не продержаться.
— Гонца с донесением я собирался отправить еще сегодня, но вот плохо, что толком ничего не известно об Яреме. Надо бы выслать дозор на тот берег Днепра, да поточнее разведать обстановку, а после этого уже и донесение посылать.
К вечеру Чигирин преобразился. Совместными усилиями Яненко и Дорошенко навели в городе относительный порядок. С улиц были убраны трупы, прекращены грабежи и разбои. Всех взрослых мужчин, способных держать в руках оружие, обязали записываться в казачье войско и вскоре отряд Дорошенко увеличился едва ли не вдвое. На ту сторону Днепра они с Яненко направили конные разъезды, чтобы выяснить не движется ли в их сторону воевода русский. На следующий день с утра новобранцев разбили по сотням и под руководством Верныдуба те приступили к тренировкам в упражнении с оружием. Остальные казаки и присоединившиеся к ним мещане занялись возведением фортификационных сооружений вдоль Тясмина. Работы не прекращались даже ночью. В случае приближения войск Вишневецкого мост решено было сжечь, поэтому на нем были установлены бочки со смолой и дегтем, возле которых постоянно дежурили с горящими в руках факелами часовые. В случае непосредственной угрозы на мост должны были выкатить бочки с порохом и подорвать их.
Погруженный в работу по организации обороны города, Дорошенко, тем не менее, ни на минуту не прекращал думать о судьбе Оксаны. Мозг его терзала только одна мысль, что же могло с ней случиться? Об исчезновении девушки он рассказал Верныдубу и тот отрядил нескольких наиболее расторопных и толковых казаков найти тех, кто видел ее в день исчезновения. Однако расспросы местных жителей не привели ни к чему. Только один седой старик, вспомнил, что вечером того дня видел неподалеку от дома Яненко некоего Свенцицкого одного из подручных Чаплинского. В Чигирине он пользовался дурной славой забияки и бретера. Ходили слухи, что дозорца поручал ему выполнение разного рода деликатных поручений, когда не хотел, чтобы фигурировало его собственное имя. Свенцицкий принимал самое деятельное участие в наезде на Субботово и это он засек кнутом до смерти сына Хмельницкого. Но надо отдать должное — внешне он выглядел весьма импозантно. Выходец из застянковой шляхты, Свенцицкий, тем не менее, был великолепным фехтовальщиком. Лет ему было около тридцати. Ловкий и поджарый, он внешностью смахивал больше на испанца, чем на поляка. Его красивое, подвижное, с точеными аристократичными чертами лицо, украшали тонкие черные усики, а волнистые густые волосы спадали сзади по плечи, а спереди до середины лба. В недавние времена красавец-брюнет был популярен у женской половины населения Чигирина и не только у шляхтянок. На любовном фронте он не брезговал одерживать победы и у пригожих мещанок, и даже у казачек.
В тот вечер с ним было еще несколько человек из челяди Чаплинского. Но старик видел их мельком и, куда они потом подевались, не знал. Сейчас Свенцицкого в Чигирине не было. Опрошенные люди склонялись к мнению, что, скорее всего, он убежал из города вместе с Чаплинским.
Узнав об этом, Дорошенко и Яненко не знали, что и думать.
— Помнится мне, этот Свенцицкий частенько поглядывал на Оксану, — напрягал память Яненко, — но на нее многие заглядывались, ты сам знаешь, дивчина она видная. Однако, мне с трудом верится, чтобы он мог ее похитить.
— Куда же тогда она могла пропасть? — с отчаянием в голосе спросил юноша.
Расстроенный отец пропавшей девушки вместо ответа стал нервно крутить ус. Наступило продолжительное молчание. Дорошенко в отчаянии сжал голову руками.
— Раз тела ее не нашли, — наконец твердо сказал Яненко, — то надо думать, что она жива. Но в Чигирине ее нет. Значит, ее похитили и куда-то увезли.
Дорошенко воспрянул духом, в глазах его загорелись огоньки надежды. Схватив Яненко за руку, он с жаром воскликнул.
— Да, батько, конечно, она жива. Нам надо искать Чаплинского. Уверен, без его участия тут не обошлось.
Те из слуг Чаплинского, которые не уехали с ним, а остались в Чигирине были допрошены с пристрастием лично Верныдубом, но безуспешно. Они не пользовались доверием своего господина и очевидцами его отъезда не были. Выяснилось, что Чаплинский с женой уехали в карете, взяв с собой очень мало имущества, но их сопровождало еще несколько человек из его ближнего окружения. А вот был ли среди них Свенцицкий, никто не знал. Дознание зашло в тупик и, судя по всему, в Чигирине о судьбе пропавшей Оксаны других сведений не имелось.
Чигирин готовился к обороне, но от высланных за Днепр конных разведчиков никаких донесений не поступало. Между тем, в народе ширились и бродили разные слухи. Одни говорили, что казаки под Корсунем разбиты и войска Потоцкого движутся на Чигирин. Другие клятвенно уверяли, что с левого берега Днепра к городу идет князь Иеремия, который поклялся искоренить всех бунтовщиков и где прошли его хоругви, остаются только пепелища от разрушенных и выжженных сел и местечек. Третьи утверждали, что это не так, мол, Вишневецкий уже переправился через Днепр у Черкасс и соединился с обоими гетманами. Слухи эти будоражили весь Чигирин. Несколько новобранцев, присоединившихся к отряду Дорошенко, даже дезертировали. Сотник приказал разыскать трусов и в назидание другим вздернуть на центральной площади города. Хотя эти меры оказали свое влияние, и панических настроений поубавилось, но тревога все чаще закрадывалась в душу самого Петра.
— Куда, дьявол их забери, подевались наши разведчики? — говорил он оставшись наедине с Верныдубом. — Три дня уже от них ни слуху, ни духу.
— Не волнуйся, пан сотник, — спокойно ответил старый казак. — Думаю, причин для беспокойства нет. Ну, сам посуди, если бы Ярема был поблизости, они давно бы уже возвратились.
— Пожалуй, ты прав, — вынужден был согласиться Дорошенко. — Но с другой стороны — что если они попали в руки Яремы?
— Не думаю, — убежденно ответил Верныдуб. — В разъезде бывалые запорожцы, да и кони у них быстрые, сам выбирал. Старшим дозора ты сам назначил Яся Воронченко, я его знаю — добрый казак, запорожский куренной атаман. Так просто их даже князю не поймать. Скорее всего, не встретив Ярему за Днепром, они подались в сторону Лубен. Значит, у нас есть еще время.
— Тревожит меня и то, что от ясновельможного гетмана нет известий, — сменил тему сотник. — Как там наши? Было уже сражение или нет?
В ответ Верныдуб только пожал могучими плечами.
Наконец. 18 мая на взмыленном коне прискакал казак из разъезда, отправленного за Днепр.
— Пан сотник, — крикнул он, увидев вышедшего ему навстречу Дорошенко.
— Ярема вышел из Лубен и идет сюда. По его рукой примерно шесть тысяч войска. Наши из разъезда следят за ним, а меня Воронченко послал к тебе с донесением.
— Где был Ярема, когда Воронченко отправил тебя к нам? — спросил Дорошенко, внезапно почувствовав, как тревога покидает его сердце. Теперь, все стало ясным и понятным — лучше явная опасность, чем томительная неизвестность.
— Неподалеку от Разлог, в дневном переходе от Лубен, — ответил казак. — Со дня на день его надо ожидать в Чигирине.
Город охватило зловещее ожидание неизбежного конца. «Ярема идет!» — то здесь, то там обреченно говорили друг другу жители. Имя страшного князя наводило такой ужас, что страх закрадывался в души даже самых отчаянных смельчаков. Многие, побросав свои дома и нажитое на протяжении долгих лет имущество, брали жен и детей и уходили из Чигирина. Даже среди казаков царило уныние. Дорошенко, Яненко, Верныдуб, сотники и куренные атаманы, как могли, укрепляли дух своих воинов, но это удавалось с трудом. Среди новобранцев начался ропот, многие высказывались за то, чтобы оставить Чигирин и отойти на соединение с главными силами Хмельницкого. Но Дорошенко и Яненко жестко пресекали подобные разговоры, ободряя малодушных и вдохновляя смелых своей уверенностью в том, что Вишневецкому с ходу Чигирин взять не удастся, а там подойдет помощь от гетмана Хмельницкого.
День, за ним другой проходил в тревожном ожидании. Яремы не было, но и от Воронченко никаких известий не поступало. Не было вестей и от Хмельницкого. Утром третьего дня Дорошенко, находившийся вместе с Яненко у моста через Тясмин, увидел на противоположной стороне реки группу несущихся стремительным карьером казаков. Когда они приблизились, сотник узнал дозорных, высланных им утром наблюдать местность за Тясмино Увидев Дорошенко и Яненко, старший дозора подскакал к ним и взволнованно сообщил:
— Со стороны Днепра к нам идет какое-то войско. Видно немалое, пыль затянула весь горизонт.
— Ярема? — утвердительно спросил Яненко, хотя и так все было ясно.
— Больше некому, — после минутной паузы ответил казак.
В это время к ним на своем вороном коне подлетел Верныдуб. Подняв жеребца на дыбы, он остановился и крикнул:
— Пан сотник, от Корсуня в нашу сторону движется огромное облако пыли.
Понизив голос, Верныдуб добавил:
— Окрестные жители, прибежавшие в город, говорят, что наши под Корсунем разбиты и сюда со всеми своими силами спешит Потоцкий.
Эта новость, как громом поразила всех, кто ее слышал. Яненко осенил себя крестным знамением, Дорошенко побледнел, а дозорный казак, доставивший весть о приближении Яремы, стал мелко креститься. Несколько мгновений никто не мог произнести ни слова, затем Дорошенко решительно произнес:
— Ты, дядько Павло, оставайся тут и проследи, чтобы вовремя подожгли мост. Мы с Верныдубом тем временем посмотрим, что за войско приближается от Корсуня.
Он огрел нагайкой коня и, круто развернув его, поскакал к городской браме. Верныдуб, держась позади на лошадиный корпус, последовал за ним.
Худые вести распространяются со скоростью степного пожара. Слух о приближении армии коронного гетмана уже разнесся по Чигирину. Матери хватали детей и самое ценное из нехитрого скарба и прятались в погребах, мужчины, вооружившись, кто чем мог, спешили к городским воротам.
На валах уже толпилось множество народа. Казаки, сжимая в руках самопалы, сабли и пики напряженно всматривались вдаль, но приближавшееся войско было еще слишком далеко, чтобы разглядеть, кто это движется. Кто-то кричал, что это приближается коронный гетман, другие возражали, доказывая., что это подходит войско Хмельницкого.
Последнюю неделю не было дождей, стояла сухая погода и дорожная пыль, поднимаясь высоко в воздух, застилала весь горизонт. Остановившись возле брамы, Дорошенко крикнул Верныдубу:
— Отсюда ничего не разглядеть! Давай за мной, подъедем поближе.
Пришпорив коней, они вынеслись из ворот и помчались навстречу приближавшемуся облаку пыли.
— Глянь, пан сотник, — крикнул вдруг Верныдуб, — там справа какой-то холм.
Дорошенко взглянул в указанном направлении и увидел саженях в двухстах от дороги старый курган. На нем даже осталась полусгнившая сторожевая вышка. Петр вспомнил, что в детстве они со сверстниками не раз играли тут в свои мальчишеские игры.
Спустя несколько минут он и Верныдуб уже были на вершине этого старого, полуобвалившегося и покрытого густой травой кургана, немого свидетеля отгремевших здесь в седой древности битв и сражений. С его вершины открывался хороший обзор и уже можно было разглядеть сплошную массу людей и лошадей, находившихся сейчас верстах в двух от них.
Верныдуб, напряженно всматривавшийся в даль негромко произнес:
— Их там тысяч десять, не меньше, и все конные. Да похоже еще и обоз за ними тянется. Потому такая пыль и поднялась.
— Как думаешь, — тихо спросил Дорошенко, — то наши или ляхи?
Верныдуб повернулся к нему:
— Наши в свитках, да серьмягах, а там погляди, пан сотник, все сплошь в яркой одежде, да золотых позументах. Вон как блестит все на солнце, как будто расцвечено голендарским маком…
Дорошенко опустил голову:
— Ну что же, возвращаемся назад? Надо готовиться к последней битве.
Внезапно Верныдуб, не перестававший напряженно всматриваться в приближающееся войско, положил ему на плечо свою тяжелую руку:
— Обожди, пан сотник… А кто это впереди едет на гнедом жеребце в черной керее? Никак Ганжа?
Дорошенко встрепенулся. Слабая тень надежды мелькнула в его глазах. Он привстал в стременах и приложил руку козырьком ко лбу. Приближавшаяся людская масса была еще далеко, но ехавшего впереди всадника, хотя и с трудом, но уже можно было рассмотреть. На голове его была ухарски сбитая на затылок высокая казачья шапка, а с плеч, несмотря на жару, свисала длинная керея. Его гнедой жеребец шел легкой рысью, на полсотни саженей впереди колонны, всадник, иногда горячил его и конь даже пританцовывал на ходу. Эта манера езды Дорошенко была хорошо знакома.
— Ганжа! — заорал он во весь голос. — Это же Ганжа! Верныдуб, это наши, наши!
Он стеганул плеткой коня и, пустив его в карьер, помчался навстречу приближавшемуся войску.
Когда Ганжа увидел приближающихся к нему всадников, он приподнялся в стременах, разглядывая их, после чего, сдавив острогами конские бока, поскакал им навстречу. Через несколько минут он уже крепко обнимал Дорошенко, а затем и сам оказался в могучих тисках объятий Верныдуба. После обмена приветствиями, он в немногих словах рассказал о битве под Корсунем, о том, что оба польских гетмана оказались в плену, об огромном количестве захваченных трофеев.
— Вы помните, как тяжело нам было достать коней, когда выходили из Сечи, — говорил полковник, подкручивая ус, — а сейчас у каждого казака, почитай, три, а то и четыре заводных коня. Пленных взяли почти десять тысяч, оружие, пушки. А сколько всякой материи, сукна, одежды и утвари — не сосчитать. Вот сейчас по приказу ясновельможного гетмана сопровождаю все это и пленных в Чигирин. Там, что положено отдадим татарам — Тугай — бей сейчас в одном переходе от нас и к вечеру подойдет к Чигирину. Часть трофеев отправим на Сечь в войсковую скарбницу, а остальное разделим между казаками и старшиной. Всем хватит, никто не будет в обиде.
— Пан, полковник, — наконец, спохватился слушавший его, как зачарованный Дорошенко, — кажется, к Чигирину со стороны Днепра подходит войско князя Яремы.
Выслушав его рассказ о последних событиях, Ганжа нахмурился, затем обернулся к подъехавшему к ним есаулу:
— Оставайся тут за старшего, а я проскочу к Чигирину вместе с ними, — он кивнул на Дорошенко и Верныдуба. — В город не входите., станьте в полуверсте укрепленным табором.
Он огрел коня нагайкой и поскакал вперед. Дорошенко и Верныдуб последовали за ним.
Весть о том, что войско коронного гетмана почти полностью уничтожено в битве при Корсуне вызвало у жителей Чигирина небывалый приступ ликования. Казаки и мещане, столпившиеся на валах, подбрасывали шапки в воздух, кричали: «Слава гетману запорожскому! Виват Хмельницкому! Слава Запорожскому Войску». Сейчас, когда к городу подошел конный казацкий полк и на подходе был сам Тугай-бей с татарами, уже мало кто опасался приближающегося войска князя Вишневецкого. Народ толпился на улицах, повсюду были слышны радостные возгласы. Людей было так много, что Ганже с товарищами с трудом удавалось проехать. Каждый хотел коснуться стремени или кереи запорожского полковника, сподвижника гетмана Хмельницкого, участника двух легендарных битв с ляхами.
Наконец, пробившись через толпы народа, всадники подъехали к мосту. Там по распоряжению Яненко казаки выкатывали бочки с порохом и подводили к ним запальные шнуры, пропитанные селитрой. Сам он, сидя на своем буланом в яблоках коне, всматривался в горизонт, который сплошь затянуло облако пыли. Дорошенко обратил внимание, что облако распространяется не очень быстро, создавалось впечатление, будто движется пешее войско. «Но ведь у Яремы конные хоругви»- подумал молодой сотник. Бросив взгляд в сторону Верныдуба, он заметил, что и тот всматривается в даль с заметным удивлением.
Ганжа, сердечно обнявшись с Яненко, также некоторое время молча наблюдал за приближавшимся пылевым облаком, затем негромко сказал:
— Сдается мне это не Ярема. У князя конница, а тут явно движется пехота.
В молчании прошло еще несколько минут. Внезапно казаки увидели, что от облака пыли отделилась группа всадников, скачущих по направлению к ним. Когда до них оставалось с версту, Верныдуб, обладавший великолепным зрением, сказал:
— Не сойти мне с этого места, если это не Воронченко со своими разведчиками. Да вот не пойму только, кто с ними еще.
Действительно, вскоре и остальные увидели, что это возвращается дозор, от которого не было вестей целую неделю. Уже можно было ясно различить усатое лицо самого куренного атамана и его казаков, развевающиеся гривы коней, несущихся в карьер. Но двух скакавших рядом с ними всадников никто не знал.
Тем временем, они подъехали к самому мосту и, не снижая скорости, продолжали движение. Копыта коней прогрохотали по деревянному настилу и вот уже всадники, круто осадив лошадей, остановились возле Ганжи. Дорошенко и Яненко. Воронченко снял шапку, приветствуя запорожского полковника и своих командиров, а затем приступил к докладу.
Оказалось, что у Розлог князь Вишневецкий остановился на отдых, но затем внезапно повернул обратно. Понять причину такого неожиданного маневра Воронченко не мог, поэтому решил последовать за войском Вишневецкого, в надежде взять языка и выяснить дальнейшие намерения князя. Вскоре такая возможность представилась и попавший к казакам в плен жолнер из татарской хоругви, рассказал, что князь получил сообщение о том, что Потоцкий под Корсунем разбит Хмельницким. Потому-то и Ярема повернул назад, чтобы в районе Киева форсировать Днепр и уйти на Полесье.
— Понятно, — коротко сказал Ганжа, выслушав доклад куренного атамана, — а это кто с тобой? Он кивнул на прибывших с Воронченко незнакомцев.
Один из них, высокий широкоплечий мужчина лет сорока с небольшим смело взглянул в мрачное лицо полковника и произнес густым басом:
— Я Мартын Пушкаренко, из Полтавы. Узнав о вашей победе под Желтыми Водами, мы тоже не остались в стороне. Перебили у себя ляхов и жидов и пошли на помощь к гетману Хмельницкому.
— А я Небаба, тоже Мартын, из Нежина, — повел могучим плечом второй незнакомец с фигурой атлета. Его выразительное лицо с резкими чертами, полностью соответствовало данному ему прозвищу. — . Мы тоже там у себя повырезали всех панов и подпанков и порешили идти на соединение с запорожцами. Вот на ваш разъезд наткнулись и дальше уже пошли вместе.
Хмурое лицо Ганжи озарила скупая улыбка.
— Ну, что ж, милости просим к нам в Войско. Ясновельможный гетман сейчас от Корсуня будет двигаться в направлении Белой Церкви, так что вы еще присоединитесь к нему по пути.
— Кстати, — он обернулся к Дорошенко, — тебе с твоими людьми тоже приказано незамедлительно прибыть в гетманскую ставку.
Часть третья. Освободитель
Глава первая. Vi et armis
[1]
После подкорсунской битвы Хмельницкий оставался на месте еще почти две недели. На следующий день хоронили убитых, их оказалось для такого грандиозного сражения на удивление мало, всего семьдесят человек. Среди них были и несколько замученных поляками казаков, которые ранее вызвались добровольно попасть в плен, чтобы дезинформировать противника о численности казацкого войска и их союзников татар. После торжественного обряда отпевания, проводившегося священниками местной православной церкви, тела погибших были захоронены в общей братской могиле. Затем, по обычаю запорожцев, все войско прошло мимо нее и каждый казак высыпал на могилу землю из своей шапки. Так под Корсунем был воздвигнут новый курган — памятник тем, кто сложил свои буйные головы в борьбе за освобождение Украйны от гнета польских панов. Много еще таких курганов вырастет по всей Южной Руси, немало верных сынов Отечества сложат головы в борьбе за народное дело. Но этот, один из первых в ряду таких курганов, останется в веках памятником доблести тех, кто доказал, что с поляками можно сражаться на равных и побеждать.
Уже спустя несколько дней весть о Корсунской битве разлетелась по всей Украйне и к казацкому лагерю со всех ее концов потянулись неисчислимые людские толпы. Хлебороб, переделывал косу на самодельную пику, мещанин вооружался засапожным ножом, тот, у кого не было никакого оружия, брал в руки дейнеку, Объединившись в ватаги по 50, 100 и более человек, восставшие громили имения своих панов, уничтожали поляков и евреев, захватывали, где это можно было, арсеналы с оружием, и спешили присоединиться к запорожскому войску. Вся Украйна в одночасье забурлила, как кипящая вода в казане над костром. Нигде человек в польской одежде не мог чувствовать себя в безопасности. Вдохнув пьянящий воздух свободы, бывшие рабы жестоко мстили своим угнетателям, не щадя ни женщин, ни стариков, ни младенцев.
На следующий день после похорон погибших, в казацком лагере широко отметили победу. Из захваченных у поляков трофеев казакам была роздана горилка и началось всеобщее празднование. Уже, можно было слышать, как звенят струны бандур под ловкими пальцами бандуристов, возле которых толпились притихшие казаки, слушая старинные думы о славных подвигах запорожских казаков, о походах Наливайко, про гетмана Сагайдачного и Тараса Трясило… Но одновременно уже звучали и новые песни о последних победах Запорожского Войска:
Полковники и старшина праздновали победу отдельно, собравшись в шатре у гетмана, где были накрыты столы, уставленные яствами, подававшимися на золотой и серебряной посуде, захваченной у поляков. Уже было выпито не по одному михайлику оковитой, венгржины и медовухи и кое-кто из старшины находился в изрядном подпитии. Гетман сидел во главе стола исполненный величавого достоинства. Хотя внешне он выглядел радостно и торжественно, провозглашая тост за тостом, но глубоко в его взгляде порой проскальзывала настороженность, а то и неуверенность. Действительно, сейчас, когда первая эйфория от одержанных побед постепенно отступала, все с большей остротой вставал вопрос: что делать дальше? Вопрос этот был далеко не праздным: от правильного выбора дальнейшей стратегии зависел весь исход так блестяще начавшегося военного предприятия. Еще месяц назад, выходя из Запорожья никто не мог предсказать, как сложится судьба восстания, а сейчас уже было совершенно понятно, что и королю, и сенату, и сейму придется считаться с реалиями сегодняшнего дня. Сам гетман склонялся к мысли о том, что сейчас необходимо приостановить военные действия и немедленно обратиться к королю и сейму с требованиями возврата казацких льгот и привилегий, ограничения панского произвола на украинных землях. Но что скажет рада? Первые успехи вскружили головы не только рядовым казакам, но и многим представителям старшины, и уже здесь за столом, то там, то здесь раздавались голоса: «Веди нас на ляхов!». Пока еще они звучали приглушенно, но с каждой выпитой чашей становились все громче. Хмельницкий искоса посмотрел на сидевшего справа от него Тугай-бея. Тот был безмятежно спокоен и в глазах его читалось полное удовлетворение. Он снисходительно поглядывал на подвыпивших полковников, потягивая терпкий кумыс из глубокой глиняной чаши.
— Ему — то, чего не быть спокойным, — с легким раздражением подумал гетман. — Татары заполучили за один месяц столько добычи, сколько в прежние годы и за пять лет не имели. Да еще уведут с собой и русский полон в Крым. Конечно, Тугай-бей будет ратовать за продолжение военных действий и хана будет к этому подбивать.
Он перевел взгляд на сидевшего по левую руку от него Кривоноса. Тот держал в руке кубок, но лишь пригубливал его, внимательно вслушиваясь в разговор, ведущийся за столом. И у запорожцев, и особенно у примкнувшего к ним восставшего люда Кривонос пользовался непререкаемым авторитетом. Хмельницкий знал, что тот ненавидит шляхту лютой ненавистью и является настоящим народным вождем. В борьбе с поляками он не признавал никаких компромиссов и не скрывал своего убеждения в том, что от них необходимо полностью очистить всю Украйну.
— Понятно, Максим будет настаивать на продолжении войны, — с горечью подумал Богдан, начиная осознавать, что хотя он и гетман, и верховная власть в Войске принадлежит ему, но против мнения того же Кривоноса он пойти не может.
— А ведь еще есть и Кречовский. За ним стоят реестровики, — .Хмельницкий перевел взгляд на своего кума и старого приятеля. — О чем он интересно думает?
Но полковник сидел с непроницаемым выражением на лице, лениво потягивая венгерское вино из своего кубка.
Между тем, мысли Кречовского были созвучны думам самого Хмельницкого. Полковник не был сторонником продолжения войны, так как лучше многих знал какой могучей и беспощадной может стать Речь Посполитая, если ей будет угрожать по — настоящему смертельная опасность. Кречовский, как и сам Богдан, остро понимал необходимость прекращения дальнейших военных действий и максимального использования средств дипломатии. Сейчас можно было еще всю вину в происшедшем свалить на Потоцкого и Конецпольского, представить Запорожское Войско жертвой агрессии со стороны коронного гетмана, добиться увеличения реестра и возврата казацких привилегий.
— А вот как обернутся дела, если не воспользоваться этим выпавшим нам уникальным шансом, — размышлял он, — еще вилами по воде писано. In obscures, quod minimum est sequimur (в делах сомнительных мы следуем тому, что наименее сомнительно).
Но это было лишь его мнение. Он не хуже Хмельницкого понимал, что рядовые казаки, да и большинство полковников, будут настаивать на продолжении войны.
Действительно, среди пирующих все чаще раздавалось: «Батько, веди нас на ляхов!».
