– Поезжай, забери его, кричит отец.

– Её сын, – откликается Паша, – пусть сама забирает.

– Он твой племянник, – напоминает отец.

– И что?

– Он мой внук.

И всё это, не выключая телевизор. Телевизор он не выключает даже ночью. Он у них как вечный огонь – горит не столько в радость живым, сколько в память о мёртвых. Отец слушает прогноз погоды, будто в нём должны упомянуть его имя. Когда прогноз погоды заканчивается, сидит какое-то время, словно не веря услышанному. Паша телевизор не смотрит, особенно последний год, когда новости просто пугают. Сидит в своей комнате у стола, заваленного учебниками, потом не выдерживает, поднимается с дивана, выходит на улицу. Отец оборачивается на звук – диван выстреливает пружинами, будто сухие ветки трещат в скаутском костре. Мебель в доме старая, но живучая – нынешних хозяев наверняка переживёт. Сестра предлагала хотя бы кресла перетянуть, но Паша отмахивался. Какое там перетянуть, говорил, это, говорил, как подтяжку в семьдесят лет делать: можно, конечно, но лучше применить обезболивающее. Сестра в последнее время почти не появлялась, так что и про перетяжку никто больше не говорил.

Паша любил их дом, жил тут всю свою жизнь, собирался жить дальше. Его построили немецкие пленные сразу после войны. Это было довольно просторное здание на две семьи. Вторая улица от железнодорожной станции, плотно заселённый частный сектор, где жили преимущественно станционные работники. Всё их селение и строилось вокруг станции – она давала работу, она давала и надежду, – сама похожая на чёрное от паровозного дыма сердце, прокачивающее кровь окрестных балок и лесополос. Даже теперь, когда депо стояло пустым, словно бассейн со спущенной водой, и в мастерских жили разве что ласточки и бомжи, жизнь всё равно держалась станции. Просто теперь не было работы. Почему-то именно в рабочих посёлках работа исчезает в первую очередь. Мастерские прикрыли, и все разошлись по своим делам, попрятались в тесные дворы с пересушенными палящим летом колодцами и погребами, запасы в которых заканчивались ещё до Рождества.

Хотя вот Паше грех жаловаться – какой-никакой бюджетник. Да-да, думает Паша, выходя на улицу и прикрывая за собой обитую больничными одеялами дверь, какой- никакой бюджет, какой-никакой бюджетник. Снег во дворе розово-синий, отражает предзакатное солнце и вечернее небо, темнеет глубокими порами. Острый на ощупь, отдаёт мартовской водой, прикрывает собой вязкий чёрный грунт, так что никаких прогнозов не нужно – зима будет длиться долго, все успеют приспособиться, измучиться и привыкнуть. А когда привыкнут – тогда и начнётся что-то другое. Пока же мир напоминает горстку снега в тёплых руках – тает, стекает водой, но чем дальше, тем холоднее становятся ладони, всё меньше в них тёплого внутреннего движения, всё больше ледяной стылости. Вода, даже талая, остаётся убийственной, солнце тонет в сложной системе водяных зеркал и отражений, согреться им никто не успевает – сразу после обеда, вслед за влажными гудками, висящими над станцией, начинаются сумерки, и мгновенно исчезает ощущение оттепели, обманчивое чувство тепла.

Паша обходит дом, размокшей тропкой пробирается между деревьев. Дом этот они всю жизнь делили с каким-то работником станции. Половина принадлежала ему, половина – дружной Пашиной семье: папе, маме, Паше, сестре. Лет пятнадцать назад, когда все ещё жили вместе, работник станции свою половину сжёг. Успели потушить. Но вот отстраиваться железнодорожный работник не захотел – пошёл на станцию, сел в поезд восточного направления и навсегда исчез из их жизни. Сгоревшую часть здания просто развалили, побелили стену, жили дальше. Снаружи дом напоминал полбуханки хлеба на магазинной полке. Отец всегда так и покупал – половину, чтобы не платить лишнего. И чтобы не оставалось лишнего. Жизнь на станции научила.

Чёрные деревья в снегах, острые ветки на фоне красного неба – за забором начинается улица, белые соседские домики, кое-где жёлтые апельсины электрических огней, сады, заборы, трубы, из которых поднимаются дымы, словно это усталые мужчины стоят и разговаривают на морозе, выпуская из лёгких тёплое январское дыхание. Улицы пусты, нигде никого, только на станции время от времени сцепляются вагоны, металлом об металл, будто кто-то передвигает железную мебель. И ещё с юга, со стороны города, весь день с самого утра тяжёлые одиночные взрывы – то чаще и интенсивнее, то реже. Эхо высоко расходится по воздуху, акустика зимой перепутана, трудно точно определить, откуда летит, где падает. Свежий воздух, запах влажных деревьев, напряжённая тишина. Так тихо бывает лишь тогда, когда все замолкают и начинают слушать. Паша считает до ста и идёт назад. Десять. В прошлый вечер было шесть. За то же самое время. Интересно, что скажут в новостях?

Отца застаёт на кухне. Тот стоит, согнувшись, возле стола, собирает свою спортивную сумку.

– Далеко? – спрашивает Паша.

Хотя что спрашивать – ясно же, что за внуком собирается. Демонстративно бросает в сумку газету (как можно перечитывать уже прочитанные газеты? Это же всё равно, что пересматривать разгаданные кроссворды), очки (Паша всегда ругается с ним из-за этих очков – толстое стекло, искривлённое изображение, ты уж лучше солнцезащитные носи, говорит отцу, всё равно ничего не видно), пенсионное удостоверение (если повезёт – проедет бесплатно), истёртый, словно морской камень, мобильник, чистый носовой платок. Отец сам стирает и гладит свои носовые платки, не перекладывает это на дочь, не хочет. Раз в месяц встаёт у гладильной доски, старательно водит по серым от времени носовым платкам, словно высушивает обесцененные банкноты. Паша ему постоянно приносит бумажные салфетки, но отец продолжает пользоваться своими платками, давняя привычка, ещё со времён работы в станционной конторе – когда бумажных салфеток просто не существовало в природе. Да и не бумажных тоже. Пользоваться мобильником отец почти не умеет, но постоянно таскает его с собой – побитый корпус, затёртая зелёная кнопка. Счёт ему пополняет Паша, сам он так и не научился. Вот теперь старательно всё складывает, копается в сумке, молчит обиженно – с ним чем дальше, тем сложнее, невозможно ни о чем разговаривать, обижается, как ребёнок. Паша проходит к плите, пьёт прямо из чайника. Колодцы летом высохли, из крана пить страшно – кто знает, что там нынче в трубах плавает. Поэтому воду кипятят, а водоёмы обходят стороной. Отец молчит, роется в карманах.

– Ладно, – говорит Паша, – съезжу, заберу.

Но отец просто так не сдаётся. Достаёт газету, разворачивает, сворачивает, складывает вчетверо, суёт назад в сумку. Жёлтые сухие пальцы нервно ломают газетную бумагу, на Пашу он даже не смотрит, горбатится над столом, хочет что-то доказать, воюет со всем миром.

– Ты слышал? – говорит Паша. – Поеду, заберу.

– Не надо, – отвечает отец.

– Сказал же, заберу, – несколько нервно повторяет Паша.

Отец демонстративно достаёт свою газету и выходит. Рванув, открывает дверь в гостиную. Полоса мягкого света от телевизора падает в тёмный коридор. Резко захлопывает за собой, словно закрывается изнутри в пустом холодильнике.

 

День первый

Январское утро неподвижное, как очередь в поликлинике. Утренний холод на кухне, графитовый сумрак за окном. Паша подходит к плите, сразу же улавливает сладковатый запах газа. У Паши он всегда ассоциируется с бодрым утренним пробуждением. Каждое утро, собираясь на работу, побросав в портфель тетрадки учеников и учебники, выходить на кухню, дышать сладким газом, пить крепкий чай, заедая его вчерашним хлебом, убеждать себя, что жизнь удалась, убедив, бежать на работу. Этот запах сопровождает его всю жизнь, у него даже аппетита нет, если случается просыпаться вне дома, не хватает домашней утренней плиты, отдающей запахом обожжённых конфорок. Паша смотрит в окно, разглядывает чёрный снег и чёрное небо, садится за стол, встряхивает головой, чтоб окончательно проснуться. Шесть часов утра, январь, понедельник, ещё один день без работы.

Берёт с подоконника тетрадки, листает, кладёт обратно, поднимается, идёт в коридор, заглядывает в комнату. Отец спит в кресле, с экрана до него пытается докричаться кто- то залитый кровью, но напрасно – звук отец выключил ещё с ночи, его теперь не достанешь, как ни кричи. Паша на какое-то мгновение застывает, смотрит на кровь. Тот, что кричит, тоже переводит взгляд на Пашу, и кричит уже ему – не выключай, послушай, это важно, тебя это тоже касается. Но Паша быстро находит пульт, нажимает большую красную кнопку – словно пасту из тюбика выдавливает, бросает пульт на стол и выходит на улицу, – осторожно, чтобы не разбудить отца, прикрывает за собой дверь. Но дверь всё равно тревожно проскрипывает в утренней мгле, отец в комнате сразу же просыпается, находит пульт и молча включает телевизор, в котором происходит что-то ужасное, что касается всех. В это время Паша уже подбегает к станции.

+

Что-то не так, думает он, что-то тут не так. Ни одной живой души, ни одного голоса. Даже локомотивов не слышно. Даже никто ничем не торгует. Тёмно-синий снег подтекает водой, температура чуть ли не плюсовая, но небо в тучах, влага виснет в воздухе, иногда превращаясь в едва ощутимый дождь, дальше на путях стоит туман, и в этом тумане не слышно ни голосов, ни шагов. Рано ещё, напряжённо думает Паша, просто ещё рано. На юге, там, где начинается город, тоже стоит подозрительная тишина, без взрывов, без разорванного воздуха. Из-за угла выезжает автобус. Паша с облегчением выдыхает – транспорт работает, всё в порядке. Просто ещё рано.

Здоровается с водителем, тот опасливо втягивает голову поглубже в воротник кожанки. Паша проходит в пустой салон, садится возле левого окна. Потом не выдерживает, пересаживается к правому. Водитель настороженно наблюдает за всем этим в зеркало, словно боится пропустить что-то важное. Когда Паша перехватывает его взгляд, отворачивается, запускает двигатель, тянет рычаг передач. Обиженно скрипит железо, автобус трогается с места, водитель совершает круг почёта в пустом тумане, станция остаётся позади. В таких автобусах покойников возят, почему-то думает Паша. Специальные такие автобусы с чёрной полосой вдоль борта. Интересно, есть там места для пассажиров? Или вдове приходится сидеть на крышке гроба? И куда я на таком катафалке доеду?

Автобус проезжает одну пустынную улицу, потом следующую. Дальше за поворотом должен быть уличный базар, где пенсионерки каждый день торгуют чем-то мёрзлым. Автобус поворачивает, но никаких пенсионерок, никаких прохожих. Паша уже понимает, что и в самом деле что-то не так, что-то случилось, но делает вид, что всё в порядке. Не паниковать же, действительно. Водитель старательно отводит глаза, гоня катафалк сквозь туман и воду. Нужно было новости посмотреть, что ли, нервничает Паша. А главное – тишина, после всех этих дней, когда небо на юге, над городом, напоминало накалённую на огне арматуру. Тихо и пустынно, будто все сели на ночной поезд и уехали. Остались только Паша с водителем, но и они тоже, – минуя две многоэтажки, построенные на песках, и автобазу, – выкатываются из посёлка. Длинная тополиная аллея ведет на трассу, тополя выглядывают из тумана, как дети из-за родительского плеча. Где-то там, вверху, уже движется солнце, где-то там оно наверняка появилось, и – хоть его и не видно – всё равно чувствуется. А больше не чувствуется ничего. И Паша настороженно рассматривает всю эту влагу вокруг, стараясь понять, что же он пропустил, что хотел пояснить ему тот залитый кровью тип из телевизора. Водитель осторожно объезжает холодные ямы, дотягивает до трассы, поворачивает направо. Автобус подкатывает к остановке, привычно останавливается, тут всегда кто-нибудь подсаживается. Но, похоже, не сегодня. Водитель скорее по привычке какое-то время стоит, не закрывая дверей, потом оглядывается на Пашу, будто спрашивая разрешения, двери закрываются, автобус трогается дальше, набирает скорость и выезжает прямо к блокпосту.

– Твою маму, – только и произносит водитель.

Блокпост забит военными: стоят за бетонными блоками, под истрёпанными государственными флагами, молча глядят в направлении города. Сколько раз он проезжал это место за последние полгода, с тех пор как сюда после коротких боёв вернулась державная власть? Отправляясь в город или возвращаясь домой, на станцию, приходилось каждый раз ждать проверки документов, другими словами – ждать неприятностей. Хотя Пашу всегда пропускали молча, без всяких вопросов – местный, с пропиской всё в порядке, государство к нему претензий не имеет. Паша привык к равнодушным взглядам, к размеренным, механичным движениям силовиков, к чёрным ногтям, к тому, что нужно отдать паспорт с пропиской и ждать, когда твоя страна в очередной раз удостоверится в твоей законопослушности. Бойцы молча возвращали документы, Паша запихивал паспорт в карман, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Государственные флаги размывало дождями, краски блекли, растворяясь в сером осеннем воздухе, как снег в тёплой воде.

Паша смотрит в окно, видит, как мимо них проскакивает джип, обтянутый тёмным железом. Из джипа выпрыгивают трое с автоматами. Не обращая внимания на их рейсовый катафалк, бегут в толпу, быстро собирающуюся впереди. Бойцы стоят, перекрикиваются, вырывают друг у друга бинокли, разглядывают трассу впереди, напрягают красные от дыма и недосыпа глаза, обрамлённые глубокими морщинами. Но трасса пуста, пуста настолько, что это пугает. Обычно по ней всё время что-нибудь движется. Несмотря на то что город уже долгое время находился почти в полной блокаде и кольцо вокруг него непрерывно сжималось, кто-нибудь всегда прорывался по этой единственной дороге – то туда, то обратно. В основном это были военные, подвозившие в город боеприпасы, или волонтёры, что доставляли отсюда, с севера, с мирной территории в обложенный город разные вещи, типа тёплой одежды или про- тивопростудных средств. Кому могли быть нужны проти- вопростудные средства в городе, который обстреливался из тяжёлой артиллерии, который вот-вот должны были сдать? Но это никого не останавливало – целые колонны продолжали прорываться с материка к осаждённым, иногда вполне ожидаемо попадая под обстрелы. Хотя понятно было, что город сдадут, что войска вынуждены будут отойти, забрав с собой флаги Пашиной страны, и что линия фронта так или иначе отодвинется на север, к станции, а значит и смерть станет ближе на десяток километров. Но кого это волновало? Гражданские тоже отваживались, рвались – в город по развороченному асфальту. Военные пытались их отговорить, но военным здесь никто особенно не доверял, каждый считал себя самым умным и пёрся под миномёты за какой-нибудь справкой из пенсионного фонда. И правда, выбирая между смертью и бюрократией, иногда лучше выбирать смерть. Военные злились, иногда перекрывали пункт, но, как только обстрелы стихали, перед блокпостом снова выстраивалась очередь. Приходилось пропускать.

Сейчас же на трассе совсем пусто. Похоже, там, в городе, действительно происходит что-то страшное, что-то способное остановить даже маршрутчиков и спекулянтов. И стоит толпа небритых мужчин, свирепых от недосыпа и безысходности, посреди бетонных блоков и колючей проволоки, и все кричат друг на друга, срывают друг на друге злость. И от толпы, направляясь в сторону их автобуса, отделяется худой высокий боец, – под шлемом, который ему великоват, исступлённые глаза, исступлённые и широко раскрытые, широко раскрыты они, скорее всего, от страха, – боец выбрасывает вперёд руку, мол, стоять, не двигаться. Хотя они и так не двигаются – стоят, замерли, затаили дыхание. В автобусе внезапно оказывается так много места, и воздух становится таким разреженным – хватай его ртом, не хватай, всё равно дышать нечем. Боец подходит к двери и бьёт ладонью по металлу. Автобус, словно затонувшая субмарина, отзывается гулом, водитель излишне резко открывает дверь.

– Куда, блядь? – кричит ему боец и, сгорбившись, поднимается в салон. Он вынужден пригнуться, и шлем наползает ему на глаза, Паше кажется, что он его знает, хотя откуда? Откуда? – думает Паша. А боец смотрит недобро, подходит, поправляет шлем, вытирает глаза рукой и кричит Паше в лицо:

– Документы! Блядь, документы!

Паша лезет в карманы, и карманов становится вдруг так много, что он в них теряется и ничего не может найти, и достаёт разный мусор: то влажные салфетки, которыми утром протирает в школе свои ботинки, то распечатанные темы для уроков, то извещения с почты о том, что нужно зайти забрать бандероль. Да-да, думает Паша, испуганно глядя бойцу в лицо, нужно ведь забрать бандероль, бандероль, бандероль. Забыл, думает он, и его кожа в мгновение становится мокрой и холодной, будто его самого протёрли влажными салфетками.

– Ну? – кричит, нависая, боец.

И главное, Паша не может понять, на каком языке тот говорит – на русском? На украинском? Слова из него вырываются так рвано и ломано, что в них нет ни интонации, ни акцента, просто выкрикивает что-то, словно выкашливает простуду. Должен бы говорить на державной, украинской, паникует Паша, месяц назад здесь стояла часть откуда-то из Житомира, ещё смеялись над тем, как он скользил с русского на украинский и наоборот. Они это или не они, лихорадочно соображает Паша, глядя в рассвирепевшие глаза, в которых отражается весь его, Пашин, испуг.

– Забыл, – отвечает Паша.

– Шо? – не верит боец.

Водитель срывается с кресла, не зная, как быть – бежать или стоять на месте. И Паша тоже не знает, как быть, и думает: ну как же так, как же так?

В этот момент с улицы кто-то кричит, кричит так резко и протяжно, что боец вздрагивает, разворачивается и рвётся к выходу, отталкивая водителя. Тот падает на своё кресло, но быстро подхватывается и выскакивает вслед за бойцом. И Паша тоже выскакивает, и все они подбегают к толпе, которая вдруг замолкает и расступается. И вот тогда, с юга, из-за горизонта, со стороны города, отрезанного блокадой, будто из невидимой воздушной ямы, начинают валить люди. По одному, по двое, целыми группами, они тяжело выныривают из-за линии горизонта и движутся сюда, по направлению к толпе, что молча стоит и ждёт. Чуть заметные там, на горизонте, они постепенно увеличиваются, растут, словно тени после полудня. Уже никто не смотрит в бинокль, и никто не кричит, словно боясь всполошить эту процессию, постепенно заполняющую собой трассу, растягиваясь на сотни метров. Бойцы идут размеренно, кажется даже, что никуда не спешат, хотя сразу же становится ясно, что идти быстрее они просто не могут – слишком измучены, слишком трудно даются им эти последние несколько сотен метров. Но идти нужно, вот они и идут, не останавливаясь, упрямо приближаются, идут на свой флаг, поднимаются к блокпосту из долины, как пассажиры, которых сняли с рейсового автобуса за безбилетный проезд. Время как будто ускоряется, и всё происходит так быстро, что никто не успевает ни испугаться, ни обрадоваться. Первые уже подходят к выкрашенным краской бетонным блокам, а там, на горизонте, появляются всё новые и новые, и тоже спускаются вниз, направляясь на север, к своим. И чем ближе они подходят, чем отчётливее становятся их лица, тем тише становится вокруг. Потому что теперь видно их глаза, и в глазах этих нет ничего хорошего – только вымученность и стужа. И дыхание у них такое холодное, что от него даже пар не поднимается. Чёрные от грязи лица, яркие белки глаз. Шлемы, чёрные порванные шапочки. Вокруг шей намотаны серые от кирпичной пыли платки. Оружие, ремни, пустые карманы, мешки за плечами, чёрные от смазочного масла руки, перепачканные размокшим чернозёмом и битым кирпичом башмаки. Первые, уже на подходе, всматриваются в лица стоящих с упрёком и недоверием, будто все те, что здесь стоят и их ждут, в чём-то виноваты, и будто всё должно быть наоборот – это им, выходящим из города, следовало стоять сейчас здесь, под низким январским небом и смотреть на юг, за горизонт, где нет ничего, кроме грязи и смерти. И вот первый из них подходит к укреплениям и вдруг выбрасывает вверх сжатый кулак и начинает кричать, словно ругает богов за плохое поведение. Проклинает, угрожает, злится, слёзы текут по его лицу, делая его чище. Толпа расступается ещё шире, и те, что подходят, смешиваются с теми, кто стоит, словно грязная речная вода смешивается с прозрачной морской. Люди уже не вмещаются между холодными блоками, а тот, что пришёл первым, всё стоит посреди толпы и криком кричит что-то про несправедливость и месть, про то, что город сдали, бросили, вместе со всеми, кто там живёт, отдали в чужие руки, не удержали, отступили, вылезли из западни. И хорошо тем, кто вылез, а как быть тем, что остался там, на расстрелянных улицах? Как быть с ними? Кто их оттуда заберёт? Что ж мы, кричит он, не опуская кулаки, бросили, сбежали, предали город? Как же так? Кто за это ответит? Олежа, кричит, Олежа, напарник мой, я его даже закопать не успел, не успел оттащить в снег, лежит, сгоревший, на заправке. На кого я его оставил? Кто его вытащит? Кто? Он кричит и грозит кулаком дождевой туче. Пока кто- то из тех, кто подошёл позднее, протискиваясь мимо него, просто не вламывает ему по голове, мол, заткнись, без тебя паршиво. И тогда начинают говорить все разом: кто-то расспрашивает, кто-то отвечает, кого-то тащат отогревать, кого-то укутывают старым, обгоревшим одеялом. Тут вдруг на пост выходит ещё одна группа – с носилками на плечах, и на этих носилках лежит кто-то до такой степени рваный и окровавленный, что Паша лишь отводит глаза, а какой-то офицер начинает кричать, чтобы подогнали скорую, хотя какая здесь может быть скорая? Носилки перехватывают те, у кого больше сил, и несут их к автобусу, давай, кричат водителю, заводи, отвезёшь его на станцию. Паша думает, что это вообще лучший вариант – вернуться сейчас домой, и тоже делает шаг к автобусу, но возле двери уже стоит военный и, даже не оглядываясь, отталкивает Пашу, тот лишь видит, как носилки осторожно передают в середину автобуса, замечает слипшиеся волосы и сахарную бледность кости, словно бы разрезали дыню, вывернув её сладкое нутро, видит сведённую судорогой руку, вцепившуюся в носилки, держащуюся за них так крепко, как держатся только за жизнь.

Автобус пробует развернуться, но вокруг колышется толпа, все кричат и мешают, мешают и кричат, а кричат больше всего про то, чтоб не мешали. Наконец, кто-то даёт команду, толпа страгивается с места и отползает в сторону, автобус разворачивается и исчезает за поворотом. Пашу оттеснили на обочину, он как-то беспомощно пытается оттуда выбраться, кто-то зовёт его из-за спины, закурить дай, говорит ему боец без шлема с грязными серебряными волосами. Нет у меня, отвечает ему Паша. А что есть, не отпускает его боец. Паша машинально лезет в карман и достаёт оттуда свой паспорт.

+

Паша стоит на обочине, раскуроченной траками и колёсами грузовиков, и пытается вспомнить, где он уже видел такие пальцы, – сведённые судорогой, неживые, хватающиеся за жизнь. И сразу же вспоминает: прошлая неделя, последний учебный день, свежий ветер, бледное зимнее солнце. Кто-то зовёт его из школьного коридора, он выходит, учителя загоняют детей в классы, те сразу же бросаются к окнам, смотрят, что происходит за ними. Паша заглядывает в класс к своим, так, кричит, всем тихо, сейчас вернусь, но его никто не слушает, мимо Паши пробегает директриса, тяжело колыша своё больное тело. Паша бежит за ней, выходит на школьное крыльцо, останавливается. Около школы стоит джип с военными, вместо номера – боевой лозунг, белым по чёрному, Паша не особо разбирается в лозунгах, поэтому кто такие – не очень-то понимает. Может, добровольцы, может, гвардия. Флаг над джипом такой же, как и на их школе. Значит, власть не поменялась.

Военные озабоченно бегают, кто-то отзванивается, старший подходит к директрисе, твёрдо берёт её под локоть, отводит в сторону, что-то холодно говорит. Паша ловит обрывки фраз, военный не столько просит на что-то разрешения, сколько ставит условия. Нет, говорит военный, нельзя, нельзя в другое место, нужно тут, именно у вас, мы вас защищаем в конце концов, звоните куда хотите, хоть в Киев. Директриса оседает в свой чёрный официальный костюм, сереет лицом и от этого сразу становится старше. Хочет возразить, но не решается. Оглядывается на Пашу, словно ища у него поддержки, а военный, проходя мимо Паши, хлопает его по плечу, отчего с Пашиного пиджака ссыпаются крошки школьного мела.

Потом к школе подъезжает старая коричневая «таблетка», цвета размокшего хозяйственного мыла, и из неё начинают выносить раненых. Взваливают их на плечи, словно мешки с товаром, – носилок, похоже, нет, тяжело поднимаются по ступенькам, идут по пустому гулкому коридору. Поворачивают направо, облепленными глиной берца- ми открывают дверь первого же кабинета. То есть кабинета украинского языка. То есть кабинета, где Паша учит детей. Кладут раненых прямо на пол, между партами. Паша вбегает следом, сразу же отпускает детей домой, те испуганно переступают через свежую кровь, топчутся в коридоре, Паша тоже выходит в коридор и криком разгоняет класс: домой, кричит, давайте домой, нечего тут стоять. Кричит на русском, как и всегда в коридоре, вне класса. После этого робко приоткрывает дверь. В классе пахнет грязью и кровью, снегом и землёй. Бойцы заносят в класс одеяла, какие-то тёплые вещи, отодвигают парты, растаскивают раненых по углам.

В класс заходит ещё один боец, тащит на плече пулемёт, не вынимая изо рта сигареты. Чёрные волосы, тёмные и от этого недоверчивые глаза, пыль въелась в морщины на лице, – Паша такое видел только у шахтёров, поднимающихся на-гора. Сухо оглядывает раненых, замечает Пашу, кивает, здоровается, разговаривает с кавказским акцентом. Путается в языках, но старается говорить приветливо, словно для него имеет большое значение, поверит ему Паша или нет. Некоторые слова сразу же переводит с русского на украинский, старается, как на экзамене. Ладно, говорит, не бойся, учитель, не отдадим твою школу, защитим, говорит. Будешь и дальше учить детей.

– А это кто такие? – кивает пулемётчик в сторону портретов.

– Поэты, – отвечает Паша неуверенно.

– Хорошие? – сомневается пулемётчик.

– Мёртвые, – говорит Паша на всякий случай.

– Правильно, – смеётся пулемётчик, – хороший поэт – мёртвый поэт.

Аккуратно открывает окно, ставит пулемёт на подоконник. Словно хочет его проветрить. Паша собирает со стола тетрадки, бросает их в рюкзак и, уже выходя, цепляется глазами за раненого, которого положили рядом с крашеной батареей: два ворсистых одеяла с уже подсохшими пятнами крови, сверху старый затасканный спальник, лицом повернулся к стене, видны только давно не мытые волосы и давно не бритая шея, тут же разрезанный рукав военной куртки, между бинтами – грязная кожа, вся в мелких царапинах, голая левая ладонь выбивается из-под спальника. Так, будто пассажир плацкартного вагона под утро высвободил руку из-под железнодорожного одеяла, облегающего его сонное неподвижное тело, воспроизводя изгибы колен и впадину живота, как плащаница воспроизводит тело Христово, и го- лизна поношенного мужского тела резко выделяется среди узлов и тёплой одежды, брошенной на соседние полки. Так и тут, думает Паша, худая бледная рука, покрытая редкими волосками, выглядит неестественно на фоне выкрашенных летом школьных половиц, на фоне парт и классной доски, и эта рука хватается за спальник, хватается, боясь его отпустить, как будто спальник – это последнее, что связывает её с жизнью. Паша какое-то мгновение не может оторвать взгляда от длинных чёрных пальцев – в порезах и ушибах, с голубоватым бензиновым оттенком, – но тут с улицы врывается свежий зимний ветер, резко распахивает оконную раму, пулемётчик успевает её перехватить. Паша вспоминает, где он, и быстро выходит в школьный коридор, сразу же попадая в объятия директрисы.

– Павел Иванович, Павел Иванович, – плачет она, хватая его за руку. – Как же это? Скажите им, пусть уходят.

Она даже плачет фальшиво, вдруг ловит себя на мысли Паша. Она совсем не умеет плакать, думает он, просто не знает, как это делается. И смеяться тоже не умеет.

– Скажите им, – она продолжает обращаться к Паше на вы, как к кондуктору в трамвае. – Скажите, пусть они уйдут.

– Да-да, – успокаивает её Паша, – скажу, обязательно скажу.

Отводит её в директорскую, помогает сесть, выходит, закрывает за собой дверь. Какое-то время стоит за дверью кабинета, слышит, как директриса, мгновенно успокоившись и перестав всхлипывать, звонит куда-то по телефону, скандалит в трубку.

– Давайте без меня, – шёпотом говорит Паша и идёт домой.

Военные стоят на крыльце, курят. Заходя в здание школы, старательно вытирают ботинки чистой тряпкой. Кровь оттирается плохо. Но оттирается.

+

На влажном ветру остро чувствуешь запахи. От тех, что пришли с юга, отдаёт горелым, будто они долго сидели у костра. Воздух сразу же наполняется тяжёлым запахом мокрой одежды. Пришедших становится всё больше, кто-то сразу идёт дальше, в направлении станции, кто-то грузится в джип, кому-то помогают забраться в кузов грузовика. Места уже мало, один из бойцов, проходя мимо, задевает Пашу твёрдым бронежилетом. Паша сжимается, делает один шаг назад, на обочину, потом ещё один – высокий ботинок топчет снег, перемешанный с жёлтой глиной, потом ещё один шаг, потом ещё.

– Вы бы не заходили туда, – слышит Паша.

Он оборачивается на голос: рядом стоит мужчина, тёмная куртка вольфскин, горные ботинки, рюкзак под ноутбук, заботливо ухоженная щетина, глядит иронично, даже покровительственно. Говорит уверенно, хотя, если присмотреться, можно заметить, что подбородок у него слабоват, вокруг рта капризные морщинки, похоже, он и щетину-то отпускает для того, чтобы казаться брутальнее, чем он есть на самом деле. На вид ему лет пятьдесят, и на Пашу он смотрит, как на младшего по званию. Так пассажиры, едущие с начала пути, смотрят на тех, что подсаживаются в дороге: вроде и билеты у всех есть, но лишние часы, проведённые в купе, дают непонятное преимущество. Зовут его Питер, так он и говорит: Питер – на довольно сносном русском, хотя и не скрывает акцент.

– Лучше не заходите туда, – кивает в сторону кювета. – Без ноги останетесь. И вообще, пойдём отсюда, они сейчас друг в друга стрелять начнут от злости.

Разворачивается, начинает пробираться в толпе. Паша смотрит по сторонам, видит внизу снеговую кашу, бросается вслед за Питером.

Проталкиваются подальше от блокпоста, толпа становится менее плотной, Питер предусмотрительно обходит группу военных, что-то зло доказывающих друг другу, переступает через раненых, положенных прямо посреди дороги на одеяла и старые пальто. Паша идёт за ним, след в след, стараясь не смотреть в глаза военным. В детстве он так проходил мимо уличных псов: главное, не смотреть им в глаза, посмотришь – сразу почувствуют чужого. За эти несколько месяцев Паша так и не привык к военным, всегда обходил их стороной. Когда останавливали возле станции и что-нибудь спрашивали, сухо отвечал, глядя собеседнику за плечо. Но тут их так много, и от всех исходит непонятный смешанный запах – грязи и железа, табака и пороха. Паша опасливо обходит очередную группу, замечает, как недоверчиво глядят на него бойцы, ускоряет шаг, догоняет Питера. А тот подходит к старому синему форду, окружённому военными. Бойцы разложили на капоте самопальную карту с прорисованными от руки тропками и отмеченными красным карандашом высотами. Карта под дождём раскисла и напоминает залитую вином скатерть в привокзальном ресторане. Питер протискивается между военными, кого-то похлопывает по плечу, кому-то, не отрывая взгляда от карты, пожимает руку, сразу же берётся спорить, водит аккуратно подстриженным розовым ногтем по разлезшейся карте, запальчиво кричит. Но бойцы тоже кричат и тоже водят по карте своими пальцами – чёрными и промёрзлыми, не соглашаясь с Питером. Наконец, один из них, похоже, старший, невысокий, крепко сбитый, с коротко стриженным седым ёжиком на голове, плюёт, натягивает на свой большой череп чёрную спортивную шапочку, перебрасывает на плечо автомат и даёт команду загружаться. Высокий старый боец, худющий и сгорбленный, садится за руль. Рядом с ним – седой в спортивной шапочке. Все остальные пакуются назад. Питер каким-то образом впихивается вместе с ними, хотя его, насколько можно понять, никто не приглашает, но он всё равно как-то впихивается и даже пытается закрыть за собой дверь, как вдруг что-то вспоминает, выглядывает на улицу и кричит Паше:

– Ну, вы едете? Сколько можно вас ждать? Давайте сюда!

Паша от неожиданности пугается и бежит к форду. Но сзади уже сидят четверо, что ли, бойцов, и поскольку они все в бронежилетах, то кажутся особенно широкими и массивными. Ну и, ясно, Питер – он тоже занимает место, и как они там все помещаются, понять трудно. Паша нерешительно топчется на асфальте, но Питер не сдаётся:

– Давайте, давайте, – кричит, призывно хлопая себя по худому бедру, обтянутому чёрной джинсовой тканью.

Так и едут: впереди горбатый водитель и командир, упрямо старающийся что-то разглядеть на обрывках карты, сзади – бойцы в бронежилетах, Питер, а на коленях у него – Паша. Паше неловко, он никогда не сидел на чужих коленях, разве что ребёнком. Бойцам тоже неловко за Пашу. Воцаряется тишина, слышно только, как глухо постукивают друг о друга бронежилеты.

Форд медленно катит по трассе, обгоняя бесконечную вереницу военных, направляющихся от блокпоста в сторону станции. На их авто оглядываются с надеждой, но, видя количество пассажиров, разочарованно отворачиваются. Ехать приходится недолго: при въезде в посёлок водитель берёт вправо, давит на газ, форд, оставляя глубокие, как надрезы, колеи в жёлтом снегу, подкатывает к мотельному паркингу. Пашу выпихивают первым, за ним на влажный воздух выбираются остальные пассажиры.

Двухэтажное помещение, над главным входом вывеска «Парадиз». В правом крыле кафе, в левом – автомойка, по центру – вход на ресепшн. Окна второго этажа вынесло взрывной волной, хозяева вместо стекла натянули плёнку. Вверху, на крыше, торчит пробитая в одном месте осколком телевизионная тарелка, похожая на утренний подсолнух, повёрнутый на восток, в сторону солнца.

Паркинг забит техникой и машинами – тяжёлые кразы, нерастаможенные легковушки с польскими номерами, куча битых и потасканных авто – без лобового стекла, с исцарапанными дверцами, с оторванными капотами. Вдалеке стоит целый танк, заваленный сверху грязными разноцветными вещами. На броне лежат примотанные верёвками одеяла и спальники, сумки, рюкзаки, кто-то даже раскладушку сбоку присобачил. Возле кафе стоит толпа военных – курят, кричат, спорят. Те, что привезли Пашу, тоже присоединяются к ним. Питер скептически оглядывает вывеску.

– Парадиз, – говорит посмеиваясь. – Скорее первый круг ада. Ну, вы идёте? – бросает он Паше и идёт к толпе военных.

Паша не придумывает ничего лучшего, как пойти следом. Почему я за ним иду, – думает он. Почему я вообще его слушаюсь, – спрашивает сам себя, стараясь не потерять в толпе нарочито небрежный хайр Питера. Толкается между военными, заходит в кафе.

Несколько столов, барная стойка, над стойкой, вверху, какие-то охотничьи трофеи: чучело фазана, оленьи рога, даже чья-то отрубленная голова. Паше кажется, что собачья, хотя он может и ошибаться. Сбоку дверь уборной, с другого бока, на стене, – плазма. За столами ни одного свободного места, бойцы сидят, глядя в телевизор на самих себя. За стойкой стоит женщина, смотрит на клиентов с ненавистью, но ненависть у неё какая-то усталая, да и сама она какая-то помятая и недокрашенная, в том смысле, что волосы у неё жёлтые с чёрными корнями, будто в поле среди выжженной прошлогодней травы пробиваются свежие стебли. За её спиной, на полках, стоит кола и горками лежат шоколадки. На прилавке перед ней темнеет сушёная рыба. А всё самое главное женщина достаёт откуда-то из глубины, из-под заваленной рыбой тяжёлой крышки. Достаёт и разливает. Все говорят одновременно, мало слушая и все время перебивая друг друга, и запах от сушёной рыбы стоит такой тяжёлый, будто тут третий день прощаются с покойником.

Питер уверенно продвигается к стойке. Весело кивает женщине, и та делано улыбается, не переставая наливать. Питер о чём-то спрашивает, женщина в знак согласия кивает головой – также не скрывая ненависти, также внимательно осматривая зал. Питер открывает боковую дверь, Паша проскальзывает за ним и оказывается в соседнем зале. Тут тоже стоят столы, тоже всё забито военными, так же шумно и голоса сливаются в угрожающее гудение, но в конце зала, под ступеньками, ведущими куда-то наверх, на второй этаж, стоит маленький столик, как раз на двоих, и Питер направляется прямиком туда, мимоходом здороваясь с бойцом, чёрным от дыма и алкоголя. Тот, не глядя, машет рукой Питеру и что-то говорит, и когда Питер отходит и падает на пластиковый стул, боец продолжает говорить и кивает головой, будто беседует с кем-то невидимым. Паша присаживается рядом с Питером, откуда-то сразу же берётся рыба и алкоголь в пластиковых стаканчиках. Питер небрежно подхватывает стаканчик и даже стукает о чей-то другой – тоже пластиковый и одноразовый. Одноразовое шарканье пластика о пластик, одноразовое переливание алкоголя в горлянку. Питер бодро задерживает свой стаканчик в воздухе, потом чуть заметным движением выливает его содержимое под стол, на каменный холодный пол. После этого достаёт из маленького, едва заметного кармана тоже маленькую фляжку, обтянутую коричневой кожей, откручивает, наливает себе оттуда что-то вкусное. Паше, однако, не предлагает – Паша хватает губами свой стаканчик, переливает в себя горькую обжигающую влагу местного розлива, закашливается, кто-то суёт ему прямо в рот кусок рыбы. Питер смотрит на всё это с цепким внимательным омерзением, причём непонятно, что именно вызвало это омерзение – Паша или рыба. Впрочем, Питер быстро берёт себя в руки и снова улыбается, тут же кричит что-то в толпу, отвечая на чей-то вопрос, и комментирует услышанное за соседним столиком. Отпивает своё и берётся за Пашу.

– Чем вы занимаетесь? – спрашивает.

Паша колеблется – на каком языке ему отвечать. Наконец отвечает на русском.

– Я учитель, – говорит коротко.

– Ага! – смеётся Питер.

Лезет в карман, достаёт одну за другой две пачки сигарет: нераспечатанную, с дешёвыми крепкими, и початую, с более лёгкими, почти без никотина. Дешёвые прячет назад, вынимает две лёгкие сигареты, одну протягивает Паше. Паша отказывается, Питер возвращает лишнюю сигарету в початую пачку, а вот свою небрежно подхватывает губами, достаёт из незаметного кармашка новенькую зиппо, большим пальцем левой руки умело отбрасывает крышку, прикуривает, прячет зажигалку обратно, затягивается. Он так болезненно морщится, невольно думает Паша, словно самосад курит.

– И где ваши ученики? – спрашивает его Питер, выпуская дым, отчего его голос звучит хрипло и доверительно.

– На каникулах, – объясняет Паша.

Питер охотно кивает головой.

– Ага, – говорит, – на каникулах. Школу и придумали ради каникул, – говорит. – Я на каникулы всегда ездил рыбачить со своим отцом.

– На речку? – уточняет Паша.

– На океан, – говорит Питер.

– На какой океан?

– На Тихий.

Паша не находится, что ответить.

– Вы куда собирались ехать? – спрашивает Питер, не дождавшись ответа.

– В город. – Паша нервно ёрзает на стуле. Питер говорит так приветливо, что ему сразу начинаешь не доверять.

– Ага, – опять радуется Питер. – Дела?

– Дела, – подумав, соглашается Паша. – Племянник в интернате. Забрать хочу. На выходные.

– У вас тут, вижу, каждый день – выходной.

Паша решает, что на это лучше промолчать.

– Наверное, в другой раз заберу, – говорит, помолчав.

– Ага, – поддерживает его Питер, – месяца через два.

– Почему через два? – не понимает его Паша.

– Ну, пока новая линия фронта установится, пока пункт пропуска откроют, – объясняет Питер. – Что же вы его раньше не забрали, раз у вас каникулы? Вы что, новости не читаете?

– Нет, не читаю, – честно признаётся Паша.

– И я не читаю, – тоже признаётся Питер. – Я их пишу, – добавляет он, выдержав короткую паузу и, рассмеявшись, выпускает во все стороны табачный дым.

– И что делать? – растерянно спрашивает Паша. – У него со здоровьем проблемы, боюсь за него.

– Забирайте его сейчас, – советует ему Питер, улыбаясь, – они ещё несколько дней будут выходить оттуда, – показывает он на бойцов вокруг. – Им всем будет сейчас не до вас. В городе власть меняется. Кто знает, что будет с интернатом. Новой власти, – кивает он головой в сторону, где, по его мнению, должна быть теперь новая власть, – не до интернатов. Будут чистить город после ваших.

Паше режет слух это его «после ваших», но он сдерживается, не возражает.

– Там же стреляют? – предполагает Паша.

– Тем более, – соглашается Питер. – Тем более. Не хотел бы я провести каникулы под артобстрелом.

Паша лихорадочно думает. Не находит ничего лучшего, как позвонить отцу. Достаёт нокиа, набирает.

– И связь тоже месяца через два будет, – комментирует Питер. – И то – если ваша власть постарается, – Питер снова делает ударение на слове «ваша». – До сих пор не старалась, – добавляет.

Паша смотрит на экран: покрытия действительно нет. Хотя ещё вчера ночью всё было в норме.

– Они специально глушат, – объясняет Питер, – чтобы ваши, – показывает вокруг, – не знали, какая ситуация. Никто ничего не знает, никто никому не доверяет. Средние века, – добавляет он и старательно давит наполовину выкуренную сигарету в сделанной из пустой пивной банки пепельнице. – Вы не историю преподаёте? – придирчиво смотрит на Пашу.

– Нет, – отвечает Паша, – не историю.

– Правильно, – хвалит его почему-то Питер, – учить в вашей стране историю – как рыбу ловить: никогда не знаешь, что вытащишь. Хотя мне нравится эта ваша любовь к истории, – говорит Питер, достаёт новую сигарету, снова щёлкает зиппо, снова пускает дым в потолок. – Правильно-правильно, разбирайтесь, копайтесь, молодцы. Я бы вам вот что посоветовал… – продолжает Питер, откинувшись на спинку стула и зажав сигарету двумя пальцами, и Паша его слушает, пока вдруг не замечает, как в зал вваливаются четверо военных, и лица у них особенно тёмные, а движения тяжёлые и нервные, и глаза у них красные от злости и дыма, они окидывают взглядом помещение и чётко, безошибочно, сразу вычисляют среди бойцов двух гражданских – Пашу и Питера – и неумолимо направляются в их сторону, обходя другие столы. И за столами вдруг замечают это движение, и разговоры стихают, все смотрят вслед этим четверым, продвигающимся к столику Питера и Паши, все замерли и напряглись, и лишь Питер так увлёкся рассказом, что ничего не замечает, сидит ко всем спиной, разглядывает Пашу за клочьями дыма и говорит с такими значительными паузами, будто сам прислушивается к собственному голосу: – Я бы вам советовал осторожно обращаться с историей. История, знаете ли, такая штука… – он замолкает на мгновение, подбирая в голове что-то умное к случаю, как вдруг замечает общую тишину и смотрит на Пашу пристально-пристально, и Паша не может понять, чего он от него хочет, пока внезапно до него не доходит, что он – Питер – смотрит в стёкла его очков, смотрит и видит там отражение этих четверых, нависающих у него за спиной, и на какое-то мгновение паника пробегает по его лицу, нервно дёргается уголок рта, и вена на шее вздрагивает от судорожного желания обернуться, но Питер умело берёт себя в руки, затягивается сигаретой, – правда, немного нервно, но затягивается, аккуратно выпускает дым и заканчивает фразу так: – …которую никто не имел права у вас отбирать!

– Кто такие? – спрашивает его прямо в затылок первый из подошедших. Паша испуганно разглядывает его берцы – с разбитыми носками, с налипшей прошлогодней травой, наколенники, тоже разбитые, тяжёлые боковые карманы, набитые чем-то острым и железным, акаэм, который он держит на руках, как младенца, что никак не может заснуть, разгрузку с несколькими запасными рожками, ошмётки цветного скотча на рукавах, а главное – нож, торчащий из специального кармана в районе сердца, – с чёрной рукояткой и глубокими на ней зарубками. Паша невольно начинает пересчитывать эти зарубки, но боец повторяет:

– Кто такие?

Второй и третий встают по обеим сторонам, чтобы перекрыть возможные пути к бегству. Хотя какое тут бегство, думает Паша в отчаянии, какое бегство? Четвёртый выглядывает из-за плеча первого и смотрит с таким подозрением, что Паша даже снимает очки, будто чтобы их протереть, а на самом деле – чтобы всего этого не видеть. Тут Питер оборачивается на голос с беззаботной улыбкой.

– Пресса, – говорит он и лезет рукой в глубокий карман, по-видимому, за удостоверением, и все четверо мгновенно напрягаются, но Питер уже вынимает руку и протягивает им бумаги. – Всё в порядке, – старается говорить легко и просто. – Пресса. Вот удостоверение.

Первый берёт удостоверение и, не глянув, передаёт его за спину, четвёртому. Ганс, говорит, проверь. Ганс берёт и внимательно водит красными перемёрзлыми пальцами с чёрной землёй под ногтями вдоль строчек. Питер, улыбаясь, протягивает руку, мол, давай, давай назад, у нас тут интересный разговор, не мешайте. И Ганс, поколебавшись, уже тянет к нему руку с документами. Но на полпути задерживается и ещё раз смотрит в бумаги.

– Ты когда пересёк границу? – спрашивает неожиданно.

– Месяц назад, – говорит Питер, выдержав паузу.

– Угу, – не очень-то верит ему Ганс. – Я тебя тут с осени пасу.

– Да ладно, – с вызовом отвечает ему Питер.

– Да я тебе говорю, – с таким же вызовом произносит Ганс, передавая удостоверение Питера первому. Тот молча смотрит на Питера.

– Послушайте, – говорит Питер, поднимаясь, отчего все четверо снова напрягаются. – Осенью я здесь тоже был. Вот паспорт, там все штампы.

Он достаёт паспорт и протягивает первому. Первый молча передаёт паспорт за спину, сам не сводит с Питера глаз. Тот старается успокоиться, лезет в карман, отчего все в который раз напрягаются, и достаёт сигареты.

– Курить будете? – спрашивает, перебегая глазами от одного к другому.

Но все молчат. А Ганс, полистав паспорт, отдаёт его первому, наклоняется и что-то говорит тому на ухо. Первый кивает и возвращает документы Питеру.

– Так, а в чём проблема? – спрашивает Питер с наигранным беспокойством.

Первый военный долго молчит, глядя на Питера, а когда тот не выдерживает и отводит глаза, произносит:

– Проблема в том, – говорит, – что кто-то стучит. То есть передаёт данные. И похоже, что это кто-то из гражданских.

– Почему из гражданских? – улыбается Питер.

– Потому что всех остальных мы знаем, – отвечает ему военный. – Кто-то стучит. Ты не знаешь кто? – спрашивает он вдруг Питера.

И тут все они вчетвером берут Питера в круг. Тот белеет лицом.

– Нет, – говорит, – не знаю.

– Точно? – переспрашивают его.

– Точно, – без колебаний отвечает Питер.

– Ну ладно, – говорит на это военный. – Можешь идти, – кивает он Питеру и вдруг поворачивается к Паше. – Теперь ты.

Паша растерянно цепляет очки на нос и роется в карманах, находит паспорт, отдаёт его первому. Но тут же чувствует, что этого недостаточно, и нужно их заверить, что всё в порядке и никаких проблем нет.

– Я с ним, – говорит он лихорадочно, переводя взгляд в сторону Питера.

И вдруг обнаруживает, что Питера уже нет, что тот успел исчезнуть, раствориться в воздухе, забыв на столе непочатую пачку крепких сигарет.

+

Паша сидит в просторной холодной комнате с компьютером и чёрным сейфом – очевидно, это бухгалтерия. Вывеску он не разглядел: Ганс провёл его по ступенькам наверх, подтолкнул в сырой сумрак коридора, несильно, но настойчиво, чтобы он даже не думал сопротивляться. Хоть он и так не думал – прошёл по тёмному коридору, почти вслепую, среагировал на команду за спиной, остановился. Ганс подошёл к двери, попробовал открыть, дверная ручка в его ладони сломано скрипнула, дверь не поддалась. Тогда он надавил на неё плечом и ввалился в пустую комнату. Зашёл, скептически оглядел замкнутый сейф, трогать его не стал.

– Сиди тут! – крикнул Паше. – Жди.

– Долго? – переспросил Паша на всякий случай.

– Сколько нужно, – резко ответил ему Ганс. – Проверим – пойдёшь.

Паша прошёл по комнате, сел на один из трёх стульев у стены. Потом подумав, пересел на другой. Ганс смотрел на всё это, но молчал.

– Оставайся здесь, – сказал наконец. – Не думай сбежать.

– Хорошо, – сразу же согласился Паша.

Ганс вышел, тщательно закрыв за собой сломанную дверь.

Паша сидит и ждёт. В комнате прохладно, окно затянуто плёнкой, что не защищает от ветра и сырости, сидит и думает: как же я так попался? До сих пор как-то всё обходилось. С военными он время от времени пересекался, но чисто случайно, между делом – на улице, в магазине, на станции. Когда спрашивали, говорил, что учитель. Обычно это срабатывало, независимо от того, за кого эти военные воевали. Священников и учителей во время войны трогают в последнюю очередь. И напрасно. Паша вспоминает, как впервые с ним заговорили люди с оружием, ещё тогда, прошлой весной, когда всё начиналось, когда они только появились в городе, захватывая отделения милиции и срывая с государственных учреждений флаги, и большинство местных просто не знали, как к ним относиться и чего от них ждать. Паша вот тоже не знал и знать не хотел, шёл себе после занятий домой, решив срезать путь через парк, брёл, не спеша, по солнечной майской аллее: учебный год приближался к концу, впереди было лето, хотелось закрыться в комнате и не выходить оттуда до первого звонка уже осенью. И вот тогда ему преградили путь двое с автоматами. Ну, то есть как преградили, Паша со своей невнимательностью и близорукостью сам в них врезался, а им уже пришлось как-то реагировать – оружие в руках обязывает. И вот они его останавливают, хотя и останавливают, надо сказать, мягко, без быкования. Паша помнит, что некоторые из них, особенно не местные, а те, что приехали, именно так себя и вели: подчёркнуто доброжелательно, постоянно улыбаясь мирному населению. Конфеты детям, места в автобусе старшим, вежливое стояние в общей очереди: мы здесь ради вас, мы такие, как и вы, мы защитим, будете и дальше учить своих детей. Ну да, хочется всем понравиться, особенно когда у тебя в руках оружие и ты не знаешь, против кого его придётся применить. И те с ним тоже говорили подчёркнуто доброжелательно, как со старым знакомым, мол, куда спешишь, почему под ноги не смотришь? И один, с круглым, мягким лицом, сразу же засмеялся детским беззаботным смехом, а другой тоже, казалось, хотел засмеяться, только у него не получилось: так, скривил губы, отвёл взгляд. Паша сразу зацепился за этот его взгляд – взгляд рыбака, который умеет ждать и знает, чего именно он ждёт.

И ещё его нос – просто вбитый в физиономию, вплющенный между щёк, как у старого сифилитика, нос боксёра. А кругломордый уже хлопал Пашу по плечу, добродушно подшучивая над его очками. Паше это не нравилось, он точно помнит: те держались искусственно как-то и наиграно, будто для них это спектакль. Они и выглядели неестественно, как актёры, вышедшие из театра за сигаретами: от нового камуфляжа ещё отдавало запахом склада, пиратские банданы, как у крымских пляжников, солнцезащитные очки. Старые, очевидно, отобранные у местных ментов акаэмы, и наряду с этим – новенькие белые кроссовки, наверное, недавно купленные, наверное, специально для этой страны, для этой войны, кроссовки, в которые ещё не въелась уличная пыль и на которых ещё не появились разводы от травы, новенькие, праздничные, так не вяжущиеся с этим камуфляжем и этим оружием. Паша стоял и смотрел на их кроссовки, не зная, что ответить. А они продолжали смеяться, и как-то так, будто ненароком, безносый спросил:

– Ты, вообще, кто такой? – И криво улыбнулся, словно говоря: спрашиваю просто так, можешь не отвечать, хотя лучше, конечно, ответить.

– Учитель, – тяжело сглотнул слюну Паша. Только бы, подумал, не спросили, какой именно предмет.

– И чему ты учишь? – как будто услышал его опасения безносый.

– Да всему понемногу, – ответил Паша.

Стоял перед ними, не поднимая глаз, так что они подумали, что боится, и говорили уже не так доброжелательно, говорили скорее свысока, как со слабаком, который боится глянуть им в глаза. Хотя Паша на самом деле просто рассматривал их новые кроссовки.

– Хуёво шо-та вы тут все обучены, – сказал на это безносый, и они снова стали смеяться.

И Паша кивнул им, прощаясь, молча обошёл, и тихо-тихо, медленно-медленно начал отходить. Главное, чтобы ничего не крикнули в спину, думал он, главное, чтобы не крикнули ничего обидного. Шёл и даже дыхание задерживал, чтоб они не слышали, как у него бьётся сердце. Почему я им ничего не ответил, спрашивал сам себя потом, почему не ответил? Прошёл десять метров, двадцать, полсотни, сотню. Смех за спиной оборвался. Паша повернул по дорожке налево, всё закончилось.

+

Паша достаёт мобильник, проверяет время. Двенадцать. Сидит тут уже с час, а за ним никто так и не приходит, никто его не отпускает. Подожду ещё, убеждает себя Паша, ещё немного. Ждёт, опять ждёт и чем дольше ждёт, тем холоднее становится: окно, затянутое плёнкой, совсем не держит тепла, с улицы время от времени волнами бьёт свежий ветер. Паша старается не обращать внимания на холод, потом начинает сам себя жалеть, надо же было так не вовремя выйти из дома, потом злится на военных, которые его тут держат, в холодной комнате, не имея на это никакого права. И чем холоднее ему сидится, тем справедливее кажется собственное негодование. Какого чёрта, говорит мысленно Паша самому себе. Что им нужно? Сейчас пойду, всё скажу. И он решительно поднимается, подходит к двери и так же решительно тянет её на себя. Но дверь скрипит так угрожающе, что вся его решимость мгновенно испаряется. И он стоит, не выпуская дверную ручку, и настороженно прислушивается к коридорной тишине, прислушивается, но ничего не слышит. И теперь боится выйти в коридор, чтоб никого там не встретить. И дверь закрыть тоже боится: вдруг снова начнёт скрипеть, вдруг на него кто-нибудь выйдет из влажной темноты. Стоит и не знает, чего боится больше. Но стоять просто так ему тоже страшно, и Паша опасливо высовывает голову в коридор. А там пусто. Я потом вернусь, говорит он сам себе, найду кого-нибудь, напомню о себе и потом обязательно вернусь. Оставляет дверь открытой и вслепую движется по тёмному коридору, тихонько нажимает на одну дверь, на другую, потом ещё на одну, в четвёртый раз дверь оказывается незапертой, Паша толкает её и оказывается в номере мотеля. Рассеянный мерцающий свет из затянутого плёнкой окна всё равно слепит глаза после коридорного сумрака, Паша, словно под водой, рассматривает разобранную постель, столик, заставленный пустыми бутылками из-под местного шампанского. В углу телевизор показывает новости, и у Паши такое чувство, что он эти новости видел сегодня в реальной жизни, на открытом пространстве, за несколько километров отсюда. Он влипает в движущуюся телекартинку и только через некоторое мгновение замечает на постели разбросанную одежду. Чёрная юбка, тёмные колготки и лёгкое, невесомое бельё. И ещё блузка. И жакет. На жакете бейджик, на бейджике напечатано ОФИЦИАНТ, а от руки синим маркером дописано АННА. Сама Анна, похоже, пошла в душ, догадывается Паша, услышав шум воды, что бьётся о пластик душевой кабинки, разбивается о тёплое женское тело, стекает вниз по её длинным ногам, теряется в трубах. И если сейчас Анна вернётся в комнату и застанет здесь Пашу, будет скандал. Может, меня даже расстреляют, допускает Паша. Нужно отсюда уходить, думает он. Но снова смотрит на бельё, небрежно разбросанное по кровати, и понимает, что бельё, наверное, ещё хранит в себе тепло её тела, и хорошо бы было дождаться, когда она вернётся, подать ей одежду, подождать, пока она оденется, познакомиться. Впрочем, что знакомиться, думает Паша, Анна её зовут, Анна. Найти бы её после всего этого. Найти и обо всём поговорить. Захочет ли она со мной разговаривать, – сомневается Паша, слушая, как стекает вода. Он поворачивается и неожиданно видит своё лицо. В зеркале, на противоположной стене. Давно не стриженные светлые волосы, очки в тонкой недорогой оправе, мешки под глазами, двухдневная щетина, придающая ему не столько мужественности, сколько неопрятности. Родинка на правой скуле, шрам на шее, ещё с детства. Поправляет очки, смотрит на пальцы. Да, ещё рука, которую он ненавидел. Ловит себя на мысли, что сам себе не нравится. И ещё ловит себя на мысли, что нравиться себе на самом деле хочет. Выходит в коридор, тихо закрывает за собой дверь.

+

Людей внизу стало ещё больше. Или это они громче кричат. Паша проскальзывает между спин и, стараясь не привлекать ничьего внимания, пробирается к двери. В углу сидит большая компания, склонились над столом, о чём-то перешёптываются, время от времени откидываются на спинки стульев, нервно смеясь. Один из них полуоборачивается и окидывает зал ленивым, хотя на самом деле очень внимательным взглядом, цепляется за Пашу Ганс, узнаёт Паша и испуганно замирает, боясь пошевелиться. Острый глаз Ганса, споткнувшись о Пашу, сощуривается лишь на какое-то мгновение, при этом едва уловимо у него на щеке вздрагивает морщинка, а взгляд уже движется дальше, затем Ганс отворачивается и хлопает своего соседа по плечу. Сосед поворачивает голову, фокусирует свой взгляд на Паше и медленно поднимается. Паша стоит, не двигается, даже очки поправить боится. Боец лениво идёт в его сторону, небрежно минуя столы и компании, подходит, остро смотрит на Пашу, молчит. Потом достаёт из кармана Пашин паспорт, суёт его Паше в его увечную ладонь. Разворачивается, лениво идёт назад. Паша какое-то мгновение приходит в себя, потом быстро направляется в следующую комнату, хочет обойти барную стойку, и тут его тянет за рукав совсем юный автоматчик: шлем болтается на руке, словно это котелок, высокие ботинки перемотаны скотчем, похоже, снял с кого-то, а шнуровку просто срезал, вот и примотал их теперь чем мог. Скотч поскрипывает от каждого движения, автоматчик, не глядя на Пашу, тянет его за собой к бару, сейчас, говорит, не ссы. Паша стоит за ним, смотрит: автоматчик показывает женщине за прилавком два пальца как знак победы, но на самом деле просто заказывает ещё две, и пока женщина ему наливает, роется в карманах, чтобы рассчитаться, и достаёт целую пригоршню мелких купюр, недовольно их осматривает, снова лезет в карман, не выпуская Пашиной руки, и вдруг достаёт ручную гранату Женщина цепенеет, а автоматчик кладёт гранату на прилавок и продолжает рыться в карманах, в то время как граната начинает катиться по прилавку, катится, катится, медленно-медленно, женщина не может оторвать от неё взгляд, аж алкоголь переливается через край, и те, что стоят рядом, тоже замечают гранату, и не могут ничего вымолвить, смотрят только, как она медленно-медленно подкатывается к краю, как она застывает, как переваливается через край и летит на пол.

– Ложись! – кричит кто-то над ухом и ломится сквозь толпу.

Женщина тоже пронзительно вскрикивает. Паша вырывает свою руку из руки автоматчика и кидается к двери, на свет. Но света об эту пору почти нет, света мало, а тот, что есть, сырой и стылый.

+

– Куда едем? – спрашивает его таксист.

– Домой, – отвечает Паша.

– Военный? – продолжает таксист.

– Гражданский, – отвечает Паша.

– Ясно, – таксист недовольно выкручивает руль так, как выкручивают мокрую одежду.

Сначала молчит, но вскоре не выдерживает и начинает говорить. Страшно злится и нервничает. Если не обращать внимания на его нервы и злость, то говорит про то, что дорог нет, дороги просто разъебали, разъебали и всё тут, и нет теперь дорог, и раньше не было, и теперь нет. И непонятно, что его нервирует больше: то, что их не было, то, что их нет, или то, что их, похоже, здесь вообще никогда не будет. И вот он злится и нервничает, и говорит, вот, мол, дороги – и военные, и все, – разъебали, и брат сидит в городе в подвале вместе со своими, и не хочет оттуда вылезать, я ему говорю, говорит он Паше, вылезай, вывезу на эту сторону, тут хоть работа есть, а там неясно, кто теперь зайдёт, и непонятно, что будет, может, расстреляет тебя новая власть, а он сидит, боится бросать дом, а что дом, – спрашивает он Пашу, – кому он на хрен надо, этот дом, и дороги, говорит он, дороги разъебали.

– А что, – перебивает его Паша, – можно вывезти?

– Кого? – не понимает таксист.

– Брата твоего, – поясняет Паша. – Его что, можно вывезти? Всё же перекрыто.

И тут таксист взрывается. И начинает зло возражать и доказывать, и снова, если не слушать лишнее, то говорит он, что есть сто двадцать пять вариантов въехать туда и выехать обратно. Можно хоть вагоны оттуда вывозить. Чем многие и занимаются. И что он с утра уже две ходки сделал, объехав все блокпосты и объегорив всех генералов. И что по телевизору показывают совсем не то, и что он вообще его не смотрит, потому что там и смотреть нечего.

– А что, – снова перебивает его Паша, – туда правда можно проехать?

– Ну, – кивает головой таксист.

– И к интернату?

– К интернату? – таксист темнеет лицом. – Можно, в принципе. Только там вчера так валили.

