Глава первая

Ранним летним утром 1657 года, когда солнце стояло еще низко над горизонтом, а дневной зной только собирался вперемешку с пылью повиснуть над Москвой, горожане, уже толпившиеся у торговых рядов, подступающих к самой Красной площади, могли наблюдать редкое для того времени зрелище — живописную группу малороссийских казаков, направлявшихся в Кремль. Их собратья-донцы на Москве бывали издавна и не вызывали у москвичей особого любопытства, тем более, что по внешнему виду мало чем отличались от них самих: та же одежда, те же бороды, тот же русский говор. Даже немцы для стольного града уже перестали быть в диковинку. С тех пор как царь Алексей Михайлович учредил полки иноземного строя, немцев, голландцев, шотландцев, французов появилось здесь столько, что на Кукуе образовалась целая новая слобода. Для русского человека любой европеец считался немцем, почему и слобода получила название Немецкая.

А вот из Малороссии гости в Москве появлялись нечасто, да и то сказать, присоединилась Южная Русь к Московскому государству всего года три назад, а до той поры большинство великороссов существенной разницы между поляками, татарами и черкасами не усматривало. Старые люди хорошо помнили еще запорожцев гетмана Сагайдачного, что дошли до самой Москвы с королевичем Владиславом, свежи были в памяти многих и бои под Смоленском, где черкасы вместе с поляками разгромили стрелецкое войско воеводы Шеина. В результате тогда же был заключен Поляновский мирный договор, который три года назад после присоединения Малороссии обернулся новой войной с Речью Посполитой. В народе все это не вызывало восторга, так как война означала новые налоги, а также ухудшение и без того нелегкого положения тягловых и посадских людей. Поэтому на проезжавших по Красной площади малороссийских казаков многие смотрели с плохо скрываемой неприязнью, хотя кавалькада выглядела довольно экзотично. Казаки были одеты, кто во что горазд, хотя их одежды выглядели ярко и богато. Сытые, хорошо вымуштрованные казацкие кони, до холки которых мог дотянуться не всякий мужчина, грызли на ходу мундштуки трензелей, всхрапывая и косясь на прохожих.

Впереди на гнедом аргамаке ехал моложавый всадник, судя по заткнутому за атласный, изукрашенный затейливой вышивкой пояс, перначу, казацкий полковник. Он подкручивал черный ус, беззастенчиво высматривая в толпе красивых молодиц в кокошниках, которые под его нахальным взглядом прыскали и закрывали лица руками. На полковнике были красные изящные сапоги со слегка загнутыми носками, синие шаровары, оранжевый с позументами жупан, на голове шапка по польскому образцу. Из-за пояса торчала рукоятка пистолета с серебряной насечкой, на боку висела кривая сабля в затейливо украшенных ножнах. За ним по двое в ряд ехали казаки, кто в синих, кто в малиновых шароварах, в свитках, несмотря на жару, с высокими овчинными шапками на головах, вооруженные пиками, саблями и самопалами. Замыкали кавалькаду человек пять всадников без головных уборов, до черноты загорелые, бритоголовые, с ухарски закрученными за ухо «оселедцами». Их жупаны были расстегнуты, из-под белых вышитых рубах на распахнутой груди виднелись тяжелые медные кресты на гайтанах. Лица казаков были гладко выбритые, но все их украшали усы разной степени длины и пышности. Человека три попыхивали люльками, выпуская кольца сизого дыма и презрительно сплевывая прямо на головы прохожих.

При виде их по толпе прошелестело: «Запорожцы!», а богобоязненные старушки истово крестились и тихо шептали, будто встретились с выходцами из самого ада:

— Чистые тебе черти! Свят, свят, Господи, избавь и сохрани!

Кто-то из стоявших в толпе стрельцов с бердышем на плече авторитетно объяснял знакомым:

— Посольство из Малороссии от гетмана Хмельницкого. Они уже третий день как приехали, обосновались в Ямской слободе, а сейчас, верно, в Посольский приказ едут.

Между тем, кавалькада уже миновала собор Василия Блаженного, купола которого золотились в утренних солнечных лучах, и вскоре скрылась на территории Кремля. Стрелец, демонстрировавший толпе свою осведомленность, был совершенно прав: посланники гетмана Хмельницкого следовали в Посольский приказ, где их уже ожидал дьяк Ларион Лопухин.

Появлению посольства малороссийского гетмана в столице Московского государства предшествовало событие, определившее судьбу всего южнорусского края и населявшего его народа на долгие годы вперед. Гетман Хмельницкий, здоровье которого в начале того года значительно ухудшилось, решил еще при жизни решить вопрос о выборе себе преемника. Собравшаяся 4 июля рада, из большого уважения к заслугам Хмельницкого постановила выбрать ему в преемники гетманом Войска Запорожского его сына Юрия, которому в то время едва исполнилось шестнадцать лет. Богдан, рассчитывавший именно на такой результат, немедленно отправил в Москву к царю Алексею Михайловичу посольство во главе с переяславским полковником Павлом Тетерей с челобитной об утверждении решения рады.

Напутствуя полковника, хотя и не старый еще, но заметно сдавший за последние месяцы гетман, сказал:

— Дело большой важности поручаю тебе, Павло. Знаю, что ты искусен в посольских делах, хорошо знаком с обычаями московских дьяков, легко сходишься с нужными людьми. Москва любит подарки, так что денег не жалей. У Брюховецкого получишь и малую толику рубинов, алмазов, изумрудов, пригодятся. Знаю, что мне осталось уже недолго, хочу, чтобы гетманская булава перешла в надежные руки. Был бы жив Тимош, все было бы иначе, а так…

Он не договорил, махнул рукой и перекрестил Тетерю. Конечно, и сам Хмельницкий, и Тетеря понимали, что легитимным решение рады назвать можно было лишь с большой натяжкой. Обычно, запорожские гетманы избирались на Сечи, а гетманы реестрового войска — на Масловом Броде, где последний раз, после поражения под Берестечком, был выбран гетманом и сам Богдан. В выборах должны были участвовать представители черни от всего Войска и запорожцы. Рада же, на которой избрали гетманом Юрия Хмельницкого, состоялась в Чигирине с участием лишь старшины, горстки сечевиков да казаков Чигиринского полка. Но с другой стороны, против ее решения не возражали запорожские атаманы, а казацкая чернь, не участвовавшая в раде, встретила известие об избрании гетманом Юрия Хмельницкого с воодушевлением, мол, кому, как не сыну, продолжать дело отца.

Зная о настроениях в казацкой среде, Богдан Хмельницкий и рассчитывал, что переяславскому полковнику удастся убедить бояр и государя утвердить решение рады, пусть и не вполне легитимное, но не вызвавшее ни у кого протеста.

Павел Иванович Моржковский, более известный в казацкой среде, как Тетеря, относится к числу тех участников Освободительной войны, о прошлом которых мало что известно и то, в основном, со слов их самих. Предположительно, он родился около 1620 года, но где конкретно, достоверно не знает никто. О себе впоследствии он рассказывал, что мать его звали Анастасия, из бывших монахинь, а крестным отцом являлся сам Богдан Хмельницкий. Но это, скорее всего, было вымыслом, так как детство и юность его прошли в Мазовии, а униатскую школу он заканчивал в Минске. В тех краях Хмельницкому в возрасте двадцати пяти лет не довелось побывать. Говорили, будто у него есть два брата и две сестры. Принадлежность его к шляхетству более чем сомнительна, хотя он использовал герб Слеповрон, по преданию учрежденный еще венгерским королем Матвеем Корвиным. К этому гербу принадлежал и род польного гетмана литовского Гонсевского. Собственно, доподлинно известно лишь, что в начале 40-х годов он был подписарем в Луцком суде под началом Станислава Казимира Беневского, известного позднее польского дипломата и шпиона, непосредственно перед началом Освободительной войны занимал должность регента канцелярии городского суда во Владимире-Волынском, а затем состоял на службе у брацлавского каштеляна Стемпковского. Вероятно, после первых побед казаков над поляками, он перешел на их сторону, так как уже в 1648 году в реестре Переяславского полка значится писарь Моржковский Павел Иванович.

В казацкой среде писари особой популярностью не пользовались, что видно, хотя бы, по присвоенному ему ироничному прозвищу Тетеря, то есть ржаная похлебка, обыкновенно употреблявшаяся в пищу на Запорожье (но, возможно, это прозвище он получил и по городу, где, якобы, родился). Тем не менее, в 1649 году после Зборовского мира, когда Юрий II Ракочи направил своих послов к Хмельницкому, ответное казацкое посольство в Трансильванию уже возглавил Тетеря. Из военных успехов Павла Ивановича известно лишь, что в мае 1651 года он вместе с есаулом переяславского полка Демьяном был направлен Хмельницким к Каменцу, но осадить там польного гетмана коронного Калиновского им не удалось, так как тот уже оставил город и отошел на соединение с королем. Канцелярист до мозга костей, Тетеря, обладавший весьма скромными познаниями в военном деле, тем не менее, уже в 1653 году становится полковником Переяславского полка. Решения кадровых органов во все времена порой трудно поддавались логическому объяснению, но, скорее всего, в этом назначении не обошлось без Выговского, хотя поговаривали, что и сам гетман очень благосклонно относился к Тетере, даже намереваясь выдать за него одну из своих дочерей. Но сватовство по какой-то причине не состоялось и Тетеря женился на сестре генерального писаря Выговского. Хотя молодой полковник не был сторонником вхождения территории Войска Запорожского в состав Московского государства, но именно ему поручил Хмельницкий встречу царских послов в январе 1654 года, а затем он опрашивал собравшийся на площади в Переяславле народ о желании присоединиться к России. Ему же тогда было поручено отвезти в Москву статьи Переяславского договора для утверждения их царем.

В этот раз, два с половиной года спустя, Тетеря ехал в Москву по знакомой уже дороге от Путивля на Белев, а дальше на Калугу и Серпухов. Опасаться в этих местах, кроме расплодившихся в последнее время разбойных людей, было некого, но какие разбойники в здравом уме попытались бы напасть на три десятка вооруженных казаков. Большего эскорта Тетеря с собой брать не стал, спеша доставить послание гетмана в Посольский приказ, ведавший в то время и малороссийскими делами.

Глава вторая

Дьяк Ларион Дмитриевич Лопухин, обычно остававшийся за главу Посольского приказа Алмаза Иванова, когда тот отсутствовал в столице, встретил Тетерю радушно, с достоинством принял полагавшиеся в таких случаях подарки. Сами по себе такие подношения не считались мздой, а расценивались, как проявление почтения и преданности. Худощавый с бородкой клинышком, с залысинами на несколько вытянутом подвижном лице, он был профессиональным дипломатом и за годы общения с посланниками Хмельницкого проникся к нему глубоким уважением. Но по мере ознакомления с челобитной запорожского гетмана государю, Лопухин все больше хмурился, наконец, отодвинул ее в сторону и задумался.

Тетеря, искушенный в посольских делах и ведении трудных переговоров, также не стал первым начинать разговор, лишь неторопливо достал из-за пазухи небольшой кожаный мешочек и поигрывал им, многозначительно глядя на дьяка. Перед его отъездом в Москву Иван Брюховецкий, ведавший всем хозяйством гетмана, снабдил переяславского полковника несколькими такими мешочками с драгоценными камнями.

— Оно, конечно, спору нет, рада есть рада, — нарушил молчание Лопухин, который не оставил без внимания манипуляции полковника, — раз рада приговорила, то с одной стороны так тому и должно быть…

Тетеря положил мешочек на стол, не выпуская его, впрочем, из рук.

— Но, с другой, — покосился дьяк в его сторону, — гетманыч больно молод и не вышел из отроческого возраста. В старые времена его бы еще и в казаки не приняли, а тут сразу в гетманы.

Полковник, не спеша оттянул завязку, достал из мешочка крупный рубин и подчеркнуто демонстративно стал рассматривать его на свет.

— Хотя, — неотрывно глядя на драгоценный камень в руках Тетери, произнес Лопухин, как бы размышляя, — тут мы имеем не обычный случай избрания гетмана, а скорее династический…

Тетеря положил рубин в мешочек и достал оттуда крупный бриллиант, засверкавший в солнечных лучах всеми красками радуги.

Зачарованный блеском ограненного алмаза, дьяк сглотнул слюну и продолжил скороговоркой:

— История знает много примеров, когда дети наследовали дела отцов даже в младенческом возрасте… А, кстати, почему рада не проходила на Запорожье, где обычно избираются гетманы. Не станет ли Сечь оспаривать решение рады, все-таки традиция есть традиция?

К этому вопросу Тетеря был готов, поэтому, упрятав алмаз в мешочек, ответил совершенно искренне:

— На Сечи сейчас от силы тысячи полторы-две запорожцев. Собирать там раду было бы неразумно. Но делегаты от Запорожья на раде в Переяславле присутствовали и с избранием Юрия Хмельницкого гетманом запорожские атаманы согласны.

— А сколько черни участвовало в раде? — поинтересовался Лопухин.

— Правобережные полки присутствовали в полном составе, — не моргнув глазом, соврал Тетеря, — а с левого берега по четверти от каждого полка.

— А почему раду созвали в Чигирине, а не, хотя бы на Масловом Броде, как это в обычае у реестровиков?

— Да какая разница, — пожал плечами Тетеря, — где собрать раду. Главное — ее решение никто не оспаривает. А обычаи, они на то и обычаи, что из них бывают исключения. Вот, хотя бы рада о том, чтобы перейти под государеву руку, вообще проходила в Переяславле.

— Ну что же, — сраженный последним аргументом, сказал дьяк, не спуская глаз с мешочка, который Тетеря положил на стол, медленно двигая его по направлению к нему, — раз закон и обычай соблюдены, то так тому и быть. Тем более, как я понимаю, сам гетман еще в добром здравии и, когда его преемник, займет место старого Хмельницкого еще вопрос. Может, к тому времени гетманыч войдет в возраст…

Тетеря кивнул головой, соглашаясь с мудрым дьяком, и мешочек с драгоценными камнями перекочевал к Лопухину, тут же скрывшись где-то в складках его одеяния.

— Только надо бы, согласовать этот вопрос с Алмазом, — произнес тот доверительно, — докладывать государю и боярам придется ему. Я, конечно, со своей стороны окажу всяческое содействие…

— Непременно согласуем, — улыбнулся казацкий полковник, — и за ценой не постоим, главное, чтобы государь утвердил решение рады.

Однако, глава Посольского приказа с возвращением в Москву задерживался, поэтому у казаков было время познакомиться с достопримечательностями столицы. Действительно, посмотреть было на что, в Москве в то время сосредоточилась едва ли не двадцатая часть населения всего государства, без малого полмиллиона человек. Для сравнения, в Великом Новгороде, втором по величине городе Московского государства насчитывалось всего 35 тысяч жителей. Столица в то время делилась на четыре части и в Белом городе, что раскинулся за Неглинной, подступая к самому Кремлю, проживала вся московская знать. Каменных домов там было немного, но остальные постройки были в основном двухэтажными, с резными деревянными палисадами, обнесенными крепкими заборами, за которыми виднелись обширные сады и огороды. Китай-город начинался от Охотных рядов до самой Красной площади и здесь сосредоточилась почти вся столичная торговля. Такого скопления народа нельзя было встретить ни в одном из городов Малороссии, да и Польши, поэтому не привыкшие к толкотне и суете казаки в Стрелецкую слободу, в Замоскворечье вообще не заглядывали, большей частью оставались на постоялом дворе вдали от городского шума.

Сам Тетеря тем временем развил бурную деятельность, успев нанести визиты многим из влиятельных бояр и стольников, от чьего мнения зависело утверждения Юрия Хмельницкого новым гетманом Войска Запорожского. Побывал он у Григория Пушкина, Бутурлина, Хитрово, Артамона Матвеева, Милославского, заручившись у всех поддержкой в положительном решении своего вопроса. Наконец, на Москве объявился и Алмаз Иванов, который ознакомившись с челобитной гетмана и, получив причитающийся ему мешочек с драгоценными камнями, стал готовить доклад государю с предложением утвердить решение рады.

Сомнений в удачном исходе гетманского поручения у Тетери уже не оставалось, но неожиданно ситуация резко изменилась. Прискакавший от Выговского гонец, загнавший по дороге несколько лошадей, доставил известие о скоропостижной смерти Богдана Хмельницкого, наступившей 27 июля. Прочитав письмо генерального писаря, полковник задумался. К Богдану Хмельницкому он относился с искренним уважением, тем более, что разделял его взгляды о независимом удельном княжестве на казацкой территории. Поручения гетмана он привык исполнять со всем возможным рвением, не из страха, а из чувства личной преданности. Назначением своим на должность переяславского полковника он тоже был всецело обязан Хмельницкому. Тетеря обладал честолюбием человеком со здоровыми карьеристскими наклонностями, поэтому и к порученной ему гетманом миссии относился с большим рвением. Однако внезапная смерть Хмельницкого выполнение данного им поручения ставила под вопрос. «Нужно ли теперь добиваться утверждения решения рады об избрании Юрия гетманом? — задавал он себе вопрос. — Или, может быть, пусть этот вопрос решит новая рада?»

Гонец Выговского на словах передал ему устное пожелание генерального писаря, чтобы вопрос с утверждением Юрия Хмельницкого был отложен. Тетеря, обладавший острым умом и сообразительностью, догадался, что Выговский затевает свою собственную игру. Действительно, хотя казацкая старшина и поддержала кандидатуру Юрия, как преемника Богдана Хмельницкого, однако были и такие, кто предпочел бы новым гетманом видеть Выговского. Миргородский полковник Григорий Лесницкий, приятель генерального писаря, прямо заявил об этом, за что Богдан едва не казнил его, а самого Выговского, закованного в цепи и умолявшего гетмана о пощаде, целый день продержал у своих ног, валяющимся в пыли.

В любом случае смерть запорожского гетмана Тетеря в тайне от царского правительства хранить не мог, поэтому вынужден был сообщить об этом печальном известии в Посольский приказ. У Боярской Думы и государя Алексея Михайловича вызвало удивление, почему Выговский лично не доложил об этом в Москву и даже возникли сомнения в подлинности поступившей новости, но в это время прибыли гонцы от киевского воеводы Бутурлина и путивльского Зюзина, подтвердившие сообщение Тетери. Тем не менее, отсутствие официального доклада о смерти Хмельницкого от Выговского насторожило царя и Боярскую Думу.

Тетеря на возникшие вопросы ничего ответить не мог, но не стал скрывать своего мнения о том, что в связи с изменившейся ситуацией, утверждать решение рады от 4 июля не следует.

— Никто не думал, что Хмельницкий так скоропостижно преставится, — объяснял он думным дьякам, — поэтому полковники и старшина, да и многие казаки рассчитывали, что Юрий успеет возмужать и набраться у отца опыта в государственных делах. Сейчас же, утверждение его гетманом вряд ли будет оправдано и может вызвать смуту.

Хотя царь и бояре не знали всех подробностей малороссийской действительности, в частности и связанных с проведением рады 4 июля, но вопрос об утверждении гетманом шестнадцатилетнего Юрия Хмельницкого решили отложить, направив в Чигирин специального посланника, стольника Кикина, который бы на месте разобрался в сложившейся обстановке.

Глава третья

Великий плач поднялся по всей Малороссии, когда разнеслась весть о кончине гетмана Богдана Хмельницкого. Смятение и растерянность поселились в душах простых людей, инстинктивно чувствовавших, что с уходом из жизни этого государственного деятеля и прославленного военачальника великие потрясения вновь ожидают многострадальный народ Украйны. Смерть запорожского гетмана воспринималась, как личная трагедия, каждой малороссийской семьи, так как всем было понятно, что достойной замены этой, поистине титанического размаха, личности, не найти. Это понимали и в ближайшем гетманском окружении, и среди казацкой старшины, и, особенно, в массе простых казаков. Конечно, было немало заслуженных полковников, пользовавшихся большой популярностью не только в казацкой среде, но и у всего народа, о чьих подвигах седые бандуристы слагали думы и чьи имена давно были окутаны ореолом мифов и легенд. Но среди них не было никого, кто имел бы столь же высокий авторитет у народных масс, как покойный гетман, не было равной ему харизматической личности, обладающей способностью объединить все слои населения Малороссии и увлечь их на достижение общей цели.

Более того, изгнав с территории Южной Руси польских панов, сам Хмельницкий вольно или невольно способствовал возникновению противоречий в дотоле монолитной казацкой среде. Противоречия эти с течением времени не только не устранялись, а, наоборот, углублялись и ко времени смерти гетмана достигли своего апогея. Некогда единое казачество разделилось на «значных» казаков, включающих в себя старшину и войсковых товарищей, занимавших привилегированное положение, обладающих крупными земельными наделами и считающих себя новой украинской шляхтой, и на казацкую «чернь», мало чем отличающуюся от посполитых людей, то есть крестьян. Противоречия экономического характера совпадали и с различными подходами казацкой верхушки и рядовых казаков, а также всего населения края к вопросу о государственном устройстве Малороссии.

Сам Хмельницкий, вероятно, уже после Пилявецкого сражения идеалом государственного устройства освобожденных от панского произвола территорий считал бы удельное княжество по примеру прусского курфюрства. Курфюрст номинально считался вассалом польского короля, но фактически Пруссия становилась все более независимой от Речи Посполитой. Позднее, после Переяславской рады, на Хмельницкого большое влиянии оказали взгляды Юрия Немирича, увлеченного идеей создания федеративного славянского государства, включавшего бы в себя Речь Посполитую, Великороссию и Малороссию. В то время как большая часть южнорусского народа стояла за полный разрыв с Польшей, сам гетман склонялся к установлению с Речью Посполитой федеративных отношений. Развитию этих идей способствовало то обстоятельство, что формально войдя в состав Московского государства, Малороссия все же пока еще не стала в полной мере ее составной частью, а образовавшаяся на этой территории автономия получила позднее у украинских историков название Гетманщины. После смерти Хмельницкого количество сторонников федерации с Польшей не только не уменьшилось, а наоборот возросло, так как возникли обоснованные опасения, что, если Алексей Михайлович станет обладателем польской короны, то присоединит к Польше и Малороссию, ликвидировав казачество. В таком случае предпочтительнее было бы самим войти в состав Речи Посполитой на правах федерации, оговорив условия, выгодные для Малороссии и, особенно, для казацкой верхушки…

При жизни Хмельницкого более всех поддерживал в нем эту мысль генеральный писарь Выговский, — и теперь он оказался во главе федеративной партии. Его двоюродные братья, Выговские: Данила, женатый на дочери Хмельницкого, Константин и Федор, дядя — овручский полковник Василий и племянник Илья оказались в числе его ближайших сторонников. Генеральный судья Зарудный, генеральный есаул Ковалевский и миргородский полковник, исправлявший должность второго генерального судьи — Григорий Лесницкий разделяли их взгляды. Иван Груша, после избрания Выговского в гетманы, назначенный генеральным писарем; генеральный обозный Тимофей Носач, человек без образования, каким отличались его товарищи, но с природным умом; переяславский полковник Павел Тетеря, человек без дарований, но с образованием; прилуцкий полковник Петро Дорошенко, лубенский — Швец, черниговский — Иоанникий Силич, подольский полковник Остап (Евстафий) Гоголь, поднестрянский — Михаил Зеленский, уманский — Михаил Ханенко, бывший киевский полковник Жданович, смененный по воле царя за поход против Польши — все эти заслуженные деятели Освободительной войны предпочли бы остаться в подданстве у Речи Посполитой. Даже легендарный Богун, столько сил отдавший борьбе с поляками, склонялся к мысли перейти на сторону короля. К этой партии принадлежали некоторые знатные украинские казацкие и шляхетские фамилии, как-то: Сулимы, Лободы, Северины, Нечаи, Гуляницкие (из них один, Григорий, бежал из Малороссии после Белоцерковского мира, а потом возвратился и был сделан нежинским полковником), Головацкие, Хмелецкие (родственники казненного в Паволоче, в 1652, за недовольство белоцерковским трактатом полковника).

Идейным вдохновителем партии федералистов оставался Юрий Немирич. Потомок, древней новгородской фамилии, бежавшей в XV веке в литовские владения, Немирич был наследником богатых имений в Южной Руси, и от своего отца с детства проникся тем религиозным вольнодумством, которое в том веке носило общее название арианства. Молодой Юрий провел молодость за границей, преимущественно в Бельгии и Голландии, получил отличное образование и написал несколько ученых сочинений по предметам философии и рационального богословия. В 1648 г. он пристал к Хмельницкому, спасаясь от преследования краковской инквизиции. Неизвестно, где был он после Зборовского мира, но с 1655 года Немирич целенаправленно интригует в казацкой среде. Он принял православную веру, действовал в пользу казаков у шведского короля, у Ракочи, а по смерти Хмельницкого, составлял планы образовать союза Малой Руси с Польшею на новых началах их общегосударственного устройства.

В среду федералистов успешно внедрился и личный секретарь короля, он же и посол по совместительству, Станислав (Ян) Беневский. Незадолго до смерти Хмельницкого он прибыл к гетману, но после его кончины остался в Чигирине. Быстро сориентировавшись в настроениях казацкой верхушки, он стал искусно направлять поступки Выговского и его сторонников, ориентируя их к возвращению в лоно Речи Посполитой. Ловкий дипломат Беневский, уверял полковников, что казаки своими подвигами научили поляков и всех соседей уважать в них доблестных рыцарей, поэтому Польша признает их свободными. А, если казаки захотят присоединиться к Польше для взаимного охранения своих прав и вольностей, то не иначе, как равные к равным и вольные к вольным.

Малороссийское духовенство в основной своей массе присоединение казацких территорий к Московскому государству приняло без энтузиазма. Митрополит Сильвестр Косов и высшие иерархи церкви чувствовали себя вполне комфортно и независимо, так как константинопольский патриарх был далеко и киевская митрополия подчинялась ему номинально. Православным священникам никто не чинил препятствий в отправлении богослужения, об унии уже постепенно стали забывать.

Но после Переяславской рады вопрос о подчинении киевской митрополии московскому патриарху стал лишь вопросом времени. Иерархи киевской церкви понимали, что с независимостью придется распрощаться, поэтому и в их кругах сторонников партии федералистов было достаточно. Все же среди высшего духовенства было достаточно много представителей шляхты, которым и по образованию, и по воспитанию, и по менталитету католическая Польша была ближе, чем православная Москва. Опасения духовенства о том, что со многими прежними вольностями придется расстаться, оправдались уже сразу после смерти митрополита Косова. По обычаю, нового митрополита должны были избирать епископы не только с епархий, вошедших в состав Московского государства, но и из тех, которые оставались в Польше: львовской, луцкой, перемышльской и других. Король не препятствовал выезду этих епископов в Киев для избрания митрополита, но воевода Бутурлин потребовал от местоблюстителя Лазаря Барановича и печерского архимандрита Гизелы, чтобы духовенство малороссийское «поискало милости государя и показало совершенно правду свою к великому государю: захотело бы идти в послушание к святейшему патриарху московскому». Такое требование было неприемлемым для православных епископов польской стороны. Бутурлин об этом писал и Выговскому, но тот заявил, что пошлет для участия в выборах казацких представителей по старому обычаю. В конечном итоге, 6 ноября 1657 года новым киевским митрополитом был избран Дионисий Балабан, сам выходец из знатного шляхетского рода, тяготевший к Польше и разделявший настроения зажиточной части казаков и старшины.

Богатые мещане в крупных городах, пусть и не без опаски, но все же готовы были вновь возвратиться под власть поляков, хотя бы для сохранения магдебургского права. С одной стороны были серьезные опасения, что Москва постепенно ликвидирует его, а с другой, в случае, если царь станет королем и Украина перейдет к Польше безо всяких условий, то и поляки могли упразднить в этих городах магдебургское право.

Но хотя федералистские взгляды получили распространение во всех слоях малороссийского общества того времени, основная масса народа предпочитала держаться царя московского. Малороссияне не особенно любили «москалей», но поляков просто ненавидели и в подданство к ним возвращаться не хотели. От соединения Малороссии с Польшей простой народ мог ожидать только того, что значные казаки сделаются тем, чем были в Польше шляхтичи, а простые казаки и все поспольство будут отданы в безусловное порабощение новому панству. Напротив, при соединении с Москвой самодержавная воля царя представлялась защитою слабых от своеволия сильных. Выразителем интересов народных масс стал полтавский полковник Мартын Пушкарь (Пушкаренко), участник Освободительной войны еще с 1648 года, пользовавшийся любовью простых казаков и уважением в народе. С Пушкарем были солидарны и запорожские атаманы, ненавидевшие шляхту и значных казаков. Число сторонников сохранения московского подданства было так велико, что Выговскому и его сподвижникам нельзя было действовать открыто, для достижения поставленных целей необходимо было разыграть многоходовую комбинацию. И в качестве первого хода следовало устранить от власти Юрия Хмельницкого, избранного гетманом еще при жизни отца его 4 июля 1657 года. И сделать это нужно было очень осторожно, желательно так, чтобы отказ Юрия от гетманской булавы выглядел добровольным. Кроме того, могло случиться и так, что государь уже утвердил его в должности гетмана и легитимно устранить его от власти становилось невозможным. Поэтому Выговский поначалу, не зная еще результатов миссии Тетери в Москве, внешне интереса к этой теме не проявлял. Сообщая путивльскому воеводе Зюзину о смерти Хмельницкого, он писал, что еще при жизни покойного гетмана вся старшина избрала его сына «пана Юрия, который и теперь гетманом пребывает, а вперед как будет, не знаю; тотчас после похорон соберется рада изо всей старшины и некоторой черни; что усоветуют на этой раде, не знаю. А я после таких трудов великих рад бы отдохнуть и никакого урядничества и начальства не желаю».

Конечно, Иван Евстафьевич лукавил — ни о каком отдыхе он и не помышлял. Генеральный писарь внимательно отслеживал настроения в казацкой среде, а верные ему люди, как бы невзначай, заводили разговоры о том, что Юрий Хмельницкий еще мал летами для того, чтобы стать гетманом. Григорий Лесницкий, уже не опасаясь никого, открыто заявлял, что решение рады следует пересмотреть и выбрать в гетманы Выговского.

— Юрко молод еще, — говорил он полковникам, — потом, позже, настанет и его время получить булаву.

— Выговский сейчас самая верная кандидатура, — поддерживал его бывший нежинский полковник Григорий Гуляницкий, — не зря же покойный гетман поставил его наставником над сыном.

Сам Гуляницкий очень недолюбливал Хмельницкого, так как, когда в 1652 году выступил с критикой его решения перейти в подданство Порты, гетман приказал отрубить ему голову, но Гуляницкому удалось скрыться и объявился он в Чигирине только после смерти Хмельницкого.

Недавно назначенный при поддержке Выговского брацлавский полковник Иван Сербин тоже считал, что лучше генерального писаря кандидата в гетманы нет. Корсунский полковник Иван Дубина также склонялся к поддержке Выговского.

О том, что совсем еще недавно, и месяца не прошло, как в преемники Хмельницкому рада уже избрала его сына Юрия Хмельницкого, в кругах генеральной старшины как-то все забыли. Да и многие простые казаки понимали, что избрание Юрия являлось не более чем данью признания и уважения отцу за те великие деяния, которые он совершил во благо всего Войска Запорожского.

Народ, всегда чутко реагирующий на животрепещущие события общесоциального значения, не случайно отразил их в думе того времени:

Поэтому, когда в Чигирин на похороны своего вождя стали съезжаться представители всех казацких полков у многих возникло сомнение в правильности сделанного ранее выбора.

Василий Золотаренко, Павел Яненко-Хмельницкий, Петр Дорошенко, Яков Сомко считали, что волю покойного гетмана нарушать нельзя, хотя и понимали, что на роль казацкого вождя Юрий мало подходит.

Таким образом, в течение месяца настроения в казацкой массе стало колебаться в пользу Выговского. Почва к отречению Юрия Хмельницкого в целом была готова, оставалось только, чтобы сам он добровольно сложил с себя гетманские полномочия.

21 августа в Чигирин прибыл посланец путивльского воеводы под предлогом участия в похоронах Хмельницкого, а на самом деле, чтобы поточнее разузнать о реальном положении дел с выборами гетмана. Выговский в беседе с ним сказал: «Как гетмана Богдана похороним, то у нас будет рада о новом гетмане, а мне Богдан Хмельницкий, умирая, приказывал быть опекуном над сыном его и я, помня приказ, сына его не покину. Полковники, сотники и все Войско Запорожское говорят, чтоб мне быть гетманом, пока Юрий Хмельницкий в возрасте и в совершенном уме будет».

Замысел генерального писаря был достаточно прост — воспользовавшись присутствием на похоронах Хмельницкого полковников, старшины и части казацкой черни, сразу после них созвать раду по выборам нового гетмана. В том, что гетманская булава окажется в его руках, можно было не сомневаться, поскольку у казацкой верхушки Выговский действительно пользовался авторитетом и популярностью. Его близость к покойному гетману была хорошо известна, а ум, хитрость и изворотливость выделяли его среди остальной старшины. Один из братьев генерального писаря Данила был женат на одной из дочерей Богдана Хмельницкого, а братья и родственники Василий, Илья и Юрий также были полковниками, снискавшими известность и популярность в казацкой среде. В числе его преданных друзей были и другие командиров полков, которые подобно Григорию Лесницкому, ратовали за избрание Выговского в преемники Хмельницкому еще при жизни старого гетмана. Реально Выговский мог опасаться противодействия лишь со стороны полтавского полковника Мартына Пушкаря, но тот в это время находился на Запорожье и о выборах нового гетмана не знал. О том, что сразу после похорон Хмельницкого в Чигирине состоится рада для избрания нового гетмана, не был извещен и кошевой Запорожской Сечи. Торопился Выговский собрать раду, еще и потому, что понимал: Москва обязательно направит своих эмиссаров, чтобы процесс выборов гетмана взять под свой контроль и постарается придать им, как можно более массовый характер. Участие в раде широких масс казацкой черни и запорожцев Выговскому было не выгодно, так как среди простых казаков он популярностью не пользовался, большинство из них могло отдать голоса за Пушкаря.

Похороны Богдана Хмельницкого состоялись 23 августа, а уже на следующий день в воскресенье была назначена рада. Сторонники Выговского повсюду агитировали за вручение ему гетманской булавы, объясняя сторонникам Юрия Хмельницкого, что это временно, пока тот не возмужает и не приобретет опыт государственного деятеля. Среди старшины открытых противников Выговского не было, даже те, кто не причислял себя к его сторонникам, понимали, что лучшей кандидатуры в гетманы сейчас все равно нет.

Сам генеральный писарь также не оставался безучастным наблюдателем в затеянной им игре. Наоборот, пользуясь близостью к Богдану Хмельницкому, он доверительно беседовал с Юрием, акцентируя внимание на возникших после смерти старого гетмана проблемах.

— Беспокоят меня настроения черни, — озабоченно говорил Выговский молодому Хмельницкому, — как бы беды не случилось.

— А что не так? — насторожился Юрий.

— Молод, говорят, ты еще для гетмана. Грозят черную раду собрать и низложить.

Он умолк, внимательно вглядываясь в мальчишеское лицо собеседника и заметив, что тот испугался, понизил голос:

— А на черных радах все может случиться. Казаки — буйный народ, могут и убить. Бывали случаи.

Юрий, полноватый для своего возраста подросток, в отличие от своих братьев, храбростью и отвагой не отличался. Воспитанный в обществе старших сестер тетками и мачехами, он рос избалованным ребенком, далеким от занятий государственными делами и военным ремеслом. Решение отца оставить его в качестве своего преемника на гетманском посту, Юрий воспринял так, как и любой другой мальчишка его возраста: он готов был наслаждаться гетманской властью и сопутствующими ей славой и почетом, но при этом не нести никакой ответственности. Поэтому слова генерального писаря, которому он привык доверять, Юрий воспринял именно так, как и рассчитывал Выговский.

— Что же делать, посоветуй, дядько Иван, — дрожащим голосом спросил напуганный подросток, — я за гетманскую булаву не особенно держусь. Сам понимаю, какой с меня сейчас гетман? Лучше жить спокойно и тихо, пока в возраст не войду. А там видно будет…

— Черная рада пока не назначена, — между тем размышлял вслух Выговский, наблюдая краем глаза за напуганным собеседником, — и важно не допустить ее созыв. Для этого нужно опередить этих крикунов и самим созвать раду для выборов гетмана.

Заметив, что Юрий не понял его мысли, генеральный писарь добавил:

— Рада пройдет под нашим контролем. Но тебе нужно будет отказаться от гетманского звания. Скромность понравится казакам и ты вызовешь у них любовь и уважение. А там как Бог даст, изберут — хорошо, не изберут — я тоже не останусь генеральным писарем.

Видя, что его слова произвели нужное впечатление, он сослался на неотложные дела и оставил Юрия одного.

В тот же день, будто случайно, у Хмельницкого побывал и генеральный обозный Тимофей Носач. Зная его, как верного отцовского сподвижника, Юрий передал ему свой разговор с Выговским и поинтересовался, что думает тот по поводу сказанного генеральным писарем.

— А что тут думать, — пожал широкими плечами Тимофей, — Иван плохого не посоветует. Знаешь, как его твой покойный отец ценил! Иначе, как светлая голова, и не называл. Казаки любят, когда те, кого они избирают в начальники, отказываются от власти. Нередко и против воли заставляют принять клейноды.

Так же точно Ковалевский, Лесницкий, судья Зарудный подтверждали Юрию вести о всеобщем ропоте казаков, советовали ему отказаться от гетманства и уверяли, что и они, из приверженности к Юрию, не захотят оставаться при своих должностях, а предоставят вольной раде распоряжение Малороссией и выбор гетмана и старшин. В конце концов, Юрий пообещал отказаться от гетманской булавы, в надежде, быть может, что эта покорность раде утишит ропот и он останется гетманом.

Тем временем для участия в похоронах Богдана Хмельницкого продолжали прибывать полковники, представители полковой старшины, значные казаки со всей Украйны. Выговский всех встречал ласково, созвал казацкую чернь из тех, что прибыли представителями от полков, организовал угощения, приказал выкатить несколько бочек горилки, пил наравне с ними, а сам тем временем, внимательно высматривал среди казаков тех, кто готов был избрать его гетманом.

23 августа в субботу при большом стечении народа, прибывшего со всех концов Малороссии, состоялись похороны Богдана Хмельницкого. Верные Выговскому люди шныряли в толпе, тихонько сообщая значным казакам и некоторым, кому доверяли, из черни о том, что рада состоится на следующий день на подворье гетманской резиденции.

Ранним утром в воскресенье довбыши ударили в бубны, созывая народ на раду. Вскоре на подворье Хмелшьницкого стали собираться полковая старшина и казаки, в основном, из числа задобренных бесплатными угощениями и выпивкой. Когда двор оказался заполненным, ворота заперли наглухо, и за ними осталась огромная толпа тех, кому, таким образом, отказали в участии в раде.

Почти сразу на крыльце появился Юрий с гетманской булавой в руке, бунчужные торжественно несли за ним бунчук. Толпа встретила его появление приветственными криками, а когда наступила тишина молодой гетман обратился к собравшимся:

— Панове рада! Благодарю нижайше за гетманский уряд, который вы мне дали, памятуя родителя моего. Но по молодости лет и по своей неопытности я не могу нести столь важного достоинства. Вот булава и бунчук. Выбирайте в гетманы другого, старше меня и заслуженнее.

В толпе раздался недоуменный ропот: далеко не все собравшиеся были посвящены в планы Выговского и не понимали, почему гетман, которого избрали два месяца назад, сложил свои полномочия.

Юрий, тем временем, поклонился раде и, положив знаки гетманского достоинства на стол, удалился в дом.

Выговский, Носач, Ковалевский, Зарудный также сложили на стол свои клейноды и, поблагодарив товарищество за доверие при их избрании, отреклись от должностей и удалились в дом.

В толпе наступило молчание. В ворота стали ломиться те, кто не попал на раду. Надо было скорее решать вопрос гетманской булаве, сиротливо лежавшей на столе.

Есаулы стали протискиваться в толпе, громко спрашивая, кого рада желает избрать гетманом. Некоторые хотели выкрикнуть Выговского, но побаивались.

В это время раздались сначала неуверенные, но все более усиливающиеся голоса:

— Хмельницкого! Нехай Хмельниченко будет гетманом!

На пороге вновь появился Юрий, обратившись к толпе со словами благодарности.

— Панове рада! — после этого твердо продолжил он. — Я младолетен и неопытен, не в силах управлять народом, а к тому еще, от недавней смерти родителя, я в большой тоске и печали.

Однако, рада не была намерена принять его самоотвод.

— Пусть будет Хмельниченко гетманом, — взял слово один из заслуженных сотников — Ярош, высокий, могучего сложения брюнет, со шрамами от сабельных ударов на загорелом лице, — хотя он и молод, да слава наша пусть будет такова, что у нас гетманом Хмельницкий. Пока он молод, — будут научать его добрые люди, а возмужает — сам будет управлять. Пусть и Выговский, и Носач, и все будут на своих урядах. Как при покойном батьку Хмельницком было, так и теперь пусть будет.

Юрий продолжал отрекаться от гетманской булавы, кланяясь на все стороны. Испуг его давно прошел, он чувствовал, что еще совсем немного и казаки заставят его принять гетманские клейноды, чему в душе он был рад. Слыша громкие крики: «Не позволим, не уволим Хмельниченка от уряда гетманского!», он все же напомнил, что ему надо по завещанию отца учиться в Киеве:

— А гетману надлежит быть при войске и предводительствовать казаками.

Этот аргумент многим показался убедительным, действительно, негоже Войску оставаться без гетмана. Толпа притихла, казаки обсуждали между собой как лучше поступить. Многие чесали затылки, но ничего толкового предложить не могли.

В это время взял слово Иван Сугай, сотник корсунского полка, один из сторонников Выговского. Перекрывая гул голосов он выкрикнул, мощным басом:

— Панове рада! Пусть булава и бунчук остаются при Хмельницком. Нашим гетманом будет Хмельницкий, а пока он возмужает — Войском командовать будет Выговский, и булаву и бунчук будет принимать, когда нужно, из рук у Хмельницкого, а воротившись, опять будет отдавать ему в руки.

Обычно к словам Сугая редко, кто прислушивался. Был он ростом в целую сажень, широк в плечах и ударом кулака мог свалить на землю быка, но в суждениях большим умом не отличался. В данном же случае предложение сотника поддержали все.

Выговский стал отказываться от предложенной чести, казаки настаивали.

«Дайте время одуматься, панове рада! — сказал, наконец, генеральный писарь. — Не могу теперь решиться принять на себя такое важное звание. Отложите до другого времени».

Рада согласилась отложить решение этого вопроса на трое суток.

Результатами первого дня Выговский был доволен. Конечно, он рассчитывал, что рада провозгласит гетманом его, но даже и передача ему фактической гетманской власти при номинальном гетмане Хмельницком его вполне устраивала. Со своей стороны и Юрий Хмельницкий видел, что его тактика увенчалась успехом. В силу возраста номинальное звание гетмана его устраивало вполне, а кто фактически будет управлять войском и народом его волновало мало. Сторонники Выговского тоже были вполне довольны, так как вся власть фактически сосредотачивалась в его руках, чего они и добивались.

В среду, 27 августа, все повторилось по предыдущему сценарию, однако в этот раз ворота вовремя закрыть не удалось и внутрь подворья проникло множество простых казаков, чьего присутствия и опасался генеральный писарь. Гетманом вновь крикнули Хмельницкого, а до его совершеннолетия, чтобы фактически управлял Выговский. Оба отказались и в этот раз.

Выговский с потупленным взором, смиренно со слезами в глазах, благодарил раду за честь, просил выбрать людей более его способных. Но чем более кланялся и отказывался Выговский, тем упорнее казаки избирали его предводителем. По казацкому обычаю, толпа начала сопровождать бранью и угрозами физической расправы свой выбор, тогда Выговский, как бы нехотя и единственно, уступая голосу народа, согласился. Толпа пришла в настоящий восторг!

Однако успех следовало закрепить, поэтому он обратился к собравшимся за советом:

— Панове рада, я спрошу вот о чем, молодому гетману надобно учиться. По воле блаженной памяти родителя, ему надобно дать воспитание, ему надобно быть в училище. Этот завет гетмана хмельницкого мы нарушить не можем. Но учась в Киеве, ему трудно будет подписываться на листах и универсалах. Когда клейноды будут у меня, то и подписываться придется мне. Как же рада прикажет мне подписываться?

Толпа притихла. Вопрос был не праздный. Действительно, сноситься с Москвой, Запорожьем, иностранными государями, издавать универсалы для Войска придется Выговскому. А какова же его должность?

Тогда наперед выступил Иван Груша, которого Выговский прочил вместо себя в генеральные писари.

— Пусть пан Выговский, — важно сказал он, отдуваясь и поглаживая обвислые усы — подписывается так: «Иван Выговский, гетман на тот час Войска Запорожского», потому что в то время, когда у него будут клейноды, настоящим гетманом будет он.

Это был хитрый ход, поскольку в дальнейшем слова «на тот час» в официальной переписке просто опускались. Но простые казаки посчитали это предложение правильным и согласились с Грушей.

Из толпы выступил пожилой запорожец Куйбеда и, тряхнув, седым оселедцем сказал:

— Добре, нехай так! Возьми, пан Выговский булаву, служи верно его царскому пресветлому величеству и будь гетманом над Войском Запорожским и чини нам добрую справу.

Выговский, взял со стола булаву и со слезой в голосе ответил:

— Сия булава доброму на ласку, а злому на карность, а манить я в Войску никому не буду, коли вы меня гетманом избрали, а Войско Запорожское без страха быть не может!

После этого была зачитана царская жалованная грамота, на которую рада ответила: «На милости государской бьем челом и служить всем Войском Запорожским рады вечно, и он, великий государь, пусть нас не выдаст своим неприятелям».

Конечно, вновь избранный гетман понимал, что его победа еще не окончательная. Царь Алексей Михайлович мог не согласиться с таким, мягко говоря, мало легитимным избранием нового малороссийского гетмана. Запорожские атаманы также вряд ли с одобрением воспримут известие о раде, на которую их даже не пригласили. Оставался и Пушкарь, которого Выговский опасался больше всех. Пришлось изворотливому бывшему генеральному писарю пускаться на разного рода хитрости.

Прежде всего, он послал к запорожцам письмо, в котором льстиво уверял, что он не почитает себя настоящим гетманом, пока сечевое товарищество не признает его. Одновременно, с согласия рады он направил посольство в Крым, сообщив хану о своем избрании. С уверениями приязни к королю он отправил польского посла Беневского, которого казаки, из старой ненависти к панам, чуть было не убили. В то же время Выговский, в письме своем в Москву доносил, что Беневский прислан для того, чтоб учинить ссору и бранил поляков. Также он сообщал, что польский король соединяется с австрийским императором и вовсе не думает мириться с Москвою и хранить данные в трудные времена условия. Заверяя государя в своей преданности и готовности пролить за него кровь, он одновременно чернил даже своих сообщников, доносил на брацлавского полковника Зеленского, что тот хотел перейти на сторону Польши, но он, гетман, его удержал и убедил оставаться верным его царскому величеству.

Глава четвертая

Когда весть об избрании нового гетмана распространилась по всему южнорусскому краю и дошла до рядовых казаков, не принимавших участия в раде, а также до Запорожья, в казацкой массе поднялся ропот. Выговский был неприемлем для черни по многим причинам. Прежде всего, он не имел отношения к Сечи, запорожцем не являлся, а принадлежал к польскому шляхетскому роду православного вероисповедания герба Абданк (к нему причислял себя и Хмельницкий, который в отличие от Выговского в ордере герба не значился). О роде его занятий до Освободительной войны ходили различные слухи. Одни говорили, что в молодые годы Выговский служил в Киеве канцеляристом и за утрату каких-то важных книг был приговорен к смерти, но с помощью влиятельных связей избегнул наказания и поступил в реестровое казацкое войско. По другим данным, он был всего лишь писарем при польском казацком комиссаре Шемберге, вместе с канцелярией которого выступил в поход против запорожцев. Достоверно было известно, что в битве при Желтых Водах, когда казаки подняли Шемберга на пики, Выговский попал в плен к татарам, но его выкупил Богдан Хмельницкий, встречавшийся с ним ранее. Примерно в то же время к восставшим присоединились и другие Выговские: брат Данила, родственники Василий, Илья и Юрий. Вначале Иван Евстафьевич был писарем при гетманской канцелярии, завоевал почти безграничное доверие гетмана и спустя два года стал генеральным писарем Войска Запорожского. Должность эта, весьма высокая в иерархии казацкой старшины, у рядовых казаков популярностью не пользовалась. Кроме того, всем было известно, что еще при жизни старого гетмана его преемником был избран Юрий Хмельницкий, против чего не возражали Запорожье и чернь. Простые казаки не понимали, зачем это решение необходимо было отменить и избирать другого гетмана. Пусть Юрий был летами молод, но он носил славную фамилию, известную далеко за пределами Малороссии, являлся прямым наследником старого гетмана, которого казаки любили и уважали. С другой стороны среди казацкой старшины было немало более известных и увенчанных славой полковников, чем Выговский, который, ко всему прочему, еще и был женат на польской шляхтянке, что само по себе уже вызывало к нему недоверие простых казаков.

— Да, кто такой этот Выговский? — стучал кружкой по столу в чигиринском шинке подвыпивший казак Карась. — Где он у дидька был, когда мы шляхту лупили под Желтыми Водами? Не у ляхов ли? Если бы не покойный гетман, то до сей поры в плену у татар на цепи сидел.

— А, кто видел его под Пилявцами, в боях с Яремой, не к добру будь помянут, или во время штурмов Збаража? — поддакнул его приятель Мотузка, сделав из кружки приличный глоток. — Когда мы на валы лезли под пушечным огнем, он пером скрипел в канцелярии.

— А под Берестечком, когда татары гетмана с собой захватили, кто как не Выговский увязался за ним, якобы ему на выручку, и удрал из осажденного табора? — поддержал приятелей запорожский войсковой товарищ Водважко. — Если бы не Богун, так бы и настал там наш последний час.

Старый запорожец знал, что говорит: в свое время он был одним из атаманов на Сечи, к Хмельницкому примкнул еще зимой 1647 года и участвовал во всех казацких войнах, несколько раз бывал наказным полковником.

— Богун, вот это гетман! — оживился Карась. — Заслуг перед Войском у него поболе будет, чем не только у Выговского, а и у многих заслуженных полковников.

— Богуна в гетманы! — рявкнул Мотузка на весь шинок, вызвав одобрительный гул голосов.

— Да угомонитесь вы! — стукнул кружкой по столу Водважко. — Богун не давал присягу московскому царю, он не может быть выбран гетманом. Хотя, что ни говори, Иван — славный казак и настоящий запорожский сокол.

Разговор постепенно переключился на воспоминания о боях под Винницей и Монастырищем, а о Выговском как-то все забыли.

Такие разговоры можно было слышать не только в чигиринском шинке у казацкой вдовы Одарки, а по всей Малороссии. Многие казаки высказывались за созыв настоящей черной рады на Масловом Броде, где обычно избирали гетманов реестрового войска. Все громче звучал ропот об узурпации Выговским гетманской власти.

Прежде чем разъехаться по своим полкам нежинский полковник, он же шурин покойного гетмана, Василий Золотаренко, киевский полковник, двоюродный племянник Богдана, Павло Яненко, брат первой жены Хмельницкого, Яков Сомко, собрались дома у прилукского полковника Петра Дорошенко. К ним присоединился и Иван Брюховецкий, бывший при покойном гетмане формально «старшим слугой», а на самом деле управителем всего его огромного состояния. В просторной горнице за обширным столом родственники покойного гетмана вели неторопливую беседу о том, как жить дальше.

Рассудительный Золотаренко, потягивая из серебряного кубка венгерское вино, говорил:

— Иван не враг нам. Пусть покуда походит в гетманах, а Юрко подрастет, возмужает, тогда можно будет вернуться и к вопросу об отставке Выговского.

Яков Сомко, дядя Юрия по матери, несмотря на возраст, красавец-казак, покачал головой:

— Нет, я здесь не останусь. Выговский уже намерен отправить Юрася в Киев, учиться в академии. А я на Дон уйду, там сейчас безопаснее всего. Не верю я новоиспеченному гетману.

— Я присмотрю за Юрком, — сказал Яненко, — может, оно и к лучшему, что в Киев уедет учиться, не будет тут мозолить глаза Выговскому, а то мало ли что…

— Пожалуй, я сам поеду с ним в эту академию, — задумался Брюховецкий, — ты, дядько Павло, как киевский полковник не можешь при нем все время неотлучно находиться. А вот мне покойный гетман наказывал не спускать с сына глаз, пока в возраст не войдет. Я с ним поеду, а то от Выговского можно всего ожидать.

Дорошенко, самый младший среди них, женатый на дочери Яненко-Хмельницкого, красивой, но немного легкомысленной Оксане, большей частью молчал, только подливая вино в кубки старшим товарищам.

— Ну, значит, на том и порешили, — подвел итог беседы Золотаренко, — сейчас нам надо как никогда раньше крепко держаться друг друга. У кого появятся какие новости, сразу сообщайте.

— Ходят слухи, — перед тем, как попрощаться, сказал Дорошенко, — что чернь намерена созвать черную раду на Масловом Броде.

— Об том и я слыхал, — согласился Золотаренко, — но думаю, нам все же сейчас нужно поддержать Выговского. Скорее всего, с ним попробует потягаться Пушкарь. Но Выговский в целом предсказуем, он будет продолжать дело Богдана. У них с покойным гетманом были общие взгляды на будущее Войска Запорожского, оба стремились создать на казацких территориях независимое удельное княжество по типу Прусского курфюрства. И Выговский мысли об этом не оставил. А вот Пушкарь — тот ярый сторонник Москвы, на его стороне не только казацкая чернь, но и голота. Выберут Пушкаря гетманом — завтра у нас во всех городах царские воеводы объявятся…

…О брожении в казацкой среде верные люди докладывали вновь избранному гетману, и он в раздражении кусал ус, постепенно убеждаясь, что положение его становится все более шатким.

— Черную раду на Масловом ставе, — говорил он двум своим ближайшим советникам Гуляницкому и Ковалевскому, — допустить никак нельзя. Там всем будут заправлять Пушкарь да запорожцы и чернь поступит так, как они скажут.

Действительно идею созыва черной рады поддержал и возвратившийся из Запорожья Пушкарь, который с негодованием заявлял, что Выговский лукавит, говоря о том, что покойный Богдан оставил его советником при Юрии. На самом деле вторым советником гетман оставил именно Пушкаря. Полтавский полковник обвинял нового гетмана в том, что тот не сообщил ему и запорожским атаманам о созыве 27 августа рады и ее решения, таким образом, нелегитимны.

В такой ситуации возникали серьезные основания сомневаться, что кандидатура Выговского будет поддержана Москвой, о чем ему прямо заявил стольник Кикин, прибывший в Чигирин вместе с Тетерей.

— Тут надо действовать тоньше, хитрее, — советовал стольник, — в Москве у тебя сторонников много, но требуется соблюсти букву закона, чтобы не допустить рокоша.

Выговский и сам знал, что политика царского правительства относительно Малороссии еще при жизни Богдана Хмельницкого характеризовалась осторожностью в отношениях с казаками. Царь многое прощал Хмельницкому ввиду его прежних заслуг и старался без нужды не вмешиваться в состояние малороссийских дел, в целом доверяя казацкому вождю. Однако рассчитывать на то, что такая же политика будет выдерживаться и в отношении нового гетмана, избрание которого вряд ли можно признать полностью легитимным, было трудно.

В то же время, в пользу Выговского сыграло то обстоятельство, что одновременно с Хмельницким умер и киевский митрополит Сильвестр Косов. Церковь была занята его похоронами и избранием нового предстоятеля, а поэтому не вмешивалась в дела Войска Запорожского. Со своей стороны Выговский также не оказывал никакого влияния на процесс выборов церковного владыки.

Иван Евстафьевич, получив гетманскую булаву, вольно или невольно должен был определиться и в стратегических планах относительно будущего Малороссии. Собственно выбор был не велик: либо следовать политике Хмельницкого и скрепя сердце, сохранять верность Москве, либо же вновь войти в состав Речи Посполитой. Сам гетман, являясь польским шляхтичем, безусловно, предпочел бы союз с Речью Посполитой, да и сторонников у него в этом вопросе среди казацкой старшины было немало. Однако, трезво оценивая геополитическую ситуацию, он понимал, что в то время это было бы вряд ли возможно. Растерзанная бесконечными войнами с казаками, Швецией, Россией, рокошем маршала Любомирского польская держава только начала подниматься из руин и рассчитывать на нее, как на надежного союзника в ближайшие год — два не приходилось.

Существовал и третий вариант: привлечь на свою сторону крымского хана, как в свое время поступил Хмельницкий, и, опираясь на поддержку татар, выйти из московского подданства, создав собственное независимое государство. Однако действовать следовало очень осторожно, поэтому Выговский в качестве первого шага, сразу после своего избрания, вошел с крымским ханом в тайные сношения, целью которых являлось привлечение татар к себе на помощь в борьбе со своими противниками. В то же время, его сторонник полковник Григорий Лесницкий распространял среди казаков своего миргородского полка слухи, будто царь назначает в города своих воевод, а реестр будет сокращен до 10 000 человек. При этом Лесницкий призывал своих казаков перейти в подданство к крымскому хану. Однако, сотники и атаманы не поддержали его. Лесницкому пришлось пойти на попятную, объяснив, что его не так поняли.

Для Выговского стало понятно, что идея союза с татарами не находит поддержки в казацкой среде и поэтому до поры планы выхода из московского подданства следует отложить. Прежде следовало попытаться укрепить свое положение у старшины и казаков, а также подтвердить легитимность своего избрания на гетманский пост.

Глава пятая

Хотя Выговский и достиг желанной цели, заполучив гетманскую булаву, однако триумф его был и не полным, и не окончательным. Вернувшийся из Запорожья Пушкарь повел открытую агитацию за пересмотр решения последней рады. «В Чигирине рада была неполной и надобно собрать другую», — требовал полтавский полковник. Внезапно против избрания Выговского выступил и Лесницкий, настаивая на созыве новой рады. Вероятно, в создавшейся ситуации он рассчитывал, что могут гетманом избрать и его, учитывая былые заслуги. Казацкая чернь требовала созыва рады на Масловом Броде с участием всего Войска Запорожского.

Главное же заключалось в том, что Выговский, хотя и взял булаву, но лишь в качестве гетмана «на той час» — только на время отсутствия Юрия Хмельницкого. Конечно, это был серьезный успех, однако статус его оставался двусмысленным.

Новоиспеченный гетман не знал, что ему предпринять в создавшейся после выборов ситуации, но в это время в Чигирин прибыл Юрий Немирич в качестве неофициального посланника шведского короля Карла-Густава.

— Король предлагает тебе, гетман, — говорил Немирич с глазу на глаз Выговскому, — возобновить союз, заключенный им с Хмельницким на прежних условиях. Карл-Густав гарантирует создание независимого Русского удельного княжества, всемерную военную и политическую поддержку. Его величеству памятен рейд Ждановича, в ходе которого казаки проявили дерзость, отвагу и незаурядное воинское мастерство, покрыв себя неувядаемой славой при штурме Кракова и Варшавы.

— Союз со Швецией заманчивая перспектива, — не сразу ответил гетман, — но это неминуемо вызовет серьезные осложнения, если не разрыв с Москвой. Старшина, конечно, может на него согласиться, но казацкая чернь…

Он умолк, погрузившись в размышления. Немирич, откинувшись в кресле, наблюдал за борьбой чувств, явственно отражающихся на лице собеседника.

— Каролюс, — наконец прервал он молчание, — не торопит нас с ответом. Король с пониманием относится к сложившейся ситуации. Его предложение о союзе — это скорее программа на ближайшее будущее.

— Тебе, как старому приятелю, — ответил Выговский, — могу сказать прямо, что у меня у самого положение довольно шаткое. Для того, чтобы помышлять о союзе со шведами сначала надо стать полновластным гетманом…

Он подробно рассказал Немиричу о событиях, последовавших после смерти Богдана Хмельницкого, связанных с избранием нового гетмана.

— Как видишь, — заключил он свой рассказ, — в войске начался разброд. Пушкарь и чернь хотят лишить меня булавы, Запорожье на их стороне. Заговори я сейчас о союзе со шведами, меня вообще обвинят в измене. Контакты с Карлом-Густавом продолжать, безусловно, надо, но кому я тут могу довериться?

