ГЛАВА I. Шхуна «Оса»

Шхуна «Оса», принимавшая в Ройяне груз к берегам Габона, Конго, Лоанго, Анголы и Бенгуэлы, 25 июня 185* года получила от своих отправителей из Бордо, братьев Ронтонаков, приказание отплыть в море.

В свою трехмесячную стоянку на рейде это судно не раз было предметом пытливых разговоров между рыбаками, которые занимались ловлей сардинок и часто посещали этот небольшой порт Жиронды. Они находили, что корпус шхуны слишком высок, водорез чересчур тонок, мачты с их принадлежностями слишком высоки и чересчур уж кокетливо наклонены к корме для простого товарного конвоира, борт, хотя без малейших признаков присутствия люков, был так же высок, как и на военном судне. Два румпеля, один — впереди мачты, другой — совершенно на задней части кормы под гиком грота, ясно обозначали, что при построении шхуны арматоры имели в виду цель, чтобы она во всякую погоду могла выдерживать плавание и смело идти на все опасности морских переходов. В ней было около шестисот тонн, что необычайно для простой шхуны; над ней развевался флаг, усеянный звездами свободной Америки.

Одно обстоятельство еще более усиливало недоумение моряков, собиравшихся вечером в кабачках на морском берегу, именно то, что за все долговременное пребывание шхуны на стоянке ни один человек из ее экипажа не сходил на берег. Каждое утро капитан садился на один из пароходов, ходивших по реке, ехал в Бордо и каждый вечер тем же путем возвращался на свое судно. Каждый день можно было видеть, как помощник капитана молча расхаживает на корме, между тем как вахтенные, под надзором боцмана, убирают судно, чинят паруса или покрывают наружные стены тройным слоем смолы.

Любопытные пытались разговориться с негром, корабельным поваром, который аккуратно каждый день отправлялся за провизией в деревню, но им скоро пришлось отказаться от этой попытки, потому что повар ни слова не понимал по-французски, по крайней мере никогда не отвечал, когда с ним заговаривали на французском языке, что, впрочем, ни мало не мешало ему в торговых сношениях, так как он отлично объяснялся с торговцами с помощью всенародного языка, заключавшегося в трех словах: франки, доллары и шиллинги. Закончив свои покупки, он знаками приказывал все перенести в шлюпку, окрещенную моряками оригинальным прозвищем «Капустная почта», и, управляя искусно задним веслом, приближался к борту шхуны, а минуту спустя был уже поднят на судно со своей провизией и экипажем. А чего бы нарассказали добродушные ройянские рыбаки, если бы знали, что таинственное судно, значившееся, по формальным документам американским, было наполнено экипажем космополитов и находилось под командой луизианца французского происхождения капитана Ле Ноэля?

После самых странных предположений общественное любопытство успокоилось за неимением пищи. Однако все пришли к единодушному соглашению, что это загадочное судно со своими изящными формами, с продолговатым и узким корпусом, с высокими, как на корвете, мачтами, роскошными парусами должно быть первоклассным ходоком и что все эти достоинства, изящество и быстрота очень редко встречаются в скромных береговых судах, предназначаемых для меновой торговли по берегам Сенегамбии и Конго.

Однажды было к нему приведено на буксире шесть плашкоутов, которые были размещены вдоль борта; и немедленно стали их разгружать на шхуну; все это были обыкновенные товары при торговле с африканскими берегами: ром, куски гвинейской кисеи, медные и железные товары, ножи, старые сабли, литихские ружья, по шести франков за штуку, стеклянные изделия, ящики с сардинками, одежды, обшитые галуном для вождей, трубки глиняные и деревянные, удочки, сети и прочее. Мало-помалу «Оса» погрузилась до грузовой ватерлинии; она получила полный груз и, по разгружении последнего плашкоута, была готова оставить порт по первому сигналу.

Утром, накануне того дня, когда шхуна должна была сняться с якоря, капитан Ле Ноэль, сойдя с парохода на Бакаланскую набережную, направился по обыкновению прямо в магазины своих арматоров и лишь только переступил через порог Ронтонак-старший молча махнул ему рукой, чтобы он следовал за ним в кабинет.

Дверь тихо затворилась за ними и негоциант сказал моряку без всякого предисловия:

— Капитан, мы должны перевезти четырех пассажиров в Габон.

— Четырех пассажиров, господин Ронтонак? — повторил капитан, совсем ошеломленный, — но вам известно…

— Тише! — сказал арматор, приложив палец к губам, — не было никакой возможности устранить эту помеху; я получил требование от главного комиссара адмиралтейства; малейшее колебание подало бы повод к бесчисленным подозрениям, которые возбуждаются против нас недоброжелателями; они ожидают только случая, чтобы предать их огласке.

— Никто не знает, что «Оса» вам принадлежит, потому что в портовых книгах записан я как хозяин и капитан; судно построено в Новом Орлеане, где я родился от родителей французского происхождения, но натурализованных в Америке; я плаваю по морям под флагом, усеянным звездами; для целого мира вы только мой товароотправитель. Отсюда следует, что никто не имеет права навязывать нам пассажиров и что вы поступили очень неблагоразумно: это может вам стоить пятьсот или шестьсот тысяч франков, а меня со всей моей командой отправят на верх мачты английского фрегата.

— Говорят вам, я никак не мог отвратить этой беды. Известно ли вам, что мы обязались перевозить почту транспорты между Бордо и французскими колониями Тихого океана?

— Не понимаю, какое отношение существует между этим и…

— Дайте же мне кончить! Морское министерство, по заключенному между нами контракту, предоставило себе право за условленную плату требовать отправления своих пассажиров, колониальных солдат и чиновников на всех судах, отправляемых нами во все страны мира, в числе двух человек на сто тонн груза. «Оса» в шестьсот тонн, и правительство имело право заставить нас взять двенадцать пассажиров вместо четырех.

— Но, господин Ронтонак, вам следовало бы отговориться вашим мнимым званием простого отправителя товаров.

— Я так и сказал, что судно не мне принадлежит, но что я постараюсь заручиться вашим согласием.

— Что за загадки! Признаюсь, я не понимаю.

— Послушайте, капитан, вы так сметливы, что должны понимать на полуслове. Через каждые два года «Оса» приходит в Ройян за грузом всегда к одному и тому же назначению, и вот в наших краях проходят уже слухи, что в продолжение столь долговременного отсутствия никогда никто не встречал ее на берегах Конго и Анголы; на этот раз клевета обозначилась еще резче…

— О! Вы могли бы сказать просто злословие, — перебил его Ле Ноэль, улыбаясь, — мы свои люди.

— Ну, вот вы и поняли, — подхватил Ронтонак, — пускай будет так, злословие… Я хотел разом ответить на него, согласившись принять этих пассажиров. Вчера, выставив на бирже объявление о времени отплытия шхуны, я мог уже лично убедиться, что эта мера произвела превосходное действие.

— Может быть вы и правы, однако, мы подвергаемся большой опасности.

— Все уладится, если принять некоторые меры предосторожности. Кто мешает вам высадить этих почтенных господ в Габоне и потом уже продолжать путь?..

— Мне придется бороться со страшными опасностями, которых вы, кажется, не в состоянии и предвидеть; если обыкновенная форма и довольно обычная внешность моего судна успели возбудить здесь некоторые подозрения, то в море дело принимает совсем другой оборот. Когда шхуна идет под ветром вся оснащенная парусами со средней скоростью двенадцати узлов, глаз моряка не ошибется и тотчас поймет, что это не какое-нибудь дрянное суденышко на веслах, перевозящее арахисы , буйволовые рога и пальмовое масло. Следовательно, весьма опасно приближаться к берегам, состоящим под надзором английских и французских крейсеров, и в особенности с тех пор, как морские державы предоставили себе право это нелепое право, осматривать суда военными кораблями. Из этого вы можете понять так же хорошо, как и я, какой опасности мы подвергаемся. Нельзя безнаказанно иметь в трюме двенадцать нарезных орудий и в отличном состоянии ружья, аптеку со снадобьями на четыреста человек и, что еще важнее, иметь целый склад цепей, которые совсем не похожи на то, чтоб их изготовляли для быков, и эту винтовую машину искусно скрытую в трюме с ее угольной камерой, всегда полною… и эти железные кольца, привинченные в равных расстояниях под кубриком… неужели вы думаете, что самый глупый офицер английского флота мог бы обмануться в их назначении?

— Не можете ли вы снять их временно?

— К чему же это послужит? И без них остается еще в двадцать раз более причин чем нужно, чтобы повесить меня со всей моей командой. Первое, чего требует от вас крейсер, — это страховой полис, потому что все они хорошо знают, что подозрительные суда не могут подвергать себя этой формальности. Как только получают ответ, что судно не застраховано, немедленно начинается обыск сверху до низу. В море я избегаю неприятных встреч тем, что не следую по общепринятым путям, притом же у меня там открытое пространство, а в борьбе на быстроту, с помощью моего винта, я никого не боюсь. Приближаясь к конторам на берегу, я почти уверен, что там ждет меня встреча; а если меня захватит авизо или корвет в ту минуту, как я буду высаживать пассажиров на берег, и прежде, чем я успею уйти в открытое море, тогда почти наверно можно сказать, что «Оса» никогда уже не увидит ройянского порта. Вам известно, какие ужасные преследования я выдержал; мы указаны с подробными приметами всем флотам, хотя ничего еще неизвестно об имени и национальности судна… Поверьте мне, господин Ронтонак, вы сделали огромную ошибку. А у нас намечалось такое приятное плавание! Король Гобби обещал нам сто штук черного дерева, а вам хорошо известно, что в Бразилии дадут в настоящее время около трех тысяч франков за штуку.

— Увы! — вздохнул Ронтонак. — Даже при том предположении, что какой-нибудь десяток из них потерпит повреждение на море, все же это принесло бы нам около миллиона барыша!

— А я-то рассчитывал уже бросить это ремесло, чтобы зажить, наконец, честной жизнью в ранчо, которое устроил себе на берегах Мисиссипи.

— И действительно, это должно быть вашим последним путешествием — в настоящее время так трудно вести это дело.

— Однако дело уже сделано, и, так как нет средства отступить, то надо придумать средство выпутаться из этой беды, чтобы вы не потеряли вашего корабля и товара, а я не расстался бы со своей шкурой.

— Боже мой? Мы создаем мнимые, может быть, опасности, а между тем нет никаких доказательств, что прямо подходя к Габону, вы не могли бы…

— Я не желаю подвергаться такой опасности.

— Так что же остается делать?

— У меня есть план… Ведь вам только нужно, чтобы эти пассажиры были доставлены на место, но все равно когда и как?

— Конечно, только с одним условием…

— Чтобы они были доставлены?

— Именно так.

— Я ручаюсь за них.

— И за плавание тоже.

— И за плавание тоже со всеми его выгодами, но после этой операции нам следует расстаться, это решено.

— Решено, и когда «Оса» вернется на рейд Ройяна, я пошлю ее за треской в Новую Землю.

— Поверьте мне на слово и позвольте продать ее в Бразилии — это будет безопаснее.

— Пожалуй, действительно, лучше ей не возвращаться сюда.

— Господин Ронтонак, если вам нечего более сообщить мне, то позвольте мне иметь честь проститься с вами.

— Все ли документы вам выданы?

— Брат ваш сам позаботился о том, мы вместе с ним ходили к нашему консулу.

— Так теперь у вас все в порядке?

— Совершенно.

— В котором часу пассажиры должны явиться?

— Сегодня же до полуночи, потому что я намерен отплыть завтра на рассвете.

— Кстати, когда вы продадите груз черного дерева, то капитал как обычно положите в банк Сузы де Рио, за исключением вашей части и доли вашей команды, и вышлите мне переводный вексель.

— Все будет сделано по-прежнему.

— Ну, желаю вам благополучного плавания и успеха в делах.

Капитан Ле Ноэль немедленно вышел на набережную, намереваясь отправиться прямо на шхуну. Кусая кончик погасшей сигары, он проворчал сквозь зубы:

— Вот пассажиры, которым предстоит приятное путешествие…

На другой день рано утром, едва взошла заря, «Оса», легкокрылая как ласточка, неслась на всех парусах, покинув воды Гасконского залива.

 

ГЛАВА II. Братья Ронтонак и К

0

Ронтонаки, негоцианты и арматоры проживали из рода в род более двух столетий на Балаканской набережной. Администрация фирмы изменялась с каждым поколением: то был старший Ронтонак, то Ронтонак и племянники, была даже фирма «Вдова Ронтонак и сын», но никогда этот дом не выходил из семейства Ронтонаков: потомки и их родственники жили вместе, как бы в общине, предоставляя ведение дела и права первенства искуснейшему из них. Сыновьям, братьям, племянникам и кузенам, всем было место в многочисленных конторах, которыми они владели на всех берегах или в магазинах набережной; все служащие и капитаны были Ронтонаки по рождению или по брачным союзам, и Ронтонаки по женам были приняты так же радушно, как и природные, потому что семья Ронтонаков никогда не признавала салического закона.

Когда Ронтонак старший со своим величавым лицом, обрамленным длинными белыми волосами, сидел во главе вечернего стола, более шестидесяти человек садилось вокруг него, не считая тех, которые разъезжали по морям или управляли конторами во всех странах света, повсюду, где можно было продать или менять.

Семейство Ронтонаков — это сила, маленькое государство, имеющее своего короля, своих министров, свой совещательный комитет для важных операций, свою администрацию, своих чиновников, свою чернь, то есть народ, своих солдат и свой флот.

Его конторы в Замбези охранялись отрядом в две сотни негров, на его жалованьи, которые были перевезены из Конго на восточный берег, где они смело стояли против жителей Мозамбика, к которым питали ненависть как к низшей породе.

Его торговая флотилия состояла из транспортов, быстрых клиперов, бригов, шхун и речных шлюпок для перевоза товаров, в числе более шестидесяти судов. Его актив по последней описи был выше восьмидесяти миллионов, его пассив ничтожен: дому Ронтонаков все должны, но дом Ронтонаков никому не должен. Эта патриархальная семья жила подобно людям древних времен под властью одного вождя, который поддерживал с ревнивой попечительностью всех связанных с ним узами крови, но никогда не протянул бы пальца по другую сторону своей конторы, чтобы спасти утопающего не его крови: семейство Ронтонаков жило в каком-то животном эгоизме, никогда ни для кого не делая услуги и ни от кого ее не требуя. С несомненной точностью исполнялись все данные обязательства, но и своим должникам оно не давало ни отсрочки, ни полюбовной сделки, ни мира, не принимая в соображение ни несомненной честности, ни временных помех, которые иногда парализуют лучшие намерения. Горе тому, кто должен дому Ронтонаков, не имея готового капитала к сроку.

Одно событие, получившее всемирную известность, дает понятие о характере этой необыкновенной породы. Отец нынешних братьев Ронтонаков был тоже главою дома. Однажды у него произошла жестокая распря с директором французского банка в Бордо, который в пылу гнева назвал его продавцом черного дерева. Ронтонак поклялся отомстить и вот что сделал: В надлежащий час он явился в банк с десятью миллионами собственных билетов и потребовал немедленной уплаты за них звонкой монетой. Директор не мог отвергнуть законности его требования и чтобы выиграть время, приказал производить уплату одного билета за другим, так что ко времени закрытия банка уплаченными оказались только триста тысяч франков, но он успел за это время телеграфировать в Париж и получить в ответ, что десять миллионов золотом высланы в Бордо экстренным поездом под военным прикрытием… На другой день, Ронтонак протестовал законным порядком против отказа уплатить немедленно. Два дня спустя прибыли десять миллионов в Бордо и были уплачены по его обязательствам. Но Ронтонак отказался от возвращения ему понесенных им издержек для того, чтоб иметь право сохранить протест, который был вставлен в рамку и повешен на самом видном месте его кабинета. Французский банк не мог отплатить тем же своему врагу: Ронтонаки не давали обязательств, даже надписей не делали на обороте векселей, получаемых в уплату, ограничиваясь квитанциями при уплате и поданием ко взысканию при наступлении срока. «Продавец черного дерева'', — сказал директор Бордосского отделения банка, и произнесением этих слов он метко и правильно охарактеризовал всю историю Ронтонаков за два столетия.

Действительно, своим безмерным богатством семейство Ронтонаков обязано торговле неграми.

Начиная с XIV столетия, португальцы вывозили уже негров с берегов Африки, чтобы доставить рабочие руки своим только что возникающим колониям; по этой же дороге за ними последовали все европейские нации; открытие же Америки придало этому бесчеловечному торгу страшное развитие.

Основатель дома Ронтонаков в первый раз сделал путешествие в 1640 году к Гвинейским берегам, и двести несчастных негров, выгодно проданных им на рынке Антильских островов, послужили фундаментом их коммерческого благосостояния, успехам которого нет уже конца.

Постановление нантского эдикта могло бы сделаться для них роковым, так как Ронтонаки были кальвинистами, но и этот эдикт пронесся над их головами, не коснувшись их: они были слишком могущественны, чтобы кому бы то ни было припомнилось, что и они ходят на проповедь, кроме того, они никогда не отказывались раскрывать свой кошелек на пользу французских королей — за большие проценты, разумеется.

Когда Пенсильвания в 1780 году торжественно запретила торг неграми, подавая тем сигнал восстания человеческой совести против этого позорного торга, дом на Балаканской набережной достиг уже высшей степени своего благосостояния; вся Африка была покрыта его конторами, и в хороший или дурной год им вывозилось от пятнадцати до двадцати тысяч негров во все страны мира.

Дания первая последовала в 1792 году благородному примеру, поданному Американскими Штатами, но эти отдельные протесты не очень обеспокоили суда, производящие торг неграми: ни одна из этих держав, принявших на себя великодушную инициативу, не имела силы заставить весь мир уважать их приговоры.

Однако Ронтонаки, как люди весьма осторожные, были озабочены возникающим движением, и, предвидя час, когда обе могущественные морские державы примутся, в свою очередь, запрещать их обогащающий промысел, они мало-помалу видоизменяли свои операции, чтобы придать чисто коммерческой стороне другое значение, на которое до той поры не обращали внимания. И не прекращая торговли людьми, напротив, продолжая ее еще с большим ожесточением, они вместе с тем стали посылать свои суда для торговых оборотов в Индию, Китай и Японию.

После многих и разнообразных мер, принимаемых отдельно для уничтожения торга людьми и не имевших в первое время желанных результатов, Франция и Англия решились соединить свои силы против этого позорного промысла. Право взаимного освидетельствования военными судами всех коммерческих судов, учрежденное к 1830 году и подавшее повод ко многим злоупотреблениям, было ограничено только судами, встреченными в морях, омывающих земли негров-рабов, и обе державы, посредством своих крейсеров, постоянно пребывающих там, разделили между собой право надзора за африканскими берегами от Зеленого мыса до Мыса Фрио.

Начиная с этого времени, Ронтонаки, казалось, совершенно бросили торговлю людьми и всю свою деятельность перенесли на коммерческую эксплуатацию крайнего востока и островов на Тихом океане, где они завели многочисленные фактории. Некоторые суда, еще отправляемые ими к африканским берегам, производили открытую торговлю только променными товарами. Подозревая их в торговле рабами, крейсеры останавливали их суда раз по двадцать на дороге и производили на них самый тщательный обыск, перерывали в них, казалось, все до основания, но никогда ничего не находили, что могло бы оправдать подозрение в незаконной торговле. Постоянное преуспеяние старинного дома, его обширное поле деятельности во всех отраслях иностранной торговли сахаром, кофе, тропическим деревом, орехами, каучуком, буйволовыми рогами, кожами, перламутром, рисом, кокосовым маслом и прочим, доказывали достаточно, что Ронтонаки могли бы без убытка для своих интересов, отказаться от опасной торговли черным деревом; и смелые суда, производившие торговлю людьми, а при необходимости, — настоящие морские разбойники, преобразились, так по крайней мере полагали, в мирных негоциантов. А между тем, совсем не то оказывалось на деле.

В тайном совете, в котором принимали участие важнейшие члены семейства, отец настоящих вождей этого дома торжественно заявил, что Ронтонаки положили основание своему благосостоянию посредством этой торговли и что долг чести и выгоды заставляет их не покидать этого дела до тех пор, пока под небом останется хоть один уголок земли, чтобы дать убежище рабству. По общему соглашению было решено, что один из них отправится в какой-нибудь порт невольничьих штатов Америки, выберет несколько капитанов, отличающихся умом, энергией, искусством и отвагой, поручит каждому из них судно, внесенное в роспись на их имя, — и таким образом торговля людьми будет продолжаться без всякой опасности для Бордосского дома, который ограничится, по наружности, ролью простых товароотправителей.

Цезарь Ронтонак, получив поручение исполнить эти предписания, основал контору в Новом Орлеане под предлогом закупки всей хлопчатой бумаги, добываемой из Луизианы. В сущности же, единственная цель учреждения этой конторы — получение возможности надзирать с большим удобством за своим миром.

Он вооружил и постепенно отправил до полдюжины шхун, которые все были отличными ходоками и так приспособлены, чтобы поместить от трехсот до четырехсот негров. Каждое из этих судов было снабжено машиной с винтовым двигателем в двести лошадиных сил, искусно скрытой под трюмом, и эти шхуны могли в крайнем случае с помощью машины и парусов избегать опасности и ускользать от лучших крейсеров обоих флотов.

Такая машина, тогда еще не известная европейским флотам, была изобретена одним из искуснейших инженеров в Бостоне, которому Цезарь Ронтонак предложил эту задачу для разрешения.

— Сделайте мне пароход, но без боковых колес, так чтобы по виду своему он ничем бы не отличался от простого парусного судна.

Янки принялся за дело и разрешил задачу тем, что скрыл под корпусом судна единственное колесо с твердыми стальными лопатками. Это не был еще винт в настоящем его виде, но первый шаг к нему.

За изобретение и за сохранение его в тайне Ронтонак заплатил миллион долларов. Помещение трубы скрывалось под камбузом, и когда эти изящные шхуны стояли на рейде, ничто не выдавало, что по первому сигналу они могли обратиться в быстрые пароходы.

Капитаны этого странного флота никогда друг друга не видели и никогда не должны были встречаться. Каждое судно, как только было снаряжено, уходило из Нового Орлеана немедленно, с тем чтобы никогда уже туда не возвращаться: нагружались они в Ройяне и отправлялись в путь, назначение которого было известно только капитану. Таким образом, они совершали четыре плавания, и каждый раз доставляли в назначенное место на берега Бразилии, Кубы или Южной Америки от трехсот до четырехсот негров, причем добывали от семисот До восьмисот тысяч франков барыша.

Первое плавание погашало расходы по покупке судна и всякого рода вооружения; барыши трех остальных путешествий делились следующим образом: одна треть отдавалась капитану со всей его командой; две трети предоставлялись арматорам. Все люди обязывались сделать эти четыре кампании; по окончании последней капитан возвращал свободу своей команде и продавал судно на берегах Чили или Мексики в первом же удобном порту, предоставляя каждому свободу идти куда кто хочет: никто против того не возражал, потому что все были обогащены.

Все в этих смелых предприятиях было удивительно предусмотрено: команда и их офицеры были убеждены, что плавание совершают с капитанами-собственниками, а капитаны, очень хорошо понимавшие, каким опасностям они подвергаются, не имели ни малейшего клочка бумаги, по которому можно бы, в случае их захвата крейсером, представить какое-нибудь доказательство, уличающее их. И действительно, они были связаны только честным словом и личным интересом и до такой степени считались законными собственниками, что одному из них, командиру шхуны «Шершень», пришло в голову, по отплытии из Ройяна, наполнившись грузом меновой торговли по самый дек, воспользоваться обстоятельствами и присвоить себе корабль и груз его. И вот, вместо того, чтобы отправиться к назначенному месту, он преспокойно плавал у Сенегамбии.

По началу все шло хорошо, но он не рассчитал адской сообразительности Ронтонаков. По контракту, им же подписанному в Новом Орлеане, его старший помощник должен получать каждый месяц тысячу франков; главный механик столько же; все прочие оклады постепенно понижались; последний из служащих получал по двести пятьдесят франков. Из большей предосторожности вставлено было условие, что жалованье уплачивалось только в тех портах, где указана стоянка, из чего следовало, что капитан плавал почти без денег, получая от директоров контор надлежащие суммы для уплаты команде только в тех местах, где приказано было ему останавливаться.

С подобными окладами и обязательством сделать четыре кампании, капитан, при первом требовании своей команды об уплате жалованья, понял, что ему пришлось бы скорехонько продать корабль и груз его без всякой выгоды для себя, и потому, отбросив в сторону мечты, поспешил к месту назначения и постарался смягчить насколько мог причину своего замедления перед представителем Ронтонаков. Разумеется, его тайна была разгадана, но в Бордо и вида ему не показали: его неудача и скорое возвращение ясно доказывала, что с этой поры можно на него рассчитывать.

После уничтожения торга неграми, у Ронтонаков один только корабль был захвачен крейсером: но как истый янки, его капитан, во избежание виселицы, взорвал себя, со всею командой и тремястами неграми.

Множество агентов, поселившихся в Моямбе, Лоанго, Лоанде, Бенгуэле и в устье Конго, скупали официальным путем слоновую кость, золотой песок, каучук, но под рукой вели торговые сношения со всеми королями и начальниками внутренних земель, и приготовляли вывоз черного дерева. За несколько месяцев они обозначали посредством шифрованной корреспонденции неизвестное и пустынное место на берегу, где надлежало производить мену и принять груз — этим объясняется, почему шхунам приходилось иной раз постоять в Ройяне по три-четыре месяца, прежде нежели они узнавали место своего назначения.

Капитан Ле Ноэль был, может быть, искуснейшим из всех находившихся в эту пору в распоряжении Ронтонаков, а шхуна «Оса» — лучшим ходоком из всего их флота.

Оба начали свое четвертое плавание.

 

ГЛАВА III. Пассажиры «Осы»

В корабельных книгах «Осы» записаны были четверо пассажиров от правительства в следующем порядке:

Тука, помощник комиссара адмиралтейства; Жилиас, доктор второго разряда; Барте, подпоручик морской пехоты; Урбан Гиллуа, чиновник адмиралтейства. Все четверо отправлялись в Габон.

Помощник комиссара и доктор родились в Тулузе почти в одно время; во все продолжение своей жизни, а им обоим было по пятьдесят лет, они постоянно были соперниками, не переставая оставаться друзьями.

Когда они были детьми, то друг перед другом бросали камешки в воду, стараясь как бы подальше и побольше сделать кругов и рикошетов; в отрочестве они считали как бы за долг подталкивать друг друга, чтобы вечно пребывать в арьергарде своих классов, так что остроумный инспектор, прочитывая еженедельные баллы, никогда не упускал случая добавить: «А последними господа Тука и Жилиас ex-aequo» . Весело было слышать общий смех, возобновлявшийся при этом каждую субботу в Тулонском училище.

Восемнадцати лет оба покинули школьные скамьи, подав друг другу руку, но не возвращаясь на экзамены, венчающие курс учения: инспектор дал понять родителям их, что совершенно бесполезно посылать их за дипломом бакалавра.

Но как бы там ни было, а надо было им приняться за какое-нибудь дело, потому что от родителей своих они не могли ожидать никаких средств к жизни. Оба поступили на службу: один помощником письмоводителя в канцелярию морского министерства; другой помощником аптекаря в госпитале Сен-Мандрие.

Прошло десять лет после этого, а они оба все еще были на тех же местах. Тука никак не в состоянии был отвечать на самые простые вопросы, не мог выдержать самого пустого и легкого экзамена, который в былые времена требовался от служащих для того, чтобы из сверхштатного сделаться чиновником с окладом.

Что касается Жилиаса, то его прямой начальник однажды позвал его в кабинет и держал ему следующую речь:

— Любезный друг, мне кажется, что вы не имеете никакой склонности к фармакологии и что ваши блистательные способности гораздо более клонятся к медицине и хирургии.

Тогда наш приятель перешел с одной службы на другую со званием студента медицинского морского училища, но не прошло и двух недель после его перехода, как профессора стали убеждать его, что напротив, он обладал всем необходимым, чтобы сделаться превосходным аптекарем.

Но в морской службе бывает пора, при наступлении которой периодически выползают жалкие пресмыкающиеся из тины гаваней и неисследованных глубин административных трущоб: это именно та пора, когда следует отправление в колонии, известные нездоровым климатом. Надо видеть, сколько все служащие употребляют хитростей, к каким прибегают интригам и протекциям, чтоб только избежать назначения туда! Тут-то представляется случай всем недоучкам и малоспособным вызываться на дело самоотвержения, что улаживает дело к общему удовольствию: они являются на экзамен, заведомо благоприятный им, и после этого отправляются к месту назначения с почетным званием от правительства. Вот таким образом Тука и Жилиас выкарабкались наконец из звания вечных искателей места.

В один прекрасный день потребовались помощник морского комиссара и врач третьей степени в Бакель, находящийся в верховьях Сенегала; командир двадцатипяти человек, защищающих тамошнее укрепление, потребовал комиссара и врача под тем предлогом, что сам он путается в делах отчетности и что ящик с аптекарскими снадобьями не заключает в себе руководства, какие лекарства употреблять в случаях болезни, а потому он решительно не понимает, что ему делать с аптекою, и вынужден в случаях заболевания людей прибегать к врачам из негров.

