Чужие. Очерки одного «счастливого» гетто

Выпуская эти письма о римском гетто, считаю нужным прибавить лишь несколько слов.

Я полагаю, что нет страны, где евреям жилось бы лучше, нежели в италии. Здесь евреи достигли всего, о чем могут мечтать те из нашего племени, которые видят идеал нашего счастья не в создании самостоятельного нашего государства, а в полном равноправии на чужой земле. Итальянские евреи пользуются самым полным, самым идеальным равноправием.

Я попытался изучить это равноправие и счастливое гетто. Я думаю, что сделал это совершенно беспристрастно, не стараясь исказить правду ради предвзятых поводов; если бы я нашел, что тамошние евреи действительно счастливы в своей свободе, я бы заявил об этом совершенно открыто, ибо полагаю, что и без 40 тысяч итальянских евреев можно устроить еврейское государство в Палестине.

Но, вглядываясь беспристрастно, я убедился, что тамошние евреи все-таки глубоко и мучительно сознают себя чужими среди чужого коренного населения. Поэтому я посвящаю свои очерки римского «счастливого» гетто «недругам сиона», зовущим нас к ассимиляции, и говорю им:

— Вот ваш идеал. Полюбуйтесь!

Собственно говоря, гетто уже не существует: оно снесено. До 1870 года это был целый городок у самого берега Тибра: грязный, зловонный, весь перепутанный узенькими извилистыми переулками, где толстому человеку трудно было пройти. Вступивши в Рим, итальянцы занялись его чисткой, потому что весь он был в грязи и пахуч, и прежде всего снесли гетто, хуже которого действительно не было места во всем городе. Теперь там, где был еврейский городок, осталась огромная невымощенная площадь, совершенно пустая. Только в одном углу ее достраивают новую синагогу, а в другом всегда, особенно под вечер, кишит и галдит еврейская беднота вокруг лотков с арбузами и жаровен с каштанами.

Однако и теперь еще можно составить себе понятие о том, что такое было старое, настоящее гетто. Для этого достаточно пройти по улицам, соединяющим пустую площадь и центр города. Эти улицы несколько шире старых: одному толстому человеку здесь легко пройти, но двум все-таки трудно. Стены домов высокие, старые, точно насквозь чем-то пропотевшие. В стенах густо прорезаны лавочки, похожие на пещеры, и двери с узенькими лестницами, уходящими куда-то вверх. В замке св. Ангела я видел келью, где была заточена отцеубийца Беатриче Ченчи, и другую, где сидел волшебник Калиостро, и маленький каменный мешок, в который бросили еретика Джордано Бруно: в этой страшной тюрьме тоже узенькие и крутые лестницы. Но лесенки гетто уже, круче и темнее тех.

Солнце здесь не гостит: внуки гетто сами ходят к нему в гости на площадь. Но у их отцов не было этой площади, а была только густая путаница темных тропинок среди темных просырелых стен, и поэтому у нынешних детей на лице написано, что они выродки многих поколений, лишенных солнца. У этих людей, особенно у ребятишек, землистые, худосочные лица в веснушках; они часто до иллюзии похожи на тех зеленоватых еврейчиков из Литвы, которые приезжают в Одессу сдавать экзамен за шесть классов, и на их отцов. На их отцов особенно, потому что и здесь они промышляют тою же национальной индустрией — ходят по улицам и кричат хриплыми голосами:

— Robbi vecchi! Старые вещи!

Они же разносят маслину, они же продают на улице гребенки и запонки, дешевые платочки, галстуки и воротнички; они же ночью собирают по улицам тряпки и окурки сигар, и, в довершение сходства, римляне дали им прозвище «mordega», и в гетто мне объяснили, что это есть не что иное, как оскверненное имя Мордехай. Совсем как в России:

— Эй, как тебя, Мордко! Поди-ка сюда, покажи свои товары! Я был несколько раз у них в синагоге (scuola) — не в новой, которая еще достраивается, а в старой, или, вернее, в старых, потому что их пять. Я видел две. Первую они называют minhag kastiliani, вторую minhag italki. Они делятся на две секты, вернее, на два толка (minhag) — итальянский и испанский. Разница, кажется, та, что «итальянцы» короче молятся. В верхней «школе» я слышал субботнее богослужение, с органом и невидимым хором, как в костелах. Женщины сидели между мужчинами: я подумал было, что это уступка духу времени, но потом узнал, что в старой «школе» хоры, отведенные для дам, слишком тесны, зато в новой синагоге овец отделят от козлищ.

Нижнюю школу, испанскую, мне показали днем. Она так же мала, как «итальянская», но гораздо красивее — потому, вероятно, что древнее: верхнюю недавно перестроили после пожара, а нижняя сохранена без перемен, кажется, с самого XVI века.

Сакристан (шамаш), худосочный человечек с бородкой, и красивая полная молодая женщина с ребенком на руках и с толстыми кольцами на пальцах водили меня от колонны к колонне и объясняли достопримечательности.

— Как ваше имя? — спросил я у женщины.

— Арманда.

— Вы еврейка?

— Да, — сказала она и тотчас же, по обычаю римлянок, прибавила сентенцию: — Кто в какой вере родился, той и должен следовать.

— Э! — вставил сакристан, — ато как же? Иегуди родился и иегуди живи.

— А вы сионист? — спросил я.

Он наморщил лоб и стал припоминать.

— Ах, да, вспомнил. Это в Триесте, кажется, есть такой кружок: они хотят завоевать Джерузалемме?

Женщина сказала решительно:

— Я никуда не поеду. Нигде нет города лучше Рима! — И прибавила сентенцию: — Я в Риме родилась и в Риме хочу умереть.

Выйдя из гетто, я задумался об этой женщине, которая родилась в Риме и в Риме хочет умереть.

Они здесь в Италии все таковы.

Я шел однажды с приятелем по улице, было около полудня, и несколько старьевщиков, усевшись на ступенях церкви, завтракали какою-то дрянью.

— Знаешь, — сказал я приятелю, — видно все-таки по лицу, что это не итальянцы.

Мой спутник, природный итальянец и католик, посмотрел на меня вопросительно: он не понял.

— То есть как не итальянцы? — переспросил он. — А кто же они такие, по-твоему?

— Евреи.

— Так что же из того? Есть итальянцы-лютеране и методисты, и мало ли еще каких исповеданий, но они все итальянцы.

— Но разве евреи одного с вами племени?

Тогда он понял и ответил:

— В таком случае ты хотел, верно, сказать, что они не латинской крови. Это верно: не латины, но итальянцы.

Я встретил этот взгляд у всех, с кем мне здесь приходилось говорить о евреях, — иу самих евреев, и у коренных итальянцев. Они совершенно вычеркнули национальный момент из понятия «израэлит».

Только пятьдесят лет тому назад все это было иначе, по крайней мере, в Риме. Гетто на ночь запирали на цепь, и евреи не смели выходить оттуда до утра. Однажды — правда, уже давно, — когда в городе началась чума, гетто заперли на целый месяц и никого не выпускали, чтобы чума в этом очаге заразы могла насытиться и сама собою прекратиться. На масляной евреев заставляли бежать вперегонки по Корсо, с голыми ногами и с мешком на голове. Еще в первой четверти века жил здесь маркиз дель-Грилло, который в травле евреев был виртуозом: легенда рассказывает, что когда папа запретил маркизу мучить бедных mordeg6, тот выпросил себе позволение хоть пошвырять во врагов Христовых «фруктами»; папа разрешил, и маркиз выбрал — сосновые шишки.

Теперь все это переменилось. Теперь здесь возможен военный министр, генерал Отголенги — еврей; бывший министр финансов Воллемборг — еврей; Сонино, предводитель консерваторов, который уже раз был президентом кабинета министров и, кажется, еще будет — еврей; Луиджи Луццатти, нынешний министр-казначей, влиятельный советчик короля, один из главных виновников нынешнего сближения между Францией и Италией — еврей; кавалер Мальвано, главный директор министерства иностранных дел и настоящий глава иностранной политики Италии при всех сменах министерств — еврей; среди судей, профессоров, сановников всякого рода, сенаторов и депутатов сплошь и рядом евреи; даже великий магистр итальянского масонства, синьор Натан — еврей.

Перемена огромная, что и говорить.

Итальянские евреи, впрочем, не задаром получили все это. Среди рук, построивших единую Италию, было очень много еврейских рук. Много евреев билось и полегло за независимость Италии. Но эта перемена в положении, хотя и нелегко заработанная, все-таки слишком громадна, чтобы не оказывать влияния на мировоззрение современного итальянского еврея. Он ассимилировался, до того ассимилировался, что даже и споры об ассимиляции здесь уже неуместны, среди этих людей с фамилиями вроде Della Seta, Piperno, Volterra, и только редко-редко Леви или Коэн.

Начните с простонародья: оно говорит на диалекте того города, где живет, без всякого акцента, хотя с особенной интонацией; оно, кроме религии, ни в чем как будто не видит разницы между собой и коренным населением; оно даже божится по-ихнему: per la Madonna !

И дойдите до верхушек интеллигенции, которая пишет книги и разглагольствует в парламенте: это националисты, сознательные и завзятые националисты, но итальянские. Депутат Барцилаи, родом из Триеста, — пламенный «ирредентист»: он хочет присоединить к Италии Триент и Триест; он восклицает: «мои бедные братья, порабощенные австрийцами, ждут и надеются, что наша великая общая родина Италия вспомнит, наконец, о нас, о своих детях!». Журналист Примо Леви пишет под псевдонимом «L’ltalico» и говорит о сионизме так: кому угодно, пускай хлопочет о возрождении Израиля, но я лично потому только и рад своему еврейскому происхождению, что наша раса особенно склонна к патриотическим чувствам, так что в качестве еврея я особенно сильно чувствую себя итальянцем!

Силлогизм довольно замысловатый и даже. талмудический: видно, что этот итальянец — все-таки еврей.