— Что же, — подумав, сказал Немирич, — дипломатическую сторону в отношениях со Швецией я могу взять на себя, а ты тем временем решай вопрос о власти.

Отпустив Немирича, Выговский погрузился в размышления. Вести политическую игру сразу на четыре стороны было сложно даже для него. Шведы предлагают союз, но на те же условия готов согласиться и Ян Казимир, их противник. Следовательно, заигрывая с Карлом-Густавом, он рисковал испортить отношения с Польшей. Крымский хан был готов к союзу с Войском Запорожским, но большинство казаков и старшины даже слышать об этом не хотели. И, наконец, оставался московский государь, которому все Войско принесло присягу. В глазах Москвы все тайные контакты Выговского со Швецией, Речью Посполитой и Крымом могут быть расценены, как измена.

— Ладно, — решил гетман, — Немирич прав, сейчас самым важным является вопрос о власти. Пожалуй, надо назначать новую раду. Только проведем ее не на Масловом Броде, как требует чернь, а там, где нам удобно.

Позвав к себе нового генерального писаря Ивана Грушу, он отдал распоряжение отправить в полки универсалы о созыве 25 сентября рады в Корсуне. Предлагалось обеспечить явку всей старшины и по два человека из черни от сотни, то есть по обычным нормам представительства, издавна существовавших у казаков.

Центральным событием сентября того года явился приезд в Чигирин царского посланника Артамона Матвеева. Тридцатидвухлетний Артамон Сергеевич Матвеев, звезда которого взошла десять лет спустя, был еще мало кому известен, но уже в то время входил в ближний круг государевых людей. В царской грамоте, которую он вручил Выговскому, тот именовался по прежней должности писаря, хотя Алексею Михайловичу через киевского воеводу Бутурлина уже было известно об избрании его гетманом.

— Его царское величество, — внушительно говорил молодой посланник царя, — гневаться изволит на тебя за то, что не прислал послов с известием о кончине прежнего гетмана. Да и об избрании тебя гетманом стало известно только от киевского воеводы. Почто ты не уважил государя? Негоже так поступать впредь.

— Ни о какой обиде его царскому величеству я и не помышлял, — оправдывался Выговский. — Сразу после кончины гетмана Богдана хотел отправить к государю трех урядников, но многие из генеральной старшины стали обвинять меня в том, что я посылаю к государю от себя лично, а не от Войска. Тогда, чтобы не вызывать недовольство, я написал к воеводе киевскому Андрею Васильевичу Бутурлину и к князю Ромодановскому в Белгород, чтобы они известили государя.

— И как сейчас старшина отнеслась к избранию тебя гетманом? — насторожился Матвеев. — Не ждать ли рокоша?

Выговский объяснил как проходила рада и подчеркнул что гетманом выбран Хмельниченко, а он при нем только «на той час».

— Нет, так не годится, — покачал головой посол. — Его царскому величеству учинилось ведомо, что гетмана Богдана Хмельницкого не стало и великий государь, жалуя вас, указал ехать в Войско Запорожское со своим государевым милостивым словом и для своих государственных великих дел боярину и наместнику казанскому, Алексею Никитичу Трубецкому, да окольничему и ржевскому наместнику Богдану Матвеевичу Хитрово, да думному дьяку Лариону Лопухину. Тебе же следует послать к полковникам и велеть им съехаться в Киев, и сверх того, чтоб из всех полков по пяти человек было прислано. Выборы нового гетмана надо провести с соблюдением всех обычаев.

— Я и сам уже думал назначить новую раду, — не стал возражать Выговский, — у Войска должен быть один гетман.

— Ну и ладно, — согласился посол. — Да, вот что еще. Павел Тетеря, когда был в Москве посланцем у государя, то просил оберегать вас против неприятелей ваших. Государь внял просьбе и теперь приказано князю Ромодановскому идти наскоро с конными и пешими людьми, да велено также боярину Василию Борисовичу Шереметьеву выслать конных и пеших. А ты, гетман, вели приготовить им запасы и подводы.

Выговский знал, что Богдан Хмельницкий просил у царя Алексея Михайловича прислать подкрепления на случай возможного обострения ситуации в Малороссии, но сейчас прибытие войск Шереметьева и Ромодановского совершенно не вписывалось в далекоидущие планы нового гетмана. Однако, он ничем не высказал своего недовольства, заверив Матвеева, что все будет исполнено по слову государя.

Перед отъездом царский посланник сказал Выговскому:

— Ходят слухи, что шведский король хочет привлечь на свою сторону Войско Запорожское. Так вот, следует отправить к шведам посланцев, чтобы те посоветовали Карлу-Густаву помириться с государем, оставить притязания на пограничные земли и не рассчитывать на помощь Войска Запорожского. Наоборот, если он продолжит враждовать с царским величеством, то Войско Запорожское пойдет на него войной.

Произнеся эти слова, Матвеев испытующе взглянул в лицо гетмана и тот понял, что в Москве уже известно о миссии Немирича.

Не успел Артамон Матвеев оставить Чигирин, как в Переяславль прибыл князь Ромодановский, где расквартировал свое войско. Одновременно с ним в Пирятин явился сильный отряд Ляпунова. Концентрация царских войск на Левобережье проводилась в соответствии с просьбой еще Хмельницкого, но ожидавшееся прибытие князя Трубецкого, о чем сообщил Матвеев, вызвало беспокойство в гетманском окружении. До этого времени отношения Москвы с Малороссией больше напоминали военный союз, а все вопросы гражданского управления были отданы на полное усмотрение гетманского правительства. Конечно, формально гетман должен был собирать налоги с подвластных городов и отправлять их в Москву, но фактически за три года после Переяславской рады Богдан Хмельницкий не отправил туда ни шеляга. Так как сбором налогов занимались полковники на своей территории самостоятельно, то большая часть поступлений оставалась в их распоряжении и даже гетману передавалась лишь малая часть. Такое положение вполне устраивало старшину, которая привыкла распоряжаться доходными статьями (орандом) по своему усмотрению. Поэтому приказ снабжать фуражом, продовольствием и транспортными средствами царские войска был полковниками и старшиной воспринят, как посягательство на их доходы, что вызвало вполне понятное недовольство.

Зная об этом недовольстве старшины, Выговский решил использовать сложившуюся ситуацию в своих целях с одной стороны для укрепления собственного положения, а с другой, чтобы углубить недовольство казаков Москвой.

Ранним утром 25 сентября на обширном поле под Корсунем собрались представители от всех казацких полков, прибывшие на раду. Вскоре подъехали Выговский в окружении генеральной старшины, а также державшиеся несколько в стороне Немирич и Беневский. В толпе присутствовали несколько посланников киевского и путивльского воевод, которые потом представили подробные доклады своему начальству.

Открыв раду, гетман в немногих словах объявил, что царский посланник Артамон Матвеев передал ему такие требования государя, которые фактически ликвидируют казацкие вольности.

— Я в неволе быть не хочу, а поэтому слагаю с себя гетманские полномочия, — с этими словами Выговский положил на стол булаву и бунчук, — а рада вольна выбрать себе другого гетмана.

Поклонившись собранию, Выговский вскочил в седло и не спеша уехал прочь. Однако, не успел он отъехать и сотню шагов, как полковники и генеральная старшина догнали и вернули его назад. Судья Самойло Богданович Зарудный под крики собравшихся вручил ему назад булаву, сказав:

— Сейчас всем нам надо стоять за свои вольности, чтоб, как прежде были и теперь оставались свободными.

Выговский, словно уступая раде согласился принять булаву и на этом первый день собрания закончился.

На следующий день перешли к обсуждению текущих дел.

— При покойном гетмане Богдане Хмельницком, — начал свою речь Выговский, — у нас не бывало рады и совета, но теперь вы меня избрали гетманом, и я без вашего воинского совета не стану делать никаких дел. Ныне я объявляю вам: прислал к нам шведский король, зовет нас к себе в союз, а царское величество прислал к нам грамоту с выговором, зачем мы без его, государева, ведома сложились с Ракочи. Государь требует, чтобы Антона Ждановича наказать: «вы уже, говорит, прежде изменили шведскому королю, изменили и крымскому хану, и Ракочию венгерскому, и господарю волошскому, а теперь и нам хотите изменить. Долго ли вам быть в таких шатостях?»

Гетман сделал паузу, обводя взглядом собравшихся, чтобы увидеть их реакцию на своих слова. У многих на лицах отобразилось недоумение, некоторые прямо выражали свое негодование, в толпе ширился ропот. Именно на такую реакцию гетман и рассчитывал, но, в то же время, опасаясь царского гнева, если слова его дойдут до Москвы, продолжил:

— А только нам отложиться от царского величества никак нельзя! Никто более не поверит в непостоянство наше и мы дойдем до конечного разорения. Мы все приносили присягу на верность царскому величеству и. если нарушим ее, то станем клятвопреступниками. А теперь без всякой шатости дайте мне совет, как поступить?

Первым взял слово Григорий Гуляницкий, нежинскийй полковник, заявив, что нельзя отступать от присяги, данной царскому величеству. Его поддержали полковники: полтавский Пушкарь, прилукский Дорошенко, ирклеевский Дженджелей, заявив: «Мы не отступим от его царского величества, как присягали, так в той мысли и стоим!»

Со стороны других левобережных полковников и полковой старшины никаких возражений не последовало.

Тогда Выговский, видя настроение большей части рады сказал не то, о чем думал:

— Я вам свою мысль объявляю, что нам быть надежно при милости царского величества, по присяге своей, неотступно, а к иным ни к кому не приложиться.

Рада приветствовала заявление гетмана громкими возгласами, но в это время слово взял Иван Богун:

— Нам, пане гетмане и все паны — рада, не ладно быть у царского величества: он, государь, к нам милостив, да начальные его люди к нам не добры, наговаривают государю, чтоб навести нас в большую неволю и достояние наше отнять!

Слова знаменитого воина произвели впечатление на собравшихся. А полковник тем временем приводил примеры недоброжелательного отношения русских начальных людей к казакам и местному населению, подчеркивая, что царь далеко, а царским воеводам казацкие вольности, как кость в горле.

Богуна поддержал Зеленский и еще несколько правобережных полковников, но все же их было значительное меньшинство.

Выговский, хотя в душе и был солидарен с ними, но приняв грозный вид, произнес:

— Вы, панове, не дело говорите, и в Войске смуту чините, а нам от царского величества отступать за его государеву милость не следует и помышлять!

По приговору корсунской рады, отправили в Москву посланцами: корсунского полка есаула Юрия Миневского и сотника Ефима Коробку — просить царского подтверждения Выговского на гетманское достоинство и казацких прав, сообразно прежней царской грамоте, данной в январе 1654 года.

Сам же Выговский после этого перестал в официальных документах употреблять приставку «на той час», став полноправным гетманом.

Глава шестая

Корсунская рада подтвердила курс Войска Запорожского на сближение с Москвой. Даже Богун, Зеленский и их единомышленники выступали не против самой идеи присоединения к Московскому государству, а против своеволия царских воевод на украинской территории. Не считаться с мнением подавляющего большинства казацкой массы Выговский не мог, поэтому не стал торопить события. Беневского он отпустил в Варшаву, заверив его в дружелюбном отношении к Речи Посполитой, Юрий Немирич отправился к шведскому королю с такими же уверениями, но со стороны Выговского все это была лишь дипломатическая игра. Он хорошо знал цену польской дружбе и словам Беневского, сулившего казакам свободу, права и дружбу. В то время, когда посланник короля уверял в этом гетмана и старшину, на руках у Выговского имелось перехваченное им письмо королевского офицера полковника Маховского к одному из крымских мурз. В этом письме предлагалось организовать одновременное нападение на украинские территории татар и подручных (душманов) Маховского. Гетман отправил письмо в Москву, добавив, что вместо Беневского король прислал в Чигирин своего нового посланника Воронича, который склоняет казаков к подданству Польши. Заверяя царя Алексея Михайловича в преданности и верности его царскому величеству, гетман в то же время направил в Крым одного из сотников — Бута для ведения переговоров с Магомет Гиреем о заключении военного союза. Хан, знавший о напряженных отношениях Выговского с Москвой, принял его посольство с честью.

После избрания его гетманом, Выговский уехал в Киев, получить формальное благословение местоблюстителя черниговского епископа дионисия Балабана и попал заодно на похороны сестры — жены Тетери, умершей там в это время.

17 октября в Братском монастыре, в присутствии царских воевод, принесли в церковь жалованную от царя Алексея Михайловича гетману Хмельницкому булаву, саблю и бунчук. По совершении обедни, епископ черниговский Лазарь Баранович окропил святою водою эти знаки достоинства и отдал их гетману. «Принимая гетманство, — говорил ему архипастырь, — ты должен служить верою и правдою великому государю, как служил до сих пор: управляй и укрепляй Войско Запорожское, чтоб оно было неотступно под высокою рукою его царского величества». Сказав это, епископ осенил крестом новоизбранного вождя.

После этого состоялся торжественный обед, на который был приглашен и Бутурлин. Воевода, человек по характеру дружелюбный и открытый, постарался уверить Выговского в том, что государь не положил на него опалы, а выговор от него тот получил по собственной вине, не уведомив о смерти гетмана Богдана, и об избрании его в преемники Хмельницкому.

— Ты обижаешься, что в грамоте его царского величества назван писарем, — добродушно говорил Бутурлин, подливая в кубок Выговского вино, — но ведь ты не сообщил в Москву об избрании тебя вместо покойного Богдана.

Слова воеводы успокоили гетмана, но вскоре возникли новые трения, уже по поводу избрания владыки. Бутурлин отказался приехать в Софиевский собор на выборы нового митрополита без царского повеления. Выборы пришлось отложить, но всем стало ясно, что Москва хочет подчинить киевскую метрополию патриарху Никону. Собственно, этого не скрывал и сам Бутурлин.

Настало время нанести визит прибывшему еще два месяца назад с царскими войсками в Переяславль князю Ромодановскому. Разговор поначалу вышел острый, так как обещанных припасов царские ратные люди так и не получили.

— Меня государь прислал сюда оборонять край от неприятеля по просьбе прежнего гетмана, который заверял его царское величество, что припасами, фуражом и транспортом нас обеспечат на месте, — говорил с обидой князь. — А на деле нас никто не снабжает продовольствием и телег не прислали. Если мы здесь не нужны, так недолго и уйти.

— После смерти Богдана Хмельницкого, — оправдывался Выговский, — не было гетмана, которого бы все слушались и которому бы все подчинялись. Да и сейчас еще в черкасских городах учинился мятеж и шатости, и бунт. А как скоро ты, окольничий его царского величества и воевода князь Григорий Григорьевич, пришел в черкасские города с ратными людьми, то, милостию Божиею и государевым счастием, все утишилось. Но теперь в Запорожье большой мятеж: хотят побить своих старшин и поддаться крымскому хану! Я, помня свое крестное целование, за такие заводы, бунты и измену царскому величеству, поеду их усмирять с войском, а ты, окольничий и воевода, с ратными людьми перейди за Днепр. С тобой будут полковники: белоцерковский, уманский, брацлавский и другие. А я управлюсь с бунтовщиками и предателями. Они наговаривают на нас, бунтовщики, будто бы мы царскому величеству неверны, а мы живым Богом обещаемся и клянемся небом и землею: чтоб нам Бог своей милости не показал, если мы мыслим или вперед будем мыслить какое-нибудь дурно и неправду! Как за Бога, так и за него, великого государя, держимся.

Гетман не хотел допустить ухода войск Ромодановского с Украйны, но его, как и старшину, тревожил приход Трубецкого, миссия которого гетманскому правительству была неясна. Поэтому он и надеялся разъединить Ромодановского с Трубецким, попытавшись отправить первого на правый берег Днепра. Однако князь твердо ответил, что без царского указа из Переяславля не уйдет.

Так и пришлось Выговскому возвратиться в Чигирин. Здесь он прежде всего отправил Юрия Хмельницкого на учебу в Киев, а сам занялся укреплением своего положения среди казацкой массы. В одну из темных осенних ночей в конце октября гетман в сопровождении лишь двух особо доверенных телохранителей уехал из своей резиденции. Вернулся он назад только через сутки такой же темной ночью. На спинах двух вьючных лошадей были укреплены четыре бочонка. Позднее ходили слухи, что гетман выкопал спрятанные им вместе с Богданом Хмельницким сокровища — более миллиона флоринов. Так оно было или нет, но в течение почти всего ноября месяца Чигирин превратился в один большой шинок. На улицы выкатывались бочонки с горилкой, гетман угощал старшину, полковников, значных и простых казаков. Хотя он и не был склонен к пьянству, но разыгрывал из себя рубаху-парня, пил наравне со всеми, был чрезвычайно обходителен и казаки в восторге кричали, что он настоящий казак.

Глава седьмая

Гетман тратил деньги и время на угощения казацкой черни, пытаясь таким образом повысить свой авторитет, не от хорошей жизни, в виду надвигающихся грозных событий, которые он предвидел своим острым умом.

В сентябре на Запорожье был избран новый кошевой Яков Барабаш, как поговаривали, племянник Ивана Барабаша, убитого реестровиками в Каменном Затоне десять лет назад. К тому времени на Сечи сосредоточились беглецы с левого берега Днепра: те, кто не был зачислен в реестр; посполитые, бежавшие от усиливавшегося гнета значных казаков; просто гультяи и бродяги. Все они ненавидели богатых и зажиточных реестровиков, а Выговского считали узурпатором. Новый кошевой сразу стал в непримиримую оппозицию к гетману, утверждая, что решения всех рад по его избранию нелегитимны, так как проходили не на Сечи и без участия запорожцев. О том же не уставал твердить и возвратившийся в Полтаву полковник Пушкарь. Неутешительные вести приходили и из Литвы, где разгорался конфликт между наказным гетманом Иваном Нечаем и царскими воеводами из-за приема в казаки местных крестьян. Такая практика повелась еще со времен первых походов в Литву, когда казацкие наказные гетманы и полковники записывали в казаки всех желающих из местного населения. Поляки этому противились, но Богдан Хмельницкий не обращал на их протесты внимания. Сейчас же и царские воеводы выступили против записи в казаки пашенных крестьян. «Доходит до того, — писал в донесении наказной гетман, — что московские воеводы сами исключают их из реестра, бьют их батогами, а заодно и сотников, и есаулов, чтобы они не вписывали новых казаков в полковые реестры. Война наступает, казаки нужны будут. Нельзя выгонять и бить людей заслуженных, которые и раны терпели, и в осадах сидели». Еще в конце августа Нечай направил царю жалобу на действия минского, оршанского, борисовского воевод, обвиняя их в притеснениях казаков. «Воеводы, — писал он, — отнимают у нас деревни, с которых мы могли бы иметь хлеб себе; подданных вашего царского величества, казаков моих, выгоняют насильно из домов, — требуют с них, как с мужиков, податей, режут им чуприны, бьют кнутами и грабят; и если б подробно все противное нам описывать, то много времени было бы потребно». Наказной гетман приписывал такие поступки наущению шляхтичей, которые желают всячески вывести казачество из Литвы. Он писал: «Как волк, выкормленный, все в лес смотрит, так и шляхта в Польшу. Шляхтичи передают секреты польскому королю, и оттого польский король все знает и готовится воевать на ваше царское величество, заключает договор с цесарем и крымским ханом; и вот, по наговору этих хитрых лисиц, изменники воеводы теперь меня и товарищество мое преследуют, как неприятелей». В особенности жаловался он на боярина Василия Шереметьева: «казаков берет и сажает в тюрьму, а других девает невесть где», — говорил о нем Нечай.

Между тем, и на левом берегу Днепра волновались казаки, ожидая прихода крупных царских формирований во главе с князем Трубецким. Больше всех будоражил народ миргородский полковник Григорий Лесницкий, рассылая по сотням своего полка письма, вносившие смятение в сердца казаков. «Мы присягали его царскому величеству, — сообщалось в них, — чтоб нам, по обычаю, быть на своих вольных правах в Запорожском Войске, и были мы верны в подданстве его царского величества по смерть гетмана Богдана Хмельницкого. А теперь идет на нас боярин царский князь Трубецкой с войском, да князь Ромодановский с ратными людьми и вам приказано давать им живность беззаборонно. Хотят учинить на Украине по городам воевод: в Киеве, Чернигове, Переяславе, Умани и по всем другим, чтоб везде им давали живность, и будут брать на государя все те подати, что народ платил когда-то польским панам. А казацкого войска только и останется, что в Запорожье десять тысяч, и они будут получать из наших доходов жалованье, от оранд и мельниц, а больше уже и не будет Войска, а станут все — мещане и хлопы. А кто не захочет быть мещанином или хлопом, тот будет в драгунах и солдатах. Крымский же хан присылает к нам и просит, чтоб мы по-прежнему были с ним в дружбе. И от нас не требует никаких поборов…». Правда, уже спустя несколько дней Лесницкий направлял новые письма, в которых писал, что на самом деле все не так плохо и то, о чем он сообщал ранее, лишь слухи. Легко понять, как вся эта противоречивая информация приводила в смятение простой народ, не знавший, кому и чему верить.

Не один Лесницкий, но и другие полковники за Днепром также волновали народ такими вестями. На правом берегу готовились защищать свои права от произвола царских воевод, и заднепровские полковники рассылали на левую сторону универсалы, в которых писали: «Мы, заднепровские казаки, не привыкли к неволе, и не хотим ее. А если вы поддадитесь царскому соизволению, так мы с татарами на вас войною пойдем. Великий государь не устоял в прежнем договоре; пан гетман Выговский и мы, старшины, царскому величеству воли своей не уступим, не хотим воевод царских и отступим от царя. Крымский царь за нас пойдет, — мы будем слыть его подданными; а податей никаких не будем платить».

Противники московского владычества толковали народу: «Вот, как возьмут вас царь и Москва в руки, тогда и кабаки введут, горилки курить и меду варить нельзя будет делать всякому и в сапогах черных прикажут ходить, и суконных кафтанов носить не вольно будет; попов своих нашлют, митрополита в Киеве своего поставят, а нашего в Московщину возьмут, да и весь народ туда же погонят, а останется тысяч десять казаков, да и те на Запорожье, а те, что в городах будут, те службу станут держать под капитанами».

Брожение умов в Малороссии продолжалось, но сторонников присоединения к крымскому хану было очень мало. Если старшина страшилась прибытия царских воевод, то в народе склонялись к тому, чтобы начальствовали в малороссийских городах царские люди, а не свои сотники и полковники, все чаще творящие произвол. Черниговский протопоп Филимонов переписывался секретно с боярином Ртищевым и сообщал ему о состоянии умов в Украине.

«Как только прослышали мы, — писал он, — что придет сюда князь Алексей Трубецкой с товарищами на государя праведного сей край отбирать и постановить государевы власти, то все меньшие стали очень радоваться этому и вся чернь, обрадовалась, желая, чтоб уже мы имели единого государя, до кого мы бы могли прибегать. Правда, отчасти опасаются, чтоб воеводы не нарушили здешних обычаев и правил, как в церковном, так и в гражданском строении, и чтоб отсюда насильством в Московщину людей не гнали; но мы их обнадеживаем, что государь — царь и великий князь ничего этого не хочет. И я, доброхот государев, желаю от сердца, чтоб уж мы знали государя праведного себе за совершенного государя и его полную власть над собою; и многие из духовных и светских того хотят, а не хотят этого гетман, да полковники, да старшины; и это делают они для своего лакомства: они бы рады были одни пановать и тешиться своим самовластием, они уже разлакомились в господстве своем, и не хочется им его потерять. Сказывают о войсковой казне, а Войско ее и не знает; только и знают о ней, что один или два человека старшин, а Войску из нея заплаты нет. Того ради изволь твоя милость вступиться перед его царским величеством, чтобы непременно государь прислал воевод и взял на себя все наши города; никто здесь не станет противиться. Это будет добро, а мы будем всячески к тому людей приводить».

То же писал к царскому воеводе Татищеву из Чернигова другой духовный, архимандрит черниговского монастыря Иван Мещеринов. Он давал советы ввести в кабаки и верных голов и воевод.

«Мы слышали, — сообщал он в письме, — что имеет быть к нам князь Трубецкой. Как бы скорее конец был с панами, нашими начальными! Все мы его ждем, а я желаю, чтоб, единого небесного Христа-царя имеючи, и единого царя православного имели. Дай же нам, Христе-царю, того дождати!»

Вскоре после своего избрания кошевым депутацию запорожских казаков в Москву отправил и Яков Барабаш.

Это была депутация простого народа, показывавшая московскому правительству, что простонародье хочет не того, что старшины. Она жаловалась на старшин, что им не дают ловить рыбу, держать вино, берут поборы и наживаются сами, а простым не дают жалованья. Доносили на Выговского, что он сносится с поляками, с ханом, со шведским королем. Запорожцы настаивали, что гетман избран неправильно — без участия запорожцев, что «он сам не запорожец, а поляк, и жена у него шляхтянка; что хоть Хмельницкий и сделал его писарем, но ни он, ни жена его не хотят добра Запорожью; что раде следует быть на Запорожье, или, по крайней мере, в Лубнах» В заключение они просили, чтобы на Украину были введены воеводы и московское управление. «Вся наша чернь и мещане этого желают, — говорили они, — да казацкая старшина не допускает ради своей корысти».

Тем временем на самом Запорожье нарастали антигетмановские настроения. Все чаще раздавались призывы к выступлению против знатных и богатых реестровых казаков и старшины. Об этом вскоре стало известно и гетману.

— Этой голоте пора показать ее место, — говорил Выговский, собрав генеральную старшину, — запорожским гультяям только дай волю! Первым делом надо выслать заставы и перехватить всех посланцев с Сечи в Москву. Всем торговцам запретить торговать с Низом, возить туда продовольствие, свинец, порох. А сам я поведу полки на Запорожье и разгоню эту голытьбу.

Но на всякий случай гетман отправил послание к боярину Морозову с просьбой ходатайствовать перед царем, чтобы тот не верил проискам его врагов и просил задержать посланцев Сечи. «Пусть бы государь, — писал он, — покарал их по своему премудрому разуму; они, своевольники, только о суетной своей воле помышляют, а не радеют о вере и о прислуге его царскому величеству; нет у них ни жен, ни детей, ни пожитков, ни добычи, — только на чужое добро дерзают, чтоб есть им, да пить, да в карты играть, да всякие бесчинства Богу и людям чинить; а мы за веру православную и за достоинство государя, при женах, детях и маетностях наших, всегда умирать готовы».

Со своей стороны и Барабаш, опасаясь возмездия, послал Выговскому письмо, уверяя, что сам он предан гетману, а сечевиков смущают пришельцы с Левобережья: «Те, которые поднимали бунт, — писал он, — пришли из миргородского повета. Часть их уже повязана, да у половины у них ни самопала, ни корма, ни одежишки не спрашивай, а мы сверстные казаки-зимовчаки их не послушали; и в мысли у нас не было, чтоб идти на города грабить!»

Глава восьмая

Конечно, гетман, прочитав послание кошевого, не был склонен верить Барабашу.

— Вишь ты, как они заговорили, — хмыкнул он, протянув письмо Ковалевскому. — Но меня не проведешь. Зима на носу, а у них нет ни продовольствия, ни свинца, ни пороха, вот кошевой и засуетился.

— Сейчас самое время раздавить это гнездо раздора, — сказал генеральный есаул. — Более удобный случай вряд ли представится.

— Раздавить несложно, — согласился гетман. — Да вот как это воспримет Москва? Надо бы дождаться Миневского, а потом уже решать, как поступить с Запорожьем.

Опасения Выговского имели под собой почву. Прибывшего в Москву Миневского бояре и думные дьяки расспрашивали очень тщательно о положении дел в Малороссии и выборах гетмана, так как туда уже раньше прибыли запорожские посланники. Но Миневский был тертый калач, поэтому на все вопросы отвечал уверенно и спокойно. Волнения на Левобережье он не отрицал, ссылаясь на то, что миргородский полковник Лесницкий, сам, видимо, надеясь заполучить гетманскую булаву, смущает народ всякими выдумками.

— Лесницкий, — твердо говорил посланник гетмана боярам, — возбуждает чернь против царской власти. Он распустил слух, будто царь прислал князя Трубецкого с тем, чтобы везде по городам поставить войско и уничтожить казацкие вольности.

— Ну, а что ты скажешь насчет сношений Выговского с поляками и шведами? — строго спросил его окольничий Хитрово.

— А то и скажу, — глядя прямо в глаза боярину, ответил Миневский, — что король подсылает к нам своих послов, чтобы они склоняли казаков к измене его царскому величеству. Но гетман о каждом таком случае доносит в Москву и не дает им проводить агитацию в полках. А что касается шведов, то они пытаются склонить нас к союзу против поляков.

— Ладно, — сменил тему Хитрово, — а участвовали ли запорожцы в выборах гетмана?

— На Запорожье, ответил сотник, — всего не более пяти тысяч человек и то большинство постоянно расходится по городам и паланкам. А во время выборов гетмана там вообще находились казаки из городовых полков. От этих полков и выборные представители и старшина присутствовали на выборах. Да и Запорожье не есть что-то особое, а лишь часть Войска Запорожского.

— Так гетман считает выборы полностью легитимными? — хитро прищурился Милославский.

— Мы не чаем бунта, — отвечал Миневский, — потому что Ивана Выговского выбрали целым Войском. Но лучше бы учинить так, чтобы великий государь изволил послать, кого укажет, в Войско, чтоб собрать полковников и сотников, и всю городовую чернь вновь на большую раду. Кого на этой раде выберут, тот и будет прочен, а гетман сам желает этого и если кого иного выберут, Иван Выговский о том не оскорбляется.

На много каверзных вопросов бояр и думных дьяков пришлось еще ответить посланцам гетмана, но в целом сказанное ими не противоречило тому, о чем сообщила депутация Запорожской Сечи. В конечном итоге, было принято решение уважить и просьбу кошевого, и самого Выговского о проведении новых выборов гетмана. Миневскому была выдана жалованная грамота, составленная буквально по образцу данной Богдану Хмельницкому, и с письменным милостивым словом царским ко всему Войску, где сказано, что так как казаки обещаются служить верою и правдою его царскому величеству, то и великий государь верных подданных, православных христиан, будет держать в вольностях без всякого умаления, а на подтверждение новоизбранного гетмана и для принятия от него присяги на верность направлен в Чигирин боярин Хитрово.

Но царское правительство не состояло из доверчивых и наивных людей. Принимая посланников Выговского и Барабаша, бояре одновременно направляли в Малороссию и своих агентов, которые на месте исследовали общественное мнение и доносили в Москву о реальной ситуации, складывающейся в южнорусских землях. Так в Чигирин прибыл стряпчий Рагозин под предлогом известить гетмана о рождении царевны Софьи. Но у него было и другое задание — выяснить, как простой народ относится к гетману. Позднее Рагозин докладывал, что на всем протяжении от московской границы до Чигирина все простые люди: проводники, подводчики, жители местных сел в один голос утверждали, что народ Выговского недолюбливает, его, мол, выбрала одна старшина, а казацкая чернь его не желает. «Вот, сказывают, — говорили поселяне Рагозину, — будто бояре и воеводы с ратными московскими людьми придут к нам, а мы этому и рады».

О тайных контактах гетмана с крымским ханом и поляками доносили в Москву и запорожцы. По их мнению, Выговский вынашивает планы совместного похода с ханом в московские пределы.

Таким образом, царскому правительству становилось все яснее, что гетман и значные — тайные недоброжелатели Москвы, но простой народ стоит за царя, поэтому они и вынуждены скрывать свои истинные мысли притворной преданностью государю. Но и гетман с генеральной старшиной понимали со своей стороны, что московское правительство в дальнейшем будет наращивать военное присутствие в Малороссии, чтобы лишить казацких предводителей стратегической инициативы. Все же удачный исход посольства Миневского позволил гетману сжать железным кольцом своих полков Запорожье, вынудив Якова Барабаша уйти в Полтаву к Пушкарю. К кошевому присоединилось примерно шесть сотен запорожцев. Впрочем, поговаривали, что это не было бегством, а запорожцы во главе со своим атаманом ушли в Полтаву по просьбе Пушкаря.

Как бы то ни было, но к концу 1657 года противостояние между гетманом и полтавским полковником достигло своего апогея. Пушкарь не ограничился протестом против избрания Выговского гетманом, а собрал собственную раду, объявив гетмана изменником. Решившись на вооруженное противостояние с Выговским, Пушкарь всех желающих казаковать посполитых объявил казаками и свел в один полк. Из-за отсутствия нормального вооружения им были выдана дейнеки (палки) и они стали именоваться де не якi, то есть кое-какие. Недостатка в желающих вступить в дейнеки не было, так как за годы непрерывных войн появилось много бездомных и безземельных людей, забывших о ремесле пахаря и вообще отвыкших от мирного труда. Как прежде их ненависть обращалась к полякам, так сейчас они были готовы грабить своих более состоятельных земляков. Большинство из них прежде добывали кусок хлеба, выпасая чужой скот, многие работали винокурами и пивоварами (винокурни и пивоварни были тогда едва не в каждом зажиточном доме), наймитами и т. п. Все они собирались по призыву Пушкаря в надежде пограбить значных казаков, отомстить бывшим хозяевам за свою безрадостную жизнь, чтобы пропить и промотать все награбленное в несколько дней. Таким образом, чисто формальное противостояние между Пушкарем и Выговским стало приобретать форму социального протеста. К концу года к дейнекам присоединилось примерно 20 тысяч человек, все яркие представители голоты. С каждым днем их становилось все больше Начавшись с Полтавы, народные волнения к концу года перекинулись на окрестные города Гадяч, Зеньков, Ромны, Миргород. В Лохвице Иван Донец собрал толпу дейнек и стал вместе с ними грабить зажиточных казаков. В охваченных восстанием городах начались убийства «значных» и их сторонников, грабежи и насилия, то есть личная усобица между Выговским и Пушкарем переросла в социальную войну, приобретя определенно классовый характер. Узнав о событиях на Полтавщине, Выговский лично прибыл в Гадяч, где стал восстанавливать порядок, приказав казнить несколько активных участников погромов. С Пушкарем же он попытался договориться, направив в Полтаву своего наместника (управляющего гетманскими поместьями в Гадячском полку) Тимоша в качестве посланника, с предложением оставить вражду. Не произведи он перед этим казни сторонников полтавского полковника, возможно, это предложение и имело бы успех, однако после случившегося Пушкарь не поверил в искренность гетмана. Он приказал заковать Тимоша и отправить его в Каменное к царскому воеводе, с которым у него были хорошие отношения. Этого поступка Выговский ему простить не мог, поэтому выслал против него Нежинский и Черниговский полки. Однако казаки из этих полков отказались выступить против своих братьев по оружию и попросту разошлись.

Таким образом, к началу 1658 года в Малороссии произошло разделение Войска Запорожского на две враждебные группировки: «значных» казаков, чьи интересы совпадали с честолюбивыми устремлениями гетмана Выговского и черни во главе с Пушкарем и Барабашем. Первые стремились упрочить свое независимое положение от Москвы, позволявшее им чувствовать себя новой шляхтой и лишь формально считаться царскими подданными. «Значных» поддерживали также высшие иерархи церкви, в том числе ставший в ноябре митрополитом Дионисий Балабан, не желавшие подчиняться московскому патриарху. В идеале их устроило бы федеративное государство с включением Малороссии в состав Речи Посполитой. Наоборот, их противники, связанные с Москвой единством веры и общностью славянского происхождения, стремились вступить с ней в еще более тесные отношения, желая иметь лучше одного царя и пусть жесткий, но порядок, чем множество новых панов и терпеть своевольство казацкой старшины. С Польшей же им было не по пути, так как это неминуемо означало бы возвращение панского гнета. На их стороне выступали мещане и беднейшие слои городского и сельского населения, не зачисленные в реестр, своеобразные люмпен-казаки, другими словами, голота. Борьба этих двух враждующих сторон, не умеющих и не желающих идти на компромисс, грозила в ближайшем будущем потерей даже той относительной независимости, которой Малороссия пользовалась по условиям переяславского договора.

Эта независимость вызывала недовольство в Москве еще при жизни старого гетмана, но с ней мирились, зная, что ситуация в Малороссии находится под его полным контролем. Сейчас же, в условиях начинающейся смуты, возникала настоятельная необходимость в усилении российского военно-политического присутствия на ее территории. Прежде всего, была сделана попытка примирить враждующие стороны, в связи с чем запорожцы и Пушкарь, а также Выговский были уведомлены о том, что, идя навстречу их пожеланиям, царь повелел провести новую раду с участием всего запорожского войска и выбрать на ней гетмана, за которого проголосует большинство. Однако, рада была назначена не на Запорожье, а в Переяславле, куда проще было добраться со всех концов Малороссии. По-видимому, это решение объяснялось и присутствием в городе войска князя Григория Григорьевича Ромодановского.

17 января в Переяславль прибыл окольничий Хитрово, которому было поручено проведение рады по выборам гетмана. Боярин привез и весьма расстроившее Выговского уведомление о том, что в Чернигове, Переяславле, Нежине и ряде других городов будут назначены царские воеводы, то есть вводится прямое московское правление. Хитрово передал гетману и выговор от царя за то, что тот в грамоте к Алексею Михайловичу назвал себя «вольным подданным», а не «верным слугой и подданным», как прежде подписывался Богдан Хмельницкий.

В этот раз в Переяславле на раду, помимо старшины съехалось и много черни, однако не явились запорожцы и Пушкарь. Их некоторое время подождали, но, опасаясь, что в случае дальнейшего промедления разъедутся и остальные, Хитрово объявил раду открытой и предложил Войску избрать гетманом того, кого хочет. Все крикнули Выговского, но он сложил гетманскую булаву и заявил, что не желает быть гетманом, так как многие из черни утверждают, будто он сам себя назначил на эту должность. Старшина и чернь стали его упрашивать принять булаву, что он в, конечном итоге, и сделал, а затем принес присягу царю Алексею Михайловичу.

В этот раз сомнений в легитимности избрания гетманом Выговского уже не оставалось. Правда, к окончанию рады прибыл гонец от Пушкаря, сообщавший, что тот на раду в Переяславль не приедет, а требует, чтобы она была проведена в Лубнах. Хитрово направил своего гонца к нему, предложив Пушкарю прибыть в Переяславль, но тот туда не явился. Тем не менее, позиция Пушкаря уже не могла оказать влияние на итог рады — гетманом был провозглашен Выговский.

Глава девятая

Подтвердив свои гетманские полномочия, теперь, после Переяславской рады, как бы полученные непосредственно от великого государя, Выговский, решил использовать сложившуюся в его пользу ситуацию, чтобы нанести Пушкарю окончательное поражение. Но предыдущий опыт показывал, что городовые казацкие полки, состоящие из малороссиян, мало пригодны для такого дела и казаки не пойдут воевать против своих братьев по оружию. Однако в Запорожском Войске помимо городовых полков, казаки которых входили в реестр, имелись и наемные формирования, создававшиеся еще Богданом Хмельницким. В этих, так называемых кампанейских полках, служили и поляки, и немцы, и венгры, и волохи. Крупное конное формирование, состоявшее из сербов, привел запорожскому гетману в 1653 году Иван Юрьевич Сербин, как он о себе рассказывал, выходец из сербского города Нови-Пазар, шляхтич по происхождению и родственник сербского митрополита Гавриила. Сербин отличался личной храбростью, участвовал во многих сражениях и за несколько месяцев до своей смерти Богдан Хмельницкий назначил его брацлавским полковником. Ему и решил Выговский поручить внезапным ударом овладеть Полтавой и положить конец восстанию дейнек. В помощь сербам гетман послал и полк Ивана Богуна.

Сербин стремительным броском своей конницы дошел до самой Полтавы, однако из-за незнания местности, сбился с пути и в условиях зимней непогоды потерял целые сутки. Богун воспринял приказ гетмана без энтузиазма, так как плечом к плечу с Пушкарем воевал почти во всех крупных сражениях Освободительной войны, а под Берестечком они вместе спасли казацкое войско от гибели. Не выполнить приказ Выговского он не мог, но двигался к Полтаве не торопясь. Знаменитый полковник понял, что Сербин торопится туда в надежде отличиться перед гетманом и мешать ему приобрести лавры победителя не стал. В результате, проплутав целый день под Полтавой, Сербин остановился на отдых при урочище Жуков Байрак. Однако, о передвижении сербов Пушкарь уже узнал и 27 января Барабаш со своими запорожцами скрытно подобрался к месту, где сербы, не ожидая нападения, расположились на обед. Стремительная атака запорожцев увенчалась блестящим успехом: триста сербов полегли на месте, не успев обнажить оружие, других пленили и позже Пушкарь отправил их воеводе в Каменное, иные спаслись бегством. Богун, получив известие о разгроме полка Сербина, повернул назад. Миргородский полковник Лесницкий, наоборот, попытался призвать своих казаков выступить против Пушкаря, но те вместо этого стали переходить на сторону восставших.

Опасаясь, что Пушкарь взбунтует весь левый берег Днепра, Выговский прибегнул к помощи вновь избранного митрополита Дионисия Балабана, своего сторонника. Тот написал Пушкарю увещевательное послание, пригрозив церковным проклятием за непослушание гетману. Но полтавский полковник зашел уже слишком далеко, поэтому ответил довольно дерзко, что гетманом Выговского не признает.

«Хотя ваша святительская милость, — писал он в ответном письме, — и возложили свое благословение на Ивана Выговского, но Войско Запорожское не признает его гетманом, Когда будет полная рада, на которой вся чернь украинская единомысленно с чернью Войска Запорожского изберут его гетманом, тогда и я признаю его. А ваше архипастырское неблагословение извольте возлагать на кого-нибудь такого, кто не желает добра его царскому величеству и ищет неверных царей; мы же почитаем царем одного царя православного…»

После этого Пушкарь выступил из Полтавы, а дейнеки, распространившись по всему Левобережью, грабили значных казаков и старшину. К Пушкарю примыкали все новые люди, но с другой стороны, и значные, отбросив старые распри, стали сплачиваться вокруг Выговского, не потому что вдруг прониклись к нему любовью, а затем, чтобы вместе защищать самих себя. Лесницкий, забыв старую вражду, снова стал преданным другом гетмана.

Пушкарь расширял свое влияние по берегам Псела, помимо полтавчан нему присоединилась значительная часть казаков Миргородского, Чигиринского и других полков. Ситуация складывалась благоприятно для полтавского полковника и он мог бы попытаться захватить Переяславль, но там до 18 февраля находился царский посланник Богдан Хитрово и такие действия могли быть расценены, как бунт против царя. К тому же и его казаки не особенно стремились уходить далеко от Полтавы, опасаясь, что Выговский в их отсутствие захватит город. Поэтому, укрепившись в Гадяче, Пушкарь посылал доносы на Выговского к Хитрово в Переяславль, к путивльскому воеводе и к царю в Москву, утверждая, что гетман вступил в тайный союз с Крымом и готовит нападение на царских ратных людей.

Возвращаясь в Москву, Хитрово в конце февраля встретился по дороге с Пушкарем и имел с ним длительную беседу. Боярин ссылался на то, что выборы гетмана прошли с его личным участием, он убедился, что не только старшина, но и казацкая чернь стоит за Выговского.

— Тебе надобно оставить вражду, — увещевал он полковника, — и повиноваться гетману. А его царское величество, помня твои прошлые заслуги, расположен к тебе и оказывает тебе милость.

Царский посланник одарил Пушкаря, как и ранее Выговского и других полковников, подарками и деньгами, высказывая к нему свое полное расположение. Тот в свою очередь пытался очернить гетмана, обвиняя его в измене. Окольничий внимательно слушал его, но все же приказал прекратить вражду и подчиниться Выговскому.

С одной стороны, Пушкарь вроде и подчинился, не став переходить к эскалации вооруженного конфликта, но с другой мириться с Выговским не собирался и продолжал посылать на него доносы в Москву. Царское правительство, получая их, хвалило его за преданность и службу государю, но поскольку они были большей частью бездоказательны, всерьез их не принимало. По большому счету Москве было выгодно держать Пушкаря в качестве противовеса против амбициозных устремлений Выговского и его сторонников, но развязывание гражданской войны в Малороссии никому не было интересно. Предпочтительнее было помирить Пушкаря с Выговским, чтобы они ревниво приглядывали друг за другом и объективно информировали Москву о ситуации в Малой Руси. Поэтому вскоре после возвращения Хитрово в столицу, к Пушкарю были направлены стольник Иван Олфимов и дворянин Никифор Волков передать полковнику царское повеление не нападать на гетмана. «Не я нападаю на Выговского, — ответил тот на это распоряжение, — а Выговский нападает на меня. Он хочет принудить меня не мешать его замыслам, но я, верноподданный его царского величества, не хочу нарушать своей присяги. Я замечаю из поступков Выговского недоброжелательство, а потому отделился от его властолюбия и прошу, как себе, так и всем верноподданным царского заступления и покровительства».

Все же вода камень точит, и доносы Пушкаря сыграли свою роль: гетман был вызван в Москву. Собственно говоря, самого вызова он не опасался, так как никаких предосудительных действий против государя не совершал, а в контактах со шведами, поляками и татарами легко мог оправдаться. Но Выговский, обладая гибким умом, понимал, что в Москве он просто вынужден будет согласиться на все условия ограничения гетманской власти, которые ему предложат. Заигрыванием московского правительства с Пушкарем он и так уже был поставлен в двусмысленное положение: с одной стороны его признавали главой всего малороссийского края, но с другой отчетливо давали понять, что Пушкарь и запорожцы, стоявшие за централизацию власти Москвы, царскому правительству ближе, чем Выговский и его сторонники, отстаивающие местное самоуправление. Кроме этого, гетману прозрачно намекали, что при необходимости его есть кем заменить по принципу «свято место пусто не бывает».

Глава десятая

У Выговского окончательно сложился план отделения от Московского государства и присоединения к Польше летом 1658 года, но то, что мысли об этом стали приобретать материальное воплощение еще той же весной, сомнений нет. Он выжидал лишь, чем закончится противостояние Швеции и Речи Посполитой, а поэтому всячески оттягивал поездку в Москву, ссылаясь на то, что сейчас во время смуты на Левобережье ему нельзя оставлять Малороссию. «Хотя, — писал он 18 марта к отцу в Киев, заведомо зная, что это письмо тот покажет воеводе Бутурлину, — окольничий его царского величества часто ко мне пишет, но поездка моя замедляется, и я остаюсь в раздумье более от того, что меня со всех сторон извещают: польский король со шведским помирился, и оба государя хотят вместе идти на великого государя. С другой стороны, великая литовская рать подвигается, а тут у нас дома от татар добра не надеяться, — стоят уж на Кисилях с ханскою великою ратью. Заднепровские полковники брацлавский, уманский, корсунский и другие, собрались в Чигирин и представили, что гетману не следует ехать. Ума не приберу, как мне и быть, куда мне повернуться, не знаю».

Действительно, окольничий Хитрово постоянно писал к нему, настаивая на выезде в столицу, однако Выговский сам туда не поехал, а послал вместо себя Лесницкого, который был смещен Пушкарем с должности миргородского полковника. Избранный вместо него Степан Довгаль уже 7 апреля предупреждал путивльского воеводу, что гетман в Москву не поедет, а разослал послов в Польшу и Крым, вынашивая планы соединиться с поляками и татарами.

То, о чем писал царскому воеводе Довгаль, было чистой правдой. Еще раньше Выговский посылал гонцов в Крым, но в первый раз запорожцы перехватили его посланца и утопили, зато второму гонцу удалось добраться до Перекопа, а затем в Бахчисарай. Магомет IV Гирей, зная о напряженных отношениях гетмана с Москвой, согласился оказать ему помощь. В начале апреля перекопский бей известил Выговского о том, что сорокатысячный татарский корпус вошел в пределы Украины. Прибыв с ближним окружением к месту встречи, гетман узнал, что татарами командует старинный приятель казаков участник сражений при Пилявцах и Львове, победитель поляков при Батоге — Карачи-мурза (Карабей).

Встретившись, гетман и Карачи-мурза вдвоем уехали далеко в степь, а когда спустя два часа возвратились, то отправились в казацкий лагерь, где в присутствии старшины был утвержден дружественный союз между казаками и Крымом. Казаки целовали крест, потом состоялся банкет. Вечером аналогичная присяга (шерть) была дана и татарами. Карачи — мурза поставил в известность гетмана, что шестидесятитысячный татарский корпус под командованием султана — нуретдина Адиль Гирея также готов к выдвижению на Левобережье.

Выговский для встречи с татарами отобрал лишь представителей старшины из лично преданных ему людей. Но пока гетман с Карачи-мурзой уезжали в степь для конфиденциального разговора, туда прибыл Филон Дженджелей, бывший ирклеевский полковник, смещенный с этого поста после последней переяславской рады. Легендарный военачальник, взбунтовавший в свое время вместе с Кречовским реестровиков у Каменного Затона и прибывший вместе с ними на помощь к Богдану Хмельницкому у Желтых Вод, давно пристально наблюдал за налаживанием контактов гетмана с поляками и Крымом. Сам природный татарин, он превосходно знал татарский и турецкий язык, поэтому в ходе банкета, данного Выговским при заключении союза с Карачи-мурзой, понял из их разговора, что гетман намерен отложиться от Москвы и лишь выжидает удобного момента, чтобы перейти на сторону Речи Посполитой. Поздним вечером, когда Карачи-мурза уехал, Выговский также удалился на отдых в свой шатер. Дженджелей, дождавшись глубокой ночи, проник в шатер гетмана, бросил в него копье и, полагая, что тот убит, выскочил, крича: «Лежить собака, що казацькую кров ляхам да татарам продав! У чорта тепер грошi лiчитимеш!»

Но на беду отважного полковника, он промахнулся и Выговский остался жив. Правда, поняв, что стал жертвой покушения, гетман тут же укрылся в татарском лагере. Воспользовавшись возникшим замешательством, Дженджелей вскочил на своего коня и, оторвавшись от погони, укрылся в Полтаве. Позднее след этого верного сподвижника Богдана Хмельницкого затерялся где-то на Дону…

Не одного Дженджелея возмутил союз Выговского с татарами. Паволоцкий полковник Суличич писал воеводе Бутурлину, что гетман соединился с крымским ханом и призвал татар на Украину. Киевский полковник Павел Яненко-Хмельницкий, хотя и принадлежал к числу единомышленников Выговского, но тоже доносил о связях гетмана с татарами. В народе, и без того настроенном против Выговского, приход татар вселил панику. Приезжавшие с разных сторон в Киев малороссияне кричали: «уже татары пришли к гетману, скоро и ляхи придут, начнут враги церкви Божий разорять, людей наших в полон погонят». Некоторые письменно изъявили Бутурлину желание, чтобы государь прислал свое войско на помощь Пушкарю и оборонил бы Украйну, — иначе ляхи с татарами бросятся и на порубежные московские области.

Но и на Пушкаря поступали жалобы. Люди писали Бутурлину, что его казаки и дейнеки грабят и убивают ни в чем не повинный народ, а царская власть их поддерживает и управы на них нет. И у сторонников Выговского и у его противников во всех бедах виновата была Москва: одни кричали, что царское правительство поддерживает бунтовщиков, другие, что москали стоят на стороне старшины и значных, а до народа им дела нет.

Об обострении обстановки в Малороссии Бутурлин срочно уведомил Москву. Обеспокоенный воевода просил прислать дополнительные войска, извещая, что весь край в опасности: на западных рубежах появились поляки, с юга подходят татары, внутри края учинилась смута.

В Москве, получив донесение Бутурлина не знали, как его расценивать. Дело в том, что всего месяц назад, в марте, в столицу по поручению Выговского приезжал протопоп Максим Филимонов. Он просил, от имени гетмана и всего Войска Запорожского, устроить без проволочек межевание и провести определенный рубеж между малороссийскими городами и польскими владениями. Вместе с тем протопоп изъявлял желание, чтобы в крупных малороссийских городах были царские воеводы с московскими ратными людьми. В последних числах апреля приехал в столицу Лесницкий посланником от гетмана и всего Войска Запорожского, за ним вслед прибыли и другие гонцы — Бережецкий и Богун с дополнительною просьбою об усмирении мятежников. Гетманские посланники объясняли, что татары в Малороссию призваны по крайней необходимости, и если бы они не пришли, то мятежники убили бы гетмана и разорили бы весь край. Предложения, которые тогда делал Лесницкий, сообразовались с тем, чего только могло желать московское правительство. Видно, что, желая настроить Москву против Пушкаря, Выговский и его сторонники решились выступить с теми же предложениями, какие делал Пушкарь. Лесницкий, от имени гетмана и всего Запорожского Войска, просил комиссаров для приведения в строгий порядок реестра, чтоб казаков было не более определенного числа — шестидесяти тысяч. Это со стороны Выговского был хитрый ход — отбить таким образом у посполитых охоту самовольно делаться казаками и винить в этом запрете Москву. Сам же он вроде бы оказывался в стороне. Вместе с тем, он предлагал послать в города по обеим сторонам Днепра царских воевод и указывал на шесть городов, где им удобно пребывать: Белую Церковь, Корсунь, Нежин, Чернигов, Полтаву и Миргород. «Об этом, — говорил Лесницкий, — и гетман, и Запорожское Войско бьют челом пренизко, только тем и может усмириться бунт. Но хотя бы великий государь пожелал и в другие города поместить воевод, тем лучше будет для Войска: смирнее станет. Вот и теперь Богдан Матвеевич Хитрово, уезжая, оставил немного ратных людей, а бунту стало меньше». Бывший миргородский полковник также удачно сослался на жалобу Юрия Хмельницкого, который писал великому государю, что сподвижники Пушкаря разорили его имение, ограбили его людей, некоторых варварски замучили и убили, иных взяли в неволю.

В целом, к посольству Лесницкого в Москве отнеслись благосклонно. Вместо Бутурлина в Киев воеводою был назначен Василий Борисович Шереметев и ему вменялось в обязанность произвести перепись по городовым полкам, расположенным у границ с Польшей, исключив из них всех не вписанных в реестр. Посланников гетмана отпустили с честью, но гонца от Пушкаря сотника Искру задержали в Москве до проверки жалоб на полтавского полковника.

Однако, царское правительство располагало сведениями, которые заставляли настороженно относиться и к посланцам Выговского и к самому гетману. На Лесницкого еще в октябре доносил путивльскому воеводе боярину Зюзину миргородский мещанин Михаил Каленик, что миргородский полковник распускал вести, будто царь хочет прислать своего ближнего боярина Трубецкого и воевод с ратными людьми затем, чтоб в Малороссийской земле уничтожить волю, завести разные подати, уменьшить число казаков до десяти тысяч, а остальных повернуть в мещане. Тех же, которые не захотят быть в мещанах, обратить в драгуны и солдаты, и по зтой причине гетман и старшина хотят отступить от царя. Такой донос подтверждался и докладом боярам протопопа Максима Филимонова, и известиями из Киева. Бутурлин описывал, что делалось на корсунской раде, извещал, что там произносились непристойные речи, и все призывали стоять за гетмана и за свои прежние вольности, и для этой цели заключили договор со шведским королем, чтоб заодно стоять против кого бы то ни было, если казацким вольностям будут угрожать. В Москве знали и были недовольны, что у гетмана живет Юрий Немирич. О нем доносили, что он подговаривает Выговского на отделение от Москвы и создание федеративного государства с Польшей.

Чтобы изведать из первых рук, что делается в Малороссии, послан был в апреле к гетману очередной разведчик — стольник Иван Опухтин. Он ехал под благовидным предлогом — вез ответ на просьбу, переданную протопопом Филимоновым о размежевании границ с Польшею. Гетману поручалось выбрать достойных людей и послать на съезд, который предполагался собраться в Вильно с участием русских и польских комиссаров. Для участия в работе этого съезда царь повелел привлечь и представителей от Малороссии. Но на самом деле Опухтин был послан для проверки тех сведений и доносов, которые ранее поступали в Москву. Для этого стольник взял с собою пять человек путивльцев для посылок и дознания, сам же он должен был оставаться при Выговском, проверить, справедливы ли слухи о смутах в Малороссии и о нетвердости гетмана.

1 мая состоялась встреча Опухтина с Выговским. Стольник огласил царскую грамоту, гетман выслушал и ответил:

— У нас в войске междоусобие: полтавский полковник собрал самовольцев, призвал к себе кошевого атамана Барабаша с запорожцами — людей бьют, города и села жгут. Я просил у царского величества милости, много раз писал, чтоб государь велел сократить самовольцев, но государь меня не пожаловал, а ему, полтавскому полковнику, даны грамоты, а он к ним всякую ложь прилагает. Он послал в Переяславль и в разные города письма, чтоб все казаки шли к нему на службу, по указу царского величества, идти войною на гетмана Выговского и начальных людей, убивать их или хватать и отсылать к царю, а его царское величество велит их ссылать в Сибирь. Мартын называет меня ляхом и изменником, пишет, что государь дал ему в помощь разных людей своих сорок тысяч, пушки и знамена. Я посылал к нему посланцев, а он их побил. Я все ждал от государя указа, а указа нет, теперь ждать нельзя более, потому призвал татар, орду Карабея, сорок тысяч, и с ними пойду укрощать мятежников.

Стольник видел, что Выговский обижен на двуличное отношение царского правительства к его конфликту с Пушкарем и действительно готов бросить татар против своего недруга, поэтому попытался отговорить его от этого поступка:

— Не вели, гетман, ходить татарам за Днепр, и сам не ходи, а ожидай указа от великого государя. Поверь, государь прикажет укротить самовольцев. Государь, по вашему прошению, указал быть в черкасских городах воеводам, а Пушкарю не посылал ни войска, ни знамен, ни пушек, это Мартын сам выдумал. Государь хочет, чтоб не было междоусобия и в своих грамотах пишет, чтоб все жили в любви и совете, а у тебя, гетмана, в послушании. А татары — какие доброхоты христианам? Где ни бывают, то разоряют.

Однако слова Опухтина не возымели воздействия. На следующий день к нему явился чигиринский полковник Карп Трушенко.

— Ты говорил гетману, — хмуро сказал он, — что Пушкарю не присылали в полк ни знамен, ни пушек, ни ратных людей. А вот Мартын и Барабаш пишут в разные города и села, чтоб шли, по указу царского величества, на гетмана Выговского и начальных людей, а кто не пойдет, тем угрожают пленом, огнем и мечом. Пишут, что из Белгорода прислано ратных людей сорок тысяч. Гетман этим письмам верит. Ты гетману правды не сказал. Завтра гетман выступает на Пушкаря и Барабаша, а тебе не велит посылать никого к Пушкарю и самому тебе здесь оставаться в Чигирине.

Как ни пытался царский стольник убедить гетманское окружение в том, что письма Пушкаря и Барабаша — фальшивка, его никто не слушал. Выговский выступил против мятежников, а Опухтина не выпустили из Чигирина. Возле дома, где он остановился, был выставлен караул.

Глава одиннадцатая

Царский стольник рвал и метал, требовал выпустить его, грозил государевой карой, но все было безрезультатно. Казаки выполняли приказ гетмана и не выпускали его из дома, хотя ни в чем остальном не отказывали. Через два дня прискакал гонец от Выговского, вручил послание гетмана. «Не думай, друг мой, — писал тот, — чтобы я царскому величеству и его людям желал чего-нибудь противного. Своевольцы покушаются на мою жизнь, учат людей, убивают детей и женщин, грабят имущество и прикрываются царскими грамотами и ратью, которая стоит в Белогороде: будто бы его царское величество послал ему ратных людей проливать христианскую кровь. Мы этому не верим: это одна неслава на его царское величество, я же всегда остаюсь верным слугою и подданным царским. Не кручинься, друг мой, я бы рад был тебя отпустить, да трудно, пока не укрощу своеволия, а как даст Бог укрощу, тотчас же тебя, друга моего, отправлю.»

Вскоре Опухтина навестили Павел Тетеря и Данила Выговский, оставленный на правом берегу наказным гетманом. Оба убеждали царского стольника, что гетман предан государю и никаких обид царским людям не чинит. Сам Выговский снова прислал ему письмо, полное любезностей, но повторил, что пока не усмирит бунт, царских людей к Пушкарю не допустит.

Однако, бояре, поднаторевшие за последний год в отношениях с Малороссией, не намеревались ограничиться один своим посланников. Когда Опухтин находился еще в пути следования в Чигирин, к гетману был направлен стольник Петр Скуратов.