Гетман, слыша эти возгласы, продолжал внимательно всматриваться в лица гостей. Вот обычно немногословный Колодка что-то оживленно доказывал Таборенко, а тот слушал его, согласно кивая бритой головой с ухарски закрученным за ухо оселедцем. Громко звучал бас великана Нечая, стучавшего эфесом сабли по столу, и призывавшего вырезать всех ляхов до ноги. Никого не слушая, что-то выкрикивал Иван Донец, склонившись к Чарноте, который уже, судя по его раскрасневшемуся лицу, был прилично пьян. Иван Ганжа, о чем-то тихо разговаривал с Федором Богуном, который его внимательно слушал. Склонив друг к другу чубатые головы, толковали между собой Морозенко, Хмелецкий и Иван Богун. Менее сдержанные полковые есаулы и приглашенные на банкет наиболее заслуженные сотники, время от времени в полный голос выкрикивали: «Смерть ляхам!».
Хмельницкий продолжал делать вид, что не слышит этих восклицаний из-за стоявшего в шатре гомона, но тут со своего места с кубком в руке поднялся Остап.
— Дозволь, ясновельможный гетман, слово молвить, — обратился он к нему, и Богдану ничего не оставалось, как милостиво улыбнуться и кивнуть головой в ответ.
Остап произнес тост за здоровье Хмельницкого, сравнив его с Моисеем, который вывел иудеев из египетского плена, завершив его словами: «А теперь веди нас на Варшаву! Не вложим сабель в ножны, пока хоть один лях останется на Украйне!». Все полковники и остальная старшина диким ревом подхватили эти слова Остапа, повторяя их, как заклятие. Гетман вымученно улыбнулся, но вынужден был осушить свой кубок до дна.
После этого за столом только и говорили, что о необходимости продолжения военных действий, как об уже решенном вопросе. Гетман улыбался, раскланивался на все стороны, но на душе его было тревожно. Он впервые начал осознавать, что, подняв русских людей против польских поработителей, вынужден теперь идти вместе с ними до конца, иначе рискует стать жертвой выпущенной им на свободу, не поддающейся контролю и управлению стихии.
В последующие дни. Хмельницкий не торопился созывать раду, надеясь оттянуть время принятия окончательного решения. Это было тем проще сделать, что неотложных дел, действительно, накопилось много. Прежде всего, необходимо было поделить захваченные у поляков трофеи, формировать новые полки из прибывающего пополнения, организовать обучение новобранцев. Назрела пора заняться и административной реформой, так как освобожденными от поляков местностями надо было как-то управлять.
Хмельницкий рассчитывал, что в ближайшее время ход событий сам даст ответ на вопрос о том, как ему поступить в дальнейшем и эти надежды гетмана, действительно оправдались.
Пока же он приказал из трофеев отобрать для него несколько возов самых дорогих товаров, затем под охраной Ганжи отправил все захваченное у поляков имущество в Чигирин, который планировал сделать своей ставкой. Там часть трофеев предполагалось отдать татарам, часть отправить на Сечь, а остальное поделить. В спешном порядке шло обучение новобранцев, формирование новых казацких сотен и полков.
Несколько дней спустя к нему прибыл гонец от князя Вишневецкого. Воевода русский писал из Лубен, сразу после получения известия о битве при Желтых водах. Избегая величать Хмельницкого его нынешним титулом, князь, тем не менее, просил гетмана не допустить, чтобы татары перешли на левую сторону Днепра в его земли. Богдан направил ему ответ, уведомляя о поражении коронного гетмана в битве под Корсунем и о том, что Тугай-бей возвращается в Крым, поэтому опасаться появления татар на Левобережье нет оснований. До поры запорожский гетман не желал осложнять отношения с Вишневецким, зная его как отважного и грозного воителя, поэтому проявлял максимум дипломатичности.
Не успел уехать гонец воеводы русского, как Хмельницкий получил неожиданное послание от брацлавского воеводы Адама Киселя.
Имя этого польского вельможи было хорошо известно в казацкой среде. По национальности был он русин, выходец из не особенно знатного рода, но при вступлении на польский трон Владислава 1У возвысился, получив должность «королевского дворянина». Родовое имение его было в Гощи и, убывая под Смоленск, молодой король поручил ему охрану Северской земли, с чем Кисель отлично справился. Вскоре после этого он стал подкоморием черниговским и возглавил комиссию, которой было поручено рассматривать жалобы казаков на панское своеволие. Хмельницкий в бытность свою войсковым писарем не раз в связи с этим встречался с Киселем и в целом у них сложились хорошие отношения, хотя Кисель был на десяток лет постарше. В казацкой среде подкоморий черниговский пользовался определенным влиянием, так как оставался в числе тех немногих русин, кто сохранил веру своих отцов и не перешел в католичество. Но Хмельницкий хорошо знал, что Кисель, хотя внешне и симпатизировал казачеству, но, в первую очередь, являлся польским патриотом, пусть и не таким фанатичным, как, например, тот же Иеремия Вишневецкий.
— Интересно, что пишет, старый лис? — подумал гетман, сломав печать на пакете, почтительно поданном ему Выговским. Письмо было написано рукой самого Киселя, почерк которого Богдану был хорошо знаком… Бегло прочитав пергамент, он отложил его в сторону и, махнув рукой Выговскому, чтобы тот уходил, задумался, подперев рукой голову. Киселю уже было известно о поражении польских войск под Корсунем и о пленении обоих гетманов. Брацлавский воевода напоминал Богдану о связывавших их узах дружбы, упрекал за то, что тот призвал татар к себе на помощь и заклинал остановить братоубийственную войну. «Еще не поздно, — писал он, — обратиться к королю и сенату с повинной, изложить свои жалобы и добиться прощения». Кисель предлагал оказать в этом и свою помощь, уверяя, что все происшедшее будет забыто.
Совет Киселя был вполне резонным, но сидеть сложа руки и ожидать, пока паны сенаторы соизволят даровать казакам прощение, было не в характере гетмана.
— Ты, пан Адам, поднаторел в дипломатических уловках, но и мы не такие дурни, чтобы рассчитывать только на одну панскую милость, — произнес вслух Хмельницкий. — Свою дипломатию мы будем осуществлять vi et armis!
28 мая на созванной малой раде с участием только полковников, старшины и некоторой части запорожцев, гетман определил задачи на ближайший период. Сообщив о своем намерении послать делегацию от Войска к королю и сенату требованием о возвращении льгот и привилегий, а также увеличении реестра, он напомнил о том, что дипломатия только тогда чего-нибудь стоит, когда подкреплена силой оружия.
— Мы не будем сидеть сложа руки и ждать панской милости, — закончил гетман свое выступление. — По всему краю народ восстал против ляхов и мы должны помочь людям обрести свободу, изгнать всех панов с украинских земель. Чем большую территорию мы освободим, тем сговорчивее будут вести себя король и сенат! Ex facto jus oritur, что в переводе с латинского означает: из факта возникает право!
Глава вторая. Бескоролевье
В самом конце мая казацкие полки один за другим оставляли лагерь под Корсунем и расходились в разные стороны. Нечай, имея под началом несколько тысяч казаков, выступил на Брацлавщину, Остап двинулся к Нестерову, Ганжа, возвратившийся к тому времени из Чигирина, был отправлен со своим полком к Умани. Федора Богуна гетман направил в Червонную Русь к границам Малой Польши. Полки Небабы и Пушкаря, пополненные новобранцами, под общим командованием Кречовского с большей частью реестровиков, отправились на левый берег Днепра к Чернигову и Новогород — Северскому, а сам Хмельницкий, оставив при себе Кривоноса и несколько других полковников, неспешно двинулся в направлении Белой Церкви, с намерением в последующем вступить в Киев, и тем самым завершить очищение всей Украйны от поляков.
По пути следования к нему присоединился и Дорошенко со своей сотней, которая по численности уже превышала штатный запорожский полк более чем в четыре раза. Молодой сотник чувствовал себя виноватым за то, что не смог выполнить гетманский наказ, и немного побаивался встречи с Хмельницким, но тот принял его сердечно, как родного сына.
Несколько успокоившись, Дорошенко подробно доложил гетману обо всем, что ему было известно о Чаплинском. Хмельницкий внимательно слушал его, подперев голову рукой и думая о чем-то своем.
— На все воля Божья, — наконец сказал он, выслушав обстоятельный рассказ сотника. — Проклятый дозорца от меня никуда не денется, из-под земли найду. Но пока что приватные дела надо отложить в сторону — сам видишь, какая крутая каша заваривается. Никогда прежде не было, чтобы казаки одерживали такие победы и так потрясали до основания Польшу. А почему? Потому, что вместе с нами поднялся весь русский народ. Вся Русь выступила против ляхов, а не только одни казаки, как в прошлые годы…
Он встал из-за стола и, подойдя к Дорошенко, положил ему на плечо руку.
— Знаю, тебе сейчас нелегко, все об Оксане думаешь, — гетман проникновенно взглянул в глаза юноши, — И мне тяжело, внучка она мне, хоть и двоюродная, но любил ее, как и своих родных детей. Даст Бог, все еще будет хорошо. А пока надо прежде всего думать о судьбах Отечества.
Он умолк, прошелся по шатру, затем продолжил:
— Я бы тебя в полковники произвел, у тебя под началом вон сколько людей, да больно молод ты еще. По правде говоря, в старые времена, тебя б еще и в запорожцы принимать нельзя было.
Заметив, что лицо юноши покрылось румянцем, гетман успокоительно похлопал его по плечу.
— Ладно, сейчас другие времена. Оставайся пока при мне, а там видно будет.
Старшим казацкого посольства в Варшаву к королю и сенату был назначен Филон Дженджелей. Он должен был передать предложения Войска Запорожского по урегулированию вооруженного конфликта, состоявшие из 13 пунктов. В целом предложения носили довольно умеренный характер: восстановление казацких льгот и привилегий, амнистия всем участникам военных действий, увеличение реестра до 12 000 казаков. Кроме того, была высказана просьба об уплате реестровикам жалованья за последние пять лет и о предоставлении свободы исповедания греческой веры на украинных территориях. Отдельно Хмельницкий обратился с письмом к королю, в котором объяснял, что запорожцы вынуждены были обороняться от коронного гетмана, который двинулся со своими войсками на Сечь, хотя к этому не было никаких оснований. В письме также приводились факты насилий, чинимых поляками в отношении казаков и уверения в том, что, хотя они, обороняясь, и разгромили коронное войско, но от службы его королевской милости не отказываются, просят прощения и остаются верными слугами Речи Посполитой.
Уже в первых числах июня все было готово к отправке депутации в Варшаву, но неожиданно случилось событие, которое перечеркнуло надежды Хмельницкого на мирный исход переговоров в Варшаве. Вечером 4 июня в гетманскую ставку на взмыленной лошади прискакал гонец от Федора Богуна с сообщением, что 28 мая в Мерриче скоропостижно скончался король Владислав 1У. В донесении сообщалось, что ходят слухи, будто умер он не своей смертью, а его отравили.
Это известие, как громом поразило запорожского гетмана. Хмельницкий знал, что в последнее время король не очень хорошо себя чувствовал, но он был еще далеко не стар и недуг его не носил опасного характера. Эта роковая смерть круто меняла все планы и намерения Хмельницкого, так как он понимал, что до избрания нового короля сенат никакого решения в отношении казаков принимать не будет.
Гетман еще раз перечитал донесение уже вслух, словно надеясь найти в нем ответ на вопрос о том, какие же теперь действия ему нужно предпринять, затем поднял взор на Выговского, который, передав гетману письмо, почтительно ожидал дальнейших распоряжений.
— Вот, Иван, тяжелая утрата постигла нас, покарал нас Господь за грехи наши — глухо сказал он, — умер наш отец и заступник! Осиротели мы, как Бог свят, осиротели!
Хмельницкий встал из-за стола и троекратно перекрестился. Выговский последовал его примеру. В тяжелом раздумье гетман стал прохаживаться по шатру, грузно ступая сафьяновыми сапогами по коврам, устилавшим пол шатра. Затянувшееся молчание нарушил вкрадчивый голос Выговского:
— Утрата тяжелая, Ваша милость, что и говорить. Но с другой стороны…
— Что с другой стороны, — резко спросил Богдан, — договаривай!
Выговский выпрямился и смело глянул ему в глаза:
— Но с другой стороны, теперь у ясновельможного гетмана развязаны руки. Во всяком случае, до избрания нового короля. Да и на выборах голос Запорожского Войска будет значить немало.
Богдан остановился и внимательно посмотрел на Выговского. Тот не опустил глаза, а ответил на его взгляд твердым взглядом.
Гетман хмуро улыбнулся и хлопнул его по плечу:
— А голова у тебя, Иван, не только для того, чтобы шапку носить. Может ты и прав. А пока, пойдем, объявим товариществу это печальное известие.
Худые известия, как и беды, не ходят в одиночку. На следующий день поступило донесение от Кречовского, который сообщал, что в конце мая в Путивль в распоряжение царского воеводы Плещеева прибыло сорок тысяч стрельцов, готовых выступить на помощь Речи Посполитой против татар. Пока что они остаются в Путивле, так как воевода еще не вполне разобрался в том, что происходит на Украйне и, где конкретно находятся татары.
Это сообщение встревожило Хмельницкого. Меньше всего он хотел сейчас ввязаться в военный конфликт с Москвой и оказаться между двух огней. Если он и не мог рассчитывать в своих действиях на прямую поддержку русского царя, то, по меньшей мере, его нейтралитет гетману сейчас был нужен, как воздух. Богдан в то время еще не знал, что присылкой стрельцов обязан все тому же Адаму Киселю. Брацлавский воевода еще 1 мая уведомил Плещеева о том, что запорожцы подняли восстание против Речи Посполитой., призвали на помощь татар и вместе с ними намереваются вторгнуться в пределы Украйны. Кисель напоминал царскому воеводе, что по условиям Поляновского мира Россия и Польша обязались вести совместную борьбу против татар, если те вторгнутся в их территорию.
Гетман уже намеревался срочно отправить гонца к воеводе в Путивль, но тут Выговский доложил, что недалеко от Киева задержан и уже доставлен в гетманскую ставку путивльский мещанин Григорий Климов с письмом от Плещеева к Адаму Киселю, который в то время находился в Гоще.
Хмельницкий внимательно прочитал письмо Плещеева. Оно носило приватный характер, воевода интересовался, что происходит на Украйне и, где сейчас находятся татары. Он сообщал также, что царь Алексей Михайлович направил в его распоряжение стрельцов для выступления против татар, но он пока не знает, как ему поступить.
— Вот все само собой и разрешилось, — с облегчением подумал гетман, а вслух сказал Выговскому:
— Распорядись, чтобы задержанного немедленно доставили ко мне.
Когда Климова ввели в шатер, гетман внимательно посмотрел на него. Он обычно редко ошибался в людях и Климов понравился ему своей обстоятельностью и даже некоторой независимостью. Он был одет в обыкновенную одежду русского мещанина, но вел себя с достоинством, без подобострастности и у Богдана даже мелькнула мысль, не переодетый ли дворянин стоит перед ним.
— Если это так, то оно даже и к лучшему, — подумал он.
Тем временем Климов окинул взглядом своих светло-голубых глаз богатое убранство шатра, затем внимательно посмотрел на гетмана, как будто пытаясь получше запомнить черты его лица.
— Судя по найденному у тебя письму, — начал Хмельницкий, — ты послан с ним к брацлавскому воеводе Киселю?.
— Я и не скрывал этого, — с достоинством ответил Климов, погладив окладистую русую бороду. — Между нами и Речью Посполитой мир, да и письмо князя — воеводы носит приватный характер. А меня ваши казаки схватили, как какого-нибудь лазутчика…
— Ладно, — перебил его гетман, — не горячись. Война у нас с ляхами началась. Вот и задерживают хлопцы всех подозрительных людей.
Затем, не давая Климову ответить, продолжил:
— Не по что тебе к Адаму ехать, а я тебе дам от себя к его царскому величеству грамоту.
Климов попытался осторожно возразить:
— Воля твоя, но что я скажу воеводе, он хочет знать, не выступит ли орда против Москвы?
— О том пусть не беспокоится. Ко мне прислали грамоты князь Ярема Вишневецкий и Адам Кисель, просят, чтобы не пускал татар на их земли. Я, по их прошению, велел крымскому царевичу уйти в степь, за Желтые Воды.
Испытующе посмотрев на Климова, как бы оценивая можно ли ему доверять, гетман продолжал:
— Скажи в Севске воеводам, а воеводы пусть отпишут царскому величеству, чтоб царское величество Войско Запорожское пожаловал денежным жалованьем. Теперь бы ему, государю, на Польшу и Литву наступить пора, — хитро прищурился гетман, — его бы государево войско шло к Смоленску, а я стану служить государю с другой стороны.
Климов в ответ на эти слова с сомнением промолвил:
— Но у нас с ляхами мир, а запорожцы взбунтовались против короля, вряд ли его царское величество будет поддерживать бунтовщиков.
Гетман ударил рукой по столу:
— То, неправда, никакие мы не бунтовщики. Если тебя будут расспрашивать государевы приказные люди, то ты им тайно скажи, что королю смерть приключилась от ляхов: сведали ляхи, что у короля с казаками договор, послал король от себя грамоту в Запорожье к прежнему гетману, чтобы казаки за веру православную греческого закона стояли, а он король будет им на ляхов помощник.
Хмельницкий выдержал паузу и продолжал:
— Эта грамота спрятана была и казакам прежний гетман ее не показывал. Я ту грамоту выкрал, доставил ее на Запорожье, собрал войско и против ляхов стою.
8 июня, получив от Хмельницкого грамоту к царю, Климов был отпущен. Позднее содержание своей беседе с гетманом он пересказал воеводе в Севске, а затем в Москве в Посольском приказе.
Когда государь и великий князь Алексей Михайлович ознакомился с содержанием послания Хмельницкого, он глубоко задумался. Молчали и ближние бояре, обычно дававшие ему советы, как следует поступить в том или ином случае. Наконец, царь тяжело вздохнул и задумчиво произнес:
— Достанет нам еще забот с этими черкасами.
Высокие шапки бояр безмолвно качнулись в знак согласия с его словами. Все понимали — от событий, происходящие в Южной Руси царскому правительству так просто отмахнуться не удастся. Но к Плещееву тотчас же был отправлен гонец с царским повелением сохранять в отношениях с запорожскими казаками полный нейтралитет.
Между тем, к концу июня пламя народной войны охватило всю Украйну, перекинулось на Волынь, Полесье и докатилось даже до границ Литвы. Придерживаясь исторической правды, надо отметить, что выступление казаков из Запорожья явилось лишь фитилем к той бочке накопившегося всенародного гнева, которая потом и взорвала весь южнорусский край. Не столько повинуясь призывам запорожского гетмана, как действуя по велению сердца, поднялся русский народ против польских поработителей. Хлопы собирались в ватаги и загоны (проще говоря, в отдельные шайки) нападали на панские усадьбы, разоряли их, убивали самих панов и их дозорцев, истребляли католическое духовенство. Озверевший народ творил такие бесчинства, что, читая в последующем строки древних летописей, трудно поверить, что написанное в них вообще возможно. Убийства сопровождались варварскими мучениями и пытками, бессмысленной и беспощадной жестокостью. С живых людей сдирали кожу, распиливали пилами., поджаривали на углях., забивали палками до смерти, не щадили даже грудных младенцев. Особо страшной участи подвергались евреи, всякая жалость к ним приравнивалась к измене. Под ножами казаков тысячами гибли еврейские младенцы, в Полоном и Ладыжине были умерщвлены несколько тысяч иудеев только за один отказ принять христианство. По сказаниям современников, по всему краю иудеев погибло тогда до ста или даже более тысяч.
Одной из первых всенародное восстание охватило Подолию, где в руках поляков оставался только Бар — неприступная крепость на южных рубежах Речи Посполитой. Иван Ганжа без особых усилий занял Умань. В Немирове — одной из вотчин князей Вишневецких подняли восстание мещане, которые изгнали или вырезали в городе всех поляков и евреев. В руках Кречовского и Небабы оказался весь левый берег Днепра — обширные владения Иеремии Вишневецкого. Удалой Морозенко почти без выстрела прошел всю Волынь — весть о его приближении разносилась по всему краю, поднимая народ на восстание против местных панов.
Но стали поступать сообщения и о первых тяжелых утратах в этой войне. Погиб, попав в засаду, полковник Колодка. Лихой красавец Остап, захватив Нестеров, сразил в поединке на саблях князя Четвертинского, а его красавицу жену сделал своей наложницей. Гордая полячка, пылая местью, заколола казацкого полковника во сне его же кинжалом и сама покончила с собой. О самой тяжелой утрате Хмельницкому доложили, когда он находился уже на пути к Белой Церкви — погиб Федор Богун.
Когда Выговский сказал ему об этом, сняв шапку и осенив себя крестом, Богдан в первую минуту ему даже не поверил:
— Ты, что, Иван, перебрал с утра? Федор, погиб?!!
Выговский молча протянул гетману донесение Ивана Богуна, в котором сообщалось о смерти отца. Хмельницкий вчитывался в строчки послания, но все еще не мог поверить, что его старинного и преданного друга, советника в делах и соратника в битвах, больше нет в живых. Он махнул рукой Выговскому, чтобы тот оставил его одного, а сам остался сидеть в молчании, уставившись отсутствующим взглядом куда-то в пространство. По его щеке медленно скатилась скупая слеза, но гетман этого даже не почувствовал.
Наконец, настало время окончательно решить, как быть с депутацией казаков, которую намеревались отправить в Варшаву по совету брацлавского воеводы. Тогда с выездом пришлось повременить из-за известия о кончине Владислава 1У, но, зрело помыслив и посовещавшись с ближайшим своим окружением., Хмельницкий решил все же, пусть и с опозданием отправить ее в Варшаву, сделав вид, будто о смерти короля ему еще не известно. Перед отъездом он долго беседовал с Дженджелеем, поставив ему задачу постараться завести в кругах польской знати нужные связи, а, главное, своевременно информировать его о том, как будет осуществляться подготовка к выборам нового короля. Затем он передал ему послание Войска к сенату и личное письмо к усопшему королю, после чего в самых первых числах июля казацкая депутация отправилась в Варшаву.
Казалось, теперь, когда по всей Киевщине, Брацлавщине, на Волыни и в Полесье сохранялись лишь отдельные очаги сопротивления поляков и окончательная их ликвидация оставалась делом времени, можно было вздохнуть спокойно и обратиться к насущным заботам по наведению порядка в управлении освобожденными территориями. Однако в это время в гетманскую ставку поступили вести о новой угрозе — форсировав Днепр выше Киева, в Полесье вторгся со своими хоругвями смертельный враг казаков князь лубенский и воевода русский Иеремия Вишневецкий
Глава третья. Бескоролевье (продолжение)
Князь Иеремия Вишневецкий принадлежал к древнему литовскому роду, основоположником которого считался сын Великого князя Литовского Ольгерда Гедиминовича Корибут — Дмитрий. Родовой вотчиной Корибутов — Вишневецких издавна был замок Вишневец в Волынской земле, основанный по преданиям, Солтаном, правнуком Корибута — Дмитрия, но, помимо него, они владели обширными территориями на Волыни, в Литве, под Киевом и на левой стороне Днепра. Хотя многие утверждали, что Дмитрий Вишневецкий, знаменитый казак Байда, являлся прадедом Иеремии, в действительности это было не так — они лишь состояли между собой в отдаленном родстве, принадлежа к двум разным ветвям этого славного в истории Польши рода. Отец князя Иеремии — Михаил был женат на молдавской княжне из рода Могил и, как все его предки исповедовал православие, однако сын, обучаясь в иезуитском колледже, изменил вере отцов и стал ревностным католиком.
Получив после смерти родителей в наследство огромные территории, он показал себя рачительным хозяином. В течение непродолжительного времени он заселил пустующие земли в Посулье на левом берегу Днепра, где при его правлении возникло более четырехсот одних только городов и местечек, не считая сел и хуторов. Столицей своего княжества он сделал Лубны, где и проводил большую часть времени в своем замке. Для защиты своих границ Вишневецкий сформировал настоящее войско, которое ни по численности, ни по вооружению не уступало войскам коронного гетмана, а по подготовке и обученности даже превосходило его.
Служба у князя, хотя и была трудной, но зато и почетной — носить цвета Вишневецкого было мечтой многих шляхтичей, но не для каждого из них она была осуществимой. Иеремия был строг и придирчив при решении вопроса о зачислении в свое войско, принимая туда только лучших из лучших. В его собственной панцирной хоругви, где он сам числился полковником, служили исключительно родовитые шляхтичи, способные самостоятельно снарядить себя и свою челядь. Князь не давал своим солдатам оставаться без дела, постоянно водил их в походы отражать татарские набеги, а в мирное время проводил с ними учения и маневры.
Для содержания собственного двора в Лубнах и многочисленного войска, требовались большие затраты, поэтому народ в княжеских владениях облагался значительными налогами, что вызывало недовольство населения и порой приводило к бунтам, которые князь подавлял с беспримерной жестокостью в назидание другим.
Оставаясь большую часть времени у себя в Лубнах, князь, тем не менее, был в курсе основных событий, происходивших на правом берегу Днепра. Особенно зорко он наблюдал за ситуацией в Запорожье, поэтому подготовка казаков к восстанию не оставалась для него тайной. Однако до наступления весны он не придавал этому особого значения и начал проявлять беспокойство лишь, когда из его владений на Сечь стали убегать целые толпы хлопов. Принятые меры результатов не давали, и даже страх расправы с их семьями не мог удержать крестьян от побегов.
В один из дней в начале мая князь, как обычно, находился в приемном зале своего дворца, восседая в огромном кресле, скорее напоминавшем царский трон. Поверх дорогого камзола, расшитого золотыми нитями и украшенного драгоценными камнями, на нем был одет алый плащ с горностаевым подбоем, смахивающий на королевскую мантию. Красивое лицо князя с несколько выпуклыми глазами цвета голубовато-бледного льда, выглядело гордым и надменным. Он был без головного убора и львиная грива его светло-каштановых волос свободно спадала до самых плеч. Князю в то время было что-то около 36 лет, но выглядел он старше из-за глубоких морщин, пересекавших его высокий мраморный лоб. Вдоль стен в почтительном молчании стояли сановники, командиры и наместники княжеских хоругвей, другая челядь.