Собственно говоря, все это очень понятно. Антисемитизма в Италии нет, Judennot’a нет, еврей признан гражданином не только на бумаге, но и de facto, на каждом шагу; дорога свободна, и если есть голова на плечах, то можно добраться куда угодно.

Правда, в стену старой синагоги вделан черный камень с библейской надписью:

«Если забуду тебя, Иерусалим, да отсохнет десница моя.»

Но камень был вделан давно, и с тех пор утекло столько воды; Иерусалим далеко, а чечевичная похлебка тут, перед носом. Нельзя винить людей, если они после долгого мучительного голода ради вкусной чечевичной похлебки поддались diminution capitis , отреклись от своей гордости.

Я их не виню. В конце концов, только среди тех, кому горько живется, и можно вербовать сторонников для какого бы то ни было движения. Никогда еще не бывало, чтобы войско идеи состояло из тех, кому живется хорошо.

Их нельзя винить, но, глядя на них, нельзя не подумать, что все это делает больше чести итальянцам, чем евреям; и нельзя не ощутить тяжелого чувства, видя этих людей, умных, талантливых, влиятельных — и все-таки живущих не своим, но чужим, отраженным самосознанием.

Так, верно, тяжело смотреть на ручного сокола, перед которым распахнули все окна, а он, дрессированный, сидит у себя на полочке и демонстративно воротит головку от окна, от родного неба и леса, точно хочет сказать наблюдающему хозяину:

— Не беспокойся. Я на полочке вырос и на полочке хочу умереть.

Один знакомый адвокат-еврей предложил познакомить меня со здешним сионистом — почти единственным.

— А как вы думаете, — спросил я, — возможно в Риме крупное сионистское движение?.

— Гм. Как знать. Во всяком случает, это не особенно легко. Но для сионизма это имело бы, по-моему, известное моральное значение, если бы римская община примкнула к движению Исхода: ведь она древнейшая в Европе.

Я про себя подумал, что именно по этой причине и трудно ждать от римской общины присоединения к базельской программе.

Еврейская община в Риме ведет свое начало из самой глубины древности. Все государства Центральной Европы моложе ее. Первые данные о ней относятся к 160 году до P. X.

Первые еврейские поселенцы Рима были свободные иммигранты, осевшие в Вечном городе с торговыми и промышленными целями. Впоследствии римские полководцы, возвращаясь из Сирии и Палестины, стали приводить с собою пленных иудеев, которых отдавали римлянам в рабство. Но свободные римские евреи, следуя своему закону, систематически выкупали своих соплеменников из рабства. Таким образом еврейская колония Вечного города пополнялась вольноотпущенными. Внуки этих вольноотпущенников уже считались римскими гражданами, носили оружие и пользовались почти всеми правами коренных cives romani, в то же время не встречая никаких препятствий к сохранению своей веры. Еще за полвека до P. X. еврейская община пользовалась в Риме влиянием, против которого и тогда уже многие коренные римляне восставали.

Некто Валерий Флакк, управляя одной из малоазиатских провинций, обобрал, между прочим, иудейские храмы. Евреи пожаловались на него в Рим, и Цицерон взял на себя защиту Флакка. В этой речи pro Flacco — гл. 28 — есть такое место:

— Ты, Лелий, нарочно устроил так, чтобы этот суд происходил вблизи квартала, где живут иудеи, ибо ты хорошо знаешь, как они многочисленны, как тесно сплочены между собою и каким влиянием пользуются в народных собраниях.

Нынешние старьевщики гетто — прямые потомки этих обвинителей Флакка. Цезари то гарантировали их неприкосновенность, то воздвигали на них гонения; папы загнали их в гетто, гноили, грабили и истязали, только изредка и не надолго давая им вздохнуть, но они плотно держались друг за друга и продержались две тысячи лет.

Странная и почти невероятная, но несомненная истина: самые чистокровные римляне в настоящее время — это римские евреи. Коренные римляне-латины смешивались и с греками, и с готами, не говоря уже об этрусках и сицилийцах. В каждом из нынешних romani de Roma осталось очень мало крови тех, которые считаются его предками.

Римским евреям их религия не позволяла смешиваться с иноплеменниками. Иноземные наваждения, много раз изменявшие состав коренного населения Вечного города, все прошли мимо этой небольшой общины, не посягнув на чистоту ее крови. Только в начале XVI века нахлынули изгнанные испанские евреи. Они смешались с коренными: я уже писал, что разделение на испанскую и итальянскую общины сохранилось до сего дня, но, без сомнения, браки между «испанцами» и коренными римскими евреями происходили всегда свободно. Это — единственная новая струя, введенная в кровь евреев Вечного города. Таким образом, и в их «римской» крови есть неримская примесь, но бесконечно меньшая, чем в крови римлян-латинов, которые скрещивались с иностранцами бесчисленное множество раз и до XVI века, и после. В жилах этих римлян-латинов есть, может быть, и капля еврейской крови. Известно, что в папские времена евреи-выкресты, получая все гражданские права, часто принимали фамилию крестного отца и входили в его семью. И так как выкресты всегда предпочитают крестных отцов из больших шишек и важных птиц, они вступали иногда в дома князей Колонна, князей Орсини, князей Торлониа.

Но еврейская масса, сохранив свою веру, сохранила и чистоту расы, насколько это было возможно. И теперь у этой массы на плечах два тысячелетия, прожитых в этом городе, так сказать, безвыездно. Два тысячелетия — слишком огромный промежуток, чтобы теперь здешние евреи могли с легким сердцем признать:

— Рим для нас только временное убежище. Наша родина не здесь.

«Временное убежище» и два тысячелетия — это большой парадокс для того, чтобы с ним можно было без борьбы примириться — хотя бы даже под этим парадоксом крылась святая правда.

Мой адвокат привел меня в галантерейную лавку и познакомил с хозяином, синьором Изакко С. Это и был здешний сионист — единственный, но пламенный. Он присутствовал на последнем конгрессе в Базеле.

— Делегатом?

— Нет, для себя. Делегатом? От кого? Разве здесь можно собрать сто шекеледателей? Я, кажется, единственный человек в Риме, который платит шекель.

— Почему же?

— Почему? Да поймите, что мы, здешние евреи, избегаем слова «еврей». С тех пор, как мы из гетто разбрелись по всему городу, мы даже почти незнакомы друг с другом. Нам, прежде всего, необходимо сплотиться. Я говорю им так: «У тебя есть дочь, и ты, конечно, предпочел бы выдать ее за еврея. Но где же ты найдешь этого жениха, если мы, евреи, почти не встречаемся друг с другом?» Мне, может быть, удастся достигнуть некоторого сближения в среде общины, и это уж будет много.

Я высказал изумление. Неужели та солидарность, которую констатировал еще убийца Катилины и которая 2000 лет верно прослужила цементом римской еврейской общины, могла вдруг за тридцать лет, протекшие со дня эмансипации, исчезнуть и смениться полной отчужденностью?

— Вот пример, — ответил мой собеседник. — У нас есть в Риме асессор (член управы) Марко Алатри, один из самых популярных муниципальных деятелей в городе. Он — еврей; его отец, Самуэле Алатри, был всегда заступником бедняков гетто перед папами. Марко Алатри тоже добрый человек; если к нему обратится с какой-нибудь просьбою христианин, он сейчас, несмотря на свою старость, обойдет всех сильных мира сего и все устроит и уладит. Но когда к нему обращается еврей, он говорит: «Пойдите, ради Бога, к кому-нибудь другому. Я бы рад вам помочь, но ведь люди скажут: видите, каковы эти евреи? Они всегда друг другу протежируют!»

— Но скажите, — спросил я, — эта преувеличенная боязнь солидарности предполагает в неевреях уже готовое недоброжелательство, подозрительность, которой вы как будто боитесь дать пищу. Где же это недоброжелательство? Я никогда не замечал здесь ни намека на антисемитизм.

— Антисемитизма в Италии нет, — согласился синьор Изакко, но есть все-таки что-то неуловимое и. невыносимое. Есть то, что ваш собеседник — самый образованный и свободомыслящий господин, до сих пор разговаривавший с вами очень мило и задушевно — услышав, что вы еврей, непременно почувствует что-то вроде маленького разочарования, некоторое неприятное впечатление, которое сейчас же исчезнет, но уже навсегда оставит на вас в его глазах особенную, чуть заметную отметину. Есть то, что мне вчера в одной интеллигентной семье не захотели сдать в наем две комнаты, для меня с женою, когда узнали, что меня зовут Изакко такой-то. Отказали очень вежливо, под другим предлогом, но я понял.

Признаюсь, я слышал это в первый раз. Все, что я до сих пор знал о здешней жизни, оставило во мне, напротив, впечатление полного отсутствия антисемитской струнки в итальянском характере. Даже слушая синьора Изакко, я не мог не подумать, что он преувеличивает, что у него в этом отношении болезненно раздраженная чувствительность. Но в то же время мне казалось неоспоримым, что уже одно существование этой преувеличенной чувствительности в здешних евреях, от асессора Алатри до моего галантерейщика, доказывает присутствие в атмосфере чего-то, может быть, очень легкого, почти незаметного, но недружелюбного.

Словно угадывая мои мысли, синьор Изакко сказал:

— Это, понимаете, не антисемитизм. Это простой легкий оттенок пренебрежения. Но я уверяю вас, что он невыносим для человека с нервами и самолюбием. Большинство из нас предпочитает закрывать глаза и уверять самих себя, что все идет как следует. Но я лично предпочту, при первой возможности, копать землю в Палестине, в Уганде, где угодно, только бы не жить в этом воздухе пренебрежения.

Тут он замолчал, а я стал невольно копаться в своих собственных здешних воспоминаниях, выбирая из них то, что подходило к его словам. Я вспомнил, что меня на первых порах удивляло, почему здесь почти никогда не произносится слово «еврей», хотя евреи сплошь и рядом занимают здесь важные посты и играют видные роли. Я приписывал это ассимиляции. Но не было ли это скорее желанием евреев нарочно замолчать, запрятать особенность своего происхождения, чтобы не колоть ею глаза итальянцам; не было ли это своего рода системою «ниже тоненькой былиночки надо голову клонить»; не было ли это молчание евреев признаком вовсе не того, что они искренне забыли о своем особенном происхождении, а, напротив, того, что они день и ночь помнят о своем еврействе, и боятся, и беспокоятся, и не могут отогнать мысли и опасения как-нибудь, не дай Бог, слишком намозолить глаза итальянцам и напомнить им о себе?