– Разъебали? – уточняет Паша.

– Разъебали, – не возражает таксист. – По-моему, разъебали. Точно не знаю. Давно не был. Что я там не видел, в ин- тернате-то?

Сидят и смотрят друг на друга: Паша – несколько полноватый, небритый настолько, что это уже можно считать бородой, в лыжной шапочке и – главное – в очках, из-за которых ему сразу же перестаёшь доверять; и водитель – в безразмерной кожанке, затасканной и пожмаканной, как будто он в ней спит, будто это собственная его кожа, похожий на старую игуану в зоопарке. Сдохнет – даже шкуру не сдерут, настолько вытерлась. И кепка у него на голове тоже кожаная и тоже вытертая, как футбольный мяч, которым долго играли на асфальте. Круглые рыбьи глаза, усы, прикрывающие рваную верхнюю губу, смотрит на Пашу, стараясь понять, к чему тот ведёт. А Паша тоже смотрит на него сквозь стёкла своих интеллигентских очков и думает, что вся эта его потёртость, она же не от бедности, машина у него нормальная, хоть и не новая, но, похоже, была в хороших руках где-то в Голландии, и пахнет от него нормально, в смысле не воняет – и то хорошо, но вот эта потёртость… Такое впечатление, что он всё время обо что-то трётся, словно кот о ногу хозяина. Или корова о телеграфный столб.

– Так что, едем? – спрашивает игуана.

– А точно довезёшь? – Паша невольно поправляет очки, тут же отдёргивая руку, ненавижу, думает, ненавижу себя за это движение, что ты их всё время поправляешь, эти очки.

– К интернату вряд ли, – говорит игуана. – К вокзалу могу. Там разберёшься.

– Ну давай, – неуверенно соглашается Паша.

– У тебя бабки хоть есть? – спрашивает на всякий случай игуана, прищуривая глаз. Хоть он всё равно не прищуривается, пронизывая Пашу, – круглый, рыбий, водянистый, как утренний воздух.

Водитель выворачивает перед мотелем, прямо у ног военных, что стоят и дымят, и смотрят на них привычно, то есть как на движущуюся мишень. Опель, залитый грязью, давит лужи и прыгает по узкой полосе асфальта прочь от трассы, в серую влажность зимней панорамы, открывающейся перед ними, как только они выскакивают на горку и поворачивают за лесополосу. Отсюда, от лесополосы, поля обрываются вниз и тянутся, сколько хватает взгляд, а там, где уже ничего нельзя разглядеть, за туманом и низкими тучами, похожими на грузовые самолёты, там тоже что-то есть, что-то дышит, горит, выблескивает. Паша догадывается, что это и есть город. Таксист проваливается в ямы, прыгает, злится, но, когда мотель наконец исчезает за лесополосой, немного расслабляется, притормаживает, сейчас, говорит Паше, стекло протру, говорит, и выходит на обочину, черпает там полные пригоршни твёрдого потемневшего снега и начинает протирать им лобовое стекло. Паша смотрит, как разламывается снег, как он сползает по стеклу, размывая пространство, как водитель, болезненно морщась, дышит на заледеневшие пальцы, как он прижимается своей потёртой шкурой к грязному капоту, дотягиваясь до стекла, втирая в него ледяные сгустки. Паша вылезает наружу и смотрит на юг, стараясь убить время, которого у него на самом деле не так уж и много.

Чёрное от не собранных с прошлого года подсолнухов поле, кое-где серые, аж в синеву, снежные ошмётки, влажная жирная земля. Глубокие следы от техники, въезжавшей прямо в эту тёмную подсолнуховую пройму: неизвестно, то ли для того, чтобы отстреляться и поехать дальше, то ли чтобы пропустить встречную колонну Паша делает шаг вперёд, сквозь затвердевшую снеговую корку остро пробивается трава, лучше туда не ходить, напоминает он сам себе и отступает ближе к машине, дающей о себе знать тёплым бензиновым запахом за спиной. За перемёрзшими подсолнухами тянутся ЛЭПы, словно подставки для рыболовных сетей. Чёрный металл поддерживает тяжёлые продольные линии проволоки, которые рассекают небо, уходя дальше в дождь. В низине, далеко, за полями, темнеют мокрой шерстью деревья дачного кооператива. Этой зимой деревья вообще особенные: чуткие, как звери, вздрагивают на каждый взрыв, держат в себе своё тепло, не вымерзают, выгревают подле себя чёрные лунки, в которых темно зеленеет старая трава. Кора, влажная и беззащитная, оставляет на тебе, если её коснёшься, пятна этого тёмного едкого сока, словно это краска, словно кровь из надрезов. А за дачами, тянущимися вдоль русла мелкой промышленной речки, заросшей камышом, едва разглядишь ограду ремонтного завода, лежащего в балке, а балка, полная дождя и тумана, выгибается в сторону города, и воздух становится таким плотным, что дальше уже не видно ничего, но там тоже что-то есть, больше того: там всё только начинается, там начинается город. И ещё, последнее: сбоку, на горизонте, где свет неба отливает молоком и оловом, стоят трубы комбината – высокие, холодные, мёртвые. И главное, нигде ни одной птицы. Как будто здесь был великий голод и всех птиц съели. И среди всего этого находится линия фронта. Настоящая линия фронта. И если раньше, пока город был в осаде, Паше ни разу не выпадало её пересечь, то вот сегодня, похоже, пересечь её, эту линию фронта, придётся. Ну что ж, успокаивает сам себя Паша, ну что ж.

+

Последний раз Паша ехал на такси месяц назад, возвращался из города. Дорога простреливалась, но все думали, что если ехать быстрее, то шансов погибнуть меньше. Они стояли на выезде из города, возле пустой заправки, тёмной испуганной стаей: Паша и несколько женщин, что возвращались домой, на станцию, обвешанные сумками, как грехами. Их долго никто не хотел брать, наконец затормозил и замер посреди лужи жигуль, одна из женщин махнула водителю, мол, подъедь ближе, неудобно пробираться по воде, но водитель так отчаянно начал кричать, что все молча полезли в воду. Он так и кричал всю дорогу, рванув от заправки, выскочив в поле и гоня машину по чёрным угольным просторам между городом и станцией, ни на мгновение не сбавляя скорости и не включая фар, мчал и костерил, как умел, несчастных женщин. А они в ответ кивали молча головами, будто со всем соглашались, похожие на богомолок в церкви: пришли каяться, вот и каются теперь, чего же не каяться, раз пришли. Паша даже хотел перебить шофёра, заступиться за женскую честь, но не перебил, не заступился, а выходя, ещё и переплатил.

+

Дорога разбита настолько, что по ней ездят разве что из уважения к её прошлому. С тем же успехом можно ездить по чёрному раскисшему грунту. Но игуана-таксист, похоже, эту дорогу знает, как собственное тело: где нужно – почешет, где болит – надавит. Когда на обочине появляется большой деревянный крест – с энтузиазмом крестится. При этом бросает недовольный взгляд на Пашу, будет тот креститься или нет? Паша делает вид, что ничего не замечает. На развилке и внизу, перед мостом, стоят брошенные блокпосты, словно разорённые кем-то птичьи гнёзда. Домашняя одежда, посуда, газеты, разбитые армейские коробки, растерзанные ветром мешки с песком – всё сиротливо лежит под открытым небом, забивается в грунт, смешивается со снегом и илом. Проезжая блокпост, игуана каждый раз напрягается: никто не знает, что оставили после себя те, что гнили тут последние месяцы, что именно может обнаружиться в их норах. Да и чьи это блокпосты – теперь тоже не поймёшь: всё выжжено, выбито осколками, деревья вокруг похожи на мачты рыбацких лодок – острые, высокие, вовсе без ветвей. Но особенно страшно проезжать по мосту – это объект стратегический, а каждый стратегический объект вызывает желание сразу же его подорвать, высадить в воздух вместе с теми, кто решился по нему, по объекту этому, двигаться. Игуана аж глаза закрывает, выезжая на мост. И Паша, увидев такое, тоже прикрывает веки. Так и едут какое-то время, вслепую. Страх – штука невидимая, но всеохватная: будто и не наблюдается никакой угрозы, вокруг тихо, и небо вверху отсвечивает металлическими пластинами, но само лишь сознание того, что ты на мушке и что въебать может в любое мгновение, независимо от оттенков неба и движений в нём, делает всю ситуацию уж совсем неуютной, хочется и дальше сидеть с закрытыми глазами и считать, скажем, до ста, пока от тебя уберутся подальше все окрестные монстры.

Игуана не выдерживает первым: давит на газ, выворачивается между бетонных блоков с нанесёнными красной краской предупреждениями и рвёт вперёд, по угольно заштрихованной дороге. Однако, не выезжая на очередной пригорок, возле чёрной низкой тянущейся справа от асфальта лесополосы, сплошь из одних шелковиц и острых акаций, вдруг выкручивает руль. Их опель хлюпается в снежную яму, как пёс в пенистое море, тяжело пробуксовывает, отплёвывается черноземом и льдом, но всё же движется, движется вперёд, выползает понемногу из снеговой каши, достигает ногами твёрдого, выгребает на присыпанную гравием траву, под которой едва-едва можно разглядеть старую дорожку, и, поскальзываясь на мокрой глине, движется дальше, вдоль чёрных, как газетные заголовки, шелковиц.

– Ты куда? – пугается Паша. – А если мины?

– Да какие мины? – зло отвечает игуана. – Тут года два никто не ходил, смотри, какая трава.

Трава действительно бьётся о днище опеля и лезет в окна, и не выехать бы им из этих зарослей, если бы не насыпанный кем-то гравий, невидимый, но ощутимый: хрустит под колёсами, как яблоко на зубах, глухо пересыпается. Игуана довольно жмёт на газ, в небе прямо над ними болтается прозрачное послеполуденное солнце.

– Когда-то была нормальная дорога, – объясняет игуана, – Можно было проехать с трассы на дачи. Заросло всё, видишь?

Долго едут по невидимой дорожке, давят сухой бурьян, прижимаются к лесополосе, чтобы не заметили. Хотя лесополоса насквозь просвечивается и продувается январскими ветрами, скрывайся не скрывайся – до первого поста, потом выкручивайся как сможешь. Впереди, из-за шелковиц, уже проглядывают первые дачные заборы, лесополоса резко обрывается – дальше лишь плоское поле, перекопанное кротами, и за ним – тихая, как смерть, дачная улочка. Пашу снова охватывает страх, снова хочется закрыть глаза и спрятаться под одеяло, но игуана зря времени не теряет, жмёт на газ и поворачивает в сторону, прямо в овраг, туда, где должна протекать речка. И машина сползает по полю, подскакивая на каждой кротовьей яме, дачи остаются вверху, они же сползают почти в речку, вдоль которой тянутся коровьи следы, и вот по этим коровьим следам игуана и рулит дальше, всё быстрее и быстрее, всё дальше и дальше от пустых дачных окон. Паша не выдерживает и оглядывается, и успевает даже разглядеть злые разбитые оконные стёкла, но их с игуаной это уже не касается, они уже выскакивают мимо камышей на нормальную бетонку, мчат по плохой, зато твёрдой дороге, неимоверно долго трясутся по этой бетонке, после чего ныряют к высокой ограде ремонтного завода.

Дорога становится лучше, но игуана не торопится, наоборот – притормаживает. Прислушивается, смотрит вокруг. Паша опускает окно. С улицы тянет болотом и духом мёртвой травы. Трогаются дальше. Ограда тянется и тянется, наконец впереди появляются ворота – синие, металлические, распахнутые настежь. Игуана осторожно подъезжает. Пусто и тихо. Но тишина такая, будто кто-то вышел и вот-вот вернётся. Тишина давит и пугает. И что- то там есть, за воротами, прямо на земле, между порванными комбинезонами и перепачканным тряпьём. Что-то лишнее. Игуана притормаживает и смотрит туда, не отрывая глаз. Паша высовывается сбоку, тоже хочет разглядеть.

– Что там? – спрашивает испуганно. – А? Что?

– Собаки, – отвечает игуана, тяжело сглотнув слюну. – Постреляли.

– Зачем? – не понимает Паша.

– Хуй его знает, – поясняет игуана. – Наверное, чтоб не шумели.

Псов двое. Оба большие, тёмные, непонятной породы. Лежат в грязной воде, друг возле друга. Кровь под ними впиталась в снег и асфальт, шерсть вокруг ран слиплась красными сгустками, окаменевший от смерти оскал, острые, но уже безопасные клыки, стеклянные пуговицы глаз, чёрные подушечки лап. Пустой двор, открытые ворота. Игуана молча рулит дальше. На какое-то мгновение выходит солнце. Паша смотрит против солнечного света, прикрывает ладонью глаза, переводит взгляд на игуану: ему кажется, что глаза игуаны увлажняются. От солнца, наверное.

+

Слева тянется бетонная ограда, справа – крашенная в жёлтый цвет труба газопровода. Труба в нескольких местах перебита, словно кость, которая болит и которой нужна помощь. Но помочь никто не может: улица пустая, на трассе совсем никого, лишь впереди какое-то обгоревшее железо, – будто кто-то долго жевал пережаренное мясо, не дожевал, бросил остывать. Игуана осторожно объезжает горелую гору.

– Танк, – говорит, – шестьдесят четвертый. Горит, как дрова.

– Чем это его так? – спрашивает Паша.

– Да какая разница чем? – отвечает игуана. – Это ещё что. Там два трупа было, я целую неделю ездил, хоть бы кто прибрал.

– А сам чего не прибрал? – вдруг поворачивается к нему Паша.

– Да на хуя они мне! – резко отвечает ему игуана, и его кепка остро и угрожающе целится прямо в Пашу.

Паша не знает, что ответить. Отворачивается от окна. Игуана смотрит на дорогу, тоже ничего не говорит.

– Страшно, – говорит игуана неожиданно. – Страшно брать в руки мёртвое. Ясно тебе?

Паша молча кивает, незаметно потирая руки, будто они замёрзли. Едут дальше. А дальше ограда заканчивается, уткнувшись в трассу, которая тянется к городу. За трассой стоят двухэтажные дома, тут в основном и живут рабочие с ремонтного. Паша боязливо оглядывает окна: половина из них выбиты, половина затянуты плёнкой или забиты фанерой. Все тёмные, людей нет. Паша думает, что в последний раз живых людей они видели возле мотеля, но те люди были такие злые, словно и не люди. Ещё была Анна, но её он даже не видел. Интересно, какая она, думает Паша, узнаю её, когда увижу? Ещё был Еанс, Паша вспоминает Еанса, его тяжёлый взгляд, ленивое движение плечами – и вздрагивает, оглядывается вокруг. Игуана выезжает к трассе и притормаживает. Опускает стекло, высовывает наружу свою кожаную голову, напряжённо слушает. Со стороны кажется, будто принюхивается к воздуху. А воздух пахнет горелым и мёртвым, много не нанюхаешь, так что игуана втягивает голову назад, прячется в нору, быстро и нервно поднимая стекло.

– Вроде никого, – говорит Паше одними губами. – Попробуем?

– Давай, – отвечает ему Паша. Тоже одними губами.

Осторожно выползают наверх. Ограда остаётся сзади, вместо неё слева открывается панорама с широкой трассой и низкими небесами. Неба так много, что видишь только его, но вот глаза привыкают к такому количеству воздуха, и они замечают пассажирский автобус бело-серого цвета с высаженными окнами, а вокруг автобуса – целая толпа военных. Кто такие – неизвестно: никаких флагов, шевроны из машины не разглядеть, да и не разбирается Паша в шевронах. Тёмные, настороженные, стоят, держа в руках оружие, и смотрят прямо на них. Прямо на их опель. Смотрят внимательно и удивлённо, мол, кто это и откуда? Игуана аж пригибается за рулём и невольно притормаживает, хотя больше всего ему сейчас хочется включить заднюю и скатиться назад, за ограду, но Паша понимает, что назад ни в коем случае нельзя: только не назад, только не назад. Давай, шипит он игуане, жми, давай. И игуана послушно жмёт, правда, не очень уверенно, поворачивает и медленно-медленно едет вперёд. Так дети ночью идут в туалет: осторожно, медленно, на ощупь, боясь наткнуться на открытую дверь. И оба они – и Паша, и игуана – смотрят испуганно в зеркало и видят, как от группы отделяется один боец и направляет свой Калашников в сторону их так медленно удаляющегося опеля, и ещё видят, как кто-то из приятелей бойца трогает его за руку, мол, брось, не нужно, но тот движением плеча сбрасывает руку и снова поднимает Калашников. И Паша ещё думает: может, стоит выйти, поговорить, объяснить, показать паспорт? Только вот кто это? Кто это такие? Как с ними разговаривать, что объяснять? Тут уж хочешь не хочешь – прятаться некуда. Игуану словно парализовало, Паша втягивает голову в плечи, домой нужно было ехать, говорит сам себе, говорит, не отрывая глаз от бойца, что смотрит им вслед с осуждением и азартом. Но за спинами бойцов, где-то там, за холмом, вдруг разламывается тишина, гремит взрыв, бойцы сыплются на землю, как спелые яблоки в мокрую траву, и тот, что целился в них, тоже припадает к асфальту и кидается на обочину, и это последнее, что Паша успевает разглядеть, потому что игуана вдавливает педаль газа в днище своего опеля – и они летят вниз, по пустой трассе, под мокрыми небесами, в которых после полудня прорываются солнечные затоны и слепят глаза, и вода вокруг вспыхивает тысячью отблесков, как в марте, хотя после этого небо закрывается, словно двери лифта, и снова становится сыро и серебристо.

Внизу, на кольце, игуана нарушает правила, выскакивает на встречку, минует баррикаду, сложенную из деревянных поддонов, и мчит дальше по пустому проспекту Мчит и выскакивает на привокзальную – тоже пустую, будто все, кому нужно, давно уехали. Притормаживает, всё, кричит Паше, выскакивай, и Паша выскакивает, успевая-таки в прыжке ещё и рассчитаться и даже удивиться по поводу цены, всегда соглашался, платил, сколько говорили, а тут что-то его зацепило: вместе же боялись, вместе нервничали, что же теперь с меня драть, негодует Паша, но платит, сука, платит, сколько сказали.

+

Вокзал выкрашен в жёлтый цвет, но под дождём краска стала тёмной, тяжёлой. Государственные флаги с колонн предусмотрительно сняли: понимают, что армия оставляет город, лучше не нервировать тех, кто сюда зайдёт следом. Возле колонн корзины для мусора, переполненные яркими обёртками и пластиком. Сверху, на пустых бутылках из-под колы, повисло несколько окровавленных бинтов. Кровь тоже яркая. Мусор из корзин давно никто не выбрасывает. Даже голуби вокруг них не толкутся. Где они, кстати, думает Паша, близоруко озираясь вокруг. Где вообще хоть кто-то? Ошмётки снега на крыше, корявые деревья вдалеке, небо стыло оседает сверху. Паша скользит взглядом вверх- вниз и вдруг замечает их – сотни тёплых птичьих сгустков, сжимающихся, как кулаки, сотни птичьих клювов, нацелившихся на него сверху, сотни глаз, круглых, застывших от постоянного страха. Голуби жмутся друг к другу, плотно сидят вверху, над колоннами, под вокзальным навесом, втискиваются друг в друга, будто им холодно, хоть им на самом деле не холодно, им страшно: боятся шума за комбинатом, боятся тишины прилегающих улиц, боятся ртутных небесных отблесков, боятся того, что вокруг никого нет. Боятся Паши – нарисовался тут и топчется рядом с вокзалом, – боятся его, не сводят с него своих круглых, как солнце, глаз. Паше сразу становится неловко, стоит под придирчивыми птичьими взглядами, удивляется, сколько их туда набилось, как они все туда поместились, думает, а если вдруг что-то случится с вокзалом? Если вокзал сгорит? Тогда что? Куда им? Где прятаться? И вдруг их становится так жалко, и малого – племяша его – тоже жалко: какого чёрта он сидит в этом интернате, давно пора забрать его домой, если его мама – идиотка, так что же они с отцом не смогут за ним присмотреть? Смогут, ясно, что смогут, давно нужно было это сделать, особенно учитывая его состояние, всегда откладываю всё на потом, всегда не хватает времени на самое важное, на главное, всегда от всего уклоняюсь, отхожу в сторону, не хватает смелости говорить, что думаю, и думать, что хочу, и когда уже всё это закончится, спрашивает себя Паша. И себя ему тоже становится жалко, так жалко, как вот этих птиц, глядящих на него, как на птицелова, обречённо и с интересом. И вот когда ему становится особенно себя жаль, Паша опускает глаза и видит окна. А за окнами – десятки глаз, которые так же по-птичьи – обречённо и придирчиво – следят за каждым его, Паши, движением, за каждым его шагом. Смотрят из- за немытых стёкол, не отрываясь и не доверяя. И тут Паша понимает, что вокзал на самом деле переполнен народом, что они там сидят внутри, словно в церкви в осаждённом городе, думают, что там их не достанут, смотрят сквозь окна на мир, который безостановочно сужается. А когда на соседней улице, за проспектом, сухо ломается автоматная очередь, Паша наконец приходит в себя и тоже бросается к вокзальной двери. Бьётся в неё плечом, вжимается в неё, а она не поддаётся, а тут протрескивает в воздухе ещё одна очередь, и Паша паникует, и уже скребётся, как утопающий в днище парохода, с которого случайно упал, пока вдруг ребячья, совсем детская рука не толкает дверь в его сторону. На себя, понимает Паша, на себя, и рвёт дверь на себя. В лицо бьёт духом сотен перепуганных людей, запахом страха и пота, тяжёлым настоем истерики и недосыпа. Паша кидается в середину, где тёплые тела и мокрая тишина. Они все видят, думает он, все видят, как мне страшно, какой я перепуганный, смотрят на меня, будто я клоун, думает Паша, я и есть клоун, напоминает он себе, что я сюда припёрся, что я тут забыл? Снимает очки, мгновенно запотевшие в тепле, протирает их рукавом свитера, надевает (снова лишнее движение пальцем), оглядывается вокруг с вызовом, мол, слушаю вас, кто что хотел сказать? И замечает с некоторым разочарованием, что на него никто, совсем-совсем никто не обращает внимания, что никто на него уже не смотрит. Что все, кто может, стоят у окон, выглядывают в белый свет, как будто забежали сюда с улицы от дождя и теперь смотрят на небеса, ожидая, когда дождь наконец перестанет. А кому не осталось места у окна, тот тяжело теснится по лавкам и в углах, ожидая неведомо чего. Паша стоит посреди этого пахучего и напуганного людского скопления и понимает, что стоять ему тут тоже особенно нечего. Что нужно куда-то двигаться, и он начинает двигаться, начинает пробираться сквозь тягучую толпу, будто входит в одежде в осеннюю воду

+

Только женщины и дети, мужчин нет. Паша единственный с бородой. Словно попал на женскую зону. Где мужчины, спрашивает он сам себя. Может, мужчинам сюда нельзя? Может, они в это время занимаются чем-то важным, а я тут стою посреди зала ожидания, со своей никому не нужной бородой? Может, мужчины уже уехали отсюда, а женщин своих оставили на вокзале в камерах хранения? В этот момент в углу кто-то дико вскрикивает – и все оглядываются на этот крик, зал на какую-то короткую секунду замирает, после чего начинает гудеть и неразборчиво кричать. Кто-то отрывается от окна, кто- то поднимает сонную голову с плеча соседа, кто-то высовывается из-за колонны. Женский крик при этом не стихает, мало того, в нём различаются какие-то отдельные слова и интонации, и Паша даже не головой – лёгкими – понимает: что-то касается ребёнка, поэтому бросается в толпу, старается протолкнуться и чувствует этот женский дух, обступивший его отовсюду, дыхание и запах сотни женщин, запах покинутого жилья и наспех собранных узлов, запах истерики и претензий, которые некому предъявить. Проталкивается дальше, пустите, говорит, пустите, я учитель, пустите, но никто его особенно не слушает. Тем более, что тут услышишь за причитаниями и визгом, по-прежнему раздающимися из угла, не затихая.

Паша с размаху наталкивается на чьи-то женские плечи перед собой, и женщина сразу уступает дорогу, сердито глянув на Пашу Но ему всё равно, он наконец протискивается в угол, видит на полу женщину, хорошо одетую, в смысле дорого, в какой-то кожаной розовой куртке и в сапогах на высоких каблуках. Сидит на полу, на сложенной картонке, и прижимает к себе девочку лет двух. Прижимает, будто ребёнка у неё отбирают, и вопит так, чтобы все понимали, что не отберут. Хотя все, наоборот, рады защитить эту женщину в розовом, но не понимают, что случилось и от кого её защищать. И девочка тоже не может понять, что происходит с мамой, зачем она вжимает её в себя, что она от неё хочет, и кричит испугано, потому что не привыкла видеть маму такой. И женщины вокруг тоже голосят, словно тут кого-то придушили. Паша понимает, что ещё немного – и правда придушат, поэтому приседает к женщине и начинает её звать. Но та смотрит на него мёртвым от страха взглядом и не замолкает. И вот тогда Паша не выдерживает, хватает женщину левой рукой за голову и резко тянет на себя: Шо, шипит ей прямо в лицо, шо? Ну? Женщина фокусирует свой мёртвый взгляд на его очках и вдруг говорит, даже не говорит, а как-то выхлипывает из себя: сняли, говорит, сняли просто с руки, сняли, пока мы спали.

– Что сняли? – не понимает Паша.

– Золото, – воет она, – золото сняли.

– Кто? – пытается забрать у неё из рук дочку Паша.

– Не знаю, – и только сильнее прижимает девочку к груди. – Не знаю. Мы спали.

– Кто? – Паша поднимается и оглядывается вокруг. – Кто снял?

Говорит тихо, но его слышат, он это замечает. Слышат и даже глаз не отводят. Смотрят тяжело, липко, но без страха. Смотрят, будто спрашивают: а ты кто такой, откуда, что тут делаешь? Паша тоже смотрит на них, скользит взглядом по их лицам, сонным, заплаканным, озлобленным, и понимает, что он здесь действительно единственный мужчина и что никакого доверия он здесь ни у кого не вызывает, скорее, наоборот, вызывает подозрение и раздражение. Как если бы он их сюда загнал, в это помещение, загнал и закрыл изнутри, не разрешая никому выходить, поэтому и ясно, что все проблемы здесь – от него, что это он во всём виноват, он за всё отвечает – бородатый Паша, учитель в тёплой куртке, затёршийся тут между ними, вынюхивающий что-то, выспрашивающий. И Паша не выдерживает этих взглядов, и этой тишины, и всхлипов за спиной, и детского визга – острого, мокрого – тоже не выдерживает:

– Кто? Я спрашиваю, кто снял? Что молчите?

Женщины и правда молчат, но расступаются. И из-за их спин выходят двое. Первым идёт приземистый, будто помятый чем-то, с жёсткими волосами и светлыми, выгоревшими на солнце глазами. Похож на начальника, но бывшего, без подчинённых. В камуфляжном бушлате с воротником из какого-то дохлого бобра, в выглаженных, со стрелкой брюках, заправленных в синие резиновые сапоги. А за ним идёт другой, совсем молодой, сопливый какой-то, с красными, злыми и припухшими глазами. Словно всю ночь играл на компьютере и к тому же проиграл. Движения наглые, походка ломаная, куртка с какими-то блёстками, обувка детская – зелёные кроссовки, потемневшие от воды. Ага, думает Паша, всё-таки мужчины есть. Не все уехали. Лучшие остались.

– Что здесь? – спрашивает приземистый.

Говорит, перемешивая слова, стоит перед Пашей, а смотрит вбок и спрашивает куда-то в сторону, как с духами разговаривает. Спрашивает, а сам как-то уверенно и умело затискивает своим животом Пашу в угол, к женщине с девочкой, что затихла заинтригованная появлением новых персонажей.

– Вот, – начинает объяснять Паша, тоже невольно мешая слова, – женщина, значит, спала, с ребёнком, сняли золото. А она, значит, спала, и золото сняли… – говорит Паша всё менее уверенно.

– А ты кто? – приземистый спрашивает его, хотя смотрит при этом не на него, а на другую женщину, с подпухшим лицом: то ли кто-то побил, то ли сама упала. Так что Паша не знает, отвечать самому или женщина за него ответит.

– Я? – переспрашивает он на всякий случай.

– Ты, – повторяет приземистый. – Может, ты и снял?

– Я? – ещё растеряннее выдыхает Паша.

Он уже собирается сказать приземистому всё, что о нём думает, и захлёбывается тёплым застоявшимся вокзальным воздухом, как тут его опережают:

– Да он, он, – твёрдо, хоть и негромко бросает сбоку какая-то баба с золотыми зубами.

Паша оборачивается на голос, у него аж дыхание сбивается от злости, хочет её, эту бабу, разглядеть, ищет её глаза, но видит только зубы, которые тускло светят из толпы. Паша ловит себя на мысли, что никогда не видел столько золота, может, это и есть то золото, которое сняли, думает он, может, она сняла его и спрятала под языком, и хоть говорить неудобно, зато никто не отберёт. Он дёргается вперёд, чтобы и ей тоже сказать всё, что думает, но приземистый резко выставляет руку, Паша натыкается на эту преграду, откидывается назад, снова рвётся в толпу, но приземистый выставляет вперёд целую пятерню, расставив в стороны толстые пальцы со светлыми, будто отбеленными волосками. Паша смотрит на эти пальцы и испуганно отступает.

– Стоять, – говорит приземистый. – Стоять. Ты кто такой?

– Учитель, – говорит Паша.

– Да какой учитель! – кричит сбоку какая-то другая женщина. Тоже золотозубая, между прочим. – Он снял!

– Тихо, – говорит на это приземистый, тяжело поднимая руку. – Разберёмся. Документы, – поворачивается он к Паше.

Паша думает: нужно спросить, кто это, ни в коем случае нельзя давать ему в руки свой паспорт. И тут же лезет за паспортом. Приземистый понимает это по-своему и перехватывает Пашину руку. Выкручивает её, будто мокрое бельё, разворачивая Пашу к стене. А бабы горланят уже все вместе:

– Он! – кричат. – Точно, он! Тёрся тут, толкался! Он!

– Тихо, – обрывает их приземистый и, обращаясь к молодому, командует: – Карманы проверь.

– Кто вы такие? – наконец выдавливает из себя Паша, крутя головой.

– Рот закрой, – советует ему молодой и начинает обшаривать карманы.

Достаёт жвачки, достаёт салфетки, потом монеты, потом канцелярские скрепки. Потом всё это вываливается у него из рук и рассыпается по липкому полу Потом он лезет в карманы джинсов, достаёт кошелёк, демонстративно, чтобы никто его не заподозрил, раскрывает, роется там с нескрываемым интересом, достаёт старые квитанции, достаёт карточку из супермаркета, извещение с почты. Пересчитывает купюры, на мгновение задерживается, давай-давай, кивает ему приземистый, и молодой решительно запихивает кошелёк назад, в Пашин карман, а сам обхлопывает Пашу по бокам своими костлявыми, как у смерти, ладонями, затем лезет в рюкзак. Копается там, как у себя дома, вытаскивает бутерброды, бутылку с водой, старый обшарпанный детектив. А Паша стоит и смотрит вниз, в угол, где женщина прижимает к себе девочку, и женщина смотрит на Пашу так, словно никогда, ни одной минуты своей несчастной жизни не сомневалась, что это именно он, именно Паша, именно этот бородатый задрот в очках снял с неё золото. И тут Пашу резко поворачивают лицом к народу.

– Хули ты тут без документов шаришься? – спрашивает молодой не столько Пашу, сколько всю эту золотозубую бабскую публику. – А?! – говорит театрально, с нажимом.

– Я с документом, – обиженно отвечает Паша и чувствует, что вот-вот заплачет, и все увидят, и станут смеяться, что вот этот – большой, здоровый, с бородой – стоит и плачет.

Но плакать ему не дают. Приземистый поворачивается вместе с Пашей, толкает его вперёд, и они мясницким ножом проскальзывают сквозь липкий маргарин толпы.

– Спокойно, – кричит приземистый куда-то вверх, будто к птицам обращается. – Разберёмся.

Птицы не отвечают.

+

Изнутри гнездо дежурного по вокзалу напоминает камеру смертника: так же тесно, так же непроветрено. Жалюзи опущены, что там в зале – не поймёшь. Экран компа на столе перемотан скотчем, скотчем же к стеклу прилеплен календарик за прошлый год. Стаканчик с монетами и канцелярскими кнопками, калькулятор, несколько профсоюзных газет: на таком рабочем месте тяжело любить клиента. Ага, ещё портативный телевизор – красный, с запылённым, будто пеплом присыпанном, экраном, похож на миниатюрную газовую камеру. Пашу заводят, ставят к стене. Приземистый закрывает дверь на ключ, ключ прячет в карман. Хорошо, что не проглотил, думает Паша, глядя на всё это. Хочет сесть на офисный стул, но молодой его опережает – прыгает на стул и сразу включает телевизор. Ничего особенного там не показывают, но всё же появляются какие-то тени, идут сквозь дым, истекают кровью, сыплют на камеру проклятьями. Приземистый тоже садится, прямо на стол, жопой на калькулятор. Скидывает бушлат с бобром на руки молодому, тот так и сидит – с бушлатом на вытянутых руках, словно хлеб-соль держит. Приземистый скрещивает руки на груди, время от времени решительно почёсывает челюсть – разбирается. Под бушлатом у него тёмно-зелёного цвета пиджачок, в тон с сапогами. Паша лезет наконец во внутренний карман, достаёт паспорт, молча протягивает приземистому. Тот, так же молча, листает Пашину синюю затасканную книжечку, останавливается на фото (Паша быстро снимает очки, подслеповато направляя взгляд в никуда), находит прописку.

– Со станции? – спрашивает спокойно.

– Ну, – подтверждает Паша.

– Учитель?

– Учитель.

– Почему сразу не сказал?

Паше опять хочется расплакаться. Но плакать нельзя, и он начинает оправдываться, мол, не успел, не разобрался. Не повторил, не услышали, не так поняли. Говорит-гово- рит, а сам думает: с кем же я говорю? Кто они? Что они делают в кабине дежурного по вокзалу? Спросить бы их, думает Паша, спросить бы… Пока собирается спросить, кто-то стучит в окно. Молодой флюгером поворачивается на своём стуле, открывает узкую амбразуру, перегибается, слушает, слушает, долго, бесконечно долго выслушивает чьи-то бесконечно длинные плачи и упрёки, а потом начинает отвечать. Голос у него глухой, его и в комнате-то слышно через слово, а что уже слышат те, жаждущие, по ту сторону окошечка – можно только догадываться. И говорит он решительно, как будто долго сдерживался, не имея аудитории, а здесь вдруг такая возможность: говори всё, что хочешь. Не, говорит он, не будет. И завтра не будет, добавляет. И послезавтра тоже, не успокаивается. И туда тоже не будет, и оттуда не будет, ничего не будет, рисует он довольно печальную картину. Нету, говорит. И его тоже нету. И их нет. Никого, никого нет! – не оставляет он никакой надежды. Но пассажиры по ту сторону окошка не отступают, не сдаются, пытаются выпытать у него хоть что-то. Но и молодой тоже не собирается так просто выдавать все железнодорожные секреты. Куда, спрашивает он удивлённо, а хуй его знает, даёт исчерпывающий ответ, закрывает амбразуру и поворачивается к Паше и приземистому В окошко несмело стучат. Молодой, не оборачиваясь, бьёт кулаком по стеклу. С той стороны зависает тишина.

– Так, а вы что, – спрашивает Паша растерянно. – Дежурные по вокзалу?

– Дежурные, – отвечает ему приземистый. – Ты, – говорит, – учитель, не обижайся, что мы тебе руки ломали и мордой по плитке протащили: знаешь, что тут у нас творится, сколько тут чужих крутится? Начальство уебало. Мы за старших. Так что не обижайся.

А Паша уже и не обижается. После «учителя» как-то сразу отходит, зла не держит, поправляет очки указательным пальцем, поправляет – и сам себя за это ненавидит.

– Тебе куда надо? – спрашивает его приземистый.

– Хотел пересидеть и уйти, – говорит на это Паша.

Говорит и слышит, как на улице снова начинает вздрагивать. Если не выглядывать, то можно подумать, что собирается дождь. Приземистый тоже слышит, как гремит, причём слышит, что гремит всё ближе, поэтому не спешит и на Пашу не давит, а просто так говорит:

– Ну-ну, иди. Только не по минам.

– А где мины? – спрашивает Паша растерянно.

– Та кругом! – выкрикивает весело приземистый и начинает смеяться, толкая кулаком молодого. Но молодой не смеётся, гневно играет желваками, смотрит зло.

– Мне в интернат нужно, – перебивает наконец Паша.

Сразу воцаряется молчание. Приземистый многозначительно переглядывается с молодым. Тот лишь присвистывает.

– Ого, – говорит приземистый. – Серьёзно?

– А что? – нервно отвечает Паша. – У меня там племянник.

– Ничего себе, – снова кивает головой приземистый. – Ничего себе.

– А что такое? – несколько с вызовом переспрашивает Паша.

Но они продолжают молчать и только кивают головами. Даже молодой не играет желваками, сидит, рассматривает хмуро свои зелёные кроссовки. Со стороны может даже показаться, что вся проблема для него – в кроссовках, были бы другие кроссовки – и настроение было бы другое.

– Так что? – не выдерживает Паша.

– Ладно, – решается на что-то приземистый, – ладно, Паш, – впервые называет Пашу по имени. – Давай так. Примерно через час Алёша, – показывает на молодого, – поведёт группу через отстойник по окружной. Доведёт тебя до развилки, там, где мясокомбинат, знаешь?

– Знаю, – вспоминает Паша.

– Пойдёшь с ними, – предлагает приземистый. – Возле мясокомбината свернёшь, там уже недалеко. Пройдёшь через балку, выйдешь на гору, а там и интернат. Ясно?

– Ясно, – говорит Паша. – А куда он их ведёт?

– Из города выводит, – объясняет приземистый. – Вот ты как думаешь выбираться?

– Откуда? – не понимает Паша.

– Отсюда.

Паша молчит. А они и не переспрашивают – и так понятно. Попал, думает Паша лихорадочно, ох, попал.

– Так что? – спрашивает его приземистый. – Пойдёшь?

– Пойду, – соглашается Паша, напряжённо всё взвешивая. – Пойду, – повторяет увереннее.

– Ну, подойдёшь через час сюда, к окошку, – говорит ему на это приземистый.

– Ладно, – соглашается Паша, – подойду.

И хочет уходить. Но дверь приземистый не открывает. Смотрит на него вопросительно, будто ждёт правильные слова.

– Сколько с меня? – догадывается Паша.

– Та нисколько, – по-доброму улыбается приземистый. И тут-таки достаёт из-под жопы калькулятор, что-то там щёлкает и таким доверительным голосом добавляет: – Ну, что там у тебя есть? Сотня есть? Ну, давай.

Паша даёт, сколько просят. Приземистый достаёт ключ, открывает дверь, осторожно выглядывает в коридор, быстро выпускает Пашу, закрывается изнутри. Будто на исповеди побывал, думает Паша и выходит в зал ожидания.

+

Бьёт где-то совсем рядом, главное – бьёт так, что не понятно, куда упадёт в следующий раз. Разрывается всё время то за железнодорожными путями, то за проспектом. Все жмутся к стенам, после взрыва начинается приглушённый вой, потом снова становится тихо. Затем снова за окнами ломается тишина и вновь начинается подвывание. Горит, кричат вдруг около входа, и все бросаются туда, смотрят в окно. Паша тоже смотрит, стоит вместе со всей этой толпой, которая полчаса назад чуть не разодрала его своими золотыми зубами, видит, как за высотками поднимается жирный чёрный дым, настолько жирный и настолько чёрный, будто там трупы жгут. Где это? Где? – спрашивает женщина, низенькая, в чёрном пальто, с красными отмороженными ладонями, которыми она время от времени поправляет волосы, выбивающиеся из-под берета. Где? А потом и сама понимает где и начинает дико кричать, во всё горло, пугая и без того напуганных птиц и детей. Что? Что там? – переспрашивают друг у друга те, что стоят сзади, и дети тоже испуганно переспрашивают: что? что там такое? И все понимают, что там: очевидно, в одной из тех высоток она и живёт, очевидно, где-то там и горит, поэтому пусть кричит, пусть выкрикивает всё что может, чем же тут помочь. Паша разворачивается и проходит через зал, через коридор, минуя чёрные тела, лежащие под стенами, жмущиеся к батареям, потому что у батарей безопаснее, пригибается на каждую вспышку в небе, на каждый звук за окном. А когда взрывается совсем рядом, за вагонами, приседает и так, согнувшись, добегает до камер хранения, протискивается между тел, находит какую-то щель у колонны, падает туда, забивается, затихает.

Кто-то жмётся к его плечу, лезет под локоть. Баба, догадывается Паша, баба с золотом под языком. Сидит, боится пошевелиться, пусть прижимается, думает, пусть греется. Когда я в последний раз вот так лежал с женщиной? – пробует вспомнить. Потом бросает. В другой раз вспомню, думает, в другой раз. Хорошо, думает дальше, тепло, безопасно и пахнет женщиной. Правда, пахнет она, эта женщина, странно: будто кто-то долго ходил в шубе под дождём, а потом залез к тебе под одеяло. И пахнет теперь псиной – чем-то живым, но уличным, приблудным. Паша скашивает глаза: так и есть – пёс. Как он только сюда прибился: мокрый, серый, с тёмными перепуганными глазами. Паша хочет его от себя отодвинуть, дотрагивается рукой до собачьего хребта, чувствует, как пёс обречённо вздрагивает. Давай, давай, говорит Паша, иди отсюда. Но пёс упирается и не уходит, поворачивает к нему морду, заглядывает Паше в лицо, давая понять, что идти ему отсюда некуда. Собственно, как и самому Паше. Неправильно всё это, думает Паша, пёс должен бы защищать, огрызаться, а тут наоборот: лежит, засунул голову мне под локоть, словно не хочет никого видеть.

Да и другие тут – отводят глаза, заворачиваются в одеяла, зарываются в собственную одежду, как рыбы, что прячутся в ил. Вдалеке, в другом углу, на стуле сидит дедок. Зелёное женское пальто, размокшая ушанка. Стул принёс, по-видимому, из дома. Держит на руках какие-то перемотанные подушки. Каждый, убегая, что-то с собой тащил, он вот, похоже, решил, что без подушек отправляться куда-то не имеет никакого смысла. Паша оглядывается по сторонам, рассматривает публику. Кто-то спит на одеяле, прямо на полу, кто- то обкладывается сумками, чтоб ни одну не утащили, кто-то прикатил тележку. Но в основном вещей на руках немного. Понятно: спешили, хватали, что попадётся под руку. Прежде всего, документы и ценности. А теперь сидят и недоверчиво смотрят вокруг: с золотыми серёжками в кармане не очень-то хочется знакомиться с неизвестными возле камер хранения. Паша ловит эти взгляды – взгляды людей, у которых есть что отобрать, было бы желание, и которые поэтому уязвимы и беззащитны. Дома ты попробуй найди все эти браслеты и купюры. А здесь всё при них: хорошенько поройся в карманах или за пазухой – всё найдёшь, всё отберёшь. Они это сами понимают, потому и смотрят вокруг затравленно, скользят взглядом по чужим телам, а когда останавливаются на тебе, в глазах сразу появляется страх и враждебность. Пёс это тоже чувствует – никому он тут не нужен, никто его тут не удерживает, и рассчитывать здесь он может не столько на чьё-то великодушие, сколько на слабость. Наверное, поэтому и выбрал безошибочно Пашу.

+

На этот раз бьёт прямо над головой. Аж свет гаснет. В темноте женщины снова начинают выть. Пёс ещё глубже зарывается Паше под локоть. Паша тоже хотел бы спрятаться под чей-нибудь локоть, вот только нет такого локтя на этом вокзале. Через какое-то время свет появляется – лампы пульсируют, слабо освещая коридор. Женщины сразу успокаиваются: кто-то достаёт еду, кто-то копается в сумках, кто-то проверяет карманы. Паша не выдерживает, встаёт и направляется к выходу. Пёс, ясное дело, идёт за ним. Проходят по тёмному залу ожидания, смотрят в окна. Дым за высотками осел под дождём. На улице тихо, бить, похоже, прекратили. Дышать в зале стало ещё тяжелее. За окнами разливается тёмное серебро январского неба. Паша проталкивается к окну. Женщины недовольно следят за каждым его движением. Паша чувствует себя вором, вернувшимся на место преступления. Что я здесь стою? – думает он. – Чего жду? Сейчас прилетит что-нибудь, привалит плитой, никто не откопает. Когда там Алёша должен нас повести? Паша достаёт мобильник, смотрит, который час. Ещё полчаса времени. Куда он нас поведёт? Что за идея – переться по шпалам через промзону вместе с кучей баб? Далеко мы так дойдём? Давай, вали отсюда, говорит Паша сам себе и решительно идёт к двери. Перед дверью замирает. Чувствует, как по телу, от лёгких, прокатывается слабость и нерешительность. Но глубоко вдыхает, толкает дверь и выходит на улицу. Дверь за ним моментально закрывается. Но пёс тоже успевает выскользнуть.

И вот Паша стоит на пороге и снова чувствует над собой голубиное дыхание, рассматривает небо, в котором время от времени проплывают нитки дыма. Перебегу проспект, решает, сверну во дворы. Выйду к высоткам. Там, похоже, уже отстрелялись. Если остановят, скажу: домой иду. Проверяет карманы – паспорт, ключи, кошелёк, мобильник. Можно идти. Но он не идёт. Стоит и не понимает, что не так. Слишком тихо. Совсем тихо. Непривычно тихо. За последние месяцы он просто привык уже, что воздух постоянно вздрагивает. Ещё час назад трясло. Ещё полчаса назад отключилось электричество. А теперь вот тихо. И пусто. И дым течёт по небу тоже тихо и печально. И вот в этой тишине Паша вдруг начинает различать рокот. Что- то движется со стороны проспекта, движется сюда. И хотя ничего не видно, рокот становится всё отчётливее и всё более угрожающим. И хорошо было бы спрятаться куда-то от этого рокота, забиться кому-нибудь под локоть, пересидеть в углу, закрыв глаза от страха. Пашу охватывает паника. Что делать, думает, куда бежать? Еолуби над головой тоже начинают нервно шелестеть крыльями. И женщины за спиной прилипли к окнам, выглядывают оттуда, не понимая, что происходит: что это за рокот, откуда он? Паша окаменело стоит на пустых раскисших ступеньках и ощущает на себе все эти взгляды: и напряжённые взгляды женщин, и недоверчивые птичьи, и ещё чей-то взгляд – чего-то неведомого, что разглядывает его из ниоткуда. И когда ожидания становится слишком много, так много, что от него начинает болеть сердце, из-за угла на привокзальную вываливается танк – грязный, зелёный, с привязанными сзади бревнами, с тремя пассажирами наверху. Танк резко разворачивается и мчит в сторону вокзала. Подкатывает прямо к ступеням с колоннами, грозно выпускает дымы, замирает. Шестьдесят четвёртый, машинально угадывает Паша. Башня медленно-медленно поворачивается, наводя пушку прямо на Пашу. Сейчас выстрелит, думает Паша и даже сглотнуть боится, сейчас влепит прямо по мне. Чувствует, как пропитывается холодным потом его футболка, чувствует, что не ощущает собственных ног, чувствует, что вообще ничего не чувствует. Смотрит на пушку как завороженный. И эти трое, сидящие наверху, смотрят на Пашу с неподдельным интересом, мол, что за очкарик, откуда он тут? О чём- то весело перекрикиваются. Паше не слышно, о чём, понятно, что говорят про него, и понятно, что ничего хорошего не говорят. Грязная форма, перепачканные дымом лица, тяжёлая накипь земли на обуви. И флаг на башне тёмный и выпачканный, как бинт, который долго прикладывали к открытой ране. Паша пытается понять, что это за цвета на флаге, но их даже не различишь. Ясно одно, флаг не такой, как над его школой. Главное – не двигайся, предупреждает Паша сам себя, стой, где стоишь.

И тут машина глохнет – и становится по-настоящему тихо. И птицы вжимаются друг в дружку. И женщины за окнами притихли, смотрят. И пёс прячется у Паши под ногами, боязливо посматривая на неизвестных. Но один из бойцов, тот, что сидит прямо около башни, обнимая пушку, кричит:

– Эй, давай-давай!

Паша растерянно оглядывается вокруг, не зная, что делать.

– Давай-давай, сюда! – кричит весело боец.

И тут Паша понимает, что кричат не ему. Кричат псу. Не отдам, решает Паша, ни за что не отдам. Но боец уже роется в карманах. И достаёт оттуда замусоленный сникерс. Разрывает упаковку, надкусывает, остальное кидает на асфальт, прямо под танк. Пёс тут же поднимается на лапы и, подобрав хвост, спускается вниз. Хватает сникерс, жадно его глотает, ложится под машиной, стараясь не смотреть на Пашу. Бойцы смеются, Паша тоже растерянно улыбается, хотя что тут смешного.

Тогда тот, что кричал, поднимается и прыгает вниз, на асфальт. От его каблуков во все стороны летят куски земли. Поправляет ремень от автомата, стягивает с лица серого цвета арафатку. Высокий, крепко сбитый, спортивный. Левая половина головы седая, от чего он похож на арктического лиса. И взгляд у него лисий – хищный и недоверчивый. Чёрные наколенники, потрёпанный бронежилет, кожаные перчатки без пальцев. Следом спрыгивают двое других. Тоже грязные, один в тёплом бушлате, другой в кожанке, под кожанкой – камуфляж. Поднимаются по ступеням, подходят к Паше, смотрят снизу вверх, но так, что Паша ни на мгновение не забывает, кто здесь главный.

– Кто такой? – спрашивает тот, что в арафатке, лисопо- добный. Говорит по-русски, но с каким-то странным акцентом, так, словно слышал этот язык только по телевизору. На мгновение из тумана проступает солнце, выблескивает на его седине.

Паша заученно объясняет: школа, каникулы, интернат, племянник. Достаёт паспорт, открывает на прописке.

– Местный? – удивляется лисоподобный. – А чё не воюешь?

– Инвалидность, – отвечает Паша и смотрит на паспорт в руках бойца: отдаст или не отдаст?

Тот крутит документ в руках, ещё раз листает потрёпанные страницы, ещё раз поправляет арафатку, складывает паспорт, выдерживает паузу, отдаёт документ Паше.

– А что с тобой? – спрашивает.

Паша показывает ему правую руку, безуспешно пытаясь разомкнуть пальцы.

– Что? – не понимает боец.

– Да с пальцами у него беда, – говорит ему из-за спины тот, что в кожанке. – Видишь?

Паша на всякий случай показывает всем руку, словно подтверждая: точно, беда. Лисоподобный недоверчиво приглядывается к его руке, но быстро теряет интерес – и к Паше, и к его беде.

– Кто там? – кивает головой на вокзал.

– Женщины, дети, – говорит Паша, пряча паспорт во внутренний карман.

– Военные есть?

– Не видел.

– А у тебя оружие есть?

Паша молчит.

– Да какое у него оружие? – смеётся из-за спины тот, что в кожанке. – Пошли уже.

Седой поворачивается, свистом зовет пса. Тот послушно подбегает, не поднимая на Пашу глаз, тащится за бойцами. Седой подходит к двери, уверенно тянет её на себя. Все четверо, вместе с псом, исчезают в помещении.

– Идите вы к чёрту, – говорит Паша и бредёт в сторону, на первую платформу.

+

Зимой он всегда вспоминает детство: чёрные деревья в снегах, рабочие тянутся от станции, будто охотники возвращаются с охоты. Золотые огни, синие предзакатные тени. Вот сейчас тоже зима, и праздники ещё не закончились. Дождь с туманом наполняют грунт водой, и небо от такого количества влаги похоже на утопленника у берега – набряклое, с синим отливом на сером фоне. На такое небо даже смотреть не хочется. Паша и не смотрит – сидит на лавке, с удивлением рассматривает прошлогоднюю траву под башмаками, пробивающуюся сквозь плитку и снег, зябнет на свежем воздухе. Паша поднимает капюшон, в куртке тепло, спину согревает рюкзак. Можно так сидеть бесконечно, ощущая, как ранние январские сумерки спускаются с неба, наполняют собой, словно фиолетовым красителем, пространство, размывают предметы, делают линии нечёткими. Почему он от меня ушёл? – думает Паша про пса. – Почему не остался со мной? Странное время: никого невозможно удержать, ни за кого невозможно удержаться. Впервые он почувствовал это несколько месяцев назад, осенью, когда город начали брать в клещи, железная дорога остановилась, станция затихла. В младших классах школьники про это не говорили: боялись, не знали нужных слов. Старшие тоже ничего не знали, но ничего и не боялись. Ссорились, перекрикивали друг друга, не обращая внимания на Пашу. Он не вмешивался, когда школьники просили их рассудить, отшучивался, переводил разговор на домашние задания. Это не ваше дело, говорил, ваше дело – хорошо учиться. Но они учились плохо. И вели себя плохо. И на Пашины слова просто не обращали внимания. Однажды, когда греметь начало особенно близко, Паша попробовал вывести их из класса, в укрытие, как он сказал. Его высмеяли, дети прилипли к окнам, выискивая в небе дымы. Паша постоял, потоптался на месте и пошёл в укрытие один. В коридоре наткнулся на директрису – густой слой косметики, нарисованные брови. Похожа на клоуна, который давно и много пьёт. С вами всё в порядке? – спросила. Паша кивнул: да, всё в порядке. А с вашими детьми? – спросила она без интереса. И с ними тоже – всё в порядке, заверил Паша. Дети после этого с ним разговаривать не хотели, будто его и не было. Будто не было его предмета. Когда уроки заканчивались, Паша с облегчением выдыхал и шёл домой. Когда утром нужно было идти на уроки, тоже вздыхал с облегчением. Лучше всего он себя чувствовал на той полутысяче метров, которую нужно было пройти от дома до здания школы. Иногда, возвращаясь вечером домой, присаживался на автобусной остановке, делал вид, что ждёт маршрутку. Втягивал голову в воротник, сидел, смотрел на тёмные яблоневые сады, за которыми вспыхивало и рокотало. Небо осенью такое гулкое, всё в нём отбивается и отзывается эхом, как в пустой цистерне. Что я мог им сказать, думает Паша, чему я их вообще могу научить, кроме грамматики? Каждый сам себе решает, что делать, с кем быть. Каждый сам за себя, думает Паша и плотнее кутается в куртку – от густого тумана, от сумерек, обступающих вокзал, от взрывов, снова начинающих греметь где- то за высотками.

+

– Эй, дядя, – говорит кто-то недовольным тоном, – ты тут живой?

Паша резко поднимается, ещё не до конца проснувшись, так что во рту остаётся сладкий привкус сна и покоя. Перед ним стоит Алёша: куртка застёгнута под горло, отчего голова его похожа на птичью и взгляд тоже – как у птицы. Скажем, у стервятника. Стоит, перетаптывается в холодной воде зелёными кроссовками, вытаскивает из карманов красные ладони, дышит на них холодным воздухом, шмыгает отмороженным носом, смотрит кровавыми белками.

– Идёшь, – спрашивает, – дядя, или тут будешь мёрзнуть? Давай, уплочено, надо идти.

– Иду-иду, – отвечает Паша, встаёт и видит, что Алёша здесь не один.

За ним под мелким, словно распыляющимся, дождём бредёт с десяток пассажиров. Первой идёт женщина, лет сорока, в тёмной дутой куртке, в короткой юбке, на высоких каблуках. Хорошо одета, с нормальной причёской. Уверенная в себе. Глянуть со стороны – возвращается домой из офиса. В нормальной жизни – какая-нибудь бюджетница, умеющая брать взятки. Единственное вот только – несёт на спине большой мешок из магазина строительных материалов, а в мешке что-то тяжело позвякивает, что-то вроде металлической посуды или медных вещей. Будто церковь ограбила, думает Паша. За ней, поддерживая друг друга под руку, идут ещё две женщины, молодая и старая. Очевидно, дочь и мать. Старшая младшую постоянно окликает: «Аннушка!», а младшая ничего не говорит в ответ. Аннушка немного забегает вперёд, как бегунья, что хочет оторваться на повороте. Но мама не пускает. Повисла на локте, как старое пальто, держит в свободной руке спортивную сумку с вещами. За ними катит детскую коляску совсем юная девушка. Паша думает, что мог бы её учить. Хотя, чему её учить? – спрашивает сам себя. – Она, похоже, и без меня прекрасно всему научилась. Коляска завалена бутылками с водой и одеждой – даже не упакованной, просто наваленной большой влажной кучей. Колёса коляски разбиты местными тротуарами. Видно, что ею активно пользуются, что это незаменимая вещь в хозяйстве. Впрочем, ребёнка в коляске нет, и где он, спрашивать не хочется. Затем шагает женщина в шубе, а кроме шубы, у неё ничего и нет, в смысле ни чемоданов, ни мешков, ни сумок, похоже, единственная семейная ценность – эта её шуба, вот она её и не снимает, срослась с ней.

На белку похожа, думает Паша. Идёт, топает по лужам разношенными туфлями. Каблуки сбились и перекосились, и поэтому сзади кажется, что у женщины пара копытец. За ней какой-то старик прижимает к себе под полой пуховика девочку-подростка, тоже дочку или внучку, в сером весеннем пальто, с разбухшим портфелем в правой руке. Потом идёт уверенная в себе молодая блондинка, в одной руке крепко зажав пачку сигарет, а другой удерживая чемодан на колёсиках. На блондинке кроссовки, протёртые джинсы и оранжевая курточка. Если будут стрелять, начнут, очевидно, с неё: она здесь самая яркая.

Паша пропускает всю эту странную процессию и пристраивается сзади. Это недолго, думает он, дойду с ними до мясокомбината, дальше – сам. А процессия идёт медленно, словно никто никуда не торопится, словно времени у всех – целый вагон, один из тех вагонов, что сотнями стоят здесь в тумане, как звери. Большинство – разбитые и выгоревшие, часть – с рваными сквозными дырами, хотя есть и более-менее целые. Стоят, ждут своей очереди: живым не останется никто. Вереница медленно тянется по платформе, останавливаясь и приседая при каждой яркой вспышке в вечернем небе. Когда платформа заканчивается, Алёша останавливается, поворачивается к группе. Все замирают. Девочка-подросток задирает голову к дедушке, что-то спрашивает, но тот прикладывает палец к губам: молчи, слушай, не сейчас.

Алёша решительно вытирает нос, оглядывает публику.

– Значь так, – говорит, – мобильники выключите, не курить.

Как в театре, думает Паша.

– Идти за мной, – продолжает Алёша недовольно. – Лучше молча. Лучше быстро. Засекут – я за вас не отвечаю.

Чёрт, кого я слушаю? – думает Паша. Но ничего не говорит: команда была молчать.

Алёша соскакивает с платформы прямо в туман. Женщина с мешком ждёт, не подаст ли он ей руку, не поможет ли спуститься. Но, не дождавшись, тоже спрыгивает вниз. Мешок звенит железом. Алёша откуда-то из темноты угрожающе шипит. Далее в темноту прыгает Аннушка, потянув за собой маму. Прыгает довольно ловко, но вот старушка летит за ней следом, как балласт из корзины воздушного шара. Девушка с коляской тоже хочет спрыгнуть, но не решается. Тут уже Паша не выдерживает, подходит, протолкнувшись, сначала соскакивает сам, затем берёт коляску, потом подаёт руку девушке. Встав ногами на твёрдое, девушка опасливо отдёргивает руку, хватает коляску, исчезает в тумане. Теперь к Паше решительно пробивается блондинка, бросает вниз чемодан. Паша, сдирая кожу на руках, ловит его и ставит на землю. Затем ловит блондинку.

– Аккуратно, – холодно говорит она. И тоже исчезает.

Потом Паша осторожно опускает внучку, подаёт руку дедушке. У деда ладонь костлявая и неуступчивая. Такими руками старые учителя в плохих школах таскают двоечников за ухо. Последней остаётся стоять копытоногая. Паша протягивает ей руку, женщина опирается на его ладонь, её прикосновение оказывается сухим и приятным, будто она только что вышла из тёплой квартиры, и вот она уже на удивление легко соскакивает вниз, натыкается на Пашу, так же легко от него отталкивается, быстрым движением поправляет волосы. Лицо у неё мокрое от дождя, но улыбающееся, словно она рада такой прогулке. Может, просто не хочет показывать, как ей страшно.

– Что у тебя с пальцами? – спрашивает Пашу. – Перелом?

– Всё нормально, – отвечает неохотно Паша.

– Ясно, – не верит она, поворачивается, топает по железнодорожному гравию на своих копытах.

Паша ещё раз оглядывается на вокзал. Видит, как из помещения на платформу выходят люди с автоматами, за ними выбегает приземистый, без бушлата: спешил, по-видимо- му, не успел одеться. За ним выбегает Пашин пёс, крутится у всех под ногами, держит в пасти что-то тёмное, такое, на что лучше не смотреть. Паша и не смотрит.

+

Под ногами скрипит гравий, время от времени попадаются пустые бутылки и пакеты из супермаркетов, снег вдоль железной дороги давно выжжен сгоревшими вагонами. Алёша идёт, как зомби. То есть целеустремлённо. Женщины за ним еле успевают. Особенно тяжело блондинке. Тащит за собой чемодан, подпрыгивающий на камнях и постоянно переворачивающийся, тащит его, как якорь, не может бросить. Паша её догоняет, предлагает взять чемодан. Но блондинка как-то подчёркнуто и демонстративно пугается и отшатывается от Паши, сухо благодарит, но так, что лучше б не благодарила. Паша останавливается, пропускает вперёд остальную часть участников их торжественного шествия. Не вышло? – смеётся женщина в шубе, кивая на блондинку. Угу, отвечает ей Паша, ждёт, пока все пройдут, затем уже идёт сам.

Сначала всё как надо: Алёша перебегает – и все бегут следом, Алёша приседает в мокрый бурьян – и все приседают, как умеют, Алёша велит закрыть рот – кто ж не послушается Алёши. Быстро отходят от запасной колеи, пролезают под цистерной (дальше линии оборваны, объясняет Алёша, может ударить током), идут длинным коридором из сгоревших и сломанных вагонов. А потом вагоны заканчиваются, и там, где стрелка, и рельсы поворачивают на север, Алёша берёт влево, какой-то лишь ему ведомой тропкой отходит от колеи, проходит через заросли высокого сухого камыша, мимо сожжённого грузовика, перепрыгивает через овражек, залегает под кривым бетонным забором. Все тоже залегают под этим забором. Дедушка тяжело отдыхивается, внучка под его тёплой курткой начинает плакать, блондинка нервно вертит в руках сигареты, опасливо озираясь на Алёшу, но команды курить не было, и она не курит. Копытоногая достаёт из кармана пару конфет, протягивает одну из них девочке. Та недоверчиво замирает, но берёт. Вторую копытоногая суёт Паше. Паша машинально отказывается.

– Да ладно, – говорит копытоногая, – чего ты? Бери. Тебя как звать? Вот меня Вера.