Придворные пребывали в тревожном состоянии, так как воевода русский, все более мрачнея, слушал доклад о новой волне крестьянских восстаний в своих землях. Действительно, основания для тревоги имелись — обстановка в Левобережье выходила из — под княжеского контроля. Восстала Полтава, Нежин, Миргород и волнения перекинулись уже непосредственно на территорию Вишневеччины. И сам князь, и его приближенные понимали, что восстания не прекратятся до тех пор, пока не будет уничтожены выступившие из Сечи запорожские полки во главе с их новым предводителем Хмельницким.
— Коронный гетман писал мне, — негромко, но твердо сказал Иеремия по окончанию доклада, — что выслал войско против Хмельницкого и приглашал присоединиться к нему, чтобы потом вместе двинуться на Запорожье и сровнять с землей логово этой гидры разврата и бунтарства. Думаю, сейчас самое время и мне присоединиться к коронным войскам. Огнем и мечем пройду я по этому краю и загоню взбунтовавшееся быдло в их стойла. Periculum in mora! (Опасность в промедлении).
Не в правилах Вишневецкого было тратить много времени на сборы, поэтому в тот же день в княжеском замке начались приготовления к выступлению в поход. Уже к исходу следующих суток кавалькада карет и возов была готова двигаться в дальний путь — в Замостье, куда Иеремия отправлял свою жену княгиню Гризельду с маленьким сыном Михаилом, а также со всем двором и челядью. Узнав об этом, со всей округи к замку сбежалось множество евреев с женами, детьми и нехитрым скарбом, которым было разрешено присоединиться к отъезжающим. Для охраны и сопровождения княгини Вишневецкий выделил одну из своих хоругвей.
— Доставишь княгиню и сына к ее брату князю Замойскому, — сказал он командиру хоругви, — и немедленно возвращайся ко мне. Чувствую, скоро нам будет дорог каждый солдат.
— Куда прикажете возвращаться, — спросил вытянувшийся перед князем полковник.
Вишневецкий взглянул ему в лицо и недобро усмехнулся:
— Найдешь куда. Наш след на Украйне не останется незамеченным.
В войске воеводы русского не было пеших полков, поэтому передвигался он стремительно и быстро. Правда, при войске имелся небольшой обоз и артиллерия на конной тяге, но они не создавали помех для движения. Однако выступить сразу в направлении Чигирина, как он планировал при выходе из Лубен, Вишневецкому не удалось, так как то и дело приходилось высылать хоругви в разных направлениях на подавление вспыхивавших то здесь, то там бунтов. Солдаты карали бунтовщиков со страшной жестокостью, вешали и сажали на кол, выжигали дотла целые села, но не успевали расправиться с одними, как поступали известия о новых бунтах.
Когда Вишневецкий, то и дело отвлекаясь на усмирение холопских бунтов, преодолел, наконец, половину пути к Чигирину, он получил известие от киевского воеводы Тышкевича о том, что под Корсунем оба гетмана потерпели поражение и захвачены в плен, а коронных войск на правом берегу Днепра по сути не осталось. Тышкевич писал, что вся Украйна, Подолия и Полесье охвачены крестьянскими восстаниями, везде убивают панов, жгут панские поместья.
Это известие заставило князя отказаться от намерения двигаться в направлении Чигирина, так как у него было слишком мало сил, чтобы сойтись в сражении со всем многотысячным войском Хмельницкого, поддерживаемым татарской ордой. На военном совете было принято решение возвращаться назад вдоль берега Днепра и, форсировав его выше Киева в районе Вышгорода, вторгнуться в Полесье, куда еще не успели дойти казаки Хмельницкого. Этот маневр был исполним, но труден. По бездорожью, в условиях весенней распутицы, сквозь лесные чащи и буреломы, железные хоругви Вишневецкого, повсюду встречая ожесточенное сопротивление восставшего народа, сметая все на своем пути, после месячного похода с непрерывными боями вошли, наконец, в Полесье. И тогда, казалось, сама земля застонала от ужаса, плач и вопль поднялся по всему краю. Весть о движении князя: «Ярема идет!», передаваемая из уст в уста, обгоняла его хоругви вместе с заревом пожаров. Подойдя к Немирову, своему вотчинному городу, князь потребовал открыть ворота, однако жители его, опасаясь возмездия за учиненный ими бунт, отказались это сделать. Разъяренный Вишневецкий приказал взять город штурмом и никого не щадить. Сидя на своем гнедом аргамаке, он, размахивая саблей, кричал своим солдатам: «Убивайте их, но так, чтобы они чувствовали, что умирают!». Отблеск пожара играл на стальной кирасе князя и его лице, придавая его фигуре зловещий вид и вселяя ужас в сердца защитников города.
В ставке запорожского гетмана, которая в то время уже находилась в Чигирине, было известно о передвижении войск Вишневецкого. Хотя его собственные земли на левом берегу Днепра и были уже очищены от панов, а Лубны захвачены восставшими, однако Полесье, еще недавно свободное от поляков фактически было усмирено железной рукой князя. Оставаясь в районе Немирова, он занимал очень выгодную в стратегическом отношении позицию.
— Глядите, — говорил Хмельницкимй собравшимся у него полковникам, указывая концом кончара на развернутую на столе карту. — Ярема стал у Немирова, ожидая подкреплений от тех магнатов, которые еще продолжают оказывать нам сопротивление своими надворными войсками. Занятая им позиция весьма удобна и обеспечивает ему свободу маневра. Он может пойти к Бару, отойти к Староконстантинову или дожидаться подкреплений со стороны Львова. Пока что у него что-то тысяч шесть войска, но оно постоянно пополняется. Имя грозного князя вдохновляет ляхов и они готовы сражаться под его знаменами. Нам крайне важно сейчас преградить ему путь на Украйну и в Подолию. Кто из вас, славные рыцари-запорожцы, готов выступить против Яремы?
Гетман обвел взглядом своих полковников. Они сидели молча, избегая поднять глаза. При всей их ненависти к Иеремии Вишневецкому, каждый понимал, что тягаться им со страшным князем не по плечу. Наступило продолжительное молчание, взгляд Хмельницкого становился все более испытующим и даже насмешливым.
Наконец, со своего места поднялся Максим Кривонос. Был он невысокого роста, но плечистый, с обозначившимся животом, перетянутым поясом с заткнутым за него перначом или шестопером — знаком полковничьего достоинства. Одет он был довольно просто — в красные запорожские шаровары и свитку, накинутую на плечи. Из-под белой полотняной сорочки с расстегнутым воротом на его груди виднелся внушительных размеров серебряный крест на гайтане. Его грубоватое лицо с крючковатым носом, пересеченным шрамом от сабельного удара, нельзя было назвать красивым, но оно было полно гордого достоинства и внутренней силы.
Кем был Максим Кривонос? Где он родился? Действительно ли это было его имя? Каков был род его занятий до 1648 года?
Ответов на эти вопросы в точности не знал никто. По мнению одних, он был родом из острожских мещан, другие полагали его выходцем из Могилева. Третьи высказывали мнение, что он вообще был иностранец, родом из Шотландии, участвовал в тридцатилетней войне, а затем осел на Украине. Были и такие, которые считали его моряком, долгое время плававшим по Средиземному морю. В конечном итоге, все это не столь важно, в памяти народной Кривонос прославился не своим происхождением, а незаурядным талантом народного вождя, люто ненавидевшего шляхту.
— Пусть меня простит ясновельможный пан гетман. — обратился он к Хмельницкому. — Я молчал не потому, что испугался Яремы, а просто, думал., что может кто-то из более заслуженных товарищей вызовется идти в поход.
Гетман подошел к нему и обнял. Они троекратно расцеловались.
— Иди Максим и помни: в твои руки Господь вверяет судьбу Украйны и всего Запорожского Войска.
Снаряжая Кривоноса в поход, гетман выделил дополнительно в помощь его крестьянской армии полки Донца и Таборенко, а также полк Ивана Богуна, который после корсунской битвы был произведен в полковники… Все они были сформированы в основном из той славной запорожской пехоты, которая была хорошо известна своей стойкостью в бою. За пешим войском двигался обоз из нескольких тысяч возов, а также артиллерия, в том числе, и кулеврины на конной тяге. Конницей командовал Кривоносенко. — сын самого Кривоноса.
Кривонос не тратил много времени на подготовку к походу и, выступив со своей армией из Чигирина, уже 17 июля подошел к Махновке, куда со стороны Немирова направлялся и Иеремия Вишневецкий. Развернувшись прямо на марше, казацкие полки с ходу атаковали город. После непродолжительного штурма, атакующие ворвались в Махновку, где началась резня. Быстро темнело, но зарево пожара освещало территорию на много верст вокруг. Кривонос, гарцуя на вороном жеребце у городских ворот, подбадривал опьяненных кровью казаков, которые в окровавленных рубахах гонялись за местными жителями с саблями в руках.
— Так их, детки, вражьих сынов, — кричал он, — вырезайте всех до ноги, чтобы ни ляха, ни жида не оставалось на украинской земле!
В это время на взмыленном коне к нему подлетел Кривоносенко, голый по пояс и перепачканный еще не высохшей кровью.
— Батько, сюда идет Ярема! — крикнул он, осадив жеребца. — Его хоругви уже в верстах трех от Махновки.
— Даст Бог, теперь он от нас не уйдет, — обрадовано воскликнул Кривонос, поднимая своего коня на дыбы. — Разыщи Донца, Таборенко и Богуна — пусть выстраивают свои полки. Как будут готовы, ты со своей конницей ударь на Ярему и притворным отступлением замани хотя бы несколько хоругвей на нашу пехоту.
Но Вишневецкий, узнав, что казацкая армия, намного превосходящая его числом, уже подошла к Махновке и захватила ее, о чем красноречиво свидетельствовало зарево разгоравшегося в полнеба пожара, не стал испытывать судьбу и приказал отходить в сторону Заславля на Волынь. В то время, как его хоругви перестраивались, чтобы двигаться в обратном направлении, казацкая конница попыталась с ходу врезаться в боевые порядки Вишневецкого. Однако искушенный в битвах воитель был к этому готов. Его панцирная хоругвь неторопливо выдвинулась вперед и, постепенно набираяскорость, понеслась на противника.
Атака «крылатых» гусар была стремительной и ужасной. Шелест страусиных перьев на крыльях всадников создавал впереди несущейся конской массы непереносимую волну ужаса. Под его воздействием некоторые казацкие лошади становились на дыбы и разворачивались на ходу, сбрасывая всадников. Кое-кто из всадников сам пытался поворотить коня назад, но в них с ходу врезались следующие позади и начиналась свалка. Расстояние между противниками неумолимо сокращалось, пики поляков, закрепленные особым образом в башмаках, опустились горизонтально, целясь в грудь лошадей. В руках гусар серебряными молниями сверкнули поднятые над головами палаши. При виде этих грозных воинов, летящих по полю, будто легион ангелов смерти, дрогнули сердца даже у самых отважных запорожцев. Да, это были не те гусары, с которыми казакам пришлось столкнуться в битве при Желтых Водах и под Корсунем! Там панцирным хоругвям не удалось использовать полностью свою боевую мощь, но зато сейчас все преимущество было на стороне «крылатых» гусар.
Между тем, одна волна всадников двигалась навстречу другой, все ускоряя ход. Безумство предстоящего боя охватило не только людей, но и лошадей. С оскаленных конских морд срывалась пена, глаза их пылали дьявольским огнем, копыта летели, казалось, не касаясь земли. И вот с ужасным грохотом обе лавины коней и всадников столкнулись. Сама земля содрогнулась от этого удара, испустив ужасный стон; гусарские пики пронизывали и коней и лошадей, а могучие гусарские кони, несли своих седоков вперед в гущу боя. Уже через секунду обрушившиеся вниз тяжелые палаши высекли первые искры из легких казацких сабель. Передовые ряды казаков в мгновение ока были сметены этим натиском и оказались под копытами коней, густо окропив горячей кровью степную траву, а гусарская конница, не снижая темпа, продолжали нестись дальше.
Кривоносенко, вначале возглавлявший атаку, а затем переместившийся в задние ряды, быстро оценил обстановку и выкрикнул приказ рассыпаться веером. Его повторили сотники и куренные атаманы. Когда он дошел до передних рядов, те уже и сами без команды стали рассыпаться по обширному полю, стремясь уйти от слитного удара тяжелой конницы. Те, кому удалось это сделать, по широкой дуге возвращались в свой лагерь, но немало было и тех, кто, как сноп валился с коня, разрубленный до самого пояса гусарским палашом.
Князь Иеремия неподвижно сидел на своем аргамаке, как вытесанный из гранита памятник, наблюдая с высокого кургана за ходом сражения. Его глаза под нахмуренными бровями метали молнии, губы змеились зловещей улыбкой, а рука судорожно сжимала эфес сабли, словно он сам вел своих гусар в эту смертоносную для противника атаку. Свой алый плащ с горностаевым подбоем он еще при выходе из Лубнов сменил на темно-синий походный и теперь мало чем отличался от остальных своих воинов. Голову его прикрывал обычный стальной шлем без забрала.
Наблюдая за перипетиями боя на равнине, князь заметил, что казаки применили излюбленный прием татар, рассыпавшись по полю и теперь спешат возвратиться к своим. Не укрылось от него и то, что натиск панцирной хоругви ослабел, всадники начали сдерживать коней, а отдельные гусары стали гоняться за ними по всему лугу, как за зайцами. Своим орлиным зрением он рассмотрел и темнеющие вдали ряды казацкой пехоты.
— Ну, что же, — удовлетворенно подумал воевода русский, — на первый раз мы преподнесли этим хлопам неплохой урок.
Он повернулся к своим хоругвям, которые уже заканчивали перестраиваться для движения в обратном направлении и, выдернув из-за пояса булаву, повелительно взмахнул ею. Спустя мгновение холостой залп нескольких пушек послужил сигналом панцирной хоругви возвращаться назад. Князь взмахнул булавой еще раз, указав на север, и стал спускаться с кургана. Одновременно тронулась с места и головная хоругвь.
Кривонос, наблюдавший за ходом сражения, находясь на открытой местности впереди полков Богуна, Донца и Таборенко, хорошо знал силу удара «крылатых» гусар, поэтому и не рассчитывал, что его конница победит в этом бою. Все же он, надеялся, что может быть опьяненные успехом гусары, утратят осторожность и приблизятся на расстояние выстрела к изготовившейся к бою казацкой пехоте. Однако, услышав пушечные выстрелы, призывавшие их назад, понял, что заманить гусар в ловушку не удастся. Затейливо выругавшись в адрес грозного князя, он возвратился в свой лагерь., чтобы организовать преследование.
Всю ночь князь Иеремия отступал в направлении Заславля и всю ночь полки Кривоноса двигались за ним буквально по пятам. Подойдя к Полонному, куда уже начали возвращаться местные поляки, Кривонос взял местечко штурмом и сжег до основания, не пощадив даже грудных младенцев. С момента выхода из Чигирина к его войску присоединялись толпы крестьян, жаждущих влиться в ряды восставших. Не у всех из них было оружие, у кого-то имелись только топоры да вилы, но все они были полны решимости сражаться с ненавистными ляхами. Всех их зачисляли в войско, формируя на ходу новые сотни и целые полки.
Но пополнялось не только казацкое войско. Едва князь отошел от Махновки, как ему встретился довольно сильный отряд киевского воеводы Тышкевича, чьим вотчинным городом она и была. Узнав о том, что Махновка захвачена казаками и предана огню, Тышкевич едва не заплакал.
— О, моя Махновка, — повторял он, горестно ломая руки. — Я разорен, как Бог свят, разорен, по миру пустили проклятые хлопы.
В то время Тышкевич уже был не молод, но держался бодро и, вряд ли кто, глядя на него мог предположить, что осталось жить воеводе на этом свете меньше года…
Вишневецкий, слушая причитания Тышкевича, с едва скрываемым презрением смотрел в обрюзглое лицо воеводы киевского. С его языка уже готовы были сорваться нелестные для того слова, но вспомнив о сединах и о прежних заслугах Тышкевича, он сдержался.
— Не один пан потерпел от хлопов, — ограничился князь лаконичным замечанием. — Я вот тоже все у себя на левом берегу бросил и два месяца со своими хоругвями мотаюсь в походе, даже спим в седлах на ходу, Время не о своих имениях думать, а судьбах Отечества.
— О, да, — воскликнул Тышкевич, — доблесть пана и его рыцарей известна всей Речи Посполитой, но далеко не каждый может похвастать такой же выносливостью. Мы тут у себя привыкли к спокойной жизни и вот на тебе.
Он сокрушенно покачал облысевшей головой.
— Ладно, — сменил тему Вишневецкий, — так пан присоединяется ко мне?
— Собственно, другого варианта я и не вижу, — немного подумав, ответил киевский воевода. — Мне все равно надо в Варшаву, тороплюсь попасть на вальный сейм по выборам короля.
— А как там, кстати, обстоят дела, — оживился Вишневецкий, — мы тут давно не получали известий о том, что происходит в Варшаве.
— Как, верно, пан знает, — сказал Тышкевич, отдуваясь и подкручивая ус, — королевич Карл всерьез кандидатом на престол не рассматривается. Между нами говоря, никакими особыми достоинствами он, как и его старший брат, покойный король Владислав, царство ему небесное, не отличается.
Иеремия, соглашаясь, кивнул головой. Он, как и большинство польских магнатов, к усопшему королю относился без всякого уважения, не признавая за ним ни качеств государственного деятеля, ни полководческого таланта. Еще меньше почтения он испытывал к меланхоличному королевичу Карлу, который вообще интереса к государственным делам не проявлял. Он с детских лет рос тихим и болезненным ребенком, далеким от воинских забав и, тем более, от участия в государственных делах своего отца и старшего брата.
— Так вот, — продолжал, между тем, воевода киевский. — серьезная борьба за престол предвидится между партиями Яна Казимира и Юрия Ракочи. Мне из надежных источников известно, что у семиградского князя есть довольно высокие шансы взойти на польский трон. А вот я думаю…
Вишневецкий погрузился в размышления, вполуха слушая рассуждения Тышкевича. Ян Казимир, кардинал и активный функционер ордена иезуитов пользовался поддержкой не только среди большей части магнатов Речи Посполитой, но и у Ватикана. Однако, часть польских аристократов уже давно разочаровалась в династии Ваза и вполне могла отдать голоса за семиградского князь, памятуя славную эпоху Батория. Для многих магнатов Ракочи был привлекателен еще и тем, что, будучи чужим в Речи Посполитой, не имел возможности усилить королевскую власть. Самому воеводе русскому было безразлично, кто из двух претендентов станет королем, но важно было не ошибиться за кого отдать свой голос, так как честолюбивый князь вынашивал надежду заполучить булаву коронного гетмана. Откровенно говоря, он стремился к этой булаве еще после смерти Конецпольского, но тогда сейм предпочел передать ее в руки Потоцкого, пусть менее талантливого полководца, чем князь, зато более предсказуемого и легче управляемого. Несмотря на его воинскую доблесть, знатность и богатство, Вишневецкого не любили за его заносчивость, высокомерие и кичливость, которые казались чрезмерными даже для таких же высокомерных и заносчивых польских аристократов. Поэтому и в сенате, членом которого он являлся, и на сеймах, при обсуждении кандидатур на занятие высших государственных должностей, отдавалось предпочтение другим, что больно ранило самолюбие тщеславного магната.
— Но в этот раз, — размышлял Иеремия, — они просто вынуждены будут отдать мне гетманскую булаву. Потоцкий и Конецпольский в плену, других серьезных соперников у меня нет. Надо только сейчас быть поближе к Варшаве. Вот разделаюсь с Кривоносом и сразу туда.
Однако пока что Кривонос сам преследовал князя по пятам, не давая ему времени даже для краткого отдыха. Передовые казацкие отряды постоянно маячили на горизонте, заставляя Вишневецкого непрерывно отступать все дальше к границам Малой Польши. Правда, вскоре к нему присоединился князь Корецкий со своими надворными командами, несколько других знатных шляхтичей и, наконец, у самого Заславля — князь Острожский, он же Доминик Заславский. Это был опытный воин, хотя и несколько тучный — князь любил хорошо покушать и славился чревоугодием далеко за пределами своих владений. Таким образом, под общим командованием воеводы русского оказалось более 12 тысяч солдат и он, наконец, решился дать бой Кривоносу.
Не доходя несколько верст до Заславля, князь остановился и приступил к оборудованию лагеря. В течение короткого времени были вырыты рвы, насыпаны валы, в предполье были возведены шанцы и окопы. Избранная позиция была выбрана со знанием военного дела, так как прикрывала Заславль и в какой-то мере Староконстантинов — исконные вотчины князей Заславских, позволяя, при необходимости, отступить в один из этих городов и укрыться за его стенами. Не было проблем и провиантом, так как необходимы продукты и фураж беспрерывно поступал из владений Заславского.
Кривонос не стал с ходу атаковать укрепленный лагерь Вишневецкого, на что тот втайне рассчитывал, а, остановившись в полутора верстах от него, приступил к оборудованию своего табора. Казаки, установив возы, как обычно в каре, сковывали их цепями, насыпали шанцы, рыли окопы.
Утром 27 июля обе стороны изготовились к битве. Хоругви князя Вишневецкого выстроились в предполье перед шанцами. Закаленные в сотнях сражений воины безмолвно сидели, как влитые, в седлах, лишь грозно покачивались крылья за спиной гусар, да слегка волновалась линия лекгоконной кавалерии. Вишневецкий, Тышкевич, Корецкий и Доминик Заславский находились немного впереди остального войска в окружении немногочисленной свиты.
Крестьянские полки Яцкевича и Романенко, недавно произведенных в полковники Кривоносом, плотными колоннами стали выдвигаться из табора. Не все из тех, кто присоединился к Кривоносу, имели оружие, у многих были только косы, вилы да топоры. Казацкий предводитель решил первыми пустить их в бой, стремясь сохранить в целости свои регулярные части. Он не надеялся на то, что вчерашние гречкосеи возьмут укрепленный польский лагерь штурмом, но рассчитывал, что, когда они обратятся в бегство, то преследующая их кавалерия попадется в подготовленную ей ловушку… Возглавил атакующие колонны он сам, двигаясь некоторое время впереди них на своем вороном жеребце. Когда до противника оставалось еще с полверсты, Кривонос передвинулся в задние ряды, предоставив возможность полковникам самим командовать наступлением, а затем и вовсе возвратился в табор. Отсюда он стал наблюдать за продвижением своих передовых полков, ожидая, что, как и под Махновкой, Иеремия бросит против них панцирных гусар, поддержанных драгунскими хоругвями.
Однако, к его удивлению, польская конница оставалась на месте, несмотря на то, что расстояние между нею и атакующими быстро сокращалось.
— Не иначе, этот дьявол Ярема задумал какую-то каверзу, — мелькнула тревожная мысль.
Действительно, когда до польских хоругвей оставалось всего около 200 шагов, князь взмахнул булавой. По его команде конные хоругви раздались в сторону и Кривонос с похолодевшим сердцем увидел жерла пушек, ранее не видимых из-за закрывавшей их конницы. В то же мгновение над линией орудий поднялся черный пороховой дым и грянул залп. Шквал картечи, обрушившийся на первые цепи атакующих буквально выкосил их, как косарь выкашивает густую траву на зеленом лугу. Задние ряды продолжали еще по инерции бежать вперед, напирая на передние, которые уже начали останавливаться и разбегаться в стороны, спасаясь от следующего залпа. Он не заставил себя долго ждать. Орудийная прислуга лихорадочно перезаряжала пушки, пользуясь начавшейся паникой в рядах атакующих. Второй залп, произведенный почти в упор, был еще губительнее чем первый, заставив атакующих остановиться и в панике разбегаться в разные стороны. Вишневецкий в третий раз взмахнул булавой. Изготовившиеся к стрельбе драгуны также дали залп из ружей, а затем двинулись вперед панцирные хоругви Вишневецкого и Доминика Заславского. Лошади неслись, набирая ход, земля дрожала под их копытами. К панцирным хоругвям присоединились драгуны, обтекая гусар с флангов. Атакующие, бросая на ходу оружие, улепетывали со всех ног, стремясь укрыться в своем таборе, но поляки догоняли, рубили их и нанизывали на пики.
Но по мере приближения бегущих и преследующей их польской конницы к табору, Кривонос становился все спокойнее. На его губах даже зазмеилась зловещая улыбка. Он вернулся к табору и взмахнул саблей, подавая команду Тимофею Носачу, который в его войске исполнял обязанности обозного.
Тем временем убегающие казаки уже приблизились к самому табору и стали прятаться под возами. Польская конница в опьянении боем продолжала преследовать их. Возможно, гусарский наместник рассчитывал, что Кривонос откроет часть табор, спасая своих людей, и панцирной хоругви удастся ворваться туда на их плечах, поэтому гусары продолжали мчаться, не снижая скорости. Но Кривонос хорошо помнил, что произошло, когда примерно в такой же ситуации десять лет назад Павлюк под Кумейками распахнул свой лагерь. Он оставался на месте, зорко всматриваясь вперед и изредка поглядывая в сторону Носача. Когда расстояние до табора сократилось до 200 шагов, обозный подал команду. Укрытые на возах казацкие пушки ударили поверх голов убегающих прямо в центр панцирных хоругвей, а засевшие между возами казаки открыли по коннице губительный огонь из самопалов. Пороховым дымом затянуло всю линию возов и гусары, потеряв на какое-то время ориентировку, не успев сдержать бег лошадей, врезались прямо в них. Натыкаясь на торчащие вперед дышла, кони ломали ноги и падали на землю, сбрасывая всадников. Канониры перезарядили пушки и произвели второй залп, а укрывшиеся на возах и между ними казаки продолжали непрерывную пальбу из самопалов, передавая их назад своим товарищам и получая уже заряженные. Панцирные хоругви понесли значительные потери и, с трудом поворотив коней, стали уноситься прочь из этого разверзнувшегося ада назад. Более маневренные драгуны успели сделать это еще раньше. Вырвавшаяся из табора казацкая конница во главе с полковником Кривоносенко некоторое время преследовала убегавших гусар, но затем повернула назад.