Новый царский посланник встретился с войском Выговского, когда тот, двигаясь на Полтаву, остановился в Голтве. Узнав о прибытии стольника, гетман не стал с ним встречаться, передав, чтобы тот оставался в Голтве и ожидал его возвращения после подавления пушкаревского мятежа. Однако Скуратов не подчинился этому требованию и поехал прямо в казацкий табор, где находился гетман. Здесь он велел передать Выговскому, что прибыл гонец из Москвы с милостивыми царскими грамотами.

— Вот настырный какой, — с досадой сказал гетман генеральному писарю, — но ничего не поделаешь, прикажи проводить.

Около гетманского шатра царского посланника встретили полковники, на пороге появился и Выговский. Стольник обратился к нему с речью, затем подал царские грамоты. После выполнения обычных протокольных формальностей, гетман прочитал одну грамоту про себя. В ней сообщалось о скором прибытии в малороссийские города воевод с ратными людьми. Другую грамоту огласил вслух по его приказанию генеральный писарь Иван Груша. Эта грамота гласила, что к Пушкарю направлены царские посланники с целью убедить его прекратить бунт и подчиниться гетману. Взяв ее у Груши, Выговский сам пробежал ее глазами и с досадой махнул рукой:

— Этой грамотой не унять Пушкаря, взять бы его самого, да голову ему отрубить, или прислать в Войско Запорожское живого.

Скуратов пожал плечами:

— О том мне неведомо. Такая грамота, была к полтавскому полковнику со стольником Алфимьевым. И в Запорожье тоже послано, и уже два раза. А со мною прислана тебе, гетману, копия для ведома. Мне же велено при гетмане побыть.

Выговский сердито ответил:

— Вот то и беда, что вы, царские посланники, только и знаете, что ездить к Пушкарю с грамотами. Давно бы следовало вора поймать и прислать в Войско, как я и писал уже много раз его царскому величеству. Нужно было укротить Пушкаря еще до Пасхи, а если не изволят его смирить, то я сам с ним управлюсь. Если бы вовремя его усмирили, целы были бы православные христиане, которые от него безвинно побиты. А я все терпел, все ждал указа его царского величества. Иначе еще зимою я смирил бы Пушкаря огнем и мечом. Я не домогался булавы, — хотел жить в покое, но Богдан Матвеевич Хитрово обещал мне взять Пушкаря и привести ко мне; да не только не привел, но пуще ободрил его, надарил ему соболей и отпустил, и к Барабашу написал. Барабаш теперь с Пушкарем. Мы присягали его царскому величеству на том, чтоб никаких прав наших не нарушать и в пунктах написано, что государь вольность нам обещает паче того, как было при польских королях. А по нашим правилам следует так: ни к полковнику, ни к кому иному не должно посылать грамот мимо гетмана. Один гетман чинит во всем расправу, а вы всех в гетманы произвели: понадавали Пушкарю и Барабашу грамоты, а от таких грамот и бунты начались. А как мы присягали царю, в ту пору Пушкаря и не было, — все это сделал покойник Богдан Хмельницкий, да и других статей, кроме наших, никто не видал. Не следовало было того начинать. Теперь Пушкарь пишет, будто ему позволено взять на четыре года на всякого казака по десяти талеров на год, а на сотников побольше, будто бы мы завладели шестьюдесятью тысячами талеров, а этого и не бывало!

Помолчав, гетман в сердцах добавил:

— Не впервые к нему такие грамоты посылаются, да Пушкарь их не слушает вовсе.

Скуратов понимал, что по-своему Выговский прав. Действительно, московское правительство заигралось с Пушкарем: не было прежде такого, чтобы бояре, а тем более, государь, посылали кому-либо из казацких полковников грамоты, минуя гетманское правительство.

Поэтому стольник примирительно ответил:

— Это уже в последний раз! Подожди, пан гетман, что сделает Пушкарь. Если он теперь не учинит по государевой грамоте, тогда своевольство ему от его царского величества даром не пройдет, а я останусь и буду ждать.

Но Выговский, раздосадованный еще и тем, что Скуратов даже не скрывает своей задачи следить за ним, резко сказал:

— Ты, стольник, приехал проведывать, а проведывать тут нечего, все и так ясно: вестей про неприятеля нет. Я иду на Пушкаря и смирю его огнем и мечом. Куда бы он ни убежал, я его там найду и стану доставать, хоть бы он даже ушел и в царские города, так я и туда пойду, и кто за него станет, тому самому от меня достанется, а государева указа долго ждать. Я перед Пушкарем не виноват — не я начал — он собрался с самовольниками и пришел под Чигирин. Я с ним хочу биться не за гетманство, а за свою жизнь. Дожидаюсь рады, я булаву покину, а сам пойду к волохам, или сербам, или к мультянам, — везде мне рады будут. Великий государь нас прежде жаловал, а теперь верит ворам, которые государю не служивали, — на степи царских людей убивали, казну царскую грабили: тех государь жалует, принимает их посланцев, деньги и соболей им отпускает, а этих бунтовщиков надобно было бы прислать на правеж в Войско Запорожское.

Продолжение этого нелицеприятного разговора состоялось 17 мая. Выговский пригласил стольника в свой шатер на обед. Гетман уважительно поднял чашу за здоровье государя, но потом заговорил еще резче, чем прежде:

— Обычай, видно, у вас таков, чтоб все делать по своей воле. Отчего бунты начались? Все от ваших посланцев, вот также и при королях польских было: как начали ломать наши вольности, так и бунты стали. Вот и теперь царским воеводой задержаны наши казаки и сербы, и терпят муку такую, что и невольникам подобной не бывает! Что же, разве не ведает этого его царское величество? Я готов поклясться, что ему хорошо это известно.

— Не делом клянешься, пан гетман, — сказал Скуратов; — великому государю не было известно, что твои казаки и сербы задержаны. Это сделалось без государева указа, и как только твои посланцы пожаловались — тотчас же велено было задержанных выпустить и воеводу переменить.

Но возражения стольника не убеждали Выговского, гетман оставался на своем.

— Тебе нельзя идти со мною, — сказал он в конце обеда, — оставайся в Голтве, пока я покончу с Пушкарем. Ждать нельзя, к нему много черни пристает и кое-кто из полковой старшины против меня. Оставайся в Голтве, а я пойду и буду тебя извещать о происходящих событиях.

Тем не менее, Скуратову удалось добиться согласия Выговского следовать с ним.

Между тем, непосредственно в Полтаву прибыл царский стольник Алфимов, под влиянием которого, а, также опасаясь татарской орды, Пушкарь и Барабаш обратились 14 мая 1658 года к гетману с посланием, запросив мира и обещая полное ему повиновение, если он отзовет орду и не позволит ей брать в плен население Малороссии. Однако Выговский слишком далеко уже зашел для того, чтобы остановиться в последний решающий момент. Он вырезал под Глуховым несколько сотен сторонников Пушкаря и продолжал движение к Полтаве.

Глава двенадцатая

Все же Выговскому, пусть и не долго, но пришлось изменить свои планы, так как в это время из Москвы возвратились Лесницкий, Богун и Бережецкий.

— Принимали нас хорошо, — хвастал миргородский полковник, — осыпали всякими милостями, а вот посланца Пушкаря велели задержать.

Вместе с ним к гетману прибыл и новый посланник государя стольник Василий Петрович Кикин.

— Великий государь указал примириться вам с Пушкарем, — объяснил он цель своей миссии, — тебе гетман надобно дать присягу, что не станешь мстить никому из тех, кто с Пушкарем выступил против тебя.

Выговский раздумывал недолго. Москва настоятельно требовала прекращения конфликта и, если бы он продолжал настаивать на его военном решении, то это могло быть расценено, как противодействие царской воле. С другой стороны, он не верил в то, что Пушкарь согласится на примирение, поэтому вполне искренне заявил Кикину, что согласен принести требуемую присягу. Чтобы еще больше убедить царского посланника в своих миролюбивых намерениях, он отложил поход на Полтаву, хотя уже стоял в десяти верстах от города, направив туда гонца с посланием ко всем казакам. В первых строках своего письма он желал доброго здоровья старшине, казакам полтавского полка и всем запорожцам, которые находятся при Пушкаре, а далее предлагал урегулировать конфликт мирным путем. «Мы не знаем до сих пор, — писал гетман, — с какого повода запорожцы вышли из Запорожья, пришли до Кременчуга и других городов, обещаются грабить пожитки наши и убивать нас. Только и слышно о беспрестанных убийствах, мы долго терпели, но теперь должны защищать жизнь свою и идем на вас вовсе не для пролития крови, как заверяют вас старшины ваши, а для усмирения своевольства. Ваши старшины достали себе какие-то грамоты, возмущают и обманывают вас, простых людей. У нас теперь есть список с грамоты, что прислал государь к Пушкарю с дворянином Никифором Хрисанфовичем Волковым, пришлите двух своих товарищей прочитать ее, — уверитесь, что царское величество не соизволяет никакому своевольству, а повелевает вам, так как и нам, жить между собою в любви и соединении. Из того правду нашу можете понять, что царское величество милостиво и ласково принял и отпустил посланцев наших: Прокопия Бережецкого, Ивана Богуна и миргородского полковника Григория Лесницкого, с почестью отпустил, а Искру с товарищами за неправду велел задержать в столице. Что не хотим пролить крови, можете видеть из того, что мы задержали своевольных и непослушных людей, и не убивали никого, а храним их. Сам Барабаш свидетель нашей кротости и рассудительности. Хотя он и много дурного наделал, однако, мы не лишили его маетностей, как он лжет на нас, а напротив, хлебом и деньгами дали ему вспоможение, так и никому из вас не хотим мстить. Оставьте только ваши затеи и не слушайте старших своих, которые ложно вам пишут, будто бы от царя прислана за четыре года заплата у Войска, а мы будто удержали ее себе, и вам не даем. Старшины ваши полковые у себя в руках имели за те годы винные и табачные аренды и все доходы Полтавского полка, а мы ничем не корыстовались, и теперь вам ничего возвращать не можем: когда не хотите терпеть никакого зла, так присылайте скорее товарищей. А если этого не сделаете, то уже после вам времени не будет, потому что война начинается».

Письмо гетмана оглашалось при стечении всей казацкой черни и запорожцев. В это же время Кикин встретился с Пушкарем и передал ему царский наказ. Некоторые, наиболее трезво мыслящие казаки предлагали примириться с гетманом, к чему склонялся и сам Пушкарь. Но Барабаш с запорожцами выступили против, их поддержал Степан Довгаль, бывший у казацкой черни в авторитете. Мало того, часть людей Пушкаря в это время напали на отряд одного из гетманских полков, правда, неудачно для себя.

Тогда Выговский, уже больше не слушая никого, в том числе и Кикина, оставшегося при войске, приказал всем своим полкам выступать против Пушкаря.

В последних числах мая Выговский, оставив у себя в тылу корпус Карачи-мурзы, сам с казаками и кампанейскими полками подошел к Полтаве, разбив табор на виду у противника между селениями Жуки и Рябцы. Наемников он разместил на фланге в тылу вне табора, а своих казаков — непосредственно в обозе. Для постороннего наблюдателя создавалось впечатление, что в огромном казацком обозе довольно мало людей.

Осторожный Пушкарь с его огромным опытом ведения боевых действий, счел за лучшее укрыться за городскими стенами и в поле не выходить. Однако, дейнеки взбунтовались и стали требовать, чтобы он вел их на неприятеля. Они кричали, что у Выговского мало сил, обвиняли Пушкаря в трусости, грозили избрать себе другого полковника. Их поведение объяснялось просто: голота соблазнилась возами в гетманском обозе, рассчитывая на богатую добычу. Выговский, именно на это и надеявшийся, терпеливо ожидал, что предпримет Пушкарь. Но полтавский полковник, хотя и чувствовал, что гетман готовит западню, поступить иначе под давлением своих людей уже не мог.

1-го июня на рассвете Пушкарь со всеми своими войсками выступил из Полтавы и атаковал табор гетмана. При этом едва не погиб стольник Кикин, которому чудом удалось спастись. Казаки, находившиеся внутри своего обоза, бросились врассыпную, не оказывая сопротивления. Дейнеки и голота занялись грабежом, обнаружив к тому же на возах крупные запасы горилки.

Выговский, видя, что все идет в соответствии с разработанным им планом, поскакал к наемникам, приказав им ударить на противника, хозяйничающего в таборе, а сам отправился к татарам. Но наемникам не повезло: дейнеки отогнали их дубинами и палками от табора, однако преследовать не стали, продолжая грабеж и пьянство. Барабаш со своими запорожцами, видя, что творится в захваченном гетманском обозе, предпочел за лучшее отступить к Полтаве. Пушкарь же пытался привести свое войско в чувство, но бесполезно, столько воды негде было найти, чтобы всех их протрезвить. В этот момент и налетели на табор черной тучей татары во главе с Выговским и Карачи-мурзой. Началась настоящая резня, так как перепившееся воинство не могло оказать сопротивления. Пушкарь держался до последней минуты, но кто-то из его же казаков, желая отличиться перед гетманом, убил его и, отрубив мертвому голову, принес ее Выговскому. Вместе со своим полковником в сражении под Полтавой погибло восемь тысяч его сподвижников.

Глава тринадцатая

Гетман торжествовал победу нал своим заклятым врагом, но, когда к нему доставили полупьяного пушкаревского казака, который достал из мешка окровавленную голову полтавского полковника, он лишь несколько секунд молча смотрел на «подарок», а затем резко сказал:

— Найти тело и похоронить по христианскому обычаю.

На «дарителя» он даже не взглянул, брезгливо махнув в его сторону рукой:

— Уберите от меня эту падаль.

Выговский был дитя своего времени, плоть от плоти современного ему общества, с его моралью и нравами. Шляхетское воспитание, полученное в ранней молодости, не мешало ему проникнуться дикими нравами Запорожья и стать своим в казацкой среде. Он, если и отличался чем-то от других полковников и старшины, то только большей изворотливостью и хитростью, имея к тому же светлую голову, которую так ценил в нем Богдан Хмельницкий. Выговский писал историю своей судьбы пером и саблей, и был вознесен на вершину власти, хотя и не без помощи интриг, но вполне заслуженно. Пушкарь был его врагом, доставившим ему немало хлопот, но все же это был заслуженный полковник и его подлое убийство от рук своего же казака, не входило в планы гетмана и не могло быть им одобрено.

Возможно, под влиянием этой тягостной сцены, когда он смотрел в мертвые глаза Пушкаря, Выговский согласился на условие Барабаша, предлагавшего сдать Полтаву, при условии пощады всех сторонников бывшего полтавского полковника. Однако, сдержать данное слово ему не удалось: в город, опережая гетманских людей, хлынули полчища татар. Половина Полтавы была сразу же разорена и сожжена. Этот цветущий город, которого полвека судьба хранила от военных невзгод, долго еще не мог оправиться после посещения его Выговским. Татары «черного» бея рассыпались по всей Полтавщине, убивая, грабя и уводя в полон малороссиян, насилуя женщин и предавая огню селения. На четвертые сутки под давлением Войска Запорожского, требовавшего унять созников, а также стольника Кикина, напомнившего ему о клятвенном обещании пощадить город, Выговский приказал кампанейским полкам отобрать у татар полон и награбленное добро. Выполнить это было несложно, так как ордынцы разбились на небольшие группы и кампанейцам не составляло труда справиться с ними. Перед Карачи-мурзой гетман оправдался тем, что сослался на своеволие казаков и тот в мрачном расположении духа вынужден был возвратиться в Крым фактически с пустыми руками.

Выговский оставался в Полтаве еще несколько дней, воссоздавая Полтавский полк, назначив полковником над ним Филона Гаркушу. Многим руководителям восстания удалось избегнуть плена. В частности, Барабаш убежал в Прилуки, где сдался князю Ромодановскому, Довгалю тоже удалось скрыться и он добрался в Миргород, где стал готовиться к продолжению сопротивления Выговскому.

Пока гетман осаждал Полтаву, Григорий Гуляницкий, действуя как наказной гетман, усмирял Лубны. Лубенский полковник Швец был сторонником Выговского, но казацкая чернь его полка присоединились к Пушкарю. С Лубнами Гуляницкий разобрался быстро, взяв город приступом, а когда направился к Миргороду, то казаки, опасаясь разделить участь Лубен, сместили укрывавшегося там Степана Довгаля и избрали себе нового полковника — Козла, объявив, что они стоят за гетмана. Гадяч также признал власть Выговского и на этом очаг восстания на Левобережье был потушен. Правда, тысячи полторы-две дейнек во главе с сотниками Зеленским и Дзюком пытались было взять Глухов, но горожане разбили их и обратили в бегство. Зеленский погиб, а Дзюку удалось бежать, но позднее он был задержан в Путивле.

Глава четырнадцатая

По широкой украинской степи неторопливо двигались полки Выговского, возвращаясь на правый берег Днепра. Лучи пылающего июньского солнца играли веселыми «зайчиками», отражались от наконечников пик шедших плотными колоннами пехотных полков, за которыми длинной лентой, растянувшейся на несколько верст, медленно катились казацкие возы. Конница шла в стороне на рысях, растянувшись по всему необозримому пространству заднепровских равнин, пересекавшихся то там, то тут широкими лесными массивами.

Гетман ехал впереди на гнедом коне, под развернутым знаменем и бунчуком в окружении полковников. Он пребывал в мрачной задумчивости, внешне не вяжущейся с триумфом победителя, тень глубоких размышлений отражалась на его все еще белоснежном челе. Он временами покусывал тонкий черный ус, окидывая взглядом окружающую местность, но по всему было видно, что думы его витают далеко отсюда. Тонкие черты его красивого лица оставались непроницаемыми, но те, кто хорошо знал Выговского, догадывались, что в голове у гетмана происходит напряженная работа мысли.

И, действительно, сейчас, когда среди старшины Войска Запорожского не осталось больше оппозиции гетману, а восстание на Левобережье было подавлено, Выговский не очень нуждался в поддержке Москвы. Но в ходе борьбы за гетманскую булаву, а затем и с Пушкарем, он зашел слишком далеко в своих уступках царскому правительству. Причем, что самое обидное, почти все инициативы таких уступок исходили от него самого. В самом деле, он сам призвал в малороссийские города царских воевод, передав им право сбора налогов; сам обязался содержать ратных государевых людей; он же явился инициатором переписи казаков, входивших в состав реестра. Но теперь все это ни в коей мере не устраивало гетмана и избавиться от навязчивой опеки Москвы можно было, только выйдя из подданства великого государя. А вот как это сделать, Выговский пока не знал, поэтому в душе его накапливалось раздражение, которое усугубилось еще и от того, что стольник Скуратов отказался возвращаться в Москву, напомнив гетману, что он прислан по царскому повелению находиться неотлучно при нем.

Размышление гетмана прервал один из есаулов, доложивший, что прибыл гонец от белоцерковского полковника с посланием к нему. Прочитав письмо, Выговский стал еще более мрачным: полковник извещал его, что в Белую Церковь прибыл воевода и ожидается приезд других воевод по городам, указанным в царской грамоте, ранее направленной гетману. Винить в этом было некого, сам Выговский и дал согласие на присылку воевод боярину Хитрово. Но тогда на кону стояла гетманская булава и ради того, чтобы завладеть ею, он был готов дать любые обещания. Но теперь это было совершенно не кстати. Все же, не в силах больше сдерживать накопившееся раздражение, он язвительно и резко сказал Скуратову:

— Видишь ли, твоя милость: приехали воеводы — приехали опять заводить бунты. Белоцерковский полковник пишет, что Бутурлин из Киева известил его: воевода в Белую Церковь назначен.

— Не за дело, пан гетман, сердишься, — удивился Скуратов, — не сам ли ты писал к великому государю, чтоб в государевых черкасских городах были воеводы!

— Нет, — нимало не смутившись, ответил гетман, — я этого никогда не просил. Я писал к великому государю, чтоб мне прислали тысячу человек драгунов, да тысячу человек солдат — усмирить бунтовщиков, да на Москве смеются над моими письмами. Павел Тетеря все мне рассказал. Посланцев моих задерживают в Москве, а Ковалевский говорил, что ему сказывал Артамон Матвеев, будто великий государь не хочет, чтоб я был гетманом. Вам, видно, надобно гетмана по вашей воле, — такого гетмана, чтоб взять его за хохол, да и водить, как угодно!

— Если, — возразил Скуратов, — тебе нужны были ратные царские люди, отчего же ты не взял их у окольничего и воеводы князя Григория Григорьевича Ромодановского? Да и с окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово были ратные люди: ты мог взять у него. Неправду говорят тебе твои посланцы, будто их задерживают: сами они мешкают по своим делам, да отговариваются, — хотят себя чем-нибудь оправдать. Поезжай, пан гетман, в Москву: сам увидишь к себе царскую милость. Ковалевский лгал тебе, что ему Артамон говорил, — Ковалевский хотел тебе прислужиться. Артамон не станет таких речей говорить. Если б великий государь не хотел тебя иметь гетманом, так не послал бы к тебе и грамот на подтверждение гетманства. Великому государю известно, что ты вернее многих в Запорожском Войске.

Выговский смешался на несколько минут, возразить Скуратову было нечем. Он стегнул плеткой коня и вырвался вперед. Однако, немного позднее он опять завел разговор со стольником о воеводах, заявив, что он у государя их присылки не просил и ничего об этом не знает.

— Как же, пан гетман, — вновь удивился Скуратов, — ты не ведаешь, когда со мною же доставлена тебе великого государя грамота и в этой грамоте извещали тебя, что скоро отпущены будут воеводы и ратные люди? Сказано было, чтоб ты написал во все государевы города и велел принимать воевод и ратных людей честно, и давать им дворы и всякое споможенье. Ты взял эту грамоту, прочел ее и ни слова мне тогда не говорил про воевод. Воеводы и ратные люди едут сюда для вашего же обереганья и защиты!

— Я никогда, — раздраженно ответил Выговский, — не просил, чтоб в Белую Церковь присылали воеводу. Я не писал об этом к государю. Воевода как приехал, так пусть и едет. Я не велю ему ничего давать. Если уж пришлось приезжать сюда воеводам государевым, так они ко мне, к гетману, должны были приехать, а потом уже разъехаться по малороссийским городам, куда я сам их назначу. А как же они, минуя меня, гетмана, по городам едут? Это все для одной смуты. Не надобны нам воеводы и царские ратные люди! Вон, в Киеве не первый год государевы люди с нашими людьми киями бьются, а как пришлось управляться с самовольниками, так я и без государевых воевод и ратных людей управился. А государевы люди, где были? С Пушкарем! Как был бой с мятежниками, так наши немцы взяли у них московский барабан!

— Да я же сам, — побагровел от возмущения стольник, — был с тобою вместе на бою против Пушкаря под Полтавою и не видал государевых людей, а только казаков там видал. Хоть бы одного убитого москаля из наших украинных городов ты мне тогда показал! А что сказываешь, пан гетман, про барабан, так это вовсе и не барабан, а бубен, такие и у вас бывают. А хоть бы и в самом деле настоящий барабан был, так что ж тут такое? Малороссияне ездят в царствующий град Москву и в разные города, приезжают и покупают, что им надобно. Людей же царских не было с Пушкарем ни одного человека.

— А зачем же украинные воеводы, — не унимался Выговский, — моих изменников и своевольников у себя укрывают? И теперь их довольно в Змиеве и в Колонтаеве: воеводы их держат и не выдают мне. Наши бездельники наделают здесь дурного, да и бегут в московские города, а там их укрывают! А от нас требуют, чтоб мы государевых злодеев отдавали! Теперь я объявляю вам: не стану отдавать ваших злодеев, что к нам прибегают из московских городов; воевод к себе не пущу в города. Как государевы воеводы с нами поступают, так и мы с ними будем поступать. Государь только тешит меня, а его воеводы бунты против меня поджигают. В Москве ничего не допросишься. Теперь я вижу, что под польским королем нам хорошо было: к нему доступ прямой, и говорить можно все, о чем нужно, и решение сейчас скажут.

— Ты, гетман, говоришь, — резко ответил Скуратов, — при королях польских вам было хорошо. Только вспоминаючи об этом, следовало бы вам плакать. Тогда все благочестивые христиане были у ляхов в порабощении и терпели всякие насилия и принуждения к латинской вере, и между вами униатство множилось. А как вы стали в подданстве у великого государя, так теперь и благочестивая вера множится на хвалу милостивому Богу и вам на бессмертную славу, и милостию царскою вы от неприятелей оборонены. Надобно вам милость царскую к себе знать, и не говорить таких высоких речей. Негоже говорить, что тебе воеводы не надобны, и не станешь выдавать царских изменников, это ты чинишься царскому указу непослушен.

Выговский смешался: он не хотел, чтобы у Скуратова сложилось мнение о том, что он замышляет измену.

— Я, — стал оправдываться он, — рад служить верно царскому величеству, а воеводы и ратные люди мне не надобны, от них только бунты начнутся.

— Не надобно, не надобно воевод! — вмешался молча слушавший до этого разговор гетмана со стольником Богун. — А с неприятелем и сами справимся.

Скуратов попробовал было напомнить гетману, что он обещался ехать в Москву, и теперь, кажется, пришла пора, когда бунты усмирены. Гетман отвечал: «Нельзя мне ехать к великому государю ударить ему челом, бунтов в Войске новых опасаюсь».

Глава пятнадцатая

17 июня гетман возвратился в Чигирин. Здесь его уже ждал посол крымского хана, предлагавший совместный поход в Трансильванию против Ракочи. Выговский направил посольство в Крым обговорить условия совместных действий против венгров. Вслед за татарским посланником прибыл из Варшавы польский гонец Стрелковский, известив гетмана, что вскоре к нему прибудет посол короля Беневский. Скуратов четыре раза просил встречи с гетманом, но тот не допустил его к себе и приказал ему передать, чтобы он возвращался в столицу.

Но с Опухтиным Выговский вел себя вежливее и встретившись с ним 26 июня сказал:

— Полтавский полковник Мартын Пушкарь да запорожский атаман Барабаш учинили было в Войске Запорожском междоусобие, бунт и убийства. Но Бог не потерпел этого и смирил их такою же казнью, какую они чинили другим: одни убиты, а другие с Барабашем ушли; их много; мне известно, что они убежали в украинные города его царского величества; пусть великий государь меня пожалует: кажет самовольцев, какие объявятся, прислать в Войско, да также прислать сюда и пушкаревых посланцев — Искру с товарищами. Пусть также великий государь покажет мне милость: из малороссийских городов казаки и мещане убегают в украинные города его царского величества, а иные селятся вновь на государевой земле, да оттуда приходят в малороссийские города и производят здесь бунты и междоусобия; с Мартыном Пушкарем было много таких; наделавши здесь зла, они убегают в украинные города и слободы, а наши города и села становятся пусты. Пусть государь велит об этом учинить свой указ, чтоб кого-нибудь на границу прислать, и я для того же приеду на границу, где указано будет. В том пусть великий государь на меня не прогневается, что ты с Никифором Волковым задержаны так долго в Чигирине; нельзя было скоро сделать выбора на комиссии, и потому нельзя было тебя отпустить, а Никифора Волкова нельзя было отпустить гонцом к государю оттого, что кошевой атаман Барабаш со своевольниками убили бы его на дороге вместе с моими провожатыми. Теперь же мы выбрали на комиссию Павла Тетерю и бывшего киевского полковника Антона Жданевича.

Опухтин заметил, что ходят слухи, будто поляки хотят выбрать в короли Леопольда венгерского и чешского, и это поведет к войне с царем, поэтому великий государь велит гетману быть наготове с войском и сообразить, на какие польские города удобнее будет наступать войною. На это гетман уверял, что в Польше выбора короля не будет, что это ему вполне известно, а что касается до войны, то он об этом рассуждал со старшиною и все приговорили, что, в случае войны, следует идти прямо на Варшаву.

— По указу великого государя, — напомнил Опухтин, — велено тебе татар отпустить, а я слышал здесь, в Чигирине, что крымский хан вышел из Крыма и ты хочешь с ним идти войною на венгерского короля. Для этого, говорят, прислан к тебе Мустафа-ага.

— Турский султан, — ответил Выговский, — велел крымскому хану послать ко мне послов, чтобы я дал людей своих на венгерского короля Ракочи, а если не дам, то, управившись с Ракочи, пойдут войною на малороссийские города. Так я, подумавши, дал им вольных людей. Кто захочет идти, тот пусть идет, а сам я без указу его царского величества не пойду и войска не пошлю неволею, только стану на границе, чтоб татары не учинили какого-нибудь дурна черкасским городам.

— Великий государь, — возразил Опухтин, — велит Войску Запорожскому быть готовым на польского короля, на службу его величества и ожидать указа, а на венгерского короля идти людям не давать воли. Угроз же турского султана и крымского хана бояться нечего. За помощью Божиею Войско Запорожское под державою великого государя, и он, великий государь, его царское величество, вас от тех неприятелей оборонит.

Гетман ничего не ответил, но видно было по всему, что замечание стольника ему не понравилось. Помолчав, он сказал, что отпускает Опухтина в Москву.

Примерно в это же время в столицу был отозван и воевода Бутурлин, которого многие успели в Малороссии полюбить. Он умел ладить с народом и с казаками, вместе с Хмельницким ходил в поход против поляков, его здесь считали своим. Конечно, между его ратными людьми и местными жителями не раз происходили стычки, но Бутурлин разбирался в их причинах, объективно и строго взыскивал с виновных.

Сменивший его боярин Василий Борисович Шереметев был человеком иного склада характера. Крутого нрава, подозрительный и высокомерный, он относился к малороссиянам с нескрываемым чувством превосходства. С ним в Киев прибыли 1159 драгун и 413 стрельцов, поэтому он строил взаимоотношения с местными жителями с позиции силы. Буквально за несколько недель боярин сумел настроить против себя все слои населения.

— Василий Борисович, — говорил Выговский одному игумену, который передавал его слова боярину Ртищеву, — не только сажает мещан всяких в тюрьму, но обижает казаков и духовных: похваляется отбирать церковные имущества, и, вдобавок, меня знать не хочет, ни во что почитает и сам гетманом именуется.

Не сложились у Выговского и отношения с Ромодановским. Князь расквартировал своих ратных людей в Прилуках. При нем находились Барабаш и Довгаль, якобы в качестве арестованных, но на самом деле они пользовались свободой передвижения. В этом гетман усматривал для себя оскорбление. С Выговским князь не сносился и докладывал в Москву, что гетман к нему не является. Доброжелатели доносили Выговскому, что Ромодановский похваляется схватить его и силой притащить к себе.

Обращаясь к царю Алексею Михайловичу с посланием, гетман жаловался, что к нему от царя не присылают ответа.

«Победив Пушкаря, — доносил он, — я сейчас же написал с дьяком Василием Петровичем Кикиным, а мне ничего не сказали. Или жалобы мои не доходят, или что-то другое тут делается — не знаю и не приберу ума. По указу ли царскому делают мне обиды Шереметев и Ромодановский или нет».

По просьбе Выговского о выводе войск, Ромодановскому велено было уйти из Прилук. Но, все же князь оставил часть войска в городах и у ратных людей с жителями начались ссоры и драки. Гетман потворствовал народному нерасположению к царским ратным людям, как только случалось этому чувству прорываться против москалей. Когда миргородский полковник Козел известил его, что в Гадяче стали великорусские ратные люди, Выговский позволил ему выгонять их силою и биться с ними, как с неприятелями. По обычаю, пограничные воеводы отправляли своих людей в малороссийские села и местечки на разведку, прежде они ездили безопасно, а теперь их стали ловить и сажать в тюрьмы. Малороссийские шайки Северской Земли стали набегать на пограничные великорусские села Севского уезда, грабить их и жечь.

Глава шестнадцатая

События в Малороссии, хотя и находились в поле зрения московского правительства, то есть государя Алексея Михайловича, который в этот период времени фактически сам его и возглавлял, однако основное внимание Москвы было приковано к процессам, происходившим в Варшаве. Еще при жизни Богдана Хмельницкого польские дипломаты, ведя переговоры с Московским государством о мире, который в то время Речи Посполитой был необходим, как воздух, не скупились на обещания отдать польский трон после смерти Яна Казимира русскому царю. Богдан знал, что это лишь дипломатическая уловка, поэтому писал в Москву, умоляя царя не соглашаться на мир с поляками. Но сам Алексей Михайлович был увлечен этой идеей и на предостережения Хмельницкого внимания не обращал. Вскоре мир был заключен, но вопрос о престолонаследовании пока повис в воздухе. Московские послы находились в Варшаве, обговаривая условия, при которых царь мог бы стать и польским королем, но дело подвигалось с трудом. Между тем, возможное присоединение Польши к Московскому государству как раз и будоражило Малороссию, так как казаки опасались, что украинские территории будут отданы назад полякам, а им придется распрощаться со своими вольностями. Выговский и его единомышленники полагали, что, если бы вначале Малороссия присоединилась к Речи Посполитой на правах удельного княжества, то даже при соединении в последующем двух государств, это княжество сохранило бы автономию.

Внешне со стороны Польши поддерживалась идея объединения, в связи с чем в Вильно собралась комиссия по уточнению границ между Московским государством и Речью Посполитой, но на самом деле сторонников такого единства в Варшаве было немного.

На 10 июля был назначен созыв сейма, которому, как предполагалось, и предстояло решить вопрос престолонаследования по существу. В универсале о его созыве король писал: «В настоящее время, для нас нет ничего желаннее примирения с московским государем и соединения польской державы с московскою. Виленская комиссия может достаточно служить доказательством нашего расположения к этому. Мы созываем генеральный сейм всех чинов Королевства Польского, преимущественно с целью утверждения дружественной связи с народом московским и соединения обеих держав, дабы вечный мир, связь и союз непоколебимого единства образовался между поляками и москвитянами — двумя соседними народами, происходящими от одного источника славянской крови и мало различными между собою по вере, языку и нравам. Поручаю чинам королевства размышлять о средствах такого соединения, дабы народ московский, соединенный с польским, получил право старинной польской вольности и свободного избрания государей».

За подготовкой к сейму пристально наблюдали московские послы в Варшаве, рассчитывая, что после его решения уже не останется преград для заключения соответствующего договора. Со своей стороны и Выговский решил использовать созыв сейма для того, чтобы заранее обговорить с польским правительством условия, обеспечивавшие бы автономию Малороссии и позволявшие бы ей примкнуть в предполагаемой федерации двух держав на равноправной основе. С этой целью, как в прежние годы, до Переяславской рады в Варшаву для участия в работе сейма была направлена депутация казаков во главе с генеральным обозным Тимофеем Носачем.

По прибытию казацкой депутации в Варшаву поляки не препятствовали ей участвовать в заседаниях сейма, но этому категорически воспротивились московские послы, заявив, что ни в каких переговорах участвовать не станут, пока казацкие послы не будут удалены из сейма. Конечно, участие казацких представителей в работе сейма Речи Посполитой являлось серьезным нарушением условий Переяславского договора. Признавая данный факт, поляки вынуждены были удалить депутацию войска Запорожского из сейма и, чтобы она не мозолила глаза царским послам, ее разместили в предместье.

Об этом инциденте послы донесли в Москву. Почти одновременно им стало известно, что сейм не намерен решать вопрос об избрании царя на польский трон. Докладывая об этом царю, послы от себя присовокупили, что усматривают в этом влияние казацкой депутации.

Между тем, будучи допущен к королю, Тимофей Носач от имени Войска Запорожского смело и даже дерзко требовал, чтобы Польша, согласно данному обещанию, даровала корону Алексею Михайловичу, а права отдельного русского княжества, включающего в себя казацкие территории, обеспечила бы на будущее особым трактатом. Ему был дан благосклонный ответ, что для заключения такого договора к гетману будут присланы комиссары с соответствующими полномочиями. Депутаты сейма, быстро сориентировавшись в изменившейся ситуации, обнадеженные возможностью бескровного присоединения Малороссии к Польше, прервали свою работу под предлогом возникшей эпидемии. Московским же послам было объявлено о том, что в будущем должна быть созвана комиссии для того, чтобы обговорить на каких началах обе державы могут приступить к объединению. Царским послам, наконец, стало ясно, что поляки просто тянут время, а решать вопрос с избранием Алексея Михайловича польским королем, в обозримом будущем не намерены.

Следует отметить, что контакты между польским правительством и Выговским не прекращались на протяжении всего того времени, что он возглавлял гетманскую власть в Малороссии. Вначале, правда, гетман на все предложения о переходе в подданство короля отвечал отказом, хотя постоянно и сносился с Беневским через его агента грека Феодосия Томкевича, львовского мещанина, находившегося в Чигирине. Король даже прислал Выговскому поздравления по случаю избрания гетманом, на на них тот ответил сдержанно. Позднее в ответе на письмо гнезинского епископа Выговский подчеркнул: «по Божиему устроению, ни один из наших союзников не оказал такого благородства, как царь московский, не лишающий нас милости».

Однако постепенно характер отношения гетмана к предложению польских эмиссаров менялся. Надо сказать, что и они времени даром не тратили, рассылая по всей Малороссии воззвания к казакам и пугая старшину разными опасностями, грозящими из Москвы. Постепенно, чем напряженнее становились отношения гетмана с Москвой, тем прочнее крепли его связи с поляками. Видимо, уже к середине июня у Выговского созрело твердое намерение выйти из московского подданства. Отправляя депутацию Носача для участия в работе сейма, гетман одновременно послал Павла Тетерю, самого ревностного приверженца поляков в Корец к Беневскому. В своем письме к нему он писал, что отрекается от союза с Москвой и, в случае необходимости, готов с татарами и поляками выступить против царя. Гетман в своих намерениях был искренен и, по-видимому, убежден, что поступает правильно. Однако Беневский, внешне очень расположенный к казакам и играющий роль благодетеля Малороссии, в своем письме к коронному гетману цинично объяснял, что вести с Выговским переговоры его заставляет только необходимость, а на самом деле лучше было бы покорить казаков силой оружия, без всяких переговоров и договоров.

После контакта Тетери с Беневским гетман взял решительный курс на разрыв с Москвой, хотя поначалу еще скрывал свои истинные намерения, так как опасался, что, если в Москве узнают об этом, то царские войска сразу двинутся в Малороссию. Между тем, для реализации его намерений о присоединении Войска Запорожского к Польше необходимо было проведение генеральной (полной) рады. В начале августа Выговский направил в полки универсалы о том, чтобы все были в сборе, готовились к походу и находились в полном вооружении.

В Москве знали о происках поляков в Малороссии, но к гетману по-прежнему относились с доверием, полагая что он продолжает хранить верность царю… В конце июля из столицы был направлен новый посланник подьячий Яков Портомоин, который с подарками и милостивым царским словом прибыл в Чигирин 9 августа. В царской грамоте, поднесенной Выговскому, объявлялась ему похвала за верность, предостерегали гетмана и казаков не верить прелестным письмам, которые рассылают поляки по Украине и в них клевещут на московских бояр и воевод, желая рассорить с ними казаков.

Гетман сдержанно поблагодарил подьячего, сказал, что рад служить государю, но затем стал высказывать свои претензии:

— Из разных мест пишут мне полковники и сотники, и есаулы, что воевода Василий Борисович Шереметев и князь Ромодановский присылаются к нам в Малороссию для того, чтоб меня известь. В разных местах по Украине ратные люди полку князя Ромодановского убивали наших людей, чинили грабежи и разорения. Сам князь Ромодановский принял к себе в полк Барабаша и Лукаша, и иных врагов моих. Когда я просил помощи против Пушкаря, государь не послал мне, а как я управился с Пушкарем сам, так тогда и войска пришли, для того, чтоб укреплять своевольников, да новые бунты заводить! Я не хочу ждать, пока ратные люди придут на нас войною. Иду сам за Днепр со всем казацким войском и с татарами! Буду отыскивать и казнить мятежников, а если государевы ратные люди вздумают заступаться за них или сделают какой-нибудь задор в нашем малороссийском крае, то я молчать не стану и буду биться с государевыми войсками, если они станут укрывать мятежников. И в Киев пошлю брата своего Данила с войском и с татарами, велю выгнать оттуда боярина Шереметева и разорить город, который был состроен по указу его царского величества.

Говоря о том, что Ромодановский принимает к себе на службу бывших участников восстания Пушкаря, гетман лукавил, но действительно те на Левобережье в последнее время подняли голову и стали опять объединяться в повстанческие отряды. Князь смотрел на это сквозь пальцы и мер к пресечению подобных фактов не принимал.

Но Портомоин об этом не знал, поэтому с негодованием ответил Выговскому:

— Об этом тебе, гетману, и мыслить нельзя, не токмо что говорить! Боярин Шереметев и окольничий князь Ромодановский посланы были по твоему челобитью. Нечего тебе верить письмам твоих полковников и сотников, и есаулов. По государеву указу ратным людям учинен наказ, чтоб они никого не обижали, и, если бы что такое сделалось, так тебе бы, гетману, об этом писать к великому государю, и его царское величество велел бы про то учинить свой указ по сыску. А, когда ты собрал войско, да призвал татар, так это значит, что ты преступаешь священную заповедь и нарушаешь крестное целование.

— Много я писал, — сердито отвечал Выговский, — и послов своих не раз посылал, а теперь только и осталось мне, что идти с войском да с татарами.

Во время этого разговора к гетману, как нарочно, прибыл гонец из Киева от боярина Шереметева, который приглашал его на свидание.

Прочитав письмо воеводы, гетман мрачно пошутил:

— Уж не один раз ко мне пишет боярин, — сказал Выговский, — о том, чтоб нам сойтись, да времени нет. Вот как полки соберутся, тогда и разговор у нас будет.

На следующий день в Чигирин прибыл еще один царский посланник, Федор Тюлюбеев. В Москве узнали о том, что Войско Запорожское собирается в поход, но не понимали против кого.

Говоря царскому посланнику о своем намерении послать брата Данилу против Шереметева, гетман ничуть не кривил душой. Ему уже было известно о скором приезде в королевского посланника Беневского для заключения договора о союзе с Речью Посполитой, что автоматически означало разрыв с Москвой. В сложившейся ситуации важно было превентивно лишить царских военачальников укрепленного плацдарма на правом берегу Днепра, каким являлся Киев.

Но Выговский понимал, что как бы негативно не относились казаки и мещане к личности воеводы Шереметева, для того, чтобы развязать военные действия против царских ратных людей, нужна была веская и убедительная причина. Ведь не говоря уже о казацкой черни, но даже далеко не вся старшина знала о готовящемся переходе Войска Запорожского в подданство Речи Посполитой и, тем более, не все эту идею поддерживали.

С другой стороны, захват бывшей столицы Древнерусского государства значительно повысил бы рейтинг Выговского в глазах польского правительства. Обладая Киевом, можно было выторговать более благоприятные условия для союза с Польшей, оговорив ряд дополнительных вольностей для будущего казацкого государства.

Не случайно еще Богдан Хмельницкий, сам обладавший живым умом, изворотливостью и природным артистизмом, ценил Выговского, отмечая его хитрость и смекалку. В самом начале августа гетман закрылся в своем кабинете с генеральным писарем Грушей, не велев себя беспокоить. Чем они там занимались, никто не знал, но на следующий день генеральный писарь лично отправился в Киев к полковнику Яненко — Хмельницкому, с которым имел долгую конфиденциальную беседу.

Вскоре после его возвращения в Чигирин, к Выговскому прискакал гонец от Яненко-Хмельницкого с донесением о том, что его казаки задержали плывшего по Днепру царского посланника к киевскому воеводе. Он, по словам Яненко, оказал сопротивление и был убит, но при нем обнаружена грамота, в которой воеводу извещали о том, что Выговский изменник. Ему было приказано тайно схватить гетмана и под стражей доставить в Москву.

Эту грамоту гетман огласил на спешно собранной раде в Чигирине с участием черни, добавив от себя, что это еще не все: «перебежчики из московского войска сказывали, что царь хочет послать на нас свои силы и истребить все казачество, оставить всего на все только десять тысяч».

Эти слова вызвали в толпе ропот. «Чого ще маемо ждати? — раздались гневные голоса. — Ходимо до громади i до оборони самих себе и старшини, присягаймо один другому лягти, рятуючи панiв полковникiв и старшину».

Энтузиазм казацкой черни пришелся гетману по душе. Он приказал выкатить собравшимся несколько бочек горилки, а на следующий день, 11 августа, дал команду собравшимся полкам выступать из Чигирина. В тот же день царские посланники Портомоин и Тюлюбаев, а также все прибывшие с ними люди, были взяты под стражу, закованы в кандалы и помещены на гетманском подворье в темницу.

Выговский же, сбросив маску преданного слуги московского царя, двигался с войсками на Левобережье. Одновременно во все концы Малороссии устремились гонцы с гетманскими универсалами, возбуждая народ против Москвы. Эти гетманские послания явились сигналом к выступлению против великороссов. Во все времена встречалось немало всякого рода человеческого отребья, готового грабить и убивать ближних, а тут они для этих действий получили высочайшее разрешение. Не было ни прохода, ни проезда: «и твоих государевых проезжих всяких чинов людей по дорогам черкасы побивают, а иных задерживают и отсылают к гетману Ивану Выговскому», — доносили в Москву пограничные воеводы.

Конечно, немало здравомыслящих людей с сомнением отнеслись к оглашенной на раде грамоте, обнаруженной при убитом царском гонце.

— И с чего бы это, — говорил казак Карась, сидя у костра, на привале, — царскому посланцу сопротивляться казакам?

— Тем более, — задумчиво пыхнул люлькой его приятель Мотузка, — никто не видел его мертвым.

— Сомнительно, — согласился запорожец Водважко, шевеля обгоревшей веткой угли костра, — чтобы с такой важной грамотой к воеводе послали только одного гонца.

— А я так думаю, — помолчав, сказал Карась, — нечисто тут что-то. Кроме гетмана да Груши, никто и грамоты этой царской не видел.

— А слыхали, — сменил тему Водважко, — что с кошевым Барабашем учинилось?

— Так его вроде у князя Ромодановского в Прилуках под стражей держат. — удивился Мотузка. — А что с ним приключилось?

— Он был в Прилуках, — уточнил старый запорожец, — да гетман все требовал выдать его на свой суд. Вот кошевого и переправили в Киев на суд воеводы, москали понимали, что гетман его просто казнит без всякого разбирательства.

— И что же решил боярин Шереметев? — заинтересовался Карась.

— В том и дело, что не довезли его до Киева. По дороге на москалей напали казаки черкасского полка, побили конвой, а кошевого захватили и по приказу гетмана отправили в Переяславль, где его ждет суд рады.

Казаки умолкли и задымили люльками, задумавшись каждый о своем.

Глава семнадцатая

Подготовив общественное мнение к разрыву отношений с Москвой, Выговский решил осуществить свой план захвата Киева. Овладев этим важным плацдармом царских войск на правом берегу Днепра, гетман получил бы возможность перенести военные действия на Левобережье, не опасаясь за свой тыл. С тактической точки зрения эта задача была вполне решаема. В распоряжении Шереметева находилось не так уж много войск, а Выговский для захвата Киева выделил Белоцерковский, Паволоцкий, Брацлавский и Поднестрянский полки, а также отряды татар. Кроме того, в самом Киеве находился полк Яненко — Хмельницкого. Общее руководство выделенными для захвата Киева войсками гетман возложил на наказного гетмана брата Данилу.

Однако, шедшим в авангарде полковникам: белоцерковскому Ивану Кравченко, брацлавскому Ивану Сербину и поднестрянскому Остапу Гоголю не повезло и на подступах к городу им не удалось сохранить секретность, так как передовые казацкие отряды 16 августа наткнулись на разведчиков Шереметева. В ходе быстротечного боя часть солдат и драгун погибли, но остальным удалось добраться в Киев и сообщить воеводам о приближении к городу крупных казацких сил. Встретившись с Яненко-Хмельницким, боярин Шереметев под присягой получил от него заверения, что киевский полк сохранит верность царю. Не особенно надеясь на это Шереметев, предпочел рассчитывать на свои силы и имел время подготовиться к приходу гетманских войск.

Через несколько дней Белоцерковский, Брацлавский и Поднестрянский полки подошли к городу и стали в двух верстах от речки Лыбеди. Вскоре с ними соединился Иван Богун с Паволоцким полком, а 23 августа и Данила Выговский с основными силами казаков и татар. Всего под его командованием находилось около 20 тысяч человек.

Опасаясь удара из Киева со стороны пока что сохраняющего нейтралитет Яненко-Хмельницкого, Шереметев оставил свои основные силы у Лыбеди, а сам с частью войск укрылся в киевской крепости. Предусмотрительность воеводы сослужила ему хорошую службу. Когда Яненко-Хмельницкий, перешедший на сторону гетмана, попытался захватить крепость, стрелецкий голова Иван Зубов отразил его атаку и заставил отступить, а основные силы Шереметева отбили Выговского от Золотых ворот. В ночь на 24 августа Данила Выговский перегруппировал свое войско, сосредоточив его у Печерского монастыря. Однако, он не успел окопаться и возвести шанцы, чем воспользовался Шереметев. На рассвете московская пехота во главе с полковником фон Стаденом сильным натиском нанесла Выговскому решительное поражение. Казаки обратились в бегство, многие утонули в Днепре. Весь обоз, знамена, пушки, бунчук достались победителю, а раненый брат гетмана едва сумел скрыться на лодке. Во время этого же боя был разбит и Яненко-Хмельницкий, наступавший со своим полком от Щековицы. Много его казаков утонуло в Почайне, обоз достался пехоте Сафонова и рейтарам князя Юрия Борятинсклого. В конечном итоге, к Шереметеву попало в общей сложности 12 орудий, много пороха и провианта. Захваченные в плен казаки показали, что они пришли к Киеву не по своей воле, а лишь опасаясь мести старшины в случае отказа. Многие жаловались, что за отказ выступить против Шереметева их даже избивали.

Как бы то ни было на самом деле, но сражение за Киев наглядно продемонстрировало преимущество московских полков по сравнению с казацкой вольницей. Возможно, чернь и не очень охотно воевала против царских ратных людей, однако неоспоримо, что боевая выучка и моральный дух московского войска был достаточно высоким. Киев остался в руках Шереметева, а к царю Алексею Михайловичу понеслось донесение об измене гетмана Выговского с изложением подробных обстоятельств происшедшего. Отец гетмана успел скрыться из Киева и уехал в Чигирин, а и без того подозрительный Шереметев, стал еще более жестко относиться к местным жителям, опасаясь новых измен.

Не сумев овладеть столицей южнорусского края, Выговский со всеми имевшимися в его распоряжении силами перешел на левый берег Днепра под предлогом преследования оставшихся сторонников Пушкаря. С ним двигались татарские и польские отряды, а также королевские послы Беневский и Евлашевский, готовившие условия будущего гадячского договора. Юрий Немирич, его идейный вдохновитель, ехал вместе с ними.

Тем временем в Москве уже были получены сведения о мобилизации казацких полков и выступлении их из Чигирина, поэтому к гетману был отправлен дьяк Василий Михайлович Кикин, бывавший ранее посланником и у Хмельницкого и у Выговского. 31 августа в местечке Камышин его встретили со всеми надлежащими почестями. Первыми дьяка приветствовали двести казаков чигиринского полка во главе с полковником, затем его встретил с подобающей речью генеральный есаул Ковалевский, но, когда посол подъехал к гетманскому шатру, навстречу ему вышел Немирич. Выяснилось, что сам гетман находится поблизости в Липовой Долине, где он немного спустя и принял посла торжественно, в шатре, окруженный полковниками, сидевшими около своего предводителя кругом. Дьяк подал увещательную грамоту, и Выговский пригласил его сесть возле себя. Несмотря на неудовольствие, которое и было поводом посольства, дьяк от имени государя спросил гетмана о здоровье.

После обмена полагающимися приветствиями перешли к делу. Посол от имени царя спросил против кого выступил гетман со всеми своими силами и татарами. Выговский ответил, что после разгрома Пушкаря его приверженцы нашли покровительство у князя Ромодановского.

Гетман, уже чувствовавший себя свободным от московского подданства, говорил дерзко, не скрывая своего намерения открыть военные действия против царских ратных людей: «Барабаш, именует себя гетманом, при живом гетмане, окольничий Ромодановский величает себя великим князем, а боярин Шереметев погубил безвинно много православных душ и пожег христианские церкви. Боярин Василий Борисович меня зазывал к себе, чтоб погубить. Я это знал и не поехал к нему, а послал на разговор брата своего Данилу и в предостережение дал ему несколько полков, именно для того, чтоб боярин не учинил какого-нибудь зла. Так и сталось. Боярин нежданно напал ратью и Данила, и многих казаков, и мещан побили. Глуп мой Данило, не умел отделать их! Зато я пошлю на боярина войско, и со всеми его людьми прахом выкину из Киева!

— Как же так, — ужаснулся дьяк — ты, гетман, это говоришь, не боясь страшного владыки херувимского? Своими устами читал ты присягу на Евангелии и целовал крест быть до смерти верным царскому величеству и никакого лиха не замышлять. А теперь поджидаешь татар, идешь на помазанника и своего благодетеля, который вас денежною казною наделял так щедро, что не можно и вместить, и воинству своему повелевал кровь свою проливать за вас! Блюдитесь же, чтоб вам не навести на себя за преступления праведного Божия наказания! Вот то, что мне прилучалось слышать о Киеве, это — пример, что Бог свыше зрит на неправду и мстит за нее!

Выговский, давно перешагнувший Рубикон, все же понимал, что беседует с царским посланником, который в точности передаст в Москве его слова. Не будучи до конца уверен, как осуществится затеянное им предприятие с переходом в подданство Польши, он решил не сжигать за собой все мосты и примирительно ответил Кикину: «Мы от руки его царского величества не отступили, а вот воеводы его, Ромодановский да Шереметев, много нам зла наделали: и права наши поломали, и церкви Божий пожгли, иноков и инокинь, и христианския души невинно погубили! Мы за то будем им мстить и управляться с ними, пока нас самих станет. Как и при королях польских мы за свои права стояли, так и теперь будем стоять!»

Несколько успокоенный дьяк в ответ на эти слова назидательно заметил:

— Это не дело подданных — управляться между собою самим, воздвигать междоусобную брань и проливать кровь. Василий Борисович Шереметев и князь Григорий Григорьевич Ромодановский — люди честные и великородные. Не годится их так бесчестить, а если б что от них и было, то можно послать бить челом государю нашему и ожидать его указа. А того и помыслить страшно, чтоб, собравшись с врагами креста Христова, нападать на людей его царского величества и воздавать злом за добро, на радость латинщикам и бусурманам! А лучше вам, вспомня свое обещание пред Евангелием, отстать от злых дел и неправд, распустить войска свои и отпустить татар, вперед с ними не ссылаться и не чинить соединения.

Но Выговский продолжал упорствовать:

— Этого и в мысли нашей нет, — сказал гетман, — чтоб, не управясь с неприятелем, да разойтись по домам и татар отпустить. Не токмо татар и турок, и ляхов сюда притянем!

— Так если вы задор учините, — строго сказал дьяк, — то его царское величество пошлет на вас многия свои пешие и конные силы, и будет разоренье самим от себя!

— Мы писали уже к его царскому величеству, а государь не показал нам своей милости, — хмуро ответил гетман, — не изволил прислать нам бунтовщиков, и окольничему Ромодановскому за его неправды никакого указа не дал. Вот мы, посоветовавшись с старшиною, идем на бунтовщиков и на тех, кто стоит за них!

— Князь Ромодановский отправил Барабаша в Киев, чтоб отдать его на войсковой суд, — напомнил дьяк.

— Барабаш уже в моих руках! — гордо усмехнулся Выговский.

— Зрадлива Москва, — вмешался черкасский полковник Джулай, дала наказную память, чтоб Барабаша везли с великим береженьем: это значит, чтоб мы его не отбили, да не взяли!

— Не годилось бы вам делать такие грубости и Барабаша отбивать: и без боя отдали бы его тебе, — пожал плечами Кикин, — а написано в наказе: везти с береженьем — не от вас, а от таких своевольников, как сам Барабаш.

Гетман повторил то же, что прежде говорил:

— Не враги мы царскому величеству, а боярам, которые нас от царской милости отлучают, будем мстить! Довольно. В другой день потолкуем, а мы пока со старшиной посоветуемся».

На другой день, 3 сентября, пришел к дьяку Немирич и сказал:

— Гетмана известили, что Шереметев послал своих москалей жечь и разорять города и местечки: в Борисполе всех людей побили; прямо на Переяслав отправил воевода полковника Корсака, мучат православных христиан разными муками. Пошли к нему, чтоб он перестал так поступать.

— Я не смею, — сказал дьяк, — писать к нему: он боярин и воевода и наместник белозерский, человек честный; за это мне быть у его царского величества в опале.

Спустя несколько дней Кикина навестил Ковалевский.

— Хотел бы, — говорил он, — гетман и все старшины отправить послов своих к царю, да не смеет никто ехать — боятся гнева царского, задержания и ссылки.

— Великий государь наш щедр и милостив, — заверил его дьяк, — поезжай, Иван, ты без сомнения, а старшину разговори, чтоб войной не ходили на царские украинные города.

Ковалевский, сам сторонник Выговского, в то же время опасался царского гнева, поэтому доверительно шепнул Кикину:

— Правду скажу: и я, и многие из нас не чинили бы этого, да гетман страшит нас смертью и муками. Да и все казаки в Запорожском Войске видят, что гетман великое разоренье делает: видят, да терпят, — боятся татарской сабли.

4 сентября царского посла пригласили в шатер к Немиричу. Там сидел гетман и несколько полковников. За день перед тем привезли в обозе скованного Барабаша. По известиям, сообщенным перед тем тайно послу от одного казака, Барабаш под пыткою сказал, что он гетманом назывался по своей охоте, а вовсе не по наущению Ромодановского, и ему никаких грамот не присылалось от царя. Но теперь гетман послу сказал так:

— Открылось нам вот что: как мы с войском и с крымскими татарами пошли на бунтовщиков и злочинцев наших, то царское величество, услыша об этом, приказал бунтовщика Барабаша послать в Киев — будто бы отдавать его в Войско Запорожское на войсковые права, а на самом деле для того, чтоб гетман приехал в Киев, и тут бы Шереметев гетмана схватил. Барабаш так говорит: можешь его спросить. Да еще видно немилосердие к нам царского величества: перебежчики из московского войска говорили нам, что сами слушали царскую грамоту, присланную к Ромодановскому, — велено чинить промысел над гетманом и старшиною: всех переловить и побить.

— Как это вы Бога не боитесь! — возмутился Кикин. — Выдумываете такую неправду на его царское величество, когда великий государь прислал меня к вам с своею милостью? Яшка Барабаш говорит воровски, затевает с досады, чем бы гетмана от милости государевой отлучить; и простой человек рассудит: какое уж добро говорить вору и изменнику, на смерть осужденному! Незачем мне видеть Барабаша, с таким вором мне и говорить не годится.

Видно было по всему, что дьяк разгадал игру Выговского и теперь сам першел в наступление:

— Говоришь ты, гетман, — сказал он, — что царского величества воевода Ромодановский и ратные люди, будучи в Запорожском Войске, казакам и крестьянам учинили обиды и насильства, и разорение. А вот мне случилось видеть твой лист к Богдану Матвеевичу Хитрово: ты просил его бить челом государю, чтоб его царское величество приказал Ромодановскому с ратными людьми выступить из черкасских городов только потому, что своевольство у вас укрепилось и утруждать войска нечего. Там ты не писал о насильствах и разореньях, а теперь говоришь мимо истинной правды, будто тебе делаются от них насильства и обиды! Ввозводить напраслину и затевать неправду от Бога грех и от людей стыдно!

Но Выговскому лукавства было не занимать, поэтому он просто пожал плечами на эту тираду:

— Когда я писал письмо к Богдану Матвеевичу Хитрово, мне не было подлинно известно о тех невыносимых несправедливостях, какие делали войска; а как мне стало ведомо про все насилия и грабежи, и разорения, и убийства, тогда я, посоветовавшись с старшиною, призвал татар и пошел на отмщение своих обид, и буду биться, пока нас всех станет!

Дьяк, поняв, что внимать к чувству совести гетмана бесполезно, просил, по крайней мере, удержаться от неприятельских действий, пока придет царский указ.

Гетман отвечал:

— Неудобно нам с большим войском стоять на месте. У нас не заготовлено припасов, — войско будет делать тягости мещанам и пашенным крестьянам.

Дьяк снова начал убеждать и стращал казаков гневом Божиим. После долгого упорства гетман, наконец, сказал:

— Хорошо, я напишу с тобою к его царскому величеству и буду ожидать царского указу от сего числа три недели и четыре дня.

— Так скоро? Я к этому сроку не поспею! — заволновался дьяк.

