I

Бледный молодой человек, с орлиным носом и кругами под черными живыми глазами, полулежал на ложе в одной тунике и читал «Пир» Платона.

Это был Гай Юлий Цезарь. Возвратившись в Рим вскоре после смерти Суллы, он радостно был встречен популярами как приверженец Мария и примкнул к ним. Марк Эмилий Лепид уговаривал его присоединиться к мятежу, но Цезарь хитрил, долго раздумывая и, совещаясь с Аврелией, своей матерью, не давал прямого ответа. Не считая Лепида умным, он не верил в его способности, а Марк Юний Брут казался ему только пылким, увлекающимся человеком. Однако он продолжал бывать у обоих и особенно часто засиживался у Брута: жена его Сервилия, сестра юного Марка Порция Катона, высокогрудая и крутобедрая, поразила его с первой встречи ласковой речью, задушевным смехом, умной беседой, и он почувствовал, что влюблен и не в силах покинуть Рим.

Когда Лепид и Брут, уехав из города, подняли мятеж, Цезарь стал ухаживать за Сервилией: лестью, подарками, преклонением перед ней, утонченными любезностями и восхищением ее красотой он добился любви. Страсть его не остывала, а разгоралась по мере того как Сервилия, молодая и чувственная, поддавалась ему. Известие о вероломном убийстве мужа повергло ее в горе не надолго. Разве Цезарь не заменил ей мужа, не уверял, что влюблен навеки? Конечно, он женат на дочери Цинны, но Корнелия только жена…

Теперь, вспоминая о Сервилии, он улыбался: «Сам бы Юпитер влюбился в нее, клянусь Венерой!»

В таблинум вошла жена. Оживленное лицо ее было привлекательно, и Цезарь ласково улыбнулся ей.

— Гай, собираются гости, — сказала она. — Будь добр выйти к ним… Я должна заняться по хозяйству.

— Клянусь Юноной, — рассмеялся Цезарь, привлекая ее к себе, — ты богоподобна… Эта стола и эти украшения придают тебе царственный вид…

Корнелия вспыхнула — частые похвалы мужа были приятны и доказывали, как она думала, его постоянство. Уверенная в любви Цезаря, она не допускала, чтобы он мог увлечься другой женщиной.

Надев поверх туники белую тогу и спрятав под нею цепочку с золотою сердцевидной буллой, подарок Сервилии, Цезарь вошел в атриум.

У имплювия сидели и стояли матроны, окружая седоволосую Аврелию, мать Цезаря; она говорила с жаром о мятеже, обвиняя Катула и доказывая, что если б она не повлияла на сына, Гай, возможно, примкнул бы к восстанию.

А в стороне, прислушиваясь к беседе, молча сидела тетка Юлия, вдова Мария Старшего.

Цезарь остановился, окинув быстрым взглядом гостей: блестящие глаза Сервилии сверкнули из-за спины матери, и молодая матрона медленно отошла от ймплюмш.

Цезарь приветствовал гостей, поднимая, по обычаю, правую руку к губам. Он подошел к тетке и спросил, отчего она грустим. Юлия ответила, что ей нездоровится. Она почти не изменилась с тех пор, как Цезарь бежал из Рима, опасаясь гнева Суллы: такая же привлекательно женственная…

Попомнив о слухах («Любовница императора»), он пожал плечами: «Сплетни, распускаемые аристократами», — и отошел от нее.

— Божественная, — шепнул он, останавливаясь перед Орвнлией, и громко заговорил о событиях, волновавших Рим: — Увы! Благородный Лепид умер в Сардинии, и Порпеппа отплыл с легионами в Испанию… И хотя мой чип. Люций Корнелий Цинна уговаривал меня…

— Знаю, — прервала Сервилия, — ты поступил благоразумно, и я сожалею, что Брут не послушался твоих советов и дал увлечь себя честолюбивым Лепидом…

— Пусть Помпей торжествует, — говорил Цезарь, — пусть он приносит жертвы богам за счастливое избавление родины от мятежа марианцев; пусть Катул кричит в сенате: «Пока жив был всемогущий диктатор, популяры дрожали за свою шкуру, а лишь отошел, к богам — восстали!» Но разве можно бороться с народом, единственным господином республики?

А Юлия сидела задумавшись. Вчера утром она навестила Лукулла в его скромном домике и беседовала с ним о Сулле. Эти беседы стали для нее насущной потребностью с того дня, как она пыталась отравиться после смерти императора. Образ могущественного диктатора вставал перед ней в своем страшном величии: видела холодные глаза, каменно-спокойное лицо, ощущала сильные руки, сжимавшие ее в объятиях, слышала звучный голос и не знала, куда деться от горести, как пережить эту смерть. Вчера Лукулл сказал: «Это был величайший муж от основания Рима», а потом говорил о Новой Италии, созданной Суллою: «Латины, этруски, умбры, сабелы, оски, греки и галлы смешались, образовав единый италийский народ»… Слова «величайший муж» звенели в ушах целый день, и она, плача и томясь, гордилась, что знала его и любила… Уходя от Лукулла, она спросила, как живут Валерия, Фавст и Фавста, и он, вздохнув, ответил: «Сын и дочь еще дети, а вдова занята Постумией, родившейся после смерти супруга…»

Юлия поднялась, собираясь незаметно уйти, но к ней подошел поэт Архий и, приветствуя, сказал вполголоса:

— Господин мой велел тебе передать, что завтра в полдень возле дома тебя встретит Герон.

Она знала, что Архий — клиент Лукулла, что Герон — любимый раб его, и поняла, что друг диктатора будет ждать ее у себя в назначенное время. Она пойдет, как всегда, без провожатых, — опасаясь, как бы свиданий с Лукуллом не вызвали сплетен в городе.

 

II

Люций Лициний Лукулл лежа обрабатывал «Достопамятности Суллы», и жена его Клавдия, дочь консуляра Аппия Клавдия, помогала ему.

Лукулл жил скромно; он не участвовал в проскрипциях диктатора и остался таким же бедняком, как и был.

Женившись на бесприданнице из аристократической фамилии, он стал еще большим поборником древних обычаев, суровой честности Сципиона Эмилиана и Метелла Нумидийского и глубоко презирал порочную знать, обогатившуюся проскрипциями; особенно сильно враждовал он с Публием Цетегом, который был вначале марианцем, а затем перебежал к Сулле. Имя Цетега внушало Риму почтение и ужас; муж коварный, он был могущественен и пользовался огромным влиянием в сенате. Клавдия, знавшая его (он некогда ухаживал за ней, добиваясь ее расположения), советовала супругу заручиться его поддержкою, но Лукулл колебался.

Развернув свиток пергамента, он прочитал:

— «Обуздав Митридата, как Геракл — Эримантского вепря, Сулла отправился во главе победоносных легионов в Азию, чтобы восстановить древние порядки и единый римский закон…»

Вошел Герон, и Лукулл отложил манускрипт.

— Благородная Юлия из фамилии Цезарей… Клавдия вспыхнула и молча выбежала в перистиль.

Так случалось каждый раз, когда он принимал Юлию, а петом, встречаясь с мужем, Клавдия избегала говорить о «вдове кровавого Мария».

Лукулл принял Юлию в атриуме. Усадив ее на биселлу, он сел рядом и стал говорить о Сулле. Он любил вспоминать этого железного мужа, он благоговел перед ним, и, произнося его имя, чувствовал в сердце щемящую боль.

— Сегодня всё утро я работал над его «Достопамятностями»… Читая их, испытываешь трепет: сколько величия, ума, воли, предвидения!..

Лукулл увлекся, изощряясь в красноречии, точно выступал в сенате: возникали риторические фигуры, смелые сравнения, образы, и слова лились, лились…

— Да, величайший муж, — вздохнула Юлия. — Он любил тебя, как лучшего друга, благороднейший Люций Лициний, и мне больно бывает, когда я думаю о тебе… Ты ненавидим аристократами и демократами, — а за что? За свою честность и презрение к ним! Они, грязь под твоими ногами, возвеличиваются, а ты забыт и живешь в бедности… Думал ли ты об этом? О, прошу тебя, — схватила она его за руку, — не перебивай меня, во имя богов, дай договорить, иначе я подумаю, что ты забыл о трудах божественного императора!

Лукулл с удивлением смотрел на Юлию.

— Сенат получил донесения из Испании, что Серторий ведет переговоры с Митридатом, быть может, заключил даже союз… Серторий и понтийский царь — опасные враги, и сенат ищет полководца, чтобы послать в Испанию…

Лукулл начал понимать.

— Такой полководец уже намечен: это Помпей, — продолжала Юлия, — разгром Сертория повлечет распадение союза, и Митридат, конечно, не посмеет выступить…

— Но он выступит! — вскричал Лукулл.

— Такого же мнения и сенат. Но, пока Митридат соберется, муж, знающий Азию, ее природу и обитателей, мог бы подготовить для себя почву, заручиться связями в сенате, поддержкой влиятельных магистратов и отправиться в провинцию…

— Ты намекаешь, благородная Юлия, на меня?

— Доведи дело Суллы до конца, — страстно сказала она, — порази Митридата! Я уверена, что тень императора будет сопутствовать тебе в походах и боях!

— Но как начать и кто меня поддержит?

— Публий Цетег.

— Заклятый враг!

— Действуй, как покойный император, и ты останешься победителем. Слыхал о Преции?

Лукулл вспыхнул, растерянно взглянул на Юлию.

— И ты… ты советуешь?

Она холодно смотрела на него.

— Знаю, ты считаешь ее простибулой, но она — любовница Цетега, а Цетег сделает всё, что она захочет…

— Преция развращает молодежь, обирает стариков… Что скажет Рим обо мне?

— В наше подлое время честность вредна… Живи, как все живут, иначе оба сословия безжалостно растопчут тебя…

Лукулл задумался. Разве не то же говорила жена?

— Скажи, благородная госпожа, откуда тебе известно о постановлении сената, о происках Помпея?

— Я услышала случайно: Квинт Гортензий Гортал рассказывал об этом Архию… Конечно, от поэта ты узнаешь все подробности и тогда решай, как действовать…

Лукулл пожал ее руки.

— О, благодарю тебя! — вскричал он. — Ты истинный бескорыстный друг! Покойный император владел золотым сердцем!

Юлия покраснела.

— Из любви к Люцию Корнелию я забочусь о Люций Лицинии, — наклонила она голову и, поднявшись, шепнула: — Пусть имя его сопутствует тебе!

Лишь только Юлия вышла, Герон принес эпистолы от Метелла Пия: одну на имя Лукулла, другую на имя Архия.

— Гонец дожидается ответа, — сказал он. — Что прикажет господин?

— Накормить его, уложить спать. Уедет завтра. Сходи к Гортензию Горталу, Сизенне и Архию и скажи, что я их жду.

Сломав печать, Лукулл стал читать письмо. Лицо его омрачилось. Успехи и неудачи в Испании чередовались, а Серторий был неуловим.

«Сообщу ему, что сенат решил послать на помощь Помпея. Пусть Архий, с которым старик дружит, напишет ему подробнее. Боги гневаются на римлян, — иначе как объяснить поражения?»

Встал и, молитвенно сложив руки, обратил взор к клочку голубого неба, заглядывавшему в комплювий:

— Отец богов, Марс и Беллона, пошлите победы римским легионам!

 

III

Подавив мятеж популяров, Помпей стал добиваться назначения против Сертория, однако сенат медлил, не желая отзывать Метелла Пия, друга покойного диктатора. Но помощь Метеллу была необходима: поражения становились угрожающими, а обещание Суллы послать в Испанию Помпея было живо среди магистратов.

Муж храбрый, умный, осторожно-медлительный, такой же бесстрастно-равнодушный, как Сулла, Помпей был опытным воином, но прежняя юношеская скромность сменилась важностью в обращении, надутой гордостью, честолюбием. Его нерешительность была причиной насмешек женщин и негодования военачальников.

Помпей сидел в атриуме, беседуя со своим вольноотпущенником Деметрием. Он то и дело откидывал назад длинные волосы, свисавшие со лба на черные блестящие глаза, и поглядывал в зеркало: видел открытое живое «честное лицо» (оно вошло в Риме в поговорку), крупные белые зубы и думал: «Да, я похож на Александра Македонского… Первый заметил это Люций Марций Филипп… Как он сказал?.. «Я, Филипп, не делаю ничего удивительного, если люблю Александра…» Но консул не похож на Филиппа Македонского».

Очнулся. Деметрий что-то говорил. Надушенный, он стоял рядом, и приторный аромат египетских духов раздражал Помпея; он знал этот запах: такие же духи употребляла жена Деметрия, его любовница.

— Прибыль? Какая прибыль? — уловил Помпей несколько слов из речи вольноотпущенника. — Я уезжаю на войну в Испанию, и ты, Деметрий, конечно, поедешь со мною… А когда возвратимся в Рим, я решу, как распределить прибыль с торговых… торговых… (он искал слова, но не находил — краснел и путался еще больше)… сделок…

Деметрий хитро прищурился. Это был смуглый молодой грек, ловкий, пронырливый. Зная о связи Помпея со своей женой, он смотрел на нее философски: «От жены не убудет, если она ляжет лишний раз с господином, а зачнет от него — мне же выгода: патрон не пожалеет нескольких тысяч сестерциев на воспитание ребенка, да и жена получит на наряды…»

Так размышляя, он сказал, понизив голос:

— Господин мой, жена моя низко тебе кланяется… Помпей растерялся и не знал, что ответить.

А Деметрий, наслаждаясь его замешательством, продолжал:

— Господин мой, всё мне известно. Она ревнует тебя к женам и дочерям всадников (он перечислил несколько знатных фамилий), с которыми ты поддерживаешь близкие отношения… Но сознайся, господин, такой страстной любовницы, как она, ты еще не имел…

Волосы слиплись на лбу Помпея.

— Ну и что ж? — выговорил он, задыхаясь. — Ничего между нами не было… только маленькая дружба… Деметрий усмехнулся.

— Господин мой, прибыль, о которой я тебе говорил, составляет сто двадцать тысяч сестерциев… Я должен сопровождать тебя в Испанию… Жена останется одна… Ты знаешь, мы небогаты…

Помпей облегченно вздохнул, вытер ладонью лоб.

— Да, да, — поспешно сказал он, — возьми эти деньги себе… Я хотел сам предложить их тебе, но не решался. Однако ты, ошибся, дорогой мой, считая прибыль равной ста двадцати, а не двумстам тысячам сестерциев…

Вольноотпущенник не смутился:

— Верно, господин мой! — вскричал он. — Я нарочно сказал меньшую сумму, зная твою Доброту: ты непременно захотел бы подарить мне все двести тысяч, но боги надоумили меня, и я отнял у тебя для тебя же восемьдесят тысяч…

«Лжет», — подумал Помпей и встал:

— Можешь идти.

Он прошел в перистиль, спустился в сад. Встречавшиеся рабы и невольницы низко кланялись ему, а он медленно шел, ни на кого не глядя, не отвечая на поклоны, с величественным видом, присущим скорее царю, чем сыну римского всадника. Казалось, он играл на сцене, как гистрион — все движения его были обдуманы, лицо бесстрастно. Только на ступеньках он остановился, и лицо его как бы загорелось — столкнулся с молодой женою.

Помпей любил Муцию, но теперь она была беременна, и он позволял себе любовные развлечения на стороне. Жена знала об этом и страдала, но чувств своих выказать не осмеливалась — знала гордость и упрямство мужа.

— Я уезжаю, Муция, в Испанию, — сказал он, обнимая ее и уводя в сад. — Надеюсь, добрая Люцина позаботится о тебе больше, чем это в силах сделать человек. Молись ей и да пошлют нам небожители второго сына… Прошу тебя, заботься, дорогая, о Гнее: он мал, ему четыре года,..

Муция взглянула на него с грустной улыбкою:

— Обязанности свои я знаю, не беспокойся… Послушай, я давно уже хотела поговорить с тобою… Обещай не сердиться…

Помпей покраснел.

Она взяла его тяжелую руку и, поглаживая, говорила:

— Я не хочу тебя упрекать… Но мне больно… Гней, я акаю о твоих отношениях к жене Деметрия, дочерям соседей и всадников…

— Кто тебе насплетничал? — растерянно пробормотал он, избегая смотреть на нее.

— Разве это неправда?

— Но ведь ты должна понять, Муция…

— Я понимаю, — живо перебила она, взглянув на свой живот. — Но увы! Твои любовные дела продолжаются уже давно.

Помпей молчал. Потом сказал не подымая глаз:

— Есть мужи, к которым благоволит Венера; она не оставляет их своими милостями. Я, очевидно, принадлежу к числу этих избранников. Но не печалься, Муцин! Сердце мое принадлежит тебе. А любовные развлечения, — запнулся он, — не есть преступление: разве отец богов не изменяет Юноне с земными женами и девами?

Муция вздохнула.

— То боги, — шепнула она, — мы же смертные…

— А разве поступки богов не должны быть примером для смертных?

По дорожке пробежал, гонясь за бабочкой, маленький Гней, в одной тунике, босиком, с сеткой в руке; на шее метался креспундий на золотой цепочке.

Помпей улыбнулся, обнял жену.

— Подари мне, Муция, еще такого сына, — сказал он, — и я брошу жену Деметрия и иных прелестниц…

 

IV

Накануне отъезда Помпея из Рима сенат был потрясен подтверждением слухов, волновавших Рим: испанские и азийские лазутчики доносили о союзе Сертория с Митридатом, о взаимной помощи их в предстоящей борьбе с Римом.

Хризогон, в белоснежной тоге с пурпурной каймой и с золотым перстнем на пальце (знак всаднического достоинства), говорил громким голосом:

— Отцы государства! Покойный император, заботясь о мире в Италии и провинциях, давно уже послал в Испанию благородного Метелла Пия. Однако не легко подавить восстание беглого проскрипта из карбоновой шайки — он заключает союзы с врагами отечества, и нужен муж, который бы одним ударом кончил с ним. Такой муж есть. Он выбран, отцы, вами… Так почему же он медлит? Неужели для того, чтобы устроить свои дела? Но личное должно уступить место общественному, и я спрашиваю Гнея Помпея Великого: «Когда же ты, наконец, избавишь нас от злодеев и умиротворишь Испанию?»

— Верно! Он говорит правильно, — послышались голоса Лукулла, Антония Гибриды и Катилины, — ждем от тебя ответа, Гней Помпей!

Поднялся Красе:

— Отцы, Помпею нечем оправдаться; он не уезжает по двум причинам: не пускают любовницы и удерживает страх потерпеть поражение…

Помпей краснел и бледнел, слушал Красса, но когда тот намекнул на Сертория, он быстро вскочил, топнул ногою…

— Лжешь, завистник! — громовым голосом крикнул он. — Никогда я не был трусом… Никогда не терпел поражений… Сам диктатор назвал меня Великим. А ты, Марк Красс, полное ничтожество…

Не договорил. Побагровев, Красс бросился к нему с кулаками:

— Я ничтожество?! Кто, как не я, помог непобедимому императору взять Рим? А ты где был? Как и чем защитил его? Ха-ха-ха!..

Помпей растерянно молчал.

— Не время, дорогие друзья, пререкаться, — примирительно сказал Лукулл, становясь между ними. — Диктатор ценил вас обоих и, умирая сказал: «Я многим обязан Крассу и Помпею…»

Лицо Красса просветлело. Но вмешался Публий Цетег, враг Лукулла:

— О, как ты легковерен, Марк Лициний Красс! — воскликнул он с насмешкой в голосе. — Благородный муж потешается над вами…

Лукулл презрительно взглянул на Цетега, пожал плечами:

— Можно ли верить, квириты, марианцу, перебежавшему на сторону Суллы? Моя же честность известна всему Риму.

И гордо вышел из курии.

 

V

Переваливая через Пиренеи, Помпей получил грозные нести: навстречу ему идут большие силы Перпенны и Геренния, а сам Серторий находится в гористой области Ибера, готовясь к нападению; морское сообщение Испании с Италией прервано, — пираты, союзники Сертория, отбивают суда с товарами, предназначенными для Рима. Соленая рыба, хлеб, вино, оливковое масло, воск, мед, смола, шерсть, ткани, железные изделия, — всё это попадает в руки морских разбойников, которые отправляют большую часть добычи Серторию; из Бетики, знаменитой .полотыми, серебряными и медными рудниками, из Кордубы и отовсюду идут ценности и в Рим не попадают, — восставшие племена отбивают их, а суда жгут и топят…

Метелл и Помпей с боем продвигались, стремясь соединиться. Переправившись через Ибер, Помпей разбил Геренния под Валенсией и взял ее. А затем двинулся к Бетису, где у Италики стоял мятежный квестор Люций Гертулей.

Победы и поражения чередовались. Недели и месяцы пролетали, как минуты, в громе битв, беспощадных осад, хитрых и внезапных налетов. Перпенна избегал битвы. Но старый Метелл заставил его принять бой, и, хотя в рукопашной схватке Метелл был ранен, победа осталась за ним. А Помпей, разбив Гиртулея близ Италики, бросился навстречу Метеллу. Наконец они соединились. Велика была радость римлян. Надежда на окончание войны встрепенула сердца воинов. Однако мечты их оказались обманчивыми: поражений было больше, чем побед. Помпей умалчивал о неудачах, а незначительные успехи называл громкими победами.

Однажды он послал в Рим краткое донесение:

«Гней Помпей Великий, полководец — сенату и римскому народу. 

Волею бессмертных мы встречаем на пути своем яростное сопротивление иберийских племен, обманным образом привлеченных Серторием на свою сторону. Борьба затягивается, хотя мы беспощадно бьем неприятеля. Близ Сеговии Гиртулей, разбитый вторично, пал в бою. Вся надежда на помощь бессмертных и храбрость легионов. Осада каллагуритян кончится на днях падением мятежного города. Перебежчики сообщают, что осажденные питаются трупами жен и детей, которых умерщвляют по жребию, а затем солят в кадях. Полагаю, что этого им хватит не надолго. А тогда пусть свершится уготованное богами…

Невзирая на препятствия, твердо иду к победам».

А Метелл доносил:

«При Сукроне, у реки Турия, Серторий смял правое крыло Помпея, а сам Помпей, весь израненный, чуть не погиб. Должно отдать справедливость храбрости доблестного мужа; он сражался на моих глазах без шлема, в рядах воинов, а я бился в нескольких шагах от него.

Поддержав правое крыло Помпея, я кончил Турийскую битву полным разгромом войск Сертория. Беглый проскрипт укрылся в крепости Клунии, близ верхнего Дурия. Двигаемся вперед, чтобы осадить его и взять в плен. Да помогут нам Марс и Беллона!»

 

VI

Случилось неслыханное событие: честный муж покривил своей совестью — стал хитростью добиваться магистратуры. Юлия была права: добродетель вызывала злобу и насмешки.

Рим жил напряженной жизнью, — надвигалась война с Митридатом, и сенат, боясь внезапного удара понтийского царя, часто заседал, обсуждая, кого послать в Азию.

Посоветовавшись с Архием, Лукулл согласился познакомиться с Прецией, любовницей могущественного Цетега, который занимал выдающееся положение в. сенате и влиял на ход государственных дел. Решено было навестить ее утром, когда Цетег, по обыкновению, уйдет на форум или в курию.

Раб-эремб, с оливковым цветом лица и большими блестящими глазами,, похожими на маслины, распахнул перед ними дверь, ударил в медный диск и прокричал:

— Люций Лициний Лукулл и Авл Лициний Архий!

Девочка-сириянкд, с повязкой вокруг бедер и обнаженными бугорками оформлявшихся грудей, подбежала к ним, поклонилась и сказала, что госпожа просит их пройти в кубикулюм.

Лукулл нерешительно взглянул на Архия — принимать гостей в кубикулюме! Но поэт шепнул:

— Прошу тебя, ничему не удивляйся в этом доме.

В кубикулюме горели светильни, и зеркала, вделанные в, стены, отражали ярко освещенные предметы. С ложа вскочила высокая полунагая женщина и, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ковру, изображавшему луг, усеянный цветами, подошла к ним, закинула руки за голову, потянулась, зевнула. Стройная и гибкая, она напоминала формами девушку, но морщинки у глаз и губ и некоторая обрюзглость лица выдавали бурно протекавшую жизнь.

Лукулл растерянно смотрел на тело Преции, не зная, что сказать, но уже заговорил Архий, приветствуя ее, и Лукулл, тоже приложив руку к губам, вымолвил:

— Привет солнечной красоте, озарившей тусклую жизнь Рима божественными лучами!

Преция звонко засмеялась:

— Боги вняли моим мольбам: я вижу у себя честного Лукулла, любимца великого Суллы, и радуюсь всем сердцем такому счастью. Но скажи, благородный муж, какие боги надоумили тебя посетить мой бедный дом и…

— Госпожа моя, давно уже весь Рим восторгается твоим умом и красотой, и только я, занятый работой, порученной мне императором, не имел времени присоединиться к твоим обожателям. И лишь на днях, встретив тебя на Священной дороге, я понял, как много потерял в своей жизни!.. А теперь, глядя на тебя, я готов кричать от восхищения: «Какая грудь, какие руки и ноги, какие глаза, какие формы божественного тела!»

Преция заглянула ему в глаза (в них было восхищение) и, не стесняясь Архия, взяла Лукулла под руку и дружески сказала:

— Я счастлива, что такой знаменитый муж почтил меня своим вниманием. Хвала Венере, заботящейся о женщинах!

— Хвала Венере, не забывающей мужей! — повторил за нею Лукулл.

С этого дня он стал ухаживать за Прецией, — посылал подарки: безделушки, золотые и серебряные украшения, фибулы, сопутствовал ей в поездках за город… Так проходили недели.

Однажды, придя к ней вечером, он увидел среди гостей, толпившихся в атриуме, Публия Цетега.

На мгновение оба мужа растерялись, но Преция, взяв Лукулла за руку, подвела к Цетегу:

— Вот наш лучший Друг! — весело воскликнула она. — Полюби его так же, Публий, как любил его божественный император!

Глаза Цетега мрачно сверкнули — вспомнил, как Лукулл некогда назвал его презрительной кличкой марианца-перебежчика, как сенаторы злорадно улыбались, и готов был уже отвернуться, но Преция что-то шепнула. И Цетег, засмеявшись, непринужденно сказал, подходя к Лукуллу:

— Друг диктатора — мой друг. Наша вражда была, конечно, недоразумением. Я всегда уважал тебя и преклонялся пред тобою…

— Никогда я не был твоим врагом, — горячо прервал его Лукулл. — Боги свидетели, что если я позволял себе грубости, то виною этому — несдержанность воина, отвыкшего в лагере от утонченной жизни римского общества.

Цетег ласково взял его под-руку. И, беседуя о политике, они долго ходили по атриуму, среди гостей, изредка обращаясь с любезностями к матронам.

— Нас беспокоит Митридат не потому, — говорил Цетег, — что мы боимся его, а оттого, что он заключил союз с Серторием. Уже два года, как борется Помпей Великий в Испании и терпит поражения. Я не верю его хвастливым эпистолам о победах. Если бы римляне побеждали, война давно бы кончилась. Сенат должен послать против Митридата полководца, воевавшего уже в Азии, храброго мужа, который заставил бы царя признать могущество Рима. Но где найти такого полководца? Где?

— Где найти? — вскричала Преция. — Да ты близорук, Публий!

Цетег, притворяясь непонимающим, ответил, что политически близорукий муж не мог бы управлять государством, что ценен только тот, кто способен предвидеть будущее и направлять внешнюю политику сената по неожиданному для неприятеля пути.

Однако Преция, подмигнув Лукуллу, не сдавалась:

— Такой муж — пред тобою! — говорила она. — Разве он не воевал в Азии под начальствованием Суллы? Разве он не знает языка и обычаев обитателей страны?.. Его, только его, Лукулла, нужно послать против Митридата, и ты, Публий, должен настоять на этом в сенате!

Цетег задумался: «Уж не для этого ли Лукулл помирился со мною? Или действительно увлекся Прецией? Я не ревнив, у нее много обожателей — они текут, как вода («Всё течет», — сказал мудрый Гераклит), и потому преходящи…»

— Надеюсь, дорогой Люций, — шепнула Преция, — ты не забудешь нас, когда разбогатеешь в провинции…

— Честное слово Лукулла…

Цетег повеселел. Полуобняв гостя, он сказал:

— Будь готов отправиться против Митридата, — я заставлю сенат принять мое предложение…

В атриум входили новые гости; вскоре пришел и Катилина. Широкоплечий, порывистый, мертвенно-бледный, с бегающими беспокойно глазами, он заметался, приветствуя мужей и матрон, и его густой голос гремел в затихшем атриуме.

Цетег отозвал его к ларарию.

— Почему опаздывает Красс? — спросил он.

— Большое несчастье. Весталка Лициния захвачена с рабом Красса в своей загородной вилле. Сенат в ужасе. Подозревают Красса, но он, вероятно, чист. Его не оказалось в вилле, хотя на ложе найдена мужская тога… А ведь рабы не носят тог, — схваченный невольник оказался немым, — у него отрезан язык…

— Говори, говори! — торопил его Цетег.

Но Катилина молчал. Очевидно, он знал больше и жалел, что сказал и так много…

— Ты очень любопытен, Публий! — усмехнулся Катилина и отошел от него.

«Конечно, он узнал подробности от весталки Фабии, своей любовницы, — думал Цетег, — а этот торгаш Красс не пожалел молодой жизни, лишь бы завладеть богатой виллой. Он хотел купить её за бесценок, но Лициния не соглашалась, и он стал ухаживать за ней, добиваясь ее расположения. Он соблазнил девушку, а затем, оставив ее с невольником (я уверен, что он повелел отрезать рабу язык, чтобы свидетель молчал), привел в дом эдила. А виллу он, конечно, получит — всё обдумано им, всё взвешено!»

Скоро все гости обсуждали страшное событие.

Многие были уверены, что не с невольником согрешила Лициния, а с Крассом. То же думал и Лукулл, сжимая кулаки: «Алчный, презренный торгаш погубил деву Весты ради наживы! О, боги, долго ли будете терпеть этот позор?»

