— Ты в курсе, что двадцатого — премьерный показ «Принцессы Ямакидзу»? — полюбопытствовал неслышно подошедший Лонский. Главный редактор обожал заставать подчинённых врасплох и не подозревал, что густая, тягучая вонь дорогой парфюмерии неизменно выдаёт его приближение. Глупый кот сам повесил себе на шею серебряный бубенчик, подаренный мышами на день рождения, в очередной раз подумал Томашевич.

— При чём тут я, — буркнул он, не отрываясь от редактирования беседы с «Марсианскими яблонями», — я рецензий не пишу. Сам знаешь: от нас туда Жоржик идёт.

Это аниме ждали почти три года, хотя поначалу никто не верил, что оно будет лучше картин предыдущего русско-японского проекта, который назывался «Красная магия» и рассказывал о битвах оккультных сил Третьего Рейха и Советского Союза. Мультиков этой серии вышло уже целых семь, но Томашевич видел только предпоследний, «Мангэцу но парутидзан»: про отряд советских оборотней, сражающихся против немецких вервольфов. Было зрелищно, но нелепо: шумел сурово Брянский лес, в аспидном небе сияла серебряная луна, медведи в ушанках с рубиновыми звёздами выпускали кишки волкам со свастиками на железных ошейниках, нацист-язычник Адольф Биссиг истерично призывал Фенрира, коммунистка-язычница Маша Куницына нараспев выкликивала Велеса, хтонические боги с рёвом прорывались в реальность, ломали деревья, грызли и царапали друг друга, экран заливало то алой кровью, то зелёной слизью, то чёрной грязью... В дифирамбическом отзыве Жоржика из слов «воюющие» и «воюют» регулярно выпадала одна «ю», и Томашевич впервые порадовался, что живых корректоров в редакции заменили компьютерные спелчекеры, не отличающие большого от больного, выдох от выхода, а плюш от плюща.

«Принцесса Ямакидзу», снятая по одноимённой манге московского художника Константина Архипова, оказалась не фантастическим боевиком, а волшебной сказкой, и если судить по трейлеру и разрозненным кадрам, выложенным в Интернет, плод долгого каторжного труда нескольких сотен людей оказался просто великолепен. «Эволюция традиций Хаяо Миядзаки и революция в анимации!» — восторженно говорили киноведы, видевшие эти отрывочные материалы, и прокатчики уже предвкушали многомиллионные сборы.

Томашевич учился в одном классе с Архиповым и хорошо помнил его — очкастого, худощавого, не слишком общительного. Однажды он за один урок ненавистной ему математики изобразил на парте огромную и весьма реалистичную вульву. Смотреть на непристойное диво сбежалась вся школа. Старшеклассники смачно гоготали и с уважением хлопали автора по спине, а когда пришли учителя, грянул чудовищный скандал. Вызванные родители пожимали плечами и говорили, что у Костика талант, не зря мальчик в художку ходит, парту мы перекрасим, анатомические атласы перепрячем, не волнуйтесь вы так — но директриса не слушала и билась в истерике, требуя для начинающего порнографа самых страшных кар. Костика хотели исключить насовсем, но ограничились двумя неделями, а чтобы он не радовался нечаянным каникулам, родители отправили его в ссылку к петербургским тётушкам, которые целыми днями водили его по музеям и читали лекции по эстетике.

Томашевич пару дней назад обмолвился об этой истории в редакционной курилке, а Лонский, оказывается, всё слышал. Или ему рассказал об эфемерных связях Томашевича с Архиповым некий доброжелатель.

— Так ты же однокашник того самого рисовальщика, — с удовольствием пояснил Лонский. — Вот и побеседуй с ним как с бывшим товарищем по учёбе. Надеюсь, ты не плевался в него жёваной бумагой во время уроков и не задирался на переменах.

— И кнопок на стул не подкладывал, — проворчал Томашевич, ловко заменяя в тексте «пару дабовых номеров» на «композиции, вдохновлённые сельской танцевальной музыкой аборигенов Ямайки». — И слабительного в компот не сыпал...

В динамиках его компьютера негромко переливался и разбрызгивал звездистые звуки новый альбом «Марсианских яблонь». Томашевичу нравился их плотный, но прозрачный спейс-фьюжн с игристыми синтезаторами, упитанным басом и солирующей электроскрипкой — а вот Жоржик в своём обзоре назвал «Эпимелиаду» претенциозной какофонией. Томашевич терпеть не мог Жоржика и держал его за самовлюблённую свинью.

— А списывать давал? — спросил Лонский.

— Нет. — Томашевич сохранил файл, демонстративно свернул текстовый процессор и запустил пасьянс. Лонский несколько минут молча наблюдал за раскладыванием, затем сказал:

— Переложи бубновую тройку на крестовую четвёрку. Кстати, если вовремя не сдашь материал с рисовальщиком — пеняй на себя.

Архипов не только придумал исходную мангу — он являлся соавтором сценария аниме, поэтому его персона вызвала бы у читателей культурно-просветительского журнала «Парвеню» двойной интерес.

— Уволишь, что ли? — хмыкнул Томашевич. Он знал, что Лонский полагает его своим лучшим интервьюером. — А если сдам?

— Тогда с меня два места на премьере, — улыбнулся Лонский. — Тебе и твоей Ольге.

— Другое дело. — Томашевич закрыл окно пасьянса, обернулся и посмотрел Лонскому прямо в глаза. — Не мог сразу сказать?

Лонский довольно захохотал. Делать приятные сюрпризы он любил не меньше, чем задавать неожиданные вопросы, да и получалось это у него лучше.

Архипов узнал Томашевича ещё по телефону, когда договаривались о встрече.

— Ну разумеется! Приезжай хоть сейчас!

Томашевич добрался пешком — Архипов, как выяснилось, жил всего в двух кварталах от редакции «Парвеню». Более того: мимо его пожилой девятиэтажки Томашевич часто ходил в близлежащую кофейню: кофе там был дрянной — низкосортный и пережжёный, — но вот шарлотка — просто объедение.

Домофон оказался сломанным, поэтому Томашевич звякнул Архипову с мобильного и через минуту за дверью гулко раздались спускающиеся шлепки тапочек. В подъезде пахло стоячей водой и кошками. Квартира Архипова оказалась на третьем этаже.

Пока Томашевич, по-крабьи перемещаясь вдоль стен просторной гостиной, разглядывал репродукции картин — в основном фантастические пейзажи да разнообразные чудовища — неизвестных ему художников, Архипов принёс стаканчики, бутылку клюквенной настойки, нарезал хлеба, сыра и карбонада.

Выпили за встречу, за здоровье, за премьеру, за бывших одноклассниц, вспомнили про разрисованную парту и выпили за искусство... Томашевич почувствовал, что после следующей стопки язык его начнёт заплетаться, и сказал, дожевав бутерброд:

— Хорошо сидим, но мне же работать надо.

— Надо — работай! — Из-за действия алкоголя кивок Архипова вышел чрезмерно энтузиастическим.

— Тогда вот первый вопрос. — Томашевич положил на стол включённый диктофон. — Тебя знают в первую очередь как автора иллюстраций к произведениям Говарда Лавкрафта, Жана Рэ и других мастеров ужаса. Что заставило тебя придумать и нарисовать добрую сказку о принцессе волшебной страны?

Архипов заморгал, отвернулся и долго смотрел в окно на янтарные пятна, которыми предзакатное солнце, разбившись в стёклах верхних этажей, усыпало фасад дома напротив. «Не улетай, обманчивое лето!» — просила из незаметных колонок группа «Квартал». Было восьмое июня, лето ещё только начиналось. Томашевич аккуратно вращал пустой стаканчик и прикидывал, что писать в интервью, если придётся писать за обоих.

— Как-то не подумал, что ты спросишь именно об этом, — совершенно трезвым голосом сказал наконец Архипов, — иначе фиг бы я согласился на этот разговор...

— Не хочешь — не отвечай, — пожал плечами Томашевич.

— Да, не хочу! Потому что твои читатели решат, что я врун или шизик!..

Томашевич выключил диктофон:

— Рассказывай.

— Спасибо, — вздохнул Архипов. — Выговориться — это именно то, что мне уже давно нужно...

Архипов и Лапин начали приятельствовать, когда Константин учился на третьем курсе института Репина и всё ещё мечтал стать если не новым Доре, то хотя бы новым Бёрдсли, а Михаил уже заканчивал ВГИК по специальности «художник анимации и компьютерной графики». Они познакомились на интернетовском форуме, посвящённом неосюрреализму, обнаружили множество совпадений во вкусах и интересах, причём не только в области изобразительных искусств, и стали интенсивно переписываться.

Получив диплом с отличием и вернувшись из столицы в родной приморский город, Лапин оборудовал дома небольшую студию, где ради денег делал рекламные ролики, а ради удовольствия — немые приключения синего тигрёнка Глюка, которые выкладывал на своём сайте. Они были чересчур фантасмагоричны, чтобы собрать большую аудиторию и принести своему создателю знаменитость, но Лапин знал, что их высоко ценят профессионалы и гордился этими психоделическими короткометражками.

Когда честолюбие однажды всё-таки затребовало чего-нибудь посолиднее, Лапин предложил Архипову вместе сделать мультфильм по мотивам его иллюстраций к «Дому в порубежье» Ходжсона. «Мы с ним все фестивали возьмём, — уверенно написал Лапин, — эсхатология сегодня в моде». От безделья — с заказами не везло уже больше года — Архипов согласился, но в тот самый день, когда он приехал, Лапин получил из Японии неожиданное приглашение поработать с культовым режиссёром Юкио Моримото — тот хотел, чтобы Лапин нарисовал в его новом фэнтезийном аниме фамилиаров главных героев.