Тука и Жилиас условились на счет поездки вечером в кофейной Данеан, и на другой день утром явились к начальству заявить о своей готовности на самоотвержение.

Тука давно мог бы уехать из Тулона, так как он просил только перевести его в колониальный комиссариат, это убежище бездарностей метрополии, — но ему не хотелось разлучаться с Жилиасом, а так как медицина не имела подобно администрации колониального отделения, чтобы спроваживать туда своих недоучек, то ему пришлось подождать более благоприятного случая, который доставил бы возможность бывшему аптекарскому помощнику вступить на поприще хирургии — через заднюю дверь.

Их прошения были приняты охотно начальством в предвидении двоякой выгоды: возможности избавиться от них здесь и доставить требуемое в Бакель, куда никто ехать не хотел.

Экзамены немедленно были объявлены и два друга предстали пред судьями их знаний с полною на этот раз уверенностью, что дело их в шляпе. Это событие долго оставалось в памяти Тулона. Все, кто участвовали в управлении или находились в порту собрались на эти экзамены. Тука, надменный и высокомерный, проявил здесь полное презрение к математике и административным уставам. Ну, а о Жилиасе и говорить нечего: всех даже ошеломило, когда он стал излагать свои теории на счет применения слабительных и кровопускания. В последнюю минуту господа экзаменаторы, видя с каким успехом их кандидаты возбуждают смех в публике, пришли в некоторое недоразумение: на что же наконец решиться? Но в виду торжественного обещания, заранее данного Туку и Жилиасу не завлекать их в ловушку, пришлось увенчать их желания, и вечные искатели штатного места выкарабкались наконец на свет Божий, один с патентом корабельного комиссара в колонию и с серебряным галуном в рукаве, другой — с золотым галуном и дипломом лекаря третьего разряда.

Две недели спустя оба уехали в Сенегал на транспорте. В течение восьми лет их забыли в Бакеле, наслаждающихся приятностями негритянского общества, но такие молодцы нигде не пропадут: не даром же они побывали в Тулоне. Многочисленные досуги, предоставляемые им обязанностями службы, они употребляли на то, чтобы менять бутылки тафии на слоновую кость и золотой песок и таким образом положили основание своему благосостоянию.

Впрочем, их маленькие коммерческие обороты не имели никакого сходства с торгашеством; члены царствующих фамилий и их сродники, жители Каджааги, Кассона, Фута-Торо, Уало, отправляясь в Подор-Дагану и Сен-Луи по дороге через Бакель, очень хорошо знали, что в большом доме белых всегда можно угоститься стаканом тафии, и в благодарность за такое внимание приняли привычку оставлять своим белым друзьям щепотку золотого песку, или обломок слоновой кости, или хороший буйволовый рог.

Орест Тука и Пилад Жилиас все это прикапливали, конце года отправляли в Европу четыре-пять пребольших ящиков, а там их общий приятель променивал всё присылаемое на новенькие, звонкие денежки.

Когда решено было наконец дать им высшее назначение, оба с сожалением покинули эту стоянку.

Тука был назначен помощником комиссара адмиралтейства, а Жилиас возведен в звание медика второй степени. По обоюдному их желанию они не были разлучены и вместе отправлены на остров Майотту, отличающийся нездоровым климатом, близ Мадагаскара, где гибельные лихорадки чаще всего вырывают жертвы из среды служащих лиц.

Тут оба друга, следуя своим привычкам, стали собирать коллекции всякого рода плетенок и туземных шелковых изделий, приняли также участие в частных предприятиях по доставке скота в Бурбон. После этого они не могли уже жаловаться на перемену места жительства.

В Сен-Пьере и Микелоне они довершили свое благосостояние, занявшись торговлей трескою; начальство так привыкло видеть их вместе, что, и не спрашивая их, в одном приказе отправило их на север Атлантического океана.

Наконец, когда приближалось уже время отставки, их служебная деятельность была увенчана новым назначением: Тука был назначен помощником комиссара и интендантом в Габон, а Жилиас главным начальником медицинских и аптекарских чиновников в то же место.

В таком важном сане отправились они на шхуне «Оса» к месту своего назначения.

Знакомство с двумя остальными пассажирами от правительства не требует продолжительных объяснений.

Подпоручик Барте был юноша с многообещающей будущностью; только что выпущенный из Сен-Сирского училища, он, к удивлению товарищей, вздумал поступить в морскую пехоту, немножко из желания путешествовать по белому свету, много из честолюбия, потому что повышение в чинах нигде не бывает так быстро, как в этом корпусе, несколько обесславленном в ту эпоху но после доказавшем в двадцати сражениях, где он проливал кровь свою с баснословным самоотвержением, что отечество могло рассчитывать на его верность и геройскую стойкость.

Что касается Урбана Гиллуа, скажи ему кто-нибудь три месяца тому назад, что он отправится к берегам Африки, разумеется, эти слова сильно удивили бы его. Окончив курс наук с дипломом бакалавра двадцати двух лет, он вступил в Центральную школу, когда преждевременная смерть его отца выбросила его, одинокого и без всяких средств к жизни, на парижскую мостовую. Одаренный мужественным характером, он не поколебался забыть все мечты на блистательную будущность и в двадцать четыре часа покончил со своим решением. Он не был создан к жизни случайностей и нищеты, которая породила больше неудачников, нежели полезных людей, к той печальной жизни, которая начинается в кабаке, кончается в больнице. Он оглянулся вокруг себя, раздумывая, где бы ему жить… В это время происходили экзамены в морском министерстве для набора чиновников в колониальный комиссариат. Он явился на экзамены, выдержал первым и был назначен в Габон помощником Тука.

Вот история четырех действующих лиц, за которыми мы последуем на шхуну «Оса» и в пустыни Конго.

 

ГЛАВА IV. В открытом море. — Главный штаб «Осы»

Снявшись с якоря и распустив паруса, «Оса» быстро огибала берега Испании, подгоняемая сильнейшим ветром с северо-востока, от которого так гнулись ее изящные мачты, что тревожно становилось за нее даже самому опытному моряку. Люди, свободные от дежурств, ввиду многих часов досуга предавались разнообразным занятиям, кто как хотел. Кабо — главный кормчий, старый моряк, знавший наизусть морские проходы целого мира и служивший лоцманом на «Осе», стоял, облокотившись на бугшприт, и тихо разговаривал с Гилари, боцманом «Осы»; и кому удалось бы уловить несколько слов из их разговора, тот понял бы, что необъяснимое для них присутствие четырех пассажиров возбуждало в них сильные опасения.

— Вы недостаточно поставили парусов, Девис, — сказал капитан Ле Ноэль, выходя из своей каюты и обращаясь к своему младшему помощнику, расхаивавшему по палубе на корме, — прикажите бросить лот и вы сами увидите, что мы не делаем двенадцати узлов, тогда как при таком ветре «Оса» должна бы их делать.

— Слушаю, капитан, — просто отвечал помощник и приказал укрепить еще один парус на передней мачте.

. Думаете ли вы, что этого будет достаточно, Девис?

Молодой человек поклонился и исполнил немедленно приказание капитана.

По первому свистку Гилари все матросы были по местам, и все эти действия совершались с такой же математической точностью, как и на военных судах.

— Прикажите поднять лисели, Девис, — продолжал капитан, — нам надо высадить в Габоне четырех зловещих птиц, которых навязали нам вчера, и потому мы должны заранее выиграть время, которое потеряем по их милости… Нам следует попасть в Рио-Гранде через сорок пять дней, проехав через Наталь.

— А не лучше ли, капитан, направиться прямо к Бразилии и сбыть с рук этих господ, высадив их на Азорских островах или на острове Сан-Антонио?

Не успел произнести Девис этих слов, как тут же пришел в крайнее смущение… Капитан Ле Ноэль бросил на него один из тех взглядов, от которых иной раз дрожали самые бесстрашные моряки из его команды, и резко подчеркивая каждое слово, сказал:

Когда вы сегодня утром сменяли с вахты Верже, Разве он забыл передать вам, какого направления следует держаться?

Нет, капитан, приказано держаться к мысу Ортегалю.

— И прекрасно! Следовательно, вы должны исполнять приказание и воздерживаться от всяких рассуждений.

Офицер поклонился.

Подойдя к своей каюте, командир «Осы» обернулся и сказал ласково:

— А главное, Девис, не бойтесь усиливать ход… и еще — когда снимут вас с вахты, придите потолковать со мной.

Нрав капитана был смесью крайней строгости и добродушия, и если его снисходительность вне служебных отношений доходила до слабости к тем, кого он любил, зато его строгость доходила до жестокости относительно тек, кто имел несчастье ему не понравиться.

Он завел на своем судне железную дисциплину, которой обязаны были подчиняться его помощники, и не терпел ни малейшего рассуждения относительно своих намерений и целей, ни малейшего замечания на отданное им приказание. Во всем и всегда его подчиненные обязаны были слушать и исполнять его приказания. Смотря по состоянию ветра и моря, имевших огромное влияние на его характер, он приглашал своих помощников обедать, был с ними любезен, даже общителен, или же запирался на целые недели в своей каюте, принимая к себе старшего помощника и других только по делам службы.

Девис был его любимцем; если бы Верже — первый помощник, или Голловей — второй помощник, позволили себе во время своей вахты замечание насчет перемены направления, командир немедленно арестовал бы их на двадцать четыре часа в их каюте.

Как истый американец — от французского происхождения в нем остались только быстрая сообразительность и некоторое щегольство в наружности и обращении — Ле Ноэль верил только в силу и искусство для жизни в обществе. «Получить то, чего желаешь, успеть в том, что предпринимаешь — другой цели жизнь не имеет, — часто твердил он, — а мне дела нет до средств, какими надо достигнуть цели. Путешественник, достигнув цели своего путешествия, всегда забывает, каков был его путь». По его мнению, право было только мерою силы, и каждый имел право на то, что было в его силах взять… Тем, кто выражал удивление по этому поводу, он отвечал просто: «Я прилагаю только к частности общие теории завоевателей. Когда две армии сходятся на поле битвы; чтобы отнять чужую область в пользу своего властелина, кровь побежденных упитывает поле битвы: тот, кто вступает в борьбу с обществом, тоже платит жизнью при поражении. Только в первом случае убитого за отечество прославляют героем, потому что он помогал своему властелину захватить большой кусок земли у своего соседа, а во втором — павший считается злодеем, потому что действовал ради личных выгод. Одному воздвигают статую, другого бросают в яму… Но одни глупцы позволяют обманывать себя, — и герой, и злодей, оба стремятся завладеть тем, что возбуждает их алчность. Завоеватель, как и вор, доказать законность своего грабежа никак не может, кроме того права, которое дает ему сила и искусство; и завоеватель, и вор одного рода люди, которые хотят достигнуть успеха в своих предприятиях, какими бы то ни было средствами, ну и тот, и другой одинаково мирно успокоятся наконец в могиле.

Из этого видно, что Ле Ноэль обладал всем необходимым, чтобы сделаться превосходным торговцем человеческим мясом.

В добрые минуты он иногда вступал в прения с Верже, своим шкипером, престранным человеком: он изучал науки и философию, был поклонником Канта, Гегеля и других мировых мечтателей и занимался торговлей неграми только потому, что этот промысел доставлял ему от двадцати пяти до тридцати тысяч франков в год, но, с другой стороны, он, не колеблясь, сознавался, что тот день, когда их всех перевешают, будет днем правосудия.

— А вы неправы, Верже, — говаривал Ле Ноэль в минуту добродушной откровенности, — и совсем напрасно осуждаете нас так строго, ведь мы только осуществляем немецкую философию.

— Как же это? — спросил Верже, недоумевая.

— Прочтите это, — отвечал капитан, указывая ему книгу, открытую на его столе и подчеркивая следующие строки:

«В человеческом мире, как и в царстве животном, господствует только сила, а не право, право — это только мерило силы каждого… «

Какое мне дело до права? Я не имею в нем нужды, если могу добыть силой то, что мне надо и наслаждаться тем; чего же я не могу захватить силой от того я отказываюсь и не стану, в утешение себя, тщеславиться моим мнимым правом, правом за давностью не теряемым… «

— А откуда эти цитаты? — спросил Верже.

— Из двух главных столпов философии современной Германии, Артура Шопенгауэра и Макса Штирнера… И заметьте также, Верже, ведь мы не похищаем силой наших негров, а покупаем их по всем правилам от их всемилостивых властелинов, а так как божественное право господствует еще во всем могуществе на берегах Бенгуэлы, то никто не может отвергать, что эти верховные властелины имеют неограниченную власть над жизнью и имуществом их подданных…

— Итак…

— Итак, английские и французские фрегаты не имеют ни малейшего права мешать чисто коммерческим сношениям, по обоюдному соглашению обеих сторон.

— Да, но их право начинается с того дня, как они возымели силу и искусство захватить нас.

— Господин Верже, надо всегда заботиться, чтоб обеспечить свое право… лучшими снастями и машиной, быстрее действующей, чем право других.

— Капитан, вы ошиблись в выборе призвания.

— Как это?

— Вы оказались бы превосходнейшим профессором философии права и сравнительного законодательства в Гейдельберге.

Подобной шуткой почти всегда оканчивались такого рода прения между этими людьми, столь разного характера и, по-видимому, так мало сродными, чтобы понимать друг друга.

Верже был уроженец Нанта и получил диплом капитана для океанских плаваний, но ему надоело, наконец, получать жалкое жалованье от ста пятидесяти до двухсот франков в месяц за совершение самых трудных и опасных плаваний, вот почему он пришел в Новый Орлеан с письмом от Ронтонаков к капитану Ле Ноэлю, который тотчас же принял его на место своего помощника.

Трудно было бы отыскать другого, столь искусного моряка, каким был Верже, но что еще важнее, он так же хорошо знал машину, как и парус, и мог, в случае смерти или болезни, заменить главного механика Голловея, который в то же время исполнял обязанности второго помощника. Насмешник и скептик от природы, Верже даже не старался скрывать свои пороки и страсти с помощью лицемерной метафизики, которая у немцев и англосаксов всегда под рукой. Он всегда говорил прямо: «Человек, торгующий неграми, — настоящий бездельник, от которого так и несет виселицей, но, — продолжал он как бы в свое оправдание, — если я не буду повешен до окончания четвертого плавания, то — клянусь честью! — откажусь от этого ремесла и сделаюсь виноделом в Жиронде. Это для меня будет тем легче, что я припрячу полтораста тысяч франков, чтобы проложить себе дорогу к честности».

Впрочем, это был человек, только сбитый с пути, но в нем не совсем еще угасло чувство добра и великодушия. В корабельной книге Голловей был записан помощником капитана, но, снявшись с якоря, он был в действительности механиком. Родился он в Ливерпуле, и прошло уже двадцать лет с тех пор, как он плавал по всем морям, но алчность к большим доходам заставила и его бросить казенную службу и перейти под команду Ле Ноэля.

Как все англичане, Голловей обладал в совершенстве умением принимать участие в делах расчета и в вопросах чистого чувства. Хотя он предпринимал плавание для торговли неграми, тем не менее он восторгался высокими чувствами человечности, которые составляют неизбежную часть английского воспитания: их вбивают в голову маленьких Джон Булей с помощью специальной методы обучения, ни лучше, ни хуже, как приучают собачек плясать на канате или приносить брошенную вещь. И вот, как деловой человек, Голловей служил на судне, производящем торг неграми, и, как джентльмен, он был членом всех человеколюбивых обществ: негрофильских, библейских, евангельских, покровительства животных и других, которые громоздятся в свободной и торжествующей Англии. Он был, как и все англичане, живым изображением своего правительства, которое с одной стороны преследует тех, кто торгует неграми, — это вопрос чувства, а с другой — пушечными снарядами навязывает китайцам одуряющий их опиум — это денежный вопрос.

Голловей выплачивал аккуратно членские взносы и этим примирялся с своей совестью, потому что различные им поддерживаемые общества обязаны были обсуждать и решать за него все вопросы человеколюбия, а он за это время обрабатывал свои делишки по возможности хорошо, никогда не тревожась, какими средствами это приобреталось, и не задумываясь на счет нравственности цели, которую он желал достигнуть.

Он мало говорил, отлично исполнял обязанности своей службы, но никто не мог узнать, какие чувства он питает относительно капитана и его помощника, приказания которых выполнял с механической аккуратностью.

Девис был очень молод, ему только что минуло двадцать два года, он приходился племянником командиру «Осы» и, родившись в стране рабства, он разделял все предрассудки рабовладельцев, считал торговлю неграми совершенно законным делом, а помехи, причиняемые англичанами этой торговле, увеличивали только его ненависть, которую он всегда питал, как следует каждому доброму американцу, к этому народу.

Само собой разумеется, что он ненавидел Голловея и напротив был очень дружен с Верже.

Кабо, внесенный в списки в качестве рулевого, мало занимался управлением судна в открытом море, но главная его обязанность состояла в том, чтобы проводить его во всех опасных проходах, заливах и тайных бухтах вдоль берегов Африки, Антильских островов, Бразилии и невольничьих штатов Америки, с которыми он был знаком в совершенстве.

Гилари — боцман, был старый бретонский моряк, бежавший от правительственной службы, одним свистком управлял он своими сорока матросами-космополитами, которых он называл своими ягнятами, и ни один из них не дерзнул выразить перед ним ропота. Обладая геркулесовой силой, он не часто давал чувствовать тяжесть своей руки, но когда это случалось, так тот, кому приходилось вынести на себе подобные аргументы, расплачивался несколькими днями болезни в лазарете.

Снабженная такими людьми шхуна «Оса» могла быть отличным корсаром.

Вернувшись в свою каюту, капитан кликнул кают-юнгу и послал его за Верже.

Верже при снятии с якоря стоял на вахте с четырех до восьми часов утра и теперь спал в своей каюте, но услышав приказание, в ту же минуту явился к командиру.

— Господин Верже, ветер свежеет, — сказал Ле Ноэль, лишь только увидел его, — море начинает волноваться, ночью будет буря; после солнечного заката убавьте паруса и на четверть держитесь ближе к западу, чтобы отдалиться от берегов.

— Слушаю, капитан.

— Кстати, что поделывают пассажиры?

— Уплачивают дань морю и кажется на несколько дней лишатся возможности выйти на палубу.

— Неужели комиссар и лекарь тоже? Кажется им-то следовало уже познакомиться с морем.

— Они точно так же больны, как и остальные.

— Вам известно, Верже, что Ронтонак навязал мне силой этот тяжелый груз. Более нелепая идея никогда еще не приходила в старую голову этого болвана.

Верже и глазом не моргнул, ему хотелось знать, желает ли капитан разговаривать или намерен произносить привычные ему монологи, прерывать которые было бы небезопасно.

Ле Ноэль продолжал:

— В первую минуту я подумал было привезти их в Бразилию с нами и на обратном пути забросить их в Мойямбу или в Лоанго, откуда они без особенного труда пробрались бы в Габон на местной паташе , но потом я раздумал, слишком продолжительное плавание на «Осе» неизбежно откроет им характер нашей деятельности, не говоря уже о том, что они будут протестовать против такой перемены пути. Вот почему я решился идти прямо в Габон.

— Ну, а если нас захватят крейсеры? — спросил Верже, сообразив, что теперь можно вмешаться.

— Ну, тогда мы повернем на другой галс и открыто примемся за дело.

— А пассажиры?

— Они приедут когда этого захочет дьявол, то есть когда «Оса» кончит четвертую кампанию и продаст с выгодой свой груз.

— А вы не боитесь?

— Чего?

— Что они наделают много хлопот?

— Из-за них мы рискуем своей шкурой, следовательно, мы не обязаны много церемониться с ними: при малейшей попытке выдать нас проходящему кораблю я прикажу заковать их.

— Я и сам думаю, что всего бы лучше высадить их. Можно избежать проезжей дороги, если держаться немножко на юг от мыса Лопеса.

— Это мое намерение; дойдя до этого места, мы обогнем остроконечный мыс на северо-востоке прямо ко входу в область Габона, выбросим пассажиров на мыс Понгару, и свободные уже от тревоги опять направимся к Наталю.

— Это самая разумная мера, какую только можно придумать.

— Позаботьтесь же, чтобы заручиться успехом, Верже, после многих сомнений я начинаю соглашаться с мнением старика Ронтонака, хотя в первое время оно показалось мне неудобоисполнимым… Может быть я неправ, что возвращаюсь к первому решению… Не беда! Мы еще раз докажем крейсерам, что «Оса» летает по воде и при случае сумеет ужалить. Помните ли, Верже, тот авизо, который мы пустили ко дну в тридцати милях от острова Св. Елены?

— Как я припоминаю, ни одной вещи не было выброшено на берег, ни один человек не выжил, чтобы выдать причины крушения; газеты всего мира возвестили, что судно с людьми и грузом бесследно погибло в циклоне.

— Смотрите же, отдайте самое строгое приказание. Само собой разумеется, никто здесь, начиная с вас, ни слова не понимает по-французски; всякий матрос, который обменяется одним словом с пассажирами на каком бы то ни было языке, будет немедленно закован и лишен премии.

— Люди предупреждены уже, капитан.

— И что же они на это говорят?

— Все чувствуют опасность от присутствия этих пассажиров и более расположены выбросить их в море, чем любезничать с ними.

— И прекрасно! Однако как только они поправятся, я приглашу их обедать за одним столом со мной, и постараюсь убедить их, что «Оса» — честнейшее береговое судно.

В эту минуту вошел Девис и сказал с почтительным поклоном:

— Я передал вахту Голловею и готов к вашим услугам.

— Хорошо, дитя мое, я пригласил тебя отобедать со мной… Верже, не хотите ли и вы с нами?

— С удовольствием капитан.

В подобные часы капитан Ле Ноэль был премилым человеком.

 

ГЛАВА V. Битва «Осы» с «Доблестным». — Прибытие на мыс Негро

Семнадцать дней спустя после отплытия из Ройяна, «Оса» была уже в водах Габона и постоянно описывала дуги около обычного пути, избегая таким образом неприятных встреч с крейсерами.

Четверо пассажиров давно уже были на ногах и без труда примирились с вынужденной необщительностью экипажа, после того, как командир его заверил их, что ни один человек из его команды не говорит по-французски. Пассажиры не стали уже беспокоиться на счет разговоров с окружающими их, тем более, что они сами ни на каком языке, кроме своего родного, не умели объясняться.

Жилиас, не умевший произнести двух слов ни на каком иностранном языке, выразил даже по этому случаю свое восхищение.

— Вот видите ли, — сказал он командиру, пожелавшему узнать причину его восторга, — как все преувеличивают в свете: уверяют, будто французы не очень-то любят изучать иностранные языки, но вот ваша команда состоит из пятидесяти человек — тут есть американцы, англичане, немцы, греки, итальянцы и датчане — и никто из них не понимает нашего языка.

— Мне даже сдается, — добавил Тука, — что все они мало способны научиться ему, потому что они могли бы запомнить хотя несколько слов, самых простых слов, с тех пор, как мы здесь… Вот, например, скажу я юнге: дай мне огня — ведь это так кажется просто, а знаете ли что из этого выходит?.. Шалун смеется мне в глаза и приносит стакан воды.

Подобные рассуждения друзей вызвали лукавую улыбку на лице капитана, а подпоручик и Гиллуа искали разумной причины, чтобы не прыснуть со смеха прямо в лицо своего начальства.

Не надо и объяснять, что с той поры оба стали рассчитывать на старого врача и его друга интенданта, чтобы развеять скуку продолжительного плавания.

В течение целой недели вопрос о языковедении доставлял неистощимый предмет развлечения.

Жилиас и Тука ссылались на свое долговременное пребывание в Бакеле, чтобы уверять всех, будто они оба прекрасно говорят на туземном наречии; кончилось тем, что Гиллуа и Барте попросили их давать им уроки ялофского и мандингского наречия… Из этого забавного положения можно видеть, сколько выходило необыкновенно веселых сцен.

Однажды вечером капитан объявил своим пассажирам, что завтрашний день будет, по всей вероятности, последний, который они проведут на «Осе» и что прежде чем солнце зайдет, они будут уже в виду мыса Лопеса.

В это время они сидели за десертом; обед был по обыкновению роскошно приготовлен, и на отборные вина хозяин не скупился, так что при этом известии Жилиас и Тука не смогли скрыть душевного волнения.

— Капитан, — воскликнул врач, вставая, и, как видно, желая произнести тост, — никогда я не забуду царственного угощения, которое… которым… и в особенности вашего старого вина…

Далее он не мог уже продолжать и сел на место, опорожнив до дна бокал, чтобы скрыть свое волнение.

— Конечно, — подхватил Тука, стараясь поддержать честь своего мундира, — вся провизия у вас первейшего сорта и вино неподдельное… Надо уж правду сказать, если бы ваши комиссар и интендант получили более пяти процентов от поставщика, то никак бы невозможно…

Барте и Гиллуа чуть не подавились от смеха.

— Да, никак бы невозможно, — повторял несколько раз старый интендант, — невозможно никак, особенно же, если отчетная часть хорошо устроена, так что главный контроль мог только хлопать глазами…

Жилиас торжествовал и никак не мог довести до конца своей тарабарщины… Тука любил до страсти бургундское, а на «Осе» оно было старое, и в этот вечер он воспользовался им через край, против обыкновения, так что пролепетав еще несколько нелепостей, он вдруг, проливая слезы умиления, бросился в объятия командира и заявил ему свое сердечное желание посвятить последние дни свои на служение в должности интенданта «Осы».

— Мы не желаем разлучаться с вами, — воскликнул Жилиас, достигнув апогея своей чувствительности, — я вступаю на должность вашего корабельного врача.

— Принимаю ваше предложение, — отвечал Ле Ноэль, — и при случае напомню вам это.

Сцена произошла в высшей степени комическая и, вероятно, долго бы еще всех забавляла, если бы внезапно не раздался возглас вахтенного по случаю приближения к берегу.

— Парус направо!

Мигом выбежал Ле Ноэль на палубу и направил трубу по указанному направлению. При последних лучах заходящего солнца он ясно увидел на далеком горизонте небольшие паруса фрегата, почти сливавшиеся с туманным пространством. Но это было только минутное видение, потому что в этих широтах ночная темнота наступает почти без сумерек и мгновенно облекает океан черным саваном.

— Верже, — прошептал Ле Ноэль, — мы вблизи крейсера… Случилось то, что я предвидел. Прикажите поубавить парусов, чтобы он обогнал нас, в полночь повернем к берегу, а завтра на рассвете высадим пассажиров на мыс Лопес.

— Вы отказываетесь от намерения держаться мыса Понгары?

— Совершенно; мы добрались сюда без всякой помехи и я совсем не желаю подвергаться новым опасностям, а эти добрые люди, черт их побери, всегда найдут у туземцев какую-нибудь пирогу, которая доставит их в Габон.

В эту минуту послышался страшный хохот из столовой и в то же время раздался пьяненький голос Тука:

— Да, молодые люди, не помешай родители моему призванию, у меня было бы двадцать тысяч франков ежегодного дохода благодаря моему голосу. Вот послушайте сами:

На дне мрачного подвала

Несколько старых бутылок,

Полных виноградного сока

Воспевали песнь новую свою:

Буль, буль, буль,

Буль, буль, буль.

— Ну, а мне следует кончить, закричал Жилиас, ревнуя к успехам друга и тут же затянул второй куплет старинной песни, увеселявшей их молодость в тулонских кабачках.

На дне нашего черного брюха

Водится всего понемножку,

Любовь, деньги, розы,

И вечерние мечты,

Буль, буль, буль,

Буль, буль, буль.

— Отправлю этих пьяниц в их каюту, — сказал Ле Ноэль задумчиво, — потом приходите потолковать со мной, Верже. В эту ночь мы с вами не будем спать.

Жилиас и Тука, поддерживаемые юными друзьями, спустились торжественно в каюту и долго еще их шумное веселье нарушало ночное спокойствие «Осы».

Распорядившись убавить паруса и отдав приказания Голловею, сменявшему вахту в полночь, командир и его шкипер заперлись в большой кают-компании и мало-помалу смолкли все звуки; тихо скользила «Оса» по волнам, все ближе приближаясь к берегу.

В четыре часа утра, когда Верже пришел сменять вахту, капитан последовал за ним и, подозвав к себе Голловея, направлявшегося в свою каюту спать, приказал ему разбудить кочегаров, приготовить и разводить пары.

— На всякий случай надо быть готовым, — сказал он, — потому что если вчерашний корабль крейсирует, в чем я почти уверен, то очень может быть, что завтра же утром мы увидим его по соседству с нами, особенно же, если и там нас заметили.

Еще несколько минут прошло, и Голловей со своим помощником и восемью кочегарами хлопотали около машины и наполняли печи углем. По окончании работы Верже доложил капитану, что через полчаса машину можно привести в действие.

— Хорошо, можете идти спать, — сказал Ле Ноэль коротко.

Ночь была полна тревожных ожиданий для капитана и его помощника, оба не сходили с палубы.