— Более четырех недель мы ждать не будем, — сказал гетман, — и после четырех недель начнем биться с князем Ромодановским и с изменниками своими, которые поселились в новых городах.

По приходе Кикина в свой шатер, явился к нему войсковой товарищ Федор Лобода (бывший полковник) с сотником Коробкою. Он был ему знаком издавна по прежним его поездкам в Малороссию.

— Гетман, — сказал Лобода, — готов тебя отпустить, а полковники, корсунский Краховецкий, да черкасский Джулай, да Павел Тетеря приговаривают тебя отдать татарам, а татары докучают об этом беспрестанно, но гетман отговаривается, сказывает, что отправит тебя в Чигирин на работу — делать город. Всей измене у нас заводчик Павел Тетеря: он все нынешнее лето проживал в Корце с ляхами и с ними сговаривался, как бы освободиться из-под власти царского величества.

На следующий день гетман отдал Кикину свое письмо к государю и изъявил желание, чтоб, государь умилосердился и оказал справедливость. «О справедливости, — ответил дьяк, — бей челом государю через своих посланцев, а войско распусти по домам и татар отпусти».

— Войска я не распущу и татар не отпущу, а буду ожидать указа царского величества от настоящего дня четыре недели, — твердо сказал Выговский и на этом они расстались.

Глава восемнадцатая

Наконец, свершилось то, к чему стремился Выговский весь этот год своего гетманства, ради чего он боролся за полноту власти, уничтожил Пушкаря и вступил в схватку с царскими воеводами, — 6 (18 по н.с.) сентября в Гадяче собралась генеральная рада, на которой был оформлен договор Войска Запорожского с Речью Посполитой об образовании Великого Княжества Русского.

С раннего утра под Гадячем стали собираться казаки. В центре очищенного места (майдана) расположилась старшина, все в праздничных одеждах, каждый со своими регалиями. Выговский с булавой в руках представил собравшимся двух польских комиссаров — Беневского и Евлашевского. Обратившись к ним, гетман сказал:

— Войско Запорожское изъявляет желание вечного мира и соединения с Речью Посполитой, если только услышит от господ комиссаров милостивое слово его королевского величества.

Комиссары поклонились. Беневский начал заранее заготовленную речь, напомнив казакам о том, что их Отечеством является Речь Посполитая и людям присуще, где бы кто ни скитался, возвращаться домой. «Вот, я думаю, — взволнованно говорил посол, — теперь так сделалось с Запорожским Войском, когда оно именем своим и своего гетмана обратилось к его величеству королю Иоанну-Казимиру с желанием верного подданства, и просит его покровительства себе и всему русскому народу. Это хорошо вы делаете, паны-молодцы: дай Бог, чтоб из этого вышло счастье для общего нашего отечества.»

Затем Беневский напомнил, что уже на протяжении десяти лет Московское государство и Польша бьются за Украину и каждый считает ее своей собственностью.

«Вы теперь попробовали и польского и московского правления, — страстно говорил он, обращаясь к собравшимся, — отведали и свободы и неволи. Говорили: не хороши поляки, а теперь, наверное, скажете: москаль еще хуже! Что переманило народ русский под ярмо московское? Вера? Неправда: у вас вера греческая, а у москаля — вера московская! Вы своих духовных уважаете, а москаль распоряжается, как хочет, духовным управлением: митрополитов отрешает, как с Никоном недавно поступил, достояние алтарей и храмов забирает на свои нужды. Это так поступают в духовных делах, а в мирских что делается? Того под польским владычеством вы и не слыхали. Все доходы с Украины царь берет на себя, установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному казаку нельзя уж водки, меда или пива выпить, а про вино уж и не вспоминают! Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и, обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство! Чего после этого ждать? Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь москаль вам дает, кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того прикажет извести. И теперь уже вы живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили, и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели, да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украйну заселят своими московскими холопами! Так вот, пока есть время, нечего медлить: спасайте себя, — соединяйтесь с нами: будем спасать общую отчизну! И возвратится к нам и зацветет у нас свобода; и будут красоваться храмы святынею, города богатыми рынками; и народ украинский заживет в довольстве, спокойно, весело; будет земледелец ухаживать за своею нивою, пасечник за своими бортями; ремесленник за своим ремеслом; убийства, грабежи, несправедливости будут наказываться без пощады. Никого не станут принуждать к рабству: строгий закон не допустит панам своевольствовать над подданными. У нас теперь общее дело — мы вас, а вы нас от беды избавим; и Бог будет с нами, а черт шею сломит! Чего еще медлить? Отчизна взывает к вам: я вас родила, а не москаль, я вас вскормила, взлелеяла — опомнитесь, будьте истинными детьми моими, а не выродками!»

— А що! — вскричал Выговский: — чи сподобалась вам, панове молодцi, рiч його милостi пана комiссара?

— Гаразд говорить! — закричали казаки.

Выговский поклонился комиссарам и в ответной витиеватой речи изъявил от имени всего Запорожского Войска благодарность за внимание короля. Затем от всех казацких полков были избраны представители для заключения трактата с польскими комиссарами. В принципе это была лишь формальность, так как статьи договора, известные как гадячские были уже давно подготовлены Беневским, Немиричем и Выговским, но форму требовалось соблюсти. Согласно этим статьям, земли, включавшие тогдашние воеводства: черниговское, киевское и брацлавское (т. е нынешние Полтавская, Черниговская, Киевская, часть Волынской и Винницкой областей) или, собственно Украину, объявлялись свободной и независимой страной, входящей в состав Польши под именем Великого Княжества Русского на правах Великого Княжества Литовского. То есть, Речь Посполитая образовывала союз трех равноправных республик: Польской, Литовской и Русской под верховным управлением короля. Все три государства должны были помогать друг другу в войнах, в том числе и с Москвой, если царь откажется возвратить принадлежащие Речи Посполитой земли. В случае же избрания московского царя польским королем, Московское государство присоединялось бы к трем остальным в качестве четвертого члена федерации.

Внешние функции, в частности, сношение с иностранными державами, у ВКР изымались, но внутренне устройство сохранялось, как и прежде.

Верховная законодательная власть должна принадлежать национальному собранию депутатов, избранных жителями трех воеводств, вошедших в Великое Княжество Русское. Исполнительная — по-прежнему должна находиться в руках гетмана, избранного пожизненно вольными голосами сословий и утвержденного королем. Гетман одновременно являлся верховным сенатором трех воеводств и гражданским правителем Великого Княжества Русского. Княжество должно иметь свой верховный трибунал, куда будут поступать для решения дела из низших судебных инстанций и производиться на русском языке; свое государственное казначейство, куда единственно могли поступать все доходы и сборы с украинского народа и обращаться единственно на потребности ВКР. Княжество имело своих государственных сановников или министров, канцлеров, маршалов, подскарбиев (министров финансов) и других, какие окажутся нужными. Княжество могло чеканить монету и иметь свои вооруженные силы, состоящие из тридцати тысяч и более (по усмотрению) казаков и десяти тысяч регулярного войска. Как то, так и другое должно состоять под командою русского гетмана, и никакое другое войско не могло быть введено в княжество без согласия русского правительства, а в случае если на это будет крайняя необходимость, то оно должно состоять под командою гетмана.

Относительно прав владельцев из тех, которые будут жить на территории Княжества, кроме того, что воспрещалось владельцам держать подле себя надворные команды, в статьях трактата ничего не говорилось.

В числе статей, касающихся внутреннего порядка создаваемого Великого Княжества, примечательно то, что гетман во всякое время мог представлять королю казаков для возведения их в шляхетское достоинство, с условием, чтобы из каждого полка число кандидатов не превышало ста человек. Из этого видно, что у составителей договора было намерение казацкое сословие уравнять с шляхетским, но постепенно. Это возведение в шляхетское достоинство, при тогдашнем положении дел, могло коснуться со временем и посполъства, ибо казаки пополнялись из посполитых. По мере того, как казаки будут получать дворянское достоинство, на их места будут поступать в казаки из посполитых.

Границы Польши и Великих княжеств Литовского и Русского по Гадячскому договору 1658

Относительно веры положено было унию, как веру, произведшую раздор, совершенно уничтожить не только в крае, который входил в новое государство, но и в остальных соединенных республиках, так что в Речи Посполитой должны быть две господствующие веры: греко-католическая и римско-католическая.

Духовенство восточной веры оставалось с правами своей юрисдикции, имения его были неприкосновенны. Все церкви, отобранные католиками и униатами, возвращались православным; повсюду дозволялось строить новые храмы, монастыри, духовные школы и богадельни. Прекращалось всякое стеснение вероисповедания, и в знак почета митрополит и пять православных епископов: луцкий, львовский, перемышльский, холмский и мстиславский, должны были занять места в сенате наравне с римскими епископами.

Трактат предусматривал основание в Великом Княжестве Русском двух академий с университетскими правами. Первая была Киевская коллегия, долженствовавшая сделаться университетом; вторую следовало основать в другом месте, какое признается удобным. Профессора и студенты должны будут отрекаться от всякой ереси и не принадлежать к протестантским сектам — арианской, лютеранской и кальвинской. Кроме этих двух академий, должны быть учреждены училища в разных населенных пунктах ВКР, без ограничения их числом. Позволялось каждому, кому угодно, везде заводить типографии, разрешалось свободное книгопечатание, даже и относительно веры можно было писать всякие возражения и мнения беспрепятственно.

Конечно, при составлении договора не все обстояло гладко. В частности, в тайной инструкции, данной послам, поручалось им сколько возможно отстаивать унию. Послы должны были убеждать казаков, что вопрос о ее отмене может быть рассмотрен только на всеобщем съезде духовенства и что этот съезд непременно состоится по воле короля и за ручательством Речи Посполитой. Так как вместе с вопросом об унии связывалась отдача церковных имений, то комиссарам в тайной инструкции предписывалось всеми силами стараться не отдавать имений, перешедших в униатские руки, Очевидно, здесь скрывалась цель — никогда не отдавать требуемых имений: стороне, владеющей таким имением, стоило только подать просьбу в суд, дело затянется, и православная сторона со своим правом на возврат своего имения никогда бы его не получила.

Послы должны были действовать как можно хитрее с казаками, но уния была так ненавистна, что едва комиссары заговорили об этом предмете, тотчас увидали, что нет никакой возможности согласиться с русскими, как пожертвовать униею. И они взяли на свою ответственность это важное дело.

Окончательно выработанный договор был зачитан на раде, на которую предусмотрительный Выговский допустил только некоторую часть черни. Тем не менее, при обсуждении статей трактата поступила масса возражений и замечаний, так как простые казаки мало что поняли в нем.

Только одно требование было ясно и упорно высказываемо: русские хотели расширить объем своего княжества и присоединить к нему воеводства: волынское, подольское, русское, бельзское и Червоную Русь, — территории, где народ говорил южнорусским языком и где правили прежде русские князья. Комиссары спорили упорно, едва не поднялась смута, но Выговский и его приверженцы кое-как успокоили волнение.

Особенно усердствовал Тетеря. Пробыв с Беневским в Корце много времени, он проникся духом договора, который его, как и всю старшину вполне устраивал. Умный от природы, он понимал… что на казацкую массу лучшее впечатление производят обыкновенные простонародные шутки.

— Эй! — кричал он весело: — згодимося, Панове молодцi з Ляхами — бiльш будемо мати: покiрливе телятко двi матерi сосе.

Старшины начали вторить этому замечанию, и толпа, указывая пальцами на Тетерю, закричала:

«Оттой всю правду сказав! Згода! Згода! Згода!»

В конечном итоге все устроилось. Рада утвердила статьи договора. Состоялся банкет, после которого провожаемые пушечными салютами комиссары уехали к королю с радостной вестью об успехе. Радовались и казаки: Выговский уверял, что по этому договору они все будут произведены в шляхетство.

На первый взгляд статьи гадячского трактата создавали прочную базу новой русской государственности. В самом деле, если принятие великорусского подданства в 1654 году дало южнорусскому народу лишь относительную автономию в составе Московского государства, касающуюся в основном гетманского самоуправления, суда и, в какой-то степени, свободы сношений с иностранными державами, то гадячский трактат прямо предусматривал создание независимого государства, входившего бы в состав Речи Посполитой на равных с Польшей и Литвой условиях, как член федерации. Безусловно, старшину и значных казаков в договоре устраивало практически все, так как они оставалась привилегированным классом. Однако намеревалась ли Речь Посполитая предоставить Малороссии реальную независимость и самостоятельность? Готово ли было польское правительство уничтожить унию? И самый главный вопрос заключался в том, как будут строиться взаимоотношения между владельцами земельных угодий и их бывшими крепостными? То есть, не возвратятся ли посполитые под власть панов? Дальнейшие события и показали, что эти, неурегулированные гадячскими статьями вопросы, сделали невозможным претворение в жизнь и самого трактата с его идеей создания независимого ВКР.

Но пока что окрыленный успехом Выговский двинулся к границам, вошел в московские пределы и став под городом Каменным, сделал вид, что ожидает возвращение Кикина с царским указом.

Чего на самом деле добивался гетман, стоя под Каменным? На этот вопрос вряд ли мог бы ответить и он сам. Некоторые, наиболее решительные представители старшины, предлагали немедленно занять Белгород, а затем двинуться к Путивлю, мол, воевать, так воевать. Большинство, однако, выступило против, особенно, после первых неудачных попыток захватить Каменное и Олешню, а также Глухов. Везде казаки были отбиты царскими ратными людьми, понеся потери. В это время осложнилась и общая ситуация в Войске: татары воспользовавшись отсутствием казаков, вторглись в малороссийские селения, грабили их, а людей угоняли в Крым. В Войске нарастало возмущение. «Что же мы здесь стоим! — кричали казаки в таборе, — дома у нас татары жен уводят!». Казаки целыми толпами стали возвращаться назад.

Гетман созвал мурз и стал их гневно стыдить:

— Мы призвали вас усмирить бунтовщиков, а не для того, чтобы невинных убивать и загонять в плен. Если вы будете так поступать с нашими, то вам не отойти от нас в добром здравии.

Чтобы не вызвать восстания в Войске он разрешил казакам давать татарам отпор, если те станут своевольничать. При этом Выговский вынужден был отойти к Веприку и возвратился в пределы Малороссии.

Но и это не решило проблемы с татарами. Те отошли за Псел, продолжая бесчинствовать. Казаки вынуждены были преследовать их и постепенно табор совершенно опустел.

Идея воевать с великороссами в казацкой массе поддержки не нашла, а, между тем, нападения некоторых отрядов на Каменное и Олешню вызвали то, что тамошние жители, собравшись шайками, вторглись в свою очередь в Малороссию, стали жечь села и грабить местный народ.

Вдобавок сербы, бывшие также в войске Выговского, дозволяли себе всякого рода своеволия и насилия по отношению к малороссиянам. Казаки, слыша, что и татары, и москали, и сербы распоряжаются у них дома, когда они в чужой земле, бежали из табора без удержу. Полковники стали роптать на гетмана и друг на друга. Даже те, которые были сильными недругами московского владычества, и те поднялись против гетмана. Гуляницкий упрекал его, зачем он вошел прежде времени в царскую землю и раздражает москалей.

— Да не ты ли первый пуще других меня на эту войну подбивал? — возмущался в свою очередь гетман.

Наконец, старшина поняла, что войну Москве они объявили преждевременно. Кикин не возвращался, ответа от царского правительства не было.

Выговский надеялся, что испугает Москву своими решительными действиями, ожидал, что вернется Кикин с милостивым царским словом и даже готовил достойную встречу царскому посланнику.

Но уже наступал октябрь, приближались осенние дожди, надо было возвращаться на зимние квартиры. К тому же по всему краю распространились слухи, что в Севске собирается большое царское войско. В казацкой массе нарастал ропот, не только чернь, но и полковники, требовали возвращаться на правый берег. Дальше тянуть было нельзя, но надо было как-то оправдаться в глазах царских воевод, поэтому 8 октября гетман написал письмо путивльскому воеводе князю Григорию Долгорукому. «Всегда я служил его царскому величеству верно, — заверял он князя, — , и теперь ничего злого не замышляю, и хоть мы с войском своим двинулись, а вовсе не думаем наступать на города его царского величества. Я только хотел усмирить домашнее своевольство, и теперь, усмирив его, мы возвращаемся домой, надеясь на милость его царского величества, уповая, что он, православный государь, не допустит проливаться христианской крови. Только то нас удивляет, что боярин Шереметев поступает по-неприятельски с Малою Россиею, — посылает на казаков своих ратных людей, а те, обнадеживаемые царскою милостью, убивают и в неволю берут людей по нашим городам и деревням».

Но воевода уже знал о попытке захвата Киева и о последующих неблаговидных действиях Выговского, поэтому резко выговаривал ему за то, что тот задержал царских посланников Портомоина и Тюлюбаева, посадив их в темницу.

Выговский данный факт не признал, ответив: «Все это несправедливый извет на меня сложили, — я их не задерживал, а они сами по своей воле остались, так как боятся проезду от своевольников. В тюрьму никто их не сажал, они ходили и ходят себе на воле, а как я в Чигирин приеду, тотчас и отпущу их с честью к его царскому величеству».

После этого он дал приказ своим войскам перейти на правый берег Днепра.

Глава девятнадцаая

Хотя Выговский и пытался в своем письме к путивльскому воеводе заверить его в своей преданности государю, веры гетману уже не было. Его поход на Полтаву и ослушание царского наказа можно было объяснить необходимостью укрощения мятежа сторонников Пушкаря; можно было свалить ответственность за события в Киеве на воеводу Шереметева и представить его зачинщиком конфликта с Данилой Выговским; можно было объяснить нападения на царские города самовольством разбойничьих шаек, но известие о гадячской сделке уже стало широко известно по всей Малороссии и дошло до Москвы. Естественно, подписание Выговским гадячского трактата царское правительство расценить иначе как, измену не могло. В то же время, самих статей трактата в Москве никто не читал, поэтому там и не торопились предпринимать военные шаги, тем более, что надвигалась зима.

Все же в третьей декаде октября — начале ноября князь Ромодановский, ушедший было со своими ратными людьми из Прилук, вновь вступил в Малороссию с войском и распространил в народе пространный универсал. В нем перечислялись преступления Выговского, опровергалась клевета, будто царь хочет уничтожить казачество, затрагивались интересы и народа: указывалось, что, по статьям Переяславского договора 1654 года из доходов, собираемых в Малороссии, следовало давать жалованье казакам, но Выговский не давал его и присваивал доходы, платил из них иноземному войску, которое держал таким образом на счет малороссийского народа. Не только казаки, но и все малороссияне приглашались содействовать царским войскам, в том числе в снабжении продовольствием и фуражом. По смыслу универсала, противостояние, возникшее между московским правительством и гетманом, отдавалось как бы на суд всего народа.

С приходом Ромодановского ситуация на левом берегу Днепра стала складываться не в пользу Выговского. Казацкие полки в этой стороне, за исключением большей части старшины, и ранее стояли за Москву, отказываясь подчиняться гетману. Многие из них переходили на сторону царских воевод князей Ромодановского и Куракина. Дейнеки, ушедшие было в тень после гибели Пушкаря, теперь вновь поднялись против гетмана и толпами становились под знамена князя Ромодановского, тем более, что в изменившейся обстановке само царское правительство призывало их к этому. Центром противодействия Выговскому на Левобережье, как и прежде, стала Полтава. Полтавские казаки свергли гетманского ставленника Гаркушу и выбрали своим полковником Кирика (Кирилла) Пушкаренко — сына Пушкаря. Из Москвы возвратился ранее задержанный там Искра. Вместе с Иваном Донцом и Степаном Довгалем он стал формировать полки дейнек из голоты в помощь Ромодановскому.

Со своей стороны и Выговский в своем универсале к казакам Полтавского полка убеждал их оставаться ему покорными и стоять против неприятеля, то есть царских войск: «а в противном случае, — угрожал он, — нам ничего иного не приведется учинить, как, освидетельствовавшись милостивым Богом, со всем Войском Запорожским объявить вашу злобу всему свету».

Решительный Выговский не ограничился одними угрозами: при поддержке татар он попытался было вновь взять Полтаву штурмом, однако Ромодановский своевременно выслал на помощь осажденным отряд под командованием тогда еще молодого, но уже богатого военными талантами Григория Косагова, который при поддержке отрядов Ивана Донца и Степана Довгаля разгромил татар под Голтвой. Потом Довгаль разбил казаков миргородского полка под Сорочинцами. 23 октября дейнеки ворвались в Миргород и ограбили его так, что жители, остались совершенно голыми. На другой день Ромодановский с войском вступил в город, вновь произведя Степана Довгаля в миргородского полковника. Оттуда ополчение двинулось к Лубнам. Лубенский полковник Швец не в состоянии был защищаться, поэтому собрал казаков и оставил город без боя. Напрасно Ромодановский, желая спасти город, посылал ратных московских людей прекратить начавшиеся бесчинства. Дейнеки были ужасно злы против лубенцев. «Они, — объясняли свою ненависть к лубенцам дейнеки, — лубенские казаки, пуще всех нас разоряли, дома наши пожгли, жен и детей наших татарам отдали; в прошлом году запорожских казаков три тысячи перебили». Из Лубен ополчение двинулось далее, разорило Чорнухи, Горошин, Пирятин. Под Варвой, обороной которой руководил Григорий Гуляницкий, ополчение постигла неудача. С ходу взять город не удалось, поэтому пришлось перейти к его осаде.

Своей ставкой князь Ромодановский сделал Лохвицу, куда стали стекаться, как присланные царем новые подкрепления с князьями Куракиным, Львовым и Семеном Пожарским, так и казаки из гетманских полков. Чем шире распространялась по Левобережью весть о договоре гетмана с Польшей, тем больше казацкой черни и посполитых, не желавших возвращаться под власть польских панов, присоединялись к царским войскам.

Не только простые казаки, но даже часть генеральной старшины были не согласны с гадячским трактатом. Одним из первых в лагерь Ромодановского прибыл бывший генеральный судья Войска Запорожского Иван Беспалый. Иван Федорович, выходец из мелкопоместной зеньковской шляхты герба «Заглоба», в возрасте около тридцати лет присоединился к восстанию Хмельницкого и уже в 1649 году числился в его реестре среди старшины уманского полка. В нем он прослужил почти десять лет, сменив в начале 1658 года в должности его прежнего командира Семена Угриненко. Но там он пробыл недолго, вскоре став генеральным судьей. Беспалый никогда не принадлежал к числу сторонников гетмана, поэтому, когда к лету 1658 года Выговский начал репрессии против старшины, он в одно время с паволоцким полковником Михаилом Суличичем и генеральным есаулом Иваном Ковалевским, бежал из Умани на Сечь. Основания для этого имелись, так как в июне 1658 года по приказу Выговского был убит переяславский полковник Иван Сулима, через несколько месяцев лишился головы сменивший его Тимофей Аникеенко, казнены были еще 12 сотников из разных полков.

На Сечи Беспалый был избран кошевым атаманом, ездил с посольством к царю, а возвратясь, принял участие в формировании отрядов из дейнек. Иван Федорович был противником политики гетмана по разделению сечевых и городовых казаков. «Между нами, войском кошевым и городовым, — писал он-, такой междоусобной брани не бывало, только брат за брата, а товарищ за товарища верно и любовно все вместе жили».

Князю Ромодановскому нужен был человек, который смог бы возглавить всю ту неорганизованную массу казаков разных левобережных полков, которая присоединилась к царским войскам. Возможно, кандидатуру Беспалого ему рекомендовали из Москвы, но скорее всего, он сам приглянулся князю больше других. Между 7 и 12 ноября 1658 года во время осады Варвы, князь созвал раду из числа казаков, оказавшийся под рукой и «черкасы, которые Великому Государю служат», провозгласили Беспалого «его царского величества гетманом Войска его царского величества Запорожского».

Ставкой нового гетмана стали Ромны. Генеральным есаулом при нем был назначен Воронок, сменились и полковники: лубенский — Терещенко, полтавский — Кирик Пушкаренко и др. Таким образом, в Малоросии образовалось два гетмана с двумя гетманскими управлениями. Но у Беспалого был соперник — возвратившийся из Москвы бунчуковый товарищ Полтавского полка Искра, сторонник Мартына Пушкаря. Он писал в Москву, ссылаясь, что там ему обещали гетманскую должность, уверял царское правительство, что большая часть казаков стоит за него. Там решили, что Ромодановскому на месте виднее, кому быть гетманом и поручили утвердить в этой должности или Беспалого или Искру по своему усмотрению. Искра же, заняв со своими сторонниками Гадяч, грозился свергнуть и Беспалого и Выговского. Ромодановский направил к нему гонца, предлагая явиться к нему в Лохвицу и здесь мирным путем решить, кто более достоин гетманской булавы. 1 декабря Искра выступил из Гадяча и, видимо, был настолько уверен в своем будущем гетманстве, что взял с собой для охраны лишь небольшой отряд казаков, хотя знал, что по всему Левобережью отряды Выговского сражаются с дейнеками. За свою беспечность Искре пришлось дорого заплатить: в семи верстах от Лохвицы он наткнулся на отряд чигиринского полковника Скоробогатенко. В Лохвице в это время Ромодановский отсутствовал, а остававшийся за него князь Федор Куракин, получив просьбу Искры о помощи, прислал ему отряд царских ратных людей тогда, когда на месте боя остались лишь одни трупы. «Угасла искра, готовая блеснуть!», — говорили в народе, но зато и Ромодановский избавился от необходимости выбора между двумя претендентами на гетманский пост. Не видя дальше смысла осаждать Варву, князь предложил Гуляницкому почетную капитуляцию и тот со своими людьми ушел к Выговскому. На том военные действия того года и закончились, тем более, что Выговский в очередной раз попытался ввести Москву в заблуждение относительно своих настоящих планов на будущее.

Возвратясь в начале октября в Чигирин, Выговский оказался в довольно сложном положении. Выступить против Ромодановского он не решался, так как, отовсюду получал сведения о ненадежности казацкой черни, недовольной гадячскими статьями. Не доверяя своим казакам, Выговский рассчитывал на помощь Крыма и Польши, но король прислал ему только три тысячи пехоты под начальством Анджея Потоцкого и Яблоновского, а также два драгунских полка Лончинского. Для ведения боевых действий против Ромодановского этих сил было явно недостаточно. Хан также прислал ему в помощь татар, однако разбитые Косаговым под Голтвой, они возвратились в Крым. Надежда оставалась только на наемные дружины сербов, венгров и немцев, но эти формирования годились больше для собственной охраны.

Главное, что смущало гетмана — отсутствие твердой уверенности в том, что сейм утвердит статьи гадячского трактата. Выговский был опытным дипломатом, поэтому прекрасно понимал, что польские комиссары в Гадяче могли соглашаться на многие условия из тех, которые сейм может счесть неприемлемыми. Да и сейм должен был состояться лишь в мае следующего года, а за это время московские войска имели полную возможность занять все Левобережье и перейти на правый берег Днепра. Таким образом, надеясь на польского короля, заискивая перед крымским ханом, гетман решил продемонстрировать, что продолжает оставаться верным царю и в конце ноября отправил к царю посольство во главе с белоцерковским полковником Иваном Кравченко, как бы с повинной.

Одновременно он обратился с посланием и к Ромодановскому, заверяя его, что на московские города идти не намерен, а военные действия объяснял происками своих противников, своевольных казаков, выступивших против него. Цель этого обмана заключалась в стремлении задержать отправку в Малороссию дополнительных войск, а также снизить активность царских воевод уже находящихся на ее территории. В какой-то мере он достиг желаемого результата. 13 декабря Беспалый доносил государю, что гетманские войска обложили его со всех сторон, а царские воеводы колеблются в оказании им, «верным малороссиянам», помощи.

В Москве прибытие посольства малороссийского гетмана сочли благоприятным знаком. Кравченко был принят очень хорошо. Бояре хотели разобраться в том, что происходит в гетманском окружении, интересовались подробностями сражения у Киева с ратными людьми Шереметева, похода Выговского на Левобережье, гадячскими статьями, поэтому тщательно сопоставляли рассказы и заверения посла с поступающей от воевод информацией.

Исходя из этого, на послание левобережного гетмана царь Алексей Михайлович отвечал, что ввиду приезда Кравченко он назначил раду по выборам нового единого гетмана на 1 февраля 1659 года, а Беспалому приказал соединиться с Ромодановским. Однако Беспалый выполнить это распоряжение не успел, так как 16 декабря его в Ромнах атаковал наказной гетман Выговского полковник Скоробогатенко. Его атаку удалось отразить, но Беспалый умолял царя не верить Выговскому, утверждая, что тот «Кравченко на обман послал и ему бы ни в чем не верить».

Тем временем Скоробогатенко, отойдя от Ромнов, соединился с верными Выговскому Каневским, Черкасским, Чигиринским и Корсунским полками. Совместно они дали бой князю Ромодановскому у Лохвицы, но были отбиты.

Тогда же Шереметев доносил царю, что Выговский хотел приехать к нему в Киев для переговоров, но он без царского указу не пустил его туда. В ответном письме Алексей Михайлович повелел использовать любые возможности для того, чтобы прекратить междоусобицы, в том числе и лично вступить в переговоры с Выговским или его людьми.

В конце декабря пришла весть, что Скоробогатенко 1 декабря уничтожил отряд Искры, а переяславский полковник Тимофей Цецура нападал на великорусских ратных людей. Это сочтено было вероломством, так как Выговский прежде объявил воеводам, что посылает к царю посольство, и на этом основании, считая войну приостановленною, воеводы выпустили из осады в Варве Гуляницкого.

Нерешительная политика царского правительства была не понятна простым людям. Всем давно стало ясно, что Выговский изменил Москве, но никто не понимал, почему царские воеводы лишь отражают его атаки, не переходя в наступление. Многие казаки в верных гетману полках выступали против Москвы лишь под воздействием старшины, опасаясь за свои семьи. Некоторые думали, что Выговский обманывает Москву, а царь ему верит. Другие склонны были винить в нерешительности царских воевод.

На самом деле кажущаяся нерешительность Москвы объяснялась совсем иными причинами. Дело в том, что Алексей Михайлович не оставлял надежды мирным путем получить польский престол. Поляки, подбросив ему эту идею еще в 1657 году, принимали все возможные меры для того, чтобы поддерживать его надежды как можно дольше. Выше уже отмечалось, что в июле 1658 года король Ян Казимир направил универсалы о созыве сейма для обсуждения вопроса об объединении с Москвой. Начавшуюся 10 июля работу сейм приостановил под предлогом эпидемии и возобновление ее под различными поводами затягивалось. Более того, военная конфронтация с Польшей к осени усилилась, закончившись сражением у Варки на северном театре военных действий. Царские войска одержали там победу, однако угроза возобновления военных действий оставалась. В такой ситуации для решительных действий против Выговского у царского правительства не хватало сил. Кроме того, в царском окружении хотели дождаться и решения сейма по вопросу объединения двух государств. Царь понимал, что Выговский пытается обмануть его, уверяя в желании повиниться, но делал вид, будто верит в его раскаяние. По-видимому, Алексей Михайлович все же надеялся, что Выговский одумается и откажется от своих планов соединиться с Польшей, тем более, что статьи гадячского договора королем и сеймом не были еще утверждены.

Положение Кравченко в Москве стало затруднительным, его начали было считать шпионом, однако полковник упросил, чтоб ему дозволили послать гонцов с письмами к гетману и полковникам. Вместе с двумя малороссиянами, сотником и атаманом Белоцерковского полка, отправлены были в Малороссию от царя майор Григорий Васильевич Булгаков с подьячим Фирсом Байбаковым. Им поручалось узнать подлинное состояние дел в Малороссии, желают ли казаки, чтоб у них оставался гетманом Выговский или хотят его переменить. Главное — требовалось выяснить, искренне ли хочет гетман принести повинную или он желает соединиться с поляками, крымцами и другими иноземцами, как велики его силы и каковы планы на ближайшую перспективу. Булгаков должен был вручить ему грамоту не иначе, как при старшинах, и ни в каком случае не отдавать ее наедине.

В грамоте, которую Булгаков должен был вручить гетману, царь, делал Выговскому выговор за нарушение перемирия и назначал в течение зимы в Переяславле раду под руководством князя Алексея Никитича Трубецкого. Вместе с ним на этой раде должны будут присутствовать Ромодановский и Шереметев. Рада должна будет установить и наказать виновников смут и установить порядок. Само собой понятно, что ни гетману, ни его сообщникам не могла быть по вкусу эта рада. При том же, у Выговского и старшин было много врагов: они бы заговорили тогда громко обо всех его поступках и истинных намерениях. Понятно, что Булгакова ожидал не слишком любезный прием.

Как бы то ни было, но 18 января 1659 года Булгаков вручил ее гетману в присутствии старшины.

Когда она была оглашена, Выговский сказал: «В царской грамоте писано, чтоб раде быть в Переяславле при ближнем боярине князе Алексее Никитиче Трубецком, при Василии Борисовиче Шереметеве, да при окольничьем Григории Григорьевиче Ромодановском и товарищи. Нет, мне трудно съезжаться с боярами. Знаю, какой у них умысел: хотят поймать гетмана и голову ему отсечь или язык вырезать, как сделали киевским старцам. Лучше быть не то что в подданстве, а даже в полону у турка, чем в подданстве у москалей. На Цибульнике или на Солонице, пожалуй, съедемся. А посланников моих за что бранили и расстрелять хотели в Москве? Чем посланники виноваты. Вот я над вами то же сделаю… прикажу вас расстрелять. Вот еще в грамоте пишется — тех карать, кто всему злу причиною: да и без рады можно знать, что всему причиною Шереметев да Ромодановский. Зачем Василий Борисович из Киева с ратными людьми прочь не выступает, а Григорий Григорьевич зачем из черкасских городов за рубеж не уходит? Сверх того еще недавно приходил князь Федор Федорович Куракин и много мест разорил, и пришел в Лохвицу на помочь, а с ним сложились своевольники, которых бы всех казнить следовало. Меня называют клятвопреступником: нет, я не клятвопреступник; я ничего такого не сделал: я присягал государю на том чтоб мне быть в подданстве, а не на том, чтобы быть в городах наших московским воеводам и чтоб москалям над нами пановать. Никогда этого не будет. Я теперь иду на войну, но не против государевых ратных людей, а против Своевольников, а кто за них будет стоять, я и с теми буду биться. Эти письма, что писал Кравченко, писаны поневоле; боясь смерти, писал он так, как велено было писать; и вы то же будете делать, когда я вас заставлю. Я служил государю верно, еще когда был писарем — уговаривал гетмана Хмельницкого и всю Малую Россию подвел под высокую руку его царского величества; а меня теперь называют изменником и клятвопреступником и беспрестанно дают своевольникам печатные и писанные грамоты, и велят им вчинать бунты. Вот что пишет боярин Василий Васильевич Шереметев. Принесите и прочтите тот лист, который он написал ко всей черни и ко всему Войску Запорожскому».

Прочитали грамоту Шереметева. В ней говорилось, что Выговский забыл страх Божий, отдает Малую Россию полякам, что поляки хотят малороссиян убивать, разорять, поработить в неволю, по-прежнему, владеть Малороссией, искоренить православную веру. Грамота оканчивалась словами: «и вам бы, памятуя свои присяги, к полякам не приставать и в черкасских городах жить им не давать и учинить вам над поляки тож, как и наперед сего вы полякам учинили, сослався с нами, а мы по вашей ссылке помогать вам и за вас стоять готовы.»

Булгаков на все это ответил в том смысле, что государь указал быть раде для усмирения междоусобий и кровопролития, а не для того, чтоб гетмана поймать. Относительно Кравченко он вполне искренне заверил собравшихся, что его никто и не думал расстреливать, и ему в Москве нет никакого оскорбления. Что же касается боярина Шереметева, то тот прибыл в Киев не по своей воле, а по царскому указу, по челобитью казацких посланцев, и если это им досадно, то они должны были просить государя сменить его, а не ходить на него войною, и, что если Куракин прибыл под Лохвицу, то это потому, что на Левобережье началась смута.

Но всякие речи и доводы были напрасны Присутствовавшая при гетмане старшина говорила в том же духе, как и он, и было ясно, что Выговский повиноваться царскому повелению не намерен. Все же никакого вреда царским посланникам не причинили и 16 января, вручив ответную грамоту Выговского, их отпустили в Москву.

Грамота, присланная к царю от гетмана, была выдержана в резком тоне. Выговский упрекал царя в том, что он, гетман, много раз слезно просил об усмирении своевольников, но, не получая желаемого. Поэтому он вынужден был сам их усмирять, а когда уже все утихло, вступил в Украину Ромодановский и призвал своевольников снова разорять и мучить людей. Он, гетман, много раз, желая избежать кровопролития, писал к царю, но не получал милостивого царского слова, а между тем на казаков стали наступать поляки, приглашать турок и отговаривать татар от союза с казаками. «Видя такие опалы, — гласила в конце эта грамота — мы решились возвратиться к прежнему нашему государю польскому королю, оградив свободу православной веры и восточных церквей, но с тем уговором, чтоб с вашим величеством последовало примирение. Не изволь, ваше царское величество, класть на нас гнев за это, но, как христианский царь, предотврати пролитие христианской крови; а если, ваше царское величество, будешь насылать на нас свои рати, то прольется кровь и неприятель христианской веры восприимет радость. Об этом пространнее скажет Григорий Булгаков, а мы желаем многолетнего царствования вашему царскому величеству».

Иными словами, грамота явилась своеобразным манифестом о выходе гетмана из подданства Москвы, но по возможности Выговский стремился избежать военной конфронтации с царскими войсками. Однако, открыть военные действия ему все же пришлось, так как в это время взбунтовалось Запорожье. Запорожская Сечь давно ненавидела гетмана, так как из-за его союза с татарами им запорожцам нельзя было совершать морские походы на Крым и в Черное море.

В начале января запорожцы послали на помощь царскому войску большой отряд под начальством одного из атаманов Силки. Силка явился в Зеньков и начал возбуждать восточную Украину против гетмана. Стараясь не допустить соединения сечевиков с Ромодановским, гетман выступил против него, но опасаясь удара в свой тыл со стороны князя, выслал Немирича блокировать того в Лохвице. 29 января 1659 года после небольшой стычки с московским ратными людьми, Немирич обложил ставку Ромодановского своим войском, а Выговский 4 февраля занял Миргород, убедив даже Степана Довгаля перейти на его сторону. Помогло гетману то обстоятельство, что местные жители слишком уж были раздражены бесчинствами московских ратников. Тем не менее, те были отпущены свободно из города и Выговский не стал никому мстить. Его кроткая и дружелюбная политика привела к тому, что местечки и села, одно за другим, сдавались ему и переходили на его сторону. Царские воеводы боялись за самого Беспалого, чтобы и он не отказался от своего гетманства и не перешел на сторону Выговского. Куракин из Лохвицы поспешил послать в Ромны отряд ратных пеших людей для защиты этого пункта нового казацкого управления.

Действительно, опасения эти имели под собой почву: став под Зеньковым, Выговский посылал к Беспалому предложение отстать от Москвы и соединиться с ним, но на это предложение от левобережного гетмана последовал категорический отказ. Да и те малороссияне, которые перешли на сторону Выговского уже вскоре говорили московским ратным людям: «Пусть только придет сильное царское войско, мы будем помогать вам против Выговского». Зеньков, где укрепились запорожцы с атаманом Силкою, на протяжении четырех недель отражал попытки Выговского захватить город.

Между тем, в Москве решили действовать теми же методами, что и гетман. Хотя грамота Выговского не оставляла сомнения в его окончательном разрыве с Московским государством, все же царское правительство не теряло надежды примириться с гетманом. При этом предполагалось добиться созыва генеральной рады, которая бы избрала либо вновь Выговского, либо нового гетмана. Лишь бы избежать войны царь был готов идти на серьезные уступки Выговскому, вплоть до заключения договора на условиях гадячского трактата. Правда, в Москве его никто не видел, поэтому предполагалось, чтобы Выговский сам предъявил его, а уж царские послы решат на месте, с какими статьями соглашаться, а с каким нет.

Но одновременно, в Севске сосредотачивались царские войска под общей командой князя Алексея Никитича Трубецкого, которому и поручалось договориться с Выговским о мире. В Севск князь прибыл 30 января, а 13 февраля ему было доставлено восемнадцать экземпляров царской грамоты, возбуждающей малороссиян против изменника и клятвопреступника Выговского, и по царскому приказанию 18-го февраля он послал Беспалому боеприпасы и ратных людей на помощь. В тайном наказе Трубецкому, от 13-го февраля, предписывалось сойтись с Выговским и назначить раду в Переяславле, с тем, чтоб на этой раде были все полковники и чернь, и эта рада должна была урегулировать конфликт в Войске Запорожском. До собрания рады боярин уполномочивался сделать Выговскому широкие уступки, — если окажется надобность. Трубецкой должен был снестись с Выговским, и, прежде всего, по обоюдному согласию с ним, ему следовало отвести назад своих ратных людей, а Выговскому отпустить от себя татар. Встретившись с Выговским, князь именем царя должен объявить ему забвение всего прошлого, а гетман должен будет предъявить ему статьи гадячского трактата.

После их изучения, Трубецкому надлежало даровать гетману и всему казацкому войску такие же права и привилегии, какие сулили казакам поляки. Московское правительство знало хорошо, какие выгоды требовал от поляков, по гадячскому договору Выговский лично себе и старшине, поэтому соглашалось на все эти условия. Гетману обещали дать прибавку на булаву; соглашались сделать его киевским воеводою; его родственникам, приятелям и вообще полковникам и всей старшине решали дать каштелянства и староства; обещали удалить Шереметева и не вводить ратных людей в Малороссию. Взамен от гетмана требовалось лишь одно: оставаться в московском подданстве и расторгнуть союз с татарами. Все такие обещания, конечно, могли иметь силу тогда только, когда на раде, которую Трубецкой созовет в Переяславле, народ признает гетманом Выговского. Но, если произойдет иначе, то Трубецкой должен был вручить булаву тому лицу, кого выберут. Чигиринское староство, как принадлежность гетманского уряда, следовало отдать и новому гетману.

В конце февраля договоренность о переговорах была достигнута и 1 марта Трубецкой прибыл в Путивль, откуда в течение трех недель обменивался посланниками с гетманом. Подробности их так и остались неизвестными, но, по-видимому, осторожный Выговский не поверил ласковым речам боярина. И действительно, Трубецкой писал ему дружелюбные послания, одновременно рассылая народу воззвания с призывом «стоять крепко против изменника Ивашки и не склоняться на его прелестные письма».

24 марта переговоры были прерваны, князю так и не удалось встретиться с гетманом. 26 марта, Трубецкой, отслужив молебен грозному и страшному Спасу, выступил со всем своим войском в Малороссию, призвав к себе из Лохвиц князя Куракина, а из Ромнов Беспалого. 30 марта, встретившись с левобережным гетманом и его старшиной, князь объявил им, что прибыл в Малороссию не войны ради, а для усмирения междоусобиц. Трубецкой поручил левобережному гетману писать письма во все города и местечки, перешедшие на сторону Выговского, чтобы их жители одумались и возвращались под царскую руку. «Учини, гетман, крепкий закон, под смертною казнью, своим полковникам и есаулам и всем казакам, — говорил Беспалому Трубецкой, — чтоб они не делали ничего дурного в государевых черкасских городах: не били людей, не брали их в полон, не грабили и ничем не обижали, и не делали бы им никаких насилий и разорений, а государевым ратным людям от меня заказано то же под смертною казнию». Беспалый обещал выполнить этот наказ, и был отпущен в Ромны.

Во многом остается загадкой, почему переговоры между Трубецким и Выговским окончились безрезультатно. Ведь сам гетман не испытывал фанатичной любви к полякам, как и особой ненависти к великороссам. Условия мира, предложенные царским правительством, во всяком случае, в части привилегий старшине и полковникам, в принципе не отличались от гадячских статей. Но, если переход в польское подданство отторгался большей частью простых казаков и населения, то сохранение единства с Московским государством позволило бы, как минимум, сохранить казацкую автономию и избежать смуты внутри Малороссии. Почему же Выговский выбрал тернистый путь конфронтации с Москвой, заведомо понимая, что тем самым произойдет раскол в Войске Запорожском и в самой Малороссии? Возможных ответов на этот непростой вопрос есть несколько. Первый, и самый вероятный заключается в том, что князь Трубецкой даже не ознакомил с этими условиями Выговского. В пользу такого предположения свидетельствует тот факт, что встреча князя с гетманом так и не состоялась, а ведь согласно тайным царским инструкциям обсуждение условий нового договора между Москвой и Войском Запорожским должно было состояться при их личной встрече.

Но не исключено, что Выговский просто не поверил московским предложениям и, в первую очередь, требованию собрать раду. Гетман опасался, что на эту раду соберется много недоброжелателей и они выберут другого гетмана. Воспользовавшись этим, Трубецкой, под эгидой которого пройдет рада, нарушит все данные ему обещания. При этом Выговскому было понятно, что московское правительство ему не доверяет, и, предлагая мировую, действовало против него.

Наступила Пасха. По тогдашнему обычаю, на праздник Пасхи полковники и другие чиновники съезжались к гетману с поздравлением. Выговский, пользуясь этим случаем, созвал их на раду, состоявшуюся в Чигирине.

Он представил полковникам грозящую всем им беду. По его словам, москали их обманывают, веры царю нет, его, гетмана, хотят извести, а Войско Запорожское свести к минимуму. По общему решению рады по Малороссии был разослан универсал, в котором гетман извещал малороссиян о причинах, которые побуждают его призывать народ к оружию против московских войск. Он доказывал, что царские комиссары на виленской комиссии 1656 года постановили отдать казацкие территории под польское владычество, как только царь получит польскую корону, поэтому гетман и старшины рассудили, что гораздо лучше соединиться с Польшею на правах вольной нации, чем быть отданными в неволю. «Другая причина, — писал Выговский, — побуждающая нас отложиться от державы российской, есть та, что мы осведомились несомненно, что его царское величество прислал князю Григорью Григорьевичу Ромодановскому свою высокую грамоту, повелевающую истребить гетмана со всею старшиною, уничтожить вес права и вольности наши, оставить казаков только десять тысяч, а весь остальной народ украинский сделать вечными крестьянами и невольниками». Разойдясь по Правобережью этот универсал первое время вызвал волнения среди казаков и населения. На левом берегу его восприняли, как обман со стороны гетмана, там ему продолжали хранить верность только Прилукский, Переяславский, Нежинский и Черниговский полки.

…Собравшись за кувшином медовухи в шинке чигиринской вдовы Одарки, казаки неспешно обсуждали последние новости.

«Вот соединимся с ляхами на правах вольного народа, — оживленно жестикулируя, говорил молодой казак Куцеконь, — и сохраним все свои казацкие вольности, которые у нас хотят отнять царские воеводы.»

Слушавший его Карась, сделал добрый глоток из своей кружки, хмыкнул и задал, не относящийся, на первый взгляд, к теме, вопрос:

— А скажи, друже, у этих самых царских воевод поместья на Украйне имеются?

— Нет, им здесь их иметь не положено, — смешался Куцеконь, — а к чему ты это спросил?

— А к тому, что у царских людей поместий тут, на нашей территории нет, они у них за Путивлем и дальше на север. Царские воеводы вместе с ратными людьми здесь в походе, у них одна мысль у всех — поскорее вернуться домой к семьям…

— А вот у ляхов, — подхватил Мотузка, — имения здесь: на Киевщине, Черниговщине, в Подолии. И первым делом все эти потоцкие, конецпольские, чаплинские слетятся сюда, как мухи на дерьмо.

— Старшине то дарма, — отхлебнув медовухи, поддержал приятелей Водважко, — значные свое добро сохранят, сами став шляхтой, а вот нам, простым казакам, опять придется идти в рабство к панам.

— Но как же так, — попытался возразить Куцеконь, — казацкий реестр сохранится и панам запрещается иметь свои надворные команды…

— На первых порах, Иван, может так оно и будет, — согласился Водважко. — Но реестр уже предусматривается всего в тридцать тысяч. А куда остальных девать? Да и надворные команды могут панам не понадобиться, сами же городовые казаки и будут остальных в панское ярмо затаскивать, да нагайками отхаживать, чтоб не бегали от панов.

Куцеконь умолк, не зная, что ответить на эти очевидные доводы.

Опьяневший уже слегка Карась стукнул кружкой по столу и, наклонившись к товарищам, сказал:

— А я вот о чем думаю: пора нам к Беспалому переходить, да вместе с ним на ляхов идти. А то, как бы поздно не было…

Склонившись друг к другу головами, приятели стали приглушенными голосами обсуждать предложение Карася.

Утром в Чигиринском полку на четырех казаков стало меньше: к трем неразлучным друзьям присоединился и Куцеконь.

Такие разговоры между казаками происходили все чаще, и все больше их переходило на сторону левобережного гетмана.

В начале апреля, когда сошел снег дороги более или менее просохли, князь Трубецкой двинулся со своим войском к Киеву с целью соединиться с Шереметьевым. В этом и заключался замысел царя: усилить группировку своих войск в районе столицы Южной Руси, создав тем самым угрозу, как для Выговского, так и для поляков с татарами, вздумай они придти на помощь опальному гетману. Выйдя 10 апреля из Путивля, князь призвал к себе Беспалого, остававшегося в Ромнах, а также из Лохвицы князей Куракина, Пожарского и Львова со всеми их войсками. 13 апреля с князем соединились казаки Беспалого и 16 апреля 1659 года они подошли к Конотопу.

Глава двадцатая

Царские войска, вышедшие из Лохвицы, вынужденно задержались в дороге, но не по своей вине. Счастливо избегавший до сей поры стычек с царскими войсками прилукский полковник Петр Дорофеевич Дорошенко, вынужден был, подчиняясь воле Выговского преградить им дорогу, не давая соединиться с Трубецким. Задача эта была трудная, так как его, едва насчитывающему две тысячи казаков, полку противостоял противник в несколько раз превосходивший его живой силой. Правда, всех войск Федора Куракина для достижения победы и не понадобилось: князь Семен Романович Пожарский со своей конницей окружил его полк под местечком Срибное и нанес такое сокрушительное поражение, что самому Дорошенко пришлось скрываться бегством. 21 апреля Куракин, Пожарский и Львов соединились с Трубецким, уже приступившим к осаде Конотопа.

Еще в январе нежинский полковник Григорий Гуляницкий начал вести фортификационные работы в городе, пытаясь превратить его замок в неприступную крепость. Учитывая стратегическое положение Конотопа, своеобразного ключа к Малороссии с севера, Выговский в помощь ему отрядил черниговский полк Аникея Силыча. Сейчас оба полковника вместе с примерно четырьмя тысячами казаков готовились лучше умереть, но город не сдавать. 19 апреля Трубецкой обратился к Гуляницкому с письмом, в котором предлагал сдать Конотоп, обещая отпустить всех, кто хотел, к Выговскому. Князь указывал, что не для войны вступил в Малороссию, а только для прекращения междоусобных распрей.

Вместо ответа из города раздались выстрелы из пушек и ружей.

«Мы сели насмерть! — кричали казаки со стен замка. — Не сдадим города!»

Тогда Трубецкой приказал открыть пушечный огонь и перешел к осаде Конотопа.

Осада крепостей, а в те времена любой более или менее крупный город представлял собой крепость, всегда являлась не простой задачей. Зачастую превосходство сил осаждающих не играло решающей роли. Героизм защитников, мощные бастионы и другие крепостные сооружения или удобный рельеф местности нередко позволяли выстоять против многократно превосходящих сил противника. История военного искусства знает немало таких примеров, достаточно вспомнить, как всего 900 мальтийских рыцарей во главе с командором ордена Ла Валеттом в течение нескольких лет успешно обороняли Мальту от многотысячной турецкой армии, а героические защитники Смоленска три года выдерживали осаду польских войск. Конотоп же не случайно носил такое название — по преданию в здешних болотах нашло свой последний приют многотысячное татарское войско, кое-кому из людей спастись удалось, но кони погибли все. Даже в наши дни остатки этих болот сохранились в самом центре города, а в те времена они подступали к нему со всех сторон. Болотистые берега множества мелких речушек вокруг Конотопа не позволяли использовать преимущество Трубецкого в живой силе, поэтому Гуляницкий успешно отражал все атаки царских войск.

С 21-го апреля до 29-го июня длилась эта осада; многочисленное великорусское войско под командою Трубецкого осаждало четыре тысячи нежинцев и черниговцев — и не смогло их одолеть. Замок был окружен глубоким рвом и высоким валом. Несколько дней без умолку гремели пушки, летали гранаты в город, ратные царские люди рыли подкопы. 28-го апреля, перед рассветом, отпевши молебен, все войско полезло на приступ. Все было напрасно: не зажигался замок от гранат, перерваны были подкопы. Московские люди успели было взобраться на стены, но, отбитые с уроном, возвратились с приступа. Осажденные с высоких валов отвечали осаждающим ядрами и картечью так метко, что нанесли им гораздо более вреда, чем сами претерпели. Московские стрельцы и пушкари только даром тратили «государево зелье», как называли в те времена они порох. Трубецкой задумал применить хитрость: он приказал засыпать землей ров, окружавший замок, но казаки частыми выстрелами прерывали эти работы, делали смелые вылазки, спускались в ров и уносили землю, накиданную туда царскими людьми, на свой вал. Таким образом, ров оставался так же глубок, как и прежде, а вал делался выше, и казацкие ядра поражали осаждающих еще удачнее.

В то время, когда Трубецкой терял зря время, осаждая Конотоп, хотя ему проще и правильнее было здесь оставить лишь часть своих войск, а самому с основными силами двигаться на соединение с Шереметевым, в Варшаве начал работу сейм, на котором решался вопрос об утверждении статей гадячского трактата.

Собранные чины Речи Посполитой рассуждали о своих делах и с нетерпением ожидали казаков. Явились, наконец, и послы от новосозданного Великого Княжества Русского. Из генеральных старшин прибыли обозный Носач и писарь Груша, миргородский полковник Лесницкий. От полков на сейм были делегированы по два сотника, сверх того явилась целая толпа значных казаков, — всего человек до двухсот. Юрий Немирич, посол от Киева, и Прокопий Верещака — от Чернигова, возглавляли посольство.

В день, назначенный для торжественного их приема в сенатской зале, среди сенаторов присутствовал сам Ян Казимир. Глава русской делегации Немирич, гордый сознанием того, что воплощается в жизнь идея, которую он вынашивал долгие годы, произнес торжественную речь. В ней он подчеркнул историческое значение предстоящего слияния Малой Руси с Речью Посполитой, отметил, что в целом мире трудно найти такой свободы, как в Польше и именно эта свобода привлекает малороссиян. Речь Немирича была встречена доброжелательно, прерывалась аплодисментами. Закончил он ее словами: «Вот блудный сын возвращается к своему отцу… Да примет его отец поцелуем мира и благословения! Да возложит золотой перстень на палец его, да облечет его в нарядные одежды, да заколет упитанного тельца и да возвеселится с ним на зависть другим! Обретается потерянная драхма, возвращается овца к пастырю, обретшему ее: да возложит он ее на рамена свои и понесет, и возрадуется великою радостью! Не тысячи, миллионы душ стремятся к подданству его величеству и всей Речи Посполитой! Примите эту богатую землю, этот плодоносный Египет, текущий млеком и медом, обильный пшеницею и всеми земными плодами, эту отчизну воинственного и древлеславного на море и на суше народа Русского! Радостно восклицаем от полноты души: vivat feliciter serenissimus rex Johannes Casimirus! vivat respublica Polona!»

В ответном слове маршал посольской Избы Ян Гненский подчеркнул:

«Наияснейшему королю и всей Речи Посполитой невыразимо приятно видеть вас, некогда свирепых мятежников, ныне верных подданных отечества. Благо вам, что вы изменили старую ненависть к Польше и желание погубить нас на искреннее расположение к матери вашей отчизне, и желаете снова вступить с нами в соединение, от которого оторвали вас старшины».

Однако по мере обсуждения статей гадячского трактата, всеобщий восторг уступил место разногласиям между депутатами сейма и послами. В статьях, представленных казацкой стороной, возобновлялись требования, которые комиссарами в Гадяче были оставлены не совсем решенными.

Как и следовало ожидать, разногласия возникли по поводу требования об уничтожении унии во всей Речи Посполитой, на всем пространстве, где только существует русский язык.

Казацкие послы настаивали также, чтобы все церкви, монастыри и все заведения, состоявшие под церковным ведомством, как школы, госпитали, и все имения, если когда-либо они принадлежали к православной Церкви и были захвачены униатами, или иезуитами, подлежали возвращению.

Казацкие представители настойчиво заявляли, что казачество твердо решилось не уступать никому всего, что считает церковным достоянием на Руси и в Литве. Униатам не следовало позволять быть ни архиепископами, ни епископами, ни игуменами, ни архимандритами, ни священниками; иезуитам не дозволять пребывать в Великом Княжестве Русском.

Казаки просили также расширения Великого Княжества Русского и присоединения к нему воеводств Волынского, Подольского и Русского (Львова и окрестностей). Все староства в русской земле должны быть присоединены к воеводствам и каштелянствам русским, а так как воеводами и каштелянами могли быть только лица греческого исповедания, то тем самым у католиков отнималось право на коронные имения внутри Русского Княжества. Чтоб вознаградить потери панов католического вероисповедания, имевших имения в Руси, русские просили давать этим панам первые вакантные места в польском королевстве, а их прежние имения должны быть отданы малороссиянам. Гетман и старшины хлопотали и о своих интересах: гетман просил себе судебной власти над всем рыцарством в Украине, с правом не являться лично ни в какой суд ни по какой жалобе, а старшины домогались отдельных наград, ссылаясь на свои заслуги. Частные лица прислали на сейм свои просьбы, и депутаты должны были ходатайствовать и за них.

Паны слыша эти требования, хватались за головы.

— Договор этот, — отмечал князь Сангушко, — нарушает коренные уставы государства в духовном и мирском отношении. В духовном, потому, что мы должны против совести признать равенство восточной веры с римскою, сами должны хулить унию — соединение с нашею собственною религиею. В политическом отношении гадячский договор разрывает старинный договор короля Казимира с Русскою Землею, уничтожает старое устройство, вводит новое: Русь, давняя провинция Речи Посполитой, договаривается с нею как будто чужая страна. Мы должны допустить изгнание из Руси старинного дворянства для того, чтоб водворить новое; должны терпеть холопов в самом сенате. Очевидно, что русское княжество, которого они домогаются, будет совершенно независимое государство, только по имени соединенное с Речью Посполитого. Можем ли мы надеяться, чтоб гетман русский мог быть верным слугою короля и Речи Посполитой, когда он будет облечен почти царской властью и иметь в распоряжении несколько десятков тысяч войска? Конечно, он будет повиноваться до тех пор, пока захочет; а не захочет, — будет сопротивляться.

Более либерально настроенные депутаты сейма возражали:

— Нам необходим мир. У нас трое неприятелей. Дела их перепутались. Казаки хотят мириться с нами потихоньку от Москвы. Москва рассорилась со шведом. Теперь сам Господь Бог дает нам шанс: казаки без принуждения нашего сами к нам возвращаются. Они поняли, что их свобода без нашей, как наша без их свободы, несостоятельна. Если же мы соединимся, то не только возвратим отечеству его блеск, но и силу. Будем с ними договариваться искренно. Не надобно соблазняться тем, что они желают самобытности, хотят своего правительства. Конечно, нам не желательно разлагаться на народы, но такой союз с казаками не разорвет Речи Посполитой. Этот союз будет точно такой, какой уже существует с Литвою. Пусть народ над народом не имеет преимущества: через то и сохранится наше государство, напротив, предпочтение ведет к смутам. Часто под видом свободы угнетают других, и оттого возникают междоусобия. Равенство без всякого предпочтения одних другим есть душа свободы. Не нужно нам никаких чужеземных гарантий нашего союза с казаками. Мы будем охранять свободу Руси и ее народа, а казаки — нас. Свобода казаков не может быть безопасна без связи с нами. Опыт уже научил их. А когда мы будем соединены без всяких внешних посредств, тогда наша сила будет несокрушима. Мир с казаками не должен нас ссорить с Москвою. Напротив, соединимся с казаками с тем намерением, чтобы после того помириться и с Москвою. Ведь и казаки намерены быть в соединении с Москвою, чтоб потом взаимными силами обратиться к какому-нибудь великому предприятию. Надобно представить московскому правительству, что примирение с казаками ему не во вред; надобно с кротостью доказывать ему, что христианским государствам не следует приобретать оружием то, что можно приобресть путем согласия. Согласие наше с казаками покажет москалю нашу силу и побудит согласиться на условия. Ведь шведский король делает нам теперь гордые предложения — признать его наследником; но если с кем-нибудь мириться на условиях наследства, так уж лучше с Москвою. Предложение московскому государю остановит войну и позволит нам разделаться со шведами; шведы должны будут помириться, ибо увидят иначе свою гибель. Но если б Москва стала посягать на нашу свободу, то, соединившись с казаками, мы всегда можем взаимными силами охранить ее и воздать за оскорбление.