И я вспомнил о депутате Сальваторе Барцилаи, который так усердно «старается» на поприще ирредентизма и так охотно говорит о «своих» братьях — об итальянцах Триеста, порабощенных Австрией. И втоже время я вспомнил, что Сальваторе — Спаситель — было бы очень странное имя для еврея, если бы под ним не скрывался библейский Иошуа; и что все Иошуа в Италии называют себя Сальваторе, и все Мордехаи — Анжело, и все Хаимы — Вито, и все Шабтаи — Сеттимио, и все Авраамы — Альфредо.

Я вспомнил все это и не мог не сказать себе, что в этой игре в прятки со стороны людей, которые пользуются всеми правами политической свободы, есть много внутреннего рабства, много трусости, много ренегатства и мало сознания собственного достоинства. И что истинный и разумный друг еврейского народа скорее пожелает ему голодной, но гордой смерти, чем такого непочетного существования рыбы, которую выкинули на сушу и которая старается показать господам хозяевам, что ей очень весело на суше.

Я прожил почти три года в Риме, исходил его по всем закоулкам, познакомился с самыми разнообразными классами населения, знал все городские сплетни, прозвища, остроты и двусмысленности. Но за эти три года мне не случилось узнать римских евреев, потому что они, как таковые, прятались и избегали вслух произносить имя своей народности. Я за эти три года буквально ни разу не встретил слова ebreo ни в печати, ни в разговоре, хотя теперь знаю, что и статьи, которые я читал, были часто написаны евреями, и среди господ, с которыми я беседовал, были евреи. Эти господа усердно старались игнорировать свое происхождение, и ни один из них, зная, что я из России, где живут пять или шесть миллионов их соплеменников, не отважился, хотя бы мимоходом, спросить у меня об их судьбе или быте; и мне оттого не могло придти в голову, что эти люди — евреи, и даже их курчавые волосы и кругло прорезанные глаза как-то проходили мимо моего внимания.

Узнав этот город, привыкнув к тому, что здесь все настежь, все выносится на улицу, обо всем говорится открыто и без жеманной стыдливости, мог ли я после этого вообразить, что тут же рядом есть восемь или десять тысяч людей, которые непременно хотят что-то такое спрятать, замолчать, утопить в забвении, как неприятную или позорную тайну?

По отношению ко мне здешние евреи вполне достигли того, что составляет, очевидно, их идеал: я их не заметил. И для того, чтобы заметить их, мне пришлось специально пойти за ними, разыскать их, расспросить, чуть ли не втереться в особое доверие.

Один студент сказал мне:

— Нам неудобно подчеркивать свое происхождение, хотя бы даже для того, чтобы выразить сочувствие нашим единоверцам, когда их постигнет несчастие.

— Как так?

— Потому что, если мы будем слишком громко заявлять о себе, это легко может вызвать раздражение против нас самих со стороны окружающего населения.

Я внимательно посмотрел на него при этом, ибо мне показалось, что такую эгоистическую, невеликодушную фразу человек молодой и интеллигентный должен произнести с горечью и стыдом. Ничуть не бывало: он говорил очень просто и вразумительно, тем тоном, которым приятно излагать самые естественные и логичные соображения. И он был совершенно прав в том отношении, что говорил вещи, действительно, всем его здешним соплеменникам ясные и понятные, ибо я успел хорошо убедиться, что вся их масса думает и повторяет то же самое. Не он один, но все они сознают и в минуты откровенности говорят:

— Если мы будем громко заявлять о себе, мы рискуем вызвать раздражение.

И они предпочитают не «рисковать».

Но ведь для того, чтобы в здешних евреях до сих пор жила эта боязнь, эта потребность замолчать себя самих, не колоть глаз, для этого нужна почва: что-то такое должно иметься, или, по крайней мере, спать в настроении коренного населения, раз евреи так избегают малейшего шума, который мог бы разбудить. Что же это за таинственное «что-то»?

Я разговорился со знакомым итальянцем о римских евреях и о том, как относится к ним население. Он пожал плечами, говоря об антисемитизме.

— Мы прямо не понимаем этого термина, — сказал он, — для нас это слово лишено смысла. Мы, итальянцы, не антисемиты и не можем стать антисемитами.

Тогда я рассказал ему тот случай, о котором писал выше: как синьору Изакко в интеллигентной семье не пожелали отдать комнату в наем, когда узнали, что его зовут Изакко.

— Это не больше, как странное исключение, — ответил мой собеседник, — и, во всяком случае, даже такие исключения станут немыслимыми, как только здешние евреи додумаются до одной простой вещи.

— Именно?

— Расселиться порознь. Большинство их еще живет вокруг старого гетто, и эта сплоченность невольно напоминает населению о том, что они евреи. Рим велик, а их, как вы говорите, здесь восемь тысяч, если бы они разбрелись по всем кварталам, римляне положительно забыли бы об их существовании. Вот что надо им посоветовать!

Я не стал спорить о том, насколько это средство действительно, потому что меня не то занимало. Мне была интересна его внутренняя, бессознательная точка зрения. Сам римлянин, и хорошо зная римлян, он сказал, очень просто и доброжелательно, что евреям будет житься здесь совсем как дома, едва только римляне окончательно забудут об их еврействе. Это не антисемитизм, но это есть признание того, что, как-никак, а память о еврейском происхождении составляет некоторую помеху к полному братству, то есть, — делая строго логический вывод, — что для римлянина еврей все-таки не брат и становится братом только тогда, когда перестанет в его глазах быть евреем.

Я передал этот разговор нескольким евреям, и они сказали, что это — типичный взгляд итальянца. Я заговаривал об этом с другими итальянцами, и они все тоже повторяли, что для них антисемитизм есть нечто непостижимо странное, и что евреи в Италии могут чувствовать себя неевреями. И все это звучало так логично и доброжелательно, что у меня не осталось сомнений: да, типичный взгляд итальянца именно таков.

Наконец, одному из них я предложил вопрос о том, насколько было основательно опасение того студента:

— Если бы евреи громко заявили о себе как таковых, вызвало ли бы это в вашем населении неудовлетворение?

Он ответил:

— Гм. Приятного впечатления это не произвело бы. Сейчас же возник бы вопрос: чего им еще не достает?

Больше я не стал спрашивать. Я нашел в настроении одной стороны именно то, что вполне соответствовало опасениям другой стороны. Это совпадение ручалось за верность моих наблюдений.

И мне тогда пришло в голову еще одно обстоятельство. Три года тому назад мне случилось встретиться с секретарем здешнего албанского комитета, г-ном Бенничи. Этот албанский комитет не имел, вероятно, ничего общего с кровавыми событиями в Македонии. Дело просто в том, что в Италии живет испокон веку несколько тысяч албанских выходцев. Есть целые албанские деревни в Сицилии и, кажется, в Абруццах. Все эти албанцы вполне ассимилировались: они католики, учатся в гимназиях и лицеях, выступают адвокатами. Франческо Криспи был итальянский албанец. Я, помню, спросил у г-на Бенничи:

— В чем ваша цель?

— Мы стремимся пробудить в итальянских албанцах национальное самосознание, чтобы они почувствовали себя братьями балканских албанцев, заинтересовались ими и их литературой, занялись разработкой албанского языка, просвещением Албании и, когда настанет время, помогли албанскому народу завоевать автономию.

— Автономию или присоединение к Италии?

— Только автономию. Мы не желаем, чтобы Албанией управляли чужие люди, кто бы они ни были.

Я не следил потом за деятельностью этих комитетов и не знаю, насколько они оказались серьезны и полезны, но это не важно. Важно то, что эти комитеты старались как можно больше шуметь о себе, печатали о себе в газетах, выпускали брошюры. Итальянские албанцы, очевидно, не опасались вызвать раздражение, заявив о себе как таковых. И итальянцы, со своей стороны, не обнаружили никакого неприятного чувства, и я знаю, что албанские комитеты пользовались здесь сочувствием и симпатией. А те же самые действия со стороны евреев произвели бы «неприятное впечатление».

Сравнение само напрашивается, и вывод ясен.

Вот этот вывод.

В Италии нет антисемитизма, потому что характер итальянского народа не благоприятствует расовой ненависти, а религиозный фанатизм отжил и, вероятно, не воскреснет; и также потому, что в Италии сорок тысяч евреев на 30 миллионов населения, т. е. совершенно незаметный процент, который не может вызвать опасения конкуренции.

С другой стороны, евреи неопровержимо доказали свою любовь к Италии, приняв большое участие во всех войнах за независимость, и в патриотизме их, впрочем, здесь никому не приходит в голову сомневаться, тем более, что они сами с утра до вечера божатся и клянутся в нем.

И все-таки, если нет антисемизма, есть «что-то», какое-то неистребимое маленькое зернышко — не вражды, не ненависти, но розни, холодка, отчуждения, — и это зернышко, словно горошина в тюфяке, при всей своей крохотности не дает удобно и спокойно улечься. Здешние евреи это знают и стараются лежать смирно, чтобы горошина не очень чувствовалась, и хорошо понимают, что стоит им только зашевелиться, и горошина вырастет в нечто крупное. Поэтому здешние евреи, освобожденные, допускаемые во все почетные и выгодные двери, много и честно поработавшие для свободы своей страны и, вдобавок, немногочисленные, — все-таки должны помнить и остерегаться.

Им нельзя громко любить свое племя и громко выражать свое братское сочувствие далеким соплеменникам, ибо им нужно гарантировать себе братство коренного населения, а для этого необходимо, чтобы коренное население забыло об их еврействе.

Поэтому здешние евреи не ходят по земле своей родины гордо и звучно, как свободные граждане, которым нечего скрывать и нечего стыдиться, но они стараются скользить боком, без шума, с оглядкою, как ходят те люди, у которых заплатаны башмаки.