При первых лучах рассвета они увидели черную полосу в двадцати милях от них. То была земля. Потом они оба вскрикнули и тотчас замолчали… С другой стороны, в трех милях от них, на открытом море, прямо на них летел со всей силой парусов и пара великолепный фрегат, без сомнения, заметивший их, для того чтобы произвести обыск. Капитан мог выбирать одно из двух: . или отважно идти на опасность и спокойно продолжать дорогу, прикрываясь, в случае обыска, официальным положением своих пассажиров, — чем мог скрыть настоящее назначение своего корабля, или попытаться уйти от неприятеля, видимо, на него напиравшего. Но он ни минуты не колебался и выбрал быстроту, как средство спасения. Он сам принялся управлять своим судном.

— Все наверх! — закричал он звучным и энергичным голосом, который хорошо был знаком всей команде в трудные минуты жизни.

Свисток боцмана мигом повторил приказание, и еще не кончились эти звуки, как все люди были уже на местах.

— По местам! — командовал капитан.

Через секунду рука каждого была приложена к делу.

— Повороти! — продолжалась команда еще энергичнее.

Мигом, с покорностью лошади под рукой хозяина, шхуна совершила изящный поворот.

— Боком к ветру! — закричал капитан кормчему и, мгновенно отвернувшись от мыса Лопеса, «Оса» направилась на юго-запад со всею быстротой, которую придавали ей и стройный корпус, и особенности оснастки. Мигом были подняты паруса всех родов. Ле Ноэль думал победить крейсер быстротой только своих парусов..

Видя оборот «Осы», фрегат тотчас понял, что имеет дело с подозрительным судном и одним поворотом руля счел обязанностью преградить ему путь. В самом начале погони он сделал пушечный выстрел и поднял флаг, требуя тем, чтобы неизвестное судно тоже выставило свой флаг и остановилось.

Само собой разумеется, что «Оса» не обращала внимания на это требование. Началось состязание в быстроте хода, и в этой борьбе все преимущества, на первый взгляд, казались на стороне крейсера.

— Это англичанин, Верже, — сказал капитан, не отнимавший от глаз подзорную трубу.

— Это, по-моему, лучше, — отвечал шкипер коротко

— Кажется, ему хочется угостить нас ядром.

Не успел он произнести этих слов, как на фрегате сверкнул огонь и ядро ударилось в воду в нескольких метрах от шхуны «Оса»

В ту же минуту вылетели на палубу четверо полуодетых пассажиров, вообразив, что береговая батарея приветствует их прибытие. Но каково же было их недоумение, когда оказалось, что они, повернув спиною к берегу, бегут, на сколько было силы, от корабля, видимо спешившего перерезать им дорогу в открытое море.

— Что случилось, капитан? — закричал Жилиас в испуге, являясь представителем своих товарищей.

Второе ядро, вернее направленное на этот раз, пролетело со свистом в снастях «Осы», как бы в ответ на вопрос врача…

— Что случилось? — повторил капитан, никогда не бывавший так весел, как в минуты опасности, — могу вас заверить, что ничего особенно важного: за нами гонятся пираты.

— Как пираты, капитан? — перебил его Тука. — Неужели же вы не видите, что это военный корабль? Его флаг развевается на корме, и вы легко можете убедиться в его национальности, лишь только посмотрите в трубу.

— Но нет же, говорю вам, я ничего этого не вижу и могу вас заверить, что мы повстречались с морскими разбойниками, только они разбойничают на счет общества, ну, а мы…

— А вы на чей счет? — спросил молодой подпоручик.

— Тогда как мы, — продолжал Ле Ноэль холодно, — на свой собственный.

— Следовательно, мы находимся на…

— На судне, ведущем торговлю неграми.

Такое объяснение командира «Осы», не находившего уже нужным скрываться, как громом поразило пассажиров.

— Милостивый государь, — закричал Тука вне себя от ярости, — вы можете быть уверены, что я немедленно отправлю моему правительству донесение на счет вашего недостойного поведения.

Во всякое другое время такая выходка Тука вызвала бы общий смех, но теперь она заставила улыбнуться одного Ле Ноэля. Жилиас, испугавшись уже за свою безопасность, бросился к своему другу, чтобы утешить негодование.

— Полно, Тука, не горячись, пожалуйста. Ведь навал, — продолжал он с забавной убедительностью — людей, торгующих неграми, которые были честнейшими людьми.

Барте и Гиллуа наблюдали за этой сценой с любопытством, более близким к недоумению, чем к гневу: оба были молоды, отважны и неожиданное событие не возбуждало в них такого неудовольствия, как можно было ожидать.

— Господа, — сказал им Ле Ноэль, — вам известно, что значит командир на своем корабле и какими он обладает средствами, чтобы заставить повиноваться себе, и потому я надеюсь, что вы воспользуетесь моим советом для длинных же объяснений теперь не время. Ваше присутствие на палубе только мешает нам, а потому прошу вас удалиться в столовую или в вашу каюту; когда же я покончу с этим англичанином, тогда приглашу и вас, и мы потолкуем на досуге.

— Позвольте, капитан, — начал было Барте.

— Послушайте, — перебил его Ле Ноэль немедленно: — предупреждаю вас в первый и последний раз, что когда я отдаю приказание, все те, которые не повинуются мне, тотчас отводятся под арест и их заковывают.

Третье ядро оторвало часть снасти грота; английский фрегат быстро приближался… По массе густого пара, быстро вырывавшегося из его трубы, видно было, что угля не жалели и делали все усилия, чтобы ускорить развязку, которая казалась им делом какой-нибудь четверти часа.

— Да убирайтесь же вон! — крикнул командир громовым голосом, обращаясь к пассажирам: — первый, кто промедлит здесь еще две секунды, будет сброшен в трюм.

Чтобы не терять из вида предстоящих событий, пассажиры бросились в кают-компанию, выдававшуюся в море двумя широкими портами, но Тука и Жилиас постарались поместиться так, чтобы не было опасности от ядер.

Кто бы мог подумать, — говорили друзья, что этот человек с такой открытой физиономией, обладающий таким превосходным вином, торгует неграми?.. Но как же это комиссариат в Бордо мог отправить нас на этой шхуне? Впрочем, еще несколько часов и этот молодец со своей командой дорого поплатится за все свои злодеяния, потому что англичане не любят шутить.

Действительно, английский фрегат значительно обогнал «Осу», но вдруг все изменилось.

Вот уже с полчаса времени, как огонь был разведен на «Осе», под командою Голловея мигом исчез камбуз, а на ее месте воздвиглась огромная труба, которую, совсем уже готовую, подняли из трюма, и когда открыты были заслонки, то она стала изрыгать черные облака дыма.

Очень скоро оказалось, что шхуна быстро обгоняет своего колоссального противника.

При виде такого маневра, крейсер увеличил быстроту хода, не переставая посылать ядра на «Осу», в надежде остановить ее хоть каким-нибудь важным повреждением, но фрегат был вооружен старыми орудиями, заряжающимися с дула, что было достаточно против жалких судов португальцев, торгующих неграми, но не достигало цели, чтобы долго вредить пароходу с лучшим ходом. Английский старый фрегат, по распоряжению своего правительства, доживал свои последние дни в преследовании судов, торгующих неграми.

Видя неоспоримое превосходство своего хода, капитан Ле Ноэль возымел адскую мысль, которую немедленно привел в исполнение.

— Верже, — сказал он, — прикажите койки долой, и приготовьтесь к сражению. Давненько уже наши молодцы не имели никакого развлечения, надо же повеселить их хоть немножко.

Приказ отдан, все повиновались, не задаваясь вопросом в состоянии ли «Оса» помериться со своим колоссальным противником. Если бы капитан Ле Ноэль повел своих моряков на штурм Этны, так и тогда никто бы из них не усомнился, и все повиновались бы безропотно.

Чрез несколько минут, двенадцать бойниц, шесть на правой и шесть на левой стороне, искусно скрытые в обшивке корабля, показали свои зияющие пасти, снабженные нарезными семидюймовыми орудиями, заряжающимися с казенной части, и в один миг, как бы по волшебному мановению все паруса были убраны для облегчения судна.

Как боец, готовый вступить в битву, сбрасывает с ceбя все лишнее, что могло бы помешать ему, «Оса» сбросила с себя паруса, которые могли мешать свободе ее движений и отважно явилась на арену, доверяясь только своей машине.

Увидя, что шхуна намеревается вступить в битву с фрегатом ее величества королевы Великобританской, Жилиас и Тука, объятые ужасом, бросились вон из столовой и ни живы, ни мертвы заперлись в своей каюте.

Остальные же молодые пассажиры оставались наблюдать с лихорадочным любопытством за всеми этими приготовлениями, и в глубине души жалели, что не могли принять участия в готовящейся битве.

Командир следил молча за ходом «Осы» и когда увидел, что при среднем давлении она выдерживает без труда свое расстояние, тогда он бросил на противника взор торжества и презрения и произнес только волшебные слова: «Залп из всех орудий»! Не успел он проговорить этих слов, как раздался оглушительный залп, от которого вздрогнула шхуна до самого киля.

— Браво, Денис, браво, дитя мое! — воскликнул Ле Ноэль, обращаясь к молодому человеку, направлявшему орудия.

Несколько осколков и снастей, сорванных с мачт фрегата, доказывали верность глазомера молодого моряка.

Надо было не более трехсот метров расстояния, чтоб ответный залп мог достигнуть «Осы».

Итак, благодаря усовершенствованному вооружению шхуны дальнобойными орудиями, сражение оказывалось неравным между фрегатом — кораблем с двойной батареей, шестидесятью орудиями, снабженным четырьмя сотнями людей, и простой шхуной, вооруженной только двенадцатью семидюймовыми орудиями и снабженной пятьюдесятью матросами: военный корабль оказался в худшем состоянии.

Быстрая и легкая шхуна летала как муха вокруг крейсера, все время держась на недоступном расстоянии для его старой артиллерии, и без всякой для себя опасности изрешетила его своими стальными орудиями.

Старая машина, игравшая блистательную роль при Наварине против турецко-египетского флота, отстала на четверть века; ее сила не служила более с той минуты, как она, эта плавучая крепость, не могла уже сама атаковать; она становилась уже бессильна против нападения своего неуловимого неприятеля.

Менее чем через час палуба несчастного фрегата была покрыта обломками и загромождена ранеными и умирающими. Командир фрегата с непреклонным упрямством, свойственным англичанину, продолжал выпускать свои ядра, несмотря на бесплодность всех усилий, и, вместе с тем, прибегал к хитростям, чтобы подойти ближе к «Осе». Ну, что бы сказал о нем великобританской флот, если бы военный корабль ее величества обратился в бегство от шхуны?

В эту минуту английский корабль был в полной власти капитана Ле Ноэля. На лице разбойника мелькнула странная улыбка, но он и на минуту не подумал о пощаде этого колосса, остававшегося на месте по чувству долга и готового умереть по сознанию того же долга.

— Ну, молодцы, прежде чем покончить с ним, покажем наш флаг Джону Булю, чтобы в последние минуты имел он утешение знать кто мы.

В ту же минуту был поднят флаг, усеянный звездами, и раздались оглушительные троекратные крики «ура», а вслед за тем, под американским взвился черный флаг негритянского судна.

— А теперь, — продолжал Ле Ноэль, — выпускайте только разрывные бомбы. Дитя мое, Девис, прицелься в грузовую ватерлинию и я обещаю тебе, что фрегат скорехонько отправится преследовать торговлю неграми среди водорослей и кораллов.

Начиная с этой минуты, «Оса» не прекращала пальбы, поворачиваясь то одним бортом, то другим к неприятелю, и с каждым выстрелом разрушала толстую броню своего противника.

Когда Барте и Гиллуа поняли, что фрегат погибает, тогда, повинуясь только великодушному чувству, оба бросились наверх, хотя понимали, какой опасности подвергают себя за неповиновение. Прямо подошли они к Ле Ноэлю и умоляли его не довершать дело разрушения.

— Не уничтожайте этих несчастных, — говорили они, — вредить вам они уже не могут, и у них достанет еще столько сил, чтобы поставить свой корабль на мель. Капитан, последуйте великодушному чувству!

Видя, какое совершают они безумие, матросы, хорошо знавшие своего командира, думали, что он сейчас же прикажет бросить их в море… А между тем, вышло совсем другое. У капитана на минуту зашевелилось чувство, но он в тот же миг подавил его, и в ответ на их просьбу, приказал тотчас заковать их. Четверо силачей бросились на них и потащили в трюм.

В эту минуту пробил последний час фрегата. Пробитый насквозь более чем шестьюдесятью ядрами, из которых многие разрывались в самом дереве, производя зияющие бреши, куда массами низвергались яростные волны, несчастный корабль наклонился вперед, и, мало-помалу, исчезал под водой.

Ле Ноэль все время следил в подзорную трубку за его крушением и в ту минуту, когда гакаборт еще высился над водой, прочел громким голосом одно слово: «Доблестный».

Древняя тактика, старое оружие и старое право были разбиты прогрессом и смелостью.

«Оса», не потерпев ни малейшего повреждения, не повернулась однако обратно к берегу, от которого была в пятнадцати милях расстояния, но тотчас взяла курс на запад, к Бразилии.

Капитан Ле Ноэль решил, что пассажиры его будут арестованы до конца кампании.

— Если бы мы были так неразумны, сказал он Верже, чтобы высадить их теперь же в Габоне, то они немедленно разгласят совершившиеся происшествия и донесут о том всем морским державам, и таким образом, не пройдет и двух недель, как мы будем уже окружены всем флотом крейсеров, от которых не будет возможности улизнуть.

В тот же вечер он приказал привести к себе Барте и Гиллуа отдельно от двух старших пассажиров, и, объяснив им своим намерения, предложил обязаться честным словом, что они не станут искать случая на море, чтобы подавать сигналы встречаемым по дороге судам, ни бежать в случае прибытия на берег

— С этим условием, сказал он, вы будете пользоваться свободой на корабле, с вами будут обращаться как с пассажирами и вам будет возвращена полная свобода, лишь только «Оса» сбудет свой черный груз.

— Ну, а если мы сочтем невозможным дать вам это слово? — спросил Барте.

— Мне будет очень жаль вас, — отвечал Ле Ноэль просто, не обнаруживая ни малейшего волнения, — в ваши годы надо дорожить жизнью, а я буду вынужден отправить вас за борт, привязав ядро к ногам.

— Как! У вас достало бы на то смелости? — спросили оба друга с невольным содроганием.

— Поставьте себя на мое место, — возразил капитан, добродушно улыбаясь, — при первой встрече с военным кораблем, который будет в силах овладеть нами, мы заранее знаем, какая участь ожидает нас… Вы отказываетесь дать честное слово, как я этого желаю, значит вы имеете надежду и намерение избавиться от нашей власти, и в таком случае, вы будете для нас причиной крайней опасности. Вот почему, мне следует отделаться от вас, чтобы самому не быть повешенным из-за вас.

— И прекрасно, капитан, с вами не надо по крайней мере долго томиться, — вы умеете предлагать вопросы с полной точностью. В ваших руках сила, мы не станем этого оспаривать, а потому даем вам слово, что мы не станем искать случая бежать, не будем подавать сигналов, какого бы то ни было рода судам, с которыми можем встретиться.

— Вот вам рука, господа, я очень рад за ваше решение, теперь вы можете проводить время по-прежнему.

— Обязаны ли мы пожать вам руку под опасением прежних угроз?

— Ни мало не обязаны.

— В таком случае, капитан, позвольте нам отказаться от этого.

— Как вам угодно. В вашем уважении я не нуждаюсь.

— Так как вы настолько…

— Прошу вас, господа не стесняйтесь. Как видите, я предоставляю вам свободу слова…

— Настолько свободны от предрассудков, то мы считали бы за счастье, если бы вы согласились дать нам еще одно позволение.

— Какое?

— Мы желали бы обедать вчетвером отдельно, не в общей столовой.

— О! Вам неугодно со мной обедать?.. Извольте, но позволения мое касается только вас двух.

— Как же это?

— Вы не имеете никакого права говорить от имени других пассажиров, а я намерен сам переговорить с ними. Господа, ваша аудиенция кончилась и думаю, что как раз вовремя, потому что боюсь, как бы вы не возмутили наконец спокойствие моего духа.

— Капитан, честь имеем откланяться…

Вслед за ними приглашены были Жилиас и Тука, чтоб выслушать те же предложения.

— Никогда, — возразил Тука восторженно, — никогда вы не получите от нас слова, что мы не станем искать случая бежать… и не донесем на вас! Знайте, капитан, моему правительству будет подробно донесено о ваших злодеяниях, как только…

— Очень хорошо, господа, — перебил Ле Ноэль его слова, с трудом сдерживая желание расхохотаться, — вполне понимаю ваши чувства и всю деликатность их, и отнюдь не хочу насиловать вашей совести, но считаю долгом предупредить вас, что вы произнесли смертный приговор себе.

— Смертный приговор! — воскликнули бедные друзья, содрогаясь.

— Сами посудите, — вы хотите, чтобы меня повесили, так не лучше ли мне повесить вас прежде?

— Но, капитан… ведь это следовало бы растолковать прежде всего… будьте уверены, что у нас никогда не будет столько подлости, чтобы забыть щедрое гостеприимство, которым мы пользовались у вас…

— А как же эти донесения, которые вы намереваетесь отправить начальству?

— Ну, вот еще! Всем известно, что эти штуки откладываются в долгие ящики под казенными номерами и надписями, но с тем чтобы никогда их не читать.

— В таком случае, вы даете слово?

— Вот вам слово, капитан, и не одно, а пожалуй, хоть десять… Не прикажете ли изготовить письменное обязательство?

— Нет, господа, нет в том никакой необходимости: между моряками следует иметь лучшее понятие о чести… Теперь еще остается маленькое препятствие и тогда последняя туча между нами развеется.

— Что такое? — спросил Тука.

— На моем судне нет доктора, а так как я отправляюсь в Бразилию, чтобы продать там от четырехсот до пятисот негров, за которыми иду в Бенгуэлу, то я сочту за большое счастье, если мосье Жилиас пожелает быть главным начальником санитарной службы на «Осе», в продолжение этих двух плаваний.

— Ваше предложение очень естественно, — отвечал Тука, — и я убежден, что мой друг Жилиас сочтет за величайшее удовольствие оказать вам эту маленькую услугу.

— Но это еще не все. У меня куча дел по отчетности, требующих знания опытного делового человека, и мосье Тука окажет мне великое одолжение, если согласится принять обязанность главного администратора по корабельному хозяйству и обер-эконома по переселению негров.

— Ну, конечно, — поспешил вмешаться, Жилиас, страстно желая услужить своему другу, — ваше предложение осуществляет лучшие пожелания Тука.

— Но это надо обдумать хорошенько, — осмелился заметить Тука робко.

— Господа, мои предложения нераздельны, — сказал Ле Ноэль, холодно, изменившимся тоном, — впрочем, позвольте мне заметить, что я принимаю только ваши собственные предложения, заявленные вами прежде.

— В таком случае, мы обязаны на то согласиться.

— Вы правы, и я должен еще заявить, что вам, как и всем служащим у меня, последует премия от двадцати пяти до тридцати тысяч франков на каждого… В случае отказа, я отправлю вас пить без конца полной чашей в море.

— Честное слово, капитан, вы предъявляете такие искусительные доводы, что нет возможности вам сопротивляться, — воскликнули друзья хором.

— Не забудьте, господа, что когда последний негр будет выведен с моего корабля, вы получите свободу отправляться куда угодно всем разглашать, что вы находились пленниками на «Осе», а вы, господин Тука, можете тогда отправить вашему начальству столько донесений, сколько охоты будет и пояснить к тому же, что командир судна, торгующего неграми, Ле Ноэль, пустил ко дну военный корабль «Доблестный».

— Капитан, позвольте еще одно слово, — сказал Жилиас с дальновидностью, часто изумлявшей его друга Тука.

— Я вас слушаю.

— Что вы намерены делать с этими юношами?

— Ничего, они дали мне слово не искать средств для побега с корабля, и этого для меня достаточно.

— Ну, а что, если бы вы приказали им быть нашими помощниками в наших новых обязанностях.

— Это зачем?

— Ввиду будущего донесения о нашем настоящем положении, весьма неблаговидным окажется, что наши подчиненные настолько заслужили ваше уважение, что сохранили свою независимость. Поймите, какую неблагоприятную тень это бросило бы на нас.

— Не думаю, чтобы они согласились.

— О! Капитан, вероятно, вы не представили им могущественных аргументов, которыми осчастливили нас?

— Пускай будет по вашему — не желаю вам отказать в первой вашей просьбе со времени поступления вашего в штаб «Осы», я потолкую с ними.

Произнося последние слова с насмешливой улыбкой, Ле Ноэль простился со своими собеседниками и поспешил в каюту, чтобы дать свободу веселому расположению духа…

— Как это пришло в голову адмиралтейскому интендантству отправить нас на невольничьей шхуне? — сказал Тука, уходя с Жилиасом в свою каюту.

Для исполнения данного обещания, командир велел пригласить к себе молодых людей и с очевидной шутливостью объяснил им, что по желанию их прямого начальства возвел их в чин помощников обер-эконома и начальника врачебного округа и рассказав причины своего поступка, заверил их, что им предоставлена полная свобода действий.

Гиллуа и Барте невольно рассмеялись, думая, что их начальники, малодушие которых было им вполне известно, действовали так только потому, что пристали к ним с ножом к горлу. Ле Ноэль не стал сообщать об обещанной премии, а они оба по выходе из каюты командира подтвердили своему начальству, что не оставят их и подпишут за ними донесение морскому министру, какое им угодно будет составить.

Опять превращаясь в купеческое судно, «Оса» снова прикрылась снастями парусного судна. Жилиас и Тука были на другой же день утверждены в своем новом звании, и если бы молодые пассажиры не отказались бы от общего стола, то жизнь на корабле потекла бы обычным чередом.

Двадцать два дня спустя, шхуна прибыла к одиннадцати часам вечера к берегам Рио-Гранде дель Норте.

Командир отдал приказание лечь в дрейф и выпустить три сигнальные ракеты, которые, описав длинную кривую линию в пространстве, потухли в волнах.

Великолепна была эта ночь, мириады звезд отражались точно в зеркале, в тихих и безмятежных в настоящую минуту водах океана; очарование было так велико, что «Оса» казалось плавала по небесному своду; вдруг поднялась с земли ракета и разорвалась снопом звезд в воздушном пространстве: то был сигнал с берега, и по распоряжению вахтенного, большой фонарь был выставлен на передней мачте.

Час спустя черная точка двинулась по направлению к шхуне, и вскоре туземная шлюпка причалила к ней; быстро вскарабкался по трапу какой-то человек и бросился прямо на палубу.

— Здравствуйте, дон Иоакимо, — сказал Ле Ноэль, выходя к нему навстречу.

— Добрый вечер, капитан, — отвечал неизвестный посетитель.

Не обмениваясь другими словами оба поспешили в кают-компанию, где и заперлись.

— Ну, какие известия? — спросил капитан.

— И хорошие и дурные разом.

— Неужели же, вопреки вашей депеше к Ронтонаку, вы ничего не имеете нам заказать?

— Успокойтесь; в шифрованной депеше многого не скажешь: эксперты черного кабинета так искусны, что рано или поздно мы можем попасться к ним. Ронтонак писал мне, что за ним следят все более и более. Я просто уведомляю его, что готов доставить ему груз кофе и красного дерева, а он на это отвечал, что отправит за ними «Осу». Ничего более я не мог сообщить ему, потому что мы приняли разумную привычку заключать наши условия здесь на месте.

— И так, что же из этого?

— Вот я и сказал вам, что известия худы, потому что палата и сенат в Рио восстановили забытые законы против торговли неграми, и присоединили к тому самые строгие наказания виновным в нарушении этих законов. Хорошие же известия проистекают из того же источника, потому что если палата запрещает торговлю рабами, не уничтожая рабства, то из этого не может следовать другого результата, кроме того, что плата за невольников удваивается. Для моей личной выгоды, мне не следовало бы вам это говорить, но для вас моя игра всегда открыта, так как я нуждаюсь в более значительном грузе, чем когда-нибудь.

— Наши средства не позволяют доставки более четырехсот негров.

— Я объехал только две провинции и переговорил с владельцами плантаций: мне необходимо шесть сотен.

— Ну, придется нам потеснить их немножко. Какая же ваша цена?

— Три тысячи франков за мужчину в здоровом состоянии, и три тысячи пятьсот за женщину.

— Полагаю, что эта разница делается не из простой галантности?

— Нет, законы против торговли неграми возвысили цену на матерей.

— Понимаю… согласен на цену… а какие условия оплаты?

— Как всегда переводами на банк Суза де-Рио.

— И на это согласен.

— К какому времени будет доставка?

— Месяц плавания туда, сорок пять дней обратно: надо ожидать противного ветра, для погрузки товара довольно тридцати шести часов, так что я буду здесь к двадцатому или двадцать пятому ноября.

— Уговор кончен… Благополучного успеха, капитан!

— До свидания, сеньор Иоакимо!

Без дальнейших церемоний бразильский торговец поспешил на свой челнок. Не успел он причалить к берегу, как «Оса», в свою очередь, отправилась по дороге к африканским берегам.

К концу двадцати восьми дней, как предвидел командир, шхуна приближалась к мысу Негро на берегу Бенгуэлы.

После солнечного заката Кабо повел «Осу» через узкий и извилистый залив, более чем на милю вдающийся в землю; с обеих сторон залива тянулись дремучие леса, не тронутые еще топором и продолжавшиеся до таинственных и неизведанных берегов Замбези; то была область Рио Мортес.

Вполне защищенная от всякого нескромного взгляда со стороны открытого моря, «Оса» в конце дня стала на якорь в узком входе в гавань. А несколько минут спустя явился на корабль мулат, агент Ронтонака на берегу Бенгуэлы.

В эту ночь сон команды судна, торгующего неграми, убаюкивался странным концертом, в котором сливались резкие и жалобные крики хищных птиц, визг шакалов, рев львов и суровые, протяжные стоны диких слонов.

 

ГЛАВА I. Бенгуэла. — Описание географическое и этнографическое

note 6

Залив, в котором «Оса» стояла на якоре уже в четвертый раз, находился в Конго, немного повыше мыса Негро, около Бенгуэлы. Именем Конго называют всю западную часть Африки, между экватором и девятнадцатым градусом южной широты, от Габона до мыса Фрио. Границы этой страны на восток и юго-восток, не определены с точностью, определения же, даваемые географией, не основаны на верных данных… Кроме узкой полосы земли, прибрежной к морю, эта страна очень мало известна европейцам. Немного лет тому назад мы не подозревали о существовании Огуэ, громадной реки, впадающей в Атлантический океан несколько повыше мыса Лопеса, которая, как и притоки Нила, вытекают из какого-то неведомого пункта этой таинственной Центральной Африки. Объяснение этого явления составляет цель многих изысканий и путешествий.

Хотя португальцы уверяют, что они первые посетили Конго , однако честь этого открытия по справедливости принадлежит французу Жаку Картье, который со своими малуинцами уже с XVI столетия, производил там меновую торговлю с туземцами, но не считал за удобное для себя дело поселиться там, потому что его привлекал новый мир, великолепие и богатство которого вскружили тогда всем голову.

Да и сами португальцы, увлекаемые своими великими предприятиями и торговыми оборотами в Индийском море, вздумали основать там колонии около 1659 года, не ранее того. Павел Диас, племянник знаменитого Варфоломея Диаса, открывшего мыс Доброй Надежды, отправился на трех судах к берегам Анголы. Он был хорошо принят тамошним королем, умолявшим его оказать ему помощь от его взбунтовавшихся подданных. Во второе свое путешествие, предпринятое со значительными силами, Павел Диас основал город Сан-Паоло-де-Лоанда и принудил всех возмутившихся вождей подчиниться власти Ангольского короля, своего союзника. Этот король впоследствии изменил договору и приказал перебить всех португальцев, поселившихся в его владениях; тогда Диас и его разбил и принудил покориться власти португальского короля. В продолжение целых четырнадцати лет этот мужественный предводитель горсти португальцев заставлял разных королей внутренней Африки уважать имя европейцев и положил основание сильному влиянию своей отчизны на берегах

Африки, начиная от Лоанго до конца Бенгуэлы. Он умер от сильного гнева, когда узнал о поражении и смерти одного из своих вождей Лопеса Пеиксота, который был застигнут врасплох и убит вместе со своим отрядом, состоявшим из пятидесяти солдат. Его останки покоятся в городе Лоанде, в приделе древней церкви иезуитов.

Губернаторы, преемники его власти, держали лузитанское знамя над этой страной не всегда с равной удачей, но никогда не могли распространить свою власть на внутренние страны, которые были им подчинены только на словах.

В 1589 году Иероним д'Алмейда задумал овладеть серебряными рудниками в Камбабве, которые, по слухам, обладали неистощимым богатством, но болезнь и поражение одного из его полководцев заставили его вернуться в Лоанду.

В продолжение двухсот лет эти рудники возбуждают алчность правителей, посылаемых для управления этой страной, но никто из них не мог достигнуть цели.

С XV столетия, до уничтожения торговли неграми-рабами по требованию некоторых европейских государств, португальцы с помощью Конго продолжали стоять во главе этой гнусной торговли и снабжать соседние народы рабами из Африки. На короткое время потревожили их голландцы, имевшие нужду в неграх-рабах для своих колоний в Америке, однако португальцам удалось с переменным счастьем изгнать своих соперников из всей этой части западного берега Африки. Негры, ежегодно тысячами вывозимые из Конго, были основателями процветающих португальских колоний в Бразилии.