Так и закончился этот день, не принеся ни одной из сторон победы. Кривонос потерял немало своих людей, но, во-первых, к нему подходили каждый день новые подкрепления, а во — вторых, его элитные полки еще даже и не участвовали в сражении. Гусары ж е Вишневецкого и особенно Заславского потеряли едва ли не треть своего состава только убитыми. Заменить же их было некому.
На следующий день инициативу решил проявить Вишневецкий, двинув против казаков все свои силы. По всему обширному полю завязалось ожесточенное сражение. Тяжелая кавалерия, возглавляемая самим князем не сумела сходу опрокинуть запорожскую пехоту, которая приняла удар гусар на пики, упертые одним концом в землю. Пока передние ряды запорожцев принимали на себя удар кавалерии, задние вели по всадникам частый огонь из самопалов. На помощь своей пехоте вовремя подоспел сам Кривонос, возглавивший казацкую конницу. Вихрь сражения вскоре разметал по полю и своих и чужих. Все закружилось, как в стремительном танце. Там упал разрубленный палашом казак, но уже в следующее мгновение выстрелом в упор сражен и гусар, упавший под ноги своему коню. Кривонос и Вишневецкий столкнулись друг с другом и даже успели обменяться несколькими сабельными ударами, после чего кони разнесли их в разные стороны. Наконец, так и не одолев друг друга, противники отошли к своим лагерям, унося убитых и раненых.
Жаркие стычки продолжались еще несколько дней, затем Кривоносу пришла в голову удачная мысль.
— Вот что Иван, — обратился он к Богуну, — бери своих запорожцев и полк Романенко, и скрытно обойдя Заславль, отправляйтесь к Староконстантинову.
Тот сразу поняв план Кривоноса, широко улыбнулся:
— Думаешь, Заславский оставит Ярему, если узнает, что над его Староконстантиновом нависла угроза.
Кривонос хлопнул его по плечу:
— Готов даже с дьяволом поспорить в обмен на душу, что так и будет.
Душу свою Кривонос выиграл, так как едва узнав, что Староконстантинов осажден казаками, Заславский бросился спасать его, оставив Вишневецкого фактически одного против всего казацкого войска, поскольку вслед за ним князя оставили Тышкевич и другие примкнувшие к нему ранее шляхтичи. Раздосадованный Вишневецкий, проклиная алчность и тупоумие своих ненадежных союзников, 1 августа свернул лагерь и отступил к Збаражу, а затем и вовсе ушел в Малую Польшу, получив известие, что сейм созывает посполитое рушение для выступления против Хмельницкого. Честолюбивый князь надеялся, что во главе ополчения сейм утвердит его кандидатуру.
После ухода своего грозного противника Кривонос без труда занял Заславль и Староконстантинов, а затем повернул к считавшейся неприступной крепости Бару. 9 августа, после нескольких часов штурма, Бар сдался на милость победителя. С его падением вся огромная территория Украйны, Подолии и Полесья оказалась полностью очищенной от поляков.
Глава четвёртая. Пилявецкое сражение
Отправляя Кривоноса против Вишневецкого, запорожский гетман вовсе не предполагал, что тот нанесет поражение непобедимому князю. Хмельницкий считал бы большой удачей, если бы удалось просто остановить Вишневецкого и не допустить его выхода в Подолию или в Киевщину. Однако фактическая победа запорожского полковника над дотоле непобедимым князем и изгнание поляков из Подолии, Полесья и Волыни, в корне изменило сложившуюся в то время политическую ситуацию на Украйне. Действительно, посылая депутацию от Войска Запорожского в Варшаву, и гетман, и старшина выдвигали довольно умеренные требования, не особенно надеясь, что даже они будут удовлетворены. Посольство Филона Дженджелея прибыло в столицу Речи Посполитой как раз к похоронам короля. Сенаторы встретили депутатов довольно милостиво, им разрешили подойти к гробу, в котором находился покойный король, послание от Войска было принято и передано в комиссию Адама Киселя для выработки условий, на которых военные действия подлежат прекращению, а восставшим будет дарована амнистия. Воевода брацлавский, как и обещал, принял деятельное участие, в том, чтобы разрешить инцидент мирным путем. Уже в 20-х числах июля он обратился с письмом к Хмельницкому, предлагая ему выслать послов для переговоров в Варшаву и одновременно заверял архиепископа — примаса, что добьется от казаков, чтобы они прекратили военные действия, выдали пленных, отправили в Крым татар и не поддерживали гайдамацкие отряды, которые действовали самостоятельно в каждом повете, уничтожая панов и их приспешников. Хмельницкий, не зная в то время еще, как разрешится дело с князем Иеремией, ответил Киселю довольно уклончиво, но достаточно дипломатично. Он сообщил, что татар уже отправил за Перекоп, военные действия прекратить не может, так как их провоцирует Вишневецкий, и просил Киселя лично прибыть к нему для переговоров, в том числе и для решения вопроса о судьбе пленных.
Возможно, эта переписка продолжалась бы и дальше, но уход князя Вишневецкого в Малую Польшу, и захват Кривоносом Острога и Староконстантинова сделал ее ненужной. Фактически армия Кривоноса вышла непосредственно на границу с собственно Польшей и, тем самым, вся правобережная и левобережная Украйна оказалась свободной от владычества польских панов. Победа Кривоноса над «страшным князем» вызвала небывалое воодушевление в народных массах. Все, кто был способен носить оружие, шли в казаки или объединялись в гайдамацкие отряды, везде, по всему краю народ поднялся на борьбу с поляками. В этих изменившихся буквально в течение месяца условиях и сам запорожский гетман и его окружение понимали, что соглашаться на реализацию выдвинутых ими же сами предложений сенату, было бы просто глупо. Но нельзя было и просто прервать переговоры или же выдвигать новые более выгодные условия. Выход из положения подсказал Выговский, который к тому времени, как личный писарь запорожского гетмана, пользовался у него полным доверием.
В гетманскую ставку в это время прибыли послы от Киселя, передавшие послание сената с требованием, чтобы Кривонос оставил Острог и другие захваченные им на Волыни города и отвел свои полки от польских границ, а сам за творимые им зверства был выдан в Варшаву.
Прочитав послание, гетман отложил его в сторону и посмотрел на Выговского.
— Ишь чего задумали паны-ляхи, подавай им Максима? А дулю не хотите.
Он сложил кукиш и потряс им в воздухе.
Выговский ухмыльнулся, затем сказал:
— Так и ясновельможный гетман тоже может, в свою очередь, потребовать выдать, ему, например, Вишневецкого?
Гетман посмотрел на него с возрастающим уважением:
— А, что, пожалуй, так и поступим.
Они тут же стали писать ответное послание. Не оспаривая того факта, что Кривонос, может, в чем-то действительно проявил ненужную жестокость, Хмельницкий описывал все зверства князя Вишневецкому по отношению к русскому населению края и требовал, чтобы он за свои преступления был выдан Запорожскому Войску. Особо Хмельницкий отметил, что сам он, направив казацкую депутацию в Варшаву, приостановил военные действия.
«Вашим милостям хорошо известно, что казаки до выступления против нас князя воеводы русского не предпринимали попыток захватить Бар, Староконстантинов, Острог и другие города в Подолии и на Волыни, — диктовал гетман Выговскому, — а то, что на левом берегу прошли восстания, так они вызваны беспричинной жестокостью самого князя Вишневецкого и Войско к ним не причастно…».
Внимательно перечитав письмо, Хмельницкий возвратил его Выговскому, а тот скрепил послание личной гетманской печатью.
— Конечно же, никто это требование выполнять не будет, — сказал Хмельницкий, с удовлетворением потирая руки, — но зато нас нельзя будет обвинить в срыве переговоров.
Действительно, получив это дерзкое послание запорожского гетмана, даже те из магнатов, кто склонен был идти на уступки казакам, возмутились наглостью казацкого вождя. Но были и такие, кто прямо заявлял, что Вишневецкий в угоду своим амбициям, из желания получить булаву коронного гетмана, спровоцировал казаков на продолжение военных действий, а своей непомерной жестокостью вызвал в своих имениях восстания, которые затем охватили всю Украйну. Дженджелей докладывал гетману обо всем происходящем в Варшаве и по неофициальным каналам доводил до сведения сената требование Хмельницкого не вручать Вишневецкому гетманскую булаву, предупреждая, что в таком случае о мире нечего будет и думать. Дипломатия Хмельницкого больно ударила и по Киселю, которого, прежде всего, сами поляки стали обвинять в потакании казакам. Со своей стороны и Хмельницкий возлагал на комиссию Киселя вину в том, что они вместо выработки приемлемых решений пытаются оправдать зверства Вишневецкого.
В конечном итоге, обе стороны пришли к выводу о нецелесообразности дальнейших переговоров. Ко всему прочему, в это время Кривонос прислал гетману донесение, в котором уведомлял его, будто казацкие послы в Варшаве посажены на кол, в ответ на что Хмельницкий немедленно задержал послов Киселя.
Весь август прошел в подготовке к возобновлению военных действий. Несмотря на все усилия Вишневецкого, собравшийся в срочном порядке сейм не только не вручил ему булаву коронного гетмана, но даже не поставил во главе созываемого посполитого рушения. После долгих дискуссий и препирательств сейм поручил командование народным ополчением трем региментарям — ученому-философу Остророгу, Александру Конецпольскому и Доминику Заславскому, в помощь которым было выделено 27 советников. Узнав о том, кто назначен предводителями польского войска, Хмельницкий метко отозвался о них: «Дытына, перына и латына», а затем иронично добавил: «Латыну посадим за учебники, перыну постелем под ноги, а дытыне, как водится, всыплем по одному месту, чтоб не путалась под ногами».
Обиженный Вишневецкий даже хотел отказаться выступать вместе с посполитым рушением, но затем все же присоединился к нему, пополнив свои хоругви.
К войне готовилась не только польская сторона. Хмельницкий стянул к Чигирину все свои полки, ранее отправленные на Левобережье, в Подолию и Брацлавщину, а также обратился с просьбой к хану прислать на помощь татарский чамбул. В этот раз вместо Тугай — бея хан обещал прислать Карачи — мурзу с 4000 татар. Со всех сторон к запорожскому гетману стекались толпы крестьян, которые тоже хотели влиться в казацкие ряды. Принимали всех. Из вновь прибывших формировали полки и сотни, во главе которых назначались, как старые испытанные запорожцы: Иван Золотаренко, Иван Серко, Федор Глух, так и молодые есаулы и сотники, успевшие проявить себя в последних сражениях.
В начале сентября казацкая армия выступила из Чигирина в направлении Староконстантинова и после соединения с основными силами Максима Кривоноса численность ее составила около ста двадцати тысяч человек. В пути следования запорожский гетман узнал, что поляки движутся навстречу его войску, и ими захвачены оставленные Кривоносом Острог и Старокончтантинов. Утром 20 сентября Хмельницкий подошел к небольшой речушке Пилявка, за которой на берегу Случа уже расположилось польское ополчение.
Когда в последний раз сейм прибегал к созыву посполитого рушения уже мало кто помнил даже из старых людей. Предшествующее десятилетие было мирным и спокойным по всей Речи Посполитой. Со всеми сопредельными государствами был мир, изредка, правда, беспокоили татары, но собственных сил коронного и польного гетманов вполне хватало для отражения их набегов. Казацкие восстания прекратились, и сама память о них постепенно ушла в прошлое. За это время в Великой, да и в Малой Польше выросло целое поколение шляхтичей, не принимавших участия в войнах и походах, хотя, конечно, они с детских лет обучались фехтованию и азам военной науки. Для большинства из них созыв народного ополчения стал поводом продемонстрировать свою выучку объезжать лошадей, похвастать своим искусством в обращении с саблей. Большую часть времени они проводили в веселых застольях, пышных пирах и на охоте, а военного опыта практически не имели. Война с «холопами» ими воспринималась, как унижение для себя и они не верили в то, что казаки способны оказать им достойное сопротивление. Как ранее Потоцкий, так и сейчас многие шляхтичи бахвалились: «Против такой сволочи не стоит тратить пуль; мы их разгоним плетьми по полю!». Большинство шляхты, даже в походе, не хотели отказываться от привычной жизни, поэтому взяли с собой десятки слуг, везли с собой запасы продуктов, бочки с дорогим венгерским вином, запасы старого меда, пива и даже кровати с перинами. Иные, наиболее кичливые и заносчивые, желая похвастаться своим богатством, везли горы золотой и серебряной посуды, дорогие жупаны, камзолы и кунтуши, а также золото и драгоценности.
Конечно, на призыв сейма откликнулась далеко не вся шляхта, поэтому под знамена региментарей прибыло немногим больше 25 тысяч человек, большей частью не отличавшихся особой воинственностью. Разбив лагерь на берегу Случа, поляки в ожидании подхода казаков проводили время в пирах и забавах, похваляясь друг перед другом, как они уничтожат это «хлопское быдло». Особняком, в полуверсте от основного польского стана разбил свой лагерь князь Иеремия. Он, хотя и выступил вместе с ополчением в поход, но под начало к региментарям не пошел, а остановился со своим получившим пополнение восьмитысячным войском отдельно. В его лагере не было слышно пьяных криков, все хоругви стояли в полной готовности к бою. Княжеские солдаты, исхудалые и с дочерна загорелыми лицами, в кирасах и панцирях, все сплошь бывалые, испытанные в сражениях воины, не разделяли веселья основного войска, так как на собственном опыте испытали казацкую силу в боях под Махновкой и Староконстантиновым. Они не ощущали боязни перед войсками Хмельницкого, но и не надеялись на легкую победу.
Надо признать, что в целом место для польского лагеря было выбрано довольно удачно. С тыла его прикрывала река Случ, а оба фланга — ее притоки. С фронта перед польским лагерем находилась гребля, которую ополченцы постарались укрепить. Позади польского стана в нескольких верстах на том берегу Случа оставался город Староконстантинов, куда, в случае необходимости, можно было отступить. Само расположение лагеря не позволяло Хмельницкому совершить фланговый охват противника, что в значительной мере сводило к минимуму его преимущество в живой силе. Запорожский гетман это прекрасно осознавал, поэтому остановился прямо у Черного шляха, имея в тылу местечко Пилявцы и приступил к устройству табора, не торопясь давать генеральное сражение.
К вечеру, когда казацкие возы уже были сбиты в огромное каре, вырыты окопы и насыпаны шанцы, в предполье польского лагеря появились первые шляхтичи, вызывавшие противника на рыцарский поединок или герц. Согласно неписанным правилам, в ходе таких поединков разрешалось применять только холодное оружие, прибегать к огнестрельному запрещалось. Из запорожских рядов на вызов уже выехали несколько казаков, скрестивших сабли с поляками. Обычно герцы представляли собой увлекательное зрелище и каждая сторона болела за своих. Множество шляхтичей столпилось на гребле, подбадривая криками поляков, не меньшее число и казаков собралось у своих окопов, поддерживая громкими восклицаниями своих товарищей. В целом противники были достойными друг друга, но один из шляхтичей оказался великолепным фехтовальщиком. Сабля в его руках, будто жила своей собственной жизнью, с легкостью отражая выпады противника и нанося ему чувствительные удары. Наконец, выбрав момент, он рубанул своего соперника прямо в висок и тот, покачнувшись в седле, упал с лошади. Поляк, отсалютовав саблей, повернулся к следующему выехавшему ему навстречу казаку. Вновь сверкнули молниями сабли, сталь зазвенела от удара о сталь, а через несколько секунд казак уже откинулся в стременах, сраженный ударом в голову и лошадь унесла его окровавленный труп. Такая же участь постигла и третьего запорожца.
Наблюдавший за ходом герца Ганжа все более мрачнел. Наконец, он не выдержал и обратился к Хмельницкому, также увлеченно следившему за поединком казаков и шляхтичей.
— Позволь, батько, сразиться с этим ляхом!
Гетман, знавший, что в сабельном бою Ганже нет равного во всем казацком войске, пожал плечами:
— Хочешь покрасоваться своей удалью, Иван? Ну, давай, только не увлекайся там особенно.
Ганжа, сдавив острогами конские бока, устремился в предполье. Шляхтич, срубивший к этому времени четвертого или пятого противника, кружил по полю, вызывая на поединок новых соперников, но желающих сразиться с ним не находилось. К нему и направился запорожский полковник, горяча коня и выкрикивая:
— К оружию, пан лях, к оружию!
Красавец — блондин шляхтич отсалютовал новому противнику саблей и, дав коню острога, помчался ему навстречу. Грозен и удачлив был поляк в сабельном бою, но после первого же обмена ударами с Ганжой, понял, что перед ним мастер из мастеров. В развевающейся за спиной черной керее, Ганжа, словно горный орел, кружил вокруг своего противника, а сабля его плела в воздухе серебряную паутину. С каждой секундой шляхтичу становилось все труднее отражать удары противника, так как они наносились с такой быстротой, что некоторые из них даже не успевал заметить глаз. Поляк уже получил несколько ранений, когда, наконец, понял, что противник давно мог его сразить, но просто играет с ним, как кот с мышью. Собрав все свои силы и хладнокровие, он снова ринулся в бой и тогда Ганжа, уважая отвагу и мужество противника, нанес ему смертельный удар в голову. Покачнулся в седле удалец-шляхтич, а затем стал сползать вниз. Нога его застряла в стременах и конь унес его в сторону своих позиций. Ганжа отсалютовал саблей достойному противнику, но не спешил вкладывать ее в ножны, приглашая к поединку нового бойца. Однако никто не торопился принять вызов запорожского полковника. Наблюдавшие за боем поляки притихли, зато со стороны казацкого лагеря раздались громоподобные приветственные крики. Ганжа, обернувшись к своим, картинно раскланялся в седле и в это время, когда внимание запорожского полковника было отвлечено, к нему на быстроногом бахмате подлетел какой-то поляк и с расстояния в двадцать шагов выстрели из пистолета прямо в голову. Сраженный наповал Ганжа обмяк в седле, и верный конь стал уносить его к казацким окопам.
При виде такого злодейского убийства, вопль возмущения и негодования вырвался из казацких рядов. Полковник Морозенко, ближе всех находившийся к месту герца, рванулся вперед на выручку своему побратиму, рассчитывая быть может, что Ганжа еще жив, за ним последовали казаки его полка. Выхватив сабли из ножен, они понеслись прямо на польские позиции. Хмельницкий, на глазах которого все произошло, отдал приказ Богуну поддержать Морозенко. Вслед за ними на поляков двинулся и полк Нечая. Кровопролитное сражение завязалось у самых польских позиций, однако у атакующих не хватило сил взять штурмом эти укрепления и они откатились назад.
Казаки сняли с коня тело Ганжи и перенесли его в шатер, где укрыли красной китайкой. Долго смотрел Хмельницкий в лицо своего старого товарища, уже подернутое бледной синевой.
— Еще одна непоправимая потеря, — тихо прошептал он, наконец, — а сколько их еще будет?
Он отвернулся и шаркающей походкой, как будто постарев от горя сразу на десяток лет, вышел из шатра.
На следующий день с утра Хмельницкий бросил в бой отборные полки своей пехоты. Попытка поляков противостоять им закончилась полной неудачей. Казаки сломили их сопротивление по всему полю, вынудив укрыться в лагере. От полного разгрома ополченцев спасло лишь своевременное вмешательство Иеремии Вишневецкого, который в самый критический момент боя двинул против казаков своих хоругви, сумевшие оттеснить их от польских позиций.
Хотя войска Хмельницкого по численности раза в три превосходили силы поляков, осторожный гетман не торопился давать генеральное сражение. Он ожидал подхода Карачи-мурзы, не без оснований полагая, что появление татар вызовет панику в польском лагере. Поздним вечером со стороны Черного шляха донеслись отдаленные звуки дудок и цимбал — это подходил татарский чамбул.
К неописуемому восторгу Хмельницкого он, выйдя навстречу Карачи — мурзе, увидел рядом с ним невысокого широкоплечего юношу, в богатой татарской одежде. При виде гетмана хмурое лицо его озарилось широкой улыбкой и он непроизвольно сделал шаг навстречу отцу.
— Тимош, сынок, — радостно воскликнул Хмельницкий, сжимая сына в объятиях, — как ты вырос и возмужал, прямо не узнать!
Стоявший рядом Карачи-мурза с добродушной улыбкой наблюдал за этой сценой, поглаживая свою рыжую бороду. В глазах его сквозила мудрость все понимающего восточного человека.
В тот же вечер в шатер к гетману явилось около десятка казаков, с которыми у него состоялась длительная беседа.
Заканчивая ее, Хмельницкий, посмотрел каждому в глаза и тихо спросил:
— Понимаете, на что идете, сынки?
— Понимаем, — твердо ответили запорожцы, не опуская взора.
Позднее, когда на черном бархате небосклона зажглись тысячи ярких звезд, несколько казацких полков с трех сторон предприняли атаку на польский лагерь. Она была отбита довольно легко, но в плен к полякам попало около десятка запорожцев.
Появление татар в казацком таборе не явилось неожиданностью для поляков, но когда пленные под пытками на дыбе и раскаленным железом дали одинаковые показания о том, что в помощь Хмельницкому их прибыло сорок тысяч во главе с Карачи — мурзой, в польском лагере поднялась паника.
22 сентября вечером был созван военный совет. После долгих дебатов, было принято решение отходить за Случ к Староконстантинову. Однако вместо организованного отхода сами же региментари ночью ударились в бегство, Весть об этом немедленно облетела весь лагерь, оставшихся охватила паника. Хмельницкий, ожидавший именно такого развития событий, приказал Кривоносу немедленно, не дожидаясь утра, атаковать польский лагерь всеми казацкими полками. В ходе завязавшегося сражения две польские хоругви были уничтожены, а остальные обратились в бегство. Вишневецкий, не присутствовавший на военном совете, попытался остановить бегущих, но затем и сам со своими хоругвями отошел сначала к Збаражу, а затем и к Львову.
Победителям досталась огромная добыча: сто двадцать тысяч возов с запряженными в них лошадьми, огромное количество оружия и доспехов, серебряная и золотая посуда, всевозможная утварь, собольи шубы, персидские ткани, неисчерпаемые запасы спиртного и продовольствия. На всей территории от Староконстантинова и Острога, которые вновь были заняты казацким войском, до самого Львова не осталось ни одного польского гарнизона или воинского подразделения, все они спешили найти спасение в бегстве. У ног казака-изгнанника лежала поверженная в прах гордая Речь Посполитая, оставшаяся не только без короля, но и без вооруженных сил, способных противостоять могучему натиску казацких полков. Дорога на Варшаву была открыта, на долю Хмельницкого выпал шанс вторгнуться в великопольские пределы, дойти до самой столицы, поднимая против панов местное крестьянство и продиктовать условия мира из королевского тронного зала. Для этого у запорожского гетмана было достаточно сил, но Богдан Хмельницкий предоставленным ему судьбой уникальным шансом не воспользовался.
Часть четвертая. Полудержавный властелин
Глава первая. Перемирие
9 октября казацкое войско подошло к стольному городу Галиции, основанному еще в середине Х111 века Львом — сыном Даниила Галицкого и названным в его честь Львовом. Одно время Львов принадлежал Австрии, но с 1387 года окончательно вошел в состав Польши. Издревле всю территорию Червонной Руси населяли хорваты, потерявшие в 992 году свою независимость и присоединенные князем Владимиром к Киевской Руси. За прошедшие столетия местное население смешалось с мадьярами и поляками, а сам город Львов стал крупным торгово — ремесленным центром Малой Польши, наряду с Холмом, Замостьем и Люблином. Управлялся он по законам магдебургского права, здесь был свой бургомистр и магистрат.
Хмельницкий хорошо знал это старинный город с его каменными постройками, мощенными камнем улицами, не раз любовался его Высоким Замком, высящимся над городом на крутой, поросшем лесом горе. Хотя сейчас его войска осадили город, где уже не было регулярных польских частей, за исключением гарнизона в Высоком Замке, он хотел избежать ненужного кровопролития, поэтому к решительному штурму Львова не приступал. Да и то сказать, сейчас его одолевали совсем другие заботы.
Еще во время отправки депутации казаков во главе с Дженджелеем в столицу Речи Посполитой, гетман размышлял о том, как ему повлиять на ход выборов короля и, самое главное, кому из кандидатов отдать предпочтение. Вопрос о том, чье избрание более выгодно для Запорожского Войска был далеко не праздным, если не самым насущным. После первых побед под Желтыми водами и Корсунем, Хмельницкий осознал, что, подняв народ на борьбу с польскими панами, он получил в свое распоряжение могучую силу, с помощью которой можно было, при желании, уничтожить всю Речь Посполитую. Но ведение длительной война не входило в его планы. В конце концов, то, что было достигнуто за несколько месяцев, далеко превосходило все, о чем он мог мечтать во время бегства на Запорожье. Мало того, что вся Южная Русь оказалась свободной от польского владычества, он и сам получил в свои руки безграничную власть над судьбами и жизнями десятков тысяч людей. Повинуясь одному лишь взмаху его булавы, тысячи воинов шли на смерть и готовы были отдать свои жизни по приказу гетмана. Что еще нужно было вчерашнему баните, изгнаннику, преступнику в глазах закона?