Тот, у кого заплата на башмаке, сознает, конечно, что бедность не порок, но все-таки старается спрятать заплату и краснеет, когда ее заметят, и страдает муками самолюбия.

Так томятся и эти люди, у которых заплата на душе.

Имя «Израиль» значит «богоборец», и действительно люди этого племени всегда и всюду боролись со старыми богами и шли в первых рядах всякой благородной новизны. Но здесь, в Италии, им теперь надо быть смирными, чтобы не вызывать неприятного чувства, и потому здесь наблюдается факт, которому вы почти не поверите: подавляющее большинство евреев, особенно студентов, принадлежит к реакционным партиям.

Тише воды, ниже травы — вот лозунг их быта в этой стране, где евреям живется вольнее, чем где бы то ни было; и так будет и дальше тащиться для них это неполное, осторожное, прищемленное существование, пока все они не пропадут с лица земли, бесславною смертью помаленьку, или пока, наоборот, не встрепенутся, не поймут, что нельзя жить человеку без гордости, и не выступят на арену истории под венцом своего настоящего старого имени.

1903 г.

 

Германия

Когда пишу эти строки (начало второй недели гитлеровского царствования), у евреев имеется одно настроение. Когда строки эти появятся в печати, будет, вероятно, другое, а неделей позже — третье. Пока преобладает настроение № 1, и оно звучит оптимистически. Только что я слышал от знакомого, недавно приехавшего оттуда. Он говорит: «Я знаю — не так страшно. Во-первых, когда становятся канцлером, становятся умереннее. Во-вторых, вопрос еще, может ли такой человек, как, Гитлер оставаться долго канцлер. Он небольшой мудрец, не очень образован, вероятно, начнет скоро делать грубые ошибки, станет смешным, а потом невозможным. В-третьих, есть же старый Гиндербург. Он не допустит хулиганских актов против еврейского равноправия, и говорят, что как Гутенберг, так и даже фон Папен не антисемиты. В-четвертых, это совсем не верно, что антисемитизм играет такую большую роль в программе нации. В их агитации — да, это совсем другое дело. Но время агитации для них минуло, теперь надо что-нибудь сделать серьезное, и тут весь еврейский момент не так для них важен».

Очень приятно слышать, но я не уверен, насколько это все соответствует действительности. Возьмем, например, утешение № 2: быть или не быть мудрецом. Очень сомнительно, действительно ли Гитлер такое существо, которое вскоре опозорится и станет смешным. Я когда-то взял на себя труд прочесть два тома его книги «Моя жизнь». Это произведение относится, бессомненно, к тому сорту литературы, которую можно обозначить словами: «простой товар» — бесталантливо, наивно, будничные «пехотные» мысли — все это доказывает, что он сам это написал, иначе он бы это заказал у Геббельса, который прекрасно пишет.

Но дураком его назвать нельзя. Гитлер обладает здравым смыслом, умеет аргументировать, может привести подобающие примеры из жизни и даже из той части мировой истории, которую преподают в народных школах.

Главное же это то, что он имеет друзей и советников далеко не глупых и хорошо образованных. Штрассер умен и образован. Геббельс — человек таланта. Годфрид Федер (автор социальной программы наци) интересный мыслитель. Каждому шефу советуют, чтобы там, где он не знает, что сказать, он бы советовался со своими специалистами, так и поступит Гитлер.

Вообще, сомнительно, нужно ли быть таким умным и образованным, чтобы быть канцлером или премьер-министром. В старое время, когда «сар» (сановник) многим из нас представлен легендарной фигурой, которую никогда не видали собственными глазами, у нас говаривали о «министерских головах».

В настоящее время министр везде обычный человек, его везде видели, везде слышали и ничего особенного. Гораздо труднее, может быть, создать собственную партию, которая бы притянула 12 миллионов и еще немцев, но и для этого не надо быть гением. Острый ум не такое уже качество для такого рода занятий. Управлять страной может почти всякий средний человек: имеются твердые обычаи, вкоренившиеся методы — одним словом, рутина.

К этому еще тысячи чиновников, которые тебе укажут, что надо делать. Правда, Гитлер не хочет управлять по рутине, он хочет быть реформатором. Но и для этого у него имеется готовый прототип — Бенито Муссолини, и без всякого сомнения он захочет его копировать или, по крайней мере, перевести его «по-немецки». Не легкая работа, но быть вторым Муссолини для этого не надо.

Не исключено, что царствование Гитлера будет кратковременным; мы видели, что лица покрупнее Гитлера канцлеровали недолго, например, фон Папен и Шлeй*censored*. Это, возможно, но не доказано, и для оптимизма моего приятеля не вижу основания.

Также ссылка на то, что, когда становятся канцлером, становишься осторожнее — не вечная истина. Естественно, что в написанной программе находится все в каких-нибудь 10 листах, все вместе, и чтобы провести каждый пункт в жизнь, требуется значительное время. Поэтому мой оптимизм может себя утешить в течение нескольких месяцев тем, что обещанная антиеврейская программа не проводится.

Но кто знает, может быть и это будет? В истории мы видали разного сорта людей: и таких, которые прятали свой радикализм, когда приходили к власти, и таких, которые пробовали провести то, что они обещали массам. В особенности, когда взбудоражили 12 миллионов, когда нужно оправдать себя перед неслыханной массой молодежи, то уж вернее, что сугубо «осторожными» не будут.

На добродетели старого Гинденбурга и молодого фон Папена и всех других, которые «не антисемиты», я бы тоже не положился. Интересный факт: как мало говорят о евреях и об опасности для евреев во всех тех газетных статьях (и в немецких и в иностранных), в которых поднимают гвалт про победу Гитлера. Все ли эти корреспонденты антисемиты, которые радуются, что вот в Германии будут разорены евреи?

Я лично знаю некоторых из них тут во Франции и в Англии: они вовсе не юдофобы, некоторые даже наоборот, юдофилы. Но они просто забыли. Опасность для евреев, для них такая мелочь в сравнении с опасностью для экономических и политических интересов великих народов, в особенности, когда имеется еще опасность вооруженных авантюр. Для старого Гинденбурга и молодого фон Папена, также для Гугенберга (не знаю, стар или молод господин этот) опасность для пары сот тысяч немецких евреев выглядит мелочью. Весьма возможно, что им лично будет неприятно, если Германия станет страной погромов, даже бескровных.

Но из-за этого одного они не поссорятся с канцлером, имеющим 12 миллионов последователей, и из-за этого одного они не рискнут гражданской войной.

Можно сомневаться, дадут ли Гитлеру (даже с большинством в будущем парламенту) провести исключительные законы против евреев. Но кому это важно? С тех пор, что мир существует, главное был не закон, а как его интерпретируют. Искусство интерпретации — самый жесткий и самый гибкий слуга. Его достаточно, если только есть желание.

Остается последнее утешение: может быть вовсе нет желания. Может быть, только так говорится, будто хотят уничтожить евреев, может быть, это только было для агитации, на деле же у них самих это не играет роли, и теперь у них есть более серьезные заботы, и не только мировая пресса, противница немецких расистов, забыла про нас, про нас забудут и сами расисты?

Я должен, к сожалению, повторить то же слово: сомнительно.

Разумеется, удивляет каждого, удивляет в особенности нас, евреев, как это такая малая группа людей, как евреи в Германии, может занимать такое важное место в психологии большой партии? Невозможно себе представить, чтобы 12 миллионов немецких граждан, умеющих читать и писать, верили, что все несчастье Германии и всего мира происходят от нас. Это — абсурд, это немыслимо. Это есть только средство уличной агитации, но это не может быть серьезным исходным пунктом коллективной психологии.

Однако, я боюсь, что это — действительно исходный пункт коллективной психологии и к тому еще важнейший пункт.

Программа наци состоит из 25 пунктов и согласно их статусу «нельзя их изменить», точно законы Персии и Мидии. 25 параграфов — книга не толстая, и было бы очень не трудно передать их содержание. И все-таки я бы отказался от такого задания.

Потому что как программа она не коротка, содержит массу противоречий, в особенности в важнейшей своей части, в социальной. Сначала это была программа для бедняков-рабочих и мелких крестьян и явно против капиталистов и крупных аграриев. После, однако, когда тяжелая индустрия стала поддерживать гитлеровское движение, естественно, стали толковать «вечную» программу так, чтобы она была благоприятна и промышленным капиталам. Еще немного позже нашли поддержку и у юнкеров, и даже пара кронпринцев официально присоединилась к движению.

Тогда программа дала новое толкование, благоприятное и крупным земледельцам. Эта самая «эволюция» произошла и в отношении главного принципа экономической теории наци — «биржевого и процентного капитала». Это была любимая идея их теоретика Годфрида Федера. Гитлер сам рассказывает, как в 1919 году, в Мюнхене, он случайно попал на доклад Федера и процентном капитале, и это из него сделало национал-социалиста.

Учение это состоит в том, что не всякий капитал — треф, как это проповедуют марксисты, только тот капитал, который живет в «разводе» со своим хозяином, базируется только на бирже и приносит хозяину проценты, которых он ни в коем случае не заслужил.

Только этот род капитала надо конфисковать, чтобы понятия: «биржа», «проценты», «спекуляция» исчезли со света. Вот это главная суть «вечной» программы, его главное украшение.

Однако после, когда со всех сторон посыпались неудобные вопросы, как же думают устроить экономическую жизнь без процентного капитала с одной стороны и без социализма с другой — теоретики наци стали давать новые толкования своей программе, где на каждом шагу встречается запрещенное слово: «проценты».

Такую программу никто не в состоянии понять, наци это знают. Их ответ: не важно понимать за исключением одного пункта: экономическое спасение Германии и всего мира состоит в том, чтобы избавиться от евреев.

Представьте себе дискуссию с опытным агитатором наци, когда вы ему указываете на все недостатки и противоречия в их программе. Что он вам ответит?