«Извини, гений, — растерянно пробасил Лапин, оказавшийся наголо бритым амбалом выше Архипова на две головы, — такая возможность два раза не выпадает». Ну да, покивал Архипов, лучше бумажный журавлик в руках, чем аннесинский кристалл в небе... «А чтоб ты не зря приезжал, — продолжил Лапин, — держи ключи и живи здесь сколько захочешь. Здесь хорошо, полезно — на прошлой неделе как раз курортный сезон начался». И вот он уехал, а Архипов — с удовольствием остался. Ему не хотелось возвращаться в душную Москву и расстраивать родителей известием, что проект, обещавший их сыну если не денег, то артхаусной славы, накрылся медным японским тазом.

Из всех даров курорта Архипов пользовался только местным вином, которое разбавлял местной же минералкой до крепости виноградного компота. В море Архипов купался редко — не умел плавать, да и вообще, как оказалось, не слишком-то любил море. Прохладный душ утром и вечером нравился Архипову куда больше горьких волн: всё-таки не стихийная нелепая мощь, а благо цивилизации. Закаты, впрочем, оказались чрезвычайно живописными, так что Архипова потянуло на эксперименты: он купил набор гуашевых красок, пахнущих гнилой клубникой, и время от времени пытался малевать марины.

Архипов просыпался в семь утра и обычно до полудня рисовал для себя, а после полудня — для других. Надев свободные штаны из небелёного льна и гуяберу с цветистым рисунком, в геометрических фигурах которого любой искусствовед с полувзгляда опознал бы цветовые симфонии Кандинского, Архипов бродил по пляжам и предлагал отдыхающим услуги портретиста. В своём наряде художник был шикарен и неотразим, на него, как пчёлы на медонос, слетались девушки, и среди десятков прелестниц, мило жужжащих ни о чём, пока он чиркал рашкулем по ослепительной бумаге, непременно находилась та, которая соглашалась пойти с ним и попозировать обнажённой.

Архипов не обременял себя серьёзными отношениями — иная натурщица и хотела бы задержаться дольше, чем на одну ночь, но пищал бездушный будильник, Архипов вскакивал, варил крепчайший кофе с кардамоном, вручал заспанной девушке несколько поблёскивающих от непросохшего фиксатива листов с гривуазными контрапостами и аккуратно выставлял её за дверь. Только один раз он провёл со случайной пассией целых три дня: она попросила нарисовать её в анимешной стилистике, и ему, когда он вычерчивал голубые глаза и заштриховывал красным причёску, показалось, что он наткнулся на какой-то сюжет, который не помешало бы уточнить, развить, воплотить, скажем, в мангу... Он сделал пару дюжин портретов этой лупастой рыжей дуры: в японской школьной форме и с самурайским мечом, в обтягивающем скафандре и с гипертрофированным пистолетом, в стальном бикини и с волшебным посохом... — увы, потенциальная фабула не срезонировала ни с одним наброском и не отозвалась щекочущей мозг вибрацией развивающегося замысла.

Прогнав пустоцветную музу, Архипов запил горечь разочарования неразбавленной изабеллой, взял этюдник и потащился на пляж — продавать копии рисунка с весело плескающимся среди узнаваемо воспроизведённых волн тучным Ктулху. Рисовать блестящих от пота и солнцезащитного крема отдыхающих не просто не хотелось, а было противно. Пусть туземные хреномазы краски пораздвигают, подумал Архипов про местных художников, с которыми у него несколько раз случались трения.

Торговля шла вяло. Прошло два часа, он брал деньги за всего лишь пятый экземпляр и думал, что в следующий раз надо будет изобразить более узнаваемого широкими народными массами криптида — Годзиллу или лучше Несси, — когда краем глаза заметил стройную фигурку лет десяти, осторожно несущую двухлитровую банку, доверху наполненную перепельчатой галькой.

Сначала Архипов подумал, что его взгляд зацепился за стекающие с банки бриллианты — девочка залила камешки водой, чтобы они не высохли и не впали в блёклый анабиоз, утратив мокрую красоту, — но потом понял: он обратил внимание на то, как резко чистая белизна незагорелой кожи контрастировала с колючим антрацитным отблеском кудрей, гагатовыми бликами тёмных очков и котиковым лоском слитного купальника — девочка была словно начертана тушью на мелованной бумаге и выглядела весьма чужеродно среди разноцветных курортников на фоне выгоревшей лазури.

Архипов ощутил штормовой прилив бесформенного пока что вдохновения, пообещавший раскрыть дверь в странный приморский мир, населённый монохромными детьми и позаимствованными с картин Танги непонятными штуковинами, похожими на ожившую гальку. Необходимо срочно зафиксировать, решил Архипов, потом разберусь, что к чему.

Чёрно-белая девочка поставила пёструю банку слева от муравчатого полотенца и принялась устраиваться на нём. Когда она замерла, распластавшись вниз животом, вытянув руки вдоль тела и прижав щёку к нагретой махровости, Архипов подкрался поближе, стараясь не попасть в поле зрения невольной модели, достал позолоченный порткрейон — матушкин подарок, талисман, с которым не расставался никогда — и принялся торопливо скицировать на обороте одной из распечаток.

— Вы превосходно рисуете, — негромко раздался сзади хриплый мужской голос. Архипов, доканчивающий очередной набросок, крупно вздрогнул и ощутил, что краснеет: так и не нащупав мелькнувшую тему, запечатлев девочку и в купальнике, и в гидрокостюме, и в леопардовой шкуре, и в русалочьей чешуе, он теперь задумчиво выводил её обнажённой и как раз оттенял ягодицы, плавно переходящие в пучок кальмаровых щупалец; впрочем, и этот образ оказался отнюдь не тем, что требовалось отыскать.

Я сумею всё объяснить, подумал Архипов, покорно оборачиваясь.

— Извините, ежели напугал, — подчёркнуто правильно артикулируя слова, поклонился сухощавый носатый старец в купальных трусиках цвета «последний вздох жако». — Разрешите представиться: Тимофей Гермогенович. — Кожа его была смуглой явно не только от солнца, но и от рождения, а курчавые волосы всё еще были черны как смоль.

— Константин, — протянул руку Архипов, наконец сообразив, что его не собираются обвинять в педофилии и топить в грязноватом море под одобрительные возгласы отдыхающих. — Очень приятно. Я так понимаю, это ваша внучка? — Он кивнул в сторону дремлющей девочки.

Тимофей Гермогенович вздохнул.

— Угадали, — как-то грустно промолвил он. — Её зовут Кира.

— Красивое имя. — Может быть, она смертельно больна, подумал Архипов, это объяснило бы и её бледность, и печаль старика. Архипов не помнил, что такое чахотка, но почему-то решил, что Кира страдает именно ей. Он захотел подарить страдалице какой-нибудь из её портретов — например, тот, где она в образе ундины, — но вспомнив, какая мерзость изображена на другой стороне листа, передумал. Надо было прихватить чистой бумаги, укорил он себя.

— Мне кажется, я уже видел ваши работы, — Тимофей Гермогенович вновь улыбался, — у вас очень узнаваемая манера. Это случайно не вы иллюстрировали «фонарный» сборник лорда Дансени?

Архипов пару лет назад действительно сотрудничал с «Пионовым фонарём» — питерским издательством, которое специализировалось на качественной литературе мистики и ужасов и поэтому очень быстро обнищало. В ту пору оно микроскопическими тиражами выпускало подарочные издания непопулярных в России классиков жанра, так что Архипов зарабатывал не столько деньги, сколько имя среди знатоков книжной графики — и, видимо, кое-что всё-таки заработал.

— Чамберса и Ходжсона — тоже я, — самодовольно ответил он.

— Этих я не купил, — развёл руками Тимофей Гермогенович. — Получается, что зря — ваши работы мне очень понравились. Печальная мечтательность, которой они пропитаны, невероятно обаятельна. Далеко пойдёте, молодой человек — ежели будете идти сами по себе, а не в компании.

— В каком смысле? — нахмурился Архипов.

— Насколько я могу судить, вашу индивидуальность пока что заглушают влияния обожаемых вами изографов, — охотно истолковал свои слова Тимофей Гермогенович. — Позвольте-ка я их угадаю: Макс Бекман, Здзислав Бексиньский, Юло Соостер, Эрнст Фукс и Джеймс Энсор, правильно?

— Ещё Майкл Уэлан и Яцек Йерка, — поражённо кивнул Архипов. — А вы здо́рово разбираетесь в живописи!

— Разбирался, — поправил Тимофей Гермогенович. — Лет этак двадцать назад. Видимо, именно поэтому я ни разу не слышал названных вами имён.

Архипов обрадовался: он уже давно ни с кем не беседовал об искусстве. Лапину в Японии было не до электронных эпистол, болтливые курортницы для умных разговоров не годились, а туземные хреномазы хоть и кумекали в колерах и валёрах, но с незваным конкурентом общались исключительно на языке грубой силы. Редкостную возможность поспорить о любимых картинах с понимающим человеком упускать не следовало.

— У меня есть фотокопии, — с предвкушением предложил Архипов, имея в виду JPEG-файлы из обширной лапинской коллекции, — могу завтра принести, если вы опять будете здесь.

— Пожалуй, не надо, — вежливо отказался Тимофей Гермогенович, заметил разочарование Архипова и лукаво прищурился. — А вот ваши произведения я бы посмотрел!

Архипов обрадовался ещё сильнее — серьёзные критики не баловали его вниманием, а старик хоть и скромничал, однако был специалистом: не исключено, что авторитетным искусствоведом, пусть и в далёком прошлом. «Рекламы этот пенсионер мне вряд ли сделает, — подумал Архипов, не без сожаления заливая пламя восторга ледяным здравомыслием, — но вот пару каких-нибудь полезных советов дать наверняка сможет».