 

VII

В седьмой день календ секстилия в Риме эдиктом сената был объявлен общий траур: весталка Лициния потеряла девственность! С утра лавки были закрыты, все дела прекращены.

Толпы народа спешили к полю преступников, где должна была совершиться казнь: мужчины — в длинных темно-коричневых одеждах, женщины — в белых одеждах без вышивок и разноцветных полосок.

Катилина и Цетег, сопровождаемые рабами, шли среди толп возбужденного народа. Катилина был осведомлен о следствии, произведенном верховным жрецом (еще накануне все подробности этого дела были сообщены ему весталкой Фабией), и беседовал с Цетегом по-гречески:

— Лициния созналась… Она указала на Красса… Верховный жрец был у него, но Марк, очевидно, сумел оправдаться, — поэтому раба заковали в цепи, перестали кормить и поить…

— Марк не остановится ни перед чем, — шепнул Цетег, — бьюсь об заклад, что он подкупил верховного жреца!

— Пусть так, но жертвовать Лицинией ради виллы всё же… жестоко… Нельзя ли ее спасти?

Цетег засмеялся.

— Уж не влюблен ли ты в нее?

— Молчи, — побагровел Катилина, и глаза его налились кровью.

— Берегись, Люций, чтоб и тебя не постигла такая же участь… Разве не предупреждал тебя Сулла?

Катилина расхохотался.

— Я ненавижу эти варварские обычаи, — вымолвил он, задыхаясь, — патрицианские обычаи. Оскорбление богини? Ха-ха-ха! Да и есть ли еще боги и богини? Не выдумка ли это досужих жрецов? Если виновник известен и останется жить, а пострадает невинный…

Так беседуя, они миновали Виминал и дошли до Квиринала. За Коллинскими воротами простиралось campus sceleratus, или поле преступников. Обыкновенно пустынное, оно волновалось толпами народа: шумя, толкаясь и ругаясь, теснились ремесленники, вольноотпущенники, рабы, невольницы, пролетарии, женщины, дети, — все старались пробраться к каменной стене с огороженным местом.

Усердно работая локтями, Цетег и Катилина протиснулись к ограде прежде, чем печальное шествие подошло с противоположной стороны.

Впереди шел старый верховный жрец в широкой тоге, покрывавшей часть головы, и с жертвенной чащей в руке; за ним — осужденная, которую вели под руки, и позади — обвиненный раб под стражей; дальше выступали весталки, предшествуемые ликторами: старшая (virgo vestalis maxima) и пять младших (шестая была осуждена), — все в длинных траурных одеждах, с покрывалами па головах, а за ними следовали матроны, дочери нобилей и опять толпы народа.

Цетег, не отрываясь, смотрел на Лицинию: с виду ей было лет четырнадцать; на помертвевшем лице, искажённом ужасом, блуждали, обезумевшие глаза; казалось/ она никого не видела… А Катилина поглядывал на юную Фабию: бледная, она шла в первом ряду, опустив глаза; и он заметил, как дрожали у нее веки и подергивались губы.

«Лицинию нужно спасти — я обещал Фабии, — думал он, — и для нее я готов совершить двенадцать подвигов Геркулеса… О, Фабия, Фабия!»

Дикий вопль разметал его мысли — в ограде, у каменной стены, секли «соблазнителя»: свистели прутья, брызгала кровь… Раб уже не кричал, он только выл в жуткой тишине, охватившей поле, а его секли без передышки, — обычай требовал засечь насмерть.

Когда его тело стало расползшимся месивом, из которого выступили кости, верховный жрец возгласил:

— Такая же кара ждет соблазнителей дев богини Весты.

Катилина вздрогнул. Ему показалось, что старик при этом взглянул исподлобья на него.

«Ну, меня не тронешь, — подумал патриций, и глаза его свирепо сверкнули. — Прежде чем ты осмелишься меня обвинить, душа твоя будет платить Харону…» А верховный жрец, подозвав врача-александрийца, спросил:

— Жив еще?

Врач легко опрокинул тело невольника навзничь и приложил руку к его груди.

— Сердце перестало биться, — возвестил он. Кивнув, верховный жрец крикнул на всё поле:

— Пусть жрут эту падаль хищные звери и птицы! Катилина смотрел потемневшими глазами на труп:

«Человеческая жизнь стала дешевле медного асса».

Обрезав весталке волосы, верховный жрец подвел ее к каменной стене. Лициния сопротивлялась: она вырывалась, готовая бежать, но ее держали крепкие руки, а старшая весталка шептала:

— Не бойся, сечь не будут…

«Разве это не насмешка в сравнении с голодной смертью, которая ее ожидает?» — подумал Катилина.

— Молись богине, чтобы совершила чудо, — сказал верховный жрец и отвернулся.

Узкое отверстие в каменной стене, ина дне ямы-могилы маленькое ложе, столик, и на нем — зажженная светильня, кусок хлеба и две чаши — с водой и маслом.

Лицинию обмотали веревкой и, несмотря на ее сопротивление, осторожно спускали вниз. Крича и извиваясь, она молила о пощаде, но все молчали.

— Завалить отверстие камнем, — распорядился верховный жрец.

Старшая весталка разогрела воск и залепила им концы бечевки, соединявшей камень с краем стены, и жрец приложил большую печать.

Толпа расступилась: подходил центурион во главе отряда.

— Охранять это место, смотреть за целостью печати, — приказал верховный жрец. — Отвечаешь за побег развратницы как за государственную измену.

 

VIII

На склоне Палатинского холма, в священной роще Пана, находилась Волчья пещера — Луперкалий — и перед ней росло фиговое дерево (здесь, по преданию, волчица вскормила Ромула и Рема); если оно засыхало, жрецы тотчас же сажали молодое деревцо, веря, что, пока оно будет покрываться листьями, величие и благоденствие не покинут Рима.

Впервые после смерти Суллы праздновались Луперкалий. С утра в пещере собирались молодые жрецы, избранные из знатнейших фамилий, ожидая жертвоприношения.

Катилина стоял в глубокой задумчивости, вспоминая засеченного раба и заживо погребенную весталку.

«Сегодня второй день, она, конечно, жива еще, а этот золотой мешок (так величали Красса) бегает уже от одного магистрата к другому и хлопочет, как завладеть виллой Лицинии… Прав был Цицерон, сказавший, что у него добродетель после денег».

Новая мысль мелькнула в голове:

«Нужно повидаться с Крассом».

Невзирая на то, что жертвоприношение уже началось и уйти было бы святотатством, Катилина быстро зашагал к форуму, надеясь найти Красса, несмотря на праздничный день, возле базилик или у одного из менял.

Он увидел Красса, поспешно проходившего мимо базилики Portia в сопровождении скриба и нескольких ростовщиков, которые униженно умоляли его отсрочить платежи, но Красс отмахивался от них с гневом на лице. Народу на форуме было мало.

— Привет Крезу! — закричал Катилина, подбегая к нему. — Ищу тебя всё утро и не могу найти. Только у Луперкалия вразумили меня, должно быть, божественные братья, что ты здесь. И я подумал: «Если Ромул и Рем воздвигли город, то Марк Лициний Красс доказал, что высшая добродетель — серебро. Владеешь деньгами — ты человек, а не имеешь их — цена тебе унция»…

Красс засмеялся — жирный мясистый подбородок задрожал, в серых глазах сверкнули веселые огоньки. — Ты остроумен, дорогой Люций, — сказал он, — но у меня есть друзья, которых я ценю превыше всяких унций, и даю им взаймы без процентов…

— Я знаю, что ты не отказываешь, поэтому я искал тебя…

— Сколько? — отрывисто спросил Красс, подзывая скриба, который держал в руках стил и таблички.

— Как думаешь, — шепнул по-гречески Катилина, — сколько нужно на подкуп верховного жреца и стражи, чтобы спасти весталку?

Красс побагровел, топнул ногою:

— Ты шутишь!

— - Клянусь богами, я должен ее спасти!

— Ты, братоубийца, для которого кровь — лужа грязи, стал милосердным? — расхохотался Красс. — Не поверю… Чего же хочешь?

— Побольше нумов, чтобы иметь Лицинию… Красс исподлобья взглянул на него и молчал.

— Ты сомневаешься, благородный Марк Лициний, возможно ли подкупить понтифика и центуриона?..

— О нет, за деньги купишь все и всех, — тихо вымолвил богач: — консула, понтифика, сенаторов, самую добродетельную матрону, дочерей патрициев… И любая мать продаст за деньги любую дочь, а верховный жрец — себя и весталок… Ха-ха-ха! Никомед за деньги сделал своим наложником Юлия Цезаря — помнишь, наш император посмеивался, узнав об этом? Серебро, дорогой мой, это бог… Лициния молится там, в яме, ожидая чуда, и — не дождется, а я, мудрый бог, владеющий послушным мне богом, захочу — и освобожу ее…

Он уже успокоился и говорил с торжественным смехом всемогущего властелина. И вдруг повернулся к скрибу:

— Пиши. Выдать Люцию Сергию Катилине пятьдесят тысяч сестерциев…

И прибавил по-гречески:

— Лишнего не плати, торгуйся с понтификом, с центурионом, а остальные деньги вернешь мне…

— Разве ты, Марк Лициний, не оставишь их весталке?

— Нет, я не привык бросаться серебром. Если хочешь ее иметь — заботься сам о ней…

— Но ты… ее вилла…

— Ни слова больше! Возьми табличку. Подожди, Люций! Когда возвратишь долг?

— Остаток — завтра, а истраченные деньги — через год.

Красс поморщился, но не возражал.

— Запиши, — обратился он к скрибу, — господин вернет деньги ровно через год утром… А если опоздаешь…

Катилина поспешил уйти: жадность Красса возмутила его.

Долго верховный жрец отказывался слушать Катилину, лицемерно затыкая себе пальцами уши, но, когда тот пригрозил ему обвинением в растлении весталок, он побледнел; согласился получить десять тысяч сестерциев и, озираясь, проворно спрятал их в окованный железом сундук.

Центурион и часовые, купленные за четыре тысячи сестерциев, должны были известить весталку о близком освобождении и позаботиться, чтобы воины оставались ночью в палатках.

После второй стражи две черные фигуры вышли из Коллинских ворот и тихо пробирались по полю к каменной стене, охраняемой часовыми.

Не успели они подойти, как рядом с ними выросла тень,

— Кто? — шепнул Катилина.

— Я, центурион.

— Люди спят?

— Всё спокойно.

— Лестницу приготовил?

— Сделано.

Верховный жрёц подошел к стене и сломал печать. Часовые отвалили камень.

— Лициния!

Девичий голос донесся снизу:

— Кто там? Так это правда?! О, Веста! Слава тебе!

— Тише. Отойди, Лициния! Я спускаю лестницу.

Очутившись в могиле, Катилина обхватил девушку

поперек туловища и быстро выбрался наверх.

— Молчи, — шепнул он, — ты спасена…

— Господин мой…

Подозвал центуриона, вручил ему деньги и шепнул жрецу:

— Отец мой, серебро ты получил, сделай же так, как мы уговорились…

— Сейчас мы завалим вход и вновь запечатаем могилу, а завтра приведу сюда весталок и объявлю о совершившемся чуде.

Вооруженные рабы подошли к Катилине, и один из них спросил:

— Что прикажет господин?

— Повозка?

— Готова.

Увлекая в темноту дрожавшую от волнения весталку, Катилина шептал:

— Успокойся, Лициния! Скоро мы будем далеко от этого проклятого поля…

На дороге фыркали лошади, слышались голоса.

— Вот и повозка, — сказал Катилина, подсаживая девушку. — Ложись в сено и отдыхай. Ехать нам более сорока стадиев.

Слышно было, как зашелестело сено, как взбирался Катилина, звеня мечом. Повозка покатилась, охраняемая конным отрядом рабов.

Обнимая Лицинию, Катилина шептал:

— Знаешь, куда мы едем? В виллу Корнелия Лентула Суры, моего друга. Там ты будешь в безопасности. Говори всем, что ты его племянница… А надоест — я отвезу тебя в свою этрускую виллу и выдам замуж за храброго ветерана Суллы…

 

IX

Три дня и три ночи уходили иберийские наездники от конницы Помпея, а на четвертые сутки, попав в засаду, были окружены и изрублены, — только несколько человек сумели прорваться и ускакать. Сначала они мчались крупной рысью, а когда наступила ночь — поехали медленнее.

Хмурясь, Мульвий озирался по сторонам. Луна была на ущербе, и тусклое сияние смутно освещало горы и узкое ущелье, по которому ехал гуськом конный отряд. С вечера упала холодная роса, дул ветер, и люди кутались в плащи, зорко вглядываясь в темноту. Лошади ступали бесшумно — на копыта их были надеты башмаки, сплетенные из гибкого камыша. Было тихо, только изредка зазвенит оружие, звякнет уздечка, зашуршит тревожный шепот.

Мульвий ехал впереди за ним следовал юноша, почти мальчик. Мульвий служил префектом конницы под начальствованием Сертория и отличился во многих сражениях. Женившись в Илерде на вдове-иберийке, у которой был сын, он определил его в школу для детей-заложников испанской знати, основанную в Оске Серторием, а в свободное время обучал пасынка военному делу.

Известие о поражении Лепида и Брута и смерть Геспера, погибшего в бою на Марсовом поле, поразило и встревожило Мульвия: рушились надежды на соединение с римскими популярами, а смерть друга-борца не давала покоя.

«О боги, — думал он, — зачем вы отзываете от нас лучших смертных? И кто порукою, что вождь и тысячи братьев доведут наше дело до конца?»

Старик грустил, не находил себе места. Даже помощь Перпенны, который высадился в Испании с когортами, уцелевшими от разгрома, не радовала его.

Помпей, оттеснив передовые отряды противника от Альп, вторгся в Испанию. Наступили тяжелые времена, молодежь вступала в войска, чтобы отстоять родину, и Мульвий стал брать с собой пасынка на разведку, — занятия в школе уступили место боям и стычкам.

Выбравшись из ущелья в долину, утопавшую в молочном тумане, конники услышали плеск бурно-стремительного Ибера, и Мульвий приказал дозорным обследовать местность.

Ехали берегом реки. Мульвий искоса поглядывал на Сальвия. Небо бледнело, звезды меркли. У всадников, одетых в темные плащи из козьей шерсти, серели на голенях войлочные поножи, а на голове сверкали медные шлемы с пучками красных волос; узкие деревянные щиты, обтянутые звериной шкурой, качались перед ними.

«Серторий погиб», — думал Мульвий, и голова его клонилась ниже и ниже: перед глазами стояла Мала, молодая смуглотелая жена в одежде виночерпия, он видел ее черные глаза, веселое лицо и вспоминал слова, сказанные ей, когда отправлялся на разведку: «Защищай вождя, будь осторожна». Она погибла на пиру, пораженная мечами полупьяных заговорщиков.

Дорогою они узнали о поражении Перпенны: Помпей захватил его в плен и приказал казнить. Популяры рассеялись — одни бежали к пиратам, иным было разрешено вернуться на родину. Серторианцы, укрывавшиеся в Пиренеях, сдались после взятия Помпеем Оски и ряда городов; переселив их в Аквитанию, он двинулся на приступ мятежных городов — Уксамы, Клунии и Калагурра.

Мульвий и Сальвий пробрались в Оску, отыскали полуразложившийся труп Малы, выброшенный за город, и похоронили в поле.

Сальвий тихо плакал, а Мульвий молчал, сурово сдвинув брови: жена, которую он страстно любил, перестала жить; дело, за которое он боролся с великим Серторием, растоптано сулланскими полководцами.

Вспомнил беседы с Серторием о событиях в Италии, о восстании Спартака, о победах его над римскими легионами — и не колебался.

— Сын мой, — твердо вымолвил он, — ты — как хочешь, а я с помощью богов отплыву в Италию.

— Отец, что нам там делать?

— Забыл о мятеже Спартака?

— Но как пробраться к нему? Вся Италия полна соглядатаев — они всюду: в табернах, на дорогах и улицах…

— Боги нам помогут… Поедешь со мною?

— Где ты, отец, там и я!

Спустя несколько дней они отплыли из Испании и вскоре высадились в Пизах, этруской гавани, лежавшей неподалеку от реки Дрна, Чуждая толпа торговцев, ремесленников и рабов окружила их. Они не расспрашивали о восставших рабах, боясь возбудить подозрение.

Остановились в бедной гостинице, и Мульвий, беседуя с хозяином ее, пожилым вольноотпущенником, говорил:

— Я — ветеран великого Суллы, а это мой сын. Мы прибыли с помощью богов из Азии, где занимались земледелием, и хотели бы заручиться поддержкой влиятельных мужей… Но мы никого здесь не знаем…"

— В окрестностях города живет досточтимый центурион Гай Манлий. Обратитесь к нему… А верно, что Серторий пбгиб и популяры рассеяны?

— Я давно не был в Италии и отстал от политики… Разве Помпей воюет с Серторием?.. Признаюсь, я удивлен…

— Вижу, ты, ничего не знаешь… Дороги теперь небезопасны — волнуются рабы и пролетарии: восстал Спартак!

— Спартак? А кто он? Плебей, всадник или патриций?

Вольноотпущенник расхохотался.

— Спартак — вождь рабов. Он восстал, чтобы освободить невольников и вывести их на родину… за Альпы… Он побеждает римские легионы, но его сподвижники враждуют между собою: Спартак запрещает грабежи и желает пробиться за Альпы, а Крикс, Ганник и Эномай не хбтЖт уходить из Италии — они мстят богачам и притеснителям…

— А почему они не желают повиноваться вождю?

— Точно никто не знает. По одним слухам, кельты и германцы враждуют с греками и фракийцами Спартака, по другим — в легионах вождей преобладают свободнорожденные и им незачем уходить из Италии; они хотят получить земли и богатства угнетателей и поэтому грабят их виллы, расправляются с поработителями.

— А разве у Спартака большие силы? — с замиранием сердца спросил Мульвий.

— Большие. Но вражда ведет к несчастиям. Недавно Крикс отделился от Спартака, был разбит римлянами и погиб со своим войском… Спартак, шедший к Альпам, дошел до Мутины, но зажиточные земледельцы выступили против него, и он повернул обратно. Он отомстил за смерть Крикса, разбив двух консулов, и принес в жертву духу друга триста пленных римлян. Потом он двинулся на Рим…

— На Рим? — одновременно вскричали Мульвий и Сальвий. — Ты шутишь?!

— Ничуть. Но его не поддержали города, и пришлось отказаться от этого похода. По пути он разбил римские легионы в Пиценской области…

— Где же он теперь? — вскричал Сальвий.

— Недавно он занял Фурий… Мульвий задумался.

— Друг, — сказал он, — ты много знаешь… Уж не приверженец ли ты Спартака?

— Нет, — ответил вольноотпущенник, — я. предпочитаю жить спокойно, потому что не верю в окончательную победу рабов.

— Разве ты не был невольником и успехи Спартака чужды твоему сердцу?

— Повторяю — римлян не победить. Разве Аннибал, равный гигантам, покорил Италию?

На другой день Мульвий и Сальвий отправились в виллу Гая Манлия.

Центурион сидел в саду, окруженный друзьями-ветеранами. Это был тучный человек с багровыми щеками и крупным носом. Будучи навеселе, он пел:

Еще накануне в атриуме началась попойка и продолжалась всю ночь До рассвета. А утром, когда слуги стали убирать атриум, хозяин пригласил друзей в сад.

Друзья обратились к нему с просьбой рассказать о своих подвигах в Азии, и Манлий, на коленях которого сидела юная плясунья, прервал песню и заговорил:

— Я был начальником центурии. Однажды меня окружили азийские конники; их было так много, что земля дрожала от топота лошадей, а от криков и воя варваров многие оглохли… Клянусь Марсом! — воскликнул он. — Я не трус, но сперва растерялся. Вспомнив однако о доблести нашего императора, я ободрился: построил свой отряд в виде квадрата, сзади и с боков поместил лучников и пращников и повел воинов в бой, вызывая на единоборство самого Митридата. «А если царя вашего нет, — кричал я, — пусть выступит против меня его полководец!» Но тот, очевидно, струсил, и я бросился на приступ. Манлий вскочил, и юная девушка не успев уцепиться за его одежду, с криком упала на землю. Все захохотали. Но центурион, не обращая на нее внимания, продолжал:

— Сначала неприятель держался, а когда я закричал: «Бей, Манлий, с тыла, окружай, Манлий, руби, захватывай в плен!» (это я сам себе отдавал приказания - ха-ха-ха!), враг дрогнул. Мы погнались за ним и — победили! Клянусь Беллоной, нас было в двадцать или тридцать раз меньше, чем понтийцев! Но храбрость и хитрость, друзья, решают нередко исход боя! А если сражается притом ветеран Суллы — победа обеспечена!

— Много захватил добычи? — спросила плясунья, снова садясь к нему на колени.

— О, боги! Она еще спрашивает! — воздев руки, вскричал хозяин. — Взгляните, друзья, на эти кольца! Вспомните кубки, из которых вы пили и будете еще пить! Вспомните греческих плясуний, певиц и флейтисток! Нескольких я оставил себе, а остальных продал… О, какое это было прекрасное время!.. Сам богоравный император поздравил меня с победой и протянул мне руку…

— Какое счастье! — хором воскликнули гости. — И ты, благородный Гай Манлий…

— Я поцеловал руку любимца богов. А он подарил мне, как другу, золотую цепь и перстень — смотрите!

— Он, Счастливый, передал тебе свое счастье, — сказал один из собеседников, внимательно рассматривая перстень, и вдруг спросил: — Откуда он у тебя?

— Как — откуда? — вспыхнул хозяин. — Разве я не сказал?

— Но такой же перстень я видел на руке ростовщика-менялы, которого ты, дорогой Манлий, зарубил…

— Лжешь! — вскипел ветеран, и лицо его побагровело. — Я зарубил злодея за дело! Он оскорбил тень диктатора…

— А разве ты ему не был должен?

— Я? Должен? Да ты пьян, дорогой мой! Это он был мне должен… Неоднократно я делал ему отсрочки платежа… А ты… Молчи, подлый лизоблюд! Так-то ты благодаришь меня за мою доброту и гостеприимство! Эй, рабы, сюда! Взять этого наглеца и дать ему тридцать ударов — пусть не оскорбляет императора!

— Это ложь! — вопил побледневший гость, уводимый рабами. — Слышите, друзья, будьте свидетелями…

— Нет, не ложь! — вскочив, крикнул Манлий. — Оскорбить ветерана Суллы — значит оскорбить самого диктатора!

Все молчали, боясь гнева центуриона. А когда донеслись вопли избиваемого гостя, хозяин сказал:

— Грязная свинья! Оскорбить императора и его воина!

Слуга доложил, что атриум уже подметен и что господина желает видеть ветеран, возвратившийся с сыном из Азии.

— Пусть подождет в атриуме, — распорядился Манлий.

Мульвий и Сальвий, усталые, покрытые пылью с ног до головы, молча ожидали хозяина у ларария. И, когдавошел центурион и, гордо оглядев их, почти не ответил на приветствие, они подумали, что этот человек не может быть сторонником рабов, — слишком он римлянин!

— Меркурий милостиво сопутствовал бедному ветерану и его сыну в их путешествии из Азии в Италию, — сказал Мульвий. — Слава о твоих подвигах бродит в провинции, и мы, услышав, что ты живешь здесь, решили обратиться к тебе… И вот, припадая к твоим коленям, мы просим у тебя покровительства и поддержки,-

Речь Мудевия понравилась центуриону. Выставив и без того большой живот, он гордо оглядел гостей и сел.

— Я рад помочь коллеге по оружию. Ты служил, должно быть, легионарием?.. В каком легионе? В третьем, говоришь? Я там был примипилом, но тебя, друг, не помню…

— Господин, я был ранен при Орхомене…

— Сразу сказал бы так! — захохотал Манлий. — Ну, а твой сын? Не служил еще? Ничего, послужит. Хочешь, я направлю вас к Катилине, верному другу покойного диктатора?

Привстал.

— Слыхали о Катилине? — громко крикнул он. — Это муж, радеющий о благе ветеранов Суллы! Эй, гости! Занимайте места, а ты, Мульвий, возляжешь рядом со мной и расскажешь нам об Орхомене, — хлопнул он Мульвия по плечу (от одежды мнимого ветерана поднялась пыль), чихнул и рассердился. — Поди, коллега, отряхнись и умойся! Неряшливость вообще постыдна, за столом же сугубо, а на ложе… Ну, иди, иди, да возвращайся поскорее!

 

X

После делового дня, прошедшего в подсчете скрибами прибылей совещании с аргентариями о взыскании денег по долговым обязательствам и продаже имущества должников с публичных торгов, Марк Красс устал. Отпустив всю эту толпу, пресмыкавшуюся перед ним, он захотел остаться один.

Полулежа в таблинуме, он думал о своей суетливой жизни, посвященной только наживе, и вздыхал.

Уже несколько дней беспокойство омрачало радостные дни стяжаний. Богатство? Огромное, достигнутое подозрительными сделками, оно казалось ему незначительным, хотя он считался самым богатым мужем Рима. Теперь он решил отдохнуть и поручить ведение дел опытным рабам.

«Помпей и Метелл умиротворяют Испанию огнем и мёчом, — думал он, — Лукулл отличился в Азии, став замечательным полководцем, а я остался в стороне, я, помогший Суллё взять Рим! Справедливо ли это? Лукулл… друг Суллы, гордый патриций, презирающий всадников и, конечно, меня, и всех не-патрициев… Лукулла ненавидят сенаторы, всадники и плебеи… Помпей, боясь соперничества, завидует ему, а я избегал Лукулла, потому что дружба с бедняком богачу невыгодна…»

Улыбнулся, вспомнив яростные насмешки всадников над честностью и неподкупностью Лукулла, злобные издевательства над преклонением его перед Рутилием Руфом, их врагом, и бешенство, когда Лукулл открыто выказывал презрение торгашам, ведшим постыдные дела.

Сделка Лукулла с Цетегом и Прецией вызвала злорадство всех сословий, но насмешки не могли задеть Лукулла; он был уже далеко, торопясь попасть в Киликию, куда уехал в сопровождении Мурены, Архия, Архелая и сыновей видных нобилей. Шли месяцы, принося вести о победах и завоеваниях. Красс волновался, и уязвленное честолюбие не давало покоя.

Хлопнул в ладоши и приказал вбежавшему рабу подать эпистолы из Азии. Это были греческие письма, еженедельно присылаемые Архелаем.

Просматривал их с завистью в глазах. Мелькали события: Митридат отступил, сняв осаду с Кизика… потерпел поражение у Эдепа… Вифиния покорена, Халкедон освобожден… Лукулл вторгся в Понтийское царство…

— Без приказания сената! — вскричал Красс, и лицо его исказилось.

Читал о грабежах городов, расхищении сокровищ, продаже рабов за бесценок…

— По четыре драхмы с головы! — злобно захохотал он. — А я плачу за раба сотню драхм и дороже.

Недовольство воинов полководцем обрадовало Красса. «Он уважает собственность бедняков, — думал он, — и препятствует грабежам… Легионарии могут возмутиться… Его погубит недальновидность! Я поступил бы иначе… Гордый, честный муж стал алчным честолюбцем: он оплачивает в Риме вождей популяров за поддержку в комициях, отправляет к себе на Палатин несметные сокровища из завоеванных областей…»

Это была правда: один за другим следовали в Италию корабли, нагруженные золотом, серебром, мрамором, произведениями искусств. И все эти ценности складывались в подвалы, а учет им вел юноша Парфений, грек из Никеи, взятый Лукуллом в плен и отправленный в Рим.

Красс следил за каждым шагом Помпея и Лукулла: жизнь обоих на войне и жизнь их жен и родных были известны ему до мельчайших подробностей.

«Богатеет, — думал он о Лукулле, — а его любимая Клавдия не скучает по мужу, — испортилась. Азийские божества прибыли под ее кров с азийскими сокровищами: она стала жадной, глупая голова закружилась от удовольствий… Частые пиры в ее доме вызывают порицание строгих патрициев. Разве не принимает она у себя развратного претора Цетега и Прецию? Разве не делает им драгоценных подарков в придачу к тем, которые шлет им Лукулл из Азии?.. Ха-ха-ха! Любимец Суллы умеет держать слово! Он оплачивает былые ласки былой своей любовницы и услуги ее любовника!»

Встал, швырнул эпистолы на стол и зашагал по таблинуму.

— Слава в веках, могущество!.. Я должен добиться первенства в республике, хотя бы пришлось истратить на подкуп все мои сестерции!..

Входили рабы и возвещали: дожидается брадобрей, баня истоплена, матрона одевается, скоро начнут собираться гости…

В атриуме собирались сенаторы и ближайшие сотрудники Суллы: напыщенный Хризогон, свирепо-мрачный Катилина, надменный Цетег и еще несколько мужей.

Беседовали о восстании рабов.

— Подумать только, до какого стыда мы дожили! — восклицал Цетег, разводя руками. — Подлый гладиатор побеждает уже второй год римские легионы! Если бы Помпей и Лукулл находились в Италии — разбойник давно уже был бы распят!

Зависть сжала сердце Красса, на лице выступила краска оскорбленного самолюбия.

— Ты забываешь, Публий, — негодующим голосом прервал Катилина, — что такой полководец есть: он разобьет полчища варваров и восстановит спокойствие в Риме. Я говорю о досточтимом Марке Крассе, нашем дорогом амфитрионе… Кому неизвестно, что он помог нашему императору взять Рим?

— Правда, правда! — закричали гости и захлопали в ладоши. Молчал только один Цетег.

— Друзья, — выговорил он наконец тихим голосом, — я это знал, но не решался предложить сподвижнику Суллы, который почти отошел от политики, кончить эту постыдную войну… Благородный Марк Красс занят денежными делами и, конечно, не захочет…

— Ошибаешься, дорогой Публий! — поспешно прервал его Красс. — Ради блага отечества я готов на всевозможные жертвы… И, если я получу империй, да будет мне спутницей в боях тень императора!..