За несколько прошедших месяцев Богдан уже успел вкусить сладость этой власти, которая, подобно хорошо выдержанному хмельному меду, все сильнее кружила ему голову. Изменилась даже его осанка и походка. К соратникам он стал обращаться с некоторым высокомерием, а разговаривал с нотками превосходства в голосе. И эти перемены в характере гетмана замечали все, кто хорошо его знал. Но в то же время, природная осторожность не позволяла эйфории от одержанных побед завладеть всеми его чувствами и Богдан понимал, что если не остановиться вовремя, то можно потерять и все завоевания, и приобретенную власть, и саму жизнь. Именно поэтому, сразу после сражения при Пилявцах он первоначально предполагал оставаться на месте, чтобы не провоцировать поляков на новые военные действия. Но полковники, старшина и все войско были настолько воодушевлены одержанной победой и захваченной богатой добычей, что единодушно требовали: «Веди нас на панов!». Это требование он просто так проигнорировать не мог, вот почему казацкая армия и оказалась у стен Львова.
Сейчас он мерил шагами свой устланный персидскими коврами походный шатер и размышлял о том, кто же из кандидатов на польский трон более предпочтителен. Королевич Карл? Нет, по последним известиям он отказался от своих прав на престол в пользу своего брата Яна Казимира. Ракочи? Хмельницкий знал, что семиградский князь стремится завладеть короной польских королей, но шансов на это у него было мало. С другой стороны Ракочи, безусловно, нуждался бы в поддержке такой могучей силы, как Запорожское Войско и, самое главное, мог предоставить всей Южной Руси реальную автономию на правах отдельного княжества. Однако от Ракочи никаких конкретных предложений к нему не поступало, а предлагать свои услуги самому было бы в этой до конца неясной ситуации неосторожно. Оставалась одна реальная кандидатура — Ян Казимир.
— Ну и что с того, что он кардинал? — размышлял Хмельницкий. — В конце концов, мы не требуем запрета римской веры, мы только хотим свободы исповедания православия для русских людей, а для Запорожского Войска автономии. Неужто, эти уступки не стоят прекращения кровопролития?
Но, как и от Ракочи, к Хмельницкому от Яна Казимира также не поступало никаких обращений, что вызывало у него озабоченность. Он знал, что Филон Дженджелей, оставаясь в Варшаве, использует неофициальные каналы, чтобы выйти на окружение кандидата в будущие короли, но пока безрезультатно.
Полог шатра распахнулся и на пороге, поклонившись гетману в пояс, застыл Выговский. Хмельницкий остановился и вопросительно посмотрел на него.
— Тут к вашей милости шляхтич прибыл, из наших, из русин, назвался Юрием Ермоличем. Говорит, привез послание из Варшавы, но не называет от кого. Настаивает на аудиенции.
— Юрий Ермолич? — оживился гетман. — Я, кажется, слыхал о нем, пусть войдет.
Действительно, Юрий Ермолич был человеком близким к покойному королю Владиславу, но Хмельницкому ранее с ним встречаться не доводилось.
Ермолич оказался высоким худощавым мужчиной в самом расцвете лет, с небольшими закрученными вверх усиками на красивом, с волевыми чертами лице, при шпаге и в ботфортах со шпорами. Он снял черную шляпу с плюмажем и отвесил гетману изящный поклон. В свою очередь Хмельницкий подошел к нему и протянул руку. Ермолич ответил крепким рукопожатием, открыто глядя ему в глаза. После обмена официальными приветствиями, он перешел к делу.
. -У меня к вашей милости послание от его высочества, королевича Яна Казимира.
Он расстегнул на груди богато расшитый камзол и достал запечатанный конверт без указания адресата, протянув его Хмельницкому. Сломав печать, гетман прочитал короткое послание, осторожно вложил его опять в пакет и спрятал у себя на груди. Королевич лаконично сообщал, что в случае, если Войско Запорожское поддержит его кандидатуру на сейме и он взойдет на трон, то прекратит войну, увеличит реестр, возвратит казакам льготы и привилегии, предоставит Войску автономию и отменит на его территории унию. Естественно все участники восстания будут прощены, и никто не будет подвергаться преследованию.
Беседа с Ермоличем продолжалась еще около часа, затем Хмельницкий вручил ему ответное послание к королевичу с уверениями, что Войско Запорожское поддержит его кандидатуру и будет верно служить ему, как служило брату и отцу. Вызвав к себе Дорошенко, гетман приказал доставить Ермолича к передовым позициям поляков, обеспечив его безопасность.
Приезд Ермолича расставил все на свои места и дал ответы на вопросы, мучившие Хмельницкого последнее время.
Задерживаться дальше у Львова не имело смысла, надо было двигаться дальше, поближе к Варшаве, но и просто так снять осаду было нельзя. Карачи-мурза согласился идти с ним к Львову в надежде на ясырь. Необходимо было рассчитаться с татарами и отправить их в Крым, так как в дальнейшей их помощи он больше не нуждался.
Хлопнув в ладоши, гетман вызвал к себе одного из джур, дежуривших у шатра.
— Разыщи-ка мне, сынку, Кривоноса, — сказал он, когда парубок возник на пороге.. — Пусть возьмет с собой Богуна и срочно ко мне!
По приказу Хмельницкого, Кривонос, поддержанный Богуном, в ту же ночь начал штурм Высокого Замка. В помощь им Хмельницкий выделил недавно примкнувший к нему 15 — тысячный отряд галицких повстанцев, возглавляемых шляхтичем Семеном Высочаном. На защитников Высокого Замка обрушился шквал огня, свинца и железа. После продолжительной артподготовки, казаки взобравшись по склонам горы, покрытой лесом, на ее вершину, ворвались в крепость. Несмотря на героическое сопротивление защитников Высокого Замка, им пришлось капитулировать.
После обеда к гетману прибыла депутация от львовского магистрата с униженной просьбой пощадить город. С назначенной суммой выкупа двести тысяч злотых магистрат согласился, хотя в наличии в городской казне оказалось всего лишь шестнадцать тысяч. Недополученную сумму Карачи-мурза согласился взять тканями, драгоценностями, золотой и серебряной посудой. Эту повинность распределили на всех жителей Львова и в самом невыгодном положении оказались беднейшие из них. Но казаки к этому относились без сострадания — жители Львова были для них врагами, прислужниками польских панов и наложенная на них контрибуция вполне соответствовала правилам ведения войн той эпохи и принципу: «Горе побежденным!».
24 октября войска Хмельницкого двинулись к Замостью, а татарский чамбул Карачи-мурзы отправился в Крым. Вместе с ним Хмельницкий передал богатые подарки для хана Ислам — Гирея.
На раде гетмана с полковниками и старшиной было принято решение поддержать на сейме кандидатуру Яна Казимира, направив в Варшаву депутацию казаков для участия в работе сейма.
Гетман знал, что без осадных орудий такую могучую крепость, как Замостье, взять штурмом невозможно и накануне выборов короля не хотел раздражать без необходимости сенат и сейм. Хотя его войска и двигались вперед, Хмельницкий приступать к осаде Замостья не торопился. Однако гетман пристально следил за окружающей обстановкой, постоянно проводя глубокую рекогносцировку местности. Он хорошо знал коварство поляков, поэтому требовал от полковников бдительного несения караульной службы и не позволял Войску расслабляться. Выполняя гетманский приказ, полковники, есаулы и сотники самое пристальное внимание уделяли строевой подготовке или «муштре», отработке приемов фехтования, рубке лозы, владению саблей, стрельбе из самопалов. Весь необъятный казацкий табор превратился в один грандиозный полигон, где казаки с утра до вечера повышали свое воинское мастерство.
Как-то в конце октября Дорошенко и Тимофей Хмельницкий проезжали по лагерю, о чем-то неторопливо беседуя, когда вдруг увидели полковника Ивана Серко, стоявшего перед группой казаков своего полка и что-то громко им втолковывавшего. Подъехав ближе они поняли, что Серко ругает подчиненных за то, что они плохо осваивают фехтовальное искусство, в ответ кто-то из казаков бросил реплику, что учителя, мол, плохие.
Дорошенко и Хмельницкий, наслышанные о крутом нраве запорожского полковника, подумали, что теперь дерзкому казаку не сдобровать, но к их удивлению, Серко вдруг сбросил с себя кунтуш и рубаху, оставшись голым по пояс и в одних шароварах. Затем он взял в обе руки по сабле, поданные ему кем — то из казаков, и пустился в пляс. Он перебирал ногами с такой быстротой, что за ними трудно было уследить, а затем стал танцевать вприсядку выбрасывая ноги вперед. Одновременно сабли в его руках выписывали замысловатые петли, круги, восьмерки и другие фигуры, образуя вокруг полковника сверкающий купол.
— Боевой гопак, — вдруг сказал Тимофей, обращаясь к Дорошенко, — Петро, это же боевой гопак! Мне о нем как-то рассказывал отец.
Дорошенко тоже слышал об этом знаменитом искусстве сабельного боя, но ему никогда не приходилось видеть его воочию.
Между тем, Серко все ускорял движение рук, не переставая плясать вприсядку, и сабли в его руках слились в одну сверкающую сферу.
— Интересно, отразят ли сабли пулю, — вдруг громко спросил Тимофей.
— А ты попробуй, — донесся спокойный голос полковника, который, казалось, совсем не чувствовал усталости. — Только стреляй под углом, чтобы самого рикошетом не задело.
В то же мгновение Тимофей выдернул из-за пояса пистолет, взвел курок и выстрелил в сверкающий круг. Но Дорошенко успел заметить, что целился он так, чтобы пуля не попала в Серка. Едва раздался выстрел, как пуля, звучно ударив сверкающую сферу, срикошетировала и улетела в сторону. Серко же продолжал, как ни в чем не бывало, плясать гопак дальше.
Когда, наконец, он закончил пляску, его окружили восхищенные казаки. Протолкавшись к полковнику, Тимофей с Петром попросили научить и их такому искусству боя. Натягивая рубаху на свой крепкий, перевитый канатами мышц торс, Серко улыбнулся:.
— Что, задело за живое? Я вот тоже помню, как первый раз увидел, не мог успокоиться, пока сам не выучился. Только, чур, уговор, тренироваться всерьез и постоянно.
Они скрепили договоренность крепкими рукопожатиями.
С тех пор каждое утро Дорошенко и Тимош тренировались у Серко приемам боевого гопака. Тот щедро делился тонкостями этого искусства и в течение буквально двух недель они усвоили его в совершенстве.
— Теперь, — удовлетворено сказал Серко, — я больше ничему учить вас не могу. Все, что знаю я, знаете и вы. Остальное зависит от того, как будете тренироваться.
Выждав момент, когда он остался наедине с Дорошенко. Серко сказал:
— А ты, Петро, подойди завтра с утра, хочу тебе кое-что показать, только приди сам один и никому не слова.
Заинтригованный Дорошенко едва дождался следующего дня и с самого утра разыскал Серка. Они выехали за пределы табора и, отъехав с полверсты в безлюдном месте, Серко остановил коня.
— Я за тобой внимательно наблюдал все это время, сказал он Петру, мне кажется, что я могу научить тебя еще кое — чему.
Он спрыгнул с коня и пошел по лугу. Дорошенко последовал за ним.
Внезапно Серко остановился и сказал:
— Попробуй сейчас напасть на меня.
— Зачем? — удивился Дорошенко.
— Увидишь. Беги ко мне и пытайся ударить. Хочешь кулаком, а хочешь — саблей.
Дорошенко пожал плечами и рванулся вперед. Точнее хотел рвануться, но, взглянув в лицо стоявшего перед ним шагах в десяти Серко, не смог сдвинуться с места. Лицо полковника напоминало каменную маску, а глаза, казалось, испускали какую-то неведомую энергию. Он делал медленные пассы руками и, повинуясь им, тело Дорошенко то наклонялось вперед, то ложилось почти параллельно земле. Он пытался собрать всю свою волю и сделать хотя бы шаг вперед, но не мог, ноги не повиновались ему. Наконец, Серко резким движением свел руки вместе и Дорошенко, не удержавшись на ногах, упал. Поднявшись с земли, он ощупал себя и убедившись, что все кости целые, подошел к Серко. Тот, достав из кармана трубку, набивал ее табаком.
— Ты, что Иван, колдун? — со страхом в голосе спросил он.
— Есть немного, — ухмыльнулся тот, но, заметив, что Дорошенко воспринял его слова всерьез, поспешил добавить:
— Никакого колдовства в этом нет, поверь мне, просто не у каждого получается. Если хочешь, я научу тебя, как это делается. Но только имей в виду, искусство это смертельно опасное, стоит чуть-чуть ошибиться и можно человека убить или лишить разума.
Казацкая армия медленно приближалась к Замостью, однако новостей из Варшавы все не было. Гетмана беспокоило, что сейм никак не мог закончить свою работу, а между тем близилась зима. Зная привычку панов не торопиться с приездом на сейм, а потом без особой спешки включаться в его работу, он понимал, что выборы короля могут затянуться надолго. Не то, чтобы у Яна Казимира был серьезный соперник, но просто каждый магнат из своего голоса будет пытаться извлечь максимальную выгоду для себя и все это может затянуть процесс выборов на неопределенное время. Сейм и так уже заседает с августа, а конца его работе и не предвидится.
— Значит, — решил, наконец, Хмельницкий. — надо поторопить панов — радных.
Он, хлопнув в ладоши, позвал джуру и приказал ему срочно разыскать Дорошенко, который в то время выполнял при нем функции начальника личной гвардии.
— Вот что, сынку, — обратился Хмельницкий к юноше, когда тот появился в шатре, — возьми сотни три казаков, больше не надо и поезжай-ка к Замостью, разведай там местность. Может, языка захватишь, ляха какого-нибудь познатнее. Мне позарез нужны свежие новости из Варшавы.
Дорошенко поклонился в пояс гетману и вышел. Разыскав Верныдуба, он поручил ему срочно отобрать три сотни казаков для выезда на разведку.
— Выбери самых надежных, и пусть каждый возьмет припасов на три дня, за это время, думаю, обернемся. Выступаем, как стемнеет.
В Прикарпатье уже пришла поздняя осень. Прозрачный лес, сбросивший свой осенний убор, стоял голым на склонах невысоких в этих местах гор. В эту пору года смеркалось рано и отряд Дорошенко неспешно продвигался вперед почти в полной темноте. Небо закрыли густые тучи, ни звезд, ни луны видно не было. Сотник надеялся, что, может быть, Замойский выслал разъезды в окрестностях замка и рассчитывал, напав на один из них, захватить «языка», но все тихо было вокруг. Не было слышно ни топота конских копыт, ни человеческой речи, только порой издалека доносился волчий вой, да ухал филин в ближнем яру. Ближе к Замостью вдоль дороги пошли хутора и села, поэтому казаки старались ехать лесом, чтобы не привлекать внимание местных жителей. Выезженные кони осторожно ступали подкованными копытами по опавшей листве, самостоятельно выбирая дорогу. Отряд продвигался бесшумно, лишь изредка какая-нибудь из лошадей негромко всхрапывала или доносилось тихое ржание другой. Многие казаки дремали на ходу в седлах, сморенные дневной усталостью, другие негромко переговаривались между собой.
К утру отряд, обогнув Замостье, и, не встретив ни одного разъезда, вышел к дороге, ведущей к крепости со стороны Люблина. Приказав своим людям укрыться поглубже в лесу, Дорошенко, взяв с собой Верныдуба и еще нескольких казаков, подъехал к самой дороге. В этот час она еще была пустынна на всем протяжении, но, судя по глубокой колее, движение по ней было довольно интенсивным.
Прошло еще около часа. Пробившиеся сквозь нависшие тучи солнечные лучи озарили местность вокруг и на дороге появились первые возы, груженные бочками, мешками, сеном. Возницы то и дело покрикивали «Цоб, цабе!» изредка стегали волов длинными батогами из сыромятной кожи, но те не убыстряли свой размеренный шаг. Возы проехали в сторону крепости и на дороге вновь все стихло. Дорошенко, глядя на пустынный тракт, о чем-то напряженно размышлял, задумчиво жуя травинку. В это время на дороге показался одинокий воз. На облучке сидел седой старик, а рядом с возом шел молодой парень. Петр тронул острогами коня и выехал на дорогу. Верныдуб с казаками последовали за ним. Заметив неизвестно откуда появившихся прямо перед ним вооруженных всадников, возница натянул вожжи.
— Куда путь держшь, диду, — спросил его Дорошенко, поздоровавшись со стариком и кивнув парню примерно одних с ним лет. — Что везешь?
— А вы я гляжу, казаки? — ответил тот, подслеповато сощурясь. — Ходят слухи, что Хмельницкий под Замостьем стоит со всем своим войском. Вы оттуда?
— Оттуда, — коротко ответил Дорошенко.
— А мы вот с внуком в Замостье едем, в бочках соленые огурцы везем, да еще вон капуста свежая, рыба соленая, в мешках мука. Все, что пан управитель в замок велел отвезти для князя.
— В замок, говоришь, едете, — задумчиво переспросил Дорошенко. — А скажи, диду, ты часто в крепость продукты возишь?
— Да, раза два в месяц, точно будет. — ответил сбитый с толку старик, не понимая к чему этот допрос. — Там меня все стражники в лицо знают.
— А внука твоего тоже знают в лицо?
— Нет, Грыцько всего раза два или три был со мной и то давно уже.
— Скажи-ка, — обернулся Дорошенко к Верныдубу, — Разве мы с Грыцьком не похожи?
Тот, догадавшись к чему клонит Петр, неуверенно произнес:
— Если сильно не приглядываться, то похожи. Но ты опасное дело замышляешь, пан сотник, это же все равно, что к волку в пасть отправляться.
— А, что делать? — твердо ответил Дорошенко. — Не возвращаться же к гетману с пустыми руками. Давай-ка, Грыцько, — повернулся он к парню, — скидывай свою одежонку.
Еще час спустя воз, влекомый неторопливыми волами въезжал в замок. Савелий Мовчан, так звали старого возницу, проезжая мимо стражников у подъемного моста поздоровался с ними, те кивнули ему в ответ, скользнув безразличным взглядом по лицу Дорошенко. Петр, одетый в холщевые штаны, такую же рубаху и рваную серьмягу, был мало похож на запорожского сотника. На ногах его были грубые постолы, а на голове изрядно поношенная овчинная шапка, которую он надвинул на самые глаза. Разводы грязи на щеках придавали ему придурковатый вид, характерный для большинства сельских парубков. Прогрохотав по подъемному мосту, воз въехал в крепость, и волы потащили его к широкой площади, где стояло несколько десятков таких же возов. Часть из них уже были разгружены, другие только разгружались. На те, возы, что уже были разгружены, загружали пустые бочки, чтобы везти их назад. Дорошенко внимательно осматривал крепость, поражаясь не только ее размерам, но и мощью ее фортификационных сооружений, высотой и шириной стен, грозным видом ее бастионов. Ему удалось рассмотреть, что на стенах Замостья установлены крепостные орудия очень большого калибра с дальностью стрельбы в несколько верст.
— Осаждай хоть год, — подумал он, — а без осадной артиллерии взять такую крепость и думать нечего.
Осматриваясь по сторонам, он со скучающим видом прогуливался вдоль площади, продвигаясь ближе к княжескому дворцу. Дорошенко внимательно вслушивался в долетавшие до него обрывки разговоров, которые вели между собой, как простолюдины, так и солдаты гарнизона. Вскоре из разговоров ему стало ясно, что самого князя в Замостье нет — тот уехал в Варшаву на сейм, а всем здесь руководит княгиня Гризельда Вишневецкая.
Еще немного времени спустя Дорошенко понял, что зря затеял эту рискованную поездку в Замостье. Ничего интересного выведать ему тут не удалось, да, по-видимому, и не удастся. Откровенно говоря, он и не рассчитывал, что в крепости ему удастся захватить «языка» или узнать о последних событиях в Варшаве. Зачем он пробрался в Замостье, Петр и сам толком объяснить не мог. Какой-то внутренний голос, будто властно шепнул ему: «Поезжай!» и он поехал.
Тем временем тучи разошлись, солнце поднялось к зениту, пора было возвращаться к деду Савелию. Внезапно внимание юноши привлекла стройная девичья фигурка, юркнувшая в дверь одной из лавок, во множестве разместившихся здесь же. Дорошенко не успел ее рассмотреть, но почему-то почувствовал, как к его щекам прихлынула кровь. Он подошел ближе к лавке и остановился, будто поправляя постолы. Как он и рассчитывал, спустя недолгое время дверь распахнулась опять и девушка вышла наружу. Увидев ее, он едва не остолбенел от удивления. Оглянувшись по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, он тихо окликнул ее:
— Оксана!
Та вздрогнула от неожиданности и, подняв глаза, увидела стоявшего перед ней одетого в крестьянскую одежду парня. Несколько мгновений она вглядывалась в его лицо, а затем воскликнула:
— Это ты? Не может быть! Как ты здесь оказался?
Дорошенко приложил палец к губам:
— Тише! Не кричи! Давай отойдем в сторону, вот за ту колону.
Когда они отошли за колону у парадного одного из домов, он вкратце объяснил девушке, как оказался в Замостье. Она тоже рассказала, что ее выкрал Свенцицкий и увез с собой в Лубны, но за нее заступилась пани Чаплинская и вот они здесь с ней в почоте княгини Гризельды.
— Я тебя увезу отсюда. Там по тебе отец и дед все глаза выплакали. Да и я…
Девушка взглянула ему в глаза и лукаво улыбнулась.
— Но как же мы выберемся отсюда? Тем более, я должна вернуться к пани, она меня в лавку посылала. Еще кинется искать.
— Хорошо. Как будешь готова, приходи вон туда к возам, я там буду ждать. Только не задерживайся.
Когда Дорошенко возвратился к деду Савелию, воз уже был разгружен и на него загружались пустые бочки, чтобы везти их обратно. Дед вопросительно посмотрел на него и Петр тихо спросил:
— Все готово? Можно ехать?
— Да, — ответил старик, — надо выехать засветло, а то ворота закроют и поднимут мост. Тогда до утра придется тут оставаться.
— Подождем немного, я скажу, когда поедем.
Мовчан отошел в сторону и занялся воловьей упряжью.
Оксана появилась, когда Дорошенко уже начал тревожиться. В руках у нее была небольшая корзинка с самыми необходимыми вещами.
Она не спеша прошла мимо возов и, убедившись, что за ней никто не наблюдает, быстро подошла к Дорошенко.
— Полезай в бочку, — тихо сказал Петр.
Оксана возмущенно фыркнула:
— Вот еще чего придумал? Я же там вся вымажусь!
— Полезай, — настойчиво сказал Петр, — иначе, как тебя вывезти из Замостья?
— Полезай, Оксана, — раздался позади них негромкий голос и, обернувшись, Дорошенко увидел незаметно подошедшую к ним молодую женщину, лицо которой было скрыто темной полупрозрачной вуалью — я тоже полезу вместе с тобой, чтобы только выбраться из этого паучьего гнезда!
— Пани Барбара! — растеряно прошептала девушка, заливаясь румянцем.
— Пани Чаплинская! — изумленно воскликнул Дорошенко, разглядев через вуаль черты ее лица.
Солнце уже клонилось к западу, когда воз, прогрохотав по подъемному мосту, выехал из крепости. Стражники окинули ленивым взглядом деда Савелия и его «внука», пустые бочки горкой уложенные друг на друга и, не заметив ничего подозрительного, отвернулись в сторону.
Отъехав от Замостья версты на полторы, Дорошенко стал пристально вглядываться в окружающий лес.
— Где-то тут должны уже быть мои хлопцы, — сказал он, обращаясь к Мовчану.
Не успел он произнести эти слова, как из лесу появилось несколько всадников. В переднем Дорошенко узнал Верныдуба. Мовчан остановил волов и Петр полез на воз, помогая выбраться из бочек Оксане и пани Чаплинской. Они были перемазанные, но очень довольные. Верныдуб, увидев их, вытаращил глаза от удивления, но, когда Дорошенко объяснил, кто это, старый казак разволновался.
— Ох и обрадуется, же твой батько, девонька! — говорил он Оксане, разглаживая усы. — Он весь прямо извелся, не знал, что и думать! А как гетман будет рад!
Потом уже официально обратился к Дорошенко:
— А мы тут, пан сотник, гонца перехватили. От князя Замойского княгине Гризельде пакет вез из Варшавы.
— Вот за это спасибо, — обрадовался Дорошенко, — теперь можно и к гетману возвращаться не с пустыми руками.
Верныдуб заложил два пальца в рот и раскатисто свистнул. Укрывавшиеся в лесу казаки по этому сигналу высыпали на дорогу. Дорошенко переоделся, возвратив Грыцьку его одежду, щедро расплатился с дедом Савелием, отсыпав ему пригоршню золотых монет, затем пришпорил своего коня и отряд поскакал в направлении гетманской ставки.
Когда утром следующего дня в шатер к Хмельницкому вошел Дорошенко вместе с Оксаной и пани Чаплинской, изумлению и восторгу гетмана не было предела. Дед обнимал и целовал внучку, слушая ее рассказ о своих приключениях, и лишь бросал благодарные взгляды в сторону Чаплинской, которая стояла поодаль с грустной улыбкой на лице. Наконец, выслушав краткий доклад Дорошенко о результатах разведки, он отправил его и Оксану к Яненко, а сам подошел к пани Барбаре.
— Мне известно, как пани защищала меня от своего мужа, — сказал он, беря ее руки в свои, — может, благодаря этому заступничеству, я и остался в живых. А то участие, которое пани приняла в судьбе Оксаны, никогда не изгладится из моей памяти. Я перед вами в неоплатном долгу.
— О каком долге говорит ясновельможный гетман? — вспыхнула полячка густым румянцем. — Все, что я могла бы сделать для пана Богдана не может искупить и сотой доли тех страданий и горя, которые причинил пану мой бывший муж, пан Чаплинский.
На ее длинных ресницах заблестели слезинки. Она подняла на гетмана синие, как бездонные озера глаза и продолжала:
— Я не могла больше жить с этим человеком, поэтому попросила в Лубнах княжеского ксендза расторгнуть наш брак. Княгиня Гризельда ходатайствовала за меня и, в конечном итоге, я получила развод. С тех пор я своего бывшего мужа не видела. Княгиня ко мне относилась хорошо, но я чувствовала со стороны остальных едва скрываемое презрение. Из Лубнов мы добрались в Замостье, а здесь я для всех была чужая — бывшая жена Чаплинского, из-за которого столько бед обрушилось на весь этот край. Одна Оксана удерживала меня от того, чтобы наложить на себя руки. Когда же я догадалась, что она собирается убежать, то последовала за ней. Но и здесь среди казаков я чужая. Стоит мне выйти из шатра ясновельможного гетмана и я не поручусь за свою жизнь.