— Извольте, — брякнул он. — То есть, я хотел сказать, да хоть сейчас. — Он протянул картинку с Ктулху. — Это, конечно, халтура и ширпотреб, но ничего другого я с собой не взял, — оправдался он так, словно обычно продавал на пляже одни шедевры и лишь сегодня решил столь некстати сменить ассортимент.

— Экое страшилище! — одобрил Тимофей Гермогенович. — Вижу, средневековая тератология тоже повлияла на вас... Впрочем, и в этой чепухе ощущается недюжинный талант: игру солнечных лучей на морской зыби вы передали очень точно.

— Спасибо, — засмущался Архипов, — но мне бы хотелось услышать не о достоинствах, а о недостатках. Чтоб понять, от чего избавляться.

— Я снимаю квартиру неподалёку от центра, — Тимофей Гермогенович назвал адрес. — Ежели вы всерьёз считаете, что мой разбор ваших работ принесёт вам пользу, то приносите их сегодня вечером, часов этак в шесть.

— Хорошо, — согласился Архипов.

Тимофей Гермогенович попрощался, пояснив, что обещал Кире сходить с ней в аквапарк, и пошёл будить её. Машинально набрасывая идиллически удаляющихся деда и внучку, Архипов заметил, что Кира отвечает Тимофею Гермогеновичу на плохо различимый вопрос — что-то про температуру воды — не словами, а витиеватыми жестами. «Она не чахоточная — она немая! — понял Архипов. — Вот отчего грустит старик!»

Прослонявшись по пляжу до полудня и затем уступив всю пачку распечаток — за вычетом использованных для брульонов — по цене одной какому-то мрачному юноше, Архипов возвратился в квартиру, чтобы выбрать из своих сангин и пастелей самые, на его взгляд, выдающиеся. Не все из них он привёз с собой на бумаге — многие пришлось взять из лапинской коллекции, а ещё несколько — скачать с собственного сайта.

Затем он решил прибраться — выкинуть изобразительный мусор, скопившийся за две недели курортной жизни и состоящий в основном из морских видов и незамысловатых нюшек. «А ведь это идея!» — громко сказал он, старательно разрывая утренний фломастерный набросок рыжеволосой синеглазки, рыдающей в объятиях похотливых тентаклей.

Через пару часов портрет Киры был готов. Архипов изобразил её в чёрном фестончатом платье, чёрных гольфах и чёрных же ботильонах, держащую двухлитровую банку с огромным асимметрично раскрашенным махаоном. Наконец-то найденный образ — безотрадный, но при этом отнюдь не траурный — слегка искажали беспросветные ультрамодерновые очки на пол-лица — Архипов не разглядел черт Киры, оставлять же пустой овал или рисовать анимешное общее место он не захотел. «А всё-таки чего-то не хватает, — с лёгким неудовольствием подумал он, — какой-то малозаметной, но ключевой детальки... Клыки ей, что ли, подрисовать?» Но времени на эксперименты не оставалось — пора было идти.

Встретили его радушно. В гостиной безостановочно озирался напольный вентилятор. Тимофей Гермогенович поставил на стол кувшин с чаем и стакан со льдом, Кира внесла тарелку с эклерами. Не обедавший Архипов поблагодарил и угостился. Допивая чай, пахнущий лимоном и мятой, он вдруг заметил, что сама Кира осталась совершенно равнодушной к пирожным. Странно, удивился Архипов, я думал, что дети любят сладкое... Он догадался, что эклеры были начинены снотворным. Сейчас я потеряю сознание и очнусь в тот самый момент, когда бледная как смерть вечно юная вампирша вопьётся мне в шею, жизнерадостно подумал Архипов. Сюжет манги обещал быть банальным, но захватывающим.

— Мне бы руки помыть, — сказал он, растопыривая испачканные кремом пальцы.

— Кира, проводи нашего гостя в ванную, — отозвался Тимофей Гермогенович.

Когда Архипов вернулся, началась его выставка. Старик аккуратно перебирал листы, Кира стояла за его плечом и тоже смотрела очень внимательно. Картинки ей понравились, особенно эскизы на тему «Властелина Колец» — увидев портрет Галадриэли, какой её представил Архипов (пасмурный взгляд и солнечная улыбка, твёрдость и хрупкость закалённой стали), Кира постучала по спине Тимофея Гермогеновича, и когда тот обернулся, сделала несколько робких жестикуляций.

— Она спрашивает, не могли бы вы нарисовать её такой же красивой, как эта дама, — перевёл Тимофей Гермогенович.

— Да без проблем, — ответил ему Архипов.

Кира счастливо улыбнулась, и Архипов со стыдом вспомнил, что немота вовсе не обязательно означает глухоту.

— Если хочешь, приходи ко мне завтра, — неуклюже сказал он и поспешно обратился к старику: — Ну и вы тоже, конечно...

— Хорошо, — ответил Тимофей Гермогенович на очередной беззвучный вопрос.

Договорившись насчёт визита, перешли к рассмотренным работам. Архипову было посоветовано поэкспериментировать с обратной перспективой и не злоупотреблять иератизмом, после чего беседа сделалась несколько менее предметной: заговорили о сфумато и кьяроскуро, о шатировке и растушёвке, о гризайли и монотипии...

Кира в разговоре участия не принимала, но слушала с прилежным интересом. Архипов то и дело поглядывал на её лицо и вскоре выучил его едва ли не наизусть. Я возьму своё там, где я увижу своё, чужими словами подумал он и проговорился:

— Всё-таки каждый творец — в каком-то смысле плагиатор, ворующий у Творца.

Тимофей Гермогенович посмотрел на Архипова так, словно не ожидал от него такого глубокомыслия, затем медленно произнёс:

— Вы совершенно правы. Я... — Он осёкся. Чувствовалось, что он хотел не просто согласиться с Архиповым, а доказать ему правоту его же слов на каком-то своём примере, но всё-таки сумел удержаться от излишних откровений.

В воздухе повисла гнетущая недосказанность — как если бы фортепианный дуэт резко прервал импровизацию. Архипов попытался всё-таки завершить мысль и начал рассуждать про фотографию, но вскоре сбился и был вынужден сменить тему. Это тоже не помогло — беседа расклеилась: Тимофей Гермогенович угрюмо задумался о том, о чём умолчал, и на реплики Архипова стал отвечать скупо и с запозданием.

Вскоре Архипов с разочарованием заметил, что прекратил быть интересным собеседнику.

— Ну, мне пора, — объявил он, деланно взглянув на часы.

Тимофей Гермогенович молча кивнул.

Архипов оставил возликовавшей Кире копии своих работ и ушёл. Настроение его вновь стало паршивым. «Ладно, — решил он, заходя в супермаркет, — завтра усажу старика за комп и устрою ему слайд-шоу из картин Йерки, а потом мы их обсудим...»

Вернувшись к себе, Архипов вдохновился цветом купленного каберне и принялся за работу. Малолетняя вампирша и её престарелый слуга даже в черновом виде выходили по-настоящему пугающими, но Архипов так и не сумел придумать, что с ними делать дальше. Когда он рисовал банку, в которой на этот раз вместо бабочки было кровоточащее сердце, какой-то сюжет вроде бы забрезжил, но так и не высветился. А что если это сердце — её собственное, и она его хочет отдать кому-то, апатично размышлял Архипов, но в конце концов муки творчества наскучили ему, он залпом допил вино и лёг спать.

Встал он на час позже, чем обычно, и едва успел умыться, как раздался звонок в дверь. Это ещё кто, недоумённо подумал Архипов, шлёпая в прихожую. Тимофей Гермогенович обещался прийти ближе к полудню.

За дверью стояла Кира.

— С добрым утром, — сказал Архипов. Он был в одних семейных трусах. — Чего так рано?

Кира сделала извинительную гримаску.

— Ну проходи, раз пришла... А Тимофей Гермогенович где?

Кира протянула обрывок бумаги.

— Это от него?

Кира кивнула. Архипов взял бумажку, опознав в ней кусок репродукции одной из своих иллюстраций. Обидеться он не успел, равно как и припомнить, к какому произведению она относилась: на её обороте прытким почерком, но слабой и несомненно дрожащей рукой было выведено: «Приходите скорее, умоляю вас!».

— Что случилось? — встревожился Архипов, перечитав записку вслух.

Кира неопределённо и нетерпеливо пожала плечами. Только сейчас Архипов заметил, что она очень сильно взволнована.

— Подожди, — скомандовал он, — я сейчас!

Кира кивнула. Архипов убежал в спальню, натянул шорты и тишотку не в тон, вернулся:

— Пошли!

На улице было прохладно, на шершавом асфальте сверкали отполированные лужи — ночью прошёл сильный дождь. Архипов шагал стремительно и напролом, хлюпая вьетнамками, и Кира, старательно огибающая каждый водоёмчик, едва поспевала за ним, постоянно сбиваясь на бег.

— У тебя ключ есть? — выдохнул Архипов, подходя к железной двери подъезда, и Кира протянула ему связку.

Тимофей Гермогенович обнаружился в гостиной. Он беспомощно, как перевёрнутая черепаха, распластался на диване. На стуле возле стояла чашка с водой и валялся блистер каких-то таблеток.

— Что с вами?! — ужаснулся Архипов.

— Голова... — простонал Тимофей Гермогенович. — Раскалывается так, что тошнит даже... Я анальгин выпил — не помогло...

— Нужно вызвать «скорую»! — Архипов засуетился, захлопал себя по карманам. — Блин, я мобильник дома оставил! У вас есть телефон?!