— О, если ты согласен, я поставлю этот вопрос в сенате… И ты будешь воевать, Марк Красс, клянусь Марсом, ибо назрела необходимость разгромить разбойничьи шайки и уничтожить Спартака!

Катилина отозвал Цетега в сторону:

— Спартак — знаменитый полководец, и если бы…

— Молчи, не время…

— Почему?

— Рабы грызутся между собою…

— Спартак силен… Ветераны Суллы…

— Ни ты, ни я, ни ветераны — никто не пойдет с невольниками… — И Цетег отошел от Катилины.

Мульвий и Сальвий, пробираясь в Фурий, узнали от рабов, что Спартак находится в окрестностях города, собираясь выступить в поход.

Лагерь спал, когда они, подойдя к его воротам, были остановлены окриком часового:

— Кто такие? Сбежался караул.

— Видеть вождя, — сказал Мульвий. — Мы воины Сертория.

Имя великого популяра гремело по всей Италии, и караульный начальник, старый раб, с лицом, обезображенным шрамом, решил сам отвести пришельцев к вождю.

Спартак не спал. Он задумчиво полулежал на львиной шкуре, и пламя светильни освещало его мужественное лицо, голубые глаза и густую рыжую бороду. Рядом с ним сидела его молодая жена. Она славилась в лагере знанием мантики и предсказывала рабам будущее, дарила камешки, предохранявшие якобы от стрел и ранений.

Караульный легат, — не раб, а римлянин, — полуодернул полу шатра, заменявшую дверь, и выкрикнул:

— Вождь, два серторианца…

— Пусть войдут, — приподнявшись, сказал Спартак и сел на шкуре.

Глядя на старика и юношу, он молчал, ожидая, когда они заговорят первые.

— Слава вождю, да сохранят милостивые боги его жизнь! И слава борцам за свободную жизнь!

— Слава Серторию и его воинам, — отозвался Спартак. 

— Вождь! Серторий убит предательской рукой, а войска разгромлены Помпеем… Тысячи погибли, сотни бегут… Бежали и мы… Прими нас в ряды конников или пехотинцев…

— Серторий погиб? — с горечью прошептал Спартак. — А я так надеялся на него… — И, помолчав, спросил: — Какую должность занимали вы в легионах Сертория?

 — Вождь, я был префектом конницы, а Сальвий — моим помощником…

— Завтра вы получите такие же должности в отряде фракийской конницы… И да помогут нам боги!..

— Вождь, я римлянин, а сын мой — ибериец…

— В рядах рабов сражаются разные народности: римляне, греки, фракийцы, сирийцы, кельты, германцы… Их объединяет общая цель — свобода, стремление стать людьми…

— Вождь, такие же идеи провозглашал Серторий…

— Ты хочешь сказать, что и нам не устоять? Мульвий молчал, не решаясь спросить, верны ли слухи о раздорах среди восставших.

— Говори! — вскочил Спартак, и его мощная фигура заняла, как показалось Мульвию, половину шатра. — Малодушным здесь не место!

— Вождь, ты знаешь: сила — в единении, а в ваших рядах вражда и разногласия…

Спартак опустил голову, но тут же поднял ее.

— Пусть наше единство распалось, но мы скорее умрем, чем покоримся!

В его словах звучала такая твердость, что Мульвий и Сальвий, взволнованные, растроганные, бросились к вождю и, целуя его руки, воскликнули:

— Победа или смерть в бою!

 

XII

Сенат приказал претору Крассу подавить мятеж Спартака.

Призвав в войска даже престарелых воинов, претор выступил во главе шести легионов, надеясь при первом столкновении раздавить полчища варваров.

Остановившись на рубеже Пиценума и Кампании, он дожидался Спартака, который шел на юг Италии.

Разведывательный отряд, отправленный накануне во главе с молодым Катоном, возвратился лишь на третьи сутки, захватив юношу. Красс сам допрашивал пленника.

— Отчего Спартак не перешел через Альпы?

— Не знаю, господин!

— Говори, иначе прикажу пытать, — спокойно сказал полководец и повелел Катону позвать палача.

Вошел волосатый галл с двумя подручными — они несли железные орудия, длинные иглы, веревки.

— Скажешь?..

Побледнев, юноша упал на колени.

— Господин мой, точно я не знаю… Но в лагере говорили, что богатые земледельцы не хотели поддержать сто…

— Земледельцы Циспаданской Галлии?

— Они.

— Куда идет Спартак?

— На юг, господин мой, чтобы переправиться в Сицилию…

— И там поднять мятеж?

— Не знаю… Говорили, что оттуда он вывезет рабов на родину…

Красс рассмеялся.

— Могилой их будет Италия, — резко сказал он, — Взять его, — указал он на пленника, — отрубить голову!..

Спартак подошел ночью. Фракийская конница Мульвия, поддержанная отрядами сирийцев и греков, разбив передовой легион римлян, расчистила путь рабам, и Спартак устремился в Луканию, двигаясь большими переходами.

Разъяренный Красс, повелев децемвировать легион, потерпевший поражение (было казнено палками, по жребию, около четырех тысяч воинов), последовал за рабами. Он гнался за ними, не давая отдыха своим войскам, и, настигнув отходящие легионы, разбил их. Завязались мелкие стычки с переменным успехом для обеих сторон. Сальвий тревожил римлян внезапными налетами: то отобьет обоз с продовольствием, то угонит лошадей и быков, то снимет ночью часовых, перебьет дозоры…

Жаркое лето проходило в бесплодном затягивании войны. Красс негодовал. Сенат беспокоил полководца приказаниями кончать войну, удивляясь, что претор не в состоянии усмирить полчища варваров. Красс упал духом. Угнетенный, сомневаясь в своих силах, он послал гонцов в Испанию, умоляя Помпея помочь ему. Но вскоре пожалел об этом. «Если он придет мне на помощь, то победу несомненно присвоит себе», — думал Красс, проклиная свою поспешность. — Нет, я должен победить Спартака до прибытия Помпея!»

Он двинулся в поход и, ведя стремительные налеты на разных участках, уничтожил около двенадцати тысяч рабов и оттеснил Спартака в Бруттию, к Регийскому полуострову.

Здесь римский претор остановился и приказал легионариям рыть от моря и до моря огромный ров, длиною в триста стадиев, шириною и глубиной в десять локтей, воздвигать высокую стену и сооружать вал, чтобы не допустить возвращения мятежников на север.

Попытка Спартака переправиться с войсками в Сицилию потерпела неудачу: киликийские пираты, получив от него подарки, поспешили уплыть и не прислали обещанных кораблей, — вождь рабов очутился в тяжелом положении. Переговоры с Крассом были неудачны: римский полководец заявил, что не было еще случая от основания Города, чтобы римляне вели переговоры с бунтовщиками-рабами. Наконец, в лагере Спартака началось брожение, и часть войск отделилась.

Напрасно Мульвий, Сальвий и сам вождь заклинали их богами не губить общего дела — разъяренные военачальники кричали, что не они, а Спартак виноват в неудачах.

— Мы могли взять Рим и были бы уже господами Италии! Мы поработили бы богачей и сами стали бы богачами!.. А ты… Зачем ты нас водишь по Италии, дожидаясь, когда нас разобьют и уничтожат? Ты обещал нам лучшую жизнь, а мы терпим голод… Ты обещал возвращение на родину, а мы заперты, как в мышеловке…

— Братья, не я виноват, а вы!.. Разногласиями и раздорами вы нарушили единство наших рядов, грабежами и насилиями развратили войска! Никогда не обещал я господства над Италией и порабощения нобилей — вы это знаете! Так зачем же вы возбуждаете войска против меня?..

Снег шел целый день. Вечером Спартак приказал готовиться к походу на Брундизий.

Впереди был широкий и глубокий ров, за ним — высокая каменная стена, и дальше — вал, за которым находились римские караулы.

Ночь выдалась темносерая. Выл снежный буран, и в двух шагах ничего не было видно.

Повелев забросать ров в менее глубоком месте деревьями и трупами лошадей, Спартак вывел часть своего войска (Ганник и Каст не последовали за ним со своими легионами), стремительным налетом опрокинул легионы Красса и двинулся по равнинам Лукании.

Приведя помятые легионы в порядок, Красс собрал военачальников в своем шатре и, ругаясь, бил по щекам центурионов и трибунов, угрожая им децемвированием.

Вбежавший гонец прервал его грозные выкрики:

— Радуйся, полководец! Помпей Великий шлет тебе эпистолу!

Отпустив военачальников, Красс схватил письмо, сломал печать.

«Гней Помпей Великий, полководец — претору Марку Лицинию Крассу.

Милостью богов Серторий и Перпекнв побеждены, популяры рассеяны, Испания умиротворена. Бессмертные мне помогли, а тебя забыли; очевидно, потому, что ты скуп на жертвоприношения. Эпистолу твою получил и спешу к тебе на помощь. Прощай».

Красс заскрежетал зубами, швырнул навощенные дощечки на столик, кликнул Катона.

— Твой совет? — вымолвил он, задыхаясь.

— Не слышу, вождь, говори громче, — сказал Катон (голова его была обвязана, и кровь просачивалась сквозь тонкое испанское полотно).

Красс вспомнил, что Катон был ранен накануне камнем из пращи, ударившим в ухо, и громко повторил вопрос.

— Победить рабов прежде, чем прибудет Помпей…

— Ты высказываешь мою мысль… Да, да… Иначе Великий, — злобно выговорил он, — отнимет у меня победу… Прикажи военачальникам, — прокричал он, — преследовать рабов… Слышал? Ступай, да не медли…

 

XIII

Настигнув Ганника и Каста у Луканского озера, Красс дал им решительную битву. Рабы потерпели жестокое поражение и рассеялись, спасаясь от преследования разъяренных легионариев.

Затем полководец двинулся по пятам за Спартаком.

«Подлые варвары, — думал он, стегая бичом разгоряченного скакуна, — не уйти вам от мести Марса и Беллоны! Клянусь Олимпом, я должен раздавить полчища разбойников и уничтожить их вождя, иначе мне нельзя будет появиться на улицах Рима!»

Он догнал Спартака на рассвете и, дав легионам кратковременный отдых, бросил их на рабов.

Битва была кровопролитная. Все усилия Спартака отбросить неприятеля наталкивались на железную несокрушимость римских легионов. Красс сражался рядом с Катоном, жертвуя своей жизнью. В голове его была одна мысль: «Победить». Он видел Спартака, яростно работавшего мечом, и пытался пробиться к нему, чтобы лично поразить его, но Катон, не желая подвергать вождя опасности, заслонял его отрядами.

Спартак тоже стремился пробиться к Классу, но количество сражавшихся всё увеличивалось: он видел гибель друзей, видел раненого Мульвия, который, истекая кровью, продолжал рубиться, сидя на коне, видел издали Сальвия, отступавшего под натиском римских всадников, и понял, что победа невозможна. Бывало, он, сражаясь в первых рядах, без труда обращал в бегство большие скопления неприятеля, но теперь, когда от него отделились Каст и Ганник и войско поредело, только случайность могла вывести из отчаянного положения.

Мульвий упал. Испуганная лошадь, почувствовав свободу, ринулась вперед, опрокидывая людей, и скрылась. Спартак бросился к другу, отбиваясь от легионариев.

Мульвий лежал не шевелясь: седобородое лицо его было спокойно, глаза полуоткрыты. Спартак приложил руку к его груди — сердце не билось. Вскочил — в плечо вонзилась стрела. Его окружали римляне…

«О, боги, — пронеслось в голове, — неужели все погибло?..» . - Он отбивался с яростью, удваивавшей силы; прикрываясь щитом, отражал удары и сыпал их с такой быстротой, что вскоре перед ним возвышалась груда трупов. Но легионарии напирали. Иные метились в него копьями, пускали стрелы. Спартак был ранен. Силы покидали его.

Пошатнувшись, он опустился на колено и, прикрываясь щитом, продолжал сражаться. И вдруг мягко свалился на бок — подкравшийся легионарий нанес ему страшный удар в спину: копье выскочило из груди…

Сжимая меч холодеющей ладонью, Спартак не шевелился. Центурионы и трибуны, столпившись, смотрели с суеверным страхом на поверженного героя-гладиатора и с восхищением говорили о его доблести.

Подошел Красс.

— Спартак? — отрывисто спросил он, указывая на распростертого вождя. — Убит? — И, не дождавшись ответа (лица всех были суровы, а глаза — угрюмы): — Римляне, — сказал он, — я видел, как он рубился, и молю бессмертных даровать такую же прекрасную смерть каждому, сражающемуся за отечество!..

И вдруг встрепенулся.

— По местам! — яростно закричал он. — Бить, ловить, преследовать бунтовщиков! Где Катон? Скрофа? Другие? Вперед!

Вскочил на коня и, размахивая окровавленным мечом, помчался к легионам, которые шагали по дороге на Брундизий, в то время как Катон и Скрофа шли во главе войск к горам, чтобы выловить скрывшихся там рабов.

 

XIV

Остатки разгромленных войск Спартака рассеялись: часть бежала в горы, а несколько тысяч устремились к северу под предводительством Сальвия. Верхами и в повозках, захватываемых в придорожных виллах, а то и бегом, двигались они день и ночь, думая о планах Спартака. Запоздалые воспоминания! Люди рвались на родину, готовые на всевозможные лишения, лишь бы выбраться из проклятой богами Италии, где Гнет и Насилие казались близнецами, вскормленными яростной Волчицей.

Сальвий гнал коня. На сердце лежала тяжесть, — мучило, что Мульвий не погребен. «Его душа, — думал он, — блуждая, ищет покоя, но не находит, ибо тело лежит под открытым небом и птицы и звери терзают его…»

По пути к ним присоединялись толпы беглых невольников, и войско Сальвия увеличивалось.

Однажды ночью поднялась тревога — пылал лагерь. У ворот слышался лязг оружия, вопли раненых, крики военачальников… Никто не знал, кто напал и с какими силами. Одни кричали, что это войска Красса, другие — что небольшой разведывательный отряд римлян. Рабы держались до утра, а когда Сальвий увидел знакомую с детства испанскую конницу и услышал ее боевой клич, страшная догадка мелькнула в голове: «Уж не Помпей ли?»

Да, это был Помпей. Двигаясь на помощь Крассу, он узнал от высланной вперед разведки о бегстве мятежных полчищ и напал на них.

— Вперед, вперед! — кричал Сальвий, бросившись наперерез разбитой коннице. — Братья, победа наша.,, вперед!..

Но его не слушали. В ужасе бежали пехотинцы и обозники, мчались конники. Стоны раненых, вопли убиваемых, ржание лошадей и рев быков, звуки труб, военные кличи и приказания начальников — всё это слилось в единый гул, устрашающий людей и животных.

Догоняя нескольких конников, Сальвий вылетел, как на крыльях, на резвом коне на поле. Ужасная картина возникла перед глазами: римские когорты преследуют разрозненные отряды рабов, кое-где невольники еще держатся с отчаянием погибающих, а впереди римлян храбро сражается плечистый муж, без шлема: ветер развевает его волосы, меч сверкает, как секира мясника, который трудится над тушей быка… А конница, конница… смятая, опрокинутая, она мчится, куда глаза глядят, но ее окружают, безжалостно рубят. Всё погибло!..

— Легионы Помпея? — спросил Сальвий испанского конника, отбившегося от римского войска.

Воин кивнул.

И вдруг так горестно, так страшно стало Сальвию, что, упав на колени, он воскликнул:

— Боги, за что эти несчастия? За что?.. Серторий убит, мать погибла, отец пал в бою, Спартак изрублен, вожди… Никого не осталось! Куда я пойду, куда денусь?..

Вечером полководец сидел в своем шатре и диктовал вольноотпущеннику Демитрию:

«Помпей Великий, император — сенату и римскому народу.

Боги захотели, чтоб еще одна победа украсила римские легионы бессмертной славой, а оружие — неувядаемыми лаврами. Остатки полчищ Спартака разгромлены, — пало пять тысяч мятежников. Красс победил Спартака, а я вырвал корни этой войны, — она не возобновится больше. Рим может быть спокоен: Помпей Великий стоит на страже республики».

 

XV

Избранный понтификом на место своего дяди Гая Аврелия Котты, умершего в Галлии, Цезарь окончательно порвал с Серторием и марианцами, хотя популяры открыто нападали на законы Суллы.

Сервилия, вышедшая замуж за Децима Юния Силана, принимала у себя передовую молодежь знатных фамилий, настроенную демократически. Не означала ли эта перемена в общественном мнении сдвига в пользу плебса? И как ему, Цезарю, держать себя? С одной стороны он — популяр, а с другой — возводит свой род до самой богини Венеры, следовательно, он выше патриция, даже царя, по знатности происхождения. Кто же искренно поверит, что он жаждет бороться за благо народа? Правда, старый Марий приходился ему дядей, но какое значение могло это иметь в бурное время козней одного сословия против другого, когда мужи не щадили друг друга во имя личных выгод? Его мучили честолюбивые мечты,, он не спал по ночам, думая о борьбе Помпея с популярами в Испании и Лукулла — с азийскими царями… Знал, что с Лукуллом отправились молодые сыновья нобилей и он, Цезарь, тоже мог бы присоединиться к ним, а ведь уклонился, сославшись на припадки падучей. Находясь на камрийском побережье и работая на Лукулла, он все же колебался: сенат был против Сертория, плебеи и пролетарии, вступая в войска, шли на своих братьев, Цезарь — не плебей и не пролетарий, хотя и популяр.

«Сейчас сенат в силе, — думал он, — и было бы глупо вступать с ним в борьбу!» Чувствовал, что шел по верному пути…

«Пусть Лукулл пожертвовал своей честью, подружился с Цетегом и получил проконсульство в Киликии! Пусть он разбогатеет, как Красс, если угодно богам, и соблазняет, как Красс и Катилина, весталок — буду ждать… Боги научат, что делать, а Венера, моя покровительница, подскажет, чем покорять жен и какую пользу можно извлечь из их любви».

Просыпаясь чуть свет, он выходил в сад и, по обычаю предков, громко рассказывал, обращаясь к небу и земле, о своих неудачах и несчастьях. Так было и в этот день.

— Слышите, как живет племянник Мария Старшего?.. Я добиваюсь первенства в Риме, — я задался этой целью еще в юности, — и неужели боги превратят мои стремления в ничто? Всё в этом мире зиждется на дагpax, как сказал мудрый Гесиод:

«Дары убеждают богов, убеждают царей досточтимых».

Да, убеждают, что неправый, одаряющий сильного, прав и что правый, если он беден, всегда неправ…

Вошел в атриум. Было время приема клиентов, и острый глаз его сразу оценил толпу: бездельники, любопытные и ремесленники. «Одни пришли просить денег взаймы, другие — содействия в аренде земли и освобождения от военной службы».

Ласково беседуя, он медленно обходил людей, и вдруг остановился перед смуглым юношей с мрачными глазами.

— Откуда ты и почему боги послали тебя ко мне?

— Я Сальвий, верный слуга Сертория… Глаза Цезаря сверкнули. Серторий? Притворился ревностным почитателем погибшего мариайца:

— Слава ему! — громко сказал он, подняв руку. — Это был величайший вождь популяров…

— Говорят, господин, ты сам популяр и смело ратуешь за плебс… Мать моя погибла, защищая вождя… Отец был изрублен, сражаясь на стороне Спартака, и завещал мне… борьбу!..

Цезарь задумчиво смотрел на него.

— Прекрасное слово, — вымолвил он. — Цель моей жизни — продолжать дело Гракхов и Фульвия Флакка, дело Сатурнина… дело погибших популяров! — крикнул он. — И я принимаю тебя, верный слуга Сертория, и обещаю свою поддержку! Сейчас я отправляюсь на форум… Будешь мне сопутствовать?

«Нужно попросить у Красса взаймы, чтобы помочь всем этим клиентам и ремесленникам. Они в будущем пригодятся», — думал Цезарь, рассеянно отвечая на приветствия встречных. Его останавливали плебеи, и он узнавал людей (память у него была великолепная), которых видел хотя бы один раз. Здесь были избиратели, отдававшие свои голоса за деньги или мелкие выгоды, соглядатаи среди народа, узнававшие количество голосов противника, агитаторы во время выборов, наемные рукоплескатели при произнесении Цезарем речей на форуме и убийцы, готовые в свалке поразить врагов господина. Для всех у Цезаря было приветливое слово и щедрое обещание. Он называл их по именам, спрашивал о детях, внуках и редко ошибался. А когда изменяла память, грек-номенклатор, обязанный помнить имена избирателей и их семейное положение, тотчас же подсказывал господину забытое имя.

В этот вечер Цезарь был свободен, — не было обычных приглашений от клиентов ни на свадьбу, ни на семейные праздники, ни на похороны.

Сидя в кругу мелкого обнищалого люда, он говорил:

— Мой предок Марий боролся за плебс, дружил с Цинной, и я, друзья, тоже популяр, буду всю жизнь защищать ваши дела, если вы поддержите меня.

Сальвий слушал, хмурясь. Все это были слова, а он жаждал борьбы! Вспомнил речи клиента, поносившего Цезаря за малую подачку: «Популяр, наш сторонник! Ха-ха-ха! Только дурак верит этому! Где он был во время борьбы Брута и Лепида? Почему боролся в Азии против сторонников Сёртория? Отчего порицал свободнорожденных, поддерживавших Спартака?»

Когда плебеи разошлись, Сальвий задержался.

— Ты что, друг? — взглянул на него Цезарь. — Разве я не указал тебе, где спать?

— Господин, я хочу тебя спросить…

Не договорил: вошедший раб возвестил:

— Благородный господин Люций Сергий Катилина.

— Катилина? — с удивлением вскричал Цезарь. — Проси. — И тихо прибавил: Что ему у меня нужно?

Вошел патриций. Мрачные блестящие глаза тревожно метнулись по лицу Сальвия, встретились на мгновенье с глазами Цезаря, обежали атриум, заглянули в таблинум и остановились на хозяине.

— Ты удивлен, клянусь богами! — вскричал он. — Но бессмертные любят поражать нас неожиданностью, не правда ли? А лишние свидетели неожиданных встреч не всегда бывают терпимы…

Цезарь понял и, повернувшись к Сальвию, сказал:

— Друг, можешь идти. Ложись, завтра утром мы пойдем на форум и дорогою побеседуем…

Сальвию не хотелось уходить: не отрываясь смотрел на Катилину. Всё в нем восхищало Сальвия: и рост, и громовой голос, и решительность, и гордая осанка.

«Вот это вождь! — думал он. — Смелый и могучий, он мог бы повести нас к победам. Но увы! — он, кажется, не популяр — такого имени не произносил ни один клиент!»

Молча вышел. И по мере того как взбирался по крутой лестнице наверх, голоса удалялись.

В маленькой клетушке тускло горела светильня. На одном ложе спал, разметавшись, номенклатор, другое было пусто. Сальвий приготовился лечь, но в это время ясно услышал громкий голос Катилины, доносившийся снизу. Быстро задув светильню, Сальвий лег плашмя на пол, приложив ухо к щели.

— …зависит от власти, освященной богами. Я давно наблюдаю за тобой, благородный Гай Юлий, и удивляюсь: популяр — и не примкнул к вооруженным популярам, популяр — и снарядил корабли против…

— Молчи, — донесся голос Цезаря. — Выступления популяров были обречены на. неудачу. Во главе восстания должен стоять муж разумный, сильный духом и телом, готовый спокойно переносить успехи и неудачи; он должен иметь связь с влиятельными магистратами и опираться на легионы…

— А разве легионов не было? Разве ты не мог бы добиться…

— Молчи. Не время. Нужно ждать… Но скажи, благородный Люций Сергий, какое отношение к этому делу имеешь ты?

— Ха-ха-ха! Я угадываю, что ты думаешь, по твоим глазам: сулланец, злодей, кровосмеситель, братоубийца, пьяница, развратник, — не так ли? Как будто так, да не так. В моей груди бьется сердце римлянина, сердце волчицы, вскормившей Ромула и Рема! Я люблю Рим, люблю квиритов и готов отдать свою жизнь за благоденствие отечества и его сограждан! Скажи, разве патриций не должен заботиться о младших своих братьях — плебеях?

— Давно ли ты так думаешь? — усмехнулся Цезарь.

— С того времени, как узнал, что ветераны Суллы бедствуют… Знаешь, оптиматы прижимают их так же бессовестно, как плебеев. И я пришел тебе сказать: «Популяр, объедини плебс, я готов бороться на твоей стороне…»

— Люций Сергий, я — маленький человек…

— Но ты возвысишься, Цезарь!

— Тогда и начнем борьбу!

— Нет, мы начнем ее раньше, — резко ответил Катилина, — и ждать тебя не будем… Недовольных много, число их увеличивается, и когда мы завербуем в свои ряды самых влиятельных мужей…

Голоса удалились — собеседники перешли, очевидно, в таблинум.

Сальвий потихоньку встал и лег на ложе.

«Катилина храбр, — думал он, — а Цезарь хитер и осторожен. Вот кому быть вождем — Катилине! А лисья хитрость Цезаря только повредит нашему делу!»

Долго он не спал в ночной тишине. Тревожные мысли бродили в разгоряченной голове. И, когда задремал, приснилось, что Катилина ведет толпы народа в бой на форум.

 

XVI

Катилина принял Сальвия в таблинуме. Он был не один. Его окружали несколько мужей.

— Сальвий? Это имя — клянусь Вестой! — ничего мне не говорит, — громко засмеялся Катилина, взглянув на оробевшего иберийца. — Но, я вижу, ты — чужестранец, и поэтому — привет страннику, преступившему порог моего скромного жилища!..

— Господин мой, отдаваясь под твою защиту и высокое покровительство, я не хочу скрывать от тебя, кто я…

И он рассказал, ничего не утаивая, о своей жизни и борьбе.

Катилина слушал с загоревшимися глазами и, когда Сальвий кончил, заглянул ему в глаза:

— Не лжешь?

— Клянусь тенями отца и матери! Прибыв в Рим, я обратился к популярам, и они послали меня к Гаю Юлию Цезарю… Но я ушел от него, сказав, что уезжаю из Рима… И если он встретит меня у тебя…

— Почему ты ушел от Цезаря?

— Какой он популяр?! — возмущенно воскликнул Сальвий. — Он больше помышляет о себе, чем о благе плебса…

Катилина с удивлением взглянул на него:

— Почему ты так думаешь?

Сальвий поостерегся сказать о подслушанной беседе.

— Клиенты жалуются, — тихо вымолвил он, — что Цезарь не всегда держит свое слово…

— И только? — перебил Катилина. — Настоящее время, дорогой мой, нельзя сравнивать с тем, что было. Честность стала глупостью, осмеиваемой на всех перекрестках. И всё же каждый нобиль продолжает твердить о честности и похваляться ею, а стоит лишь сказать, что все они — обманщики и негодяи, как начинаются вопли: «Он обвиняет в нечестности весь римский народ!» Но ты наблюдателен, Сальвий, и я хочу послать тебя… Но об этом поговорим завтра…

Повернулся к друзьям:

— Сегодня у меня пиршество, и я надеюсь, что боги обрадуют меня вашим присутствием…

—…и присутствием матрон? — перебил веселый Лентул Сура.

— Не беспокойся. В матронах, флейтистках и плясуньях недостатка не будет… Приходи и ты, Сальвий, прощу тебя.

— Нет, господин мой, я боюсь встретиться с Цезарем…

— Ты осторожен, это хорошо, — кивнул Катилина, — такие люди мне нужны. Пройди на кухню и скажи повару: «Господин приказал накормить и напоить меня по-царски». Ешь и пей, веселись с рабынями…

Стали прибывать гости: Цезарь с женой, пышная, с притворно-лукавой надменностью подрумяненного лица Преция, Цетег, тучная, смуглолицая, с грустными глазами Арсиноя, жена Хризогона. И Аврелия Орестилла, матрона с мужественным лицом и высокой грудью.

Однако пиршество еще не начиналось. Амфитрион ожидал еще гостей.

Корнелий Лентул Сура открыто ухаживал за матронами, а Цетег, Катилина, Аврелия Орестилла и Хризогон беседовали о победах Лукулла.

— Он зимовал в кабирском дворце Митридата, где награбил несметные сокровища, — с завистью говорил Катилина, — взял Амис, Афины Понта, а римские воины зажгли и разрушили город…

— Желая спасти творения искусства, — перебил Хризогон, — он, говорят, бросился в толпу воинов и едва не был растерзан…

— Если грабит полководец, — презрительно засмеялась Аврелия Орестилла, — то почему бы не грабить легионам? Лукулл…

— Прости, госпожа, — перебил ее Хризогон, — покойный император высоко ценил его…

Орестилла не успела ответить. Крики и восклицания потрясли атриум — входили толстый Красс и Широкоплечий Помпей. Насколько богач был подвижен, настолько полководец медлителен. Заклятые враги, они недавно помирились, чтобы сообща добиваться консульства (Помпею была необходима поддержка Красса, могущественного сенатора, а Крассу — поддержка Помпея в народном собрании), и это им удалось.

Вернувшись в Рим после уничтожения остатков спартаковцев, слыша на форуме, улицах и в общественных местах нарекания на сулланские законы и порядки, Помпей, не задумываясь, перешел на сторону популяров и обещал народу восстановить власть трибунов, когда станет консулом. Популяры с радостью согласились поддерживать его, позабыв, что Помпей, будучи сулланцем, подавил восстания Лепида и Сертория, вероломно казнил Юния Брута.

«Враг плебеев притворился овечкой, — думал Красс, искоса поглядывая на него с усмешкой, — это умно. Комиции выбрали нас консулами, легионы нами распущены, теперь остается возвратить народным трибунам власть, отнятую Суллой, главным образом право проводить законы без утверждения сената. А тогда…»

Он потер руки и, услышав приветствия мужей, увидев низкие поклоны матрон и девушек, широко улыбнулся подходившему Катилине.