— Я не отрицаю, что имеются противоречия, скажет он. Вообще, в нашей программе намечены только основные линии наших стремлений. Многое надо будет улучшить, многое приспособить к практике. При этом, может быть, окажется, что и современный хозяйственный порядок сам по себе не так уже плох. Может быть, благодаря ряду улучшений, он станет вполне хорошим. Может быть, современный порядок подобен человеческому организму, который сам по себе здоров, имеет руки, ноги, сердце, легкие и мозг, но он отравлен. В него вспрыснули сильный яд, разгуливающий по его сосудам и дающий себя чувствовать везде: и в сердце, и в дыхании, и в походке.

В немецком общественном организме яд этот — евреи. Не важно, что они составляют незначительное меньшинство. Яд не взвешивается килограммами, достаточно двух грамм, чтобы испортить функции всех органов. Кто знает: может быть, биржа вовсе уже не такой плохой орган в хозяйственном организме, может быть, и «процентное хозяйство» может считаться вполне хорошим и правильным. Но чтобы можно было судить об этом, надо раньше всего органы эти освободить от яда — передать из функции в настоящие немецкие руки, посмотреть, как они действуют при притоке настоящей, не фальшивой крови. Поймите меня: еврейский вопрос не придаток к другим пунктам нашей программы: он квинтэссенция нашей программы.

А суть дела не в том, что евреи эксплуатируют немецкий народ, как наивно говаривали в старину. Если бы евреи были добросердечны, как ангелы, если бы они отдали весь свой доход государству или немецким беднякам, это бы не изменило факта: в их природе лежит фальшь, все они делают не по-нашему, а иначе, криво и фальшиво, и каждая вещь, которая сама по себе может быть, и неновая, как биржа и проценты, в их руках превращается в кривду. Это центральный пункт нашей программы. Если в вашей крови есть яд, не спрашивайте, почему у вас болит голова или почему выпадают зубы или почему глаз не видит, или язык заплетается, или же дети рождаются калеками: избавьтесь от яда.

Это, я верю, настоящий смысл гитлеровской идеологии. Немцы могут быть кем угодно, но они любят систему и не любят бестолочи. Когда мы видим, что у них вдруг произошло сильное движение по программе довольно бестолковой, мы должны понять, что под этим хаосом находится доля системности. Систему создают двумя путями: или ткут планомерно сеть, черточек, где одна точно пригнана к другой, или же не заботятся о взаимной зависимости всех пунктов, а указывают на корень — корень всех бед и мук: для системы это достаточно.

Нет, так легко отделить юдофобство от остальной гитлеровской идеологии, уговорить себя, что может быть наци будут делать «свое дело» и забудут про нас — это значит: слишком много оптимизма. Вполне возможно, что Гитлер скоро падет — дай Бог — возможно, что не он, не его помощники, хотя они и не дураки, не обладают способностями формулировать, во всем ее гигантскую проблему, которую они возбудили. А проблема гигантская. Для нас, евреев, в первый раз так выпукло становится вопрос о нашей галутном существовании: возможно ли осудить и уничтожить наше влияние на экономическое.

1934 г.

 

Судьбы еврейства

Германский крестовый поход против евреев — самое важное и серьезное, что, произошло в нашей народной жизни за целый ряд поколений. Это так важно и так значительно для нашей мировой будущности, что вероятно изменятся позиции различных направлений еврейской общественности, и, прежде всего перемена произойдет в среде сионистского движения. Мы все ощущаем — некоторые еще пока несознательно — какими незначительными кажутся теперь различные наши проблемы, которые еще месяц тому назад стояли в центре дискуссии и могли бы занять первое место на ближайшем сионистском конгрессе. Все теперь отодвигается на задний план событиями в Германии.

Мне пишет друг из Парижа: «Нужно понять, что здесь идет речь не о германских евреях, а о борьбе в мировом масштабе за мировой принцип. Германское правительство, поддерживаемое половиною германского народа, в то время, как вторая половина хранит молчание, — хочет дать миру пример того, как можно в XX веке восстановить гетто в самом буквальном смысле этого слова, порожденного средневековьем. Если это ему удастся, то в центре цивилизованного мира будет стоять великая держава, которая третирует евреев, как прокаженных, и при этом не теряет своего престижа в глазах мира, остается членом Лиги Наций и рассматривается всеми народами, как полноправный член этой Лиги. Какое магнетическое действие оказал бы такой перманентный пример на темные силы в других странах?

Если правительству Гитлера суждено остаться, то мировое еврейство обречено на гибель. Германские евреи — лишь маленькая деталь. Мы не должны требовать от германских евреев активного участия в войне с Гитлером. Даже если там их заставят кричать, что они всем довольны, что они просят нас, мировое еврейство, приостановить борьбу, — ток ним за это нельзя иметь никаких претензий: их просто не следует слушать. Их положение ведь то же самое, как положение немцев в России во время мировой войны. Что делалось у них в сердце, знают все, но их позиция не могла быть иною, чем патриотически-русская, и никакого влияния на волю Германии одержать победу над Россией с ее союзниками — она иметь не могла. Мы просто должны вычеркнуть из нашего военного актива всех тех евреев, которые не смогут бежать из Германии. Мы должны дать всеобщую «индульгенцию» им за все, что они сочтут нужным делать, даже если бы это нам казалось изменой или проявлением рабской психологии. Они могут твердить, что они довольны тем, что их перевели в гетто, они могут прикрепить к своему платью желтый лоскуток и носить его даже на фраке. Одно лишь нужно дать понять гитлеровскому правительству: мы, мировое еврейство, абсолютно не будем считаться с голосом германских евреев, даже если они будут кричать до исступления «ура!».

Дело идет не о них! Если германское правительство верит на минуту, что оно сможет их использовать, как заложников, и принудить нас молчать угрозой погромов, то оно заблуждается. Пока в Германии будет режим, который рассматривает евреев, как хищных зверей, мы со своей стороны; будем рассматривать Германию, как опасность для нас всего мира и для всего человечества. И последними, у кого мы будем спрашивать совета, будут именно немецкие евреи. Наоборот, может быть мы им даже дадим совет, чтобы они держались лояльно, так же лояльно, как русские немцы во время мировой войны»

Так мне пишет друг. Правильная мысль, и жалко, что не везде у нас ее поняли. Я узнаю теперь из газет, что несколько почтенных германских евреев поехали в Лондон со специальной миссией «успокоить» еврейство и что у лондонских евреев теперь в головах хаос, так они не знают, как связать эту миротворческую миссию с аутентическими известиями из Германии о том, что евреев систематически вытесняют со всех экономических и социальных позиций. Этой делегации следовало бы ответить с величайшей вежливостью: «Ол райт, мы принимаем к сведению все, что вы говорите, и наши заверения, что вы довольны. Но дело идет о нас, а мы очень недовольны и мы будем действовать в соответствии с нашей позицией. Скажите Гитлеру, что мы защищаем не вас, а себя!»

Историческое значение главы нашей истории: «События в Германии» идет гораздо дальше нашей защиты самих себя от нового мирового гетто. Существо этих событий заключается в той роли, которую они отразят в истории сионизма. Катастрофа, постигшая германское еврейство, абсолютно беспримерна именно для судьбы сионизма. Она не имеет ничего общего ни с ограничительными законами царского времени, ни с украинскими погромами, ни с румынским «раем». Германия — страна, где ассимиляция еврейских граждан с окружающей обстановкой достигла высших ступеней. Даже в Англии еврейское участие в местной культуре никогда не было так огромно, как в Германии. Разгром вот этой-то ассимиляции, произведенный с энтузиазмом 17 миллионами германских граждан — величайшее разоблачение лжи галута, беспримерная ее демонстрация.

Более того: это — грандиозная манифестация в пользу еврейского государства — не в пользу сионизма, — слово, которое, к сожалению, получило у нас гуманное значение, слово, которое может обозначать много или ничего. Это — манифестация именно в пользу еврейского государства. Во всем мире каждый спрашивает себя: ведь теперь-то и наступил момент, когда Палестина должна бы быть открыта для всех евреев! Почему же в нее не пускают? Почему там распоряжается правительство, которое держит двери закрытыми? Некоторые голоса идут даже дальше. Один видный английский государственный деятель, как раз тот, который всегда проповедовал умеренность, недавно публично заявил: теперь должно было бы быть еврейское государство, которое имело бы право и возможность официально развернуть весь вопрос перед Лигой Наций. Разум вот этого «гоя» — прямолинейный: он чувствует, что на мировую катастрофу нельзя отвечать наложением «заплаты» в виде нескольких тысяч сертификатов, а ответить можно лишь — созданием еврейского государства. Это будет самой горькой глупостью нашей истории, если мы упустим такой момент, когда всякий, кто слышит о нашей катастрофе, будь это друг или враг, ждет от нас ясных слов, а не намеков, — не заявлений о «конечной цели» сионизма, а требования конкретных мероприятий, которые отвечали бы грандиозным катастрофам, — требования реформ в мандатарном режиме Палестины, которые должны превратить Палестину в еврейское государство в минимально мыслимый срок. Своего рода «пятилетка», если вы не имеете страха перед этим выражением из популярного лексикона.

У нас теперь резвятся лозунги — «свободная иммиграция в Палестину». Но свободная иммиграция без политических реформ есть абсолютная невозможность. Пока остаются запрещения приобретать землю, силиться в Заиордании, создавать вооруженный аппарат самозащиты, — пока в силе нынешняя таможенная и налоговая система, ничего сделать нельзя. Теперь речь идет не о «конечной цели», достижения которой мы могли бы терпеливо дожидаться одно, два поколения. Еврейское государство становится единственно конкретным делом. Ведь другие страны, кроме Палестины, не приурочены к потребностям большой и скорой иммиграции. Если бы нам завтра дали право на свободную иммиграцию в Палестину, а при этом не провели бы аграрной и других реформ, то послезавтра мы вынуждены были бы сами закрыть двери. Колонизация в таком размере, как этого требует от нас нынешний момент, возможна лишь при колонизационном режиме в стране. Лозунг «свободная иммиграция» — объективно есть лож! Единственный лозунг, содержащий в себе истинную возможность большой и свободной иммиграции, это лозунг: «еврейское государство». Теперь требуется радикальное изменение всей системы управления Палестины, такое изменение, которое повторило бы в Палестине македонский пример 1925–1928 годов, когда греческое правительство проделало величайший колонизационный опыт мировой истории, поселивши в одной провинции больше миллиона бесприютных. Наш пример должен быть проведен даже в большем объеме, ибо Палестина, включая Заиорданье, занимает гораздо больше пространство, чем Македония, — разразившаяся катастрофа значительнее по размерам, — и еврейский народ показал свои исключительные колонизаторские таланты.