— Не торопитесь... — прошептал Тимофей Гермогенович. — Присядьте, прошу вас... Мне нужно рассказать вам...

«О чём? — чуть было не ляпнул Архипов. — О бриллиантах, зашитых в гамбсовском стуле?» Он трудом подавил нервный смешок.

— Садитесь же! — потребовал старик. Его голос слегка окреп, в нём послышалась если не сталь, то медь. Архипов растерянно подчинился. Выслушивать исповедь умирающего мне ещё не приходилось, смятенно подумал он, аккуратно убирая лекарства и посуду на пол.

— Моя фамилия — Сефериадис, — Тимофей Гермогенович поведал об этом так, словно признавался в убийстве. — Говорит она вам о чём-нибудь?..

Ни о чём, хотел сказать Архипов, но сразу же вспомнил.

— Разумеется! — воскликнул он. Прошлым летом, пробуя свои силы в комиксах, он неплохо изучил творческую биографию прототипа главного злодея своей первой и пока что единственной графической новеллы.

Резьбарь и лепщик Тимотеос Сефериадис в середине восьмидесятых годов прошлого века был отлично известен искусствоведам северной Европы и Северной Америки своими скульптурами в стиле антик-модерн. Этот классицистический декоративный стиль вынесло на зыбкий берег популярности волной нью-эйджа, когда западные богачи, взыскуя исконной духовности, обратились за ней к мифам Древней Греции и Древнего Рима, отчего сделалось крайне модным ставить в садах каменных приапов, размещать под балконами алебастровых атлантов и украшать спальни щекастыми амурчиками. Делалось это не для красоты или престижа, а с прагматическими целями вроде приманивания удачи или сохранения здоровья, и сам Сефериадис, будучи православным, такое неоязычество не одобрял, эксплуатируя каноны античного искусства исключительно с эстетическими целями, о чём не раз говорил журналистам. Посчитав, тем не менее, что раз уж довелось попасть в струю, то лучше не барахтаться, а плыть по течению, он уехал в США, поближе к своим поклонникам, и там на одном из званых вечеров познакомился с гремевшей в ту пору оперной дивой. Анастасия — фамилию Архипов не запомнил, ибо не любил оперу — была русской эмигранткой, Сефериадис сам был на четверть русским и поэтому быстро нашёл с ней общий язык. Они поженились, и вскоре у них родилась дочь.

Где-то через пять лет антик-модерн стал стремительно терять свою употребительность — его вытеснял фэншуй, гармонизирующий жизненное пространство неброскими статуэтками вместо помпезных статуй. Сефериадис попытался соответствовать, перешёл на миниатюры — вырезал из красного дерева вешалку в виде шеренги сатиров с эрегированными фаллосами, отлил из томпака золотые яблоки Гесперид... — однако мода менялась не только на размер, но и на стиль: Греция уступила Китаю. Сефериадиса начали забывать — а вот карьера его жены упорно шла в гору. Превращение из человека с именем в безвестного супруга прославленной певицы оказалось для честолюбивого скульптора крайне мучительным, и он начал шататься по барам, успокаивая уязвлённую гордость дешёвым виски и излиянием души кому ни попадя. Устав терпеть его пьяные выходки с учащающимися побоями и похмельными клятвами немедленно вступить в Общество анонимных алкоголиков, жена заговорила о разводе, но семейная жизнь Сефериадиса оборвалась иначе...

Субботним вечером они втроём возвращались из «Дейри Куин», отметив десятый день рождения дочери. Машину — новенький «форд», принадлежавший жене — вёл неуступчивый Сефериадис: он, разумеется, был навеселе — совсем немножко, просто плеснул чуток бренди в мороженое, убеждал он, садясь за руль, но на обледенелой дороге и этих промилле хватило для того, чтобы «форд» занесло, развернуло и выбросило на встречную полосу, где в его зад врезалась «тойота». Сам Сефериадис отделался парой неглубоких царапин, его жена и дочь скончались в больнице, а водитель «тойоты» погиб на месте. Знакомому адвокату удалось отмазать Сефериадиса, и когда спустя несколько месяцев осунувшийся, постаревший и абсолютно трезвый вдовец под злорадное улюлюканье прессы покинул Америку, продав всё своё движимое и недвижимое имущество, очень мало кому было по-настоящему интересно, куда он отправился и где потом пропал без следа.

Самым памятным его проектом, согласно Википедии, остались кумиры Пана в Центральном парке Нью-Йорка, установленные так, что встреча с каждым из них всегда оказывается неожиданной даже для опытного праздношатая, отчего никто не может с уверенностью сказать, сколько их всего: официальная версия гласит, что двенадцать, а городские легенды утверждают, что чёртова дюжина — и не сулят ничего хорошего тому, кто натолкнётся на тринадцатое изваяние, высеченное не из зелёного мрамора, как остальные, а из чёрного... Архипов нашёл эти байки на сайте про разную современную чертовщину, и настолько впечатлился, что по мотивам особенно жутких и кровавых историй нарисовал свою «Панику».

Интересно, что бы сказал Тимофей Гермогенович, не к месту подумал Архипов, если б узнал, что я вывел его под видом сумасшедшего американского ваятеля, пытающегося возродить самые кровавые и страшные культы античных богов?..

— Вы мой любимый скульптор, — признался он почти искренне. — Ваши статуи — это всё-таки шедевры, что бы там в своё время про них не писали критиканы...

Тимофей Гермогенович слабо отмахнулся:

— Не льстите мне, молодой человек, тем более что речь совсем не об этом... Но в таком случае вы ведь знаете, что случилось с моей семьёй?

— Да, — сказал Архипов, не желая вдаваться в подробности, но за него это сделал сам Тимофей Гермогенович.

— В газетах писали, что я нажрался метаксы, завёл мотор и отвёз жену и дочь на тот свет, а сам остался на этом, — чуть слышно прошептал он, закрыв глаза. — Писали, что я завидовал успехам своей супруги и попытался покончить с ней — а заодно и с собой. Это была ложь, конечно же, но в ней имелось и зерно истины. Мне даже после аварии не раз снилось, как я собственноручно убиваю Анастасию — то стреляю в неё, то перерезаю ей горло... Америка полюбила мою жену гораздо сильнее, чем меня, а я тогда был жутко ревнив.

Ого, подумал Архипов, похоже, я не сильно ошибся, изобразив своего Тимоти психопатом.

— Но даже если бы я действительно задумал прикончить её, я никогда не навредил бы Кире! — осерчал на журналистов Тимофей Гермогенович. — Она была моя дочь, моя плоть и кровь! Я её даже не шлёпал никогда, чего бы она ни натворила! Я в ней души не чаял!..

— И поэтому вы назвали внучку в честь вашей дочери, — успокаивающе кивнул Архипов — и призадумался. Что-то тут не сходилось. Даже если Сефериадис вновь сочетался браком в тот же самый год, когда погибла его дочь, и новая жена быстренько родила ему новых детей, внучки у Тимофея Гермогеновича быть ещё не могло. А впрочем, кто сказал, что она непременно должна быть родной? Наверняка Кира — дочь пасынка или падчерицы Сефериадиса, заключил Архипов.

— Кира — не моя внучка, — сказал старик. — Она и есть моя дочь — и моё творение.

Стоящая рядом Кира оживлённо, но беззвучно согласилась со стариком.

— Не понял, — осторожно сказал Архипов. Он действительно ничего не понял, но на всякий случай скособочился так, чтобы оказаться чуть подальше от девочки.

— Ничего, поймёте, ибо именно об этом я и собираюсь вам рассказать... Анастасия и Кира были кремированы, — довольно бойко начал объяснять Тимофей Гермогенович. — Но я предположил, что моя жена хотела бы быть упокоенной на родине, и отправился в Россию. Я прибыл в скромный городок, из которого, как птичка из тесной клетки, некогда выпорхнула моя сладкопевная жена — и сразу же решил, что останусь там жить: мне не хотелось возвращаться ни на родину, некогда оставленную в погоне за славой и деньгами, ни в Америку, возненавидевшую меня за гибель своей любимицы, а больше идти мне было решительно некуда. По-русски я, спасибо бабушке и жене, уже тогда говорил вполне сносно, а моих долларов хватило и на то, чтобы выправить себе паспорт, и на то, чтобы купить скромный домик на окраине...

Наверное, именно тогда Тимотеос превратился в Тимофея Гермогеновича, догадался Архипов. Ему стало интересно, какая теперь у Сефериадиса фамилия — прежняя или нет?..

— Прах жены я без промедления похоронил рядом с её матерью, — поведал старик. — Что делать с прахом дочери, я не знал — держать урну дома оказалось слишком больно, поскольку она постоянно напоминала мне не столько о Кире, сколько об её трагической смерти и моей в этом вине, но и развеять его я тоже не мог — это значило бы окончательно расстаться с Кирой, смириться с тем, что её больше нет...

Тимофей Гермогенович обессиленно замолчал. Он некоторое время неподвижно лежал, с бесконечной любовью глядя на внимательно замершую около дивана Киру, потом слабым движением руки отослал её прочь и возобновил повествование, вновь опустив веки:

— Как-то раз я случайно проходил мимо сувенирной лавки и заметил в витрине большую фарфоровую куклу. Посмотрев на неё — не иначе сам Сатана подсунул мне это прелестное зрелище! — я вдруг придумал, как мне поступить с бренными останками моей бедной дочери.

Архипов побледнел и огляделся, ища Киру, но её уже не было в комнате. Тимофей Гермогенович не заметил его испуга.