— Привет величайшим полководцам, — сказал хозяин, и глаза его метнулись по их лицам.

— Привет и тебе, счастливейший из смертных! — громко ответил Помпей, взглянув откровенно на вспыхнувшую Аврелию Орестиллу. — Мы, воины, отвыкли в странах варваров от прелестных лиц римлянок и гречанок…

— Но ты не отвык, благородный Гней Помпей, от любезности, и Венера, по-видимому, вновь стала благосклонной к тебе, лишь только нога своя ступила на почву Италии…

— Венера помогает влюбленным, а обо мне едва ли кто думал, кроме моей жены, — с притворным вздохом возразил Помпей.

— Ты очень скромен, — засмеялась Аврелия Орестилла, замахнувшись на него веером, — но я могла бы назвать имена матрон, тосковавших по тебе…

Помпей смущенно обратился. к Крассу:

— Гости занимают уже места, и, если ты, коллега, не возражаешь, возляжем вместе.

Но Красс, шепотом беседовавший с Катилиной, не ответил. До слуха Помпея донеслись его слова:

— …сто тысяч сестерциев… пять с половиной процентов в месяц…

«Торгаш нигде не упускает случая, чтобы извлечь прибыль», — презрительно подумал Помпей и занял место рядом с Юлием Цезарем.

Увлекшись пением кифаристки, он не слушал Цезаря, который, придвинувшись к нему, что-то шептал. А гречанка пела, сопровождая строфы тихими звуками кифары.

— Прости меня, великий Александр, что я мешаю тебе слушать, — льстиво говорил Цезарь, сравнивая Помпея с Александром Македонским, — но я не могу не восторгаться твоими громкими победами! И в Испании, и в Италии ты совершил такие подвиги, что плебс, ожидая твоего возвращения в город Ромула, величал тебя вторым Марием…

Сравнение с Марием не понравилось Помпею, и он, не скрывая своего недовольства, тихо вымолвил:

— Не хотел бы я быть Марием, побежденным Суллою… Но поскольку ты поддерживаешь меня в народном собраний, я спокоен…

— Я маленький человек, — притворно вздохнул Цезарь, — нападая же на сулланцев и на законы диктатора, я расчищаю тебе, благородный Александр, путь к власти…

— Разве ты считаешь меня честолюбивым?

— Каждый муж, а в особенности великий, должен быть почитаем по заслугам… Только, конечно, не Лукулл: он обогащается, грабя провинции, ведет войны без разрешения сената, который терпит его своеволия и величает на заседаниях Александром Македонским… Бесспорно, подвиги Лукулла блестящи, но если бы ты был на его месте…

Глаза Помпея загорелись, щеки зарумянились. В одно мгновение в голове пролетела мысль: «В Азию, в Азию!» — однако он подавил волнение, вымолвив:

— Грабежи постыдны, и я удивляюсь, что Гай Веррее, сицилийский пропретор, остается безнаказанным… Подумать только — в три года он обратил население цветущей страны в толпу нищих!

— Ты ошибся, Александр! Популяры не молчат… Марк Туллий Цицерон обещал выступить в этом деле по просьбе представителей сицилийских городов… Сегодня я увижусь с ним и поговорю…

Помпей задумался.

— Видишь ли, друг, — сказал он, подняв голову, — Цицерон будет обвинять Верреса и откажется, по обыкновению, от вознаграждения, а Квинт Гортензий Гортал, конечно, получит сотни тысяч сестерциев… Не находишь ли ты, что Цицерону нужно что-то пообещать?

— Нет, нет, — поспешно возразил Цезарь, — Цицерон — муж бескорыстный, и это оскорбило бы его… Скажу тебе откровенно: он собирается на свой счет отправиться в Сицилию за доказательством виновности Верреса…

Подошел Красс и, возлегая рядом с Помпеем, тихо сказал:

— Амфитрион не дает мне покоя…

— Неужели просит денег? — спросил Помпей.

— Не просит, а требует! И я обещал, потому что — клянусь богами! — никогда не был расчетлив…

Цезарь и Помпей переглянулись. Но Красс, не замечая удивленых взглядов, продолжал:

— Опираться на плебс, поддерживать популяров и ладить с ними — это хорошо, и Катилина, кажется, чтото замышляет… Боюсь только, как бы его действия не вызвали потрясения республики! Впрочем, не так беспокоит меня Катилина, как Цицерон…

— Цицерон? — вскричал Помпей. Красс исподлобья взглянул на него.

— Разве не знаешь, что Цицерон решил обвинять Верреса?..

— Но Веррес… разве он не разорил Сицилии? Красс рассмеялся.

— А ты бы как поступил, Гней Помпей, если бы был на его месте?

Помпей смутился, но его выручил Цезарь:

—   Благородный Марк Лициний, очевидно, забыл, что Помпей Великий еще при жизни Суллы управлял некоторое время Сицилией…

— Управлял?.. Когда это было?

— После поражения Карбона.

Помпей перестал слушать ворчливый голос Красса, перебрасывавшегося непонятными полунамеками с Каталиной, и сосредоточил всё свое внимание на Преции: подмигивал ей, бросал в нее хлебными шариками.

И вдруг оглянулся, почувствовав на себе чей-то напряженный взгляд.

Цезарь!

Он не спускал с них насмешливо-прищуренных умных глаз.

«Клянусь Венерой, он надоедлив, как девчонка, впервые познавшая любовь! — подумал Помпей. — Неужели он думает, что, став популяром, я должен работать только на них? И что такое плебс? Средство для достижения власти».

Он отвернулся от Цезаря и протянул Преции фиал.

Со смехом поднесла она к губам чашу:

— Говорят, ты привез из Иберии редкостные вещицы…

— Будь спокойна, — ответил Помпей, поморщившись, — Венера, способствуя любви, ценит красоту во всем.

 

XVII

Помпей и Красс приступили к исполнению магистратуры. Стараясь задобрить плебс, они раздавали бесплатно хлеб, устраивали празднества, а когда Помпей внес рогацию о возвращении трибунам власти, отнятой у них Суллой, и Красс, пользовавшийся огромным влиянием в сенате, помог провести ее; когда была восстановлена цензура и ряд сулланцев исключен из сената; когда Цезарь своей агитацией в комициях и на конциях добился прощения участникам междоусобных войн, — плебс стал превозносить трех Популяров, величая их лучшими друзьями народа.

Однако хорошие отношения между Крассом и Помпеем не замедлили испортиться: оба консула подозрительно следили за действиями друг друга, а Цезарь, искусно прикидываясь сторонником обоих, вносил рознь в их отношения.

Помпей мечтал о славе и богатстве. Победы Лукулла тревожили его, а корабли, прибывавшие в Рим с драгоценностями, возбуждали его жадность. Он знал, что, став любимцем народа, может опереться на него и извлечь ряд выгод, и начал с того, что стал подстрекать толпу против сицилийского претора Гая Верреса, а Цицерона уговорил выступить против него с обвинением. Но он меньше всего думал об участии Верреса: не преступление претора и не жалость к ограбленной Сицилии заставляли его выступить, — важно было возбудить народ против сулланца; и он говорил на форуме, что злодеи, подобные Верресу, уже изгнаны из сената, называл даже имена Хризогона и Других враждебных плебсу мужей, намекал, что сенат всё еще привержен Сулле:

— Поэтому, квириты, проявите твердость, присущую римлянам, и осудите своего врага.

И плебеи требовали судебного разбирательства.

Расчеты Помпея оказались верными: Веррес — сулланец, но сулланцы — враги, а так как сенат состоит из сулланцев, то не может быть дружественен плебсу. А разве Лукулл не из этой шайки?

Рассеяв среди народа сотни своих приверженцев, которые возбуждали плебс против Лукулла, Помпей нередко сам появлялся на пристани, когда разгружались корабли, прибывавшие из Азии, и, указывая на богатства, говорил: «Разве Лукулл — не второй Веррес?» Народ негодовал. Однажды послышались возгласы об отозвании Лукулла: «Передать ведение войны Помпею», — кричали плебеи, и консул повеселел, — главное было сделано.

«Комиции за меня, — думал он, — а сенат?.. Красс не откажется поддержать…»

Однако он ошибся. Узнав о домогательствах Помпея, Красс рассвирепел. Он произнес в сенате негодующую речь, обвиняя Помпея в кознях против республики, в заискивании «перед чернью», и, превознося Лукулла (он перечислял его победы над Митридатом), порицал Помпея:

— Ты посягаешь, коллега, на мужа, доблесть которого общеизвестна и признана самим диктатором. Лукулл, расширив римские владения, далеко распространил славу о величии родины и непобедимости наших легионов… После четырех лет трудов и борьбы он уже почти завершил свое дело… А ты хочешь собрать жатву с полей, обработанных им, возвеличить себя, а его унизить. Постыдись! Вспомни нашего отца-диктатора! Тень его будет тебя преследовать и всю жизнь не давать покоя…

— Не я добиваюсь назначения в Азию, — возразил Помпей, — а римский народ, возмущенный преступлениями Верреса. Он требует смещения аристократа, который грабит провинцию, и назначения на его место популяра. Думаю, что сами бессмертные внушили народу эту мысль, Разве отцы государства желают смуты и потрясения устоев республики? Благо отечества, единственно оно — цель наших трудов. И не всё ли равно, кто закончит войну с Митридатом? Лишь бы понтийский царь был побежден.

— Не хитри, Помпей Великий! — резко прервал его Красс. — Верно, ты популяр… Ну, а я?.. Разве я тоже не популяр? И если ты предъявляешь право на Азию, то и я…

Вспыхнув, Помпей перебил его:

— Пусть решат комиции, кому отправиться в Азию. Боги видят» что я радею о величии отечества.,. Пусть изберут тебя, и я с радостью принесу благодарственную жертву Минерве…

Удивился, услышав резкую речь Красса: теперь консул не стыдил, не уговаривал, а нападал; в его словах звучала скрытая угроза:

— Дело Лукулла — дело сулланцев, а ты, Помпей, перешел на сторону врагов и хитростью склонил меня на это дело. Знаю, ты хочешь присвоить плоды трудов Лукулла. Но этого не будет! — крикнул он так громко, что все вздрогнули. — Скорее лисицу запряжешь в повозку или козла подоишь…

Противодействие Красса испугало Помпея, и он стал распространять слухи, что после окончания консулата намерен возвратиться к частной жизни. Эти речи возбуждали плебс и всадников: оба сословия понимали, что предстоит жестокая борьба с сенатом, — Красс добровольно не уступит.

И всё же пришлось уступить: под нажимом популяров провинция Азия была отнята у Лукулла.

 

XVIII

Пролетали месяцы.

Видя, что популяры усиливаются, а Помпей борется против него, Красс вернулся в ряды аристократов, чтобы еще упорнее, еще ожесточеннее продолжать борьбу. Он часто виделся с Цезарем, который добивался известности красноречием на форуме и расточительностью. Хвастовство Цезаря, что он потомок царя Анка Марция и богини Венеры, забавляло Красса. Однако богач пытливо присматривался к Цезарю и давал ему деньги взаймы. «Этот полуцарь-полубог любопытен. Скользкий, как угорь, он способен легко выйти из труднейшего положения, а его лживость, хитрость, развращенность, мотовство, жадность к деньгам, а особенно к славе изумительны».

И однажды, встретившись с Цезарем на форуме, пригласил его к себе.

В один из нефастальных дней, в которые, согласно Фастам, не разрешалось иметь дел с народом, спустя неделю после участия в шествии по городу с салииокими жрецами (одетые в короткие трабеи, они бежали, бряцая лнцильеким оружием, прыгая и распевая песни в честь Марса Градива), Цезарь шагал по улицам, направляясь к Крассу, который жил в роскошном доме на Палатине.

Идя, Цезарь напевал салийскую песнь:

— «Марс и.Юпитер, не так уж могущественны, как поют о них салийские жрецы, — думал он, — и не боги, а оружие решает исход войны, возносит или низвергает мужей. А выше всего Предопределение, или Судьба, и никто не в силах изменить предначертанного».

Красс был в веселом настроении: расхаживая по атриуму и напевая непристойную греческую песенку, он рассматривал драгоценные статуи и вазы, загромождавшие левую часть атриума (они были отняты им у одного публикана за долги), когда раб возвестил о прибытии Цезаря.

Красс оживился и, улыбаясь, пошел гостю навстречу. После взаимных приветствий, он взял Цезаря под-руку и прошел с ним в таблинум.

Кликнув рабыню и приказав принесть вина и плодов, он пристально взглянул на Цезаря:

— Скажи, дорогой, не скрывая, что делает Помлей? Гость, застигнутый врасплох коварным вопросом, быстро собрался с мыслями.

— Говорят, он болеет… Но я не бываю в его доме. — Не бываешь?! А накануне салийских торжеств ты

получил от него старинный меч.

Об этом Красс знал от соглядатаев, следивших за каждым шагом Цезаря.

— Верно, — согласился гость, почувствовав ловушку, — желая участвовать в салийских торжествах…

—…как потомок Венеры? Понимаю, — перебил Красс, делая вид, что не замечает краски на лице Цезаря. — Но," дорогой мой, оружие, с которым прыгают жрецы, хранится в недоступном для нас месте, и только с этим оружием разрешается выступать на празднестве…

— Но ведь я не жрец!.. И не имел бы права…

— Понимаю, — кивнул Красс, — тебя допустили, как потомка Венеры.

И опять в его голосе послышалась насмешка. Цезарь гордо поднял голову: в глазах его был вызов.

— Ты не ошибся. Не только как потомка Венеры, но и как потомка царя Анка Марция…

— Гм… И такой потомок — популяр? Я не хвалюсь родством с царями и богамим, а все-таки раньше тебя отошел от популяров…

— Разве Помпей, военачальник Суллы, не на нашей стороне?

— Помпей, Помпей! — побагровев, зарычал Красе — Тщеславная скотина! И если ты с ним заодно, то пасись, прошу тебя, на его поле, а в мое не лезь…

Цезарь засмеялся.

— Ты сердишься, это хорошо, — сказал он, — такой муж способен на подвиг или на великое дело… Говорят, Сулла тебя ценил…

Глаза Красса сверкнули.

— О, император! — вымолвил он со вздохом. — Он заботился о последнем своем ветеране…

— Вспоминая диктатора, — продолжал Цезарь, — я думаю, что муж, идущий к власти, должен брать пример с него…

Красс протянул рабыне кубок, который она наполнила разбавленным вином, и сказал:

— Клянусь Вестой, ты думаешь, что я честолюбив?

— Да. И властолюбив.

— Может быть…

Понизив голос, Цезарь придвинулся к нему: — Оба мы жаждем власти, но я — маленький человек, который добивается квестуры, а ты — муж большой силы, высшей магистратуры и богач. Ты всё можешь. Но я сильнее тебя волей и духом. Я упрям и не привык отступать перед препятствиями. Трудности, возникающие на пути, заставляют меня напрягать силы, чтобы преодолеть их. — Деньги.,. Сколько? — хрипло выговорил Красс.

— Подожди. Знаю, ты их не пожалеешь, хотя тебя и обвиняют в скупости…

Красс пристально смотрел в глаза Цезаря и думал, можно ли ему довериться, а Цезарь, чувствуя, что тот колеблется, поспешил переменить разговор; он спросил, верно ли, что Лукулл одержал новые победы…

Красс, притворяясь, что предложение Цезаря не может иметь цены и важности в жизни такого государственного мужа, каким он считал себя, стал рассказывать о вторжении Лукулла в Армению, о поражении войск Тиграна и осаде Тигранокерты…

— На днях, — заключил он, — сенат получил радостное известие о новом поражении Тиграна и взятии Тигранокерты, а сегодня — о бунте легионов Лукулла, — война надоела, суровость же полководца возбуждает ненависть воинов: вообрази себе — он велит легионариям уважать женщин и не трогать имущества греков.

— Говорят, он стал гордым, как Сулла…

— Говорят, говорят!.. Кто говорит — Помпей? А ты меньше слушай — да поразит его молния Юпитера!

И, помолчав, возобновил прерванную беседу:

— Так ты говоришь — власть? Говоришь — нас двое? Всё это хорошо… Но это дело трудное… Нужно обдумать…

Цезарь слушал, не спуская с него блестящих нетерпеливых глаз, однако сдерживался.

— Денег дам, — продолжал Красс, — чтб серебро? В Аид его не унесешь — утонет ладья Харона, — засмеялся он, — а слава останется навеки, и я буду жить невидимой тенью среди народов, как Александр Македонский, Сократ, Платон, Аристотель…

— Подожди, — прервал его Цезарь, — мы должны встретиться с мужами, которые нам помогут… 

— Кто они? — вскричал Красс. Цезарь молчал.

— Не доверяешь? 

— Тебе, Марку Лицинию Крассу, сподвижнику диктатора и сенатору, не доверять?.. Но не рано ли говорить об этом?.. Пока Помпей, вождь популяров, в Риме…

— А разве ты не популяр?..

— И я популяр. Но популяры бывают разные: такие, как Карбон и Сатурнин — мелки для нашего времени. Нужно уметь быть популяром, когда это выгодно…

— Постой, — перебил Красе — Это не ново. Когда сулланцы переходят на сторону популяров, и один из них, например, Помпей, — преступник перед плебсом, а другой (я говорю о себе), добившись своей цели, перебегает в лагерь аристократов…

Цезарь тонко усмехнулся:

«Он не понял меня, тем лучше, — подумал он, — можно служить двум господам, а потом освободиться от них… Буду ждать, работая, и, ожидая, работать, пока Хронос не приблизит благоприятного часа…»

Он простился с Крассом, сказав ему:

— Получишь от меня эпистолу — приходи в мой дом. Там ты встретишься с людьми, которые нам будут полезны.

 

XIX

Добившись квестуры, Цезарь не прерывал излюбленных занятий астрономией и стратегией: он увлекался Гиппархом, изучал, подобно Сулле, движение войск в походах, ведение наступательных и оборонительных боев Аннибала, Сципионов Старшего и Младшего и в особенности Суллы, который, начальствуя над маленькими силами, сумел разбить азийские полчища Митридата при Херонее и Орхомене.

Увлекаясь эллинским искусством, Цезарь скупал статуи Фидия, Праксителя, Скопаса, Лизиппа, жадно читал Софокла, Эврипида, Платона, Аристотеля и менее знаменитых писателей. Величественная культура Греции вставала перед ним, свежая и прекрасная, как Анадиомена. Он понял, что Цицерон, выдвинувший красноречие Демосфена как образец чистоты языка, был прав: азийская риторика Гортензия Гортала не могла больше соперничать с простыми зажигательным филиппиками греческого оратора и острыми общедоступными речами самого Цицерона.

Но больше всего увлекала его политика: это был мост к власти, вступить на который и пройти его до конца казалось самым трудным делом. Он пристрастился к «Политике» Аристотеля не потому, чтобы она всецело удовлетворяла его, а оттого, что представлялась близкой современности; иной же, «своей политики», он еще не выработал, хотя много размышлял о новых формах правления.

«Если всё должно быть основано на законе, препятствующем вырождению демократии в демагогию, аристократии — в олигархию и монархии — в азийскую деспотию, — думал он, — то лучшая форма власти — союз демократии и аристократии, как учил Аристотель и одобрял Полибий… Поэтому мы, популяры, приняли эту «политику». Но может ли она теперь удовлетворить римское государство? Этот союз вызывает борьбу сословий за власть, подрывает устои республики, разрушает ее… Где же выход?.. В диктатуре, в монархии? Неужели прав был Сулла, отбрасывая Рим к временам царей?..»

Вошла рабыня, возвестив, что госпоже хуже: лекарство, приготовленное врачом, не помогает, и она задыхается.

Уже вторую неделю болела Корнелия, и Цезарь каждый раз, входя в кубикулюм, где она лежала, разметавшись на ложе, испытывал к ней жалость и чувство нежности. Врачи утверждали, что вылечат ее, но Цезарь был уверен, что какова бы ни была болезнь, она излечима в том случае, если жене предопределено жить, и потому лекарствам не придавал существенного значения.

Когда он входил, Корнелия кашляла; она вспотела — пожелтевшее лицо и полунагое тело, с которого она сбросила одеяло, лоснились, и Цезарь был поражен худобой ее рук и ног.

«Умрет», — подумал он и спросил, не подать ли ей карийских сластей, чтобы унять кашель, но Корнелия, отрицательно мотнув головой, так сильно закашлялась, схватившись за грудь, что лицо ее побагровело.

Врач-иудей, с длинной седой бородой и умными глазами, подошел к ложу, держа курильницу в руке; он шептал, быстро повторяя: «Адонай, Адонай», и Цезарь с суеверным страхом отодвинулся от него. Запах сгоравшей смолы распространился в кубикулюме, и больная, вдыхая целебный дым, успокоилась.

— Спи, — шепнул Цезарь и сделал движение, чтобы уйти.

— Подожди, Гай, — остановила она его, — чувствую, что скоро сойду в Аид… Нет, нет! — воскликнула она, заметив, что он готов возражать, — я это знаю: мне снился зарубленный легионариями отец и манил окровавленной рукою… На моем саркофаге сделай надпись: «Корнелия, жена Гая Юлия Цезаря, дочь великого Цинны…»

К вечеру, когда стало ей хуже и врач объявил, что Адонай не продлит жизни благородной госпожи, Цезарь получил известие о внезапной болезни Юлии, вдовы Мария Старшего. Суеверный страх охватил его: «Уж не причина ли их болезни этот старый иудей? Что он шепчет? Каких богов призывает на помощь — добрых или злых?,.»

А врач говорил, и слова его медленно шуршали в таблинуме:

— Если позволишь, господин, я взгляну на твою тетку… Может быть, наука в силе отвратить от нее болезнь…

— Нет, нет, — резко возразил Цезарь и приказал кликнуть атриенсиса. — Заплати этому человеку за его труды по-царски… Помощь его больше не нужна…

А сам думал, щупая на груди золотую буллу: «Волшебник, старый волшебник… Слуга Гекаты… Как сверкают его старые глаза! Лишь бы они не накликали на меня болезней!»

Юлия лежала не в кубикулюме, а в таблинуме, где каждый день читала несколько часов «Достопамятности Суллы» и составляла к ним примечания.

Еще утром она почувствовала легкое недомогание, боли в сердце. И вдруг упала. Ее подняли, положили на ложе и привели в чувство.

Она крепилась, не желая беспокоить родных, но, когда к вечеру ей стало хуже, она послала рабов за ними.

Она думала о Сулле, перебирая в памяти встречи, вспоминая каждое слово, сказанное им, и он мелькал перед ней под разными личинами: веселый гуляка, соблазнитель дев, завсегдатай лупанаров, смелый муж, храбрый воин, великий полководец, кровавый диктатор… И эти лики, меняясь, надвигались на нее, а она протягивала руки, чтобы погрузить их в золотое руно его волос…

«Где я найду твою блуждающую тень, Люций? Где встречусь с тобою?»

Родных Цезарь не застал в таблинуме — они ушли за несколько минут до его прибытия. Юлия была одна.

Подойдя к ее ложу, он сел у изголовья и взял ее смуглую исхудалую руку, не зная, что сказать, как утешить.

— Хорошо, Гай, что ты поторопился, — спокойно сказала Юлия, — Мойра уже звенит ножницами, чтобы обрезать нить моей жизни…

— Ты еще поживешь, супруга великого Мария, — тихо ответил Цезарь, опуская глаза.

— Зачем так говоришь? — упрекнула она его. — Ведь сам ты не веришь своим словам!

— Хочешь, я приглашу александрийских врачей?

— Не нужно. Обещай только… довести мое дело до конца… Пусть скрибы перепишут «Достопамятности Суллы» и мои примечания. А потом отдай всё Лукуллу…

— Зачем? — тихо вымолвил он и подумал: — Так это верно, что она любила диктатора!»

— А когда я уйду в другой мир, — не ответив на его вопрос, говорила Юлия, — не забудь…

Вскрикнув, схватилась за сердце: лицо побелело, голова странно покачнулась.

Цезарь вскочил, громко окликнул ее — молчание. На него смотрели широко раскрытые неподвижные глаза.

Приложил руку к ее сердцу: не билось.

Юлию и Корнелию хоронили одновременно.

В печальном шествии Цезарь нес статую победителя кимбров и тевтонов, и плебс, вспоминая Мария, склонял головы. Множество ремесленников, вольноотпущенников и рабов теснились в узких улицах: одни — чтобы взглянуть на супругу Мария и жену популяра, который нес статую полководца, другие — чтобы проводить их до могилы.

— Какое горе для Цезаря! — шептали плебеи.

А он шел, несколько бледный, опустив глаза, но большого горя не испытывал.

«Разве смерть не обычное явление? Конечно, жаль умирающих, но никто не вечен. А ведь нужно плакать, по обычаю… Но как плакать, когда нет слез?..»

Он произнес речь, восхваляя Мария и Цинну, величая их лучшими вождями популяров, а о себе говорил, что его род ведет начало от царя и богини; упомянул Гракхов, смелых друзей народа, и резко порицал Суллу за жестокость и непримиримость к плебсу, зная, что память о диктаторе ненавистна народу. Величая Юлию и Корнелию «самыми добродетельными матронами Рима», он сказал, что дочь его Юлия будет достойна своего знаменитого деда, и обещал воспитать ее поборницей нужд плебса.

Вечером, когда друзья и знакомые, приглашенные Цезарем, возвращались, чтобы принять участие в похоронном обеде, Цезарь отделился от толпы и задумчиво смотрел на ночные похороны плебея.

При свете факелов несли гроб, и покойника провожали несколько сукновалов и рыдавшая женщина с ребенком на руках.

«Они всегда хоронят ночью — беднота самолюбива, боится дневного света, — думал он, присоединяясь к друзьям. — Зарыв этого плебея на кладбище Эсквилинского поля, они возвратятся в свой домик, чтобы сесть за скудную пищу и глотать ее со слезами… А таких бедняков большинство. Они мечтают о благополучии, и если им обещать…»

Резко отвернулся от похоронного шествия и присоединился к друзьям.

 

XX

Несколько лет прожила Лициния в вилле Корнелия Лентула Суры на положении племянницы господина, и это время было безмятежно, как тихая дремота на солнечном берегу ручья. Прошлое казалось ей страшным сном, ниспосланным Гекатой, а спасение из каменной ямы — чудесным вмешательством Весты в ее судьбу.

Катилина, отвезший ее подальше от Рима и не преминувший разделить с ней ложе тотчас же по приезде в виллу, оставался недолго, и образ его улетучивался из ее памяти. А Суры она никогда не видела — он не бывал в вилле, довольствуясь теми отчетами о хозяйстве, которые она составляла с вилликом и посылала ему в Рим.

Однажды, когда на птичьем дворе секли нерадивую рабыню, у которой неизвестно каким образом пропала корзина яиц, приготовленных для продажи, Лициния, услышав вопли, вышла из дома.

Навстречу ей бросилась виллика:

— Госпожа моя, — воскликнула она, удерживая Лицинию за край туники, — тебя ждет человек с эпистолой…

— Пусть войдет в атриум, — распорядилась она и спросила, за что наказывают рабыню. Проступок невольницы показался ей незначительным, и она приказала прекратить истязание.

Посредине атриума стоял смуглый молодой плебей. Она невольно залюбовалась им, а он, поклонившись, подал ей письмо:

— От нашего господина Люция Сергия Катилины. Патриций писал, что вилла Корнелия Лентула Суры продана этрусским обществом публиканов за долги господина, и поручал Сальвию отвезти Лицинию к своему другу Манлию, ветерану Суллы.

— Поедешь со мной? — спросил Сальвий, весело взглянув на нее.

Лициния смущенно опустила глаза.

— Не знаю… в чужой дом… в чужую семью тяжело вступать… — пролепетала она.

Сальвий стал убеждать, что иного выхода нет, и она решила собираться в дорогу.

Весь день Сальвий помогал ей по хозяйству: нужно было сдать расписки в получении денег, взыскать по счетам с должников, отвезти в нундины плоды и овощи на рынок. А когда наступил вечер и они, сидя в атриуме, ужинали, Сальвий сказал:

— Мой господин Катилина послал меня по делам в Этрурию, и мы часто будем видеться. Я скажу Манлию, как приказал господин, что ты — моя жена…

Лициния вспыхнула:

— Зачем? — шепнула она. — Разве Манлий…

— У него на попойках собираются разные люди, а тебя нужно обезопасить. Я скажу Манлию так: «Наш господин Катилина приказал тебе дать приют Лицинии и заботиться о ней, как о родной его дочери…»

Лициния схватила его за руку.

— Да воздадут тебе боги за твою доброту…

Манлий принял их приветливо, а прочитав эпистолу Катилины, сказал:

— Будь спокоен. У меня твоя жена никем не будет обижена, иначе…

Он поднял огромный кулак и погрозил им невидимому врагу.

Ночью, когда в доме все заснули, Манлий и Сальвий вышли в поле.

— Господин передает тебе власть над Этрурией, — говорил Сальвий. — Готовь ветеранов к восстанию, вербуй плебеев, набирай рабов…

— Наконец-то! Серебро на это-дело?

— Со мною.

— Что нового в Риме?

— Красс и Помпей грызутся…

— Они грызлись и при жизни императора, — усмехнулся Манлий. — А Цезарь?

— Не люблю его — лисица. Манлий пожал плечами:

— Все хитрят — иначе нельзя. Разве Катилина действует открыто?

Шли межой между колосящихся хлебов. Крупные звезды трепетали на черном пологе неба. Оба молчали.

— А ты, — остановился Манлий, — останешься здесь?

— Господин приказал помогать тебе. И, если позволишь, я объеду всю Этрурию…

— Да воздадут ему боги за его заботы о ветеранах императора! — воскликнул Манлий. — Пусть сопутствует нам и ему тень нашего друга, отца и владыки!..