Можно сказать по справедливости, что запрещение торговли неграми было главной причиной падения Португалии, как морской и коммерческой державы, и при взгляде на карту, увидев эту длинную полоску земли, не имеющей никакой причины быть отделенной на западе от испанского полуострова, невольно задаешься вопросом, почему она не слилась уже в Иберийском Союзе?

Бенгуэла населена множеством незначительных владельцев, которые постоянно ведут войну друг с другом, и признают над собой владычество Португалии, смотря по тому, когда это им выгодно или когда охота придет. Их беспрерывные войны не имеют другой цели, как только доставить себе побольше рабов, и правители Бенгуэлы не только не препятствуют этому, но еще и содействуют, оказывая помощь то тем, то другим.

Португальский губернатор постоянно ведет маленькую торговлю рабами: это уже в крови, и, кроме того, его торговля не имеет ничего беззаконного, потому что его правительство не запрещало еще рабства. Впрочем, и все помаленьку продают негров на берегах Коанцы: для этого достаточно заручиться позволением владельцев, а это очень легко, потому что согласие их никогда не бывает дороже бутылки рома.

Знаменитый путешественник Дувиль представляет нам прелюбопытные подробности этой гнусной торговли.

«Человек, приводящий пленников, — пишет он, — и желающий их продать, должен прежде всего обратиться к местному владельцу, чтобы получить право вести торговлю, после чего он идет на рынок, находящийся за городом и состоящий из сотни домов, разбросанных в некотором расстоянии от ограды, окружающей столицу.

Дома эти устроены мулатами, которые приходят в Биге для производства торговли в пользу португальцев. Все дома окружены магазинами для склада товаров, хижинами для помещения купленных рабов, садом, в котором возделывают овощи, и двором, где оканчиваются торги.

Все строения с принадлежащей такому дому землей называются помбо.

Обыкновенная цена лучшему невольнику восемьдесят панно, что почти равно восьмидесяти франкам. Панно — это мера длины, соответствующая тридцати французским дюймам; впрочем, его значение изменяется, смотря по местности.

Цена невольника в Биге выражается восемьюдесятью панно бумажной ткани, но оплата производится не этим только товаром; покупщик выставляет целый запас товаров, в число которых входят обыкновенно: ружье — за десять панно, бутылка пороха — за шесть, подслащенная тафия — от десяти до пятнадцати панно, смотря по желанию покупщика, грубая фланель вроде легкого сукна — за шестнадцать панно и, наконец, бумажная ткань — на остальную сумму.

Продавец всегда получает подарок от покупщика в виде иголок и ниток, сообразно с числом доставляемых рабов. Приятель продавца, содействовавший заключению этого торга, тоже получает в подарок красный колпак за свои труды.

Случается, что крупная дробь, ножи, стеклянные изделия, несколько листов бумаги, фланелевый жилет или куртка тоже входят в расчет за несколько лишних панно, но тогда эта сумма вычитается из остального количества бумажной ткани.

Ткань эта бывает белая или синяя, полосатая или клетчатая разных цветов, ширина этой материи не больше тридцати шести дюймов, она производится в Англии, где нарочно ткется по известному образцу, которого строго придерживаются, потому что негр осматривает с большим вниманием каждую штуку отдельно и отложит в сторону тот кусок, который, хотя бы на одну линию разнится по размерам от образца.

Негр всегда имеет при себе свою меру, состоящую из обрывка веревки, которой он измеряет всякую предлагаемую ему штуку. '

Он никогда не забывает попросить несколько панно цветного ситца или платков, которых обыкновенно дарят ему четыре. Ситец — это любимая неграми ткань, но он поуже других бумажных материй.

Фланель покупают синюю, красную или желтую, но всегда гладкую.

Вот способ, которым производится торговля невольниками какого бы ни было пола. Продавец всегда выводит по одному напоказ, разве случится мать с маленькими детьми. Он является в помбо, в сопровождении своего приятеля или посредника, и тот, и другой предлагают невольника, не похваляясь товаром, разве случится молодая невинная девушка. В таком случае они выставляют это на показ мулату и требуют высшей цены. Му лат начинает с того, что щедро угостит обоих негров лучшею тафиею. Это неизбежная предварительная статья всех торговых договоров, которые длятся иногда чуть не полсуток. Когда установится согласие насчет цены и выбора предлагаемых предметов, внимательно обозреваемых, тогда мулат запечатлевает торг предложением бутылки тафии, которая еще лучше первой, и оказывается мигом выпитой до дна. Мулат пользуется опьянением негров и старается подсунуть в число выбранных предметов другие, худшего достоинства, и если по условию следует еще дать тафии, то не жалеет уже и воды, чтобы подмешать туда.

Пока происходит торг, мулат имеет полную возможность осмотреть предлагаемого невольника, со всей желаемой тщательностью, но только в ту минуту, когда выбранные товары уже переданы на руки неграм, невольник отходит от продавца и становится около покупателя. Впрочем, покупатель не имеет права снять веревки, связывающие руки невольника, который в противном случае опять становится собственностью продавца. Совершить эту церемонию имеет право только торговец, и после этого невольник переходит в лавку мулата.

Количество невольников, ежегодно продаваемых на рынках в Биге, простирается до шести тысяч, в пропорции: три женщины на двух мужчин. Мулатов, поселившихся там для этой торговли, насчитывается не менее пятидесяти человек. Они отправляют своих невольников в Анголу и Бенгуэлу более или менее многочисленными толпами под надзором помбеиров в сопровождении нескольких негров, которых набирают для сбережения в дороге рабов. Но были случаи, когда толпы этих несчастных возмущались против вожаков и убивали их, чтобы возвратить себе свободу».

Агент Ронтонаков содержал много мулатов и помбеиров, чтобы иметь «склады» невольников во всех внутренних рынках. Но самые значительные обороты производил он с властями Бенгуэлы. С низу и до верху общественной лестницы все служащие увеличивали свое жалованье посредством запрещенной торговли, составляли из себя товарищества, и ежегодно длинными караванами помбеиров приводились или в неизвестную бухту Анголы, или в пустынный залив Бенгуэлы сотни невольников, которых племянник Ронтонаков, главный агент на этих берегах в настоящее время, покупал для судов, отправляемых домом на Бакаканской набережной.

Самая большая партия рабов доставлялась странами, соседними с таинственным озером Куффуа, — обширное пространство воды, находящееся почти на одной широте, как и Великие озера, образуемые истоками Нила и едва разделяемые между собой на полградуса долготы.

По этой именно дороге, проторенной караванами негров, направился вышеупомянутый путешественник Дувиль, когда составил план пробраться из Бенгуэлы в Египет посредством Великих озер и Нила. Предлагаемое им описание этого необыкновенного озера, которое можно сравнить с Мертвым морем, тем более любопытно, что он единственный европеец, пробравшийся так далеко в самый центр Южной Африки.

«Находясь в недалеком расстоянии от озера Куффуа, о котором рассказывали мне так много чудес, — пишет он, — я почувствовал вполне понятное желание исследовать его. Мне не хотелось тащить с собой караван, чтобы не утруждать его понапрасну, и в особенности по такой местности, где я знал заранее, что никого не встречу, но и неблагоразумно было бы оставлять его в Кузуиле, где он подвергался нападениям разбойников из Гуме, вследствие чего я отправил его в город Мурию, расположенный в шести милях на север от Кузуилы, строго приказав моему старшему помбеиру все время оставаться там в ожидании меня. Проводив караван, я остался с пятьюдесятью людьми и тогда пустился в путь на восток, поднимаясь к верховьям Кузуилы. Меня заверяли, что эта река выходит из озера Куффуа и протекает на восток и юг между государствами Гуме и Мукангамы. В продолжение трех дней я странствовал по лесу, который, по всей вероятности, был продолжением того же леса, по которому я прежде проходил. На четвертый день я заметил, что растительность значительно уменьшается; вечером мы остановились на берегах Кузуилы в бесплодной равнине. Приподнятость почвы быстро увеличивалась с той поры, как мы вышли из селения Кузуилы. Разница между тем местом и настоящей стоянкой была не менее ста пятидесяти сажен. Температура в этот день быстро понижалась.

Мы поднимались вдоль реки еще два дня, в лесу она сохраняла ширину в сто футов, которая постепенно все суживалась. Жгучий песок, на который мы вступили, выходя из леса, представлял глазам жалкую растительность, которая совершенно исчезла за две мили от озера

Поверхность земли была крайне неровная, усеянная скалистыми массами различных размеров, одни — первозданные, другие — наносные. Хотя плоскогорье было не совсем круто, однако гораздо выше, чем в лесу. Берега Кузуилы черезвычайно извилисты, ее русло, сузившись до пятидесяти футов, не имеет крутых берегов. Чем дальше, тем она была уже и, наконец, казалась простым ручьем в двенадцать футов ширины между высокими берегами.

Мы все еще продвигались на восток, как вдруг топь или болото, откуда, по моему предположению, выходит Кузуила, заставила нас отклониться влево или к северу, потому что местность там образовалась в виде холма вышиной в пятьдесят футов. Мы расположились отдохнуть на его несколько плоской вершине. Эта местность состояла из смешения вулканических останков. Место нашей стоянки было на расстоянии мили от озера.

По всему нашему пути мы не встречали ни одной деревушки. Дикие звери населяют лес, но и при выходе из леса мы не видали ни одного живого существа.

Проводники из Казуилы, доведя нас до места, где мы намеревались переночевать, дрожали при одной мысли о близости озера, несмотря на то я приказал, чтобы завтра на рассвете все было готово к продолжению пути.

Так как было еще совсем светло, то я и пошел осмотреть холм, на южном скате которого мы расположились. На востоке от места нашей стоянки высились громадные скалы, более чем на сто футов высоты, закрывая всю его восточную сторону, что и мешало нам видеть озеро, и я никак не мог сообразить, на каком расстоянии мы находимся от него. Я повернул к северу, потому что видел с той стороны водную равнину. Я спустился к ее берегам и понял, что это было углубление, наполненное водой после сильных дождей, подобное тому, которое было позади холма, но гораздо шире и ограниченное на севере горами, которые показались мне очень высокими. Я заметил, что на северо-западе многие ручьи выходят из того же болота и продолжают свое течение, пока видеть можно. Тогда я возвратился к своей стоянке, Я уже заметил, что горы на юге от болота Казуилы очень высокие.

Мои негры, наслушавшись разных чудес об озере Куффуа и не сказав мне о том ни слова, пришли около восьми часов вечера в мою палатку. В эту пору испарения, поднимающиеся днем, начинают охлаждаться к ночи, и бывает даже так, что ночью вода замерзает. Трудно становилось дышать. Негры повторили мне все, что слышали об озере, поясняя, что прежде они не хотели этому верить, но теперь и сами видят, что их не обманывали, потому что им трудно переводить дыхание. Я выслушал их спокойно и старался успокоить, но проводники отвечали мне на это, что не пойдут вперед. Не обнаруживая и вида, как мне неприятно их решение, я сказал им спокойно, что они могут оставаться здесь, если хотят; но сам я пойду дальше, имея горы в виду и еще такие высокие. Кроме того, — добавил я, — если действительно злые духи притягивают живых людей в озеро, как они думают, то мы наверно найдем к нему дорогу: они сами покажут нам; не надо и денег платить проводникам.

Такие речи возбудили в них крайнее удивление, которое еще усилилось, когда я объявил им, что завтра я сам пойду впереди моих людей, для того чтобы они могли спасаться бегством, когда увидят, что духи потащут меня в озеро. После этого я велел всем ложиться спать. Ночь прошла очень спокойно, только дыхание было затруднительно. Утром я был прежде всех на ногах. Переводчик сообщил мне, что проводники согласны провожать меня, если только я захочу идти вперед: солнце уже взошло и осветило вершину горы, которую мне хотелось осмотреть.

Белый пар, поднимавшийся над горой, казалось мне, происходил от действия первых солнечных лучей на землю, влажную от росы, но вскоре я убедился, что это были испарения, выходившие из расщелин в скалах. Проводники уверяли, что это постоянно можно видеть в продолжение дня.

Мы направились на восток; я шел впереди моего отряда.

Местность здесь постепенно возвышалась, как я уже сказал. Мы шли пешком. Вдруг проводники закричали, чтобы я не шел далее вперед, потому что слышанный ими подземный гул означал приближение духов. Уверенный, что они говорят это только от страха, я приказал им молчать или убираться домой.

После продолжительной ходьбы но бесплодной песчаной местности вдоль болота, я добрался до озера Куффа и присел отдохнуть на скале, более чем на двенадцать футов высоты над озером, которого я до того времени не мог заметить. Когда мои люди увидели, что я преспокойно сижу, они тоже приободрились и Приблизились ко мне. Дрожа от страха, они, однако, не побоялись подойти ко мне. Прошло несколько минут и они так освоились с мыслью о мнимой опасности, что стали обвинять кузуильских негров в трусости и, наконец, до того расхрабрились, что спустились за водою и плескались в ней. Однако они не могли не заметить, что эта вода совсем не похожа на речную и покрыта какою-то толстой корою, природы которой никак не могли понять. Еще полдень не наступил. Мы находились у подошвы скал на восточной оконечности холма, вышина которого в этом месте достигала трехсот футов; пространство с неровной поверхностью более чем на сажень выше озера и до трехсот футов в окружности представляло нам спокойное убежище для стоянки.

Негры устроили, как и в прошлую ночь, нечто вроде шалашей из плетенок или корзин и покрыли их своими передниками. Хотя и убежденные своими глазами, однако, они не могли еще совсем успокоиться; воображение рисовало им страшные вещи. Впрочем, затруднительное дыхание могло тревожить и не такие слабые мозги.

Немедленно приступил я к необходимым наблюдениям, чтобы определить положение нашей стоянки. Оно было на четвертом градусе восемнадцати минутах южной широты и на двадцать четвертом градусе сорока двух минутах восточной долготы, и в девятистах одиннадцати саженях над уровнем моря. Болото, граничившее на юге со скалистым холмом, на котором мы занимали восточную окраину, не простирается до этого места. Пространство между этим местом и горами, возвышающимися на юге, представляет ущелье шириною не более двадцати футов, откуда вытекает вода из Куффуа, вдруг расширяясь на расстояние трехсот футов от озера. Вода, смешанная с нефтью и с другими веществами, входит в болото, о котором выше сказано, и которое образовалось, вероятно, от слияния жидкостей, наполнявших промежуток, ограниченный с севера и юга высокими утесами.

Простирается болото в этом направлении не менее полумили.

Я заметил на горизонте востока белесоватую линию и, догадываясь, что это должно быть по ту сторону озера, приписывал этот цвет испарениям, выходящим из склонов гор. Поверхность озера была гладкая как зеркало. Никакой шум, никакой крик не возмущал печальную пустыню, окружавшую нас. Луна озаряла эти места, но ее тихое сияние не могло отражаться в водах Куффуа, подернутых корою, что еще более увеличивало зловещий вид всего окружающего.

Как только солнце взошло, я поспешил исследовать озеро. Кора, покрывающая его, образовалась густою массою, часть которой вытекает из гор, другая же часть поднимается со дна. Погрузив руки в воду, я нашел, что она очень холодна. Термометр показывал восемнадцать градусов в тени. Я опустил его на поверхность воды, — понизился до тринадцати градусов и семи двенадцатых. Потом я взял тростник, на конец которого привязал веревку в десять футов, а на другой конец привязал термометр, снабженный внизу свинцовым шаром. Я опустил его в воду и через четверть часа поднял: на нем значилось только десять градусов и десять двенадцатых.

Кора, облегавшая поверхность озера, была так густа, что и солнечные лучи не могли через нее проникнуть. Заметив, что в некоторых местах вода клокочет или вскипает, что, по-видимому, происходило от силы быстрого течения снизу наверх, отчего вода била ключом, я опустил термометр в один из этих водоворотов. Тогда ртуть опустилась до девяти градусов, это навело меня на мысль, что в этом месте непременно бьет подземный ключ.

Я приказал сбросить эту кору с некоторого пространства и кинул сети в это место, но рыбы никакой не оказалось в сетях, что меня нимало не удивило, потому что вода имела весьма неприятный запах, — ясное указание, что никакое животное существо не могло жить в ней».

Дувиль осмотрел потом горы, окружающие озеро Куффуа. Высота этих гор около ста пятидесяти саженей над уровнем океана. Их склон на южной стороне довольно крутой. Несколько отвесных утесов выдаются над озером и заграждают проход через него. Три речки вытекают из него: одна на восток, остальные две на запад; вода в них очень холодна, а на дне их — крупный песок с голышем. Длина озера, получающего свои воды с верхних источников, почти двадцать миль, но и в самых широких местах не имеет более десяти миль. В своей северной части оно уже далеко не так широко, как в южной, и чем дальше на север, тем все становится уже. В горах, его окружающих, наружный склон более отлог, чем внутренний. Их ширина у подошвы имеет около мили; ширина же вершины немного более третьей части мили. На самой вершине провал, не имеющий более восьми сажен глубины. Эти горы понижаются в разных пунктах. На склонах их встречаются трещины, из некоторых трещин выходят удушливые серные испарения. Нефть истекает в изобилии и без перерыва из множества трещин, которые находятся не выше одной сажени от воды. Обломки лавы, пемзы, агата доказывают вулканическое происхождение этих гор. Самое озеро образовалось, вероятно, вследствие обвала огромного вулкана. Впадины, из которых выходят удушливые испарения, покрыты серой. Отсюда произошло название Вонючих гор или Moulonnda gia caiba risoumba.

Француз Дувиль бесспорно из всех путешественников больше всех углубился в середину Южной Африки, и наверно можно сказать, что если бы Конго и Мозамбик на восточном берегу попались в руки англичанам или французам, то географические и этнографические науки гораздо более выиграли бы, и мы давно бы знали внутреннее устройство этих стран и племена их населяющие.

Давно уже Португалия, чтобы скрыть свою непростительную беспечность, уверяла, что ее путешественники открыли пути сообщения между обоими берегами, и что у них сохраняются превосходные описания их исследований, но в рукописях. Когда же заявляли желание видеть их, то лиссабонские ученые старались выпутаться лживым показанием, что правительство держит эти летописи в величайшей тайне, не желая возбуждать зависти других европейских держав, которые тоже захотят овладеть ими.

Но Сальт после своего путешествия в Конго в 1811 году и после него ученый Валькнер блистательнейшим образом доказали всю лживость этих показаний.

Только трое португальцев — Бальтазар Ребелло, Хозе де Роза и в последнее время Грегорио Мендес — попытались в разные эпохи поискать пути сообщения с западными берегами.

Из сочинений Фео Кордозо и Гефера можно извлечь следующее показание о попытке Мендеса.

Экспедиция, состоявшая из тридцати европейцев и тысячи негров-туземцев, вышла из Бенгуэлы тридцатого сентября 1785 года, направляясь на юго-восток до Квипапа, где находится горячий сернистый источник. На другой день, следуя все по тому же направлению, он обошел вдоль подошвы горной цепи и сделал привал в Домбо де Квинзамба — место, пересекаемое рекою Копороро, по ту сторону которой местность чувствительно становится выше. Через несколько дней они пришли к горе, имеющей форму обширной крепости и омываемой морскими волнами в месте, называемом Мезас или Табли. Как раз около этих гор оказался неизмеримый лес, далеко простирающийся внутрь страны и пересекаемый рекою, которая в то время высохла. Посредством множества каналов эта река имеет сообщение со многими озерами пресной и соленой воды. Почва кажется плодоносного в этом месте. Высокие деревья, покрытые густою листвою, доставляют приятное разнообразие ландшафту и служат убежищем бесчисленному множеству разнообразнейших птиц, которых негры из племени Мумбиду Квиленга некогда продавали португальцам в Бенгуэле. Положение этой местности определяется под четырнадцатым градусом южной широты. Негры этой области, называемой Синге Тенг-Бари, живущие также в горах, разделяются на небольшие племена, но между ними сохраняется предание, что их отцы подчинялись некогда общему правительству. Во время путешествия Мендеса эти племена хлопотали об избрании короля, желая соединиться в одно государство под державою одного из потомков прежних вождей. Португальцы нашли на севере деревушку, состоявшую из двадцати хижин; тут они взяли с собою четырнадцать негров, которых потом отправили назад, после того как одели их, дали им некоторые понятия о земледелии и подарили некоторые земледельческие орудия и семена для засева. Эти дикие орды не имеют никакого понятия о торговле; они питаются молоком, дикими плодами и рыбою, но более всего любят они до страсти какой-то корень, который имеет скорее свойство утолять жажду, нежели голод, Заметили, что один из туземцев имел в волосах пряжку от подвязки и что эта пряжка была привязана веревкой; он рассказывал, что получил ее в подарок от южных соседей. Караван пробыл в этой деревушке два с половиною дня для исследований леса и берегов реки. Они расположились лагерем на морском берегу и устроили плот для ловли рыбы. Тут представились новые преграды для продолжения путешествия вдоль берега, и потому решено было переплыть залив Лапа, откуда можно было видеть лес Динге-Вар. Экспедиция сделала опять двухдневный привал в этом месте, чтобы запастись рыбою. Двадцать шестого октября пройдено две мили внутрь страны, для того, чтобы избежать холмов, обрамляющих море, и потом повернули к озеру, находящемуся на юге от Мезаза, берега которого покрыты густою травою и лесом. Маленькое озеро и речка, теряющаяся вдалеке, называются туземцами Монай-айганду, то есть сын ящерицы.

Двадцать седьмого октября после пятидневного перехода они пришли к речке, впадающей в озеро Квисса. Вода в этой речке бывает иногда соленою при устье, но имеет бесподобный вкус в своей верхней части и в колодцах, выкопанных на ее берегах. Почва этой местности лесиста, но плавание по реке затруднительно. Море яростно разбивает свои волны о небольшой остров, как раз напротив берега. Во всей местности не нашлось ни одного человека, но видно было по разным оставленным здесь вещам, что много здесь было людей, но все бежали в горы. Путем измерения было определено, что это место лежит под четырнадцатью градусами десятью минутами широты.

При переходе через горы было замечено, что в долинах совсем воды нет и что там оставалось несколько хижин, покинутых туземцами. Все попытки войти в сношения с неграми остались бесплодными.

С первого ноября опять пустились странствовать по этой гористой стране до самого русла пересохшей реки, где потеряли морского офицера Мигуэля Пиньеро, который сам вызвался участвовать в этой экспедиции. На другой день сделали привал на берегу пересохшего озера, где можно было достать пресной воды, выкопав колодезь. Главное страдание каравана в предшествующее время странствования состояло в том, что им приходилось постоянно пить солоноватую воду. Третьего ноября пройдена местность более ровная, где земля казалась выжженною и в некоторых пространствах ярко-красного дзета. Ручей, вытекающий из большой реки, теряется в некотором отсюда расстоянии, в озере, лежащем между двумя горами. Слепая старуха-негритянка объяснила португальцам, что взморье находится в расстоянии какой-нибудь мили, и что туземцы недавно умертвили там несколько белых. Действительно, пройдя с милю, они вышли к порту, которому дали название Порто-Ново-Моссамедес, в честь главного вождя Анголы. Этот порт находится посредине залива Негро. Близ своего лагеря нашли ручей, впадающий в море за милю севернее залива Негро; там подальше есть еще речка весьма замечательная по своему протяжению и сообщению с соседними озерами. Одно из этих озер южнее имеет до полумили в окружности и подвергается воздействию прилива и отлива моря. Окрестности реки влажны и пригодны для обработки, и, по словам Мендеса, эта область могла бы доставлять достаточно леса и камней для постройки фактории в этом месте под именем форта Моссамедес. Река чрезвычайно богата рыбою. Негры, живущие по ее берегам, бежали во внутренние страны при приближении каравана, опасаясь, что португальцы посланы наказать их за умерщвление экипажа какого-то судна; туземцы перерезали всех людей, и в ближайшей деревне находились еще некоторые награбленные ими вещи.

Мендес отправил два отряда для исследования реки Рио-дас-Мортес, впадающей в залив Негро. Один из этих отрядов захватил больного старого негра, который сообщил им, что племена, живущие в этих местах, подчинены вождям, что они очень немногочисленны, имеют большие стада овец, но очень мало рогатого скота. Старик признался также и в том, что его земляки живут большею частью грабежом, и что в своей молодости он был тоже ловким хищником. Другой отряд почти настигал орду туземцев, но те прибегли к хитрости и оставили на месте двести овец, чтобы привлечь внимание врагов, а сами бежали со всех ног с остальными стадами. После четырехдневного привала караван опять пустился в путь двадцать восьмого ноября. Старый негр служил им проводником. Пришлось идти три дня по песчаной почве, чтобы сделать только одиннадцать миль. Река Рио-дас-Мортес засорена за две мили от приморья значительным количеством деревьев, занесенных сюда наводнением. На расстоянии восьми миль две цепи гор тянутся однообразно в виде пирамид и не представляют ни малейшего ущелья для прохода. В обширной песчаной равнине у подошвы гор находится в любое время года великое изобилие воды, остающейся после дождей, скопившейся в натуральных водоемах и потом разливающейся по всему пространству. Эти горы, покрытые роскошною и разнообразною растительностью, оканчиваются в стране Кобалы, на границе Уамбы, смежной с областями Уамбы и Шаунгро, на западном берегу реки Кунени. Из неизмеримого леса, покрывающего эту часть Кобалы, целые деревья с корнем вырываются и быстро уносятся волнами разлившейся во время наводнения реки Рио-дас-Мортес.

Старый негр был почти бесполезен вследствие своей старости и болезни, и потому крайняя была надобность отыскать новых проводников, чтобы продолжать путь. Капралу Мануилу да-Герре удалось захватить несколько туземцев, множество овец и немного коров. Пленники служили проводниками, и караван продолжал путь по берегам реки, имеющей сообщение с Рио-дас-Мортес, которая, как говорят, кончается в Кобале.

Негры в этой части Африки, называемые мемуашаньи, питаются мясом коров, баранов, дичи, маслом и фруктами; их хижины делаются из соломы и сверху покрываются смесью земли и коровьего навоза, которая не пропускает дождя, после того как высохнет и отвердеет под влиянием солнечных лучей.

Двадцать второго ноября караван направился к области Бумбо, которая прилегает с одной стороны к земле Жана, а с другой — Канипы и Гонга. Перебравшись через речку, впадающую в Рио-дас-Мортес, они шли в продолжение двух дней вдоль ее русла, где находили в песке кору кристаллизованной селитры. Вода в этой реке солоновата, но на ее берегах пасутся превосходнейшие стада. Широта определена под четырнадцатью градусами сорока минутами на юге. Спросили у пленников, сохранилось ли у них предание, что их предки имели торговые сношения с белыми; негры отвечали, что у них не было никакого предания относительно такого обстоятельства; и в действительности они по-видимому не имели понятия о другой одежде, кроме коровьих и овечьих кож. Туземцы этих стран замечательны пропорциональностью и красотою своего телосложения. На голове они носят разные украшения из овчины, вырезанной странными фигурами и мехом вверх. Их женщины весьма плодовиты.

В этом месте отпустили старого негра домой, подарив ему полную одежду. Перед уходом своим старик еще раз подтвердил, что белых он видел в первый раз в жизни, и что о подобных людях он еще не слыхивал от своих земляков. Наречие этой страны очень легко понимается теми, кто знает язык Анголы.

Мендес уверяет, что из всей Западной Африки, известной португальцам, Бумбо — лучшая страна по своему климату, плодородию, приятному местоположению и красоте ландшафтов. В нее входит цепь гор полукругом, захватывая значительную часть между северо-востоком и юго-востоком, и население ее многочисленно и воинственно. С вершины этих гор скатывается река к подошве их и разделяется посредством искусственных спусков на множество каналов, которые оплодотворяют необозримые поля с пшеницею, маисом, рожью, табаком: туземцы приготовляют табак, сдавливая листья его между двумя камнями. Они умеют также и удобрять землю, от природы тучную, употребляя для этого золу всяких трав.

«Искусство проводить воду посредством каналов, — поясняет Мендес, — в котором египтяне были первыми учителями, было заимствовано неграми из Египта, ввиду сходства их почвы; но это единственный пример, которого я был очевидцем за все мое долговременное пребывание в Африке''.

Произведения земли соответствуют старательной обработке; начинают сеять сейчас после того, как уберут жатву, и недостаток дождей заменяется орошением полей из резервуаров. Несмотря на изобилие деревьев, жители стараются вырубать только самые маленькие для ежедневных потребностей, а из тех, стволы которых потолще, выделывают доски, под которыми укрываются от солнца. Караван нашел бы здесь значительно больше припасов, если бы эта область не была разорена жителями соседней страны, называемой Каталло, которых поддерживал в этом набеге вождь Огила.

Область Пумбо, бесспорно, лучшая местность для основания фактории, находится в двадцати восьми милях на север от порта Моссамедес, под пятнадцатым градусом южной широты.

С четвертого декабря экспедиция продолжала свой путь вдоль той же горной цепи; негры, живущие здесь, трудолюбивы и мужественны, но все имеют наклонность к хищничеству, хотя их страна многолюдна и богата средствами к жизни. Во время этого перехода замечено огромное количество диких плодов и колоссальных деревьев, на которых Мендес вырезал несколько надписей. Эта провинция, называемая Отамба (Тамба?), лежит под четырнадцатым градусом широты на расстоянии тридцати шести верст от моря. Вода тут превосходна. Наконец экспедиция достигла Домбеда Кин-Замба, где и закончились труды ее исследователей.