То, что я говорю, звучит «по-мессиански», а у нас много людей, которые боятся «мессианских» лозунгов. Эти люди считают себя трезвыми государственными людьми, но это не государственный ум и не трезвость — придти на территорию, пострадавшую от землетрясения, и предложить для подкрепления. 20 бутылок содовой воды! Это было бы глупостью и преступным легкомыслием! Нельзя тушить пафос и отталкивать всех тех, в ком заговорила совесть, пробужденная германской катастрофой. Государственное искусство требует соответствия, пропорциональности лекарства — объему нужды. Если страдания приняли такой характер, то нельзя выставлять требования, которые не звучать, как мессианские. Нет сомнения, что мы пришли к важнейшему моменту жизни нашего поколения, а может быть и вообще всей галутной истории. Он отбрасывает на задний план все наши обычные распри, как бы серьезно ни было их содержание. Быть может, еще немножко преждевременно делать практические конкретные выводы относительно перемены внутренних отношений сионистского мирового лагеря, вызванной перемещением всех политических ценностей, но все испытывают ощущение, что сегодня не исключена радикальная перегруппировка направлений и создания фронта, объединенного лозунгом еврейского государства, не как конечной цели, а как идеала, осуществление которого мы увидим воочию, в дни наши.

1933 г.

 

Во власти хлороформа

На меня, приехавшего месяц тому назад с запада, еврейство Центральной и Восточной Европы произвело впечатление сборища захлороформированных пациентов. Это выражение мне пришлось употреблять несколько раз и, хотя оно мне не нравится своей неточностью, (ибо усыпленные больные, в конце концов, не смогли бы говорить и жестикулировать подобно моим Восточно-Центрально-Европейским собратьям), все же я не в силах подыскать более подходящее определение их состояния, их летаргии, их позиции — позиции «меня не касается».

Нужно, конечно, отметить появление некоторых изменений. Изредка, все же, встретишь человека выражающего «Боже, что будет?» Но проснувшихся мало, процесс возвращения к активной жизни медленен, и огромный госпиталь, пропахшийся манящим запахом анестетического, переполнен от подвалов до чердака.

Что же с Вами приключилось, братья мои, избранные пасынки Всевышнего? Мир сегодняшнего дня не живет иллюзиями, не верит в чудеса, даров с небес ожидать не приходиться и это спокойствие совершенно непонятно. По правде сказать, мне сперва показалось, что они слепы и кто-то их убедил в приближении новой, светлой, безоблачной эры. Но вскоре я переменил свое мнение. Никто их не уговаривал, и они не рассчитывают на дары от местного неба. Пятнадцатиминутный разговор с зажиточным евреем в одной Прибалтийской стране показал, насколько глубоко я заблуждался. Он выслушал мои планы и заявил, что ни он, ни другие евреи в них не верят и мне не помогут; он не знает лучших проектов, не может додуматься до них сам и, вообще, не его дело искать ключи к спасению евреев. Но иллюзии? Он громко расхохотался. «Скоро», сказал он, «мой сын будет бар-мицве. И наилучшим подарком для него, для сына моего соседа, для всех еврейских мальчиков и девочек нашего города была бы виза».

«Куда?»

«Неважно, куда угодно».

Так мыслят все и все же, несмотря на это душа общины остается захлороформированной. Как перевести древнееврейское слово «хадалон»? Его корень — «хадал» — останавливать; «хадалон» нечто вроде «забастовки» всех способностей индивидуума думать, бороться, желать, даже стонать от боли.

Еще одна любопытная вещь: мне на это указывали, и мне пришлось убедиться на опыте — в глубине народной массы атрофии не замечается. В Галицийском городке к моему автомобилю, застрявшему в уличном движении, подошел еврей хасид и, просунув голову в окошко, быстро прошептал:

«Послушайте, я не могу посетить вашу лекцию, но запомните, если Вы нас позовете, мы пойдем; только сообщите нам непосредственно, не обращайтесь к нашим «лидерам».

Серьезно и честно: он прав, его совет — золотой и, возможно, мне к нему придется прибегнуть. Воззвание, сделанное через головы вождей, принесло нам (в 1934 году) шестьсот тысяч подписей, в выборах на конгресс при основании Н. С. О. (1935 год, приняло участие 700 000 человек). Число меня разочаровало, но, все же, ни в одном еврейском плебисците не было зарегистрировано большее количество голосов. Но ведь это происходило 4–5 лет тому назад, когда еще не только мы одни несли знамена возрождения, когда наш официальный соперник имел мужество и распевал песни.

Сегодня его там нет, ему нечего петь и нечего сказать. Под хлороформовой маской лежат массы, жаждущие капли надежды и все колодцы пусты, кроме вашего: со стратегической точки зрения преимущество наиболее важное для победы.

Но мне победа не нужна. Не помню, кто первый глубокомысленно заметил: «всегда приходится выбирать одно из двух — победу или же «чахлее». В победе редко бывает «тахлес» — только, особенно теперь, когда, пожалуй, лучшим переводом этого слова является «единение». И если хлороформу не предписано рассеяться, я, безусловно, воспользуюсь советом головы хасида в моем окошке — я запомнил его лицо с глазами, похожими на очи наших пророков, воинов и мучеников, виденных нами на картинках в старых книгах. Сегодня у нас есть время ждать, мы только начинаем нашу работу и борьба за «тахлес» — наш священный долг. Отец небесный, неужели попытки вырвать народ из бездны суждено сделать «через головы вождей? Станет ли «вождь» синонимом запаха хлороформа.

Так надсмеемся же над гордостью и достоинством: я снимаю шляпу и стучусь у дверей всех «вождей» — знакомых мне, незнакомых друзей, полу-друзей, оппонентов и врагов. Откроют они мне дверь — мир станет свидетелем чуда, именуемого «единение». А если они меня оставят, стоящим на дороге со шляпой в руках — что же мне останется делать? Я обращаюсь к улице.

Еще живы мои коллеги, помнящие конгресс Уганды, Гельсингфорскую конференцию, борьбу за иврит, как за критерий образования и т. д. Большая часть их скитается с разбитыми сердцами. Тяжелый вагон, переехавший через наши упования и чаяния, доканал их надтреснутые души. Их боль не была вызвана появлением Белой Книги. Она явилась результатом мучительных годов неудач и позора. Сквозь блеск золотого дождя и материального благополучия они видели вдали упадок и регресс, ведущий к политическому банкротству. Расщепление Старой организации раскололо их души. В течение многих лет они готовились ударить по столу, толкнуть ногой — потребовать конца, остановки, перемены, ревизии. Но у них не хватало мужества. И длинной чередой проходили конгрессы и митинги старо-сионистов, а они все не стучали, не требовали, чувствуя себя подобно человеку, испачкавшему руки и неспособного найти воды, чтобы их вымыть. Но теперь все испробовано, все испытано. Чего же вы ждете, современники мои, друзья добрых старых дней бедности? Во что еще верите? Как назвать и в какой книге найти убеждение, толкающее вас вперед, убеждение, заставляющее вас оставить человека, не потерявшего истинной веры, стоять на улице.

Прочтя эти строки, мои ближайшие друзья рассердятся на автора: где смысл, скажут они, обращаться к разбитым кораблям. Но для меня человек — величество; он может быть уничтоженным, обманутым. Может быть уничтоженным или презираемым — он может выглядеть подобно моим старым коллегам: для меня он все-таки «величество», и когда наступит день ужасного горя, я приду к нему, постучусь в дверь и спрошу: «Дома ли ты, брат Король? Готов ли провести необходимые реформы в твоем королевстве?» Лишь в одном случае я соглашусь, что корабли поломаны и вычеркну имя в фамильной, генеалогической таблице: — в случае его самоличной капитуляции. И его постыдное молчание за дверью укажет мне на его моральную смерть.

Чем и на что Вы живете сегодня? Вчера еще Вы имели оправдания — Вы были лояльны по отношению к движению, пытающемуся действовать по заветам Герцля. Но где теперь вожди, которым Вы были верны? Клянусь, даже я ожидал от Вас большего. Я все же верил, что они постараются перестроить старый дом заново, увеличат его, откроют ворота, призовут свежие силы. Ничего подобного — полная атрофия. Вас старый дом в такую ответственную минуту даже не претендует на объединение и представительство миллионов обездоленных.

По их словам с ними молодежь. Простите меня, но это невозможно. «Молодежь» в конце концов, не арифметическая концепция, употребимая лишь в негативном смысле — «не взрослые». Молодость — концепция позитивная, отдельный период жизни, как весна не только недоросшее что-то, но и совершенно сепаратное время года. Весна без цветов — не весна. Молодежь нашего времени не может сидеть сложа руки и спокойно избирать законы «верности» — в противном случае она попросту не существует. Нельзя утверждать, что человек «молод», если он перед лицом трагедии не задает себе вопросов: «Почему я живу? Какое право имею жить? Жив ли я вообще?» Такое утверждение явилось бы диффамацией человечества, мироздания, наконец, Самого Всевышнего.

Здесь в Польше я иногда читаю прессу на польском языке и встречаюсь с кругами, обслуживаемыми этими газетами. Какой необыкновенно богатый человеческий материал они собой предоставляют; правда, менее компетентный в еврейских делах, но зато не настолько изношенный. С крепкими нервами и более устойчивый на скользком льду нашей жизни. Положение тут на редкость любопытное: нигде в мире я не видел ассимилированного еврейства, отошедшего от своего языка и вто же время находящегося в сфере влияния чрезвычайно распространенной ежедневной еврейской прессы. И что же мы видим?