— Я сложил во дворе большую печь для обжига, купил самой лучшей белой глины, тщательно смешал её с пеплом — и изготовил насколько сумел точную фарфоровую копию Киры... — Старик тяжело вздохнул. — Я долго думал, в какой позе, в каком образе вылепить её — и остановился на Спящей Красавице. Мне казалось, что глядя на куклу я смогу воображать, будто Кира не погибла, а впала в кому или летаргический сон, и мне станет немного легче...

Тимофей Гермогенович облизнул сухие губы и попросил воды. Архипов зачарованно протянул ему чашку — и осознал, что с нетерпением ждёт, когда же старик наконец расхохочется и примется подтрунивать над легковерным дураком...

— Я взялся за воплощение своего кощунственного замысла со всем тщанием, — продолжил Тимофей Гермогенович, — так что после приклеивания парика и раскрашивания кукла стала выглядеть совсем как живая, совсем как моя дочь — и я слегка повредился рассудком. Возле наспех сколоченной кроватки, в которой она лежала, я стал просиживать целые дни — боялся упустить момент, когда она проснётся. Я постоянно разговаривал с ней, а то до сипоты читал вслух её любимые книжки, вывезенные из Америки. Вскоре я перестал отвлекаться на умывание и мытьё, и нередко даже забывал поесть... Я одичал и опустился, соседи решили, что я спиваюсь, и хоть после аварии у меня во рту и капли спиртного не было, я не собирался разубеждать их. Иногда я как бы спохватывался и на короткое время приходил в себя — тогда я вспоминал, что Киры на самом деле больше нет, и чувствовал — без особой, впрочем, тревоги, — что если я не избавлюсь от её фарфорового двойника, то рано или поздно рехнусь окончательно...

Тимофей Гермогенович не выдержал и поморщился — но скорее от головной боли, чем от тяжести рассказываемого.

— Но уничтожить куклу я, разумеется, не смог бы — для меня это было почти всё равно что снова, на этот раз собственноручно, убить Киру, — пояснил он. — Однажды я всё-таки почти решился раздолбать её ко всем чертям, но в ту же ночь мне приснилось, как я беру молоток, подхожу к кроватке, с размаху бью куклу по голове, откалывая большой кусок лица — и тогда она распахивает уцелевший глаз и начинает дико кричать, а из скола тугой струёй хлещет кровь... Я проснулся в обмоченной постели и понял, что скорее покончу с собой, чем трону куклу хоть пальцем...

Старик растерянно умолк, не зная, как ему перейти к самой странной части своей истории. Архипов невольно помог ему:

— Как?.. — не выдержав гнетущей тишины, каркнул он. Прочистил горло, попробовал ещё раз: — Как она ожила? — и уточнил, отчаянно надеясь на отрицательный ответ: — Кукла ведь ожила, правда?..

— Вы угадали... — с видимым облегчением промолвил Тимофей Гермогенович. — Это произошло настолько буднично, что я даже не удивился... Я думаю, она знала, что если обставит всё как в какой-нибудь сказке, если куклу пробудит к жизни моя горячая слеза, капнувшая на неё, или что-то ещё в подобном волшебном духе, я не выдержу и свихнусь окончательно...

— Кто «она»? — опять не утерпел Архипов.

— Галатея. — Тимофею Гермогеновичу этот ответ явно казался вполне очевидным. — Статуя, изваянная Пигмалионом из слоновой кости и оживлённая милостью Афродиты... Вы читали «Метаморфозы» Овидия?..

— Да, — соврал Архипов, и добавил на всякий случай: — В переводе, конечно же.

— Правда, ни там, ни где-либо ещё не сказано, что после смерти своего гениального супруга Галатея была взята на Парнас и причислена к числу муз, став покровительницей сначала скульпторов, а позднее — и кукольников с манекенщиками... — Тимофей Гермогенович потёр лоб. — Вам известно, кстати, что русское слово «кукла» — греческого происхождения?

— Нет, — признался Архипов.

— А жаль... Да и про ваше знакомство с «Метаморфозами» вы наверняка сказали неправду, иначе б напомнили мне, что «Галатея» — не подлинное её имя и у Овидия оно не упоминается...

— Я просто забыл об этом, — отнекался Архипов. Уверенное спокойствие старика частично передалось ему и пробудило любопытство: — А как её зовут по-настоящему?

— Я не спрашивал, а она не представилась: видимо, ей нравится её прозвище... К слову, так её окрестил Руссо в своей мелодраме, а значит оно нечто вроде «молочно-белая»... Хорошо ещё, что он не назвал её Каллипигеей, — губы Тимофея Гермогеновича искривила кислая усмешка, — то есть «прекраснозадой», что, впрочем, тоже подошло бы ей... Я плохо помню, что было той ночью до того, как Галатея нанесла мне визит, даром что находился тогда в более-менее здравом уме. Кажется, я кричал и плакал, чередуя проклятия к Богу за то, что он отнял у меня Киру, с требованиями к нему же вернуть мне её... Когда разразился звонок, я опомнился и невероятно перепугался, вообразив, что ко мне явился сам Господь, разгневанный моими дерзкими речами, но за дверью, к моему удивлению, оказалась симпатичная гречанка — на вид довольно молодая, и одета по-современному, правда, слишком уж легко для январского мороза, но когда она заговорила, от её слов и голоса повеяло такой нечеловеческой древностью, что мне стало ещё страшнее... «Твой народ отвернулся от своих богов, — ласково сказала она на моём родном языке, — но милосердные боги не отвернулись от своего народа. Моему предводителю стало горько взирать на твои страдания, и он направил меня к тебе».

— Это Аполлон её послал? — неуверенно предположил Архипов. Из древнегреческой мифологии он хорошо знал только Пана.

— Кто же ещё-то, — подтвердил Тимофей Гермогенович. — Педераст сребролукий... Лучше бы он позволил мне обезуметь до конца и спокойно кончить свои дни в приюте для умалишённых!.. Я, конечно, не сразу понял, о ком говорит эта дама и кто такая она сама, но когда она пояснила, что вернуть Киру из царства Аида не в её власти, зато ей под силу дать дыхание жизни изготовленной мною кукле, чтобы та заменила мне дочь, я начал что-то соображать... «У меня нет и сотой доли того могущества, — застенчиво призналась Галатея, — каким некогда обладала пробудившая меня. Обычно мне, как и всякой музе, дозволено только ниспосылать вдохновение творцам, и ныне я бы вовсе была бессильна помочь тебе — когда б не пепел, что ты смешал с глиной. Благодаря ему кукла сможет ожить — однако дар речи будет ей неведом. Ты согласен на это условие?» Я согласился не раздумывая, и тогда Галатея подошла к кукле и легко коснулась губами её фарфорового лба. Глазурованное лицо тотчас перестало блестеть в свете ночника, а его черты смягчились и сделались более естественными... Сперва я подумал, что больше ничего не изменилось, и решил, что Галатее всё-таки не достало силы, но затем пригляделся и заметил, что одеяльце на груди куклы стало тихонько вздыматься и опадать. «Она спит, — прошептала Галатея, — не буди её. Утром она проснётся сама»...

Несколько долгих секунд Тимофей Гермогенович отдыхал, а затем заговорил более уверенно:

— Я не заметил, как удалилась приёмная дочь Зевса и Мнемозины — я стоял столбом и смотрел, и видел не ожившую куклу, а воскресшую Киру. Я ощущал невероятное спокойствие и думал — не словами, но эйфорическим отсутствием их — что теперь всё будет хорошо. Не знаю, сколько я так простоял — может быть, пару минут, а может быть — пару часов. Затем я пошёл спать. Я проснулся после полудня и долго ещё лежал в постели, снова и снова вспоминая свой редкостно яркий и счастливый сон... Всласть упившись тоской, я встал и побрёл завтракать. По пути на кухню я как всегда заглянул в спальню куклы — и обнаружил, что её кроватка пуста. «Украли!» — всполошился я, и рванулся было к телефону, чтобы вызвать милицию, но вдруг услышал странные звуки, идущие с кухни. Решив, что там спрятался похититель, я вооружился лыжной палкой и осторожно прокрался туда. Кира стояла у плиты и жарила яичницу. «С добрым утром, — только и смог выговорить я, пряча за спиной своё грозное оружие. — Как спалось?» Кира живо обернулась и показала большой палец. Её поведение было настолько естественным и непринуждённым, что и я счёл за лучшее сделать вид, что всё в порядке, что всё точно так, как и должно быть... Я умылся и сел за стол. Кира села напротив меня, но не притронулась ни к глазунье, ни к окаменелой булке с маслом, а когда я предложил ей разделить со мной трапезу, её же руками и приготовленную, она жестами и мимикой дала мне понять, что вовсе не нуждается в пище. И тогда я с беспощадной ясностью почувствовал, что это улыбчивое и доверчивое существо — вовсе не моя дочь, а нечто совершенно необъяснимое.

Архипов поёжился. Тимофей Гермогенович заметил это:

 — Мне тоже стало не по себе, но всё-таки я не мог не воспринимать эту Киру как свою родную дочь, поэтому после завтрака я смыл с себя многонедельную грязь, побрился, переоделся во всё чистое — и отправился покупать Кире одежду и бельё, о которых не позаботился, пока она была куклой. Перед уходом я занавесил все окна плотными шторами, не желая, чтобы какой-нибудь сосед или прохожий случайно увидел, как по моему дому расхаживает нагая девочка, и заподозрил меня в преступных непристойностях...

— Педофилия, кажется, тоже греческое слово? — скверно пошутил Архипов.