Сальвий молчал, — его возмущала рабская преданность Сулле, о жестокости которого он много слышал от Мульвия. Привыкши ненавидеть диктатора, он думал: «Вот стоит человек, восхваляющий это чудовище, и я не смею ему прекословить». Понимал, что тесно соединились нужды ветеранов с нуждами плебса под главенством Катилины, который предостерегал его перед отъездом из Рима: «Не ссорься ни с кем, если нужно — превозноси перед ветеранами Суллу, перед рабами — Спартака и перед плебеями — Гракхов, Сатурнина и Мария… Помни — необходимо набрать побольше легионариев, чтобы опрокинуть проклятую власть нобилей!»

Возвращаясь домой Манлий твердо сказал:

— Я подыму всю Этрурию и создам крепкие легионы, а ты будешь у меня начальником конницы.

 

XXI

Моряки, распущенные Митридатом после выдачи Сулле кораблей, стали пиратами, и к ним присоединились тысячи людей, не желавших подчиниться суровому господству Рима: морские разбои охватили не только Архипелаг и моря, омывающие Грецию, но даже берега Италии, — торговые суда не могли свободно плавать, и публиканы терпели огромные убытки. Владея многочисленными Пристанями на берегах Средиземного моря и особенно в Киликии, пираты не скрывали награбленных сокровищ (их корабли были украшены золотом и пурпуром, а весла отделаны серебром); дерзость их с каждым днем возрастала: они проникли в Остию и сожгли римские суда, а когда преступление осталось безнаказанным, отрезали Италию от ее житниц, и подвоз хлеба прекратился. В Риме наступал голод. Народ роптал, требуя прекратить это зло.

Любимец плебса, Помпей добился назначения на эту войну, несмотря на противодействие Красса.

Отправляясь в поход, он сказал полушутя своему другу Варрону:

— Нужно поскорей усмирить пиратов, — иначе Лукулл дойдет до Индии…

Варрон уловил в его словах беспокойство: победы Лукулла удручали Помпея.

Война была кончена в три месяца, и Помпей доносил сенату и римскому народу о своих блестящих победах. Рим ликовал, превознося, Помпея. Но Красс, имевший приверженцев в войске консуляра, знал больше: римский полководец заключил постыдный мир с пиратами, «этими врагами, готовыми при первом же случае поднять оружие против Рима, заняться опять морскими разбоями». Однако Красс был слабее Помпея: кроме плебса, полководца поддерживали всадники, получившие наконец возможность свободно вести торговлю.

Помпей втайне преклонялся перед Лукуллом и завидовал ему, испытывая страх, что все царства до рубежей Индии будут завоеваны счастливым соперником и ему, Помпею, не придется прославиться и захватить сокровища азийских царей. Он думал: «Чем скорее стану во главе мятежных легионов (как хорошо я сделал, успев посеять рознь и недовольство среди Лукулловых воинов!), тем быстрее завершу завоевание царств, и тогда слава целиком перейдет ко мне!» Он знал, что суровый и справедливый Лукулл запрещал легионариям грабежи и, насилия; знал также, что подосланные люди, возбуждая воинов и трибунов, говорили: «Помпей Великий будет отдавать вам всё, что вы завоюете: города с сокровищами, рабов, женщин и детей; а имея невольников, вы станете такими же богатыми и знатными,, как ветераны Суллы». Получив назначение в Киликию по закону трибуна Манилия, горячо поддержанное Цицероном и Цезарем, Помпей прощался накануне своего отъезда с друзьями и почитателями.

Выдающиеся фамилии Рима заполняли просторный атриум. Были здесь популяры и сенаторы. Казалось, взаимная вражда -сословии была забыта и все объединились вокруг вождя популяров, воодушевленные патриотическим стремлением к благу отечества.

Прославляя Помпея, гости старались пожать ему руку, сказать хотя бы одно напутственное слово.

А магистраты, матроны и девушки прибывали…

На другой день говорили, что весь Рим побывал у Помпея, — не пришел только один Красс.

 

XXII

После отъезда Помпея Цезарь стал чаще бывать у Красса. Нередко он приходил, когда хозяина не было дома, и его встречала, вспыхивая от радости, Тертуллия, приземистая, полногрудая матрона с черным пушком на верхней губе. Он обольстил ее не потому, что был влюблен, а оттого, чтобы влиять через нее на несговорчивость Красса.

«Буду мужем многих матрон и женой многих мужей, лишь бы крепко держать магистратов в своих руках, — думал Цезарь, входя в дом Красса и зная через рабов, которые доносили о каждом шаге хозяина, что тот отправился на форум, а Публий, сын его, к ритору. — Если боги помогли Тертуллии и она сумела убедить богача, мы попытаемся…»

В атриум вбежала полуодетая матрона, громко засмеялась, увидев Цезаря, схватила его за руку.

— Иди за мной, — шепнула она, увлекая его за собой и Venereum, потайный уголок, посвященный Венере.

Это была комнатка, увешанная коврами, с мягким ложем возле жертвенника перед статуями Венеры Калл книге и Венеры Перибасии, увитыми лентами с египетскими, иероглифами. Приапы и вакхические амулеты истрепались на каждом шагу, а на стенах красовались libidinies — порнографические картины. Цезарь был здесь впервые.

На ложе она твердила о своей любви, и он, торопливо лаская ее, расспрашивал, как относится Красс к союзу с ним на форуме, что думает делать в случае сопротннления сената.

— Марк готов работать с тобой, — говорила Тёртуллия, — хотя боится всецело довериться тебе… Дела твои с Помпеем и Цицероном доводили его до бешенства, но я уверяла, что это твоя политическая хитрость. У него много сторонников в сенате, и если ты умело поведешь дело…

— ZcDJTxaicpGxri, — шептал Цезарь, целуя ее. Встал и, одеваясь, сказал:

— Буду дожидаться его в таблинуме… Тертуллия хлопнула в ладоши и приказала невольнице подать вина и внести шипящий кальдарий.

Когда они допивали кальду, разбавленную молоком, рабыня доложила, что идет господин: сейчас он остановился на улице и ругается с публиканом.

— Он не замедлит войти! — с беспокойством воскликнула Тертуллия, сделав знак невольнице убрать чаши и кальдарий: — Не лучше ли, Гай, если ты уйдешь, а потом вернешься?

— Нет, — отказался Цезарь, — я не привык отступать…

Он взял свиток пергамента и развернул его. Это была «Милесиака», сочиненная Аристидом и переведенная Сизенной под Названием «Милетские рассказы».

Цезарь углубился в чтение. Описание симпосиона, ночного пиршества с участием женщин, и беседа о любви отличались от Платонового сймпосиона тем, что здесь было избегнуто метафизическое раскрытие предмета и центр тяжести перенесен на веселую занимательность.

Шутливый возглас вошедшего Красса прервал чтение:

— Клянусь прелестями Каллипиге, сам полубог почтил мой бедный дом своим присутствием!

— Клянусь Уранией, — так же шутливо ответил Цезарь, вставая, — сам Крез приветствует обедневшего полубога!

— Ха-ха-ха! Опять нужны нуммы?

— Когда они Не нужны? Без них, царственный Крез» и солнце не светит, и радость превращается вторе!

— Ха-ха-ха! А о девушках забыл?..

— Девушки — это лакомство, подаваемое на золотом блюде, а так как золота у меня нет…

Красс, улыбаясь, хлопнул в ладоши и приказал рабу подать вина.

— Ты, конечно, по делу… по нашему делу? — спросил он, старательно свертывая папирус.

— Толстяк уехал, — тонко улыбнулся Цезарь, намекая на Помпея, — и мы можем…

— Подожди, — остановил его Красс, — верно ли, что ты женился на прекрасной Помпее, дочери Квинта Помпея Руфа и Корнелии?.. Ловкий ход, клянусь Адонисом! Племянник Мария женился на племяннице Суллы, и я сразу понял твою хитрость; ты как бы говоришь: «Отныне нет больше политической розни, я получу кредит у всадников, дружбу и доверие сенаторов, и сулланцы забудут о моем прошлом».

Цезарь усмехнулся.

— Ты умен, Крез, но я следую завету Аристотеля: только соглашение между аристократией и демократией способно дать счастье отечеству…

— Об этом подумаем. Помоги мне сперва перейти на сторону популяров.

— Ты еще не отказался от мысли завоевать Египет? Красс вспыхнул.

— Разве Александр II не завещал Египет Риму? — сказал он. — Подними комиции… А так как пропретор Катилина возвратился из Африки (его обвиняют в лихоимстве), то он, Пизон и еще несколько человек нас поддержат… По моему настоянию в списки кандидатов, добивающихся консульства, внесены Публий Автроний Цет и Публий Корнелий Сулла, племянник диктатора. Они должны стать консулами, а тогда…

— Ты обдумал каждый шаг? — шепотом спросил Цезарь, и глаза его загорелись.

— Будь спокоен. Меня не остановит самая жестокая борьба. Я должен стать диктатором, а ты, Цезарь, будешь начальником конницы…

— Нужно действовать тайком, но меня смущает: найдем ли мы достаточное число сторонников? Помпеянцы нам не помогут, народ тебе не доверяет, — ведь ты недавно отрекся от сотрудничества с популярами, а один сенат…

Красс пожал плечами.

— Чего ты боишься? — воскликнул он. — Кто наносит удар, тот должен быть готовым получить тоже удар.

— Или отразить его…

— Будь спокоен, — повторил Красс, и глаза его зажглись злобным блеском. — Я отражу его с такой силой, что задрожит весь Олимп…

Рабы подали вино и фрукты. Вошла Тертуллия и возлегла рядом с мужем. О политике больше не говорили; беседа велась о завоеваниях Лукулла, о развратном поведении жены его, о магистратах и о Прении, снова получившей богатые подарки из Азии.

Когда Цезарь уходил, Красс отозвал его в сторону:

— Будь осторожен, — шепнул он. — Если наш замысел не удастся, мы его повторим спустя год или два…

Цезарь был в угнетенном состоянии, — уверенность в неуспехе и какая-то тревога не покидали его до конца дня. И вечером с ним случился жестокий припадок падучей.

 

XXIII

Шли месяцы.

Как предвидел Цезарь, так и случилось: заговор против республики был открыт, — Сулле и Автронию не удалось захватить власть. Народ и сенат требовали наказать преступных магистратов, но вмешался Красс, опиравшийся на сенаторов, которые были его должниками, и спас заговорщиков.

— Отцы государства, — говорил он в сенате, и голос его звучал глубокой искренностью, обманувшей многих мужей, — злые люди распространяют гадкие сплетни против высокопочитаемых мужей, .но кто может поверить им? Ни я, ни ты, ни он… Никто! А между тем злодеи запутали в это дело и меня, и Цезаря, и Суллу, и Автрония! Потеха.

Он смеялся и, продолжая издеваться над легковерием квиритов и магистратов, напомнил о поражении Помпеем пиратов:

— Не так же ль верили вы Помпею, когда он доносил о блестящих победах над разбойниками? А ведь каждая битва, каждая стычка преподносилась нам в виде большого сражения увенчивавшего славой римское оружие… Недалеко время, когда из Азии примчатся гонцы с Донесениями, и вы будете радоваться, как дети, повторяя: «Победа, победа, победа!» А какая может быть еще победа после Лукулла? Всё им завоевано, он трудился и воевал около десяти лет, а Помпею одно остается — захватить Митридата и вывезти сокровища…

Хотя в словах Красса было много правды, однако плебс и оптиматы чувствовали, что за этими речами хитрый богач скрывает иную правду, свою, которая может вылиться в кровавый- мятеж или захват власти. Может быть, иной смысл таила эта правда, потому что, прикрывшись ею, Красс, с пеною на губах, требовал замять «клеветническое дело». ;

И сенат решил никого не преследовать.

Выбранные один эдилом, а другой — цензором, Цезарь и Красс сблизились еще больше: Цезарь, нуждаясь в деньгах для подкупа квиритов (мечтал о претуре и об управлении богатой провинцией) и не имея возможности брать их в долг у публиканов, принужден был обращаться к Крассу, не порывая с Помпеем, а Красс, видя приниженное положение своего соучастника, властвовал над ним, не отказываясь от мысли завоевать Египет.

Возбуждая плебс к завоеванию Египта, Красс и Цезарь заискивали у народа: Красс предложил даровать транспадцнцам права гражданства, а Цезарь стал устраивать народные празднества: после ludi Megalenses и ludi Romani последовали роскошные гладиаторские игры в память его отца, на которых рабы сражались серебряными копьями и пускали серебряные стрелы, а затем — пиры, пиры…

Происки Цезаря вызывали негодование аристократов, но сенат молчал, боясь Красса. А когда Цезарь выставил ночью в Капитолии военные трофеи Мария, поверженные Суллой, и на другой день толпы плебса стали сбегаться, чтобы взглянуть на памятники войны с Югуртой, кимбрами и тевтонами и послушать речь Цезаря о Марии, ненавидевшем нобилей и всю жизнь боровшемся с ними (ветераны Мария плакали, а народ волновался), сенат безмолвствовал, не решаясь выступить против плебса.

Цезарь понимал опасность этого шага: борьба с аристократией! Но он, опираясь на Красса, надеялся на свою счастливую звезду.

Договорившись с народными трибунами, Цезарь внес рогацию о завоевании Египта. Сенат был против: магистраты кричали, что «завещание Александра II подделано»; помпеянцы отказались поддерживать Красса, а всадники, получив отмененные Суллой права, перешли на сторону аристократов; плебс колебался.

«Дуумвиры», как насмешливо величали Цезаря и Красса в Риме, принуждены были взять свое предложение обратно.

Полулежа у Красса в таблинуме, Цезарь говорил:

— Меня возмущает Цицерон своими связями с всадниками, ростовщиками, публиканами, дружбой с Аттиком, на сестре которого женился Квинт, брат Цицерона, а в особенности лицемерной речью «Об империи Гнея Помпея»…

Красс не верил речам Цезаря.

«Лжет», — думал он, исподлобья наблюдая за ним, и вдруг, прервав его, злобно сказал:

— Сенат получил сведения, что Лукулл заявил Помпею:

«Я начал войну и кончу ее. Полководцы перессорились, оскорбляли друг друга. А когда легионы изменили и перешли на сторону Помпея, Лукулл принужден был уехать. Вскоре он будет в Риме — величайший полководец! И я возблагодарю богов от всего сердца, если они доставят мне радость прижать к груди сподвижника нашего императора!

— Что же Помпей? — спросил Цезарь, не любивший душевных излияний Красса.

— Помпей вторгся в Понт, разбил Митридата… А ведь это дело мог бы завершить доблестный Лукулл, равный величием Сулле

— Лишь бы Помпей подольше оставался в Азии! — воскликнул Цезарь и прибавил; — Как думаешь, Крез, не следует ли привлечь на нашу сторону Лукулла?

«Хитрит», — усмехнулся Красс и, кивнув, ответил, точно предложение Цезаря приходило ему не раз в голову:

— Я переговорю с ним, как только он возвратится… Он должен ненавидеть Помпея за несправедливость…

Цезарь встал. Не понимал — притворялся Красс или действительно хотел начать переговоры с Лукуллом.

А Красс думал, посмеиваясь:

«Теперь он раскаивается… Конечно, выгоднее стоять у власти дуумвирам, чем триумвирам. Но я предпочел бы иметь дело с Лукуллом, чем с Помпеем — да поразит его Юпитер в Азии!»

 

XXIV

Манлий и Сальвий находились постоянно в разъездах, и Лициния скучала в вилле ветерана. Кругом нее суетились рабы и невольницы, занятые по хозяйству, плохо говорившие по-латыни, и не с кем было побеседовать, излить свою душу.

Пролетали недели и месяцы, точно Хронос гнал их при помощи Эола, и эта поспешность радовала Лицинию: скорее вернется Сальвий!

Не заметила, как влюбилась. Дни он стоял перед глазами, а по ночам снился веселый, влюбленный. И она томилась, ожидая, и не спускала глаз е пыльной дороги, пропадавшей за виноградниками. А когда Сальвий приезжал и она робко поглядывала на него, возлежавшего за столом, забывалось одиночество, скучные дни, и жизнь казалась солнечной равниной.

Однажды он приехал ночью. Проснулась от стука в дверь, услышала его громкий голос, ржание коня, уводимого рабом, но не вышла к нему из кубикулюма. Только приказала невольнице подать в атриум вина, свинины и хлеба.

Утром встретились в саду. Сальвий приветствовал ее низким поклоном, назвал госпожой и спросил, когда приедет из Рима Манлий.

Она ответила, что не знает, и села на скамью, опустив голову.

Сальвий стоял перед ней, не осмеливаясь сесть. Он не спускал с нее глаз, и она, чувствуя его взгляд, боялась поднять голову.

— Госпожа…

Сделала над собой усилие, взглянула: в глазах Сальвия было что-то такое, чего она еще не видела.

— Что скажешь, Сальвий? Молчал. И наконец тихо вымолвил:

— Помнишь, госпожа, день, когда я увозил тебя из той виллы? Тогда я назвал тебя перед Манлием своей женою..,

Вспыхнула. Сердце забилось. Опустила глаза. А он говорил:

— Госпожа моя, я свободнорожденный… Римляне называют иберов варварами; они так же величают и эллинов. Скажи, разве постыдно быть ибером, греком, галлом или германцем? Мы, варвары, умеем бороться за свободу и независимость… Вот ты, госпожа, разве ты не знаешь, над чем трудится наш господин Катилина, Манлий и я?

— Знаю.

— И ты, госпожа… Подняла голову:

— Я с вами. И с тобою, Сальвий…

Сёл рядом с нею, взял ее руку, сжал и погладил.

— Дни и ночи ты перед мною, — сказал он, — ты стала моей жизнью… Будь же в самом деле моей женою… Молчишь? О, неужели я тебя обидел, неужели…

Улыбнулась сквозь слезы:

— Нет, Сальвий! Не обидел ты меня… Я тоже… ты тоже стал моей жизнью…

Склонилась к нему, он обнял ее. Не видели подошедшего к ним человека, не слышали его слов. Это был Манлий.

Узнав о приезде Сальвия, он, спешившись, весь в пыли, прошел в сад, чтобы поговорить с ним.

— Очнись! — закричал он, тряся Сальвия за плечо. — С женой успеешь нацеловаться, а у меня важные дела…

Лициния вскочила и быстро скрылась за деревьями. А Манлий, сев на скамью, стал с увлечением говорить о деньгах, привезенных из Рима, о заказанном оружии и о людях, которых ему удалось завербовать. Он был доволен. Глаза его сверкали юношеским блеском. Смех звучал громкими раскатами.

Слушая его, Сальвий тоже увлекся. Впереди была борьба — вспоминал Малу, Мульвия, Сертория, Спартака, и сердце билось сильнее и сильнее. А когда подумал о Лицинии, радость захлестнула душу:

«Будем бороться вместе», — подумал он и пошел в дом вслед за Манлием.

 

XXV

Возвратившись в Рим, Лукулл занялся распределением несметных сокровищ, вывезенных из Азии, а в особенности золота и серебра в монете и слитках. Весь Рим говорил о бронзовой статуе Феба-Аполлона, вышиною в тридцать локтей, поставленной в Капитолии, о вишневом дереве из Кераза, об ониксовых амфорах, величиной с бочку, о девочках-Невольницах, отправленных в Мизенскую виллу, где некогда жила Корнелия — мать Гракхов, а потом Марий.

— Теперь приют добродетели станет приютом роскоши, удовольствий и телесных наслаждений, — насмехались популяры, нападая на Лукулла: со злорадством они вспоминали его богатства, войны, веденные без разрешения сената, обвиняли в грабежах, а народные трибуны налагали veto, как только сенат ставил вопрос о триумфе полководца.

Лукулл был взбешен. Ярость его увеличилась, когда он узнал, что любимая жена Клавдия была в связи со своим братом Публием Клодием, который возмутил против него полководца, легионы. Он не пожелал видеть ее, не захотел слышать лукавых уверений, плаксивых оправданий и развелся с нею. А однажды, встретившись у Катона с его сестрой Сервилией, он, очарованный ее красотой, умом и изяществом, решил на ней жениться. Катон был польщен выбором патриция и дал согласие.

Став женой Лукулла, Сервилия продолжала вести прежний образ жизни: часто встречалась с Цезарем и принимала в отсутствие мужа развратных юношей.

Так пролетали месяцы. Родив сына, она не изменила своего поведения, и Герон намекнул господину о непотребствах матроны. Лукулл был взбешен. Муть не избив Сервилию, он выгнал ее из дому, а сына отослал к Катону.

Скучно стало в обширном доме. Унылые дни тянулись неторопливой чередой — государственные дела, занятия философией, издание «Достопамятностей» Суллы не могли заполнить гнетущего одиночества. И он думал, как превратить остаток своей жизни в шумный праздник, чтобы видеть постоянно веселых людей, слышать смех женщин и пение под звуки лир и кифар.

Однажды, позвав скрибов, он повелел писать приглашения на пиршество, которое должно было состояться ровно через неделю, многим магистратам, невзирая на то, что некоторых подозревал во вражде, а иные открыто выказывали ему свою неприязнь.

Просторный, атриум, недавно перестроенный и украшенный с восточной роскошью, был залит огнями и заставлен столами, к которым с трех сторон прижимались ложа, покрытые пурпуром. Гостей еще не было, и рабы поспешно скользили между столов, уставляя их посудой и вазами с цветами, а ложа — венками. Потолок, покрытый свисавшими кусками белой ткани, казалось, дышал — то ли от ветра, проникавшего через комплювий, то ли от мехов, искусственно нагнетавших воздух, и длинные языки пламени мигали в светильнях.

Вошел Лукулл в сопровождении Герона, быстрым взглядом окинул атриум, внимательно осмотрел ряд статуй, колонны, увитые плющом и виноградом, амфоры на абаках и на мозаичном полу (здесь они плохо выделялись) и приказал места, где они стояли, покрыть испанским полотном. Затем заглянул в таблинум, где уже сидели флейтистки, кифаристки, арфистки и египтянки с систрами, спросил подбежавшего атриенсиса, накормлены ли они, и направился к распахнувшейся двери: входили претор Мурена, поэт Архий и Котта, разрушитель Гераклеи, названный сенатом Понтииским и преследуемый популярами. Это были друзья и сподвижники, с которыми Лукулл совершил походы в азийские царства.

— Привет дорогому амфитриону и второму Александру Македонскому! — радостно воскликнул Мурена, обнимая Лукулла и целуя ему руку. — Без тебя, лучший друг диктатора, скучно дома и невесело на улице. До сих пор не могу забыть о смерти Метелла Пия, хотя времени прошло много… Только в твоем доме оживает и весело пляшет сердце.

И, возвысив голос, выговорил нараспев:

— Верю тебе, дорогой Люций, — приветливо ответил Лукулл, зная искренность друга, — я всегда рад тебе, как гонцу, спешащему с радостной вестью о победе…

—…или о разрушении города, — хрипло рассмеявшись, прибавил Котта. — Признайся, дорогой, что в душе ты не очень досадовал на меня…

— Не ты один разграбил Гераклею, тебе значительно помог мой наварх Триарий, — нахмурился Лукулл. — Что говорить? Дело прошлое, но тогда я, действительно, порицал вас обоих. Разве мы разбойники, чтобы грабить города, насиловать женщин и продавать их в рабство?

— Ты совершил большую ошибку, возобновив политику Рутилия Руфа и раздражив публиканов, — перебил Котта, — Ограничение их алчности привело к тому, что они стали строить против тебя козни, сблизились с Помпеем и могущественными всадниками;..

— Знаю, — махнул рукою Лукулл. — Хотя я и презираю торгашей, но сегодня у меня в гостях будет афинский ростовщик Тит Помпоний Аттик; это муж умный, и с ним приятно побеседовать.

— Корнелий Непот удивляется, что Аттик не имеет еще ни одной виллы, — засмеялся Мурена, — а между тем иметь виллу в деревне или в купальной местности, как, например, в Байях, значит не отставать от обычаев общества…

— Так же, как скупать произведения греческого искусства, — подхватил Котта, — дельфийские столы, коринфские вазы, статуи, картины, чеканные чаши, бронзу…

— Ты прав, — перебил Лукулл, — но я ничего этого не скупаю, потому что имею. А чего не имею, то буду иметь. Я построю роскошный дворец с приемными и гостиными, с библиотекой, палестрой, банями; стены украшу гипсовыми изображениями и живописью… Всякий желающий найдет у меня отдых, развлечение… И Архий, одаренный Фебом-Аполлоном, будет импровизировать свои элегии.

— Нет, лучше я прочту фрагменты из своей эпической поэмы написанной в честь тебя… Описание осады Кизика и битва при Тигранокерте будут сладостны твоему сердцу…

Вошли Аттик, Валерия, вдова, и Фавста, дочь Суллы, а вслед за ними — Тит Лукреций Кар, прославившийся поэмой «De rerum natura».

Аттик, муж пожилой, скупой на слова, с хитростью в глазах, слегка насмешливый, преклонялся, подобно Цицерону, перед умершим недавно Сизенной, которого считал величайшим историком. Он расхваливал, входя в атриум, его последнюю книгу. Лукреций кивал головою, слушая его. Валерия, очень постаревшая, но красивая той старческой красотой, которая придает женщине благообразную величавость, беседовала о Фавстве с его сестрой — некрасивой девушкой с длинным носом и чувственными губами.

Получив свою долю наследства в день совершеннолетия, Фавста жила у мачехи, замуж не стремилась и вела самостоятельный образ жизни: у нее были любовники, и брат, посещавший мачеху до отъезда своего в Азию с Помпеем (он обручился с его дочерью), подшучивал над Фавстой: «Удивляюсь, что моя сестра хранит пятно, когда у нее есть сукновал», намекая на двух ее любовников: Макулу, что по-латыни значит пятно, и Фульвия, сына сукновала.

На беззаботном лице Лукреция была скука, может быть, пресыщение. Эпикуреец, он посвятил жизнь удовольствиям, но они надоедали не хуже, чем тетрактида или пентаграмма пифагорейцев («Если основа бытия в числе, как учил Пифагор, — -думал Лукреций, — то основа любви в поле»); чревоугодие было возведено в наслаждение утонченными яствами: мышление — в созерцательность.

Подойдя к Лукуллу, он приветствовал его, похвалил роскошь атриума и, повернувшись к гостям, сказал, указывая на Аттика, со смехом в голосе:

— Если друг и почитатель знаменитого историографа и переводчика басен Аристида не забудет маленького поэта Тита Лукреция Кара, то, несомненно, упомянет о нем в своей переписке с Цицероном, иначе стрела Сребролукого поразит тебя в самое уязвимое место…

— Увы, — вздохнул Аттик, — не мне упоминать о тебе, знаменитом поэте. Мое имя поглотит Лета, хотя Цицерон и Варрон предсказывают противное… О, если бы ты захотел назвать мое имя в своей новой поэме, я стал бы бессмертным! Но — клянусь Зевсом Ксением! — не будем утруждать амфитриона скучными беседами…

Однако Лукулл, улыбнувшись, вымолвил:

— Вы забываете, друзья, о бессмертном труде нашего богоравного императора: его «Достопамятности» переживут тысячелетия, а слава о его подвигах и величественное имя будут сиять, как яркие звезды…

— Ты прав! — вскричал Мурена. — Имя его увековечено, и мы…

Слова его потонули в шуме голосов: вошли ученый и писатель Парфений, гистрионьг Эзоп и всадник Квинт Росций, историк Корнелий Непот и молодой поэт Катулл, сопровождавший Клодию, в которую был безумно влюблен и от которой не отходил ни на шаг.

Красавица Клодия, дочь Аппия Клавдия Пульхра, сестра жены Лукулла и супруга Метелла Целера, славилась на весь Рим необузданным распутством, и Цицерон, называя ее «волоокой Герой», «Медеей Палатинских садов», «Клитемнестрой», намекал на ее кровосмесительную близость с братом и с женой Лукулла, которую она совратила с. добродетельного пути матроны. И эта женщина осмелилась явиться в его, Лукулла, дом! Не хватало еще, чтобы она привела с собой изгнанную Клавдию!

Лукулл негодовал, но выпроводить супругу Метелла Целера было бы невежливо, и он сдержался.

«Теперь времена не те, — думал он, — свобода и равенство отравили души матрон; у Клодии — десятки любовников… И, конечно, прав был Цицерон, назвав ее «квадрантарией».

Вспомнил, что во время судебного разбирательства, которым закончилась связь ее с оратором Целием Руфом, обе стороны бесчестили друг друга оскорбительными обвинениями, и Целий кричал на весь форум о ее корыстолюбии…

Одетая в прозрачную ткань, сквозь которую просвечивал пленительный изгиб бедер, а из разреза, как из лопнувшей почки, выглядывало юное тело, похожее на раскрывшийся цветок, с грудью Дианы, Клодия казалась богиней, и сам Лукулл невольно залюбовался ею. Вспомнил Клавдию, ее наряды, щегольство, уход за телом — употребляла пемзу с Эольских островов для сглаживания пушка на лице, чистила зубы порошком, приготовленным из мелосской и низиросской пемзы: белила щеки родосскими свинцовыми белилами, притирала хийской или самосской землею… «Прежде она не была такою! Подлая развратница растлила ее душу…»

Старый Росций и Эзоп спорили с молодым Парфением о бессмертии души. Парфений утверждал, что с Платоном можно согласиться уже потому, что Сократ, учитель божественного философа, познал самого себя путем внутреннего созерцания, а Платон углубил это познание до возможного предела.

— А еще раньше, — прибавил он, — мудрый Пифагор развил учение о метапсихозе и вечном возвращении в мир… Мы жили уже много раз, иногда проблески воспоминаний о предыдущих существованиях пролетают в нашей душе, часто мы слышим некогда слышанное, видим некогда виденное, и душа содрогается от удивления и трепета. А то, чему мы учимся, не есть изучение, а повторение того, что мы знали и что замерло в душе тысячелетия назад…

— Неужели ты пифагореец? — спросил подошедший Лукулл.

— Нет, — задумался Парфений, — но я готов принять эту великую мудрость, которой внимаю с затаенным трепетом.