Паша тоже представляется, но конфету всё равно не берёт. Как хочешь, смеётся копытоногая, то есть Вера, и прячет конфету обратно в карман.

– Значь так, – говорит Алёша, – там дальше, на мосту, могут стрелять. Проходим быстро, никто не шумит. Готовы?

– Перекурим и пойдём, – просит блондинка.

– Дома покуришь, – отвечает Алёша, поднимается и быстро крадётся вдоль забора.

– Мудак, – бросает ему в спину блондинка. Алёша слышит, даже плечи у него передёргиваются, но идёт, не останавливается. Так что и блондинка вынуждена идти.

Идти тяжело: под башмаки постоянно попадает битый кирпич, арматура. Иногда Алёша приостанавливается, достаёт мобильник, осторожно подсвечивает, перепрыгивает через очередную яму. Блондинка в какое-то мгновение не выдерживает, садится прямо на свой чемодан, начинает ругаться. Колонна останавливается. Алёша стоит впереди в темноте, не подходит. К блондинке наклоняется Вера. Ну что ты, говорит, не нужно, успокойся. Поднимает блондинку, берёт под локоть. Пойдём, говорит, нужно идти. И тут кивает Паше: что ты смотришь, помоги. Паша подхватывает чемодан, чувствует, что он пустой. Но тащит, тащит его вслед за всеми.

Через какое-то время Алёша ныряет в дыру в заборе, все неохотно лезут за ним. Бредут по пустырю, под небом, время от времени опаляемом где-то на востоке белыми огнями. Когда огни вспыхивают, становится видно каждый куст вдоль еле заметной дорожки. Такое впечатление, что они идут по футбольному полю в раздевалку после проигранного матча. Как ориентируется их проводник – никто не знает. Он, похоже, и сам знает не больше, чем они, поэтому в какой-то момент резко останавливается. На него в темноте наталкивается женщина с мешком, на женщину – девушка с коляской, на неё Аннушка с матерью. Все стоят, ждут. Сейчас, тихо говорит Алёша, сейчас, секунду. Заблудился, думает Паша. Снимает очки, протирает стёкла, будто это поможет. Девочка-подросток вылезает из-под дедушкиной куртки, надевает портфель на спину. Вера подходит к ней, гладит по голове. Блондинка не выдерживает, достаёт сигарету, роется в карманах, находит зажигалку, щёлкает ею. Вырывается небольшое, но яркое пламя огня. Блондинка ловит его кончиком сигареты, ловит, ловит, не может поймать.

– Ты что?! – Алёша оборачивается, видит огонь и бросается к блондинке. – Туши! – кричит громким шёпотом. – Туши давай!

Ниоткуда возникает короткий пронзительный свист, потом разрыв, сбоку, за полсотни метров от них взрывается, куски земли летят во все стороны, путники падают в траву, девочка-подросток вскрикивает, дедок тоже ойкает, коротко и испуганно выдохнув, будто хочет удержать в себе страх, но не может. На несколько секунд всё замирает, потом снова просвистывает и рвёт траву.

– За мной! – кричит Алёша. – Быстро.

Все подхватываются, бегут по полю, словно играют в какую-то весёлую игру. Вот только бежать тяжело. Аннушка тянет за рукав маму, та болтается за ней, старается не отставать. Женщина с мешком исчезает где-то впереди. А вот старик отстаёт, задыхается, не успевает. Паша подбегает к нему, бросает чемодан, подхватывает девочку, берёт старика под руку, тащит их на себе. Третий взрыв звучит совсем рядом, Паше даже кажется, что его обдаёт горячим сквозняком, хотя это скорее от страха, просто от страха. Нужно бежать, подальше отсюда, в какое-нибудь безопасное место. Небо снова освещается, впереди выныривает чёрный силуэт какого-то строения. Откуда-то из тумана слышен озлобленный крик Алёши: сюда, блядь, давай сюда! Все бегут на голос. Паша – позади всех, тащит на себе девочку и старика, чувствует, как кончаются силы, как подгибаются колени. Ещё немного, успокаивает он сам себя, давай. Строение уже совсем рядом. В воздухе снова вспыхивает, Паша бежит вперёд, добегает до стены. Видит отверстие на месте выбитой двери, влетает туда. Зацепляется локтем о косяк, вваливается внутрь, летит на пол, прижимая девочку к себе. Та отчаянно кричит, Паша пытается её успокоить, но как тут успокоишь, если все кричат. Старик лежит сбоку на полу, тяжко стонет. Блондинка отбегает в сторону, умелым движением ныряет вниз, на пол, под стену. На пол, кричит Вера, быстро на пол, под стену. Все кидаются в темноту, расползаются по полу, замирают. Падает где-то рядом, за стеной. Как только начинает свистеть, становится страшно, потом отпускает. Собственно, страшно пока свистит, в это короткое мгновение. Думаешь, что делать, времени на страх не остаётся. Сухо трещат автоматные очереди. Но не приближаются. Уже легче, думает Паша. Снимает рюкзак, кладёт под голову. Достаёт мобильник, смотрит, который час. Только пять. Как на новый год, думает он: празднуешь-празднуешь, потом смотришь, а только пять часов вечера. Сколько им тут лежать? Пол мокрый, Паша сразу чувствует это спиной, но поднять голову страшно, так что лежит, старается ни о чём не думать. Главное – не заснуть, думает, засну – не проснусь, думает он и тут же засыпает.

Спит коротко и нервно, как всегда, без снов. Лишь с какими-то картинками на кончиках сна, так, словно тебе что- то показывают, а когда хочешь рассмотреть внимательнее, отходят от тебя в тень вместе с картинками, смотрят на тебя зло, смеются из своей тени недобрым смехом. Что там изображено? – думает он. Что это? Свежепобеленный коридор, из-под побелки проступают тёмные пятна, как на коже мертвеца. К стене приварена железная лестница, вверху – открытый люк. Если подняться, оказываешься на крыше, а там – мокрый каменный пол. Нет, понимает Паша, мокрый пол – это вот тут, где я лежу, головой на рюкзаке, а там что? А там чердак, заваленный его старыми вещами. И посреди всего этого – два больших чемодана. У меня есть на чердаке чемоданы? – спрашивает себя Паша. Нет, отвечает сам себе. Нет. И подходит к чемоданам. Подходит, хочет один открыть, но из него тянет таким тяжёлым запахом псины, что открыть чемодан Паша не решается. Тогда тот, кто показывает ему всё это, отходит от него в тень, словно говоря: давай, давай за мной, ты же должен посмотреть, что там, бояться будешь, неметь, но посмотришь, давай, давай.

– Где мой чемодан? – слышит Паша и не узнаёт свой голос. – Где? Где он?

Кто-то толкает его в плечо. Паша, не вставая, достаёт мобильник, подсвечивает себе. Над ним стоит блондинка. Толкает его кроссовкой в плечо, будто собаку, сбитую на трассе.

– Чемодан где? – холодно повторяет она.

Паша подхватывается, садится, прислоняется спиной к кирпичной стене.

– Там, – показывает в сторону отверстия в стене.

– Где, блядь, там? – не понимает блондинка.

– Ну, там, – показывает Паша в темноту. – Вы побежали, я тащил на себе дедушку.

– Какого, блядь, дедушку? – начинает заводиться блондинка. – Ты что, бросил его?

– Ну, вы же побежали, – Паша поправляет очки, всей пятернёй, неуклюже. Ему продолжает мерещиться запах мокрой псины, да ещё кажется, что на него смотрят из темноты сразу несколько пар глаз. А тут эта блондинка.

– Ты идиот? – кричит блондинка и ещё больнее толкает его кроссовкой, на этот раз в ногу. – Ты что, блядь, идиот?

– Он ведь пустой был, – защищается Паша.

– Ты что, рылся в нём? – ещё больше злится блондинка.

– Да нет, – испуганно отвечает Паша.

– Идиот! – кричит блондинка. – Давай иди, ищи!

Паша действительно, как идиот, поднимается, ищет рюкзак, надевает его, собирается идти.

– Сядь! – кричат ему из темноты. Паша узнаёт голос Веры. – И ты тоже сядь! – кричит Вера, наверное, блондинке. – Жить надоело?

– Это вам тут всем жить надоело, – люто шипит блондинка, разворачивается и на ощупь, направляется к выходу. – Идиоты, – говорит на прощание и исчезает в проёме двери.

– Надо её остановить, – говорит Паша непонятно кому.

– Сиди, – повторяет Вера уже совсем близко, подползает, находит его руку, тянет вниз, на себя. – Сиди. Стихнет – пойдёшь найдёшь. И её, и её чемодан.

Паша послушно садится. Вера прижимается к нему, словно ей холодно, и у Паши такое ощущение, будто к нему опять вернулся его вокзальный пёс, только пахнет от него свежей водой и женским теплом. Понятно, что ей совсем-совсем не холодно. Сидят так, прижавшись друг к другу, Паша хочет что-нибудь сказать, но боится, что его все услышат и не так поймут, поэтому просто молчит. А она неожиданно лезет рукой в широкий рукав его куртки, залезает ему под свитер, касается его замёрзшего запястья, касается его кожи, молча, ничего не говоря. И Паша решается, и хочет тоже найти её руку, коснуться её запястья, как вдруг в темноте, прямо над ними раздаётся женский голос:

– А где наш проводник? Его кто-нибудь видел?

Вера убирает свою руку, будто ничего и не было. Быстро поднимается. Паша тоже поднимается, снова подсвечивает мобильником. Перед ним стоит Аннушка, из-за её спины выглядывает мама. Стоят и требовательно смотрят на Пашу.

– Где он? – спрашивают они Пашу.

– Не знаю, – отвечает тот.

– А кто знает? – холодно переспрашивает Аннушка. И мама, хоть ничего и не спрашивает, тоже смотрит холодно и требовательно.

– Да нет его давно, – все поворачиваются на голос: под стеной сидит женщина, которая всё время шла первой. Рядом с ней стоит мешок. Паша направляет свет в её сторону, успевает заметить сломанные каблуки на туфлях.

– Свет убери, – говорит ему женщина и продолжает: – Нет его, уебал он. Сразу же и уебал.

– И что теперь? – Аннушка требовательно спрашивает уже у неё.

– А я знаю? – отвечает на это женщина.

Из темноты выходят дедушка с внучкой. Дедушка выглядит совсем невесело: опирается на плечо девочки, держится за грудь, тяжело дышит.

– Нужно идти, – говорит он Паше.

– Ему врач нужен, – говорит внучка, тоже обращаясь к Паше.

– Где ты его здесь возьмёшь? – недовольно спрашивает женщина из темноты.

Все молчат. Паша слышит, как разряжается мобильник.

– Нужно уходить отсюда, – говорит ему Аннушка. Говорит с нажимом, будто Паша не понимает важности её слов.

– Ну, так а шо я могу? – спрашивает Паша.

– Вы – единственный тут мужчина, – объясняет ему Аннушка.

Её мама с этим согласна. Возражает сам Паша, мол, как же, кивает он в сторону деда. Но тот в ответ лишь отчаянно кашляет и машет рукой: вы, вы единственный, я пас.

– Нужно идти, – повторяет Аннушка.

– Да, нужно идти, – соглашается Вера. – Пока тихо.

А за стеной и правда тихо. Даже блондинки не слышно. Паша думал пойти её поискать, но все обступили его плотным кольцом, не вырвешься. И вот он стоит, как батюшка, к которому остались вопросы после проповеди, и думает: это же ответственность, это же какая ответственность – вести в темноте малознакомых людей непонятно куда. Паша к такому не привык. Он даже за свой класс не отвечал, привык списывать всё на детскую инициативу и самостоятельность. И дома ни за что не отвечал. Дома за всё отвечала сестра. А когда сестры не было, то и отвечать за что-либо потребности особо не возникало. Тут же вдруг целая куча женщин, детей и инвалидов, которых нужно куда-то вести.

– Хорошо, – решается Паша. – А куда вы шли?

– Да чёрт его знает, – хрипло отвечает из угла женщина без каблуков. Поднимает мешок, подходит к Паше. – Этот парень говорил, что выведет, мы и пошли.

– Мне домой нужно, – тихо говорит из темноты девушка с коляской. – Меня ждут, не знают, где я.

– А где ты живёшь? – спрашивает та, что без каблуков.

– Около пятой школы, – отвечает девушка.

– Так это в другую сторону, – успокаивает её та, что без каблуков. – Какого чёрта ты сюда попёрлась?

– Не знаю, – начинает плакать девушка. – Сказал выведет, я и подумала, что выведет. Мне домой нужно, – напоминает она.

Паша смотрит на её коляску с зимней одеждой и с бутылками минеральной воды и говорит:

– Ладно, пошли. Дойдём до развилки, что возле мясокомбината, а там – кто куда. Идёт?

– Да, – говорит ему та, что без каблуков, и взваливает на спину дребезжащий мешок.

– Да, – тихо и неуверенно говорит девушка с коляской.

– Да, да, – нетерпеливо говорит внучка, – пошли уже, сколько можно.

– Да, – говорит Вера.

Паша разворачивается и идёт вперёд, подсвечивая себе фонариком.

– Эй! – кричит ему в спину Аннушка.

Паша останавливается.

А ты что, свет не выключишь?

Так я ничего не вижу, – объясняет ей Паша.

+

Через выбитое окно выбираются на воздух. Сначала долго с рук на руки передают маму. Паша держит вверху, Аннушка ловит на улице. Потом Паша спускает коляску. Дедушка покашливает, но смотрит на него, как на героя. Добираются до трамвайных рельсов, идут по ним. Так, по крайней мере, безопасней: кто станет минировать трамвайные маршруты? Но рельсы через какое-то время поворачивают в сторону проспекта. И тут мнения разделяются. Паша советует на проспект не ходить: там всё простреливается, говорит. Лучше идти направо, там должен быть пешеходный мост через рельсы, в той стороне начинается частный сектор, там точно никто никого не найдёт. Говорит Паша не слишком убедительно, да он и сам понимает: идти через мост он агитирует потому, что так ближе к интернату. А врать он просто не умеет, он же учитель. Куда? – перебивает его женщина с мешком. – Куда ты пойдёшь? Там вчера ещё танки стояли, возле моста. Ты что? Да нет там танков, возражает ей Вера. Откуда там танки? И вот они стоят и спорят про танки, а Паша не очень понимает, что ему делать. Хорошо, говорит, вы делайте, что хотите, а я пойду на мост. Может, так от меня отстанут? – думает он. Правильно, неожиданно говорит Вера, правильно. Я с тобой. И мы тоже с тобой, поддерживают его Аннушка с мамой, пошли. И мы, добавляет дедушка с внучкой.

Девушка с коляской молчит, но от Паши на всякий случай не отходит.

– Ну-ну, – сухо говорит на это женщина, забрасывает на спину мешок и отчаливает по направлению к проспекту.

Все остальные идут в противоположную сторону. В небе время от времени вспыхивает, где-то за их спинами начинает обваливаться со всей силы. Все замирают.

– Это же в районе вокзала, – тихо говорит Вера, но ей никто не отвечает.

Так и идут: ничего не говоря и не оглядываясь, словно опасаясь увидеть у себя за спиной что-нибудь ужасное.

+

Сейчас, шепчет сам себе Паша, хотя все слышат, ещё немного. За этим домом парк, а там уже и мост. Я знаю дорогу. Но дорогу тут все знают. Все же местные. Правда, никто не может гарантировать, что на этой дороге не наступишь на чьи-нибудь выбитые мозги. Со стороны проспекта внезапно начинается отчаянная стрельба из автомата. Паша бросается вперёд, остальные бегут за ним, добегают до тёмной хрущёвки, приваливаются к стене. Давай внутрь, кричит Аннушка, внутрь, в подъезд! Вереницей бегут вдоль стены, добегают до выбитой взрывом двери, Паша с размаху впрыгивает в чёрную яму подъезда и вдруг останавливается. В его спину утыкается Аннушка, за ней, как на поводке, тащится мама. Ну? – шипит Аннушка. – Что? Давай вперёд.

– Стоп, – тихо говорит Паша.

– Да что там? – не может понять Аннушка.

– Тихо, – шепчет Паша.

Остальные тоже вваливаются в подъезд, тяжело дышат, старик – тот аж захлёбывается, будто его держали под водой. Но все сразу понимают. Что-то не так. Застывают на месте, прислушив аются.

– Тихо, – ещё раз говорит Паша. – Слышите?

Все слушают. И слышат, как вверху из комнаты в комнату переходит ветер. И сквозняки втягиваются в одно разбитое окно и вытягиваются наружу через другое. Слышат, как капает вода в разбитом водопроводе, как ветер перетаскивает по ступеням старые газеты. А главное, совсем окаменев, слышат, как между третьим и четвёртым этажами, на лестничной клетке, кто-то осторожно дышит на свои пальцы, трёт ладонью о ладонь, надевает перчатки без пальцев и тихо-тихо, чтобы никто-никто не услышал, берёт в руки что- то металлическое. Слышат, как он осторожно-осторожно встаёт, пригибаясь выглядывает наружу, умело переступает через обломки битого стекла, оглядывает пространство, присматривается, принюхивается, чувствует рядом чьё-то присутствие – присутствие чужих, которых сюда не звали.

– Быстро, – шепчет Паша, задыхаясь от страха. – Молча. За мной.

Они обходят дом, идя друг за другом. Добегают до ближайших деревьев, перебегают от ствола к стволу. Сбоку, из прелой травы, бьёт тяжёлым духом. Не смотреть, повторяет Паша сам себе, не смотреть. Бежит дальше. Слышит, как тяжело дышат за его спиной женщины. Выбегает на детскую площадку с обгоревшими качелями, оказывается на открытом пространстве. Паша оглядывается – хрущёвка темнеет вдалеке, как кит, выбросившийся на берег от отчаяния. Окна чёрные, словно углём выпачканы, ни движения, ни голоса. От этого ещё страшнее. Бросаются дальше в парк, бегут между деревьями, сливаются с ними, сами чёрные, как деревья, кажется даже, что корявые акации тоже бегут вместе с ними. Но вот парк обрывается, Паша выбегает на асфальт, гулко топает по нему тяжёлыми башмаками, пробегает оставшуюся дистанцию и останавливается прямо перед мостом. Точнее, перед тем, что от него осталось. Поскольку даже в темноте видно, что никакого моста нет, что над заросшей тёмной балкой зависает пустота. А моста нет. Ничего нет. И спускаться вниз, к балке, – то же самое, что добровольно спускаться в ад: должна быть очень высокая мотивация. У Паши такой мотивации нет, поэтому он лишь стоит, упершись ладонями в колени, и тяжело дышит. И женщины за ним стоят, молчат и тяжело дышат.

– И что теперь? – пытаясь отдышаться, спрашивает Аннушка. – Что?

– Не знаю, – честно отвечает Паша.

– Ну ты же куда-то шёл? – давит на него Аннушка.

– Туда, – кивает Паша головой в направлении ада. – Туда шёл.

– Чёрт, – злится Аннушка. – Клоун, – бросает в сторону Паши. – Всё, пошли, – хватает за руку маму и тащит её назад – туда, откуда они пришли.

– Вы куда? – кричит ей вслед Паша, но Аннушка не отвечает. А старушка, может, и ответила бы, но не знает ответа.

– Я тоже пойду, – говорит, помолчав, девушка с коляской.

– Подождите, – отдышавшись, Паша пробует говорить серьёзно, – пойдём по этой стороне, – показывает он в чёрный туман, – там выйдем, – машет он рукой, изображая что- то неопределённое, но от этого ещё более страшное.

– Нет-нет, – девушка толкает коляску подальше, чтобы не было искушения спорить, – я пойду, меня ждут.

Её никто не останавливает. Все настолько растеряны, что даже не знают, как будет хуже: если она останется с ними здесь, у начала ада, или если пойдёт туда, где её, скорее всего, подстрелят.

Паршиво, когда от тебя уходят женщины, думает Паша, нужно было её остановить. Только вот как остановишь женщину? Кто может её остановить? Паша вот не может, не умеет. Не может сейчас, не смог и в эту осень. Этой осенью, совсем недавно, где-то в сентябре, когда стало особенно тяжело и на станцию ежедневно прибывали эшелоны с техникой, когда вдруг стали стрелять прямо на трассе, Марина пришла к нему, прибежала, собственно говоря, и начала истерить, что нужно ехать, иначе будет поздно, нужно всё бросать и выбираться. Паше было неловко перед отцом, который слушал всё это, сидя на кухне, неловко было перед сестрой, которая Марину любила, сидела с ней и утешала, потом тоже начала истерить, кричать на Пашу: что ты за мужик, что ты сидишь, ждёшь, бери её, выбирайтесь отсюда. Паша пробовал всех успокоить, объяснял, говорил что-то про трудовую книжку (чёрт, про трудовую книжку!), про учебный год, говорил, что им бояться в любом случае нечего, что они тут ни при чём, они никого не поддерживают, Паша просто учитель, просто учитель, повторял он, словно извиняясь за то, что просто учитель, всё остальное его мало интересует. Куда ему ехать, кто его ждёт, чего им бояться, всё нормально, он просто учитель. В конце концов Марина сорвалась, выбежала. Паша пошёл её догонять, но вышел во двор, оказался под деревьями, остановился. Осень только начиналась, в деревьях путалась и терялась паутина, трава была настоявшейся и тяжёлой, вечернее небо напоминало расплавленное железо, которое сейчас будут заливать в формы, чтобы сделать из него что-то полезное. Из дома вышел отец, деланно удивился, увидев Пашу, но ничего не сказал, прошёл по дорожке к воротам, заглянул в почтовый ящик. Сегодня суббота, напомнил Паша, почты не будет. Отец, не ответив, пошёл назад. Совсем сдал, подумал Паша, во фрика превращается. Не поеду никуда.

+

– Ему совсем плохо, – напоминает о себе девочка.

Паша оборачивается. Старика действительно скрутило, стоит, откашливается, трёт рукой висок.

– Ему нужно к врачу, – говорит девочка.

– Может, в больницу? – раздумывает Паша. – Как считаешь? – спрашивает он у Веры. – Больница ведь должна работать? Не разбежались же они?

– Думаю, как раз разбежались, – отвечает Вера. – Если успели.

– И как с ним теперь? – не понимает Паша.

– Слушай, я ветеринара знаю.

– Ветеринара?

– Да. Он мне собаку лечил год назад. Ну, когда у меня ещё была собака, – объясняет Вера. – Он на дому принимал, я помню. Это не совсем врач, но что-то у него там есть. Аспирин какой-нибудь, анальгин.

Услышав про анальгин, старик снова закашливается, в знак согласия, очевидно.

– Далеко? – спрашивает Паша.

– Как сказать, – отвечает она, и Паша понимает, что не близко.

Вешает старика на себя, словно рыцарский плащ, тащит, останавливаясь время от времени, чтобы передохнуть. Девочка бежит сбоку, Вера не отстаёт. Переходят улицу, ныряют во дворы, идут между домами. Минуя детский садик, выходят на соседнюю улицу, идут вдоль липовой аллеи. На горизонте опять начинает что-то гореть. Такое впечатление, что город расстреливают по кругу. Небо из тёмного становится розовым, подсвечивается синим, глухо подхватывает каждый взрыв. Время от времени от проспекта слышны автоматные очереди. И совсем никого нет, пустой город, влажный туман, из которого вырастают чёрные липы. Паша находит лавочку, опускает на нее старика, сам падает рядом. Вера стоит неподалёку, туман окутывает её так, словно из её шубы идёт дым. Девочка плачет, держит деда за руку. В конце улицы вдруг возникает какое-то движение. Кто-то едет. Без огней, понятное дело, но едет в их сторону. Быстро! – кричит Паша, подхватывая старика, бежит в арку, оглядывается, не отстал ли кто. Потом осторожно выглядывает из-за угла, видит, как по улице на полной скорости пролетает болотного цвета маршрутка. Рваные железные бока, как у боевого пса, выбитые окна. Такое впечатление, что пассажиры выпрыгивали на ходу.

+

К дому ветеринара добираются часам к семи. Девятиэтажная панелька. Половина окон выбиты. Темно, тихо. Перед подъездом разбитая лавочка. Паша смотрит и понимает, что разбили её ещё до войны, в мирное, так сказать, время. Подъезд с домофоном, но сейчас дверь распахнута, изнутри вытекает темнота, словно чёрная вода.

– Этаж помнишь? – спрашивает Паша.

– Третий, кажется, – говорит неуверенно Вера. – Или четвёртый.

– Чёрт! – Паша опускает старика на землю, тот оседает в туман, девочка сразу подскакивает к нему, хватает за руку. – Ждите здесь, – говорит и заходит в подъезд.

Уже в подъезде достаёт мобильник, включает фонарик. На ступеньках битый кирпич, густой слой извёстки, оставленный кем-то башмак, старое тряпьё. Осторожно переступая, поднимается наверх. Вера идёт за ним. Поднимаются на третий этаж. Вера присматривается к дверям.

– Нет, – говорит Вера, – не здесь. У него дверь металлическая.

Поднимаются на четвёртый. Металлической двери нет.

– Точно металлическая? – переспрашивает Паша.

– Не знаю, – колеблется Вера.

Поднимаются выше. Потом ещё выше. Снова спускаются на третий.

– Ну вот, кажется эта, – показывает Вера на чёрную дверь без номера.

Дверь действительно металлическая, но обгоревшая, чёрная, не сразу поймёшь, из чего она. Паша подходит, осторожно бьёт кулаком по железной поверхности. В подъезде тяжело расходится эхо. Паша сначала пугается, потом собирается с духом и уже колотит в дверь, не сдерживаясь.

– Может, не слышат? – спрашивает Паша.

– Смеёшься? – отвечает Вера.

Выходят на улицу, выключают фонарик. Дед даже не смотрит в их сторону. Зато внучка даже на цыпочки вытягивается, ждёт.

– Никого, – сообщает Паша.

Девочка начинает плакать. Вера пробует её утешать. Но как тут утешишь. Что же делать, думает Паша, что же делать?

– Вы кто? – вдруг слышат они.

В темноте кто-то стоит напротив них, но кто там – не понятно. Словно темнота с ними и разговаривает.

– Мы к ветеринару, – отвечает Паша темноте.

– К какому ещё ветеринару? – спрашивает темнота.

– С третьего этажа, – объясняет Паша.

Темнота какое-то время молчит, обдумывая услышанное.

– Нет на третьем этаже никакого ветеринара, – говорит, подумав. – Там одна квартира пустая, а в другой жили бизнесмены. Только им гранату вбросили, ещё летом.

– Слушайте, – говорит Паша и осторожно ступает в направлении темноты. – Не бойтесь. Я учитель.

– Чей учитель? – не понимают его.

– Просто учитель, – объясняет Паша. – У нас тут дедушка, плохо ему. Нужен врач.

– А почему ветеринар? – снова не понимает темнота.

– А есть какой-то другой? – спрашивает Паша.

– Да никакого нет. – Темнота начинает двигаться на Пашу от стены, выходит женщина. Длинная куртка, тёплая шапка, лица не разглядеть. Но в очках. Значит, тоже ничего не видит, как и Паша.

– Откуда он у вас? – спрашивает она, кивая на деда.

– Мы с вокзала, – отвечает Паша. – Пытались выйти. А его вот прихватило. Здесь есть больница? Или хотя бы аптека?

– Какая аптека? – сердится женщина. – Какая больница? Мы в подвале вторую неделю живём.

– Ладно-ладно, – успокаивающе говорит Паша. – Не кричите.

Поворачивается к Вере. Нужно идти, говорит, поищем ещё. Дед поднимается. Вера подхватывает его с одной стороны, девочка – с другой.

– Эй, – кричит им в спину женщина. – Ну куда вы его тащите? Он же умрёт. Оставляйте тут. У меня есть аптечка, вода ещё осталась. Если умрёт, так хоть не на улице.

Паша снова берёт старика на спину. Идут вдоль стены, поворачивают за угол, спускаются в подвал. Женщина впереди идёт уверенно, хотя не видно совсем ничего: вверху, над головой, должна бы висеть луна или что-нибудь такое, но туман лёг так низко, что неба просто нет. Только где- то на другом конце города снова начинает рваться, глухо и глубоко, с равными, тягучими интервалами. Паша идёт по тьме, словно по речному дну, боится потерять равновесие и свалиться вместе с пассажиром на спине. Спускаются по ступенькам вниз, женщина открывает дверь. Проходят через коридор, потом женщина на ощупь открывает ещё одну дверь. Сразу же в нос бьёт несвежим, застоявшимся воздухом. Паша ничего не видит, но слышит дыхание многих людей. Сюда, говорит женщина, проходите. Дверь за ним закрывается. Тогда в темноте кто-то включает фонарик, светит Паше прямо в лицо.

Помещение небольшое, набилось же сюда около двух десятков людей, сидят у стен, подпирая друг друга. Тоже преимущественно женщины и дети. Хотя есть и один мужчина, лет сорока, в пальто и пыжиковой шапке. Смотрит на Пашу, отводит глаза. Сбоку стоит туристский обогреватель, пакет с едой. У каждого при себе есть и что-то своё, домашнее. Одеты тепло, ещё и накрываются одеялами, коврами, пальто. Сколько времени сидят – непонятно. Но судя по тяжёлому духу и красным глазам – не первые сутки. Может, действительно, две недели. Осмотревшись, Паша опускает деда на цементный пол. Несколько женщин сразу поднимаются, подходят, мужчина в пальто ещё плотнее вжимается в стену. Женщины берут старика на руки, кладут на пол серую зимнюю куртку, опускают больного, склоняются над ним, как мироносицы, начинают шумно обсуждать, как его спасать. Девочка стоит рядом, плачет. Паша прислушивается к звукам снаружи. Дважды ударило, но непонятно, с какой стороны. Если попадёт прямо сюда, даже не откопают, думает. Достаёт мобильник. Почти восемь.

– Хорошо, – говорит он женщине, которая их сюда привела. – Я пойду. Вы за ним присмотрите?

– Ну раз он уже тут – присмотрим – спокойно говорит она.

– Может, мой телефон запишете? – предлагает Паша. – На всякий случай.

– Ну и как я вам буду звонить? – интересуется женщина. – В рельсу?

– Ладно, – говорит Паша, – попробую завтра вернуться. С врачом.

– Ну-ну, – без энтузиазма говорит женщина. Потом добавляет: – А куда вы пойдёте на ночь глядя?

– Ну мне в интернат нужно, – объясняет Паша.

– В интернат? – женщина пугается.

– Угу, – раздражённо повторяет Паша. – В интернат. Племянника забрать.

– Чёрт! – только и говорит женщина. – Лучше оставайтесь, – предлагает ещё раз.

Может, и правда остаться, – колеблется Паша, – побуду здесь до утра, завтра пойду, а то нарвусь сейчас на кого-нибудь. Оглядывает помещение: сырые стены, низкий потолок, дверь открывается наружу. Если из коридора привалит, шансов выбраться нет. Братская могила, думает.

– Да нет, – говорит. – Я пойду. На обратной дороге попробую к вам зайти.

– Ну-ну, – отвечает женщина, отступая в сторону.

– Стой, – говорит Вера ему вослед, – я тоже пойду.

Больше их никто не удерживает.

+

На улице они сразу начинают глубоко дышать. Поскольку есть чем. Идут, прижимаясь к стенам домов, прячутся между деревьями. Дождь усиливается, воздух промерзает. С севера начинается настоящий фейерверк: небо загорается и не гаснет, и Паша понимает, что если он куда-нибудь и дойдёт, возвращаться назад ему вряд ли захочется. Вера идёт молча, старается не отставать. Внимательно смотрят под ноги, а когда Паша поднимает глаза, то замечает в конце улицы фигуры. Две или три, в темноте не разглядишь. Паша дёргает Веру за рукав, тянет вниз. Приседают, ныряют к ближайшему дому, пригибаясь, подбегают к подъезду. Открыт, нет, лихорадочно думает Паша. Осторожно тянет дверь на себя, та поддаётся. Проскальзывают внутрь, бегут по ступенькам, между вторым и третьим этажами останавливаются, замирают возле окна, напряжённо разглядывают маслянистую тьму внизу и тут видят первого. Стоит прямо напротив подъезда. Смотрит прямо вверх. То есть прямо на них. Увидел, думает Паша, он нас увидел. Но тот, внизу, отворачивается в сторону, ждёт своих. Свои быстро подходят. Трое. Кажется, трое. С оружием. У одного на плече труба гранатомёта. Первый достаёт карту, подсвечивает себе фонариком. Остальные встают возле него. Ломаный свет выхватывает чёрные перчатки, тяжёлые противопылевые очки на шлеме, какие-то шевроны. Паша пытается разглядеть, но фонарик гаснет, становится темно, все трое растворяются в чёрном дожде. Видно только мокрые малоподвижные силуэты. Словно это утопленники с картой ходят по речному дну. Наконец первый показывает рукой куда-то в сторону. Идут. Паша облегчённо выдыхает. Но один вдруг останавливается, оборачивается, снова смотрит прямо на Пашу, будто различает его во тьме, безошибочно видит в этой черноте, и направляется к подъезду. Паша вскакивает в полный рост, но Вера перехватывает его руку: сиди, шепчет, сиди, где сидишь. Слышно, как заходит в подъезд, как под тяжёлыми башмаками сухо потрескивает битое стекло. Фонарик не включает, идёт в потёмках. Осторожно, умело. Одна ступенька, две, три, четыре, пять. Пробует дверь первой квартиры, потом следующей. Всё закрыто. Всё тихо. Какое-то время стоит, прислушивается. У Паши так громко бьётся сердце, что не услышать его невозможно. Он слышит, догадывается Паша, он всё слышит. Тихо постукивает металлом об металл. Гранаты, догадывается Паша. Поднимается ещё на одну ступеньку, потом ещё на одну. Останавливается между первым и вторым этажами, как раз под Пашей и Верой. Снова прислушивается. Надо бежать, паникует Паша, бежать наверх и там где-нибудь спрятаться. Снова хочет встать, но Вера снова коротко и жёстко тянет его вниз. Сиди, выговаривает одними губами. В темноте Паша не видит, но чувствует, что именно это она сейчас и шипит: сиди, сиди, где сидишь. Тот, внизу, поднимается ещё на одну ступеньку, замирает. Раздумывает: идти дальше или не идти. Вдруг внизу открывается дверь.

– Ты где? – хмуро зовут с улицы. – Чё застрял?

– Иду, – отзывается этот. Тяжело топает по ступенькам вниз. Резко скрипит железная дверь. За окном пробегают две тени, исчезают в ночи.

+

– Ушли?

– Кажется.

– Может, мы тоже пойдём?

– Подожди, – рассудительно говорит Паша, – они где-то рядом. Подождём ещё.

– Ты что, правда учитель? – не выдерживает Вера.

– Учитель.

– Учитель чего? – допытывается Вера.

– Просто учитель.

– Что у тебя там в интернате? – продолжает она спрашивать. – Племянник?

– Племянник.

– А почему его родители не заберут?

– Да у него только мама, – объясняет Паша. – Ну сестра моя. Мы близнецы.

– Серьёзно?

– Ну.

– Так и почему она сама его не заберёт? – спрашивает Вера.

– Работа у неё, – неохотно объясняет Паша и пробует перевести разговор. – Что за шуба у тебя такая?

– Это не моя, – отвечает Вера. – Это я в офисе взяла.

– А где ты работаешь?

– В массажном салоне.

– Что это? – не понимает Паша.

– Ну салон такой, – подбирает слова Вера. – Просто официально называется массажным салоном. Знаешь, большой такой новый бизнес-центр на проспекте?

– Знаю, – вспоминает Паша.

– Ну вот, там наш офис. У нас ещё вывеска туристической фирмы. Многие думают, что мы и правда туристическая фирма. Короче, я утром там проснулась, ну в салоне, в офисе, – поправляется она. – Наш район как-то до этого особенно не обстреливали. А тут начало прилетать. Побежали на вокзал, кто в чём. Я чью-то шубу схватила. Больше ничего. У меня под ней только лифчик и джинсы. Чёрт, домой бы попасть, переодеться.

Паша хочет её поддержать, но не знает как, поэтому просто молчит.

– Слушай, – снова не выдерживает она. – Ну ладно я. У меня работа такая. А ты почему его раньше не забрал? Ты же видел, что тут творится. Ты телевизор смотришь?

– Не смотрю, – говорит Паша. – И политику не люблю.

– Ну вот и сиди теперь тут, – зло отвечает ему Вера. – Учитель хуев.

Через какое-то время она встаёт, давай, говорит, поднимайся, что сидеть. Паша послушно встаёт, подхватывает рюкзак, поправляет очки (хорошо, что в темноте она этого не видит), идёт за ней. На улице останавливаются.

– Куда теперь? – колеблется Паша.

– Давай вернёмся к этим, в подвал, – предлагает Вера. – Поздно уже, куда ты пойдёшь? До первого патруля?

– Да ну, – не соглашается Паша. – Не хочу я в подвал. Там столько народа.

– Ну как хочешь, – сухо говорит Вера.

– Тебя проводить?

– Не нужно, – говорит она, протягивает ему руку, пожимает, задерживает свою ладонь на его отверделых пальцах.

И хотя вокруг темно, и хотя больше всего хочется спрятать руки глубоко в карманы, Паша успевает ощутить её тонкие косточки, тонкое обручальное кольцо и ногти – такие ломаные, будто она занималась тяжёлой работой. Скажем, чистила рыбу. Или выбиралась из собственной могилы. Паше становится неловко. Он вырывает свою ладонь, прячет руки в карманы, поворачивается, уходит. Вера тоже уходит, стараясь не так громко стучать стоптанными каблуками.

Паша выходит к Дворцу культуры и наконец начинает узнавать местность. Идти не так уж далеко: перейти через площадь, потом по трассе до трамвайного кольца, затем через частный сектор, через парк наверх, а там где-то уже и интернат. Только вот через площадь лучше не идти. И вообще, лучше вернуться в подвал с чужой жратвой. Но там этот умирающий дед. И Вера в чужой шубе. Поэтому Паша идёт под деревьями, пригибается, осторожно смотрит по сторонам. Когда за домами взрывается, приседает в высокой траве, какое-то время сидит, набирается решимости, идёт дальше. Телевизор, думает раздражённо, при чём здесь телевизор? И при чём здесь политика? Кому вообще нужна политика? Паша вспоминает, как прошлой осенью на выборах к нему подкатывали из города, из команды одного из кандидатов, просили агитировать за них. Паша отказался. Денег они не предлагали, сказали: Павел Иванович, вы же за идею? Я беспартийный, ответил на это Паша. Давить на него не стали. Хотя и ничего хорошего на прощание тоже не сказали. Потом, в воскресенье, во время выборов, Паше пришлось сидеть до ночи в школе, дежурить. В школу на избирательный участок шли неохотно. Но шли. Паша здоровался с друзьями детства, с которыми давно не общался, со своими бывшими учителями, которые его не узнавали, брели как проклятые к завешенным чем-то синим кабинкам, голосовали за своё счастливое будущее. Вот и я таким буду, думал Паша. Выйду на пенсию – сразу же таким и стану. Военные, которые приезжали время от времени и проверяли, всё ли в порядке, в Пашину сторону даже не смотрели. Как будто его и не было. Он и вёл себя так, будто его там и не было. Проголосовал одним из первых. За кого – даже не помнит. К вечеру представители кандидата, за которого Паша не захотел агитировать, устроили скандал, давили на комиссию, ссорились с выборщиками, выкинули из школы представителя конкурентов. Приехали военные. Представители кандидата закрылись с военными в кабинете директора, долго о чём-то разговаривали. В результате военные уехали, а представители кандидата сделали всё что хотели. Хорошо, что я за него не агитировал, успокаивал Паша сам себя. А ещё через месяц кандидат, который так почему-то и не победил, подорвался на мине. Хоронили его, как героя. Неожиданно оказалось, что на станции его все любили. Хотя никто за него почему-то не голосовал. Ну и чем бы я ему помог, думал Паша, стоя на митинге, на котором прощались с кандидатом. Смотрел издали на его лицо – тёмное от смерти, смотрел на белую ткань, которой его накрыли, на красный гроб, на бойцов, стоявших в стороне и глядевших на всех мужчин, как на потенциальных убийц. Потом гроб со станции перевезли в город. А потом, через несколько недель, стало совсем плохо.

+

Ага, думает Паша, теперь взобраться наверх – и я на месте. Десятый час. Дома в это время Паша сидит в своей комнате, отец смотрит новости. Паша поправляет рюкзак и начинает подниматься по каменным ступенькам. Ступенек много, идти тяжело, Паша чувствует, как он набегался и вымерз за весь этот день. Туман наверху плотнее, будто входишь в дождевую тучу. Насчитывает первые пятьдесят ступенек, останавливается, отдышивается. Идёт дальше. Ботинки становятся всё тяжелее, движения – медленнее. Ещё пятьдесят. Ступени разбитые, нужно быть внимательным, нужно сосредоточиться на дороге и не слушать взрывы, не обращать на них внимания. Рвётся где-то далеко за спиной, ещё пятьдесят, а тут, на этой горе, спокойно и не страшно, и нечего бояться, и ещё пятьдесят, он уже еле дышит, спортом не занимается, ходит мало, раньше бегал, а теперь бегать просто небезопасно, могут подумать, что убегаешь, и ещё пятьдесят, и ещё, и ещё, и вот он выползает-таки наверх, останавливается, оборачивается и видит весь город, лежащий внизу. Дождь прекратился, туман осел в долину, как перекипячённое молоко. Паша смотрит на город и совсем его не видит. Видит только темную яму, над которой, как воздушные змеи, висят чёрные дымы с длинными хвостами. Так, словно кто-то выкачивает из города души. И души эти, чёрные, горькие, цепляются за деревья, пускают корни в глубины, никак их не вырвешь. И ещё там далеко, с другой стороны города, что-то полыхает, расползаясь по горизонту, будто из земли вышла раскалённая лава. В самом городе слышны автоматные очереди, впрочем, не слишком интенсивные, похоже, на сегодня всё, можно ложиться спать. Если есть где. Паша немного успокаивается. Ничего, говорит сам себе, просто тяжёлый день. Хорошо, что всё закончилось. И замечает в траве какие-то пакеты, что-то аккуратно сложенное. Подходит, трогает носком ботинка. Что-то податливое, но вместе с тем и пружинистое. Похоже на куски мяса. Паша отскакивает и бежит прочь. У него за спиной поднимается ещё один чёрный воздушный змей.

+

На металлических воротах новый замок, вокруг него намотана длинная цепь. Краской на воротах написано: «Дети». Паша ищет звонок, но звонка нет, поэтому приходится лезть через забор. Прыгает в мокрую траву, неудачно подворачивает ногу, шипит от боли, но встаёт, идёт искать кого-нибудь живого. Живых тут, правда, не видно. Главный корпус стоит в старом парке, вокруг мелкие яблони, чёрные и корявые, как женщины, всю жизнь тяжело работавшие в сельском хозяйстве. Ни одного огонька, ни одного голоса. Вывеска уцелела, хотя флага над крыльцом уже нет. Это правильно, думает Паша, зачем провоцировать. Он вдруг понимает, что в городе сегодня не увидел ни одного флага. Разве что над танком. Но танк – объект движущийся: нынче здесь, а завтра его уже нет. А вот вокзалам и школам стоять и дальше, пока не разбомбят. Вот они и стоят – без света, без тепла и без флагов.

Окна заложены фанерными щитами. Центральный вход загорожен креслами из актового зала. Где они все, начинает нервничать Паша. Они что, уехали? Поднимается по ступеням, подходит к двери, заглядывает в щель. Но ничего не видит. Стучит кулаком, но фанера глушит все звуки. Спускается, обходит помещение. Подходит к спортзалу – большой, белый, с разбитыми окнами и проваленной стеной, он похож на надкушенный обгорелый кусок сахара. Подходит к двери. Пробует. Дверь закрыта. Но с той стороны кто-то есть, кто- то там переминается с ноги на ногу, дышит, выдыхая тёплый пар сквозь растрескавшиеся двери. Переминается с ноги на ногу, но не открывает. Как же всё это надоело, злится Паша неизвестно на кого, целый день таскаться под дождём, что- то кому-то объяснять, кого-то почему-то бояться. Достало.

– Откройте, – говорит он неожиданно для себя властным голосом.

– Кто это? – спрашивает женский голос. Испуганный, но всё равно твёрдый: нужно будет – ляжет под танк, но не впустит.

– Я за Сашей, – объясняет Паша. – За племянником.

Дверь открывается. За дверью стоит Нина, директриса, лет тридцати, с острым носом, внимательными глазами, сухая, болезненная, всем недовольная. В вязаных тёплых гетрах, в чёрном свитере, в серой, тоже вязаной жилетке. На серую ворону похожа. Пашу знает давно, поэтому не удивляется.

– Павел Иванович? – говорит недовольно. – Вы?

– Я за Сашей, – объясняет Паша.

– Вы один?

– Что? – не понимает Паша.

– Без военных? – уточняет Нина. – Никого не привели?

– А, нет, – отвечает Паша. – Один.

– Проходите, – просто говорит Нина и делает шаг назад.

Пропускает Пашу, закрывает дверь на замок, кивком приглашает идти за ней. В стене, за баскетбольным кольцом, – дыра от мины, в дыру влетают и вылетают сквозняки. Вдоль стен громоздятся пластиковые бутылки с водой.

– Воды давно нет, – объясняет Нина, не останавливаясь. – Свет появляется утром, на час-два. Почему вы не позвонили, не предупредили?

– Связи нет, – отвечает Паша.

– Серьёзно? – удивляется Нина. – У нас есть.

– Вы на горе, – объясняет Паша. – Как тут вообще? – спрашивает. – Стреляют?

– Последние пару дней – нет. Перед этим в спортзал влетело. Дыма было на весь город. Все, наверное, думают, что мы тут сгорели.

– А Саша где? Спит?

– Спит? – переспрашивает Нина, остановившись. – Пал Иваныч, они тут давно не спят. Разве что днём, – добавляет, – когда не так страшно.

Выходят из спортзала, идут по тёмному коридору. Нина включает тяжёлый шофёрский фонарик, подсвечивает себе. Окна на первом этаже завешаны одеялами и агитационными плакатами, сорванными со стен. Холодно и сыро. Цветы замёрзли. В коридоре натоптано: пол мыть, похоже, нечем. А так – нормальное учебное заведение. Рисунки на методических материалах, флора и фауна родного края. Паша успевает рассмотреть волчьи силуэты в глубоких снегах, листья папоротника, растущего на камнях. Папоротник, думает он, при чём здесь папоротник? Фанерные щиты с запылённой государственной символикой. Сказочные персонажи на стенах, похожие на выпускников-отличников. В воздухе пахнет гарью.

– Продукты у нас пока что есть, – объясняет Нина. – Только готовим на огне. Как на пикнике, – добавляет. – Да, и вот, посмотрите. Вам будет интересно.

Дверь последнего кабинета приставлена к стене. На двери табличка: «Библиотека». Паша заглядывает внутрь. Окно высажено взрывом, крыша просела. Книги лежат посреди комнаты большой мокрой кучей. Лежат, портятся, как продукты на солнце.

– Хорошо, что дети читать не любят, – говорит Нина. – Когда прилетело, здесь никого не было. Все на кухне сидели.

– Из преподавателей кто-нибудь остался? – смутившись, спрашивает Паша.

– Физрук, – отвечает Нина. – Валера. И я. Остальные разбежались. И дети тоже: кто мог – разбежались. Местные приносят продукты, с водой раньше помогали. Теперь не приходят – боятся.

– Есть чего.

– Да.

Они спускаются по ступенькам вниз, попадают в длинный глухой коридор. На стенах старые советские таблички по гражданской обороне. По полу разбросаны противогазы, похожие на головы муравьедов. Тут теплее и спокойнее. Вот только на стенах слишком много рисунков с ядерными взрывами.

– Повезло, – говорит Нина. – Этот подвал строили как бомбоубежище. На случай третьей мировой. Специально для нас.

Заглядывают в первый бокс.

– Саша тут? – тихо спрашивает Нина, выключив фонарь, чтоб никого не разбудить. Но никто и правда не спит. Отовсюду сразу же доносятся тихие голоса.

– Он в третьем, – говорит наконец один голос. Девочка, отмечает Паша. – Сидел тут, – говорит невидимая ему девочка, – пугал нас. Мы его выгнали.

– Понятно, – отвечает на это Нина. – А тут его дядя пришёл. Пал Иваныч.

И светит Паше фонариком прямо в лицо.

– Заберите его от нас, – просит из темноты девочка. – Он нас пугает.

– Заберу-заберу, – быстро обещает Паша.

Выходят, прикрывают дверь, идут к третьему боксу. Дверь оказывается запертой изнутри. Чёрт, тихо ругается Нина и начинает деликатно стучать в тяжёлую железную дверь, за которой, очевидно, можно пересидеть третью мировую.

– Саш, – просит Нина, – открывай.

– Тяжело с ним? – спрашивает Паша, чтобы как-то её поддержать.

– Со всеми тяжело, – отвечает Нина. – И с ним тоже. Саш, к тебе здесь дядя пришёл. Дядя Паша, – добавляет она, чтобы не было никаких сомнений.

Сначала никто не откликается. Потом дверь тяжело гремит, открывается. На пороге стоит Саня – в спортивных трусах, в тёплом свитере, с бейсбольной битой в руках. Подрос, отмечает Паша.

– Пашка? – спрашивает удивлённо.

– Тренируешься? – вопросом на вопрос отвечает Паша. – Откуда это у тебя? – показывает на биту.

– Местные принесли, – объясняет Нина. – Вот он и забрал. Саш, – обращается она к мальчику, – я же просила не закрываться.

– Ты что тут делаешь? – игнорируя её, спрашивает Саша.

– Я за тобой, – говорит Паша.

– А, – соглашается Саша. – Давно пора.

Поворачивается, идёт в комнату.

– Я вам сейчас спальник принесу, – устало говорит Нина, оставляя его наедине с племянником. – Переночуете и идите.

– И пойдём, – говорит на это Паша. – И пойдём.

Заходит в бокс. Тёмный сухой подвал, вдоль стен тянутся трубы. Бетонный пол, бетонный потолок. Даже после ядерной атаки можно жить. Только недолго и безрадостно. В углу малой соорудил себе гнездо: на пол бросил маты, потом ватное одеяло, на него – спальник. Несколько подушек, кастрюли, тарелки, бутылки, недогрызенная лапша-мивина. Книжки. Паша подходит, рассматривает. Майн Рид, Конан Дойль. Все с библиотечными штампами. На Майн Риде – пачка сигарет, с фильтром. Паша удивлённо смотрит на сигареты, малой перехватывает его взгляд, дёргается даже, чтоб убрать пачку, но сдерживается, с независимым видом меряет Пашу взглядом с ног до головы.

– Поправился, – комментирует.

– Это куртка такая, – оправдывается Паша.

– Плохая куртка, – соглашается малой.

– Читаешь? – переводит разговор Паша.

– На раскурку взял, – издевается малой.

– Ясно, – не поддерживает темы Паша. – Я в детстве тоже читал эти книги. Сестре своей вслух читал. Ну маме твоей, – объясняет на всякий случай.

– Как она там? – малой перестаёт задираться и спрашивает на этот раз серьёзно.

– Да нормально, – неохотно отвечает Паша. – Работает.

– Ты как сюда доехал? – интересуется малой.

– На такси, – отвечает Паша. – Потом пешком.

– А назад? Тоже на такси собираешься?

– Посмотрим, – отвечает Паша.

– Ладно, – соглашается малой. – Посмотрим. Ложись спать.

– А ты?

– А я посижу, – смеётся малой. – Покурю.

Заходит Нина, приносит спальник. За ней идёт девочка лет двенадцати, чёрные смоляные волосы падают прямо на глаза, взгляд пытливый, хотя и недоверчивый. Несёт подушку и одеяло.

– Спите здесь, – говорит Нина. – Так всем будет спокойней. Поможете завтра воды принести.

– Хорошо, – соглашается Паша.

– Спокойной ночи, – Нина выходит, не глядя ни на него, ни на Сашу. Так, словно они её чем-то обидели. Девочка же смотрит с интересом на обоих. Но и она вынуждена уйти.

Паша сбрасывает рюкзак, снимает ботинки, куртку. Ботинки тяжёлые, как мертвецы. И пахнут тоже – как мертвецы. Паша достаёт из рюкзака бутерброды.

– Будешь? – спрашивает малого.

– Сам готовил?

– Здесь всё свежее, – обиженно говорит Паша.

– Да нет, спасибо, – примирительно говорит малой. – Нас кормят. Спи давай.

– А в туалет вы куда ходите? – уже залезая в спальник, спрашивает Паша.

– А вон, бутылки, – показывает малой на батарею пустых бутылок. – Выбирай самую большую. Только пустую бери.

– А они что, – удивляется Паша. – Не все пустые?

– Спи давай, – отвечает ему на это малой.

Злится на меня, думает Паша, обижается. Обижается, что раньше не забрали, что не так часто звоним, что не приезжаем. Главное – обижается, что он тут. Паша не хотел, чтоб сестра его отдавала. Для чего? – говорил. Пусть живёт у нас, буду за ним в школе присматривать. Но сестра уже два года не разговаривает с отцом. Ссоры начались ещё с тех пор, когда она жила со своим Арамом, отдельно от Паши и отца. Потом, когда Арам свалил и они с Сашей остались вдвоём в своей однокомнатной в панельке, у них с отцом началась позиционная война. Малой к тому же учился плохо, вёл себя ещё хуже, всё это легко могло закончиться криминалом: папа в бегах, мама-проводница, он её почти не видит, мир, полный соблазнов и вызовов, как тут сдержаться? Он особенно и не сдерживался. К Пашиным советам не прислушивался, деда просто игнорировал. Всё как у людей, одним словом. Ну и болезнь. Паша вспоминает об этом и тут же жалеет, что вспомнил. Лучше не вспоминать. Но уж как есть. А как есть? Так, словно над малым давно стоит знак смерти. И сама смерть – лишь вопрос времени. Сестра просто сдала его сюда, не предупредив ни Пашу, ни отца. Отец после этого вообще перестал с ней разговаривать. Паше от него тоже доставалось, хотя Паша как раз ни при чём: тоже был против интерната, ссорился с сестрой, ходил к начальству, проводил беседы с малым. Но где-то не додавил, сдался, отступил. Малой это видел. Наверное, поэтому и держал на Пашу зло: мол, слабак, не сумел, не хватило терпения бороться со всем миром. Ну бывает. Завтра заберу его домой, отмою, откормлю. А назад не отдам. Майн Рида читать и дома можно. И в бутылки мочиться – тоже.

+

Хотя есть ещё одно, Паша это хорошо помнит. В прошлом году, весной, когда всё это начиналось, когда никто ещё ничего не понимал, они с малым как-то слишком жёстко поссорились. Малой всё допытывался у Паши, за кого он, что будет делать, в кого стрелять. Паша, как всегда, отвечал неохотно, говорил, что его это не касается, что его никто не устраивает и он ни за кого. На это малой довольно неожиданно выдал что-то типа того, что знать его не хочет, и что ему стыдно, и что его родной дядя – просто редкостный мудак. Паша сначала не понимал, в чём дело. Потом узнал, что, оказывается, у малого в классе у одного из ребят в первые же недели запытали отца. А Паша об этом не знал. А знать об этом стоило бы. Потом пробовал объяснить, что он на самом деле имел в виду, но малой, похоже, своего представления о нём менять не собирался, а Паша как-то не нашёл педагогических методов, чтобы в чём-то его переубедить. На том и разошлись. Продолжали общаться, но было заметно, что малой отстранился, отошёл, не доверял. Паша, конечно, переживал, но что он мог сделать? Что я действительно мог сделать, думал он, засыпая. Что я мог сделать? Что?

+

Где она оставила свою одежду? Где её дом? Когда она туда попадёт? У половины из них нет дома: разбрелись по окрестным городам, уехали отсюда в бесконечных вагонах, растерялись по миру. Сколько времени теперь нужно, чтоб они вернулись? А когда вернутся – узнают ли свои дома? Ведь раньше всё это выглядело иначе. Теперь здесь трудно что-либо узнать: жилища без голосов, улицы без света, площади без птиц. На холмах стоит серое тяжёлое здание. Окна забиты фанерой. На фанере какие-то знаки и предупреждения – о том, что уже совершено, о том, что будет совершено. И что будет всем, кто тут живёт, за то, что случилось и случится. И что будет тем, кто никогда здесь не был. Небо над зданием низкое и туманное, кажется, что туман вытягивается прямо из окон, вздымается вверх, закручивается в узлы и петли, тащится ветром на юг, к морю. Вокруг здания стоят чёрные яблони, давно уже не родящие плодов, но стоящие там, где поставили. Жёлтая мокрая трава, тёмная липкая глина, влажный воздух отдаёт палёной резиной. Из-за деревьев к зданию выходят бездомные псы, трое – худые и настороженные. С такими отчаянными и безнадёжными глазами, будто последние дни питались трупами. И знают, что хуже уже быть не может, хуже уже не будет, и вообще – никак уже не будет. Осталось лишь прятаться в этой траве, греться между камней в надежде, что всё закончится быстро и безболезненно. Бредут по траве, выбредают на ломаный асфальт перед зданием, принюхиваются к голосам внутри, принюхиваются к запаху беспомощности. Подходят ещё ближе, тычут свои собачьи морды в дырки в фанере. Вдруг замечают внутри ещё один запах, новый, необычный. Запах чужого. Замечают, что запах этот совсем иной, что в нём, кроме усталости и равнодушия, проступает что-то угрожающее, что их по-настоящему пугает. Возможно, запах силы. Возможно, запах любви. И от этого запаха им чем дальше, тем неспокойнее. Аж начинают подвывать, тяжело втягивают мокрый воздух, выдыхают тёплый пар из своих пастей. Не выдерживают, разворачиваются, бегут назад – в траву, между камней.

Где-то под утро город начинает по-настоящему гореть.

 

День второй

Они даже не ссорились. Когда ей что-то не нравилось, она просто замолкала. А когда его что-то не устраивало, он просто выходил из дома. Потом возвращался. Сидели на кухне, как будто ничего и не было. Паша подчёркнуто медленно проверял домашние задания. Марина без конца писала короткие сообщения, будто проходила какой-то бесконечный тест. Ложились спать по очереди. Сначала она, потом – выдержав паузу, чтоб она могла заснуть, – он. Ложился осторожно, чтоб не разбудить её. Она, понятно, не спала. Он, ясное дело, об этом знал.

Два года назад, после долгих-долгих месяцев знакомства и разговоров, после пауз в общении и наплывов взаимной нежности, Паша предложил ей пожениться. Марина обиделась. Но осталась жить у него. Так они и жили дальше – с этой скрытой и непонятной обидой. Выходить за него замуж Марина не хотела, а выгонять её Паша как- то не решался: сам же пригласил, что ж теперь выгонять. Вот и спали в одной кровати. Хуже всего, что Паша больше ничего не мог от неё скрыть, она смотрела на него вблизи, она всё очень хорошо видела. Видела утром его тело, его лицо, кожу, которая теряла упругость, тускнела, выгорала, как газетная бумага на солнце. Видела, как он относится к отцу, как не может с ним договориться о простейших вещах. Видела, как он боится сестры. Видела, как он прячется от племянника. Как тихо ненавидит свою директрису, как игнорирует своих учеников. Видела, что он просто не знает, как быть с ней, как с ней говорить, как с ней спать. Жил так, будто совершал тяжкое преступление на глазах потенциального свидетеля, который будет потом свидетельствовать безжалостно и хладнокровно, не забыв ни одной детали, не пропустив ни одного эпизода. Я сам себя загнал в ловушку, думал иногда Паша в отчаянии, и её вот зачем-то с собой прихватил. Прошлой зимой стало вообще плохо. Что-то изменилось в воздухе, он словно наэлектризовался, все как с ума посходили: говорили только про политику, смотрели новости, обсуждали их. Паша не смотрел, но тоже говорил. Только неубедительно. От этого Марина бесилась и злилась. Что-то сломалось в самой речи, треснуло, как льдина на водохранилище в марте, и вот-вот должно было распасться на бессчётное множество тяжёлых колючих осколков. Паша даже не пытался что-либо исправить: как можно исправить льдину, разламывающуюся и тающую в холодной воде? Жаль, конечно, думал он, но что же поделаешь. Он продолжал ложиться спать с ней рядом. Просто выдерживал всё большую паузу, давая ей возможность заснуть. И спал в спортивной одежде, чтобы не чувствовать её тепла.

Утром просыпался и долго лежал, не двигаясь. Чтобы она ни в коем случае не поняла, что он уже проснулся, чтобы ни в коем случае не попыталась что-либо у него спросить, чтобы случайно не коснулась его, а он бы, в свою очередь, не коснулся её. Он вообще привык просыпаться и долго лежать, не двигаясь, вырывая таким образом у жизни дополнительные минуты покоя, когда ни с кем не нужно говорить, когда не приходится никого слушать. Вот как сейчас. Достаёт телефон, смотрит, который час, пока экран не погас, разглядывает бетонный пол. Ботинки стоят рядом со спальником – тяжёлые и большие, как гири. Семь часов утра, экран гаснет, снова становится темно, в темноте влажно пахнет дымом и вчерашним дождём его не просохшая за ночь зимняя куртка. В запахе мокрой одежды Паша улавливает также дух извёстки и битого кирпича, мёрзлой щебёнки и густой травы, из которой пришлось выбираться, и весь вчерашний день с его запахами, вспышками и голосами наваливается на него, встряхивает им, словно ночной трамвай последним пассажиром, и Паша поднимается на локте, вслушивается в темноту, трёт лицо онемевшей ладонью.

– Сколько можно спать? – слышит в темноте.

Снова достаёт телефон, включает фонарик, осматривается. Малой сидит на одеялах, словно Будда, спокойный и немного осоловелый от одиночества. Свитер с высоким горлом, натянутым до носа, тренировочные штаны, вязаные женские носки. Смертник в одиночной камере.

– А ты что не спишь? – Паша вылезает из спальника и чувствует, как по телу сразу же начинает подниматься холод. Во сне температура не чувствуется, но стоит только вылезти – и становится так холодно, будто подходишь к невидимой студёной воде.

– С тобой поспишь, – спокойно говорит малой. – Ты же сам с собой разговариваешь. Понятно, почему от тебя Марина ушла.

– Никто от меня не ушёл, – с несколько излишней резкостью отвечает на это Паша, роется в спальнике, находит очки, насаживает их на нос, поправляет мёртвыми пальцами. – Мы были не женаты, – добавляет на всякий случай.

– Ну понятно, – говорит малой с такой интонацией, что Пашу всего аж передёргивает.

– Холодно как, – говорит Паша, находит джинсы, пробует натянуть, путается в них ногами, балансирует. – Что хоть говорил? – спрашивает осторожно, чтоб и выпытать, но и чтобы малой не подумал, что ему уж так интересно.

– Что-то про собрание, – говорит малой.

– Какое собрание? – не понимает Паша.

– Родительское, – добавляет мальчик. – Да ладно, – не выдерживает, – Анну ты какую-то звал. Кто такая Анна? – спрашивает.

– Официантка.

– Хе-хе, – смеётся малой. – Значит, ты звал официантку. Ты когда в последний раз ел?