— Новолатинское, — уточнил Тимофей Гермогенович, — но корни его действительно греческие... Именно в тот момент я понял, что буду вынужден скрывать Киру от чужих глаз, ибо вряд ли смогу убедительно объяснить, кто она такая и откуда взялась — хоть я и старался не слишком распространяться о своём прошлом, но о том, что я потерял в автомобильной катастрофе свою семью, меньше через месяц после моего новоселья знала едва ли не каждая собака... Переехать в другой город я тоже не мог — к тому времени у меня уже кончались деньги, а за старый дом не много удалось бы выручить...

Тимофей Гермогенович вновь попросил воды.

— Итак, — продолжил он, вернув чашку Архипову, — я наказал Кире не раздвигать занавесок, не подходить к двери и не снимать трубку телефона, если тут вдруг зазвонит — и ушёл. Мне было очень тревожно покидать её, но ничего другого не оставалось... Я собирался вернуться как можно скорее, однако вместо того, чтобы с вещевого рынка сразу ехать домой, направился в книжный магазин. Я и сам не знал, что̀ планировал там приобрести, пока не увидел пыльный, Бог весть как оказавшийся в моём захолустье самоучитель американского языка жестов. Купив его, я поспешил вернуться к Кире, параноически страшась, что за время моего отсутствия могло случиться что-нибудь непоправимое. Я боялся — а может быть, надеялся? — зря: Кира была дома, она не превратилась обратно в куклу и меня не поджидали милиционеры... Обновки привели её в такой восторг, что я едва не счёл её немоту за благо. — Старик вымученно и криво улыбнулся. — Кира вертелась у зеркала, а я смотрел на неё и прикидывал, как жить дальше. Мне, в отличие от неё, было необходимо регулярное питание, а почти все остававшиеся у меня деньги я щедро потратил на юбки и платья... Я понял, что должен как можно быстрее найти работу. «Кира, — позвал я, — тебе не будет скучно, если меня целыми днями не будет дома?» Она энергично замотала головой. «Вот и славно!» — заключил я, не слишком-то веря ни ей, ни себе...

Архипов сочувствующе покивал — до приезда на курорт он сам маялся от безработицы. Тимофей Гермогенович кивнул в ответ.

— Где-то через неделю мне удалось воспользоваться тусклыми остатками ореола заграничной славы вокруг моей фамилии и устроиться преподавателем гончарного дела в детскую школу искусств... Первый учебный день я провёл как на иголках, стараясь не думать о том, какие пагубные проказы могут взбрести на ум предоставленной самой себе десятилетке, но когда я вернулся и обнаружил, что всё в совершеннейшем порядке, я счёл, что могу более или менее доверять ей; понимание того, что Галатея подарила мне идеальную дочь, органически не способную вызвать ни малейшего нарекания, пришло позже — и одно время даже бесило меня...

Тимофей Гермогенович кашлянул, избавляясь от кома в горле.

— Наверное, со стороны размеренное течение моей второй жизни выглядело бы вполне нормальным: днём я учил бездарных мальчишек и девчонок лепить из глины свистульки и вазочки, а потом, злой и усталый, возвращался домой, где меня ждал горячий ужин, приготовленный не по возрасту хозяйственной и самостоятельной дочуркой, — но изнутри этот семейный элизий выглядел несколько иначе... Вероятно, то давало знать о себе чувство вины, но чем дальше, тем меньше я видел в новой Кире прежнюю Киру, и всё больше — её овеществлённый призрак, терпеливо ждущий удобного случая, чтобы поквитаться со мной за свою гибель... Беспрекословное послушание, на которое я раньше не мог нарадоваться, стало казаться мне какой-то дьявольски хитрой тактикой... Меня начали мучать кошмары, где Кира то набрасывалась на меня с ножом, то превращалась в чёрную собаку и пыталась загрызть... Я врезал в дверь своей спальни замок и стал запираться на ночь, солгав Кире, что заболел лунатизмом и не хочу бродить во сне по всему дому.

«Замок — это правильно, — мысленно одобрил Архипов, — я бы так же поступил... Хотя, если подумать, чего бояться-то? Она же всё-таки не вампирша какая-нибудь... С другой стороны, чем опасны те же вампиры, известно каждому, а кто знает, чего следует ожидать от ожившей куклы?..»

Тимофей Гермогенович угадал эти мысли:

— Не зная, как отреагирует Кира, если вдруг поймёт, что я начал сторониться её, я изо всех сил старался, чтобы она не заметила перемены в моём отношении к ней... Придя домой, я целовал её в щёчку, тщательно скрывая гадливость, а после ужина рассказывал, как прошёл день, не позволяя моему голосу ни дрожать от страха, ни искажаться от антипатии... Потом мы учили амслен — точнее, я учил, а она помогала. Она начала болтать на нём гораздо раньше, чем я начал понимать его, но через пару месяцев я уже без труда разбирал все хиремы и наконец осмелился спросить её, помнит ли она что-нибудь из той жизни, которая была до аварии, ибо я уповал на то, что наши общие воспоминания помогут мне относиться к ней как прежней Кире... До какой аварии, молча поинтересовалась она в ответ. Я принялся за расспросы — и выяснил, что её воспоминания заканчиваются тем утром, когда я застал её на кухне. Я спросил, не кажется ли ей это странным. Нисколечко, ответила она, ведь я помню самое главное: что я твоя дочь, что ты меня любишь и что я должна тебя слушаться... Меня затрясло от омерзения. «Ты не моя дочь! — рявкнул я. — Ты всего лишь ущербная подделка под настоящую Киру!» Она уставилась на меня так, словно я ни с того ни с его ударил её. Тогда кто же я, осторожно спросила она, если у меня есть её внешность, привычки и манеры, но нет её памяти?.. «Ты — пустоголовая кукла, сделанная мной и оживлённая одной древней шлюхой!» — заорал я. И тогда она заплакала — без звука и без слёз. Это было невыносимо, и я хотел потребовать, чтоб она прекратила, но затем... Прости меня, судорожно прожестикулировала она, за то, что я притворялась твоей дочкой, я же не нарочно!.. я же не знала, что я — это не она!.. я думала, что это я на тех фотографиях, которые висят у тебя в комнате!.. И тогда разрыдался я сам. «Это ты прости меня, — прошептал я, обнимая её. — Пусть у тебя нет её памяти, зато точно есть её душа!..» А можно мне оставить её имя, оно такое красивое, робко спросила она, всё ещё плача. «Конечно можно!» — ответил я, и тогда Кира вытерла отсутствующие слёзы и улыбнулась...

Тимофей Гермогенович взял передышку, чтобы собраться с силами после форсирования наиболее трудной для него части рассказа.

— Когда Кире тоже стало известно, кто она такая, моё отношение к ней исправилось. Перестав лгать и ей, и самому себе, я осознал наконец, что она всё-таки моя дочь — только не та, что погибла в автокатастрофе, а её чудесная близняшка... Я много и часто рассказывал этой Кире о той — и с каждым озвученным воспоминанием та, погибшая Кира становилась всё отдалённее, а эта, ожившая — всё ближе, так что когда на следующий год мы праздновали её день рождения, это было отнюдь не того числа, когда на свет появилась та Кира, да и свечек на торте было не одиннадцать, а всего одна... Я жевал этот приторный магазинный торт и гадал, что станет с Кирой после моей смерти. Я ведь уже давно уразумел, что она — подобно своей, так сказать, крёстной — до конца времён пребудет в том возрасте, в каком я вылепил её, и это заставляло меня волноваться за её грядущую судьбу. Имей она облик и разум взрослой женщины, как Галатея, ей было бы гораздо легче раствориться среди людей, но куда деваться вечному ребёнку?.. Именно поэтому я хотел бы упросить вас забрать Киру к себе, когда я умру. Если это произойдёт не здесь и не сейчас, если мне ещё удастся выздороветь и вернуться домой, я приготовлю специальное послание и научу Киру, как отправить его вам, когда будет нужно...

Архипов вытаращил глаза. Такого он никак не ожидал. Цыбарь на моём месте от радости с ума сошёл бы, подумал он со скабрезной ажитацией и тут же покраснел от неуместности этой мысли. Цыбарь — бывший однокурсник — числил среди своих кумиров Стью Мида и Брайена Бабински и рисовал обнажённых юниц, которых называл гебочками, утверждая, что этот термин гораздо правильнее, чем набоковские «нимфетки». С ним не спорили — и вообще старались не иметь никаких дел, — но признавали, что он просто мастер карнации. Самая целомудренная из его работ карандашного цикла «Hebbies of Specterburg», показывающего гебочек, беспечно играющих с механическими зверюшками на неправдоподобно солнечных улицах опустелого, руинирующего, поросшего буйно цветущей зеленью Питера, в прошлом году вошла в очередную компиляцию премии «Spectrum».

— Вы сразу показались мне человеком, которому я могу открыться, и препоручить судьбу Киры мне больше просто некому... — Тимофей Гермогенович не смог далее сдерживать слёзы и они потекли по его морщинистым щекам. — Я, разумеется, понимаю, что требую невозможного, что я совершенно не вправе взваливать ни на вас, на кого-либо ещё эту тяжелейшую ношу, но подумайте только, что будет с Кирой, если её тайна раскроется!..

Архипов против своей воли необычайно живо вообразил Киру, привязанную к операционному столу и с бессловесным ужасом наблюдающую, как руки в резиновых перчатках вынимают из стерилизационной коробки и с лязгом раскладывают на лотке разнообразные инструменты: диссектор, нож-распатор, стернотом, ангиотрибы, костные кусачки, корнцанги и другие штуковины со зловещими названиями, скользким хитиновым блеском хирургической стали напоминающие лапки и жвала гигантских насекомых.