— Удивительно, — перебил его Росций, — что после Демокрита возможна еще вера в сверхъестественное. Неужели тебе не известно учение мудреца из Абдеры, который отрицал богов и таинственные силы?

— Истинные мудрецы вырождаются — Демокрит жеу превозносимый тобою, заблуждался, и вихрь атомов, созданный им, унес его в подземное царство Аида, где он даст ответ…

Мурена и Котта, перешептываясь, отошли от них. Но Лукулл остался. Подобно Сулле, он любил «умственные удовольствия», и рассуждения Парфения тронули в его душе неведомую струну, о существовании которой он даже не подозревал.

— Кто же тебя поучает всем этим премудростям? — спросил он и не удивился, услышав ответ:

— Публий Нигидий Фигул.

Имя сенатора-писателя, пифагорейца и волшебника, было широко известно в Риме: оптиматы считали его наделенным сверхъестественной силой, а плебеи — посредником между патрициями и богами.

«Я посажу их рядом с собою, — подумал Лукулл о Парфении и Фигуле, — и их беседа будет, несомненно, приятнее глупых самовосхвалений пьяных гостей».

Взглянул в глубину атриума: прислонившись к колонне, Катулл с жаром беседовал с Клодией, — на детски-невинном лице красавицы покоилась мечтательная улыбка, в глазах вспыхивал затаенный смех. Катулл убеждал ее в чем-то, а она отрицательно покачивала головою.

— Взгляни, дорогой амфитрион, как влюбленный поэт соблазняет развратницу, которая прикидывается девственницей, — сказал Аттик, указывая на них глазами. — Клянусь Афродитой Пандемос, я не видывал такого бесстыдства даже в афинских диктерионах!..

Лукулл пожал плечами.

— Надеюсь, ты не считаешь моего дома одним из диктерионов, которые ты привык посещать? Аттик вспыхнул, побледнел, растерялся.

— Клянусь Адонисом, я не хотел… Язык мой выговорил глупость, прежде чем разум успел остановить его…

Лукулл отвернулся и поспешил навстречу входившим гостям. Это были Прецйя и Цетег, молодые Антоннй и Курион, оратор Квинт Гортензий Гортал — соперник Цицерона, ученые Марк Теренций Варрон, тучный, безбородый, и Публий Нигидий Фигул, муж бородатый, мрачный, сосредоточенный.

Атриенсис возгласил:

— Просим снять обувь!

Это означало, что гости могут занимать места за столом. Все бросились к пурпуровым ложам.

Блюда сменялись блюдами, — их было так много, чтопредусмотрительный хозяин приказал положить возле каждого прибора рвотный порошок.

После острой закуски, состоявшей из морских ежей, спондил, устриц, дроздов со спаржей, ракушек, морских жолудей, дичи, запеченной в муке и оленьего жаркого приступили к обеду. Сначала была подана свиная грудинка, вареные утки и чирки, жареные гуси, куры, цыплята, журавли, фригийские рябчики, самосские павлины, амбракийские ягнята, затем — пессинунтская рыба, халкедонские скумбрии, гадитанские мурены, родосские осетры, киликийские скаты и тарентские устрицы.

Атриум гудел от голосов, смех и восклицания нарушали говор.

После нескольких часов беспрерывной еды мужи вставали и направлялись в комнату, где курились на треножниках благовония, чтобы принять порошок или сесть на золотой горшок, услужливо придвигаемый невольником; женщины быстро скрывались за занавесом, разделявшим комнату на две половины.

Звуки кифар и арф, резкий звон систров, хоровые песни юношей и девушек — все это заглушало голоса собеседников; а с потолка медленно сыпались лепестки роз, ложась на жареных павлинов и троянских свиней, на окорока, колбасы, рыб и десятки иных яств.

Когда началась пирушка и рабы, убрав со столов блюда, расставили кубки, усыпанные драгоценными камнями, и подали сыры, мед, пирожные, понтийское печенье, яблоки, груши, виноград, вишни, тазосские орехи, египетские финики и испанские желуди; когда вино полилось из амфор в фиалы, и атриум зашумел возбужденными голосами, провозглашавшими здравицы, — Лукулл обратился к Нигидию Фигулу и, указывая на сцену, где плясали в глубине раздвинувшейся стены полунагие девушки, сказал:

— Взгляни, мудрейший из мужей, на этих прелестниц и похвали их.

— Скажу словами Гомера:

— Прекрасно! — воскликнул Лукулл, — твоя ученость всем известна, а о чудесах, которые ты способен совершать, говорит весь Рим. Не скрой же от нас, что знаешь о гидромантии, леканомантии, предсказаниях и магии?

Нигидий Фигул усмехнулся:

— Я удивляюсь, что теперь, когда падает вера даже в богов, — пожал он плечами, — находятся римляне, которые верят способности магов вызывать дождь, град, грозу и засуху. По законам XII таблиц должно строго преследовать лжепророков и уличных предсказателей по Сйбиллиным книгам, а между тем толпы этих обманщиков пользуются легковерием плебеев и морочат им головы… Я не особенно доверяю чудесам тосканских гаруспиков и совершенно не верю фессалийским колдуньям, которые якобы могут посредством магических песен заставить луну сойти с неба. Но в астрологию, а отсюда — в предсказание будущего, верю… Верю также в Фатум, или предопределение. Даже пытался вместе с Варроном вызывать умерших… Но об этом после… Ты спрашиваешь, благородный Люций Лициний, о гидромантии и леканомантии? Ну, так слушай. Гидромантия — это ворожба на воде, способная вызвать изображение лиц богов… Я употреблял глиняный сосуд, опускал в него камень ампелит: блестящий, он, очевидно, придавал остроту зрению, и я однажды увидел Юпитера…

— Возможно ли? — вскричал с недоверием Лукреций Кар, возлежавший против Лукулла, и толкнул локтем Парфения.

— Леканомантия, — продолжал Нигидий Фигул, не обращая внимания на восклицание Лукреция, — это ворожба при помощи воды. Наполнив цистерну водой, я бросил туда золотые и серебряные дощечки, чашу, щит, лезвие меча, и вскоре появлялись предметы и фигуры, о которых я долго думал; я даже слышал ответы вызванных существ.

— Удивительно, — сказал Лукулл, задумавшись. — Но скажи, благородный мудрец, верно ли то, что утверждает Парфений? А говорит он, что Варрон, подобно пер1сйдским магам, употребляет зеркала, чтобы вызвать сон, а ты пользуешься заколдованными детьми.

— …усыпленными, — поправил Нигидий Фигул.

—…пусть усыпленными, — согласился Лукулл, — и их вопрошаешь о будущем…

— Это верно, Я вопросил о судьбе Митридатской войны;..

Лукулл нахмурился, но тртчае же, улыбнувшись, воскликнул:

— Разве судьба ее не была известна Риму до моего возвращения из Азии? Ты напрасно потерял, благородный Публий Нигидий, дорогое время…

Фигул пожал плечами.

— Говорят, ты излечиваешь меланхолию при помощи музыки, — вмешался Лукреций, — но нашел ли ты средство против эпилепсии? Этой болезнью страдает Юлий Цезарь, и, говорят, врачи предписали ему есть собачье мясо, сваренное с разными травами, вином и миррой…

— Но эпилепсия — сумасшествие, — заметил Лукулл, — следовательно, Цезарь — сумасшедший…

Нигидий Фигул рассмеялся.

— Нет, он не сумасшедший, ибо не одержим ларвами… поп est larvatus, — повторил он, — но близок к помешательству, — и, омочив губы в чаше с вином, переменил разговор. — Будущее скрыто во тьме, и трудно предсказывать предначертанное Фортуною. Однако нам помогает астрология, и я, сблизившись с халдеями, вкусил от их премудрости. Я вынул гороскоп младенцу Октавию, племяннику Цезаря, и предсказал ему славную будущность…

— Ты назвал его императором! — вскричал Парфений.

— Так оно и будет, если лучи звезд не отвратятся от него.

Помолчали.

— Над чем ты теперь работаешь? — рассеянно спросил Лукулл, прислушиваясь к откровенной беседе Катулла с Клодией.

— Пишу книгу о мудрости и учености халдеев.

— Увы! — вздохнул Лукреций. — Я не настолько учен, как ты, и потому люблю прославлять только доблестных мужей.

Гремели кроталлы, арфы, веселая греческая песня, нарастая, ширилась.

Лукулл встал с ложа и пошел между столов; он подходил к собеседникам, спрашивая, всем ли они довольны и не желают ли еще- чего-нибудь. Гости громко благодарили, восхваляя его за радушие, доброжелательство и дружбу.

Проходя мимо Катулла и Клодии, Лукулл остановился: красавица делала поэту знак языком и губами, но Катулл растерянно смотрел на нее, не понимая. Глаза его беспомощно мигали.

Лукулл с негодованием отвернулся.

 

XXVI

Помпей между тем гнал Митридата, совершая большие переходы, и, настигнув его на берегах Евфрата, завязал битву ночью. Увидев, что понтийцы дрогнули под яростным напором римлян, царь в отчаянии прорвался с несколькими сотнями воинов сквозь ряды неприятеля и погнал коня, стараясь уйти от бешеной погони. Но в пути отряд рассеялся, и Митридат скакал во главе нескольких человек рядом с своей смелой наложницей Гипсикратией. В широких персидских штанах и военном плаще, она, одетая по-мужски, мало была похожа на женщину: выдавали только смугло-розовые щеки, улыбка и черные маслянистые глаза. На привалах она ухаживала за царем и его лошадью, развлекала повелителя рассказами о жизни наложниц старого Тиграна. Но Митридат был не весел.

- В крепости Синорах, где он остановился ненадолго, царь дал приближенным яду — спасительное средство, чтобы не попасть в руки неприятеля.

— А теперь к Тиграну, — шепнул он, но Гипсикретия покачала головою. — Что? Ты сомневаешься в нем? Разве Тигран не друг и родственник?

— По слухам, царь, — осторожно вымолвила наложница, зная его вспыльчивость, — твоя голова оценена Тиграном в сто талантов…

Лицо Митридата исказилось.

— Кто говорит? — вскрикнул он, едва владея собою. — Назови имя, и я прикажу содрать со злодея шкуру и бросить его в раскаленную печь…

— Прежде чем ты это сделаешь, царь, пошли к Тиграну приближенного с просьбой о гостеприимстве…

Недолго ждал Митридат Ответа — слухи подтвердились: посланец, прибывший от Тиграна с отказом, был в ужасном состоянии: с отрезанными ушами и носом, с отрубленными руками, привязанный к лошади, Голодный, он долго не мог вымолвить ни слова. И наконец объявил страшную весть. Митридат захохотал.

— Боги, слышите? Ты, Зевс, и ты, Митра, испепелите вероломного царя, подлого клятвопреступника, связанного со мной узами родства! Да не будет ему покоя в жизни и после смерти, пусть злые духи терзают его днем и ночью, пусть жены изменят ему с его сыном, а наложницы — с рабами! И пусть кинжал сына погрузится в сердце отца и трижды повернется в нем! О Зевс, о Митра!..

Проклятья успокоили его — -верил в их силу. Вышел из шатра и, вскочив на коня, крикнул:

— В путь!

Он решил бежать в Колхиду, а оттуда пробраться в Пантикапею.

«Новую, новую войну я начну с проклятым Римом… Подыму скифов, пэонцев и весь Восток, вторгнусь в Италию, подобно Аннибалу… А тогда…»

Он захохотал и стегнул коня бичом, оставив позади себя Гипсикретию.

Старый Тигран, потерпев несколько поражений, понял, что борьба с Римом немыслима, если даже Митридат не в состоянии дать отпор железным легионам противника. Надеясь на милосердие римского полководца, он окончательно порвал с Митридатом и объявил,, что спасение Армении зависит от перемирия с неприятелем. Молодой сын его был против решения отца, но царедворцы поддержали старика, и пришлось, скрепя сердце, покориться. Однако, желая предупредить события, молодой Тигран восстал против отца и послал гонцов к Помпею, приглашая его вступить в Армению. Он надеялся, что римлянин отнимет престол у старого царя и передаст ему, царевичу, но старик, вздумав предупредить его, сам выехал ночью в лагерь Помпея.

Войдя в шатер полководца, он увидел сына и — побледнел, Сорвав с головы своей китару, он нагнулся, чтобы положить ее к ногам Помпея и упасть перед ним на колени, но полководец приветливо взял его за руку и посадил рядом с собою, а царевичу указал место по другую сторону.

— Царь, клянусь богами, не я виноват в твоих несча стьях, а ты сам и Лукулл: ты поддерживал врага римлян Митридата, а Лукулл отнял у тебя Сирию, Финикию, Галатию и Софену… Если желаешь владеть этими землями — владей, но ты должен быть наказан за враждебные действия против Рима; поэтому выплати мне шесть тысяч талантов и передай трон Софены своему сыну.

— Да будет благословенно богами твое справедливое решение! — радостно вскричал старик.

На надменном лице Фавста Суллы мелькнула улыбка; он пригладил рукой непослушные вихры рыжих волос и, толкнув незаметно Помпея, указал глазами на царевича. Помпей пожал плечами и, поднявшись, вымолвил:

—   Поздравляю тебя, Тигран, царем Армении, а тебя, царевич, повелителем Софены.

— Боги слышат твои слова, величайший полководец, — ответил старик, — и я молю их, чтоб они исполнили мои пожелания о награждении тебя и доблестных твоих легионов воем, что вы помыслите. А я сверх шести тысяч талантов,,которые ты назначил, выдам твоим воинам по полумине, центурионам — по десяти мин, а военным трибунам по одному таланту…

— Объявляю тебя другом и союзником римского народа, — сказал Помпей и повернулся к Деметрию: — Позаботься:, чтобы обед, на который я приглашаю царя и царевича, был вполне приличен их высокому положению…

Царевич встал, глаза его злобно сверкали.

— Благодарю тебя, римлянин, за кость, которую ты мне бросил, как собаке! — засмеялся он, не глядя на отца.-

— Что? — вспыхнул Помпей. — Про какую кость лепечешь ты, глупый щенок?

— Про Софену. Царствуй в ней сам, а я поищу себе более справедливого судью.

Помпей побледнел.

— Взять его, связать… — выговорил он трясущимися губами. — Зорко стеречь… Он пойдет за моей колесницей во время триумфа… Слышишь, Фавст Корнелий Сулла?

Оставив легата своего Афравия поддерживать порядок в Армении, Помпей двинулся на Кавказ. Легионы проходили по местам, памятным подвигами Язона и аргонавтов, жизнью Медеи… Разбив албанцев и иберийцев, он переправился через Кирн и вступил в Гирканию. Но не Гиркания соблазняла Помпея, — он мечтал о покорении Сирии и Аравии и о дальнейшем походе до Красного моря.

— Разве, воюя в Африке и Испании, я не дошел до Атлантического океана? Разве не могу достичь Тирканского моря? Я должен увидеть воды Красного моря и стать победителем на берегах Океана, окружающего всю землю.

Покоряя заветные земли, он послал гонца в Рим с напыщенным, хвастливым донесением.

«Гней Помпей Великий, император — сенату и римскому народу.

Милостью богов доблестные легионы совершили нечеловеческие подвиги и украсили бессмертными победами римское оружие, внушив ужас побежденным. В Талавре я захватил сокровища бежавшего Митридата, а в одной из крепостей — пергаменты с описанием способов приготовления ядов, а также непристойную любовную переписку царя с Монимой… Сирия, не имевшая законной царской династии, объявлена римской провинцией, Счастливая Аравия покорена, и город эрембов Петра открыл нам свои ворота. Также покорена Иудея, и Аристобул, сдав Иерусалим, припал к нашим ногам, моля о пощаде. Только кучка изуверов, засев на крутой скале, где стоит храм, воздвигнутый иудейским царем Соломоном, защищалась три месяца. Узнав от соглядатаев, что в субботний день иудеям воспрещена всякая работа, я двинул войска на приступ и овладел святыней. Я не пощадил ни одного варвара из двенадцати тысяч: кто не пал от меча, тот попал в руки ликторов. Я вошел в святое святых, куда имеет право входить верховный жрец один только раз в год, и не тронул драгоценностей святыни. Должен упомянуть, что больше всех отличился при взятии Иерусалима сын великого диктатора Фавст Корнелий Сулла, который первым взошел на городскую стену — вечная слава храбрецам, достойным своих отцов!..

Но самое главное, чем могу порадовать Рим, заключается в радостном известии, привезенном гонцами с берегов Понта. Еще издали по копьям их, увитым лаврами, я узнал, что боги с нами: Митридат Звпатор, непримиримый враг наш, кончил жизнь самоубийством в Пантикапее, вследствие измены своего сына Фарнака.

Слава бессмертным! Враг, боровшийся с нами полвека, мертв!.. Теперь, когда рубеж римского государства про*,а ходит по ту сторону Низибида; когда Тигран укрощен, а Фарнаку отдана часть Понтийского царства, расположенного на берегах Понта Эвкеинекого и названа Боспорским царством, а другая часть обращена в римскую провинцию, — я могу окончательно закрепить мир на Востоке и способствовать процветанию городов, земель и благосостоянию народов, которые ликуют и восхваляют богов, получив таких честных, справедливых и могущественных владык».

Кончая эпистолу, Помпей едва сдерживал насмешливую улыбку: много лжи и самовосхваления было в его донесении, но так было лучше.

«Разве я не строю городов, не объявляю их свободными? — думал он, прохаживаясь по шатру. — Разве не решаю споров между ними и царями? Слава о моем могуществе, нравственных качествах и человеколюбии гремит по всей Азии… Но зачем я прикрываю алчность, насилие и разврат друзей? Не следовало ли бы обуздать их железной рукой, заставить стать римлянами?.. Ах, Деметрий, Деметрий! Что он делает!.. Не успел я еще вернуться в Италию, как он купил уже в Риме роскошные дома и лучшие места для прогулок… А вчера похваляйся, что нанял у Красса садовников, чтобы к моему приезду были готовы «Деметриевы» сады… О боги! Он воспользовался моим увлечением и с лихвой получил плату… за тело своей жены…»

Кликнул Деметрия.

Вольноотпущенник вошел, пошатываясь, и, не дожидаясь приглашения, нагло разлегся на ложе.

— Я пришел. Что тебе, Великий? — -спросил он пьяным голосом..

— Сейчас отправляется гонец в Рим, — оказал Помпей, плохо скрывая свое раздражение, — не пошлешь ли родным эпистолы?

Деметрий расхохотался.

— Родным? Скажи лучше — жене! Но теперь она едва ли будет спать с тобою… теперь…

Помпей побагровел.

— Молчи, — сдавленным топотом вымолвил он, — не доводи меня до бешенства…

— А ты щадил меня? Но я, раб, должен был подчиняться, теперь… Ну, не раб, а вольноотпущенник, — не всё ли равно? Ты взял у меня жену, а потом…

— Молчи, — повторил Помпей, едва сдерживаясь.

— Ты награбил в городах сотни тысяч талантов, ты получил от Тиграна…

Лицо Помпея исказилось — бросился к ложу и ударил Деметрия по лицу с такой силой, что тот, обливаясь кровью, свалился на пол.

Вольноотпущенник лежал не шевелясь. Помпей растерянно смотрел на него. И вдруг хлопнул в ладоши.

— Отлить водой, — приказал он взбежавшим рабам, — отнести в шатер и позвать лекаря.

Через час врач, римский вольноотпущенник, доложил Помпею, что у Деметрия выбиты два передних зуба и глубоко рассечена губа.

— Ничего, — засмеялся Помпей, — зубы вставит в Риме, — золота у него много, а губа заживет.

 

XXVII

Если первый заговор против республики кончился неудачей и замешанных в нем мужей спае Красс, то вторая попытка, после тщательной подготовки, могла удасться. Так думал Цезарь, договариваясь, года два спустя, с Крассом. Теперь богач почти не хитрил и смело стал на его сторону.

В Риме считали, что мысли Красса сосредоточены на способах обогащения, однако золото и серебро были средством для достижения власти. Железное упорство; с которым Красс шел к цели, удивляло Цезаря: казалось, ничто не могло остановить богача: где бессильно было золото, там решали лесть, хитрость и заманчивые обещания магистратур, а если и это не помогало — оставался удар кинжалом в темноте. Поэтому, когда Цезарь сообщил ему однажды, что Катилина готов выступить, глаза Красса засверкали:

— Пусть он станет во главе движения, — сказал он, — а мы будем руководить издали… Скажи ему, что средств на это дело я не жалел, не пожалею и впредь. Пусть он торопится, пока Помпей в Азии…

— А устоим ли мы против Помпея, если заговор удастся?

— Помпей опьянен на Востоке царскими почестями, и мы укротим его прежде, чем он высадится в Италии. Но не это меня беспокоит, — боюсь выборов. Если консу лами не изберут верных нам мужей, борьба станет трудной и опасной…

— Нужно поддержать Катилину…

— Верно ли, что на его знамени написана анархия? Цезарь пожал плечами: 

— Он готов бороться за плебс и, борясь, опираться на него.

— Неужели он популяр?

— Он ратует за неимущих и положит за них голову на жертвенник Беллоны… Хочешь увидеться с ним?..

Красс задумался.

— Сначала сам поговори с ним, а я появлюсь в нужную минуту…

«Хитрит, — подумал Цезарь, мельком взглянув на упитанное лицо сенатора, — но и я не дурак… Посмотрим, кто кого перехитрит».

Простившись с Крассом, он вышел на улицу. Было уже поздно — проходила третья стража. Рабы, освещавшие факелами дорогу, держали наготове мечи, опасаясь нападения из-за угла (случаи ночных убийств были нередки). Женщины избегали появляться по ночам на улицах, а мужи окружали себя вооруженной стражей.

Несколько домов на Палатине были еще освещены, и из одного из них доносились звуки кифар и флейт, разгульные песни женщин, пьяные голоса мужей.

Цезарь остановился: «Не зайти ли к Катилине? Если он пьян — незаметно уйду, а если трезв — узнаю его замыслы». И, оттолкнув раба, стоявшего у двери, заглянул в атриум. Амфитрион дремал на ложе, и Аврелия Орестилла, матрона с мужественным лицом и большими зеленоватыми глазами, пыталась разбудить его легкими ударами веера по голове.

«Завтра», — решил Цезарь и поспешно зашагал по улице.

Задумавшись, Цезарь полулежал в таблинуме. Светильни догорали, но он не замечал полусумрака, обволакивавшего предметы. Приказав рабам не беспокоить себя; он размышлял о Римской республике, потрясаемой борьбой сословий, и видел, что истинных аристократов уже не осталось, а все преимущества, которыми они пользовались, отошли в вечность; теперь каждый квирит мог добиваться любой магистратуры, « если он был богат, то и получить ее. Место прежних аристократов, заняли хищники, старавшиеся захватить доходы и сокровища республики. Что с того, что сыновья бедняков поступали на военную службу, обогащались в походах, а затем занимались торговлей, покупали себе виллу и рабов? Они не становились состоятельнее нескольких золотых мешков, подобных Крассу, но могли получить .подряды на общественные работы или военные поставки, переселиться в провинции, добиться в Риме трибуната, эдилата или квестуры. А против них стояли пролетарии — нищие, обреченные на скудную помощь республики: одни продавали голоса, другие становились клиентами, иные — соглядатаями, работавшими на аристократов и демократов. Подкуп и раздача милостыни праздной толпе стали законом: от власти грубых и скупых волопущенников-ростовщиков зависели плебей, торговец и сенатор, и можно ли было оздоровить общество, влить в его жилы спежую кровь, примирить сословия, когда зажиточные фамилии переходили на сторону аристократии, а популяры искали точек споры в среде италийского плобса и мелких торговцев?

Он видел закат республики уже при Цинне, а когда пришел Сулла, страшный распад охватил государство и перевернул жизнь. Борьба кредиторов и заимодавцев увеличила число недовольных, и Катилина кричал: «Аграрный закон, уничтожение долгов, отнятие у полководцев награбленной добычи, помощь охлосу хотя бы путем насилия!..» А оптиматы совещались о государственном перевороте и полном захвате власти: учреждение олигархии казалось единственным выходом из положения. Светильни потухли, но Цезарь не замечал темноты. — Красс будет добиваться избрания консулов, которые нас поддержат, — шептал он, — из сем<и кандидатов я твердо уверен в Гибриде потому, что он запутался в долгах и заложил имения…

«А популяр Цицерон хитрит, обещая .поддержку Катилине и готовясь перебежать к аристократам. И, если он изменит нам, аристократы напрягут все силы, чтобы поддержать своего сторонника… Но — слава богам! — у нас есть Красс, муж хитроумный и всесильный, который обещает бросить на форум всех своих клиентов, вольноотпущенников и разорившихся откупщиков; есть у нас также Лабиен и Рулл, которые бредят трибунатом…»

Встал, и лишь теперь обнаружил, что в таблинуме темно. Хлопнул в ладоши, — вошел раб и зажег светильню.

— Убери свиток пергамента, — приказал Цезарь, — а я прилягу. Разбуди меня чуть свет.

— Господин, до рассвета остался, только один час.

— Хорошо. Сделаешь, как сказано. И Цезарь направился в кубикулюм.

 

XXVIII

Шли месяцы. Как рассчитывал Цезарь, так и случилось — Цицерон перешел на сторону аристократов, а Каталина, кандидат популяров, добивавшийся консульства, не был избран. Консулат получили Цицерон и Антоний Гибрида.

Неудача не сломила упорства Цезаря и Красса.

«Остаются народные трибуны, — думал Цезарь, наблюдая за волнениями в Риме, — и, если власть будет наша, попытаемся опрокинуть олигархию».

Избрание Рулла и Лабиена было толчком для ротаций.

Публий Сервилий Рулл появлялся на форуме как беднейший пролетарий; босиком, с нечесаннымй волосами, растрепанной бородой и в грязных лохмотьях, он произносил зажигательные речи, упоминая, что со времени диктатуры Суллы никто не смел говорить об аграрном законе.

— Квириты, — кричал он, надрываясь, — кровавые времена прошли, и не пора ли беднякам получить, наконец, то, чего они были безбожно и незаконно лишены? Цицерон предлагает нам, народным трибунам, свою помощь, но можем ли мы принять ее от мужа, который был с нами и перебежал из-за личной выгоду в лагерь аристократов? Нет, квириты! Мы отказались от поддержки человека, не понимающего, что будущее в руках народа, а не презренной кучки оптиматов.

И он прочитал закон, устанавливавший избрание децемвиров семнадцатью трибами, сроком на пять лет, с чрезвычайной властью. 

— Эти мужи, ни в чем не зависящие от народных трибунов, смогут продавать в Италии и за ее пределами виллы, попавшие в число общественных земель с 666 года от основания Рима и утвержденные к продаже сенатом в 675 году; они составят опись добычи всех полководцев, кроме Помпея, которому мы доверяем, потому что он популяр; они потребуют возвращения захваченных богатств, чтобы приобрести земли для беднейших квиритов…

Народ рукоплескал. Аристократы поглядывали на сухощавого длинноносого Цицерона, который, опустив голову, ехидно улыбался.

«Конечно, Рулл подкуплен Крассом, — думал Цицерон, — и стоит только пройти аграрному закону, как децемвиры, в число которых попадут несомненно Красс и Цезарь, возбудят вопрос об Египте: имущество Птолемеев, завещанное Александром II вместе с Египтом, стало после 666 года частной собственностью, следовательно; это имущество нужно взять, а чтобы взять, следует объявить войну Египту. Красс умен. Народ тем более поддержит его, если он пообещает купить земли для плебса».

Цицерон видел, что его сторонники испуганы: нобили боялись децемвирата, который считали скрытой диктатурой популяров; полководцы — посягательств на богатства, захваченные в недавних войнах, а публиканы, взявшие на откуп общественные земли в Вифинии и Понте,-продажи их.

Еще накануне были распущены слухи, что аграрный закон уничтожит государственную и частную собственность – и все общественные земли Эллады и Азии, завоеванные Суллой после 666 года, и имения, отнятые у проскриптов. И всадники, во главе с Аттиком, требовали от сената принять решительные меры.

Выступил Цицерон - он произнес две блестящие речи «Об аграрном законе», восхваляя Гракхов и превознося их земельные законы, но тут же заявил, что несвоевременная рогация Рулла только ухудшит положение бедняков.

Напрасно Красс и Цезарь разжигали страсти подкупом, угрозами, обещаниями благ, а народный трибун Лабиен, горой стоявший за Цезаря, обвинил старого сенатора Рабирия, тридцать семь лет назад осудившего Сатурнина без провокации, — всё было напрасно: Рабирия защитил Цицерон, а отмена долгов не прошла.

 

XXIX

Пользуясь огромной популярностью среди недовольных, вождь угнетенной голи, как величали Катилину его враги, имел сторонников не только в столице, но и во  многих муниципиях: ветераны и колонисты Суллы, во главе с Гаем Манлием, обнищавшая знать, к которой примкнули Публий Лентул Сура, Гай Цетег, и, наконец, толпы голодных пролетариев, готовых на всё, лишь бы сбросить со своих плеч вековые унижения и нищету.

С обеих сторон ненависть переходила в едва сдерживаемую ярость. Катилина возбуждал толпы пролетариев, а оптиматы кричали на форуме, что республике угрожает заговор промотавшихся гуляк, и шопотом называли имя Красса, поддерживавшего их деньгами.

Катилина совещался с Цезарем и Крассом.

— Подлая собака Цицерон угрожает мне судом, — говорил он, бегая по атриуму, — но я — клянусь Олимпом! — разрушу замыслы этого шута, лизоблюда и льстеца!

— Не доверяй Целию и Квинту Курию, — сказал Красс. — Фульвия, любовница Курия, часто видится с Цицероном, а твои речи известны всему Риму. Зачем ты сказал избирателям: «Несчастные не могут рассчитывать на богатых для улучшения своей участи»? Зачем Манлий смеялся над рогацией о долгах, говоря, что «должники могут освободиться только при помощи мечей»? Вошли Гай Манлий и Сальвий.