Когда я ел, спрашивает сам себя Паша, даже застывает на одной ноге, как журавль, стоит, думает. Затем молча натягивает джинсы, свитер, поднимает тяжёлую и мокрую, как непросохшая рыбачья сеть, куртку, тоже надевает. Когда я ел, повторяет сам с собой.

– Пошли, – говорит на это малой.

Поднимается, находит взрослые резиновые сапоги, из одного достаёт большой нож, из другого – фонарик, набрасывает на плечи зелёную куртку, первым выходит в коридор. Паша долго зашнуровывает ботинки, поспешно сворачивает спальник, выбегает за малым. Тот стоит в конце коридора, смотрит на Пашу с укором.

– Ботинки, – объясняет Паша.

– Угу, – говорит на это малой. – Воняют, я знаю.

Паша хочет ответить, но малой уже идёт впереди, поворачивает за угол, так что Паша решает просто не продолжать этот странный разговор.

Поднимаются на первый этаж. Малой оборачивается к Паше.

– Хочешь, сапёра покажу? – спрашивает.

– Какого сапёра? – не понимает Паша.

– Мёртвого, – коротко объясняет малой и идёт вперёд.

Поднимаются на второй, между этажами малой открывает окно, вылезает на подоконник. В открытое окно сразу врывается мокрый ветер, а за ним отдалённый звук взрывов и автоматных очередей, особенно тревожный в утреннем разреженном воздухе. Паша продолжает стоять – не понимает, где стреляют, откуда опасность, но малой успокаивающе протягивает ему руку.

– Давай, – говорит, – через спортзал всё равно не выйдем. Там Нина. Не пустит.

Паша решается и тоже встаёт на подоконник, оставляя за собой тяжёлые чёрные следы, похожие на канцелярские печати. Малой прямо с подоконника ступает на козырёк кровли, оттуда на мешки с песком, которыми обложен чёрный вход, потом спрыгивает вниз, в густой утренний туман. Паша прыгает следом. В тумане ярким зелёным сгустком вспыхивает куртка малого. За ней Паша и идёт.

Шагают по асфальтовой дорожке за корпус интерната, выходят в сад. В тумане жёлто светится неубранная листва, когда ступаешь на неё, мокро пружинит, так и кажется, что со следующим шагом увязнешь, провалишься по пояс, попадёшь в яму или в открытый люк. Потом дорожка вообще исчезает, но малой знает, куда идёт, уверенно ориентируется между стволами, обходит железную арматуру, торчащую из травы, переступает через бетонный столб, лежащий между яблонями, уворачивается от мокрых тугих ветвей. Паша быстро начинает задыхаться, но не показывает этого, не хочет, чтобы малой заметил, как ему тяжело бегать утром среди мокрых яблонь.

– Далеко ещё? – спрашивает, стараясь держать дыхание.

Но малой не отвечает. Или отвечает, просто Паша не слышит. Внезапно они упираются в металлический забор. Как в зоопарке, думает Паша. У них в школе такой же. Малой находит разогнутые прутья, протискивается через них, выскальзывает по ту сторону яблоневого сада. У Паши на всё это уходит времени немного больше: сначала он тоже пытается протиснуться, застревает, паникует, лезет назад, сбрасывает куртку, лишь после этого протискивается. Малого нигде нет.

– Сань! – кричит Паша в густой туман. – Сань, ты где?

Снимает очки, протирает их, снова нацепляет, хотя это мало что меняет. Надевает куртку, пробует согреться. Дождь ночью кончился, а вот туман осел, словно снег с гор сошёл в долину. Делает шаг вперед, останавливается. Потом ещё шаг. В тумане набредает на малого. Тот стоит над обрывом, вытягивая худую шею подростка, настороженно всматриваясь во что-то внизу. Там туман такой же густой, только под ногами, в рваных проёмах, открывается долина, видно пожухлую траву, видно мокрые кусты, за которые цепляется туман, наматываясь на них, как паутина, а дальше снова сплошной молочный фон, тускло-серебряный, бесконечный. И где-то там, в этом сплошном молоке, всё время гремит и вспыхивает жёлтыми огнями, трещат изматывающие автоматные очереди, рвутся мины, рвутся часто, вчера так не рвались, но ничего не видно, поэтому и чувство такое, будто рвётся не здесь, не в этой жизни, не рядом с ними. Из долины тянет дымом, дым вплетается в туман, как тёмная прядь в седые волосы покойника, и сразу же возвращается ощущение страха и опасности.

– Аккуратно, – говорит Паша, – отойди.

– Боишься? – спрашивает малой, не оборачиваясь. Смотрит завороженно вниз, в туман.

– Где это рвётся? – переводит Паша на другое неприятный для себя разговор.

– Это – по направлению к окружной, – говорит малой, прислушиваясь. – А это уже в районе вокзала, – добавляет после паузы.

– Как в районе вокзала? – удивляется Паша. – Там же одни женщины. Я был там вчера, – объясняет.

– К бабам ходил? – интересуется малой. – Откуда они знают, кто там? Может, думают, силовики сидят. Вот и валят.

– Да всё они знают, – выпаливает Паша. – Вчера заезжали туда эти, – он подбирает слова, не находит. – Военные, – объясняет. – Я же с ними разговаривал.

– Ого, – издевается малой. – С военными разговаривал…

– Ну всё, всё, – злится Паша. – Зачем мы сюда пришли?

– Сейчас, – отвечает на это малой. – Подожди.

Они стоят над обрывом, слушают, что происходит в тумане. Паша понимает, что там город, тысячи домов, тысячи деревьев, тысячи нор и подвалов, в которых прямо сейчас прячутся тысячи жителей этого города. И попробуй их там найди в таком тумане, попробуй вычисли. Ни дыхания не слышно, ни сердцебиения, ничего. Только этот густой туман, наполняющий собой разбитые подъезды и изуродованные канализационные люки. И ничем ты тут не поможешь, думает Паша, даже если бы хотел их отсюда вывести – попробуй собери их в этом вареве. Остаётся стоять и слушать, как всё вокруг уничтожается и умирает.

– Без десяти восемь, – говорит вдруг малой. – Слушай.

Паша достаёт мобильник. Действительно – без десяти восемь. Прислушивается и какое-то время не слышит ничего, кроме автоматного треска и утробных миномётных взрывов. Но вскоре откуда-то из тумана, поначалу еле слышно, затем всё настойчивее начинает звучать сухое металлическое гудение, ритмичные упрямые сигналы, бесконечные, безнадёжные.

– Что это? – не понимает Паша.

– Телефон, – объясняет малой.

– Чей?

– Сапёра.

– А откуда тут сапёр? – пытается понять Паша. Сигнал тем временем не пропадает, кто-то упрямо хочет дозвониться до этого сапёра.

– Короче, – рассказывает малой, – тут всё заминировано, – показывает в туман. – Силовики хотели технику вытащить, чтоб из города выйти. Послали сапёров. Одного разорвало. Дней пять назад. Где-то там, – показывает перед собой. – И ему каждое утро звонят. Без десяти восемь.

– Почему без десяти восемь? – не понимает Паша.

– Ты дурак? Как раз перед первым уроком.

– А кто звонит?

– Ну как кто? – удивляется малой. – Сын. Или дочка. Ей же не сказали, наверное, что папы уже нет, вот она и звонит, как договаривались.

– С кем договаривались?

– С папой. Перед его отъездом.

Паша вспоминает, как каждое утро собирается в школу, бредёт по коридору, сидит на кухне, и ему становится так плохо от этих воспоминаний, словно это ему кто-то звонит, а он даже ответить не может.

– Что у него за сигнал такой? – говорит про телефон сапёра. – Не мог что-нибудь поинтереснее себе поставить?

– Та ладно, – отвечает на это малой. – У тебя тоже не государственный гимн записан. Хотя мог бы и поставить, ты же учитель. Бюджетник.

– Для чего? – не понимает Паша.

– Для патриотического воспитания, – смеётся малой. – Ты вообще слова гимна хоть знаешь?

– Слушай, – снова переводит разговор Паша. – Забрать бы его, – кивает он в сторону тумана. – Что он там лежит?

– Ты дурак? – снова спрашивает малой. – По минам пойдёшь? Придёт весна, сойдёт снег – приберут.

– Да нет здесь никакого снега, – говорит на это Паша.

– Нет, – соглашается малой.

Сигнал тем временем затихает. Снова слышно только взрывы. Стоять на ветру холодно, такое впечатление, что туман затекает в рукава и карманы.

– Давай назад, – коротко говорит малой, разворачивается и идёт по направлению к саду.

+

– Павел Иванович, вы обещали помочь с водой, – говорит Нина.

Стоит в коридоре, будто специально их ждёт. Поясница обвязана шерстяным платком. Похожа на вахтёршу общежития. Причём мужского. Умрёт, но не пропустит никого чужого. Малой, опустив голову, проскальзывает к подвалу, в нору. А Паша остаётся, стоит, прячет глаза.

– Где вы были? – спрашивает Нина. Пытается говорить строго, однако голос уставший, как у жены, что всю ночь ждала мужа, но вот дождалась, и надо бы поругаться, только очень хочется спать.

– Нигде, – отвечает Паша. – Что с водой?

– Идите на кухню, – Нина всё же решает не ругаться, – там Валера. Валерий Петрович. Физрук, – путается она окончательно. – Позавтракаете заодно, – добавляет.

Валера-физрук сидит в столовой возле растопленной буржуйки, пьёт чай, читает старые газеты. Паша заходит, коротко здоровается. Столовая большая, полутёмная, холодная. Туман стоит за оконным стеклом, заглядывает в окно, как дети в аквариум со змеями. В углу аккуратно сложены запасы продуктов: крупы, макароны, консервы. На плите нагревается чёрный обгоревший чайник, похожий на сожжённый рейхстаг. Валера кивком головы показывает: садись, мол, чего стоишь. Сам сидит в чёрном, аккуратном, хотя и поношенном пальто. На столе перед ним лежит ушанка, как будто ею Валера собирается закусывать. Волосы на голове прилизанные и давно не мытые. Взгляд твёрдый, хотя и какой-то притушенный, сломанный. Видно, что человек он уверенный, принципиальный, просто сейчас обстоятельства складываются не лучшим образом, так что и оснований для принципиальности становится всё меньше. Хотя если вымыть голову, то и твёрдость, глядишь, вернулась бы. И ещё усы – подстриженные, жёлтые, прокуренные.

Паша садится, берёт кружку с недопитым кофе, думает, куда бы вылить, в конце концов, махнув рукой, сыплет в кружку чёрный чай, заливает кипятком.

– Нина просила воды принести, – говорит Паша.

– Угу, – скептически отвечает Валера. Как будто хочет сказать: ну и что, что просила, без неё знаю.

Паше это не нравится. Нина тоже особенно тёплых чувств у него не вызывает, но этот физрук в пальто вызывает разве что отвращение. Паша смотрит ему в глаза. Валера не выдерживает, отводит взгляд, сидит, пьёт с независимым видом. Паша тоже глотает своё пойло, обжигает нёбо, решительно отставляет кружку.

– Давай, – говорит поднимаясь.

– Сейчас, – Валера старается говорить спокойно, – чай допью.

– Давай-давай, – не слушает его Паша.

Буду ещё этого мудака ждать, думает он и идёт в спортзал.

Валера недовольно подхватывает ушанку, поднимается следом. Идёт, выдерживая дистанцию, демонстрирует, так сказать, независимую позицию. Пашу он почему-то бесит. Возможно, демонстративным превосходством. Возможно, беспомощностью.

В спортзале они берут пустые бутылки из-под минеральной воды. Паша вешает на плечо одну связку: четыре шестилитровые посудины спереди, четыре – за спиной. Валера тоже забрасывает за плечо бутылки, первым выходит на улицу.

Минуя корпус, выходят в парк. Туман мгновенно охватывает чёрное пальто, синий пластик. Паша идёт следом – на звук пустых бутылок, гулко бьющихся друг о друга. Как пастух, не столько озабоченный выпасом скотины, сколько тем, чтоб самому держаться подле неё, боясь затеряться в густом спрессованном воздухе. Наконец, выходят к воротам. Физрук достаёт из кармана пальто ключ, отпирает замок, разматывает цепь. Ворота остаются открытыми, идут дальше. Асфальт разбитый, кое-где развороченный минами. Трава на обочине выгорела, поодаль лежит обгоревшая арматура. Неожиданно из тумана выныривает автобусная остановка. Точнее, то, что от неё осталось. Чёрная, обгоревшая стена, куча битого кирпича. На стене – нарисованный краской государственный флаг, тоже обгоревший. Из-под кирпича выглядывает надпись, белым на синем фоне: «Интернат». Валера останавливается. Ставит бутылки, достаёт сигареты.

– Будешь? – протягивает Паше.

– Спасибо, нет, – отвечает тот.

– Месяц назад развалили, – говорит физрук. – Нинка как раз собиралась идти в город. Больше я её не выпускаю. И ключ от ворот у меня, – напоминает.

– Ясно, – говорит на это Паша. Но говорит как-то недоверчиво.

Физрук докуривает. Снова берут бутылки, идут дальше. Вскоре появляются дома. В тумане можно различить серые кровли, тёмные дымоходы. Частный сектор. Посечённый шифер заборов, чёрные выбоины окон, стволы постриженных минами деревьев. На перекрёстке магазин – большое одноэтажное помещение с металлической дверью. Перед ним – колодец. Колодец заботливо укутан одеялами и старыми фуфайками: чтобы ничего не попало внутрь. Подходят, осматриваются. Дома в тумане почти невидимы, словно проступают на фотобумаге нечёткими силуэтами. Валера привычно, хоть и осторожно, разворачивает одеяла, начинает доставать воду. Паша держит бутылки, физрук разливает из ведра. Держать неудобно, бутылки всё время выскальзывают из рук, Паша время от времени дышит теплом на затверделые пальцы, продолжает держать, не хочет, чтобы Валера заметил его увечье. Доливают воду в последнюю бутылку, заворачивают колодец одеялами. Стоят, дышат на сжатые ладони.

Вода студёная, проедает кожу, делает её мёртвой и бесчувственной. Валера пробует выбить из пачки сигарету, но пальцы не слушаются, сигареты сыплются кучей, летят в чёрную воду под ногами, идут на дно, как торпеды. Валера ругается, прячет пачку назад в карман пальто, подхватывает бутылки. Паша тоже закидывает бутылки на плечо, разворачивается, чтобы идти, но натыкается на физрука. Тот стоит и не двигается. Спина напряглась, и, похоже, не от груза. Паша нетерпеливо выглядывает из-за его спины. В тумане, в нескольких шагах от них, стоят трое. Или, может, даже четверо. Стоят, не подходят, так что не разглядишь, кто там. Валера медленно опускает бутылки на землю.

– Слышь, – говорит один. Говорит на русском, подчёркивая бранные слова, чтобы было убедительней. – Мы тебе, блядь, говорили про воду?

– Слышь, блядь, – в тон ему отвечает Валера. – Тебе воды мало?

– Да хуй тебя, блядь, знает, кто ты! – аргументирует кто- то из них.

– Из интерната я, – объясняет Валера.

– Да поебать, – говорят на это. – Вас давно разбомбить надо.

– Поебать так поебать, – отвечает на это Валера, подхватывает бутылки и идёт прямо на голоса.

Паша спешит за ним, идёт за его спиной, обвешанной тяжёлой ношей. Те, в тумане, как ни странно, расступаются. Паша, проскальзывая мимо них, успевает почувствовать запах табака и запах машинного масла – будто масло они ели, а табаком натирали волосы. Больше ничего почувствовать он не успевает. И увидеть тоже – ничего не успевает. А когда уже отходят и магазин с колодцем полностью растворяется в тумане, оттуда доносится:

– Слышь, ты, из интерната!

Валера замирает, останавливается. Паша снова наталкивается на него.

– Пиздец вам, короче, – кричат ему в спину.

Но Валера уже не слушает, в тумане слышно только, как он хлюпает по холодной воде луж высокими резиновыми сапогами.

Идут молча. В парке туманом застелило всё, такое чувство, будто проходишь сквозь стену, оставляя за собой мир живых, и продвигаешься на ощупь, пока не упрёшься во что- то ужасное. Паша идёт, слушает доносящееся спереди мягкое постукивание бутылки о бутылку и неожиданно для себя понимает, что так хорошо и спокойно ему не было уже очень давно. Собственно, что значит хорошо? Не хорошо, конечно же. Что ж хорошего брести по парку, в котором, вполне возможно, в последние месяцы закапывали трупы да и, вполне возможно, будут закапывать ещё. Но всё равно идёшь в этом тумане, несёшь воду, хоть какое-то занятие, хоть какой-то во всём этом смысл. Пока идёшь – не сомневаешься, знаешь, что воду нужно донести. А потом снова нужно будет идти с пустыми бутылками, чтобы ещё принести воды.

Валера идёт впереди, горбится. Слышны его шаги, слышно покашливание. А самого его не видно. Будто это мертвец идёт возле тебя. Паша убыстряет шаг, догоняет его.

– Знаешь их? – спрашивает Паша, показывая назад головой, хотя Валера этого всё равно не видит.

– Знаю, – коротко отвечает физрук, не останавливаясь.

– Местные?

– Местные, – подтверждает физрук.

– И что хотят?

– Да ничего не хотят, – физрук зло сплёвывает, ставит бутылки на землю, достаёт сигареты. Паша тоже с облегчением ставит бутылки на мокрый раскисший грунт. Плечи ноют. Паша тяжело отдышивается, ловя ртом густой туман. – Они тут все на Нину злятся. Прошлым летом, когда всё началось, хотели сдать её в комендатуру. Я не дал.

– Как не дал? – интересуется Паша.

– Просто взял и не дал, – объясняет физрук. – Ну а потом пришла армия. А потом уже вот это началось, – Валера взмахивает рукой, словно показывает на туман. – Всё, пойдём. – Выбрасывает окурок в воду, подхватывает бутылки, идёт.

Нормальный чувак, думает Паша, подхватывая и свои бутылки. Что я психую?

+

В спортзале Пашу уже ждёт малой.

– Где ты ходишь? – выкрикивает. – Давай уже пойдём. – На полу в углу стоит рюкзак с его вещами. – Я готов. Сколько тебя ждать?

– Да-да, – соглашается Паша. – Сейчас пойдём.

Но тут к нему подходит Нина.

– Собираетесь идти? – спрашивает.

– Да-да, – Паша поправляет очки, сразу же начинает говорить сухо, как всегда говорит со школьниками.

– Ну, куда вы пойдёте? – нервничает Нина. – Послушайте, как бьёт. Подождите хотя бы до обеда. Они, как правило, замолкают после двенадцати.

Малой стоит рядом, ревниво прислушивается к разговору.

– Что? – кричит нетерпеливо. – Пошли уже!

Паша колеблется, не знает, что делать. С одной стороны, хочется поскорее отсюда уйти, с другой – Паша вспоминает, как добирался вчера от вокзала, и идти ему уже как-то не хочется.

– Подожди, – говорит он малому. – Давай маме твоей позвоню.

– Зачем? – не понимает тот.

– Спрошу, что там дома, какая ситуация, – объясняет Паша.

– Та ла-а-адно, – разочарованно тянет малой. – Какая там ситуация?

Но Паша не слушает. Отходит в угол, достаёт телефон. Малой и Нина стоят поодаль, ждут, время от времени бросают друг на друга короткие взгляды. Причём Нина смотрит на мальчика озабоченно, он на неё, наоборот, как-то зло, с неприкрытым раздражением.

Тянутся долгие гудки, Паша уже собирается сбросить звонок.

– Алло, – слышит вдруг голос сестры. Собственно, не голос, крик. Она привыкла кричать. На работе кричит, дома тоже. Думает, что так её лучше понимают.

– Да, Жень, – говорит Паша. – Ты дома? Что там у вас?

– Дома, – громко подтверждает сестра. – Тут пиздец просто. Армия из окружения выходит. Станция забита народом. Все уезжают. Боятся, что станцию будут бомбить…

– Я тут у Саши, – перебивает Паша. – Хочу его домой забрать.

– У Саши? – удивлённо кричит сестра. – Как ты туда попал?

– Я забрать его хочу, – объясняет Паша. Слышно плохо, поэтому он тоже переходит на крик.

– Та куда ты его заберёшь? – громко негодует сестра. – Здесь не пройдёшь. Военных полно. Пусть сидит в интернате. Там его хоть кормить будут.

– Он в подвале сидит, – кричит ей на это Паша.

– В подвале? – не понимает сестра. – Почему в подвале?

– Потому что стреляют, – объясняет Паша.

– Ну вот и пусть сидит, – кричит сестра. – Зато не голодный!

На этом связь обрывается, а набирать ещё раз Паша не хочет. О чём с ней говорить? Стоит спиной к Нине и к малому, напряжённо смотрит в чёрный телефон, тянет время, делает вид, что ждёт ответа.

– Ну что? – первым не выдерживает малой. – Собирайся давай.

– Павел Иванович? – вопросительной интонацией пробует вернуть его к реальности Нина.

– Значит, так, – Паша резко поворачивается и говорит, глядя как раз между Ниной и малым, то есть никому не глядя в глаза. – Значит, шо? На станцию не пропускают, посты заблокированы. Армия отсюда ушла, – кивает он на окно. – Эти, – снова кивает, – только заходят.

– Ну, вот и мы пойдём! – перебивает его малой. – Ты что, тут сидеть собрался? С физруком?

– Саша! – кричит на него Нина.

– Да пошли вы! – малой со злостью разворачивается, бежит в школьный коридор.

Паша стоит какое-то время, не зная, что делать, потом бросается следом. Пробегает по коридору, поворачивает, бежит вдоль пустых, как холодильники в отеле, классных комнат. Добегает до конца коридора, спускается по ступенькам вниз, тяжело стучит ботинками по цементному полу подвала. Подбегает к боксу, тянет дверь на себя. Малой, понятное дело, заперся. Паша начинает колотить ладонью по железной двери. Только бы, думает, с ним всё было в порядке, только бы не началось. Только не сейчас. На шум из первого бокса выбегает целая компания. Но Паша нервничает, переживает за малого, хочет, чтобы тот открыл, поэтому продолжает греметь металлической дверью, колотит, стрясывая десятилетнюю ржавчину, оседающую в коридорном сумраке. Пошли вы, повторяет за малым, пошли вы все. Что повылезали из нор? Что, никогда не видели, как в больших дружных семьях выясняют отношения? Ну да, откуда вам знать? Когда вы вообще своих родителей видели? Сидите здесь, как крысы в трюме, дожидаясь, когда вас выкурят ядовитым дымом, и какое вам дело до нормальной семьи, пытающейся жить нормальной жизнью? Что вы вообще знаете о нормальной жизни, кричит про себя Паша, оборачивается и вдруг видит их всех. Всех троих. Старшую, лет двенадцати, он вчера уже видел, это она вечером приходила с Ниной, приносила спальник. Узнал её по волосам, падающим прямо на глаза. И по взгляду – недоверчивому, цепкому За прошедшую ночь недоверия в глазах стало, кажется, ещё больше. И страха тоже. Стоит в линялом розовом пуховике, прячет руки в карманах. На ногах вязаные носки и тёплые домашние тапки. Тапки ей велики, похоже, с чужой ноги. Та, что выглядывает у неё из-за плеча, на вид младше, лет десяти, тоже недоверчивая, тоже испугана: светлые волосы собраны в узел, несколько мальчишеских свитеров, натянутых один на другой, блеклые джинсы, заношенные кроссовки. В руках держит пластиковую кружку с чем-то горячим: не захотела, видно, оставлять её в боксе, когда выбегала в коридор. Кто его знает, когда вернёшься. А горячее остывает, поэтому лучше держать его при себе, на всякий случай. И ещё третья стоит. Выглядывает из-за порога, не выходит в коридор. Волосы коротко стрижены, как будто она только что из больницы вышла. Но боится, что её туда снова вернут. И каждая смотрит таким тяжёлым взглядом. И тени под глазами такие чёрные, глубокие. И Паша сначала не понимает, в чём дело, как вдруг до него доходит: они все трое накрашены. Ярко, вызывающе, как здесь красятся взрослые женщины. Паша сначала удивляется, потом понимает: ну а чем им ещё заниматься в подвале? Сидят, красят друг друга, чтобы не так страшно было. Хотя всё равно страшно. Я же их и напугал, думает Паша, сам и напугал. Однако смотрит на них, смотрит на краску у них под глазами, на страх, который они пытаются этой краской замазать, и понимает, что нет, он тут совсем ни при чём, страх у них слишком глубокий, постоянный, они с ним так и живут. И Паша их вовсе не испугал. Они и без Паши напуганы. Паша здесь, в подвале, оказался скорее таким же мудаком, как и все вокруг, как и их родители, которые бросили их, как кроликов в запертых клетках: живите, сколько сможете. И как сможете. Стоят, смотрят на Пашу, молчат. У той, что с узлом на голове, медленно текут слёзы, размывают краску, оставляют чёткие бороздки. И всё это выглядит так странно здесь, в подвальном коридоре: Паша с его мёртвыми пальцами, малой, закрывшийся от всего мира в бомбоубежище, эти девочки со странным, клоунским каким-то гримом, стоящие здесь и начинающие реветь. Словно юные клоуны пришли к старому клоуну жаловаться на трудности профессии. А старый клоун сам готов расплакаться и не плачет только потому, что ему стыдно плакать перед раскрашенными детьми. Поэтому он просто садится на цементный пол, подпирает спиной металлическую дверь, снимает очки и начинает устало тереть глаза, слезящиеся от пыли и отчаяния.

И тут приходит Нина. Видит всё это, но молчит, сразу же сгребает девочек и вместе с ними заходит в бокс, но дверь за собой не закрывает, так что Паше всё слышно. Слышно, как Нина кому-то вытирает слёзы, как смывает тушь с лиц, как даёт кому-то сахар к чаю, как просит кого-то принести влажные салфетки. Рассказывает про свою сестру. Младшую, более уверенную в себе, более успешную. Рассказывает, как та постоянно донашивала одежду за всеми своими старшими сёстрами, подружками и кузинами. За ней, Ниной, тоже. И столько было у неё этой чужой одежды, и так она ей оказывалась к лицу, что ей все завидовали. Даже те, чью одежду она донашивала, тоже завидовали. Поскольку, говорит Нина, дело не в одежде, а в чувстве собственного достоинства. И в отсутствии страха. Ну этого она, понятно, не говорит, но Паша понимает её слова именно так. Так и есть, думает он, всё правильно: дело не в одежде, дело не в том, что на тебе. Мы же тут все, если подумать, живём, как в интернате. Брошенные всеми, но накрашенные. Кому что перепадёт – то и носим. Другое дело, что это ничего не меняет. Можно ходить в краденом секонде и чувствовать себя королём мира, а можно иметь хорошую тёплую куртку и быть толстым, никому не нужным мудаком, думает он о своём. И почему, думает, я со своими учениками никогда об этом не говорю. Надиктовываю им все эти мудацкие диктанты, вбиваю в головы трудные и непонятные примеры, обучаю правилам, которые им никогда не пригодятся. Учу говорить без ошибок. А вот просто разговаривать, разговаривать так, чтобы тебя слышали и понимали, – не учу. Да и сам не умею.

И ещё, думает Паша, почему они её слушают, почему перестают плакать? Почему их страх отступает от её слов? Может, потому, что у неё тихий и спокойный голос. Таким голосом не угрожают. Таким голосом даже не защищаются. Таким голосом как раз и говорят о том, что бояться не обязательно. Просто все остальные здесь кричат. Постоянно. Дома. На улице. В общественных местах. В местах массового отдыха. Вот моя сестра, скажем. Да, сестра. Паша вспоминает недавний разговор по телефону – и во рту становится горько, будто он сосал металлическую ложку. Вспоминает, как он последний раз ехал с ней в одном вагоне, в позапрошлую зиму, два года назад, ещё до всего. Оказывается, это не очень-то удобно, когда твоя сестра проводница. Причём, твоя проводница, проводница, с которой ты едешь. Когда она проверяет у тебя билеты, потом приносит тебе постель, закрывает перед твоим носом дверь туалета. Ну, у него она билеты, конечно, не проверяла. Да и ехал он без билета, в одном с ней купе. Но во всём остальном путешествие оказалось бесконечным и изнурительным. Ещё на перроне, на станции, сестра начала кричать. И кричала всю дорогу: на Пашу, на проводницу из соседнего вагона, на милицейский наряд, на начальника поезда. Что уж говорить про пассажиров, которые даже не сопротивлялись. Более того, кое-кому это даже нравится. Некоторым вообще нравятся женщины, которые кричат. Некоторые принимают их истеричность за темперамент. Она даже ночью несколько раз вскрикивала, будто испугавшись собственного молчания. Спали они сидя, на нижней полке: на верхнюю сестра запустила какого-то безбилетного пассажира, заработав на нём скупые, но живые копейки. Сидели до утра, смотрели, как за окном в свете пристанционных фонарей пролетают золотые снега, время от времени сестра измучено впадала в сон, клонила голову на мягкое плечо брата. Паша сидел, стараясь не потревожить, но на очередном перегоне вагон встряхивало, сестра вскрикивала и вопила что-то сквозь сон, пугая простуженного пассажира на верхней полке. Хотя наутро, когда уже переехали на правый берег и подъезжали к киевскому вокзалу, Паша безмятежно спал, свернувшись на одеялах, а сестра, успевшая растолкать всех граждан пассажиров и выгнать в коридор простуженного обитателя верхней полки, вернулась к нему в купе и, склонившись, тихо, по-сестрински, тронула за плечо. А когда Паша открыл глаза и узнал её, спокойно сказала: вот так.

– Вот так, – говорит Нина, стоя над ним. – Вот так.

Паша встряхивает головой, быстро встаёт.

– Идите на кухню, – говорит она Паше. – Возьмите что-нибудь себе в дорогу. Я поговорю с ним, – показывает она на дверь бокса.

– Я сам, – отвечает на это Паша. – Я сам поговорю.

– Поговорите, – соглашается Нина, – ещё поговорите. У вас ещё столько времени впереди.

Паша встаёт, поднимается по ступенькам. Идёт по коридору.

+

Физрук сидит возле окна, читает газеты. Туман за окном начинает распадаться на куски, и когда очередной кусок отламывается и относится ветром, помещение столовой освещается – и можно прочитать очередную страницу. Затем наползает новая масса вязкой влаги, и физрук откладывает газету, сидит, ждёт. Со стороны может показаться, что он обдумывает прочитанное. Вытянул ноги к растопленной печке-буржуйке, греется. Над буржуйкой повесил своё чёрное пальто, которое совсем отсырело на улице. Пальто накинуто на старую школьную швабру, рукава свисают пусто и безнадёжно. Оно похоже на разбойника, которого распяли на кресте году так в тридцать третьем от рождения Иисуса. Мокрая ушанка тоже висит рядом. На плите кипит чайник, время от времени физрук подливает кипяток в кружку с крепкой заваркой. Паша заходит, останавливается на пороге, не знает, вовремя ли зашёл, но физрук сразу же машет ему рукой: иди сюда, к огню. Паша подходит, улыбается ему, как давнему приятелю, опирается на какой-то перевёрнутый ящик. Сухо потрескивают дрова, бело зависает за окном туман – можно подумать, что они просто застряли где-то в горном отеле, теперь вот у них достаточно времени и дров, чтоб отогреться и успокоиться, прежде чем отправиться дальше. Вот только взрывы где-то там, за туманом, никак не умолкают. А повернув голову, попадаешь взглядом на гору немытой посуды, стоящей здесь неведомо с каких пор. Но если туда не смотреть и если не прислушиваться к работе артиллерии в городе, если смотреть, скажем, лишь на огонь – чувствуешь себя уютно и защищённо. Пугает разве что распятое пальто, чернеющее вверху. Смерть где-то рядом, она просто выжидает.

– Чай будешь? – спрашивает физрук.

Паша утвердительно кивает в ответ. Находит свою кружку с замёрзшей уже заваркой, наливает туда кипяток, обхватывает кружку руками – греется. Железо сразу же прогревается, ладони печёт, но Паша продолжает держать кружку, не хочет отпускать этот металлический сгусток тепла. Физрук приглаживает усы, как-то комично, как в кино, снова приглашает сесть. Паша предупредительно машет рукой: постою так, говори.

– Ты сам откуда? – спрашивает физрук. – Со станции?

Речь у него странная: как будто грамотная, русская, без примесей, но какая-то не своя. Так тут говорят бригадиры на шахтах, или парторги на собраниях, или менты в отделениях – язык не слишком образованных людей, которые ведут речь о важных государственных делах и, поскольку боятся сказать что-нибудь не то, говорят преимущественно цитатами. Паша привык к такой русской речи, он сам так умеет. У Валеры, тем не менее, даже этот казённый говор звучит симпатично: так генералы в отставке рассказывают внукам героические страницы собственной биографии, что-то беря из данных генерального штаба, что-то прибрёхивая от себя.

– Со станции, – говорит Паша. – Я со станции.

– А я тут родился, – удовлетворённо подхватывает Валера. – В районе поликлиники для работников местной железной дороги. Двадцать минут отсюда быстрым шагом по прямой. Помню, как этот интернат строили. Начало-середина семидесятых. Мы были учениками средних классов общеобразовательной школы. Прибегали сюда, строительные материалы воровали.

– Зачем? – не понимает Паша.

– Игрушек не было, – поясняет физрук.

На нём тёплый серый свитер с высоким воротом, чёрные парадные брюки, в которых он, очевидно, ходит на работу, из-под них выглядывают синие треники (в которых он, скорее всего, тоже ходит на работу). Резиновые сапоги снял, вместо них надел резиновые тапки. Жаль, что у нас такого физрука нет, думает Паша про свою школу. С физруком им действительно не повезло: мало того что женщина (всё то же самое – постоянно кричит, никогда не выслушает), так она ещё и сбежала прошлой осенью, когда город начали окружать. Паше даже пришлось несколько раз её подменять, хотя ничего хорошего из этого не вышло: на уроки физкультуры Паша приходил в тяжёлых зимних ботинках. Спортивной обуви у него не было. Старшеклассников это злило, Паша это чувствовал и однажды пошёл к директрисе, показал ей свою руку и прямо сказал, что будет жаловаться, что это неправильно, если его, инвалида, заставляют крутиться на турнике. Директриса испугалась. Собственно, не за Пашу, который с неживыми пальцами должен был рисковать жизнью на турнике, а за свою директорскую жопу, поскольку Паша действительно мог пожаловаться. Одно слово, жаль, что у нас такого физрука нет, думает теперь Паша, обжигая губы кипятком, не так противно было бы заходить в учительскую.

– Давно здесь? – спрашивает Паша.

– Сразу после окончания педагогического института, – говорит на это физрук. – Ветеран педагогической деятельности. Я тут всех пережил, – добавляет он от себя. – Ты же видишь, все разбежались. Разве что Нинка осталась. Передаю опыт молодым коллегам.

– Ясно, – говорит на это Паша одобрительно. – Дети у вас хорошие.

– Хороший контингент, – соглашается с ним физрук. – Неблагополучные семьи, криминальный элемент, влияние улицы. Алкоголизм среди родителей, неблагоприятные социальные условия. Они же никому не нужны, – снова добавляет Валера от себя. – Их сюда, как щенят, в приют свозят. Перекладывают ответственность на педагогический коллектив, – добавляет ещё раз на всякий случай.

– Можно подумать, это только у вас, – подхватывает Паша. – Да в любой школе то же самое: никто никому не нужен. Кто ими занимается – неизвестно, зачем рожали – никто не знает.

– Рожали для продолжения рода, – произносит физрук. – А вот воспитательный процесс остаётся на низком уровне. Нам хорошо было, – говорит он, подумав. – Вот, скажем, когда нас взяли тогда, в семидесятые, за кражу народной собственности.

Паша смотрит на него с непониманием. Какой собственности?

– Я про стройматериалы, – уточняет физрук. – Нам устроили товарищеский суд. На оптовой базе, в актовом зале. Привлекли родителей, пришли учителя, партийное начальство. И давай нас песочить. Без поблажек. С угрозами, шантажом, предложениями засадить нас по полной. Мы ведь уже не маленькие были. Проблемы переходного возраста, адаптация к требованиям социума. А мы не боялись. Удивительно: вспоминаю сейчас свои тогдашние настроения – совсем не боялись. Знали: ничего нам не будет. Попу- гают-попугают – и отпустят. Потому что за нами стояла целая страна. С фабриками, заводами, шахтами и партийной программой. И нас никто не сдаст. А это очень важно. Особенно в подростковом возрасте. Правда же?

– Правда, – соглашается Паша.

– Вот, – подхватывает физрук. – Нам всем просто повезло. У нас была нормальная страна, нормальное детство.

– А игрушки? – напоминает Паша.

– Игрушек не было, – соглашается физрук. – Но страна была. Нормальная страна. Не самая плохая. Детей, по крайней мере, выращивала. Вот меня, скажем, вырастили. И я ничего не боялся. Здесь вырос. Вернулся сюда после окончания педагогического института, – напоминает физрук. – Передаю опыт молодым коллегам. Я, чтоб ты знал, никуда отсюда не пойду. Меня так воспитали. В той, другой стране. Вот все разбежались, а я остался.

– Нина тоже осталась, – напоминает Паша.

– Да, – соглашается физрук, но говорит о своём. – Вот почему я остался, не сбежал? Потому что мне нечего бояться. Я никогда никуда не лез. Я просто делал свою работу. Чего мне бояться? Согласен?

Паша молча кивает. Ясное дело, что согласен. Известно, согласен. Сам такой. Так же всегда делал свою работу, не сбегал. Чего мне бояться, спрашивает сам себя Паша. Бояться нечего, я ни в чём не виноват, отвечает он сам себе. Я никого сюда не звал, я никого не выгонял. Я просто делаю свою работу. Я просто учу детей правильно писать. По-моему, занятие более важное, чем стояние на блокпостах. Блокпосты снесут, а правила грамматики останутся. Так что ко мне никаких претензий. Да и к нему вот тоже, думает Паша про физрука. Хороший он всё-таки мужик, простой и беспонтовый. Все сбежали, а он остался. И дальше останется, можно не сомневаться. Правда, всех переживёт. Будет жить вечно. Люблю таких. Паша окончательно расчувствовался, горячий чай и уютный печной огонь делают его сентиментальным. Давно ему не было так спокойно.

Заходит Нина. Зябко кутается в плед, суёт свой острый нос в тарелки и в кружки, пересчитывает консервы, после чего подходит ближе к буржуйке, протягивает руки, греет красные ладони. Валера замечает её, но не особо обращает внимание, так, словно её тут нет. Да и она ничего не говорит, даже, кажется, совсем их не слушает. Думает о чём-то своём, греет ладони. Когда Валера замолкает, отчётливее звучат взрывы и автоматная трескотня за окном, сразу же становится неспокойно, будто кто-то из тёплого сонного купе открывает дверь в шумный коридор вагона. И Валера торопится продолжать:

– Главное – кто за всё это будет отвечать? – показывает он рукой вокруг себя. – Никто не будет. Вот увидишь, виноватых не найдут.

– Нас сделают виноватыми, – допускает Паша.

– Не сделают, – уверенно возражает физрук. – Ещё чего. Отвечать должны те, кто всё это начал. Я лично посмотрю, как они будут выкручиваться. Мне просто интересно, – повторяет он, – как они выкручиваться начнут.

– Им не впервой, – поддерживает разговор Паша.

– Не впервой, – соглашается физрук, достаёт из пальто сигареты, прикуривает от огня, резко наклонившись и чуть не опалив себе ресницы. – Хотя ты прав. Ясно, попробуют всё повесить на нас, на тех, кто тут остался. Так и будет, точно. Только чёрта с два они на меня что-либо повесят! – начинает горячиться Валера и моментально исчезает вся его бронебойная лексика из методичек. – Не выйдет! Я ко всему этому не имею никакого отношения! И они не имеют! – показывает он пальцем куда-то за Пашину спину. Паша даже оглядывается, хотя там, разумеется, никого: сумрак коридора, крашенные синей краской стены столовой. Но понятно, что физрук говорит про воспитанников – про тех, которые разбежались, и тех, что остались. – Они тоже не имеют к этому всему отношения. Жалко их, Паш. Веришь?

– Верю, – верит Паша.

– Да, – соглашается физрук сам с собой, – жалко. Не в то время родились, не в той стране. Другое дело – мы. Вот нам есть, что вспомнить, – физрук как-то легко и по-доброму смеётся, Паша тоже начинает улыбаться вслед за ним. – У нас была настоящая страна, нам не нужно было бояться. Я своё детство всегда вспоминаю с улыбкой. Серьёзно, веришь?

– Верю, – подтверждает Паша.

– А ты? – придирчиво спрашивает он Пашу.

– И я, – не скрывает Паша. – И я с улыбкой.

– Ну а ты, Нин? – замечает наконец физрук свою директрису. – Вспоминаешь своё детство с улыбкой?

Нина смотрит на огонь, будто вовсе не слышит вопроса. А потом отвечает:

– Нет, – отвечает. – Не вспоминаю, – отвечает. – Из детства я помню только чувство голода.

– Ну, всем было непросто… – не соглашается физрук.

Но Нина коротко его перебивает:

– Не всем, – говорит. – Далеко не всем. Мне вот действительно было непросто. Мне есть было нечего. И маме моей тоже. Хотя её детство пришлось как раз на то время, когда вы крали стройматериалы. Он же рассказывал вам про стройматериалы? – обращается она к Паше.

– Рассказывал, – растерянно подтверждает Паша.

Физрук недовольно хмыкает, но молчит.

– Не хмыкайте, – Нина продолжает говорить спокойно и невыразительно, будто сознаётся в смертных грехах и уже наперёд знает, что её ждёт. – От голода, конечно, никто не умер, как видите, но и ничего хорошего про своё, как вы говорите, детство, вспомнить не могу. Знаете, Валерий Петрович, как меня называли в школе? Вам, как физруку, будет интересно. Спортсменкой.

– Почему? – удивляется Паша.

– Потому что я всегда в кроссовках ходила. Летом и зимой. Кто-то из соседей отдал. Папы у меня не было, чем занималась мама – рассказывать не буду. Но то, чем она занималась, денег ей не приносило. И у неё, к слову, папы тоже не было. И она тоже всё своё детство проходила в чужой одежде. И тоже ничего хорошего об этом своём детстве не вспоминала. И про страну вашу тоже. И не боялись вы не потому, что страна у вас была такая чудесная, а потому что вас всегда кто-нибудь прикрывал: если не родители, то райком комсомола. А вот меня никто не прикрывал. И их, – показывает она рукой за спину, на крашеные синие стены, – тоже никто не прикроет. Кроме нас с вами. Но это совсем не значит, что они должны бояться. Они не должны бояться. Иначе грош цена всему нашему опыту и всем нашим взрослым знаниям. Грош цена.

Нина замолкает. И Паша с физруком тоже растерянно молчат, нечего им ответить, не готовы они. Только сухо постреливают дрова в буржуйке, и снова такими отчётливыми становятся взрывы в туманном месиве.

– И ещё, – добавляет Нина. – Вот вы, Валерий Петрович, говорите, что не имеете ко всему этому отношения. Вы когда в последний раз на выборы ходили?

– Я, Нина, туда не хожу, – с вызовом отвечает на это физрук.

– А как звать нашего депутата – не знаете?

– Понятия не имею.

– И на чьей стороне он сейчас воюет – даже не догадываетесь?

– Нет, – Валера говорит искренне. Паше всё это ещё продолжает нравиться.

– Тогда какие у вас основания кого-то в чём-то обвинять? – спрашивает Нина. – Какое у вас вообще право высказывать кому-то претензии? Вы знаете, что в головах у родителей ваших учеников? Вы знаете, где сегодня их родители? Чем они занимаются? Кого из них успели закопать за последний год? Или для вас главное – чтоб они нормативы сдавали?

– При чём тут нормативы? – с некоторой растерянностью говорит Валера.

– При том, – не объясняет Нина. – Вот вы привыкли вспоминать, как вам было хорошо и спокойно, как вы не боялись. Чего же вы теперь все боитесь?

– Я не боюсь.

– Боитесь. Бомбардировок, может, и не боитесь, а вот назвать вещи своими именами – боитесь. И им, – показывает Нина за спину, – боитесь рассказать правду. Это же не так просто, как вспоминать про счастливое детство.

– Валерий Петрович говорит про другое, – пробует вступиться Паша, но Нина тихо, однако твёрдо его перебивает:

– Про это, – перебивает она, – именно про это: про страх и безответственность. Вот вы, Пал Иваныч, со своими детьми про войну говорите?

– Я – словесник, – отвечает на это Паша.

– А вы понимаете, что у половины из них родители воюют? Догадываетесь хотя бы?

– Ну… – неуверенно говорит Паша.

– А догадываетесь, что часть из них воюет против вас? Против нас, – поправляется она.

– Против меня никто не воюет, – возражает Паша сухо, поскольку разговор нравится ему всё меньше. – Я ни за кого.

– Ну а когда стреляют по вашему племяннику – вы тоже ни за кого? Когда прилетают снаряды в интернат, где он живёт? Это против кого воюют? Против меня?

– Я не знаю, кто стреляет.

– Правда? – спокойно удивляется Нина. – А я знаю. Хотите, вам расскажу? Знаете, куда выходит наш спортзал? Вот Валерий Петрович знает, он физрук.

– Не знаю, – так же сухо отвечает физрук.

– А я знаю, – говорит Нина. – Спортзал выходит на юг. И снаряд прилетел с юга. А что у нас на юге? Валерий Петрович, что у нас на юге?

– Откуда я знаю? – раздражённо говорит физрук.

– Да знаете, всё вы знаете. Граница у нас на юге. Государственная граница. Бывшая государственная граница, – поправляет себя Нина. – И стреляли именно оттуда. И что тут непонятного? Что тут такого сложного, чтоб этого не знать? И если вы сами себе не хотите в этом признаться, то кто вам виноват?

– С другой стороны тоже стреляют, – огрызается Валера.

– Стреляют, – соглашается Нина. – Только ведь вы об этом тоже не говорите. Будто вас это не касается. Хотя давно следовало определиться, с какой вы стороны. Привыкли всю жизнь прятаться. Привыкли, что вы ни при чём, что за вас всегда кто-то всё решит, что кто-то всё порешает. А вот не решит, не порешает. Не в этот раз. Потому что вы тоже всё видели и всё знали. Но молчали и не говорили. Судить вас за это, конечно, не будут, но и на благодарную память потомков можете не рассчитывать. Короче, – говорит Нина и решительно поднимается, – не тешьте себя иллюзиями, отвечать будут все. И хуже всего будет тем, кто отвечать не привык. Я готовлю обед, Валерий Петрович, можете мне помочь. Да, Пал Иваныч, – поворачивается она к Паше, – вы тоже можете остаться на обед. Хотя Саша вас ждёт, так что можете идти. Только возьмите что-нибудь на дорогу.

Паша смущённо благодарит, запихивает в карман несколько банок с консервами, молча выходит.

Малой сидит в коридоре, подпирая стену. Видит Пашу, встаёт. Молча идёт через спортзал на выход. Осенняя зелёная куртка, не по сезону, чёрные джинсы, кожаный рюкзак, в руках – бейсбольная бита. И кроссовки на ногах.

Идут мимо школы. В окне чернеет пальто физрука. Можно даже подумать, что это Валера машет им на прощание рукой. Просто лица не видно. И руки не видно. Как будто одежда ещё есть, а человека уже нет.

+

Два часа дня, туман оседает, вытягивается вдоль улиц, густеет в деревьях, медленно стекая в долину, в город. Подходят к воротам, перелезают через забор, идут по парку. Малой уверенно обходит кучи собранной листвы. Паша старается не отставать. Друг с другом не разговаривают. В мокром воздухе шаги звучат звонко, словно кто-то вбивает в дерево гвозди. На выходе из парка Паша останавливается, малой это слышит, тоже притормаживает. Но первым не заговаривает, ждёт, что скажет Паша.

– На окружную надо выходить, – говорит Паша. – Через город не пройдём.

– Ну, ясно, – отвечает малой немного свысока.

– А где окружная, знаешь?

– Ну, знаю, – неохотно говорит малой, видно, не решил ещё, как ему вести себя с Пашей.

– Сань, – говорит на это Паша, – нам бы выбраться отсюда, пока не стемнело. Давай?

Малой раздумывает: продолжать ли обижаться. Ветер поворачивает от города, вытягивает из долины вверх ошмётки тумана. В воздухе сразу же появляется сладкий запах палёного. Привкус железа и мокрой псины. Пашу передёргивает, малой напрягается, сильнее сжимает в руках свою биту.

– Ладно, – говорит, – здесь нужно по району пройти, дальше будет развилка. На неё лучше не выходить, там блокпост стоял. Срежем, я знаю дорогу.

Паша стоит, взвешивает услышанное. Вверху над ними начинают шуметь деревья. Паша поднимает голову. Что-то не так. Наконец понимает: деревья есть, туман есть, где-то там вверху есть небо. Но нет птиц.

Быстро двигаются по ломаной дороге. Проходят мимо обгоревшей арматуры, мимо разбитой остановки. Мимо магазина, колодца. Начинается улица. Длинная, бесконечная, плотно застроенная. Кирпичные дома, гаражи, флигели. Дырявый от осколков шифер. Частный сектор. С обеих сторон тянутся трубы газопровода. В одном месте труба перебита и выкручена. Похоже, газа здесь нет. Как и света. Да и людей не видно. Совсем. Никого. Только деревья вверху бьются друг с другом голыми ветвями. И ещё скрипит где-то железная калитка. Зато за ними в долине, в городе, всё только начинается. Наверное, обед закончился, и все с новыми силами берутся за работу. Взрывы становятся интенсивнее, начинает рваться где-то совсем уже близко, где-то вот здесь, в этом тумане. Паша с малым ускоряют шаг. Спешат, почти бегут. Но чем быстрее они идут, тем страшнее становится, как будто их кто-то преследует на этой мёртвой улице. Паше даже начинает казаться, что за ними действительно кто-то идёт, не отставая, ступая шаг в шаг. Нужно успокоиться, говорит Паша сам себе, здесь никого нет. Но время от времени оглядывается, пытается разглядеть хоть что-то в тумане, делающем всё невидимым и подозрительным. Вдруг замечает, что там действительно кто-то есть, кто-то движется, слышно чьё-то тяжёлое дыхание. Какое-то время Паша старается об этом не думать. Только убыстряет шаг, но малой замечает этот его сумасшедший испуганный взгляд, понимает, что что-то не так, что-то происходит.

– Что? – спрашивает малой.

– Нормально, – отвечает Паша, но не сдерживается и снова смотрит назад.

Малой перехватывает его взгляд и тоже оглядывается. В конце концов, куда тут бежать? Останавливаются, стоят, смотрят в туман, ждут. Секунду, две, три. Становится холодно и от этого особенно страшно. Там точно кто-то есть, кто- то стоит, принюхивается к ним. Вот только не видно ничего за этими кусками тумана. Тогда Паша приседает. И замечает собак. С десяток, если не больше. Худые, уличные, всеми брошенные. Стоят в нескольких метрах от них, вытянули по направлению к ним намокшие худые шеи, прислушиваются. Малой тоже приседает. Тоже видит. Собаки осторожные, держатся начеку. Но совсем не испуганные. Сразу видно, кто тут чужой, а кто на своём месте. Смотрят тяжело, свирепо, но голоса не подают, выжидают.

– Пошли, – чуть слышно говорит Паша. – Не трогай их.

Поднимаются, идут, стараясь не показывать паники, не спешить. Первым не выдерживает Паша. Оборачивается, приседает. Собаки сразу же замирают, держа дистанцию. Паша поднимается, делает шаг назад. Собаки неохотно тоже отступают. Но как только он поворачивается, сразу же устремляются следом.

– Не реагируй на них, – советует малой. – Они чувствуют, что ты их боишься.

– Я их не боюсь.

– Да ладно, – тихо говорит малой. – Даже я чувствую, что ты их боишься. Я тоже боюсь. Кто их знает, чем они тут питаются. Иди спокойно.

Идут дальше, всё быстрее, всё нервнее, снова едва не переходят на бег. Но понимают: бежать нельзя ни в коем случае, это будет сигналом, будет знаком для тех, кто преследует. Паша от напряжения взмок, лихорадочно пытается что-нибудь придумать, нервничает, чувствует, как к горлу подкатывает паника. Как же так, думает. Что ж я вытащил сюда пацана? Как я его теперь смогу защитить? У малого при этом вид более уверенный. Хотя бы потому, что в руках у него бита. Но пальцы, которыми он эту биту сжимает, совсем побелели. Возможно, от холода. Паша замечает на дороге битый кирпич. Ну всё, думает, нужно что-то делать, убегать нет смысла. И он уже собирается подобрать кусок кирпича, как вдруг малой тихо, но отчётливо говорит:

– Смотри налево.

Паша смотрит налево. Видит открытую во двор калитку, покрашенную в зелёный. Не успевает понять, что к чему, как малой хватает его за рукав и тащит к калитке. Паша тяжело бьёт ботинками мокрый асфальт, мчит следом. Собаки тут-таки срываются за ними, оглашая окрестность лаем из десятка простуженных и голодных горл, голосят на весь мир – азартно и отчаянно, бросаются к ним, хватают зубами плотные куски воздуха. Малой заскакивает во двор, Паша вваливается следом за ним. Только бы она закрылась, думает про калитку, только бы она закрылась. Рвёт калитку изнутри. Та на какое-то мгновение – всего лишь на мгновение – застревает, зависает, но затем сдвигается и со стуком закрывается. Ближайший пёс, вожак, наваливается на неё передними лапами, но Паша успевает закрыться изнутри, и теперь ломись не ломись – они в безопасности. Собаки это понимают, разочарованно тычутся мордами в калитку, рычат, выгавкивают своё разочарование, пытаются пролезть под металлическими воротами.

– Быстрее, – кричит малой и бежит от ворот.

Паша – за ним. Двор заасфальтирован, в асфальт рыжей глиной влеплен след от грузовика – похоже, вывозили вещи. Свои или чужие. Замок на дверях, ведущих в дом, сбит, хотя сама дверь закрыта. За домом сразу же распахнутый гараж, внутри разбросанные бумажные коробки, инструменты и куски железа. За гаражом летний душ, сбитый бак для воды валяется в потемневшем и отсыревшем цветнике. Дальше забор, за ним город. Малой толкает покосившуюся калитку, бежит по размокшей дорожке. Паша чувствует, как земля налипает на ботинки, утяжеляя их, мешая бежать.

А бежать надо. Они бегут по чёрному неубранному огороду, мимо вымокших стеблей кукурузы, мимо тяжёлых, сгнивших на корню овощей. И выбегают прямо на выжженную поляну. Малой выскакивает первым и замирает заворожено и испуганно. Паша набегает следом и сразу же натыкается взглядом на кровавую кашу посреди выжженной травы: куски коровьей шкуры, кости, жилы вперемежку с землёй. Резали скотину, догадывается Паша, коптили туши. Малой не может сдвинуться с места.

– Не смотри! – кричит Паша. – Не смотри.

И прикрывает ему глаза ладонью. И малой вдруг становится безвольным, не сопротивляется, ничего не говорит, позволяет оттащить себя подальше от этой горы сгнивших кишок, несколько раз приостанавливается, запутавшись в густой траве, потом убирает Пашину руку, бежит дальше, не оглядываясь, не выдыхая. Тогда было так же, думает Паша, всё, как теперь: бледный, безвольный племяш после приступа, врачиха, стоящая над ним с заплаканными глазами и не знающая, что сказать. Лучше не вспоминать.

За городом грунтовая дорога, раздавленная танковыми траками. Перебираются по глубоким колеям, глина липнет к ботинкам вязким грузом, бегут по мокрому пастбищу в сторону бывшей фермы. Два разбитых коровника, в траве лежат железобетонные плиты, сбоку торчит заржавевшая водонапорная башня, над ней сквозь туман проглядывает низкое посеребрённое небо. Дверь коровника высажена. Само здание похоже на скелет большого животного, ну да – большой рогатой скотины: выбеленные дождями стены, провалившиеся от снега перекрытия, всё остальное давно растащено по норам и домам, ни одного окна, ни одной двери, только чёрные дыры и холодные сквозняки. Забегают внутрь. В углу два больших, сооружённых из соломы гнезда. Похоже, кто-то отлёживался. Гильз вокруг нет, значит, не стреляли, просто пересиживали. Скорее всего, раненые: в одном месте солома темнеет от впитавшейся в неё крови, в земляной пол втоптаны пустые ампулы, одноразовые шприцы, раскисшие бинты. Остро отдаёт мочой и мокрым грунтом. Паша подходит к выбитому окну, пробует хоть что-нибудь разглядеть в тумане. Скоро начнёт смеркаться. Туман мерцает и оседает под мелким дождём. За дождём чернеют крыши частного сектора, высокие деревья, тёмные ряды кукурузы. А дальше, справа, горизонт обрывается, и там, в долине, лежит город. Города не видно, но оттуда, где он лежит, поднимаются чёрные высокие дымы. Поднимаются ещё с вчера, словно где-то прорвало грунт – и из земли выходит что-то наихудшее, и как это наихудшее остановить, не знает никто, потому что никто не знает, как такое случилось, что грунты расступились, выпустили из себя всю эту черноту, расползающуюся теперь по январскому небу, забивающую собой все отверстия и щели. И кто будет тушить эти дымы? – думает Паша. Так же выгорит всё вокруг, как в средневековом городе: от дома к дому, с улицы на улицу, несколько дней – и ничего нет.

– Склады горят, – говорит малой.

– Какие склады? – не понимает Паша.

– Железнодорожные, – объясняет малой. – Вон там, видишь?

Он показывает куда-то в дождь. Паша приглядывается: за кукурузой и дождём можно разглядеть серый дым, – тяжело оседающий, осаживаемый дождём, он не может подняться вверх.

– Представляешь, сколько там всего сгорит? – с каким-то воодушевлением говорит малой.

– Представляю, – говорит на это Паша. – Давай отдохнём. Ты голодный?

– Нет, – отвечает малой. – После этих кишок и есть не хочется.

– Нина ваша, – говорит Паша, помолчав, – такая резкая.

– Нормальная, – не соглашается малой.

– Что она всех поучает? Как в школе.

– Так она и есть в школе, – напоминает малой. – Какой ей ещё быть? Она так всегда говорит. Её за это и не любят. За то, что учит всех, – уточняет.

– Ну меня учить не нужно, – обиженно говорит Паша. – Без неё разберусь.

– И сильно ты разобрался? – спрашивает малой.

Паша молчит. Вспоминает Нину, злиться на себя: почему не ответил ей, почему промолчал?

– Ей, похоже, никого не жалко.

– А кого должно быть жалко? – интересуется малой. – Физрука? Или тебя?

– Ну я тут ни при чём. – Паша старается говорить проще. – Просто нельзя всех винить. Все разные.

– Да? – недоверчиво говорит на это малой. – А мне кажется, вы все одинаковые. – Знаешь, как у нас флаг срывали?

– Ну? – не понимает его Паша.

– Короче, они хотели сорвать, а Нина не давала. А все стояли и смотрели.

– И шо? – опять не понимает Паша.

– Ну, короче, тех, кто срывал, было всего двое. И одна Нина. А все остальные просто стояли и смотрели. И ничего не делали. Человек сто – смотрели, ничего не делали. Все одинаковые. Никого не жалко.

– Ладно, – говорит на это Паша. – Давай пошли.

– Давай, – соглашается малой.

Выходят под дождь. Идут, ёжатся от холода, вязнут в мокрой земле. За фермой тянется пустырь, дальше видна лесополоса. Идут к ней. Время совсем не ощущается. Идти тяжело с самого начала и не становится ни легче, ни труднее. Механически переставляют тяжёлые от налипшей грязи ноги, зябко прячут руки в карманы, малой делает это по очереди: пока одну руку отогревает, другая – с битой – успевает промёрзнуть. Добредают до лесополосы. Паша продирается сквозь колючие ветки, малой тащится следом. Выходят на открытое пространство. Прямо перед ними обрывается глубокая котловина, овраг, забитый туманом, как подушка перьями. Такое впечатление, будто весь туман стянут вниз, будто он стёк туда, спрятался на какое-то время.

– Обойдём? – спрашивает Паша.

– Не выйдет, – отвечает малой. – Крюк в пару километров делать.

Стоят и недоверчиво смотрят вниз. Овраг широкий. Дна не видно. Только белая жуть заливает край, подступает под ноги. Шагнёшь туда – выйдешь по ту сторону жизни. Но обходить тоже не хочется.

– Давай? – Паша делает несколько шагов вперёд.

Малой держит его за руку, идёт за ним след в след. Грунт обрывается, Паша скользит вниз, хватается свободной рукой за острые стебли тёрна и шиповника, ранит руку, проступает кровь, но вытирать её нет времени: нужно крепко держаться, чтоб не съехать прямо в ад. Паша злится, но молчит, не хочет, чтоб малой пугался. Тянет его за собой, чувствует тепло его руки. Разглядеть малого уже почти невозможно, хотя вот он, тут – слышно его дыхание, слышно шуршание земли под его кроссовками, но самого его не видно. Осторожно, осторожно, только и повторяет Паша, смотри под ноги. А что смотреть, если ничего не видно? Хватаются руками друг за друга, за мокрую траву, за колючий тёрн, сдирают кожу, проваливаются по колена в прошлогодний, декабрьский снег. Здесь, внизу, холоднее, снег лежит, не тает. Паша прикладывает к его поверхности разодранную ладонь с мёртвыми пальцами, остужает кровь, стекающую по запястью. Малой падает в снег, лицом вверх, бросив рюкзак рядом с собой. Лежит, отдышивается. Паша набирает в ладонь колючего снега, начинает глотать.

– Вкусно? – спрашивает малой.

– Холодно, – отвечает Паша.

– Смотри не простудись, – говорит малой. Говорит чуть ли не впервые без раздражения, даже с какой-то заботой в голосе. Хотя, может, Паше показалось.

Выбираться наверх ещё труднее. Но карабкаются, лезут. Паша впереди. Повесил на грудь рюкзак малого, его самого тащит за руку. Малой старается, не отстаёт. Хотя видно, что устал. Главное – не видно, сколько ещё впереди. Лезешь и лезешь, цепляешься за тугую траву, за корни вишен. И когда уже не остаётся ни сил, ни уверенности в том, что движешься в правильном направлении, когда малой внизу виснет тяжёлым тёплым балластом, когда раненая ладонь начинает неметь и её уже не чувствуешь, – Паша вдруг хватается за вишнёвую ветвь и понимает, что это всё, край, другой край пропасти, противоположный берег реки мёртвых. Подтягивает малого, подсаживает его наверх, вылезает сам. Сидят в траве, тяжело дышат, долго не разговаривают.

– Дальше куда? – наконец произносит Паша.

– Прямо, – кивает малой вперёд. – Там окружная.

Впереди чернеет поле подсолнухов, с несобранным прошлогодним урожаем. Тёмные, высушенные за лето подсолнухи похожи на выгоревший лес. За подсолнухами видно ещё одну лесополосу, и уже там – окружная. Осталось пройти сквозь подсолнухи.