Некоторых сенаторов и депутатов сейма оскорбляло возведение казаков в шляхетское достоинство. «Умножение новых дворян унизит достоинство старого дворянства», — говорили они. Другие были противного мнения. «Достоинство дворянское, — возражали эти депутаты, — более имеет цены, когда приобретается доблестями, чем, когда получается через наследство; когда оно дар признательности за службу отечеству, а не награда за лежание в колыбели. Кто своими предками тщеславится, тот хвалится чужим, а не своим: пусть же он своими делами покажет, что достоин звания, которое носит!»

Отдельные выступавшие даже признавали свои ошибки, говоря:

— Не казаки нарушили союз, а мы. Гордость наша виновата. Мы с ними обращались бесчеловечно. Мы не только унижали их перед собою, но пред человечеством. Мы не только лишали их прав, которые были их достоянием, но отнимали у них естественные права. Вот Господь Бог и показал нам, что и они люди, как и другие, и достойно покарал наше высокомерие. Они более заслуживают нашего уважения, чем те, которые раболепно отдаются королю и чужому государству, не думая расширить свою свободу. Казаки упорно предпочитают лучше погибнуть и исчезнуть, чем торжествовать без свободы. Мы ниже их: они сражались с нами за свободу, а мы за бессильное господство!

Однако требование уничтожения унии в том виде, как хотели казаки, не нашло поборников даже между самыми отъявленными защитниками веротерпимости и полной свободы совести. Одобряя прежнее обращение поляков с протестантским учением, когда предоставлялась полная гражданская свобода всем, независимо от верования, либеральные депутаты говорили:

«Все это относится до еретиков, — не относится до Руси. Греческие обряды, различные от римских, не противны религии, коль скоро догматы веры правильны и неизменны. Но уничтожение унии будет уже насилие нашей собственной совести. Уния есть та же католическая вера, только с своими обрядами: как же нам осуждать религию, которую сами исповедуем? Это было бы крайнее неблагоразумие, зло и настоящая ересь, это значит признавать приговор беззакония над собою. Уничтожить унию есть дело несовместное с совестью, и нет никакого способа поставить его так, чтобы наша совесть осталась спокойна. Конечно, никак не следует присоединять греческого обряда к римскому; пусть патриарх, как и прежде, правит русской Церковью, лишь бы догматы веры были неизменны; а зависимость приговоров от единого главы не выдумана римскою гордостью, как некоторые говорят: это благоразумие, установленное от самого Бога. Нельзя назвать Вселенскою Церковью ту, которая зависит от произвола светских властей. Следует существовать соборам, а решение и зависимость исходят от одного лица: иначе церковь распадается на различные учения. Впрочем, этот вопрос следует предоставить богословам на их конференции.

Многие депутаты сейма были склонны в неудачных статьях гадячского трактата винить Казимира Беневского, его автора. Тому пришлось оправдываться. «Казаков, — говорил он, — такое множество и так они сильны, что надобно радоваться, если они, на каких бы то ни было условиях, присоединяются к Речи Посполитой. Раздражать их в настоящее время, как делали мы прежде, будет величайшим безумием. Вы сами знаете, в каком теперь состоянии Речь Посполитая: с одной стороны нам угрожают шведы, с другой — москали. В нашем положении противиться требованиям казаков значило бы самим отвергать помощь, когда она нам добровольно предлагается. Надобно сначала ласкать казаков, а со временем, когда они обживутся с нами, чины Речи Посполитой могут изменить все на старый лад. Что ж такое уничтожение унии? Неужели вы думаете, что казаки большие богословы и апостолы? Мы теперь должны согласиться для вида на уничтожение унии, чтоб их приманить этим, а потом… объявится свобода греческого вероисповедания, отдадутся благочестивым церкви и имения, отобранные униатами, — это их успокоит, потом мы создадим закон, что каждый может верить, как ему угодно, — вот и уния останется в целости. Отделение Руси в виде особого княжества будет тоже недолго: казаки, которые теперь думают об этом, — перемрут, а наследники их не так горячо будут дорожить этим, мало-помалу все примет прежний вид».

Эта циничная речь изощренного дипломата произвела свое впечатление на сейм. Депутаты согласились с Беневским, что для достижения цели все средства хороши. Сейчас было важно отторгнуть казаков от Москвы, а как поступить в будущем, будет видно.

Особых возражений против трактата после этого не стало. Были произведены некоторые смягчения по вопросу об уничтожении унии, отвергли присоединение остальных воеводств к Великому Княжеству Русскому. Статья об уничтожении унии осталась в договоре, который был отправлен в таком виде Выговскому для согласования. Король сам писал очень любезное письмо к гетману. Тот послал свое согласие 8 мая, отправив к королю гонца и приказав ему ехать скоро, днем и ночью. Гетман просил как можно скорее утвердить договор и прислать обратно казацких послов для спокойствия края.

И сейм и сенат утверждали договор в полной уверенности, что это делается лишь для обмана русского народа: представители Речи Посполитой утешали себя тем, что будут иметь возможность нарушить его.

После утверждения договора на сейме, 22-го мая в сенаторской Избе при стечении всех собранных духовных и светских членов сената и всех депутатов приготовлен был великолепный трон. Собрались члены заседания; в одиннадцатом часу утра явился король и сел на трон. Тогда позвали послов Великого Княжества Русского. Они взошли в парадной процессии и стали в ряд. Коронный канцлер от имени короля и Речи Посполитой произнес речь: объявил казакам и русскому народу совершенное прощение и примирение, и извещал, что его величество король соизволил утвердить гадячский договор, заключенный Беневским 16 сентября 1658 года. По окончании этой речи примас королевства, гнезненский архиепископ, встал с своего места и подал королю написанную присягу. Положа два пальца на Евангелие, Ян-Казимир проговорил ее следующим образом:

«Я, Иоанн-Казимир, милостию Божиею король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, киевский, жмудский, волынский, лифляндский, смоленский, черниговский, шведский, готский и вандальский наследственный король, присягаю Господу Богу всемогущему, в Троице святой сущему, единому, перед святым его Евангелием в том, что я принимаю и утверждаю договор, заключенный от имени нашего и от имени всей Речи Посполитой с Войском Запорожским, и обещаю сохранять и исполнять, и оберегать этот договор, ни в чем его не уменьшая, но всячески предохраняя от какого бы то ни было изменения. Никакие привилегии, древние и новые, никакие сеймовые конституции, как прошлые, так и будущие, никакие уловки и толкования никогда во веки не будут вредить этому договору и всем пунктам его, заключающим права и преимущества греческой религии Великого Княжества Русского и народной свободы. Я и наследники мои обязываемся королевскою присягою хранить этот договор ненарушимо и неприкосновенно на вечные веки и оказывать справедливость жителям Великого Княжества Русского без всякой проволочки и лицеприятия по их правам и обычаям; и если б я, сохрани Боже, нарушил эту мою присягу, то народ русский не должен мне оказывать никакой покорности: таким поступком я увольняю его от, должного повиновения и верности, причем обещаюсь не требовать и ни от кого не принимать разрешения этой моей присяги. Да поможет мне Господь Бог и святое его Евангелие. Аминь».

За королем присягали от лица всего римско-католического духовенства архиепископ гнезненский — примас духовенства в Королевстве Польском, и епископ виленский — главное духовное лицо в Великом Княжестве Литовском. Архиепископу гнезненскому читал присягу канцлер. «Клянусь, — гласила присяга, — что ни я, ни преемники мои не станем нарушать ни в чем Гадячской Комиссии и не будем допускать к нарушению оной ни его королевское величество, ни кого бы то ни было в Королевстве Польском и Великом Княжестве Литовском, ни явными, ни тайными средствами, ни клятвами, ни порицаниями».

Присягнули гетманы коронный и литовский за все Войско. Обещаемся, говорили они, — не нарушать Гадячской Комиссии и не допускать к нарушению ни советом нашим, ни войском, и если бы кто хотел ее нарушить, того мы обязываемся укротить войском нашим».

Присягнули канцлеры и подканцлеры Польши и Великого Княжества Литовского. «Обязываемся, — говорили они, — никаких грамот, указов, привилегий, завещаний против Гадячской Комиссии, заключенной с Войском Запорожским и со всем народом русским, не выпускать и не дозволять выпускать из наших канцелярий».

Присягнул Ян Гненский, маршал посольской Избы, от лица всех представителей Речи Посполитой. «Мы и наследники наши, — говорил он, — обязываемся и присягаем хранить Гадячскую Комиссию, заключенную именем короля и всей Речи Посполитой с Войском Запорожским и со всем народом русским, ни в чем ее не нарушать и всегда препятствовать нарушать оную; равным образом не требовать ни от кого и не принимать разрешения нашей присяги».

По окончании присяги всех чинов Речи Посполитой следовала присяга со стороны представителей Великого Княжества Русского. Киевский митрополит принес евангелие, окованное золотом, и распятие, и положил на столе. Начальные люди из казацких послов произносили присягу сначала по одиночке, подняв вверх пальцы, и по окончании речи целовали Евангелие, потом, по два человека разом, присягали — атаманы, есаулы и сотники; а наконец, когда эта церемония показалась слишком длинною, все остальные стали на колени и подняли вверх два пальца. Генеральный писарь Груша читал за всех присягу и по окончании все поцеловали Евангелие и крест.

Присяга русских послов была такова:

«Мы, послы русской нации, от имени ее присягаем Богу всемогущему, во святой Троице сущему, в том, что от сих пор мы пребудем верны его величеству государю своему Иоанну Казимиру, королю польскому и шведскому и великому князю литовскому, и его законным наследникам и польской Речи Посполитой, обещаем во всякое время охранять их своим телом, кровью, жизнью и имуществом против всякого врага, при всяком случае; отрекаемся от всяких союзов, прежде нами заключенных с иными, и от сношения с чужими государствами, особливо с царем московским; обещаем не принимать и не посылать посланников и ни с кем не переписываться без ведома его величества или наследников его и всей Речи Посполитой: в случае бескоролевья, участвовать в избрании королей купно со всею Речью Посполитой; не начинать бунтов, но укрощать всякое малейшее покушение к оным, коль скоро оно сделается нам известным; во всем сообразоваться с волею его величества и Речи Посполитой, и споспешествовать всему, что к пользе его величества и целой короны польской служить может. Если же, сохрани Бог, кто-нибудь из нас дерзко станет действовать вопреки сему, то мы свидетельствуем перед Богом, что нас никто от этого греха разрешить не может, ни патриарх, ни митрополит, ни другое какое-либо лицо».

В другом экземпляре, подробнейшем и, вероятно, написанном уже после обряда, конец этой присяги таков: «Если же мы, с гетманом и со всем Войском Запорожским, кроме бунтовщиков, которых обещаемся истреблять, окажемся противным Гадячской Комиссии, то теряем все права и вольности, нам данные».

Так совершилось это громкое и бесплодное дело. Король и чины Речи Посполитой произносили свою страшную присягу в полной уверенности, что изменят ей. Казаки, несмотря на свои уверения, мало, в сущности, подавали надежды на то, что станут соблюдать свою клятву. Если они за пять лет перед тем присягали королю, то и последняя присяга их могла подвергнуться участи первой. Некоторые из прибывшие казаков произведены были в шляхтичи, но тогда же поляки с неудовольствием заметили, как один какой-то весельчак из получивших шляхетское достоинство, спросил своего товарища:

«А что, брат, не сделалась ли тень моя больше, когда я стал дворянином?»

Обласканные королем и вельможами, они возвратились в свое Великое Княжество Русское, которому так и суждено было остаться на бумаге.

Но, наконец, польский сейм поставил точку и в другом важном вопросе: объединение России и Польши не могло состояться. Польские вельможи и иерархи римской церкви отказались обсуждать вопрос о коронации Алексея Михайловича или его сына на польский престол, пока они будут оставаться православными. Когда-то, оказавшись в подобной ситуации, вождь гугенотов произнес знаменитую фразу: «Париж стоит мессы!» и стал французским королем Генрихом IV, но Варшава — не Париж и мессы для православного русского царя она явно не стоила.

Все то время, пока в Варшаве обсуждался вопрос о создании Великого Княжества Русского, Трубецкой безрезультатно осаждал Конотоп, одновременно рассылая часть своих войск для занятия близлежащих местечек. 12 мая Ромодановский и Скуратов взяли Борзну, выбив оттуда гарнизон Василия Никифоровича Золотаренко, шурина Богдана Хмельницкого. 21 мая Ромодановский, Куракин и Беспалый двинулись к Нежину и в ходе состоявшегося сражения к ним в плен попал наказной гетман Скоробогатенко.

Между тем, начинался июнь, а о Выговском у князя Трубецкого не было никаких известий…

Глава двадцать первая

Отсутствие сведений о Выговском все больше беспокоило Трубецкого. Опытный военачальник, он знал тактику действий стремительного и энергичного гетмана, поэтому не понимал причин того, почему тот три месяца не подает о себе знать и не приходит на помощь осажденному Гуляницкому. Возможно, князь продолжал бы движение дальше к Киеву на соединение с Шереметевым, поручив лишь части своих сил осаждать Конотоп, однако, не располагая сведениями о Выговском, он не рискнул оставить у себя в тылу четыре тысячи казаков конотопского гарнизона.

К несчастью, князь не знал, что в городе уже возникли проблемы с продовольствием и мещане требуют от Гуляницкого сдаться царским войскам. Начались и дезертирства. Сохранилось письмо полковника к Выговскому, в котором он, сообщая о своем отчаянном положении, требует помощи: «уж и силы нашей не стало: такие тяжкие и добро крепкие до нас всякого дня и ночи приступы и добыванья чинят; уже и в ров вкопались, и воду от нас отняли, и место розными промыслы палят огненными ядрами, а мы пороху и пуль не имеем, чем боронитись; также живности у казаков ничего нет, и конми все опали. Смилуйся, смилуйся, добродей, скоро поспеши, и помочь нам давайте… Мы, тут будучи так в тяжкой беде, можем неделю как мочно боронитися, а дале не можем содержатися, будем здатися».

В то же время, просто стоять под городом тоже не имело смысла, поэтому Трубецкой отправил отряд донских казаков на поиски Выговского. Они должны были передать ему письмо, в котором князь в очередной раз предлагал мятежному гетману мир и просил выслать к нему своих послов для переговоров. Но время шло, а о Выговском не было ни слуха, ни духа.

Между тем, внешне непонятное поведение Выговского объяснялось просто: для ведения каких-либо серьезных военных действий у него не хватало сил. В общей сложности он мог рассчитывать едва ли на треть всего Войска Запорожского, только что-то около 16 тысяч казаков продолжали хранить ему верность. С такими силами выступать против князя Трубецкого было явно неразумно, и гетман затаился до поры, ожидая подхода татарской орды во главе с ханом Магомет Гиреем. Первая их встреча состоялась на Крупич-поле (ныне Ичнянский район Украины) примерно в ста верстах к югу от Конотопа. Хан привел с собой около тридцати пяти тысяч ордынцев и теперь, когда объединенное войско союзников насчитывало пятьдесят тысяч человек, можно было бросить вызов царскому полководцу. Серьезность намерений была подтверждена торжественной клятвой с обеих сторон, которую принесли гетман, старшина, полковники и сотники, а также хан, прибывшие с ним султаны и мурзы.

Трубецкой, хотя и не ожидал внезапного нападения со стороны Выговского, но все же разослал во все стороны от своего лагеря довольно крупные отряды, в основном для поисков «языков». Один из таких отрядов, где были запорожцы Силки и наткнулся на казацко-татарское войско под Шаповаловкой. Отряд был разгромлен, сам Силка попал в плен, а Выговский и хан получили исчерпывающую информацию о положении дел в лагере Трубецкого.

Эта стычка произошла примерно в пятнадцати верстах от Конотопа, где дорогу войску союзников преградила болотистая речка Сосновка (Куколка). Переправиться через нее особого труда не составляло, тем более, что переправа там между селами Сосновка и Шаповаловка имелась, но, проведя рекогносцировку местности, гетман и хан пришли к выводу, что широкое поле, раскинувшееся у реки на десяток верст, очень удобно для сражения крупными силами конницы, которой было, где развернуться. Следовало только заранее подготовиться к предстоящей битве и, главное, суметь заманить сюда достаточно крупные силы противника.

Гетманское войско, командовать которым Выговский поручил Степану Гуляницкому, брату командующего обороной Конотопа, скрытно расположилось в вырытых шанцах напротив переправы на некотором удалении от нее, а ордынцы с ханом Магомет Гиреем укрылась в урочише верстах в десяти южнее переправы. Сам Выговский вместе с нуретдин-султаном Адиль Гиреем (сыном хана) во главе небольшого отряда конницы на рассвете 27 июня, переправившись на противоположный берег Куколки, атаковал лагерь Трубецкого.

В виду того, что произошедшее затем сражение в разных источниках трактуется по-разному, особенно в части потерь царского войска, полагаю небезынтересным привести имеющиеся данные о расстановке сил, осаждавших Конотоп и численности войск с обеих сторон.

Царские войска, осаждавшие город, располагались в трех лагерях. С северо-запада разбил свой лагерь князь Федор Куракин, к юго-востоку расположился князь Ромодановский, а основной лагерь Трубецкого разместился к западу. Здесь же находились и казаки гетмана Беспалого, которые большую часть времени на всякий случай патрулировали местность к востоку от города и вокруг всех трех лагерей.

Списочный состав армии Куракина по данным на 1 января 1659 года включал в себя около десятка формирований, общей численностью 6472 человека. В него входил полк князя Семена Пожарского, насчитывающий примерно 1400 всадников и татарский полк князя Семена Львова, числом 329 человек. Армия Ромодановского, согласно списочного состава на 5 июня 1659 года, насчитывала 7333 человека и, наконец, главные силы самого Трубецкого составляли по данным на 11 апреля 1659 года 12 302 человека.

Непосредственно к 27 июня в связи с потерями и отправкой в гарнизон Ромен отряда В. Философова в полку князя Куракина насчитывалось 5000 человек. В июне 1659 к полку князя Трубецкого присоединились: солдатский (усиленного инженерного назначения) полк Николая Баумана, в количестве 1500 человек, рейтарский полк Уильяма Джонстона — 1000 человек, московские и городовые дворяне, и дети боярские — 1500 человек.

Таким образом, общая численность царских войск на момент битвы составляла около 28 600 человек. Отряд гетмана Ивана Беспалого состоял из 6660 казаков. То есть всего под началом Трубецкого находилось примерно 35 тысяч человек.

Коалиция союзников включала в себя:

Польско-литовские, а также наемные немецкие, сербские и валашские хоругви общей численностью 3000 человек.

Из состава польского отряда Анджея Потоцкого, прибывшего на помощь Выговскому в декабре 1658 года, под Конотоп отправился только драгунский полк полковника Йожефа Лончинского (около 600 человек в 11 хоругвях). Кроме того, большая часть Черниговского полка находилась в осажденном Конотопе.

27 июня во вторник на рассвете татары Адиль Гирея и казаки Выговского внезапно атаковали лагерь войск Трубецкого, смяв немногочисленные сторожевые конные отряды. Судя по всему, долгая осада Конотопа негативно сказалась на состоянии дисциплины в царском войске: лошади у многих в боевом охранении оказались расседланными и выпасались на лугу, поэтому попали в руки нападавших. Поднялся неизбежный в таких случаях переполох, но все же атаку удалось отразить и даже захватить кое-кого из казаков в плен, видимо, тех, кто и сам намеревался перейти к Трубецкому.

Когда выяснилось, что нападавших не много, было решено организовать их преследование. Трубецкой не склонен был разъединять свои силы, узнав, что против него действуют Выговский и хан, но князь Семен Пожарский настоял на преследовании. Казаки, попавшие в плен, говорили ему о Выговском: «Не гонись, князь, за ним: он нарочно заманивает вас в засаду. С ним много казаков, и сам хан с Ордою, а с ханом славные воины: султаны Нуреддин и Калга, мурзы Дзяман-Сайдак и Шури-бей».

«Давай ханишку! — смеялся в ответ Пожарский: — давай Нуреддина, давай Калгу, давай Дзяман-Сайдака! Всех их …и вырубим и выпленим!»

Видимо, Трубецкой то ли не до конца поверил пленным казакам о численности войск Выговского и хана, то ли рассчитывал, что в случае столкновения с превосходящими силами противника, Пожарский повернет назад и успеет укрыться в лагере, но, в конечном итоге, он поручил князю вместе с Семеном Львовым перейти на рассвете 28 июня переправу у Сосновки и атаковать неприятеля. Всего под их начало было выделено примерно 4000 конницы (в том числе, два рейтарских полка) и 2000 казаков гетмана Беспалого с полковниками Григорием Ивановым и Михаилом Козловским.

Но, к сожалению, острота ума отважного князя Пожарского уступала остроте его сабли.

Конница Адиль Гирея и немецкие драгуны Выговского находились на противоположном берегу Куколки. Переправившись туда через гать и болото, Пожарский с ходу их атаковал, обратив в бегство. Отступая, татары и драгуны удалялись все дальше к юго-востоку вдоль реки. Увлеченный погоней Пожарский преследовал их на протяжении почти десяти верст. Проскочив урочище Пустая Торговица, он не заметил, как из лесу в долине тремя огромными массами выступила тридцатитысячная крымская орда, атаковавшая его с тыла. Удар татар был столь стремителен, что Пожарский даже не сумел повернуть свою конницу, чтобы встретить противника с фронта. Из приданных Пожарскому рейтар только один полк (полковника Фанстробеля) сумел повернуть фронт и дать залп из карабинов прямо в упор по атакующей татарской коннице. Однако, это не смогло остановить ордынцев, и после короткого боя полк был истреблён. Татары Адиль Гирей также прекратили бегство, развернувшись фронтом к своим преследователям, и вступили в сражение. Обладая пятикратным численным преимуществом, татарам, плотным кольцом охватившим московское войско, было не сложно завершить его разгром. Погибли и казаки гетмана Беспалого, который позже докладывал Алексею Михайловичу: «…на том, Государь, бою при князь Семёне Петровиче Львове и князе Семёне Романовиче Пожарском всех смертно побито, насилу, Государь, через войска Выговского и татарские несколько десятков человек пробилися в войско до табору». Сам князь Семён Пожарский, до последней возможности сражаясь с врагами, «многих… посекаша и храбрство свое велие простираше», попал в плен.

С.М. Соловьев, а также авторы сборника «Самые знаменательные войны и битвы России» приводят данные о потерях великороссов в этом сражении в количестве 30 тысяч человек, некоторые современные украинские исследователи увеличивают их чуть ли не вдвое. Однако «Самовидец» полагал, что потери русских составили от 20 до 30 тысяч человек. Но и эти данные многократно завышены. Во-первых, у Трубецкого вообще не было и не могло быть такого количества конницы. Во-вторых, есть сведения, основанные на документах, о том, что Трубецкой за весь поход потерял не более 6–7 тысяч человек, да и армия его была не столь огромной, как об этом сообщает С.М. Соловьев. Южнорусским летописям вообще в этом плане доверять трудно, так как они приводят поистине фантастические подробности сражения. Например, сообщается, что укрывавшиеся в шанцах казаки после перехода Пожарского через переправу, выкосили луг и побросали в воду траву. Она образовала нечто вроде плотины и вода залила все поле, превратив его в болото, что и не позволило коннице Пожарского переправиться обратно. На самом деле казаки Выговского в уничтожении отряда князя вовсе и не участвовали. Их задачей было отрезать путь к переправе, если бы Пожарскому удалось разгадать замысел противника. Само сражение князя с татарами произошло в десяти верстах к юго — востоку от казацких шанцев. Никакой травы не хватило бы для того, чтобы залить все это пространство водой с помощью импровизированной гребли.

Согласно малороссийским летописям («Лiтопис» Самуила Величко и «Самовидец»), а также свидетельству очевидцев, Пожарский и, будучи пленен, не изменил своему буйному нраву. Представ перед ханом, он обругал его матерной бранью и плюнул ему в лицо, за что и был тут же обезглавлен. Правда, московский толмач Фролов, присутствовавший при казни Пожарского, сообщил другую причину ханского гнева на князя — за его поход на Азов несколько лет назад. Об этом же позднее рассказал князю Трубецкому и сотник Нежинского полка Забела, присутствовавший при казни Пожарского, «хан росспрашивал окольничего князя Семена Романовича про татарский побой, а какой побой, того неведомо, и околничей де князь Семен Романович хану говорил противно и изменнику Ивашку Выговскому измену иво выговаривал при хане ж. И за то де хан околничего князя Семена Романовича велел перед собою стять.» Князю Львову была сохранена жизнь, но, спустя несколько недель, он умер от болезни. Вместе с князем Пожарским хан в ярости приказал изрубить и других знатных пленников. В числе их, якобы, был сын знаменитого Прокопия Ляпунова, Лев, Е.А.Бутурлин и несколько полковников, а всего 249 человек.

Пожарский явил себя настоящим великорусским народным богатырем. Народная память оценила это и передала его подвиг потомству в песне.

На этой трагической ноте закончился первый этап Конотопской битвы. Вырвавшимся из кольца окружения московским воинам удалось возвратиться в свой лагерь и сообщить князю Трубецкому о случившемся. Главнокомандующий приказал воеводе Григорию Ромодановскому идти на помощь Пожарскому. Но когда его трехтысячный отряд подошел к переправе, дальнейший путь ему преградила вышедшая из своих шанцев пехота Выговского. Узнав о том, что отряд Пожарского уже уничтожен, Ромодановский перешел к обороне переправы на реке Куколка. Трубецкой одобрил его решение и прислал в помощь резервный рейтарский полк полковника Венедикта Змеева в количестве 1200 человек и 500 дворян и детей боярских из воеводского полка Андрея Бутурлина.

Ромодановский, укрепился на правом берегу речки, спешив свою конницу и имея в тылу село Шаповаловку. Несмотря на трехкратное преимущество в живой силе, казакам Выговского не удалось выбить его из этой позиции. Однако, как отмечали, современники, они не особенно и рвались в бой, так как многие были рекрутированы насильно, под угрозой быть отданными с семьями в рабство татарам. Ввиду их низкого боевого духа гетману пришлось больше рассчитывать на польские хоругви. Бой продолжался до самого вечера, но к исходу дня драгунам коронного полковника Йожефа Лончинского и пехотинцам литовского капитана Яна Косаковского удалось все же захватить переправу. Ромодановскому пришлось отступить к лагерю Трубецкого, но не из-за утраты переправы, а потому что хан перешел через болото и речку Куколку, грозя фланговым охватом его отряда. «Татаровя де в то время, зашед с обе стороны, на государевых ратных людей ударили и государевых ратных людей полки и сотни смешали», вспоминали участвовавшие в бою донские казаки Е. Попов и Е. Панов.

В резко изменившейся ситуации главнокомандующему князю Трубецкому пришлось срочно объединять все три лагеря в один, стянув войска Куракина и Ромодановского в свое расположение у села Подлипное. Таким образом, уже 29 июня осада Конотопа была фактически снята, но сейчас важнее было устоять перед натиском татар и казаков Выговского. Весь день продолжалась артиллерийская дуэль, в ночь на 30 июня Выговский решился на штурм лагеря, но его атака была отбита. Сам Выговский был ранен, а его войска и татары в результате контратаки великороссов отброшены за Куколку, оказавшись на позициях, занимаемых ими три дня назад.

Но, несмотря на этот частный успех Трубецкого, общая стратегическая ситуация в корне изменилась. Продолжать дальше осаду Конотопа, имея в своем тылу крупные силы противника, было неразумно, двигаться на соединение с Шереметьевым, фактически оставшись без конницы и подвергаясь постоянным атакам татар, также не имело смысла. Оставался единственный вариант: отступить назад к Путивлю, где находился сильный гарнизон князя Григория Долгорукого.

2 июля Трубецкой начал отступление по направлению к реке Сейму под прикрытием вагенбурга (движущегося обоза, как это делали и запорожцы). Недалеко от Конотопа Выговский и татары вновь предприняли атаку на войско Трубецкого, которая закончилась их новой неудачей. Об этом сражении гетман Беспалый докладывал царю: «к табору, Государь, нашему жестокие приступы неприятели чинили, и, за милостью Божиею… мы отпор давали тем наприятелем и помехи никакие не отнесли, и многих тех неприятелей на отходе и в походе побивали, и пришли, Государь, к реке Сейм дал Бог здоров».

4 июля Трубецкому стало известно, что воевода Долгорукий выступил ему на помощь из Путивля. Однако, князь возвратил его назад, уведомив, что сил для обороны у него вполне хватает. Сам же он начал переправу через Сейм, которая продолжалась до 10 июля. С 4 по 6 июля Выговский и Магомет Гирей пытались артиллерийским огнем помешать переправе, но им это не удалось. По словам упоминавшегося выше толмача Фролова, входившего в состав русского посольства, задержанного гетманом и находившегося в это время в лагере Выговского, в результате атак войска хана и гетмана «обозу ничего не учинили», а потеряли «черкас с 3000 и татар с 500 человек убитыми». По некоторым данным сам Выговский был снова ранен осколком гранаты. Значительную роль в арьергардных боях с выговцами сыграл полковник Николай Бауман, которому за проявленную доблесть, впервые в русской истории по указу царя было присвоено звание генерал-поручика.

Благополучно завершив переправу, 10 июля 1659 года Трубецкой возвратился в Путивль.

Сведения о потерях царского войска в этом, закончившемся неудачей, походе в Малороссию сохранились в московских архивах. «Всего на конотопском на большом бою и на отводе: полку боярина и воеводы князя Алексея Никитича Трубецкого с товарищи московского чину, городовых дворян и детей боярских, и новокрещенов, мурз и татар, и казаков, и рейтарского строю начальных людей и рейтар, драгунов, солдатов и стрельцов побито и в полон поймано 4769 человек», — отмечатся в донесении о потерях.

Основные потери пришлись на отряд князя Пожарского. Пал командующий рейтарским полком шотландец Уильям Джонстон. Почти полностью погиб рейтарский полк Анца Георга фон Стробеля (Фанстробеля), потери которого составили 1070 человек, включая полковника, подполковника, майора, 8 ротмистров, 1 капитана, 12 поручиков и прапорщиков. Войско Запорожское, согласно докладу гетмана И. Беспалого, потеряло около 2000 казаков. На долю кавалерии приходятся главные потери армии, пехота за все время боёв потеряла всего 89 человек убитыми и пленными. Общие потери армии князя Трубецкого за время отступления к Путивлю составили около 100 человек. В шанцах под городом пришлось оставить три осадных мортиры, из которых одна была тяжёлая, четыре осадные пушки «что на земле лежали», 600 ядер и 100 гранат. То есть всего потери Пожарского, включая казаков Беспалого, в сражении с татарами за Куколкой составили примерно 6 500 всадников.

По самым приблизительным подсчетам потери Выговского за все время боев составили около 4 тысяч человек, крымские татары потеряли от 3 до 6 тысяч человек.

Выйдя на рубежи Московского государства, Выговский не стал переходить границу, хотя на этом настаивали командиры его польских наемных хоругвей и хан Магомет Гирей. Свою позицию он объяснял тем, что не намерен развязывать войну с царем Алексеем Михайловичем и удовлетворен изгнанием царских воевод с малороссийской земли. Возможно, Иван Евстафьевич был вполне искренен, хотя многие считали, что он опасается восстания казаков у себя в тылу, если вторгнется в московские пределы. Но все же представляется, что Выговский, уже, как глава Великого Русского Княжества, входящего в состав Речи Посполитой, понимал, что царским правительством вторжение казаков на московские земли может быть расценено, как объявление Польшей войны Московскому государству. Поэтому гетман отошел к Гадячу, но в течение трех недель не мог его взять.

Князь Трубецкой предпринял новую попытку договориться с Выговским о мире, но тот не прерывая с ним переговоров, окончательного ответа не давал и возвратился в Чигирин. Отсюда он продолжал сноситься с Трубецким, вынашивая в то же время планы выступить против Шереметева и изгнать его из Киева. Одновременно он поддерживал контакты с Крымом, рассчитывая в будущем на поддержку хана.

После разгрома князей Пожарского и Львова под Конотопом и вынужденного отступления Трубецкого в Путивль, в Малороссии не осталось больше царских войск, за исключением ратников Шереметева в Киеве. Однако Шереметев каких-либо кардинальных действий против Выговского предпринять был не в силах и ограничился лишь тем, что выжег несколько сел и местечек вблизи Киева, не щадя ни старого, ни малого. К середине лета Выговский оказался полновластным хозяином Малороссии, не встретив нигде серьезного сопротивления за исключением одного Гадяча, который он так и не смог взять.

Внешнеполитическая ситуация также весьма благоприятствовала Выговскому: Москвы он мог не опасаться, пока его поддерживала мощь татарской орды, поляки окончательно стали его союзниками, а серьезных внутренних врагов у него практически не осталось. Однако гетман не учел того обстоятельства, что для малороссийского народа возвращение под власть польских панов было категорически не приемлемо. Не только весь посполитый народ и простые казаки, но и часть старшины не верили в долговечность гадячских статей, резонно полагая, что как только паны укрепятся на Украйне, они о них забудут. Эти опасения были вполне обоснованы, достаточно вспомнить речь Беневского на заседании сейма. Опора Выговского на генеральную старшину и значных казаков сослужила ему плохую службу. Народ в своей массе не разделял его идей и убеждений, предпочитая идти в русле московской политики, и считал гетмана изменником, предавшимся ляхам. Напрасно было искать в этих настроениях «руку Москвы» или объяснять их происками царских воевод — сам народ Малороссии отказал ему в доверии.

Не учел Выговский и того, что Запорожская Сечь за прошедший год пополнилась значительным количеством недовольных его деятельностью казаков. В 1658 году на Сечь ушел и Юрий Хмельницкий, которому все более не по душе становилась политика Выговского, направленная на конфронтацию с Москвой и тяготением к Речи Посполитой. Тогда же туда сбежали генеральный есаул Иван Ковалевский, генеральный судья Иван Беспалый и ряд старшин. В самом Запорожье в это время находился Иван Дмитриевич Серко, бывший полковник Богдана Хмельницкого, который в 1654 году отказался принести присягу московскому государю и удалился на Сечь, где стал одним из влиятельных атаманов. За последние годы его взгляды несколько изменились, и он все более тяготел к Москве. По предложению Серко и Юрия Хмельницкого, несмотря на молодость, также произвели в запорожские атаманы.

Воспользовавшись тем, что крымский хан Магомет Гирей с ордой ушел в Малороссию на помощь Выговскому, запорожцы во главе с Юрием Хмельницким весной 1659 года вторглись в его владения, захватив много пленных и разгромив четыре ногайских улуса. Когда находившийся в это время под Гадячем хан получил об этом известие, он впал в ярость и вместе с Выговским послал к Хмельницкому послов с требованием освободить пленных. Однако запорожцы и молодой Хмельницкий ответили, что пусть хан сам вначале отдаст свой прежний полон, а если вздумает двинуться в московские пределы, то они вновь нападут на крымские поселения.

От запорожцев не отставали и донские казаки. Во время отсутствия хана в Крыму они вышли в море и высадились под Кафой, Балаклавой, Керчью углубившись внутрь полуострова на полсотни верст. Там же они взяли в плен около 2000 татар, освободили 150 ранее захваченных татарами донцов, а затем переплыли на турецкую сторону, погромили Синоп и дошли почти до самого Константинополя.

Магомет Гирей не стал испытывать судьбу и, обвинив в происшедшем Выговского, увел орду в Крым, оставив все же гетману около 15 тысяч татар. Этих сил Выговскому явно было недостаточно, тем более, что король смог прислать ему в помощь только 1500 человек.

Не имея возможности продолжать военные действия на Левобережье, Выговский вынужден был возвратиться в Чигирин, откуда в последний раз попытался повести наступление на Киев. Однако, высланное им под командованием брата Данилы войско из татар и казаков было 22 августа наголову разбито выступившим ему навстречу Шереметевым.

Это послужило сигналом для всеобщего восстания против гетманской власти. С этого момента так ярко вспыхнувшая было звезда Выговского, стала стремительно гаснуть.

Командовавший в то время приданным Выговскому контингентом польских войск коронный обозный Анджей Потоцкий доносил королю Яну Казимиру: «Не изволь ваша королевская милость ожидать для себя ничего доброго от здешнего края! Все здешние жители (западной стороны, то есть Приднепровья-прим автора) скоро будут московскими, ибо перетянет их к себе Заднепровье, а они того и хотят и только ищут случая, чтоб благовиднее достичь желаемого. Они послали к Шереметеву копию привилегий вашей королевской милости, спрашивая: согласится ли царь заключить с ними такие же условия? Одно местечко воюет против другого, сын грабит отца, отец — сына. Благоразумнейшие из старшин козацких молят бога, чтоб кто-нибудь: ваша королевская милость или царь взял их в крепкие руки и не допускал грубую чернь до такого своеволия».

Но как раз эта «грубая чернь» и не желала, возвращаться под польское владычество и следовать за Выговским. Такого же мнения придерживалась и часть старшины. Одним из первых поднял восстание в Нежине пожалованный королем в дворяне «Рыцарь войска Запорожского» Василий Никифорович Золотаренко, он же «шляхтич Золотаревский» и брат Ганны, вдовы Богдана Хмельницкого. Вскоре после возвращения Выговского в Чигирин, в Переяславле Тимофей Цецура заявил, что он со своим полком выходит из подчинения Выговскому и переходит в московское подданство. Он перебил немногих гетманских сторонников и направил своих посланников в Путивль к Трубецкому. Его поддержал и шурин Богдана Хмельницкого по первой жене Яков Сомко, дядя Юрия Хмельницкого, возвратившийся с Дона. К ним примкнули казаки Черниговского, Киевского и Лубенского полков. Поднялась и Сечь, запорожцы выбрали кошевым атаманом Юрия Хмельницкого, который выступил из Запорожья в Заднепровье. В распоряжении гетмана оставались еще наемники из поляков, сербов, немцев, а также часть верных ему казаков. Командование над ними принял Юрий Немирич, однако при попытке выступить против восставших, собственные же подчиненные и убили его. Так бесславно закончил счеты с жизнь человек, посвятивший себя всего идее объединения славянских народов в единую федерацию.

Совсем неуютно почувствовал себя Иван Евстафьевич, когда восстание вспыхнуло и в самом Чигирине. Гетману пришлось укрыться в обозе Анджея Потоцкого под Белой Церковью с малым числом своих сторонников. Тем временем Тимофей Цецура выступил в поход на правый берег Днепра и казаки из западных полков стали переходить на сторону восставших. В конечном итоге, с Выговским не осталось почти никого, даже его брат Данила, он же шурин Юрия Хмельницкого, присоединился к своему свояку.

По требованию казацкой старшины Выговский вынужден был прибыть на раду, назначенную им по требованию восставших на 11 сентября 1659 года под местечком Германовкой.

Открыв раду, он приказал двум своим сторонникам читать статьи гадячского договора, но собравшиеся не стали их слушать. Они подняли шум и крик, выхватили сабли и порубили чтецов. Те из старшины, кто еще стоял за гетмана, немедленно его покинули, а самому Выговскому чудом удалось убежать и схорониться в обозе Потоцкого.

Гетманом рада единогласно выбрала Юрия Богдановича Зиновьевича Хмельницкого, а, спустя несколько дней и Выговский, под давлением Потоцкого, вынужден был передать гетманскую булаву прибывшим к нему брату своему Даниле, а также Лесницкому и каневскому полковнику Лизогубу для вручения ее Юрию Хмельницкому.

Так в апогее своего расцвета закончилась гетманская карьера Ивана Евстафьевича Выговского, человека незаурядного ума, хитрости и смелости, обладавшего и хорошим полководческим талантом, однако в отличие от своего предшественника, не сумевшего лучшие качества своего характера использовать во благо, и ввергнувшего народ Малороссии в братоубийственную войну. Вместе с гетманством Выговского кануло в Лету и Великое Русское Княжество, просуществовав чуть более трех месяца на бумаге.

В дальнейшем за преданность интересам Польши король пожаловал Выговского званием сенатора польской Короны и воеводы киевского, и приблизил к себе. Однако позднее, после отречения Юрия Хмельницкого от гетманства, когда были избраны одновременно два гетмана — на правом берегу Тетеря, а на Левобережье Брюховецкий, на Выговского пало подозрение, что он возбуждает казаков выбрать гетманом его. По требованию самозваного гетмана правобережной Украины, бывшего его шурина Павла Тетери, с которым король не хотел портить отношения, Выговский был предан военно-полевому суду и по его приговору расстрелян 16 марта 1664 года под Ольховцем.

Глава первая

В годы военного лихолетья или других социальных потрясений, когда судьба страны и народа зависит от способностей и таланта вождя, ход исторического развития нередко выдвигает на вершину власти харизматическую личность, заставляющую обстоятельства повиноваться своей воле и меняющую колею движения истории. Таким был Богдан Хмельницкий, Великий гетман Войска Запорожского, имя которого навеки покрыто неувядаемой славой, а авторитет оставался непререкаемым в казацкой среде даже после его смерти. Отблеск славы великих нередко падает и на их потомков, не всегда, к сожалению, достойных этой чести.

Юрий, младший сын Богдана Хмельницкого, родился в 1641 году в наследственном имении своего отца Субботове, бывшем в то время хутором, в восьми верстах от Чигирина. Его мать Ганна Сомко, дочь известного на Сечи казака Семена Сомка, от брака с которой у Богдана было пятеро детей, вскоре умерла. Юрий, в силу младенчества, вряд ли ее мог помнить. По свидетельству летописных источников, до 1647 года его воспитывала сожительница отца, ставшая затем женой Чаплинского. Два года спустя, уже, будучи запорожским гетманом, Богдан женился на ней церковным браком в Переяславле, но после битвы под Берестечком она была казнена то ли им самим, то ли его сыном Тимофеем за супружескую неверность. В отличие от старшего брата, Юрий был к мачехе привязан и любил ее как родную мать. Позднее отец женился третьим браком на Ганне Золотаренко, которая, судя по всему, с пасынком также вполне ладила.

Когда его отец стал гетманом, Юрию едва исполнилось шесть лет, поэтому воспитывался он, конечно, в более тепличных условиях, чем старший брат, что, по-видимому, отрицательно сказалось на его характере. Занятый решением государственных дел, войнами и походами, отец не мог уделять его воспитанию должного внимания. Мальчик с детства страдал какими-то припадками (эпилепсией?), поэтому рос в окружении мачех, мамок и нянек, которые стремились во всем угодить ему. Вседозволенность породила у подростка капризность и жестокость, которая свойственна была и Тимофею, однако, если старший брат отличался еще мужественным, жестким и волевым характером, по натуре своей был воином, то Юрий силой духа не обладал совершенно и к военному делу склонности не имел. Войдя в возраст, он был отправлен в Киевскую братскую школу, основанную еще Сагайдачным и ставшую позднее академией, но в начале 1657 года, готовя казацкие полки на помощь князю Ракочи, отец истребовал его в Чигирин и собирался сделать для этого похода наказным гетманом. Такое решение вызвало сильное возмущение казаков, тем более что большинство из них были не из регулярных полков, а охотниками. Хмельницкому пришлось тогда отменить свое решение, назначив им наказным гетманом Антона Ждановича, а его заместителями — полковников Ивана Богуна и Ференца Раца.

Сам Богдан при жизни сына Тимофея вряд ли думал о том, что Юрию когда-то доведется стать гетманом Войска Запорожского. Старший сын рано возмужал, обладал хорошей военной подготовкой, в казацкой среде пользовался большим авторитетом. Тимофей рано проявил и качества военачальника, участвовал в битве под Батогом, совершил с пятнадцатитысячным конным корпусом стремительный рейд от Чигирина до Ясс и освободил Сучаву. Конечно, рядом с ним все это время находился легендарный Иван Богун (Иван Федоренко?), но все же никто не сомневался, что старший сын Хмельницкого по праву станет достойным преемником своего великого отца. Не сомневался в этом, прежде всего и сам Богдан, но внезапная смерть Тимофея заставила его искать замену себе в младшем сыне.

В начале 1657 года Богдан внезапно заболел. К лету болезнь гетмана усилилась и Юрий 4 июля был избран в преемники своему отцу, о чем говорилось выше в первой части настоящего повествования. Фактически это решение оставалось для большинства простых казаков в силе и после того, как гетманом стал Выговский. В их понимании Выговский избирался вместо него лишь на короткое время («на час»). После похорон отца Юрий возвратился в Киев, где и продолжал обучение.

Тот факт, что после Переяславской рады с участием боярина Хитрово Выговский стал именоваться гетманом Войска Запорожского без приставки «на той час», не отразился на наследственном гетманском статусе Юрия и его положении среди казаков, так как подавляющая масса «черни» продолжала видеть в нем будущего гетмана, законного преемника своего отца. К тому же, среди полковников у него было много родственников. Яков (Иоаким) Сомко, шурин отца — родной дядя по матери, Василий Никифорович Золотаренко — шурин Богдана по его третьей жене, Данила Выговский и Иван Нечай были шуринами самого Юрия, а киевский полковник Яненко-Хмельницкий — двоюродным или троюродным братом, на дочери которого был женат прилукский полковник Петр Дорошенко. Кроме того, по завещанию Богдана и сам Выговский с полковником Пушкарем являлись его опекунами (советниками).

Удаление Юрия из гетманской ставки, под предлогом продолжения учебы, по-видимому, было выгодно Выговскому, особенно, когда его прямо обвиняли в узурпации гетманской власти. Однако, отдалив от себя сына Хмельницкого, он допустил серьезную ошибку, постепенно утратив на него влияние. В том переходном возрасте, в котором находился юноша, обычно происходит переосмысление прежних взглядов и крушение авторитетов. Молодой человек начинает ощущать в себе стремление к самопознанию, полагая, что он уже сам способен выбирать свою дорогу в жизни и судить о том, что хорошо, а что плохо. Юрий, будучи по натуре своей слабохарактерным и легко внушаемым человеком, довольно скоро пересмотрел свое отношение к Выговскому и проводимой им политике. Хотя историки об этом и умалчивают, но, скорее всего, в начале в этом сыграл свою роль Яков Сомко, позднее Пушкарь, с которым он поддерживал контакты, находясь в Киеве. Затем, когда он оказался на Запорожье, большое влияние на него стали оказывать Иван Серко, противник пропольской политики гетмана и сбежавший от Выговского бывший генеральный есаул Иван Ковалевский.

Яков Семенович Сомко не принял гетманства Выговского и вынужден был уйти на Дон, где даже одно время, чтобы заработать на жизнь, торговал спиртным. По-видимому, летом 1659 года он возвратился в Переяславль, где в то время был наказным полковником Цецура. Тимофей Ермолович Цецюра («Цюцюра»), шляхтич по происхождению, по-видимому, участвовал в Освободительной войне с самого ее начала, так как в 1656 году уже значился сотником Бориспольского полка. После того, как сменившего Павла Тетерю на посту переяславского полковника, Ивана Колюбаку казнили в августе 1658 года по приказу Выговского, полком меньше года руководил Стефан Чючар, но в Конотопском сражении им уже командовал наказной полковник Тимофей Цецура. Он же с Выговским неудачно осаждал Гадяч, где обороной руководил опытнейший Павел Охрименко (Апостол), служивший до самой смерти князя Иеремии Вишневецкого сотником в его войске. То ли потому, что Выговский так и не утвердил его в полковничьей должности, то ли попав под влияние Сомка, который уже знал, что его племянник избран кошевым атаманом Сечи и движется к Чигирину, то ли по какой другой причине, но они 19 (29) августа 1659 года взбунтовали Переяславский полк и подняли мятеж против гетмана Выговского. В Переяславе был перебит гарнизон гетманских наёмников числом в 150 драгун и арестован их командир майор Ян Зумер, а также находившийся в городе генеральный судья Войска Запорожского Федор Лобода.

Как известно, после поражения царских войск под Конотопом, князь Трубецкой отступил к Путивлю и вместе с ним Малороссию вынужден был покинуть и находившийся в его войсках гетман Иван Беспалый. То ли под влиянием неудачной осады Конотопа, то ли потому, что его авторитет у казаков пошатнулся, а может, просто считая свой долг исполненным, Беспалый отказался от гетманского поста, и в августе часть казаков Заднепровья, верных царю и тех, кто взбунтовался против Выговского, избрали Сомко наказным гетманом. Это решение не вызвало энтузиазма у Цецюры, который сам втайне мечтал о гетманской булаве, как и у Юрия Хмельницкого, который с частью запорожцев прибыл к месту проведения рады, где находился и Выговский, вынужденный по требованию восставших назначить раду по выборам гетмана обеих сторон Днепра на 11 сентября 1649 года в 50 верстах от Киева в селе Германовка (ныне Обуховского района). Судя по всему, между Выговским и Хмельницким не было вражды, так как они мирно уживались в одном таборе, ожидая рады. К Германовке спешил со своим 10000-м войском и Сомко. Цецура, опасаясь избрания Юрия, стал интриговать против него. «Юрий — писал он воеводе Шереметьеву — того же надхненя лихого лядского, туты ж хилиться», и сообщал, что он писал к Юрию письмо с предложением присоединиться к восставшим против гетмана, но, вместо ответа от него, получил ответ от Выговского, в котором последний сообщал, что Хмельницкий сын знаменитого отца, хотя и молод, но имеет ум лучше, чем иной старый, и не захочет проливать христианской крови, а потому и остается с Выговским в нго таборе. Шереметев мог вполне поверить донесениям Цецуры, после того, как с своей стороны отправил к Юрию послание, но не получил ответа. Правда, воевода написал ему позднее еще одно письмо, в котором напоминал о заслугах отца и предлагал отступить от изменников. На это послание Юрий отвечал, что все Войско Запорожское будет служить московскому государю, как и при его отце. Но сам Хмельницкий тоже, в свою очередь, опасался, что дядя Яким (Яков) Сомко, поддерживаемый своими сторонниками, может склонить раду избрать гетманом себя. Зная, что Запорожье стоит за него, Юрий тайно отправил на Сечь Ивана Брюховецкого и к началу рады с Сечи подошел отряд запорожцев во главе с Иваном Дмитриевичем Серко, категорически заявившим, что Запорожье отдает свой голос за гетмана Юрия Хмельницкого. Таким образом, в лагере противников Выговского единства не было: дядя интриговал против племянника, племянник против дяди, а Цецура против обоих.

Со своей стороны, и действующий гетман не намерен был никому уступать булаву. Когда в самом Чигирине взбунтовались казаки, гетман действительно по его собственным воспоминаниям, верхом, в одной сукманке бросился бежать в лагерь Анджея Потоцкого, где и укрылся. Вскоре под давлением собственного окружения, он вынужден был назначить раду и вместе с Потоцким двинулся к Германовке, где с ним соединился и Хмельницкий. Простояв несколько дней в ожидании сбора полков, они вдвоем 11 сентября явились на раду.

Гетман применил тактический прием: рассчитывая привлечь на свою сторону собравшихся, он приказал своим сторонникам Прокопию Верещаке, который был одним из руководителей делегации Войска Запорожского на сейме в Варшаве, и Ивану Сулиме читать статьи гадячского трактатата, попутно разъясняя, какие выгоды получит от него Малороссия и казаки. Но Выговский не учел, что на раду прибыли не все полки, а в основном те, кто поддерживал Цецуру, Сомко и запорожцы с Иваном Серко. С первых минут чтения трактата докладчиков стали прерывать выкриками с мест. Гетмана обвиняли за разорение местечек и сел на Левобережье, за жестокие казни своих противников и даже полковников и старшин. Иные кричали, что он продает Украину крымскому хану, что возводит клевету на московского царя. Многих пугала все возрастающая власть Выговского, который из выборного предводителя, подчиненного товариществу, желал стать несменяемым воеводой киевским и русским князем. Если раньше его поддерживала большая часть старшины, для которой он был лишь первым среди равных, то теперь многие из зависти, другие по причине личного высокомерия и нетерпимости гетмана, перешли на сторону его противников. Обиделся на гетмана Тимофей Носач, который, хотя и возглавлял депутацию от Войска на сейме, не получил шляхетского достоинства. Ярым противником Выговского стал Иван Ковалевский, вынужденный в свое время, опасаясь за свою жизнь, бежать на Сечь. Те казаки, кто не получил дворянства, завидовали получившим шляхетское достоинство и тоже выступали против гадячского трактата. Многие из них раньше ошибочно считали, что все казаки станут щляхтичами, а на деле оказалось, что лишь немногие, выбранные по произволу гетмана, и они-то станут вместе с ним властвовать над остальными. По мере чтения статей рада превратилась в неистовую междоусобную драку. Верещака и Сулима были изрублены в куски; сам Выговский избежал смерти, укрывшись в лагере Анджея Потоцкого. «И бежал он, — говорил летописец, — как бежит обожженный из пожара».

Некоторые из убежавших вместе с ним советовали Выговскому отправиться в Крым к хану. Турецкий посол перед тем только приезжал к нему, и от имени Порты, обещал защищать гетмана. По мнению турецкого правительства, Турция давно уже имела право на Малороссию, потому что одиннадцать лет охраняла ее своим оружием от разных неприятелей. Выговский отверг предложение посла признать над собой власть Османской империи, несмотря на то, что жена его находилась в Чигирине, и вместе с Анджеем Потоцким отправился в Белую Церковь.

Но и казаки последовали за ним. Недалеко от Белой Церкви собралась снова рада. На этой раде Выговский был отрешен от гетманства и гетманом провозглашен Юрий Хмельницкий.

К Выговскому явились посланцы и требовали, чтоб он приехал на раду и торжественно сложил булаву. Выговский не поехал. Рада прислала к нему нему каневского полковника Лизогуба и миргородского Лесницкого. Они заявили, что если Выговский, сам не хочет ехать, то прислал бы бунчук и булаву. Гетман не согласился и на это предложение. Наконец, после вмешательства Потоцкого он рассудил здраво, что воле всего казачества противиться бесполезно и сказал: «Я отдаю бунчук, но с тем условием, что Войско Запорожское останется в непоколебимой верности королю».

Полковники обещали, что так и будет. Выговский вручил булаву и бунчук брату своему, Данилу, и вместе с послами отправил его на раду.

Потоцкий послал с ними польского полковника Корчевского, с тремя требованиями: во-первых, чтоб казаки дали присягу в верности королю; во-виторых, чтобы разрешили панам возвратиться в свои имения; и, наконец, выпустили жену Выговского и других польских людей, находящихся в Чигирине, для чего дали бы заложников.

По дороге эти послы встретили казацкое войско. Казаки грозили силою схватить Выговского, показывали длинное обвинение, написанное на раде, и требовали, чтоб поляки его оставили. «Каждый из нас, — отвечал Корчевский, — лучше рад — и не раз, а несколько раз — готов умереть, нежели постыдно оставить усердного слугу короля».

Но казаки успокоились, когда узнали, что Выговский добровольно отказывается от гетманства. Бунчук и булава были сложены на раде, а казаки радостными окликами провозгласили Юрия Хмельницкого гетманом.

Подняв над головой булаву, Юрий спросил: «кого желаете признать государем, — польского короля или московского царя?»

Старшины и простые казаки закричали, что они желают короля. Но на этой раде собралось немного представителей от полков, через несколько дней оказалось, что большинство было вовсе не на стороне короля.

«Благодарю вас за верность», — сказал Корчевский, и перешел к двум другим пунктам.

С женой Выговского проблем не возникло. Что же касается требования разрешить возвращения панов в свои имения, «…то они, — писал Потоцкий позднее в своем донесении королю-, отложили рассуждение об этом на дальнейшее время, а исполнение будет разве в день судный».

По окончании рады обозный Носач, полковники Гуляницкий и Дорошенко прибыли в Белую Церковь и передали Выговскому письменные заверения гетмана и всех старшин в том, что они доставят ему жену и поляков из Чигирина.

Так завершилось гетманство Выговского, с ним прекратило свое кратковременное существование и Великое Княжество Русское. Главную причину неудачи с попыткой создания собственной государственности следует искать в особенностях самосознания малороссийского народа, который в то время не сложился еще в единую украинскую нацию. Большинство населения продолжали считать себя русскими людьми и тяготели к Московскому государству, другая же часть связывала свое будущее с Речью Посполитой, которую они считали своей Отчизной. Идея же национального самосознания и самоопределения витала в то время в умах немногих наиболее образованных или же вознесенных волею судьбы на высшие государственные должности людей. Для большинства же достаточно было добиться себе вольностей и свобод, за что собственно и боролись казаки. Ведь даже сам Богдан Хмельницкий, признанный лидер всего южнорусского народа, к идее создания независимого государства пришел лишь под конец своей жизни и то под влиянием Юрия Немирича. В целом же концепция создания независимой Украины сложилась только в XIX веке в очень узком круге малороссийских историков и писателей, а впервые реализовалась и то на непродолжительное время в 1918 году. Тогда же под влиянием манифеста украинских сепаратистов «Истории руссов» был создан и пропагандировался миф о некоем полугосударственном образовании «Гетманщина», о которой современники ничего не знали. В частности, Величко в своей летописи казацкие территории, присоединенные в 1654 году к Московскому государству называет Малой Русью, также, как они именовались и в официальных московских документах. Современные украинские историки и некоторые российские их последователи пошли еще дальше, создав новый миф о якобы существовавшем во времена Б.Хмельницкого самостоятельном «казацком государстве».

Междоусобные смуты периода гетманства Выговского вконец расстроили Украину нравственно и физически. «Сила казаков ослабела в бурях междоусобных, — писал позднее сам он к королю, — громаднейшие полки, — Полтавский, где было сорок тысяч населения, Миргородский, где было тридцать тысяч, Прилуцкий и Ирклеевский погибли вконец; города и села зарастают крапивою».

За 12 лет непрерывных военных действий некогда цветущий и благодатный край превратился в пустыню. Там, где еще 10–15 лет назад зеленели сады и колосились хлеба, не росла даже трава, вытоптанная сотнями тысяч конских копыт. Некогда зажиточные селения оказались стертыми с лица земли, а на месте многолюдных местечек и городов остались одни развалины. Десятки, а может и сотни тысяч жителей этого края погибли в междоусобных войнах, столько же было угнано татарами в Крым и продано в рабство. Моровое поветрие, неурожай и голод стали постоянными спутниками оставшихся в живых. Все, кто имел тяготение к мирному труду, бросали насиженные места и перебирались в Слободскую Украйну под защиту московского царя, другие же брали в руки косы, вооружались, кто чем мог, и шли в казаки. Землю никто не обрабатывал и плодородная почва постепенно вырождалась в солончаки.

Но главная беда малороссиян состояла не в этом, а в отсутствии единства, согласия и стремления к достижению общей цели. Буквально все — от последнего посполитого до казацкого полковника только и знали, что рассуждали о вольности и независимости, и никто, подобно польским шляхтичам, не хотел признавать над собой никакой власти. Оно и понятно, тесное общение с поляками на протяжении сотни лет (со времен Люблинской унии), не могло не сказаться на характере южнорусских людей, вольно или невольно перенявших у польской шляхты впитанную с молоком матери склонность к анархии.

Только одному Богдану Хмельницкому на какое-то непродолжительное время силой своего авторитета и вооруженной рукой удалось навести в Малороссии хотя бы относительный порядок, однако после него больше это не удавалось сделать никому из гетманов 17 века, включая и Мазепу-Колединского.

Н.И. Костомаров был совершенно прав, отмечая, что «дело Выговского оказалось непрочным не от московских войск, а от народного несочувствия», но «сочувствия» не наступило и после избрания гетманом Юрия Хмельницкого.