— А вы умеете убеждать, — нехотя сказал он, содрогнувшись. — Но я сам здесь временно, я занимаю квартиру друга, который сейчас в Японии, и понятия не имею, сколько ещё он там пробудет, так что в случае чего Кира пусть и сюда напишет, и в Москву — адрес я дам...

Старику — хотя какой он старик, ему и шестидесяти нет — чертовски повезло, что в прошлом году я свалил от родителей, тускло подумал Архипов. Интересно, что̀ я сказал бы им, однажды приведя домой немую десятилетнюю девочку?.. А главное, что̀ они сказали бы мне?..

— Спасибо, — устало прошептал Тимофей Гермогенович. — Кира гораздо менее прихотлива, чем кошка или собака, её не надо ни кормить, ни выгуливать, она будет требовать от вас лишь немногим больше внимания, чем самая обыкновенная интерьерная кукла...

Он потерял сознание.

— Кира! — завопил Архипов. — Где здесь телефон?!

Прибежала Кира, поманила Архипова в прихожую. Он вызвал неотложку и вернулся проверить, не пришёл ли больной в себя.

Кира сидела на стуле и заботливо приглаживала Тимофею Гермогеновичу влажные растрёпанные волосы. Она с вопросительной тревогой посмотрела на Архипова.

— Не бойся, всё будет нормально, твой папа поправится, — пообещал он. Немного помедлил, затем всё-таки осмелился: — Слушай... А это правда, что ты это... ну... не совсем такая, как все?..

Кира охотно протянула ему левую руку. Не сразу догадавшись, что от него требуется, Архипов тремя пальцами, с опаской, словно к ядовитой змее, прикоснулся к прохладному запястью, недоверчиво ощутив, что бледная плоть оказалась не твёрдой и скользкой, как фарфор, а по-человечески мягкой и шелковистой.

Он взялся покрепче. Пульс не прощупывался. Едва заметные голубые жилки, как и редкие родинки, были нарисованы тончайшей кистью. На белоснежной поверхности не росло ни единой пушинки. Сгорбившись и сощурившись, Архипов так внимательно рассмотрел длиннопалую ладошку, словно был хиромантом или дерматоглифистом.

— Немыслимо! — прошептал он. Кира отдёрнулась — выдох щекотнул её изумительно гладкую, лишённую папиллярных линий кожу.

Тимофей Гермогенович застонал и зашевелился.

— Лежите, лежите!.. — успокаивающе сказал Архипов. — Врачи уже едут!

— Мне бы хотелось объяснить... — едва слышно начал старик.

— Вам нельзя разговаривать! — Архипов попытался прервать его.

— ...Почему, собственно, я отважился приехать сюда, — упрямо докончил тот. — У вас нет детей, поэтому вы и не представляете себе, какое это колоссальное счастье — иметь возможность пойти с любимой дочерью в кино, на пляж или по магазинам... В своём городе я этого себе позволить не мог, поэтому подкопил денег... копить пришлось долго, учителям платят гроши... и привёз Киру сюда, к морю... Вы любите море?..

— Терпеть не могу, — признался Архипов. — По-моему, оно похоже на толпу — такое же большое, глупое и шумное...

— А Кире оно понравилось... Правда, Кира?..

Кира кивнула, обеспокоенно глядя на Тимофея Гермогеновича.

— Да угомонитесь вы уже!.. — вспылил Архипов. — Поберегите остатки здоровья — хотя бы ради Киры!..

Это подействовало, Тимофей Гермогенович присмирел.

Минут через пять прибыла бригада скорой помощи.

— Инсульт, — проворно определила немолодая врачиха. — Будем госпитализировать...

Архипов помог фельдшерам уложить Сефериадиса на носилки и вышел следом. Кира увязалась за ним.

— Вы ему кто будете? — поинтересовалась врачиха.

— Я сын, — нашёлся Архипов, — младший... А это внучка — от старшего.

— Племянница твоя, значит?.. Как звать-то тебя, милая? — обратилась врачиха к Кире.

Архипов ответил, скосив на Киру глаза и скорчив врачихе свирепую рожу.

— Понятно... Сурдомутизм или как?

— Или как, — наугад ответил Архипов, разбирающийся в медицине непозволительно слабо для отпрыска стоматолога и акушерки.

— Это ещё повезло, — вздохнула врачиха, залезая в машину. — Вот у моей двоюродной сестры внук, три годика в мае исполнилось, вообще слепоглухонемой, представляешь?..

— Сочувствую, — сказал Архипов захлопнутой двери.

«Скорая» уехала.

Архипов нерешительно, словно дикого зверька — вдруг укусит или испугается и убежит? — потрепал смятенную Киру по голове. Кира обернулась, посмотрела снизу вверх огромными, отчаянно тоскующими глазами.

— Ничего, — смущённо пробормотал Архипов, — всё образуется...

Чтобы подбодрить Киру, он хотел было предложить ей сходить в кафешку и умять по мороженому, но вовремя опомнился.

— Ты, кажется, хотела, чтобы я тебя нарисовал? — нарочито бодро спросил он. Кира печально кивнула. — Ну так пошли... племяшка!..

Кира оказалась великолепной натурщицей: сидела с похвальной смирностью — кажется, даже не моргнула ни разу, одобрительно подумал Архипов, — и не донимала художника ни идиотскими вопросами о его личной жизни, ни дилетантскими размышлениями об искусстве. Он рисовал несколько часов кряду, сделав лишь один стремительный перерыв — на посещение туалета, — и вымотался так, словно не пастелью по ватману шоркал, а кирпичи на пятый этаж таскал. Зато, кажется, я прыгнул выше головы, удовлетворённо подумал он, сканируя рисунок себе на память.

— Держи, Кириэль, — он протянул лист, на котором юная чернокудрая эльфийка всматривалась в будущее и отчётливо видела как пышное ликование победы, так и мучительную тоску расставания. Кира обомлела, затем подняла на Архипова сияющий взгляд и сделала жест со вполне очевидным значением.

— Пожалуйста, — сказал Архипов. — Ты пока здесь побудь, а я пойду в больницу звякну — спрошу, когда можно будет навестить твоего папу.

Он взял мобильник и вышел из комнаты.

...Пальцы, набиравшие номер, дрожали вовсе не от усталости, а от волнения и бесконечно дурного предчувствия...

Тимофей Гермогенович скончался два часа назад от субарахноидального кровоизлияния.

Архипова бросило в жар — мгновенно отхлынувший, но успевший выжечь все мысли и чувства. Гулкий ледяной вакуум, образовавшийся на месте Архипова, выключил телефон, не спеша вошёл в гостиную и присел на корточки напротив Киры.

— Даже не знаю, как тебе и сказать... — пробормотал вакуум, стараясь не глядеть на неё. — В общем, твоего отца больше нет.

Кира сорвалась со стула, прижалась к Архипову, обняв его за шею, и страшно, беззвучно разревелась. «А с другой стороны, — сердито рассудил он, похлопывая Киру по содрогающейся спине, — лучше сейчас, чем лет через десять, когда я бы уже успел забыть про своё дурацкое обещание и обзавестись женой и детьми!.. Это только в американском кино приличная семья может спокойно держать дома хоть инопланетянина, хоть снежного человека, а вот в российской действительности — вряд ли!..»

— Вот такие дела, племяшка, — выдохнул Архипов, изо всех сил цепляясь за спасительную для рассудка мысль, что Кира и вправду его осиротевшая родственница. — Такие дела...

...Кира, обессиленная долгими рыданиями, спала на диване, свернувшись калачиком так, как умеют только несчастные дети и счастливые кошки, а Архипов стоял у вечереющего окна и прикидывал, во сколько обойдётся погребение Тимофея Гермогеновича по более-менее пристойному разряду. В дверь тихонько, словно догадываясь о спящем ребёнке, постучали. Надеюсь, Кира подтвердит, если будет нужно, что я её дядя, подумал Архипов, открывая.

Он сразу и без особого удивления понял, кто̀ перед ним — по сливочно-белому, оттенка слоновой кости, цвету кожи незнакомки.

— Не гадай, о смертный, — промолвила Галатея вместо приветствия, — откуда мне известен твой язык, ибо я свободно владею всеми наречиями, на коих когда-либо говорили уста хотя бы одного скульптора...

— Вы за Кирой пришли? — перебил Архипов. — Тогда вам придётся подождать, потому что я не хочу будить её... Или, — внезапно испугался он, — вы хотите превратить её обратно в куклу, раз умер тот, кому она заменяла погибшую дочь?..

— Отнимать чью-либо жизнь — не в моей власти, — торжественно произнесла Галатея. — Ты понял верно: я пришла, дабы забрать Киру с собой. Так будет лучше и для неё, и для тебя...

— Наверное... — согласился Архипов — и вскипел неожиданно для себя самого: — Только знаете что? Может, она и кукла, оживлённая вашей магией, но попрощаться с отцом она должна по-человечески! До его похорон я вам её не отдам! А после — забирайте хоть на Парнас, хоть на Олимп, хоть в Аид!..

— Хорошо, — просто сказала Галатея, развернулась и ушла, плавно покачивая бёдрами в бежевых джинсах. А задница у неё действительно ничего, подумал Архипов.

Архипов вернулся в гостиную. Кира, разбуженная его громовым голосом, сделала несколько жестов.

— Да так, — догадался он об их смысле, — тётенька одна. На тебя похожа, кстати — такая же бледненькая... Я тебе про неё завтра расскажу, а пока спи давай...

Он принёс Кире подушку и лёгкое одеяло, выключил свет и ушёл в спальню.

На следующее утро он вспомнил всё, что знал про Галатею от Сефериадиса и из других источников, и как сумел изложил Кире.

— Ну что, с ней пойдёшь?

Кира сразу же согласилась.