Экспедиции по исследованию восточных берегов тоже ограничились тремя, предпринятыми Баретой в 1570, Сильвой в 1571 и полковником Ласердой в 1796. Их старания не увенчались успехом.

Таким образом, Дувиль еще и до настоящего времени единственный достоверный путешественник, который хотя и не пытался пробраться на восточный берег, но на деле, начиная с Бенгуэлы, исследовал Анголу, Конго, Лоанго и все внутренние страны Южной Африки под пятнадцатым градусом южной широты до экватора, и под двадцать пятым градусом долготы. Не подозревая об их существовании, он добрался до окрестностей озер Танганьика и Виктория, то есть побывал в небольшом расстоянии от знаменитых истоков Нила, открытых впоследствии Грантом, Спиком и Ливингстоном.

Путешествие, совершенное Дувилем, так необычайно и богато открытиями географическими и этнографическими, что англичане, по причинам понятной зависти, немедленно объявили их лживыми, другие же обвинили Дувиля даже в том, будто он производил торговлю неграми, уверяя, что он никак бы не мог странствовать по столь опасным странам, если бы не сопутствовали ему целые караваны невольников. Во Франции мало возвысилось голосов в защиту своего соотечественника. Родись он английским гражданином, англичане воздали бы ему такие же почести, как и Ливингстону.

Точно также впоследствии и Дю-Шалью — исследователь Габона — первый открыл Огуэ; и за то встретил за границей самые яростные нападки и не получил ни малейшего вознаграждения в уважении своих соотечественников, между тем как последующие затем исследования доказали правильность его ученых изысканий.

Грустно сказать, что немногочисленные путешественники из числа французов встречали в отечестве своем только поверхностное одобрение, и та страна мира, которая именно славна наиболее предприимчивыми и отважными людьми, до настоящего времени менее всех интересуется географическими открытиями, возбуждающими такой восторг между другими народами.

Не более двух-трех лет, как французский народ начинает пробуждаться и как будто интересоваться отдаленными странствованиями, но следует постоянно иметь в виду, что ничего не выйдет ни интересного, ни полезного из этого дела до тех пор, пока будут полагаться на поощрения правителей или географических обществ и пока частная инициатива не придет на помощь, как в Англии, Америке и Германии, чтобы своими средствами щедро поддерживать усилия путешественников.

В конце своей книги Дувиль представляет нам объяснения всех затруднений, ожидающих путешественника в Центральной Африке; над этим объяснением следует хорошенько подумать; из них понятно становится, что с какими-нибудь жалкими десятью или двенадцатью тысячами франков, выдаваемых географическими обществами некоторым путешественникам, добивающимся средств, чтобы принести жизнь в жертву науке, никак нельзя достигнуть важных результатов.

«Многие причины, — пишет он, — и еще долгое время будут препятствовать тому, чтобы эта страна сделалась известною, и главное те утомительные труды, которые надо выносить во время странствования. Но независимо от препятствий, создаваемых климатом и лишениями, много и других затруднений нелегко преодолеть. Подобное путешествие требует значительных издержек. Кто вздумает предпринимать такое путешествие, тот должен знать наперед, что ему невозможно будет и шага сделать без значительной затраты; этого нельзя понять, пока не узнаешь по опыту. Каждый день надо проходить пешком около шести миль под жгучим солнцем в таком климате, где средняя температура на солнце тридцать шесть градусов, и если желаешь путешествовать с пользою для науки, то следует не отдыхать, сделав такой переход, а посвящать все время на исследования свойства почвы, надо собирать минералы, растения, животных, все это записывать, производить астрономические наблюдения и исправлять карты.

Чтобы путешествовать с безопасностью в странах где законы и обычаи совершенно отличны от всего с — ществующего в цивилизованных странах, и где сила, одна сила может завоевать уважение к себе, непременно надо являться с многочисленною свитою, так чтобы можно было напугать вождей и отнять у них всякое желание попробовать насилие или грабеж. Кроме того, если европеец окружен для своей безопасности четырьмя или пятью тысячами негров, которые живут у него на содержании, не должен ли он быть одарен в некоторой степени твердостью характера, чтобы держать в повиновении такое огромное число людей, не знающих дисциплины, все делающих, чтобы раздражать его, для того, чтобы, воспользовавшись порывами его гнева, убить и ограбить его. Кроме того, в этих диких странах, где приходится питаться бобами, кореньями маниока и мясом слонов, пантер, зебр и других животных, убиваемых на охоте, необходимо носить с собою съестные припасы на случай предстоящей нужды. Но так как вьючных животных там не имеется, то и для провизии надо людей, и так как каждый человек может нести на себе только небольшое число предметов, то и носильщиков требуется большое количество. Потом и для переноски товаров также требуется много людей, а товары необходимы, чтобы расплачиваться с неграми, которые работают только с условием платы около одного франка двадцати пяти сантимов в сутки.

Водка и соль — эти главные продукты меновой торговли, тоже не легко переносятся и требуют еще большего увеличения числа носильщиков.

Под угрозою смерти нельзя вступить ни в одну из этих стран внутри Южной Африки, не купив подарками позволения у главы пройти через его владения. Предварительные переговоры для получения этого позволения стоят не менее того, как и подарки, которые затем подносятся предводителю.

Негры не могут доставлять иной провизии, кроме выше перечисленной; но у них и в этом мало излишка, потому что они обрабатывают ни больше, ни меньше, чем сколько необходимо для их личного существования.

Между тем, во всех краях Африки очень много кур, а это единственно здоровая пища. Наконец, надо опасаться еще и недостатка воды в песчаных бесплодных местностях, почти повсеместно встречающихся во внутренних странах. Следовательно, крайне необходимо носить с собою и запас воды на два или на три дня, а иногда даже на пять и на шесть дней.

Если путешественник предается невоздержанности, то в короткое время последствия ослабляют его и сводят в могилу.

Впрочем, можно составить себе понятие по достоверному факту о крайних трудностях путешествий во внутренних странах той части Африки, где я странствовал: приказчики, отправляемые негоциантами из Анголы для производства меновой торговли на рынках, граничащих с независимыми областями, возвращаются оттуда с поседевшими волосами. Вошло даже в поговорку, что трехмесячного странствования между неграми достаточно, чтобы убелить волосы и разрушить здоровье белого или мулата».

В сущности говоря, Ангола и Бенгуэла подчинены Португалии только на прибрежной полосе на несколько миль ширины, а что касается внутренних стран, то справедливо будет сказать, что до настоящего времени, не исключая даже Ливингстона, один только француз Дувиль исследовал их с большою тщательностью.

Ангола граничит на севере с Конго, на востоке — со страной Матамба, на юге — Бенгуэлой и на западе — с океаном. Она лежит между восемью и одиннадцатью градусами южной широты.

Эта область орошается Коанцей, значительной рекой, устье которой имеет более трех миль ширины; но начало этой реки неизвестно. Огромные водопады, загроможденные деревьями, корни и ветви которых перепутываются, служат препятствием судоходству до такой степени, что нет возможности доплыть вверх дальше Камбамбы за сорок или пятьдесят миль от моря.

Начиная от устья до Камбамбы, река усеяна островами, изобилующими дикими козами, свиньями и дичью; туземцы, пользуясь их плодородием, разводят на них обширные поля маниоки.

Путешествие для исследования берегов Коанцы по направлению к Камбамбе, Массангано, Понго, Кунинги, наиболее достойно возбуждает предприимчивый и пытливый дух при стремлении к славе, соединенной с пользою для науки. После исследования истоков этом реки, путешественнику следовало бы пробраться к Ко зембесу по Замбези, по берегам которой и дойти до с — мого моря.

Пройти Африку от Анголы до Килимансы, то есть по дороге, весьма недостаточно исследованной Ливингстоном, от западного до восточного берегов, следуя наискось от десятого до девятнадцатого градуса южной широты; исследовать истоки обеих рек с географическими целями, изучить на месте племена на окраинах Анголы, Бенгуэлы и верховьев Замбези, обогатить этнографию и естественную историю новыми открытиями — вот итог этого чудесного путешествия, которое довершило бы исследования великого английского путешественника Ливингстона по Замбези.

Город Лоанда — Сан-Паоло де-Лоанда — вот столица, где пребывает португальский генерал-губернатор. Город разделяется на верхнюю и нижнюю часть и, расположенный амфитеатром, представляет живописную картину. Три крепости и два форта защищают его. Гарнизон состоит из двухсот пятидесяти или трехсот солдат линейных полков и около двухсот человек милиции. Крепость Св. Михаила находится на высоте и господствует над нижним городом; другая крепость Пенедо стоит у самого края и ее батареи наравне с поверхностью воды, тут пороховой магазин. Крепость Св. Петра перекрещивает свой огонь с огнем небольшого форта на оконечности острова. Город имеет вид подковы и кажется гораздо больше, чем в действительности. Он очень хорошо построен; улицы в нем прямые и широкие, некоторые дома каменные, но большинство кирпичные, фасады домов выбелены известью, что ослепительно для глаз при ярком солнце. Тротуары и земля около домов покрыты раковинами, обложенными известкой, в нижних этажах находятся магазины для вин, водок и других предметов, не привлекающих сырости; купцы, виноторговцы и харчевники тоже проживают в нижних этажах. Негоцианты всегда занимают верхние этажи. Здания церквей очень хороши и многочисленны. Дворец генерал-губернатора громаден и представляет всякого рода удобства. В городе есть бойня, но очень необильная, так что бедные люди с трудом могут добиться мяса один раз в две недели. У начальства, разумеется, нет ни в чем недостатка, но ему и дела нет до нужд народа. Рыбы очень много на этом берегу. В утлом челноке негр далеко заходит в море, чтобы получить большее разнообразие в ловле и тем достигнуть преимущества на рынке. Больница в Лоанде тоже очень хороша. Всякий больной имеет право там лежать в особенной комнате и пользоваться лечением и уходом, каких дома нельзя иметь, потому что во всем городе два только врача — слишком недостаточное количество.

Лоанда получает прямо из Португалии водку, вино, муку и другие жизненные припасы, сухую рыбу, варенья и некоторые мануфактурные изделия, но самая важная торговля производится с Бразилией, которая отправляет такие же товары, как и Португалия, да еще, кроме того, сахар и тафию. За вино и спиртные напитки платится ничтожная пошлина, но другие товары не облагаются пошлиной. Город Лоанда представляет собой место довольно значительной торговли с внутренней Африкой. Когда торговля позволена законом, то купцы скоро богатеют, блистательно делая свои обороты. Мелочная торговля находится в руках довольно зажиточных и даже богатых негритянок. Они набрасывают на себя кусок ситцу и с большим вкусом драпируются им. В главных улицах они устраивают небольшие палатки с помощью четырех палок, воткнутых в песок и покрытых парусиной; тут они, украшенные кольцами и цепочками, негры любят наряжаться, заседают посреди своих товаров. Но они ходят также и по домам, в сопровождении невольников, несущих за ними то, что им надо продавать.

В городе Лоанда нет другой воды для питья, кроме той, которую берут из Бенго, несмотря на то, что она вредна; русло реки наполнено тиною; жители сбрасывают в нее всякого рода нечистоты; там же перегнивают листья, падающие с деревьев и даже сами деревья, увлекаемые потоком, гниют там же; все это, в соединении с трупами крокодилов, отравляет воду смертоносными миазмами. Никакие очистительные машины не могут устранить этих вредоносных миазмов.

Народонаселение Лоанды с включением домашних рабов доходило в 1828 году до пяти тысяч ста пятидесяти двух человек. С тех пор, как запрещена торговля неграми, у негоцианта нет других предметов торговли, кроме воска и масла, что, конечно, не имеет большого значения. Доходы состоят в налогах на дома, рыбные ловли и мясо; расходы на содержание войска, гражданских чинов, курьеров, духовенства, на выдачу пенсий и другие предметы далеко превышают доход. Если Португалия дошла до печального выбора или посылать деньги в свои африканские колонии, чтобы пополнять неизбежные для них расходы, или покинуть их, то это происходит от ее старых привычек и ошибочной системы — извлекать пользу из страны, где земледелие в полном пренебрежении. Богатые жатвы, которые прежде давала плодоносная, хотя и невозделанная земля, вдруг прекратились, и теперь надо уже сеять, чтобы собирать. Если бы португальское правительство поощряло торговлю, если бы оно содействовало сообщению своих колоний с внутренними странами Африки, пробивая дороги, устраивая мосты по рекам и ручьям перерезывающим дороги во время периодических дождей; если бы оно заботилось и покровительствовало земледелию, выдавало бы награды купцам за основание сахарных и винных заводов; если бы оно назначило премии колонистам за вывоз кофе, который сам собою произрастает на здешней почве; словом, если бы оно делало все то, чего народ вправе ожидать от мудрого и дальновидного правительства, то, конечно, теперь его колонии были бы в цветущем состоянии, несмотря на уничтожение торговли неграми.

Остров Лоанда, в расстоянии нескольких сот метров от берега, находится почти напротив города того же имени и богат превосходною пресною водою. Достаточно сделать ямку в фут глубиною, чтобы в песчаной почве показалась чистая и превкусная вода, которая постоянно наполняет яму, по мере того как черпают из нее. Но всего замечательнее то, что эта самая вода, оставаясь в яме на открытом воздухе в течение двадцати четырех часов, делается соленою, так что приходится вырывать новую яму. Жители уверяют, что это та же морская вода, только она становится пресною, просачиваясь сквозь песок. Если бы это было так, то она не могла бы быть пресною на краю самого берега в двух шагах от моря, потому что не было бы ей времени терять свою соленость; кроме того, пресная вода находится в центре острова, который очень высоко стоит над уровнем океана. Гораздо вероятнее предположить, что эта вода выходит из какого-нибудь огромного подземного водоема, находящегося в этом месте. Надо еще заметить, что вода тут стала гораздо изобильнее против прежнего, и в особенности с тех пор, как в водах Коанцы при самом ее устье, на южной стороне города, накопилось много песку между островом и берегом, и в таком громадном количестве, что корабли не имеют уже возможности проникать через этот проход, до того он загроможден песком. Вода пробивается сквозь эти песчаные мели и достигает таким образом острова, который и сам не что иное, как очень высокая мель.

Почва в окрестностях города мало лесиста; растительность на ней бедная, что много способствует болезням, производящим большие опустошения между туземцами и приезжими. Дожди, очень редко перепадающие в другие времена года, в марте и апреле льются ручьями; тогда Бинго разливается по равнинам вокруг города; по спадании же вод на низменностях и болотах скапливается много воды, которая делается стоячею и, высыхая, дает вредные испарения.

Одна из главных причин нездорового климата в Лоанде — это, конечно, скопление многочисленных невольников в каждом доме; в такой толпе нет возможности соблюдать самых простых правил гигиены, и зародыш болезней быстро распространяется. Другая, не менее могущественная причина смертности — это излишества, которым предаются жители. В Лоанде не существует никакого общественного развлечения; и за это лишение люди вознаграждают себя крайним невоздержанием в пище. У богатых людей каждый день пиры и кутежи. Все кушанья приправляются многими пряностями и все едят очень горячее. Лучшие вина из Порто и Лиссабона льются рекой. Женщины невоздержаннее мужчин и охотно принимают участие во всех пиршествах, которые всегда кончаются сценами, оскорбительными для чувства стыдливости. Женщины редко выходят из дома, но пользуются каждым случаем, чтобы как-нибудь развлечься в своем однообразном существовании; прогулки на остров Лоанду доставляют им самые приятные развлечения. У негоциантов там свои дома, окруженные деревьями, куда они приглашают своих друзей и приятельниц.

Негр — страстный любитель пляски; при малейшем звуке тамтама или батука он начинает подпрыгивать. Вот каким образом происходит их самая обыкновенная пляска: участвующие в ней составляют полукруг; один из них выходит на середину, начинает кривляться, судорожно подергиваться и долго кружится один; потом подбегает к какой-нибудь женщине и грудью ударяется прямо ей в грудь; женщина, видя его приближение к себе, так выпячивается, что столкновение двух тел заглушает даже их музыку, весьма оглушительную. Получив такой вызов, женщина оставляет свое место, тоже выходит в середину круга, и тоже долго кружится и корчится, сколько есть охоты; затем вызывает какого-нибудь мужчину точно таким же способом; пляска продолжается до тех пор, пока у музыкантов есть силы. Иногда, чтобы вызвать больше веселья, пляшущие делают притворный вид, будто хотят кого-нибудь вызвать, и тогда когда те готовятся, они вдруг отвернутся и совсем другим дадут желанный толчок. Обыкновенно пляска кончается тогда, когда все танцующие выбьются из сил. На всех пирах, на всех церемониях, при рождении и свадьбе, эта пляска — неизбежная принадлежность. В некоторых местностях даже похороны сопровождаются пляской.

Высоты, господствующие над берегом между Лоандой и Бенгуэлой, образовались из наклонных гряд с юга на север; вообще, они не бывают выше ста или ста двадцати футов над уровнем океана. Остальная местность ровная и почти на уровне поверхности воды. Во многих местах гряды состоят из скопления наносных раковин, крупного песка и каменьев. Тут нет никакой правильности, настоящий хаос. На склонах являются трещины, где можно найти любопытные ископаемые в виде огромных раковин. В менее возвышенных местах видны разные слои морских раковин и ископаемых костей. Вообще эти гряды какие-то выбоистые, изломанные, беспорядочно набросанные и тянутся все к северу, изменяясь в наклоне от семи до двадцати градусов. «Нигде не случалось мне видеть, — говорит Дувиль, — такой громадной смеси предметов, столь разнообразных и в таком беспорядке накопившихся. Надо иметь много наблюдательности, чтобы уследить за всеми причудами или скорее за всеми этими судорогами природы».

Фео насчитывает до трехсот тысяч душ народонаселения, подвластного португальцам в королевстве Анголы и ее владениях. Это народонаселение можно разделить на три класса: европейцев, туземцев и смеси того и другого, то есть на белых, черных и коричневых. Первый класс состоит из гражданских и военных чинов, прибывших из Португалии островитян, то есть жителей Азорских островов и ссыльных, которые, по мере исправления, замещают вакантные места в войсках или для надзора за общественными работами. Этот класс самый малочисленный; большая смертность вследствие нездорового климата и недолгое пребывание в этих местах всех приезжающих — вот причины, постоянно препятствующие его увеличению. Класс туземцев самый многочисленный; вообще туземное население трудолюбиво, терпеливо, смышлено и обнаруживает большую способность к механическим работам. Смешанный класс цветных людей не так силен и не так способен к разным работам, как туземцы, и гораздо малочисленнее, потому что постоянная смесь классов мало-помалу изглаживает разделяющие их оттенки. Хотя переселение европейцев постоянно продолжается, однако народонаселение Анголы с подвластными ей землями уменьшается постепенно. Ведомости об умерших и вновь родившихся не оставляют и сомнения в этой печальной истине.

Официальное запрещение торговли черным деревом, то есть неграми, значительно уменьшая важность торговли в африканских колониях Португалии, выгнало толпу европейских авантюристов, постоянно налетавших в эти страны и прививавших молодую кровь старым расам креолов португальских, которые теперь угасают в одиночестве.

Сан-Фелипе, столица Бенгуэлы, находится еще в худшем положении, чем Лоанда; тут едва ли можно насчитать три десятка белых. Почти все они на службе правительства и получают очень скудное жалование; все они стараются улучшить свое положение выгодами, доставляемыми тайным покровительством запрещенной торговле.

Таковы эти две стороны, ежегодно доставляющие на суда Ронтонаков груз живого мяса.

Место, где «Оса» стала на якорь, известно жителям Бенгуэлы под именем бухты Рио-дас-Мортес, то есть «бухты реки мертвецов».

 

ГЛАВА II. Король Гобби. — Тревога

На другой день по прибытии «Осы», еще до солнечного восхода, все люди на шхуне были пробуждены оглушительным концертом.

Король Гобби, несколько уже дней поджидавший в лесу с шестью или семью сотнями невольников, нетерпеливо желая приступить к обмену товаров, послал придворных музыкантов задать серенаду своим добрым друзьям-европейцам.

Мигом все были на ногах и при бледных лучах рассвета увидели человек двадцать негров, присевших на корточки; одни из них точно бешеные, колотили в горлянки , покрытые шкурою обезьяны, а другие — что было силы пыхтели, надувая в трубы, сделанные из молодого бамбука.

Вскоре появился и сам Гобби, окруженный своими женами, царедворцами, сотней воинов, вооруженных кремневыми ружьями, и тремя гангами или жрецами великого идола Марамба… Все тут было: двор, знатное воинство и духовенство… Жены освежали Гобби, обмахивая его опахалами и веселили пением и плясками; царедворцам, исполняющим долг службы при его королевском величестве, вменялось в специальную обязанность заботиться о его туалете, сберегать парадные костюмы, носить за ним трубку и оружие, и еще — наливать для него алугу, иначе говоря тафию; кроме того, долгом службы предписывалось им или хохотать до конвульсий, или выражать судорожное отчаяние, смотря по тому, был ли весел или печален их король.

Самая завидная должность, с которою были соединены величайшие преимущества, заключалась в звании носителя трубки; этот высокий сановник, находясь в близких сношениях с королем, имел постоянно случай что-нибудь подцепить от него для себя и своих: ему доставались подонки в бутылке с тафиею, когда всемилостивый Гобби благоволил не разом ухнуть все до дна; он питался объедками с королевского стола, донашивал его ветхие мундиры и был главным раздавателем — вроде канцлера — ордена Звезды Сардинки.

Чтобы возбудить соревнование в рядах армии и из подражания тому, что он видел у белых, Гобби по возвращении из Сан-Паоло-де-Лоанда ввел и у себя знаки отличия. Сардинки доставляют значительные средства при меновой торговле, потому что негры в Конго страстные охотники до этой рыбы; вот и пришло в голову милостивому властелину собирать со всех коробок этих консервов металлические овальные бляхи и жаловать их как орден отличия за военные и гражданские доблести. Как человек сообразительный, он грозил смертной казнью каждому подданному, который осмелится съесть коробку сардинок, не прислав немедленно медную бляху в казнохранилище его величества; но будучи милостивым, он заменял казнь вечным рабством, что, конечно, приносило ему больше выгоды.

В самое короткое время в королевскую канцелярию поступило несколько бочек с медными ярлыками, и Гобби, будь у него на то охота, мог бы немедленно разослать орденскую звезду всем монархам во всем мире, своим союзникам и собратам. Но он удовлетворился тем, что по праву соседа пожаловал звезду губернатору Сан-Паоло-де-Лоанда, который немедленно отвечал на эту любезность посылкою ящика со старыми вышитыми мундирами, долженствовавшими украшать его африканское величество.

Впоследствии какой-то немецкий ботаник забрел в его владения, чтобы собирать туземные растения; Гобби не упустил случая отправить с ним орден его государю, так что в 186* году только два европейца получили такое почетное отличие: португальский губернатор в Конго и потомок Фридриха Великого.

Обязанности других камергеров не совсем были прибыльны. У короля Гобби было до пятидесяти ящиков, которые всюду следовали за ним; в этих ящиках хранились разнообразнейшие костюмы пожарных, жандармов, горцев, соборных швейцаров, сенаторских привратников и прочие нарядные мундиры, которые он надевал, смотря по обстоятельствам и особам, являющимся к нему на аудиенцию.

Мундиры эти доставались ему — иные, как знаки дружбы и почтения европейских монархов; другие же в числе товаров при обмене на негров, покупаемых иностранными судами. Несчастные, приставленные охранять эти драгоценные старые пожитки, проводили жизнь в непрерывных мучениях, потому что при малейшей неисправности, потерянной пуговице или протертом галуне, они отстранялись от должности и даже часто поступали в число невольников, которые обменивались при торге на новое платье.

Биография Гобби очень была бы уместна в истории завоевателей; этот властелин не превышал обыкновенной меры любезностей, в которых укоряют великих мира. Так, например, при вступлении на престол своих предков, он начал с того, что отравил всех своих дядей и племянников, приглашенных к нему на пир с весьма понятной целью: чтобы они впоследствии не выжили его. После этого он сформировал грозную армию, вторгнулся во владения соседних королей послабее его и тогда округлил свое королевство их владениями. Так как он любил блестящие мундиры, хорошее оружие, тафию, красные материи, шляпы с плюмажем, ножички и зеркала, а все это можно было получить только от европейцев, то он три-четыре раза в год вторгался во владения соседей и каждый раз захватывал до пятисот или шестисот пленников, которых продавал на известном месте берега. Подданные слепо повиновались ему, потому что ганги с детства приучили их к мысли, что король есть священный образ великого Марамбы на земле.

По словам путешественника Баттеля, идол Марамба помещается в большой корзине в виде улья, поставленной в большом доме, в котором устроено их капище. Этот идол служит у них для открытия воров и убийц. При малейшем подозрении ганги или жрецы прибегают к разного рода колдовству и они так верят в силу своего знания, что если кто-нибудь умрет в это время, то соседи должны поклясться Марамбою, что не принимали участия в его смерти. Если же дело шло о знатной особе, то вся деревня обязана под присягою засвидетельствовать свою невиновность.

Для принесения присяги негры становятся на колени, берут идола в руки и произносят следующие слова: «Эммо сиже бембес, о, Марамба». Это значит: готов подвергнуться пытке, о, Марамба!

Преступники, как там рассказывают, падают мертвыми, произнося ложную присягу, даже если прошло тридцать лет после совершенного ими преступления.

Можно понять, до какой степени народ благоговеет перед королем, царствующим милостью великого Марамбы, перед идолом которого совершаются такие великие чудеса! Добродушный Баттель заверяет, что он провел целый год в этой стране и был очевидцем, как шестеро или семеро виновных погибли при этом испытании: надо думать, что эти бедняки были не в ладах с колдунами, призвавшими на них гнев великого Марамбы.

Подобные суеверия вообще господствуют, начиная от Бенгуэлы до мыса Лопеса. Для служения Марамбе посвящают мужчин и женщин с двенадцатилетнего возраста. Ганги запирают избранных в темную комнату, где заставляют их долго поститься, потом выпускают их со строгим приказанием сохранять молчание в продолжение нескольких дней, несмотря на все старания других заставить их говорить. Это посвящение обрекает новичков на всякого рода истязания. Наконец ганга представляет их идолу и, сделав надрезы на их плечах в виде полумесяца, заставляет их поклясться кровью, «текущей из этих ран, что они навеки пребудут верными великому Марамбе. Он запрещает им употребление известной пищи и налагает на них обязанности, которые они должны строго выполнять; свидетельство их посвящения заключается в ящике с какою-то святынею от Марамбы, который они носят на шее.

Гобби никогда не выходил из дома без идола, покровителя его царственного рода, и когда выпивал порцию тафии, что случалось пять-шесть раз в день, он не забывал пролить несколько капель к подножию кумира в виде жертвенного возлияния.

Из этого видно, что Гобби, как государь по наследственным и божественным правам, имел полное право продавать своих подданных за тафию и каски пожарных, потому что подданные были его собственностью, его имуществом и наследственным достоянием, и что в силу божественного закона ему дано право употреблять во вред ближнему и на свою потребу власть над подданными, не имеющими счастья быть избранниками Марамбы.

В сущности, Гобби был милостивым монархом, совсем не эгоистом, позволяя всем своим окружающим царедворцам, жрецам, воинам и сановникам вдосталь грабить то, что, пресытившись, он забыл или не удостоил сам захватить. Не совсем удобно было подходить к Гобби, когда он, бывало, выпьет через меру; королевы и прелестные принцессы тогда бежали от него, скрываясь в темных уголках леса, в ожидании, когда он снова облечется величественным спокойствием и священным достоинством, которые в Африке, как и в Европе, считаются неотъемлемыми принадлежностями особ королевской крови, чем они и отличаются от обыкновенных смертных.

Когда же августейший властелин протрезвился, тогда, не видя перед собою своих жен, он приходил в такую ярость, что, не щадя своих сил, начинал колотить царедворцев направо и налево, и это благодетельное упражнение содействовало мало-помалу успокоению его духа.

Он переносил свои границы по очереди от берегов Коанцы до истоков Куанго и силою заставлял прибрежные племена озера Куффуа платить ему дань. Он часто сражался с соседями, имея под властью тридцать тысяч воинов, и, конечно, ему недоставало только искусного историографа, чтобы получить право на уважение и почести потомства, которое во все времена спешило воздвигать жертвенники и монументы всем истребителям людей.

Около Гобби всегда стояли два дудо или колдуны-альбиносы, обязанные советоваться с небесными светилами и внутренностями людей, принесенных в жертву идолам, без чего великий властелин негров и шага не делал.

По указаниям путешественников, это племя выродков-альбиносов встречается довольно часто на берегах и внутри Конго. Все оказывают им особый почет, до такой степени, что они имеют право забирать даром на рынке и в хижинах все, в чем нуждаются.

Эти два дудо исполняли также обязанности докторов при короле Гобби.