Глава вторая

Окончательное утверждение Юрия гетманом приднепровскими казаками произошло в Расаве близ Ртищева. Там же были выработаны 14 статей нового договора с Москвой, на которых, по мнению генеральной старшины, Войско Запорожское вновь бы переходило под царскую руку. Эти статьи были доставлены прилукским полковником Петром Дорошенко князю Трубецкому, но тот утвердить их отказался, потребовав, чтобы была созвана новая рада в Переяславле с участием всех казаков, в том числе левобережных, и самого гетмана. По-видимому, и Хмельницкий и его полковники опасались туда явиться, поэтому Трубецкой выслал в Чигирин в качестве заложника окольничего Андрея Васильевича Бутурлина. Только после этого, 9 октября Юрий переправился на левую сторону Днепра. С ним в Переяславль прибыли генеральный обозный Тимофей Носач, войсковой судья Иван Кравченко, генеральный есаул Иван Ковалевский; полковники: черкасский Андрей Одинец, каневский Иван Лизогуб, корсунский Яков Петренко, прилуцкий Петр Дорошенко, кальницкий Иван Серко (он к тому времени снова был произведен в полковники), а также сотники и казаки от каждого полка.

В Переяславле гетмана и всю приднепровскую делегацию торжественно встретили не только казаки, но и ратные люди Трубецкого. 10 октября 1659 года состоялась встреча Хмельницкого с князем. Трубецкой в приветственной речи похвалил гетмана от царского имени за то, что тот не примкнул к изменнику и выразил надежду, что он будет и впредь верно служить государю. Остальной приднепровской старшине было объявлено, что их вины царь также прощает. Затем князь сказал, что, когда соберутся остальные, то в Переяславле будет проведена рада по окончательным выборам гетмана и утверждению статей договора о новом статусе Войска.

15 октября все оказались в сборе. Помимо старшины и черни Левобережья, в Переяславль прибыл из Киева боярин Василий Борисович Шереметев. В работе рады приняли участие окольничий князь Григорий Григорьевич Ромодановский, а также и Беспалый (который формально в понимании князя Трубецкого продолжал оставаться наказным гетманом, но через два дня был избран генеральным судьей Войска). При предварительном согласовании статей договора возникли разногласия. В частности, предлагалось в Новгород — Северском, Чернигове, Стародубе и Почепе ввести воеводское правление, против чего гетман и старшина категорически возражали.

Наконец, 17 октября состоялась сама рада. Как и ожидалось, Юрия избрали (скорее утвердили) гетманом обеих сторон Днепра и одновременно были утверждены статьи нового договора. В целом они повторяли условия прежнего, заключенного еще при Богдане Хмельницком в январе 1654 года, однако содержали и некоторые дополнительные ограничения гетманской власти и казацкого самоуправления с учетом накопленного негативного опыта в этих вопросах.

Прежде всего, подчеркивалось, что гетман и Войско Запорожское являются составной частью вооруженных сил Московского государства, находятся на государевой службе и любые изменнические настроения в Войске должны караться вплоть до смертной казни. О всяких «ссорных делах» предписывалось доносить непосредственно царю.

Без царского приказа Войско Запорожское не имело право вступать в войну с кем-либо или же оказывать кому-либо помощь, а если такое случится, то виновные в этом подлежат смертной казни.

В городах Переяславле, Нежине, Чернигове, Брацлаве и Умани предусматривалось размещение царских воевод со своими войсками для обороны от неприятеля, но без права вмешиваться в дела казацкого самоуправления. Прибывшие с ними ратные люди должны были размещаться на постой у городских и деревенских жителей, реестровые казаки от этой повинности освобождались.

Гетману запрещалось сноситься с иностранными державами и принимать их послов, а также самостоятельно назначать полковников и другую старшину. Их избрание должно было проводиться на раде с учетом мнения всей черни и только из казаков своих полков. Этот пункт вызывал яростный протест казацкой старшины, но представители Москвы в этом вопросе ни на какие уступки не шли.

С другой стороны, и казаки без царского повеления не имели права заменить гетмана, если даже, по мнению Войска, он совершил преступление. Об этом следовало донести царю, затем провести разбирательство и, если вина гетмана будет доказана, то на раде, назначенной государем, провести новые выборы.

На полковничьи и другие командные должности надлежало избирать исключительно православных христиан. Новокрещенных и иноверцев избирать запрещалось, так как «от них большая смута в Войске и междоусобицы и козакам делаются налоги и тесноты».

Казакам разрешалось заниматься виноделием (производить вино, пиво и мед), но в отношении объемов продажи спиртного вводились незначительные ограничения.

Договор был также дополнен запретом размещать казацкие гарнизоны на территории Белоруссии, чтобы не вступать в конфликт с московскими ратными людьми. Этот пункт касался в основном Старого Быхова, где еще с времен Хмельницкого оставался казацкий полк Ивана Нечая, женатого на сестре нового гетмана.

Недовольство Юрия Хмельницкого и старшины вызвала статья договора, наделявшая любого малороссиянина правом сноситься напрямую с Москвой и лично явиться туда с жалобой или доносом. Однако для московского правительства эта статья договора имела важное значение, так как позволяла быть в курсе всех событий, происходящих в Малороссии. Всех, кто прибывал в Москву с ходатайством, жалобой, доносом или с каким-либо предложением, подробно расспрашивали о состоянии дел в крае, эти показания записывались в отдельные книги. Многие из приезжих за ценную информацию получали подарки или другие пожалования, поэтому со временем доносительство стало выгодным занятием.

Однако дополнения к переяславскому договору 1654 года не внесли каких-либо изменений в положение простого народа, на что рассчитывали мещане и посполитые, выступая против попыток Выговского присоединить Украину к Польше. Более того, в отдельных вопросах их положение еще ухудшилось, так как они стали нести обязанности по обеспечению постоя московских ратных людей, обязаны были снабжать подводами и лошадьми царских гонцов, им было запрещено заниматься виноделием. Крестьяне, примкнувшие к казакам, но не вписанные в реестр, подлежали выдаче своим владельцам.

Анализ статей нового договора позволяет констатировать, что Москва извлекла уроки из истории четырех лет взаимоотношений с Малороссией, поэтому не намеревалась далее мириться с казацкой вольницей, чтобы вновь не стать заложников честолюбивых амбиций нового гетмана или его окружения. Но с другой стороны, возникает сомнение, что эти дополнения разрабатывались в Москве. Для этого просто не хватило бы времени, так как с момента избрания Юрия Хмельницкого гетманом до Переяславской рады прошло меньше месяца, а на дорогу из Переяславля в столицу и обратно даже гонцу требовалось не менее четырех недель. Похоже, что эти дополнения к прежнему договору были разработаны в стане Трубецкого и лишь после их утверждения представлены в Москву.

Что касается гетмана — изменника и его ближайших сторонников, то, согласно дополнениям к договору, Иван Выговский с семьей и детьми, а также его братья и родственники Данила, Василий, Юрий и Илья подлежали выдаче царским властям для последующего наказания. Никто из Выговских впредь в Войске Запорожском служить не имел права. Ближайшие сподвижники прежнего гетмана — Григорий Лесницкий, Григорий Гуляницкий, Антон Жданович и ряд других лишались своих должностей и впредь к войсковому управлению не должны были допускаться. Некоторые из бывших полковников остались простыми казаками, а другие, как, например, Жданович перешли на королевскую службу. Видимо, все же польской Короне Жданович послужил недолго, так как в начале 1660 года он в составе войск Станислава Потоцкого принимал участие в осаде Могилева (на Днестре) и был захвачен в плен оборонявшими город сторонниками Юоия Хмельницкого. О дальнейшей судьбе славного казака ничего не известно.

Переданный Трубецкому Данила Выговский по дороге в Москву умер, Василий, Юрий и Илья были сосланы в Сибирь, но позднее помилованы. 4 декабря царские воеводы взяли приступом Старый Быхов и пленили Ивана Нечая, а также укрывавшихся там других сторонников Выговского.

Каждая статья договора на раде голосовалась отдельно, в конечном итоге, новый договор был принят в московской редакции, а 14 статей, предложенных в Расаве, были отвергнуты.

Власть гетмана распространялась на обе стороны Днепра и на каждой из них были выбраны свой судья, свой есаул и свой писарь. Без царского на то повеления гетману запрещалось казнить кого — бы то ни было, даже при наличии решения войскового суда.

Утвержденные на раде статьи были записаны в специальную книгу, подписаны гетманом и переизбранной старшиной. Генеральный обозный Носач, судья Беспалый, есаулы Ковалевский и Чеботков, полковники — черкасский Одинец, каневский Лизогуб, корсунский Петренко, переяславский Цецура, кальницкий Серко, миргородский Павел Охрименко (Апостол), лубенский Засядько, прилуцкий Терещенко и нежинский Василий Золотаренко оказались неграмотными (или прикинулись такими?). За полковников, которые не были на раде, потому что несли службу на границе против татар и поляков: чигиринского Кирилла Андреева, белоцерковского Ивана Кравченко, киевского Василия Бутрыма, уманского Михаила Ханенко, брацлавского Михаила Зеленского, паволоцкого — знаменитого Ивана Богуна, подольского Остапа Гоголя подписался лично гетман.

Конечно, новая редакция договора с Московским государством не шла ни в какое сравнение с положениями статей гадячского договора, заключенного поляками с Выговским. Однако, для черни эта разница принципиального значения не имела, поскольку основные казацкие вольности и привилегии для Войска в целом оставались прежними и аналогичными тем, что были оговорены в Гадяче Выговским с Беневским. Для старшины же новый договор не мог быть привлекательным, поскольку не только не наделял полковников и сотников новыми привилегиями, но и существенно ограничивал возможность злоупотреблений ими своей властью. Кроме того, гетман фактически ставился под контроль царских воевод, размещавшихся в стратегически важных городах Малороссии, в то время, как согласно прежнего договора, подчинялся лично государю.

Но делать было нечего. Трубецкой отказался даже обсуждать те 14 статей, которые были представлены ему Хмельницким и Дорошенко на основании решения рады в Расаве. Собственно, иначе князь поступить и не мог, так как они предусматривали, например, право гетмана принимать иностранных послов, участвовать в выработке мирных договоров с татарами, поляками и шведами. Согласно этим предложениям, царь не имел права отказать в утверждении гетмана избранного на раде, состоявшей исключительно из войсковых людей. Предлагалось запретить сношения кого-либо, помимо гетмана, с Москвой, а киевский митрополит должен был оставаться в подчинении константинопольского патриарха. Царские воеводы не должны были размещаться в малороссийских городах, кроме Киева.

Естественно, Трубецкой не мог пойти на такие условия, поскольку было ясно, что в Малороссии необходимо навести и поддерживать твердый порядок, а казацкие вольности и свободы (особенно, что касалось гетмана и старшины) свести к минимуму. Слишком дорогой ценой обходилась Московскому государству казацкая вольница, и чересчур много крови было пролито из-за амбициозных устремлений казацкой старшины. Однако, вряд ли кто в царском окружении мог предположить, что Малороссию ожидают еще более страшные испытания, благодаря этой самой вольнице и непостоянству малороссийских казаков, все возрастающие амбиции которых в вопросах независимости и самоопределения, не соответствовали уровню их экономического и военно-политического потенциала, а также и самосознания основной массы населения.

Глава третья

Хотя Юрия Хмельницкого и выбрали единогласно на полной раде, но немало сторонников имелось и у его дяди Сомка, а также и у Беспалого, который своей борьбой с Выговским доказал верность Москве. Честолюбивые замыслы продолжал вынашивать и энергичный Тимофей Цецура, рассчитывавший на благодарность Москвы за то, что возвратил Левобережье под царскую руку. Отказ Трубецкого рассмотреть на раде 14 статей, выработанных в Расаве и согласие вновь избранного гетмана с новой редакцией Переяславского договора 1654 года, также не добавили ему популярности, особенно у старшины. В принципе, это недовольство было обоснованным: прояви Юрий Хмельницкий больше характера и настойчивости, расавские статьи могли быть (полностью или частично) приняты. Для этого просто не следовало идти на уступки Трубецкому, а отправить посольство непосредственно в Москву. Под угрозой новой смуты, Алексей Михайлович вполне мог пойти на уступки Хмельницкому, так же, как полгода назад готов был заключить договор с Выговским на условиях гадячского трактата. Но восемнадцатилетний юноша не сумел проявить характер и, по-видимому, Трубецкой просто воспользовался его неопытностью в государственных делах, а также и тем, что наиболее ярые ревнители казацких прав и вольностей: Богун, Гоголь, Ханенко, Зеленский не участвовали в Переяславской раде.

Эти просчеты с которых началось его гетманство не могли не отразиться на положении Юрия в казацкой среде, если учесть, что к тому же он начисто был лишен полководческого дара и государственного ума своего отца.

Но если ситуация в Малороссии даже после избрания нового гетмана обеих сторон Днепра, была достаточно сложной, то не лучшим образом обстояли дела и в Московском государстве. И для самого царя и для его окружения стало, наконец, понятным то, о чем два года назад предупреждал еще покойный Хмельницкий: они оказались обманутыми поляками. В то время, когда Польшу можно было стереть с лица земли и забыть о ее существовании, Москва, наоборот, подала ей руку помощи, объявив войну Швеции. Война эта не вызывалась какой-либо объективной необходимостью, а велась лишь из-за того, что Алексею Михайловичу был обещан польский трон. Более того, царь помешал и Ракочи укрепиться на польском престоле и крепко обидел Войско Запорожское, отказав послам Богдана Хмельницкого участвовать в выработке условий мирного договора с Польшей. Несмотря на всю проявленную осторожность, Москва не вняла предупреждению Пушкаря и запорожцев о тяготении Выговского к полякам и Крыму, сделав ставку на гетмана-изменника, что и привело впоследствии к драматическим событиям в Малороссии.

После гадячского трактата просчеты царского правительства становились особенно заметными на фоне деятельности его воевод Трубецкого, Ромодановского и других, из-за просчетов или нерешительности которых, Малороссия едва вообще не вышла из московского подданства. Из всех военачальников, отправленных царем в Малороссию, один Шереметев пока что действовал активно и успешно. Он не только отразил все попытки Выговского овладеть Киевом, но в конце года выступил против Анджея Потоцкого и нанес ему серьезное поражение, захватив обоз.

По мнению царского окружения, новые условия переяславского договора должны были в какой-то мере изменить ситуацию в Малороссии и дать возможность сосредоточиться на решении задач по заключению мирного договора со шведами. В этом вопросе Карл Х, уже вступивший в переговоры о мире с Польшей, легко пошел навстречу Москве, так как воевал еще и с Данией, а к Московскому государству у него никаких претензий не было.

Однако, хотя переговоры со Швецией проходили в целом успешно, они явно запоздали. Постепенно поднимающаяся из руин после трех перенесенных ею войн, Речь Посполитая набирала новые силы и отнюдь не собиралась мириться с тем, что Малороссия возвратилась в московское подданство.

Если на дипломатическом поприще полякам в последние годы и удалось достичь серьезных успехов, заставив царя поверить в реальность его избрания королем Речи Посполитой, то все же на театре военных действий преимущество сохранялось на стороне Москвы. За четыре года войны московские воеводы фактически заняли всю Литву и большую часть Белоруссии. Несмотря на измену Выговского, удалось удержать за собой и Малороссию. В начале 1660 года воевода князь Иван Хованский взял крепость Брест, а стольник Семен Змеев нанес поражение полякам под Слуцком. Однако, с этого времени военное счастье изменило Москве и инициатива постепенно стала переходить к польско-литовской стороне.

Весной 1660 года Польша заключила со Швецией Оливский мир, вопрос о котором был решен еще в конце предыдущего года, и приобрела возможность усилить восточную группировку своих войск. Уже в начале марта коронный обозный Анджей Потоцкий вместе с Выговским стали вести наступательные действия в районе Могилева (на Днестре), но, правда, без особых успехов. Однако, в скором времени на соединение с ними должен был подойти коронный гетман. Получив сообщение о предполагаемом наступлении поляков на Украину, Шереметев решил выступить им навстречу. Помимо собственных войск к нему присоединились 11 казацких полков во главе с наказным гетманом Тимофеем Цецурой. Имея под своим началом 60-тысячное войско, Шереметев летом 1660 года стал выдвигаться на Волынь. На этом операционном направлении ему противостоял коронный гетман Станислав Потоцкий с 10-тысячной армией. Одновременно Юрий Хмельницкий отправил на Запорожье Черкасский и Каневский полк, а также Ивана Серко с 5000 охотников для нападения на Крым, чтобы не дать возможность хану с ордой оказать помощь Польше. Аналогичное повеление царя Алексея Михайловича поступило и донским казакам. По царскому же указу для охраны малороссийских городов выступил окольничий князь Осип Щербатый и один из воевод Ромодановского Петр Скуратов. В их задачу входила оборона Киева и прилежащих местечек на время отсутствия Шереметева.

Казалось бы, удача сопутствует московской стороне и можно было рассчитывать одновременными ударами с северо-востока и юго-запада нанести полякам серьезное поражение. Однако 18 июня объединенное польско-литовское войско во главе с Сапегой, Чарнецким, Полубинским и Кмитицем само нанесло в районе Борисова сильное поражение войскам князя Хованского, заставив его отступить к Полоцку.

Тем временем Шереметев начал выдвижение по направлению ко Львову, а Юрий Хмельницкий с 25-тысячным казацким корпусом по договоренности с ним двигался в том же направлении параллельным курсом. Разведка в московском войске, по-видимому, отсутствовала и по этой причине Шереметев не имел сведений о том, что к коронному гетману Станиславу Потоцкому, стоявшему у местечка Любар, присоединился маршал Любомирский и 60-тысячная орда буджакских татар, подошедшая со стороны Силистрии. Ввиду превосходства противника в живой силе, московский воевода вынужден был перейти к обороне и в течение 5 и 6 сентября, став укрепленным лагерем, отбивал атаки поляков и татар. В этих боях он потерял 1500 своих ратников и 200 казаков, но ситуацию осложнило отсутствие в его войске провианта. Чтобы избежать голода, он вынужден был отправить трехтысячный отряд на поиски продовольствия, однако отряд был перехвачен татарами, частично пленен, а частично уничтожен.

Вместо того, чтобы сразу отступить к Чуднову и укрепиться в нем, Шереметев, рассчитывая, по-видимому, на помощь от Хмельницкого, продолжал еще в течение десяти дней оставаться на месте, предпринимая бессмысленные вылазки против поляков. Наконец, когда казаки, едва не взбунтовавшись, уже намеревались в ночь на 16 сентября уйти самостоятельно, он уговорил их остаться до утра, так как из принятых в те времена понятий воинской чести, не хотел скрыться от неприятеля тайком. На рассвете в виду неприятеля воевода начал отступление в направлении Чуднова. Его войска под прикрытием вагенбурга отходили в полном порядке, отражая атаки противника, тем не менее, по ходу отступления боярин потерял 400 телег и девять пушек. Конечно, быстро двигаться он не мог, поэтому поляки обошли его и заняли удобную позицию у Чуднова, захватив замок и высоты над городом. Все же Шереметеву удалось в его окрестностях разжиться провиантом и он разместил свой лагерь в не очень удачном месте на равнине неподалеку от городских стен. Поляки попытались взять его лагерь штурмом, но были отброшены, а Шереметев, продолжал укреплять свой стан, ожидая помощи от Юрия Хмельницкого.

О том, что гетман Хмельницкий на подходе для поляков не было тайной. Потоцкий остался охранять обложенного со всех сторон Шереметева, в тылу которого находилась речка Тетеря, а Любомирский скрытно выступил навстречу запорожскому гетману и встретил его под Слободищем в нескольких верстах от Чуднова. Хотя появление Любомирского и оказалось для казаков неожиданностью, они в завязавшемся бою отнюдь не потерпели поражения. Правильно будет сказать, что противники оказались равными по силе и после первого столкновения остановились друг против друга, не считая себя побежденными. Безусловно, казаков тревожил в первую очередь вопрос: где Шереметев?

Ответ на него был получен практически сразу. Хмельницкому поступила грамота от Выговского, находившегося при Любомирском, в которой он сообщал, что Шереметев разбит, уничтожить остатки его войска не составит труда, а Хмельницкого, если он сложит оружие и встанет на сторону Речи Посполитой, король простит.

Хотя в грамоте Выговского относительно поражения Шереметева в целом сообщалась правда, положение боярина, как и самого Хмельницкого было отнюдь не безнадежным. Если бы оба войска, стоявшие друг от друга на расстоянии нескольких верст, соединились, они могли бы рассчитывать, по меньшей мере, на беспрепятственное отступление к какой-нибудь сильной малороссийской крепости. Вполне возможно, что в этом случае они могли бы приступить и к активным боевым действиям, ведь их объединенное войско насчитывало бы порядка 70 тысяч, даже с учетом потерь, понесенных Шереметевым.

В отсутствие Любомирского, московский воевода предпринял попытку напасть на Потоцкого и пробиться на соединение с Хмельницким, однако коронный гетман сумел отбить его атаки, а вечером к нему опять присоединился и Любомирский. Если бы Хмельницкий последовал за ним и пришел на помощь Шереметеву, они, без сомнения, одержали бы победу, но гетман остался на месте и вступил с поляками в переговоры.

4 октября 1660 года Шереметев сделал еще одну отчаянную попытку вырваться из окружения, но, потеряв убитыми 3000 человек, вынужден был вернуться в лагерь. Хмельницкий же, оставаясь безучастным свидетелем происходящего, на следующий день прислал в польский стан предложения о мире.

8 октября он явился к полякам лично, а 9 октября направил письмо Цецуре, призывая его перейти на сторону короля. Юрий Хмельницкий знал, что перяславский полковник обижен на царское правительство за то, что не был вознагражден за мятеж против Выговского и надеялся, что честолюбивый Цецура оставит Шереметева со своими казаками.

Действительно, его расчет оказался верным.11 октября гетман получил ответ, в котором полковник писал, что отделится от Шереметева, если удостоверится о том, что гетман свободен и находится в польском стане. Хмельницкий выехал на возвышенное место, став под бунчуком. Увидев его, Цецура с 2000 казаков вырвался из табора и направился к Хмельницкому. Татары не поняли в чем дело и вступили с ним в бой. Пока поляки сумели вмешаться и объяснить, что происходит, казаки потеряли около 200 человек.

Хотя большая часть казаков оставалась с Шереметевым, измена Цецуры произвела на боярина тягостное впечатление. Больше помощи ждать было не от кого и надеяться не на что. Воевода оборонялся еще две недели, а затем 23 октября 1660 года вступил в переговоры с поляками.

В конечном итоге, чудновское дело закончилось тем, что Шереметев вынужден был сдаться. Поляки передали его татарам и затем в Крыму он провел долгие 22 года.

Известия о разгроме непобедимого прежде Шереметева, потери крупнейшего контингента московских войск в Малороссии и измене запорожского гетмана в Москве были восприняты очень болезненно. К тому же, почти одновременно 24–26 сентября у села Губарево в Белоруссии от Сапеги с Чарнецким потерпел поражение князь Юрий Долгорукий с 25-тысячным войском, а в начале октября эти же польские военачальники разгромили 12-тысячный отряд князя Хованского, высланный на помощь Долгорукому.

Для московского государства наступили трудные времена. Вновь, как и после поражения под Конотопом, в Москве стали реально опасаться нападения татар и казаков на приграничные воеводства, тем более, что крымцы вторглись на территорию Войска Донского и напали на Черкасск. Оставшиеся в Малороссии воеводы ссорились между собой и посылали царю доносы друг на друга.

Между тем, польское правительство принимало все меры для того, чтобы не упустить выпавший во второй раз шанс укрепитьсяв Малой Руси. Это было тем более необходимо, что в малороссийских городах, в том числе и в Киеве, продолжали оставаться московские воеводы, а среди казаков правого берега не было единства и далеко не все они желали воссоединения с Польшей.

В этой связи, по-видимому, есть смысл тщательнее вникнуть в причины, побудившие Юрия Хмельницкого изменить московскому государю и понять, насколько объективный характер эти причины носили. Можно, конечно, сослаться на молодость гетмана и отсутствие у него должного военного опыта, однако истории известны примеры, когда его сверстники становились настоящими мастерами военного дела. Трудно было объяснить измену Юрия Хмельницкого и одной лишь слабостью его характера или трусостью. Позднее кошевой запорожского войска Иван Брюховецкий, ссылался на то, что молодой гетман попал под влияние своего ближайшего окружения — Носача. Гуляницкого, Лесницкого и других, которые были обласканы королем, но это лишь часть правды. В действительности все обстояло сложнее.

С момента его избрания Юрий настороженно и даже с опаской относился к Москве Уже выше отмечалось, что в Переяславль он поехал только после того, как в Чигирине остался в заложниках Бутурлин. Отказ Трубецкого принять во внимание статьи договора, предложенные в Расаве, и ограничение гетманской власти новым договором с Москвой, безусловно, нанесли ощутимый удар по самолюбию 18-летнего юноши. В дальнейшем в декабре 1659 года он вновь попытался путем обращения непосредственно к царю изменить условия этого договора, но опять получил отказ.

Нельзя забывать, что от московских властей пострадали обе его сестры. Одна осталась вдовой после смерти Данилы Выговского, а муж второй, Иван Нечай, был арестован и содержался в остроге в Москве. Юрий неоднократно обращался к царю с просьбой освободить его, но безуспешно. В собственной гетманской ставке Хмельницкий не ощущал себя полновластным хозяином, так как многие вопросы за него решали генеральный есаул Ковалевский, генеральный писарь Семен Голуховский и другие, пользовавшиеся доверием московского правительства.

Поляки внимательно отслеживали информацию о положении дел в Малороссии и в январе 1660 года все тот же вездесущий Беневский, обратившись к гетману с письмом личного характера, напомнил и о судьбе его шуринов, и о страданиях сестер, сослался на отца, который вряд ли простил бы такие обиды. Беневский упомянул, что король действительно прощает по — настоящему, вот, дескать, Антон Жданович прошел с огнем и мечом всю Польшу, взял штурмом обе столицы Речи Посполитой, а теперь прощен и обласкан вельможами. Он напомнил также, что после заключения мира со Швецией войска Полубинского и Чарнецкого направляются уже в Литву, где вскоре московскому владычеству придет конец.

Юрий не ответил тогда на это письмо, однако то, о чем писал давний знакомый его отца, конечно же, оставило свой след в его душе. Кроме того, он не мог не понимать, что мало пригоден для роли гетмана, не имея ни дара государственного деятеля, ни отцовских военных талантов.

Недовольство Хмельницкого Москвой усугубилось еще и тем, что после встречи с ним Шереметев оскорбительно отозвался о юном гетмане. Хмельницкий пожаловался на него царю, но тот не стал наказывать своего воеводу.

По правде говоря, и ратные московские люди довольно свысока относились к казакам. За обычай запорожцев брить головы и носить длинный чуб (хохол) их стали называть «хохлами», казаки в ответ обзывали великороссов москалями и кацапами (за обычай носить бороды, как «цап», то есть как козел). Многие казаки курили трубки, но московским ратникам курить табак запрещалось, это считалось богопротивным занятием. Противоречия возникали по многим бытовым поводам, порой доходило и до прямых конфликтов.

Однако, если у гетмана имелись личные поводы быть недовольным московскими властями, что, по-видимому, и подтолкнуло его к переходу на сторону поляков, то большинство простых казаков тяготело к Москве и совершено не стремилось опять оказаться под гнетом польских панов.

Юрий это понимал, поэтому созвал 10 ноября в Корсуне раду, на которой намеревался сложить с себя гетманские полномочия и удалиться в монастырь. К этому его, в частности, склоняли и сторонники Выговского, вынашивавшего мысли вернуть себе гетманскую булаву. Однако такое намерение никак не совпадало с интересами польского правительства, которое слабохарактерный Юрий устраивал, как нельзя лучше. Вторичное избрание гетманом Выговского, к чему тот всей душой стремился, не устраивало королевское окружение, так как многие понимали, что он станет проводить независимую политику и им будет намного труднее управлять.

До начала рады в Корсунь прибыл Беневский (в то время уже один из польских воевод) и, побеседовав с Юрием, убедил его принять булаву, объяснив, что если он откажется от гетманства, то будет избран Выговский, который непременно станет мстить ему за прошлое. Эти аргументы Юрий счел весомыми, поэтому не стал отказываться от булавы, которую Беневский и вручил ему 10 ноября 1660 года на раде старшины, а на следующий день и на черной раде с участием около 20 тысяч черни. По совету Беневского войсковым писарем был избран Павел Тетеря, а обозным Тимофей Носач. Когда казакам были зачитаны статьи гадячского договора, на основании которых правобережная Украина вновь стала входить в состав Польши, поднялся большой шум. Казаки кричали, что если бы в свое время Выговский эти статьи им объявил, то они не поддались бы Москве. Конечно, ВКР в полном объеме восстановлена не была, но все же какая-то попытка создать на правом берегу Днепра государственность была вновь предпринята.

В то время, как в Корсуне приднепровские казаки избирали себе гетмана, в Переяславле проходила рада казаков Заднепровья. Инициатором ее проведения стал Яков Сомко, который клялся в своей верности Москве и был избран наказным гетманом. Одновременно в Москву прибыл кошевой Запорожской Сечи Иван Брюховецкий, уверяя бояр в своей преданности царю. Иван Серко, отделившийся от Запорожья и промышлявший со своими охотниками против татар, также встал на сторону царя. Таким образом, некогда единое Войско Запорожское раскололось на две половины, одна из которых сохранила верность Москве, а другая признала над собой верховную власть Речи Посполитой.

Глава четвертая

Из-за последних событий для царского правительства Малороссия стала напоминать чемодан без ручки — и бросить нельзя и нести невозможно. За все шесть лет вхождения казацкой территории в состав Московского государства в царскую казну не поступило ни рубля, все налоги и сборы с населения оставались у гетманов или полковников. В то же время содержание в малороссийских городах царских войск требовало больших затрат, осуществлявшихся за счет московского правительства. По самым скромным подсчетам потери Москвы в живой силе убитыми и пленными за это время составили не менее 70–80 тысяч человек.

Ко всему прочему, измена уже второго гетмана позволило полякам в начале 1661 года перехватить инициативу и перенести военные действия на Левобережье, где ими было предпринято наступление в направлении Нежина.

Сложившаяся ситуация не позволяла царскому окружению безоглядно доверяться и левобережным казакам, убеждавшим Москву в своей верности. Ни для кого не было секретом, что и Сомко, и Золотаренко находятся в родственной связи с Юрием Хмельницким, а Брюховецкий в свое время был слугой старого гетмана и одним из доверенных лиц Юрия, оказавшим ему немалую помощь при избрании на гетманский пост. Кроме того, было известно, что Полтавский, Миргородский и Прилуцкий полки не хотят подчиняться Москве и тяготеют к Хмельницкому.

Поэтому, по выражению С.М. Соловьева «чтоб разузнать, в каком действительно состоянии находятся дела в Малороссии, кто верен, а кто нет, кто кому дядя и кто кому зять, и как это родство мешает верности», 29 декабря 1660 года в Нежин прибыл стрелецкий голова Иван Полтев. Он встретился здесь с воеводой князем Семеном Шаховским и нежинским полковником Василием Золотаренко. После ознакомления с обстановкой у Полтева сложилось в целом правильное представление о реальном положении дел в крае и он намеревался собрать раду с участием Сомко, Золотаренко и примкнувших к ним казаков. Но рада не состоялась, так как в это время поляки во главе с Чарнецким и Хмельницким при помощи татар попытались захватить Нежин. В ходе ожесточенных боев, продолжавшихся весь январь и февраль, Золотаренко, Сомко и царским воеводам, удалось очистить Заднепровье от противника. К концу марта на сторону Москвы перешли Полтавский, Прилуцкий и Миргородский полки, лишь Остер продолжал оказывать сопротивление. В Приднепровье также поляков практически не осталось, все ушли в коронные города. В Москве, где реально опасались, что после победы над Шереметевым польские полководцы вторгнутся в московские пределы, вначале не могли понять, что заставило их уйти из Малороссии. Некоторые даже думали, что шведы вновь вступили с Польшей в войну. Однако все объяснялось проще — у Речи Посполитой не оказалось денег для выплаты жалованья солдатам, которые в связи с этим отказались продолжать воевать.

Однако, если польская казна оказалась пустой, то и в Московском государстве состояние финансов выглядело не лучшим образом. Денег на нужды войска катастрофически не хватало, тем более, что, если на юге Москва получила временную передышку, то на границах с Литвой война была в полном разгаре. Тем временем, началась смута и в Заднепровье. В апреле под Нежином все-таки состоялась рада, на которой часть казаков хотели избрать гетманом Сомко, а другая половина выступала за Золотаренко. Запорожцы и Серко, также находившийся за днепровскими порогами, сохраняли нейтралитет, полагаясь на решение царя.

Между тем, в Москве колебались с окончательным решением кому отдать предпочтение, так как возникла реальная возможность снова без кровопролития подчинить себе и западную сторону Днепра. Дело в том, что у Юрия Хмельницкого практически не осталось войска — не было чем платить жалованья казакам. Сам он находился в Чигирине только с генеральным писарем Тетерей и судьей Григорием Лесницким. Король, которому самому нечем было платить войску, помощи ему не оказал. Татары также оставили его и ушли в Крым.

В это время произошли изменения и в киевской митрополии. Дионисий Балабан примкнул к Выговскому и должность киевского митрополита оставалась вакантной. Избрать же нового не позволяла политическая ситуация в Малороссии. Временным местоблюстителем митрополии Киевской являлся Лазарь Баранович, но он не пользовался доверием Москвы. В конце концов, летом 1661 года на его место решили поставить упоминавшегося выше протопопа Максима Филимонова, который в срочном порядке был произведен в епископы мстиславские и оршанские под именем Мефодия.

Покинутый своими союзниками Юрий Хмельницкий обратился к царю с посланием, в котором оправдывался в своей измене, тем, что вынужден был поступить так по принуждению полковников, а лично сам он готов и впредь верно служить великому государю. В Москву и ранее доходили сведения, будто он посылал к константинопольскому патриарху монаха Шафранского с просьбой освободить его от присяги королю. Было известно, что Юрий также договаривался с Брюховецким и Сомко, чтобы они напали на него и тогда, он, как будто поневоле, сдался бы им. Эти слухи были широко распространены в Польше, где также поговаривали, что Хмельницкий хочет остаться гетманом, но под покровительством Турции.

Как бы то ни было, но не воспользоваться шансом снова объединить Малороссию, в царском окружении не могли. В конце июня в Переяславль был направлен посланник Протасьев, через которого царь Алексей Михайлович предложил наказному гетману Сомко обратиться к племяннику и убедить его возвратиться в московское подданство, обещая, что ему будет пожалован город Гадяч, как прежде его отцу, а все вины его будут прощены.

Сомко согласился с этим, однако реально ничего предпринять не успел, так как в октябре к Хмельницкому прибыл хан с татарами и гетман вынужден был идти вместе с ним за Днепр, где они осадили Переяславль.

Тем не менее, до конца 1661 года обстановка в Малороссии оставалась стабильной. Золотаренко и Сомко, хотя и враждовали между собой, однако их преданность Москве сомнения не вызывала. Запорожье, ставшее после подавления восстания Пушкаря приютом для бедных казаков и поспольства, усиливало свое влияние среди простого народа Малороссии. Кошевой гетман Брюховецкий рассылал по всему краю своих агентов, которые распространяли слухи, что он стоит за простой народ и, если его изберут гетманом Войска Запорожского, то все станут казаками.

Хмельницкий больше не предпринимал попыток вторгнуться в Заднепровье, но и Москва утратила к нему интерес, понимая, что он слишком ничтожен и ничего не решает, а делами в Приднепровье заправляют Носач, Лесницкий да Гуляницкий. Обнищавшая Польша также не представляла непосредственной опасности для Малороссии, однако татарская угроза сохранялась. В январе 1662 года крымская орда ворвалась в московские земли на севском направлении, где татары захватили в плен больше 20 000 человек, однако, воеводе Григорию Федоровичу Бутурлину удалось нанести им серьезное поражение и освободить пленных. Одновременно и сам хан, двигавшийся с другой стороны на Путивль, был отражен князем Иваном Ивановичем Лобановым-Ростовским и вынужден был возвратиться в Крым.

Весной в Козельце была проведена новая рада без царского указа, на которой в гетманы был выбран Сомко, однако Золотаренко это решение не признал, в виду того, что чернь на ней отсутствовала. Епископ Мефодий, ранее друживший с Золотаренко, поддержал вначале Сомко, а позднее стал склоняться в пользу Брюховецкого.

Между тем, король подкрепил Хмельницкого своими войсками, а хан — татарами, что позволило гетману западной стороны перейти Днепр и совершить нападение на Сомко, стоявшего лагерем вблизи Переяславля. Сомко мужественно оборонялся, имея в своем распоряжении только несколько сотен казаков. Взять город с ходу Хмельницкому не удалось и он приступил к его осаде. Узнав об этом, князь Григорий Ромодановский со своими ратными людьми и Нежинским полком Василия Золотаренко поспешил на помощь наказному гетману. Хмельницкому пришлось снять осаду и отступить к Днепру, где, не доходя Канева, он разбил свой лагерь. Ромодановский, Сомко и Золотаренко настигли его там и приступили к штурму. Вначале Хмельницкий оборонялся мужественно, но, когда татары обратились в бегство, войско Ромодановского ворвалось в табор. Немецкая пехота, засевшая в окопах, оказала отчаянное сопротивление и была вся уничтожена: тела их, как сообщает летописец, лежали друг на друге. Хмельницкому с небольшим отрядом удалось скрыться.

Тем временем, кременчугские казаки, ранее перешедшие на сторону Хмельницкого, осадили стоявший в городе московский гарнизон, который сдаться отказался и укрылся в замке. Князь Ромодановский направил часть своих войск на помощь осажденным в Кременчуге и вскоре город был освобожден. Сам же он вместе с Золотаренко соединился в Переяславле с Сомко и они 16 июля в сражении с Хмельницким захватили у него обоз, а затем, перейдя Днепр, заняли Канев и Черкассы. Однако военное счастье изменчиво, и в следующих двух сражениях под Крылевым и Бужиным царские воеводы потерпели поражение, потеряв соответственно 3 и 10 тысяч человек, а также 7 пушек. Князь Ромодановский начал отступление за Днепр к Лубнам, но Магомет Гирей, обошел его возле реки Сулы и наголову разбил, захватив весь обоз и 18 пушек.

Но разгром правобережного гетмана не привел к единству среди казаков на левом берегу Днепра. Если раньше только Сомко и Золотаренко писали друг на друга доносы, то после осады Переяславля на Сомко направил жалобу царю и воевода Чаадаев, писавший, что во время обороны Переяславля Сомко пьянствовал, активности не проявлял и даже сговаривался с Хмельницким соединиться с ханом.

В это же время к борьбе за гетманскую булаву присоединился и третий соперник Сомко и Золотаренко — кошевой гетман Сечи Иван Брюховецкий. Эта должность была введена запорожцами, у которых он пользовался небывалой популярностью, специально для него. Брюховецкий с большим отрядом запорожцев был отправлен Сечью на раду, но узнав о походе Хмелньницкого, прибыл в помощь Ромодановскому. К тому времени, правда, тот уже бежал за Днепр, а Брюховецкий остался при Ромоданоском, которому пришелся по душе. Здесь запорожский гетман близко сошелся и с протопопом Филимоновым (епископом Мефодием), с которым в переписке состоял еще с весны. Хитрый и предприимчивый бывший «старший слуга» Богдана Хмельницкого быстро разобрался в ситуации и включился в борьбу за гетманскую булаву, с помощью, как тогда было модно, тривиальных доносов. В сентябре Брюховецкий направил донос Григорию Косагову, прямо обвиняя Сомко в измене. Одновременно упоминавшийся выше протопоп Филимонов (епископ Мефодий) доносил в Москву, что Сомко и Золотаренко соперничают друг с другом и в должности гетмана нельзя утверждать никого из них, иначе произойдет смута.

У бояр в Москве голова шла кругом — кому верить? Как разобраться, какой из доносов правдив, а какой — навет? Воеводам в малороссийских городах тоже нельзя было доверять в их оценке того или иного казацкого лидера, потому что они были люди пришлые и тонкостей взаимоотношений в казацкой среде до конца не понимали.

Юрий Хмельницкий, потерявший в этой кампании 1662 года около двадцати тысяч немцев, поляков и казаков находился в Чигирине, умоляя короля прислать подкрепление, так как он почти остался без войск. Не получив от короля помощи, гетман в конце года самостоятельно сложил с себя полномочия и постригся в монахи под именем инока Гедеона. Вместо него на раде был выбран гетманом правой стороны Днепра Павел Тетеря, однако, насколько легитимным было это избрание, сказать трудно.

Глава первая

Решение сложить с себя гетманские полномочия было принято Юрием Хмельницким не только под влиянием военных неудач и утраты им веры в целесообразность продолжения дальнейшей борьбы за объединение Малороссии в рамках Речи Посполитой, но и под воздействием Павла Тетери. Генеральному писарю не составило большого труда склонить юношу оставить гетманский пост, соблазняя его прелестями спокойной и размеренной жизни в монастыре, где он мог бы предаться размышлениям и изучению наук. Юрий, хотя и достиг уже возраста двадцати одного года, оставался тем же нерешительным подростком, как и пять лет назад. Обладая переменчивым меланхолическим характером, он склонен был впадать в уныние при малейшей неудаче. Впечатлительный по натуре, Юрий на царской службе находился под полным контролем генерального писаря и генерального есаула, перейдя в подданство короля, он ожидаемой самостоятельности также не обрел. Фактически им руководили ставленник Беневского генеральный писарь Тетеря, генеральный обозный Тимофей Носач, Лесницкий да Гуляницкий, без которых гетман не принимал никаких серьезных решений. Понимая свою несостоятельность, Юрий поэтому довольно легко расстался с гетманской должностью. Собрав в октябре 1662 года в Чигирине генеральную старшину, нескольких полковников и сотников, он без лишних разговоров передал им гетманские клейноды, а сам уехал в Киев, где и постригся в монахи приняв иноческое имя Гедеон.

Тетеря, приложивший немало усилий для того, чтобы гетманская булава оказалась вакантной, сразу же взял бразды правления в свои руки. Не жалея денег, он через верных людей, стал агитировать простых казаков высказаться за него на раде по выборам нового гетмана. Золото и серебро во все времена легко прокладывают путь к власти, тем более, что Тетерю многие помнили, как любимца Богдана Хмельницкого. Едва Юрий уехал, Тетеря в середине октября созвал раду в Чигирине, на которую помимо генеральной старшины, съехались полковники, сотники и часть казацкой черни приднепровских полков. Как и следовало ожидать, на раде мнения разделились не только (да, и не столько) по кандидатуре Тетери, сколько по вопросу о том, оставаться ли в подданстве короля или возвратиться на царскую службу. В конце концов, Павел Тетеря был избран гетманом, при условии, что он сохраняет верность королю Яну Казимиру и остается в подданстве Речи Посполитой.

Возможно, у короля не было особых оснований верить в легитимность избрания его гетманом, но Тетерю поддерживало большинство казаков и старшины, поэтому он был утвержден в должности. Новый гетман, однако, ставку делал больше не на своих казаков, в лояльности которых уверен не был, а на польские войска, требуя у короля подкреплений, и предостерегая, что в противном случае Войско может взбунтоваться и перейти на сторону татар. Это не было пустой угрозой: хорошо зная о слабости Польши, турецкий султан и татарский хан действительно вынашивали замысел присоединить правобережную Украйну к своим владениям.

Без поддержки короля положение Тетери грозило осложниться еще и потому, что в следующем году часть казаков отказалась ему подчиниться. Паволоцкий полк взбунтовался казаки перебили там всех поляков и на какое-то время фактически отделились от Тетери.

Все же, как бы то ни было, но правый берег Днепра определился с выборами гетмана и в целом сохранил верность Яну Казимиру. Напротив, на Левобережье продолжалась склока, усилившаяся из-за включения в борьбу за гетманскую булаву Ивана Брюховецкого.

Иван Мартынович Брюховецкий, сыгравший в дальнейшем видную роль в истории Малороссии, родился примерно в 1623 году, но происхождение его остается неясным. Яким Сомко говорил царскому посланнику Федору Ладыженскому: «…и Брюховецкий по баламутству его называетца гетманом; а у них же в Запорогах от веку гетмана не бывало, а были атаманы, также как и на Дону…, а особного де кошевого гетмана в Запорогах николи не бывало, то же учинено вновь… А Брюховецкому де верить нельзя, что он полулях, был Ляхом да крестился; а в войске он не служил и казаком не бывал».

Но и сообщению Сомко до конца доверять трудно, так как ему выгодно было опорочить своего соперника в глазах царского посла. Все же ходили разговоры, что казацких предков Брюховецкий не имел, а образование получил в униатской школе. Первые достоверные сведения о нем относятся к 1648 году, как о старшем джуре гетмана Богдана Хмельницкого, числящемся в реестре 1649 года среди казаков Чигиринской сотни. Сослуживцам он был больше известен, как Мартынец. Видимо, распознав в нем хозяйственного и предприимчивого человека, гетман сделал Брюховецкого распорядителем своего все разрастающегося имения. Ведь помимо наследственного поместья Субботово, доставшегося ему от отца, Чигирина, отданного королем ему «на булаву», гетман прибрал под свою руку еще и местечко Млиев, приносившее его бывшему владельцу Александру Конецпольскому ежегодный доход в 200 000 злотых. Всем этим хозяйством нужно было распоряжаться, присматривать за прислугой, ведением работ, сохранностью имущества. Поэтому в отсутствие гетмана всем этим руководил молодой, но расторопный и энергичный «старший слуга». Известно, что и строительством гетманской резиденции в Чигирине руководил также Брюховецкий. Богдан Хмельницкий верил ему и это доверие тот вполне оправдывал.

Когда Юрий Хмельницкий был отправлен отцом в Киев на учебу, Брюховецкий уехал вместе с ним и жил с гетманычем в одном доме, в качестве дворецкого и наставника. В 1657 году они вместе возвратились в Чигирин, затем вновь уехали в Киев, а оттуда летом 1658 года сбежали на Сечь. Когда год спустя Юрий был избран гетманом Войска Запорожского, то Брюховецкий, помог ему в этом содействием Запорожья, Ходили слухи, что он отвез на Сечь и солидную сумму денег, позволившую привлечь на сторону Хмельницкого низовое войско, что также вполне возможно, потому что для такого дела деньги были крайне необходимы. Участие запорожцев в раде требовало немалых затрат.

По-видимому, ко времени избрания Хмельницкого гетманом, Брюховецкому исполнилось около тридцати семи лет, возраст самый подходящий для удовлетворения честолюбивых замыслов. Отправив отряд запорожцев на выборы гетмана, сам Иван Мартынович предпочел некоторое время остаться на Сечи. Надо полагать, находиться в услужении, пусть даже и у гетмана, ему надоело, а его прежняя близость к Богдану Хмельницкому и богатый опыт хозяйственного управления, позволяли надеяться на быстрое выдвижение в запорожские атаманы. Так оно и произошло. Довольно скоро Брюховецкий приобрел у запорожцев такой авторитет, что они выбрали его кошевым атаманом. Конечно, этому во многом способствовало то обстоятельство, что на рубеже 60-х годов качественный состав низового войска в корне изменился. В первые месяцы своего правления Выговский, опасаясь возрастающего влияния кошевого Якова Барабаша, повел войну против Запорожской Сечи. В результате, часть низовиков вместе с кошевым атаманом ушла к Пушкарю, другие перебрались на Дон. Таким образом, настоящих потомственных запорожцев на Сечи практически не осталось. Однако, свято место пусто не бывает и вскоре Запорожье пополнилось голотой, которая не была включена в казацкий реестр или, наоборот, оказалась из него выписанной. Эти люди, в большинстве своем не имевшие ни семьи, ни крова, ни средств к существованию (своеобразные люмпен — казаки) находили себе пристанище на Сечи, где постепенно и стали преобладать. Их ряды значительно пополнились после разгрома восстания дейнек, когда многие сторонники Пушкаря также укрылись за днепровскими порогами. Эти пришлые люди не были природными запорожцами и даже казаками вообще, люто ненавидели «значных» и готовы были выступить на смертный бой с казацкой старшиной, в которой видели своих поработителей и врагов. Брюховецкому вряд ли удалось бы приобрести влияние среди прежних потомственных запорожцев, но с новыми он быстро нашел общий язык, используя их ненависть к «значным» казакам.

Все же после избрания его кошевым атаманом Брюховецкий вскоре вернулся к гетману Юрию и некоторое время находился при нем. После перехода Хмельницкого на сторону поляков, Брюховецкий сбежал из Чигирина в Лохвицу. Здесь, узнав о борьбе за гетманскую булаву Сомко и Золотаренко, он тоже решил включиться в нее.

Однако стать кошевым атаманом или даже гетманом на Сечи еще не означало, получить гетманскую булаву в Войске Запорожском. Помимо поддержки низовиков надо было решить, как минимум, две задачи: приобрести влияние хотя бы у части реестрового войска, а главное — заручиться поддержкой Москвы. Осуществление второй задачи имело первостепенное значение, поэтому воспользовавшись каким-то поручением одного из царских воевод, Брюховецкий лично отправился к царю. В Москве к нему отнеслись благосклонно, но он вскоре понял, что поддержку следует искать на месте у царских представителей в Малороссии и, в первую очередь, необходимо склонить на свою сторону местоблюстителя Киевской митрополии епископа Мефодия, чей авторитет в царском окружении был высок. Однако в это время Мефодий в борьбе за гетманскую булаву поддерживал Василия Золотаренко, который пользовался авторитетом и у царских воевод Шаховского, Чаадаева и других. За Сомко стояла большая часть Войска, однако, в Москве его недолюбливали из-за постоянных жалоб на царских ратных людей и требование помощи, в то время, когда у царского правительства и без того не хватало войск и денег.

Установить контакт с Мефодием оказалось не таким уж сложным делом (позднее они даже стали сватами). Новоиспеченный епископ был честолюбив не менее Брюховецкого и мечтал о скипетре митрополита, должность которого оставалась вакантной уже на протяжении шести лет, поскольку провести выборы нового главы Киевской митрополии не позволяла неустойчивая политическая обстановка в Малороссии. Для осуществления своих планов Мефодию был необходим сильный гетман, способный стабилизировать ситуацию, хотя бы в Заднепровье. Вначале епископ делал ставку на Золотаренко, но их распри с Сомко неминуемо привели бы к новому расколу в случае избрания гетманом любого из них. Поэтому к началу 1663 года Мефодий стал отдавать предпочтение кандидатуре Брюховецкого.

Сам кошевой гетман также не сидел сложа руки. В январе того года Сечь избрала Брюховецкого своим гетманом. Такой должности прежде на Запорожье никогда не было и ввели ее специально для Брюховецкого в противовес Сомко. Его агенты по всей Малороссии агитировали казаков отдать свои голоса и на выборах левобережного гетмана, а посполитым людям и голытьбе обещали, что в случае избрания его гетманом, всем будет разрешено записываться в казацкий реестр. Среди населения Брюховецкий представлялся борцом за права простого народа, врагом «значных» и старшины. Вся эта агитация, конечно, находила отклик у широких народных масс.

Занятые междоусобной борьбой за гетманскую булаву Яким Сомко и Василий Золотаренко, вначале не принимали в расчет Брюховецкого, а когда тот, заручившись поддержкой Ромодановского и епископа Мефодия, выдвинулся в лидеры, помешать ему уже не смогли. Примирившись, оба бывших соперника попытались действовать совместно, но получилось только хуже. Дело в том, что запоздало выполняя царский наказ, Сомко в сентябре 1662 года послал в Чигирин миргородского полковника Лизогуба с предложением к Хмельницкому перейти на сторону Москвы. Но то ли сам Хмельницкий, то ли Тетеря приказали Лизогуба расстрелять. Этот факт использовал Брюховецкий в апреле 1663 года, обвинив Сомко перед князем Ромодановским в том, что тот вошел в сношения с Тетерей и татарами. Хотя Сомко и оправдывался царским поручением, но в Москве, наконец, поняли, что настала пора положить конец этим распрямь и сделать окончательный выбор в чью-либо пользу. С этой миссией в Нежин был направлен князь Великогагин с царским повелением провести генеральную или «черную» раду для избрания на ней гетмана.

Однако, царское правительство, к сожалению, не разобралось в реальной ситуации сложившейся на Левобережье. В Москве полагали, что между Сомко, Золотаренко и Брюховецким происходит борьба за обладание гетманской булавой, в то время, как на самом деле, эта борьба происходила не просто между тремя претендентами на гетманский пост, а отражала усиливающееся противостояние Запорожья, казацкой черни и голытьбы против значных казаков и старшины. Причины этого противостояния заключались в самом изменившемся характере социальной общности людей, охваченных общим понятием Запорожская Сечь. Трансформация Сечи происходила постепенно и Запорожье конца 16 века, уже было совершенно не похожим на Сечь начала 60-х годов 17 века.

Та, прежняя Запорожская Сечь, являлась приютом вольных людей, в основном объединенных совместной борьбой с татарами, и их нередко возглавляли даже представители княжеских родов. На Сечь под их начало, наряду с русскими людьми, стекалась шляхта со всей Польши. Морские походы запорожцев, их сражения с турками и татарами, придавали запорожцам в глазах южнорусского народа рыцарственный облик. Здесь были крепки традиции, которые развивали и укрепляли новые поколения запорожцев. Совместные походы с поляками против Москвы и турок укрепляли общее боевое братство поляков и казаков, многие шляхтичи даже в 30-х годах 17 века считали за честь быть принятыми в запорожцы. И что наиболее важно, между сечевиками и реестровиками не было противоречий, тем более, что и реестровики в большинстве своем были выходцы из того же Запорожья.

Ситуация стала меняться в конце 50-х годов, когда среди городового казачества стало происходить расслоение, выделилась прослойка значных казаков, к которым относилась не только действующая старшина, но и войсковые товарищи, то есть те, кто занимал ранее старшинские должности. В руках этой прослойки, может и не очень значительной, сосредоточились крупные земельные наделы. Значные владели собственными винокурнями, броварнями, мельницами, на которых за мизерную плату работала голытьба и даже люмпен-казаки из черни. Некоторые полковники и сотники вообще стали заставлять работать на себя бесплатно подчиненных городовых казаков. Спасаясь от начавшихся притеснений, крестьянская голытьба и даже часть казацкой черни убегали на Запорожье. К тому времени настоящих потомственных запорожцев там практически не осталось. Скопление на Сечи огромной массы недовольных значными казаками грозило перерасти в открытый бунт. Брюховецкий, используя эти настроения, рассылал (как уже отмечалось) по всей Малой Руси универсалы, обещая, что, если станет гетманом, то будет принимать в казаки и голытьбу. Таким образом, его авторитет рос не только в Запорожье, но и по всей Малороссии. Поэтому к приезду князя Великогагина на Левобережье уже все было готово для выступления против значных. Брюховецкий встретил Великогагина и его товарища Хлопова еще в Батурине и сумел к себе их расположить. Вместе они прибыли на раду в Нежин, где она должна была состояться, с толпой решительно настроенных запорожцев, сопровождавших своего гетмана. Другие же запорожцы разъехались по всему Левобережью, агитируя за Брюховецкого и призывая казаков съезжаться в Нежин на раду.

18 июня рада была открыта, однако Великогагин еще не успел дочитать царский указ об гетманском избрании, как в толпе произошла свалка. Одни кричали за Сомко, другие за Брюховецкого. Запорожцы взялись за сабли, несколько человек было убито, Сомко скрылся в шатре царского воеводы, а самого Великогагина столкнули с того места, где он стоял. Хотя большинство проголосовало за Брюховецкого, Великогагин по настоянию Сомко, не утвердил его избрание, назначив новую раду. Но тут уже, как водится в подобных случаях, даже приверженцы наказного гетмана перешли на сторону Брюховецкого и сомнений в его победе ни у кого не осталось. Великогагин передал ему булаву, и почти сразу началась вакханалия. Победившая сторона в течение трех дней расправлялась по всему Левобережью со всеми «значными» и неугодной Брюховецкому старшиной. Наконец, новый гетман прекратил беспорядки и, поддержанный епископом Мефодием, обвинил перед Москвой Сомко и Золотаренко в измене. Основным обвинением являлось утверждение о том, что у Сомко имеются статьи гадячского трактата и, в случае избрания его гетманом, он планировал перейти на сторону Польши. Похожее обвинение было выдвинуто и в отношении Золотаренко. Оба они были переданы на войсковой суд и приговорены к смертной казни, которая состоялась в Борзне 18 сентября 1663 года. На ней присутствовали обозный Иван Цесарский, киевский полковник Василий Дворецкий и прилуцкий Данила Песоцкий. Там же были казнены Афанасий Щуровский, черниговский полковник Аникий Силыч, Степан Шамрицкий, Павел Киндей, Ананка Семенов, Кирилл Ширяй Десять человек в оковах были увезены в Москву, а затем сосланы в Сибирь. Это были первые малороссияне, в отношении которых применялось такое наказание. Поддержавшие Брюховецкого запорожские атаманы стали казацкими полковниками и получили другие должности (как упоминавшийся выше Дворецкий и произведенный в нежинские полковники запорожский атаман Матвей Гвинтивка). Таким образом, в масштабах Левобережья произошла своеобразная революция, в результате которой на командных постах в Войске Запорожском оказались представители голоты и казацкой черни, люди не имеющие каких-либо заслуг перед казачеством, не отличающиеся ни государственным умом, ни доблестью, какими были отмечены те же Сомко и Золотаренко. То есть, по сути, восторжествовало дело Мартына Пушкаря, только в гораздо худшем варианте.

Наиболее здравомыслящие царские воеводы к происходящему отнеслись с явным неодобрением. Переяславский воевода князь Василий Волконский, узнав об избрании Брюховецкого, заявил прибывшим к нему с этим известием посланцам нового гетмана: «…худые де вы люди, свиньи учинились в начальстве и обрали в гетманы такую же свинью, худого человека, а лутших людей, Самка с таварищи, от начальства отлучили»

Глава вторая

Избрание Брюховецкого гетманом Войска Запорожского произошло не потому, что на его стороне оказалось больше сторонников, а скорее, наоборот, если бы состоялись честные выборы, мог бы победить и Сомко. Однако Брюховецкий использовал в качестве ударной силы «новых» запорожцев и морально был готов к насильственному захвату власти, на что ни Сомко, ни Золотаренко не отважились.

Казнь Сомко и «Рыцаря Войска Запорожского» Золотаренко, бывших шуринами самого Богдана Хмельницкого, заслуженных полковников, потомственных запорожских казаков, вызвала возмущение в казацкой среде, так как было понятно, что ни в какой измене их вины нет. Оба они верно служили государю Алексею Михайлович и ни для кого не являлось секретом, что новый гетман просто неприкрыто и цинично расправился со своими политическими противниками. Однако, недовольство казаков было вскоре подавлено верными Брюховецкому полковниками, назначенными им исключительно из запорожских атаманов. В то же время, остальная масса запорожцев, пришедших с ним из Сечи, больше гетману не была нужна, оставлять ее отдельным воинским формированием было опасно, поэтому он принял решение разделить запорожцев по полкам. Рассредоточенные небольшими группами в казацких полках, они уже не могли представлять опасности для его гетманской власти. Поскольку у них не было своего места жительства, запорожцы были поставлены на постой в городах к мещанам, что вызвало недовольство последних. С этого времени у народных масс к запорожцам стало резко меняться отношение в худшую сторону. Если раньше в них видели борцов за народное дело, своеобразных украинских рыцарей, то, столкнувшись с чинимыми ими бесчинствами, простой народ отшатнулся от Запорожья. Именно на такую реакцию и рассчитывал Брюховецкий, так как понимал, что запорожцы возвели его в гетманы и они же легко могут сместить его с этого поста. Поэтому для него было важно сделать все для того, чтобы Запорожье утратило свой прежний имидж у народных масс. Этому способствовало и то обстоятельство, что новый кошевой атаман Запорожской Сечи Иван Серко не имел большого желания вмешиваться в дела Войска Запорожского, проводя свою политику, направленную исключительно на борьбу с татарами и турками. Он действовал в союзе с московскими ратными людьми против крымцев, но в отношении приднепровских казаков в целом сохранял нейтралитет. Так, когда их наказной гетман Петр Дорошенко захватил Кременчуг, Серко попыток выбить его оттуда не предпринимал. Тетеря посылал своих людей на Сечь и они призывали запорожцев перейти на сторону короля, что у многих нашло отклик, так что даже Серко стал опасаться за себя.

Тем не менее, вторая половина 1663 года прошла достаточно спокойно. Царский подъячий Косагов, один из командиров в войске Ромодановского, вместе с Иваном Серко ходил на Перекоп, но неудачно. Гетман Брюховецкий и воевода Хлопов изгнали из Кременчуга Дорошенко, на левой стороне Днепра военных действий не было.