Паша идёт первым, малой уже привычно идёт за ним. Подсолнухи расступаются, больно бьют по рукам, вода затекает в рукава. Так и будут стоять, думает Паша о подсолнухах, как зомби. Забытые и проклятые. Пока кто-нибудь всё это поле не перепахает.

Идут дальше, медленно, но идут. Небо темнеет, лесополоса надвигается чёрной массой. Остаётся метров двести, сто пятьдесят, сто. Постепенно в предвечернем воздухе очерчиваются отдельные деревья, выделяясь на общем тёмном фоне. И в это же время за деревьями ясно и чётко проступает военная техника – колонна грузовиков, тягачей, танков, бронетранспортёров. Не спешат, движутся без конца и края: первые скрылись за развилкой, последних не видно в вечерних сумерках. Едут и едут, прокатывают по подмёрзшей трассе. С юга едут, ловит себя на мысли Паша. Со стороны государственной границы. Бывшей государственной границы, – поправляет сам себя. Бывшей.

– Сколько их, – заворожённо говорит малой.

– Не вовремя мы, – отвечает на это Паша.

– Ага, – соглашается малой, – вышли бы на полчаса раньше, поголосовали бы на окружной. Представляешь? – коротко хмыкает он.

– Что делаем? – колеблется Паша. – Переждём?

Тут вдруг один из грузовиков выруливает из колонны, притормаживает, из кузова выпрыгивают трое военных. Паша мгновенно приседает, тянет малого за собой. Тихо, шепчет, не шевелись, идут сюда. Военные действительно заходят в подсолнухи, лениво продвигаются в их сторону. Расстояние становится всё меньше, Паша слышит, как ломаются под ними подсолнухи, слышит, как кто-то начинает громко смеяться, как его обрывают, как они настороженно замолкают, останавливаются, прислушиваются к послеобеденной тишине. Разглядывают туман, разглядывают дымы на горизонте. О чём-то советуются, разворачиваются, быстро возвращаются к грузовику. Машина трогается, вклинивается в колонну, растворяется в ней.

– Назад, – так же тихо говорит Паша. – Быстро назад.

И, пригибаясь, бежит назад, в сторону оврага. Малой послушно бежит следом.

+

Где-то около шести, уже в темноте, возвращаются в частный сектор. Какими-то едва приметными тропками выходят на улицу. Паша по дороге подбирает куски кирпичей – отбиваться если что. Но улица пустынна, шаги отдают гулким эхом, город вздрагивает где-то во тьме, словно измученный человек во сне. Земля подмёрзла, дышать холодным воздухом больно, но приятно. Отогреемся в интернате, думает Паша, переночуем, завтра ещё раз попробуем.

– Замёрз? – спрашивает малого.

– Нет, – врёт тот.

Ясно, что замёрз, думает Паша. Холод делает руки и лицо бесчувственными, хочется скорее оказаться в тёплом помещении: пусть без света, пусть без воды, главное – чтоб не холодно, главное – согреться.

Проходят мимо колодца. Паша даже в темноте замечает свежие следы от гусениц. Так, словно кто-то крутился здесь, на перекрёстке, не зная, куда ехать дальше. Паша напрягается, но малому ничего не говорит. Идут дальше. Хуже всего то, что и следы ведут прямо к интернату – куски глины и чёрного грунта на мокром сером асфальте свежие, только что оставленные. Малой, похоже, тоже всё заметил и понял, но молчит, ничего не говорит, прячет голову в плечи, греет руки в карманах. Биту давно несёт Паша, зажав её под локтем, как французский багет. Проходят разбитую остановку, подходят к парку. Заходить страшно: пространство между деревьями особенно пустынно, попадёшь в такую пустоту – засосёт, не выскочишь. Малой отваживается, первым ступает на дорожку. Идёт между мокрых стволов, осматривает сумрак под ногами, чтоб не споткнуться о чью-нибудь отрубленную голову. Наконец проходят парк, выбираются к воротам.

– Замок, – тихо говорит малой.

– Что замок? – не понимает Паша.

– Замок сбили, – поясняет малой.

Паша присматривается. Замок действительно сбит, хотя ворота аккуратно прикрыты. Малой делает шаг вперёд.

– Стой, – Паша крепко хватает его за плечо. – Куда?

Стоят, смотрят, не знают, что делать. Замечают, как кто-то подходит: идёт из темноты, от интерната, прямо на них. Физрук, думает Паша, за водой идёт. И ворота он открыл. Ключи только у него. Но из темноты на них надвигается кто-то низкий и неразличимый, какой-то гном с коробкой в руках. Паша пугается. Гном, похоже, тоже. Паша быстро подсвечивает мобильным, свет экрана на несколько секунд выхватывает из темноты острые углы и глубокие впадины лица. Осенняя куртка до колен, похоже, с чужого плеча, спортивные штаны с белыми лампасами, заскорузлая и растоптанная зимняя обувь. На голове – чёрная шапочка. Лицо тяжёлое, изрубленное морщинами. Чёрные круги под глазами – проблемы со здоровьем. Очевидно, плохой запах изо рта, проверять не хочется. В руках – упаковка с макаронами. За те несколько секунд, пока светится экран, гном успевает разглядеть Пашину бороду, тяжёлые ботинки, биту в руках, сразу же напрягается. Но бросает взгляд на малого и расслабляется: понятно, интернатские.

– Вы куда? – сипит низким сорванным голосом.

– Где Валера? – Паша не понимает, кто это, как с ним разговаривать.

– Какой, блядь, Валера? – нервно сипит гном.

– Физрук, – подсказывает Паша.

– Увезли вашего физрука, – гном хочет протиснуться, но Паша не отходит.

– Куда увезли?

– В госпиталь, – поясняет гном.

– А что с ним?

– Порезали его.

– Кто?

– Я ебу?! – не выдерживает гном. – Взяли и порезали. Приехал автобус – погрузили, повезли в госпиталь.

– А где все?

– Да разбежались все, – зло проговаривает гном. – И вы идите отсюда, неспокойно тут.

– А макароны куда? – спрашивает малой.

Паша тоже хочет спросить про макароны. Но не успевает – гном больно толкает его в локоть, протискивается своим животом и бежит в сторону парка. Паша думает броситься следом, но малой удерживает:

– Куда ты? – шепчет. – Оставь его в покое. Пошли отсюда.

– Как пошли? – не понимает Паша. – Нужно зайти, посмотреть, что там.

– Там никого нет, – настаивает малой. – Тебе же сказали.

– Что ты его слушаешь? – убеждает Паша. – Нужно зайти. Вдруг там кто-то остался.

– Нет там никого, – настаивает малой.

– Что с тобой? – спрашивает его Паша.

– Всё нормально, – отвечает малой. – Там никого нет, пошли отсюда.

Боится, догадывается Паша, испугался гнома с макаронами. Господи, что я от него хочу – ему ещё четырнадцати нет. Ясно, что боится.

– Саш, – говорит Паша спокойно, как будто всё в порядке, – нужно зайти, вдруг там кто-нибудь остался.

– А если там кто-то их этих? – спрашивает малой. – Из местных, – добавляет.

– Ну а если там Нина? Или ещё кто-то из ваших? – настаивает Паша. – А мы уйдём и даже не посмотрим.

– Ну а если они ушли? – допускает малой. – Если Валеру правда забрали в госпиталь?

– Не верю, – Отвечает на это Паша. – Пока сам не увижу – не поверю.

Малой думает.

– Ладно, – говорит, – пошли. Только тихо.

Открывают ворота. Те пронзительно скрипят. Паша замирает на мгновение, но всё же входит во двор. Малой идёт след в след. Минуют главный корпус, подходят к спортзалу. Темно, тихо, дверь вовнутрь открыта. Паша осторожно заглядывает. Включает фонарик на мобильнике. В спортзале натоптано: отчётливые следы армейской обуви, широкий грязный след, как будто вытаскивали мешки с цементом. Паша уже подозревает недоброе, быстро проходит коридор, бежит в подвал. Забегает в первый бокс. Разбросанные вещи, скомканные простыни, раскиданные маты. Собирались в спешке, бросая одежду, личные вещи. Даже зубные щётки стоят аккуратно в сухой кружке. Паша вбегает в третий бокс, Сашин. Спальник исчез, книги остались. Книги их не интересовали. Выбегают наверх, идут в столовую. Заходят, осматриваются. Посуда разбросана по полу, потоптанные металлические миски, гнутые вилки. В углу, где лежали продукты, пусто.

– Чёрт, они всё вынесли, – говорит Паша.

– Кто? – спрашивает малой.

– Ну эти, местные. Ну не суки, а?

– А что ты от них хотел? – говорит малой. – Они Нину ненавидят. Давно бы сожгли тут всё, если б не боялись.

– Ну уже не боятся, – предполагает Паша.

– Ага, не боятся, – соглашается малой. – Паш, – зовёт он вдруг.

Причём зовёт таким голосом, что Паша сразу же срывается и подходит к нему. Малой смотрит в угол, Паша перехватывает его взгляд. Холодная буржуйка, перевёрнутый стул, затоптанные газеты с пятнами уже застывшей крови. И пальто вверху. Паша поднимает мобильник выше, подсвечивает. Несколько пулевых отверстий в сукне, едва заметных, нужно приглядеться, чтобы заметить. Паша подходит, дотрагивается до пальто. Оно так и не просохло. Считает следы от пуль. Насчитывает четыре.

– Зачем они это сделали? – спрашивает малой чуть слышно.

– Не знаю, – отвечает Паша. – Не знаю.

– Они его убили? – допытывается малой.

– Наверное, – отвечает Паша, – наверное. Никого не жаль, – говорит он, засовывая мёртвые пальцы в дырявое сукно. – Никого.

Сердце сжимается, он чувствует, как в голове становится мутно, его слегка ведёт. Пытается прийти в себя. Такое ощущение, будто внутри у него второй день сжимается пружина – большая, холодная, стальная. Сжимается всё это время, ежеминутно, ежесекундно. Сжимается до конца, до края. Сжимается, давя на грудь, не позволяя дышать, перекрывая воздух. И вот когда дышать совсем уже нечем, когда грудь начинает неметь от недостатка кислорода, Паша мысленно, медленно, не спеша считает, десять девять восемь семь шесть пять четыре три два один Всё.

Пружина резко распрямляется, больно выталкивая сердце, Паша глубоко и резко хватает ртом воздух, закашливается, задыхается, сгибается, упершись ладонями в колени, тяжело отдыхивается, чувствуя, как пружина продолжает распрямляться, бросая его назад, разворачивая его, давая ему силы двигаться дальше.

– Быстро, – говорит он малому. – Быстро, идём.

Малой удивляется его голосу – сухому и требовательному, удивляется, но не возражает: идём так идём. Выключают фонарик, выбираются на улицу, проскальзывают за ворота, растворяются среди деревьев.

+

Все одинаковые, повторяет Паша, быстро двигаясь в темноте, все. Среди его знакомых – точно все. Все как один.

Паша вспоминает позапрошлый сентябрь, первую неделю учёбы, ещё по-летнему солнечный день, ленивое перекатывание солнца над шиферными крышами станции, тёмно-рыжие, как мокрый кирпич, вереницы вагонов, прокатывающиеся за сухой сосновой аллеей. Ученики возятся в палисадниках вокруг школы, убирают территорию, рубят старыми заступами живой степной бурьян, забивающий собой землю. Поодаль, на спортивной площадке, младшие тоже что-то сгребают, собирают, проявляют активность. Для учителей хороший повод погреться на солнце. Паша стоит в своём кабинете, открыл окно, ловит тёплый, горьковатый от дыма воздух, сонно наблюдает за детьми. При детях надзирателем Вадик, трудовик, можно сказать, Пашин приятель – в рабочих джинсах и тёмной рубашке, нервный и невнимательный. Детей он не любит, особенно этого не скрывая. Дети его тоже не любят и тоже ничего не скрывают. Дети вообще ничего не скрывают. Всеобщее образование и придумали, чтобы их от этого отучить. Старшеклассники не столько работают, сколько друг другу мешают: мальчики стараются один другого перекричать, девочки смотрят на это с плохо скрываемым восхищением. Пацаны из одиннадцатого прессуют Димку из депо – худого, с неразвитыми плечами, с жёлтыми нечёсаными волосами. Димка плохо учится, плохо одевается. Даже говорит плохо. Вот они его и достают. Используют, как боксёрскую грушу. К чести его, он пробует давать сдачи, как-то механически, без энтузиазма, отбивается, открикивается, но на него одновременно наседает четверо или пятеро, так что шансов никаких. Паша понимает, что всё это заходит слишком далеко: с Димки уже стащили башмак и теперь пытаются его, то есть башмак, забросить на печальный сентябрьский клён, но вмешиваться не хочется. В конце концов есть трудовик, это его ответственность, пусть сам разруливает. А трудовик стоит, привалившись к столбу, покуривает, и заметно, насколько ему всё равно, что с ними со всеми будет. Пусть хоть поубивают друг друга. Тем более что именно этим они и занимаются. Валят Димку в цветник и начинают закапывать. Лезвие заступа взблёскивает на солнце. Нужно вмешаться, думает Паша, но не вмешивается. И Вадик, трудовик, тоже не вмешивается. И вот заступ таки попадает Димке прямо по черепу, звучит глухой стук металла о кость, и затем – отчаянный, неудержимый, страшный рёв: Димка лежит в полувыкопанной могиле и свирепо размазывает по лбу кровь, а кровь заливает ему глаза, ослепляет, смешивается с землёй. И уже тогда трудовик бросается к нему, разбрасывает старшеклассников, как щенят, хватает Димку, тащит в класс. И остальные учителя тоже сбегаются на рёв раненого, и Паша тоже прибегает, крутится, мечется, что-то подсказывает, всем мешает.

Потом было родительское собрание. Оказалось, что отца у Димки нет. Вообще-то есть, но на собрание он прийти не может – сидит. Пришла мама, устроила скандал. Школьники молчали, отмораживались. Педагогический коллектив тоже почему-то начал отмораживаться: заговорили все сразу, сначала винили самого потерпевшего, потом винили старшеклассников, потом досталось и маме, мол, не так воспитывает, не уделяет достаточного внимания. Паша хотел взять слово, рассказать, как всё было, но не взял, не рассказал – поднялся, вышел на крыльцо, закурил. За ним вышел трудовик. С-с-сука, сказал, очевидно, про маму Попросил закурить. Последняя, ответил Паша. Трудовик расценил это как приглашение – полез в пачку, выловил последнюю сигарету, быстро выкурил, пошёл назад, ругаться. А Паша после этого бросил курить. Совсем.

Полтора года назад. Всего лишь полтора года. Спокойные времена, размеренная жизнь. Ещё полтора года назад Паша ходил на работу, вечерами и на выходных занимался репетиторством, на жизнь вполне хватало. Закупался в се- кондах и оптовых магазинах, со стороны могло казаться, что хорошо одевается. Хотя на самом деле куртка на нём ношеная. И ботинки он купил бракованные, пришлось отдавать в ремонт. Но фирменные. Простоватый телефон, китайский рюкзак. Ничего другого ему, по большому счёту, и не нужно. Марина одевала себя сама. В рестораны они не ходили, ну, просто не было на станции ресторанов.

И вот прошло полтора года. Репетиторы стали не нужны. Дети разбежались. Марина от него ушла. Трудовик оказался по другую сторону фронта.

+

Добегают до ступенек, обрывающихся вниз, в город. Малой устал, отстаёт, сплёвывает слюну. Паша забирает у него рюкзак, присобачивает на грудь, как парашют. Ему не тяжело, у него рюкзак почти пустой, разве что консервы глухо стукаются друг о друга. А малой заметно сдал, ему бы посидеть где-нибудь в тепле, но где ты здесь найдёшь тепло? Туман совсем рассосался, и над городом висит круглая, цвета подсохшего сыра луна, подсвеченная снизу красным, словно её обмакнули в тёплую кровь. Небо пустое-пустое, ни одной звезды, ни одного движения, только мертвенное свечение луны над этой долиной смерти, которую им нужно перейти от начала до конца. Поодаль, за железнодорожными путями, что-то горит высоким белым огнём. В другом месте тлеют опавшие дымы. И по всему городу слышны деловитые автоматные очереди. Вообще, в городе ощущается движение. Будто там, под полной луной, по разбитым улицам носятся невидимые толпы в поисках тепла и пищи. Отсюда их не видно, но хорошо слышно, и от этого становится ещё более жутко.

– Спускаемся? – спрашивает Паша скорее сам себя.

Малой едва заметно кивает головой, но продолжает стоять, не двигается. Тогда Паша крепко берёт его за руку, так крепко, как только может. Малой обхватывает его ладонь, хватается за его мёртвые пальцы, как за что-то, чему единственному можно в этой жизни доверять, и они идут. Первые пятьдесят ступенек. Ветер выдувает из долины запах застоявшейся воды, запах фармацевтики. Ещё пятьдесят. Ступеньки осыпаются под ногами, похоже, прошлой ночью им крепко досталось: обломки катятся вниз, выскакивая прямо из-под подошв. И ещё пятьдесят. Срезанное осколками дерево, аккуратный след от мины оттиснут на асфальте. И ещё пятьдесят. И ещё. Город становится ближе. Всё ближе становится запах дыма, всё ближе становится чувство страха, чувство беспомощности. И ещё. И ещё пятьдесят, последние.

Через парк выходят на улицу, вдоль липовой аллеи добираются до трамвайного кольца, пригибаясь, выскакивают на трассу, перебежками, стараясь не останавливаться на открытом пространстве, добегают до площади. Стоят под елями, прячутся. С той стороны площади – Дворец культуры. Чёрный, выгоревший изнутри. Окна высажены взрывной волной. Похож на телевизор без кинескопа. За ним начинаются дворы пятиэтажек, дворами можно выбраться дальше, по направлению к проспекту. Главное – перебежать сейчас площадь. Паша внимательно осматривается. Вроде никого. На площади пусто и тихо. Перебежать её – минутное дело. Но всё равно страшно: никто не видит тебя, но и ты точно так же никого не видишь. Луна висит как раз над зданием Дворца, будто подсказывает: давайте не тратьте время, бегите прямо на мой мёртвый свет. Побежали, шепчет Паша, не выпуская руки малого, и они ломятся вперёд. И как только спасительные ели, за которыми они прятались, остаются позади, откуда-то из-за площади, сбоку, от дороги, становится слышен неумолимый лязг гусениц по асфальту. Ещё далеко, в квартале отсюда, однако Паша уже безошибочно различает: шестьдесят четвертый, ни с чем не спутаешь. Гоняется он за мной, что ли, паникует Паша и отчаянно бежит вперёд, волоча за собой малого. Пятьдесят метров. Танк уже где-то рядом, за ближайшим от площади домом. Ещё пятьдесят. Сейчас, сейчас выскочит, Паша его уже чувствует. И ещё пятьдесят, и ещё. Уже здесь, вот уже вывалился из-за угла, ещё несколько метров – и выкатится прямо на них. Паша ускоряет бег, малой сзади начинает реветь. Ещё пятьдесят. Ботинки становятся тяжёлыми и горячими. В таких ботинках только на дно идти. Луна делает предметы близкими и чётко очерченными, с жёлтым отливом, с потусторонними тенями. Шестьдесят четвертый уже гремит за их спинами, не оглядывайся, кричит сам себе Паша, ни за что не оглядывайся, не оглядывайся. Ещё несколько мгновений – и они залетают за угол, падают на асфальт, на битый кирпич, на пустой пластик бутылок, на собачье дерьмо и рваные афиши, катятся, сдирая кожу с ладоней острыми камнями. Паша сразу же прикрывает собой малого, будто это может помочь, будто так его не заметят. А их и правда не замечают: шестьдесят четвертый, не задерживаясь, катит в сторону трамвайного кольца – туда, откуда они только что прибежали. Разминулись, думает Паша, повезло. Встаёт, поднимает малого. Тот трёт ушибленный локоть. Куртка на плече порвалась, левая кроссовка треснула. Зато слёзы высохли. Сами собой.

– Куда теперь? – малому неловко за недавние слёзы, он старается говорить спокойно. Хотя видно: продолжает бояться, голос дрожит, хочет спрятаться в какую-нибудь щёлку.

И Паша за него боится. Дойдёт? – сомневается он. Не дойдёт? Может, лучше сразу – к врачу? То есть к ветеринару.

– Тут недалеко подвал, – думает Паша вслух. – Если туда добежим, можно будет ночь пересидеть. Это недалеко.

– А ты найдёшь? – недоверчиво спрашивает малой.

– Тут минут пятнадцать, – успокаивает его Паша. – Дворами пройдём, там два квартала, потом стройка какая-то, за ней высотки. В третьей от дороги они и сидят. Или в четвёртой, – добавляет Паша, засомневавшись. – Найдём, – говорит снова уверенно.

– Ну давай, – соглашается малой.

Паша вынимает мобильник. Только восемь. Такое впечатление, что они третьи сутки бегают. Мобильник, кстати, садится. Кстати.

Проходной двор чернеет между двумя вытянутыми с юга на север рядами пятиэтажек. Старые перемонтированные бараки, построенные, очевидно, от заводов, очевидно, для своих. Свои, очевидно, за это время никуда не съехали и до последнего держались за свои норы, не пуская туда чужих. В любом случае народ тут живёт небогатый: большинство окон с деревянными рамами, только несколько квартир со стеклопакетами и утеплением. Подъезды без домофонов, балконы застеклены через один. Хотя много спутниковых антенн. Одно слово, жильё не элитное. Изуродованная детская площадка, оборванные качели. Паша с малым идут, опасливо оглядываясь на пустые окна и стараясь не шуметь. В ровном лунном свете они – как на ладони. Как фигурки в тире. Проходят один барак, за ним другой, за ним ещё пару. Когда выходят на соседнюю улицу, Паша с облегчением выдыхает. Доходят до перекрёстка, смотрят по сторонам, перебегают дорогу, проходят ещё квартал. Пока что всё по плану: впереди пустырь, на нём следы стройки – котлован, забор, железобетонные плиты. Под ногами песок: идти приходится по тропинке, чтобы не обходить стройку и сократить путь. Выходят к девятиэтажкам.

– Всё нормально, – говорит Паша. – Дошли.

Тихо, стреляют разве что где-то за спинами, там, где они были полчаса назад. Первый дом, второй. Подходят к третьему. Паша чувствует, что что-то не так, что-то не на месте. Но не может понять, что именно. Заходят за угол, натыкаются на толпу. Человек двадцать. Стоят у подъезда. Паша хочет нырнуть назад, за угол, в темноту, но понимает, что их уже увидели и бежать поздно. Их действительно увидели, но внимания на них не обращают, все стоят, напряжённо глядя на дверь подъезда, как будто оттуда вот-вот появится что-то ужасное. Паша с малым подходят ближе, встают сбоку.

– Здесь? – спрашивает малой тихо.

Паша приглядывается. Девять этажей. Тёмные дыры вместо окон. Разбитая лавочка. Возле лавочки что-то чернеет. Похоже на мёртвого пса. Паша вздрагивает, но стоит, не отходит.

– Вроде здесь, – говорит неуверенно. – Чего стоите? – спрашивает мужика перед собой.

Тот оборачивается – широкий картуз, бабья разлезшаяся куртка, тренировочные штаны, остроносые ботинки из искусственной кожи. Лет пятьдесят, но видно, что чем-то болеет, поэтому и выглядит не на свой возраст.

– Домой хотим попасть, – отвечает со злостью. Говорит по-русски, но одно слово через два – украинское. – Город освободили, эти новые, – показывает на подъезд, – уже тут. Можно возвращаться домой.

– И что? – не понимает Паша.

– Говорят, заминировано, – сплёвывает на асфальт мужик.

– Кто говорит? – не понимает Паша.

– Ну эти, новые – поясняет мужик, показывая на группу военных, стоящих возле двери. – А хули тут минировать?

Паша оглядывает толпу и, наконец, понимает: здешние, из этого подъезда. Пока в квартале стреляли – разбежались. Теперь вот эти, новые, заняли город – они и вернулись, будто ничего и не было. Стоят, кто в чём – кто в куртке, кто в пальто, кто с мешком в руках, кто с телевизором: выбегая из дома, хватали, очевидно, самое ценное. Возле выбитой двери подъезда стоят военные – эти, новые: папахи на головах, непонятная форма, непонятные шевроны. Паша таких никогда даже не видел. Вполне возможно, приехали с той колонной, которую они сегодня видели.

– Ты сам – кто? – вдруг поворачивается к Паше мужик. – Тут живёшь?

– Брат тут живёт, – отвечает Паша. – Ветеринар.

– А, – соглашается мужик, – знаю, на третьем этаже.

– На четвёртом, – возражает ему сосед: худой, длиннотелый, в мокрой шляпе, в какой-то растерзанной кожанке и огромных, не по размеру, валенках.

– Хуй там, – не соглашается мужик. – На третьем.

– На третьем, – мирит их Паша.

– Точно, – удовлетворённо поддакивает мужик.

– Слушай, – говорит Паша, решившись, – здесь же в подвале ваши сидят. В этом же подъезде. Правильно?

– В подвале? – переспрашивает мужик.

– Ну.

– У нас подвалы водой залило, ещё перед праздниками, – говорит мужик.

– Суки, водопровод перебили, трубы прорвало, залило всё, – поддерживает его длиннотелый. – Пидарасы, – добавляет твёрдо.

– Подожди-подожди, – не верит Паша, – как залило? Там же люди сидят.

– Что-то ты путаешь, – отвечает на это мужик. – Нет там людей.

– Точно, – поддерживает его, подходя ближе, длиннотелый. – Нет там людей.

На их разговор оборачиваются ещё несколько мужчин. Подходят ближе, смотрят недоверчиво, прислушиваются, изучают.

– Ты понял, да? – длиннотелый обращается к пацану лет двадцати с периной на спине. – Говорит, люди в подвале.

– Нету там людей, – хрипло отвечает пацан.

– Нету, нету, – подтверждают остальные.

– Точно, – глухо повторяет кто-то из темноты. – Нету. А кто такой? – спрашивает он про Пашу.

– Ветеринара брат, – объясняет длиннотелый. – Знаешь? На четвёртом живёт.

– Знаю, – отвечают ему из темноты. – На третьем.

Нужно отсюда уходить, думает Паша, прямо сейчас, куда угодно. Но как тут уйдёшь. Когда на тебя смотрят двадцать пар глаз. Смотрят неотрывно, смотрят с подозрением.

– Чисто! – кричат за спиной.

Все сразу забывают про Пашу и поворачиваются на голос. Из подъезда выходят двое. Один совсем подросток, худой, по-школярски ломаная походка. На голове кубанка, на груди автомат. Картинно держит руки на стволе и прикладе. Другой явно за главного: тоже кубанка, тоже автомат, но обвешанный какими-то кинжалами и пистолетами, как в кино.

– Чисто! – повторяет молодой, снова-таки картинно достаёт сигарету, бросает её в рот, выхватывает зажигалку, пробует закурить.

Но зажигалка заедает, лишь искры летят в синюю вечернюю тьму. Парень нервничает, все смотрят на него с неприкрытой агрессией. Мол, чего выпендриваешься.

– Давай заходи, – добавляет от себя старший и отходит в сторону.

Но сбившиеся у подъезда люди заходить внутрь не спешат. Стоят, думают. Паша незаметно оттягивает малого в сторону. Но что-то в нём срабатывает, что-то сдерживает, он разворачивается, подходит к лавочке, пробует ногой, что там лежит, похожее на мёртвого пса. Оказывается, шуба. Женская шуба. Мокрая и вымазанная глиной. С оторванным рукавом – тот валяется отдельно. Паше на мгновение кажется, что он узнаёт эту шубу. Хотя как тут можно быть уверенным? Или всё-таки можно?

– Эй, – окликает он мужика. – Чья шуба?

– Я ебу? – мужик оглядывается и смотрит на Пашу тяжело, неприязненно.

Паша кладёт малому руку на плечо, они идут по асфальтовой дорожке, мимо второго подъезда, третьего, четвёртого. Никого не жалко, повторяет Паша, никого.

+

За липовой аллеей выходят к детскому садику. Пролезают сквозь дырявый забор, поднимаются на крыльцо, садятся на ступеньки.

– Есть хочешь? – спрашивает Паша.

Малой отрицательно качает головой.

– Куда мы теперь? – спрашивает.

– Попробуем выйти, – предлагает Паша.

– В темноте? – недоверчиво спрашивает малой.

– Вроде спокойно, уже не стреляют, – предполагает Паша.

– Перебили всех, вот и не стреляют.

Паша лихорадочно решается.

– Посиди тут, – говорит вдруг. – Подожди меня.

– Ты куда? – пугается малой.

– Посиди-посиди, – кричит ему Паша.

Встаёт, снимает рюкзаки – сначала малого, потом свой, берёт биту, подходит к двери. Толкает. Дверь легко поддаётся, со скрипом открывается. Пахнет столовой и многодневной сыростью. Паша достаёт мобильник, хочет подсветить, вспоминает, что тот почти разрядился. Да и не нужен здесь свет: окна в коридоре выбиты, за оконными рамами тяжело висит низкая луна. Хоть иголки собирай, думает Паша и идёт по коридору. На полу протёртый до дыр ковёр, рваный в нескольких местах. Горшки с замёрзшими цветами на стенах, чугунные батареи под окнами покрашены в белый цвет – Паше кажется, что он вернулся в собственное детство, отчего ему сразу же хочется повеситься. Открывает дверь в следующую комнату. По полу рассыпаны игрушки: машинки, самолёты, медведи с оторванными конечностями. У игрушек такой вид, как будто они умерли. Причём не своей смертью. Следующая дверь открыта. Паша настороженно всматривается в коридорную тьму: коридор без окон, лунный свет сюда не попадает, что там дальше – непонятно. Внезапно у него под ногой что-то тонко вскрикивает. Паша отскакивает в сторону, выставляет перед собой биту. Тихо. Приглядывается. Видит резиновую дворнягу.

Наступил в темноте. Ругается, быстро проходит в тёмный коридор, идёт на ощупь, выставив вперёд руку с мёртвыми пальцами. Из коридора попадает в спальню. Два десятка кроватей с разодранными матрацами, разорванными подушками, грязными простынями. Как будто здесь кто-то долго и тщательно проводил обыск. И ничего не нашёл. На чём же они будут спать, думает Паша. Так, словно сейчас это самое главное: на чём будут спать дети, когда вернутся сюда? На чём они будут спать? Нельзя ведь спать на растерзанных матрацах? И на вывернутых подушках спать нельзя. И ложиться на эти серые, перетоптанные простыни – тоже нельзя. Так на чём же они будут спать, на чём? Паша понимает, что нужно уходить, нужно забирать малого, который ждёт там, на ступеньках, и идти дальше, что тут пасти особенно нечего, что спать здесь, на этих перекрученных матрацах просто небезопасно, нужно идти, идти как можно скорее, как можно дальше, но он стоит, смотрит на разгромленную спальню и не в состоянии двинуться. Лишь смотрит прямо перед собой, в чёрный проём двери, ведущий в следующую комнату, и говорит сам себе: туда не входи, ни в коем случае, ни за что, не входи. И медленно, как мертвец в кино, направляется к этому проёму. Идёт, давя ботинками рваные подушки, топчет простыни, оставляет следы на раздавленных альбомах для рисования, ни в коем случае, говорит сам себе, ни за что, и идёт, переступая через коротенькие одеяла, острые обломки конструктора, не входи, не входи, повторяет, выставляет руку вперёд – и рука проваливается в темноту, по запястье, по локоть, по плечо, ни за что, говорит себе в последний раз и проваливается в черноту. Выходит с другой стороны, оказавшись в следующей комнате, очевидно, в складском помещении при столовой: вдоль стен стоят пустые полки, на которых, по всей видимости, стояли банки с консервированными фруктами и овощами, на подоконнике громоздятся пустые коробки из-под печенья, по полу рассыпана соль. А в углу сереет большой промышленный холодильник. И вот Паша подходит к холодильнику. И прислушивается к нему, как к гигантскому мёртвому сердцу. А оно, как и положено мёртвому сердцу, не подаёт никаких признаков жизни. И тогда Паша берётся за ручку – не открывай, ни за что не открывай! – и тянет её на себя. А в лицо ему бьёт такая нестерпимая, такая тяжёлая и убийственная вонь, что-то настолько разрубленное, растерзанное и сгнившее, что-то настолько резаное, колотое и ампутированное, что Паша резко сгибается, чтобы не сблевать, и стремглав мчится назад. Вывернутые подушки, сдвинутые кровати, чёрный коридор, мёртвые игрушки, открытые двери, чугунные батареи, луна за окном – невыносимо близкая, такая близкая, что Паше кажется, что вонь идёт именно от неё, что это луна нависает над разбитым городом, распространяя запах разрезанного тела. Выскакивает на улицу, на крыльцо, и только здесь глубоко выдыхает и хватает ртом свежий воздух, аж закашливается, пугая малого. Тот подбегает, не понимая, что случилось, но понимая, что произошло что-то ужасное, что-то такое, о чём лучше не спрашивать. Точнее, спросить можно, но ответа лучше не слышать. Паша выбрасывает вперёд ладонь с застывшими пальцами: мол, не спрашивай, не спрашивай, не нужно. Малой молча кивает в ответ: не буду, хорошо, не буду.

+

И вот получается, что они оказались в западне. И сами себя в эту западню загнали. И как теперь выбираться – неизвестно. Почему я не забрал его раньше, с отчаянием спрашивает себя Паша. Почему не вышел из города вчера ночью? Нужно было брать малого и валить, пока была возможность. Зачем было оставаться там на ночь? Куда теперь идти? Не дай бог, что-нибудь с ним случится – что я скажу его маме? Что я скажу отцу? Малой ничего не спрашивает, хотя молчит так, что Паше невольно хочется оправдываться. А что он может сказать в своё оправдание? Что он мудак, который ждал до последнего, пока не закрылась дверь западни, и он доверчиво туда попёрся, причём не один, а потянув за собой малого. И вот теперь, когда город оказался плотно обложен, когда перекрыты все малейшие щёлки, им с малым остаётся кидаться из угла в угол, как двум крысам, отставшим от своего корабля.

Тогда малой говорит:

– Слушай, ну а как ты сюда пришёл? Помнишь?

– Ну через вокзал, – отвечает Паша, подумав.

– Ну вот и пошли на вокзал, – говорит малой. – Если его ещё не сожгли.

– Ты шо? – сомневается Паша. – Откуда ты знаешь, кто там?

– Пашка, – начинает сердиться малой, – ты здешний, инвалид, с ребёнком на руках, – говорит он, имея в виду себя. – Чего тебе бояться? А на вокзале можно будет заночевать. Дорогу найдёшь? Чтоб не через проспект идти, там точно будут стрелять.

– Думаю, найду, – отвечает Паша. – Попробую.

Чёрта с два я тут что-нибудь найду, злится он, вглядываясь в посеребрённую лунным светом аллею. Но идёт, доверяет своим внутренним голосам, ведущим его по мёртвому городу.

Видят остов пешеходного моста. Доски и арматура зависают над чернотой, будто трамплин для самоубийц. Мост, шепчет Паша уверенно, я здесь вчера был. Кивает малому и идёт среди деревьев. Шагает по парку, дотрагивается рукой до перекрученных акаций, ощущает, как в сердце всё сильнее распрямляется замерзшая пружина, толкает его вперёд, не даёт остановиться. Выходят из парка, идут по густой траве прямо на чёрный остов хрущёвки, вырастающей над ними, как ночная океанская волна. Детская площадка, обгоревшие качели, крышки от погребов со сбитыми замками – кто-то успел ухватить всё, до чего можно было дотянутся. Сейчас, сейчас, уверяет Паша скорее самого себя, это должно быть где-то здесь. И правда, попадает на трамвайные пути, блестящие в высокой траве. Всё нормально, успокаивает Паша малого, теперь выйдем. Идут размеренно, не спеша. Через какое-то время наталкиваются на что-то большое, лежащее прямо на рельсах.

– Что это? – не понимает Паша.

– Корова, – говорит малой.

Паша подходит ближе, осторожно касается упругой туши носком ботинка. Туша, похоже, ещё не успела остыть.

– Точно, – говорит Паша. – Корова.

Рога у неё оторваны, правая задняя нога неестественно вывернута.

– Что с ней? – спрашивает малой.

– Наверное, тащили машиной, – допускает Паша. – Скорость не рассчитали, рога сломались, ногу подвернула.

– Что же они её тут бросили? – удивляется малой.

– Чёрт его знает, – отвечает Паша. – Спешили. Анна Каренина, блядь, – ругается он, обходя тушу по мокрой траве.

Малой молчит. Даже не переспрашивает, кто такая Анна Каренина.

Около десяти часов подходят к баракам, в которых вчера Паша с компанией прятались от обстрела.

– Давай через окно, – коротко командует Паша.

Малой послушно лезет в разбитое отверстие, Паша подсаживает его сзади, лезет следом. Прыгают по очереди вниз, на пол. Садятся, привалившись рюкзаками к стене. Малой достаёт из кармана сигареты. Демонстративно, не прячась, достаёт одну, со знанием дела разминает её, суёт в рот, из другого кармана достаёт зажигалку. Паша реагирует скорее на зажигалку: выхватывает у малого сигарету, прямо из зубов вырывает, скомкивает, выбрасывает. Зажигалку забирает тоже.

– Ты что? – обиженно кричит малой.

– Не свети, – примирительно говорит Паша. – Тут простреливается.

– Да ладно, – малой продолжает обижаться, хотя больше для проформы. Сигареты, тем не менее, прячет, зажигалку обратно не просит.

Сидят, молчат. Паше неловко за резкость, малой понимает, что обижаться, по большому счёту, не за что. Поэтому просто молчат.

– Есть хочешь? – первым не выдерживает Паша.

– У тебя что-нибудь есть? – не верит малой.

– Консервы, – отвечает Паша. – Только я без ножа.

– Ну ясно, – криво усмехается малой. Лезет в карманы, достаёт складной нож. С одной стороны лезвие, с другой – ложка.

– Где взял? – спрашивает Паша.

– У местных выменял, – отвечает малой. – На сигареты.

– А сигареты где взял? – удивляется Паша.

– Тоже у местных выменял, – объясняет малой.

Паша понимает, что дальше лучше не расспрашивать.

Достаёт металлическую банку, в темноте пробивает её ножом, начинает свирепо резать металлическую крышку. Тут же ранит руку. Второй раз за день. Перепачкивает кровью джинсы, куртку, пробует остановить кровь. Малой достаёт из рюкзака носовой платок, чистый, выглаженный, аккуратно сложенный. Паша неумело наматывает всё это себе на руку.

– А это у тебя откуда? – спрашивает Паша про платок.

– Дедов, – объясняет малой. – Он мне их целую пачку дал. Я ими кроссовки чистил. Это последний.

Паша вспоминает об отце. Позвонить нужно было, думает. Он же там, наверное, волнуется.

– Забыл ему позвонить, – говорит Паша.

– Забыл или не захотел? – переспрашивает малой.

– Что значит не захотел? – делано удивляется Паша.

– А ты ему часто звонишь? – напоминает малой.

Паша хочет что-то возразить, но передумывает: действительно, кого я тут агитирую. Протягивает малому банку с консервами. На банке в лунном свете темнеют капли крови.

– Будешь? – спрашивает.

– Расхотелось, – отвечает малой.

Паша складывает нож, отдаёт малому. Консервы ставит на подоконник.

– Я когда-то купил ему его первый телефон, – рассказывает об отце. – «Нокиа», простенький. Забил туда номера – свой и сестры. Ну мамы твоей. Пробовал научить писать эсэмэсы. Не научил. Не нравилось ему писать. Но однажды написал. Знаешь когда?

– Ну?

– На годовщину смерти мамы. Ну бабушки твоей. Написал, чтобы напомнить. Я его потом спрашиваю: чего ты не позвонил? А он говорит: боялся, что расплачусь. Представлять? Я думаю, он с нами из-за этого и не говорит: боится, что расплачется.

– А я думаю, – говорит малой, – он с вами не говорит, потому что говорить с вами не о чем.

Паша молчит. Встают, направляются к выходу. Паша внезапно возвращается, берёт с подоконника консервы, ставит их на пол.

– Зачем? – не понимает малой.

– Псам, – коротко поясняет Паша.

Выходят под луну. Пересекают поле, находят дыру в бетонной стене. Дальше овраг, тропка, сожжённый грузовик, попавший сюда непонятно как. Долго идут по высокому камышу, тропка выводит к железнодорожной стрелке. Начинаются вагоны. Пройти бесконечным коридором из обгорелого железа, пролезть под чёрной от сажи цистерной, вылезти на платформу, оказаться на вокзале.

+

Людей стало ещё больше. Хотя бомбили вроде бы именно тут. Те, что пришли раньше, смотрят на вновь прибывших с недоверием. Мол, нам и самим места не хватает. Со стороны всё это напоминает корабль, идущий на дно в открытом океане. И вот пассажиры сидят, смотрят на прибывающую воду, а в это время откуда-то из глубин океана выплывают пассажиры ещё одного корабля, который уже успел благополучно затонуть. Лезут на корабль, хватаются за тросы и спасательные круги, радуются, что всё так хорошо сложилось. А те, что сидят наверху, на палубе, смотрят на них с ненавистью, сыплют проклятиями, негодуют, не проявляя никакого сочувствия, ни капли сопереживания. Хотя потонут, ясное дело, все.

В зале ожидания Пашу сразу же вычисляет патруль. Двое молодых, в новенькой, незапачканной форме, будто только что с парада. Выуживают Пашу с малым из пёстрой бабьей толпы. Подходят, подчёркнуто вежливо здороваются, подсвечивают фонариками, просят показать документы. Пока Паша роется в карманах, с подозрением разглядывают кровь на рукаве его куртки, свежую глину на ботинках, тёмные мешки под глазами, воспалённый от усталости и ходьбы взгляд. На малого смотрят без интереса. Разве что цепляются взглядом за бейсбольную биту, торчащую у него из рюкзака. Но кто их знает, этих здешних: может, они просто бейсбол любят, нужно будет расспросить у начальства. Листают Пашин паспорт, недовольно хмыкают, увидев на первой странице флаг. Ещё не привыкли, что здесь у всех паспорт с вражеским для них флагом. Находят прописку, возвращают документы.

– Что вокзал? Работает? – спрашивает Паша, осмелев. Говорит так, как и они, на правильном русском, даже акцент старается изобразить, хотя это особенного впечатления на военных не производит.

– Ни хуя здесь у вас не работает, – неохотно отвечает один. Второй вообще отворачивается от Паши, чтобы не отвечать.

– Как нам отсюда выехать? – не сдаётся Паша.

Военный меряет его взглядом. Паша собирается отступить, но перехватывает взгляд малого, который смотрит на военного, как на жабу. То есть без симпатии. Тогда и Паша скользит по нему взглядом, снизу вверх. Замечает подстриженные ногти, замечает порез на шее после бритья, замечает, как военный шмыгает носом, простудившись, очевидно, в боевом походе. Совсем пацан, думает Паша, призывник.

– Вы же представители новой власти? – спрашивает Паша, не скрывая сарказма. – У меня ребёнок на руках.

– Вы в полной безопасности, – поворачивается к нему второй. Широкие скулы, узкий разрез глаз, сами же глаза какие-то заплывшие. Тоже пацан.

– Хорошо, – соглашается Паша. – Новая администрация может обеспечить питанием временно перемещённых лиц?

– Каких лиц? – не понимает узкоглазый.

– Временно перемещённых, – повторяет Паша. – Мы, – тычет он в малого мёртвым пальцем, – временно перемещённые лица. Мы тут временно, ясно? Вы – новая администрация, да?

– Да, – соглашается узкоглазый. – Послушайте, – говорит он доверительно, – обратитесь к коменданту.

– Где это? – деловито уточняет Паша.

– В комнате дежурного по вокзалу. Знаете?

– Знаю, – сухо отвечает Паша, берёт малого за руку, обходит патруль, идёт через зал ожидания, переступая через сонных, временно перемещённых пассажиров, расположившихся где только можно: на полу, на подоконниках, под колоннами.

Новоприбывшие прибыли почти без вещей – похоже, совсем не имея времени собраться, выбегали в чём были, прихватив, что под руку попалось. Кто-то спит на своём же пальто, кто-то – на покрывале, кто-то положил под голову зимние сапоги. Никаких чемоданов, никаких мешков, тёмные от страха лица, отяжелевшие веки, морщины вокруг глаз. Спят, прижимая к себе детей – чтоб согреть своим теплом, чтоб защитить своим телом. Паша переступает осторожно, чтобы никого не задеть. Малой тоже старательно перепрыгивает сонные тела. Возле комнаты дежурного двое автоматчиков – сидят, развалившись, на офисных креслах. Один дремлет, другой копается в телефоне, смотрит какие-то фото. На Пашу даже не смотрят – просто один перекрывает вход автоматом. Пашу это, тем не менее, не останавливает.

– У себя? – спрашивает.

– Что – у себя? – автоматчик отрывает глаза от телефона.

– Комендант, блядь, спрашиваю, у себя? – повторяет вопрос Паша.

– Чего при ребёнке ругаешься? – обижается автоматчик.

– Я учитель, мне можно, – коротко поясняет Паша.

Какое-то мгновение автоматчик анализирует услышанное, с анализом не залаживается.

– У себя, – говорит. – Только он занят.

– Угу, – говорит Паша и открывает дверь.

Коменданту далеко за пятьдесят. Большой, красномордый. Очевидно, проблемы с давлением. Нервно ёрзает на офисном стуле. Штаны с лампасами, офицерские сапоги. Какой-то странный мундир с непонятными погонами. На груди кресты. Похож на оперного певца из провинции. На плечи набросил знакомый Паше бушлат с бобровым воротником. Рядом с ним стоит ещё один военный – адъютант, сразу понимает Паша, – толстощёкий, стриженный под ноль. В камуфляже, с нагайкой в руке. Наказывает тех, кто нарушает на вокзале правила пожарной безопасности, предполагает Паша. Дышать в комнате нечем. Жалюзи решительно сорваны, окно забито фанерными щитами. Телевизор в углу стоит с выбитым телескопом. На полу – растоптанный калькулятор. Рядом – генератор на бензине, тяжело работает. От него тянутся провода, горит большая лампа. Увидев Пашу с малым, комендант напрягается, по лицу сразу расплывается розовое пятно, будто нежный ожог.

– Кто такой? – спрашивает сурово.

Говорит на русском, в вопросительной интонации сразу проскакивает акцент.

– Учитель, – отвечает Паша и суёт ему руку.

Комендант растерянно пожимает. Адъютанту тоже не остаётся ничего другого.

– Я от имени общественности, – говорит Паша, не выпуская руки. – Уполномоченный.

Слово «уполномоченный» коменданту не нравится. За такие слова, по совести, нужно расстреливать. Он вырывает руку из Пашиной ладони.

– Что у вас с рукой? – спрашивает строго, кивая на окровавленный носовой платок.

– Так, – беспечно отвечает Паша, – пустяки.

При этом многозначительно касается повязки, словно говоря: ну да, пустяки, на войне и не такое бывает. Комендант смотрит с пониманием, но Паша молчит, поэтому он начинает нервничать.

– Так чего вы хотите? – спрашивает.

– Общественность интересуется, – говорит Паша, – как будет решаться проблема с питанием и транспортом. У многих дети на руках.

– Дети, – недовольно отвечает на это комендант, вытирая рукавом вспотевшую шею. – Вы же видите, что творится. Город простреливается. А вы: дети.

– Так какими будут действия администрации в отношении временно перемещённых лиц? – Паша чувствует, что говорит с интонациями физрука, от чего сразу становится убедительным.

Комендант снова напрягается. Переводит взгляд с Паши на малого, потом снова на Пашу. Будто решает, кого расстрелять первым.

– Значь так, – говорит. – Значь так, Алексей Елисеич, давай, реши вопрос с товарищем уполномоченным. У меня связь с центром.

Достаёт телефон, поворачивается ко всем спиной. Толстощёкий Алексей Елисеич широко взмахивает рукой – будто бабочек отгоняет: давайте, говорит, на выход, нельзя подслушивать разговор с центром. Паша выходит. За ним малой. Следом Елисеич. Идёт, лениво похлопывая себя нагайкой по бедру. Выходит в коридор. Встаёт, смотрит по сторонам. Паша с малым стоят рядом, ждут. Вокруг сразу же собирается толпа из женщин и стариков.

– Товарищи, – говорит Елисеич официально и развязно, – прошу не поддаваться панике. Администрация работает над сложившейся ситуацией. Утром подъедет полевая кухня. Подгоним автобусы: один пойдёт на комбинат, другой – в посёлок. Ясно?

– Ясно, – говорит бабушка в мокром парике. – А до утра что делать?

– Хуй сосать, – раздражённо отвечает Елисеич, разворачивается и исчезает за дверью.

Публика, подумав, расходится. Паша достаёт телефон. Пробует набрать отца. Связи, ясное дело, нет.

+

Около камер хранения они находят свободное место. Малой достаёт запасной свитер, бросает на пол, садится. Паша устраивается рядом. Чувствует, что его куртка отсырела насквозь, не выдерживает местный климат. Паша съёживается, кутается сам в себя, пытается найти остатки тепла. Так, входя в утреннее море, ищешь тёплое течение, стараешься его держаться, греешься. Согреться особенно не удается, соответственно, не удается и заснуть. Малой дремлет, натянув шапку на глаза, прислонив голову к крашенной в синий цвет стене. Паша натягивает на голову капюшон, пытается забыть про сырость и голод, пытается, пытается, но у него ничего не выходит. Осматривает из-под капюшона соседей. Большинство спит, только в углу одна из женщин что-то рассказывает своей соседке. Женщине на вид лет сорок – серое пальто, тёмные сапоги, коротко стриженные волосы. Прижимает к груди папку с бумагами. Документы, догадывается Паша, держала где-то в столе, выбегала – успела прихватить. Потеряет – вообще никому не будет нужна. Её соседка – постарше, плотная тётка, сидит на мешках, расползающихся под ней. Такое впечатление, что села на кого-то живого, теперь додушивает. Слушает невнимательно, плачет всё время. Коротко стриженная и понимает, что надо бы остановиться, успокоить соседку, но не может: продолжает и продолжает говорить своё, глухим настойчивым шёпотом, так что все вокруг слышат, улавливая отдельные слова. Соответственно, никто рядом с ней не спит. А тут ещё и тётка на мешках плачет, и плачет так горько, что никто даже не пробует ничего ей сказать в утешение.

– Я утром из подъезда выхожу, – говорит стриженая, – А он лежит на лавке. Положили утром, оставили на видном месте.

– Да вы что? – плачет её соседка. – Да что вы говорите?

– Да, чёрный, породистый. Без головы, – продолжает женщина.

Тётка горько вытирает рот кончиками платка.

– И главное – не наш. Я в подъезде всех знаю. Принесли откуда-то.

Чёрный, думает Паша, породистый. Без головы. Очень хочется есть. Очень. Откидывает голову назад. Глаза закрываются, холод стоит в лёгких, как вода в забитой раковине. Кто-то поднимается из угла, медленно идёт на выход. Худой, затемнённый. С чемоданами в руках. И когда проходит мимо, от чемоданов бьёт мокрым собачьим духом. Паша аж отворачивается, словно это за ним пришли. Вжимается в стену, крепко-крепко закрывает глаза, но так становится ещё страшнее, так что он в панике поднимает голову, сонно осматривается, ловит в воздухе постепенно развеивающийся мёртвый запах псины. Смотрит на тёток. Та, что плакала, спокойно спит, свесив голову себе на грудь. Коротко стриженная нервно кивает головой, словно соглашаясь с кем-то невидимым. Рядом спит семья: мальчик и девочка с мамой, потом какой-то инвалид с костылями, за ним ещё женщины. Тихо и душно. Хочется есть.

– Есть хочется, – толкает Пашу малой.

Оказывается, он тоже не спит, ждёт.

– Консервы хочешь? – спрашивает Паша.

– Не надо, – возражает малой. – Опять весь в крови будешь.

– Ну сейчас, посиди тут, – Паша встаёт, оглядывается вокруг, идёт в зал ожидания.

В зале печально, как в трюме с невольниками. Все понимают, что вместе не спасутся, но каждый надеется, что спасётся сам. Пашу издали замечают патрульные, разворачиваются, быстро идут на выход. Ну и хорошо, смотрит им вслед Паша и поднимается по ступенькам на второй этаж. Переступает через чьё-то тело, цепляет ногой за сумку, тело со сна тяжело всполошилось, проснулось, словно всплывает с речного дна, на какое-то мгновение взгляд задерживается на Паше, потом снова расфокусируется, гаснет, идёт на дно. В углу второго этажа Паша находит вывеску «Буфет». Но не может найти вход: забаррикадированные окна, рекламный щит, сложенные в кучу строительные леса, сонные женщины на полу. Всё закрыто, всё мёртво. Он уже поворачивается, чтоб идти назад, как вдруг слышит шаги и весёлые голоса: женщина в коротком пуховике, в сапогах на высоких каблуках, с сумкой в руке. За ней двое военных, но без оружия. Штабисты какие-то, думает Паша. Идут, переговариваясь и не очень-то обращая внимание на сонный народ. Первый штабист отодвигает в сторону рекламный щит, за ним оказывается дверь, толкает, дверь со скрипом открывается. Другой штабист легко подталкивает женщину, та вызывающе посмеивается, не сопротивляется, исчезает внутри. Штабисты бодро переглядываются, тоже исчезают внутри. Дверь со скрипом закрывается. В буфете должно что-нибудь быть, думает Паша, хоть чипсы какие-то. Или шоколад. Нужно просто спросить. Подходит, осторожно толкает дверь, заглядывает в темноту. Просторный пустой зал, несколько столов, на них стулья, ножками вверх. На окнах – наклеенные крест-накрест полосы бумаги, чтоб стекло выдержало взрывную волну, в углу – бар, за ним тоже пусто.

– Эй, – зовёт Паша. Ему не отвечают.

Проходит к бару, поднимает доску, оказывается за прилавком. Коридор ведёт в глубину, в соседнюю комнату. Паша заглядывает и туда. В коридоре темно. Достаёт свой почти разряженный мобильник, подсвечивает. Несколько стульев, календарь на стене за прошлый год, гора грязной посуды. В конце коридора приоткрыта дверь. Паша направляется туда. Но видит на стуле пуховик. И светлый женский свитер. И ещё что-то из белья. И слышит там, дальше за дверью, голоса – крикливые, нетерпеливые.

– Анна, – кричит кто-то, – Ань, ну что ты?

Паша выключает мобильник, на ощупь выходит из коридора. Проходит через зал, спускается вниз, находит малого.

– Ну что? – спрашивает тот.

– Давай спать, – просит Паша.

Малой внимательно на него смотрит, соглашается.

+

Но чемоданы, откуда чемоданы? И не было у них никогда никаких чемоданов. Родители, когда были моложе, никуда не ездили, нигде не отдыхали. Паша вспоминает разве что одно лето, в начале девяностых, он школьник, сестра ходит с ним в один класс, у родителей летний отпуск, вернее, не так: у родителей исчезает работа, она ничего не даёт, хотя они продолжают по утрам ходить на станцию, как проклятые, как заведённые. Станция пустая, железнодорожные пути быстро зарастают травой. Страна стремительно изменилась, а вот они все – её граждане, обитатели отдельно взятого железнодорожного узла, – поменяться не смогли, не было в них заложено таких механизмов. Так и ходили на работу, за которую не платили. Просто потому, что привыкли ходить всю жизнь. Встаёшь утром и, как галерный раб, двигаешь в депо. А депо стоит, как обчищенный пиратами парусник: одни лишь стены и партийные на них лозунги. И работники стоят под этими лозунгами и рады бы выполнять и перевыполнять, идти навстречу и брать обязательства, только вот никому их обязательства теперь не нужны, и навстречу им никто не пойдёт в ближайшее время, и только голуби, которых неожиданно стало так много, летают дружными стаями от станции к городу, от комбината к посёлку в поисках счастья и дармовой жрачки. А летом как-то так складывается, что мама получает путёвку в санаторий, расположенный в соседнем городке, в сосновом лесу, возле речки, и всё это выглядит просто нереально: они уже давно ничего не получают, хотя продолжают на что-то надеяться. Потому что привыкли именно так: горбатиться и что-то за это получать. Но в последние годы не получали ничего, хотя и дальше готовы были горбатиться, и это разрушало все устоявшиеся представления о том, как должно быть, какими должны быть основы справедливой жизни. Ага, и вот эта путёвка, и они сначала собираются ехать всей семьёй, и Паша как-то по-взрослому радуется и готовится – вот, думает, он уже взрослый, сколько ему? Как сейчас малому, лет тринадцать. И он должен собрать свои вещи. И конечно, никаких чемоданов у них нет, есть лишь какие-то истрёпанные сумки, с которыми отец ходит на базар. Паше дают такую сумку и говорят, чтобы он подумал, что ему понадобится на отдыхе, чтоб ничего не забыл, чтоб повёл себя, как взрослый. Паша долго перекладывает вещи, переносит их из шкафа из комнаты родителей в их детскую, кладёт на кровать, перебирает. Он будет там заниматься спортом, ему нужна спортивная одежда. Но также он будет ходить по лесу, поэтому ему нужно что-то удобное и практичное. Да и тёплый свитер тоже не стоит забывать. И он всё это старательно упаковывает, докидывает туда футболок и носков, кладёт любимые детективы. Потом, стесняясь, пихает в самый низ, под носки и свитера, солнцезащитные очки – старые, отцовские. Нашёл в столе, отец их давно не носит, Паша тоже стесняется, но на всякий случай прячет в сумку. И уже потом, довольный собой, собранный и удовлетворённый, выходит на кухню, садится за стол. Сидит, важно слушая разговоры старших. А разговоры эти печальны: денег в семье нет, на что ехать – неизвестно. Соседний городок, конечно, не южный берег, а такая же дыра, как и их станция, но даже там нужно будет доплачивать за детей, за питание, за ночлег. А с чего доплачивать, спрашивает мама. С чего? Не поеду, говорит она решительно, не поеду, нечего мне там делать. А папа, поскольку любит её, переубеждает, что нет, в любом случае ты должна поехать, тебе это нужно, для здоровья необходимо. Паша ничего не понимает про здоровье, он даже не думает об этом, со здоровьем не может быть никаких проблем, просто не может, со здоровьем всё должно быть хорошо. Он этого не понимает. Но понимает, какой у него прекрасный отец, как он влюблён в свою жену, то есть в его маму, как это по-взрослому. Паша это прекрасно понимает, так как и сам ведёт себя, как взрослый, что тут объяснять. И вот он сидит и восхищается своей взрослостью и взрослостью своего отца. И его трогает мамина беспомощность, её неумение справиться с неприятностями. И он даже не понимает, что они никуда не поедут, что придётся с сестрой и с отцом остаться дома, ухаживать за огородом, экономить на мороженом. Что мама поедет одна, будет жить в санатории, в комнате с какой-то тёткой из бухгалтерии, срываться каждые два часа к телефону, чтоб убедиться, что они не голодные. Он этого ещё не понимает, но вот родители ещё раз собирают их на кухне, папа садится к столу, сестра оживлённо о чём-то лопочет, не замолкая, не останавливаясь. И тогда мама начинает говорить, что так вот сложилось, что поездка отменяется и что им весело будет и без неё, втроём. Она ещё даже не заканчивает, и Паша до конца ещё не осознаёт, о чём она говорит, а сестра интуитивно, по-детски, чувствуя, что её лишают чего-то очень приятного и важного, уже начинает плакать – громко и не сдерживаясь. Отец её даже не утешает, такое безнадёжное отчаяние в её рыданиях, отец аж сам утирает скупую слезу едва заметным движением. Но Паша всё замечает, всё неожиданно понимает и тоже начинает плакать, осознав наконец, что ничего не будет: ни занятий спортом, ни лесных прогулок, ничего. И что вся его взрослость оказалась никем не востребованной, никому не нужной, что всё это смешно и безнадёжно, за него опять всё решили, ему снова показали его место, и напрасно дальше на что-либо надеяться.

А мама, растерявшись, вдруг выходит из себя и начинает кричать на отца, это ты во всём виноват, это всё из-за тебя, это ты. А сестра рыдает всё громче, потому что отца тоже жалко. Но и себя жалко, вот она и ревёт и за себя и за него. И Паша тоже плачет за себя и за него – за своего папу, который так и не смог ничего сделать, не смог помочь их слезам, как потом не смог помочь маминой болезни, маминой смерти.

Сумка его так и простояла неразобранной до осени.

+

Дни в эту пору такие короткие, а света так мало, что, после того как стемнеет, долго привыкаешь к темноте, не веря, что на сегодня всё – света не будет, будут сумерки. Паша зимой всегда теряется: ему не хватает дня, по вечерам не находит себе места, путается во времени, путается в желаниях. Как будто время спать, но он сидит, прислонившись к стене, впадает в сон, из которого его всё время что-то выталкивает вовне, словно там есть какие-то надзиратели, обязанность которых не дать ему расслабиться, не дать забыться. В который раз просыпается от чьего-то стона. Поднимает голову – коротко стриженная, привалившись к мешкам, что-то говорит во сне. Паша ловит отдельные слова, что-то про сменную обувь, про бахилы, про распорядок дня. Который час? Сколько ещё ждать утра? Двое суток он зависает в сыром воздухе, не зная куда идти и боясь остановиться. Ещё и малой на его совести. Хорошо, что успели выскочить из интерната. Если всё сложится, завтра будем дома. И пусть малой остаётся с нами. Думаю, Нина будет не против. Кстати, нужно будет её найти, когда всё закончится. И физрука тоже, думает Паша и тут-таки вспоминает всё: расстрелянное пальто, чувака с коробкой макарон, голоса возле колодца. Вспоминает толпу у подъезда, военных, темноту, разбитую лавочку, разорванную шубу. Что с Верой, кстати, думает он. Нужно было хоть номер телефона записать. Что с ней могло случиться? Добралась домой или сидит где-то в подвале? В подвале, который он так и не смог найти. Когда всё закончится, обязательно её найду, обязательно. Бизнес-центр, массажный салон, туристическая фирма. В случае чего разыщу через её подружек. Паша поворачивается к малому. Тот безмятежно спит. Рядом с ним на полу лежит бита, будто детская игрушка. Тогда Паша осторожно поднимается, чтоб никого не разбудить, поправляет очки, выходит в зал ожидания, пробирается на второй этаж.

Дверь в буфет полуоткрыта. Паша проскальзывает внутрь. Подсвечивает себе, проходит за барную стойку, оказывается в коридорчике, останавливается перед дверью. Колеблется какое-то мгновение, потом осторожно стучит. За дверью тишина, но вскоре слышен какой-то шорох, треск диванных пружин.

– Кто? – спрашивает сухой голос.

Она, догадывается Паша и открывает дверь.