Не обижайтесь, мои коллеги, на мои резкие слова — к Вам обращается лицо, заслужившее право заниматься расспросами. Пресса не уголок эхо, как было показано на Парижской выставке, где в одном конце слышится сумятица тысячи выставочных шумов, а на другом раздается тихий шум научного, синтетического эхо суммы криков толпы. Пресса всегда находится в поисках новых троп, во всяком случае, когда старые пути приходят в негодность. А что делаете Вы, дорогие коллеги? На какие пути указываете? О чем и для чего Вы пишите? Как звучат Ваши лозунги на завтра?

Журнал, в котором появятся эти строки, имеет веру, знает способ излечения. По его мнению, бедствие должно быть встречено единым сопротивление. Он проповедует, что еще не все потеряно, что есть еще не испробованные еврейским народом средства и эти средства благородны, красивы и прекрасны. Они именуются: всеобщее голосование, парламент, национальное спасение через привлечение к работе масс. Дорогие коллеги, если в Вас есть хоть капля крови настоящего журналиста (я уже не говорю о патриотизме, ищущем подхода), то Вам придется просидеть много часов у редакционного стола, кусая ногти и напрягая мозги в тщетных попытках выставить контрлозунги, напоминающие наши по красоте и благородству, по крайней мере, не такие черствые и осточертелые, как Ваша верность и фонды.

Мне пришлось услышать интересное признание оппонента к человеку учившегося вместе со мной, я обещал ему не называть его имени — «Вы правы, — сказал он, — «у Сионистской организации, называемой вами «старой» есть лишь один путь экспансии: покончить с шекелем, ввести всеобщее голосование и превратить Конгресс в Национальную Ассамблею. Возможно, Вы даже правы еще в одном. Особое положение Восточно-Европейского еврейства пожалуй, действительно, требует о немедленного безотлагательного создания тамошней Национальной Ассамблеи. В своей среде мы часто об этом рассуждаем. Но вы ведь знаете помеху? Ваша организация предложила указанное мероприятие первой. И так ревизионисты кричат со всех крыш, что мы «носим Ваши брюки». Лидеры Всемирной Ассамблеи не могут открыто подпасть под Вашу демагогию.

Я с ним не согласен: в борьбе партий не останавливаются перед «кражей» чужих идей.

Страх остаться меньшинством в таком парламенте и боязнь потерять финансовую монополию, мешают им ировать «нашу пару брюк», но для моих коллег журналистов страх роли не играет, ибо они в своей партии, как видно сами — пасынки — монополизированного сионизма. Что же влияет на них, если мой прогноз, вынесенный оппозиции, к ним не подходит. Завидуя нам, они по какой-то таинственной причине прикусывают язык, не давая вырваться слову правды.

Есть еще одна дверь и у нее мне не только получится постучать, но и пожаловаться. Это дверь патриархального еврейства. Жалоба не связана с какими-либо личными факторами: я, не имею общего прошлого с их лидерами, а большинство из них не встречал вообще. Я не уверен, что даже в будущем — хотя я ощущаю излучаемый ими магнетизм, притягивающий скрытые, неизвестные даже мне атомы моей души. Судьба приготовит крышу, позволяющую им чувствовать себя по-домашнему удобно вместе с моим и подобным моему интеллектам. Атмосфера моего воспитания в старой России и позднее в Италии, была строго рациональной. В результате, почти невольно, у меня сложилось мнение о рационализме, как о системе способной открыть мне действительно великие планы — что делать, куда идти, как утолить жаждущий мою душу голод. В моем уме остался пробел и теперь уже слишком поздно для меня и моего поколения его заполнить. Но вместе с сознанием нецельности своей натуры, во мне продолжает жить вера в абсолютную гармонию духа образованных людей еврейского будущего, элиты правителей государства Израильского, неразрывно связанного с пульсом скрытых функций наших организмов, которые теперь начинают давать о себе знать.

Вот тогда я и почувствовал тот «магнит», стал присматриваться к людям, сохранившим это неразрывное звено. Сперва я был раздражен: люди, утрачивающие области святости, связывают себя с такими прагматическими, земными пустяками, как например, ритуал. Но пришло время, и я сделал великое открытие. Я понял, что, истинная культура зиждется на ритуале и церемониале, что политическая свобода всецело зависит от ритуала суда и процедуры Парламента, и что вся общественная жизнь утонула бы в варварстве, если ее освободить от стальных оков древних церемоний и обычаев. Лишь после этого «открытия» я узнал, каким неисчерпаемым богатством святого упрямства должно обладать меньшинство, плывущее против течения.

И вот эта-то магическая сила духа привлекла меня к патриархальному еврейству. Различные жесты, различная одежда, но та же жизненная кровь. Неужели я, ошибся и здесь?

Я стучусь и прошу: откройте дверь, выйдите, если Вы существуете. Мне не нужно говорить, указывать на роль, сыгранную «церковью» в национальных движениях католических народов — как Ирландия — мы все знаем и это незачем повторять. Все причины и извинения излишни и известны: все вехи и пути будущего для нас ясны, как алфавит или как дважды два, каллиграфически выведенные на классной доске детской школы. Если возможно время, когда Всевышний прикажет нам действовать, то это время уже пришло. Так проснитесь — или к длинному списку обанкротившихся фирм прибавится еще одно имя.

В заключении я хочу доверить Вам секрет. Ваш покорный слуга, автор этих строк, к сожалению, не имеет возможности бродить по улицам и стучать у дверей. Он написал приведенную статью и теперь спокойно останется дома. Если, поэтому кому-то в часы раздумий послышится стук, пусть знает, что это призыв к его совести. Ну, а если он стука не услышит, то, следовательно, и его совесть усыплена хлороформом.

1939 г.

 

Надейся, надейся, мой народ!

Вам может показаться странным, что в этот, казалось бы, критический для еврейства момент моя психология проникнута сегодня бодростью и в моих мыслях нет места для скорби и печали.

Я твердо верю в свою интуицию. Есть такая древняя традиция, принцип, выраженный знаменитыми словами: «На’хаму, на’хаму, амми!» (Надейся, надейся, мой народ!) призывающий евреев не теряться в минуту беспросветной тьмы: вера и убеждение в поворот к лучшему, являются секретом нашего извечного существования и нашего непреодолимого сопротивления. Должен признаться: — никогда еще горизонт не был таким мрачным. Я подразумеваю как внешний горизонт, так и внутренний.

Начну с состояния внешнего положения. Пожалуй, трезвые цифры будут красноречивее других объяснений. В одной только Польше страшный молот угрожает задавить сегодня три с половиной миллиона евреев. В другом государстве, чудом избегшем мгновенной катастрофы и избравшим путь медленных пыток — Румынии — живет один миллион. В третьей стране, подавшей в 1933 г. сигнал к уничтожению евреев, осталось еще треть миллиона. Прибавим к этому числу 250 000 — в Австрии, 200 000 в Литве, 44 000 в Италии. По грубому подсчету дамоклов меч повис над 5 500 миллионами евреев. Не могу сказать, распространится ли антисемитизм и дальше или нет, но теперь уже трудно принимать меры для пресечения этой заразы.

С горечью думаю о том, что несколько лет тому назад сионистское движение упустило время для ликвидации этой болезни. Всем известен эпизод с одним мальчиком в Голландии, заметившим дыру в дамбе. Он закрыл это отверстие своей шляпой, и прибежавшие на его крик крестьяне смогли остановить течь. Щель была очень маленькой, но даже ребенок понял, что дамба легко могла быть прорвана и море затопило бы часть Голландии.

Сионизм мог забить отверстия и отремонтировать плотины. Мы предупреждали многократно об этом. Мы твердили: «Сделайте сионизм достаточно великим. Разъясните всем народам, что целью сионизма является не создание парка еврейской культуры в стране, именуемой Палестина. Сионизм может излечить мир от жуткого недуга путем эвакуации гетто, во имя спасения Вас от евреев и евреев от Вас».

Да, мы предупреждали, но к нашему мнению не прислушивались. Англия начала честно — великая нация, наивная и простодушная нация, нация любящая широкие жесты; в 1917 году, когда она объявила Бальфурскую Декларацию, каждый сын Альбиона видел в ней прокламацию чего-то великого, чего-то грандиозного и достойного. Никто из них не допускал тогда мысли, что прокламация во имя Библии, во имя Бога, подписанная Британским Правительством в такое время, как 1917 год, была чем то мелким. Нет, это был очень красивый жест, которому было суждено оставить отчетливый след в мировой истории.

Но во что превратился великодушный порыв мощной державы? Старая Сионистская организация стала толковать величие этого порыва, старательно избегая слов «Еврейское Государство» и «разрешение еврейской проблемы». Когда же в ее рядах нашлись люди, настаивающие на необходимости создания Еврейского Государства, как на единственном способе спасения миллионов угнетаемых, старосионисты называли их максималистами до тех пор, пока не вбили в голову честного английского фермера, журналиста, ученого и чиновника, что сами же евреи были бы вполне удовлетворены превращением чего то громадного и великого в пустяковое начинание.

Таким образом, было довольно легко привести это поколение Британских политиков и государственных деятелей к убеждению, что, в конце концов, желание евреев можно разглядеть лишь под микроскопом. В результате им заявили: «Вы можете успокоить себя, назвав Еврейским Государством нору, где нет места для дальнейшей, разумно обоснованной иммиграции».

Для главной цели сионистского движения — предоставления земли гонимым еврейским массам это решение было фатальным ударом. Больше того, рефлекс всего мира на постановление Англии был потрясающе ужасен для людей, оставшихся на своих местах, потому что им некуда было идти. Ведь если сегодня — еще существует какая-то преграда, удерживающая некоторые страны, содержащие более трех с половиной миллионов евреев, от последнего шага, то изгородь это ничто иное как разрешение наболевшего вопроса, предложенное сионизмом. Интересно отметить как при фальсификации принципа, бывшего ранее великой правдой, все его последствия превращаются в великую ложь. Возьмем, например, слова «Еврейское государство». Как мы мечтали о моменте, когда будет провозглашено: «мы отвоевали обширное Еврейское Государство. Еврейству пора подняться и гордо вернуться в него из стран рассеяния».