Однако уже в ноябре король Ян Казимир подошел к Белой Церкви, создав угрозу для Киева, отстоявшего от нее на полсотни верст. Гетман Брюховецкий тут же использовал этот факт, чтобы «отблагодарить» епископа Мефодия, кстати, к тому времени уже своего свата, за оказанную ему поддержку при избрании гетманом. «Надобно думать, — говорил он царскому воеводе Хлопову —, что у епископа есть прозябь большая и неверность в раденье великому государю: об этом заключаю из того, что киевские монахи взяли себе на поруки нежинского атамана Шлютовича, который ушел, отпустили его монахи нарочно и велели ему, собрав козаков и татар, приходить на государевы черкаские города. Я за этими монахами посылал прилуцкого полковника Песоцкого, но епископ их ко мне не прислал, а взял с них золотые червонные. Боюсь, чтоб епископ злым своим умыслом не сдал Киева королю…» Этот разговор Хлопов дословно передал в своем донесении царю Алексею Михайловичу.

Но дела у Мефодия и без гетманских доносов шли не важно. Незадолго до этого в Чигирине, где была ставка гетмана правой стороны Днепра, умер Дионисий Балабан. На его место с благословения константинопольского патриарха был избран Иосиф Нелюбович-Тукальский, епископ могилевский. Царское правительство не признало его и хлопотало перед патриархом константинопольским о назначении киевским митрополитом Мефодия, но безуспешно. Таким образом, вместе с разделением Войска, разделилась и церковь.

В ноябре 1663 года по настоянию царских властей вновь были изменены условия Переяславского договора 1654 года, а именно его вторая и шестая статьи относительно сбора денег в царскую казну и раздачи жалованья казакам и старшине. Эти изменения были направлены на ограничение гетманской власти, что вызвало недовольство старшины. Но царские представители в этом вопросе занимали твердую позицию и 19 ноября новые статьи договора, существенно ограничивающие и без того уже куцее гетманское самоуправление, были подписаны.

Положение самого Брюховецкого оставалось довольно сложным. Он жаловался воеводе Хлопову, что казаки ему не подчиняются и при нем почти не осталось войска. В случае перехода короля через Днепр, многие малороссийские города могут сдаться полякам. Об этом же он говорил и царскому дьяку Дементию Башмакову, настаивая на необходимости подкрепления его сил государевыми ратными людьми.

Опасения гетмана имели под собой реальную почву. Действительно, в начале января 1664 года король перешел на восточную сторону Днепра. С целью привлечь на свою сторону местных жителей его людям было запрещено брать силой что-либо у малороссиян, он даже выкупил часть русских пленников у татар и отпустил их домой. По его приказу были казнены три шляхтича, допустившие бесчинство по отношению к мирному населению. Этими мерами Ян Казимир хотел произвести благоприятное впечатление на жителей Заднепровья, чтобы склонить их на свою сторону. Такая политика объяснялась просто — у короля не было достаточно сил, чтобы завоевать такую обширную территорию, как Левобережье Малороссии, если ему будет оказано сопротивление. Под его рукой находилось только три конных казацких полка, состоявших из 25 хоругвей, в каждую из которых входило 50–60 человек (то есть, как минимум, в пять-десять раз меньше, чем обычно) — всего не более 2000 всадников. Пехоты при нем было не более 300 человек. Гетман Потоцкий располагал тремя казацкими конными полками, 4000 пехотинцев и двумя ротами гусар. С воеводой русским коронным обозным Стефаном Чарнецким шло три хоругви гусар, три казацких полка, насчитывавших до 2500 всадников, да 400 драгун. К королевским войскам примкнуло около 5000 татар, а еще 14 тысяч литовского войска во главе с Полубинским и Сапегой оставались у Яна Казимира в тылу в резерве.

Король, который был в курсе сложной политической обстановки, сложившейся в Заднепровье с избранием гетмана Брюховецкого, не рассчитывал на имевшуюся у него военную силу, но возлагал надежды на то, что ему не будет оказано серьезного сопротивления.

Поначалу надежды эти оправдались: малороссийские города и местечки сдавались без боя. Но при подходе к Салтыковой Девице поляки столкнулись с ожесточенным сопротивлением. Местечко оборонялось отчаянно и почти все его жители погибли или были истреблены при вступлении в него поляков. Лохвицу также удалось взять лишь штурмом, при котором погибло много осаждавших. Гадяч, обороной которого командовал лично Брюховецкий, попытался взять Тетеря, но, узнав, что на помощь осажденным спешит князь Григорий Ромодановский, вынужден был снять осаду и отступить. Крупные города типа Нежина, поляки обходили, не решаясь приступать к их осаде. Сам король уже в течение четырех недель осаждал Глухов, оборонявшийся казаками Стародубского, Нежинского и Черниговского полков, но город не сдавался. По-видимому, часть казаков, бывших при короле, вышла из его повиновения, так как тогда же в польском лагере по подозрению в измене был расстрелян храбрейший из храбрых сподвижников Богдана Хмельницкого знаменитый полковник Иван Богун.

Иван Федорович (?) Богун, часто упоминающийся в южнорусских и польских летописях, один из немногих, кто на протяжении пятнадцати лет подряд (?) сохранил полковничий пернач, верный соратник Хмельницкого, любимец казацкой черни и всего украинского народа, перешедший под конец жизни на службу к Яну-Казимиру, остается на протяжении более трех с половиной веков одним из самых загадочных и таинственных героев Освободительной войны. Образ этого человека складывается будто из нескольких личностей, порой совершенно не похожих друг на друга. Иногда создается впечатление, что это собирательный образ казака-рыцаря, человека беззаветно преданного своему Отечеству, посвятившего всего себя без остатка служению своему народу.

Достоверно не известно его происхождение и место рождения, а также род занятий до того момента, когда, якобы он вместе с Дмитром Гуней участвовал в обороне Азова от турок, командуя в возрасте 20 лет отрядом запорожцев. Отсюда возникли предположения о том, что он, как и Гуня, принимал участие в восстании Якова Острянина. Но о том ли Богуне идет речь? Ведь согласно южнорусской летописи с Хмельницким из Сечи в 1648 году выступил Федор Богун, генеральный есаул при гетмане. Ходили слухи, что этот Федор Богун, которого многие современные историки считают отцом Ивана Богуна, был выходец из польской шляхты. Другие полагают, что Богун — это прозвище, а на самом деле Иванова фамилия — Федоренко (по отцу Федору Богуну), как это указано в реестре кальницкого полка. Но есть и старинная нормандская дворянская фамилия де Богун, к которой принадлежал даже английский король Генрих V. Существует точка зрения, высказанная дореволюционными историками, о том, что в Освободительной войне принимали участие по меньшей мере три разных Богуна, объединенные народной молвой в одну личность, наподобие знаменитого д'Артаньяна.

Известный украинский историк В. Голобуцкий, являлся сторонником версии, будто это об Иване Богуне идет речь в старинной украинской думе о «совещании в дубраве», проведенном якобы Богданом Хмельницким накануне восстания:

Вероятно, все же, что Иван Богун относился к числу тех соратников Хмельницкого, кто весной 1647 года вышел вместе с ним из Сечи. В то время ему исполнилось 29 лет и он вполне мог быстро выдвинуться среди казацкой старшины. Широко распространено мнение, что он в 1648-49 годах являлся могилевским (подольским, приднестровским, поднестрянским) полковником и в этом качестве участвовал в осаде Збаража, где и получил тяжелое ранение. Однако, в дальнейшем по Зборовскому трактату территория этого полка отошла к Польше и восстановлен полк был лишь в 1657 году. Среди современных украинских историков распространено мнение, что после того, как остатки Могилевского полка были присоединены к Брацлавскому полку, Иван Богун стал кальницким (винницким) полковником и в этой должности оставался до смерти Богдана Хмельницкого. Однако, согласно полковому реестру, в 1648-49 годах этим полком командовал Остап Усманицкий, погибший от рук польской магнатки. Сменил его на непродолжительное время (несколько месяцев) Остап Гоголь и в том же 1649 году Кальницким полком стал командовать Иван Федоренко. Но прокомандовал он не долго, меньше года и был сменен Иваном Богуном, который в 1652 году уступил полковничью должность Петру Стягайло, а в 1654 году полк опять возглавил Федоренко. Но тем не менее, есть мнение, что с 1653 по 1657 год Кальницким полком вновь командовал Иван Богун. Затем его уже окончательно сменил Иван Серко (1658, 1659). Сам же Богун становится паволоцким полковником (ныне с. Паволоч, Попельнянского района Житомирской области). Но в то же время, известно, что в 1657 году Богун вместе с Антоном Ждановичем участвует в знаменитом рейде по Польше.

Опять таки, бытует мнение, что в должности паволоцкого полковника он оставался с 1658 по 1661 год, возглавив затем Чигиринский полк. Однако, по другим данным в 1661 году Иван Богун значится полковником семи хоругвей Княжества Литовского и в Малороссию возвращается лишь в 1662 году. Здесь он участвует в боях с царскими войсками на Левобережье, затем его арестовывают поляки и лишь по просьбе гетмана Тетери, король отдает приказ о его освобождении. В 1663 году Богун становится генеральным есаулом у Тетери, а в следующем году — наказным гетманом и выступает в поход на Левобережье с королевским войском. В справочной литературе можно найти упоминание о том, что, якобы Иван Богун вместе с Иваном Серко поднял восстание против Выговского, но этот факт не подтвержден источниками. Выше уже сообщалось, что лидером восставших в августе 1659 года являлись Цецура, Сомко и Василий Золотаренко.

Какие же факты из биографии Ивана Богуна не вызывают сомнений? Прежде всего, участие в осаде Збаража и получение им там ранения. Безусловно, кальницкому полковнику Ивану Богуну принадлежит слава защитника Винницы от войск польного гетмана Калиновского в марте 1651 года. Не подвергается сомнению участие его в сражении под Берестечком и роль, которую он сыграл в этой битве, как наказной гетман Войска Запорожского. Невозможно переоценить заслуги Богуна в обороне Монастырища и Белой Церкви от войска коронного обозного Чарнецкого. Бесспорно и участие славного полковника в рейде Антона Ждановича, в качестве его заместителя.

Поскольку Иван Федоренко и Иван Богун — скорее всего, два разных человека, что явно следует из реестра кальницкого полка, то участие Богуна в битве при Батоге и в обороне Сучавы весьма проблематично, хотя почти все современные украинские историки уверены в обратном. Однако, летописи отводят эту роль Ивану Федоренко.

Совершенно не воспринимается Богун в роли паволоцкого полковника. Создается впечатление, что это не знаменитый военачальник, боевой соратник Богдана Хмельницкого, а лишь слабая и неясная тень кальницкого полковника. В самом деле, Выговский посылает его и Сербина против Пушкаря, — он с полдороги возвращается назад. Известно, что Богун участвует в походе против Шереметева под командованием Данилы Выговского, но попытка взять Киев заканчивается крупным поражением казаков, и Богун в этом сражении ничем себя не проявил. Ничего не известно и о службе Богуна у гетмана Юрия Хмельницкого, кроме того, что почему-то он переходит от него к литовцам. Но и о том, в каких боях он там участвовал также сведений нет.

Создается впечатление, что у него не было семьи и он не оставил наследников, так как об этом нет никаких сведений.

Обстоятельства гибели знаменитого казацкого военачальника также довольно неясны и известны в основном из польских источников. Да и то, доподлинно об этом знала лишь верхушка польского руководства. Несомненно, что присутствие наказного гетмана со вспомогательным казацким отрядом при особе короля играло на руку Яну Казимиру. На слово Богуна о том, что не будет репрессий, на Левом берегу полякам сдавались без выстрела села и даже города. Однако, судя по всему, наказной гетман вел свою игру, целью которой, скорее всего, являлся захват в плен самого короля. Занимая населенные пункты, поляки из-за нехватки людей не оставляли в них своих гарнизонов. Богун, как участник королевского военного совета, знал планы поляков и, похоже, сообщал их князю Ромодановскому. Пройдя все Левобережье, Ян Казимир остановился под Глуховом, который сдаться отказался. Поляки там застряли на четыре недели, и в это время у них в тылу по все левому берегу Днепра вспыхнуло восстание. На помощь осажденным в Глухове спешили Ромодановский с Брюховецким и, видимо, у них была договоренность с Богуном, что тот повернет своих казаков против поляков. Но в тайне эти планы сохранить не удалось и, как писал сам король жене, о них ему сообщила казацкая старшина. 27 февраля 1664 года по приговору военно-полевого суда в Новгород-Северском Иван Богун с несколькими его сторонниками был расстрелян.

Но общей безнадежной для королевского войска ситуации уже ничто изменить не могло. Во главе обороны Глухова стоял генеральный судья Войска Запорожского Животовский и сдавать город он намерен не был. Богун своевременно снабжал осажденных информацией о намерениях поляков и те активно оборонялись, делая вылазки и ведя подкопы. После пяти недель безрезультатной осады Глухова, король вынужден был отступить к Днепру, так как татары, вторгнувшиеся в московские земли, сообщили, что князь Черкасский с сильным войском уже стоит в Брянске, готовый к выступлению в Малороссию. Готов был к походу и князь Куракин, стоявший в Путивле, а из Батурина к Глухову начал выдвижение Григорий Ромодановский, с которым, захватив Кролевец, соединился и гетман Брюховецкий. Эти известия посеяли панику не только в королевском войске, но и среди татар, которые срочно оставили северские земли и возвратились в Крым. Когда король вынужден был отступить от Глухова, казаки Животовского стали его преследовать, нападая на обоз. Как ни торопились поляки добраться до Днепра, но Ромодановский и Брюховецкий настигли короля у Пироговки, где завязался жаркий бой. Одержи они своевременную поддержку от Куракина и Черкасского, и не разлейся Десна, не вырваться бы королю из окружения. А так Яну Казимиру повезло и он с небольшим отрядом сумел уйти в литовские земли. Таким образом, и закончился этот неудачный для польской армии поход, не принесшей полякам славы и добычи, а лишь одно разорение малороссийским городам и селам, так как, если их пощадили король и Богун, то не стал щадить Брюховецкий за измену.

Глава третья

Неудача королевских войск на Левобережье роковым образом повлияла и на осложнение ситуации на правом берегу Днепра. О готовящемся походе короля царскому правительству было известно еще в конце 1663 года, поэтому было время предпринять некоторые превентивные меры. Пока в Брянске собирались войска под командованием князя Черкасского, Григорий Ромодановский отрядил одного из своих командиров, будущего генерал — поручика Григория Ивановича Косагова, на Сечь, чтобы договориться с запорожцами о совместных действиях.

Еще в начале декабря Серко и Григорий Косагов выступили из Сечи на Перекоп, чтобы помешать крымскому хану оказать помощь королю. При этом, располагая мизерными силами (90 запорожцев, 30 донских казаков и 60 калмыков), они разграбили татарские улусы вблизи Перекопа и разгромили татарское войско, состоявшее более чем из тысячи человек. Возвратившись на Сечь, Серко собрал запорожцев и в январе выступил в поход на Тягинь (Бендеры). Возвращаясь оттуда с богатой добычей, он вторгся в Брацлавщину, где стал уничтожать поляков и евреев. Брацлавский и Кальницкий полки перешли на его сторону, Могилев (на Днестре), Рашков, Умань отказались признавать власть Речи Посполитой. Восстание охватило почти весь правый берег Днепра. Помимо Ивана Сербина и Остапа Гоголя (полковники брацлавский и кальницкий), к Серко присоединился предводитель галицких опрышков Семен Высочан, который в свое время привел к Богдану Хмельницкому 15 тысяч галицких повстанцев еще в 1648 году и вместе с Богуном оборонял Винницу. Отказались повиноваться гетману Тетере Василий Дрозд (Дроз или Дрозденко) и ряд других полковников и старшин. Как ни странно, но есть данные, что идейными вдохновителями этого восстания стали экс — гетман Иван Выговский и митрополит Иосиф Тукальский (а также и Юрий Хмельницкий, в иночестве Гедеон). Едва Серко одержал первые победы в Брацлавщине, как в Белой Церкви сложился план отделиться от Польши. Якобы Выговский склонил на свою сторону белоцерковского полковника Сулиму, который должен был поднять восстание, но польский полковник Маховский успел предупредить замысел экс-гетмана и схватил его. Как уже отмечалось выше, после военно-полевого суда Выговский был расстрелян 18 марта в Ольховце. Сообщая об этом в своем универсале, Брюховецкий подчеркнул, что бывший гетман погиб за христианскую веру. Тукальский, полковник Гуляницкий и монах Гедеон (Юрий Хмельницкий) были арестованы и сосланы в крепость Мариенбург, хотя южнорусский летописец высказывает мнение, что это было сделано по навету Тетери и на самом деле они ни в чем не были виновны.

Однако, на развитие дальнейших событий это повлияло мало. Серко прошел всю Подолию и под Крылевым соединился с Косаговым и наказным кошевым Запорожской Сечи Сацком Туровцом. Ходили разговоры, что это Выговский предлагал ему взять штурмом Чигирин. Часть приднепровских полков присоединились к ним, но Чигирин призвал на помощь воеводу русского коронного обозного Чарнецкого. Под Бужиным Чарнецкий с 2000 конницы вступил в бой с Иваном Серко, который укрылся в городе. С 7 по 13 апреля поляки безуспешно осаждали Бужин, потеряли много людей, но Серко удалось вырваться из города и уйти в степь. Разъяренный неудачей Чарнецкий сжег Бужин, а затем и Субботов, вскрыв могилы Богдана Хмельницкого и его сына Тимофея, и развеяв их прах по ветру. Серко и Косагов понесли малые потери и подошли к Смеле, но здесь снова были атакованы преследовавшим их Чарнецким и подошедшим к нему на помошь Тетерей. Однако, и осада Смелы также не принесла удачи полякам, им пришлось отступить, а Серко переправился на восточную сторону Днепра и соединился с московской ратью.

Тем временем, воспользовавшись восстанием на правом берегу, Брюховецкий с основными своими силами также перешел Днепр и вел бои у Канева, который сдался ему без особого сопротивления. Попытка Чарнецкого освободить город не увенчалась успехом и постепенно, с боями, знаменитый польский полководец стал отступать к Белой Церкви. Брюховецкий и воевода Скуратов, преследуя его, вошли в Корсунь и Черкассы, а в сражении под Ставищами Чарнецкий потерял около 3000 человек и сам получил тяжелую рану в лицо. Однако, и Брюховецкий, не имея достаточных сил для развития наступления, в дальнейшем вынужден был оставить Черкассы и Корсунь, и отойти к Каневу.

Эти бои местного значения, то утихали, то опять возобновлялись, города и местечки переходили из рук в руки, однако перевеса не было ни на чьей стороне. Брюховецкий настаивал на подкреплениях, но у московского правительства свободных войск не было. Чарнецкий и Тетеря также подкреплений от короля не получали и вообще высказывались о необходимости заключения мира с Москвой, опасаясь, что в противном случае Приднепровье отделится от Польши. Действительно, Иван Сербин, доказывая свою преданность Москве, укрепился в Умани и стал отбивать у поляков близлежащие местечки. В Брацлаве полковником провозгласил себя Василий Дрозд (Дрозденко), а жители тех городов, которые еще оставались на польской стороне (Черкассы, Корсунь, Белая Церковь) повально оставляли их, уходя на левый берег Днепра.

В то же время и Брюховецкий опасался, что если царь не пришлет ему подкреплений, то поляки вытеснят его с Приднепровья, тем более, что мещане стали относиться к нему с большой неприязнью из-за того, что он требовал уничтожения городских привилегий (малороссийские города продолжали жить по магдебургскому праву). На их сторону в стычках с казаками вставали и царские воеводы, как, например, Чаадаев, который не допустил на постой в Киев Прилуцкий полк полковника Горленко.

Начало 1665 года ознаменовалось новыми успехами царских войск. Лубенский полковник Григорий Гамалея освободил Корсунь. Знаменитый враг казаков Чарнецкий, раненый под Ставищами, умер, а его преемник Яблоновский 21 мая потерпел поражение от московских воевод. Русские опасались нападения орды, но слух оказался ложным. Тетеря попытался взять Брацлав, однако, 4 апреля Дрозденко разбил его и гетман вынужден был отступить в Польшу. Но на его беду по дороге он наткнулся на запорожцев Серко, который почти постоянно рыскал по правому берегу Днепра и Подолии, нападая на поляков и татар. В завязавшемся сражении гетман был разбит и Серко отобрал у него и захваченную им войсковую казну. В Польше у Тетери отобрали и остатки денег. В последующем Тетеря удалился в Турцию, где и умер в бедности.

После бегства Тетери на Правобережье из влиятельных казацких деятелей остались лишь полковники Опара и Дорошенко. При поддержке татар первый летом 1665 года был избран гетманом вместо Тетери, однако спустя недолгое время в том же году он был опять-таки при поддержке татар смещен со своего поста. Гетманом правобережной Украйны казаки выбрали генерального есаула Петра Дорошенко, остававшегося в этой должности до 1677 года.

Глава четвертая

В один из сентябрьских дней 1665 года жители Москвы стали очевидцами доселе небывалого события — в столицу прибыло малороссийское посольство во главе с самим гетманом Войска Запорожского Иваном Брюховецким. Москвичи и раньше нередко встречали на улицах города малороссийских казаков и запорожцев в непривычных для великороссов одеяних, но такое огромное их количество в Москве последний раз видели только в 1618 году. Гетман прибыл в окружении более полутысячи конных казаков и челяди, двигавшихся под гром бубнов и литавр.

У Земляного города гетмана встречали ясельничий Желябужский и дьяк Богданов, ему подвели царскую лошадь в богатой сбруе, на которой он и въехал в Серпуховские ворота. Вместе с Брюховецким в столицу прибыли нежинский полковник Матвей Гвинтивка, лубенский Григорий Гамалея, киевский Василий Дворецкий, два генеральных есаула — Василий Федяненко и Павел Константинов, генеральный обозный Иван Цесарский, генеральный судья Павел Забела, два генеральных писаря — Степан Гречаный и Захар Шикеев.

В преданности московскому правительству гетман превзошел самого себя — он предложил внести изменения в перяславские договорные статьи, на которых ранее не настаивали и в самой Москве. Согласно предложенных им статей все доходы от продажи спиртного в малороссийских городах должны были поступать в царскую казну, как и налоги от мещан и поселян. В Прилуки, Лубны, Гадяч, Миргород, Полтаву, Батурин, Глухов, Новгород — Северский и Стародуб предлагалось ввести царских воевод со своими ратными людьми. Вновь избранный гетман Войска Запорожского должен был лично прибывать в Москву и от царя получать булаву и знамя. Брюховецкий предложил также уничтожить привилегии малороссийских городов, а также провести в Малороссии всеобщую перепись, чтобы знать точно с кого и какие следует взыскивать налогов.

Такое усердие требовало награды и она не заставила себя ждать. Иван Мартынович был пожалован боярством, а остальная прибывшая с ним старшина возведена в дворянское достоинство. Там же в Москве гетман женился на боярыне, получил от царя вотчину близ Стародуба и Шептаковскую сотню в Стародубском полку, в которую входило много сел и деревень. Все полковники также получили в наследственное владение по селу.

В Москве могло возникнуть мнение, что, идя на ограничение прав малороссийского народа и казаков, Брюховецкий действительно радеет исключительно о делах Московского государства, но в действительности все объяснялось совершенно другими причинами. Уже вскоре после своего избрания гетманом Войска Запорожского Богдан Хмельницкий столкнулся с ситуацией, когда интересы казаков и простого народа стали постепенно расходиться. В дальнейшем наметились противоречия между старшиной и чернью, по причине чего даже Хмельницкий избегал лишний раз собирать раду, опасаясь ограничения своего гетманского произвола. Эти противоречия еще более остро обозначились при Выговском. Он особенно явно осознавал неустойчивость своего положения, поэтому просил у царя вотчину поближе к Литве, а не в Малороссии, но царь тогда не пошел ему навстречу. Возможно, это и способствовало в последующем переходу его на польскую сторону. Выговский не доверял казакам, окружив себя иноземцами, по гадячскому договору он именовался гетманом русским, а не запорожским. Юрий Хмельницкий также не приобрел авторитета в казацкой среде и противоречия между интересами его ближайшего окружения и простыми казаками, в конечном итоге, привело к отречению от гетманского сана.

С момента своего избрания Брюховецкий также не был принят всей чернью и держался у власти во многом лишь благодаря поддержке царских воевод, да еще потому, что отражение польской агрессии требовало объединения всех сил, что понимала и чернь, поэтому в то время было не до распрей. Но сейчас, после бегства Тетери и отступления поляков в коронные земли, по крайней мере, для Заднепровья внешняя угроза миновала, создавалась реальная опасность, что казаки станут настаивать на избрании другого гетмана. Став боярином и получив вотчину вблизи московских территорий, Брюховецкий тем самым серьезно укрепил свое положение. Гарантией его безопасности должны были стать царские воеводы, для чего он и предлагал их разместить во всех значительных городах Малороссии. В довершение ко всему он настаивал на том, чтобы в Киев был назначен митрополит из Москвы, так как рассчитывал, что тот станет поддерживать его, а не казацкую вольницу, но царь с этим не согласился, обещая решить этот вопрос с константинопольским патриархом.

Брюховецкий загостился в Москве до конца года, а между тем, избранный в августе 1665 года вместо Опары, гетман западной стороны Петр Дорошенко перешел к активным наступательным действиям. Поддерживаемый татарами, он осадил Брацлав, но полковник Дрозденко в течение шести недель отражал все его атаки, однако не получая поддержки, вынужден был к исходу декабря сдать город. Тогда же осенью овруцкий полковник Демьян Децик разбил войска Дорошенко между Мотовиловкой и Паволочью, однако вскоре после этого вынужден был отступить к Киеву. Не получая помощи из-за Днепра, Децик, в конечном итоге, вынужден был уйти в Заднепровье и прибыл в Переяславль к наказному гетману Ермоленко. Все эти неудачи привели к тому, что верность Москве на западном берегу Днепра продолжал хранить лишь один Канев. Всю остальную территорию контролировал гетман Дорошенко.

Наконец, в начале 1666 года возвратился в Заднепровье боярин и гетман Иван Мартынович Брюховецкий, но нерадостно встретила его Малороссия. Поводов к недовольству у всех слоев населения было более чем достаточно. К тому времени в ряд малороссийских городов были введены воеводы со своими ратными людьми, приехали переписчики и стали переписывать всех людей по городам и селам, облагая их данью. Переписи подлежало не просто население, но и все принадлежащее каждой семье имущество, вплоть до хранившегося в сундуках, в погребах и т. п. Дань брали с плуга и с коня. На всех дорогах, ведущих к базарам, выставлялись приставы, которые взимали дань со всего, что вывозилось на продажу. Возможно, в других странах эти нововведения были привычными и являлись обыденной практикой, но для Малороссии оказались полной неожиданностью. Попытка укрыть имущество от переписи или товары от уплаты таможенных сборов, строго наказывались штрафом, а то и побоями. В народе возникло возмущение, недовольство гетманом крепло и ширилось по всему краю. Прибывшие с воеводами ратные люди свысока относились к малороссиянам, вели себя по отношению к ним нагло, как завоеватели, обижали женщин и девиц. Если учесть, что сам Брюховецкий и некоторые его полковники были алчными и корыстолюбивыми людьми, взыскивали с населения и прежде непомерные сборы, якобы на содержание войска, то становится понятным, что обстановка в Малороссии все более накалялась. Началось брожение и в казацкой массе. Большинство казаков не понимали, почему вдруг гетман стал боярином, а полковники дворянами, прежде никогда такого не было. Некоторые полковники и сами не хотели становиться дворянами, предпочитая оставаться казаками. Происки гетмана в отношении епископа Мефодия, вызвали недовольство не только у него, но и среди малороссийского духовенства, которое не желало, чтобы им был назначен митрополит из Москвы.

В самом начале года в Переяславле едва не вспыхнул бунт, но наказной гетман Ермоленко своевременно узнал об этом и арестовал заговорщиков. Однако, часть казаков переяславского полка дезертировала и организовалась в отдельные ватаги, во главе которых стали влиятельные Иван Донец и Демьян Децик. Начались волнения и в Нежине, где во главе недовольных оказался сам полковник Матвей Гвинтивка, ранее верный сподвижник Брюховецкого и новоиспеченный дворянин.

Епископ Мефодий в неурядицах в Малороссии обвинял гетмана, тот в свою очередь писал на него доносы в Москву. Сваты грызлись между собой, поэтому для выяснения действительной ситуации в крае царь направил к Брюховецкому своего посланника дьяка Фролова, который встречался со многими начальными людьми, побывал у Мефодия и у самого гетмана. По возвращению в Москву Фролов докладывал, что неурядицы происходят в основном от гетмана, который, по мнению многих, чрезмерно жаден и корыстолюбив.

Петр Дорошенко, внимательно следивший за развитием ситуации в Заднепровье, где у него было немало сторонников, подослал своих агентов в Переяславль и в июле 1666 года им удалось организовать там беспорядки. Казаки Переяславского полка убили своего полковника Ермоленко и много царских ратных людей. Воеводе Вердеревскому едва удалось скрыться. Одновременно начались волнения и в Каневском полку на правой стороне Днепра.

Брюховецкому и вновь назначенному киевскому воеводе Петру Васильевичу Шереметеву пришлось принимать срочные меры. Восстание в Переяславле было подавлено, а зачинщики волнений в Каневе схвачены. Дорошенко, пользуясь смутой, захватил на восточном берегу несколько местечек, но большого успеха добиться ему в то время не удалось. Брюховецкий видел выход только в одном — прислать в Малороссию как можно больше царских людей, а казаков записать в мещане, тогда не будет никаких бунтов, — говорил он царскому посланнику Ионе Леонтьеву. Со своей стороны и Шереметев поддерживал эту идею, та как для мещан платить фиксированные сборы в царскую казну было выгоднее, чем страдать от постоянных поборов казацкой старшины. Некоторые казаки даже сами стали просить записать их в мещане.

Однако, запорожцы с таким положением дел мириться не хотели и к царским воеводам относились недоброжелательно. Особенно они противились размещению царского гарнизона в Кодаке. Серко со своими охотниками фактически отделился от Запорожья. Вынужден был покинуть Сечь и прежде почти постоянно находившийся там Косагов, опасаясь измены после того как кошевым был выбран Рог.

Действительно, Рог установил тесные контакты с Дорошенко, а сами запорожцы вдруг вспомнили, что в давние времена их деды служили не Москве, а королю.

Пока события таким образом развивались в Заднепровье и Приднепровье, в Москве и Варшаве хлопотали о мире. Обе державы устали от более чем десятилетних войн, дальнейшее противостояние было не выгодно ни Московскому государству, ни Речи Посполитой. Афанасий Ордин-Нащокин, выполнявший в то время при Алексее Михайловиче обязанности главы правительства, даже предлагал для заключения вечного мира отказаться от притязаний на Малороссию, но царь с этим предложением не согласился. Переговоры шли давно, но к лету 1666 года стали подходить к концу. В своем желании устроить «вечный» мир Ордин-Нащокин даже готов был уступить полякам Киев и практически убедил в такой необходимости и Алексея Михайловича, однако неожиданно польские комиссары согласились оставить Киев на 2 года за Москвой.

Как ни странно, но помог в этом царскому посольству Дорошенко. Еще в феврале, собрав раду, он предложил всех поляков с правобережной Украйны выслать в Польшу, а самим перейти в подданство крымского хана. Часть старшины выступила против этого. Дорошенко даже пришлось перейти к угрозам отказаться от гетманства, но, в конце концов, большинство рады его поддержало. Вновь утвержденный в должности гетмана, он направил послов к султану и хану с уведомлением о том, что правобережная Украйна находится во власти султана. Тогда же поступил приказ из Константинополя крымскому хану Адиль Гирею (герою Конотопской битвы), сменившему весной того же года Магомет Гирея, оказать помощь Дорошенко. Выступивший из Крыма царевич Давлет Гирей остановился возле Крылева и отсюда обрушился на Левобережье, захватив около 5000 пленных. С захваченной добычей он отошел к Умани, где частично уничтожил, а частично пленил польское войско во главе с Маховским и Красовским, отправив обоих полковников в Крым. Затем он соединился с Дорошенко и они совместно вторглись в пределы Речи Посполитой. Малороссийские летописи сообщают, что в этом походе под Люблином, Львовом и Каменцем казаками и татарами было захвачено в плен около 100000 поляков и евреев, польские летописцы называют более скромную цифру — 40 000.

Естественно после такого дела, Дорошенко уже не мог примириться с Польшей, поэтому, опасаясь возмездия, он стал убеждать Адиль Гирея примириться с государем московским и в дальнейшем продолжать военные действия против Польши в союзе с Москвой. Этого поляки допустить не могли, поэтому в целях скорейшего заключения мирного договора пошли на уступки московской стороне в вопросе с Киевом. Наконец, 13 января 1667 года подписаны были договорные статьи мирного договора (получившего позднее название Андрусовского) сроком на 13 лет — до 1680 года. Собственно это было только перемирие, а над заключением окончательного мира стороны договорились продолжить работу и проводить совместные заседания. Этот договор, по существу зафиксировал реальное положение дел на тот момент — Польше возвращались территории в Литве, Белоруссии и на правобережной Украйне, кроме Киева, которые де-факто и так находились под ее властью, будучи отвоеваны у Москвы. За московской стороной оставался Смоленск и Заднепровье со всей Украйной по левому берегу Днепра.

Этот мирный договор вызвал сильные волнения на Левобережье. Казаки были недовольны его условиями, в их среде распространялись слухи, что царь заключил мир с королем для того, чтобы уничтожить казачество. Запорожцы даже перехватили царского посланника Лодыженского направлявшегося в Крым и убили его.

Между тем, доносы Брюховецкого и Мефодия друг на друга стали приносить свои плоды — в Москве начали с подозрением относиться к обоим. Побывав в столице на соборе, осудившем Никона, епископ по возвращению в Малороссию, понял это и стал искать примирения с гетманом. Он нуждался в гетманской поддержке, так как узнал, что на его место должен быть назначен Лазарь Баранович, ставший к тому времени черниговским епископом. Непонятно какую цель при этом преследовал Мефодий, но он стал склонять гетмана к измене Москве. Возможно, он надеялся, что это позволит ему удержаться в Киеве местоблюстителем.

Семена измены, брошенные на подготовленную почву, не замедлили дать всходы. Брюховецкий, наконец, понял, что с демонстрацией своей показной преданности Москве, он явно перегнул палку. Казаки не просто были им недовольны — они его ненавидели и от их мести Ивана Мартыновича не спасли бы ни боярский титул, ни царские воеводы. Единственный выход он видел в скорейшей измене царю, тогда еще можно было рассчитывать сохранить, хотя бы остатки своего влияния на казацкие массы.

В качестве своих первых шагов по пути предательства Брюховецкий завязал переписку со Степаном Разиным и донскими казаками, а также вошел в тайные сношения с Дорошенко и находившимся при нем митрополитом Тукальским, освобожденным из заточения. Дорошенко, идеалом которого, как и Богдана Хмельницкого, являлось создание независимого украинского государства, предложил ему остаться гетманом восточной стороны Днепра, если Брюховецкий соединится с ним и выступит против Москвы, перейдя в подданство турецкого султана. Эти условия лично Брюховецкого устраивали. Более того, он рассчитывал, что, в конечном итоге, Дорошенко сам откажется от гетманства, и тогда он станет владыкой обеих сторон Днепра.

Однако Брюховецкий понимал, что для реализации задуманного необходимо было заручиться поддержкой старшины. Собрав 8 февраля 1668 года в Гадяче полковников на тайную раду, он передал им условия Дорошенко. Дискуссия не понадобилась, все они готовы были перейти в турецкое подданство и изменить царю. Воистину правдивы слова Евангелия — не мечите бисер пред свиньями, ибо они оценить этого жеста не смогут, а набросятся и растерзают вас!

В этом предательском сговоре приняли участие полковники: нежинский Артем Мартынов, возведенный в эту должность после мятежа Матвея Гвинтивки, черниговский — Иван Самойлович, полтавский — Костя Кублицкий, переяславский — Дмитрий Райча, миргородский — Грицко Апостоленко, прилуцкий — Лазарь Горленко, киевский — Василий Дворецкий.

Задача изменников облегчалась тем, что волнения в Малороссии начались еще в конце 1667 года. Стихийные выступления казаков, мещан и других слоев населения против царских воевод прошли в ряде городов и местечек. Волновалось и Запорожье, фактически присоединившееся к Дорошенко.

Сразу же после тайной рады вспыхнуло восстание и в Гадяче. Брюховецкий предложил воеводе Огареву, у которого было всего 200 человек войска, покинуть город, но толпа не дала ему уйти. Часть людей Огарева была перебита, остальные вместе с самим воеводой захвачены в плен. Мятеж поднялся по всей Малороссии. Только в Киеве, Переяславле, Нежине и Остре воеводам удалось укрыться в замках, а в остальных городах они погибли вместе со своими служилыми людьми. Фактически уже к середине февраля вся левобережная Малороссия оказалась свободной от царских войск, везде восставшие торжествовали победу.

В Москве весть об измене Брюховецкого была воспринята не только с вполне понятной тревогой, но и с недоумением. Такого низкого коварства от боярина и гетмана в царском окружении никто не ожидал.

Весной князь Ромодановский начал наступление в направлении Котельвы, а с западной стороны Днепра в Малороссию вошел Дорошенко, который далее не видел смысла продолжать политические игры с Брюховецким. Зная о том, что левобережный гетман непопулярен у казаков (да и у старшины) Дорошенко через своих послов потребовал, чтобы он отдал ему булаву, а взамен ему в пожизненное владение достанется Гадяч с пригородами. Поняв, наконец, что его честолюбивым планам не суждено осуществиться, Брюховецкий отправил посольство в Константинополь к султану Магомету с изъявлением покорности и просьбой о приеме в турецкое подданство. Султан не видел причин для отказа и уже вскоре прислал на помощь гетману сильный татарский отряд. Усиленный таким образом Брюховецкий выступил против Ромодановского и остановился под Диканькой, где его настигла весть о подходе туда войск Дорошенко. Правобережный гетман вновь направил к Брюховецкому десять сотников с требованием отдать булаву, но тот приказал их заковать и отправить в Гадяч. Однако уже на следующий день к Диканьке подошли полки правобережных казаков. По приказу Дорошенко Брюховецкий был схвачен и прикован к пушке. Так как на вопросы Дорошенко он не отвечал, тот махнул рукой. Данный сигнал был воспринят как приказ расправиться с гетманом. Толпа набросилась на Брюховецкого и растерзала его. Запорожец Иван Чугуй с несколькими товарищами пытался защитить его, но безуспешно. Дорошенко позже оправдывался перед Чугуем, что приказа убивать Брюховецкого не давал. Возможно, это было правдой, так как к вечеру казаки обеих сторон, хлебнув горилки, решили, что надо расправиться заодно и с Дорошенко. Тому пришлось выкатить им несколько бочек горилки, а самому укрыться в таборе.

Иван Мартынович Брюховецкий, бывший слуга двух гетманов, сам ставший боярином и гетманом, погибший такой бесславной смертью, был похоронен в Гадяче в июне 1668 года.

Глава первая

Петр Дорофеевич Дорошенко — внук первого гетмана реестровых казаков Михаила Дорошенко, родился, по-видимому, в Чигирине в конце 20-х годов ХУ11 века. Можно предположить, что Богдан Хмельницкий хорошо знал не только его деда, под началом которого начал свою службу в казацком реестре, но и отца самого Петра и его брата Григория. Это тем более вероятно, что Петр Дорофеевич состоял с ним в дальнем родстве, женившись позднее на дочери его племянника Павла Яненко — Хмельницкого.

Когда именно молодой Дорошенко примкнул к восстанию казаков против Речи Посполитой точно не известно, однако есть сведения, что он начинал свою карьеру в Чигирине в должности писаря при Богдане Хмельницком. Затем Дорошенко вместе с Тимофеем Хмельницким участвовал в походе в Молдавию против Лупула, а позднее на сейме в Варшаве давал пояснения в связи с разгромом казаками и татарами польного гетмана Калиновского под Батогом. Тогда же ему было пожаловано шляхетское достоинство, как главе казацкой депутации. В последние годы жизни старого гетмана он уже был черкасским, а затем прилуцким полковником. В гетманство Ивана Выговского Дорошенко сохранил свой статус и был в числе тех, кто вначале вместе с ним перешел на сторону Речи Посполитой. В бою под Срибным его полк пытался преградить путь царским войскам, движущимся к Конотопу, но потерпел поражение от князя Семена Пожарского. После восстания Цецуры и Сомко, он примкнул к ним и стал поддерживать Юрия Хмельницкого.

Вместе с молодым Хмельницким прилуцкий полковник Дорошенко подавал князю Трубецкому статьи, предложенные на раде в Расаве и отвергнутые затем переяславской радой. После окончательного утверждения Юрия в гетманском сане, Петр Дорошенко лишился своей должности, на которую вместо него был назначен Терещенко, однако продолжал оставаться в окружении гетмана, но не на первых ролях.

На протяжении всего времени пребывания Юрия Хмельницкого на гетманском посту Петр Дорошенко находился в тени, оттесненный в сторону вначале пользовавшимися доверием Москвы Ковалевским и Голуховским, а позднее — Носачем, Гуляницким, Лесницким и другими полковниками, которые, собственно, и склонили молодого гетмана к измене русскому царю.

Однако с избранием гетманом правобережной Украины Павла Тетери положение Дорошенко резко изменилось. Он становится генеральным есаулом (то есть фактически заместителем гетмана), затем, сделав ставку на Крым, с помощью татар ему удается сместить с гетманства Опару и, наконец, расправиться с еще одним претендентом на гетманскую булаву — Дрозденко (Дрозом или Дроздом).

Устранив своих конкурентов, вновь избранный гетман порывает с Польшей, переходит в турецкое подданство и, устранив Брюховецкого, становится де-факто гетманом обеих сторон Днепра.

Чего добивался гетман Дорошенко и какие цели он преследовал? Насколько полно удалось ему реализовать свои планы и стоили ли достигнутые результаты тех усилий и жертв, которые понесла Украйна от плодов его деятельности? Насколько бескорыстно он служил своему Отечеству и радел за его интересы?

Ответы на все эти вопросы достаточно легко получить, проанализировав деятельность Дорошенко, как гетмана правобережной Украйны за его более, чем десятилетнее пребывание на этом посту.

Прежде всего, он являлся выразителем интересов той части старшины и казаков, которые не желали мириться ни с властью польского короля, ни московского царя. В принципе, среди казаков вообще было мало людей искренне стремившихся войти в состав Московского государства, а еще меньше тех, кто хотел снова оказаться под польским владычеством. Однако многие из них не видели иного выхода, предпочитая снова отдаться во власть Короне, либо же сохранить подданство Москве, лишь бы положить конец тем бедствиям и войнам, которые не прекращались на территории Малороссии уже почти два десятилетия. Дорошенко же возглавил ту часть народных масс, которая видела своим идеалом государства вольную (незалежную) Украину, простирающуюся по обеим сторонам Днепра от Перемышля на западе до Путивля на востоке, независимую, как от Речи Посполитой, так и от московского государя. В немалой степени распространенности таких настроений способствовал и Андрусовский мир, разорвавший Украину на две части, а также явно обозначившаяся централизация царской власти в Заднепровье, с чем большинство казаков не было согласно.

Нельзя сказать, однако, что Дорошенко был утопистом и не оценивал реально возможности самостоятельного создания независимого государства на обеих сторонах Днепра. Нет, он прекрасно осознавал, что сил для этого у него явно недостаточно и ни с Польшей, ни с Москвой ему справиться не удастся.

Именно поэтому он и решил заручиться поддержкой могущественной Порты, в дар которой был согласен преподнести свое будущее независимое государство. В том, что Дорошенко обратился за поддержкой именно к Турции, был глубокий смысл. Главный вопрос — сохранение православной религии и независимой церкви Оттоманской Портой всегда решался однозначно. Ислам в то время отличался веротерпимостью, и вопросы религиозной принадлежности мало волновали турок. Митрополит Иосиф Тукальский, поддерживавший Дорошенко в его начинаниях, мог быть совершенно спокоен за свое будущее. С другой стороны Турция никогда не претендовала на территорию Малой Руси, поэтому не было оснований опасаться, что малороссияне попадут под власть турецкой знати. Наконец, Оттоманская империя при поддержке крымской орды являлась грозным противником как Речи Посполитой, так и Московского государства, поэтому лучшего союзника для Дорошенко в то время просто не существовало. Конечно, формально его государство находилось бы под протекторатом Турции, как и Крымское ханство, но фактически являлось бы независимым, по крайней мере, в вопросах внутренней политики.

Казалось, после гибели Брюховецкого уже ничто не мешало осуществлению планов правобережного гетмана. По обе стороны Днепра, за исключением Киева, не осталось царских воевод. Князь Ромодановский, осаждавший Котельву, вынужден был снять осаду и возвратиться в московские пределы. Дорошенко, выступивший было ему навстречу, не стал вступать с ним в противоборство, а занялся грабежом в Заднепровье. Имение Брюховецкого было разграблено, в том числе захвачено 110 пушек. Дома всех, на кого чернь указывала, как на богатых людей, подвергались ограблению.

В результате измены Брюховецкого и всех этих грабежей и погромов Московское государство понесло огромные убытки. 48 городов и местечек были заняты Дорошенко, захвачено 144 000 рублей денег,183 пушки,32000 ядер, 254 пищали. Убытков воеводам и ратным людям было причинено на общую сумму 74000 рублей.

Глава вторая

Вероятно, гетман планировал и далее оставаться на Левобережье, но неожиданное известие о пьянстве и изменах жены, вынудило его в спешном порядке возвратиться в Чигирин. На Левобережье он оставил вместо себя наказного гетмана Демьяна Игнатовича Многогрешного, черниговского полковника, бывшего одно время генеральным есаулом при Богдане Хмельницком. Воспользовавшись уходом основных сил Дорошенко на правый берег, князь Ромодановский вновь выступил из Путивля и перешел в наступление. Многогрешный оказался в сложном положении: на его просьбы о помощи Дорошенко ответил отказом, а своих сил для оказания Ромодановскому сопротивления у наказного гетмана было явно недостаточно. Кроме того, большая часть населения левого берега, по-прежнему, тяготела к Москве и не желала признавать власть Дорошенко. Началось брожение и среди простых казаков, которые не доверяли гетману из-за того, что он собирается перейти в подданство Турции. В результате, после того как Ромодановский взял приступом Чернигов, наказной гетман вступил с ним в переговоры, а в дальнейшем перешел на сторону Москвы.

Новые неприятности ожидали Дорошенко и в Приднепровье. Запорожье, поддержкой которого он до этого пользовался, раскололось на два противоположных лагеря. Одна его часть при содействии татар избрала запорожским гетманом войскового писаря Петра Суховеенко (Суховея) и отказалась в дальнейшем признавать Дорошенко своим гетманом. В то же время другая часть запорожцев, поддерживающая Ивана Серко, прислала к нему своих послов с уверениями в преданности. Потеря Запорожья, где в то время находилось около 6000 человек, явилось серьезным ударом для Петра Дорофеевича, однако так просто сдаваться он был не намерен. Прежде всего, Дорошенко попытался вступить в переговоры с ханом, однако за смещение Суховеенко тот запросил выдачи Серко, давнего приятеля гетмана, что было неосуществимо. Получив отказ, хан укрепил Суховеенко своей ордой и они выступили на Левобережье.

Тогда Дорошенко затеял переписку с Шереметевым и Ромодановским, уверяя их, что он сам лично всей душой предан Москве, однако полковники возражают против принятия московского подданства, опасаясь, что их казнят за измену. Целью этой дипломатической игры являлось, оставаясь на прежних независимых позициях, получить помощь от царских воевод.

Между тем, Суховеенко с татарской ордой уже приближался к Путивлю. Казаки Полтавского, Миргородского и Лубенского полков присоединились к нему, но прилуцкий полковник сохранял верность Дорошенко. Новый наказной гетман Григорий Дорошенко (брат Петра), назначенный вместо Многогрешного стоял со своими полками в Козельце и тоже писал Шереметеву, что хочет служить великому государю, но требовал выведения царских воевод и ратных людей из Малороссии. О том же хлопотал и северский наказной гетман Демьян Многогрешный, фактически принявший сторону Москвы, и сам Петр Дорошенко в своей переписке с Шереметевым.

Однако в Москве понимали, что и Многогрешный и Дорошенко отстаивают интересы одной лишь старшины, значных казаков и высших представителей украинского духовенства, не совпадающие с интересами большей части населения, а самое главное — с интересами Московского государства. С одной стороны сами мещане, население городов и местечек, большая часть поспольства предпочитали, чтобы ими управляли царские воеводы. С другой — учитывая изменчивость казацкой натуры и особенно старшины, оставлять города Малороссии без царских воевод и ратных людей в столь неустойчивой политической ситуации было бы большой глупостью. Кроме того, хотя и заманчиво было признать гетманом обеих сторон Днепра Дорошенко и пойти навстречу его притязаниям, но такой шаг являлся бы прямым нарушением Андрусовского мира. С точки зрения как Речи Посполитой, так и Москвы Дорошенко являлся самозваным гетманом, ставленником крымского хана и права на Малороссию не имел.

С учетом всех этих соображений предпочтение было отдано Многогрешному и в марте 1669 года на раде в Глухове он был избран малороссийским гетманом, то есть восточной стороны Днепра. Однако и здесь его власть не была всеобъемлющей. Гадячский, Лубенский и Прилуцкий полки сохраняли верность Дорошенко, Переяславский полк с полковником Дмитрием Райчем вначале отказался ему повиноваться, но затем присоединился к Многогрешному. Естественно, предложения нового гетмана в отношении вывода царских воевод из малороссийских городов никто всерьез не стал даже и рассматривать.

Конечно, утверждать, что избрание гетманом Многогрешного было сделано с учетом каких-то особых качеств его ума или характера, означало бы грешить против истины. Бесспорно, он не шел ни в какое сравнение не только с Богданом Хмельницким, но даже и с его сыном Юрием или с тем же Брюховецким. Многогрешный, как и его брат Василий, черниговский полковник, не были обучены грамоте, отличались грубым и вспыльчивым характером. Кроме того, Демьян Игнатович не чурался «зеленого змия» и, впадая в пьянство, творил всякие бесчинства.

Дорошенко пользовался этим, рассылая свои универсалы по всему Заднепровью, призывая население признать его верховную власть. Одновременно он продолжал писать Шереметеву и Ромодановскому письма, предлагая совместное выступление против Польши, обещая, что на его стороне выступят и турки. Несмотря на свое стремление к созданию независимого государства, нельзя не отметить, что Дорошенко все же больше склонялся к Москве, но в силу обстоятельств вынужден был числиться в ее злейших врагах, так как реальную поддержку получал исключительно от одной лишь Турции. Так, когда Суховеенко возвратился на правый берег Днепра, Уманский, Белоцерковский, Корсунский, Паволоцкий, Брацлавский и Могилевский полки признали его власть. Дорошенко, понимая, что гетманская булава ускользает из его рук, обратился за помощью к Турции с решительным предложением перейти в подданство султана. Условия вхождения в состав Оттоманской Порты, утвержденные на раде в марте 1669 года, были довольно выгодными: полная автономия, свобода от всякого рода податей и взносов в султанскую казну, сохранение православной религии. Для себя он выговорил наследственное право на гетманский сан. Султан согласился на эти условия. В то время, когда Суховеенко осадил гетмана в Каневе, туда прибыл турецкий чауш с приказом султана отступить от города.

Суховеенко вынужден был подчиниться, так как основную часть его войска составляли буджацкие татары, которым султан приказал перейти на сторону Дорошенко.

Оставшись с малыми силами запорожцев, Суховеенко отошел к Умани, где сложил с себя гетманские полномочия. Уманские казаки выбрали гетманом своего полковника Михаила Степановича Ханенко. Впоследствии этот казацкий дворянский род был хорошо известен в Малороссии, но в то время Ханенко большой популярностью в казацкой среде не пользовался. Сведений о времени и месте его рождения история не сохранила, однако, предположительно, он родился не позднее середины 20-х годов ХУ11 века в семье запорожского казака Степана Ханенко. Когда Юрий Хмельницкий изменил московскому царю и присоединился к Польше, то одним из тех, кто подписал гадячские статьи был и Михаил Ханенко, пребывавший уже в то время в должности уманского полковника.

Глава третья

Дорошенко осадил Ханенко в Умани, но вскоре они заключили перемирие, договорившись встретиться в Чигирине на раде, которая и должна решить, кто будет гетманом. Однако Ханенко вместо прибытия в Чигирин обратился к крымскому хану и тот выделил ему в помощь татар. В свою очередь Дорошенко потребовал помощи у силистрийского паши, подчинявшегося непосредственно султану, и тот прислал ему чамбул белгородских татар. Юрий Хмельницкий, освобожденный в то время вместе с Гуляницким из заточения в Мариебурге, сбросив заодно и монашескую рясу инока Гедеона, присоединился к Ханенко, к которому ранее пристал и Суховеенко со своими запорожцами.

Многогрешный получил приказ из Москвы не вмешиваться в завязавшуюся междоусобную борьбу на правом берегу Днепра, сохраняя статус стороннего наблюдателя.

Царское правительство не имело желания ввязываться в распри Дорошенко с новым самозванцем по целому ряду причин и, в первую очередь, потому что не было уверенности в том, что в дальнейшем он сумеет укрепиться в Приднепровье и победит образовавшуюся коалицию.

Действительно, первоначально удача отвернулась от гетмана. Он был осажден в местечке Стеблеве превосходящими силами Ханенко и Суховеенко, однако все же сумел разгромить обоих и даже захватить в плен Юрия Хмельницкого. «История руссов» сообщает, что помог ему в этом кошевой атаман Иван Серко, недовольный тем, что на Запорожье уже завелись свои гетманы, чем наносился ущерб власти и авторитету кошевого. Так оно было или нет, в точности не известно, но Хмельницкого после пленения отправили к султану в Константинополь, где и поместили в Семибашенный замок. Суховеенко убежал на Сечь, а вскоре к нему присоединился и Ханенко.

Если на правом берегу Дорошенко, опираясь на поддержку турецкого султана, несколько укрепил свои позиции, то положение Многогрешного на восточном берегу Днепра все более ухудшалось. После измен трех гетманов подряд полного доверия со стороны царского правительства к нему не было. Он также не пользовался авторитетом и среди казаков, многие из которых пренебрежительно отзывались о нем как о «мужичьем сыне». Не прибавило гетману популярности и создание им своеобразной службы безопасности, состоявшей примерно из 1000 казаков, в обязанность которых входило выявлять изменнические настроения и привлекать виновных к ответственности. Не было у него поддержки и от духовенства, хотя, в принципе, Лазарь Баранович, укрепившийся в Киеве после предательства епископа Мефодия, отзывался о нем положительно.

Дорошенко не мог простить Многогрешному измены, в результате которой им было утрачено влияние на восточную Украину, поэтому при поддержке митрополита Тукальского нанес малороссийскому гетману удар с той стороны, откуда тот меньше всего его ожидал. Через турецкого султана Дорошенко выхлопотал, чтобы константинопольский патриарх предал Многогрешного проклятию. Несколько позже, благодаря заступничеству московского патриарха Иосаафа, оно было снято, однако интриги против гетмана продолжались. В 1672 году генеральный обозный Петр Забела, судьи Долмонтович и Самойлович, а также переяславский полковник Дмитрий Райча, которого Многогрешный в пьяном виде незадолго до этого изрубил саблей, составили заговор против гетмана. На основании ложного обвинения в связях с Дорошенко 13 марта сам Демьян Многогрешный с сыном, его братья Василий и Шумка (стародубский полковник) были схвачены и отправлены в Москву. Впрочем, насколько это обвинение было ложным, сказать трудно, так как даже царскому посланнику Танееву Многогрешный открыто заявлял, что вместе с Дорошенко будет «воевать Польшу». В дальнейшем экс — гетмана сослали Сибирь в район Иркутска, где он вплоть до 1692 года то помещался в тюрьмы, то освобождался из них. Год его смерти не известен.

Тем временем, бежавший на Запорожье Ханенко вступил с польским правительством в переговоры, результатом которых стало признание его Речью Посполитой правобережным гетманом на условиях гадячского договора. При поддержке коронного гетмана Яна Собесского Ханенко собрал в Умани раду из казаков трех западных полков, которая официально провозгласила его гетманом. С помощью Собесского он укрепился в Ладыжине, а поляки тем временем заняли Немиров, Брацлав, Могилев (на Днестре), Рашков, Бар, передав их под власть нового гетмана. Таким образом, на территории Малороссии образовалось три гетманских правления: два на правом и одно на левом берегах Днепра. Несмотря на то, что поляки сразу же активно включились в процесс наведения порядка на отошедших к Ханенко территориях, власть его там была весьма шаткой. Большая часть правобережной Украйны оставалась в руках Дорошенко, который убедил султана предпринять поход на Подолию. Весной 1672 года огромная (более 30 тысяч) турецкая армия во главе с султаном Мухаммедом 1У и крымским ханом осадила Каменец. Дорошенко со своими войсками поспешил на соединение с турками, но Ханенко с приданными ему польскими хоругвями во главе с Лужецким, не желая допустить этого, встретил его на берегу Буга у села Четвертиновка недалеко от знаменитого урочища Батог. В завязавшемся 18 июля 1672 года жестоком сражении Дорошенко одержал решительную победу, а Ханенко едва удалось избежать плена, но продолжать активные военные действия он уже был лишен возможности. Турки заняли Каменец, вместе с Дорошенко двинулись на Львов и вынудили Польшу заключить очень невыгодный, если не сказать, позорный, для нее мир. По Бучацкому мирному договору к Турции отходила вся правобережная Украйна и Подолия, а, кроме того, Речь Посполитая обязана была выплачивать султану ежегодную дань (22000 злотых). Поражению поляков во многом способствовало то обстоятельство, что к этому времени Ян Казимир умер, а новый польский король — Михаил (сын Иеремии Вишневецкого) не унаследовал полководческих качеств своего знаменитого родителя.

Дорошенко, став единоличным властителем правобережной Украины, по дороге в Чигирин остановился вблизи Умани и заставил уманцев признать себя гетманом. В назидание другим он казнил нескольких приверженцев Ханенко (чем, в принципе, никогда не злоупотреблял) и оставил в Умани два наемных полка. Их солдаты вели себя так нагло и дерзко, что на праздник Пасхи в 1673 году уманцы восстали, призвали к себе Ханенко и вновь объявили его гетманом. Ханенко, который находился в это время в Польше, воспользовался случаем и опять появился на Украине, двигаясь к Чигирину — ставке Дорошенко. Тот обратился за помощью к крымскому хану и в сражении при Стеблеве на реке Рось Ханенко вновь потерпел поражение. Не желая больше искушать судьбу, незадачливый соискатель гетманского титула в 1674 году перешел на восточный берег Днепра, явился к малороссийскому гетману Ивану Самойловичу, сдал ему гетманские клейноды и принял московское подданство. Взамен имений на правом берегу ему были пожалованы значительные поместья в Козельце и Лохвице.

Последствиями Бучацкого договора не замедлило воспользоваться Московское государство, являвшееся до этого бесстрастным наблюдателем происходивших на правом берегу Днепра событий. Согласно условиям этого мирного договора Польша отказалась от своих прав на правобережную Украйну, уступив ее казакам Дорошенко и Турции. Таким образом, условия Андрусовского мира в этой части перестали действовать и у Москвы оказались развязанными руки в отношении того, как в дальнейшем вести себя в отношении территорий Приднепровья.