Она тихо зарыдала, закрыв глаза руками. Ее шляпка упала с головы и лавина золотых волос рассыпалась по ее алебастровым плечам.
Богдан в приливе внезапно вспыхнувшего и, как ему казалось, давно забытого чувства, прижал Барбару к своей груди и осыпал ее лицо поцелуями:
— Нет, пани не чужая мне, а родная и близкая. Никто не посмеет сказать пани худого слова, ни один волос не упадет с ее головы. Мы больше никогда не расстанемся, любимая, желанная…
Он еще шептал ей какие-то бессвязные слова, вдруг поняв, что именно к этой женщине стремился все последние годы после смерти жены.
Слезы высохли на глазах красавицы-полячки, ее коралловые уста отыскали губы гетмана и они слились в страстном поцелуе. Застывшими в этом тесном объятии их и застал вошедший к гетману Тимофей. При виде пани Чаплинской в объятиях отца, глаза его вспыхнули мрачным огнем. Окинув ее полным ненависти взглядом, он, не сказав ни слова, круто развернулся на каблуках и вышел из шатра.
15 ноября, допросив «языка», доставленного Дорошенко и, прочитав обнаруженное при нем письмо Яна Замойского к княгине Гризельде, гетман пришел к выводу, что в своих предположениях был прав — паны радные не особенно торопились с выборами короля.
— Я не намерен сидеть тут до зимы и ждать, когда они соизволят принять решение. — рассердился он.
Вызвав Выговского Хмельницкий продиктовал ему послание к сенату и панам радным, в котором прямо предупредил, что если королем станет Ян Казимир, то он сам и все Войско Запорожское во всем будет ему подчиняться. В противном случае военные действия будут продолжены. «Если ваша милость начнете новую войну против нас, — закончил он диктовать свое послание он, — то это за знак, что вы не хотите иметь нас своими слугами». Перечитав письмо, он сделал своей рукой приписку, что сейчас стоит со всем войском под Замостьем, откуда не так далеко и до Варшавы.
Видимо, присутствие огромной казацкой армии под Замостьем, заставило депутатов поторопиться и 19 ноября сенат в ответном послании уведомлял гетмана и все Войско Запорожское об избрании королем Яна Казимира, а, спустя несколько дней от вновь избранного короля поступил приказ отвести казацкие войска от границ Малой Польши и возвращаться в Чигирин. В грамоте, которую король прислал Богдану Хмельницкому, он именовал его «старшим запорожского войска», обещал прислать ему хоругвь и гетманскую булаву, возлагал ответственность за случившееся на Конецпольского и Вишневецкого, а с казаков вину за восстание снял. Король подчеркнул, что рассматривает Войско, как составную часть вооруженных сил Речи Посполитой и возвращает казакам их льготы и привилегии. Ян Казимир обещал отменить и унию при условии, что татары возвратятся в Крым и прекратятся восстания против панов.
В свою очередь гетман поздравлял Яна Казимира с восшествием на престол, благодарил за оказанные ему и Войску милости, сообщал, что татар уже отправил в Крым и сам возвращается в Чигирин, где будет ожидать комиссаров его королевской милости, а до окончательного утверждения статуса Войска Запорожского отводит свои войска за реку Горынь.
Глава вторая. Переяславль
В конце ноября армия Хмельницкого отошла от Замостья и потянулась на восток в Приднепровье, оставляя за собой в городах и местечках вдоль Горыни лишь небольшие гарнизоны. На всем пути следования местные жители встречали казацкие полки хлебом и солью, везде царили радость и веселье, каждый хотел своими глазами увидеть запорожского гетмана, ставшего уже живой легендой и его, овеянных боевой славой полковников, о подвигах которых по всей Украйне кобзари слагали песни.
Хмельницкий большей частью ехал впереди всего войска на белом коне в окружении войсковой старшины, под бунчуком и хоругвями. Он раскланивался на все стороны, улыбался и приветствовал стоявшие вдоль дороги толпы народа. На душе у него было легко и радостно, удача сопутствовала ему не только на военном поприще, но и в личных делах. В самом деле, не прошло еще и года, как он, гонимый и обездоленный, объявленный вне закона государственный преступник, только с горсткой верных товарищей бежал на Сечь. Всего семь месяцев назад он вышел из Запорожья с малочисленным войском, а вот теперь после трех сокрушительных поражений польских войск, он стал господарем и властелином целого края. Паны изгнаны из всех южнорусских территорий, священники получили возможность беспрепятственно отправлять службу в церквах, народ освободился от гнета польских панов, сам он получил из королевских рук гетманскую булаву и, наконец, после долгих лет одиночества он снова любит и любим. При воспоминании о Барбаре, глаза его потеплели, а на губах заиграла счастливая улыбка. Образ красавицы — полячки встал пред его мысленным взором: золото рассыпанных по мраморным плечам волос, синева бездонных очей под длинными темными ресницами, коралловые губки, лилейная шея…
Гетман тряхнул головой, отгоняя сладкие воспоминания и повернулся к ехавшему рядом хмурому Кривоносу:
— А что, Максим, славное пиво мы заварили, напоили панов-ляхов допьяна! Долго помнить будут и Желтые Воды, и Корсунь, и Пилявцы!
— И ты, действительно, веришь, что все уже окончено? — остро спросил тот. — Что ляхи вот так просто примирятся с потерей этого цветущего края?
Он повернулся в седле и показал рукой на окружающую местность.
— Варшава была перед нами — бери голыми руками, а ты пожалел ляхов. Воистину, Бог дал тебе, гетман, умение побеждать, но не научил пользоваться плодами своих побед. Попомни мои слова, не пройдет и года, как они опять пойдут на нас войной.
— А полезут к нам опять, — беззаботно ответил на эту тираду гетман, — скажем, молчи, ляше, — по Случ наше! Да, что ты, в самом деле, Максим? Разве нет у нас уже сабель и самопалов?
Хмельницкий весело расхохотался и хлопнул нахмурившегося Кривоноса по плечу.
Ни гетман, ни его побратим думать не могли, что всего лишь четверть века спустя этот цветущий край, по которому сейчас двигались казацкие полки, превратится в безлюдную пустыню, истоптанную миллионами конских копыт, а от сел и местечек, мимо которых они проезжали, останутся одни лишь пепелища, где и воронью нечем будет поживиться. Не суждено было им знать, что бездарные наследники их славных дел и свершений пустят все завоеванное в тяжких сражениях по ветру, что правый берег Днепра покинет почти все его население и полновластным владыкой здесь будет турецкий паша.
В Чигирине гетман не стал задерживаться, а, оставив своим управителем Ивана Брюховецкого, сам со старшиной и полковниками отправился в Киев. Брюховецкому, несмотря на его молодость, Хмельницкий доверял вполне, поставив его старшим над всей гетманской челядью. Помимо организации всего сложного хозяйства в самой ставке, Брюховецкий должен был заняться возведением гетманской резиденции — роскошного замка в Чигирине, для строительства и оформления которого из Италии были выписаны архитекторы и художники…
Киев, по выражению князя Олега, «мать городам русским», в то время уже давно утратил свое былое величие. За пять прошедших веков он из стольного града легендарного Древнерусского государства превратился в обычный провинциальный центр сначала Литвы, а позднее и Речи Посполитой, оказавшийся, к тому же, в силу своего географического положения на самой их окраине. Еще во времена Юрия Долгорукого значение его, как столицы великого княжества сошло на нет, а после того, как в 1169 году войска Мстислава, сына Андрея Боголюбского, стерли Киев с лица земли, он и вовсе перестал быть привлекательным для князей усиливавшейся Владимиро-Суздальской земли. Полвека спустя на город обрушились полчища Батыя и, хотя киевляне героически сопротивлялись иноземным захватчикам, силы были слишком уж неравными. После ухода татар лежавший в развалинах Киев взял под свою руку Даниил Галицкий, а затем он вошел в состав Литвы. К середине ХУ1 века город настолько утратил свое былое значение, что даже киевский митрополит оставил его, перебравшись во Владимир — Волынский. Когда же после Брестской унии православные потеряли право иметь своих епископов и митрополита, Киев превратился в обыкновенный торгово-ремесленный город Речи Посполитой, в котором даже не было замка, управлявшийся воеводой, назначаемым королем. Центром же всего южнорусского края стали Черкассы, где обычно размещалась ставка одного из польских гетманов.
Возвышение Киева в начале семнадцатого столетия, как центра возрождающейся духовной жизни Южной Руси, связано с именем запорожского гетмана Сагайдачного, который добился от короля Сигизмунда 111 фактической отмены унии на территории Украйны. Тогда же иерусалимский патриарх назначил киевского митрополита, которым стал Иов Борецкий и нескольких епископов. Сагайдачный не остановился на этом и основал в Киеве Братский монастырь, главным ктитором которого стал сам и вписал в «братчики» все Запорожское Войско. Тем самым запорожский гетман недвусмысленно дал понять польскому правительству, что казаки взяли на себя функцию вооруженных защитников греческой веры и какое-то время поляки с этим вынуждены были считаться. С этого времени и в запорожцы стали принимать только православных, хотя раньше вероисповедание для зачисления на Сечь значения не имело.
Хмельницкий сейчас торопился в Киев, так как получил известие о том, что там его ожидает иерусалимский патриарх Паисий, следовавший в Москву.
24 декабря утром гетман в окружении старшины подъехал к Золотым воротам, куда уже толпами валил народ. Там его встречали митрополит Сильвестр Косов и иерусалимский патриарх со всем духовенством и знатными горожанами. Хор киевской бурсы исполнил гимны на русском и латинском языках, воздавая ему хвалу, как новому Моисею, защитнику святой веры. Сошедшего с коня и преклонившего колено перед высшими иерархами церкви Хмельницкого, патриарх поздравил с победами, даровал ему отпущение грехов и высказал надежду, что он и впредь будет продолжать войну за святую веру против латинян.
Тронутый и обрадованный такой встречей, гетман воспользовался случаем и испросил разрешение вступить в брак с Барбарой Чаплинской, которое незамедлительно и получил. Его будущая жена тут же была окрещена по православному обычаю, и предыдущий брак, заключенный по католическому обряду был признан недействительным…
Пробыв несколько дней в Киеве, Хмельницкий не стал здесь задерживаться и отправился в Переяславль, где, как он уже знал, его ожидали послы сопредельных государств. Туда же должно было прибыть и польская комиссия Адама Киселя для обсуждения окончательных условий мирного договора.
Благодаря своему удобному географическому положению, Переяславль и до Хмельницкого нередко использовался в качестве сборного пункта для встреч представителей реестрового и запорожского казачества. Сюда проще было добраться в зимнее время и из Варшавы, и более удобно, чем на правый берег Днепра, из Москвы.
По прибытию в Переяславль гетман, прежде всего, совершил обряд церковного венчания, хотя некоторые полковники были этим его поступком недовольны и не приветствовали его брак с полячкой. Тимофей же вовсе не скрывал неприязни к мачехе и уклонился от присутствия на свадьбе.
— Не верю я этой лядской потаскухе, — говорил он Дорошенко, отправленного Хмельницким встречать царского посланника Унковского, приезда которого со дня на день ожидали в Переяславле. Тимофей под благовидным предлогом увязался вместе с ним, чтобы не присутствовать на свадебном пиршестве. — Я хорошо помню, как она с отцом заигрывала, когда еще не была женой Чаплинского, чуть ли не на шею ему вешалась. И за сестрами, и за Юрасиком помогала присматривать. Ну, еще бы, войсковой писарь реестровых казаков, обласканный самим королем. А как узнала, что у него, собственно, из-за короля неприятности и начались, так сразу за Чаплинского замуж выскочила.
Дорошенко, который уже получил согласие Павла Яненко на брак с дочерью, был весел и радостен, готовый обнять весь белый свет, поэтому слова друга не воспринял всерьез…
— В конце концов, не тебе же с ней жить, — философски заметил он хмурому Тимофею. — А у гетмана у самого голова на плечах есть, ему виднее. Да и я ей благодарен за спасение Оксаны.
Тимофей еще более помрачнел, стеганул плеткой коня и поскакал вперед. Петр, обрадованный прекращением этого тягостного для него разговора, последовал за ним.
Помимо Унковского, в Перяславль прибыли послы из Константинополя и от семиградского князя Юрия Ракочи, неудачливого претендента на польский трон, а также от господарей молдавского и валашского. Турцию представлял силистрийский паша, издавна беспокоивший набегами своих татар границы Речи Посполитой. Он привез гетману богатые подарки от визиря, управлявшего страной от имени малолетнего султана, и предложение заключить союз против Польши. Хмельницкий, как обычно, прибегнув к дипломатии, прямого ответа на это предложение не дал, предлагая возвратиться к обсуждению этого вопроса в будущем. Однако в качестве первого шага была достигнута договоренность о свободном передвижении казаков по Черному морю и Архипелагу с правом беспошлинной торговли сроком на сто лет. В свою очередь, казаки обязались не нападать на турецкие города, а при необходимости защищать их. Собственно говоря, этот договор лишь зафиксировал реальное состояние отношений между Крымом, Турцией и Запорожским Войском, сложившихся к этому времени. С того момента, как Хмельницкий обратился за военной помощью к крымскому хану, Ислам-Гирей считал его своим вассалом, сам находясь в вассальной зависимости от султана. Запорожский гетман эту реально сложившуюся политическую ситуацию превосходно осознавал, хотя внешне стремился выглядеть независимым и официально называл Ислам — Гирея своим союзником…
Молдавский господар Лупул, также находившийся в вассальной зависимости от Константинополя, предлагал Хмельницкому через своего посла заключить договор о дружбе. Добрососедские отношения с Яссами для казаков были важны, так как через Молдавию в то время шли основные торговые пути, в том числе и в Россию. Однако, ни для кого не было секретом, что положение самого Лупула становилось все более шатким. Внутри самой Молдавии у него было немало противников, перекупить же у султана право на господарство не составляло особого труда. В то же время, гетману было известно, что у Лупула есть дочь, Домна Александра, на которой он был бы не прочь женить Тимофея. По его мнению, такой брак был бы обоюдно выгодным. Молдавский посол не имел полномочий на решение данного вопроса, поэтому его отложили на будущее.
Посол Юрия Ракочи от имени семиградского князя предлагал Хмельницкому заключить союз и выступить против Польши. Если он отвоюет себе польский трон, Ракочи обещал ввести по всей Речи Посполитой свободу православию, а Хмельницкому — удельное княжество с центром в Киеве. Предложение это выглядело весьма заманчивым, но время для осуществления этих планов было уже упущено.
— Где же ты был, когда я с Войском стоял под Замостьем? — с горечью подумал гетман, выслушав предложение семиградского посланника. — Дорого яичко к Христову дню!
Высказав в дипломатичных выражениях, что сейчас у него с Яном Казимиром перемирие, нарушать которое в одностороннем порядке не годится, Богдан все же дал понять, что при определенных обстоятельствах к обсуждению предложения князя можно будет вернуться.
Встреча с московским посланником внешне выглядела теплой и сердечной. Унковский передал в подарок гетману от царя Алексея Михайловича собольи и куньи меха, а также ласковые слова и поздравления с одержанными победами.
— Его царское величество, — неторопливо вел речь Унковский, разглаживая густую бороду рукой, — желает тебе успехов, коли ты, гетман, отстаиваешь святую веру греческого закона от посягательств на нее латинства.
Хмельницкий, обладавший острым умом и умевший понимать недовысказанное, насторожился.
— Все ясно, — подумал он с досадой, — боярам выгодно представить нашу войну с ляхами не как восстание всего народа против засилья польских панов, а только, как борьбу православных казаков за греческую веру против унии.
— А окажет ли нам вооруженную помощь его царское величество, — он испытующе взглянул в глаза царскому посланнику, — если обстоятельства сложатся так, что нам придется продолжить войну за веру?
— Ты же знаешь, гетман, — уклончиво ответил Унковский, — что у нас с Речью Посполитой докончанье. Рушить его, без крайних причин на то, не годится.
Приемы посольств сопредельных государств с одной стороны тешили самолюбие гетмана, возвышая его и в собственных глазах и в глазах окружающих, а с другой, он все более осознавал свою значимость, не только как военного вождя восстания против Польши, но и державного властелина, определяющего политику на территории всей Южной Руси, в том числе и в области международных отношений. Идеалом государственного и общественно-политического устройства края для него, по-прежнему, оставалась казацкая автономия в составе Речи Посполитой, при условии возвращения казакам их льгот и привилегий, увеличения реестра и отказа от унии. Для него, как для казацкого вождя, его ближайшего окружения, большей части реестровых казаков и запорожцев этого было вполне достаточно. Они бы получили все, ради чего боролись, даже больше, но возникала другая проблема — как быть тем народным массам, которые поднялись вместе с казаками на борьбу и обеспечили им победу в этой войне? Они ведь, присоединившись к восстанию, тоже стали считать себя казаками и не желали возвращаться к своим прежним хлеборобским занятиям, не хотели снова пахать землю и выращивать урожай. Записать их всех в казацкий реестр? Король и сенат на это никогда не согласятся. А не записать — куда девать эту стотысячную массу народа?
От всех этих дум, переживаний и неразрешимых противоречий Хмельницкий не зная, как ему поступить, стал прибегать к услугам гадалок и ворожей, а порой, чтобы забыться, напивался в кругу полковников и старшины до потери сознания. Не могла отвлечь его от свалившихся на него забот даже молодая жена, для которой у него оставалось все меньше свободного времени. Хлопот добавляло и то, что осенью по всему краю выдался неурожай. Дело было не только в недороде, а и в том, что даже то, что уродило, некому было собирать. После победы под Корсунем множество хлеборобов оставили свои нивы и ушли в казаки в расчете на добычу. Добыча им действительно досталась огромная, да вот беда — русские и турецкие купцы платили за нее больно мало. Вот и случилось так, что у многих к зиме не оказалось денег, чтобы купить даже хлеба. Недовольство зрело по всему южно-русскому краю и, если еще эти люди окажутся вне казацкого реестра, они поднимут восстание против него самого.
— А возглавят их тот же Кривонос, или Нечай, — размышлял гетман, зная, что эти полковники наиболее решительно выступают против мира с поляками.
Уже к началу февраля Хмельницкий пришел к окончательному выводу, что как ни рассуждай, а новой войны с Речью Посполитой не избежать. Поэтому он, хотя и продолжал ожидать комиссию Адама Киселя, но большей частью лишь для соблюдения формальностей, так как ничего доброго от встречи с комиссарами не ожидал.
Между тем, польские комиссары запаздывали. Этому тоже были свои причины. Если в сложное положение попал Хмельницкий, не знавший, как поступить с теми, кто окажется вне казацкого реестра, то в не менее сложной ситуации оказался и Ян Казимир. Выполнив свое обещание, данное казацкому гетману через Ермолича, он неожиданно столкнулся с сильной оппозицией среди высших польских аристократов. Вручение Хмельницкому гетманской булавы и подчинение Войска Запорожского лично королю, поставило бунтовщика и смутьяна в один ряд с коронным и польным гетманами — высшими военачальниками королевства. Амнистия казакам и всем участникам восстания была воспринята большинством магнатов, как личное оскорбление. Масла в огонь подлило и назначение Адама Киселя воеводой киевским вместо скоропостижно скончавшегося Тышкевича, что вызвало у многих нескрываемое осуждение. Наконец, никто не хотел даже слышать об отмене унии.
Магнаты не скрывали своего негативного отношения к политике Яна Казимира в отношении Войска Запорожского и открыто заявляли ему об этом. Многие считали и Адама Киселя предателем интересов Речи Посполитой, а высшее католическое духовенство и слышать не желало о возможности отмены унии на территории Малороссии. Князь Иеремия Вишневецкий, с которым Кисель повидался в Збараже, когда его комиссия следовала в Чигирин, также выразил сомнение в том, что миссия киевского воеводы увенчается успехом.
— Хмельницкий лишь номинально считается гетманом и казацким вождем, — задумчиво говорил воевода русский комиссарам, — а фактически там правят бал его полковники, которых он и сам побаивается. Без совета с ними, он и пальцем не пошевельнет. Не хочется быть пророком, но, думаю, вся эта поездка закончится ничем и уже к весне надо готовиться к новой войне с казаками.
Седой, как лунь Адам Кисель нахмурил кустистые брови и разгладил белоснежную бороду.
— Не спорю, во многом я согласен с вашей милостью. Но, думается, княжеский прогноз слишком уж пессимистичный. Князь, конечно, воин знаменитый, но все дипломатические вопросы предпочитает решать огнем и мечем. В данном же случае особый подход нужен. Казаки, они как большие дети — многое зависит от того, как с ними себя повести.
Князь скептически усмехнулся, но продолжать дискуссию не стал.
Наконец, в феврале комиссия Адама Киселя прибыла в Переяславль. Вместе с ним приехал его племянник, хорунжий новгород-северский, тоже Кисель, князь Захарий Четвертинский и член комиссии Андрей Мястковский. Прибыл с ними и посланник короля ксендз Лентовский, который привез Хмельницкому уже официальную королевскую грамоту на гетманство, булаву, осыпанную сапфирами, и красное знамя с изображением белого орла.
Гетман со старшиной встретил комиссаров еще при подъезде к городу, при въезде в Переяславль был произведен залп из двадцати орудий, а затем в их честь был дан обед, на котором присутствовали полковники, старшина и посланники иностранных государств.
Хмельницкий с польскими комиссарами был приветлив, но они не могли не заметить, что и сам гетман и его полковники настроены воинственно и агрессивно. Во время обеда от них то и дело слышались угрозы в адрес Вишневецкого, Конецпольского и других панов, и обещания расправиться с ними. Судя по всему, процесс мирного урегулирования, ради которого комиссия проделала такой долгий путь, казацкую верхушку волновал мало.
На следующий день на центральной площади Переяславля при стечении казаков состоялась официальная передача гетманской булавы и знамени. Кисель начал было пространную речь о той милости, которую оказал король Запорожскому Войску, но пьяный Иван Донец оборвал его, а из толпы раздались крики: «Зачем вы, ляхи, привезли нам эти цацки? Вы хотите нас подманить, чтобы мы, скинувши панское ярмо, опять его надели?». Хмельницкий одернул Донца и попытался успокоить толпу, но из другого ее конца послышались новые крики: «Пусть пропадут ваши льстивые дары! Не словами, а саблями будем говорить с вами! Владейте своей Польшей, а Украйна пусть нам, казакам остается!».
Многомудрый Кисель, смешавшись, скомкал свою речь и постарался ее поскорее закончить. Не заметил он, чтобы и сам гетман, слушавший его с непроницаемым лицом, очень уж был обрадован знаками королевского внимания.
Тем не менее, на последовавшем затем банкете Кисель в витиеватых выражениях вновь заговорил о том, что король прощает Хмельницкого, дает ему гетманство, возвращает свободу православию, увеличивает реестр до 12 или даже до 15 тысяч, а взамен этого требует лишь быть благодарными, прекратить смуту, не принимать бунтовщиков-крестьян под свое покровительство, а внушать им необходимость покорности и повиновения законным владельцам. Слушая Киселя, Хмельницкий все более мрачнел и хмурил брови. Внешне он старался сохранять такт, но душевные переживания у него были созвучны тому, о чем ранее кричали в толпе казаки.
Когда уже все были в легком подпитии, гетман произнес, обращаясь к Киселю: «За великие милости королевские покорно благодарю, что же касается до комиссии, то она в настоящее время начаться и производить дел не может: войска не собраны в одно место, многие полковники и старшины далеко, а без них я ничего решать не смею, иначе могу поплатиться жизнью. Да, притом, не получил я удовлетворение за обиды, нанесенные Чаплинским и Вишневецким. Первый должен был непременно мне выдан, а второй наказан, потому что они подали повод ко всем смутам и кровопролитиям. Виноват и пан кастелян краковский, который нападал на меня и преследовал меня, когда я вынужден был спасать свою жизнь в пещерах днепровских, но он уже довольно награжден за дела свои, нашел, чего искал. Виноват и староста Конецпольский, потому что лишил меня отчизны, отдал Украйну лисовщикам, которые казаков, оказавших услугу республике, обращали в холопов, драли с них кожу, вырывали бороды, запрягали в плуги, но все они не так виноваты как Чаплинский и Вишневецкий».
Далее Хмельницкий напомнил, что даже сейчас война фактически не прекращается, литовский гетман Януш Радзивилл вырезал Мозырь и Туров, несмотря на формальное перемирие у казаков с Короной. Когда Лентовский осторожно заметил, что слухи из Литвы могут и не соответствовать действительности, черкасский полковник Федор Вешняк, доставивший в гетманскую ставку эту печальную весть, потрясая перначом, закричал: «Молчи поп! Не твое дело уличать меня во лжи, выходи, поп, во двор, научу тебя полковников запорожских почитать».
Возможно, именно тогда Кисель и вспомнил пророческие слова Вишневецкого, сказанные ему в Збараже.
Хотя он уже и сам не верил в успех своей миссии, но при следующей встрече на банкете осторожно намекнул, что король может увеличить реестр и до 20 тысяч, а, кроме того, разрешит казакам ходить в морские походы против Турции.
В ответ на это гетман, как бы подводя итог работе комиссии, откровенно заявил:
— Напрасные речи! Было бы прежде со мною об этом говорить: теперь я уже сделал то, о чем ранее и помыслить не мог. И теперь пойду до конца! Сделаю то, что замыслил. — выбью из ляцкой неволи весь русский народ! Прежде я воевал за свою собственную обиду; теперь буду воевать за православную веру. Весь черный народ поможет мне по Люблин и по Краков, а я от него не отступлю. У меня будет двести тысяч, триста тысяч войска. Орда уже стоит наготове. Не пойду войной за границу, не подыму сабли на турок и татар; будет с меня Украйны, Подолии, Волыни, довольно, достаточно нашего русского княжества по Хельм, Львов, Галич. Стану над Вислою и скажу тамошним ляхам: «Сидите ляхи! Молчите ляхи! Всех тузов, ваших князей, туда загоню, а станут за Вислою кричать — я их и там найду. Не останется ни одного князя, ни шляхтишки на Украйне; а кто из вас с нами хочет хлеб есть, то пусть Войску Запорожскому будет послушен и не брыкает на короля».