Но нам дали нору, в которой уже теперь плотность населения равна германской. Нам предоставили клочок земли, не могущий принять без ущерба для себя, даже минимального количества иммигрантов. И они называют это юденштатом! Уясняете ли Вы, к чему привело бы это выражение, это Еврейское Государство в кавычках. Попросту новый аргумент прибавился бы к арсеналу антисемитов: «Убирайтесь в свою страну». Ведь даже самые честные юдофобы не обязаны разбираться в статистике и заниматься калькулированием плотностей населения.

К обрисованной черной туче на черном внешнем горизонте нужно прибавить рецидив арабских волнений в Палестине, выражавшихся, в актах неповиновения и терроризма. Считаю излишним напоминать Вам о бесчисленных нападениях на колонии, бомбах и о еврейской крови, обагрившей Эрец-Исраэль. Таково положение внешних дел. На нашем внутреннем горизонте, в самой Палестине, наблюдается экономический кризис, который отнюдь не является следствием беспорядков, как это могло бы показаться на первый взгляд. Наличие этой депрессии трудно объяснить. В маленькую страну за последние 20 лет влили сто миллионов фунтов стерлингов. Действительно 100 000 000 фунтов для населения, равного сегодня 430 000, сумма настолько значительная, что невольно себя спрашиваешь — в чем же кроется причина кризиса?

Была создана промышленность, были основаны колонии, апельсиновые рощи покрыли половину Палестины. Что же случилось? Почему сегодня колеблется здание экономического благополучия, шатается экономическая структура Палестины? Почему каждая вторая фабрика функционирует лишь 4 дня, а в некоторых местностях даже 3 дня в неделю? Почему пять тысяч еврейских домов в Тель-Авиве оказались бы выброшенными на рынок, если бы ипотека была уничтожена?

Снова приходится напомнить С. С. О. о наших предупреждениях. Мы предостерегаем  «Ло зе hадерех» — вся экономия ишува и сионистского движения была ошибочна с начала до конца. Мы обращали их внимание на тот факт, что из 90 000 000 фунтов, инвестированных в Палестину, 80 000 000 ушло на оплату ввозной пошлины, превышающей нормальную по крайней мере на 40 %. К этому привела неправильная политика в отношении тарифов. Мы указывали, что из огромного количества импорта еврейских денег бесконечно малый процент был помещен в два самых жизненных фактора — в агрокультуру и в индустрию. Знаете ли Вы, что из ста миллионов фунтов стерлингов лишь 9 000 000 пошло на развитие промышленности? Можно ли назвать решением такой колонизации правильным принимая во внимание, что главным ресурсом страны является индустрия и подавляющее большинство рабочих (35 000) заняты на различных фабриках, заводах, станциях и т. д. Были годы «просперити», когда только 4 % денег, ввезенных в Палестину, были помещены в промышленные предприятия и меньше 2–3% пошло на создание новых ферм. Все остальные средства истратили на спекулятивную постройку домов и на всевозможные начинания еще худшего характера.

В любой стране мира, если Вы предоставляете капитал на организацию индустриального предприятия, то его продукция, его нормальный стандарт равен при здоровых условиях двум рублям за каждый вложенный рубль. Теперь взгляните на Палестину: в 1928 году помещено 5 000 000 фунтов — продукция 5 000 000. Идентичное явление наблюдалось и в 1936/37 годах.

Наши предупреждения игнорировали. Это было вопросом энтузиазма «Не критикуйте. Собирайте деньги для Керен Гаесод и Керен Каемет», говорили нам. Между тем, все хозяйство, вся экономика управляемая этими фондами, совершенно бесплодная и непродуктивная. За наши раны нас наградили званием врагов Керен-Каемет и Керен-Гаесод, тогда как мы были врагами лишь человеческой глупости, человеческой слепоты и нежелания считаться с элементарной арифметикой. Сегодня мы видим результат: экономике Палестины грозит банкротство.

Вполне понятно, мои друзья, что в такую минуту хочется задать себе вопрос: «Имеет ли право претендовать слово «на’хаму», «спокойствие», на место в нашем словаре». Я должен признаться, глядя на этот горизонт, затянутый грозными тучами, мне кажется, что я вижу свет, пробивающийся сквозь них. Шторм сам по себе не опасен для корабля, на борту которого написано «Сионизм». Все, конечно, зависит от рулевого, зависит от капитана, зависит от состояния парусов. Потомство сможет сказать, была ли молодая Новая Сионистская организация сильна или слаба. Через десять лет Вы прочтете в книге истории, кто в действительности чинил эти паруса, опускал и поднимал их, добавляя новые и уничтожая пришедшие в негодность в годы ужасных бурь, но сегодня я могу лишь заявить — мы сделали все возможное.

Мы говорили с королями, президентами и министрами, которые принимали нас и приглашали снова, чтобы послушать голос правды. И мы говорили им: «Правда ли, что Вы хотите втоптать Ваши честные имена в грязь? Неужели Вы, основавшие цитадели либеральной мысли в 19 столетии — Вы желаете испортить свою репутацию преследованием народа-скитальца? Почему бы Вам не попытаться найти какой-нибудь выход во имя лозунга, выброшенного во времена Польского Национального восстания 1865: «Для Вашей и нашей свободы». Идите по этому пути. Есть страна — Палестина — в которой, если она открыта, достаточно места для арабов, живущих в ней, для их детей, для миллионов евреев, для мира и благосостояния. Сторож, хранящий ключи, славный парень, но он не уяснил себе истинного положения дел и считает сионизм дуэтом его с евреями.

Идите к нему и объясните, что это не дуэт и не диалог. Это разговор между всеми великими державами мира. Это наше дело. Это наша государственная проблема!

Да мы стучались в их двери, взывали к их совести до тех пор, пока в 1936 в Женеве на заседании Совета Лиги Наций, министр одного сильного государства не разбил все иллюзии, связанные с Палестиной. Он напомнил Совету под аплодисменты представителей шестнадцати других держав, что Палестина построена на деньги и людьми, прибывшими туда из многих стран, что мандат подписан 52 нациями; что страна мандатарная ответственна перед каждой из них в отдельности. Сегодня сионистская проблема не является более частным делом еврейского агентства и всесильных чиновников Министерства колоний.

Ситуация меняется и это лишь начало. Близок тот час, когда наша инициатива созреет и найдет себе выражение в Интернациональной Конференции правительств, заинтересованных в судьбе еврейской эмиграции, на которой будут разбираться несколько проектов и где будут найден ответ на вопрос — способна ли Палестина вместить достаточное количество людей для разрешения проблемы, из которой нет другого выхода.

И мы действуем на этом фронте. Мы регулируем наши паруса с таким расчетом, чтобы вихрь антисемитизма направил наш корабль в сторону, где лежит наше спасение и спасение мира.

Что касается раздела, то я хочу описать Вам течение этой болезни. 8 июля прошлого года. Гром! Голубая книга. Рапорт комиссии Пиля. Белая бумага, подписанная британским правительством:

«Мы решили разделить Палестину, предоставив евреям маленький угол и отдав остальную часть арабам. Точка».

Немного позже дискуссия в палате общин, если не ошибаюсь, 18 июля. Речь Ормсби Гора, при которой присутствовал Невиль Чемберлен. Слухи: «Кабинет пришел к решению». Взрыв недовольства среди членов парламента. Палата общин настроена критически. Мы ожидали слова Премьера в защиту плана. Ничего подобного. Коллеги Ормби Гора постановили отправить очередную комиссию, техническую комиссию.

Я не являюсь чересчур горячим поклонником Британской политики, но признаю, что англичане никогда не станут настаивать на реализации какого-либо проекта, если им будет доказана его ошибочность. Ничто не спасет абсурдную схему раздела. Ничто. Они могут отрезать половину Галилеи и оставить «Еврейское Государство» в форме половины свастики или прибавить ломтик Негева, отделенного двумя коридорами, но раздел обречен на гибель.

Со временем люди забудут о схеме, но вряд ли вычеркнут из памяти позорный Цюрихский конгресс, именующий себя Конгрессом Сионистской Организации. Мы навсегда запомним его подозрительно туманную резолюцию в интерпретации исполнительных органов С. С. О, в таком виде в каком ее поняли все. Конечно, это маленькое дело: принять, забраковать, «йа загер», «нейн загер», но в истории такие решения играют кое-какую роль.

До Бальфурской Декларации христиане знали о Палестине и евреях всего две вещи. Во-первых, евреев силой изгнали из нее; во-вторых, они никогда не прекращали требовать возвращения им их родной страны. И единственным положительным фактором, превратившим их в наших союзников, была наша настойчивость, наша преданность родине, традициям и истории.

Сомнительная честь отречения принадлежит Цюрихскому конгрессу. Н. С. О. всеми силами старается доказать всем народам, что собрание в Цюрихе не представляло еврейство. Мы готовимся к моменту ликвидации плана раздела. В этот момент безнадежная печаль охватит часть еврейства — отверженные, опозоренные: нечем гордиться; нет схемы, нет плана раздела — достижения старо-сионистов. Мы подготавливаемся к этой неизбежной минуте. Мы докажем, что сила евреев, говорящих «нет», превышает число «я-загер». Есть план, есть альтернатива помимо раздела — десятилетний план превратит Палестину во что-то, способное спасти нас и мир. Вместо надломленного еврейства, мы выдвигаем идею национальной ассамблеи, избираемой всем народом Израильским, которая тесно сплотит наши ряды.

Сегодня мы куем новую нацию, сильную и великую, для того момента, когда разорвутся тучи. Скоро, очень скоро, будут готовы наши паруса, которым суждено направить корабль еврейства к берегам независимости и свободы.

1939 г.