Когда его величество прибыл на место, избранное им для заседания, ганги и дудо стали нашептывать некоторые обрядовые заклятия на земле, удостоенной чести поддерживать властелина из опасения, чтобы злые духи не проскользнули под траву с умыслом повредить ему; для изгнания их произносились волшебные наговоры. И этот обряд имел тем большее значение, что великий Гобби, не ведая употребления некоторых частей одежды, одевался так, что обнаруживал значительную часть своей священной особы, предоставляя ее беззащитной при нападениях неприятелей, которые умели превращаться в муравьев, скорпионов и жуков.

Тщательно очистив бугорок, указанный пальцем милостивого властелина, великий жрец, глава всех гангов, три раза плюнул на это место, чтобы показать все свое презрение к нечестивым врагам, имевшим малодушие спрятаться там; потом он разостлал на это место крокодиловую шкуру, которая при одном прикосновении Марамбы сделалась неуязвимою, и тогда только Гобби, великолепный Гобби, мог, наконец, сесть.

По случаю такого важного события он облекся в самый роскошный костюм. Ноги его выглядывали в натуральном состоянии из великолепного мундира английского адмирала, а на голове его, вместо короны, возвышался высокий, белый, довольно элегантный цилиндр. Парадный костюм довершался палкою тамбур-мажора.

Принцы и принцессы крови, царедворцы, словом весь двор разместился вокруг короля, по правилам строжайшего этикета. Тогда вышел на палубу Ле Ноэль со своим штабом и приказал сделать двадцать один выстрел из ружей в честь своего друга Гобби; а затем сошел на берег с бутылкой тафии в руке для начатия переговоров.

— Сколько привел невольников? — спросил капитан у старого продавца черного дерева.

— Двести двадцать женщин, четыреста пятьдесят мужчин и шестьдесят детей.

— Какая твоя цена?

— Сто тридцать панно.

— Слушай, Гобби, — сказал Ле Ноэль, грозно нахмурив брови, — мне некогда терять времени с тобой, надо, чтобы все это было погружено на корабль до захода солнца и чтобы завтра к вечеру «Оса» успела воспользоваться попутным ветром и уйти в открытое море. Нам некогда с тобой торговаться. Бери настоящую цену, если хочешь иметь с нами дело, а иначе сейчас же прикажу сняться с якоря и отправлюсь на мыс Фрио к королю Овампо.

— Ну, ну, ты заплатишь мне настоящую цену, — отвечал Гобби, испуганный мыслью, что товар останется у него на руках, — итак, решено, девяносто пять панно?

— Нет, девяносто ровно.

— Ведь мы ходили двадцать пять дней, прежде чем добрались до берегов Куанго.

— Ни одного панно не дам больше: слишком много детей.

— Согласен на девяносто панно, — отвечал властелин Кассанцы, Коанго, Куффуа и других стран, — но ты должен дать в придачу сто ящиков рома для моих жен, вельмож и воинов и еще двадцать пять ящиков для ганг великого Марамбы.

— Согласен, но с тем, что это будет твое последнее требование.

— Дело кончено, можешь наливать алугу. Капитан Ле Ноэль откупорил бутылку, выпил из нее глоток и передал ее Гобби: такой церемонией оканчивался всякий торг.

Получив этот драгоценный нектар, достойный властелин, потирая ладонью под ложечкой, три раза благоговейно поднес бутылку к губам и начал пить с нежностью, стараясь долго полоскать себе рот этим небесным напитком, прежде чем спустить его в желудок. Выпив до дна, он бросил пустую бутылку наземь, и тогда началась меновая торговля.

Несчастные невольники выводились в цепях на берег, в то же время матросы выносили товар с корабля. Каждый человек был продан за девяносто панно, считая в том числе ром, ружья, разного рода оружие, бумажные ткани и другие вещи. Жилиас осматривал невольника, агент Ронтонака и Тука разделяли товар на доли. Как только товар и уплата были приняты на руки, король Гобби одною рукою снимал оковы с невольника, а другою принимал товар.

Тогда два матроса уводили невольника на корабль и надевали на него ручные и ножные кандалы, а для пущей безопасности он прикреплялся к железному кольцу, заделанному в стенах трюма.

К вечеру погружено было около трехсот негров.

— Ну, — думал Ле Ноэль, потирая руки, — завтра вечером мы далеко будем отсюда.

Отдав приказание продолжать погрузку и ночью, он хотел уже уйти в свою каюту, чтобы отдохнуть несколько минут, когда подошел к нему Девис и с тревожным видом сказал тихо:

— Капитан, два туземца, прибывшие с приморья, уверяют, что видели в двух милях от прохода в Рио-дас-Мортес корабль втрое больше нашего, и что он там поблизости стал на якорь.

— Что же вы думаете об этом, Девис? — спросил Ле Ноэль, бледнея.

— Боюсь, что это английский фрегат отыскивает «Доблестного»; в таком случае…

— В таком случае нас захватят в самой берлоге, — докончил капитан, скрежеща зубами, — эти негры имели сообщение с людьми Гобби?

— Нет, потому что они потребовали с меня две бутылки тафии за сообщение этой тайны и, по-видимому, вполне понимают все ее значение.

— Арестуйте их прежде, чем они успеют переговорить с родичами.

— Они уже находятся под присмотром двух матросов, которым я поручил споить их.

— Хорошо!.. До завтра надо поберечь их. Если их известие лживо, что очень вероятно, то эти мошенники просто захотели попьянствовать за наш счет, но если это справедливо, то не следует допускать их до других негров, чтобы не наводить на них страха, который хуже всего повредит нашим интересам.

— Я тотчас сообразил всю опасность, а потому и распорядился сам прежде, чем вам доложить.

— А вот что, Девис, выберите трех людей и отправьтесь к устью Рио-дас-Мортес; там осмотрите открытое море с помощью ночной трубки. Если увидите корабль, постарайтесь осмотреть его. Оставайтесь там хоть до солнечного восхода, лишь бы удостовериться в его намерениях. Если за это время окажется что-нибудь необыкновенное, сами ни с места, а ко мне пришлите кого-нибудь.

— Капитан, не позволите ли мне один вопрос?

— Я слушаю.

— А если выйдет, что ошибки нет и что это английский фрегат пустился за нами в погоню?

— Тогда значит нас предали в Бордо, в Бразилии или в Сан-Паоло-де-Лоанда.

— Что же тогда делать?

— Очень просто, погрузка кончится вполне завтра к вечеру, тогда мы снимемся с якоря в ту же ночь и полетим на всех парах.

— Ну, а если завтра же утром фрегат пройдет через Рио-дас-Мортес и отрежет нам дорогу к выходу?

— Тогда придет конец «Осе»! Я возвращу свободу всем неграм, мы захватим оружие, запасы, взорвем шхуну на воздух и пойдем внутрь Центральной Африки. Как знать, Девис, может быть мы положим основание новому государству на берегах Замбези, — кончил он с усмешкой.

— А мне пришла другая мысль, — сказал юноша, не обращая внимания на его шутку.

— Посмотрим, что за мысль.

— Положим, что это действительно крейсер стоит там на якоре; мы в трех милях от устья реки и через какой-нибудь час я разузнаю, в чем дело. Но в таком случае, не благоразумнее ли будет немедленно разводить пары и поспешить погрузкой, чтобы уйти отсюда за два часа до восхода солнца? Нет никакой вероятности, чтобы фрегат осмотрел проход до рассвета; следовательно, у нас есть средство ускользнуть от него.

— Вы правы, Девис; в вашей молодой голове много смысла. Лучше бросить негров, которых мы не успеем погрузить, чем самим нам погибать. Отправляйтесь же скорее на обсервационный пост, и чтобы там ни случилось, но через несколько часов мы будем готовы.

— Прощайте, капитан.

— Прощайте, дитя мое, — сказал Ле Ноэль, ласково пожимая ему руку, — мимоходом скажите Верже, что мне надо видеть его.

Этот железный человек, ежедневно подвергавший жизнь свою опасности, даже не поморщившись, производивший торговлю человеческим мясом, сухими глазами смотревший на страдания несчастных людей, с которыми обращался как со скотом, — этот человек был теперь почти взволнован.

 

ГЛАВА III. Река мертвецов. — Корвет

Пять минут спустя Девис и трое матросов, вооруженные с ног до головы, плыли вниз по реке в легкой шлюпке по направлению к взморью. Чтобы не возбудить внимания негров, они в первое время спускались по течению и взялись за весла только тогда, когда нельзя было слышать их с берега.

Великолепна была ночь; река Рио-де-Мортес, освещенная луною, показавшейся на горизонте только через четверть часа после их отплытия, змеею извивалась между берегами, покрытыми бамбуком и мангиферами, Легкий ветер, упитанный нежными ароматами тамаринда, черного дерева, розовых акаций и более резким запахом эфиопского перцового дерева, освежал жгучую атмосферу. Нет ничего прекраснее этих тропических ночей, когда спадает зной и природа засыпает в тишине полной поэзии и благоухания. Изредка крики хищных зверей, в погоне за пищею, нарушают однообразное безмолвие и предупреждают путешественника о необходимости держаться за оружие.

Несколько минут спустя после того, как Девис ушел со шхуны, двое людей тихо прокрадывались в высокой траве по едва заметной тропинке между лесом и правым берегом реки. Эти люди были Барте и Гиллуа.

Весь этот день они наблюдали с живейшим любопытством за производством меновой торговли и были проникнуты глубоким состраданием к несчастным жертвам этого гнусного торга. Утомленные печальным зрелищем, испытывая тяжелое страдание от невозможности помочь несчастию, происходившему перед их глазами, они вернулись вечером в каюту и случайно сели у окна под румпелем, откуда ясно услышали весь разговор капитана с Девисом.

В ту же минуту их план был готов. Захватив с собой оружие, они вышли на берег, и пока корабельные агенты торопились кончить нагрузку, молодые люди пустились в путь, никем не замеченные.

— Что же мы будем делать? — спросил Гиллуа, первый прерывая молчание после того, как они далеко отошли от шхуны, так что нельзя было ни видеть, ни слышать их.

— Прежде всего, — отвечал Барте, — надо удостовериться в справедливости известия, доставленного неграми Девису.

— Это цель нашей попытки, и мы скоро узнаем, в чем дело.

— В таком случае, ваш вопрос относится к тому, чего нам держаться, если увидим, что военный корабль действительно остановился на якоре неподалеку от берега?

— Именно так.

— Положение наше очень щекотливо; с одной стороны, мы связаны данным словом не искать спасения в побеге и не открывать присутствия «Осы» вниманию крейсеров; с другой же стороны, человеколюбие внушает нам долг всеми средствами бороться с преступлением, которого мы были невольными свидетелями.

— Мы дали слово не подавать сигналов только на море, но здесь…

— Разница очень невелика и, по-моему, не снимает с нас клятвы.

— Любезный поручик, — прервал его Гиллуа, — мои понятия о чести не так непоколебимы, как ваши. Как! Этот человек сажает нас на свой корабль, который занимается торговлей неграми…

— Но он не мог действовать иначе, — перебил его Барте, — его арматор обязан был это сделать по контракту с правительством и только исполнял законное требование главного комиссара в Бордо.

— Положим, что так, но кто помешал бы ему высадить нас на берегу Испании, в Мадере или на островах Зеленого Мыса? У него было двадцать средств отделаться от нас.

— Все это не так легко исполнить, как вы думаете. Вы сами слышали, как Ле Ноэль рассказывал, что на Ронтонаках лежало подозрение, что они и теперь занимаются торговлею негров, а при таких обстоятельствах малейшая неосторожность или нетактичность была бы роковой для «Осы»; подумайте же сами, какая была бы неосторожность высадить нас на первом встречном берегу и таким образом обличить себя при начале плавания, которое требует не менее трех-четырех месяцев спокойствия? Вы видели, чего ему стоило только направление к мысу Габон… Я понимаю, что по своему даже положению капитан Ле Ноэль обязан не отпускать нас от себя.

— Любезный Барте, можно подумать, что вы защищаете этого торгаша человеческим мясом.

— Нимало… я только обсуждаю меры, которые он принужден принимать в интересах своей безопасности.

— Тем не менее, я убежден, что слово, вырванное у нас, под угрозою отправит нас на дно морское с ядром в товарищи, не имеет никакого значения даже в глазах самой строгой нравственности; и что меня касается, я не намерен держать его. Как! Воры захватили меня и, приставив нож к горлу, взяли с меня клятву не выдавать их, а я буду считать своим долгом молчать, несмотря на то, что перед моими глазами они будут совершать новые злодеяния? Полагаю, что в таком случае моя же совесть обвинила бы меня, как сообщника преступлений, допускаемых моим молчанием.

— Может быть вы и правы.

— Я совершенно прав… Вы, как человек военный, воображаете, будто наше положение имеет некоторое сходство с положением военнопленных, — отсюда и вся ваша щекотливость; но вам следует представить себе, что мы просто попались шайке разбойников, и тогда ваш рассудок придет совсем к другому заключению.

— Сознаю, что всякое ваше слово справедливо и, однако, чувствую непреодолимое отвращение к нарушению слова, данного мною даже разбойнику.

— То есть слова, вырванного у вас насилием, а это совсем иное дело… Во всяком случае, если вы не можете преодолеть вашей щекотливости, так предоставьте это дело мне, ведь вы не давали слова препятствовать моим действиям, а я сумею в данном случае принять меры, соответствующие положению.

— Тише! — прошептал Барте, схватив его за руку.

— Что такое?

— Смотрите и слушайте, — продолжал поручик шепотом, указывая по направлению реки.

Товарищи остановились и посреди неопределенного и смутного гула морских волн они ясно различили мерный звук весел, исходящих от черной точки, которая скользила по воде в трех-четырехстах метрах от них.

— Тут некому быть, кроме Девиса и его людей, — сказал Гиллуа, — но почему бы это вышло, что они не ушли дальше?

— Вероятно, что-нибудь задержало их на дороге; а теперь смотрите с какою быстротою они уходят вперед.

— По-видимому, они направляются на тот берег; для нас это большое счастье, потому что таким образом мы не попадемся к ним навстречу.

После этого они молча продолжали дорогу, на каждом шагу вступая в борьбу с затруднениями, которые одолевались ими только с помощью тяжелых усилий.

То представлялась перед ними безвыходная чаща кустарников, бамбука, корнепуска и заставляла их делать значительные обходы; то вдруг их ноги уходили в болото, тянувшееся от реки до опушки леса, в котором они могли двадцать раз утонуть, прежде чем удалось бы перейти через него.

Изредка доносился внезапный треск сухой травы или поломанных ветвей неподалеку от них, а потом послышалось, как будто что-то тяжелое шлепнулось в воду, — было очевидно, что они нарушили покой крокодила, отдыхавшего на берегу.

Иногда же они прислушивались с невольным трепетом к реву тигров и пантер, которые, казалось, вызывали друг друга зловещими звуками. Не сознаваясь друг другу в своих впечатлениях, оба мысленно задавались вопросом, не безумное ли дело они задумали, пустившись по прибрежью неизвестной реки, окруженной болотами и лесами?

Вдруг невдалеке от них пронесся странный звук, непохожий ни на трубный голос слона, ни на рев тигра, ни на рыканье льва, ни на визг шакала или гиены, и вслед за тем захрустели ветви бамбука, как будто кто-то так же раздвигал их руками, как и они.

Оба разом остановились, предчувствуя опасность, хотя и не понимали, какого она рода.

— Кто бы мог в такую пору спускаться с крутого берега? — прошептал Гиллуа на ухо товарищу.

Вместо ответа Барте потащил его в чащу бамбуков, находившихся невдалеке от них, и оба, затаив дыхание, ожидали.

— Друг или враг, человек или зверь… Кто бы то ни был приближающийся… подождем, пока минует опасность, — сказал Барте, приютившись в чаще.

Странные, необычайные звуки становились все ближе и ближе.

Вдруг, несмотря на врожденное мужество, оба друга почувствовали, как вся кровь прихлынула к сердцу и от ужаса они чуть было не вскрикнули…

В десяти шагах от них громадная горилла вышла из чащи кустарников; в руке она держала толстую дубину, которою раздвигала мешавшие ей кустарники. Ростом она была восьми футов.

Прижавшись друг к другу, они затаили дыхание чтобы не показать своего присутствия. Зная, какова сила и свирепость этого необычайного животного, они вполне понимали, что при малейшей неосторожности не миновать им гибели.

Не торопясь и переваливаясь с ноги на ногу, горилла проходила мимо них прямо в лес; мало-помалу, замирали вдали звуки ее шагов, и только однообразный плеск воды нарушал безмолвие ночи.

Да, друзья пустились в опасный путь!

Первый путешественник, исследовавший Конго, был Баттель, и по его описанию из всех родов обезьяны горилла наиболее походит на человека; ее руки, щеки и уши не покрыты шерстью, за исключением чрезвычайно длинных бровей. Хотя все остальное тело довольно мохнато, но шерсть не очень густа и темного цвета. Единственная часть, отличающая ее от человека, — это нога, не имеющая икры. Горилла держится всегда прямо, когда ходит; живет в самой дремучей чаще лесов, спит на деревьях, устраивая над собою нечто вроде крыши, чтобы защититься от дождя. В пищу употребляет она фрукты и орехи, но никогда не ест мяса.

Иногда гориллы живут стадами и убивают негров, попадающихся им в лесу. Нападают они даже на слонов, когда те приходят на пастбища в занимаемые ими местности. Гориллы колотят их кулаками и дубинами так жестоко, что заставляют их обращаться в бегство и выть от боли. По словам того же путешественника, гориллу нельзя захватить живую, потому что ее сила так велика, что и десять человек не справятся с нею.

Дю Шалью, знаменитый исследователь Конго, обогативший географию открытием Огуэ, громадной реки, впадающей в море выше мыса Лопеса, описывает гориллу в следующих словах:

«Сознаюсь, что я чувствовал почти невольный ужас человека, готового убить своего ближнего, когда увидел в первый раз горилл. Они удивительно похожи на человека, обросшего волосами. Их рев производит такие звуки необычайные, в ужас приводящие, каких и в непроходимых лесах не услышишь. Я уверен, что и за три мили расстояния я мог бы различить рев гориллы, и за милю, по крайней мере, услышал бы, как она колотит себя в грудь руками. Ничто в мире не может дать понятия об этом грохоте, похожем на громовые раскаты, к которому я никак не мог привыкнуть».

Барте и Гиллуа перед отплытием в Габон прочитали почти все, что напечатано об этой части Африки и Конго, а потому их нечаянная встреча с обезьяной-исполином, одолевающей львов и тигров, которых она разрывает на части своими мощными когтями, напомнила им, каким опасностям они добровольно подвергались. Это заставило их пожалеть, что они очертя голову сунулись на такое дерзкое предприятие. И такое чувство невыразимого успокоения овладело ими, когда они услышали вдалеке гул океана, разбивавшего волны об утесистый берег. Еще четверть часа и они достигнут своей цели.

Страстный взор устремили они на Атлантический океан, расстилавшийся перед ними неизмеримой скатертью, и невольно вскрикнули от радости, когда увидели в двух милях от берега судно, преграждавшее, по-видимому, выход из Рио-дас-Мортес. По его устройству они тотчас признали в нем военный корабль.

«Оса» захвачена!.. Вот первая мысль, которою они обменялись, потому что никак нельзя было приписывать случайности принятое кораблем положение как раз поперек реки. Таково было, по крайней мере, мнение Барте после продолжительного и внимательного осмотра.

— Вы правы, — отвечал ему на то Гиллуа, — не стал бы военный корабль таких сил бросать якорь так близко к земле, что при первом шквале может получить серьезные повреждения, если бы не имел намерения наблюдать за каким-нибудь пунктом на берегу.

— Не может быть сомнения, что исчезновение «Доблестного» встревожило все флоты, крейсирующие в этих морях и с тем большим основанием, что причина его гибели всем понятна: этот бой происходил так близко от берега, что непременно были свидетели.

— Ах! — вздохнул Гиллуа. — Будь-ка у нас лодка, менее чем через полчаса мы были бы на корабле и…

— За этим дело не станет, — перебил его товарищ, — есть очень простое средство добыть то, чего нам не достает.

— Как же это?

— Подать сигнал крайней опасности.

— Но как же нас увидят ночью?

— А вот послушай меня, Гиллуа, — сказал Барте с радостью, — я нашел средство к спасению. Взберемся на какую-нибудь возвышенность неподалеку от берега и разведем костер из хвороста и сухих листьев; будьте уверены, что первое поднявшееся пламя обратит внимание корабля и что все подзорные трубки устремятся в нашу сторону; мы станем впереди костра, и все наши сигналы будут заметны, как в ясный день, благодаря нашим европейским костюмам там поймут, что мы просим помощи, и почти наверно можно сказать, что шлюпка не замедлит к нам на помощь.

— Скорее, друг, за дело! — воскликнул Гиллуа, вне себя от радости, что вскоре наступит минута освобождения.

— Сохраняйте спокойствие, а иначе упустим из вида осторожность: разве вы забыли, что на этом берегу мы не одни?

— Правда.

— Надо так действовать, что если бы наш огонь был виден на той стороне Девису и его людям, они не могли бы даже и подозревать, с кем имеют дело. Положим даже, что они переплывут реку, дабы узнать, что значит этот огонь на необитаемом берегу, однако со всеми своими предосторожностями они никак не смогут поспеть сюда прежде шлюпки, спущенной с военного корабля. Вот почему нам надо устроить костер в таком месте, откуда огонь был бы виден с моря и совершенно закрыт со стороны реки.

Молодые люди повернули по морскому берегу и вскоре отыскали желаемое место в виде небольшой бухты, которая под защитой песчаного холма совершенно была закрыта от глаз на берегах Рио-дас-Мортес.

Немедленно разведен был костер из ветвей тамариндовых деревьев, растущих около бухты; ветки были покрыты сухою травою, которую посыпали порохом и потом подожгли; мигом огонь очень сильно запылал, потому что ветки были сухие.

Тогда друзья стали перед огнем подавать сигналы в сторону, где был корабль.

План Барте был очень прост и обещал полный успех. Всякий корабль, стоит ли на якоре или идет по морю, ни на минуту не прекращает своей бдительности, и при малейшем обстоятельстве, замечаемом на берегах моря, вахтенные офицеры извещают о том капитана.

Несколько минут спустя ракета, пущенная с корабля, медленно поднялась к небу в ответ на сигнал с берега.

В ту же минуту Барте выхватил из костра большое полено, объятое пламенем и, помахав им в воздухе, бросил его со всех сил в море, где оно зашипело и потухло.

— Спасены! — воскликнули друзья вне себя от радости и бросились друг другу в объятия.

Действительно, они увидели вскоре огонек, отделившийся от корабля и приближавшийся к берегу, перепрыгивая по волнам. И сомнений не было, что то был фонарь на шлюпке, посланной к ним на помощь.

Затаив дыхание, Гиллуа и Барте следили за ее быстрым ходом… И вот видят они, что она не более, как в трех— или четырехстах метрах от них; вне себя от радости три раза крикнули они «Ура! «, на что со шлюпки три раза отвечали им тем же.

Но в эту минуту сцена переменилась с быстротою молнии.

Вдруг из высокого тростника выскочили четверо здоровенных людей, бросились на двух друзей, повалили их наземь, связали их по рукам и ногам с беспримерною быстротой и бегом увлекли их за собою к Рио-дас-Мортес.

Обе жертвы с отчаянной энергией огласили воздух громкими воплями… По всей вероятности эту сцену видели люди на шлюпке, судя по энергичным усилиям их весел и по той необыкновенной быстроте, с которою она скользила по волнам.

— Замолчите, господа, — крикнул голос, по которому офицеры тотчас признали Девиса, — или, клянусь честью, я размозжу вам голову!

Грубый янки, разумеется, готов был исполнить свою угрозу. Гиллуа и Барте так были уверены в этом, что с яростью в душе вынуждены были повиноваться праву сильного, хотя нельзя и заподозрить, чтобы мужество могло изменить им.

Добежав до берега реки, разбойники бросили пленных на дно судна и схватились за весла. С удвоенной силой гребли они, чтобы вовремя поспеть на «Осу».

Они не были еще в двухстах метрах от своей цели, как шлюпка, посланная на помощь, тоже достигла устья реки и отважно пустилась за ними в погоню. Командир шлюпки, наблюдавший за всеми обстоятельствами этой сцены, не вполне понимал ее причины; но видя, что похитители плывут вдоль берега, отдал немедленно приказание следовать по той же дороге и, недолго раздумывая, пустился по водам Рио-дас-Мортес.

 

ГЛАВА IV. Погоня. — Рабы!

Девис тотчас смекнул, что неприятельская шлюпка опережает их. Он оставил руль и, схватившись за подзорную трубу, жадно следил за черной точкой, которая увеличивалась с каждой минутой, угрожая им отчаянной погоней.

— Шестнадцать гребцов против четырех, — сказал он, — неравная партия, минут через десять они нагонят нас… Попытаемся уравнять силы.

Девис приказал повернуть прямо к левому берегу и тотчас же вышел из лодки.

— Спустить пленников на берег, привязать лодку в тростнике, — скомандовал он повелительно.

Лишь только его приказание было исполнено, он обратился к Гиллуа и Барте со словами:

— Господа, вы изменили данному слову, и я имел бы право убить вас как собак. Вы видите, за нами погоня и мне некогда с вами распространяться. Даю вам на выбор: или я прикажу развязать вам ноги, и вы должны бежать так же скоро, как и мы, не произнося ни одного слова, не крикнув, или же сию минуту я размозжу вам головы.

Девис поднял револьвер.

— Хорошо, — отвечали молодые люди, — мы последуем за вами и обещаем молчать.

— Можете избавить себя от обещаний; мне нечего с ними делать. Я больше доверяю своей силе, но предупреждаю, что при малейшей попытке привлечь на нас внимание, этот револьвер заставит вас навеки замолчать… Ну, ребята, — сказал он матросам, — дело идет о нашей жизни, поторопитесь на «Осу»

Разбойники сознавали теперь свою безопасность: ведь нельзя было и предполагать, чтобы преследующие их решились покинуть свою шлюпку и продолжать погоню на берегу в неизвестной им стране.

После часовой спешной ходьбы по прежней дороге Девис со своим маленьким отрядом увидел огни на «Осе». Погрузка совершалась так скоро, что не оставалось ни одного негра на берегу, когда Девис вошел на борт. Он тотчас поспешил в каюту капитана, с нетерпением его ожидавшего.

— Ну, что там такое? — спросил Ле Ноэль, увидев Девиса.

— А то, что нас выдали, и военный корвет стоит при входе в Рио-дас-Мортес, так что нет возможности оттуда выйти в открытое море. Я не мог различить, какой национальности принадлежит этот корвет.

— На каком расстоянии находится он от берега?

— Почти в двух милях.

В важных случаях Ле Ноэль никогда не колебался принимать решительные меры. Он позвонил. Мигом явился перед ним кают-юнга.

— Позвать ко мне господ Верже и Голловея! Мальчик исчез, и минуту спустя явились оба.

— Господа, — сказал капитан, — мы блокированы корветом при входе в реку, изменник выдал нас в Бордо, или в Бразилии, или даже здесь.

— А не думаете ли вы, капитан, — возразил Верже, — что единственную причину этого обстоятельства надо искать в том, что «Оса» вела битву слишком близко от берегов, так что нельзя было обойтись без свидетелей? И в таком случае все объясняется очень натурально: оба флота, французский и английский, находящиеся в Гвинейском заливе, растянулись вдоль берегов. Окруженные крейсерами, мы имели несчастие привлечь на себя внимание одного из них.

— Может быть, вы и правы, Верже, но главное дело состоит в том, чтобы спасти нашу шкуру, которая никогда еще не подвергалась такой опасности, как теперь, и провезти к цели груз, который всем нам даст средства покинуть это опасное ремесло. Если мы будем дожидаться солнечного восхода для отплытия, то нам грозит неизбежная гибель, потому что нельзя надеяться, чтобы в другой раз пришлось вести бой со старым кораблем и с орудиями, выстрелы которых не могут достигать цели.

— Несмотря на темную ночь, — сказал Девис, — я отлично заметил по его форме и по расположению корпуса и мачт, что этот роковой корабль — броненосец первого разряда.

— Следовательно, нельзя и бороться против этой плавучей крепости. Достоверно и то, что всякий выход днем нам невозможен: нас пустят ко дну, прежде чем мы выйдем в открытое море. Нам остается сделать эту попытку ночью и сию же минуту. Если крейсер заметит вчера, при закате солнца, верхушки наших мачт, а это было очень возможно при нашем приближении к Рио, то он провел день в том, что принимал свои меры, осматривал берега и устье реки, останавливаясь на решении или пустить нас ко дну при самом выходе, или подослать человек полтораста, чтобы захватить нас на якоре. Итак, времени терять нельзя; через полчаса луна скроется, — вот минута для нашего отплытия. По местам, господа, и чтобы все было готово к отплытию.

— Если прикажете, — сказал Верже, — то мы и через пять минут можем подняться с якоря. Вследствие вашего прежнего приказания, когда негры известили нас о присутствии военного судна, мы приняли уже все меры, чтобы избежать нечаянного нападения; погрузка черного дерева закончилась уже час назад, и в ту минуту, как вы позвали нас, Голловей сказал мне, что и машина готова.

— Запаслись ли пресной водой?

— Все резервуары полны.