Эта программная речь запорожского гетмана прозвучала как манифест предстоящих грозных событий, заставив комиссаров побледнеть от страха, потому что все они понимали — эти слова не пустая угроза, Хмельницкий действительно может их воплотить в жизнь.
Слушавшие своего вождя казацкие полковники, одобрительно шумели, полностью разделяя его мнение, и говорили между собой: «Уже прошли те времена, когда ляхи были нам страшны; мы под Пилявцами испытали, что это уже не те ляхи, что прежде бывали. Это уже не Жолкевские, не Ходкевичи, это какие-то Тхоржевские, да Заенчковские — от зайца дети, нарядившиеся в железо! Померли от страха, как только нас увидели».
В ходе этих встреч еще много было высказано угроз в адрес поляков. Хмельницкий, давая волю своему буйному казацкому нраву, ссылался на патриарха иерусалимского, который благословил его на войну за веру православную, вскакивал с места, топал ногами, кричал на комиссаров.
Все же Кисель попытался убедить гетмана возвратить хотя бы тех пленных шляхтичей, которые содержались в плену у казаков, так как решение даже этого вопроса, могло оправдать безрезультатную поездку комиссии в гетманскую ставку.
— Вопрос о пленных надо решать на следующей комиссии, — ответил на это Хмельницкий. — И то только в том случае, если будут приняты наши основные условия: полная ликвидация унии на всей территории Украйны; назначение воевод и кастелян на Руси только из православных русских; Войско Запорожское остается расквартированным на Украйне со всеми казацкими вольностями; гетман подчиняется королю; жиды изгоняются из Украйны; князь Ярема никогда не должен быть коронным гетманом.
Кисель задумался, потом осторожно поинтересовался:
— Пан ничего не сказал о численности реестра?
Гетман с досадой ответил:
— Зачем это писать в договор? Будет столько, сколько я скажу, может, и сто тысяч.
Сославшись на то, что они не имеют полномочий на заключение мирного договора на таких условиях и им необходимо время для консультаций, комиссары стали собираться в обратный путь.
Прощаясь, Хмельницкий напомнил, что демаркационная линия остается по рекам Припяти и Горыни, а на Подолии — по Каменцу.
Затем он отвел Киселя в сторону и откровенно объяснил, почему он не может согласиться на другие, более умеренные условия договора.
— Пан воевода киевский меня знает, я всегда был законопослушным сыном Речи Посполитой. Служил Отчизне своей саблей, как мог. Несмотря на пережитые несправедливости от панов, я и сейчас с радостью прекратил бы эту войну, удовольствовавшись малым. Но не знаю, как состоится вторая комиссия, если мои молодцы не согласятся на 20 или 30 тысяч реестрового войска и не удовольствуются удельным панством своим: Не сам по себе откладываю я комиссию, а потому что не смею поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю королевскую.
Искренность Хмельницкого не вызвала сомнения у Киселя. Бесспорно, сам гетман был бы готов согласиться даже с менее выгодным договором, чем предлагали польские комиссары, но, став во главе всенародного освободительного движения, он, несмотря на свое гетманство, оказался заложником народных масс. Казацкая верхушка, хотя и допускала нелицеприятные высказывания в адрес польских комиссаров, все же готова была к компромиссу с Короной, но камнем преткновения явилась чернь. Бывшие рабы, вкусив воздух свободы, взяв в руки оружие и сбросив со своей шеи панское ярмо, ни под каким предлогом не желали возвращаться к прежнему подневольному состоянию. Сейчас они представляли собой организованную вооруженную силу и при малейшей попытке превратить их снова в рабов, гетман и старшина были бы уничтожены физически. Кроме того, и среди казацкой старшины у Хмельницкого были недоброжелатели, которые не преминули бы воспользоваться ситуацией.
О том, что положение дел обстоит именно таким образом и Хмельницкий не вполне контролирует ситуацию в освобожденных областях Украйны, комиссары могли убедиться на обратном пути следования. Многочисленная челядь, которую они брали с собой, переходила к казакам. В Киеве оставшиеся шляхтичи и шляхтянки просили посольство разрешения присоединиться к ним, чтобы под их покровительством покинуть город, но казаки, тем не менее, гнались за ними, били и топили. Мястковский позднее писал в своих записках: «чернь вооружается, увлекаясь свободою от работ, податей и желая навеки избавиться от панов. Во всех городах и деревнях Хмельницкий набирает козаков, а нежелающих хватают насильно, бьют, топят, грабят; гораздо большая половина желает покоя и молит бога об отмщении Хмельницкому за своеволие. Хмельницкий не надеется долго жить, и действительно, он имеет между своими приближенными заклятых врагов».
Аналогично обстояли дела и в других регионах Малороссии. По всему краю все поднимались в казаки. У запорожского гетмана «было бесчисленное войско, — писал один из современников, — потому что в ином полку было козачества больше двадцати тысяч человек, что село то сотник, а в иной сотне человек с тысячу народа. Все, что было живо, поднялось в козачество; едва можно было найти семью, из которой кто-нибудь не пошел бы на войну: если отец не мог идти, то посылал сына или паробка, а в иных семьях все взрослые мужчины пошли, оставивши только одного дома; все это делалось потому что прошлого года очень обогатились грабежом имений шляхетских и жидовских. Даже в городах, где было право магдебургское, бурмистры и радцы присяжные покинули свои уряды, побрили бороды и пошли к войску».
Действительно, после пилявецкого сражения добра у поляков было добыто так много, что серебряные тарелки продавались по талеру, а то еще дешевле. Поэтому всех охватила жажда наживы, никто не хотел обрабатывать землю.
Не следует думать, что Хмельницкий, находясь в Переяславле, только и делал, что встречался с послами, пьянствовал и проводил время в пирах и банкетах. На самом деле он всю зиму напряженно работал над административным устройством своего вновь создаваемого государственного образования, которое еще не имело официального статуса. В принципе гетман не стал ничего особенного изобретать и взял за основу структуру реестрового казачьего войска, каким оно было в 30-х годах, соединив ее с обычаями Запорожской Сечи. Он начал с того, что разделил всю территорию Южной Руси на 24 административно-территориальные единицы по числу сформированных казацких полков: 12 на одной стороне Днепра,12 на другой. На правой стороне были созданы чигиринский, черкасский, корсунский, лысанский, паловецкий, уманский, калицкий, каневский, брацлавский (или животовский), полесенский и могилевский полки. На левом берегу были сформированы переяславский, нежинский, черниговский, прилуцкий, ичнянский, лубенский, ирклеевский, миргородский, полтавский, галицкий и зенковский полки, центрами которых стали одноименные города.
Вновь сформированные полки делились на сотни, которые дислоцировались в тех или иных населенных пунктах и имели соответствующее название. Сотни в свою очередь делились на курени. Определенного количественного состава полки и сотни не имели, иная сотня включала в себя тысячу и более человек. Высший орган управления — войсковая канцелярия находилась в гетманской ставке. Помимо самого гетмана в составе войсковой канцелярии заседала генеральная старшина: генеральный обозный, генеральный писарь, генеральный судья, генеральный есаул, генеральный хорунжий. Аналогичные канцелярии были в полках и сотнях. Во главе куреней стояли куренные атаманы. Все должностные лица избирались на соответствующих радах и утверждались гетманом. Этот порядок издавна был характерным для военной организации Запорожской Сечи, но теперь его распространили на весь народ и слово «казак» было автоматически перенесено на всю массу восставшего и присоединившегося к Хмельницкому южнорусского населения. В городах, которые управлялись по законам магдебургского права, гетман ничего менять не стал, оставив мещанам их прежние суды, права и привилегии.
После отъезда комиссии Адама Киселя обеим враждующим сторонам стало очевидно, что новой войны избежать не удастся. Условия Хмельницкого сенат принимать не стал, так как польское правительство под давлением панской аристократии не собиралось отказываться от своих прав на территорию Южной Руси. Хмельницкий также не имел возможности распустить примкнувших к его армии крестьян, составлявших основную массу казацкого войска. Для поляков стало ясно, что мир или война не зависят от воли запорожского гетмана. «Чернь до того рассвирепела, — писали в Варшаву донесение из Волыни, — что решилась или перебить шляхту или сама гибнуть».
Глава третья. Воспоминания запорожского полковника
В то время, как гетман занимался важными государственными делами в Переяславле, Дорошенко, произведенный в начале года в полковники, оставался со своим конным полком в Чигирине, охраняя гетманскую ставку. Воспользовавшись выпавшим случаем, он обручился с Оксаной и сговорился с ее отцом о том, что свадьбу они сыграют по осени.
— С этим делом не след торопиться, сынок, — говорил ему обстоятельный Яненко, попыхивая трубкой, — свадьбы у нас по обычаю осенью справляют. Пока вот обручились и ладно, а там видно будет…
Дорошенко понял недосказанную мысль своего будущего тестя, мол, до осени еще дожить надо. То, что летом вряд ли удастся избежать новой войны, было очевидно всем.
Всецело доверяя своему есаулу Верныдубу в вопросах обучения и тренировки казаков, он лишь изредка проводил полковые смотры, а все свободное время посвящал совершенствованию собственных боевых навыков, которыми его обучил Серко. Хотя после Замостья они с запорожским полковником больше не встречались, Дорошенко хорошо усвоил его уроки.
…Тогда на лугу, когда Серко сбил его с ног, даже не прикоснувшись к нему, Петр действительно подумал, что он колдун. О запорожском полковнике давно ходили слухи, что он «характерник», что его ни сабля, ни пуля не берут. Рассказывали, будто он может превращаться в волка, проходить сквозь запертые двери, а некоторые даже утверждали, что он и вовсе бессмертный. Эти рассказы об Иване Серко он слышал еще совсем мальчиком от бывалых казаков, которые часто собирались у его отца. Тогда он с замиранием сердца прислушивался ко всем этим разговорам, но, когда подрос, то стал относиться к ним с изрядной долей скептицизма. Сейчас же Дорошенко не знал, что и подумать.
Между тем, Серко, усевшись на один из крупных валунов разбросанных по лугу, раскурил трубку и с интересом наблюдал за выражением лица юноши, на котором отражалась сложная гамма чувств — от едва скрываемого страха до удивления и даже некоторой досады.
— Повторяю, не колдун я, — сказал он опять. — Это такое же мастерство, как и боевой запорожский гопак, только посложнее будет. Зато, что важно, оружия не нужно. Порой такое умение очень может пригодиться.
— А где ты этому научился? — спросил с любопытством Петр, подходя ближе.
— Это долгая история, хотя и торопиться нам некуда. Так что садись поближе и слушай.
Он подвинулся на валуне, давая место Дорошенко рядом с собой, сделал глубокую затяжку, выпустив сразу несколько колец голубоватого дыма и неторопливо начал свой рассказ.
— Сам я не здешний, родом из Мерефы, что на той стороне Днепра. Рано осиротев, я еще совсем подростком сбежал на Дон. Донцы приняли меня хорошо, да и выглядел я старше своих лет, так что хотя в войско меня и не зачислили, но я вместе со всеми обучался джигитовке, рубке лозы и другим премудростям военного ремесла. А тут между казаками прошел слух, будто запорожцы готовят поход против Крыма. Набралось тогда сотни три донцов, с которыми и я увязался, и поспешили мы на Запорожье…
… Шел 1628 год, время, когда между недавно сформированным реестровым войском и Запорожской Сечью, возникли острые разногласия. Три года назад, после подавления восстания Марка Жмайла, польское правительство, стремясь положить конец своеволию запорожцев, приняло решение создать шеститысячного казацкое войско, в которое должны были войти только степенные, заслуженные казаки, не склонные к бунтарству и вольнодумству. Гетманом реестровиков был назначен боевой соратник Сагайдачного, бывший одно время генеральным есаулом Войска Запорожского, Михаил Дорошенко, пользовавшийся доверием коронного гетмана Станислава Конецпольского.
Перед новым гетманом стала нелегкая задача — выбрать из более чем сорока тысяч казаков только шесть тысяч, подлежащих зачислению в реестр. Остальным предстояло сложить оружие и вернуться к своему хлеборобскому труду, иначе говоря, гнуть спину на пана. Часть тех, кто недавно примкнул к запорожцам, вынуждены были так и поступить, но большинство казаков, служивших еще при Сагайдачном, ходивших с ним в походы на Москву и Хотин, оказавшись вне реестра, ушли на Сечь, значение которой в связи с этим резко возросло. Отсюда они стали ходить в морские походы, совершая набеги на прибрежные турецкие и татарские города, освобождали невольников и возвращались с богатой добычей. Слава об этих походах распространялась по всему краю и многие молодые парни стали стремиться в запорожцы. В народе укреплялось мнение о запорожцах, как о поборниках святой веры, рыцарях — защитниках Отечества от татар и турок. Чем выше поднимался авторитет запорожских казаков, тем меньше уважения сохранялось к реестровикам, на которых простой люд стал посматривать, как на панских прислужников.
Окрепнув и постоянно пополняя свои ряды, запорожцы стали открыто угрожать новым восстанием против Речи Посполитой, чего не хотели допустить ни поляки, ни Михаил Дорошенко, опасавшийся, что новое казацкое восстание закончится неудачей, как и все предыдущие. Воспользовавшись тем, что в это время в Крыму вспыхнула борьба за власть между наследниками ханского престола Шагин — Гиреем и Девлет-Гиреем, гетман реестровых казаков принял предложение первого помочь ему в борьбе за отцовское наследие. Взяв с собой большую часть реестровиков, Дорошенко ранней весной прибыл с ними на Сечь и призвал запорожцев присоединиться к нему в походе на Крым. Запорожье охотно откликнулось на призыв гетмана и к началу лета большое казачье войско двинулось к Перекопу.
— Так вот, — продолжал Серко свой рассказ, — у Перекопа мы встретили ожесточенное сопротивление татар Шагин-Гирея. Их оказалось гораздо больше, чем рассчитывал гетман, а у Девлет — Гирея сил было явно меньше, чем предполагалось вначале. Несмотря на это, мы в течении шести дней под охраной табора с непрерывными боями дошли до Бахчисарая. Город этот так себе, как крепость не представлял ничего особенного, но оборонялся очень мужественно. С ходу приступом мы его взять не смогли и на следующий день гетман бросил на штурм все войско, лично возглавив атаку.
Серко, пососал потухшую трубку, затем стал выбивать из нее пепел, ударяя по каблуку сапога. Петр слушал его очень внимательно, так как знал, что дед этого штурма Бахчисарая не пережил. Полковник, выбив трубку, спрятал ее в карман и, усевшись поудобнее на валуне, продолжил:
— Очень жаркая битва была, татар наши пушки выкашивали как колосья косой, но и казаков погибло немало. Наконец, мы ворвались в город и, казалось, уже все кончено, но тут шальная пуля сразила гетмана. Я находился в этот момент неподалеку и хорошо видел, как твой дед схватился за грудь, а затем медленно опустился на шею своему скакуну. Отважный он был воин, что и говорить, и смерть принял, как подобает настоящему казаку.
Он помолчал, взглянув в лицо Дорошенко. Тот сидел молча, подперев подбородок рукой. О том, как погиб его дед он слышал с детских лет и от отца, и от других казаков, но каждый раз в такой момент ощущал прилив грусти, хотя деда своего почти и не помнил.
— Коротко говоря, — снова начал полковник, — Бахчисарай мы взяли и добычи захватили всякой во множестве, а, главное, освободили много пленных, захваченных в разное время татарами. Да, вот беда, Шагин-Гирею удалось уйти и, как стало известно, направился он в сторону Кафы. После гибели твоего деда на войсковой раде наказным гетманом был избран Тарас, который решил его преследовать дальше. Но и в Кафе Шагин-Гирея не оказалось, он ушел в горы. Зато тут на невольничьем рынке было несколько тысяч наших невольников: и запорожцев, и донцов, и просто людей, угнанных в полон при татарских набегах. Можешь себе только представить, какое ликование охватило этих несчастных, когда мы ворвались в Кафу. Татары в панике удирали в горы, мы врывались в дома, забирали все, что было ценного. Кто из местных жителей не успел убежать, попадал к нам в плен. Кое-где уже начались пожары, а вскоре запылала вся Кафа. И вот тогда я его и встретил…
..Иван шел по пылающему городу, с любопытством озираясь по сторонам. Он не принимал участия во всеобщей резне, его юной, еще не успевшей очерстветь душе, было противно насилие, чинимое казаками над мирным населением, хотя он и понимал, что они имеют моральное право на эту страшную и жестокую месть своим извечным недругам. Голые по пояс запорожцы, носясь в отблесках пожара с окровавленными саблями в руках, как дьяволы, выскочившие из преисподней, упивались своим торжеством над охваченными ужасом татарами. То из одного, то из другого дома доносились истошные женские вопли, бряцание оружия, крики и хохот казаков. Никто не смел оказать им сопротивление, а некоторые татары, не успевшие вовремя скрыться из Кафы, просто обреченно подставляли свои шеи под острые ножи победителей, не пытаясь даже сопротивляться… Невольники, освобожденные казаками из рабства, теперь упивались местью, гоняясь по всему городу за своими бывшими поработителями. Шум и гам стоял невообразимый. Запах крови, смешанный с запахом дыма от горевших построек, витал над городом.
Хотя Серко и испытывал отвращение к резне мирного населения, но в грабеже опустевших домов он принимал деятельное участие, правда, без особого успеха. Все ценное уже либо было разграблено до него, либо жители успели захватить свои пожитки с собой, убегая из города. Наконец, когда он углубился в один из переулков, его внимание привлек дом, окруженный глухим глинобитным забором с воротами. Криков или шума из него не доносилось, вокруг тоже все было тихо. Судя по всему, здесь никто из казаков еще побывать не успел. Иван ударил эфесом сабли в ворота. Они оказались не запертыми и одна из их створок отворилась. Достав из-за пояса пистолет, он, держа его в одной руке, а саблю в другой, осторожно вошел во двор, в котором, как это и принято у татар росло несколько деревьев инжира, черешни, кусты винограда. В тени деревьев, весело журчал неглубокий прозрачный ручей, по-видимому, берущий свое начало где-то в горах.
— Судя по всему это дом какого-то богача, — подумал Иван и решительно поднялся на террасу.
Однако, вопреки его ожиданиям, ничего особенно ценного в комнатах не оказалось. Деньги и золото хозяева, по-видимому, забрали с собой, лишь в сундуках, стоявших вдоль стен нашлось пара кусков материи, да несколько женских платьев. Обшарив весь дом, разочарованный юноша уже собрался было уходить, но в одной из комнат его внимание привлек висевший на стене ковер.
— Прихвачу, хотя бы его, — решил Иван и сдернул ковер со стены. К его удивлению, за ковром в стене он обнаружил дверь, закрытую на железный засов. Он отодвинул засов, за дверью оказалась еще одна комната, в которой царил густой полумрак. Узкий луч света проникал лишь в забранное железными прутьями маленькое окошечко под самым потолком. Окинув взглядом комнату, он увидел в углу фигуру человека, прикованного железной цепью к стене. Его ноги и руки были перевиты той же цепью, а глаза завязаны повязкой из какой-то плотной темной ткани.
— Эй, ты кто будешь? — спросил удивленный юноша… Человек не ответил и только сейчас Иван заметил, что он то ли мертв, то ли без сознания. Серко вошел в комнату и вдруг заметил, что в нише в противоположной от узника стене лежит ключ, который подошел к замку на цепи.
Отомкнув цепь, он осторожно поднял узника на руки и вынес во двор. Там он положил его на траву возле ручья и снял с лица повязку. Затем он припал ухом к его груди, различив слабые удары сердца. Обрызгав лицо спасенного им человека водой из ручья, Иван осмотрел его более внимательно и с удивлением убедился, что человек этот совершенно особенный, ранее такого типа людей встречать ему не приходилось. Незнакомец был изможден, видимо его плохо кормили, но в целом выглядел крепким и сильным.
— Ему отъесться надо и недели через две он будет, как огурчик, — подумал Иван, окидывая взглядом рельефные мышцы на полуголом исхудавшем теле лежащего перед ним человека. Выглядел он лет на сорок, тело его было смуглым, по-видимому, от природы, но с каким-то особенным отливом, как и кожа на его давно не бритом худощавом с высокими скулами лице. Голову незнакомца венчала шапка густых иссиня-черных волос. Глаза его были плотно закрыты, но дыхание становилось все более ровным. Заметив, что губы незнакомца пересохли и посерели, казак зачерпнул горсть воды и, приподняв ему голову, поднес воду к его губам. Тот сделал, чисто механически, несколько глотков и вдруг открыл глаза. Взгляд его будто проник в самую глубину души Ивана, оставив там какой-то неизгладимый след. Завороженный магнетической глубиной черных, как смола, зрачков его глаз, Иван на какое-то мгновение даже потерял ощущение времени.
— Ты, кто? — наконец, придя в себя, спросил он по-татарски.
— Киритин, так меня зовут там, откуда я сюда прибыл… — раздельно ответил незнакомец, приподнимаясь с земли. Он сел и внимательно посмотрел на юношу. — Я вижу ты казак? Что ты делаешь в этом проклятом богами месте?
— Мы пришли на помощь Шагин-гирею против его брата Девлет — гирея.
— Да, я слышал о том, что между ними идет война, пока меня еще не посадили на цепь.
Внезапно глаза его сузились и он крикнул:
— Берегись!
Секундой позже Серко и сам увидел, что в ворота вбежало пять татар с обнаженными саблями в руках.
— Откуда их черт принес? — мелькнула мысль, в то время как его сабля уже с мягким шорохом свистом покидала ножны.
Татары, не обращая внимания на остававшегося в полулежащем положении Киритина, бросились с разных сторон на молодого казака. Иван ужом скользил между ними, отбивая сыпавшиеся на него со всех сторон удары, но с холодеющим сердцем понимал, что выстоять против пяти отлично тренированных бойцов ему не удастся. Он уже приготовился отдать свою жизнь подороже и унести с собой хотя бы одного татарина, как вдруг один из противников будто споткнулся на ровном месте, выронил саблю и начал медленно падать. Падение его было настолько замедленным, будто он застрял в густом болоте. Через мгновение то же самое случилось и со вторым татарином. Иван, воспользовавшись секундным замешательством третьего, рубанул его концом своей сабли в висок и тот, пошатнувшись, упал навзничь. Два оставшихся противника с криками: «Шайтан, шайтан!» побросали оружие и обратились в бегство.
Разгоряченный боем Серко, не понимая, что происходит, обернулся назад и увидел Киритина, стоявшего в полный рост и делавшего руками плавные движения. Повинуясь им, оба татарина то склонялись к земле, но не падали, будто их поддерживала какая-то неведомая сила, то вновь поднимались, оставаясь под углом к ней. Иван обратил внимание, что черные, жгучие глаза Киритина словно излучают какую-то неведомую силу, а смуглое лицо будто окаменело. Наконец, Киритин резко свел руки и оба татарина схватившись за головы, опустились на землю…
— Вот так мы с ним и познакомились, — сказал Серко слушавшему его, как зачарованный Дорошенко. — Он и научил меня впоследствии этому искусству и, если хочешь, то я могу своими знаниями поделиться и с тобой.
Глава четвертая. Зборов
Комиссия Адама Киселя еще не успела возвратиться в Варшаву, как там уже начались приготовления к началу военных действий. Король Ян Казимир объявил созыв народного ополчения, которое намеревался возглавить лично, а тем временем командование над всеми остававшимися в его распоряжении коронными войсками возложил на Фирлея, известного в Польше древностью своего рода. Действительно, в прошлом из рода Фирлеев вышло немало известных военачальников и государственных деятелей, но нынешний полководец особыми военными талантами наделен не был. Фактически общее командование и коронными силами и своими собственными хоругвями принял на себя князь Вишневецкий, формально числившийся у Фирлея заместителем, так как даже в минуту грозной опасности для Отечества интриги внутри сената не прекращались и недруги князя добились, чтобы ему так и не была вручена булава коронного гетмана.
Своим универсалом Ян Казимир объявил об измене Богдана Хмельницкого, низложив его с гетманского поста, а старшим Войска Запорожского назначил шляхтича Забусского. Всем реестровым и запорожским казакам, которые покинут бунтовщиков и перейдут под командование нового гетмана, было обещано прощение, а также сохранение льгот и привилегий.
Хотя Речь Посполитая и готовилась к войне, однако денег для найма кварцяного войска, как обычно, у короля не было, а магнаты не торопились распечатывать свои сундуки с талерами, рассчитывая, что и так все обойдется, поэтому даже для выплаты жалованья коронному войску средств не хватало. Медленно съезжалась и шляхта из состава посполитого рушения — многие ожидали пока высохнут дороги да наступит тепло.
В ожидании наступления лета и новой войны в гетманской ставке в Чигирине кипела напряженная работа. Гетман и генеральная старшина с головой окунулись в подготовку к широкомасштабным боевым действиям, стремясь использовать оставшееся короткое время с максимальной пользой. Во все концы казацкого края из Чигирина летели гонцы с гетманскими универсалами, призывающими народ присоединяться к Запорожскому Войску. Но и без этих призывов сотни, а то и больше, крестьян каждый день пополняли ряды восставших.
Клокотала Украйна, бурлила Подолия, волновались Волынь и Полесье. Девятый вал всенародной войны захлестнул весь южнорусский край. Не было ни одного города, местечка или селения, оставшихся бы в стороне от общенародной борьбы с польскими панами. Все устремились в казаки. Кто-то шел по зову сердца защищать свободу и святую веру, иные искали рыцарской славы и удачи, немало было и тех, кто вступил в казацкие ряды ради наживы, так как всем были памятны трофеи, доставшиеся победителям под Корсунем и Пилявцами.