— Вот они, надежда угнетенных! — вскричал Катилина, подбегая к ним и пожимая руки. — Как дела, коллеги? Готовы ли жители Транспаданской Галлии нас поддержать? А ремесленники Рима? Хорошо, я так и думал. Оставайтесь же в Риме до выборов.

— Вождь, со мной приехала моя любимая жена, — возвестил Сальвий, — и она сумеет склонить жен знатных плебеев на нашу сторону.

— А мы не пожалеем своих голов для блага республики, — оказал Катилина. — Только военная диктатура способна установить порядок в Риме!

— У нас есть мечи, — подхватил Манлий, — есть копья, сила в мышцах и мужество в сердцах. И, если мы дружно ударим, сам Марс содрогнется на ложе Венеры!..

Он засмеялся и прибавил:

— Цицерон стремится помирить всадников с сенатом. Он распространяет слухи, обвиняя нас в заговоре против республики. Но, если этот длинный гадкий червь начнет нам вредить действиями, мы безжалостно растопчем его…

Августовские выборы кончились/неудачей для Каталины. Консульство получили Люций Лициний Мурена и Децим Юний Силан. Цезарь был избран претором, а Метелл и Катон — трибунами.

Катилина был взбешен неуспехом. Посылая в Этрурию Манлия и.Сальвия, он говорил:

— Увеличьте войско отверженными людьми, призовите под наши знамена беглых рабов и ждите моей эпистолы. Да помогут вам боги!

А Цицерон, не имея доказательств виновности Каталины и желая ладить с народом, не знал, что делать. Аристократы требовали ввести военное положение, а он колебался.

Прошло два месяца, и Цицерон, побуждаемый нобилями, вынужден был созвать сенат.

— Знаю все, — говорил он, и, хотя утверждал, что имеет доказательства виновности Каталины, — это была ложь: он действовал на основании слухов и сведений, доставляемых Фульвией, любовницей Курия. Но можно ли было верить легкомысленной женщине, которая заявляла, что Катилина замышляет убийство сенаторов?

Объявление военного положения вызвало волнения в Риме. Граждане ожидали, что консул призовет к оружию сенаторов и всадников, как это было во времена Гракхов и Сатурнина, но этого не случилось: не те были времена и нравы!

В городе были расставлены караулы, и Катилина, вызванный консулом оправдаться, отвечал дерзко, высокомерно и насмешливо. Одни сенаторы утверждали, что Цицерон солгал, чтобы возвыситься; другие — что он опасался принять чрезвычайные меры по праву консула, боясь навлечь на себя ненависть черни. А Красса и Цезаря почти не было видно: привыкшие действовать исподтишка, они притаились, выжидая, готовые вмешаться, если успех будет на стороне заговорщиков.

 

XXX

Ночью, после третьей стражи, Цезарь постучал в дверь дома Красса и приказал рабу тотчас же разбудить господина.

— Важные вести, — оказал он, переступая порог таблинума: — Манлий взялся за оружие. Фезулы восстали… Сенат постановил отправить легионы в Пиценум, Этрурию и Кампанию. Друзья отвернулись от Катилины. Цицерон находится в нерешительности, хотя ему известно, что Катилина приказал поднять всю Италию и убить консула.

Красс, протирая заспанные глаза, молчал.

— Твой совет? — наконец вымолвил он.

— Ты, конечно, был на вчерашнем заседании сената, — сказал Цезарь, избегая ответа на заданный вопрос, — и слышал великолепную речь Цицерона против Катилины. Она была образцом ораторского искусства, и я хочу припомнить ее слово в слово, потому что боги одарили меня острой памятью… — И он стал говорить: — «Точно наяву встает передо мной наша столица, краса вселенной, защита народов, встает истребленная вспыхнувшим морем огня; мне грезятся груды непогребенных трупов ее несчастных граждан, лежащих на могиле своей родины, чудится зверское лицо Цетега, ценой вашей крови торжествующего свою победу; а когда я представляю себе Лентула в царских одеждах, Лентула, надеявшегося, по собственному признанию, достичь верховной власти, негодяя Габиния, одетого в пурпуровую мантию, и Катилину, приближающегося во главе своих полчищ, — ужас объемлет меня при мысли о рыданьях матерей семейств, бегстве девушек и мальчиков, наглом оскорблении весталок…»

— Довольно, — прервал Красс. — Дальше ты, конечно, повторишь слова Катилины: «В государстве есть два тела: одно — слабое, с бессильной головой, а другое сильное, но без головы. И, если второе меня поддержит, оно не останется без головы». Зачем мы говорим об этом? Я знаю, что Катилина, оскорбляя Цицерона и угрожая ему, удалился из курии и вечером уехал из Рима с многочисленными приверженцами. Известно мне также, что он отправился в Этрурию… К счастью, многие сенаторы утверждают, что Цицерон оклеветал его… Поэтому умерь свои речи и дай ответ на мой вопрос.

— Ты спрашиваешь, что делать? Отречься от Кати — Красс побагровел, вскочил, забегал по таблинуму. — Отречься, отречься? — шептал он, не веря своим ушам. — Но это… понимаешь?.. Это демагогия… Римлянин ли ты?.. Нет, римлянин не может так сказать. Цезарь нагло захохотал. — А может сенатор стать негоциатором, поджигать дома, захватывать виллы у дев Весты, а самих дев заживо замуровывать в гробах?

— Я не хочу подражать продажному Целию, ученику Цицерона: предательством,, я еще не запятнал себя, а ты… ты советуешь…

— Не хитри, прощу тебя, Марк Лициний! Разве ты не передал Цицерону нескольких подметных эпистол, уличающих Катилину?..

— Это была хитрость с моей стороны… Цицерон — великий соглядатай.,.

— Мы должны отречься от Катилины, чтобы спастись… Иначе погибнем. Катилина обречен, его сброд будет уничтожен, а сторонники несомненно попадутся и выдадут нас…

Красс презрительно усмехнулся:

— Ну, сторонники! — вымолвил он, пожав плечами.

— Ты, я вижу, не знаешь распоряжений Катилины! Восстание плебса и рабов в столице, поджоги зданий и домов, когда он подойдет к Риму, убийство Цицерона…

— Ха-ха-ха! Неужели ты веришь этим слухам?.. Месяц спустя Цезарь опять шептался с Крассом:

— Они погубили себя, подумай, Марк Лициний! Они обратились за помощью к послам аллоброгов, злоумышляя против отечества! Но варвары оказались честнее Лентула и Цетега и донесли на них сенату…

— Знаю, — кивнул Красс. — Рим в ужасе, народ ищет помощи у аристократов, и вожди популяров потеряют вскоре сторонников… А ты, Цезарь, еще не перебежал к олигархам, по примеру Цицерона?

Цезарь нахмурился.

— Аристократы ненавидят меня, — сказал он, — и стараются уничтожить; они пытались вырвать у заговорщиков признание, что и я замешан в этом деле, а некто даже заявил в сенате, что ты, Красс, был душою заговора…

— Ха-ха-ха! Меня не посмеют обвинить, не посмеют тронуть…

— Что же Цицерон?

— Теперь он не будет молчать! — вскричал Красс — Иначе обвинение обратится против него…

 

XXXI

Муж неискренний, хитрый, честолюбивый, демагог по натуре и государственным соображениям, Цезарь любил выказывать бесстрашие и .готовность жертвовать своей жизнью ради благополучия и спасения друзей, но редко кто догадывался, что это -была- лазейка к влиянию на плебс.

Отрекшись с Крассом от Катилины, когда тот должен был итти на Рим; возмущая по пути рабов и пролетариев, Цезарь шел по форуму среди взволнованной толпы, встречаемый рукоплесканиями, — решил защитись сторонников Катйлины.

В курии он сурово осуждал преступников и требовал нe смертной казни, которую предложил Силан, а вечного Заключения в одной из муниципий.

— Смертная казнь, — говорил он, — является мерой противозаконной и опасной; нужно обезвредить злоумышленников, а для этого достаточно тюрьмы. Когда мир будет восстановлен, отцы государства решат, как поступить с преступниками.

Его речь поколебала многих сенаторов. Сам Цицерон готов был присоединиться к мнению Цезаря. Но, когда выступил Катон с настоятельным требованием смерти, казнь была утверждена.

Весь вечер Цезарь волновался, ожидая народных трибуной. Они должны были известить его о действиях Цицерона.

Лишь поздно ночью явился запыхавшийся Лабиен и возвестил: — «Они жили», — так сказал Цицерон.

Это означало, что приговор приведен в исполнение.

Лабиен рассказывал о том, как Цицерона сопровождали аристократы до самой Мамертинской тюрьмы, как приказано было палачам задушить мятежников и как жены нобилей и всадников светили из дверей и с крыш домов мрачному -шествию исполнителей закона и порядка. Но Цезарь не слушал.

«Катилина мог бы опрокинуть сенат и установить власть военной диктатуры, — думал он, — но Италия едва ли поддержит его: восстания всем надоели. А мирным путем такие дела не решаются. Охлос мог бы перебить аристократов и освободить узников, а между тем не посмел. Неподготовленность пролетариев решила исход борьбы в столице. А победить вне Рима Катилина не сможет. И, когда он проиграет, всадники отвернутся окончательно от популяров…

 

XXXII

С замиранием сердца следил Сальвий за движением войск Манлия. Окрестное население приветствовало свободоносные легионы,, продвигавшиеся к Риму, снабжая их одеждой и продовольствием. А когда прибыл Катилина и с дикой решимостью объявил, что он скорее погибнет, чем отступит, перед войсками преступных олигархов, — Сальвий упросил Манлия, чтобы тот разрешил присоединиться к нему со своей турмой.

Прощаясь с Лицинией, переехавшей в Фезулы, где она вербовала беглых рабынь в свой отряд, Сальвий сказал:….

— Слушай, жена! В случае победы оставайся на месте, не подпускай разбитые части противника укрыться, за городскими стенами. Если же Марс нанесет нам удар, распусти женщин и отправляйся в Рим.

— В Риме нет у меня никого…

— В Риме есть популяры. Обратись к Юлию Цезарю…

— К Цезарю?!

В голосе ее послышалось сомнение, и Сальвий, задумавшись, опустил голову: «Она слышала о Цезаре .от меня и Манлия, но Цезарь — популяр. Лучше обратиться к нему, чем к Цицерону или Катону…»

— Да, жена, к Цезарю. Он борется за плебс.

Присоединившись к легионам Катилины, Сальвий подошел к Пистории в то время, когда Петрей готовился дать бой мятежникам, Катилина, и Манлий объезжали выстроенные легионы при радостных криках воинов. Остановив коня, Катилина воскликнул:

— Воины, час битвы, наступил. Разбейте легионы нобилей, рассейте их, как пыль, как песок, и. я отдам вам Рим с его богатствами, дома жадных негоциаторов, оптиматов и публиканов, чтобы вы стали людьми! Разве мы скот, каким они нас считают? Пусть Юпитер Статор поможет тому, на чьей стороне справедливость, и пусть Mарс Минерва, Беллона и все боги будут с нами!..

— Да здравствует вождь!

— Воины, перебежчики доносят, что легионами управляет Петрей, легат Антония Гибриды, подлый согдядатай, приставленный сенатом следить за действиями нашего друга, единомышленника и вождя легионов…

Убейте Петрея в начале боя, и легионы перейдут на вашу сторону…

— Убьем, убьем! — загремели голоса воинов. Катилина отъехал, взмахнув мечом. Заиграли трубы, и легионы, на крылах которых находилась этрусская конница, двинулись вперед. Но Петрей, сосредоточив на правом крыле своего войска мощную конницу охватил левое крыло Катилины и обрушился всей пехотой на его легионы.

Среди замешательства, криков и бегства послышался твердый голос Манлия:

— Воины, враг отступает! Вперед!

Это была хитрость, примененная Манлием, чтобы вернуть разбегавшихся воинов. Действительно, многие возвращались и тотчас же бросались в бой.

Манлий видел: правое крыло смято, центр едва держится, только на левом крыле доблестно сражаются воины, и впереди них — Катилина с Аврелией Орестиллой, верной своей подругой.

Решил ввести в бой конный отряд Сальвия, находившийся в засаде за холмом. Храбро налетели конники на рижскую турму и, отбросив ее, погнали к центру, противника. Сальвий мчался, впереди, яростно срубая мечом головы, ободряя воинов громкими кличами.

Вдруг лошадь под ним споткнулась, упала на всем скаку на передние ноги. Сальвий не удержался и, перелетев через ее голову, грохнулся в запорошенную снегом лужу.

Вскочил, бросился к лошади. Пронзенная копьем в живот, она лежала издыхая: тяжелый хрип, мутные глаза, пена на ощеренных зубах.

«Кончено», — подумал Сальвий и побежал к легионам. Но его увидели неприятельские всадники и помчались, понукая коней.

«Настигнут… убьют… Погибну без пользы…»

Ближе и ближе всадники. Но разве можно устоять одному, сбить их с коней? Лег плашмя на землю, приготовил копье и длинный охотничий нож.

Лошади замедлили бег.

— Сдавайся, бунтовщик!

Не ответил.

Всадник наехал на него. Лошадь, увидев человека, взвилась на дыбы; Сальвий прыгнул; как зверь, и быстрым ударом, ножа распорол ей брюхо. И тут же пронзил всадника копьем.

— О горе! Он поразил декуриона! — зазвенел юношеский голос, и молодой всадник, стегнув коня, стал объезжать Сальвия. — Сдавайся, злодей! — кричал он. — Сдавайся!

Сальвий метнул в него копье. Юноша пошатнулся (вопль вырвался из его груди) и свалился с коня. Всадники мчались к нему на помощь. Не теряя времени, Сальвий ухватил лошадь под уздцы, вскочил на нее и направился к легионам Катилины.

Слышал позади топот погони, но не боялся, — знал, что уйдет, и, сжимая в руке длинный нож, думал, где раздобыть себе еще меч и копье.

Он попал в гущу рукопашного боя. С обеих сторон воины резались с остервенением. Манлий, окруженный врагами, рубился с диким мужеством, а его воины гибли, но не сдавались.

— О боги, спасите вождя, о боги, боги, — шептал Сальвий, пробиваясь к левому крылу; центра и правого крыла уже не существовало, — всюду шла жестокая бойня. Катилина бешено защищал пораженную в грудь Аврелию Орестиллу. Бледная, окровавленная, она повисла на его руке, а его меч отражал удары, рубил, повергая воинов на землю.

Сальвий подоспел к нему на помощь.

— Вождь, держись! Мы не отдадим госпожи подлым разбойникам!..

Лицо Катилины просветлело.

— Друг Сальвий, поддержи ее… Я должен отомстить…

Меч Катилины сверкал с такой быстротой, что Сальвию, отбивавшему удары легионариев, казалось, что сверкает серебряная молния. А впереди срубленные головы, отсеченные руки, пронзенные тела громоздились в обагренную кровью кучу, вступая на которую воины гибли.

Катилина подбежал к Сильвию.

— Аврелий? — шепнул он.

Но она уже не дышала, и Сальвий, отражая удары, увидел побледневшее лицо вождя. Мгновение Катилина смотрел на Орестиллу тяжелым взглядом.

— Конец жизни! — воскликнул он и бросился в гущу напиравших на него легионариев. Рубился яростно, с отчаянием, удесятерявшим силы, и воины, закаленные в боях, отступали, думая, что в тело этого патриция вселился Марс, а душа преисполнена доблести Геркулеса.

Катилина пал, пораженный копьями, изрубленный мечами.

Сальвий, пробиваясь сквозь неприятельские ряды, видел, что спасения нет, всюду яростные лица легионариев,; обагренные кровью мечи, всюду жестокая сеча. Внезапно он упал ничком на трупы, решив притвориться мертвым. Кучка рабов, окруженная со всех сторон, рубилась с мужеством отчаяния.

Сумерки сгущались. В отдалении труба играла сбор легионов. Поле опустело. Наступала ночь.

Сальвий лежал, не шевелясь. Суеверный, он с ужасом наблюдал за тенями, пробиравшимися между трупов. Сначала он думал, что это злые духи, затем решил, что это собаки или волки, вышедшие на добычу, и, когда тени приблизились, он тихо вынул охотничий нож.

«Не псы и не волки, а воры», — шевельнулась мысль, и он, вглядываясь, видел, как люди грабили мертвецов.

Шепот, похожий на шорох, стлался по полю: воры перекликались.

Сальвий не заметил, как сзади подкрался к нему человек. Замер, увидев бородатое лицо,, тусклые глаза. Вскочил и ударил. Выдернув охотничий, нож из шеи злодея, Сальвий притаился. А потом, двигаясь ползком за грабителями, он настигал их и безжалостно убивал.

 

XXXIII

Спустя несколько недель зимою Рим взволнованно зашумел; Цезарь, возвращавшийся от Красса, знал о поражении и смерти Катилины; в его ушах звенели слова Красса, в которых слышалось запоздалое раскаяние: «Жаль его, Цезарь! Доблестный был муж!» — «Ты не пошел бы с ним до конца, потому что победа охлоса лишила бы тебя богатств…» — «Так же, как тебя, потомок Венеры, надежды на верховную власть»,- — пошутил Красс, не подозревая, что своими словами задел сокровенную тайну Цезаря.

Рассеянно шел узенькими улицами, запорошенными ночным инеем, и думал: «Теперь Катон постарается раздавить популяров, Красс не пойдет с нами, останусь один я».

Он решил образовать боевой отряд охлоса, привлечь на свою сторону ремесленников, лавочников, разносчиков, нищих, преступников, вольноотпущенников, клиентов, рабов со всех концов Италии, и на другой день принялся за дело. Ему помогали Лабиен и Рулл. Объединяя в коллегии каменщиков, горшечников, ткачей, сапожников, сукновалов, поваров, садовников, флейтистов, Цезарь посылал к ним своих людей, вооружал толпы недовольных, но сам не появлялся среди них. Он был осторожен, думая, что предстоящая борьба завершится осуществлением его замыслов.

Вызвав Лабиена и Рулла,он сказал:

— Нужно иметь соглядатаев во всех слоях общества, знать каждый шаг сенатора и всадника, их жен, сыновей и дочерей…, Примите меры, и привлеките… (он. замялся, подумал, тряхнул головою)… наемных убийц… Следите за продажей голосов в комициях, за воровством магистратов, за развратом матрон…

к сам, не мешкая, предложил народному трибуну, своему стороннику, внести предложение о вызове в Италию Помпея с его войсками.

— Квириты, — надрывно вопил народный трибун, — мы зависим от кучки нобилей, которые издеваются над нами! Мы не можем быть спокойны в завтрашнем дне} Мы должны оградить римских граждан от незаконныхказней! Все вы знаете, как были осуждены катилинианцы! Пусть же возвратится Помпей для охраны Рима от внутреннего врага!..

Обсуждение закона в комициях проходило бурно. Народ неистовствовал, проклиная нобилей, призывая кары богов на их головы. Испуганные аристократы, поглядывая с надеждой на народного трибуна Катона, ждали от него помощи. И,< действительно, выступивший Катон наложил па закон veto.

Крики бешенства потрясли форум.

— Квириты! — закричал Цезарь. — Тиберий Гракх повелел народного трибуна, продавшегося нобилям, силою стащить с ораторских подмостков. А чем Катон лучше Октавии? Это враг! Гоните его прочь.

Загремели крики, полетели камни.

— Бейте его!

— Прочь! Прочь!

— Предатель!

Катон бежал, а за ним бросились врассыпную аристон криты.

Цезарь торжествовал, но недолго. Вскоре нобили появились во главе клиентов и вольноотпущенников. Их было так много, что о сопротивлении нечего было и думать.

— Квириты, голосование сорвано, — возгласил Цезарь, — и мы, не желая кровопролития, оставляем на совести отцов государства это страшное беззаконие, оскорбляющее богов насилие! — И, лицемерно воздев руки, прибавил, устремив глаза на Капитолий: — Было ли у нас в республике такое издевательство над плебсом?..

Выступил народный трибун:

— Квириты! Удаляясь из Рима за помощью к Помпею Великому, я призываю месть злых божеств на головы наших врагов! Лучше иметь дело с дикими варварами, чем с проклятым богами римским сенатом!

Яростные крики, грубые оскорбления.

— Квириты, — завопил Катон, — мужи, способствующие беспорядкам в столице, не могут заслуживать доверия сенатами я предлагаю отрешить Цезаря от должности…

Цезарь обратился к разъяренной толпе:

— Слышите, квириты, речи вашего врага? Он ненавидит нас, популяров, и старается уничтожить. Взгляните на этого, глупца, который, подражая простоте нравов древности, ходит босиком, не носит туники, а ночью напивается! Хитрый лицемер! Чего он хочет? Верный пес оптиматов, он охраняет их и готов искусать честных граждан!

Сенаторы зашумели.

Цезарь движением руки подозвал Лабиена;

— Подними плебс, двинь против нобилей!..

Толпа еще больше заволновалась. Дезарь оглядел ряды разъяренных людей, и легкая улыбка приподняла уголки его губ.

— Не позволим трогать Цезаря! — зашумели голоса. — Долой, Катона, долой Катула, долой нобилей!

Шум нарастал. Крики переходили в визг, в грохот: топали ноги по каменным плитам, летели камни в аристократов. Толпа надвигалась, злобная, угрожающая. Цезарь видел искаженные лица, ощеренные зубы, поднятые палки.

— Не дадим в обиду Цезаря!

— Да здравствует вождь популяров!

Выступил Катон. Черные глаза его сверкали ненавистью.

— Квириты! Предложение об отрешении Цезаря беру обратно. Ратуя за плебс и желая спокойствия в республике, я, народный трибун, а не предатель, как кричит Цезарь, внесу в сенат предложение увеличить раздачи хлеба народу и пополнить списки новыми лицами, нуждающимися в хлебе!.. И отцы государства удовлетворят, без сомнения, мое предложение, ибо сенат радеет больше, квириты, о ваших нуждах, чем Юлий Цезарь, который много обещает, а дать вам что-нибудь не в силах!

 

XXXIV

Рим волновался, ожидая возвращения Помпея. Сенат был в ужасе, опасаясь, что новый римский царь, как величали Помпея на Востоке, не распустит легионов, а, опираясь на них, пойдет на Рим, чтобы провозгласить себя диктатором. Популяры смущенно спрашивали друг друга, что будет с республикой, если их вождь посягнёт на её целостность. Только Цезарь был спокоен.

«Если Помпей не сделает этого, — думал он, — сделаю я… Медлительность и нерешительность губят мужей, облеченных властью… А так как Помпей не обладает упорством Красса и твердостью Лукулла, то ему, изнеженному азийскому царьку, не быть римским властелином…»

Честолюбие Помпея, казалось, было удовлетворёно, — добившись могущества и власти, он думал с презрением о римской демагогии, а интриги Красса и прелюбодеяние Муции вызывали в нем отвращение. Побывав на Родосе, чтобы побеседовать с историком-философом Посейдонием, Помпёй возвратился в Эфес, где его ожидали войска и корабли.

Покидая Азию в середине года, он щедро вознаградил легионариев, выдав каждому по шести тысяч сестерциев, трибунам — почти вдвое, а военачальникам — по два с половиной миллиона.

Остановившись в Афинах, он слушал софистов и философов и обдумывал, как поступить с Муцией.

«Послать ей разводную или закрыть глаза на ее измену? Ведь она мать моих детей, и было бы нехорошо прогнать ее… Но весь Рим, говорят, насмехается над ней и ее любовниками… Нет, пошлю разводную и вновь женюсь, чтобы упрочить мир с аристократией».

Высадившись в Брундизии с легионами, Помпей тотчас же распустил их, взяв с воинов обещание, что они будут участвовать в его триумфе, и поехал в сопровождении друзей по Via Appia, направляясь в Рим. Была зима, конец декабря. В полях белели узенькие полоски снега, но солнце пригревало, и они таяли, образуя небольшие лужицы. Лошади путников были забрызганы грязью до самого брюха.

Дорогою Помпей узнал о волнении римского общества, оскорбленного святотатством женоподобного Клодия, любовника Помпей, супруги Цезаря: бесстыдный и.развращенный, соблазнитель своих сестер, он пробрался в дом, Цезаря, переодевшись в женскую одежду, когда матроны собирались праздновать мистерии в честь Bona dea, был узнан рабыней и изгнан с позором.

Слушая рассказ Деметрия, Помпей посмеивался. Однако, сопоставление измены Муции с изменой Помпей вызвало в глубине сердца стыд и гнев. «Развратные самки, — думал он, стегая бичом коня, — им мало супругов и они ищут, любовников, чтобы удовлетворять свою постыдную похоть... Неужели правда, как утверждает Деметрий, что Муцию испортила Клодия в своём саду на берегу Тибра, где она наблюдает исподтишка за молодыми купальщиками? Пусть поглотит Тартар неверных жен!»

Прибыв в Рим, Помпей делал вид, что колеблется, на чью стать сторону, и на предложения популяров и аристона тов.отвечал двусмысленно. Но всем было понятно, что он благоволит к аристократии. Он виделся с Цезарем, собиравшимся в Испанию дальнюю, чтобы грабежами поправить свои дела? и хлопотавшим через Крзсса перед кредиторами, которые не желали, отпустить его из Италии.

— Нобили мстят мне, — говорил Цезарь Помпею, — они. научили кредиторов представить ко взысканию мои неоплаченные синграфы. Мне грозят Печальные календы; я видел связки синграф, загромождавших столы в базилике ^видел,, как скрибы трудились над начислением процентов…

— Публиканы, не выпустят тебя, — вздохнул Помпей, не подозревая, что Красс обещал поручиться за четвертую часть долга Цезаря, т. е. за восемьсот тридцать, талантов.

— Посмотрим, — пожал плечами Цезарь. — Но меня удерживает не это. Ты, конечно, слышал' о, подозрении, возведенном на мою жену… Клодий привлечен к суду…

— Он будет осужден! — вскричал Помпей. — Пора наконец обуздать развратную молодежь!

— Боги одни ведают, чем кончится это дело. Плебс взял Клодия под свою защиту. А я развелся с Помпеей, не желая, чтобы заподозренная жена делила со мной ложе.

Помпей с удивлением взглянул на него.

— Разве вина ее не доказана? Разве Клодий не пытался привлечь на свою сторону Цицерона, соблазняй его своей сестрой, женой Целера? Цицерон колебался — Клодия ему нравилась, но сварливая Теренция, желая отомстить, требует, чтобы он выступил против Клодия. И я уверен, что развратник будет осужден.

Цезарь равнодушно пожал плечами.

— Хотя ты находился в Азии, — осторожно начал он, — ты, конечно, слышал, что аристократы умертвили в тюрьме каталинианцев. Плебс никогда не простит Цицерону этого убийства и, если ты увидишься с оратором; передай ему, чтобы он поостерёгся раздражать плебс своими выступлениями.

— Цицерон — муж древнеримской доблести добродетели.

Цезарь рассмеялся.

— Его добродетель подтверждается соглашением с Антонием, которого бьют дарданцы и который не присылает ни асса…

— Чего ты хочешь? — удивился Помпей. — Всякий муж не гнушается приношениями, да и, ты, Цезарь, не отказался бы от серебра и золота…

— Ха-ха-ха! «Отец отечества» не есть ли «человек, который все знает»? — издевайся Цезарь. — Плебс кричит, что суд над Цетегом и иными гражданами не был судом, а простым убийством. Где провокации осужденных? Комиции разгорались бы в этом деле… Знаешь, даже аристократы сомневались в верности утверждений Цицерона, Говорит, он подкупил аллоброгов, чтобы прославиться и уничтожить Катилину…

Помпей нахмурился.

— Все это ложь, распространяемая его врагами. Я не защищаю Цицерона, но я уважаю его, как великого оратора и истинного римлянина. Какое мне дело, что он породнился с негоциатором Аттиком, и дружит с безумным Лукрецием Каром?

— Лукреций Кар — великий поэт, — с убеждением возразил Цезарь, — и я люблю его, потому что он преклоняется перед Эпикуром, который учил созерцать бесконечность…

— Ты преклонялся перед Аристотелем, поучавшим примирению демократии с аристократией…

— Аристотель… Аристотель… Но поговорим лучше об Эпикуре. Лукреций Кар, его ученик, призывает свергнуть богов и завоевать усилием мысли владычество над природой.

— Безбожие и софизмы! — презрительно усмехнулся Помпей. — Я беседовал на Родосе с Посейдонием, который помнит хорошо Мария, и услышал от него много любопытных истин… если и они не софизмы, — прибавил он, пожав плечами. — Посейдоний, говорил, что Марий мечтал об охлократии, о торжестве плебса…

Цезарь молчал, чувствуя, что Помпей вызывает его на откровенность, но не хотел раскрывать перед ним своих замыслов. «Пусть думает обо мне, что хочет… А я подожду говорить. Не лучше ли действовать?»

Он простился с Помпеем и отправился к Крассу.

 

XXXV

Двум мужам помогло золото Красса — Клодию и Цезарю: один был оправдан, несмотря на речь Цицерона, доказывавшего, что за три часа до святотатства обвиняемый был у него в доме, хотя тот утверждал, что находился вне Рима (популяры торжествовали, глумясь, над аристократами); другой отправился в Испанию, — поручительство богача-сенатора успокоило назойливых кредиторов.

Однажды в таблинум, где Красс подсчитывал со скрибами доходы с домов и имений, вошел усталый, запыленный гонец и, протягивая эпистолу, сказал:

— Привет из далекой Испании охраняемому богами великому господину!

Красс отложил в сторону связку синграф И, протянув руку, сломал печать.

«Тай Юлий Цезарь, полководец — Марку, Лицинию Крассу; сенатору.

Недаром астрологи предсказали мне счастливую будущность: разгромив лузитанцев, против которых я отправился во главе тридцати когорт, я погнал их до самого Океана/Возвращаясь в Испанию, я вспомнил о мудром предложении Катилины и всюду уменьшал проценты должникам, а небольшие долги прощал вовсе. Благодарные города восхваляют величие и милосердие Рима…»

Красс рассмеялся, подумав: «Разграбив Лузитанию, ты сумел получить еще приношения от проклинающих тебя городов… Слава богам! Кредиторы получат свои восемьсот тридцать талантов, за которые я поручился».