В углу небольшая кухня: мойка, микроволновка, ножи на столе, рассыпанный по полу сахар. На стене – полочка со специями и разными кухонными принадлежностями. Масло, уксус, кетчупы. Алкоголя нет. Под стеной – кушетка, на ней она и спит. Как только Паша зашёл, подскочила, включила небольшой фонарик. Паша сначала закрывается от света рукой, впрочем, решает не прятаться: смотрит, разглядывает. Розовые волосы, спутанные со сна, как провода, тёплый свитер. Похоже, спала на кушетке, накрывшись пуховиком и какой-то скатертью. Быстро поправляет короткую юбку, но Паша успевает заметить: чёрные колготы, ещё серый свитер, лицо без косметики уставшее и беззащитное. Взгляд настороженный, но страха нет – не совсем понимает, кто это такой, хотя видит, что бояться нечего: подслеповатые глаза из-за очков, борода, кровь на рукаве куртки, ботинки в глине. Выглядит Паша потёрто и неуместно. Разбудил – тем более неуместно.

– Что? – спрашивает она сухо.

– Я на секунду.

Паша привыкает к резкому свету, смотрит, где бы ему сесть. Она это замечает, сразу же подтягивает к себе сумку, прикрывается скатертью, мол, тут занято, даже не думай. Он и не думает, видит в углу ящик из-под пива, ставит его посреди комнаты, садится.

– Разбудил? – спрашивает.

– А ты как думаешь? – в свою очередь спрашивает она.

– Ну прости, – Паша переходит на ты, чтобы выглядеть убедительнее. – Ты Аня, правильно?

– Ну? – она продолжает светить фонариком прямо ему в лицо.

– Я видел, как ты сюда заходила. С теми, двумя.

– А что ты ещё видел? – со злостью спрашивает она. – Ты кто такой?

– Представитель общественности, – отвечает Паша.

– Что? – не понимает она.

– Представитель, – повторяет Паша. – Общественности, – добавляет. – Неважно, – говорит в конечном счёте. – Выключи фонарик.

Аня не слушается, но кладёт фонарик рядом с собой, на безопасное расстояние. В комнате становится темнее.

– Я человека одного ищу, – говорит Паша. – Может, ты его знаешь.

– Какого человека? – настораживается Аня.

– Ты ведь в туристической фирме работаешь?

– В какой фирме? – не понимает она.

– Бизнес-центр, на проспекте, – поясняет Паша. – Правильно?

– Ну, – Аня смотрит на него придирчиво, потом весело хмыкает. – Ты клиент, да?

– Не совсем, – возражает Паша. – Представитель общественности, – напоминает он. – Слушай, мне нужна Вера. Знаешь?

– Вера?

– Ну.

– Какая она из себя?

– Ну, такая… – Паша пробует описать. – На стоптанных каблуках. В шубе.

– Что за шуба?

– Не знаю, – признаётся Паша.

– Ну вот и я не знаю, – смеётся она устало.

– У неё обручальное кольцо на руке! – вспоминает Паша.

– Обручальное кольцо? – смеётся Аня. – Правда? У нас в туристической фирме с обручальными кольцами не ходят, – продолжает смеяться.

– Она сама сказала, что работает у вас, – обиженно говорит Паша.

– Может, уборщицей? – предполагает Аня.

Но Паша растерянно молчит, так что и она умолкает, не смеётся. Сидят, молчат.

– Закурить есть? – наконец спрашивает она.

– Не курю, – отвечает он.

– Я все свои выкурила, – недовольно говорит Аня. – С теми двумя. Без сигарет, суки, ходят.

– Где они?

– Откуда я знаю? – отвечает Аня. – Убежали куда-то.

– А ты чего здесь осталась?

– А куда я пойду? Пересижу до утра, буду выбираться. Что у тебя с этой Верой? – спрашивает она, подумав.

– Ничего. Вчера познакомились.

– Понравилась?

– Не разглядел, – признаётся Паша. – Просто переживаю за неё. Хочу найти, когда всё закончится, – добавляет.

– А с чего ты взял, что всё закончится? – спрашивает она.

– Ну должно же оно когда-то закончиться, – предполагает Паша.

– Думаешь?

Паша не отвечает. Плохое говорить не хочется, а хорошее ничего в голову не приходит. Она тоже молчит. Поправляет волосы, теплее заворачивается в скатерть. Со стороны выглядит так, будто он пришёл проведать её в больничной палате. И вот она сидит, бодрая, улыбающаяся, уверенная, что идёт на поправку, и он тоже старательно бодрится, хотя, в отличие от неё, знает точный диагноз.

– Ну а обручальное кольцо? – снова спрашивает Аня.

– Что обручальное кольцо?

– Ну у неё же обручальное кольцо. Может быть, дети, муж. Шуба.

– Думаю, нет у неё мужа, – отвечает Паша.

– А кольцо?

– А чёрт его знает, – говорит. – Вот у нас половина педагогического коллектива – разведённые женщины. Но кольца не снимают. Носят, для солидности.

– Ты учитель, что ли?

– Ну.

– И чему учил?

– Украинскому языку.

– Угу, – говорит Аня, – перспективно. А почему не воюешь?

– За кого?

– Да хоть за кого.

– Я инвалид, – показывает Паша руку.

– Ну и что? – не понимает она. – Я тут таких видела. У одного полголовы не было, серьёзно. В какую-то аварию до войны попал. А всё равно к нам приходил. Ну в туристическую фирму.

– И как он? – не верит Паша.

– Что – как? – снова не понимает она.

– Без головы – как ему?

– А, ты об этом. Ну он же не в футбол играть к нам приходил. Для чего ему голова? Жалко его было.

– Почему жалко?

– Красивый был, – объясняет Аня. – Ну до аварии. А теперь, как терминатор, ходит.

Аня оживляется, как ребёнок, которого родители долго заговаривали, отвлекали, обращали его внимание на другое, и вот он в какой-то момент действительно забывает про боль и докторов и вспоминает, сколько всего вкусного его ждёт, когда он отсюда выйдет. Если выйдет. Паша вдруг ловит себя на мысли, что все они здесь говорят так, словно до этого не разговаривали несколько месяцев: быстро и неразборчиво, пытаются исповедаться, ничего не хотят забирать с собой. Говорят столько всего лишнего, неважного, на повышенных тонах, поучают, обвиняют, оправдываются. Брошенные, униженные, забытые. Обиженные. Ну да, думает Паша, а как же, обиженные. Брошенные. Никого, думает он, никого не жалко. Никого.

– Жалко? – спрашивает Паша. – Тебе их всех тут жалко, да? Ты со всеми готова спать.

– Ну а что? – не понимает она.

– Да ничего, – отвечает Паша. – Никого не жалко. Никого. А ты спи, с кем хочешь.

Аня напрягается, заметив, как у него изменился голос, подтягивает к горлу скатерть, выжидает, потом говорит:

– Слушай, – говорит, – учитель, а ты знаешь, что все профессии почётны?

– Угу, – хмыкает Паша, – и общественно полезны.

– Ну а что, от того, что ты делаешь, есть какая-то польза?

– Есть, – отвечает Паша. – Знать язык – это полезно.

– Да ты сам на этом языке не разговариваешь, – шипит она, и Паша тоже замечает, что голос у неё изменился, стал по-змеиному угрожающий. Он не успевает удивиться, а она продолжает. – Я хотя бы голову никому не морочу – делаю, что делаю.

– Не злись, – предлагает Паша.

– Чего это – не злись? – злится она. – Приходит какой-то хуй, говорит, чем мне заниматься. Не жалко ему. А мне вот жалко. И детей жалко, которых ты учишь.

– С детьми всё нормально, – Паша начинает нервничать.

– Да ясно, – отмахивается Аня. – Их тебе тоже не жалко?

Паша молчит. Она смотрит на него, ждёт, что он скажет, но он не говорит ничего, так что и она, полагая, что лучше перевести разговор на другое, говорит:

– Ты и детей, подозреваю, не любишь.

– Почему это? – обижается Паша.

– По глазам вижу, – говорит Аня. – И своих детей у тебя тоже нет.

– Ну я вообще-то здесь с ребёнком.

– С каким ребёнком? – не понимает она.

– С племянником, – говорит Паша. – Забрал его из интерната. – Говорит весомо, как обычно говорят о чём-нибудь серьёзном, важном. Говорит и ждёт, какая будет реакция.

– Из интерната? – оживляется Аня. – Возле окружной?

– Ну.

– Это же мой интернат, – говорит она. – Ты там когда был?

– Сегодня вечером, – говорит Паша неохотно.

– Как там?

– Нормально, – говорит Паша.

Отводит глаза. Но она не замечает.

– Нина работает?

– Знаешь её? – удивляется Паша.

– С семи лет, – утвердительно кивает головой Аня. – Мы из одного интерната. Только она в педагогический поступила, а я в турфирму.

Радуется, даже скатерть откидывает. Ищет пуховик, набрасывает на плечи. И говорит совсем иначе, без ленивого раздражения, просто, доверчиво.

– Её, – рассказывает, – в классе не любили. И я её тоже не любила, – признаётся Аня с улыбкой. – И воспитатели не любили. Ну они никого не любили, – уточняет она. – А её особенно. Она всегда была против всех. Паршивая привычка.

– Точно, – соглашается Паша.

– Вот ты не такой, правда? – говорит она с той же улыбкой, и Паша с готовностью кивает в ответ головой.

– Ты со всеми соглашаешься, правда? – она продолжает улыбаться, хотя Паша уже не уверен, что ему это нравится. – А всем на самом деле всё равно, соглашаешься ты с ними или нет. Ага? Ну и вот, – теряет она интерес к Паше, – однажды кому-то из наших родители подарили спортивную обувь. Кроссовки. Дешёвые, китайские, но новые. Ты представляешь, что такое кроссовки? – Паша хочет ответить, но она перебивает: – Да ничего ты не представляешь. Ну и просыпаемся мы утром, а кто-то эти ёбаные кроссовки залил зелёнкой. Серьёзно. Ну и начали говорить, что это она. Пошли к директору, сказали ей. Директриса поверила. Да все поверили, чего там. – Аня машинально шарит в карманах в поисках сигарет, волнуется, нервничает, потом вспоминает, что сигарет нет. – Ну и я за неё заступилась.

– А откуда ты знаешь, что это не она? – скептически спрашивает Паша.

– А я с ней в одной комнате жила, – отвечает Аня. – И точно знаю, что она в ту ночь никуда не выходила. Но мне никто не поверил. Знаешь, какие они, в интернате? Всех готовы загрызть. Тем более – за кроссовки.

– Ну, заступилась – и шо?

– Ну что? – не понимает она. – Заступилась и заступилась. Потом, конечно, пожалела.

– Что так?

– Да мне тоже досталось. Это же интернат. Так что меня потом тоже не любили. Неприятное чувство, понимаешь?

– Понимаю, – говорит Паша.

– Думаю, ты понимаешь, – соглашается с ним Аня. – У тебя что с рукой?

– Проблемы, – поясняет Паша.

– Я вижу – говорит Аня. – Тебя же, наверное, тоже всю жизнь за эту руку доставали?

– Да нет, ну почему, – возражает Паша.

– Да ладно, – не верит она, – доставали. Дети жестокие. Как щенята. И доверчивые, как щенята. Потом вырастают, становятся взрослыми, уверенными в себе. А жестокость никуда не исчезает. И доверчивость тоже. А ты говоришь: не жалко.

Паша молчит, смотрит на свою руку, словно пропускает сквозь пальцы свет фонарика. И она тоже смотрит на его пальцы как завороженная, будто никогда такого не видела. И правда, не видела. Где такое увидишь?

– Слушай, – говорит ему, – раз уж пришёл. Иди сюда. Хочешь?

Паша замирает и сразу хочет сказать, что хочет. Конечно, хочет. Именно её. С её розовыми волосами. Хочет её тепла, хочет её голоса. Ощущает, как замёрз за эти два дня, как его выстудило изнутри. Конечно, хочет. Потом вспоминает малого. Что если он проснулся, думает. Сколько я уже здесь сижу?

– Хочу, – признаётся Паша. – Но я два дня не мылся. Вряд ли тебе это понравится.

– Я тоже, если честно, – признаётся она.

– Я пойду. – Паша тяжело встаёт, прячась в тень. – Мне бы найти что-нибудь поесть для племянника, – просит он.

– Ну ищи, – она теряет к нему остатки интереса, накрывается пуховиком, скатертью, выключает фонарик, отворачивается к стене.

Паша в темноте подходит к полкам. На ощупь, открывает шкаф, начинает внимательно изучать, что там внутри, – будто не верит глазам и хочет собственноручно всего коснуться, потрогать на ощупь. Металлические банки, пластиковые коробки, наполненная крупами посуда. Пакеты с сахаром и макаронами. И неожиданно – шоколад! Именно шоколад. Паша безошибочно узнаёт плоскую плитку, лежащую под какой-то консервной банкой. Осторожно её достаёт, запихивает в карман, выходит.

+

Малой спит по-детски глубоко: воткнулся головой в рукав, съёжился, как щенок, греется собственным теплом. Наверное, видит сны. Может даже что-то приятное, почему бы и нет. Паша стоит над ним, не решается разбудить. За спиной у него начинает говорить во сне тётка на мешках. Как будто предостерегает. Паша вздрагивает, осторожно суёт шоколадку малому в рукав. Возвращается в зал. Дождаться утра, напоминает себе, дождаться и уехать отсюда. Завтра будем дома, всё будет хорошо. Всё получится. Сотни сонных женских тел, тёплая одежда, зимняя обувь, дети на руках, домашняя утварь на санках, сумки и картонные коробки. Кто-то шепчется в углу, кто-то накрывается одеялом. Темно, только с улицы бьют мощные фары грузовика, выхватывая из сумрака светло-синие женские лица. Вообще, всё это напоминает театр перед началом представления: свет уже потушили, все успокоились, хотя кто-то ещё старается договорить, дошептать про самое главное. Но всё равно чего-то не хватает. Действующих лиц, догадывается Паша. Впрочем, вот-вот появятся. Точно, появятся – куда же без них? Начало второго. Ещё несколько часов. Приедет автобус. Всё будет хорошо. Звуки стрельбы теперь доносятся с севера, ближе к станции, вокруг вокзала тихо, но никто не выходит. Никто не верит, что всё закончилось. Думают, западня. Думают, что там, за дверью вокзала, их продолжает поджидать что-то страшное. Поэтому лучше пересидеть тут, за крепкими вокзальными стенами. Жмутся друг к другу, как звери в ковчеге. Сами себя успокаивают. Сами себе не верят. Паша замечает в другом конце, у дверей, патрульных, которые вечером его уже проверяли. Они тоже его заметили, стоят, внимательно следят за каждым его движением. Вот один что-то шепчет на ухо другому, тот кивает головой в знак согласия. Лучше я пойду, решает Паша, лучше не буду ждать, пока они надумают подойти. Медленно, не делая резких движений, разворачивается. Внимательно рассматривает расписание движения на стене. Словно и вправду рассчитывает уехать отсюда первым утренним. Важно кивает, делает вид, что запоминает, поправляет очки, чтобы лучше было видно. Затем тихо, шаг за шагом, движется к выходу, оставляя патрульных ни с чем. А когда остаётся несколько шагов, не замечает под ногами сонную пассажирку, которая лежит на овчинном тулупе, поставив подле себя два металлических ведра: одно с яблоками, второе – с золотистым луком.

Не замечая, задевает ногой ведро, оно легко переворачивается, подцепленное его ботинком, и гулко катится по каменному полу, как будто кто-то бьёт в колокол, оповещая всех о пожаре или о приближении вражеского войска. И эхо этого звона отбивается от высоких окон и холодного потолка, и все в ужасе спохватываются, выныривают из своих неспокойных снов, высовывают перепуганные головы из своих сновидений, пытаясь разглядеть в сумраке, что за шум, что за грохот, куда бежать? Дети сразу же начинают плакать. Женщины поднимают крик, ещё не понимая, что происходит, но привлекая к себе на всякий случай внимание. Яблоки закатываются между чужих вещей, раздавливаются чьими-то подошвами, исчезают навсегда среди испуганных женских тел. Все смотрят на Пашу, как на демона, что появился из темноты и нарушил общую тишину, разорвал её ужасным звоном и грохотом, принёс им какое-то известие. Паша стоит и чувствует, что все смотрят именно на него, ждут, что он скажет, о чём важном сообщит. Дети пугаются его большой тёмной фигуры, женщинам от него тоже не по себе. Но никто не решается спросить, кто он, откуда, с чем сюда пришёл. Паша уже думает, что бы такое сочинить, но тут видит, что патрульные идут прямо к нему – уверенно, не спеша, понимая, что бежать ему некуда, что он полностью в их руках. Тогда Паша наклоняется, подхватывает несколько яблок, суёт их в руку пассажирке, которая так ничего и не поняла, сидит, смотрит на него, как на природную аномалию. Затем ещё раз поправляет очки и исчезает в коридоре. Патруль останавливается. Думают: идти следом, найти его, расстрелять за колоннами или пусть живёт? Пусть живёт, думают. И Паша живёт.

+

Как в марте. Неспокойно и тревожно. И дышать больно от понимания того, что всё может быть, всё может произойти. Что вот достаточно отъехать отсюда за ближайший семафор – и начнётся новая жизнь, совсем не похожая на ту, которой он живёт, к которой привык. Хотя он всегда любил свою станцию, сухую зелень лета, тёмную от машинного масла траву, запасные пути, теряющиеся в цепкой траве. Любил голоса станции, её запах. Небо над хозяйственными постройками. Вагоны, похожие на дома, обитатели которых не могут найти себе места, перебираются с одного на другое, испытывают судьбу. Осень он тоже любил. Осень на станции была строгой и серьёзной. Осенью все встречались после длинных летних месяцев, после пыли и солнца, и заметно было, как все выросли за лето, как изменились. А потом из окрестных огородов и с дачных участков, из дворов и скверов несло дымами: жгли сначала бурьян, затем листья, осыпавшиеся с высоких деревьев. Воздух становился холоднее, горчил, извлекалась зимняя одежда, начинались дожди, земля намокала, передвигаться становилось трудно. Да и не было куда особо передвигаться. Но зима опять делала жизнь на станции весёлой и солнечной: рвы за складами и дорожки вдоль речки засыпало снегом, сама речка подмерзала, холодное течение двигалось под серым льдом медленно, как кровь во сне. По утрам прикатывали локомотивы – покрытые снегом и инеем после ночных перегонов, пробившись сквозь туманы и заносы, уставшие, но неостановимые, готовые и дальше тянуть бесконечные вереницы вагонов. Солнце стояло над крышами и колеями, путейцы весело ссорились, они, школьники, убегали с уроков, перебирались по насыпи, выходили на холмы, тянувшиеся вдоль замёрзшего русла. Солнце зависало в самой высокой точке неба, зимой его постоянно не хватало, нужно было за ним охотиться, вылавливать из морозного пространства. Время от времени из снегов вываливался очередной поезд, рвался натруженно за горизонт, оставляя после себя золотые вихри инея, соединяя известное с неведомым.

Но весной всё так или иначе менялось. Воздух становился другим. Он страгивался с места, перемешивался над станцией, и в загустевшем, застоявшемся пространстве раз за разом протекали электрические потоки чего-то неизвестного, чего-то такого, что бросало тебя вперёд, заставляло сердце биться чаще. Вечерние фонари горели отчаянно и обжигающе, от реки поднимался туман, локомотивы в темноте двигались осторожно, как собаки. В марте он всегда терял покой, в марте хотелось выбраться отсюда, побросать в сумку вещи и отправиться первым вечерним в неизвестном направлении – исчезнуть в зелёных сумерках, раствориться, двигаясь за солнечными потоками. Весенними вечерами их всех тянуло на станцию, к её дорожным запахам и транзитным огням. Многоголосая подростковая компания отиралась под вокзальными стенами, резко реагируя на замечания взрослых, непокорно подставляя молодые стриженые головы навстречу всем ветрам и продувным сквознякам. Бессмысленные разговоры, бездумный смех, ничем не мотивированное счастье – именно так всё и должно быть весной, когда тебе четырнадцать, именно так всё и было.

И не было ничего другого. Ни флагов над станцией, ни злости в разговорах взрослых, ни границ, ни размытых временем портретов на Доске почёта. Ни пустых прилавков в холодных магазинах, ни тёмных лиц в телевизорах, ни лживой прессы, ни паскудной утренней жрачки, которой приходилось перебиваться семье. Был только свежий, как вода утром, воздух марта, воздух, который отогревался после зимы и состоял из сладкой веры в то, что всё только начинается, что дальше будет только лучше и чем дальше – тем лучше, да и теперь, сейчас, вот тут, в заплёванном сквере, среди чёрных снегов, в черноте, наполненной птичьим криком и сигналами локомотивов, – здесь тоже всё хорошо, всё неимоверно хорошо, всё так, как нужно, чтобы ощущать в воздухе потоки счастья, смешивающиеся с потоками голода.

Мир простой и понятный. Его ровно столько, сколько ты сможешь ощутить и охватить своей памятью. У него чёткие очертания и прочные границы. Границы эти пролегают совсем рядом – за ближним строем холодных деревьев. Там, дальше, за этими видимыми границами, начинается что-то другое – что-то совсем чужое, непонятное и потому малоинтересное: неведомые тебе люди, не касающиеся тебя обстоятельства, не прояснённая для тебя страна. Тут наоборот – всё на своём месте, всё можно познать на ощупь, всё прочитывается по голосу. Дом, наполненный тысячью предметов, вместительный и выученный наизусть, до последней пуговицы в ящике на чердаке. Семья, к которой привык так, как привыкают к собственному телу. Родители – ещё живые и здоровые, от которых всё больше отдаляешься, которые всё меньше тебя понимают, хотя это ни в какой мере тебя не волнует, достаточно того, что они просто где-то есть, где-то рядом, оберегают тысячу привычных для тебя с детства предметов, причастны к тысяче известных тебе с детства голосов, поэтому пусть отдаляются, пусть не понимают – в этом мире им всё равно найдётся место, хватит времени, чтобы всё поправить, хватит пространства, чтобы не мешать друг другу. Хватит места для школы – с её мертвенным духом подогретой еды, с гулкими вечерними коридорами, с близостью и отчуждением. Хватит места для друзей и знакомых, для необязательных разговоров, недолгого увлечения, неосознанных страхов.

Для врагов тоже место найдётся, для обид, для позора, для последних подростковых слёз в подушку, которые никто не видит, но которые сам ты никогда не забудешь. Всему хватит места, потому что так всё и создавалось. Всё поместится, ничего не будет лишним. Главное – не выходи за границы, держись за этот ломкий мартовский свет, так быстро кончающийся, заглядывай в станционные окна, словно в аквариумы с монстрами, бери от жизни то, что приготовили специально для тебя.

Вырастала сестра, взрослели одногодки, уходила в прошлое школа, впервые нужно было оторваться от этого мира, выбраться из него – в город, на учёбу. Этот выход за границы собственного кокона, за границы понятного оказался первой катастрофой, травмой, которая потом сопровождала его на протяжении долгого времени. Ведь менялись не просто адрес, не просто обстоятельства – менялись представления о мире, о его границах и возможностях. Вдруг оказалось, что мир намного больше, чем ты себе представлял, и намного опасней. Вдруг оказалось, что он состоит из множества неизвестных и не понятных тебе объектов, что его язык состоит из тысячи неведомых тебе слов, и вот прямо сейчас необходимо все эти слова учить, учить и использовать, иначе не выживешь, не вернёшься оттуда домой. Вынутый из своей скорлупы, вымотанный из кокона, он стоит посреди пустой и чужой ему страны и не может понять, как быть дальше, как выстоять против этого невидимого давления, которым его выталкивает из реальности. Шок и отчаяние охватывают его, больше всего ему теперь хочется вернуться лет на десять назад, в свою старую одежду, к своим детским вещам, к своим укрытиям. Ну а в семнадцать страх проходит сам собой, ты преодолеваешь его естественным желанием выжить, выгрызть свой кусок справедливости. Он постепенно привыкает к большому городу, к чужим людям, к новым обстоятельствам. Разве что одно: при первой же возможности, по любому поводу сбегает домой, добирается на перекладных, будто холодная пружина выталкивает его из новой жизни назад в его кокон, назад в его зону покоя. Приезжает, закрывается в своей комнате, ничего никому не говоря, игнорируя родителей, не замечая сестру. Так, словно молодой подросший кенгуру пытается забиться обратно в мамин карман, но элементарно не может там поместиться, что, ясное дело, вносит определённое напряжение в семейные отношения.

В выходные всё было, как раньше: те же деревья на горизонте, то же небо над крышами, тот же самый запах прошедшего. Вот только скорлупа была безнадёжно разломана, мир был разломан, и сложить его целиком было уже невозможно.

Отмучившись пять лет, он вернулся назад, на станцию. Начал преподавать в школе. Некоторое время не переносил запах в столовой. Потом смирился, что это отныне будет его запах – пережаренного и горького, равнодушия и отстранённости, запах чужой жизни, которую пытаешься выдавать за свою. Мир снова сжался до обычных размеров, дверь за ним закрылась, он снова был в безопасности. Не выглядывать наружу, не заговаривать с незнакомыми, знать месторасположение всех необходимых тебе вещей и предметов. Сладковатый запах газа на утренней кухне, шелест дождя за окном, словно отдалённая работа океана: в марте он каждый раз ощущал этот странный сквозной ветер, словно пружина упиралась ему в сердце. Рядом был совсем другой, чужой мир, настолько прекрасный, насколько и опасный, и вот это неумолимое его присутствие совсем близко, за углом, за горизонтом, лишало покоя и равновесия. Тогда Паша выходил на крыльцо, спускался в сад и слушал, как над деревьями идёт дождь, как он обступает, обваливается, как цепляется за тонкие ветки яблонь, падает ему под ноги – как может падать дождь только в марте.

+

Паша стоит на чёрном перроне и замечает, что дождь, начавшись с ночи, не думает прекращаться: выливается на город, наискось бьёт по металлическим товарнякам, по разбитым цистернам. Паша накидывает на голову капюшон и встаёт под козырёк вокзальной крыши, прижимается к стене. Два часа ночи, в здание вокзала возвращаться не хочется, но дождь становится всё настырнее, он начинается где-то за проспектом и тянется на север, в сторону Пашиной станции, выливаясь из выстуженного ночного неба. Хорошо, что можно переждать здесь до утра, думает Паша, ловя губами ледяные капли, куда бы мы сейчас пошли? Никуда теперь не пойдёшь, сиди и жди, надейся, что тебя не затопит, что удастся уцелеть. А что дальше?

Дверь вокзала со скрипом открывается, на улицу выдавливается пассажир. Именно выдавливается, как зубная паста: сначала пакеты, потом фуражка, затем он, придерживая ногой дверь, вытаскивается сам, оказывается на улице, ёжится от дождя, замечает Пашу, идёт к нему. Старая офицерская фуражка с оторванной кокардой, тёмная шинель железнодорожника, точнее железнодорожницы, с женского плеча, в руках – пакеты из супермаркета, в пакетах, насколько можно понять, тоже пакеты, куча пустых пакетов, смотанных и перекрученных, как кишки. И на ногах у него, на чёрных от пыли кроссовках, тоже намотаны прозрачные пакеты, как больничные бахилы. Чёрные ногти, чёрные зубы, тягучая улыбка. И глубокие морщины на весёлом лице. Ага, ещё и борода. Как у Карла Маркса. И волосы лезут из-под фуражки, лежат на плечах, осыпаются, как хвоя с новогодней ёлки, простоявшей в тёплой комнате до весны. Ставит на землю пакеты с пакетами, достаёт из кармана недокуренную сигарету, зажимает её своими чёрными зубами и тянется лицом прямо Паше под руку:

– Эй, служивый, – кричит, – дай огня.

– Не курю, – холодно отвечает Паша и плотнее вжимается в стену. Нужно идти, думает, всё, нужно идти.

Но его собеседника этим не проймёшь. Он уже обставляется своими пакетами с пакетами, дождь холодно светится в его бороде, как роса в августовских травах. Направляет на Пашу свой чёрный ноготь и радостно повторяет:

– Дай, служивый!

И так уверенно он это говорит, что Паша невольно тянется в свой карман и находит там отнятую у малого зажигалку. Дед продолжает тянуться к нему физиономией, будто хочет поцеловать. Паша наклоняется, ловит мертвенный запах гнили и старости, подносит ладонь, прикрывая зажигалку. Короткая вспышка огня на мгновение выхватывает из ночной темноты пересохшие губы и набрякшую, как у покойника, кожу, ещё безумный жёлтый глаз, глядящий из-под опущенной брови. Огонь тут же гаснет на ветру. Но дед успевает глубоко затянуться, словно втягивает в себя всё тепло вокруг. Задерживает дыхание, тяжело выдыхает, потом снова направляет на Пашу свой чёрный ноготь.

– Что, – смеётся, – наваливают наши?

– Наваливают, – отвечает Паша невнимательно, не зная, как отцепиться от этого сумасшедшего с его пакетами.

– Наваливают, – довольно повторяет тот. – Наши могут.

– Могут, – не возражает Паша.

– Могут, – радостно смеётся дед.

– Ага, – ещё раз соглашается Паша.

– А что же ваши не отвечают? – вдруг спрашивает дед.

Паша вздрагивает, смотрит на него и понимает, что никакой он не сумасшедший, что всё прекрасно понимает, во всём прекрасно разбирается. И Пашу видит насквозь. И дед тоже видит, что Паша всё понимает, поэтому смотрит внимательно, придирчиво, с жёлтой ненавистью в глазах. Паша нервничает, не зная, что делать, поправляет пальцем очки. Приглушить его нужно чем-то, думает, глядя на деда, просто взять и приглушить. И взгляд его постепенно тяжелеет, остывает, как земля под зимним дождём, и он медленно, медленно кладёт зажигалку назад, в карман, но дед перехватывает это его движение и даже в темноте замечает, как изменился у Паши взгляд, и когда молчанка между ними становится совсем нестерпимой, вдруг откидывается назад и начинает хрипло смеяться.

– Да, служивый! – смеётся захлебываясь. – Вот так-то!

Ага!

И смеётся так заразительно, что Паша тоже не выдерживает и начинает улыбаться. Дед при этом аж кашлем заходится – нутряным, ядовитым, так что Паша ещё плотнее вжимается в стену. Дед откашливается, переводит дыхание, успокаивается.

– Дождь какой, а? – спрашивает всё так же весело. – Тебе куда?

– На станцию, – отвечает Паша.

– Это там, – дед уверенно тычет ногтем в темноту. – Вон там, видишь? Это Полярная.

Паша смотрит во тьму. Она движется и пульсирует. Никаких звёзд там, ясное дело, нет. Вместо этого есть вся та муть, которая уже который день висит над городом, давит на него, наполняет его собой. Сколько ещё нужно времени, чтоб это всё закончилось, думает Паша, разглядывая косые потоки. Сколько нужно времени, чтобы всё это исчезло под водой? Время остановилось, ничего не осталось, никого не жалко. Я никогда не смогу отсюда выбраться, никто не сможет выбраться отсюда живым, все останемся тут, все поляжем под этой мертвой водой. Паша вспоминает всё, что видел за эти два дня, все вымученные глаза и перекрученные злостью лица, все хриплые от обезвоживания голоса, все шатающиеся от недосыпа фигуры, весь холод и всю сырость, и его внезапно начинает подташнивать – и от того, что перемёрз, и от того, что очень хочется есть, и от этого деда, пахнущего смертью, будто он разлагается прямо здесь, в дождевых потоках.

– Видишь? – спрашивает дед. – Видишь её?

– Не вижу, – отвечает Паша.

– Правильно, – соглашается дед. – Правильно, нет там ничего. – И говорит, как в лихорадке, тыча пальцем в темноту: – Два товарняка с телами. Два вагона, служивый. Сам видел. На моих глазах. Никого нет. Никого не жалко.

Берёт пакеты, подставляет голову под дождь, исчезает за углом.

 

День третий

Похож на рыбака, что за весь день так ничего и не поймал: дождевик, под ним камуфляж, на ногах резиновые сапоги. Живот висит, как сумка у почтальона. Из-за голенища сапога торчит нагайка – чтоб никто не сомневался, с кем имеет дело. Вертит большой стриженой головой, кричит, командует. Но никто его не слушает. Бойцы вокруг мечутся – не столько, чтоб что-то сделать, сколько – чтоб согреться. Подвозят к вокзальным ступенькам чёрную от дыма полевую кухню, разжигают, прогревают пищу. Дождь не прекращается с ночи, не стихает, заливает огонь. Бойцы достают откуда-то большой тент с рекламой местного пива, натягивают над кухней, сами тоже забиваются под него. Алексей Елисеич стоит под холодным январским небом и не знает, как быть дальше: спрятаться под тент и оказаться на одном уровне с подчинёнными, уронить авторитет, так сказать, или остаться на улице и окончательно промокнуть. Тяжёлые холодные капли стекают по толстым небритым щекам. Стоит и зло обзывает бойцов. А те в ответ тоже обзываются, становится понятно, что это у них такая манера общения – чрезмерно эмоциональная, что ли.

Как у супругов, которые живут вместе не первое десятилетие: все приличные слова давно кончились, для коммуникации остались только проклятья. Не молчать же теперь, правда?

Паша с малым выбираются в зал ожидания. Проталкиваются сквозь толпу, поближе к окнам. За окнами, повернувшись к бойцам, надрывается Елисеич. Что кричит – не услышишь, но жестикулирует так энергично, что всё понятно. Дым от кухни разбивается дождём, стелется по земле. Меньше всего хочется выходить из здания вокзала, под дождь. Женщины в зале стоят, жмутся друг к другу, приникают к окнам. Так, словно смотрят кино без звука. В главной роли Елисеич. Великий немой. Размахивает руками, грозит кулаком, угрожающе показывает взглядом куда-то за горизонт. Внезапно поворачивается и замечает зрительскую аудиторию – десятки испуганных женских лиц, внимательно следящих за каждым его движением и жестом. Запинается на какое-то мгновение, окидывает всех суровым атаманским взором, фокусирует взгляд и снова начинает кричать – ободряюще и призывно. Лексику, похожу, использует ту же самую, но зато как-то сразу подбирает живот, даже щёки подтягивает – военный, одним словом. Паша наблюдает за ним и ловит себя на мысли, что взгляд у Алексея Елисеича такой настойчивый и пронзительный, будто он обращается непосредственно к нему, к Паше, будто именно с ним, с Пашей, делится чем-то сокровенным. Чёрт, так и есть, доходит до Паши, он же именно мне и кричит. Паша расталкивает женщин, пробивается к двери, открывает её. Представитель, долетает до него недовольный голос Алексея Елисеича, ёбаной общественности. Паша спускается по ступенькам, накидывает на голову капюшон. Малой не отстаёт, идёт следом, держа в руках биту. Подходят, Паша протягивает Елисеичу свою задеревенелую руку. Елисеич напрягается, но пожимает. Малому тоже пожимает, по инерции. Похоже, не знает, как говорить, подбирает интонацию. Понятно, что так, как с бойцами, говорить с Пашей нельзя: во-первых, представитель общественности, во-вторых, рядом ребёнок. Поэтому собирается с мыслями, смахивает капли с лица, кивает толстой щекой в сторону кухни.

– Значь так, – говорит сорванным командирским голосом, – как и обещали, – показывает на кухню. – Организовываем, – говорит, – приём пищи. Еражданского населения, – добавляет деловито. – Вы, значь, уважаемый представитель общественности, этим и займитесь. Такие, значь, инструкции, – говорит. – Из центра, – добавляет.

Бойцы смотрят на Пашу с ненавистью. Мол, если бы не этот мудак, отсыпались бы, не мокли тут, на этой богом забытой привокзальной. Паша ловит на себе эти взгляды, полные справедливого негодования, но деваться некуда: назвался представителем общественности – обеспечивай бесперебойный приём пищи. Чем он и начинает заниматься. Возвращается в зал, где его сразу же обступает толпа женщин – мокрых, недоверчивых, молчащих, но уже в этой молчанке Паша чувствует претензии и недовольство. Так что сам решительно поднимает руку и начинает говорить.

– Значь так, – говорит, – инструкции, как и обещали, – говорит. – Приём пищи, – добавляет, – гражданского населения, – уточняет. Женщины слушают, не перебивают. Паше кажется, что его просто не понимают, какими-то не теми словами он говорит. Опускает руку, поправляет очки.

– Послушайте, – говорит устало. – Там, – показывает за окно, – можно поесть. У кого есть посуда – подходите.

– Автобусы будут? – так же устало спрашивает его женщина в траурном платке.

– Обещали, – отвечает Паша.

– Из центра? – спрашивает женщина.

– Из центра, – не возражает Паша.

Женщины тянутся на улицу, прикрываются от дождя кто чем может, идут под навес, протягивают пустые посудины. Боец в грязном белом халате и резиновых перчатках щедро накладывает какую-то мокрую кашу с кусками тёмного мяса. Другой разливает чай в кружки и термосы. Всем хватит, смеётся он, всем, бабоньки, хватит. Женщины не реагируют, даже не плачут. Холодно, мокро, хочется есть. Берут свою пайку, бегут под потоком воды назад, в помещение вокзала. Паша стоит на ступеньках, делает вид, что контролирует процесс. Малой нырнул в толпу, нарыл где-то одноразовую тарелку, прибегает с кашей. Половину глотает сам – жадно и быстро, как утка, – остальное суёт Паше. Тот сначала отнекивается, мол, не голодный, но не выдерживает, берёт ложку, быстро доедает за малым. Сразу же чувствует, как давно не ел, как проголодался. Устало прислоняется спиной к колонне, разглядывает толпу сквозь дождь. Женщины проходят мимо него, кое-кто кивает ему, как старому знакомому, мол, всё нормально, спасибо, едим. Смотрят на него, как на главного. Может правда думают, что он тут за что-то отвечает. К тому же Елисеич общается только с ним – исключительно, подчёркнуто. Подходит, потирает зябко руки, завершаем, говорит, приём пищи, согласно инструкциям.

Осуществили, охотно соглашается Паша, чего там. Автобус когда будет? Будет, неохотно отвечает Алексей Елисеич, нервно подёргивая толстой щекой, точно по графику подачи. Ну и хорошо, отвечает на это Паша, ну и зашибись.

Бойцы стоят поодаль, смотрят на мокрую очередь, состоящую из одних женщин, пытаются как-то поднять боевой дух, разрядить, так сказать, хуёвую атмосферу, шутят, подсмеиваются друг над другом. Но женщин это только пугает: ничего хорошего они от военных не ждут, хватают свою еду, бегут назад, в здание вокзала. На Пашу бойцы по-прежнему посматривают недобро, мол, местный, а не воюет, бабами прикрывается. Что-то друг другу нашёптывают, сами же и смеются, показывая молодые сильные зубы. Паша стойко делает вид, что его это не касается. Стоит, подпирает колонну, слушает, как вверху над ним бормочут промерзшие голуби. Из-под навеса выходит один из бойцов – молодой, лет двадцати, светловолосый, аккуратный. Начищенные берцы. Да что там берцы – даже ногти подстрижены. Полноватый, правда. Белый маскхалат, чёрная пуховая куртка. На пингвина похож, думает Паша: черный верх, белый низ. И старая офицерская планшетка через плечо. Наверное, политрук. Поднимается по ступенькам к Паше, перебрасывает планшет за спину, достаёт из кармана яблоко, протягивает малому. Малой смотрит на него пренебрежительно, но яблоко берёт и сразу же начинает грызть, демонстративно не поблагодарив. Боец-пингвин смотрит на него, но не выдержав взгляда малого, поворачивается к Паше.

– Что, бать? – спрашивает деловито. – Как обстановка?

Говорит грамотно, без акцента, сразу понятно, что не местный. Хочет понять настрой мирного населения.

– Обстановка как обстановка, – отвечает Паша. Ну а что ему ещё ответить?

– Тяжело было? – продолжает спрашивать пингвин.

– В смысле? – не понимает его Паша.

– Ну под этими, – кивает пингвин головой на север, – тяжело было?

Малой тоже поднимает голову к Паше, мол, ну-ка, ну-ка, тяжело тебе было или нет? И голуби вверху, похоже, тоже высовывают свои клювы, прислушиваясь, что же он ответит.

– Тут женщины и дети, – осторожно говорит Паша. – Им тяжело.

– Ясно, – с пониманием кивает головой пингвин. – Ну ничего, прорвёмся, отстроимся. Твой? – показывает на малого.

– Племянник, – сразу предупреждает Паша.

– Где твой папа? – пингвин наклоняется к малому. Спрашивает дружелюбно, но смотрит придирчиво, ничего не пропустит.

– В танке сгорел, – говорит малой, хрустя яблоком.

– В чьём? – вспыхивает глазом пингвин.

– В своём, – отвечает малой, не моргнув. – Ему папа с войны пригнал. Мой дедушка, – поясняет.

– Да заливает он, – не выдерживает Паша. – Бросил их папа. Интернатский он.

– Сирота, значит, – сочувственно кивает головой пингвин. – А мама есть?

– Мама есть, – не возражает Паша. – Мама в рейсе. Проводница. – И тут же прикусывает язык.

– Проводница? – насторожено переспрашивает пингвин. – Ну и где она сейчас? Где её рейс?

Но тут его окликает Елисеич. Вовремя, между прочим. Вася, говорит, чего приебался к гражданскому лицу? Вася ещё раз недовольно бросает взгляд на малого, тот невозмутимо грызет яблоко, всем своим видом спрашивая: точно, Вась, чё доебался? Вася отворачивается, бежит к своим. Голуби разочарованно жмутся друг к другу, чтобы согреться.

+

Автобусы подгоняют где-то после девяти. Два потрёпанных лаза, один сине-зелёный, второй просто грязный, к тому же раньше оба явно использовались военными: на сине-зелёном висят порванные флаги, вдоль борта аэрозолем написан боевой лозунг, который уже не прочитать. А грязный, серый, подъезжает с выбитыми окнами, из которых печально свисают мокрые занавески, словно рваные паруса. И фары у него тоже разбиты. Да и номеров нет, если уж совсем откровенно. И в обоих лазах за рулём военные, то есть транспорт боевой. У грязного даже обшивка пробита в нескольких местах, досталось. Женщины сразу вываливают из вокзала, таща на себе мешки, сумки, разную домашнюю утварь, волоча за собой детей. Бросаются к автобусам, кричат, голосят. Алексей Елисеич поначалу даже не знает, что делать с этим гражданским населением, но быстро приходит в себя, протискивается ближе к автобусам, поднимает руку, ждёт, пока все успокоятся. А когда все более-менее успокаиваются, начинает злиться и объяснять, что, мол, нужно всем успокоиться и послушать то, что он скажет, а то никакого конструктива и рабочей обстановки, и вообще они все его тут подзаебали. Объясняет, что транспорт он снял с фронта, где ныне проливается кровь за правое дело, и потому, если они не сделают несколько шагов назад, у него вообще есть инструкция из центра послать всех нахуй и отправить транспорт назад, на передовую борьбы за счастливое будущее. И когда все умолкают, Елисеич говорит, важно покачивая толстыми щеками, что вот этот, сине-зелёный, поедет на комбинат, а вот этот, просто грязный, на посёлок.

– И всё? – разочарованно спрашивает его молодая женщина в элегантной шляпке, с ватным одеялом в руках.

– А что тебе ещё? – вызверяется на неё Алексей Елисеич. – Домой тебя проводить? Так я провожу! – угрожающе обещает он и начинает проталкиваться сквозь толпу назад, к своим.

Женщина начинает плакать, а остальные принимаются штурмовать автобусы: лучше уж на комбинат, чем сидеть тут, на вокзале, с этим толстощёким мудаком. Алексей Елисеич командирским жестом подзывает к себе Пашу. Тот подходит, хоть и без энтузиазма.

– Значь так, – говорит ему Елисеич. – Будете за старшего в головном транспорте.

– В каком? – не понимает его Паша.

– Ну, вот в этом, – показывает Елисеич. – На посёлок. Будете отвечать за личный состав гражданского населения. Ясно? – спрашивает. Собственно, не спрашивает. Приказывает.

Паша с малым забираются в автобус последними. Место остаётся только на ступеньках, внизу, у самой двери. Водитель злится, кричит на женщин, чтоб те проходили в салон. Но как пройдёшь, если салон забит подушками, матрацами и банками с домашней консервацией. Женщины сидят у разбитых окон, по две-три на сиденье, кто-то у кого-то на руках, кто-то у кого-то над головой. Виснут друг на дружке, давятся, ссорятся, плачут. Ревут дети, летят перья из разорванных китайских пуховиков. Водитель прячет подальше свой Калашников, кричит Паше: давай, успокой их. Да как я их успокою, кричит в ответ Паша, трогай давай, укачает их – сами успокоятся. Водитель сплёвывает, Паша закрывает разбитые двери. Хотя смысла в этом никакого: окна выбиты, закрывать здесь двери – то же самое, что укрываться зимой газетой. Но порядок есть порядок – двери закрываются, лаз трогается, Алексей Елисеич с облегчением вытирает щёки. Полевая кухня остывает, как сердце после большой любви.

Ехать холодно и неудобно: их с малым прижали к двери, какая-то женщина поставила прямо на Пашу большой кожаный чемодан. Поначалу Паша пробует отстраниться, отодвинуться, но отодвигаться некуда, приходится ехать так. Дождь залетает в салон через лобовое стекло, водитель надел жёлтые тактические очки, хотя помогает это слабо. На севере, где-то на выезде из города, снова начинает рваться, вспышек за дождём не видно, зато хорошо слышно, как падает за спальными районами. Женщины снова начинают голосить, все вместе, все до кучи, малой как-то неловко вжимается Паше в куртку, непонятно, то ли ему холодно, то ли тоже готов заплакать. Впрочем, если и готов, то всё равно не плачет.

От привокзальной поворачивают направо, на юг. Объезжают поваленный дорожный знак, потом расстрелянный хлебовоз, потом гору выброшенной мебели: диван, шкаф, кресло с ободранной обшивкой. Как будто кто-то, убегая, сбрасывал балласт. Утренний город, выгоревшие, как печки, подъезды, разбитые витрины продуктовых магазинов. В самих магазинах темно, решётки на окнах сбиты, похоже, кто-то пытался вынести хоть что-то, но вряд ли вынес. Владельцы магазинов всё убрали заранее, оставили пустые прилавки и мертвые старые холодильники, которые и выносить стыдно: зачем тебе дома старый холодильник? Разве что трупы в нём прятать. Увидев за магазинами новую церковь, водитель машинально крестится. Часть женщин в салоне – тоже. На тех, что не крестятся, смотрят с вызовом и осуждением. Так на пляже те, что стоят по горло в холодной воде, смотрят на тех, кто боится зайти в воду.

На перекрёстке берут правее, проезжают мимо чёрного помещения суда, мимо Сбербанка с забитыми фанерой окнами, проезжают аптеку – холодные проёмы окон, вывороченные решётки: тоже кто-то пытался хоть что-нибудь найти, а вот нашёл ли – неизвестно. Дальше пустая школа, уничтоженный газетный киоск, расстрелянный обелиск, куски железа, обгоревший кирпич, кровавая одежда. На улицах почти никого, только возле киоска стоят несколько военных, курят, разговаривают, не обращают ни на кого внимания. Да ещё бабушка тащит по мокрому асфальту санки с картоном – может, на растопку, может, залатать дыры в окнах. А так – пусто, мокро, никакого движения, никаких голосов. И тут, на перекрёстке, в них чуть было не врезается легковушка. Водитель так удивлён, что едва успевает притормозить. Лаз скрипит, замирает, водитель грудью наваливается на руль. И легковушка тоже замирает – мёртво и недвижимо. Паша выглядывает в окно – и аж немеет от увиденного. Прямо перед ними стоит заляпанный грязью опель. А за рулём сидит игуана – серый, испуганный и злой. Сидит, широко раскрыв глаза, не знает, ругаться или извиняться. А рядом с ним, на соседнем сидении, сидит мужик в ондатровой шапке и сером пальто – тоже испуганный, тоже серый. Но дело не в этом. Дело в том, что вверху, на крыше опеля, примотан верёвками гроб. Паша сначала не верит своим глазам, не может быть, думает, откуда они его тащат? Но действительно – гроб. И женщины это видят и смотрят как завороженные. И их водитель даже снял свои тактические очки, чтобы убедиться. Нуда, гроб. И Паша понимает, что мужик в ондатре, скорее всего, заказчик, везёт домой гроб, будет кого-то хоронить. А поскольку транспорта в городе нет, то везёт его на такси. А игуане, похоже, вообще всё равно, что перевозить: гроб так гроб. Зная игуану, можно даже допустить, что гроб не пустой, что там уже кто-то лежит. И это всё продолжается какое-то мгновение, несколько секунд, никто ничего не успевает сказать, только женщины всхлипывают и водитель лаза смотрит на игуану, как на капитана корабля-призрака. Игуана же узнаёт Пашу, и глаза его – круглые, рыбьи – становятся ещё более круглыми, как луны. Смотрит на Пашу, как на покойника, вернувшегося с кладбища на собственные поминки. Но страх быстро проходит, игуана жмёт на газ, опель срывается с места, мчит в никуда, исчезает в дожде.

Микрорайон заканчивается, дальше трасса тянется через пустое поле, посреди которого стоят бетонные конструкции, ещё с восьмидесятых, что-то недостроенное, навеки брошенное, а теперь ещё и добитое минометами. За полем овраг, через него переброшен мост, а вот перед мостом стоит блокпост. Видно, долго за него дрались, как при этом мост уцелел – непонятно, но уцелел, стоит. Подъезжают, притормаживают. Асфальт вокруг поста иссечён минометами: выглядит так, будто кто-то старался исколоть его в крошки штыковыми лопатами. Бетонные блоки тоже посечены и черные от дыма, вокруг раскидана вымокшая одежда, пустые бутылки из-под воды, упаковки от медикаментов. Рваная бумага, какие-то сломанные деревянные предметы, искорёженный металл. Сбоку, на земле, – предупреждающие знаки. Командуют всем трое или четверо бойцов – нервные, злые. Зашли, по-видимому, недавно, как только пост остался ничьим, в блиндажи не лезут, не хотят рисковать, стоят под дождём, проверяют транспорт. Водитель подгоняет лаз поближе, выглядывает в разбитое окно. К нему подходит боец – рыжая борода, зимняя обувь, приклад автомата обмотан жгутом. Водитель что-то весело спрашивает, шутит, но бородатый в ответ только кривится, заглядывает в салон. Паша медленно отворачивается от окна, чтоб не привлекать внимания, и замечает в надтреснутое зеркало заднего вида, как из-за лаза выруливает ещё один боец. Идёт, тяжело пошатываясь и размеренно стуча кулаком по расстрелянной автобусной обшивке. Невысокий, коротконогий, в тяжёлых ботинках, простоволосый, коротко стриженный, совсем ещё молодой, седой. В зеркальных солнцезащитных очках. Со свежим шрамом вдоль черепа. На руках – кожаные перчатки без пальцев, темные, перепачканные кровью, изодранные – будто он мясо на кухне кулаками отбивал. Идёт, приближается, на женщин даже не смотрит – неинтересны они ему, чувствует, что самое интересное впереди, рядом с водителем. Подходит и сразу же встречается взглядом с Пашей.

И Паша видит, как меняется его лицо, как плывёт взгляд, как смертельно вздрагивает правый глаз, будто он берёт Пашу на прицел. И скулы у него аж сводит от догадки, и зубами он скрипит от злобы. Паша деревенеет. Малой, что стоит, уткнувшись лицом в Пашин живот, спиной чувствует, что что- то не так, но повернуться не может, прижатый Пашей к двери, поэтому лишь поднимает глаза и спрашивает шёпотом:

– Что?

– Нормально, – так же шёпотом отвечает Паша, не сводя глаз с бойца. – Всё нормально.

А боец думает, что это он ему говорит, к нему обращается. И от этого ещё свирепее скрипит зубами.

– Что? – говорит, сглатывая слюну от накатившей злобы. – Что, блядь, нормально?

– Паш? – вопрошающе дёргает Пашу за рукав малой.

– Нормально, нормально, – только и отвечает Паша, крепко-крепко сжимая плечо малому своими закаменевшими пальцами.

– Что?! – заводится боец, срывая с плеча автомат. – Что?!!

Но тут, увидев всё это, от бетонных плит энергично отходит совсем молодой военный: чёрная подвёрнутая шапочка, темные волосы, худой, улыбающийся, ладонь уверенно лежит на прикладе. Подходит, выглядывает из-за спины своего товарища, видит Пашу, улыбается и понимает, что знает его. Хотя не может вспомнить откуда. Но знает, точно знает. И Паша его тоже знает. И тоже не может вспомнить откуда. И вот они смотрят друг на друга какое-то мгновение, совсем коротко, но бойцу хватает этого времени, чтобы положить ладонь на плечо своего товарища – весомо и убедительно.

– Нормально, Рустем, – говорит, продолжая улыбаться, скорее по инерции. – Нормально, свои. Пропускай.

Рустем нервно передёргивает плечом, словно хочет сбросить чужую руку, но молодой не отпускает, улыбается, держит крепко. Рустем лишь суживает глаза от ненависти и недоверия, скрипит зубами, но сдерживается, молчит. А поскольку он молчит, то и остальным присутствующим тоже особенно сказать нечего. Водитель взмахивает на прощание бородатому рукой, лаз трогается, проскальзывает между бетонными блоками, выезжает на мост.

Только тут Паша чувствует, как ему страшно. Липко и холодно. Будто кто-то подошёл, достал из мешка его смерть, показал ему, а потом спрятал обратно, в мешок. Но он её уже увидел. Он уже понимает, что достать её могут когда угодно и где угодно. И откуда он его знает, этого молодого? Кто это? Кто это был?

– Кто это? – спрашивает его малой. – Кто это был?

– Не знаю, – отвечает Паша. – Не помню.

– Да ну, – недоверчиво смотрит на него малой. – Ты его, наверное, учил.

– Наверное, – не возражает Паша и тут-таки вспоминает.

Два года назад? Или три? Когда это было? Весна. Кажется, апрель. Или май? Май, точно. Много запахов, новых, свежих. Город, высотки, холодный подъезд, как гроб, лифт, последний этаж, свежепобеленный коридор, из-под извёстки проступают темные пятна, к стене приварена железная лестница, открытый люк. Что он там делает? К кому он пришёл? Паша пробует вспомнить, но не успевает. Над их головами небо освещается, серый дождевой фон пробивают яркие, вытянутые в длину вспышки: грады бьют с территории завода, прямо над их головами, светлые тени взлетают над ними и летят на другую сторону города, на север, за окружную. И Паша снова чувствует, как ему в сердце вжимается пружина, убыстряя его, сердца, работу, толкает Пашу вперёд, вперёд, подальше отсюда, пока ничего не прилетело в ответ, пока вспышки не осыпались на землю, заливая всё металлом и смертью. Водитель тоже напрягается и выжимает из лаза всё, что можно. А можно не так уж и много: автобус идёт по промзоне, проезжает один завод, за ним другой, потом базу, за ней складские помещения. Главное – подальше отсюда. Тополя вдоль дороги, шлагбаумы, закрытые железные ворота. Главное – проскочить промзону, где ни одной души: случись что – никто не узнает, никто не поможет, пружина жмёт изнутри, ускоряет движение крови, главное – подальше отсюда, думает Паша. Водитель, похоже, тоже испуган, не ждал, что валить будут прямо над ними, теперь вот выкручивает руль, выкручивает и уже ничего не скрывает: ни своей усталости, ни злости, ни страха. Так же, как тот боец, думает Паша, на посту, молодой, улыбающийся. Тот тоже ничего не скрывал, всё было у него на лице, всё было в его улыбке. Да-да, тот действительно ничего не скрывал, будто говорил Паше: вот он – я, взял штурмом этот ёбаный город, зашёл на блокпост, выбил всех отсюда, зачистил, это я тут всё контролирую, это от меня здесь всё зависит, могу сдать тебя, сука, со всеми твоими кишками, так что давай, вали, нахуй ты мне нужен, езжай отсюда, убирайся подальше, сам сдохнешь. И что-то ещё, что-то там было ещё, думает лихорадочно Паша. Только что? Свежепобеленный коридор, металлическая лестница, последний этаж. Что-то из прошлой жизни.

Когда становится совсем холодно, так что малой обхватывает его руками, чтоб хоть как-то согреться, когда водитель засовывает руки в карманы и приваливается к рулю, руля животом, и когда женщины перестают голосить, кутаясь с головой в подушки и одеяла, они-таки выкатываются за последний заводской забор, пересекают чёрное, перепаханное поле и въезжают в посёлок. Паша втянул голову в плечи, повернулся боком к лобовому стеклу, чтоб не так дуло, но не выдерживает, выглядывает на дорогу, смотрит, что там впереди. А впереди длинная улица с частными домами. Много домов со следами обстрелов, дыры в шифере, черные метки на стенах и заборах. Из-за металлических зеленых ворот выглядывает кто-то местный – испуганный, озверевший, смотрит на прибывших с подозрением, мол, кто такие, зачем приехали? Главное – будут ли снова стрелять? Паша здесь был пару раз, в детстве, с отцом. То есть ничего не помнит. Во всяком случае – ничего хорошего. Рабочий посёлок, построенный при шахте, сросшийся в восьмидесятых годах с городом, хотя всегда оставался отделённым от него бесконечной промзоной. Определённая автономность, отдельность. Несмотря на то, что все работают в городе. Точнее, работали. До войны. Теперь посёлок отрезан, бои за него велись с осени, правда, прекратились они здесь довольно давно: в городе ещё стреляли, а тут уже начали латать шифер и городить новые заборы. Куда же без заборов. Лаз идёт по главной улице, доезжает до конца, въезжая в исторический, так сказать, центр, подкатывает к автобусной остановке, тормозит. Паша промёрзшими до костей пальцами открывает дверь, они с малым вываливаются наружу, как парашютисты, что прыгают с одним парашютом на двоих. Тело затекло, ноги онемели, одежда сырая, голова тяжёлая. Десять часов, приятное январское утро.

Паша сразу же замечает, что изменилось за тридцать лет, с тех пор когда он здесь был в последний раз. Ничего не изменилось. Церковь новую построили. И супермаркет. Ну и всё. Старый сельсовет стоит без флага: предыдущий, государственный, похоже, сбили, новый вывесить ещё не успели. Старый Дом культуры – без каких-либо признаков жизни. Невдалеке школа, тоже пустая, над футбольным полем висит дождь. Сбоку тянутся здания магазинов: белый камень, потемневший от времени, синяя краска оконных рам, прилепленные к дверям рекламные плакаты с кока-колой. И толпа – чёрная, молчаливая, следит за ними, напряжённо и недоверчиво, того и гляди кинутся, разорвут на куски. Женщины начинают выгружаться, выбрасывают через окна мешки и подушки, выходят под дождь, толкутся около Паши, продолжая воспринимать его как главного, не отходя от него, перекладывая на него ответственность за всё, что с ними произойдёт. Когда выгружаются все, водитель бросает взгляд на одну толпу, давно уже стоящую возле магазина, затем на Пашу, мокнущего теперь со своим десантом, криво усмехается, заводит машину, сдаёт назад. И вот две толпы стоят одна против другой – две кучи мокрых и злых пассажиров, на пустой автобусной остановке, и разделяет их только сто метров плотного и влажного январского воздуха. Стоят и не знают, чего друг от друга ждать, о чём друг с другом говорить. Паша тоже не знает, о чём говорить, стоит, разглядывает толпу напротив, различает в ней нескольких мужчин постарше, женщину в малиновом пуховике, двух девочек лет десяти, что стоят одни, без взрослых, со школьными ранцами за плечами. А остальных и не различает: так, пятна лиц под платками и тёплыми шапками, глубоко запавшие глаза, пряди волос, выбивающиеся из-под капюшонов, наспех накрашенные губы, размытая дождём чёрная краска под глазами. Женщины, в основном женщины. Смотрят сурово, будто догадываются о чём-то нехорошем. Никто даже не улыбнётся. Паша вспоминает, как криво усмехнулся водитель, вспоминает улыбку того пацана на блокпосту, который узнал его, но ничего не сказал, и вдруг всё вспоминает.

Предвоенный год, прошлая жизнь. Паша-репетитор всю весну гоняет весёлого шестнадцатилетнего пацана, готовит к вступительным. У пацана солидный неприятный папа, торгует углём. Хочет отправить сына в столицу. И сам потом собирается туда переехать. Нашёл Пашу. Нужно знать украинский язык, на перспективу. Паша – хороший и недорогой специалист. К тому же постоянно молчит. В том смысле, что не говорит лишнего. На украинском говорит только во время уроков, можно подумать, что это что-то типа медицинских терминов, которыми не пользуются в повседневной жизни. Пацан про перспективу всё понимает. И в столицу хочет. Действительно, что ему тут делать, в городе? Углём торговать? Углём торгует его папа, им хватает. Поэтому нужно учить украинский. Проблема лишь в том, что он всё это ненавидит: и Пашу, и уголь, и своего папу. Папу – больше всего. Хотя Пашу тоже неслабо. И даже не скрывает этого. И вот Паша приезжает к нему дважды в неделю – в среду и в субботу – со станции, идёт от вокзала пешком пятнадцать минут. Пацан живёт в своей квартире. Небольшой, двухкомнатной. В панельном доме, на последнем этаже. На девятом. И каждый раз их занятия заканчиваются скандалом. То есть скандалит пацан. Паша только выслушивает. Несколько раз уже хотел отказаться, звонил папе пацана, но тот настойчиво просит продолжать занятия. Доплачивает даже. Немного, правда. А однажды, в мае, кажется – дни были теплые, небо ясное и высокое, – папа припирается к пацану на квартиру как раз во время урока, с ревизией, так сказать. Парня почему-то заклинивает, на Пашу он уже даже не глядит, заводится, начинает кричать, папа тоже особенно не церемонится, отцы и дети, одним словом. Паша пробует вмешаться, успокоить обоих, но сначала его посылает пацан, потом и папа тоже, а когда пацан, поймав кураж, посылает и папу, тот не выдерживает и заряжает ему в голову. Пацан валится на кресло, но сразу же подхватывается, пускает слюну, вытирает слёзы, беспомощно и бешено скрипит зубами – и выбегает прочь. Папа бежит следом, Паша, интуитивно почувствовав, что что- то не так, тоже выбегает, даже успевает увидеть, как пацан выдирается вверх по металлической лестнице на крышу, как следом за ним тяжело лезет папа, как они по очереди исчезают в проёме люка. Паша остаётся внизу, смотрит вверх, на ярко-синий квадрат майского неба, и мысленно повторяет: главное – чтоб он не прыгнул вниз, главное – чтобы не прыгнул.

Проходит лето. Пацан так никуда и не поступает: проваливает экзамены. Причём не по украинскому языку. Хотя Паша всё равно переживает, думает, что его вина тут тоже есть, волнуется, не будет ли у него теперь проблем с папой.

Но Пашу никто не трогает, пацана он больше не видит и быстро о нём забывает. А вот довелось вспомнить. Как же так, думает Паша, разглядывая тёмную толпу перед собой. Как же так случилось? Как я не заметил, что мои ученики теперь воюют против меня? Как я это упустил? Хотя, пробует он себя успокоить, почему против меня? Не против меня. При чём тут я? Да ладно тебе, не против тебя, не соглашается он сам с собой, понятно же, что именно против тебя, конкретно – против тебя. Против всего, что с тобой связано. А что со мной связано, не понимает сам себя Паша. Да всё, отвечает он себе, и твой предмет, и твоя школа, и флаг, что над ней висит. Они же за это воюют. Точнее, против этого. Почему он меня не сдал, думает Паша. Почему отпустил? Мог же сдать. Было за что, честно говоря. И что бы тогда стало с малым?