Глава четвертая

Положение Дорошенко становилось все хуже. Польша, вынужденная пойти на заключение позорного для нее Бучацкого мира, не намерена была долго выполнять его условия и лишь ожидала удобного повода, чтобы вступить в войну с Турцией. На стороне поляков выступала и Москва, вознамерившаяся возвратить себе правобережную часть Малороссии. Турки, удовлетворившись заключенным миром, не собирались помогать Дорошенко восстанавливать единство Украины, оставив его одного против Москвы и Варшавы. Между тем, для такого противостояния сил у него было явно недостаточно. Население правой стороны Днепра толпами уходило на левый берег, расселяясь на свободных территориях Воронежской, Курской губерний и в донских степях. В казацкой массе также то и дело вспыхивало недовольство. Когда в начале 1674 года князь Ромодановский и левобережный гетман Иван Самойлович перешли через Днепр, гетман Ханенко, а с ним каневский, корсунский, белоцерковский, уманский, тарговицкий, паволоцкий и брацлавский полковники на раде в Переяславле 17 марта сложили свои полномочия. С этого времени Дорошенко уже всерьез стал подумывать о переходе на сторону Москвы при условии, что он сохранит за собой гетманскую булаву. В царском окружении к такому варианту относились благосклонно, но интриги Самойловича, опасавшегося потерять гетманский титул, привели к тому, что Дорошенко на раду в Переяславль не прибыл, а заперся в Чигирине и во второй раз призвал на помощь турок. Ромодановский и Самойлович вынуждены были отступить за Днепр, а передавшиеся им населенные пункты вновь возвратились под власть правобережного гетмана и были разграблены и разорены турками с одной стороны, а Ромодановским и Самойловичем — с другой. Естественно в этих зверствах народ обвинял Дорошенко, который все больше становился ненавистным большинству населения. Турки разорили и Сечь, воспользовавшись тем, что и там в это время не было единства. Иван Серко вскоре после ареста Многогрешного сам стал добиваться гетманства и попал в опалу. Царь Алексей Михайлович сослал его в Тобольск, однако вскоре возвратил оттуда и Серко был восстановлен в прежней должности кошевого атамана. В 1673 году он во главе своих запорожцев взял Арслан, Очаков и несколько других турецких городов, но в 1674 году недовольный тем, что некоторые его требования в Москве были отклонены, вступил в сношения с Польшей. Вскоре он, однако, одумался и вновь стал служить Москве и в 1675 году жестоко отомстил султану за разграбление Сечи, заставив его уплатить богатый выкуп и написав ему знаменитое письмо.

В довершение ко всему, польский король назначил на место Ханенко правобережным гетманом Остапа Гоголя (который, правда, с трудом держался в Полесье), и вступил в переговоры с Москвой, целью которых являлось совместное выступление против Дорошенко. Но Самойлович опасался, что казаки не поладят с поляками, поэтому убедил московское правительство отклонить это предложение.

Тем не менее, Дорошенко понимал, что его окончательное поражение — это лишь вопрос времени. Он решил перейти в московское подданство, но таким образом, чтобы это произошло без участия Самойловича. С этой целью он созвал раду, пригласив на нее запорожцев во главе с Серко и донских казаков с их атаманом Фролом Минаевым. Затем он поклялся на Евангелии, что переходит в подданство Москвы, и просил запорожцев и донцов ходатайствовать, чтобы царь оставил его в своей милости. Серко сообщил об этом в Москву, но Самойлович при поддержке Ромодановского сумел добиться, чтобы Алексей Михайлович сделал выговор Серко за то, что тот занялся не своим делом — мол, подобные вопросы должен решать гетман, а не кошевой Запорожской Сечи. Тем не менее, незадолго до смерти царя Алексея Михайловича в Москву прибыл тесть Дорошенко — Павел Яненко-Хмельницкий. Он привез в знак покорности правобережного гетмана бунчук и два знамени, полученные им от султана, подтвердив тем самым его отречение от турецкого подданства. Посол Дорошенко был принят милостиво, но царь потребовал, чтобы правобережный гетман принес присягу перед Самойловичем, чего Дорошенко всячески пытался избежать.

Вскоре Алексей Михайлович умер и в Москве стало не до Дорошенко. Он продолжал оставаться в Чигирине. Самойлович не оставлял попыток очернить в глазах правительства его и Серко, так как чувствовал, что в Москве его недолюбливают и в любой момент могут заменить на Дорошенко. Опасался Самойлович и своих полковников, у которых он также, как «сын священника» авторитетом не пользовался.

Желая поскорее покончить со своим врагом, Самойлович в начале 1677 года направил в Москву ложный донос о том, что по призыву Дорошенко турки идут на Киев. В ответ он получил приказ выступить против правобережного гетмана. Когда Самойлович и Ромодановский подошли к Чигирину, Петр Дорофеевич вышел им навстречу с духовенством, старшиной и народом, сложил булаву и принес присягу на верность царю. Вначале он был помещен в Соснице, но в это время вскрылся заговор стародубского полковника Рославца и протопопа Адамовича против гетмана Самойловича. Подозревая причастность к нему Дорошенко, царь Федор истребовал его в Москву, однако в ходе разбирательства было установлено, что он никакого отношения к заговору не имеет. Вскоре, в 1679 году Дорошенко был назначен воеводой во Вятку, получил вотчину в селе Ярополче недалеко от Волоколамска, где и умер в 1698 году. Жена его, женщина разгульная и развратная, склонная к пьянству, осталась в Малороссии, чему он, по-видимому, был весьма доволен

Глава первая

Иван Самойлович Самойлович оказался самым удачливым из своих предшественников, продержавшись в гетманском сане почти 22 года. Родился он в селе Ходорково Попильнянского района нынешней Житомирской области в семье священника, по всей видимости, не ранее 1630 года. Судя по всему, в молодые годы он готовился к карьере священника, так как получил превосходное по тому времени образование. Родители его были из числа тех, кто в разное время перебрался с правого берега Днепра на левый. Здесь семья Самойловичей стала проживать в местечке Старый Колядин. Каким образом Самойлович попал в казаки, сведений не имеется, однако известно, что начинал он с должности сотенного писаря. Некоторое время спустя ему удалось втереться в доверие к генеральному писарю Гречаному и по его рекомендации Самойлович стал сотником в Веприке, а затем черниговским наказным полковником.

Он не скрывал своего негативного отношения к Москве и являлся активным участником переворота, затеянного Брюховецким против московской власти. После смерти Брюховецкого Самойлович занял выжидательную позицию, а затем примкнул к Многогрешному, при котором стал генеральным судьей. Надо полагать, умный и дальновидный, «поповский сын», как его называли казаки, быстро сориентировался в изменившейся политической ситуации и ранее других пришел к выводу, что путь, которым следует Дорошенко — это путь в никуда.

Самойлович не скрывал и в дальнейшем своего полупрезрительного отношения к «москалям», отзываясь в узком кругу о московских властях с насмешкой, но, тем не менее, присягнув на верность московскому царю, свою клятву не нарушал.

Являясь представителем казацкой верхушки, честолюбивый Самойлович не мог не мечтать о гетманской булаве, тем более, что, как уже отмечалось выше, Многогрешный не пользовался авторитетом ни в Москве, ни у казаков. Примкнув к заговору Павла Забеллы, Самойлович оказался в числе тех, кто арестовал Многогрешного и оправлял его в Москву. По — видимому, он уже в то время пользовался влиянием у князя Ромодановского, так как 17 июня 1672 года на раде в Казачьей Дубраве близ Конотопа, фактически по распоряжению князя, Самойлович был избран гетманом. Несмотря на свой ум и образованность, Самойлович отличался корыстолюбием, юлил пред сильными и был надменным в отношении подчиненных. Эти качества, которые первое время он скрывал под личиной добродушия и показной любезности, особенно ярко проявились после того, как положение его укрепилось. «Чернь» не любила гетмана, но у старшины он пользовался авторитетом, особенно после того, как ввел в Войске институт бунчужных товарищей. По существу это было отдельное подразделение, в котором проходили службу сыновья полковников, старшины, а также войсковых товарищей, которые затем выдвигались на командные должности. Таким образом, создавалась ситуация, когда из простых казаков уже мало кто мог претендовать выбиться в начальство. Самойлович не особенно прислушивался к мнению рады и нередко поступал по-своему. Так, он продолжил формировать наемные компанейские части, полки из охотников, так называемых сердюков, вводил новые налоги на содержание Войска, прикрываясь государственными интересами, принимал выгодные для себя решения. Однако покровительство Ромодановского, а также успешное ведение военных действий против Дорошенко, искупало в глазах Москвы эти «мелкие шалости» гетмана, особенно после того, как под его рукой оказались обе стороны Днепра. Устранив Дорошенко, Самойлович объединил под своей властью всю Малороссию, как это было при Богдане Хмельницком и в начале гетманства Выговского. Казалось, теперь московское правительство могло поставить в своей 22-летней борьбе за Малороссию окончательную жирную точку, но Турция не намерена была отказаться от продолжения борьбы за украинские территории.

Султан освободил из заточения Юрия Хмельницкого, который был провозглашен гетманом и князем малороссийским, и направил вместе с ним в Приднепровье 120-тысячную армию под командованием Ибрагим-паши. В августе 1677 года турецкие войска осадили Чигирин, гарнизоном которого командовал генерал Трауернихт. Турецкий военачальник планировал после занятия Чигирина вновь превратить его в гетманскую резиденцию, где мог бы обосноваться Юрий Хмельницкий и в последующем с этого плацдарма перенести военные действия на территорию Заднепровья.

Планам этим в том году не было суждено осуществится из-за мужества и стойкости защитников Чигирина, а также, благодаря решительным действиям князя Ромодановского и гетмана Самойловича, которые, располагая вдвое меньшими силами, чем Ибрагим — паша, переправились через Днепр и 28 августа в районе Бужинской пристани разгромили 40-тысячный авангард противника. Развивая достигнутый успех, Ромодановский и Самойлович двинулись на помощь осажденному Чигирину. Ибрагим-паша вынужден был снять осаду города и, потеряв около 8 тысяч янычар, отступить в пределы Турции. Впоследствии в неудаче этого похода он обвинил крымского хана.

Тем не менее, султан не отказался от своих планов в отношении Украйны и уже на следующий год новая 125-тысячная крымско-турецкая армия во главе с великим визирем Кара-Мустафой подступила к Чигирину. К тому времени его гарнизон возглавил новый воевода окольничий Иван Ржевский — энергичный и деятельный военачальник. Ромодановский и Самойлович, располагая 85-тысячным войском внимательно следили за передвижением турецкой армии, поэтому уже 11 июля, спустя двое суток после начала осады Чигирина, переправились на правый берег Днепра, где в районе Бужинской пристани были атакованы крупными силами неприятеля, преградившими им дальнейший путь. Тяжелые бои продолжались в течение трех недель. 4 августа Ромодановскому и Самойловичу все уже удалось пробиться к осажденному Чигирину, но после этого князь неожиданно проявил несвойственную ему нерешительность и, став лагерем против города на другом берегу Тясмина, попыток вступить в бой с Кара — Мустафой не предпринимал. Между тем, гарнизон Чигирина остался без начальника, так как еще 3 августа Ржевский погиб во время обстрела города. Воспользовавшись бездействием Ромодановского, Кара-Мустафа 11 августа предпринял решительный штурм. Турки подвели мины под городские стены и взорвали их, а также подожгли мост через Тясмин, чтобы не дать осажденным возможности перейти по нему в лагерь Ромодановского. Мост рухнул, многие погибли. Уцелевшие защитники Чигирина укрылись в верхнем замке, построенном Ржевским. Им удалось отбить два приступа, но в ночь на 12 августа они получили приказ Ромодановского сжечь замок и прорываться в его лагерь.

Причины нерешительности, проявленной Ромодановским и повлекшей поражение русских войск под Чигирином, историки объясняют по-разному. Н.И. Костомаров передает бытовавшее в Малороссии мнение, будто сын Ромодановского оказался в турецком плену и турки обещали снять с него кожу живьем, если князь окажет помощь городу. Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона приводит другую версию — будто, у Ромодановского был секретный царский указ разрушить Чигирин и вступить в сношение с турками втайне от малороссов. «История руссов» вообще не усматривает ничего необычного в действиях Ромодановского, отмечая численное превосходство турецких сил. С.М. Соловьев также не считает, что Ромодановским была допущена какая-либо оплошность, хотя приводит сведения о том, что царские посланники интересовались мнением Ромодановского, Самойловича и Серко о том, не лучше ли разрушить Чигирин — этот оплот гетманов-изменников. Первые два высказались против этого, а Серко, наоборот, считал такое решение единственно правильным. В то же время в 1682 году, когда в ходе стрелецкого бунта в Москве князь Ромодановский был убит рассвирепевшей толпой, ему припоминали это бездействие под Чигирином, повлекшее сдачу города туркам.

Как бы то ни было, но оставшиеся в живых защитники Чигирина сожгли верхний замок и переправились через Тясмин, после чего князь начал отход к Днепру. Кара-Мустафа пытался преследовать его, но в сражении 19 августа потерпел поражение и вынужден был возвратиться в сожженный Чигирин. К тому времени турецкая армии сократилась почти на треть. По этой причине Кара-Мустафа вскоре счел благоразумным возвратиться домой. В Чигирине остался Юрий Хмельницкий с крымскими татарами. Так как на правом берегу Днепра русских войск не было (за исключением Киева), Хмельницкому сравнительно легко удалось подчинить своей власти обезлюдевшие к тому времени Жаботин, Черкассы, Канев, Корсунь и другие населенные пункты Приднепровья. Действия его отличались изощренной жестокостью, если не сказать, изуверством. Так, Канев был не только захвачен, но и превращен в пепелище. Жители укрылись в Каневском монастыре, но он был обложен дровами и соломой и подожжен. В огне погибло много людей, в том числе архимандрит Макарий Токаревский, причисленный позднее к лику святых. Вместе с Хмельницким свирепствовал и его родственник, тесть Дорошенко, Павел Яненко-Хмельницкий.

Судьбу Канева разделили и другие правобережные города и местечки. Опираясь на крымский татар, Хмельницкий в начале 1679 года предпринял попытку вторгнуться на Левобережье, но ему помешали глубокие снега. Весной он повторил нападение, но те местечки, что ему удалось занять, вскоре у него отобрал Самойлович.

Свою ставку Хмельницкий из Чигирина перенес в Немиров и принял титул князя сарматского. Все гетманские универсалы он подписывал сложным именем Гедеон — Георгий — Венжик Хмельницкий, величая себя князем сарматским и гетманом запорожским. Что касается имени «Венжик», то оно объясняется, по-видимому, тем, что в это время бытовало мнение (возможно инспирированное самим Юрием), будто его дед был женат на дочери запорожского гетмана Венжика Хмельницкого. Однако, исторической науке такой гетман не известен, а упоминание о его деятельности в «Истории руссов» полностью противоречит общепризнанным историческим фактам.

В обезлюдевшем Приднепровье Хмельницкий никаким авторитетом не пользовался, фактически всеми делами «княжества» управлял турецкий паша, находившийся при гетмане. В то же время приступы умопомешательства, необузданной жестокости и алчности, характерные для Юрия, вынудили султана в 1681 году устранить его от гетманства. Вместо него был назначен молдавский господарь Иоанн Дука, но после пленения его поляками в 1683 году, Юрию Хмельницкому была вновь (уже в четвертый раз) возвращена гетманская булава. Из «Лiтописа» Величко, составленного им на рубеже ХУ111 века (вероятно, по слухам и изустным рассказам) известно, что в 1685 году Юрий приказал содрать кожу живьем с какой-то еврейки, муж которой обратился с жалобой к турецкому паше. Тот по приказу султана схватил Хмельницкого. В июне того же года злополучный гетман, недостойный сын Великого отца, был доставлен в Каменец, приговорен к смертной казни и задушен, а труп его сбросили в реку.

Между тем, вскоре после потери Чигирина в Москве был выработан план, поддержанный и казацкой старшиной, согласно которому предполагалось для обеспечения безопасности Заднепровья, уничтожить города и местечки на правом берегу Днепра, а их население переместить в свободные земли Слободской Украйны. Осуществление этого плана, сохранившегося в народной памяти малороссов под названием «сгона» (изгнания) было поручено сыну Самойловича Семену. Начиная с 1679 года, за непродолжительное время свыше 20 000 семей было переселено на территорию нынешних Сумской, Харьковской и Белгородской областей. В эти же земли ушла и часть населения Левобережья, поскольку переселенцам предоставлялись определенные льготы. Гетман Самойлович активно поддерживал идею переселения в расчете на то, что вновь сформированные слободские полки перейдут под его начало, однако в Москве решили иначе. Вновь создаваемые полки сердюков (то есть казацкой пехоты по типу полка, сформированного при Стефане Батории), как и те слободские полки, которые существовали еще с середины 50-х годов, остались в прямом подчинении царских воевод. Общее управление этими казачьими формированиями, как и в целом делами на территории Слободской Украйны осуществлялось Белогородским приказом.

В результате «сгона» огромная территория правобережной Украйны стала представлять собой пустынную и безлюдную местность, где лишь изредка можно было встретить человеческое жилье. В Москве были озабочены лишь обеспечением безопасности Заднепровья, а правый берег Днепра к началу 80-х годов фактически оставался бесхозным. Правда, заключенный в 1672 году Бучацкий мир оказался недолгим. Военные действия между Польшей и Турцией начались уже два года спустя, когда в результате решительных мер, предпринятых коронным гетманом Яном Собесским у турков были отняты Немиров, Могилев, Брацлав, то есть почти вся Подолия. 24 августа 1675 года в сражении у Львова Собесский разгромил крупные силы татар и турок, а затем, после избрания королем в феврале 1675 года, стал принимать серьезные меры по укреплению своих войск. Опасаясь возросшего могущества Речи Посполитой, султан вынужден был пойти на заключение в 1676 году нового мира (в Журавне), по условиям которого две трети Украйны возвращались Польше, а остальная территория передавалась казакам под опекой Турции. Этот мирный договор не удовлетворял ни польского короля, который неоднократно поднимал вопрос на сейме о том, не лучше ли вновь вступить в войну с Турцией, чем отдать богатейшие земли непонятно кому, ни султана, который недоволен был наметившимся альянсом Речи Посполитой с Австрией, где в это время вспыхнуло восстание венгров, поддержанное турецким правительством.

К новой войне стали готовиться обе стороны. Король, желая привлечь на свою сторону казаков, назначил им на отошедших к Речи Посполитой территориях своих гетманов. Вначале это был Остап Гоголь, власть которого ограничивалась лишь Полесьем, позднее его сменил Степан Куницкий (1683–1684 годы), галицкий шляхтич, который выступил в поход против турок на Дунай, но потерял много войска и был казнен своими же казаками. На его место был назначен новый гетман Могила (1684–1686 годы), человек неграмотный и весьма заурядный. Однако среди его полковников имелось несколько ярких личностей: Захар Искра в Корсуне, Абазин — в Брацлаве, Семен Гурко, более известный как Палей — в Фастове. О подвигах последнего позже слагались легенды. Одновременно, уже в 1679 году Польша попыталась привлечь на свою сторону Москву, вынашивая идею создания единого Священного союза против Оттоманской Порты, однако в том году между Московским государством и Турцией был заключен Бахчисарайский мир. Согласно его условиям турки признавали вхождение Левобережной Украйны в состав Московского государства, но правый берег оставался за Османской империей. При таких обстоятельствах идея польского правительства не нашла поддержки в Москве, но усилия Собесского не пропали зря. Мысль покорить Крым не оставляла еще Ивана Грозного, но отвлеченный на войну с Ливонией, он в то время не сумел реализовать свои планы. Позднее, после взятия донскими казаками Азова, об этом же подумывал и Михаил Федорович, но у государства не было тогда средств для этих целей. Теперь же в Москве серьезно задумались о предложении поляков и лишь выжидали удобного момента для разрыва мирного договора с Турцией. Впрочем, немало было и противников этой идеи. Самойлович — последовательный враг Речи Посполитой, ненавидевший поляков, предостерегал царское правительство от попыток ввязаться в войну с Турцией и Крымом. Он напоминал об извечном коварстве поляков и о том, что, турки не преследуют православную веру на занятой ими части Малой Руси, а поэтому лучше жить с ними в мире и дружбе.

Не получив поддержки со стороны Московского государства, Ян Собесский 31 марта 1683 года вступил в союз с Австрией. Узнав об этом Турция двинула на Вену громадное (почти 200-тысячное) войско во главе с великим визирем Кара-Мустафой. Приготовления Собесского к военным действиям еще не закончились: ему удалось собрать лишь 27 тысяч солдат, однако он поспешил на помощь Вене, осажденной турками. По прибытию он принял командование над всей союзной армией и 12 сентября 1683 года наголову разбил Кара — Мустафу, превосходящего союзную армию численностью более чем в три раза. Эта знаменитая победа вошла во все учебники польской истории и выдвинула Яна Собесского в число величайших полководцев его времени. Однако, выиграть одно сражение еще не означает победить в войне. Военные действия против Турции на этом не закончилась, король нуждался в новых союзниках. В 1684 году Австрия, Речь Посполитая и Венеция образовали, наконец, «Священную лигу», о чем так давно вынашивал планы Ян Собесский. Москва не отказывалась против присоединения к этому союзу, но при условии урегулирования всех аспектов Андрусовского мира, срок которого истекал. Король, испытывавший трудности в борьбе с турками, после двухлетних переговоров в 1686 году подписал с Россией «Вечный мир», прямо скажем, не весьма выгодный в тех условиях для Московского государства. Правительство царевны Софьи пошло на его заключение, лишь поддавшись ходатайству папы и Австрии, поскольку и сама правительница и ее фаворит князь Василий Васильевич Голицын весьма смутно представляли себе, в какую авантюру их втягивают поляки. В какой-то мере в этом была повинна и Турция, постоянно угрожавшая Левобережью. По условиям этого мира Московское государство не получило никаких территориальных приобретений, за исключением того, что за Москвой оставался Киев с окружающими его местечками. За эту, якобы территориальную уступку, Речь Посполитая получала 146 000 рублей, одновременно гарантируя православному населению правобережной Украйны полную свободу совести. Иными словами, Москва не получила от этого мира никакой выгоды, кроме убытков, так как Киев де-факто перестал быть польским еще с 1648 года, а православных в городах и селах правобережной Украйны к тому времени можно было пересчитать по пальцам. Кроме того, как уже выше отмечалось, турки и не преследовали православных. В то же время, правительство царевны Софьи обязалось выступить совместно с Польшей против Турции и Крыма. Правый берег Днепра оставался за Речью Посполитой, а Запорожье — за Москвой. Окончательно вопрос об этих территориях урегулирован не был.

Понятно, что как здравомыслящий человек, Самойлович не мог принять такой договор. «Купила Москва себе лиха за свои же гроши, ляхам данные. Жалели малой дачи татарам давать, будут большую казну давать, какую татары похотят» — не скрывал он своего раздражения договором в узком кругу приближенных. Вопреки существующему порядку гетман даже обратился напрямую к королю с личным письмом, в котором писал, что казаки выступят против татар, если король возвратит правобережную Украйну. За этот демарш Самойлович получил выговор из Москвы и приказ соединиться с войсками Голицына, когда он выступит против Крыма.

Для покорения Крыма было подготовлено 100-тысячное войско, которое возглавил сам князь Голицын. В мае 1687 года он двинулся к Конским водам и вскоре подошел к Самаре, где его уже ожидал Самойлович с 50 тысячами казаков. Форсировав Конские воды, объединенная армия в середине июля вышла к урочищу Великий Луг и продолжила движение в сторону Перекопа. Татар поблизости замечено не было, но начались степные пожары, препятствующие дальнейшему продвижению вперед. На военном совете все же было принято решение продолжать поход, однако за двое суток удалось пройти всего 12 верст. Люди и лошади устали от страшной копоти, которая клубилась в воздухе, коням не было корма и воды. К счастью, прошли ливневые дожди, которые наполнили пересохшие реки и прибили копоть, но травы не было. В таких условиях продолжать движение дальше было равносильно самоубийству. Голицын принял решение отправить в низовья Днепра 30- тысячное войско из своих ратных людей и казаков, а сам с основными силами возвратился к Конским водам.

Донося в Москву о неудаче похода, князь писал правительнице Софье, что татары не вышли для сражения, испугавшись московского войска, но зато подожгли степь. Однако в его лагере причиной пожара называли умысел со стороны казаков. Распространился слух, будто казаки по приказанию или с ведома гетмана Самойловича подожгли степь, чтобы не дать возможности Голицину продолжить свой поход в Крым. На первый взгляд такие слухи казались вздорными, но, они имели под собой почву. Известно было, что Самойлович являлся противником войны с Крымом, да и казаки не были заинтересованы в том, чтобы московские войска вошли в Крым. Ведь само существование малороссийского казачества было оправдано, поскольку существовала угроза вторжения татар в московские земли. С разгромом Крыма отпадала нужда и в сохранении казачьего войска.

Слухи о том, что к возникновению степных пожаров приложили руки малороссияне, дошли и до Москвы. Царевна Софья, опасаясь за своего фаворита князя Голицына, который мог быть обвинен недоброжелателями в неудаче крымского похода, направила к нему дьяка Шакловитого для выяснения, кто же повинен в пожарах. Но, еще до его приезда высшие представители казацкой старшины уже поспешили с доносом к Голицыну, обвинив гетмана в измене. Князь переслал донос в Москву и получил указание арестовать Самойловича и всех его домочадцев.

Конечно, князь Голицын понимал, что Самойлович, если в чем и виновен, то лишь в невоздержанности на язык, но заступиться за него было некому. Голицын — давний враг Григория Ромодановского не мог простить гетману, что тот пользовался покровительством покойного князя. Казаки ненавидели Самойловича за корыстолюбие, заносчивость и гордыню, а генеральная старшина сама же подала на него донос. Но обвинить в неудаче похода Самойловича означало снять ответственность с себя, поэтому Голицын приказал арестовать гетмана. 23 июля он был взят под стражу и позднее вместе с сыном Яковом сослан в Сибирь. Второй его сын Григорий был казнен в Севске. Имущество Самойловича было конфисковано, половина его отошла государевой казне, а другая половина была отдана на нужды Войска.

25 июля 1687 года состоялась рада, на которой был избран гетманом протеже Голицына генеральный есаул Иван Степанович Мазепа — Колединский.

Глава первая

Есть немало государственных и политических деятелей, чьи биографии воспринимаются как настоящий авантюрный роман, достойный пера Александра Дюма, Рафаэля Саббатини или Вальтера Скотта. К таким личностям по праву можно отнести и знаменитого малороссийского гетмана Ивана Степановича Мазепу — Колединского. Со дня его смерти прошло без малого триста лет, но споры о значении этой исторической фигуры для судеб современной Украины не утихают по сей день. Для одних — он, воспетый великим Пушкиным «гетман — злодей», коварный изменник и предатель, другие же бережно хранят о нем память, как о государственном деятеля, стремившемся к созданию вольной и незалежной Украины.

Кем же был этот человек на самом деле и кто прав в этом споре, длящемся уже почти три века? Представляется, что каждый читатель может ответить на этом вопрос самостоятельно. Автор же, постарается оперировать исключительно одними фактами и пусть дела этой, безусловно, незаурядной личности, сами говорят за себя.

Относительно времени рождения будущего малороссийского гетмана у историков нет единства. Согласно одним данным, он родился в 1629 году, по другим сведениям это произошло в 1644 году. Большая Советская Энциклопедия, вслед за Н.И. Костомаровым придерживается последней даты, Словарь Брокгауза и Эфрона приводит обе, Большая русская биографическая энциклопедия склоняется к 1629 году. «Энциклопедия казачества» и вовсе утверждает, что он родился в 1640 году. Согласно Большой русской биографической энциклопедии, отец его, Степан Мазепа, был казаком белоцерковского полка. В связи с этим утверждением возникает вполне резонный вопрос, почему в таком случае его сын носил двойную фамилию Мазепа — Колединский, подчеркивая свою принадлежность к старинному литовскому роду?

Попытаемся ответить на этот вопрос, прежде всего, определившись с тем, какую же дату его рождения считать истинной. Представляется, что скорее всего, будущий гетман родился в 1644 году, так как известно, что он в юности служил при дворе короля Яна — Казимира комнатным дворянином (пажем). Если правда, что его отец был казаком в белоцерковском полку, то это могло произойти не ранее осени 1659 года, после гадячских статей. Фактически же его служба при короле началась, по-видимому, позднее, то есть примерно в 1662–1663 годах в возрасте 17–18 лет. Н.И. Костомаров полагал, что в это время и король, и его сановники вынуждены были уважать малорусскую народность и православную веру, соглашаясь на то, чтобы некоторая часть детей правобережной казацкой старшины, выходцев из русской шляхты православного вероисповедания, служила при дворе короля. Если это так, то Степан Мазепа был не простым казаком, а как минимум, принадлежал к казацкой старшине и был выходцем из какого-то шляхетского рода, возможно, тех же Колединских. Это тем более вероятно, что согласно Н.И.Костомарову, у матери Ивана Степановича на Волыни было свое имение и, таким образом, она сама могла принадлежать к роду Колединских. Но есть и другое объяснение того, почему Мазепа носил двойную фамилию. Известно, что позднее во время службы у Дорошенко он женился на богатой шляхтянке и, вполне возможно, присоединил ее фамилию к своей.

Служба при королевском дворе для казацкого сына, пусть даже выходца из мелкопоместной шляхты, исповедующего греческую религию, при тогдашнем господстве католического фанатизма вряд ли могла оказаться легкой и беззаботной. В окружении сыновей знатных шляхтичей, также являвшихся королевскими пажами, молодой Мазепа выглядел белой вороной. Постоянные издевательства и насмешки с их стороны привели к тому, что однажды молодой и горячий юноша, не сдержался, обнажив против одного из насмешников шпагу. Подобный поступок в королевском дворце мог закончиться для Мазепы даже смертью, но Ян-Казимир, которому доложили о происшедшем, не счел необходимым применить к молодому человеку смертную казнь. Он был удален из дворца в имение матери, где и проживал некоторое время.

Иван был красивым юношей, получившим хорошее образование в каком — то из польских училищ. Он хорошо владел польским, русским и немецким языками, знал латынь. Служба при дворе короля придала его манерам внешний лоск, он научился придворной ловкости и обходительности с дамами, поэтому, стоит ли удивляться, что между ним и молодой женой соседа его матери пана Фальбовского возник бурный роман. Закончился он тем, что ревнивый муж однажды велел своим слугам раздеть героя-любовника донага, привязать к лошади и в таком виде Мазепа явился домой. Правда, современные историки подвергают данный факт сомнению, но как бы ни было в действительности, именно в этот период он присоединился к казакам.

По всей видимости, это произошло не ранее середины 1663 года, так как начал свою службу будущий гетман при Павле Тетере. При его образованности и знании придворных манер, Мазепе не составило большого труда быстро продвинуться вверх по служебной лестнице. К 30 годам при гетмане Дорошенко он стал генеральным писарем и в 1674 году был направлен правобережным гетманом в Переяславль на раду, где перед Иваном Самойловичем от его имени предлагал заключить мировое соглашение и перейти в московское подданство. К этому времени Мазепа уже был женат на какой-то богатой шляхтянке и, благодаря своей должности, стал известен в казацкой среде.

В том же 1674 году Дорошенко направлял Мазепу в Константинополь к султану с просьбой о помощи, но в пути тот был перехвачен Иваном Серко. Запорожский кошевой атаман отобрал у него гетманские грамоты, а самого Мазепу отправил в Москву.

Хитрый и умный бывший королевский придворный, сумел расположить к себе даже самого Артамона Сергеевича Матвеева, который допрашивал его о целях поездки в Константинополь. Мазепа убедил боярина, что лично он расположен к Москве и сам Дорошенко также готов перейти в московское подданство. Закончилось все дело тем, что он был представлен Алексею Михайловичу, а затем с царскими грамотами отпущен к Дорошенко.

Однако прозорливый генеральный писарь к этому времени уже ясно осознавал, что дело Дорошенко проиграно, а утрата им гетманской булавы лишь дело времени. Поэтому, прибыв к Самойловичу, он на западный берег Днепра не поехал, получив разрешение поселиться вместе с женой на Левобережье. Спустя некоторое время супруга его умерла и, едва перешагнув тридцатилетний рубеж, Мазепа остался вдовцом.

Первое время он находился непосредственно при гетмане, занимаясь воспитанием его детей, а затем Самойлович пожаловал его званием генерального есаула, которое у казаков приравнивалось к заместителю гетмана. В этой должности Иван Степанович несколько раз отправлялся в Москву, где после смерти царя Федора и ссылки Артамона Матвеева в Белоозеро, а затем и стрелецкого бунта 1682 года, сумел расположить к себе фаворита царевны Софьи князя Голицына. Большого труда Мазепе с его умом и образованностью, это не составило, тем более, что князь, как и сам Иван Степанович, тяготел к Польше.

Ходили слухи, что к смещению Самойловича с гетманского поста приложил руку и сам Мазепа, но достоверных исторических данных на этот счет у историков не имеется. Тем не менее, после обвинения Самойловича в неудаче первого похода на Крым, по протекции Голицына новым гетманом был избран Мазепа.

Конец ХУ11 века в Малороссии с приходом его к власти ознаменовался завершением продолжавшейся на протяжении нескольких десятилетий острой борьбы между казацкой чернью и значными казаками. Начиная с гетманства Выговского, чернь, которую поддерживало и поспольство, постепенно и неуклонно проигрывала в этом противостоянии. С пожалованием старшине имений, дворянских титулов, наделением значных имениями, их доходы возрастали, а власть укреплялась. Введения института бунчужных товарищей фактически закрыло для выходцев из черни возможность продвижения на старшинские должности. Все большее значение даже среди самой казацкой верхушки приобретали те, кто считал себя выходцами из польской и новой малорусской шляхты. Еще Выговский стал окружать себя сердюками и польскими наемниками, после него эту традицию продолжали и Брюховецкий и Самойлович. Не отставал от них и Мазепа. Уже к 1696 году он создал из полков сердюков личную гвардию, запретил принимать в казаки представителей поспольства, впервые ввел в Малороссии панщину, то есть разрешил старшине официально обращать казаков в свое подданство и отнимать у них земли. В этом он находил полную поддержку у московского правительства, которое стремилось не допустить, чтобы тягловые крестьяне убегали на Дон или на Запорожье. Для охраны гетмана был даже выделен специальный стрелецкий полк.

Подобно предыдущим гетманам, Мазепа не забывал и свою родню, приблизив к себе сыновей своих сестер Войнаровского и Обидовского. Мать его под именем инокини Магдалины сделалась настоятельницей киевского Фроловского монастыря.

Легко вообразить как относились казаки, полвека не знавшие панщины (барщины), к нововведениям гетмана. Однако, несмотря на возбуждаемое им в простом народе недовольство, Мазепа имел прочную поддержку в Москве. Даже в момент падения царевны Софьи, а вместе с ней и своего покровителя князя Голицына, он в 1689 году волею судьбы оказался в столице и тут же поспешил войти в доверие к юному Петру. Он стал просить о направлении в Малороссию большего числа царских ратных людей, назначить перепись казацкого реестра, укрепить власть воевод на местах против выступлений народных масс. Эти предложения гетмана отвечали интересам московского правительства, поэтому вызывали у царского окружения полное одобрение.

Несмотря на свое тяготение к польским, а точнее, к западным порядкам, Мазепа верно служил Москве. Еще в начале своей гетманской карьеры, он приложил много усилий для того, чтобы второй крымский поход оказался более удачным, чем первым. По его предложению 112 — тысячная русская армия во главе с Голицыным, выступила в степь в конце февраля 1689 года, когда угрозы степных пожаров не было. В мае передовые части князя вступили в бои с крымцами, оттеснив их к Перекопу. Казаки Мазепы вели не только деятельную разведку, но и являлись боевым охранением русской армии.

Хотя Голицын и не решился в условиях наступившего знойного лета переходить за Перекоп, вины Мазепы в этом не было. Он сделал для успеха похода все, что мог. Именно так это и было оценено в Москве, тем более, что правительница Софья встречала князя в столице, как настоящего триумфатора.

В обоих азовских походах 1695–1696 годов юного царя Петра, малороссийские казаки и сам Мазепа проявили мужество и отвагу, что царь Петр никогда не забывал. Молодой царь вообще относился очень хорошо к тем, кто сражался вместе с ним под Азовом, даже прощая им довольно серьезные прегрешения.

Несмотря на попытки польского правительства войти в контакты с малороссийским гетманом, Мазепа, не дал повода заподозрить его в сношении с Речью Посполитой, задерживая посланцев короля и отправляя их в Москву. Также он решительно пресекал попытки своих недоброжелателей интриговать против него. Руками Москвы он расправился с бывшим гадячским полковником Самойловичем, с зятем своего предшественника князем Юрием Четвертинским, с переяславским полковником Леонтием Полуботком. По его настоянию был сослан в Сибирь и Дмитрий Райча, интриговавший почти против всех предыдущих гетманов. Был приговорен к смерти, но помилован затем самим гетманом упоминавшийся выше Данило Забелла, попытавшийся при поддержке Бориса Петровича Шереметева интриговать против него. Мазепе удалось практически бескровно одержать верх в трехлетнем противостоянии с Петриком, бывшим канцеляристом, который убежал на Сечь и оттуда рассылал универсалы, в которых гетман представлялся как угнетатель народных масс. Петрик требовал отмены аренды, которая была введена еще Брюховецким на содержание войска. Однако Мазепа добился, чтобы в 1694 году на полной раде с участием не только черни, но и мещан, было решено ее сохранить.

Более серьезным соперником гетмана принято считать фастовского полковника Семена Гурко (Палея), но об этом, а также о событиях на Правобережье, будет сказано ниже.

Выше уже отмечалось, что царь Петр питал слабость к Мазепе и полностью доверял ему. Во время взятия Азова Мазепа охранял тылы русских войск, а 15 — тысячный казачий корпус полковника Лизогуба доблестно сражался при осаде крепости. За свои заслуги в 1700 году Мазепа стал кавалером учрежденного ордена Андрея Первозванного, которым сам царь был награжден много позже. Спустя три года он был пожалован Крупицкой волостью в Севском уезде.

В 1707 году генеральный судья Василий Леонтьевич Кочубей направил Петру Первому ряд доносов на Мазепу, в которых тот обвинялся в измене. Однако доказательств в доносах не приводилось и Петр им не поверил. Кочубей и его свояк, бывший полтавский полковник Искра, 14 июля 1708 года были казнены в Киеве, а положение Мазепы еще более укрепилось.

В Северной войне казаки принимали деятельное участие, но сам Мазепа оставался в своей резиденции в местечке Батурине, что вблизи Конотопа. Правда, в 1705 и 1706 годах он возглавил походы в Польшу против Лещинского, но каких-либо крупных успехов там не добился. Мазепа неоднократно предлагал царю отобрать у поляков западный берег Днепра и присоединить эту территорию к Малороссии, как было во времена Богдана Хмельницкого. Но Петр из дипломатических соображений не соглашался с этими предложениями.

Глава вторая

Ранее уже сообщалось о том, что после падения Дорошенко казачество на правой стороне Днепра пришло в упадок. В начале 80-х годов после турецких походов Юрия Хмельницкого население этих территорий от Бара до Черкасс эмигрировало на Левобережье или в Слободскую Украину. По выражению Н.И. Костомарова наступила «разруха» казачества. Согласно договора между Польшей и Россией правая сторона Днепра должна была оставаться безлюдной и пустой, как бы ничьей — ни польской, ни московской. Власть назначенного королем гетмана Остапа Гоголя, ограничивалась Полесьем, да и то формально. У турецких ставленников Юрия Хмельницкого и Иоанна Дуки также оставалось немного казаков, да и сами они фактически во всем подчинялись турецкому паше, который находился в Каменце.

Но, как известно, природа не терпит пустоты. Вступив в 1683 году в войну с Турцией, Ян Собесский решил восстановить на правом берегу казачество, создав себе тем самым союзников для борьбы с турками. Вместо погибшего при осаде Вены Остапа Гоголя король назначил нового гетмана — шляхтича Иоакима Куницкого. Ему удалось собрать под свои знамена уже довольно внушительное число казаков — около восьми тысяч, с которыми он в 1684 году по приказу короля выступил в поход в Бессарабию против белгородских татар, готовившихся к нападению на Венгрию. Поход этот не достиг поставленных задач, так как татар оказалось значительно больше, чем предполагалось. Как сообщает «История руссов», Куницкий малодушно бросил свое войско на произвол судьбы и с малым числом приближенных убежал назад. Казаки избрали вместо него гетманом брацлавского полковника Дмитрия Могилу. Новый гетман, построив свое войско в каре, сумел пробиться через татарские полчища и возвратиться к границам Речи Посполитой. Там казаки обнаружили и Куницкого, которого предали смерти, забив тупыми концами своих копий. В сложившейся ситуации королю ничего другого не оставалось, как утвердить новоизбранного гетмана.

Однако гетманство Могилы оказалось непродолжительным. В это время много правобережных казаков перешли к Самойловичу и у него осталось их не более 2-х тысяч. Верный своим союзническим обязательствам, Ян Собесский отправил этот небольшой казацкий корпус на помощь австрийцам и в ходе одного из сражений с турками Могила погиб. После него некоторое время гетманом уже никто не назначался, хотя королю удалось провести в сейме закон о восстановлении казацкого сословия. Некоторым панам это решение пришлось по душе, и они стали сами формировать казацкие отряды, другие жаловались на производимые казаками буйства и разорения. Вместо одного гетмана появились десятки полковников (порой самозваных), как из шляхты, так и из простого народа. Из числа этих казацких вождей конца ХУ11 века на Правобережье наиболее яркий след в народной памяти оставил Семен Гурко, более известный как Палей, то есть «Поджигатель». Он родился, по-видимому, не ранее 1640 года в местечке Борзна на левом берегу Днепра в семье простого казака Филиппа Гурко. Еще в юношеском возрасте, вероятно, не позднее 1660 года он оставил отчий дом и ушел на Запорожье, где в походах и боях провел около двадцати лет. За лихость и ненависть к туркам и татарам он получил прозвище Палей. Около 1685 года, прельстившись намерением короля восстановить казачество на Правобережье, Палей с отрядом запорожцев и присоединившихся к ним правобережных казаков переходит на королевскую службу и получает в управление разоренный Фастов, небольшое местечко в 60 км от Киева. Со своей стороны он обязуется защищать границы Польши от татар и турок.

Свою деятельность Палей начал с того, что укрепил Фастов, превратив его в довольно мощную крепость. В то время на Левобережье было относительно спокойно, поэтому наиболее отчаянные и свободолюбивые казаки стекались к нему не только с правого, но и с левого берега Днепра, где уже началось отмечаться недовольство гетманом Мазепой. Фастовский полковник принимал к себе на службу всех, кто изъявлял такое желание и вскоре у него образовался довольно сильный казацкий отряд.

Первые три года Палей верно служил польской Короне. Он неоднократно отражал татарские набеги от границ Польши, захватив как-то в плен самого крымского хана Осман Гирея и нескольких его калг. Затем он совершил набег на Очаков, предав город огню и разорению. Его грозное имя наводило ужас на турок и татар, а популярность среди казаков достигла небывалых высот.

После смерти Яна Собесского, когда его преемник Август 11 принял решение распустить казацкую милицию, Семен Палей стал вынашивать планы воссоединения Правобережья с Малороссией. Он неоднократно посредством Мазепы обращался в Москву с просьбой принять контролируемые им территории под царскую руку, но это его предложение ни правительством царевны Софьи, ни позднее царя Петра принято не было. Москве было выгоднее сохранять мир с Польшей, чем ввязываться с ней в ссору из-за опустошенного войнами Правобережья. Самому Палею предлагалось уйти на Запорожье, которое формально находилось вне русской и польской юрисдикции, а оттуда уже перейти в московское подданство и переселиться на московскую территорию. Однако Палея это предложение не устраивало — не этого он хотел и не к этому стремился. Фастовский полковник мечтал о передаче под власть царя всего Правобережья.

Все тайное рано или поздно становится явным. Об инициативах Палея стало известно польскому правительству, он был схвачен и помещен под стражу в Немиров. «История руссов» приводит свою версию случившегося, сообщая, что он был заключен в Мариенбурге, откуда якобы его освободили казаки, совершившие дерзкий рейд через всю Польшу. Как бы то ни было, но Палей вскоре оказался на свободе и возвратился в Фастов. Узнав, что в его отсутствие киевский католический епископ захватил это местечко, наводнив его своими ксендзами, Палей перебил их всех и, таким образом, примирение его с поляками стало невозможным. В освобожденный Фастов стали стекаться все недовольные поляками казаки и посполитые, поэтому спустя непродолжительное время он превратился в оплот антипольских выступлений.

В первые годы ХУ11 века наказным гетманом правой стороны Днепра являлся давний друг Палея полковник Самусь (его звали Самойло Иванович, фамилия неизвестна). Он был из тех казаков, кто, как и Палей откликнулся на призыв Яна Собесского и, сформировав в Богуславе казацкий полк, вступил в борьбу с турками. Король Ян Собесский в 1693 году назначил его наказным гетманом и предложил принять командование над остальными правобережными казаками. Не желая подчиниться решению сейма (1699 год) об упразднении казацких полков, Самусь и Палей вместе с примкнувшими к ним Искрой, Абазиным и другими полковниками подняли восстание против поляков.

16 октября 1702 года казаки овладели Бердичевым, затем Немировым. На Волыни восстание вскоре было подавлено, но в Подолии, где находился сам наказной гетман, оно вспыхнуло с новой силой. Палей тем временем овладел Белой Церковью. Повсеместно уничтожались поляки и евреи, страх обуял и население самой Речи Посполитой, занятой в то время войной со шведами. Король обратился за помощью к Петру Первому. Палею и Самусю было предложено прекратить восстание, но они ответили, что не они его начали, а поляки довели народ своими притеснениями до того, что он взялся за оружие.

Коронный гетман Иероним Любомирский предлагал вступить с восставшими в переговоры и урегулировать конфликт мирным путем, однако интриговавший против него польный гетман Синявский добился созыва посполитого рушения и стал во главе его вместо Любомирского. Хотя силы у Синявского были небольшие, но на зиму казаки разошлись по домам, поэтому полякам удалось захватить Немиров, а затем и Ладыжин, который оборонял Абазин. Он был посажен на кол, а Синявский прошелся по всей Подолии, сажая на кол любого, кто был схвачен с оружием в руках. Часть восставших убежали к Палею, другие скрылись в Молдавии. Синявский смирил Подолию, хотя Самусь еще и держался в Богуславе. Однако для поляков он уже не представлял опасности, так как потерял авторитет у казаков. В 1704 году Самусь прибыл в стан гетмана Мазепы, передал ему гетманские клейноды и вместе со своим полком вошел в состав левобережного казацкого войска.

Палей, который остался фактическим хозяином всей Киевщины, вновь начал просить Мазепу ходатайствовать перед царем о присоединении правого берега Днепра к Малороссии. Надо отметить, что Мазепа также поддерживал это предложение, но Петр, не желая ссориться с Августом 11, приказал Палею возвратить Белую Церковь полякам. Тот не выполнил этого требования и тогда по приказу царя Мазепа перешел со своими полками на правый берег, пригласив к себе Палея. Расценив переход Мазепы через Днепр в качестве первого шага по присоединению Приднепровья к Малороссии, Палей с радостью явился к левобережному гетману и позднее был им арестован. Однако, вряд ли стоит винить в этом Мазепу. Гетман принял Палея вполне дружелюбно, но снесся с Головиным в ожидании инструкций как поступить с ним в дальнейшем. Головин приказал предложить Палею убыть в Москву, а если тот откажется, провести тщательную проверку на предмет его связей с поляками. Выполняя это распоряжение, Мазепа установил какого-то фастовского иудея, который дал показания о том, что коронный гетман Любомирский обещал Палею денег, если тот перейдет на сторону Карла Х11. Эти показания подтвердил и некий священник Гриц Карасевич. Прибыв в конце июля 1704 года в Бердичев, где в то время находился Палей, гетман вновь пригласил его к себе, напоил допьяна и приказал заковать в кандалы. Затем он был отправлен в Батурин. В последующем его с пасынком Симашко из Батурина отправили в Москву и сослали в Сибирь в Енисейск на вечное поселение. После вскрывшейся измены Мазепы, Палей был возвращен из ссылки и, уже находясь в преклонном возрасте, принимал участие в Полтавской битве. В народной памяти он сохранился, как выразитель чаяний простых людей, образ Палея окутан множеством мифов и легенд, его представляют в народных сказаниях характерником — колдуном и волшебником.

Глава третья

Что же толкнуло осыпанного почестями и пользующегося абсолютным доверием царя Петра малороссийского гетмана на измену? Чем объяснить, что этот, безусловно, умный и дальновидный политик пошел на такой рискованный шаг, сыграв с судьбой в рулетку и в, конечном итоге, не приобретя ничего, все потерял? Чем мог его так прельстить король-бродяга Карл Х11, что он, изменил русскому царю, уже осыпавшему его своими милостями и доказавшему свое благосклонное к нему отношение? Какие побудительные мотивы двигали этим человеком, погубившим не только всю свою будущность, но и вбившим первые гвозди в крышку гроба всего малороссийского казачества?

Для ответа на эти вопросы необходимо вспомнить о той военно-политической обстановке, в которой находились в начале ХУ111 века Россия, Польша и Швеция. Все три страны являлись активными участниками Северной войны, причем Польша уже фактически находилась под властью шведов. Ставленник Карла Х11 король Станислав Лещинский выступал в союзе с ним, союзник царя Петра король Август 11 был разбит и сам нуждался в помощи. Русские войска воевали одновременно на фронтах в Польше, Литве, Ливонии, Эстонии и хотя уже достигли определенных успехов, в частности, овладели устьем Невы, воинственный Карл Х11 не собирался идти ни на какие территориальные уступки. Ведение военных действий на широком фронте требовало привлечения всех сил, поэтому Петр Первый в полной мере использовал и потенциал малороссийского казачества. По его приказу еще в 1700 году 3 тысячи казаков во главе с полковником Искрой воевали под Ригой, а 15 тысячный казацкий корпус Обидовского участвовал в боях под Новгородом. В следующем году наказной гетман Данила Апостол с 17 тысячами казаков воевал в Ливонии, а в 1704 году вместе с царскими войсками участвовал во взятии Варшавы. В 1706–1707 годах казаки вели бои в Белоруссии и под Люблином. В 1704 году сам Мазепа по приказу царя Петра водил полки на правый берег Днепра, а в следующем году осаждал Львов и Замостье.

Конечно, и его предшественники, выполняя царские приказы, участвовали в боях и походах, однако это были привычные сражения с турками и татарами или же с правобережными казаками, в ходе которых потери в живой силе были незначительными, а походы непродолжительными. При этом верховное командование над казацкими частями сохранялось за гетманом или его полковниками.

В Северной войне все было по-другому. Казацкие полки поступали под командование русских генералов, несли большие потери. Гетманская власть в самой Малороссии постепенно сводилась чисто к административным функциям по обеспечению царских войск подкреплениями и провиантом. С течением времени утрачивались даже те элементы самостоятельности, которые существовали в Малороссии при Самойловиче и Брюховецком.

Мазепа, мечтавший о расширении казацкой автономии и об укреплении гетманской власти в Малороссии, о создании независимой Украины, все чаще задумывался о том, что при дальнейшем усилении абсолютизма с казацкими вольностями и свободами придется распрощаться, а роль малороссийского гетмана сведется к выполнению обязанностей царского воеводы. Такое положение дел его лично не устраивало.

Первый шаг к измене, по-видимому, был им сделан в 1705 году во время встречи гетмана с княгиней Дольской (по первому мужу Вишневецкой) при осаде Замостья. В этот раз, вероятно, их разговор закончился ничем, однако позднее, через Дольскую он устанавливает тайные контакты с королем Станиславом Лещинским. Правда, первого посланца короля, шляхтича Вольского, осторожный гетман арестовывает и отправляет в Москву, чем достигает еще большего благоволения к нему Петра Первого. Однако, затем переговоры с Лещинским возобновляются и в октябре 1707 года он сообщает о них своему генеральному писарю Орлику. О содержании этих переговоров доподлинно не известно, по всей видимости, стороны просто прощупывали друг друга.

Хотя гетман и был недоволен Москвой, скорее всего он вряд ли решился бы на измену, особенно после расправы с Кочубеем и Искрой, если бы в конце лета 1708 года король Карл Х11 не повернул бы к югу и не двинулся в Малороссию. Узнав об этом, царь Петр приказал гетману со всей казацкой конницей выступить на соединение с его войсками, чтобы осуществлять нападения на шведский обоз и тревожить неприятельские тылы. Перед Мазепой встал вопрос — как поступить? Гетман не скрывал своего неудовольствия действиями шведского короля, так как тот фактически поставил его перед выбором остаться верным царю или переметнуться на сторону шведов. Гетман попытался отказаться от соединения с Шереметевым и Меньшиковым, стоявшими под Стародубом, объясняя это опасением, что в Малороссии вспыхнут бунты, если он уведет из нее казаков. Объяснение Мазепы совпадало с опасениями самого царя, который никогда не доверял лояльности малороссов, но все же Петр потребовал, чтобы Мазепа выполнял его приказ, а вместо себя оставил наказного гетмана. Таким образом, надо было на что-то решаться — либо присоединяться к армии Петра, либо переходить к Карлу Х11.

Н.И. Костомаров совершенно справедливо отмечает, что с точки зрения определенной части малороссиян и особенно казаков, переход на сторону шведского короля не являлся изменой. Малороссия слишком мало времени находилась под властью русских царей, и местное население подчеркнуто отделяло себя от великороссов или «москалей». Конечно, беднейшая часть населения Малороссии, поспольство, поддерживала монархическую власть, видя в ней защиту от произвола старшины и «значных» казаков. Но сама старшина такой связи с центральным правительством и великорусским народом не ощущала. Значные понимали, что само казачество существует постольку, поскольку выполняет функции пограничной стражи на окраинах Московского государства. Как только опасность татарских набегов будет ликвидирована, либо же царские войска сами будут способны оборонять порубежье, необходимость в казаках отпадет. А при таком государе, как царь Петр, подобное развитие событий выглядело более, чем вероятным. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что когда Мазепа собрал на совет генерального писаря Орлика, генерального обозного Ломиковского и других полковников, обратившись к ним с вопросом как ему поступить, все высказались за то, чтобы послать гонца к шведскому королю с сообщением, что казаки переходят в его подданство.

Такое письмо было немедленно подготовлено. Свойственник гетмана Быстрицкий отвез его шведскому министру графу Пипперу. В гетманском послании Карл Х11 приветствовался, как освободитель Малороссии от тяжкого московского ига. Мазепа обещал приготовить для шведского войска паромы на Десне. Одновременно, к князю Меньшикову гетман отправил своего племянника Войнаровского с письмом, в котором сообщал о своей тяжелой болезни и о том, что он находится в Борзне. Узнав об этом, Меньшиков решил встретиться с гетманом лично и направился в Борзну. Своевременно предупрежденный об этом Войнаровским, Мазепа 21 октября отправился в Батурин, затем в Короп, а оттуда с отрядом примерно в 1500 человек переправился через Десну и присоединился к Карлу Х11.

Между тем, не дойдя до Борзны, светлейший князь встретил царского полковника Анненкова, обычно находившегося при гетмане, от которого узнал, что Мазепа выехал в Батурин. Подозревая неладное, Меньшиков также направился туда. В Батурине гетмана также не оказалось. Узнав о его отъезде в Короп, князь также устремился туда и уже здесь от прибывших к нему казацких сотников, узнал об измене гетмана. Об этом он немедленно отправил донесение Петру, стоявшему с армией в селе Погребки на Десне. Узнав о предательстве гетмана, потрясенный царь 28 октября обратился с манифестом к малороссийскому народу, извещая об измене Мазепы. В манифесте содержалось обращение ко всей старшине съезжаться в Глухов для избрания нового гетмана, а также отменялись все поборы, наложенные бывшим гетманом на малороссиян. Со своей стороны и Мазепа стал направлять казацким полковникам, оставшимся верными Москве, грамоты, предлагая присоединиться к шведскому королю.

Что касается Меньшикова, то ему было приказано обеспечить охрану переправ через Десну и овладеть гетманской резиденцией в Батурине, где хранились запасы провианта для армии. Ускоренным маршем князь со своим корпусом двинулся к Батурину. По свидетельству Соловьева С.М. князь проявил достаточно терпения, уговаривая вместе с подошедшим к Батурину ранее князем Голицыным Д.М. всю ночь с 31 октября на 1 ноября его защитников сложить оружие. Переговоры к успеху не привели. 1 ноября Меншиков посвятил подготовке к штурму и 2 ноября в результате 2-х часового боя с применением артиллерии овладел гетманской резиденцией. Оборонявший Батурин гарнизон сердюков был уничтожен или захвачен в плен, но полковнику Чечелу, возглавлявшему его оборону, удалось скрыться, хотя вскоре он был пленен. О захвате Батурина светлейший донес Петру и царь повелел захваченные там пушки вывезти в Глухов «а строенья сжечь». С учетом этих указаний князь разрешил солдатам обращать в свою пользу любое захваченное имущество, за исключением артиллерии, после чего предал ставку гетмана огню. Инсинуации о жестокостях русских войск в Батурине были распространены позднее самим Мазепой и поляками. Разгром Батурина явился тяжелым ударом для Мазепы и Карла Х11, рассчитывавших на богатые запасы провианта, хранившиеся там. Для шведского короля в свете поражения генерала Левенгаупта при Лесной проблема обеспечения армии продовольствием стояла очень остро.

6 ноября в Глухове собралась старшина, сохранившая верность царю. На раде присутствовали четыре полковника: переяславльский — Томара, нежинский — Жураховский, стародубский — Скоропадский и черниговский — Павел Полуботок с сотниками и казаками своих полков. Гетманом был избран Иван Скоропадский, а 12 ноября Мазепа предан анафеме. Там же по приказу царя Петра был казнен и полковник Чечел.

Узнав о том, что им, вслед за гетманом-изменником, угрожает анафема, примкнувшие было к Мазепе миргородский полковник Данила Апостол и сердюцкий полковник Игнатий Галаган, явились с повинной уже в конце ноября. Они были представлены царю Петру Алексеевичу, повинились и получили прощение. Позднее, уже в 1709 году от Мазепы ушли генеральный судья Чуйкевич, генеральный есаул Дмитрий Максимович, лубенский полковник Зелинский, полковники Гамалея, Лизогуб, Сулима и другие. Хотя они и пропустили срок амнистии, установленный царем, но Петр их не казнил, отправив в ссылку в Сибирь. Одновременно Палей был возвращен из ссылки, а Кочубей и Искра посмертно реабилитированы.

Постепенно в окружении Мазепы не осталось почти никого из тех, кто примкнул к нему в октябре 1708 года, однако в марте 1709 года к нему присоединились около 3000 запорожцев во главе с кошевым Костей Гордиенко.

В прежние времена отношения у Мазепы с Сечью были довольно натянутыми. Гетман являлся сторонником ликвидации самостоятельности Запорожья, добиваясь подчинения его гетманской власти. Запорожцы сопротивлялись посягательству на их вольности, тем более, что вокруг Сечи и так уже был возведен целый ряд крепостей, начиная от Каменного затона и далее вверх по Самаре.

Однако, узнав о том, что Мазепа перешел на сторону шведского короля, запорожцы решили его поддержать. Немалую роль в этом сыграло то обстоятельство, что к этому времени Мазепа, не сомневаясь в победе Карла Х11, достиг договоренности со Станиславом Лещинским о том, что вся Украина с Киевом, Северской землей, Черниговом и Смоленском перейдет к Польше. Сам же гетман становился князем Полоцким и Витебским, на правах герцога курляндского. Запорожье же, в случае победы шведов получало полную независимость.

Планам этим, как известно, осуществиться было не суждено. Вместо Гордиенко на Сечи кошевым был избран Сорочинский, который также поддержал Мазепу. Тогда Петр приказал Меньшикову уничтожить Запорожье. Отправленный для выполнения этого приказа полковник Яковлев 14 мая 1709 года взял приступом Запорожскую Сечь. Оборонявшие ее запорожцы частично погибли, частично были взяты в плен и некоторые из них по приказу Меньшикова казнены.

Вскоре после этих драматических событий произошла знаменитая Полтавская битва, в которой казаки не сыграли сколь — нибудь заметной роли. После бегства с Карлом Х11 в Бендеры, Мазепа оставался жить вблизи этого города в с. Варница, где и скончался 18 марта 1710 года, как указывает Н.И. Костомаров «от старческого истощения», хотя ему исполнилось только 66 лет. Со смертью экс — гетмана закончилась и эпоха запорожского казачества, эпоха войн и сражений, битв и походов. Никогда больше малороссийским казакам не суждено было возвыситься до величия своих предков, а Запорожская Сечь, хотя и была впоследствии восстановлена, но уже никогда не играла своей прежней роли. 16 июня 1775 года по указу императрицы Екатерины 11 она и вовсе была ликвидирована, а остатки запорожцев переселись на Кубань, где основали вначале Черноморское, а затем Кубанское казачье войско. Но это уже совсем другая повесть, о других героях и о другом времени…

Конец.

май-июль 2013 годов. гор. Новосибирск