Читал дальше:

«Следи за деятельностью Помпея и Цицерона, а также Катона и Лукулла. Не выказывай себя врагом популяров, — они тебе пригодятся. Две наши попытки не удались, повторим третью, как только я возвращусь в Рим. На этот раз успех должен быть обеспечен. Эпистолу уничтожь. Да пребудут с тобой боги и отец богов — всемогущее Золото! Прощай».

Через несколько дней, гонец, возвращавшийся в Испанию, зашел к Крассу за эпистолой. Господин сам писал ее, опасаясь болтливости скрибов.

«Марк Лициний Красс, сенатор — Таю Юлию Цезарю, полководцу.

Эпистолу твою прочитал с удовольствием. Кредиторы ждут от тебя платежей по синграфам. Даже Аттик и Помпей беспокоят меня напоминаниями. Аттик предлагает, чтобы я заплатил за тебя, а ты возвратишь мне эти деньги. Но я не сделал этого по той причине, что знаю твою гуманность и милосердие, которые не принесут тебе в Испании ни одного леса. Не правда ли, ты, потомок царей и богов, не захочешь брать постыдные приношения с городов и грабить бедных варваров? Будучи уверен, что ты вернешься без золота, я не захотел снабжать своим золотом Аттика, отвратительного негоциатора.

В конце сентября Помпей праздновал триумф. На двух громадных таблицах были перечислены подати завоеванных им провинций, достигающие восьмидесяти миллионов драхм. Я видел мулов, обремененных золотыми слитками и монетами, удивительно-чудесные геммы Митридата, игральный стол, состоящий из двух огромных драгоценных камней, соединенных снизу золотыми полосами, ложе из литого золота, жемчужные повязки; колоссальные золотые статуи Марса; Минервы и Аполлона, постель Дария, сына Гистаспа, трон и скипетр Митридата, серебряную статую Фарнака, статую Помпея работы восточного ваятеля и растения, из которых всеобщее изумление вызывало черное дерево. А также много других предметов, но перечислить их невозможно.

Я видел пленников всех стран, шедших без цепей, и среди них эрембов и иудеев; видел царьков и заложниц ков, вождей пиратов, сына Тиграна, семерых сыновей Митридата, Аристобула с детьми, иберийских и албанских военачальников; видел картины, изображавшие бегство Тиграна, смерть Митридата. А триумфатор ехал на украшенной жемчугом колеснице, одетый в тунику Александра Македонского; за ним следовали пешие и конные легаты и трибуны. Но что удивило меня больше всего и, без сомнения, изумит также тебя, это — поступок Помпея: по окончаний триумфа ой снял одежду Александра Великого и возвратился в отцовский дом не как полководец, а как простой квирит. Такая скромность честолюбивого мужа заслуживает величайшей похвалы, и хотя я не люблю этого гордеца, готов преклонить перед ним свою голову.

Наблюдение за мужами, о которых ты писал, поручено людям, заслуживающим, полного доверия. Нового в Риме мало, если не считать, что на будущий год избраны консулами Люций Африаний, военачальник Помпея, и Квинт Метёлл Целер, супруг развратной Клодии. Прощай».

 

XXXVI

Возвратившись в следующем году из Испании, Цезарь был избран консулом на 695 год от основания Рима, а его коллегой — гордый нобиль Марк Кальпурний Бибул, шурин Катона, вождя аристократов.

Первым делом. Цезарь решил объединить умеренных демократов и примирить Красса, Помпея и Цицерона.

Пригласив их к себе, кроме Цицерона,, на которого он со своей обычной дальновидностью мало рассчитывал и с которым враждовал Красс, Цезарь говорил:

— Ты, Помпей Великий, нуждаешься в утверждении твоих распоряжений и обещаний на Востоке, а ты, Марк Лициний, желаешь обогатиться в Египте. Но разве ты не сказал нам во время предыдущего свидания, что Птолемей Авлет даст шесть тысяч талантов, если мы восстановим его на египетском престоле? Следовательно, не Египет тебе нужен, а царские таланты,.. Что же касается плебса, то он негодует на тебя за измену Катилине… Красс побагровел.

— Вы помирились, — продолжал Цезарь, поглядывая на Красса и Помпея, — и я не жалею о затраченном на это дело времени. Но сохраним все в тайне. Цицерон колеблется… -

— Может быть, он колеблется оттого, что не доверяет тебе? — перебил Красс — Ты, Гай Юлий, обещал заплатить по синграфам Аттику и иным кредиторам, а почему-то медлишь… Деньги же у тебя есть…

— Ты и мне должен! — вскричал Помпей. — Я тебе дал взаймы, на честное слово, а ты, потомок царей и Венеры…

Цезарь побледнел от бешенства; губы его. дрожали так сильно, что он не мог вымолвить ни слова.

— Друзья, — сказал он, наконец, сдавленным голосом, — ваши шутки очень забавны, но я должен заявить вам, что платить кредиторам теперь не буду.

— Почему? — удивился Красс.

— А потому, что деньги нужно употребить для пользы отечества. Вы спросите, друзья, когда, я намерен платить? Не раньше, чем мы поделим таланты Птолемея Авлета…

— Хорошо. Но почему ты молчишь о сделке с публиканами? Ты обещал им добиться уменьшения откупного взноса азийских налогов… 

— Да, обещал, — невозмутимо согласился Цезарь.

— А обещав, забыл нам сказать, что публиканы дают тебе много partes…

— Да, забыл.

— А забыв, — продолжал Красс, посмеиваясь, — не предложил поделиться с нами…

В глазах Цезаря засверкали искорки.

— Таланты и partes будут разделены на три равные чести, и ты не потеряешь, друг, ни одного асса…

Помпей пожал плечами.

— Какую выгоду можно извлечь из partes, которые сегодня не имеют почти никакой цены?

— Partes азийских налогов, — возразил Цезарь, — должны повыситься, как только мм укрепим свой триумвират, станем истинными владыками Римской республики. Тогда нас поддержат все слои общества, кроме, конечно, аристократов.

Красс и Помпей переглянулись.

— А так как мы должны опираться на плебс, то я, популяр, заботясь о нуждах народа, возымел мысль ввести ежедневные ведомости, римского народа — Acta diurrna populi Romani, — повторил он, — составление которых поручено видному магистрату… Вы видели, друзья, надписи на белых стенах домов, видели плебеев, которые толпятся… Я думал так: «Если оптиматам разносят на дом ведомости о событиях в республике, переписанные рабами-, то плебей,, будучи римским квиритом, имеет такое же право знать, что делается в Италии, в азийских и иных государствах».

— Ты Цезарь, изобретателен, — шутливо воскликнул Красc, — но остерегайся Аттика, который держит много скрибов для издания в свет различных произведений и, конечно,. в первую очередь, речей своего друга Цицерона. Смотри, чтобы он не взял на откуп публикации отчетов сенатских заседаний и ежегодных городских ведомостей. Помпей захохотал.;

— Может быть, он выпустит partes твоих плебейских известий, — сказал он, захлебываясь от смеха и сверкая крупными белыми зубами, а смуглое расплывшееся лицо его выражало лукавую радость школьника, совершившего проделку. — О, тогда триумвиры охотно поделят их между собою, не правда ли, благородный Марк Лициний? Твоя прибыль увеличится, и ты сможешь купить не одну албанскую виллу…

Крассу не понравилась шутка Помпея, и он, нахмурившись, возразил:

— Мы с радостью уступим тебе эти partes,.. И ты сможешь, Помлей Великий, приобрести на них не только поместья, но и тучных невольниц…

Помпей вспыхнул. Предвидя неминуемую ссору между недавними врагами, которых он помирил с таким трудом, Цезарь засмеялся:

— Мы предоставим Аттику выжать из этих partes прибыли, а сами обратим свои взоры на partes азийских налогов. Не так ли,- дорогой Марк Лициний? Ты же, Помпей Великий, не торопись доить быка, от которого, даже с помощью богов, не получишь ни капли молока!

Получив консульство; Цезарь, опираясь на плебс, предложил аграрный закон: все остатки общественных земель, — кроме воле Кампании, должны быть распределены между ветеранами и бедняками, а на деньги из добычи Помпея куплены земли для плебса.

Как и следовало ожидать, Цезарь встретил яростное сопротивление сената, который большинством голосов добился оторочки рассмотрения закона.

Время шло, а сенат уклонялся от обсуждения рогации под разными предлогами. Тогда Цезарь объявил, что поставит закон на обсуждение комиций.

Ночью Красс и Помпей пришли к Цезарю.

— Разбуди господина, — приказал Красс рабу, открывшему им дверь, — а мы подождем в таблинуме.

Пока невольник зажигал светильни, Красс говорил Помпею по-гречески:

— Проклятый Бибул! Я замечал не раз: чем ничтожнее человечек, тем вреднее. А Катон, преисполненный змеиной злобы, вертит Бибулом, как игрушкой…

— Я думаю — сказал Помпей, склонясь над трагедией Цезаря «Эдип», которая лежала на столе, — что Цезарь, занятый любовными делами, вовсе не думает о Бибуле… Эта Сервилия, которой он подарил жемчуга стоимостью в шесть миллионов сестерциев…

Замолчал, увидев в дверях Цезаря.

— Вот и вы, — друзья! — вскричал хозяин. — Какие добрые боги привели вас ко мне? А я спал и видел странный сон: будто Катон и Бибул ехали на ослах, сидя задом наперед, а мы, триумвиры, Стояли у базилики и бросали в них камнями…

— Твой тон, Цезарь, предвещает поражение противников! — вскричал Красе — И мы желаем обсудить, как обуздать их общими силами!

— Будьте утром ни форуме и, когда я обращусь к вам, поддержите меня. Первый удар, который мы нанесем сенату, удивит весь Рим…

Время- до утра они провели в таблинуме, беседуя о борьбе с аристократией.

— В наших руках все, — говорил Цезарь, — и магистратуры, и войска, и посольства, и эрарий Сатурна. Мы не должны допускать никаких государственных мероприятий, неугодных кому-либо из триумвиров.

— Мысль хороша, — согласился Помпей, — но всадники, к которым принадлежу и я, не должны быть обижены. Если нам удастся распределить богатства аристократии, то положение сословий изменится..

— Этот вопрос мы обсудим, — уклончиво ответил Цезарь, — но не прежде, чем разделим между тобой власть и получим в управление провинции.

Красс встал.

— Я распоряжусь, Гай Юлий, созвать сенат и народ, от твоего имени. И тогда увидим, — угрожающе прибавил он, — осмелятся ли отцы государства противостоять нам?

Рим был охвачен ужасом. Три мужа, которых все считали врагами, примирились и, действуя сообща, вынудили сенат уступить силе: аграрный закон был принят с оговоркой, что сенаторы дадут клятву верно соблюдать его.

А затем посыпались, как из рога изобилия, новые законы: об управлении Цезарем Цизальпинской Галлией и Иллирией в течение пяти лет (он получал три легиона); о признании египетского царя Птолемея Авлета другом римского, народа (шесть тысяч талантов триумвиры поделили между собою); об уменьшений откупов, просимом публиканами; об утверждении распоряжений Помпея, сделанных в бытность его в Азии.

Красс был доволен: partes азийских налогов поднялись, и можно было рассчитывать на большую прибыль. Целые дни хлопотал он в базиликах, бегал по городу, встречался с негоциаторами, и сделки следовали одна за другою.

Решив закрепить союз с Помпеем, Цезарь предложил ему в жены свою дочь.Юлию, двадцатитрехлетнюю красавицу, которая была обручена с Сервилием Цепионом. Юлия и Цепион любили друг друга и мечтали о счастливой жизни, но Цезарь, идя к власти, пренебрегал сердечными влечениями, как своими, так и дочерними; родство же с Помпеем должно было усилить влияние Цезаря среди всадников и на Востоке.

После свадьбы дочери он выступил со вторым аграрным законом об ассигнации кампанских земель между бедными гражданами, обремененными большими семьями.,

— Я наношу беспощадные удары сенату, — говорил он Крассу, обедая у него. — Государство, получавшее доходы с Кампании, обеднеет, и аристократы, которые пользовались этими деньгами для своих личных целей не смогут черпать их из эрария.

Когда беседа коснулась Помпея, Цезарь сказал, притворно вздохнув:

— Как жаль, что я не могу породниться и с тобой, дорогой Марк!

Красс положил ему руку на плечо:

— Мы, Цезарь, породнились душами, а это важнее телесных уз. Конечно, отношения твои с Помпеем должны быть сердечнее, чем со мной, но помни, Цезарь, что я истинно к тебе расположен, несмотря на злые слухи, распространяемые в обществе О твоих отношениях к моей жене.

— Это ложь! — вскричал Цезарь — Враги не Щадят нас: разве они не называют меня женой Помпея?..

— Знаю. И потому я не верю грязным сплетням, распространяемым подлецами.

 

XXXVII

В доме Цицерона собирались друзья и аристократы: Лукулл, Варрон, Фигул, Скавр, пасынок Суллы, Корнелий Непот, Лукреций Кар и Теренция, Жена Цицерона. Беседа о смерти Росция вызвала грусть на лицах гостей. Цицерон повторял с волнением, которое тщетно пытался скрыть.

— Гиспфион с величайшим изяществом.

— Да, — кивнул Ибрнелий Непот, — но скажи, Марк Туллий, не жалел ли бы ты так же своего старого учителя, строгого чудака и ворчуна?

Воспоминание об Орбилии Пуппиле вызвало улыбку на лице Цицерона:

— Когда я был мальчиком, — заговорил он, — мне очень доставалось от него. Старик сухой, придирчивый, он бил нас линейкой по ладоням, Драл за уши, ставил на колени, подсыпав гороху и еловых шишек… Я не знаю, жив ли он, но если жив, ему более ста лет… Счастливый старик! Он Помнит Гракхов, Сципиона Эмилиаиау Но разве можно сравнивать Росция с Пуппилом?

— Ты прав! — вскричал Варрон. — Разные люди и теперь владеют нашими умами! Я говорю о триумвирах, которые искусной демагогией привлекают пролетариев на свою сторону. Цезарь пренебрегает созывом сената, появляется всюду как господин Рима. Что с того, что Бибул обнародывает эдикты против триумвиров и толпы теснятся на углах улиц, читая их? Это трехглавое чудовище злобно лает, как Кербер, и плюет на нас!..

— Цезарь — соучастник Катилины, грязный любовник Помпея, — сказал Публий Нигидий Фигул, — и вместе с тем муж, не лишенный способностей…

—…способностей развратничать, — едко заметил Марк Эмилий Скавр, — мой отчим, — великий Сулла, посмеивался, когда Цезарь жил у Никомеда…

— С Никомедом! — перебил Лукулл, — Сластолюбивый и похотливый .старик отсыпал ему так много золота, как ни одна из знаменитых гетер не получала никогда!..

— А Помпей, этот знаменитый победитель в войнах без сражений? — не унимался Варрон. — Как нужно низко пасть, чтобы жениться, на дочери любовника своей

Но Корнелий Непот, с недовольством слушавший злословия, возразил:

— А всё же Помпей счастливый полководец. И польза, принесенная им Риму, очевидна! Конечно, он завершил дело благородного: Лукулла, но нельзя, отнимать у него побед, возвеличивших Рим!

— Ты неправ, историограф! — шутливо перебил Скавр. — Не сделай же ошибки, описывая подвиги, которых не было…

— Яне согласен с тобой! — воскликнул Фигул. — Пусть разрешит наш спор беспристрастный судья, участник войн с Митридатом, сам Люций Лициний Лукулл!

Взоры всех обратились на Лукулла.

— Друзья, я отдаю должное способностям Помпея, которого высоко ценил трижды величайший Сулла, хвалю его за подвиги, которых он совершил немало, но должен сказать, что большинство моих побед он бесстыдно присвоил…

— Не говорил ли я? — вскричал Корнелий Непот. Варрон привстал; глаза его сверкали:

— Если два мужа, о которых шла речь, составляют две части трехглавого чудовища, то третий муж дополняет целое, называемое Кербером. Я говорю о мерзком ростовщике Крассе, который продавал свой голос при всех сенаторах и прятал за деньги злодеев в своем доме…

— А разве Красс не способствовал взятию Суллой Рима? — прервал Корнелий Непот. — Разве он не победил Спартака? За ним, друзья, числятся заслуги, которые республика обязана помнить…

Атриенсис возвестил, что обед готов. Гости заняли места на ложах. Цицерон, стараясь скрыть дурное настроение, что плохо ему удавалось, шутил, забавляя гостей. Он был. озабочен лестью Цезаря и Помпея, которая вызывала отвращение и страх: «Чего они хотят?»

Распахнулась дверь, вошли Катон и Бибул. На этот раз Катон был в обуви, а не босиком, как обычно; глаза его мрачно сверкали.

— Дурные вести, — сказал он ворчливым голосом. — Красс покровительствует Клодию, а Цезарь — подумайте, друзья, Цезарь, жену которого Клодий соблазнил! — помогает ему стать плебеем. Патриций отказывается от знатности, чтобы поступить в услужение к демагогу!

— Клодий добивается народного трибуната, — вздохнул тучный, с тупым лицом Бибул, — -а так как господином Рима является Цезарь, то кандидатура Клодия обеспечена… Боюсь, что этот наглец не остановится ни перед чем!

Теренция, возлежавшая возле Цицерона, испуганно шепнула:

— Если это случится, Клодий погубит тебя, муж мой!

— И всех нас! — вскричал Бибул, обладавший тонким слухом. — Помпей, говорят, боится моих нападок и сожалеет, что связался с Цезарем.

Цицерон вспомнил уверения Помпея, что Клодий ничего дурного ему не сделает, и нахмурился; поняв, что Помпей хитрил.

— Но почему аристократия безропотно склонилась перёд тиранией демагога? — говорил Лукреций Кар. — Неужели нельзя было объявить триумвиров врагами отечества?

Лукулл рассмеялся.

— Чудовище, захватившее власть, всесильно, — возразил он, — я пытался противодействовать тиранам, но Цезарь, встретившись со мной на форуме, сказал; «Клянусь богами, если ты не прекратишь своих нападок, я принужден буду привлечь тебя к суду по поводу добычи, вывезенной тобой из Азии». Они соединились, конечно, для того, чтобы управлять внутренними и внешними делами республики, распределять магистратуры и проводить законы…

Катон, тугой на ухо, спрашивал соседей, о чем говорит Лукулл, и часто оттопыривал ухо, чтобы лучше слышать.'

— Правда ли, что Цезарь собирается жениться на Кальпурнии, дочери Пизона? — спросила Теренция, проглатывая устрицу. — Говорят, он обручился с нею, чтобы привязать к себе старого нобиля.

— Верно, — кивнул Лукулл, — но не это страшно. Страшнее всех и всего — Клодий.

Цицерон молчал, прислушиваясь к словам Катона, который ворчал, едв$ сдерживаясь от бешенства:

— Клодий — пьяница, завсегдатад лупанаров, друг воров, бродяг и подонков охлоса. Он готов делать всё, что прикажет Цезарь, не остановится даже перед преступлением.

— Что? — закричал он, оттопыривая ухо. — Ты. не согласен, Варрон?

— Я ничего не сказал.

— Что? Что он говорит? — волновался Катон.- — Не слышу. Громче!

Ему повторили ответ Варрона, и он успокоился.

Цицерон вздохнул.

— Я устал, друзья, от поездки в Кампанию, и политика раздражает меня… Дожидаясь Аттика, который должен уладить мое дело…

Он был подавлен, иТеренция, сварливая матрона, не, упускавшая случая придраться к мужу по ничтожному поводу, ощутила, взглянув на него, нечто вроде раскаяния. Гости также смотрели на оратора с участием, близким к состраданию, но он не замечал их взглядов, — думал.

Вызванный Цицероном, Аттик поторопился приехать в Рим. Не только эпистола Цицерона заставила его бросить на время денежные дела, но и жажда увидеться с Клодией, своей любовницей, от которой он 0ыл без ума.

— Клодий — брат твоей подруги, — мягко сказал Цицерон, целуясь с ним, — и тебе нетрудно будет узнать о намерениях его. Он зол на меня за то, что я, обвиняя его в святотатстве, требовал строгого наказания. Но он молод и глуп, и если бы не Цезарь, который возбуждает его…

— Цезарь и Помпей к тебе расположены, — перебил Аттик, — ты опять пользуешься тем же влиянием, как во время борьбы с Катилиной. Говорят, твой дом осаждают аристократы и молодежь…

— Всё это так, да не так, — нахмурился Цицерон. — Разве для тебя неясно, Тит, почему Цезарь подкупил Клодия? Заметь: Клодий — друг черни, а опираться на нищих, ремесленников и вольноотпущенников, чтобы располагать большинством а комициях — это цель Цезаря; и он поможет Клодию стать народным трибуналом, а тот будет его избирательным помощником и вербовщиком сторонников.

Аттик задумчиво смотрел на Цицерона.

— Я навещу Клодию и поговорю с нею. Если она имеет влияние на брата…

— Ты сомневаешься? — вскричал Цицерон. — Весь Рим говорит о преступных отношениях Пестры к брату…

— Ложь! — побледнев, вымолвил Аттик и поспешил уйти.

На другой день он известил Цицерона, что намерения Клодия сестре неизвестны.

Цицерон был подавлен. Деятельность Цезаря пугала его: могущественный консул настоял в сенате на даровании Ариовисту, царю свебов, титула друга и союзника римского народа и готовил рогации, с которыми должен был выступить народный трибун Ватиний, о злоупотреблениях правителей провинций и о выводе в Комо пяти тысяч колонистов, пользовавшихся правами гражданства.

«Кто одобряет предложений триумвиров? — Думал, Цицерон. — Два-три сенатора, которые сидят в пустующей курии, да толпы оборванцев Клодия! Никогда ещё Рим не доходил до такого позора!»

Все дни он продолжал беспокоиться: октябрьские выборы, на которых консульство получили сторонники триумвиров Пизон и Габиний; народный трибунат — Клодий, претуру — несколько аристократов, усугубили его дурное настроение. Но, когда сенат, под нажимом Красса и Помпея, отдал Цезарю в управление Нарбоннскую Галлию с одним легионом, Цицерон понял, что проконсульство Цезаря обеспечено.

Видел, как Цезарь, укрепляя свою власть на форуме, заискивал перед толпой, часто виделся с Клодием, а как только Рим заговорил о роганиях народного трибуна, Цицерон пренебрег всякой осторожностью — потерял, казалось, голову.

— Цезарь требует бесплатной раздачи хлеба бедному населению, — возмущался он — собраний народа и утверждения законов в фастальные дни, свободы римских союзов ремесленников! Что это? Заговор или начало анархии?

Оратор хотел выступить против рогаций, которые считал вредными для отечества, но Клодий подошел к нему на форуме и сказал:

— Если ты не будешь мне мешать, я не стану тебя преследовать…

Цицерон скрепя сердце согласился.

 

XXXVIII

После разгрома Каталины Сальвий поселился в Риме. Лициния, распустив свой фезульский отряд, последовала за мужем.

Первые годы Сальвий работал с популярами Цезаря, но, хитрость и коварные поступки вождя, его дружба с Крассом возмущали его. А когда Цезарь образовал триумвират и, породнившись с Помпеем, стал добиваться, главенства на форуме, выдвинув в народные трибуны Клодия, — Сальвий долго не раздумывал иперешел на его сторону, Путь народного трибуна был прямее того извилистого пути, по которому шел Цезарь, и Сальвий с радостью принялся за работу.

Он видел, как Клодий деятельно готовился к борьбе, и помогал ему.

В бедном атриуме своего клиента Клодий составлял списки бедняков, имевших право на бесплатное получение хлеба, и слушал Отчет Сальвия, которому было поручено создать в каждом квартале столицы общества ремесленников-избирателей.

— Ты, конечно, разделил их на декурии и декурионами назначил самых способных квиритов, — говорил Клодий, передавая Сальвию табличку с именами бедняков. — Скажи, скоро ли кончится это дело? Плебс должен стать сплоченным телом, чтобы не легко было его побороть.

— Вождь, приказание твое исполнено, — ответил Сальвйй. — Я поручил своей жене наблюдать за деятельностью лиц, выделенных для работы в кварталах… Жену мою ты видел! Она предана всем сердцем нашему делу.

На румяном лице Клодйя сверкнула мимолетная улыбка.

— Твоя жена, Сальвий, не похожа на плебеянку, — сказал он, — , и я склонен думать, что она из зажиточного. рода плебеев, а может быть и патрициев. Она умеет хорошо говорить,; не лишена вкуса в нарядах, держит в чистоте ногти…

 Вождь, она была вилликой у Манлия;.. Там я женился на ней.

— Завтра начнешь объединять вольноотпущенников и рабов; они должны будут подавать голоса за Цезаря по первому моему повелению, и, конечно, за Красса «и Помпея, если я прикажу. Эти толпы должны состоять! на службе клиентелы триумвиров и получать хлеб по спискам.

Сальвий задумался.

— Что молчишь? Разве ты не согласуй с моим распоряжением?

— Вождь, оно хорошо, но меня беспокоит, где мы возьмем средства на закупку хлеба?

— Средства… средства?.. Ты прав. Нужно подумать. Эй, друг, — обратился Клодий к клиенту, — работы еще много?.. Что же ты молчал? Призови скрибов. Или нет!., я напишу Крассу, чтобы он прислал целую декурию… Мало? Тогда две или три!

— Вождь, хватит и двух декурий, — сказал клиент. — Но если Красс может помогать нам скрибами, то отчего бы ему не помочь нам и деньгами?..

— Ха-ха-ха! Красс не так глуп, чтобы бросаться золотом!

— По-твоему…

— Молчи, — перебил Клодий. — Я посоветуюсь с друзьями.

И он вышел, приказав Сальвию дожидаться его. , Вскоре прибыл» скрибы, присланные Крассом. В темных рабских одеждах, с навощенными табличками и стилами в руках» они вощли в атриум, топая и переговариваясь между собою. Большинство были александрийцы, два-три понтийца, несколько эллинов,; смуглый иудей й рослый краснощекий белокурый германец.

Клиент принялся диктовать имена плебеев по списку, набросанному наспех Клодием, и десятки стилов быстро выводили на дощечках римские письмена.

Клодий вернулся лишь к вечеру, Лицо его сияло.

— Клянусь Юпитером Статором! — вскричал он с порога. — Выход найден. Я предложу комедиям закон о присоединении Кипра и отнятии царских сокровищ… — Но кипрский царь…

— Молчи, Сальвий! Царь помогает пиратам и за это должен быть наказан!

И шепотом прибавил:

— А потом мы примемся за подлого убийцу вождей народа, за этого красноречивого шута и «отца отечества», который «все знает»! Ха-ха-ха!.. Тень Каталины требует возмездия, и она получит его — клянусь Геркулесом! — если бы даже мне пришлось погибнуть!

Клодий стал всемогущим мужем Рима. Даже триумвиры не могли обуздать его. Решив осудить Цицерона, он хитрил, уверяя Цезаря, что хочет только испугать оратора, но Цезарь, знавший хорошо Клодия, решил, уезжая с Лабиеном и Мамуррой в Галлию, взять с собой и Цицерона в качестве легата. Но тот колебался, побаиваясь Цезаря.

Мечтая поразить громкими победами Рим, Цезарь, малоопытный в военном деле (набеги на Лузитанию и осада Митилены были «незначительными подвигами»), возлагал надежды на лиц, побывавших на войне, и на старых центурионов.

Цезарь был уже за пределами города, когда Сальвий объединил избирательные союзы и Клодий выступил со своим законом.

Глашатаи кричали на форуме и перекрестках:

— Слушайте, квириты, справедливый закон народного трибуна Клодия: «Кто осудил или осудит на смерть римского гражданина, лишив его провокации, тот подлежит изгнанию из Рима!» Слушайте, квириты…

Преконы трубили и трижды выкрикивали суровые слова закона. Цицерон, возвращавшийся от Аттика, которому он передал для опубликования свои речи против Каталины, остановился на Палатине. Явственно доносились слова глашатая, и оратор, пораженный в самое сердце, бледный и растерянный, неподвижно стоял, не замечая злорадных лиц сторонников Клодия.

Подошел Публий Нигидий Фигул.

— Марк, этот закон касается тебя… Клодий обманул…

— Катилина, — пробормотал Цицерон, подразумевая под этим словом цель закона, и слезы ярости и бессилии выступили у него на глазах.

— Мы соберем сенаторов и всадников и пошлем их к консулам с просьбой о вмешательстве…. Пизон, Помпей и Красс могли бы легко обуздать Клодия…

— Они все заодно, — глухо вымолвил Цицерон, — но мы должны… мы обязаны не уступать этому сброду… Катилина злоумышлял против республики, и я, консул, принужден был…

Он не договорил и, закрыв полой тоги лицо, удалился по направлению к дому.

Триумвиры, не желая вступать в борьбу с Клодием, избегали вмешиваться, и Цицерон, вне себя от гори, покинул Рим, чтобы отправиться в изгнание. Вслед за ним, согласно тому же закону, уезжал на Кипр Катон, вождь аристократов, со своим племянником Марком Брутом,. безумно влюбленным в плясунью Киферу. Катон уводил его с собой, чтобы «спасти от пагубной страсти и склонить к ученым занятиям», как сказал Сервилий, прощаясь с нею.

Клодий торжествовал.

— Презренные псы изгнаны из Италии! — кричал он на форуме. — Они погубили, квириты, вашего вождя Катилину, казнили без суда и следствия его друзей. Пусть Фурии отомстят злодеям за кровавые дела в Мамертинской тюрьме!..

И, повернувшись к Сальвию, возгласил:

— Поручаю тебе разрушить дома и виллы Цицерона! Кто желает нам помочь, пусть идет с Сальвием, захватив с собой зажженный факел!