И тут Паше опять становится страшно. Очень страшно. И очень холодно.

+

Так покойников несут на кладбище: идут неторопливо по улице, никуда не спеша, несут гроб, проходят последние хаты, выходят за околицу, будто выносят что-то ненужное – подальше от чужих глаз, подальше от дома. Так же и сейчас: толпа растягивается вдоль улицы, словно пожарный шланг, тянется сквозь дождь в предместье, в сторону от центра. Первые уже теряются за дождевой завесой, последние ещё толкутся тут, около магазинов, спорят, переубеждают друг друга.

Перед этим обе толпы сошлись, стали расспрашивать, кто откуда, кто куда. Сразу объявились наиболее осведомлённые, которые говорили, что посёлок обязательно будут отбивать, что на станцию всю ночь прибывали эшелоны с техникой, откуда-то из Харькова, и сегодня всё это двинется сюда, чтобы отбить посёлок. На вопрос, зачем его отбивать, звучали исчерпывающие ответы, что, во-первых, здесь шахты и уголь, во-вторых, отсюда прямая дорога в город, в-третьих, тут их никто не ждёт: те, что зашли вчера, все в городе, на посёлке их нет вовсе, заходи, забирай, водружай на сельский совет государственный флаг. Мужчины значительно молчали, если говорили, то давая женщинам себя перебивать, затем так же бесцеремонно перебивали женщин и растолковывали, что никто, ясное дело, сюда не ткнётся, станцию ещё вчера разбомбили, вместе с техникой, но здесь оставаться всё равно нельзя: город будут отбивать, эти, новые, которые зашли, отступать будут наверняка через посёлок, через пару дней тут камня на камне не останется. Женщины на это возражали, кричали, ссылались на родственников, с которыми разговаривали дословно вчера, а те в свою очередь общались с кем нужно и сказали, что никто отступать не будет, что новая власть надолго, поэтому бежать нужно в любом случае. Но мужчины на это презрительно хмыкали, мол, ну-ну, надолго, а как же, договорятся, сторгуются, эти оставят город, те вернутся, а нам действительно лучше куда-нибудь отсюда свалить. О том, что нужно валить, говорят все: кто-то убеждённо и резко, кто-то тихо и растерянно. Оставаться никто не хочет. Паша пытается понять, куда они все собираются валить, как станут выбираться отсюда, как и куда пойдут, призывает к порядку, просит слова. Но его уже никто не слушает, на него уже никто не обращает внимания. Разве что оглядываются с недоверием, когда он подходит, начинают говорить тише, чтобы он не услышал, отворачиваются от него, скрывают что-то важное. Наконец малой не выдерживает:

– Что ты вообще с ними разговариваешь? – спрашивает. – Пусть выбираются, куда хотят, не трогай их.

Паша обращает внимание на малого: тот с утра какой-то тихий, молчит всё время, не курит, никого не достаёт. Прячет руки в карманы, отворачивается от дождя. Всё ли с ним в порядке, волнуется Паша. Не хватает, чтоб здесь прихватило.

– С тобой всё в порядке? – спрашивает.

– А с тобой? – с таким же интересом отвечает ему малой.

– Послушай, – Паша садится на мокрую ступеньку, старается говорить спокойно и убедительно, – нужно отсюда уходить. Тут оставаться нельзя.

– И куда мы пойдём? – спрашивает его малой.

– Домой.

– Полями? – интересуется малой.

– Пойдём со всеми, – говорит Паша, подумав. – Они хотят выйти за город через переезд. Там будто блокпост пустой, наши вчера вышли, эти ещё не зашли.

– Ваши? – хмыкает малой.

– Ну ладно, не начинай, – сердится Паша. – Там фактически фронта сейчас нет, можно перейти на другую сторону. Дойдём куда-нибудь, вызовем такси. Вечером будем дома. Если там всё не разбомбили.

– А сколько идти, – переспрашивает малой, – до переезда? – уточняет.

– Километров десять, – говорит Паша. – И от переезда до ближайшего села – ещё километров десять.

– Ого, – удивляется малой. – Как же мы дойдём?

– Дойдём, – говорит Паша. – Захотим – дойдём.

– А если и правда там всё разбомбили? – спрашивает малой тихо.

– Да ладно, – успокаивает его Паша. – Никто ничего не разбомбил. Не волнуйся.

– Ты сам не волнуйся, – говорит ему на это малой. – Не разбомбили так не разбомбили.

– Пошли, – говорит и направляется вслед за толпой. Паша встаёт, оглядывается на город. На севере, за полосами дождя, время от времени вздрагивает воздух, словно за тяжёлыми шторами кто-то делает капитальный ремонт.

Улица пустынна, небо похоже на гору спального железнодорожного белья, накиданного в кучу под купе проводника: тяжёлые нагромождения облаков лежат до горизонта, разбросанные и вывернутые. Процессия растягивается по улице. Идут, будто действительно провожают кого-то в последний печальный путь. Женщины тащат мешки, обходят ямы с водой, хотя это мало помогает: вода всюду, холодная, зимняя. Третий день я пытаюсь куда-то вырваться, думает Паша. Третий день бегаю по кругу, как цирковой медведь. И конца этому забегу не видно. Третий день я иду с какими-то людьми, которых даже не знаю. Будто какая- то пружина в воздухе толкает меня вперёд, гонит, не даёт остановиться. И всех их, смотрит вокруг Паша, тоже гонит, тоже толкает подальше от дома. Хотя и дома у половины из них просто нет. И родных нет. Вот они и блуждают без каких-либо шансов выбраться. Ходят по кругу, ходят вокруг своего города. И я с ними почему-то хожу. И малого вот за собой таскаю. Малой Пашу больше всего и волнует: кроссовки у него совсем не для такой погоды, ноги, очевидно, давно намокли, как они дойдут – непонятно. Можно было бы обратиться к кому-нибудь из жителей посёлка, попросить, чтобы довезли, но жителей просто нет, посёлок словно вымер, а они вот остались, уходя из него последними. Идут по длинной пустой улице, месят мокрой обувью кашу из снега, грязи и песка, идут тёмным потоком мимо чужих дворов.

За последним забором начинается степь. Снег аж синий от влаги, с черными подталинами на возвышениях, с еле заметной колючей лесополосой на горизонте. У дороги по пузо в сугробе стоит старая скорая. Дверь со стороны водителя вырвана с мясом, валяется рядом в снегу. Задние двери торчат вверх. Внутри пусто, лежат грязные тряпки, камуфляжная куртка, запаска. Толпа проходит мимо, испуганно глядя на брошенное авто. Некоторые женщины крестятся. Можно даже подумать, что они крестятся на красный крест скорой. Паша идёт, положив руку на плечо малому. Малому, наверное, тяжело, но руку он не убирает: так теплее. Хорошо было бы ему ноги просушить, думает Паша озабоченно, носки поменять. Ведь не дойдёт, придется на себе тащить. То, что легко не будет, он понимает сразу. Уже за посёлком дорога идёт под гору. Поначалу все идут бодро, стараются опередить друг друга или хотя бы не сбавлять темп, но уже через пару километров, среди поля, женщины останавливаются, садясь у дороги на собственные мешки, отдыхают, переводят дыхание. Пытаются согреться под дождём – мелким, невидимым, бесконечным. Одна из женщин – в платке, за которым почти не видно лица, в жёлтом пальто и высоких резиновых сапогах – сидит на перевёрнутом ведре, опустила голову, смотрит под ноги, не двигается. Паша не выдерживает, подходит, хочет помочь. Женщина резко поднимает к нему лицо – язвы на коже, кровавые потрескавшиеся губы. Паша делает шаг назад, невольно отводит взгляд. Потом всё-таки набирается духа:

– Всё нормально? – спрашивает. – Помочь?

Женщина смотрит на него, ничего не понимая. И ничего не отвечая, ясное дело. Паша стоит над ней, сгорбившись и стараясь не смотреть ей в глаза. Малой боязливо выглядывает у него из-за спины.

– Вам помочь? – снова спрашивает Паша.

Женщина отрицательно выбрасывает вперёд ладонь – ладонь у неё тоже в язвах. Паша берёт малого за плечо, тащит вперёд.

– Да чем ты ей поможешь? – раздражённо говорит кто- то ему в спину.

Паша оглядывается: какой-то школьник, лет пятнадцати, но невысокий, всего на голову выше малого, чёрная шапочка с адидасом, весенняя куртка совсем не держит тепла, мокрые кроссовки, которыми он проваливается в снеговую кашу, вымерзший насквозь, прячет руки в карманы, тащит на спине старый, выгоревший на солнце туристический рюкзак. Смотрит на Пашу с вызовом, шмыгает носом, откуда тут взялся – непонятно.

– Ты шо, знаешь её? – спрашивает Паша.

– Шо её знать? – удивляется парень. – Она здесь живёт, её тут все знают.

– Здесь – это где? – не понимает Паша. – В посёлке?

– Ну, – подтверждает школьник.

– Что у неё с кожей?

– Я ебу? – честно отвечает школьник. – Больная она, не подходи к ней лучше.

– А что же она бежит? – не понимает Паша. – Если она здесь живёт.

– Все бегут – и она бежит, – объясняет школьник. – Я же говорю, больная. Не подходи к ней, – напоминает.

Набрасывает на голову капюшон, обгоняет Пашу, прыгая по лужам, бежит вперёд.

+

Дорога опадает вниз, в долину. Снега вокруг становится больше, на обочине растет камыш. Острые стебли мёртво показывают направление ветра. Женщины всё чаще останавливаются, заматывают детей в платки, набрасывают им на плечи свою одежду, идут всё медленнее, ссорятся между собой всё тише: болтанка в снеговом месиве забирает много сил, лучше помолчать. Долго опускаются в долину, потом поднимаются вверх, на горку. А когда выходят туда, видят, что в сторону от шоссе тянется протоптанная свежая тропка. А там, по правую руку, метрах в двухстах отсюда, темнеет несколько зданий – небольшой хутор. Деревья возле домов, сараи – чьё-то хозяйство. Туда – от дороги – движется вереница людей. А другая вереница – обратно, от домов к трассе. Подходят и смотрят как-то пусто и испуганно, словно жалеют, что были там, что ходили туда.

– Что там? – спрашивает Паша женщин, что как раз выбираются из снега на шоссе.

Одна сразу же опускает голову, отворачивается и продолжает идти, словно не слыша. Другая наталкивается на Пашу, вынуждена его обойти, поэтому, на мгновение запутавшись в собственной шубе и подбирая руками её полы, успевает сказать:

– Там погреться можно. Огонь развели.

Но на Пашу тоже не смотрит, спешит за подружкой. Кто такие, думает Паша. Без вещей, без сумок. Куда идут?

– Погреемся? – поворачивается к малому.

Тот молча кивает: давай уже, пошли, что стоишь.

+

Идут по узкой тропке, снег вокруг прямо на глазах берётся мокрой коркой, сходить с тропки не хочется, снежный настил здесь достаточно глубокий. Чем ближе подходят, тем непонятней: большой дом под шиферной крышей, яблоневые деревья под окнами, хозяйственные постройки, невысокий забор. По двору снуют люди, непонятно, что там происходит. От двора к забору идёт мужчина, один из тех, что вышли из посёлка первыми, валит забор ногой, подхватывает выломанные доски, несёт к дому. По двору разбросаны кирпич и шифер, из-под снега выглядывают остатки дивана.

– Что здесь было? – спрашивает сам себя Паша.

Малой не знает, что ответить. Заворачивают за угол дома. Похоже на театральную сцену, с которой убрали декорации, так что можно наслаждаться голыми кирпичными стенами и недовольным техническим персоналом, который не знает, чем себя занять. Стены нет вовсе: похоже, прямое попадание. Дом разломан пополам, мебель вывернута наружу, словно кишки после ножевого ранения в живот. Дом большой, но бедный, внутри почти ничего не осталось: посуда, полная снега, битые тарелки, перепачканные соусом, втоптанные в мокрый пол шторы. Острые обломки кирпича, газеты, тряпьё. И куча замёрзшего народа внутри. Сидят у печки, топят забором, греются. Похоже, давно здесь всё перекопали, взять больше нечего: ни продуктов, ни драгоценностей. Хозяева, возможно, и не знают, сколько теперь у них стен, надеются, наверное, переживают, не сбили ли замки. Ну вот, замки никто не сбивал, просто стены нет. Ну и веранды, заодно, тоже. И входной двери. Паша пробивается внутрь, под дырявую крышу. Дождя здесь почти нет, а возле печки ещё и тепло. Правда, протолкаться сюда не так просто: мужчины в чёрных куртках заняли стратегические позиции, сами за всем присматривают, сами определяют, кого подпускать к семейному очагу, а кого гнать под дождь. На Пашу смотрят, как на врага: что, мол, за кадр, откуда такой – в очках, с бородой? Моментально чувствуют конкурента. Женщины, вместе с Пашей приехавшие от вокзала, отводят глаза, будто впервые видят Пашу с малым. Но Паша не очень-то стесняется, переступает через чьи-то мешки, подходит к огню, легко толкает ладонью одного из мужиков:

– Пусти малого, – говорит.

Тот смотрит на Пашу с вызовом и отвращением, но и отвращения как такового надолго не хватает, да и вызов выходит какой-то неубедительный, и ответить он Паше ничего не может, поэтому только смотрит и молчит.

– Давай-давай, – строго прибавляет Паша. Достаточно твёрдо, чтобы мужик больше не молчал, но и довольно миролюбиво: не хватало ещё устраивать мордобой тут, на руинах.

– Ну давай, – цедит мужик и хочет сказать что-то ещё, но Паша его уже не слушает.

– Садись, – бросает малому. Тот подходит, садится на сложенные кирпичи, протягивает к огню замерзшие ладони.

– Обувь сними, – советует ему Паша. – Носки сухие надень.

Малой не возражает: снимает кроссовки, стаскивает носки, роется в рюкзаке – ищет сухие. Паша отходит в сторону, чтоб не нервировать серьёзных мужиков в чёрных куртках. Находит разбитый стул без одной ножки, ставит его под стенку, как-то устраивается. Мужики, увидев, что Паша отошёл и ни на что больше не претендует, успокаиваются, малого не трогают. Как псы, одним словом: отогнали угрозу, расслабились. Женщины к ним не подходят, боятся, сидят в отдалении, ловят тепло.

– Ну, а куда идти? – спрашивает один, темнолицый, желтозубый, в облезлой шапке, похожий на бобра. – Далеко ты дойдёшь? – спрашивает он неизвестно кого.

– Перейдём фронт, до станции доберёмся, – отвечает ему другой – невысокого роста, с мышиными глазами, тонким голосом.

– Ну а толку? – спрашивает его бобёр. – Станцию тоже возьмут не сегодня-завтра. Ты думаешь, они тормознут? – показывает он пальцем в потолок. – Гнать будут этих, – показывает он пальцем в сторону Паши, – до Днепра. Так что куда идти?

– Ты сам куда идёшь? – спрашивает его тот, другой, тонким голосом.

– Да мне до мотеля дойти, – говорит желтозубый. – У меня дочка там. Официанткой работает. У неё пересижу. У неё там комната своя.

– Мотель? – переспрашивают его. – На выезде?

– На выезде, на выезде, – охотно подтверждает желтозубый. – Там можно хоть до лета сидеть. Мотель никто бомбить не станет. Там и хозяин нормальный, я его знаю.

– Дочку как зовут? – спрашивает вдруг Паша громко.

Компания замирает, все поворачиваются к Паше.

– Анна? – так же громко спрашивает Паша.

– Что? – выдавливает из себя желтозубый.

– Дочку, спрашиваю, как звать? – повторяет Паша отчётливо. – Анна?

Желтозубый как-то смущённо поворачивается к своим, неуверенно улыбается, словно извиняясь. Скажем, за то, что так подставился. Затем торопливо лезет в карманы, достаёт старый мобильник, грязный и потасканный, похожий больше на щётку для обуви, чем на телефон, нажимает какую-то кнопку, так же торопливо выбегает во двор, исчезает за углом. Друзья его сидят, подавленно угнетённо молчат, смотрят на огонь, не знают, как быть. Потом один поднимается, отходит в дождь, исчезает. За ним следующий. Последним выходит маленький, с мышиными глазами. Встаёт, вкрадчиво заглядывает малому в глаза, подбрасывает в печь пару досок, бежит, не попрощавшись.

– Ему что, позвонили? – Паша громко обращается к женщинам. Но женщины тоже молчат, отводят глаза. Паша достаёт свой телефон. Связи, ясное дело, нет.

+

Интересно, кто тут мог жить? Паша оглядывает разгромленное помещение. В кухне над столом – календарь за прошлый год, в большой комнате, где они сидят и греются, со стен свисают выгоревшие обои. Деревянный пол, гнутая металлическая кровать в углу. На ней три женщины – темные, словно зимние деревья. Возле кровати разорванные подушки, несколько штук, маленькие. Очевидно, на кровати спали дети. Кто-то заходит с улицы, пробирается поближе к огню. Кто-то, согревшись и подкрепившись из своих дорожных сумок и пакетов, выходит под дождь. Не хотел бы я, думает Паша, чтоб в нашем доме собралась когда-нибудь такая тёплая компания. Разглядывать чужой быт – как листать чужие порножурналы: никогда не знаешь, на что лучше не смотреть. А тут вся жизнь вывернута, будто карманы. Как в интернате: ничего не скроешь, всё наружу – и обои, и подушки. И сотни незнакомых людей проходят по твоей жизни, не оставляя в ней никакого следа. Жгут чужую мебель, не зная, кто в это время живёт в их собственных домах, может, там тоже кто-то топит печку их библиотекой. Нужно выбираться, думает Паша, нужно как можно скорее домой. Отец там, наверное, с ума сошел от страха. Да и малому лучше всего этого не видеть.

– Согрелся? – спрашивает Паша.

– Нормально, – отвечает малой.

– Пора, – говорит Паша. – Почти час. Не хочется идти в темноте.

Малой поднимается, подбрасывает в огонь крашеную доску. Пламя сразу же слизывает старую растрескавшуюся краску. Женщины сидят, не сводят глаз с огня. И не говорят ничего, боятся сказать лишнее. Да и не слушает их никто: кому их лишнее нужно.

+

Через какое-то время одежда снова мокрая, ботинки чавкают водой, идти становится трудно, остановиться и согреться негде. Бесконечные дождевые поля, обрывающиеся на юг тяжёлыми размокшими склонами, катятся аж до Азова, белые от снега, черные от грунта на изломах. Вдоль дороги тянется низкая выкрученная лесополоса, которая должна бы сдерживать ветер и снег, но не сдерживает ничего: ветер заползает под одежду, обхватывает, сковывает движения. Время от времени на обочине в снегу чернеют брошенные кем-то вещи: пустая сумка, пара обуви, женский свитер, – путники бросают всё лишнее, идти далеко, дорога трудная, то поднимается вверх, над меловым карьером, то сползает вниз, к пустынным степным озёрам, окруженным камышом. Очередной подъём даётся особенно трудно: ноги разъезжаются на скользком, ветер выстуживает кровь, бесконечный белый цвет тянется куда-то по ту сторону жизни. Такое впечатление, что никогда не выберешься из этой долины, из этой западни, что будешь брести до потери сознания среди этих мокрых и испуганных путников. Поднимаясь наверх, Паша уже замечает, что на холме собирается толпа, что там стоят, переговариваются, идти дальше не спешат. Ещё возвращаться придется, пугается он и ускоряет шаг. Малого тянет под руку. Ты нормально, – спрашивает время от времени, и малой в ответ кивает головой: нормально, нормально. Выбираются на холм. Ветер здесь особенно злой. Зато дождь прекратился. Воздух пахнет мокрым снегом. Впереди открывается заснеженная долина, посреди которой черно увязает зимний лес. Дорога у них из-под ног резко скатывается прямо между деревьями в холодную вымерзшую чащу, а уже по ту сторону леса опять вырывается наверх, на холм, а за холмами видно терриконы и серые блоки зданий, и там, похоже, начинается совсем другая жизнь. Вот она, рядом: спуститься вниз, перейти по лесу, выбраться наверх – и ты спасён. Единственная беда: над лесом высоко и криво зависает черный хвост дыма – густой, нехороший, будто там кто-то сжигает документацию со списками погибших. И главное – дорога спускается как раз туда, где жгут, и никак этот лес не обойдёшь. Или же брести в обход по колено в снегу – неведомо сколько, неведомо как.

– Еде это горит? – спрашивает Паша мужиков, что стоят и нервно курят.

– На переезде, – оборачивается один. Оказывается, бобёр. Пашу сразу узнаёт, прикусывает язык, но уже поздно. – Там железная дорога.

– В лесу? – не верит Паша.

– Ну, – подтверждает бобёр. – По ней и фронт проходил. С одной стороны эти, – бросает на Пашу доверительный взгляд, – С другой – те. Как граница, выходит.

– А поезда? – не понимает Паша.

– Ну какие-то пропускали, – поясняет бобёр, – какие-то останавливали. Это же как граница, – напоминает.

– А горит что? – продолжает допытываться Паша.

– Ну я не знаю, – бобёр нервничает, подыскивает слова, поворачивается к своим друзьям, но те молчат, отводят глаза. – Может, блокпост.

– И что делать? – Паша подступает к нему вплотную, смотрит в глаза, не даёт отойти в сторону.

Бобёр понимает, что у Паши нет никаких оснований его прессовать, но вот что-то его, бобра, заставляет стоять, вытянувшись, и отвечать. Что-то он чувствует такое в Паше, чего следует остерегаться. И друзья его, мокрые и прокуренные, тоже не вмешиваются, выжидают. Курят на ветру, пряча сигареты в рукавах чёрных зимних курток.

– Ну не знаю, – говорит бобёр. – Назад, наверное, нужно.

– Как назад? – удивляется Паша.

– Ну а как? – пугается его реакции бобёр. – Вот же – дым. Как же ты пройдешь?

– Да, – прибавляет откуда-то снизу маленький, с тонким голосом и мышиными глазами. – Домой. Пересидим и придём завтра.

И вот они все вместе вдруг поворачиваются к Паше и малому, словно сговорились, и говорят: да-да, домой, назад. Пересидим и завтра придём. И ты с нами пересидишь, намекают они Паше осторожно, не бойся, пересидишь, пересидишь с нами. Чего тебе бояться? И вот бобёр тоже замечает, как все поворачиваются к Паше, как подходят к нему, как будто между собой, будто ни к кому, а на самом деле и прежде всего именно для Паши повторяют: возвращаемся, да, пересидим, а как же, и он, бобёр, тоже опускает голову и смотрит на Пашу с вызовом, ощущая общую поддержку, пересидим, говорит, все пересидим. И ты с нами. Паша улавливает этот взгляд и остальные взгляды тоже и делает шаг вперёд. Тонкоголосый, с мышиными глазами, пробует преградить ему путь грудью, но преграждать ему особенно нечем, Паша легко отстраняет его ладонью, тянет малого за собой, потом оборачивается.

– Ага, – говорит, – давайте, домой. Мы за вами. Пошли, – тихо бросает малому.

Спускаются вниз, стараясь не спешить, всё дальше отходя от этой группы. Паша слышит, как мужики начинают между собой нервно переговариваться, быстро переходя на ругань. Мол, а хули я ему скажу, сам бы остановил, что ж ты стоял, ну и так далее. Быстрее, быстрее, шепчет Паша не столько малому, сколько себе самому под нос, быстрее, быстрее, они не бросятся, не станут догонять, не решатся. На исходе дня небо низко лежит над самым лесом. Тёмная вереница, одни лишь женщины, – младше, старше, – тянутся по дороге, осторожно, боясь поскользнуться. Но чем ближе к лесу, над которым разламывается дым, тем торопливее становятся движения, тем нервознее ход. Паша с малым идут быстрее, не оглядываясь, спеша оторваться от компании на холме. Обходят женщин, почти бегут. А женщины видят, что они спешат, и сами тоже убыстряют шаг – мало ли что, может, эти двое что-то знают, может, нужно как можно скорее спрятаться в лесу, может, там, за спиной, на холме, через мгновение появится что-то ужасное, от чего уже никак не убежишь, никак не уклонишься. И вот Паша с малым слышат, как за их спинами женщины старательно топают по лужам, стараясь не отставать. И уже вся их вереница бежит рысцой, добегает до первых деревьев, которые под серым январским небом даже тени не отбрасывают. И когда лес обступает их, легче не становится – становится хуже, страшнее: деревья побиты снарядами, вдоль обочины тянутся окопы, и снег, снег! – тёмно-жёлтый, словно гнилой, словно он умер несколько дней назад и теперь гниёт на свежем воздухе. В некоторых местах жёлтые пятна расползлись и стали совсем бурыми, в некоторых темные сгустки проступают мелко, как родинки на коже. Но весь снег здесь такой, весь отдаёт гнилью.

– Что со снегом? – испуганно кричит малой на бегу, задыхаясь, но не останавливаясь. – Что с ним?

– Не знаю! – так же на бегу выкрикивает Паша. – Бежим.

– Что с ним?! – допытывается малой.

И в его голосе прорезаются нотки ужаса и истерики. Так, будто он хочет расплакаться, но понимает, что плакать нельзя, не нужно плакать, хотя всё равно – очень хочется. Поэтому он сдерживается, но долго сдерживаться не сможет, это ведь ясно. Это ведь ясно, мгновенно всё понимает Паша, это ясно: долго сдерживаться он не сможет. Всё, как тогда. Всё, как тогда, когда у него впервые случился приступ. Когда его затошнило и вывернуло, и он выбежал из дома, в ночь, и Паше пришлось бежать за ним, ловить его между деревьями, как собственную тень. Сейчас будет то же самое, говорит себе Паша, это же понятно. Тогда он подхватывает малого вместе с его рюкзаком и забрасывает себе за спину. Сразу же чувствует весь вес тринадцатилетнего подростка, и весь вес зимней одежды, и всю свою трёхдневную усталость чувствует. Главное – не поскользнуться, напоминает сам себе, и бежит дальше, слыша рядом с собой тяжёлое дыхание уставших женщин. Бежит мимо мёртвого жёлтого снега и посечённых деревьев, по длинной-длинной извилистой дороге, на которой попадаются то вырванные откуда-то доски, то втоптанные в снег куски железа, то просто грязные тряпки. И чем дальше бежит, тем темнее вокруг становится снег. Как вдруг его не остаётся вовсе – только черный выгоревший грунт между деревьями. И деревья тоже выгоревшие. И всё вокруг проникнуто дымом и огнём. И тут они выбегают на переезд.

+

Похоже на мусорную свалку, которую неосторожно подожгли: металлические балки, ломаное дерево, втоптанная в сажу одежда. Плавленое стекло, уничтоженная пища, защитные мешки с песком – разорванные, как подушки в детской спальне. Сбоку, среди посечённых осколками стволов, валяется шлагбаум. Разбитая будка, прокопанные вокруг траншеи – выгоревшие и засыпанные мёрзлым песком. Белая, как кость, сталь холодных рельсов. Вокруг – следы мин и куча военного снаряжения. По железнодорожной насыпи разбросан рваный и окровавленный камуфляж. Кровь не успела замёрзнуть: похоже, одежду срезали с тела только что, совсем недавно, и те, что срезали, возможно, где-то совсем рядом, далеко отойти не успели, могут в любое мгновение вернуться. Но главное даже не это, главное – за будкой, по ту сторону насыпи, стоит урал, гружёный тёмными ящиками. Кабина сгорела, и от колёс остались только горелые ошмётки, а вот ящики почему-то не горят, только тлеют, и дым от них поднимается, как из крематория, неспешно заполняя собой зимнее небо. Вот откуда дым, догадывается Паша, вот что горит. Паша опускает малого на землю, стоят, приглядываются к уралу. Женщины, бежавшие за ними следом, подтягиваются, тяжело и измождённо задыхаясь, бабушка с большим пластиковым мешком за спиной бросает мешок, сама падает сверху, не имея ни сил, ни слов для упрёков.

– Шо это? – испуганно кричит Паше женщина лет пятидесяти. Тяжёлая меховая шапка, из-под которой выбиваются черные крашеные волосы, грязная дублёнка, зимние сапоги со сломанными каблуками. Макияж размыло, как рисунок на морском побережье.

– Машину сожгли, – объясняет Паша. – Осколок, наверное, попал.

– Да нет, – кричит она. – Шо дымит? Шо в ящиках?

– Не знаю, – честно признаётся Паша. – Может, продукты?

– Та какие продукты?! – кричит она. Испуганно прикрывает рот, чтобы не кричать, и бросается вперёд – через железнодорожную насыпь, через переезд, подальше отсюда, главное – подальше отсюда.

Малой дёргает Пашу.

Давай! – кричит. – Не стой! Щас рванёт.

И тоже бросается вперёд. Паша бежит за ним. Перебегают через рельсы, проскальзывают среди побитых пулями бетонных блоков, мимо окопов, мотков колючей проволоки, выскакивают за последний блиндаж. Боковым зрением, не поворачивая головы, Паша видит на бруствере чёрный военный ботинок, правый, со срезанными шнурками, с кровью вокруг, ему даже кажется, что со ступнёй внутри, с остатками ступни, с кровавой кашей, он хочет остановиться, подойти, хочет внимательнее разглядеть, но малой, не останавливаясь, пронзительно кричит: давай! – кричит, давай, не отставай, за мной! И Паша бежит вперёд, по рваному асфальту, через чёрный ломаный лес, через мокрое пространство, бежит, хватает малого за плечо и тянет за собой, хочет подать руку женщине в меховой шапке, но та шарахается от них, словно от увиденной собственной смерти, и Паша с малым оставляют её на чёрной дороге, бегут, не оглядываясь, отбегают всё дальше и дальше по извилистой лесной дороге, гонят вперёд, думая только об одном: вот сейчас, вот-вот, уже через мгновение, вот прямо теперь – рванёт, взорвётся, разнесёт всё вокруг, разломает изнутри это мокрое зимнее пространство, разломает небо над ними, остановит время, вот-вот, прямо сейчас, прямо тут.

Выбежав на опушку, падают в снег, захлёбываются воздухом, дышат тяжело, будто поднялись на высокий верхний этаж без лифта.

– Слышишь? – спрашивает малой, отдышавшись.

Паша прислушивается. Двигатели. Поднимает голову, выглядывает на трассу. Далеко вверху, на холме, за туманом, медленно ползут два джипа. Спускаются вниз, опасливо, будто страшась натолкнуться на что-то неприятное. Но свет не включают: тоже боятся.

– Что делаем? – спрашивает Паша неизвестно кого. – Может, свои? – говорит с надеждой. – Хорошо, если свои.

– А если не свои? – спрашивает его малой.

– Если не свои – плохо, – отвечает Паша. – Очень плохо.

– Пашка, – говорит ему малой серьёзно и взвешенно, – если это не свои, тебя пристрелят. Я вообще не знаю, как тебя до сих пор не пристрелили.

– Не за что – вот и не пристрелили, – обиженно отвечает на это Паша.

– Да ладно, – не соглашается малой. – Не за что. Сам всё понимаешь.

– Ладно, – неожиданно соглашается Паша. – Давай свернём с трассы. Кто их знает – кто там.

Малой именно этого и хочет – поднимается и бежит вперёд, на трассу. Перебегают по асфальту, скатываются на обочину, ныряют в снег, пробираются по едва заметной колее, уходящей в сторону. Колеей, похоже, давно не пользовались, но под свежим снегом отчётливо проступает вмёрзший след от гусеницы, как шрам под тонкой тканью футболки. Бегут по этому следу, выбегают на пригорок, затем быстро сбегают вниз, становясь невидимыми с трассы. Малой, не останавливаясь, вытаскивает из рюкзака биту, запускает ею в снег. Как он вырос, думает Паша, следуя за ним, взрослый такой, серьёзный. Всё правильно говорит: пристрелить, может, и не пристрелят, но бросят в яму, буду сидеть, пока не вытащат.

Всё же понятно: кто я, где работаю, чем занимаюсь. И Паша понимает, что на самом деле давно его, малого, не видел. А когда и видел, всё равно они не разговаривали по-настоящему: так, перекинутся словами о чём-то незначительном, никому не интересном, разойдутся – каждый в свой угол, до следующего раза, до следующего разговора. До следующей ссоры, добавляет Паша и вспоминает, как он нашёл малого тогда, между деревьями, как тащил его за собой, как тот упирался, не хотел идти. Как, наконец, прокусил Паше руку, тот аж вскрикнул от неожиданности и потащил малого за шиворот, как нашкодившего пса, как малой выкручивался и подвывал, и правда, как щенок, испуганно и зло. Как потом дома, на кухне, все кричали злыми голосами, будто на чьих- то похоронах, будто обвиняя друг друга в чьей-то смерти – без единого шанса на прощение, без единого намека на снисхождение, громко и истерически, никого не слушая. Малой тогда свернулся в клубок, его начало трясти, он весь как-то сразу осунулся и забился в конвульсиях. Но все кричали так громко, каждый так хотел выкричаться, что на малого просто не обращали внимания. Обратили только тогда, когда он вскрикнул и начал кататься по полу, словно из него вылезали бесы. Паша это первый заметил, и его голос сразу оборвался. Бросился к малому, повернул лицом к себе. Малой был бледный, глаза закатились, вязкая цевка слюны свисала с губ. Паша подхватил его, переложил на кровать, а там и сестра, то есть его, малого, мама, заголосила и завыла во весь голос, бросилась к ребёнку, и отец осёкся, так и не договорив своего наисокровеннейшего проклятия. Все склонились над малым, не зная, как быть и как себя вести, стояли и со страхом смотрели, как ребёнок затихает, будто проваливается в тёплый глубокий сон. И Паша кинулся вызывать скорую. Ещё не понимая, что им говорить и как им всё объяснять, пока сестра крутилась над малым, тоскливо ревела во весь голос, пугая Пашу с отцом. Сколько ему тогда было, пробует вспомнить Паша. Девять, десять? Сколько раз это потом повторялось? Дважды, трижды? Вскоре сестра начала говорить сначала тихо по телефону каким-то подружкам, а потом громко, всё более уверенно, со знаним дела – Паше и отцу, мол, с малым беда, нужно что-то делать, нужно его лечить, пока не поздно, хотя если по совести, то давно уже поздно, смысла в этом особенно нет, так уж случилось, и ничего теперь не сделаешь, проще сдать его в интернат и не мучиться. Отец негодовал, ясное дело. Паша тоже. Но сестра сделала так, как хотела. И ни Паша, ни тем более отец не помешали ей, не остановили. Может, правда поверили в эту болезнь, в то, что так будет лучше. Хотя, скорее всего, просто не захотели воевать за малого, сдали его, не защитили. Может, думали так: малой ещё совсем мал, ничего не понимает, подрастёт – посмотрим. Но, похоже, малой всё понимал, всё прекрасно понимал. Он вообще – умный, он и теперь всё прекрасно понимает и правильно всё говорит, думает Паша, тяжело продвигаясь по заснеженному склону, вырос как за это время. Что же я такой слабак? – думает он, задыхаясь. Почему не защитил его? Он же мне этого никогда не простит. Никогда, соглашается с собой Паша, ни за что.

Колея тянется под горой, очевидно по ней ехали, чтобы обойти посты на трассе. Ноги скользят, со степи начинает тянуть свежим ветром. Становится ещё холоднее, ещё промозглее. В одном месте, где колея поворачивает вправо и идёт под гору, видно, что танки остановились, крутились на месте: всё вокруг перепахано гусеницами. Снег у колеи опал, будто там копали грунт, потом засыпали ямы – и земля просела под тяжёлым дождём. Паша останавливается, смотрит, пытаясь понять, что это, что здесь закапывали, что это может быть. Малой подходит, перехватывает Пашин взгляд. Стоят, не решаются заговорить. И тут звучит звонок мобильного. Прямо посреди поля, посреди серых водянистых снегов. Пашу передёргивает, он сразу же вспоминает сапёра возле интерната. Из-под земли, думает с ужасом, из- под земли звонят. Похоронили вместе с мобильником. И малой тоже съёживается, втягивает голову в воротник, молчит. Потом не выдерживает.

– Возьми, – говорит, – тебе же звонят.

Паша бьёт ладонями по карманам, выхватывает телефон. Правда, звонят! Отец. Подносит телефон к уху, пытается что-нибудь расслышать. Механический шум, потрескивание, потом какое-то холодное эхо, словно звонят из тщательно запаянной бочки. Звонок обрывается. Паша пробует набрать сам, но связи совсем нет. Как отец сюда пробился – непонятно.

– Дед звонил, – говорит Паша. – Нужно отзвониться.

– Угу, – соглашается малой. – И что ты ему скажешь? Что от танков в поле прячешься? Пошли.

Шагает впереди, прячет руки в карманах куртки, молчит. Паша тяжело дышит, но не отстаёт. Внезапно за спинами, со стороны леса, что-то взрывается. Паша опускается на снег, малой тоже приседает. Раз, потом второй. Потом ещё.

– Что это? – кричит Паша.

– Это в лесу, – отвечает ему малой, сосредоточенно и с нажимом, будто боится, что Паша его не послушается. – Побежали, быстрее.

Поднимаются, бегут по колее, скользят на затвердевшем снежном насте. Сбегают в лощину, мимо кустарников, которых становится всё больше. Колея петляет между черными, перекрученными ветвями и неожиданно выводит их к первым сельским дворам. Ещё там, в поле, Паша слышал собачьи голоса, простуженные, хриплые, но подумал, что показалось. А вот и нет: впереди начинается село, они вышли прямо на чьё-то подворье, и пёс где-то там, в ранних сумерках, за снегами и деревьями, уже рвёт зубами воздух, заслышав их приближение, вопит, предупреждая о чужих, разламывает гулкую предвечернюю тишину.

– Стоп! – кричит Паша.

Малой неохотно останавливается. Паша подходит, кладёт ему руку на плечо. Малой тоже загнался, задыхается, смотрит красными от усталости глазами вокруг, нет ли где опасности. Молчит, ждёт.

– Что будем делать? – спрашивает Паша, глядя малому прямо в глаза.

– Ну как что? – удивляется малой. – Давай найдём кого-нибудь живого, расспросим, что к чему.

– А если сдадут? – тихо спрашивает Паша.

– А если нет? – спрашивает малой в ответ.

– Рискованно, – говорит Паша.

– Холодно, – напоминает ему малой. – Пашка, не тупи, пошли людей искать.

Улица начинается внезапно, как будто возникает ниоткуда, из воздуха. А воздух вокруг похож на башмак, который сбросили, войдя с заснеженной улицы, и поставили к батарее, чтоб с него стекала холодная талая вода. Снова начинается дождь. Первый двор просторный, старый кирпичный дом прячется за покосившимся забором, возле крыльца куча нарубленных дров: запасались, очевидно, с утра. Свежие надрезы на дереве быстро пропитываются влагой. В окнах темно. Но тут везде темно, дом напротив тоже стоит неосвещённый. Только собаки разрываются где-то по сараям.

– Темно, – говорит Паша, кивая в сторону дома.

– Понятно, что темно, – отвечает малой. – Линию оборвало.

Дальше по улице действительно лежит поваленный столб. Провода вокруг него похожи на волосы, вычесанные жесткой щёткой. За деревьями, в конце улицы, слышно мощный двигатель, похоже, танк. Куда едет, непонятно, но лучше, конечно, его не дожидаться.

– Давай, – говорит малой и сквозь дыру в заборе пролезает во двор.

Теперь он говорит, что делать, а Паша слушается. Ну а почему нет, думает, всё он правильно говорит, всё по делу. Проходят по невидимому огороду. Слева гараж, пахнет бензином, справа – какая-то шаткая постройка, между ними размокшая тропинка. Проходят, внимательно глядя под ноги. И тут им в спину рвётся тяжёлый собачий лай. Малой прыгает вперёд. Паша инстинктивно пригибается – тёмная с жёлтыми подпалинами овчарка валится всем своим жилистым телом на разболтанную загородку сарайчика, вытягивается на задних лапах, как балерина на пуантах, стараясь выскочить из вольера, с ненавистью хватает пастью воздух, обгавкивая этих двоих чужих, высовывает морду под дождь. Воздух отдаёт мокрой псиной. Дверь на крыльце резко открывается, на пороге стоит, насторожено согнувшись и разглядывая сумерки, мужчина. Спортивные штаны, потасканный свитер, босые ноги. Пальцы ног поджимает, словно входит в холодное море. Мёрзнет, не может ничего разглядеть.

– Кто там? – кричит и тут же закашливается. Одной рукой держится за дверь, чтоб не закрылась, а в другой у него топор, которым он, по-видимому, и рубил перед этим дрова. – Кто?

Пёс уже совсем бесится, бросается на загородку, бьёт её напряжённым телом, пытается во что бы то ни стало вырваться и загрызть.

– Свои! – кричит внезапно Паша. – Свои, всё нормально!

Подходят ближе. Мужчине лет пятьдесят, смотрит испуганно, не опуская топор.

– Мы со станции, – перекрикивает Паша пса. – У меня ребёнок. Нам бы погреться.

И сжимает малому плечо, мол, молчи, я буду говорить. Малой подыгрывает, горбится под дождём, шмыгает носом. Мужчина продолжает кашлять, потом поворачивается, исчезает в доме. Дверь за собой не закрывает. Паша поднимается по ступенькам, малой за ним.

Посреди веранды стоит стол, заваленный яблоками. Яблоки мерзлые, словно потухшие метеориты, что всю осень падали в степь. Тянет сыростью и гнилью. Проходят в комнату. Кровать в углу, пальто вместо одеяла. Лампочка свисает, как отключённый студийный микрофон. Света нет, горит керосиновая лампа. Хозяин сидит за столом, смотрит исподлобья. Топор положил возле себя, на стол. Две чашки, две тарелки, серый хлеб. Можно подумать, что он его топором рубить будет. Света мало, но его лицо можно рассмотреть. Жёлтая кожа, тяжёлые мешки под глазами, залысины. Или пьёт, думает Паша, или пил. Босыми ногами постукивает по грязному ковру. Паша с малым стоят на пороге, не спешат входить, хотя и выходить тоже не собираются.

– Извините, – Паша извиняется таким голосом, будто посылает хозяина подальше, – ему одежду нужно просушить, а то простудится.

– Ты кто? – хмуро спрашивает хозяин. Заметно, что хочет говорить сурово, но суровости ему не хватает, а мешки делают его на вид не столько грозным, сколько непохмелён- ным. Говорит на русском, но с ошибками в ударениях.

– Я учитель, – объясняет Паша. – Со станции. Мы в городе были, домой добираемся.

– Вы из города? – удивляется тот. – Как прошли? Там же пост, на переезде.

– Нет там поста, – говорит на это Паша и начинает молча стаскивать с себя тяжёлую от влаги куртку.

Хозяин смотрит на это насуплено, хотя ничего не говорит, сдерживается, присматривается. Малой тоже молча, без приглашения, стягивает кроссовки, чавкает мокрыми носками, садится за стол напротив хозяина. И тут из соседней комнаты выглядывает женщина. Толстая. Испуганная. Коротко стриженные, крашенные в каштановый цвет волосы, тяжёлый подбородок, мокрые глаза. Видит своего мужа за столом, топор возле него, двоих незнакомых: один взрослый, с бородой, в очках, другой ещё совсем ребёнок. Кто такие – неизвестно.

– Что тут? – спрашивает неприветливо, обращаясь прежде всего к мужу, будто это он их пригласил с улицы на дружескую беседу. – Что?

– Одежду где можно повесить? – перебивает её Паша.

Подходит и смотрит сквозь запотевшие стёкла очков своими красными глазами. Женщина не выдерживает, отводит взгляд, смотрит на малого, у того глаза тоже красные – от дождя и недосыпа.

– Что ты сидишь? – кричит она на мужа. – Что сидишь?

Хозяин нервно подхватывается, берёт у Паши из рук куртку, пошли, говорит, там печка. Проходят в соседнюю комнату. Кровать, стул, оборванные фотообои. Разожжённая печка, просохшие дрова на полу. Развешивают одежду, Паша подвигает две пары ботинок – свои и малого – ближе к огню. Возвращаются назад. Малой уже спит на кровати. Хозяин подходит, осторожно накрывает его пальто. Возвращается, садится за стол, ближе к топору.

– Что в селе? – спрашивает Паша строго.

Хозяин смотрит на него, выжидает, не отвечает. Ему как будто и нечего бояться этого учителя, но что-то вынуждает его быть осторожным. Что-то с этим учителем не так, думает хозяин.

– Не знаю, – говорит. – Дома сижу третий день. Стреляли там.

– Транспорт ходит? – уточняет Паша.

– Да какой транспорт? – обижается хозяин. – Я же говорю, стреляли.

– Ну, и как нам до станции добраться? – задаёт Паша следующий вопрос.

– Да я почём знаю? – отвечает хозяин загнанно.

Сидит, глаза бегают, барабанит пальцами по столу.

Паша нависает над ним, не отходит.

– И что будем делать? – спрашивает дальше.

Хозяин поглаживает рукой топор, размышляет, прикидывает, почёсывает пятернёй свои залысины.

– А что там сейчас, на станции? – спрашивает.

– Всё в порядке там, – отвечает ему на это Паша, понемногу нервничая. Если попробует нас выгнать, думает глядя на хозяина, завалю. Его же топором. – Всё под контролем. Ситуация стабильная.

Хозяин на эти слова опасливо опускает глаза. Что-то здесь не так, сомневается он, что-то он мне не договаривает, этот учитель.

– Ну ладно, – решается. – А вы хоть за кого? – спрашивает с надеждой.

Тут Паша подходит к столу, опирается на него кулаками, смотрит хозяину прямо в глаза, смотрит долго и изматывающе, не отводя взгляда.

– Ну, а ты как думаешь? – отвечает.

Хозяин думает, опустив голову. Такое впечатление, что думает он мешками под глазами.

– Ясно, – говорит, наконец.

Что тебе ясно, – говорит Паша про себя. Что тебе, блядь, ясно?

– Хорошо, – отвечает, тем не менее, хозяину.

– Послушай, – нервно произносит мужик, – давай так: я вас вывезу из села. Если там нет поста.

– Ну? – торгуется Паша.

– Попробую проскочить на трассу. Там высажу. Вызовете такси, доедете до дома. Денег не нужно.

– А что это тебе денег не нужно? – строго спрашивает Паша.

– Послушай, – ещё больше нервничает мужчина, – я же тебя ни о чём не спрашиваю. Давай отвезу и всё. Потом, может, и ты меня выручишь.

Паша не отвечает. Смотрит на хозяина, как на мясо, которое испортилось.

– Выручу, – говорит жёстко. – Орден тебе дам.

Хозяин бросает на него обиженный взгляд. Мешки под глазами нервно подёргиваются. Но сдерживается, не отвечает.

– Пусть парень поспит, – говорит вставая. – Через час выедем.

Поднимается, гасит лампу, выходит. Паша какое-то время стоит в темноте. Смотрит на малого, на его спокойное, как у мертвеца, лицо, на куртку, которую он так и не снял, так и спит в ней. В какой-то момент ему даже кажется, что малой не дышит, Пашу от этой мысли аж в холодный пот бросает. Но малой что-то говорит – неразборчиво, сквозь сон, – и Паша успокаивается: всё в порядке, живой. Нащупывает стул, садится, кладёт голову на руки, проваливается в сон. А во сне видит только снег, по которому ему ещё надо перейти. Ступает на этот снег, проваливается в него, вытаскивает ногу, снова проваливается, делает шаг за шагом, тяжело, словно идёт в речном потоке, бредёт в снегу, продолжая во сне делать то, что делал перед этим весь день: пытается выбраться, пытается куда-то дойти, чувствует, как жмёт изнутри пружина, как она заставляет его делать шаг за шагом. И ещё чувствует за спиной чьё-то дыхание – тяжёлое, звериное. Оглядывается. Но никого не видит, только белый снег до самого горизонта. Время от времени просыпается, видит влажный свет луны за окном, слышит стук дождевых капель в оконное стекло, чувствует сладкий запах керосина и снова проваливается в свой снег, снова бредёт по нему, замерзает в нём, теряется, пытается убежать от смерти. Хотя как ты от неё убежишь – по такому-то снегу? Не убежишь, даже не старайся. Снег делает беспомощным, беззащитным. Однажды ты проваливаешься в него, он прожигает тебя до костей, и потом уже никогда не избавишься от этого касания смерти, будешь чувствовать его, сколько будешь жить. А сколько ты будешь жить? Сколько?

В ту зиму долго не было снега. Весь декабрь с юга, от моря, шёл холодный сухой воздух, выстуживая деревья и реки. А где-то уже перед новогодними праздниками снег пошёл. И шёл, не переставая, несколько дней подряд. В ночь под Новый год они – ещё всей семьёй – сидели в большой комнате, бесконечно переключая каналы, словно дожидаясь хороших новостей. Сколько ему тогда было? Пятнадцать, неполных пятнадцать. Сестра ушла спать, не выдержала, родители молчали, и чувство было такое, словно у них что- то отняли, чего-то лишили, вынесли из дома нечто важное. И все это понимают, но почему-то молчат. В какой-то момент Паша тоже пошёл к себе, но долго не ложился, стоял у окна, смотрел на снег, что всё падал и падал, слушал, как родители наконец выключили телевизор и начинают убирать со стола. Слушал, как мама гремит посудой на кухне, как отец выходит на улицу что-то забрать со двора, как потом возвращается, и свежий дух синего ночного снега перетекает в комнаты, касается кожи, и сразу чувствуешь всю эту зиму, чувствуешь, как её много, как она начинается вот здесь, за окном, среди этих деревьев, как заполняет собой всё окрестное пространство: их заснеженный двор, улицу с сонными домами, из которых к небу поднимаются дымы, дорогу, которую утром придется чистить, мостик, также занесённый снегом, магазины и библиотеку, школу, конторы, станционные помещения, здание вокзала, пустынное в этот час, весь тот путь, по которому он может пройти вслепую, к которому привык с детства, который у него с детством и ассоциируется. Зима стоит на каждом перекрёстке, отражается в каждом тёмном окне, проступает на крышах и склонах. И всё, к чему он привык, что он так хорошо знает, наполнено зимой, как сумка почтальона газетами. И нужно жить этой зимой, нужно к ней привыкать, нужно учиться получать от неё радость. Вот прямо утром и начну учиться, говорит он сам себе, буду учиться долго и настойчиво. Зима не должна пугать, её не следует бояться, она – как пёс, которого впускаешь в дом, делая его частью своей жизни, после чего он всю свою жизнь будет готов умереть за тебя, будет узнавать тебя по голосу и запаху, станет ходить за тобой, не выпуская тебя из вида, ждать тебя, где бы ты ни был и когда бы ты ни вернулся. Я обязательно этому научусь, думает он, у меня впереди еще столько времени, у меня все получится. И с этим засыпает.

А утром бросается к окну и ничего не видит! Только снег – глубокий, блестящий, ранит глаза своими кристаллами, ослепляет. И он быстро одевается и выскальзывает на улицу. Пока ещё все спят, пока никто не заметил, что новогодняя ночь давно кончилась и начался новый день, наполненный светом и снегом, он выбегает во двор и тонет в снегу, прыгает в него, бродит под деревьями – белыми и тяжелыми. Выходит на улицу – пустую улицу нового года, где ещё никого нет, по которой ещё никто не ходил. И идёт наугад по свежему, непротоптанному снегу. Доходит до школы, мимо магазинов, выходит к вокзалу. А тут тоже пусто в это утро: все спят. Никто не замечает, что начался новый год, что началась новая жизнь, никто ничего не замечает, никого нигде нет, и он переваливает через колеи, утопая по колена в снегу, выбирается на насыпь, белым массивом нависающую теперь над железнодорожным полотном, и перед ним открывается целый мир – до краёв засыпанный снегом. И его сразу же хочется пройти с начала и до конца. И он скатывается по насыпи, перебегает через лесополосу, бредёт сквозь снег, что становится всё глубже. Спускается в долину, мимо снежных холмов, в очертаниях которых угадывается фундамент недостроенного завода, и выходит в открытое поле, что тянется аж до неба, сколько хватает глаз. Идёт бесконечно долго, утратив чувство времени и пространства, ощущая вокруг себя только снег и солнце, которое всё выше поднимается в январском небе. А когда устаёт, падает прямо в снег, проваливается в него лицом, дотрагивается до него губами, обжигается им, потом переворачивается на спину и смотрит в небо – бесконечно высокое, совершенное. И тут замечает облако – первое, единственное в этом совершенном блестящем пространстве. Откуда оно, с недовольством спрашивает он сам себя, поворачивает голову и видит, что с юга, от моря, наступают тучи, закрывают собой горизонт и через какое-то время обязательно будут здесь – над ним, у него над головой. Он зябко поводит плечами и чувствует, что лежать на снегу не так уж и уютно, что пальцы рук успели замёрзнуть, что снег на обшлагах пальто превратился в ледяную плёнку. Пора возвращаться, говорит он сам себе. Чёрта с два, сразу же себе и отвечает. Ещё чего, прибавляет менее уверенно. Только не сегодня. Сегодня меня никто и ничто не сможет остановить. Сегодня я научусь любить и воспринимать этот мир таким, какой он есть. И он, мир, пусть тоже учится меня любить.

Встаёт и отправляется дальше – по глубокому, нетронутому снегу. Идти, правда, становится всё труднее. И ноги в зимних невысоких ботинках мёрзнут и ноют. Нужно возвращаться, напоминает он себе, уже немного нервничая. Ещё чего, снова резко сам себе отвечает. Ну хорошо, начинает сам с собой торговаться, давай, дойдёшь вот до этих деревьев – и назад. Посмотрим, небрежно отмахивается сам от себя. Идёт, вытаскивая ноги из снега. Деревья наползают медленно, никуда не спеша. Становится всё холоднее. Тучи, наконец, дотягиваются до его долины, закрывают собой солнце. Сразу становится серо и хмуро. Но он уже добрался до деревьев и победно стоит на склоне, глядя на замёрзшее русло реки внизу. Река! – радостно кричит сам себе, – дошёл до реки! Прекрасно, нервно отвечает сам себе, а теперь назад, домой. Да подожди, не соглашается с собой, спущусь к реке – и потом назад. Не надо, возражает себе, возвращайся домой. Да ладно, не слушается себя: туда и назад.

И скатывается по склону вниз, достигает берега, поросшего мелким камышом, выбегает на середину реки. Победно вскидывает вверх руки – к свинцовому небу, с которого начинает сыпаться снег. Э-э-э! – победно кричит и тут же проваливается под лёд. За толстым слоем снега не замечает, что лёд совсем тонкий, особенно посреди русла. Даже испугаться не успевает. Хорошо, что река оказывается мелкой и илистой – так что он стоит по пояс в ледяной воде, испуганный, беспомощный. И всё сразу понимает: пока отсюда выберется, пока доберётся домой – успеет стемнеть. И дойдёт ли он, мокрый и замёрзший, по тёмным, глубоким снегам – ещё большой вопрос. И вот тут он начинает паниковать.

Долго-долго, бесконечно долго бредёт по снегу, не чувствуя ни рук, ни ног, из последних сил заставляя себя не останавливаться, выбираться из очередного сугроба, выбредать на очередной холм, идти, идти, не останавливаясь, только не останавливаясь. Оглядывается и видит гладкий серый фон, разворачивающийся вокруг, обступающий его, не давая ни единого шанса на спасение, и от этой неохватной серости ему становится так жутко, что у него откуда-то появляются новые силы, и он начинает бежать, бежать и плакать, время от времени оглядываясь назад и с ужасом замечая, как там, за спиной, на горизонте, появляются чёрные точки – одна, две, три, четыре, пять – и начинают расти, двигаясь в его сторону. Он ещё не может различить, что это, но уже понимает ясно и отчётливо: во что бы то ни стало нужно бежать, нужно бежать от этих точек на сером фоне, потому что это движется его смерть, и ни в коем случае нельзя ей дать себя догнать. Это всё, что необходимо: не дать себя догнать, попробовать вырваться из этого серого глубокого месива, добраться домой, попробовать перехитрить собственную смерть.

Потом, проваливаясь всю ночь в жар и простуду, чувствуя, как тело горит и голова взрывается от тяжести, он проклинает всё на свете, проклинает себя за легкомыслие, проклинает собственную наивность, проклинает мир за обольщение. Проклинает и понимает, что этот зимний привкус гибели, ледяное дыхание страха и небытия будут сопровождать его до самой смерти, которая на этот раз промахнулась, хотя вряд ли откажется от своих прав, понимает, что нет, смерть ни от чего не отказалась, что она умеет ждать и догонит его именно в такую пору – в глубоких снегах, под свинцовыми небесами, меж холодных разливов рек. Однажды это у неё обязательно получится, стоит только ему расслабиться и забыть о её присутствии и скрытой обиде. Поэтому всю жизнь теперь придется ходить с этим страхом перед снеговой безвестностью, перед ледяными пустотами. Но сначала всё равно необходимо выжить. Потому что мёртвые не боятся. Вообще не боятся. Ничего. С этим он и засыпает.

– Пашка, – говорит малой, – просыпайся.

Паша резко встаёт. Малой достаёт спички, деловито зажигает лампу. Успел обуться. Паша сонно поводит головой. Находит очки, упавшие с носа, пока он спал, надевает их.

– Где хозяин? – спрашивает.

– Ушёл, – отвечает малой.

– Как ушел? – подхватывается Паша. Сдаст, паникует он. Точно сдаст.

– Он в гараж пошёл, – словно читает его мысли малой. – Машину прогревает. Отвезёт нас на автовокзал. Собирайся.

И выходит во двор. Паша идёт в соседнюю комнату, находит свою одежду, берёт ботинки. Куртка просохла, ботинки тоже более-менее сухие. Одевается, шнуруется, подхватывает рюкзак, выходит. В коридоре наталкивается на хозяйку. Та испуганно прижимается к стене. Паша осторожно проходит мимо, ощущая запах хозяйственного мыла. Словно она его ела, это мыло. Паша выходит, так и не попрощавшись.

Синий жигуль, третья модель. Сгнившие крылья, залепленные пластилином. Сверху пластилин покрыт слоем краски. Но всё равно впечатление такое, будто жигуль пластилиновый. Сиденья рядом с водителем нет: очевидно, хозяин возит на машине какую-то зелень и овощи с огорода, поэтому одно кресло просто выбросил. Паша с малым залезают на заднее сиденье. Хозяин натянул зимние сапоги, надел бушлат. На Пашу не смотрит. Идёт, открывает ворота, садится за руль. Долго роется в карманах, будто оттягивая отъезд, потом всё же трогается. Выезжает за ворота, осторожно втягивается в уличный туман. Паша сидит у него за спиной, разглядывает складки на шее, седые немытые волосы, выбивающиеся из-под чёрной шапки. Малой развалился рядом, вытянул ноги вперёд, с интересом рассматривает, что там происходит, за окном. А за окном не происходит абсолютно ничего. Улица пустая и тёмная, и туман эту темноту только подчёркивает. Водитель не включает фары, едет вслепую – медленно, но уверенно, дорогу, похоже, знает, по улице движется, как по коридору собственного дома. Даже ямы старается объезжать. Доезжают до перекрёстка, притормаживают. Водитель насторожено разглядывает туман, аж принюхивается к нему, наконец, решается и поворачивает налево. Проезжает сотню метров, притормаживает, начинает креститься.

– Ты шо? – удивлённо спрашивает его Паша.

– Церковь там, – объясняет водитель, кивая в темноту.

Паша выглядывает в окно. Ясное дело, никакой церкви не видит. Малой поворачивается к нему, весело подмигивает, мол, а ты что не крестишься? Паша улыбается в ответ. Въезжают в поле, туман расползается, как старый ботинок. Водитель жмёт на газ.

– Пост убрали, – объясняет водитель. – Там, на выезде стоял.

– Чей хоть пост? – спрашивает Паша.

– Ну, этот… – запинается водитель. – Ваш, – решается. – Два дня как отошли.

– Угу, – холодно говорит на это Паша, мол, надо было – вот и отошли, тебя забыли спросить.

Водитель так и понимает. Едет молча, не сводя глаз с чёрного асфальта. Дождь стихает. Становится совсем тихо: всё наполнено чернотой, всё ею залито. Через какое-то время действительно подъезжают к трассе. Сбоку торчит погнутый металлический указатель. Водитель притормаживает, выключает двигатель, выходит, идёт вперёд.

– Куда это он? – интересуется Паша.

– Чёрт его знает, – отвечает малой. – Может, решил сбежать.

– А машина? – удивляется Паша.

– Да он тебя так боится, что готов и машину бросить, – смеётся малой.

Внезапно в окружающей черноте проступает луна – большая, ярко-жёлтая. Оказывается, всё это время она так и висела над ними, просто за облаками её было не разглядеть. А тут облака разошлись – и она вывалилась прямо на них, и всё вдруг стало видимым и близким. Будто в детской спальне кто-то включает свет, чтобы разогнать страхи и убедиться, что под кроватью нет никаких чудовищ. Паша с малым замечают водителя: тот растерянно стоит на трассе и смотрит по сторонам. Но вокруг пусто, никто никуда не едет, никому никуда не нужно. Только погнутый знак напоминает о том, что до бывшей границы отсюда не так и далеко, час времени – и ты там. Только что там делать? Водитель возвращается, тяжело падает в своё кресло, вздыхает, постанывает, пытается вызвать общее сочувствие. Но не вызывает. Поэтому выезжает на трассу и поворачивает направо. А там уже включает свет и разгоняет свою тройку на полную, словно боится не успеть. Гонит, не обращая внимания на ямы, выжимает из машины всё, что в ней осталось. Через какое-то время из темноты выползает террикон.

Паша узнаёт городок. Шахту, мимо которой они проезжают, не прикрыли, так что какая-то жизнь продолжается. До их станции отсюда совсем близко, километров тридцать, если по трассе. Если огородами – дальше, конечно. Проезжают террикон, пустые дачные домики, впереди появляются пятиэтажки. Водитель притормаживает.

– Всё, – говорит, – дальше не поеду.

– Да ладно, – пытается заохотить его Паша.

– Там военные, – качает головой водитель. – Не поеду.

– Я поговорю с ними, – заливает Паша. – Не бойся, там свои.

– Нет, – решительно мотает головой водитель. – Идите пешком.

– Да оставь ты его, – вдруг откликается малой. – Ему же ещё возвращаться. Пусть едет.

Водитель дёргается, чтобы ответить, но не решается – втягивает голову в плечи, терпеливо молчит. Пашу вдруг отпускает – действительно, думает, чего я на него давлю? Что я про него вообще знаю? Он же мог завезти нас прямо в комендатуру. Но не завёз, не кинул. Что я начинаю?

– Ладно, – говорит Паша водителю. – Не злись. Всякое бывает.

Водитель в знак согласия кивает головой – Мол, ага, всякое. Выходи быстрее.

– Держи вот, – Паша достаёт консервы, суёт водителю.

Тот хватает банку большими ладонями, не понимает, что это, но хватает.

– Зачем, – смущается. – Не нужно.

– Бери-бери, – настаивает Паша. – После войны разберёмся. Если выживем, – добавляет.

Малой лезет в карман и достаёт шоколадку. Тоже суёт водителю.