— Или всё-таки со мной останешься? — спросил Архипов — сам не зная, в шутку или всерьёз.

Кира немножко подумала и застенчиво отказалась.

— Ну вот и славно! — постановил он, услышав в своём голосе не только облегчение, но и лёгкое сожаление.

Посадив Киру, чтобы та не скучала и не грустила, за компьютер и включив ей своих любимых «Унесённых призраками», удачно отыскавшихся в лапинской дискотеке, Архипов ушёл. Он направился в крематорий, резонно предположив, что навещать могилу Сефериадиса и ухаживать за ней будет некому, а прах Кира сможет забрать с собой... чтобы смешать его с каолином и вылепить себе фарфорового папу, угрюмо подумал он. По дороге домой он зашёл в квартиру, которую снимал Тимофей Гермогенович и, чувствуя себя конченым мародёром, нашёл там потёртый бумажник. Взяв оттуда ровно столько, сколько было нужно, чтобы покрыть расходы на кремацию, Архипов торопливо ушёл.

Отвлекая Киру от мучительной тоски по отцу, Архипов все три дня перед похоронной церемонией водил её в цирк, катал на дурацких аттракционах луна-парка, крутил мультики Миядзаки... Это помогало, но только лишь на время — по утрам она веселилась, а по вечерам плакала до тех пор, пока не засыпала от усталости. Утешать её Архипов даже не пытался — знал, что ничего не выйдет. Один раз он к своему стыду даже пожалел, что не разрешил Галатее сразу забрать Киру.

Архипов отчего-то решил, что Галатея тоже придёт проводить Сефериадиса — земляк всё-таки! — в последний путь, но ошибся.

Церемония прошла нормально. Кира даже сумела не заплакать.

— А вот и вы, — кисло сказал Архипов, выйдя из такси вслед за насупленной Кирой и увидев Галатею, сидящую на лавочке у подъезда. — Держите! — Он вручил ей урну. — Я думаю, старику будет приятно, если вы развеете его пепел над склонами Парнаса — или где вы там обитаете...

— Прощай, смертный, — прохладно сказала ему Галатея, вставая с лавочки и беря Киру за руку.

— Подождите немного!.. — спохватился Архипов. — Я сейчас!..

Он забежал в подъезд — и вернулся менее чем через минуту.

— Чуть было не забыл!.. — он протянул Кире её заламинированный портрет.

Кира немедленно показала его Галатее: смотри, какая я здесь красивая.

— А ты неплохо рисуешь, — оценила та мастерство Архипова. — Я попрошу Мусагета, чтобы он не жалел для тебя вдохновения.

— Спасибо, — сказал Архипов. — Очень рад был с вами познакомиться. Прощай, Кира! Может, ещё увидимся.

Кира кивнула и помахала ему. Архипов не стал смотреть, как они уходят.

На следующее утро, злобно страдая от тяжёлого похмелья, Архипов надумал истребить все свои наброски к так и не придуманной манге о малолетней вампирше и её престарелом слуге — но вместо ножниц почему-то взял ластик и карандаш. Что это я делаю, изумлялся он, аккуратно удаляя анимешной Кире клыки и затем рисуя на белом лице несколько тонких шрамообразных трещинок — тех, что иногда образовываются на фарфоре во время обжига...

«Наверное, любой художник или писатель, если только он не убеждённый атеист, согласится, что Большой Взрыв, породивший Вселенную, был не чем иным, как озарением Творца, — много позже заявит Архипов в интервью Томашевича. — В тот момент я не только с ослепительной ясностью понял, каким будет сюжет моей манги, но и необычайно отчётливо представил её себе от первой до последней страницы, так что мне оставалось только перенести её с минимальными искажениями из воображения на бумагу, к чему я немедленно и приступил».

За вдохновенной работой время шло быстро и незаметно. Лето прогорело. Бархат облысел, принялся шелушиться и грозил превратиться в наждачную бумагу. Отдыхающие стремительно иссякали, туземные хреномазы ссорились из-за каждого клиента, а бородатый и загорелый Архипов начал скучать по Москве. Понаслаждавшись пару недель йодистой гнильцой приморской ранней осени и томительной сладостью больше-никому-ненужности, сгустившейся над пустыми лежаками, он вручил ключи от лапинской квартиры соседке и покинул неотвратимо отцветающий, облетающий, засыпающий на зиму курорт.

«Принцессу Ямакидзу» Архипов завершил уже в Москве. Отсканировав её и выложив на свой сайт, он послал ссылку Лапину. Тот не ответил, но через пару ночей в квартире Архипова раздался настойчивый телефонный звонок.

— Конничива, Рапин-сан, — впросонках пробормотал Архипов. — Ты вообще представляешь себе, который час?..

— Одиннадцать утра. Слушай, исай! — Лапин уже успел японизировать своё любимое обращение. — Я тут моему японцу твою «Принцессу» показал — так он, натурально, чокнулся: забросил текущий проект и рвётся теперь её экранизировать. Да и я бы не отказался — мне в его затее место главного художника светит. Так что если ты нам прав на экранизацию не дашь по-хорошему, то мы к тебе злых ниндзей пришлём и получим их по-плохому.

— Про ниндзей — это ты, Рапин-сан, врёшь, — сказал Архипов, засыпая. — Но я всё равно согласен.

Первый тизер «Принцессы Ямакидзу» появился в Интернете через четыре месяца. Любопытства, вызванного им, достало на то, чтобы исходную мангу выпустить приличным тиражом в Японии, но для напечатания в России уже не хватило. Архипов не особенно огорчился — он с головой ушёл в работу над иллюстрациями к полному собранию сочинений Лавкрафта, заключив очень выгодный контракт с московским издательством «Дагон-Пресс», где трудился менеджером тот самый мрачный юноша, что купил у Архипова всю пачку распечаток с Ктулху — у которого на пузе были вытатуированы якорь, развратная русалка и электронный адрес художника.

— Значит так, — наконец сказал Томашевич. — Ты проходил мимо сувенирной лавки и увидел, как из дверей выходит девушка с фарфоровой куклой; ты подумал: а что, если девушка вдруг споткнётся и куклу кокнет?.. Тут-то твоё воображение и зафункционировало. Я эту историю распишу в подробностях, а ты её выучишь и потом другим журналистам впаривать будешь.

Архипов кивнул:

— Спасибо, Влад.

— А теперь продолжим наше интервью, — сказал Томашевич и пощёлкал по пустому стаканчику.

— Давай за Киру? — спросил Архипов, разливая водку.

— Давай! — согласился Томашевич.

Приключения принцессы фарфоровых кукол, которой старый кукольник подарил сердце своей погибшей дочери, закончились, пошли титры, включился свет — и вдруг разразилась овация.

— У меня тушь не потекла? — озабоченно спросила Ольга.

— Нет, — сказал Томашевич и шмыгнул.

Он встал, огляделся, выискивая знакомых среди аплодирующих зрителей — и несколькими рядами выше заметил Архипова. Он тоже был не один — справа от него сидела бледная черноволосая девушка, а слева — бледная черноволосая девочка. Галатея говорила Архипову что-то явно одобрительное, а Кира болтала ногами и лучилась удовольствием — ведь мультик про неё получился такой классный!..

Томашевич не решился подойти к ним.

— Ты читал это? — брезгливо спросила Ольга после завтрака, протянув Томашевичу свежий номер «Парвеню», открытый на разделе кинорецензий.

— Нет ещё, — сказал Томашевич, допивая кофе. — А что там? Опять Жоржик резвится?

— Он самый, — вздохнула Ольга. — Ума не приложу: как ты можешь целыми днями находиться в одном здании с этой скотиной?..

— Дай-ка посмотреть, — Томашевич взял журнал.

В своём отзыве, озаглавленном «Из тех же ворот, что и весь народ», Жоржик сообщал читателю, что название страны Порцеллании, откуда родом принцесса Ямакидзу, восходит к итальянскому слову, означающему женские половые органы... — и дальше Томашевич читать перестал, а просто двигал глазами туда-сюда, выхватывая из строк словечки вроде «педофил», «вагинальный» и «фрейдизм».

Придя в редакцию, он сразу же распечатал бланк заявления об увольнении по собственному желанию, вписал свои ФИО, проставил число, расписался и направился к Лонскому.

— Почему?.. — кротко и грустно спросил главный редактор. По глазам своего лучшего интервьюера он понял, что отговаривать его бесполезно.

— По кочану, — буркнул Томашевич, но потом смягчился: всё-таки причина его ухода была не в Лонском. — Я устал. Мне здесь надоело. Хочу что-нибудь новое попробовать — политическую журналистику, например. Или спортивную. Ты, кстати, за кого болеешь?

— Да иди ты, — проворчал Лонский. Футбол он терпеть не мог, и вся редакция об этом прекрасно знала.

— Мой тебе совет, — добавил Томашевич, задержавшись в дверях, — смени парфюм, а то ж за километр почуять можно, когда ты крадёшься...

Выйдя от главреда он заглянул в отдел культуры.

— Привет! — доброжелательно воскликнул Жоржик, оторвавшись от монитора. — Читал, как я «Принцессу» распатронил?

— В пух и прах, — согласился Томашевич, подошёл поближе и влепил ему оглушительную, выбившую слёзы пощёчину.

— Сдурел, что ли?! — взвизгнул Жоржик, лаская заалевшую ланиту. Он был не то чтобы очень уж толст, но гладок, грудаст и вообще мягкотел, и Томашевичу на долю секунды стало стыдно, словно он ударил женщину.

— Да иди ты, — процитировал Томашевич и ушёл сам.

Жоржик с недоумённой тревогой долго смотрел ему вслед.

2012, январь—февраль