— Хорошо. Отдать паруса и ждать моих приказаний.

Оба помощника ушли, сделав поклон по-военному.

— Ты тоже можешь идти, Девис, — сказал Ле Ноэль дружески, как обыкновенно, оставаясь наедине с любимым юношей.

— Я не кончил еще моего доклада, — отвечал он и в двух словах рассказал, что случилось с ним в дороге. Услышав, что Гиллуа и Барте развели костер на берегу и привлекли шлюпку в реку, он пришел в ярость, «не знавшую пределов, и в первое время хотел повесить их на мачте. Если бы Девис произнес хотя одно слово в защиту их, гибель их была бы неизбежна; но он хорошо знал своего родственника и ни слова не произносил, хорошо зная, что самое лучшее средство утишить бурю, — это предоставить ей самой затихнуть.

Через несколько минут Ле Ноэль опять овладел собой, подтверждая страшными клятвами, что он отомстит.

Вдруг лицо его осклабилось странной улыбкой.

— Девис, друг мой, — сказал он, — подите посмотреть, что этот скотина Гобби так ли еще мертвецки пьян, и может ли он потолковать со мною о деле? В таком случае растолкуйте ему, что мне надо еще поговорить с ним. Кстати, что вы сделали с пленниками?

— Приказал заковать их, как только пришли сюда.

— Хорошо; прикажите привести их ко мне. Вскоре после этого Гиллуа и Барте со связанными руками были приведены к нему.

— Прошу вас, господа, извинить Девиса за то, что он вынужден был поступить с вами как с простыми преступниками, — сказал капитан Ле Ноэль с утонченною вежливостью, — вы сами так любезно хлопотали, чтобы вздернули нас на виселицу, что и я нахожусь вынужденным простить ему такой недостаток почтительности. Да будет вам известно, что я чуть-чуть не отправил вас плясать на канате… Но успокойтесь, я нашел средство все уладить. Вам, кажется, не нравится жить у меня на «Осе», не так ли?..

Молодые люди, знавшие, что от этого разбойника можно всего ожидать, только презрительно пожали плечами.

— В таком случае я сегодня же высажу вас на берег.

— Лучше поберегите нас, — сказал Гиллуа насмешливо, — через несколько часов, при восходе солнца, вам, может быть, придется просить у нас заступничества.

— О! как вы торопитесь, милые друзья… Вероятно, вы намекаете на фрегат, который преграждает нам выход из реки по милости вашего старания привлечь его на мою шею? Ну, перед нашей разлукой, я постараюсь разуверить вас на этот счет. Через несколько минут скроется луна, а вам известно, как в эту пору ночи под тропиками темны. Вот мы и воспользуемся темнотою, чтобы спуститься вниз по реке. Наш лоцман Кабо так хорошо знает Рио-дас-Мортес, что может проплыть по ней с завязанными глазами. С помощью пара мы пройдем в миле от крейсера, чего он даже не заподозрит, и завтра только увидит, что птичка улетела. Что же касается вас, господа, так вам не останется даже и того утешения, чтобы известить его, по какой дорожке мы улепетываем, потому что и вы тогда будете далеко отсюда Вижу по вашей недоверчивой улыбке, что вы хотите спросить, каким образом, высадив вас на берег до моего отплытия, я могу помешать вам в удовольствии доставить полезные сведения военному судну, которое рассчитывает наверно захватить нас? У меня в руках средство очень простое, которое я не затрудняюсь сообщить вам, тем более, что и скрывать-то его долго нельзя. Сегодня утром мой приятель Гобби сообщил мне страстное желание, которое давно уже мучит его, только до сей поры он никак не мог найти случая удовлетворить его.

— «Охотно отдал бы я, — сказал он мне, — половину принцесс, украшающих мой двор — и полдюжины моих царедворцев за двух или трех белых, которые были бы украшением моего двора на берегу Конго и устроили бы мне регулярную армию».

— Как! и вы осмелились бы это сделать? — воскликнул Гиллуа, не умея уже скрывать своего негодования.

— Не мешайте, любезный друг, — прервал его Барте спокойно, — меня очень интересует этот рассказ.

— Вы поняли меня с полуслова… Действительно, я имею намерение предложить вас в подарок моему приятелю Гобби, и это мне тем приятнее, что такая перспектива интересует господина Барте. Вам предстоит совершить путешествие самое замечательное, какое только можно пожелать любознательному путешественнику, не подвергаясь никаким опасностям и без всяких издержек.

— Довольно шуток; можете поступать по произволу, — прервал его Барте.

— По-видимому, — воскликнул Ле Ноэль, — вы еще не поняли, что я употребил такой способ выражения для того, чтобы не поступить с вами, как вы этого заслуживаете?

— Как вам угодно; вам нет нужды церемониться, потому что мы на вашем корабле и в оковах.

— Не старайтесь оскорблять меня; я сохраню такое же спокойствие, как и вы. После битвы с «Доблестным», чтобы доставить безопасность моему экипажу и себе, я хотел было избавиться от вас, потому что жизнь ваша не стоит жизни пятидесяти человек. Вы мне дали честное слово не пытаться ни бежать, ни подавать сигналов; вчера же вечером вы нарушили свое слово, которым обязались мне вместо выкупа за жизнь.

— Ничем нельзя считать себя обязанным, — возразил Гиллуа, — относительно разбойников, которые грабят на больших дорогах путешественников и, приставляя им нож к горлу, требуют, чтобы они не смели предостерегать других о том, что в лесу разбойники. Вы поставили себя не только вне общественного закона, но и еще вне человеческого права, и ваше гнусное ремесло еще хуже ремесла разбойника, которое все же несколько облагорожено теми опасностями, которым он подвергает себя в отчаянной борьбе… Вы ограждаете себя тем, что надеваете оковы на несчастных негров, которые не могут и защищаться… Вы постыдно избегаете наказания, спасаясь бегством и преимуществом быстроты хода вашего судна, но рано или поздно наказание постигнет вас. Оставляя даже в стороне безнравственность вашей торговли, я презираю вас и прямо говорю вам это, потому что вы не могли бы производить этой торговли на корабле, который не мог бы спасаться от крейсеров исключительно быстротою. Ваша битва и победа над «Доблестным» с его черепашьим ходом и допотопными орудиями есть не что иное, как злодеяние, совершенное гнусным убийцей, и если уж вы хотите знать, то даже как преступник вы вовсе не замечательный характер, но…

— Доканчивайте…

— Трус, который прячется в засаду, чтобы наверняка убить и убежать.

При этих словах янки с пеной бешенства у рта приставил револьвер к груди храброго юноши. Барте, повинуясь только своему чувству, бросился между ними, чтобы заслонить своего друга.

Оба полагали, что наступил их конец; но Ле Ноэль вдруг успокоился и сказал, грозно сжимая кулак:

— Воздайте благодарность мысли, которая озарила меня; ей-то вы обязаны жизнью; в ту минуту, когда у меня помрачилось в глазах, когда я готов был убить вас, я увидал вас, как в мимолетном сновидении, с цепью на шее на берегах озера Куффуа, как вы там молотите маниок или орехи; идея такой мести удержала мою руку. Надеюсь, господа, что вы вспомните меня в эти приятные для вас минуты… в те часы, когда в душе вашей предстанут воспоминания о покинутом отечестве, когда среди предстоящих вам страданий в Центральной Африке перед вашими глазами будут проноситься образы ваших родных и друзей, которых вам никогда уже не увидать…

Перед цинизмом этого человека, которым он рисовался без всякого стыда, молодые люди, несмотря на понятный ужас, внушаемый его словами, старались сохранить геройское мужество и только улыбнулись с презрением.

В эту минуту Девис вошел с Гобби.

Благодушный король собственноручно наказывал одну из принцесс, стащившую у него рюмку тафии, но узнав, что его друг, капитан, хочет его видеть, он в ту же минуту отложил окончание наказания до другого раза и, натянув на себя лучший костюм, бальную шляпу и ботфорты, немедленно последовал за Девисом.

Радость его не знала пределов, когда он услыхал, какой подарок ему делает Ле Ноэль, и в страхе, как бы не потерять своей добычи, он кликнул с полдюжины воинов, которые набросились на пленников, мигом связали их, как колоды, и торжественно отнесли в хижину из листьев и бамбука, которая была устроена на берегу по приказанию Гобби…

Жилиас и Тука отдыхали в своей каюте после дневных трудов и гораздо позже узнали об участи, постигшей их спутников…

Тогда капитан известил своего друга Гобби о присутствии иностранного корабля и растолковал ему, что крейсер на рассвете дня пойдет вверх по реке и может захватить не только все его богатства на берегу, но и даже его королевскую особу.

Испуганный король охотно повиновался его совету немедленно сняться с лагеря и пуститься в обратный путь в свое королевство. Не теряя времени, он бросился с корабля и с дубинкой в руке разбудил своих дам и воинов, которые по его приказанию взвалили на плечи его казну, ящики с ромом, ружья, порох и прочие предметы меновой торговли, которыми «Оса» расплатилась с ним за рабов, и немедленно углубились в лес, чтобы избежать мнимого неприятеля.

Оба европейца были поручены надзору четырех королевских телохранителей, которые, надев им веревку на шею, тащили их за собою как вьючный скот.

Со своей стороны «Оса», не теряя времени, снялась с якоря, даже прежде чем негры собрались в дорогу. Ле Ноэль был доволен тем, что внушил панический страх и что, следовательно, Гобби, а с ним и оба узника, которых надо было удалить в его личных интересах, не останутся на берегах Рио-дас-Мортес до другого дня. После этого капитан подал сигнал, столь нетерпеливо ожидаемый всей командой, и шхуна «Оса», под управлением искусной руки Кабо, тихо спустилась вниз по реке.

В трех шагах ничего нельзя было различить, и если бы лоцман не вполне изучил гидрографию реки при прежних плаваниях, то не было бы возможности совершить такого подвига. Положив руку на румпель, устремив глаза на компас и им же составленную карту Рио-дас-Мортес, Кабо проводил верной рукой «Осу» между песчаными мелями и изгибами реки, которые делали это плавание опаснейшим предприятием.

Невозможно описать сильного волнения, охватившего всех людей… Как только послышался вдалеке мерный гул волны, разбивавшейся о мель и замиравшей на берегу, каждый из них устремил жадный взгляд на океан, чтобы отыскать место, где стоял крейсер. Когда шхуна вступила в узкий проход, огни военного судна показались им не на далеком расстоянии, совершенно господствуя над устьем реки, и всякому очевидно было, что выход днем не представлял ни малейшей надежды на успех.

Выйдя из реки, «Оса» все еще сдерживала свой ход, чтобы не возбудить внимания могущественного врага, и держалась параллельной линии с берегом, что менее чем через полчаса поставило ее вне выстрелов крейсера.

Когда Ле Ноэль увидел перед собой открытое море и необъятное пространство, тогда глубокий вздох вырвался из его груди.

— Ну, господа, — сказал он своему штабу, — ад не требует еще нас к себе, и сдается мне, что «Осе» предназначено умереть от старости, как следует честному и мирному береговому судну.

Жилиас и Тука вышли с первыми лучами рассвета на палубу, и велико было их удивление, когда они почувствовали движение шхуны, ничего не видя, кроме неба и воды. Как только им было сообщено об участи, постигшей их юных товарищей, они с геройской отвагой бросились в каюту капитана и представили ему формальный протест, в котором заявляли требование, чтобы немедленно вернули их на тот же берег Африки, для того чтобы и они могли разделить судьбу своих несчастных товарищей.

В это утро Ле Ноэль был в самом лучшем расположении духа и потому делал неимоверные усилия, чтобы сохранить серьезный вид, выслушивая их требование. С видом смирения он сознавал перед ними свою вину, что в ту минуту не подумал о них, и что без всякого сомнения он спустил бы и их на берег, знай он, что это доставит им удовольствие… тем более, что это преисполнило бы радостью его друга Гобби, если бы он предложил ему в дар таких именитых особ, которые составили бы лучшее украшение его двора. Кончил он свою речь обещанием тщательно сохранять этот протест, присоединив его к знаменитому рапорту, который они должны представить начальству, лишь только снова получат свободу.

— Капитан, — отвечал Жилиас, — благодаря такому законному объяснению…

— Между нами не может быть и тени неудовольствия, не так ли, господа? — докончил Ле Ноэль.

— Все бы ничего, — сказал Тука своему другу, уходя из каюты капитана, — но за каким дьяволом главный комиссар посадил нас на эту шхуну?

Два месяца спустя, рыбак из Рио-Гранде-дель-Норте на берегу Бразилии, встретил обломки судна, спокойно колыхавшегося по произволу волн. Рыбак подплыл к нему и прочел на доске от кормы: «Оса».

Что же с нею сталось?

Не встретились ли эти разбойники с крейсером, который пустил их ко дну, после беспощадной борьбы?

Или же негры, доведенные до отчаяния, просверлили дно, чтобы потопить его?

Или сам океан, в порыве ничем неудержимой ярости, принял на себя обязанность казнить последнее судно, торговавшее неграми?

Напрасно было бы допрашивать обломки, чтобы выведать их тайну: безмолвные, как доска черного мрамора на гробнице, они ничем не обличали тайны бедствия, которому подверглась «Оса»…

 

ГЛАВА I. Гобби возвращается в свое королевство. — Барте и Гиллуа на службе

На пятый или шестой день странствования, Барте и Гиллуа попробовали было убежать от своих сторожей, за что, по приказанию Гобби, их поместили в сетку из волокон кокосового дерева, привязанную с обоих концов к крепкому стволу бамбука. Двум невольникам приказано было нести их обоих в этой нового рода тюрьме. Монарх негров, гордый добытыми трофеями, желал во что бы то ни стало, привести в свою столицу двух белых живыми и невредимыми для того, чтобы вызвать удивление своих подданных, когда они увидят, что ему служат как рабы люди той расы, которую они привыкли считать гораздо выше себя.

До настоящей минуты только один белый проник в страну, где царствовал Гобби, и потому большинство его народа было знакомо с белыми людьми только по чудесным рассказам надзирателей, провожавших рабов на продажу, и по возвращении распространявших многие сведения о белых.

Гобби словно повторил торжественное шествие римского императора, влекущего за колесницей побежденных монархов.

Одиннадцать часов спустя после отправления, весь отряд перешел через Коанцу, а на седьмой день они прибыли на берега Конго, называемого туземцами Моензи Энзадди, то есть великая река, а португальцами — Заирой.

По мнению Гефера, мы имеем очень неопределенные понятия об источниках и притоках этой реки из описаний древних путешественников; с тех пор прошло более столетия, но к этому почти ничего не прибавлено.

Лопес утверждает, что Конго вытекает из трех озер, первое — то великое озеро, из которого Нил берет начало; второе — промежуточное и третье — большое, которое образует Нил при своем течении или только проходит через него. Самое большое из этих трех озер то, которое географы XVI и XVII столетий называли Замбези, из которого, по их мнению, вытекают все великие реки, орошающие Африку.

Меролла рассказывает, основываясь на показаниях негров, что Заира вытекает из обширного болота или озера в государстве Матамба, где царствовала королева Зинга, и что из того же источника выходит и Нил. Она прибавляет, что в этом озере находится множество чудовищ, и что даже одно из них имеет вид человеческий. Отец Франциск Павийский, миссионер из капуцинов, проживавший в стране Матамба, отвергал все эти рассказы о чудовищах, утверждая, что это только вымысел негров; но королева Зинга, узнав о его неверии, пригласила его однажды на рыбную ловлю. Едва только закинули сети, как на поверхности воды явилось тринадцать таких чудовищных рыб. Несмотря на все старания, они успели поймать только одну. Цвет ее кожи был черный, волосы длинные и тоже черные, когти обыкновенной длины. Вынутая из воды, она прожила только двадцать четыре часа и никакой пищи не принимала. Что это? Род тюленя? Во всяком случае, фауна внутренней Африки составляет еще глубокую тайну.

По описанию Лабата, Заира образуется из соединения четырех рек: Банкари, Вамбры, Конго и Бербела: последняя выходит из озера Чиланды или Акелунда (озеро Куффуа). «Это озеро, — так говорит он, — имеет двадцать миль длины от севера к югу, и от десяти до двадцати ширины от востока к западу; на нем находится много островов чрезвычайно плодородных и хорошо обработанных. Его воды пополняются многими источниками и дождями».

Среднее течение Заиры почти так же мало известно, как и ее верховье; хорошо изучено только ее устье и часть нижнего течения, благодаря экспедиции капитана Токея.

Заира, называемая туземцами Моензи-Энзадди, то есть великая река, не соответствует в некоторых отношениях понятию величия, которое внушает ее ближайшая часть к устью. Ее необычайная быстрота, например, ее постоянное выступление из берегов и неотразимое сопротивление морским приливам и отливам — все это преувеличение; что же касается глубины ее устья, то ока, напротив, превысила все предположения. При промерке лотом глубина обозначалась на тринадцать брас, а лот все еще не касался дна. Быстрота течения в среднем от четырех до пяти узлов в час. Заира, как и все тропические реки разливается во время периодических дождей; но разница между подъемом и падением уровня воды в ней, по-видимому, гораздо менее, чем во всякой другой реке такой же величины: разница никогда не превышает одиннадцати английских футов.

Начало подъема наблюдал капитан Токей первого сентября, выше Теллалы, где она была не более трех дюймов, а семнадцатого того же месяца, около устья реки она была уже семь дюймов, отчего быстрота течения значительно увеличивалась. Из этого факта хотели вывести заключение, что у реки Заиры есть притоки и на севере экваториальной линии. По письменному свидетельству, найденному Боудичем, Заира принимает один из притоков Огуая, который имеет сообщение с Нигером и впадает в море неподалеку от мыса Лопес-Гонзальво. Все эти вопросы требуют еще разъяснения.

Полуостров мыса Падрона, составляющий южную часть мнимого устья Заиры, образовался из наносов моря и реки: наружный берег, вдающийся в море, состоит из песка и представляет утесистую форму, тогда как внутренняя сторона берега, принадлежащая реке, есть скопление ила и покрыта мангиферами. Оба берега у настоящего устья имеют точно то же происхождение и изрезаны множеством бухточек, которые образуют столько же островков и имеют стоячую воду. Наносные породы, покрытые мангиферами, простираются слева направо в глубь материка на расстоянии семи или восьми миль, где находится первобытная и возвышенная почва, которую можно иногда видеть с реки на оконечности бухт или сквозь прогалины, проделанные огнем между мангиферами. Пространство, занимаемое этими деревьями, растущими в воде, совершенно непроницаемо, за исключением песчаных мест. Быстрина отрывает от берегов островки, которые увлекаются рекой во время периодических дождей, и тогда они делаются уже плавучими островками. Мангиферы и гифены — род пальмового дерева, населены стаями серых попугаев, Только эти птицы и нарушают безмолвие, царствующее в этих лесах после захода солнца. Попугаи каждый день перелетают через реку: утром они покидают северный Серег, чтобы опустошать плантации маиса на южном берегу, а вечером — возвращаются на ночлег.

Путешественники XVI и XVII столетий называют у устья Заиры много островов: остров Гиппопотамов, Кинталла, Бомма, Зариакаконго, но теперь эти острова иначе называются. Также и Максвель говорит, что вход в самую значительную бухту реки заперт у самого устья тремя островами, которые он называет островами Бонне, Нокс и Альцион. Форма группы деревьев, напоминающая чепчик, дала название Бонне (чепчика) первому острову, который на языке туземцев называется Зунга-Казакиза. Немного выше находятся острова, называемые туземцами Монпанга, то есть Стража. Токей видел их покрытыми белыми цаплями и другими водяными птицами. Один из этих островов, на котором Смит собрал более тридцати новых родов растений, образовался из обширной песчаной мели и касается почти северной части континента. Зинга-Кампензе или остров Обезьяны точно также образовался из песчаной мели. Туземцы вылавливают около этого острова значительное количество моллюсков. Эти животные, воткнутые на вертел и высушенные, становятся предметом торговли. Их полуиспорченная гнилью мякоть приходится неграм очень по вкусу; сырыми их есть невозможно, потому что они совсем непохожи на устриц, с которыми их иногда смешивают. Осмотрев остров Обезьяны, Токей приплыл к южной оконечности другого острова, называемого туземцами Зига-Чинканга. Несколько еще островов находятся на востоке. Тут исчезают пальмовые леса, и почва становится глинистой, изрезанной по берегам реки небольшими ущельями, как будто вырубленными и покрытыми травой, тростником, изредка пальмовыми деревьями. Немного далее, по мере того как высота уровня увеличивается, мангиферы, в свою очередь, исчезают; кустарники и некоторые одинокие деревья заменяют их на окраине. Вместо живописных ландшафтов, образуемых лесами пальм, мангиферов и баобабов, видны только равнины, покрытые высокой травой, между которой замечательны возвышенные и качающиеся стебли папируса. Вдалеке видны еще одиноко стоящие гифены. Эти растения придают всей стране особенный вид, напоминавший Смиту картины Египта.

На верху канала или реки Мамбаллы находится остров Фаркгар. В этом месте встречаются первые плантации маиса и табака. Неправильности, замечаемые здесь в глубинах рек, происходят, по словам местных жителей, от ям, которые выкапывают в русле бегемоты, собирающиеся многочисленными стадами. В нескольких милях далее на юго-западе возвышается утес Фетиш. Эта гранитная масса, отвесно висящая над рекой, совершенно одинока и прислонилась к равнине, покрытой тростником и маисовыми полями. Трудно взобраться на этот утес; его нижняя часть покрыта разнообразными деревьями; его многочисленные, остроконечные вершины, новые формы растительности, окружающие равнины, и его общий вид представляют прекраснейший ландшафт. Это уже последняя местность целой гряды возвышенностей, смежных с синими горами, которые тянутся во внутренние страны, где они разделяются на две или на три цепи гор, идущие амфитеатром одни за другими. А там, далеко за песчаными островами рисуются на горизонте одинокие пальмы, точно выходящие из воды. Высокие берега реки тоже представляли бы приятные ландшафты, если бы только не были лишены всякой растительности. Туземцы очень боятся водоворотов, которые, по их мнению, находятся по соседству с утесом Фетиша.

На верховье Эмбоммы находится остров Бука-Эмбомма, который почти на всем пространстве сланцевый. По мнению Токея, этот остров представляет лучшее место для основания колонии в тех странах. Река протекает между горами, вершины которых совершенно обнажены, но вся нижняя часть их у подошвы покрыта самой роскошной растительностью. На этой стороне берега можно видеть разнообразную смесь равнин, глубоких долин и холмов, оканчивающихся пиками или самыми странными формами. Здесь кое-где попадаются живописные группы колючих мимоз и иногда хорошо возделанные поля. Начиная с этого места, река не разделяется на разные рукава и на значительном пространстве не имеет ни одного острова. Продолжая плыть вверх по реке, видишь, как ее русло более и более сужается от скал слюдяного сланца, глубоко сидящих в воде. Склоны этих скал покрыты зеленым ковром ползучих растений, Каменные подводные рифы, о которые яростно разбиваются волны быстрого потока, покрыты в некоторых местах илом и образуют небольшие полосы земли, на которых растут тростник и даже маис. Кроме этих перешейков, видны между скалами небольшие лощины, из которых самая значительная по величине Виндале-Залли занимает пространство на две мили вдоль берега. На этих плодородных пространствах возделывают маис и маниок, а пальмы-гифены растут там в большом изобилии. На северном берегу, почти как раз напротив этих скал, находится остроконечный крутой утес, которому Токей дал название «Прыжок Любовника», потому что с той вершины бросают в реку неверных супруг короля Боммы. Неподалеку оттуда находятся острова Гомбы, где часто собираются бегемоты; эти острова — просто сланцеватые скалы, украшенные группами деревьев.

По свойству и форме гор, граничащих с рекой Заирой, можно полагать, что они не всасывают в себя никакой доли воды после периодически падающих дождей, но что эти воды прямо уносятся в реку оврагами, которыми перерезаны горы, украшенные роскошнейшей растительностью. По следам, остающимся на скалах, видно, что вода в дождливое время поднимается от восьми до девяти английских футов над обыкновенным уровнем реки.

При выходе из банзы Кулу виден знаменитый водопад Иелала на расстоянии полуторы мили. Он имеет около ста метров в вышину. Токей сравнивает его с кипучим ручьем на скалистом русле. Негры рассказывают много преувеличенного и со страхом вспоминают о нем. Все утесы с обеих сторон реки остроконечны; слюда и сланец образуют там легкие колебания и перемешиваются с жилами кварца и полевого шпата. На самой середине водопада находится островок пяти метров в вышину, разделяющий водопад на два канала в сухое время, но почти скрывающийся под водой в дождливую пору.

По ту сторону Иелалы Заира делает поворот между двумя высокими выступами и берет направление к северу. На ее обоих берегах видны на расстоянии двух миль скалистые горы, изрезанные оврагами.

В нескольких милях от банзы Инга остановилась экспедиция Токея. Тут могли добыть только самые неопределенные сведения о странах, находящихся выше реки. По рассказам туземцев можно после десятидневного плавания в лодке, приплыть к берегу большого песчаного острова, разделяющего Заиру на два рукава, один на северо-западе, другой — на северо-востоке. В последней находится водопад, но удобно переплываемый в лодке. По прошествии двадцати дней после отплытия от этого острова можно доехать до истока реки, которая выходит из большого болотистого озера посредством многочисленных ручейков.

Скажем теперь кое-что о несчастной экспедиции, которой мы обязаны вышеприведенными сведениями. Токей прибыл 7 июля 1816 года в устье Заиры на судне, называемом «Конго», 17 сентября — болезнь, жертвой которой он сделался, вынудила его к отступлению: «Ужасное отступление, — писал он, — для нас даже бедственнее, чем отступление из Москвы». Это болезнь перемежающегося свойства имела некоторое сходство с желтой лихорадкой. Вероятно, она происходила от атмосферных условий и местных обстоятельств, в которых очутились путешественники, привыкшие к другому климату. Не на жару, собственно, они жаловались, но скорее на вредные испарения от стоячих вод. Воздух при устье Заиры на высоте, достигнутой Токеем, представляет две крайности гигрометрической шкалы. Этот переход от крайней сырости к крайней сухости, необходимо совпадая со значительными изменениями атмосферного электричества, также имел вредное влияние на здоровье экипажа. Сухость воздуха на несколько миль выше Иелальского водопада была так велика, писал Токей, что вывешенное мясо теряло в несколько часов все соки и было похоже на копченое мясо Южной Америки. Растения Смита высыхали в один день, тогда как в самом устье реки требовалась целая неделя, чтобы достигнуть тех же результатов. Окисление железа было немыслимо в этой стране, где термометр при восходе солнца обыкновенно показывал пятьдесят градусов, а в два часа по полудню — семьдесят.

Если бы экспедиция началась в половине мая, то есть в то время, когда прекращаются дожди, может быть смертность тоща не была бы так ужасна, и они успели бы дойти до верховьев Заиры и вернуться к ее устью прежде чем солнце перешло равноденственную линию, то есть до начала периодических дождей.

Матта-Замба — столица короля Гобби — расположена на левом берегу реки Конго в девяти днях ходьбы ниже того места, где неисследованная речка Кассанца впадает в эту реку. В столице находится от четырехсот1 до пятисот селений; каждое из них состоит из двух или трех дворов и обнесено плетнем из тростника, который служит также и для постройки домов, до того упрощенных, что их можно сооружать в несколько часов. Дверь в этих хижинах состоит из квадратного отверстия, как раз достаточного, чтобы одному человеку пройти; напротив двери бывает другое отверстие — немножко повыше от земли, служащее окном; оба отверстия закрываются на ночь плетенками из лоз.

Королевский дворец отличается от других строений только тем, что размером побольше, разделен на несколько комнат, имеет большую приемную залу, хорошо освещенную, довольно тщательно устланную плетенками и по стенам покрытую трофеями: оружием, трубками и человеческими черепами, обладатели которых были принесены в жертву великому Марамбе.

Черепа эти служили фетишами для Гобби и, по общему убеждению, ограждали жизнь его от мятежей, яда и злых духов.

Перед тронной залой, где властелин принимал своих сановников, находилась куча мелких камней, грубо изваянный идол из дерева, главный их бог Марамба, создавший мир, а под ногами его распростерт злой дух Мевуа, который дерзнул возмутиться против его власти.

Великий Марамба весь покрыт старыми кусками железа, скупленного у негров, перьями, разными тряпками, а на голове его возвышается одна из тех великолепных мохнатых шапок; которые при реформах 1834 года отняты у национальной гвардии и проданы гуртом торговцам на африканских берегах.

А Мевуя, хоть и злой дух, а все же нельзя и его прогневить лишением всякого украшения, а потому надели на него старую шляпу, порядком изношенную самим королем.

На службе великого Марамбы состоит целый штат гангов или жрецов, и ему же принадлежат по праву различные приношения, которые толпы народа приносят ему каждое утро.

Около кучи каменьев размещаются настоящей гирляндой низшие боги или фетиши, которые призываются на помощь в частных случаях, когда не считают нужным тревожить великого Марамбу.

У каждого из них была своя специальность: один из них исцелял лихорадки, другой — белую проказу или колотье. Вот этот исцелял горбатых, возвращал слух глухим, зрение — слепым, а тот выпрямлял кривоногих и всяких калек. Иной давал дождь, когда полям был он нужен.