– Держи, – говорит снисходительно. – И не злись.

Водитель неожиданно растрогался, даже глаза у него увлажняются. Взволнованно трясёт мешками под глазами, пробует улыбнуться, не выходит.

– Удачи, – говорит Паше и малому.

– И тебе удачи, – отвечает Паша. – И тебе тоже.

Малой выходит, Паша выходит следом, закрыв за собой дверцу. Отойдя, они слышат, как сзади визжат шины: водитель резко разворачивается и жмёт на газ.

– Ты шо, шоколад не съел? – спрашивает Паша.

– С тобой поделиться хотел, – отвечает малой.

Шутит, догадывается Паша. А может, не шутит. Проходят первую пятиэтажку. Проходят мимо школы, мимо чёрного куба торгового центра. Вдруг из-за центра выскакивает бэтээр, нагруженный людьми и вещами, Паша с малым испуганно приседают. Но бэтээр исчезает за следующей пятиэтажкой. Словно его и не было. И что делать дальше – они не знают. Нужно идти в сторону автовокзала, вслед за бэтээром. Ну или оставаться здесь, посреди улицы. Посреди улицы оставаться им не хочется, так что заворачивают за пятиэтажку и застывают ошеломлённые.

Улица забита военной техникой. Темные от грязи машины, вымерзшая броня, разнокалиберные легковушки – колонне не видно конца, машины стоят в два ряда, так что между ними не пройдешь, не протолкнёшься. Бэтээр, который они только что видели, стоит с краю, военные с него спрыгивают вниз, в воду, и идут по улице вперёд, проталкиваются через толпу таких же военных, что стоят тут, не зная, куда двигаться дальше. Стоят большими и малыми группами, жгут костры, греются, толкутся возле домов, сидят или лежат на лавочках, прячутся в темноте. Дома тёмные и неживые, хотя, если присмотреться, можно заметить за занавесками и одеялами, повешенными вместо штор, чьи-то насторожённые глаза, чьи-то лица, которые, почувствовав на себе взгляд с улицы, сразу же прячутся в глубине помещений. Паша с малым стоят в начале улицы и понимают, что нужно пройти через эту выстуженную толпу, что лучше держаться военных, чем переться по чёрному пустому городу в неизвестном направлении. Что они нам сделают? – убеждает себя Паша. У меня в паспорте такой же флаг, как над их танками. Я учитель, наконец, вспоминает он. Я мог бы учить их детей. Точно, мог бы, думает он и идёт вперёд. Малой держится рядом.

– Паспорт хоть не потерял? – спрашивает малой. – Если прописку спросят?

– Думаешь, поможет? – тоже спрашивает Паша.

– Может, и поможет, – допускает малой. – А может, и нет, – добавляет спокойно.

Паша замечает, как у малого за эти дни изменился голос: разговаривает спокойно, не спеша. Так, будто действительно ему, Паше, доверяет. Теперь бы ещё домой его довезти, думает Паша, присматриваясь в темноте к военным. Военные на них внимания не обращают, разговаривая между собой, о чём-то друг друга спрашивают, что-то объясняют. Иногда вспоминают чьи-то позывные и сразу замолкают, словно не хотят об этом говорить. Иногда ссорятся, заводятся, хрипло что-то друг другу доказывают. Тогда кто-нибудь берёт особенно заведённого за плечи, оттаскивает в сторону, хватает за голову, смотрит в глаза, говорит что-то успокаивающее. Но все: и те, что успокаивают, и те, кого успокаивают, – говорят громко, кричат, словно они на стадионе во время матча. Почему они кричат, не понимает Паша. Зачем? Возможно, предполагает он, хотят быть более убедительными, поэтому и перекрикивают один другого. Дети так делают всегда, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы заставить слушать себя: начинают кричать, забивая всех собственным голосом. Вот и они – как дети, думает Паша, скользя глазами по сухим от холода лицам, по небритым скулам, по нечёсаным чубам. И вдруг замечает засохшую струйку крови под ухом у одного из бойцов – совсем молодого, лет восемнадцати, который держит в руках железную кружку с чем-то горячим и не столько пьёт, сколько просто греет руки о раскалённый металл. И тоже кричит, кричит прямо в кружку. У детей кровь из ушей не идёт, думает Паша и всё понимает. Они же контужены. Они же тут все оглохли. Вот и кричат теперь, будто дети, слушающие громкую музыку в наушниках и не понимающие, что этой музыки, кроме них, никому не слышно. Так и есть, контуженые, вышли из боёв, пытаются понять, что произошло, что будет дальше, пробуют куда-то дозвониться. Точно, вспоминает Паша, тут связь есть, нужно позвонить отцу, сказать, где мы, успокоить. Он достаёт телефон. Тот медленно помирает, но ещё светится. Появляется одна чёрточка, потом другая. Можно попробовать. Паша набирает отца. Долго ждёт. Набирает ещё раз. Малой стоит, терпеливо ждёт, понимает, кому именно пробует дозвониться Паша. Неожиданно отец отвечает. Его совсем не слышно, к тому же вокруг Паши стоит крик и гвалт, и отец должен бы напрячься, заслышав в трубке весь этот шум. Но тут связь обрывается. Паша прячет телефон и осторожно, чтобы не привлекать внимания, прокладывает себе путь, продвигается от группы к группе, ловит боковым зрением отдельные движения и цвета. Земля на берцах, кровь под ногтями, давно не стираный камуфляж, перестуженные на ветру голоса, щетина на лицах: бросается в глаза, что последние дни они проводили под открытым дождливым небом, и теперь им тоже некуда спрятаться от дождя, который снова обступает высокое январское небо. Кто-то поправляет хворост в кострище, высоко вздымаются искры, бойцы пихают руки прямо в огонь, пахнет дымом и потом, ношеной одеждой и соляркой. Где-то за городом, в темноте, начинает ритмично разрываться, бойцы машинально поворачиваются в ту сторону, напряжённо слушают, но быстро теряют интерес, возвращаются к огню, к своему крику. Облака относит в сторону, дождь в который раз за сегодня стихает, над длинным рядом пятиэтажек зависает луна, заливая золотом холодное железо машин. Возле одного из подъездов толкутся женщины в пуховиках, принесли кастрюли с чем-то съестным, разливают густое тёплое варево в одноразовые глубокие тарелки, раздают военным, плачут. Военные немного недоверчиво обступают их, берут в руки горячую пластиковую посуду, не ощущая температуры, благодарно что-то отвечают женщинам, успокаивают. Едят быстро, словно боятся, что придется всё бросить и снова куда-то бежать, глотают горячий харч, не разжёвывая. В одном месте стоит старая маршрутка, изрешечённая пулями, с выбитыми окнами и с выломанной дверью, стоит поперёк тротуара, нужно обходить, прижимаясь к дому. В проёме от выбитой двери сидит пожилой военный, у его ног на земле разведён костерок, так и греется – на ступеньках, не вылезая из маршрутки. Суёт в огонь тяжёлые берцы, замечает Пашу с малым.

– Эй, – машет рукой, – подойди.

Паша делает вид, что не слышит, тянет малого за собой, хочет проскользнуть между домом и маршруткой. Мол, такой шум, и столько народа, я просто не услышал, я пойду, не нужно меня трогать. А шум действительно стоит такой, что не слышно собственных шагов и не слышно этого противного чавканья мокрых ботинок в холодных лужах. Но военный думает, похоже, не так. Совсем иначе он думает.

– Земляк, – кричит хрипло, как старому знакомому.

Паша останавливается. Вопросительно смотрит, мол, что надо? Военный снова машет рукой: давай сюда, показывает. Паша с малым переглядываются, подходят.

– Что, земляк? – кричит военный. – Курить есть?

Морщины на лице, будто его лицо долго мяли. Волосы седые и короткие, кажется даже, что это у него такой череп – металлически-седой, из холодного железа. На вид под шестьдесят, камуфляж висит, живот стянут ремнём. На плечах шуба. На Пашу с малым смотрит невидящим взглядом, будто глядит на них, а видит что-то своё. И кричит при этом. Хрипло, надорвано.

– Курить есть? – переспрашивает.

– Не курю, – отвечает Паша.

– Что? – не понимает его металлоголовый. – Не слышу ничего, земляк, контуженый я.

Говорит на суржике, прыгая через слово с русского на украинский.

– Ты, – говорит, – не спеши, я по губам читать буду.

– Не курю, – говорит Паша. – Я не ку-рю.

– Не куришь? – догадывается военный.

Паша отрицательно машет головой.

– А что так? – разочарованно спрашивает военный.

– Вредно, – медленно тянет Паша.

– Вредно? – догадывается военный. – Это точно, вредно. Ну а ты? – спрашивает малого.

– Что я?

– Куришь?

Малой какое-то мгновение колеблется, скашивает глазом на Пашу, потом делает шаг вперёд, достаёт сигареты, протягивает военному. Тот достаёт одну, потом, подумав, ещё одну.

– Да ладно, – кричит малой, – забирай все. Я бросил.

– Бросил? – догадывается металлоголовый. – Молодец. А ты кто, земляк? – военный закуривает от огня и переводит взгляд на Пашу.

Паша смотрит на огонь, на сигарету в его чёрных и тоже каких-то металлических пальцах, на малого, греющего руки над костром, и становится ему тепло и спокойно.

– Учитель, – говорит он военному. А потом медленно повторяет: – У-чи-тель.

Металлоголовый замирает. Сигарета так и торчит из угла губ, дымит, осыпается пеплом. Сощуривается, будто смотрит на яркий свет. Взгляд становится твёрдым. Паша сразу же холодеет. Что не так, думает. Что я сказал не так?

– Учитель, – повторяет он. – Каникулы у нас.

Но военный его, похоже, не слушает. Встаёт, спрыгивает в лужу, поправляет шубу на плечах.

– Давай, – говорит, – учитель, заходи.

– Зачем? – не понимает Паша.

– Заходи-заходи, – повторяет металлоголовый.

Паша колеблется, бросает взгляд на малого. Но тот, кажется, ничего не замечает: присел к огню, греется. Ну и Паше нечего бояться. Обходит костёр, хватается за ручку, встаёт на ступеньку. Военный слегка подталкивает его в спину, поднимается следом.

Пахнет мокрой овчиной, будто тут грелись овцы. На самом деле на рваных сидениях горой лежит верхняя одежда: шубы, тулупы, пуховики. Торгуют они ими, что ли, удивляется Паша и идёт дальше. Дальше на полу стоят ящики с патронами, несколько Калашниковых, сапёрные лопатки – всё это свалено прямо в проходе, нужно перешагивать. И под ноги нужно смотреть: мало что там ещё лежит, в этой свалке. Военный идёт за ним, насторожённо поглядывая в разбитые окна, молчит. Паша в конце концов не решается лезть через колючее горелое железо, убирает с кресла металлическую коробку, садится. Военный тёмной тенью нависает над ним, от него несёт мокрой шерстью. Паше приходит в голову, что этот запах его просто преследует последние дни. Как будто его пытаются подстеречь мокрые изголодавшиеся псы, принюхиваются к нему из темноты, наседают, не отступают. И горы домашнего скарба тоже все эти дни сопровождают его. Одежда, посуда, сломанная мебель, мокрые книги, похожие на битую птицу под дождём: чужой быт лежит беззастенчиво, словно кто-то сорвал покровы, содрал обои и оголил старые стены, и заметной стала каждая прожилка, каждый слом и трещина. И выглядит весь этот чужой быт так печально, так безнадёжно: и одежда – ношеная и застиранная, и книги – пожелтевшие от времени и нечитаные, и посуда – дешёвая, некрасивая, из такой посуды и есть можно только что-то недожаренное или пригоревшее. В тёплых домах, куда чужому не попасть, всё это, может, и имело пристойный домашний вид: всё-таки своё, собственное, то, к чему привыкли, а вот теперь – вырванное из привычного пространства, вынесенное под дождь, присыпанное пеплом – всё это сразу утратило какую-либо ценность, и одежда пахнет бедностью и неустроенностью, и посуда блестит в свете фар неотмытым жиром, и мебель похожа на скелеты, выкопанные из мокрого январского грунта. И запахом этим пропитывается всё вокруг, так что не отмыться теперь и не отчиститься.

– Так ты учитель? – переспрашивает для чего-то военный.

Паша молча кивает головой. Что говорить, думает, если он всё равно ничего не слышит.

– Школа твоя где? – спрашивает военный, склонив к Паше свою металлическую голову, будто хочет его протаранить железным лбом.

– На-стан-ци-и, – пропевает ему Паша.

– Станция наша, – отвечает военный, не отводя от него глаз.

– Да, – соглашается Паша, – наша, а как же.

Военный молчит. Продолжает смотреть. Паше снова становится не по себе, будто он снова сказал что-то не то. Какое-то время молчат оба. Первым не выдерживает, конечно же, Паша.

– Наша, – говорит громко, глядя военному прямо в глаза. – Станция – наша!

– Угу, – отвечает военный, и взгляд его сразу расфокусируется, словно он вспоминает что-то неприятное, но очень важное.

Убирает с кресла металлические коробки, бросает их на гору железа, садится напротив Паши.

– Так ты местный? – спрашивает.

Паша утвердительно кивает.

– Шахту нашу знаешь? – показывает военный за окно.

– Ну, – утвердительно отвечает Паша.

– Так я там работал, – объясняет металлоголовый. – До войны, – уточняет. – Десять лет, – прибавляет. – Десять лет назад приехал сюда, – говорит он, но откуда приехал, – не говорит.

– Откуда приехал? – спрашивает его Паша.

Военный в ответ доброжелательно улыбается. Не слышит. Или делает вид, что не слышит.

– Ясно, – говорит на это Паша.

Ну а что ещё на это скажешь?

– Ты дома был? – спрашивает Паша.

– Что? – насторожённо переспрашивает военный.

– Дома, говорю, был? Заходил к своим? – спрашивает Паша медленно.

Военный замирает. И взгляд его застывает, словно разлитое в формы олово. Не нужно было про это спрашивать, догадывается Паша.

– Да нет никого дома, – говорит военный. – Уехали все.

Куда уехали – опять не говорит. Но Паша на этот раз и не спрашивает.

– Уехали, вот, – повторяет металлоголовый. – А я в музее был, утром. Ты учитель, да?

– Учитель, – громко соглашается Паша.

– Возьмёшь это с собой, – говорит металлоголовый.

И лезет куда-то под кресло, роется в железе, находит сумку от противогаза, достаёт оттуда нож, суёт его Паше рукояткой вперёд, продолжает копаться дальше. Паша держит в руках нож, замечает на лезвии рыжие сгустки крови и думает: что же он ещё достанет? А военный достаёт что-то тяжёлое, завёрнутое в газету с рекламными объявлениями, и Паша понимает, что это может быть что угодно: возможно, кусок динамита, возможно, вырезанная вот этим ножом печень неприятеля – что угодно. Военный не спеша разворачивает свёрток, слой за слоем, будто срывает бинты с засохшей раны, и достаёт оттуда кусок угля, облепленный влажным грунтом.

– Знаешь, что это? – кричит, суя кусок Паше под нос.

– Уголь? – недоверчиво спрашивает Паша.

– Уголь! – кричит, не соглашаясь, военный. – Дай сюда!

Забирает у Паши нож и начинает счищать с камня налипшую землю. Затем протягивает камень Паше.

– Видишь? – спрашивает.

Паша присматривается в сумраке, поправляет очки. Камень и камень.

– Не вижу, – признаётся.

– Папоротник, – кричит военный. – Это папоротник.

Паша возвращается к разбитому окну и под густым жёлтым светом луны замечает узоры – еле заметные, словно прорисованные грифелем, вытесненные на твёрдой каменной поверхности. Трогает пальцами и чувствует эти холодные каменные рубцы, чувствует тонкие впадины и срезы на поверхности камня. Какие удивительные рисунки, думает, кто мог всё это начертить?

– Это папоротник, – повторяет металлоголовый. – Ему миллион лет. Вот тебе сколько лет? – спрашивает он Пашу.

– Тридцать пять, – растерянно отвечает Паша.

– А ему – миллион, – напоминает военный.

– И шо? – не понимает Паша.

– И хоть бы шо, – объясняет ему военный, как маленькому. – Миллион. Мы с тобой ещё не родились, а ему уже был миллион лет. Мы с тобой сдохнем, а он и дальше будет где-нибудь лежать. История, понимаешь? Вот это – история. А мы с тобой – не история: сегодня мы есть, завтра нас не будет. Это я в музее взял, – объясняет.

– Для чего? – не понимает Паша.

– Для чего что? – с нажимом переспрашивает его военный.

– Для чего взял? – поясняет Паша. – Пусть бы лежал в музее.

– Так нет музея, – терпеливо кричит ему военный. – Разбили его. Один мусор остался. Да и тот расплавился. А вот папоротник уцелел. Ты же учитель, правда? – переспрашивает он, словно забыл.

– Ну, – отвечает Паша раздражённо.

– Возьми, – показывает военный на камень. – У вас же там есть какой-нибудь музей. Или кабинет географии. Пусть там будет. Ему же миллион лет. Не гнить же ему в земле. Ладно?

– Ладно, – кричит Паша.

– Возьмёшь?

– Возьму.

– Ну, спасибо, – с облегчением выдыхает металлоголовый, прячет нож куда-то под кресло и вытирает руки мокрой газетной бумагой. – Спасибо.

Выходят на воздух. Паша трогает малого за плечо. Тот вопросительно поднимает голову, мол, как там, поговорили?

– Поговорили, – объясняет Паша. – Поговорили. Военный подходит, молча жмёт обоим руки. Паша хочет что-то сказать на прощание, но слов не находит, бросает камень в рюкзак, кладёт ладонь малому на плечо, подталкивает вперёд. А когда уже отходят, военный кричит им в спину:

– У меня тётка в музее работала, – кричит. – Теперь вот не будет музея.

– Плохо, – говорит Паша тихо.

– Плохо? – неожиданно понимает его военный.

– Плохо, – не возражает Паша.

– Дальше хуже будет, – заверяет его военный. Поднимается обратно в салон маршрутки, садится у окна, прячет голову в шубу. Спит, догадывается Паша. Или плачет.

Луна плывёт по небу в сторону ночи, оставляя за собой пустоту. Нужно идти, вспоминает Паша, нужно добираться до дома. Пружина остро вжимается в сердце, гонит вперёд, напоминает ему о времени, которого становится всё меньше. Вода в лужах подмерзает, покрывается острой коркой. Малой проскальзывает между стеной и маршруткой, Паша просовывается вслед за ним, идут по улице дальше, между военными, которых становится всё больше: запавшие, воспалённые глаза, пересохшие рты и крик – резкий, громкий, раздражённый, при помощи которого они пробуют понять друг друга. Подъезжает новый транспорт: автобусы, побитые осколками, легковушки, перепачканные глиной, грузовики с боевыми лозунгами на бортах; всё новые и новые бойцы вылезают из кабин, соскакивают из кузовов, выбираются из разбитых окон, всё ощутимей становится запах дыма, запах пота и пороха, всё труднее пробираться вперёд, обходя застывшие фигуры. Но Паша пробирается, настойчиво проталкивается, понимая, что хорошо бы малого накормить и оставить где-нибудь в тепле, и нужно бы найти транспорт и постараться добраться до дома. Потому что если он, Паша, может ещё какое-то время толкаться тут, на мокром ветру, под жёлтой луной, то на сколько хватит малого – никто не знает, и лучше бы не рисковать, не испытывать судьбу. Ведь если с малым, не дай боже, сейчас опять что-то начнётся – просто непонятно, куда бежать и кого звать. Поэтому лучше всего – выбраться отсюда, найти такси, поехать домой, забыть всё это и не вспоминать. Можно всё это забыть? – спрашивает Паша сам себя. Конечно, можно, отвечает себе же. Конечно. Я всё забуду, убеждает себя Паша, и малой тоже забудет. Не нужно ему помнить всего этого, ни к чему ему запах серы и сырого людского мяса, не стоит ему вспоминать эту грязь под ногтями. Человек не должен держать в памяти столько страха и злости. Как с этим потом жить? Он всё забудет, с ним всё будет в порядке, он забудет про интернат, про сиротство, про чувство, с которым просыпаешься в запертом чёрном подвале. Пусть лучше вспоминает что-нибудь хорошее, что не вызывает ненависти и отчаяния. Запах дома, или запах деревьев во дворе, или запах оттепели – январской, длинной, пахнущей рекой. Он будет вспоминать оттепель, уверяет себя Паша, обязательно будет. Никакой крови, никакого металла. И чем сильнее он себя убеждает, тем отчётливее и уверенней понимает: ничего подобного, никто ничего не забудет, никто ничего не оставит в прошлом, и малой, что бы с ним дальше ни происходило, будет тащить за собой эти воспоминания, как сумки с камнями, и этот запах рваной кожи и солёных мужских слёз станет преследовать его до конца дней, и тень интерната будет стоять за его спиной, где бы он ни был, в каких бы солнечных местах он ни оказался. И еда для него теперь всю жизнь будет отдавать интернатской столовой, и сны его будут полниться сиротскими голосами, и женщины ему будут напоминать его подружек из бункера – накрашенных и заплаканных, и ничего он с этим не сделает, и никто ему в этом не поможет. И единственное, что можно сделать – дотащить его сейчас домой, искупать, напоить сладким чаем и положить спать. Пусть отсыпается, пусть спит, сколько сможет, сколько ему будет спаться, сколько его не покинут сны. Завтра всё будет иначе, завтра всё будет как раньше: размеренные дни дома, где каждый занимается своим, где всё на своих местах, где нет ничего лишнего и ничего ненужного. Утра, наполненные домашними хлопотами, работа, к которой привыкаешь, как к привычной одежде: не жмёт, не мешает, носится, пока носится. Тихие вечера, тёмные ночи. Столько во всём этом, оказывается, радости, столько тепла. Стоило попасть сюда, в середину ада, чтобы почувствовать, как много у тебя было и как много ты утратил. Просто нужно поскорее вернуться домой, прекратить наконец это хождение кругами чужой беды, скорее домой, скорее. Паша убыстряет шаг и замечает, что военные тоже приходят в какое-то движение, срываются с места, бегут, обгоняя их, что-то выкрикивая в чёрный воздух. Пашу сразу охватывает паника. Что такое, думает, что случилось, куда они все? И он тоже бежит следом за всеми, стараясь удерживать малого за руку. Все бегут мокрой, раздражённой толпой, всё более нервно толкаясь в спины передних и работая локтями. Выбегают на площадь и наталкиваются на стену из тёмных спин, дальше бежать некуда, площадь забита народом. Больница, вспоминает Паша, городская больница – двухэтажное здание из красного кирпича. Окна побиты осколками и залеплены плёнкой. Окна светятся в ночь, издали больница похожа на лайнер, медленно, не спеша, идущий на дно. Толпа колышется, как камыш на ветру, Паша пробует выбраться, но сзади напирают те, что подошли позже, поджимают их, подталкивают вперёд. И тут сбоку подъезжает камаз, без лобового стекла, с открытым кузовом, и водитель что-то свирепо кричит, так свирепо, что толпа расходится, подаётся назад, уступая дорогу. Камаз проползает через толпу, подъезжает ближе к больничному корпусу, толпа снова надвигается, Пашу с малым выталкивают вперёд, прямо к машине. Из больницы выбегают четверо с носилками и прорываются к кузову, отталкивают тех, кто стоит ближе, те толкаются в ответ, кричат, ссорятся, но не расходятся, словно ждут чего-то важного. Кто-то опускает железный борт – и тут оказывается, что машина нагружена ранеными, и сколько их там – не сосчитать. Паша стоит совсем близко, разглядывает впритык мокрое гнутое железо, воду вперемежку с кровью, разглядывает ботинки, как раз на уровне глаз, чёрные подошвы, подбитые железом, раненые лежат прямо на металлическом полу, на холодном металле. Кто-то вскакивает наверх, принимай, кричит, принимай, блядь, не спи! – и Паша понимает, что кричат именно ему.

– Что? – спрашивает. – Что такое?

– Держи его! – кричат ему сверху. – Блядь, держи его.

– Как?! – паникует Паша.

– За ноги, блядь! – кричат ему.

Паша резко сбрасывает рюкзак, передаёт малому.

– Жди меня здесь! Понял? Жди!

Малой кивает головой, мол, давай, не волнуйся, я тут. Паша подхватывает того, что лежит ближе к нему, тянет за берцы.

– Куда?! – слышит сверху. – Куда, блядь! Не этого! Другого! Бери другого! Живого!

Сначала Паша не понимает, о чём ему говорят, и вдруг до него доходит. Он резко отпускает берцы, они глухо стукаются о железный пол. Машинально смотрит на руки, нет ли крови. Но сверху ему опять кричат:

– Давай! – кричат. – Хули ты спишь?!

Паша подхватывает другие берцы, тащит на себя. Тот, что кричал ему сверху – молодой, толстоватый санитар, в камуфляже и бронике, с крестом из красного скотча, – подтаскивает раненого за плечи, снизу его кто-то сразу перехватывает. Тело падает вниз, на руки бойцов, Паша крепко держится за берцы, не давая им выскользнуть. Неудобно, тяжело, тесно, толпа колышется, но никто не отходит, приходится топтаться по чужим ногам, шаг за шагом пробираясь к больнице. Малого Паша уже не видит, но замечает, как из кузова вниз опускают следующего раненого. Дорогу, кричат впереди, дорогу, блядь! Шаг за шагом продвигаются вперёд, несут эту живую ещё ношу, устремляясь к освещённым больничным ступеням, поднимаются по ним. Кто-то открывает дверь, быстрее, кричит, сюда, быстрее. Паша задыхается, едва не падая на ступеньках, не успевает за передними. Два рослых бойца тащат раненого, подхватив его под руки, Паша бежит, полусогнувшись, сзади, держа его за ботинки. Коридор больницы тоже заполнен военными. Тепло, пахнет грязной одеждой и машинным маслом. Мокрый пол выпачкан глиной цвета крови. Больница бедная, перемонтированная, стены завешены нарисованными от руки плакатами. Окна забиты фанерными щитами, на массивных батареях сохнут половые тряпки. В коридоре вдоль стен стоят носилки. На ближних к двери лежит пожилой военный – голый до пояса, грязное тело, давно не мытая кожа, кровавая перевязка в районе сердца, стоптанные ботинки, рваные камуфляжные штаны, глаза закрыты – наверное, спит. Или делает вид, что спит. Возле носилок на полу – кровавое ведро, рядом коробки с гуманитаркой, похоже, внесли, поставили и забыли. Тащат тело дальше, мимо ещё одних носилок, на которых лежит военный, прикрытый курткой. Паша с боязнью присматривается: дышит, не дышит – не успевает понять, продвигаются дальше, один из передних носком ботинка открывает дверь, затаскивают тело в палату – шесть кроватей, ни одной свободной, двое раненых лежат прямо посреди комнаты на одеялах. В углу кто-то протяжно стонет, над ним нависает женщина в мокром пальто, что-то шепчет, успокаивает, плачет.

– Дальше! – кричит передний, разворачиваясь и перехватывая раненого другой рукой. – Давай-давай! – свирепо кричит на Пашу.

Паша пятится, не выпуская раненого. Не может открыть дверь, приостанавливается.

– Быстрее! – кричат ему. – Быстрее, блядь!

Поворачивается, отпускает одну ногу, открывает дверь.

Выпихиваются назад в коридор, куда дальше – Паша не знает, стоит, глядит по сторонам, а в спину ему снова кричат: вперёд, кричат, давай! Хули ты встал?! И Паша бежит по коридору, тащит раненого, чувствует, как свирепо шипят ему в спину, бежит, не зная, где ему остановиться. Подбегает к следующей палате, с носка бьет в дверь, заглядывает внутрь. Но там тоже тела на полу – грязные, измученные, кровавые, – лежат на матрацах, на одеялах, на бушлатах, некуда ступить, поэтому он бежит дальше, по тесному коридору, где кто-то подпирает стену, кто-то сам себе делает укол, сидя на полу, кому-то перебинтовывают голову, на Пашу никто не обращает внимания, и он прокладывает грудью дорогу, прокладывает путь дальше и вдруг видит впереди худого человека в белом халате. Врач, понимает, точно, врач.

– Эй! – кричит. – Эй! Уважаемый!

Уважаемый оглядывается – и Паша даже осекается: белый врачебный халат залит кровью, и вид у врача – ну совсем не «уважаемый», ну просто никак не «уважаемый». Но Паша смотрит на него и повторяет:

– Куда его, уважаемый? – имея в виду своего раненого.

И врач – заметно, насколько утомлённый, вымотанный, даже представить страшно, когда в последний раз спал.

И шёл, очевидно, забиться куда-нибудь в угол и перележать, переждать, поспать хотя бы двадцать минут. И на Пашу смотрит с плохо скрываемым раздражением. Да какое там плохо скрываемым – смотрит на него, как на дерьмо. И готов всё это ему, Паше, выговорить прямо в глаза, как тут вдруг вот это – «уважаемый», и что-то его переключает, и он действительно держится как уважаемый, даже халат свой кровавый поправляет, устало потирает рукой щетину и спрашивает:

– Тяжёлый?

– Нормальный, – бодро отвечает на это Паша. – Килограмм семьдесят.

– Чёрт, – говорит на это уважаемый. – Я спрашиваю, что с ним? Серьёзное что-то? Тяжёлый?

– Уважаемый! – начинают кричать те, что держат раненого за плечи. – Блядь, уважаемый! Ты что, не видишь?! Он сдохнет сейчас! Куда его?!

Врач глядит Паше за плечи, видит тех, двоих, быстро что-то соображает.

– Давай! – говорит. – За мной!

Говорит спокойно, взвешенно, в отличие от тех двоих, которые вместе с Пашей тащат тело. А они тоже, услышав, что он не истерит, замолкают, не кричат, мол, давай, уважаемый, банкуй. И он идёт по коридору, и все раненые, все грязные и оглушённые расступаются перед ним, пропускают его, выражая ему, уважаемому, своё уважение. А уважаемый в ответ тоже кому-то кивает, кого-то хлопает по плечу, с кем- то здоровается за руку. Ручка у него небольшая, сухонькая, лысина широкая, блестящая, ухоженная. Сам тонкий, подвижный, сгорбленный. Халат висит на нём, как на вешалке.

Ботинки вымазаны уличной грязью, да и весь он перепачканный: кровью, йодом, чёрной землёй. Похож на пассажира, что третьи сутки проводит на вокзале, спит на стульях и питается фастфудом, – но доберётся домой – и всё будет нормально: отмоется, отчистится, отоспится. Сейчас главное – решить что-то с ещё одним телом, не дать ему умереть, попробовать его вытащить.

Уважаемый проходит по коридору до конца, открывает какую-то неприметную, крашенную зелёной краской дверь: заносите, кивает. Все поспешно проталкиваются в комнату и понимают, что они в столовой: несколько столов, стулья, окно, из которого, очевидно, больным должны выдавать что-нибудь съестное. И запах разваренной пищи, застоявшейся грязной посуды. Где-то я это недавно видел, вспоминает Паша, где-то такое недавно было. Такое впечатление, что я продолжаю ходить по кругу – от столовки до столовки, от приюта до приюта, из интерната до интерната.

– Блядь, что это? – кричит один из тех, что стоят у Паши за плечами. – Что это?

Но уважаемый не слушает, он уже куда-то звонит. И связь у него, сука, есть, думает Паша, и звонка его, сука, кто-то ждёт, поскольку он сразу же начинает отдавать в трубку указания, разговаривает с какой-то Лидой, что-то объясняет, что-то подсказывает, просит не медлить, советует не сомневаться. После выключает телефон и поворачивается к команде.

– Что вы его держите? – говорит раздражённо, но негромко, словно экономя силы для будущего скандала. – Давайте, кладите.

– Куда? – никто его не понимает.

– На столы, куда! – взрывается наконец уважаемый. Всё-таки и у него нервы не железные.

– Как на столы? – растерянно переспрашивает один из тех, кто нёс раненого, невысокий толстяк с седым ёжиком на большом черепе. – Может, его в операционную?

– В операционную ты попадёшь дня через два, – холодно отвечает ему уважаемый, снова взяв себя в руки. – Клади, я сказал.

И они сдвигают вместе два стола, и осторожно опускают на них бойца. И тут в столовую вбегает медсестра, с простынями и какими-то медицинскими инструментами. Бойца осторожно поднимают, растягивая под ним простыню. Уважаемый достаёт ножницы и начинает разрезать на нём свитер – от горла до живота, словно какие-то аппликации вырезает. В какой-то момент останавливается, поднимает глаза на толстяка, потом на его напарника, затем – на Пашу. На Паше задерживает взгляд.

– Ты, – говорит твёрдо и сухо, словно сообщая что-то неприятное, но неотвратимое, – ты держи вот здесь.

И показывает на свитер. Паша хватается за свитер, тянет на себя.

– Аккуратнее, – велит врач. – Кровь засохла. Сейчас будет больно.

Причём говорит он об этом не раненому, а именно Паше. Будто именно Паше будет больно. Продолжает резать, потом резко и коротко срывает свитер с раны. Боец вскрикивает и вскидывается всем телом.

– Держи его! – кричит уважаемый Паше. – Держи, чтоб не свалился!

Паша вцепляется бойцу в руку и старается отвести взгляд, чтоб не видеть засохшее кровавое мясо.

– Не спи! – окликает его уважаемый. – Держи крепче!

И Паша – хочешь не хочешь – вынужден смотреть.

Раненый – совсем подросток, наверное, и двадцати нет. Голый череп, на подбородке царапина от бритвы: похоже, брился в темноте. Острый нос, тёмные глаза, которые он зажмуривает от боли. Под свитером тельник. Тяжёлый армейский ремень, камуфляжные штаны, берцы. И рана под горлом. Когда закашливается – по тельнику стекает кровь. Поэтому он задерживает дыхание, как под воду ныряет. А выдыхая, всё равно срывается на кашель, снова выплёскивая кровь. И Паша смотрит на эту кровь зачарованно, не отводя глаз, смотрит на нежно-малиновые капли, въедающиеся в ткань, на тёмную корку, подсыхающую вокруг раны, на порезанную плоть, через которую из раненого уходит жизнь.

– Режь тельник, – говорит уважаемый. – Не стой, режь!

Даёт ему ножницы, а сам достаёт шприц и какие-то ампулы, начинает со всем этим возиться. Паша неуверенно берётся за ткань, не знает, с чего начинать. Замирает.

– Режь, – сухо командует уважаемый.

И он режет. Распарывает тельник до живота. Кожа у бойца белая, холодная. Волос на груди совсем нет. Розовая кровь на таком фоне выглядит особенно ярко. И её становится всё больше и больше. Боец тяжело глотает воздух, видно, что дышать ему трудно, закатывает глаза, хватает рукой пустоту. Паша перехватывает его руку, сжимает его ладонь, сейчас-сейчас, говорит, подожди, сейчас.

Уважаемый резко поворачивается со шприцем в руке, наклоняется, вгоняет иголку в тело. Боец вздрагивает, пробует вырваться.

– Держи! – кричит уважаемый зло. – Держи его.

Паша наваливается телом на раненого, стараясь, тем не менее, сильно не давить. А уважаемый начинает колдовать над раной, обрабатывая её чем-то, от чего боец снова вздрагивает и начинает громко плакать. Паша наседает на него всем телом, отводит глаза, смотрит в сторону, чтобы не видеть, как из тела вытекает кровь. Раненого передёргивает, он даже начинает просить, мол, не нужно, не трогай, не нужно, но снова закашливается. Паша чувствует, как напрягается его грудь, но держит, не отпускает. Толстяк с напарником тоже отводят взгляды, не выдерживают, разворачиваются, исчезают в коридоре. Уважаемый что-то тихо говорит медсестре, та достаёт металлическую коробку, открывает её, вынимает какие-то щипцы, протягивает врачу. Тот берёт, не глядя, работает автоматически, словно кустарник в саду подстригает. Не спешит, не нервничает. Как будто не сомневается, что всё будет хорошо, что всё окончится счастливо. Пашу его уверенность тоже должна бы успокоить, но почему-то не успокаивает. Почему-то его начинает трясти, начинает знобить, и запах крови становится всё ощутимей, всё навязчивей. Хватает ртом воздух, глубоко дышит, старается успокоиться.

– Что с тобой? – спрашивает уважаемый, копаясь щипцами в кровавом мясе.

– Всё нормально, – коротко отвечает Паша.

– Точно? – не верит уважаемый.

– Точно, – заверяет его Паша.

– Ну и хорошо, – говорит на это уважаемый и вставляет щипцы прямо в разорванное мясо.

Боец вскрикивает и начинает рваться из Пашиных объятий. Паша прижимает его, понимая, что ещё немного – и не выдержит. Но боец сразу опадает, словно дух из него выходит.

– Уважаемый! – кричит Паша, поворачиваясь к врачу. – Что с ним?

– Ничего, – отвечает уважаемый. – Отпустило его по ходу.

– И что теперь? – не понимает Паша.

– Да ничего, – раздражается уважаемый. – Пусть лежит.

– Он жить будет? – продолжает допытываться Паша.

– А чёрт его знает, – просто отвечает уважаемый. – Будет, – добавляет, подумав.

И тут ему звонят. Уважаемый лезет кровавой рукой в карман, достаёт айфон. Проводит пальцем по экрану. Оставляя кровавый след, слушает.

– Так, – говорит. – Ну и что? – спрашивает. – Тяжёлый? А без меня нельзя? Хорошо, – соглашается. – Сейчас буду.

И начинает складывать инструменты. С холодным металлическим стуком кидает их в коробку.

– Вы куда, уважаемый? – спрашивает Паша.

– В операционную, – отвечает уважаемый невозмутимо.

– А с этим шо? – начинает паниковать Паша.

– Подержи его, – советует уважаемый. – Чтобы он не свалился. Подержи. Я там закончу – приду, посмотрю его, – показывает он на раненого.

И выходит. Медсестра тоже выходит, даже не обещая вернуться. Паша стоит над раненым, держит его за руку, не знает, что делать. В коридоре крик, беготня. А тут тусклый свет, запах столовки и вот этот пацан на столах. Затих, молчит. Свежая повязка на горле пропитывается кровью.

Паша рассматривает комнату. Кафельный пол, белёные стены. Как в морге. И ещё кран на стене, перемотанный тряпкой, как забинтованный палец. И вода, капля по капле, капает в раковину. Гулко и ритмично. До раздражения, до злости. Отзываясь эхом где-то в черепе. Паша пробует отвлечься, но не может: такое впечатление, что капли стараются пробить ему череп. Капля за каплей, капля за каплей. Методично и смертельно. Сколько можно, не выдерживает Паша и порывается к крану. Но в то же мгновение раненый хватает его за руку – крепко и хищно.

– Стой, – тяжело шевелит губам. – Стой, не уходи.

Хочет сказать что-то ещё, но закашливается, начинает захлёбываться, долго тяжело и прерывисто дышит.

– Подожди, – говорит Паше. – Ты кто?

Говорит на украинском, более того – на чистом украинском. Похоже, студент.

– Учитель, – объясняет Паша.

– Местный? – разговаривать парню совсем тяжело, но он говорит, напрягается.

– Со станции, – отвечает Паша.

– Тут что делаешь?

– Длинная история.

– Ясно, – говорит на это раненый, ничего не понимая. – Послушай, учитель, как тебя звать?

– Паша, – отвечает Паша.

– Послушай, Паш, у меня где-то телефон есть. Позвони моим.

– Зачем? – не понимает Паша.

– Скажи, что у меня всё нормально.

– Так сам и скажи, – предлагает Паша.

– Ты что, идиот? – резко спрашивает его раненый и снова закашливается.

Кашляет хрипло и глубоко, словно у него сердце встало поперёк горла. Паша придерживает его за локоть, ждёт. Боец переводит дыхание, смотрит Паше прямо в глаза.

– Ты идиот? – повторяет вопрос. – Как я таким голосом им что-либо скажу?

– Ну, просто скажи, что ты в больнице.

– Ты что? – снова обижается раненый. – Они даже не знают, что я тут. У тебя семья есть? – спрашивает.

– Есть, – отвечает Паша. – Племянник есть.

– Угу, – говорит на это раненый. – Давай звони.

Паша колеблется, но раненый смотрит на него твёрдо.

И за руку держит тоже твёрдо, не отпускает. Тогда Паша лезет в карман его штанов, действительно находит там простенькую нокиа.

– Какой номер? – спрашивает.

– Последний набранный, – отвечает боец. – Звонил им как раз перед тем, как прилетело. Набирай.

Продолжает держать Пашу за руку, хотя Паша чувствует, что держит уже не так крепко: сил становится всё меньше, глаза закатываются, дышит тяжело и прерывисто. Хоть бы не умер тут, думает Паша. Да ещё врач этот, куда он ушёл?

Паша нервничает, находит последний набранный номер, написано «дом», ну вот это он и есть, медлит, думает, что сказать, ничего не придумывает, поэтому просто нажимает.

Боец напрягается, слушает. Гудки идут долго, бесконечно долго. Ну, давай, подбадривает Паша непонятно кого, давай, бери. Ну, где ты? Давай, он тут сдохнет сейчас. Поднимай трубку, давай.

– Не берут, – говорит бойцу с каким-то облегчением.

Ну правда, думает, что бы я им сказал? Пришлось бы что-то сочинять. Не берут значит не берут, думает он и кладёт телефон на стол, рядом с раненым. Но тот снова сжимает Пашину ладонь.

– Стой, – говорит, – учитель, подожди.

Переводит дух, собирается с силами.

– Набирай. Ещё раз.

– Не берут, – поясняет Паша.

– У меня бабушка там, – говорит раненый. – Почти глухая. Она просто не услышала. Давай набирай.

Паше не остаётся ничего другого, как набирать. Жмёт на кнопку, слушает. И замечает, что боец тоже слушает, напрягается. И что слушать ему всё труднее. Да и Паше становится всё тяжелее и тяжелее. Хочется сесть и отдохнуть. Чтоб никого не видеть. Чтоб ничего не слышать. Чтоб забыть все эти звуки и запахи. Забыть вокзал, забыть автобус, разбитую дорогу, лунные пейзажи за окном, несчастных людей, бредущих по январским полям, чёрный, простреливаемый лес, тёмные дома, испуганные голоса. Окна, за которыми нет никакой жизни, перекрёстки, за каждым из которых тебя может поджидать смерть. И всё это сидит в нём, как свинец – тяжело и холодно, тянет его на дно, делает неповоротливым и уязвимым. И капли – капли бьют прямо по темени, отдаются в голове, капля за каплей, будто кто-то издевается над ним, будто кто-то стоит неподалёку и наблюдает за ним, подсмеивается, видит, как ему тяжело, но ничего не делает, не спешит помочь, не спешит взять трубку Ну, давай, давай, ну что ты, просит Паша, ну где же ты? Но никто не отвечает. И раненый совсем угасает, закрывает глаза, ничего не говорит. Только сжимает Паше руку, сжимает, будто просит: давай ещё, учитель, набирай. Паша набирает и начинает считать холодно разбивающиеся капли. Считает, сбивается, снова начинает счёт, перескакивает, опять с начала, упрямо, настойчиво, чувствуя, что пружина не даёт ему дышать, выталкивает из груди его сердце, не даёт сердцу биться, вжимается в него – остро и неумолимо. Ну почему ты не берёшь, ну почему? Давай, возьми, пока он ещё тут, пока он живой, возьми, пока он может услышать, пока не поздно, ну давай. Он же сейчас отойдёт, вот прямо сейчас, закроет глаза – и всё, больше его никто не услышит, больше он ничего не скажет, ещё несколько минут он тут, ему можно что-то сказать, он же не может отойти, ничего не услышав, вот так, на сдвинутых обеденных столах, с перерезанным горлом.

И Паша вдруг ощущает присутствие рядом ещё кого-то – кого-то невидимого, кого-то, кто стоит и настойчиво ждёт. Так, словно чья-то прозрачная фигура стоит тут, ждёт, что-то решает. Кого она ждёт? И за кем пришла? Очевидно, за мной, догадывается Паша, очевидно, это за мной, не упуская меня из виду, идёт она третий день, это от неё так тяжко несёт мокрой псиной, это на меня она охотится, ко мне прицеливается. И вот теперь – самый удобный момент: мы тут одни, больше никого, этот пацан ничего и не заметит, он уже вообще ничего не замечает. Да, именно сейчас, понимает Паша обречённо, именно здесь.

И тут раненый снова сжимает ему руку. Давай, просит, не сдавайся, набирай. И Паша чувствует, как фигура у него за спиной напрягается и обращает наконец внимание на этого пацана, на новую жертву, придирчиво смотрит на него, на что-то решаясь. И как только он, пацан, закроет глаза, как только отключится, как только выпустит Пашину руку – его уже ничто не спасёт. Стоп, говорит Паша, так не может быть, ты пришла за мной, при чём здесь этот пацан? Стоп. И снова давит на зелёную кнопку. Давай, повторяет с отчаянием, давай, где же вы все? Где хоть кто-нибудь? Где вы? Никого нет, никого не слышно. Никого не жалко. Никого, повторяет Паша одними губами, никого не жалко. Никого не жалко, никого. Чувствует, что смерть обходит его, отступает, переходит к другому. Гудки растворяются, время вытекает, воздух разреживается. Уже ничего не исправишь, никого не спасёшь. Шоссе тянется через снеговые поля. Вокруг столько белого, словно все остальные цвета исчезли, остался только белый. Он тянется, сколько хватает глаз, бесконечная белизна, глубокая и неподвижная, аж до горизонта. Белые поля и чёрная проталина трассы, по которой он пытается отсюда выбраться, которая должна его спасти. Бежит, пряча глаза от слепящего белого марева вокруг, бежит, таща за собой всю свою усталость, всю про- моклость и вымученность. Главное – не останавливаться, не останавливаться ни в коем случае. Ты добежишь, добежишь, вырвешься отсюда, проскочишь. У тебя получится, у тебя всё получится. Ещё немного, ещё совсем немного. Асфальт под ногами глухо отдаёт эхом. Снеговые поля подступают, как море во время прилива. Белая-белая поверхность жизни. Белое-белое пространство, в котором никто не поможет. И тут он замечает какое-то движение. Какое-то едва заметное колыхание белого полотна, чуть ощутимое вздрагивание, на которое реагирует сетчатка его глаза. Чёрные точки – одна, другая, третья, четвёртая, пятая – вырисовываются на горизонте, увеличиваются, движутся в его сторону, и он сразу чувствует в этом движении опасность, что-то непоправимое, что-то такое, чем всё закончится, от чего нужно бежать – как можно скорее, как можно дальше. И он бежит из последних сил по чёрному каменному руслу трассы. Бежит и ловит боковым зрением синхронизированные злые движения чёрных точек на белом полотне, замечает, как они увеличиваются, как пульсируют, как рвутся в его сторону, словно реагируют на его тепло. Не смотри, говорит он себе, не смотри, не нужно, просто беги, беги так быстро, как умеешь, сколько хватит сил, сколько осталось у тебя времени, беги и не смотри, приказывает он сам себе. И смотрит. И отчётливо различает тёмных псов на белом фоне: врезаются тяжёлыми тушами в заледеневшее полотнище, выворачивают лапами снежные комья, воют, всё острее чувствуя тёплый запах жертвы. Всё ближе и ближе, всё свирепей и азартней, понимая, что жертва никуда не убежит, никуда не денется, что вот она, впереди, на расстоянии нескольких сильных рывков, ещё немного, ещё какое-то мгновение – и её можно будет накрыть в прыжке, можно будет вгрызться зубами в горло, вот она, пытается вырваться, пытается перехитрить судьбу Он уже чувствует запах мокрой псины, слышит, как проламывается снежная корка под тяжёлыми лапами, глохнет от их хриплого лая, разрывающего тишину вокруг. Сколько их, пробует понять, сколько же их? Один, два, три, четыре, пять – рвётся вперёд, бежит, стараясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, что может спасти или просто отсрочить его смерть. Но пространство пустынно и разреженно, и только белый свет обжигает глаза, и света этого столько, что ничего, кроме него, нет, только свет, только он, и больше ничего. И остаётся только бежать, не останавливаясь, не оглядываясь, сколько хватит сил, сколько будет времени. А сколько у него ещё времени? Сколько? – спрашивает он и начинает считать:

один

два

три

четыре

пять

шесть

семь

восемь

девять

десять

Света становится всё больше, он заливает собой всё вокруг, его уже так много, что он заполняет собой всё. Так, словно жизнь состоит только из света, так, словно в этом свете совсем нет места для смерти.

+

Я уже второй час сижу в коридоре, сначала просто жду, потом хожу, перечитываю плакаты на стене. Это быстро надоедает, достаю телефон, наконец есть нормальная связь, думаю, кого набрать. Набираю Нину. Та, ясное дело, вне зоны доступа. На всякий случай пишу ей сообщение. Мол, у меня всё хорошо, не волнуйтесь. Интересно, она волнуется? Наверное. Она всегда за всех волнуется. Думаю, за это её никто не любит.

Пашка появляется где-то ближе к полуночи, уставший, бледный. Видит меня, садится на пол, мотает головой. Никого не жалко, повторяет, никого не жалко. Я не совсем понимаю, о чём он, сажусь рядом с ним. Кого тебе не жалко, спрашиваю. Никого, повторяет он. Потом поворачивается ко мне. Смотрит долго, смотрит, будто сквозь меня. Улыбается. Узнаёт. Я хлопаю его по плечу. Чаю хочешь, спрашиваю. Он кивает: хочу. Я иду к военным, беру чай, приношу ему. Паша благодарит, держит стаканчик в руке, но не пьёт. Скованные пальцы дрожат. Меня всегда пугали его пальцы, я такого больше нигде не видел. Но главное, конечно, не пальцы, главное – чтоб с ним всё было хорошо. Он за эти дни как-то осунулся, серое лицо, уставшие глаза. Я осторожно дотрагиваюсь до его плеча. Ты нормально, спрашиваю. Он смотрит на меня измученно, поправляет пальцем очки, как он это всегда делает, утвердительно кивает головой.

– Всё хорошо, – говорит. – Ты голодный?

– Голодный, – отвечаю. – Поехали уже домой.

+

– Через центральный выход не пройти: военные пытаются вкатить носилки, они застряли, военные ссорятся, кто-то толкает вперёд, другие пытаются вытащить назад, в результате образуется пробка, не пройти. Мы находим чёрный ход, открываем дверь, оказываемся в каких-то подсобных помещениях. Свежепобеленный коридор, из-под извёстки проступают пятна. К стене приварена железная лестница.

– Подожди, – говорит Пашка, – хочу, наконец, посмотреть, что там, – показывает он на лестницу.

– Ничего там нет, – отвечаю ему. – Забудь.

Он слушается, не возражает, кивает мне головой, как будто навсегда отказывается от чего-то навязчивого и неприятного.

Выходим на улицу, проталкиваемся среди военных. Я иду впереди, веду его, как поводырь. Он идёт следом, положив руку мне на плечо.

– Давай, – говорит, – найдём вокзал, возьмём такси. У тебя деньги есть?

– Есть, – отвечаю.

– Ну, значит хватит, – радуется он.

Мне нравится, как он теперь говорит, как разговаривает со мной. Раньше он со мной разговаривал так, словно за что-то извинялся. Было не по себе – и ему, и мне. Хотя за что ему извиняться? Ему извиняться не за что. Это мне скорее всегда было неловко, когда доставал его: Пашка сердечник, нервировать его нельзя. Сердце могло схватить где угодно и когда угодно. Из-за чего я и боялся за него все эти дни. Не знал – дойдёт, не дойдёт. Но дошёл, молодец. Вот теперь говорит спокойно, доверяя мне и рассчитывая на то, что я его пойму. Не кричит, не командует, спокойно объясняет: придём на вокзал, найдём такси, денег хватит, есть будем дома. Самое худшее позади, здесь с нами ничего не случится. Скоро будем дома. Военные не обращают на нас внимания, кричат что-то друг другу, тащат раненых, выводят на свежий воздух тех, кому уже оказали помощь. Мы выбираемся на трассу, обходим тягач и уже от него отходим, когда вдруг кто-то кричит нам в спину:

– Эй, учитель!

Пашка останавливается. Из темноты выходит человек: тёмная дорогая куртка, грязные ботинки, рюкзак. В целом хорошо одетый, но какой-то помятый, будто его последние два дня в яме держали. Хотя говорит уверенно, не спеша. По-русски говорит, но даже я понимаю, что иностранец.

– Что вы здесь делаете? – спрашивает, глядя на Пашку с какой-то неприятной улыбкой.

– Домой идём, – отвечает Пашка.

– А это, наверное, ваш племянник? – показывает он на меня пальцем, как на собаку. – Забрали всё-таки? – и говорит он обо мне, как о собаке.

– Забрал, – не возражает Пашка.

– Думал, не отважитесь, – продолжает улыбаться мужчина.

– А вы бы отважились? – спрашивает у него Пашка.

Мужчина хмыкает.

– Ну, я… – говорит как-то неуверенно. – При чём здесь я? Сигарету? – переводит разговор, достаёт пачку дешёвых крепких сигарет, протягивает Пашке.

Тот отрицательно качает головой. Мужчина, улыбаясь, протягивает пачку мне.

– Я такое говно не курю, – отвечаю.

– Саш, – строго окликает меня Пашка.

– Да всё нормально, – смеётся мужчина. – Всё в порядке, не ругайте его.

– Я и не ругаю, – говорит Пашка.

Мужчина перестаёт улыбаться, прячет сигареты.

– Вы на станцию? – спрашивает Пашку. – Могу подвезти. Поехали?

– Поехали, – соглашается Пашка и легко подталкивает меня вперёд.

Мужчина разворачивается, шагает по трассе вдоль длинной колонны военных машин.

Идёт, опустив голову, словно от кого-то прячется. И военные на него смотрят так, будто понимают, что он от кого-то прячется. Подходит к скорой, за рулём которой спит толстый водитель. Стучит ладонью по дверце. Водитель вздрагивает, пытается разглядеть темноту, видит наконец мужчину, ругается. Ну то есть я не слышу, что именно он там говорит, но понятно, что ругается. Мужчина лезет внутрь, кивает нам головой: давайте назад. Пашка открывает дверь, пропускает меня, залезает следом.

– На станцию, – говорит мужчина. Говорит как начальник, хотя и не очень большой.

Водитель смотрит на него недобро, но молчит. Странная какая компания, думаю я. Ну уж какая есть.

Улицы заполнены военными. Непонятно, откуда их столько здесь взялось. Бредут по тротуарам, жгут костры, греются возле огня. Одни идут группами, другие по одному Кто-то с оружием, кто-то без. На вокзале тоже толпа. Сбоку стоит танк, облепленный бойцами. Словно бойцы боятся от него отойти. Проезжаем центральную площадь, потом железнодорожный переезд, выезжаем из посёлка. Вокруг темно, никаких огней, никакого движения. Мужчина впереди достаёт сигарету, закуривает, опускает стекло.

– Парня не продует? – спрашивает у Пашки.

– Не продует, – отвечаю я.

Пашка только хмыкает.

– Деду звонил? – спрашиваю его.

– Да, – отвечает. – Всё нормально.

Я знаю, что он говорит неправду. Не хочет, чтоб я волновался. Переживает. Он всегда переживает, всегда за меня боится. Я за него, если честно, тоже переживаю. Возможно, я единственный, кто за него переживает. Марина от него ушла, сестра, ну мама моя, им не интересуется, дед с ним воюет. А вот я его люблю. И я знал, что он за мной приедет, не сомневался. Просто рассчитывал, что приедет раньше, пока ещё из города можно будет выехать. И когда он явился позавчера ночью, сразу же подумал: как мы будем выбираться? Но хорошо, что всё получилось. И то, что он говорит неправду, тоже хорошо. Пусть говорит. Главное – чтобы не волновался за меня. Я вообще не понимаю, как он до сих пор держится, после трёх дней под дождём и ветром. Когда увидел его в больнице, там, в коридоре, подумал, что он только что разговаривал со своей смертью. И смог её в чём-то переубедить. Или не смог. Но и она его не смогла.

– Ну что? – поворачивается к Пашке мужчина с сигаретой. – Когда в школу?

– После каникул, – отвечает Пашка спокойно.

Мужчина звонко смеётся, будто узнаёт старую шутку.

– Вы же не историю преподаёте, нет? – спрашивает.

– Нет, – отвечает Пашка.

– А что? – допытывается мужчина. – Химию?

– Украинский язык.

Человек аж присвистывает.

– Это как латынь преподавать, – смеётся.

– Не преувеличивайте, – не соглашается Пашка.

– Ну хорошо, – не хочет спорить с ним мужчина. Достаёт новую сигарету, прикуривает от догорающей первой. – Скажите мне такую штуку: а как вы теперь будете преподавать свой язык? После всего этого, – тычет он пальцем в чёрную ночь.

Пашка молчит, думает. Загрустил, догадываюсь я. Но нет, не загрустил.

– Питер, – говорит он мужчине. Оказывается, он знает, как того звать. – Скажите, вам ваши читатели пишут письма?

– Читатели? – не понимает его мужчина.

– Ну читатели вашей газеты, – уточняет Пашка. – Пишут вам письма в редакцию?

– А что? – опять не понимает мужчина.

– Ну короче, – не выдерживает Паша, – хочу сказать, что даже если пишут, вы их, наверное, не читаете. Вам они, наверное, неинтересны. И мы все вам тоже неинтересны. Вот что я хочу сказать.

– Ну почему вы так говорите? – мужчина обижается, но старается говорить приветливо.

– В школе так и говорят, – объясняет Паша. – Говорят то, что думают. Иначе какой смысл вообще говорить, правильно?

Мужчина, похоже, не знает, обижаться ему всё же или держать свои обиды при себе.

– Странный вы человек, – начинает мягко. – Вас не поймёшь.

– Это вы просто нашего языка не понимаете, – спокойно отвечает Пашка, – Мы же тут все на латыни разговариваем.

– Не смешно, – реагирует мужчина.

– Не смешно, – соглашается Пашка. – Но попробуйте возразить.

+

Проезжаем блокпост. Вдали горят огни станции. Военные мгновенно узнают скорую: видно, она тут не в первый раз проезжает. Кивают водителю. Демонстративно отворачиваются от Питера.

– Мы вас до мотеля подбросим, – сухо говорит тот Паше.

– Спасибо, – так же сухо благодарит Пашка.

Больше не разговаривают. Водитель включает радио, ловит шум.

Возле мотеля куча техники, военные бегают от транспорта к транспорту, разглядывают их скорую, но, замечая Питера, теряют интерес. Водитель притормаживает, но двигатель не выключает, хочет подъехать ближе. Все сидят, ждут, молчат.

– Вчера тут женщину взяли, – не выдерживает водитель. – Спецы приезжали. Оказалось, информацию сливала на ту сторону.

– Кто такая? – лениво спрашивает Питер.

– Официантка.

Питер хмыкает.

– А как звать? – вдруг спрашивает Пашка.

– Кого? – не понимает водитель.

– Официантку, – поясняет Пашка. – Анна?

– Нет, – растерянно отвечает водитель. – Не Анна. Точно не Анна. А что?

– Ничего, – отвечает Пашка. – Вылезай, – говорит мне. – Пошли домой.

На прощание Пашка глухо закрывает за собой дверцу скорой. Но не успеваем мы отойти, как Питер тоже выскакивает на улицу.

– Учитель! – кричит. – Подожди.

Пашка по инерции делает несколько шагов, но останавливается. Стоит, молчит. Питер подходит, зябко потирает руки, словно не знает, куда их деть.

– Тебе пароль сказать? – спрашивает.

– Какой пароль?

– Ночь на улице, – объясняет Питер. – Куда вы пойдёте без пароля? Это же до первого патруля.

– Да не нужен нам пароль, – говорит Пашка. – Но спасибо, – добавляет, подумав.

– Ты не обижайся, – говорит Питер и как-то неумело суёт Пашке свою замёрзшую ладонь.

Пашка пожимает её своей.

Стоят, не знают, что делать. Питер также неумело вытаскивает свою ладонь из Пашкиной, прячет руки в карманы.

– Наверное, думаешь, что я мудак, – говорит. – Не надо, не думай. Ты же обо мне ничего не знаешь. Хорошо?

– Хорошо, – соглашается Пашка и улыбается.

Но насчёт мудака не возражает.

– Чего ты с ним так? – спрашиваю я у Пашки, когда мы отходим.

– Ну а как с ним ещё? – удивляется Пашка. – Ему действительно никто неинтересен. И мы неинтересны. Он уедет, мы останемся. Вот и всё.

+

Снова начинается дождь. Хотя на него уже не обращаешь внимания. Хочется как можно скорее домой. Время от времени пробивается связь. Звонит мама. Говорит спокойно, будто всё хорошо и ничего не случилось, предупреждает, что завтра вернётся. Я ей тоже отвечаю спокойно. Действительно, ничего не случилось. Паша созванивается с дедом, говорит, что скоро будем, спрашивает, что купить. Такое впечатление, что мы за город на природу ездили, а теперь вот возвращаемся домой – уставшие, грязные, пропахшие дымом. Чем ближе к станции, тем больше военных на улице. Мимо нас в сторону города проезжает целая колонна тяжёлой техники. По-видимому, с вокзала, только что выгрузились. Военные сосредоточенные, спокойные. Никто не кричит. Никто никого не ругает. Все готовятся к войне, которая продолжается. Каждый планирует выжить, думает вернуться. Всем хочется вернуться домой, все любят возвращаться. Я вот тоже люблю возвращаться на станцию, люблю считать дома, узнавать соседей на остановке, ждать, когда из-за угла появится наш дом, похожий на половинку чёрного хлеба. На деревьях около остановки сидят птицы. Целые стаи. Сонные, мокрые, неподвижные. Как будто бы ждут автобус. Возможно, прилетели из города, поближе к своим, чувствуют тут себя безопаснее.

Залитая дождём улица, чёрные окна, низкое небо. Возле остановки я замечаю коробку. Оттуда что-то тихо попискивает.

– Пашка, – кричу, – подожди.

Двое щенят. Рыжие, в пятнах. Один уже холодный. Второй тоже сейчас помрёт.

– Давай возьмём, – говорю Пашке.

– Да ну, – отвечает тот, – дед кричать будет.

– Покричит и привыкнет, – говорю.

– Да оставь его, – просит Пашка. – Всё равно сдохнет.

– Оставлю – точно сдохнет, – не соглашаюсь я, беру щенка осторожно на руки, прячу за пазуху.

Щенок сразу мочится, прямо на мой свитер. Но успокаивается, не пищит. Ну и хорошо, думаю.

– Умер? – спрашивает Пашка, уже с интересом.

– Чёрта с два, – отвечаю. – Вырастет – всех порвёт.

Пашка скептически смеётся. Заворачиваем за угол.

Наши окна светятся ровным телевизионным светом.

Дома пахнет свежими простынями.

Литературно-художественное издание

Сергей Жадан

ИНТЕРНАТ

Роман

Ответственный редактор оригинального текста Евгения Лопата

Литературный редактор оригинального текста Олександр Бойченко

Корректор русского перевода Инна Харитонова

Издательство «Меридиан Черновиц»

[email protected]

Свидетельство о государственной регистрации

ДК № 5273 от 26.12.2016 г.