Для создания антипольской коалиции гетман использовал и дипломатические ходы.
Прежде всего он заручился поддержкой своего, пока что единственного реального союзника хана Ислам — Гирея, который в этот раз пообещал лично прибыть со всей ордой, а также привести с собой 6000 турецких янычар.
Специальная депутация от Запорожского Войска была отправлена на Дон с просьбой об оказании помощи в совместных действиях против поляков.
В первый раз за весь год, прошедший со времени выступления из Сечи, гетман направил в Москву посольство во главе с Федором Вешняком для передачи царю грамоты, в которой официально просил принять Войско Запорожское под царскую руку и вместе ударить на поляков. Казацкая делегация была встречена с большим почетом, но в ответном послании царь Алексей Михайлович отвечал, что мира с Речью Посполитой он нарушить не может, однако, если польский король отпустит Запорожское Войско, то он его примет под свою руку. Впрочем, Хмельницкий на положительный ответ и не надеялся. Это скорее был дипломатический ход-прощупывание позиции Москвы, и в определенной степени средство давления на Польшу.
Не получил Хмельницкий помощи и от донцов, затаив за это на них обиду.
Со всех концов обширного края к его западным границам стали стягиваться казацкие полки. Для усиления немногочисленных казацких гарнизонов между Горынью и Случем, откуда наиболее вероятно было вторжение поляков, гетман направил полки Таборенко, Ивана Донца, Яцкевича, Романенко. В Острополе укрепился Максим Кривонос. Из Брацлава к выступлению для соединения с ним готовился Данила Нечай, заканчивая последние приготовления.
К Чигирину с левого берега Днепра подтягивались полки Матвея Гладкого, Мартына Небабы, Мартына Пушкаренко, Антона Гаркуши. Прибыли в ставку со своими реестровиками Филон Дженджелей и Михаил Кречовский. На марше после выступления из Чигирина к Войску должны были присоединиться Богун, Морозенко, Хмелецкий, Иван Глух и другие полковники.
В начале мая, когда трава пышным ковром укрыла землю и дороги стали более-менее проходимыми, огромная армия восставшего народа выступила в поход. На многие мили растянулось казацкое войско. Далеко впереди и по сторонам его виднелись конные разъезды, внимательно озирающие местность вокруг, хотя тут, в самом центре казацкого края, опасаться внезапного нападения оснований не было. Войско двигалось не торопясь, Хмельницкий ожидал прибытия крымского хана, подходившего с юга по Черному Шляху. Ислам — Гирей вел с собой опытных в военном ремесле крымских горцев, ногайских и буджацких татар, черкесов с обритыми наголо головами. Никто из волонтеров не требовал платы, они рассчитывали поживиться за счет поляков. Хан обещал привести с собой восьмидесятитысячную орду, но и без татар, сил у Хмельницкого было достаточно. Численность своей армии гетман и сам толком не знал, так как она росла не по дням, а по часам, но при выходе из Чигирина она превышала 120 тысяч человек. В его распоряжении были полки славной запорожской пехоты, уже не раз доказавшей свою стойкость и мужество в боях. Вместе с реестровыми казаками они составляли костяк всего войска. Больше половины всей армии составляла конница — лошадей у казаков теперь было в избытке. Обоз растянулся больше, чем на десяток миль. Упрямые быки и круторогие волы неторопливо тащили высокие, сбитые из толстых широких досок, возы с запасами пороха, фуража и провианта. На возах же перевозили и фальконеты. Кулеврины на колесах двигалась на конной тяге.
По ходу движения гетман объезжал казацкие полки, вглядываясь в мужественные, загорелые лица своих воинов.
— Никогда прежде не выставляла Запорожская Сечь такого воинства, — с гордостью думал он. — Этим воинам не страшны ляхи. Они их уже били и еще не раз побьют.
Первое трагическое известие пришло из Острополя — там внезапно умер от вспышки чумы Максим Кривонос (на самом деле это произошло еще в ноябре 1649 года во время осады Замостья) Болезнь унесла казацкого вождя буквально в считанные часы. Узнав о смерти своего боевого побратима, Богдан долго не мог придти в себя. Нет больше Кривоноса, человека, который был верным и надежным другом, боевым товарищем, единомышленником. В сражении под Корсунем именно Кривонос организовал засаду в Гороховой дубраве и поразил поляков, оказавшихся в ловушке. Никто иной, как Кривонос, мужественно встретил Иеремию Вишневецкого, выстоял против его хоругвей в боях под Махновкой и Староконстантиновым, заставив князя уйти с Волыни. Кривонос руководил атакой казацких полков на польский лагерь под Пилявцами, взял штурмом Высокий Замок во Львове.
— Эх, Максим, Максим, — с горечью думал гетман, закрывшись у себя в походном шатре, — как мне будет не доставать твоего мудрого совета, горячего сердца и острой сабли!
В начале июня, когда основные силы Хмельницкого еще находились между Белой Церковью и Паволочью, пятнадцатитысячное войско Фирлея и Вишневецкого скрытно перешло реку Горынь и с ходу вступило в бой с местными казацкими гарнизонами. Военное счастье сопутствовало полякам: в бою под Шульжинцами они, используя превосходство в живой силе, наголову разгромили запорожских полковников Ивана Донца и Таборенко. Несмотря на то, что казаки дорого уступали каждую пять обороняемой ими земли, воинское искусство князя Вишневецкого и численный перевес его войск победили. Однако, накал борьбы был таков, что после гибелиобоих полковников, в бой вступили даже женщины, которых возглавила сестра Донца Солоха Донцовна. Она проявила невиданное мужество и отвагу, из-за чего поляки посчитали ее ведьмой и, захватив в плен, сожгли на костре.
Полковники Яцкевич и Романенко поспешили на помощь своим товарищам, но против Вишневецкого также долго выстоять не смогли. Оба они нашли свою смерть в бою, а оставшиеся в живых казаки их полков, не выдержав натиска поляков, стали отходить к Острополю. Молодой Кривоносенко, державший здесь оборону, отважно ринулся навстречу противнику, но также не сумел остановить развивавших свой успех польских хоругвей. Получив в жестоком бою смертельную рану, он еще успел отдать последний приказ своим полкам отступать к Острополю и укрыться за его стенами.
Тем временем, со стороны Брацлава подошли казацкие полки Данилы Нечая и Ивана Глуха. Узнав об этом, Фирлей и Вишневецкий не стали осаждать Острополь, а выдвинулись в направлении Межибожа, намереваясь навязать казакам бой на марше. Однако, осторожный и искушенный в воинском искусстве, Нечай успел своевременно стать укрепленным табором, вырыть окопы и насыпать шанцы. С этой сильной позиции он встретил противника ливнем свинца и железа, вынудив Фирлея и Вишневецкого отойти к Староконстантинову. Но время их уже вышло, а изменчивая Фортуна повернулась в сторону казаков. Хмельницкий, соединившись с ханом, двинулся форсированным маршем к Староконстантинову и его передовые полки уже нависли над поляками. Не рискуя вступать в бой с главными силами запорожского гетмана и татарами, Фирлей 26 июня отдал приказ отходить к Збаражу, где в родовом замке Вишневецких, уже официально передал командование в руки князя Иеремии.
Город Збараж, одна из вотчин князей Вишневецких, представлял собой хорошо укрепленный замок, способный выдержать длительную осаду даже большой армии противника, но к несчастью для его защитников, не имел запасов провианта и фуража. Правда, князь Иеремия рассчитывал на скорый подход короля с народным ополчением, поэтому полагал, что имеющихся припасов должно хватить. Все же он принял меры для пополнения продовольствия из окрестных сел и местечек, но основное внимание сосредоточил на укреплении обороны замка. Его солдаты лихорадочно рыли окопы, возводили шанцы, насыпали валы и укрепляли крепостные стены. Наконец, фортификационные работы были закончены, а вскоре высланные на разведку вокруг замка дозоры сообщили о подходе казацкого войска и татар.
Вечером 30 июня полчища Хмельницкого взяли город в кольцо, обложив его со всех сторон. В это же время с гетманом соединился Иван Богун, высланный ранее с конным полком для глубокой рекогносцировки местности. Он уходил далеко ко Львову и выяснил, что Ян Казимир выступил, наконец, из Малой Польши в общем направлении на Зборов, но движется очень медленно, так как ожидает подхода посполитого рушения, которое собралось далеко не в полном составе.
— Сил у короля всего ничего, малая жменька, — заключил полковник свой доклад гетману, — по словам пленных, тысяч около двадцати.
Осадив Збараж, Хмельницкий попытался взять его штурмом. Завязалось ожесточенное сражение. Карабкавшихся на валы казаков сметала шквальным огнем замковая артиллерия, а в предполье гусары князя опрокинули запорожскую пехоту и вступили в жестокую битву с казацкой конницей. В сабельном бою был сражен знаменитый запорожский полковник Бурляй, предводитель походов запорожцев на Синоп и Трапезунд, получил тяжелое ранение Иван Богун, которого казаки едва сумели унести с поля боя. В яростном сражении был ранен любимец казацкой черни бывший ротмистр «крылатых» гусар, в впоследствии отважный запорожский полковник Станислав Морозенко, которого захватили в плен поляки. Измены ему не простили, и на следующий день по приказу князя Вишневецкого он был сожжен на костре на глазах всего казацкого войска. Гетман сделал попытку спасти его, бросив в бой почти все свои полки, к которым присоединились и татары, но и эта атака была отбита. В ожесточенном бою получил тяжелое ранение храбрый Тугай-бей.
Долго потом еще пели седые бандуристы по всему казачьему краю:
Двадцать три полковника привели свои полки под Збараж и вот уже два из них погибли, а третий тяжело ранен. И это всего за каких-нибудь два дня осады замка!
Неудачным штурмом Збаража был озабочен и Ислам — Гирей.
— Пусть же подыхают от голода, проклятые ляхи, — решил Хмельницкий, посоветовавшись с ханом, и, не желая больше нести неоправданные потери, они прекратил попытки взять город штурмом, рассчитывая, что голод и так вынудит поляков сдаться.
Используя выдавшееся свободное время, Дорошенко разыскал Серко. После первых приветствий и дружеских объятий, запорожский полковник оглядел фигуру юноши и с удовлетворением в голосе произнес:
— Видно моя наука тебе на пользу пошла. — вишь, как возмужал. Да и силушки, видать, прибавилось.
— Спасибо тебе, Иван. — с чувством ответил Дорошенко. — Гопак пляшу каждый день.
Он замялся, затем неуверенно добавил:
— А вот свалить взглядом с ног кого-нибудь не пробовал. Сам понимаешь, такое дело не каждому доверить можно.
Серко понимающе кивнул:
— Ничего, приходи ко мне, потренируемся. Судя по всему, торчать нам тут под Збаражем еще долго придется.
С тех пор они каждый день выбирали укромное место, где Серко помогал Дорошенко практически освоить вновь приобретенное искусство боя без оружия.
— Главное, пойми, — внушал он Петру, — ты не взглядом валишь с ног противника, а невидимой силой, которая окружает каждого человека как сферой, но величина ее разная — у кого-то она толщиной дюйм или два, а у другого — целый сажень, а то и больше. Если ты научишься контролировать эту силу и развивать ее, то она станет расширяться и достигнет не одного, а, может, и десятка саженей. Но и это не все, важно научиться управлять этой силой, концентрировать ее в одном месте и использовать на расстоянии вместо рук.
— А как можно увеличить эту силу?
— Есть специальные способы. Для начала приблизь друг к другу кончики безымянный пальцев и поводи ими один вокруг другого, не прикасаясь.
Дорошенко выполнил это предложение.
— Теперь, — продолжал Серко, — выбрось напрочь все мысли из головы, ни о чем не думай и продолжай двигать пальцами, как я тебе говорил. Сосредоточься на своих ощущениях.
Некоторое время Дорошенко ничего не чувствовал. Затем он ощутил между пальцами как бы теплое дуновение и вдруг их подушечками почувствовал едва заметное покалывание, а затем укол, как бывает, когда гладишь кошку. Заметив, что он инстинктивно отдернул руку, наблюдавший за ним Серко рассмеялся.
— Почувствовал?
— Укол какой-то, — неуверенно признался Петр.
— Это ты в первый раз почувствовал силу. Делай так каждый день, когда выпадет свободная минутка. Но и этого недостаточно, теперь приблизь ладони рук друг к другу и делай ими круговые движения, будто лепишь ком из снега. Ты должен добиться такого же ощущения, какое у тебя возникло, когда ты вращал подушечками пальцев. После нескольких дней такой тренировки ты почувствуешь шар силы, который будет сопротивляться твоим усилиям сжать ладони. Вот только после этого ты научишься управлять силой, чувствовать ее и видеть окружающую тебя силовую сферу. Она станет подчиняться тебе, как твои собственные руки, будет их продолжением.
Дорошенко внимательно слушал, запоминая каждое сказанное ему слово.
— Но силу, окружающую тебя, надо еще и подпитывать, — продолжал наставник.
— Как это подпитывать? — не понял Петр.
— Солнечным светом, утренней росой, родниковой водой, березой и дубом…
Долго еще посвящал наставник молодого неофита в то, что знал сам, пока не убедился, что том все понял и запомнил.
— А скажи Иван, — поинтересовался однажды Дорошенко, когда его учитель, закончив очередной урок, раскурил трубку и сделал несколько глубоких затяжек, — что дальше случилось с Киритином, о котором ты мне рассказывал. Ведь это он научил тебя всем этим премудростям.
— С Кирюхой-то? — переспросил Серко. — Тайна сия велика есть. Откровенно говоря, я и сам хотел бы знать, где он сейчас. Много загадок скрывал этот человек, да и человек ли….
…К изумлению Ивана, у сраженного им саблей им татарина и у двух других, которые все так же продолжали сидеть на земле, покачивая головами, в карманах халатов оказались тугие кожаные кошели, доверху набитые золотыми монетами, а, кроме того, изрядное количество драгоценных камней: алмазов, рубинов и изумрудов. Трофеями Серко поделился с Киритином. Тот вначале отказывался, но Иван убедил его взять половину.
— По большому счету, ты спас меня от верной смерти, — честно признался он.
— Ну, значит, по вашим обычаям мы квиты, — улыбнулся Киритин, — хотя я никогда не забуду, что ты спас меня. А по законам горцев жизнь спасенного принадлежит спасителю.
— А ты, горец? — поинтересовался Иван.
Тот отрицательно покачал головой.
— Нет, но я долго жил среди горских племен.
Переговариваясь, они вскоре добрались до своих. Киритин из чалмы одного из татар сделал себе тюрбан, а поверх своих лохмотьев накинул татарский халат. Серко доложил куренному атаману, что это спасенный им пленный и он будет при нем. Тот пожал плечами, мол, дело твое.
Так Киритин вместе с Серко отправился на Сечь. Иван, ближе узнав запорожцев, решил на Дон не возвращаться — обычаи Запорожья ему понравились больше. В отличие от донцов, где всеми делами вершил Круг и атаманы, у запорожцев господствовала вольница. Кошевой решал вопросы лишь общего характера, куренные атаманы отвечали за обучение казаков, заготовку провианта и фуража к зиме, но каждый казак был лично свободен и мог покинуть Сечь в любое время. Были общие неписаные законы, которых следовало придерживаться, а в остальном каждый мог поступать, как ему вздумается. Хотя для зачисления в запорожцы уже необходимо было исповедовать греческую веру, церкви и священников на Сечи еще не было.
По прибытию на Запорожье Серко без проволочек был зачислен в запорожцы, но Кирик, или Кирюха — такое прозвище Киритин получил у казаков, от этой чести уклонился. Однако, даже не будучи официально принят на Запорожье, он пользовался у казаков огромной популярностью, так как умел излечивать не только раны, но и болезни. Еще, когда казаки выступили из Кафы в обратный путь, ему удалось излечить несколько тяжело раненых в боях, спасти которых казалось невозможным, настолько серьезными были их ранения. Серко видел, как Киритин это делал и не мог придти в себя от изумления. Закрывшись в походном шатре, он просто неподвижно сидел рядом с раненым, как будто погрузившись в оцепенение. Между тем раны на теле его пациента затягивались буквально на глазах. Ко времени прибытия на Запорожье Киритин уже получил широкую известность и старые седоусые деды — знахари, которые ходили с казаками в крымский поход, отправляли к нему больных в сложных случаях, с уважением говоря:
— Ступай, сынку, к нашему «дохтуру».
Зимой, когда численность казаков на Сечи сократилась до нескольких тысяч и у Киритина стало больше свободного времени, он сказал Ивану:
— Пора, мой друг, приступать к обучению тому, что я тебе обещал тогда в Кафе. Помнишь?
— А у меня получится? — неуверенно спросил казак.
— Я покажу тебе путь к познанию, — серьезно ответил Киритин, — а уж сумеешь ли ты осилить его, зависит только от тебя. А сейчас сосредоточься и посмотри мне в глаза.
Серко посмотрел в лицо Киритина. Взгляд его жгучих черных глаз в глубоких впадинах глазниц погрузился в глаза казака. Иван почувствовал, что из этих глаз струится энергия, которая начинает переполнять его, он впал в оцепенение и пришел в себя лишь от звука слов Киритина:
— Ну, вот и все, теперь ты знаешь все, что тебе нужно знать.
Действительно, Серко вдруг с удивлением понял: да, он знает, что ему нужно делать, чтобы овладеть искусством боя без соприкосновения с противником.
— Как это тебе удалось? — с восхищением спросил он Киритина. Тот пожал плечами:
— Люди не умеют использовать силу своего мозга. А, между тем, это совсем не сложно. Силой своего разума можно лечить болезни, подчинять себе волю других людей. Если сильно захотеть, можно пройти сквозь стены или в одно мгновение оказаться очень далеко отсюда.
Он опустил голову и о чем-то задумался.
Серко со своим новым обостренным восприятием чувств и ощущений вдруг понял затаенные мысли своего приятеля.
— Ты хочешь вернуться к своим?
Киритин поднял голову.
— Там, далеко отсюда — за морями, пустынями и высокими-высокими горами есть чудесная страна. Она обширна и прекрасна, там царит вечное лето, не бывает зим, люди собирают по три урожая, а деревья плодоносят круглый год. Там мой дом, там мои товарищи…
— И ты не можешь туда вернуться?
— Я мог, — с болью в голосе почти выкрикнул Киритин, — раньше я мог. Но когда они меня посадили на цепь и морили голодом, я долго был без сознания и забыл нечто важное, что никак не могу вспомнить, а без этого ничего не получается…
— Но все же он, по-видимому, вспомнил.
Серко взглянул в глаза внимательно слушавшего его рассказ Дорошенко.
— Летом, — продолжил он свое повествование после некоторого молчания, — новый гетман Тарас повел двадцатипятитысячное войско реестровиков и запорожцев в новый поход к Перекопу. Да только Трясило не знал, что победивший, в конечном счете, в борьбе за власть Девлет-Гирей очень сильно укрепил его и оснастил артиллерией крупного калибра. Коротко говоря, потеряв почти пять тысяч казаков, мы вынуждены были вернуться на Запорожье ни с чем. Не застал я на Сечи и Киритина и никто не знал, куда он подевался. Пропал и все тут. Но я-то сразу понял — он, наконец, вспомнил то, что так хотел вспомнить и теперь уже находится там в своей далекой стране у себя дома.
— И ты больше о нем ничего не знаешь? — не удержался Дорошенко от вопроса.
— Вскоре приснился мне сон. Я видел Киритина в окружении двенадцати человек похожих на него и друг на друга как две капли воды. Все они были одеты в длинные алые мантии, на головах у них были белоснежные шелковые тюрбаны. Из-под мантий выглядывали носки сапог, наподобие наших сафьяновых. Они находились в какой-то цветущей долине, но за их спинами виднелись вершины высоких белоснежных гор. Киритин ничего не говорил, он смотрел прямо перед собой и улыбался, по его виду было заметно, что он счастлив. Думаю, это он мне во сне передал весточку от себя.
— А ты сам не пробовал врачевать раны? Как он? — с загоревшимися глазами поинтересовался Петр.
— Почему же нет? — с улыбкой ответил Серко. — Вон у Богуна рана, считай, затянулась уже. Ты и сам можешь освоить это искусство, если захочешь.
Между тем, положение осажденного Збаража ухудшалось с каждым днем. Гонцы к королю перехватывались татарскими разъездами. Запасы провианта и фуража таяли с каждым днем, а получить новые было не откуда. После двух недель осады поляки стали есть не только конину, но и все, что было живого в замке, вплоть до крыс и мышей.
В один из дней в середине июля князю Иеремии доложили, что его просит принять один из гусар княжеской хоругви Стомиковский.
— Что у тебя? — устало спросил он, когда Стомиковский переступил порог и склонился в поклоне. Вишневецкий сильно исхудал, черты его волевого лица еще больше обострились, под глазами чернели круги. Князь также страдал от голода, как и его люди, но вдобавок он еще несколько ночей подряд не спал, лично проверяя караулы. Опытный полководец, он знал, что солдаты утомлены сверх всякой меры, голодают и могут утратить бдительность. Действительно, в одну из темных июльских ночей янычары и запорожцы попытались скрытно подняться на стены замка, но были своевременно замечены и отбиты.
— Ваша милость, у меня есть план, как можно выбраться из замка и доставить донесение королю о нашем бедственном положении.
— Говори яснее, — приказал оживившийся князь.
Выслушав Стомиковского, он задумался. План был хорош, но очень рискован. Стомиковский предлагал ночью пробраться через примыкающий с одной стороны к замку пруд к небольшой речушке, впадающей в него, а потом уже, продвигаясь по ее руслу, выйти из кольца осады.
— Коль решился на такое славное дело, — наконец, сказал он, — возражать не буду. Другого пути все равно нет. Но будь осторожен, там везде казаки и татары.
Храбрым и смелым часто сопутствует удача. Глубокой ночью Стомиковский, переодевшись в крестьянскую одежду, вышел за линию окопов и, где вплавь, где вброд, пересек пруд. Добравшись до поросших камышом плавней, он день провел там на болоте, а с наступлением ночи вновь стал выбираться из казацкого и татарского окружения. Удача продолжала сопутствовать ему, и Стомиковскому удалось, в конечном итоге, добраться до короля, который в то время находился в Топорове.
Узнав о бедственном положении осажденных в Збараже его защитников, Ян Казимир, получивший к тому времени благословление папы, а также знамя и меч из Ватикана, хотя и не располагал значительными силами, решил двигаться на выручку осажденным. Его продвижение было медленным, так как он все еще ожидал подхода народного ополчения, которое присоединялось частями к его 20-тысячной армии. Кроме того, в это время прошли сильные дожди, испортившие дороги. Местные жители отказывались сообщать что-либо о дислокации казацкого войска, поэтому поляки фактически двигались вслепую. Хмельницкий же, наоборот, получал подробную информацию о продвижении королевских войск. Выслав навстречу королю отряд казаков во главе с Дорошенко, он поручил ему скрытно следить за передвижением поляков.
— Главное, полковник, — напутствовал его гетман, — не дай себя обнаружить и каждый день присылай ко мне гонцов с подробным донесением, где находится король с войском.
Дорошенко четко выполнил приказ. Почти две недели он и его люди скрытно, в лесу и болотах, передвигались рядом с королевским войском, внимательно наблюдая за тем, что делается у поляков. К исходу каждого дня летел гонец в гетманскую ставку с донесением о том, что происходило за день. Наконец, когда 4 августа гетман узнал о том, что король уже на подходе к Зборову, он встретился с ханом и они вдвоем решили, что настало время действовать. Оставив всю пехоту продолжать осаждать Збараж, Хмельницкий взял с собой конницу, а Ислам-Гирей татар и они скрытно выдвинулись к Зборову. Не подозревая о том, что казацко-татарское войско уже находится рядом, король в воскресенье 5 августа стал переправляться через болотистую речушку Гнезна (приток Стрипы), за которой находился город. Переправа заняла много времени, так что до обеда на противоположный берег перешла лишь половина армии. Не ожидая нападения, поляки расположились на обед и в это время объединенные казацко-татарские войска ударили вначале на перешедших речку поляков (между Метеневым и Зборовом), а затем и на тех, кто еще переправиться не успел. В этом жестоком бою погибло до 4000 тысяч поляков — весь цвет войска. Сам король проявил себя отважным воином и в, конечном итоге, полякам удалось построить лагерь, в котором они и укрылись. Между тем, за ночь казаки заняли Зборов, замкнув, таким образом, кольцо окружения. Положение поляков стало критическим. На совете поступили предложения скрытно вывести короля из лагеря, но Ян Казимир от этого отказался и принял план канцлера Оссолинского, обратиться к хану с предложением мира. Такое письмо было отправлено Ислам-Гирею. В нем напоминалось о том, что в свое время покойный король Владислав выпустил его самого из плена…
Поздней ночью хан вызвал к себе Хмельницкого. Возвратился гетман к себе только под утро и спать не ложился. Дежурившие у шатра джуры слышали, как он ходил взад-вперед до самого рассвета, топал ногами, ругался и повторял:
— Предательство, измена!
Однако утром с первыми лучами солнца битва возобновилась. После продолжительного артиллерийского обстрела наспех оборудованных польских шанцев, казаки, спешившись, двинулась на приступ. Они с двух сторон хлынули в польский лагерь, по которому прокатился слух, что их командиры убегают. Уже ворвалась в лагерь и казацкая конница, смяв личную охрану Яна Казимира, вот кто-то из запорожцев занес над головой короля окровавленную саблю, но в этот момент аргамак Хмельницкого совершил стремительный рывок, громогласно прозвучало повелительное: «Згода!» и, повинуясь взмаху гетманской булавы, окружавшие Яна Казимира казаки отхлынули от него. Спустя еще некоторое время они и вовсе покинули польский лагерь. Одним мановением булавы запорожского гетмана король-побежденный превратился в короля — победителя, а плоды победы, доставшейся казакам такой дорогой ценой, фактически оказались вырваными у них из рук.
Конец первого тома.
сентябрь 2009 — февраль 2010 г.г.