Остальные делали безвредным укус змеи, отыскивали пропавшие или украденные вещи, и для всего этого достаточно было приложить к желудку или носить на шее какой-нибудь фетиш, вроде квадратной дощечки или тряпочки, которые были приложены гангами на большой палец ноги какого-нибудь почитаемого фетиша, смотря по той милости, которую желательно было получить.

Совсем иначе принимаются за дело, когда хотят отыскать украденные вещи.

Однажды в Матта-Замбе вор простер до того свою дерзость, что выкрал одного из фетишей у важного царедворца, именно фетиша, исцелявшего от побоев, а потому по своей специальности не обладающего силой противиться похищению, предметом которого сделался сам.

Для отыскания этого фетиша надо было обратиться к королевскому фетишу, имевшему силу обличать воров. С великой торжественностью идол был вынесен из дворца Гобби и поставлен на главную площадь. Столичные жители принялись выплясывать около идола, с надлежащим воем и ревом заклинать его, чтобы он заставил вора, в течение трех дней положить излюбленный фетиш в то место, откуда был украден, а в случае неповиновения, поразил бы смертью его и всю его семью.

Несмотря на усердные заклинания, вор ничего не возвратил, и ровно через три дня королевский фетиш был внесен во дворец с великой торжественностью.

На другой день в столице умер в ужасных конвульсиях какой-то молодой человек, и ганги, по всей вероятности, отравившие его для спасения чести своего идола, распространили слухи, что этот несчастный получил заслуженное наказание и что их бог отомстил за своего сотоварища, казнив вора смертью. '

Фетиши короля Гобби играли роль только в важных случаях, и народ прибегал к их помощи как можно реже, потому что король и жрецы налагали такую плату за их милости, что способны были разорить целую семью и даже всю деревню, прибегающую к их покровительству. В каждом жилище были свои особенные фетиши. Когда король Гобби вступил торжественно в свою добрую столицу Матта-Замба, с женами, царедворцами, воинами, с длинным караваном тафии, бумажных материй, ружьями, саблями, старыми штыками, разнообразными костюмами и двумя белыми невольниками, тогда не было пределов общему восторгу. Король с трудом мог пробраться в толпе до своего дворца, осыпаемый цветами и зеленью, которыми щедро посыпался его путь, и вынужден был приказать своим телохранителям разгонять палками верноподданных, спешивших к нему навстречу.

Добравшись до двора своего дворца, он три раза до земли поклонился великому Марамбе, благодаря его за помощь, оказанную ему в пути; потом усердно кланялся остальным фетишам, окружавшим груду каменьев. По примеру знаменитого Гобби, все его окружавшие выполняли те же церемонии.

Милостивый властелин принес тогда в дар своим пенатам трех невольников, которых великий ганга в ту же минуту принес в жертву у ног Марамбы. По окончании жертвоприношения, верховный идол вдруг засуетился на своем пьедестале, закачал головой, замахал руками в знак своего удовольствия и в то же время из груди его раздались странные звуки.

Испуганная толпа растянулась на земле, и главный ганга стал объяснять, что изрекал оракул.

Великий Марамба требовал не более не менее, как чтобы приведенные королем белые пленники были отданы ему на служение.

Бесполезно объяснять, что слова, сказанные идолом произносил не идол, а ганга-чревовещатель, имевший специальную обязанность изрекать для публики волю богов. Точно также было время, когда в Ефесе, Фивах, Елевзине, Додоне и других местах иерофанты и прочие фокусники того же рода, заставляли говорить олимпийских богов.

Гобби был умен и так долго жил с жрецами, что очень хорошо понимал значение этих фокусов; но, будучи сметливым политиком, понимал, что перед массами народа не следует разрушать религиозное обаяние. Он дождался, пока все люди разошлись по домам, и тогда сказал гангам, что они только время напрасно теряют и что он обоих белых берет к себе на службу.

Великий жрец Марамбы, никогда не упускавший случая наложить свою руку на права гражданской власти, подал знак ганге-чревовещателю продолжать фокусы, и в ту же минуту верховный идол еще пуще задергался, производя страшно-судорожные движения, и новый оракул заявлял еще энергичнее требование, чтобы белые пленники были им отданы.

Гобби, не допускавший шуток со своей властью, имел совсем особенное средство положить предел захватам жрецов: он обнажил саблю и, подойдя к чревовещателю, снял с него голову, как мастер своего дела.

После этого он обратился к великому жрецу и сказал:

— Ну, что об этом думает великий Марамба? Кто из вас посмеет мне противиться?

Мигом все ганги распростерлись перед ногами короля и единодушно завопили:

— Ваше королевское величество обладаете чудесным даром действовать саблей; этот дар ниспослан вам великим Марамбой, которого вы единственный представитель на земле для исполнения его намерений.

Глава всех гангов понял свое поражение и со всей своей свитой удалился ползком, растянувшись на земле, но в сердце его кипела ярость.

Гобби был тонкий политик: видя их покорность и уничижение по наружности, он тотчас сообразил в чем дело.

— Теперь мое дело ясно, — подумал он, — через сорок восемь часов я буду вознесен на небо, по примеру моих благородных предков, чтобы получить возмездие за свои великие добродетели… Отсюда следует, что надо предупредить их.

В память благополучного возвращения, Гобби приказал раздать народу в большом количестве маниоку и маису и пригласил всех гангов и высших сановников на великолепный пир. Ужин окончился обильным угощением алугу или негритянским ромом, а после ужина все ганги, с великим жрецом во главе, отправились со страшными муками в царство великого Марамбы.

На другой же день распространились слухи, что о были призваны своими богами выполнять служение га гов в М'Бу-Бу-Матаплан, то есть в эдем фетишей.

После этого Гобби избрал из касты жрецов семилетнего ребенка и возвел его в звание великого жреца,

— Вот таким способом, — говорил он, потирая себе руки на радостях, — я надолго останусь жить в мире и спокойствии.

Тогда он принялся за министров, которым вверил управление государством в его отсутствие, и порядком пробрал их. Призвав их в тронную залу, он заметил, что все они до того разжирели, что не могли пролезть в дверь. Он дал им двадцать четыре часа на то, чтобы похудеть и потом явиться к нему, чтоб отдать отчет в своих действиях. На другой же день он отрубил голову трем министрам, не успевшим возвратить неправедно захваченного.

Точно таким же образом он умиротворил и внутренние вражды, возникшие в его собственном семействе, вследствие чего глубокий мир царствовал в его государстве.

Вот по какому случаю Барте и Гиллуа избавились от служения великому Марамбе и поступили на службу знаменитого властелина Гобби.

Главная их обязанность состояла в том, чтобы чистить оружие Гобби, полировать черепа, служившие королю фетишами, к которым скоро присоединились фетиши гангов и министров, и в дворцовом саду возделывать маниок, из которого приготовлялась пища собственно для его величества.

Маниок составляет главную пищу негров Южной Африки; этот корень бывает разных сортов, которые, по словам Драппера, вообще имеют некоторое сходство, хотя качеством и цветом совершенно различны.

Маниок, обрабатываемый в Конго, превосходит все другие своим качеством. Листья этого растения темно-зеленого цвета, как у дуба, с большим количеством жилок и зубчиков. Стебель его, достигающий десять — двенадцать футов и разделяющийся на множество отростков, слабый как ветла. Цветы на нем очень мелкие, а семена его, похожие на турецкую коноплю, не имеют особенного свойства.

Это растение почти без всякой обработки дает довольно объемистый корень, который, будучи обращен в муку» употребляется в пищу, как есть или в виде лепешки. Сок этого корня действует как страшный яд, но ядовитое начало весьма скоро улетучивается посредством промывания и сушения. Зная это, легко понять, почему Гобби заботился о разведении и обработке этого питательного растения. По его приказанию, несколько десятин земли были обнесены оградой из тростника и колючих кустарников, и там одни поля обрабатывались, а другие — отдыхали.

В эту-то ограду были брошены Барте и Гиллуа на первое время прибытия. Несколько часов они служили предметом народного любопытства на главной площади Матта-Замбы, после чего им дали уразуметь, что как только будет замечено, что они намереваются бежать, они немедленно же будут принесены в жертву великому Марамбе.

Посредине невозделанной части этого сада под сенью цветущих лиан была хижина из зеленых веток; оба друга, истомленные усталостью, едва дотащились, поддерживая друг друга до этой хижины. Не имея сил обменяться словом, оба упали на ложе из сухих листьев, где в первый раз после двухнедельного мучения позволено было им вкусить отраду благодетельного сна.

 

ГЛАВА II. Суд короля Гобби. — Странное посещение

Пленники, проснувшись на другой день, увидели на пороге хижины муку маниока, приготовленную с красным перцем в деревянной чашке, и огромную горлянку с водой.

Это был подарок от короля, который удостоил вспомнить за завтраком, что белые пленники ничего не ели со вчерашнего дня. В первый раз со времени своего рабства друзья могли на свободе передать друг другу свои впечатления. Первые минуты сильного потрясения миновали, и они могли спокойнее обсудить свое положение и сообразить, каким образом действовать.

— Бежать отсюда во что бы то ни стало — вот единственная цель, которую мы должны преследовать, не останавливаясь ни на каких преградах, — сказал Барте в заключение.

— Совершенно справедливо, — отвечал Гиллуа, — но для успеха нашего предприятия нам не достает многого: мы должны получить точные сведения на счет положения страны, где мы находимся, узнать, на какую часть берега желательно нам добраться, выведать пути, уже проторенные караванами или кочующими племенами, и, наконец, добыть оружие для защиты.

— Любезный друг, если мы будем откладывать наш побег до того времени, пока все эти вопросы будут разрешены с достоверностью, то, пожалуй, нам придется провести и всю жизнь над очисткой черепов, оружия и трубок Гобби.

— А между тем, какая была бы неосторожность…

— А вот слушайте, как я буду решать ваши вопросы, — воскликнул молодой офицер, — вы желаете узнать кое-что о положении страны?.. Все время мы постоянно шли на северо-восток от Рио-дас-Мортес и теперь дошли до реки Конго или до одного из ее притоков. Неизменное движение к востоку должно было привести нас к истокам этой таинственной реки, которая вытекает, может быть, из того же холма или горы, из того же болота или озера как и Нил, только с противоположного водоската. В таком случае мы находимся около пяти градусов широты и между двадцатью четырьмя и двадцатью семи градусами долготы, поблизости озера Куффуа или Танганьика, а может быть того и другого. Теперь на какую часть берега нам надо добраться?.. По-моему, нельзя заранее ни назначать это место, ни указывать маршрута, по какой именно дороге следует направляться; мы можем сказать только одно: во что бы то ни стало, нам надо добраться до морского берега, а так как у нас нет выбора в направлении, то остается лишь одно средство, чтобы не заблудиться, надо следовать по течению Конго. Ах! Будь у нас только проводник!

— Ну, а оружие?

— В этом отношении нам придется удовлетвориться тем выбором, который представляет оружие, отданное на наше попечение. Впрочем, надо надеяться, что по крайней мере на пятьсот миль отсюда, в продолжение двадцати пяти дневных переходов мы встретим мирные и гостеприимные племена, у которых ни наша жизнь, ни свобода наша не подвергнутся ни малейшей опасности.

— Какие, однако, точные сведения вы имеете обо зсем этом, любезный Барте!

— Всю мою молодость я изучал с особенной страстью географию и этнографию. Знание земного шара и человеческих рас, на нем живущих, всегда казалось мне самым важным из всех наук.

— И вот вы не ошибались, потому что именно это знание может быть и послужит нашему спасению. В этом случае, к несчастью, я не могу ничем быть вам полезным, потому что всегда изучал с особенной страстью науки естественные. Одно, что я могу делать, когда мы пустимся в путь, это пытаться определять широту посредством ботанической географии.

— Как так? — спросил Барте удивленный.

— Очень просто, — отвечал Гиллуа, не задумываясь и при воспоминании о любимой науке забывая об опасности своего крайне незавидного положения. — В настоящее время известно более двухсот пятидесяти тысяч растительных видов, но, по остроумному сравнению Геффера, требовать от ботаника знания наизусть свойств каждого растения было бы так же нелепо, как и требовать от главнокомандующего, чтоб он знал по имени и физиономии каждого солдата из своей стотысячной армии. Значение и распределение растений в различных странах земного шара — вот главный предмет изучения, что и составляет сущность того, что я называю ботанической географией. Эта наука принимает, как и в физической географии, два крайние предела — полюсы и экватор… Полюсы представляют нуль растительности. Экватор, напротив, проявляет все ее богатство и роскошь… Между полюсами и экватором находятся промежуточные степени. В полосах, ближайших к полярным кругам, распределение растений так же однообразно ч правильно, как и на равнинах, ближайших к экватору. От чего зависит этот странный результат?

В умеренных странах вся живая природа страдает от колебаний, которые попеременно погружают ее от среднего холода в среднюю жару и которые подобно маяку на часах доходят до двадцати градусов то выше ниже средней температуры месяца или года. Совсем иное мы видим под тропиками и в полярных областях

Там эти колебания почти ничтожны сравнительно европейскими климатами: очень редко они достиг трех или четырех градусов. Таким образом, почва и атмосфера, то есть главные условия существования всего живущего на земле, почти постоянно проникаются равным количеством тепла.

В странах, находящихся между полярными кругами и тропиками, картина меняется: температура воздуха и почвы столько же непостоянна, сколько разнообразны растительные виды. В умеренном поясе находятся самые разнообразные растительные виды, перенесенные со всех стран мира: их возделывание подчиняется температуре зимнего и летнего времени.

Жаркий пояс, между поворотными кругами по обе сторонам экватора, по которому нам предстоит путь, находится между 23,5 градусами северной и южной широты; в нем ежегодно средняя температура от двадцати до двадцати трех градусов.

Этот пояс замечателен по своим первобытным лесами, покрытым исполинскими лианами и чужеядными растениями. Растительность правильно изменяется с возвышением почвы и таким образом бывает иногда восьми этажная, поднимаясь по направлению снизу вверх по горам, и чем ближе к экватору, тем она разнообразнее. Поверхность гор экваториального пояса по растительности разделяется обыкновенно на восемь поясов. Все растительные виды, которые идут снизу вверх совершенно отдельными и ясно определенными ступеньками от подошвы к вершине по горам экваториального пояса, точно такой же лесенкой и в том же порядке идут на всем земном шаре, и, отправляясь от экватора к полюсам, точно также видишь полосы пальм и бананов, папоротниковых и фиговых дерев, мирт и лавров, вечнозеленые леса, европейские лиственные деревья, периодически теряющие свои листья, хвойные деревья, кустарники и травы альпийские… Вот, любезный друг, на каких началах основана ботаническая география. Какие чудесные исследования могли бы мы здесь производить, если бы только не вынуждены были заботиться о нашей безопасности прежде всего.

— И как можно скорее, потому что кто может поручиться, что Гобби в первый же день, как хватит лишний стакан рому, не прикажет и нас принести в жертву своему Марамбе?

— Вот хоть бы в этом саду, — продолжал Гиллуа, — посмотрите, какое тут богатство разнообразных растений!!! Вот эфиопский перец, мохнатый тамаринд, масличное дерево, сенегальская анона, древокроник, sterculia acuminata, плоды которого так драгоценны для излечения болезни печени, баобаб Адансона, всякого рода бананы, гвинейская елеис и до двадцати видов пандануса… А что это за растения? Какую великолепную коллекцию разных растительных видов мог бы я составить!.. Но понимаете ли вы теперь, каким образом растения помогают определению широты?

— Поистине, география — всемирная наука, — сказал Барте, невольно увлеченный восторженностью друга, — и не может же эта наука заниматься земной поверхностью, не обращая внимания на растительность и животных, занимающих ее пространство. По крайней мере, так следует ее понимать. И в фауне полюсы и экватор могут играть ту же роль, что и в ботанической географии: по широте легко будет определить и виды. Вот хоть бы человек, под экватором он все черного или коричневого цвета; по мере приближения к полюсам, черный цвет теряет силу; ниже тридцати пяти градусов нет уже негров, но тропический цвет сохраняется еще в волосах, которые вообще остаются черными до пятидесятого градуса, где они совершенно вытесняются белокурыми волосами. Да, я теперь вижу: отделять от земли существа, живущие на земле и под землей, писать их историю отдельно от истории земного шара, забывая о средствах их питания, широте, где они живут, произведениях почвы, где они процветают, составе воздуха, которым они дышат на экваторе и на полюсах, и климате, которому они подчиняются, — все это не значит заботиться о рациональной науке. Наш мир во всем удивительно однороден и жизнь частная не может в нем изучаться независимо от всемирной жизни. И не думаете ли вы, Гиллуа, что, прежде чем браться за человеческую психологию, следовало бы хорошенько изучить психологию растений?

— О, да! В нашей чудесной природе нет ничего независимого и изолированного.

— Что правда, то правда, чудесная у нас природа… Посмотрите, вот мы здесь беззащитны, в руках грубого и глупого дикаря, далеко от всего нам дорогого, пожалуй даже без надежды победить преграды, отделяющие нас от свободы, с полным сознанием, что жизнь наша зависит от какого-нибудь лишнего стакана тафии, и вот достаточно солнечного луча, среди этой роскошной, тропической растительности, чтобы изменить течение наших мыслей, отогнать тоску, заставить нас мечтать и разговаривать, как будто мы свободные путешественники среди величественных лесов Южной Африки.

— Но вернемся к нашему печальному положению. Я разделяю ваше мнение о необходимости бежать.

— Если мы выйдем отсюда целы и невредимы, то, клянусь, капитан Ле Ноэль получит от этой руки достойное воздаяние за свои преступления!

— Так вы думаете, что нам надо следовать по течению Конго?

— Это единственно возможная для нас дорога.

— Но не безопасная. Ведь если за нами будет погоня, когда узнают о побеге, то негры будут нас искать именно в этом направлении.

— Конечно. Люди, посланные за нами в погоню, не ошибутся в дороге, выбранной нами.

— Так что же тогда?

— Все же можно понадеяться на судьбу… И, разумеется, мы не дадимся им живыми. Во всяком случае, смерть гораздо лучше, чем это нетерпимое рабство, в котором каждый день мы не уверены, доживем ли до солнечного заката.

— Когда же мы предпримем эту попытку?

— Чем скорее, тем лучше: ведь и через полгода шансов на спасение будет не больше.

— А как вы полагаете, если мы подождем еще некоторое время, не удастся ли нам подкупить какого-нибудь негра, который согласится быть нашим проводником, или завести сношения с соседними племенами?

— В обоих случаях надо делать подарки, а у нас нечего дарить. Не забудьте, что житель Матта-Замбы, согласившийся способствовать нашему побегу, непременно будет принесен в жертву фетишам, как только вернется сюда… Нет! Чем больше ждать, тем хуже…

Слова Барте вдруг были прерваны страшными криками, происходившими на главной площади, на которую передним фасадом выходил королевский дворец.

Друзья насторожили уши в тревожном ожидании, и посреди шума и воя толпы, с каждой минутой увеличивавшихся, они ясно услышали два незнакомые слова: Момту-Самбу, которые всеми громко произносились с многообразнейшими возгласами. Они поспешно подошли к ограде из лиан и бамбука, окружавшей место их заключения, и пристально смотрели, стараясь распознать причину народного движения.

— Недоставало еще того, чтобы народ потребовал нашей головы, — сказал Барте, грустно улыбаясь.

Каково же было их удивление, когда они увидели среди пятисот или шестисот негров обоих полов и всех возрастов, человека высокого роста, который, с небрежно перекинутым на плечо ружьем и ведя за собой огромную собаку на шнурке, прямо направлялся ко дворцу Гобби при восторженных криках народа.

Нельзя было ошибиться, если не в национальности, то, по крайней мере, в его расе… Он был белый!

Как видение промелькнул он мимо бедных узников.

Что это за человек?.. Торговец неграми, разбойник или авантюрист? С ним, быть может, опаснее встретиться на большой дороге, чем с самым диким негром… Нужды нет, один вид его усилил их мужество: им показалось, что его появление может оказаться для них спасительным.

 

ГЛАВА III. Незнакомец

— Здравствуй, Гобби, — сказал новый гость без всяких церемоний проходя прямо в приемную царя, — поздравляю тебя с благополучным возвращением и желаю тебе и твоей державной фамилии тысячу радостей.

— Благодарю, Момту-Самбу, — отвечал знаменитый властелин, несколько смущенный.

— Ну, полно, успокойся, старый пьяница, — ска гость, тотчас смекнувший причину смущения Гобби сегодня я не за тем к тебе пришел, чтобы требовать своей доли тафии, которой ты запасся.

Гобби вздохнул свободно и осклабился до ушей от удовольствия.

— Послушайте-ка, Бульдегом, — продолжал Момту-Самбу, называя короля прозвищем, которое дал ему в веселую минуту, — до меня дошли слухи, что ты привел двух белых из своего похода в Рио-дас-Мортес, правда ли это?

— Момту-Самбу такой же хороший угадчик, как и мои ганги, — сказал Гобби со зверским смехом, — он хорошо понимает, какая мне выгода иметь пару белых рабов и потому приходит ко мне как жрецы Марамбы за тем, чтобы выпросить у меня белых для служения себе.

— А тебе хотелось бы отрубить мне голову или отравить ядом, как ты это сделал со своими жрецами, если бы только это было в твоей власти?

— Правда, для этого у меня недостаточно власти, потому что злой дух Мевуя одарил тебя талисманом против смерти. Я не могу отрубить тебе голову, но и не отдам тебе моих белых невольников.

Момту-Самбу хотел было на это сказать, что он и без его позволения сумеет их взять, но раздумал и сказал только:

— А что прикажешь мне делать с твоими невольниками? Ты хорошо знаешь, что у белых не водится рабства между собой. Да и то сказать, разве у меня мало черных рабов, чтобы служить мне? Я пришел только за тем, чтобы поболтать с ними. Как давно я не видал никого из моих родичей!

Гобби бросил на него взгляд недоверия, но имел слишком «много причин, чтобы не отказать ему в просьбе, и потому после некоторого колебания махнул ему рукой, чтобы он следовал за ним.

Вместе вышли они на внутренний двор, который вел в сад; черный воин, стоявший у входа, отдал им честь по-европейски, и они вдвоем вошли за ограду, где Барте и Гиллуа с понятным нетерпением ожидали желанного гостя.

— Ни малейшего движения, — сказал им незнакомец, как будто здороваясь с ними, — не выказывайте волнения, иначе не ручаюсь за вас. Мужайтесь! Я пришел спасти вас.

Совет, произнесенный на чистом французском языке, был не бесполезен, потому что молодые люди, услышав родной язык, с трудом сдерживали проявление своей радости, что возбудило бы крайнее недоверие короля. Но надежда на скорое освобождение дала им силу скрыть свое душевное волнение.

— Счастливы видеть вас, — отвечали они с видимым хладнокровием, хотя вся кровь бросилась им в лицо, — милости просим! Вы первый принесли нам слово утешения.

— Да кланяйтесь же пониже этому скоту, — сказал Момту-Самбу поспешно, указывая на Гобби.

Молодые люди сделали самый почтительный поклон дикому властелину.

— Что это они делают? — спросил Гобби с беспокойством и недоверием.

— Твои невольники только что сказали мне, что они считают за счастье служить тебе, такому знаменитому властелину, и вот кланяются тебе, как принято в нашей стране.

— Вот это хорошо, — сказал Гобби, прихорашиваясь, — скажем им: если они попытаются бежать от меня, то я прикажу живьем сжечь их перед великим Марамбой, а если они согласятся кончить дни свои в Мата-Замбе, то я пожалую их важным чином в моей армии.

— Теперь я оставляю вас, — сказал незнакомец молодым людям, как будто переводил им слова Гобби, — я просил позволения только на минуту видеть вас, а продолжительный разговор непременно возбудит его подозрение.

— Когда же вы вернетесь? — спросил Барте тревожно.

— Твои обещания превышают все их желания, о великолепный Бульдегом, — продолжал незнакомец, как будто переводя ответ на предложение Гобби, — они сочтут за счастье сражаться с твоими врагами.

Тогда король сказал, что ему очень бы хотелось иметь такую же гвардию, как у губернатора Бенгуэлы, а потому он поручает белым обучать его солдат.

Капитан Ле Ноэль, отдавая молодых людей в рабство, не скрыл от Гобби, что они оба военные, и будут для него полезными помощниками в битвах с соседями, с которыми он постоянно вел войну для приобретения невольников. Вот причина, почему Гобби так оберегал их и, не задумавшись, пожертвовал для них полудюжиной жрецов, пытавшихся присвоить их себе под видом служения Марамбе.

— Можно ли надеяться, что мы скоро увидим вас? — спросил Барте незнакомца, на которого смотрел, как на своего избавителя.

— В нынешнюю же ночь.

— Где?

— Как только луна скроется, выходите на далекий край сада; я знаю средство войти туда, не возбуждая внимания сторожей, которые, впрочем, меня боятся более, чем своего короля: я приду условиться с вами.

— Оставьте нам ваше имя, как залог надежды, и для того, чтобы нам знать, кого мы должны благословлять?..

— Здесь меня зовут Момту-Самбу, неуязвимый человек; эти слова объясняют вам тайну, почему эти скоты питают ко мне суеверный страх… На берегах Бретани, где я родился, — продолжал незнакомец задумчиво, — меня звали иначе… давно это было… Ив Лаеннек!

Тут он провел рукой по лбу, как бы желая оттолкнуть тяжелое воспоминание, и вдруг воскликнул с судорожным смехом, обращаясь к Гобби:

— Ну, черная морда, дай-ка мне стакан тафии… я хочу выпить за твое здоровье.

 

ГЛАВА IV. Момту-Самбу. — Планы побега

Исходите земной шар по всем направлениям, углубляйтесь в самые дикие страны мира, блуждайте в полярных морях, в дремучих лесах Азии, в степях Америки, в пустынях Африки, в зелени Австралии и бесчисленных островах Океании, огибайте мысы, переплывайте проливы — и везде, где ступит ваша нога, вы встретите человека, который прежде вас поставил свою ногу там; человек этот моряк — не тот моряк, который плавает по морям и добросовестно исполняет свое ремесло по торговым или по государственным обязанностям; не тот моряк, который, по окончании срока своей службы, или утомленный далекими плаваниями, возвращается на родину заниматься рыбной ловлей: такой добродушный, честный и отважный до героизма и полного самоотвержения моряк десять раз побывает в кругосветном плавании и ничего не узнает, кроме своего корабля и некоторых портов, куда он заходил случайно и увлекаемый общим примером, проматывал в двадцать четыре часа свое трехмесячное жалованье… Моряк, следы которого всюду находишь — это человек, который по случаю какой-нибудь беды, или в порыве горячности, вынужден был, как это у них говорится: выброситься за борт, то есть бежать со своего корабля… Он бежит, куда глаза глядят, избегая цивилизации, преследующей его в лице консулов его нации, пристает к первому племени, не убившему его в минуту встречи, и как-то сживается с ним легко, подчиняется первобытным нравам, к которым так подходит и его природа по своему невежеству и грубости.

Тогда он скальпирует с апачами и команчами, питается жиром с эскимосами, ест сырую рыбу с жителями Маркизских островов или предводительствует армиями каких-нибудь негритянских властелинов на берегах Африки.

Бывают случаи, что он и сам становится их королем, если сметливость его равняется отваге.

Географический мир не имел бы нужды допытываться тайн земли, если бы этот моряк-космополит понимал важность открытий, которые он сделал сам того не ведая, и, в особенности, если бы он сумел начертать маршрут своих странствований.

Ив Лаеннек принадлежал к числу таких вымороченных моряков и его историю можно рассказать в двух словах.

Десять лет тому назад он был матросом на корабле, стоявшем на якоре у порта в заливе Сан-Паоло-де-Лоанда. Это было его первое плавание на военном корабле. Однажды он исполнял какую-то службу на берегу и имел несчастье в запальчивости ударить старшего боцмана, который слишком жестоко поколотил его за пустяшную вину.

— Арестовать этого негодяя, — закричал боцман вне себя.

— Беги, — шепнули ему товарищи, делая вид, будто толкают его.

Ив понял, что надо спасать свою голову, и, вырвавшись из их рук, бросился со всех ног вдоль берега, по направлению к негритянскому городу, отделенному от европейской части только рвом, наполненным водой.

По приказу боцмана матросы бросились за ним в погоню с очевидным намерением не догнать его: они знали, какие страшные последствия влечет за собой преступление Лаеннека, и понимали, что начальство не задумается показать им пример. В душе они и сами не одобряли его, но радехоньки были, что он убежит от казни; но боцман, не говоря уже об оскорблении, должен был еще позаботиться и о дисциплине, и потому сам бросился вслед за своими людьми и вскоре опередил их.

— Стой! — закричал он, схватив его за шиворот.

— Не доводите меня до отчаяния, — отвечал несчастный, вне себя от ужаса.

— Не увеличивай преступления сопротивлением.

— В последний раз прошу, пустите меня!

Тут матросы подбежали уже на помощь начальнику.

Лаеннек видел уже себя перед военным судом, слышал свой приговор, знал, что его расстреляют, вспомнил свою родину, свою мать, которую никогда уже не увидит, и потерял голову… он выхватил свой кортик и всунул его в горло боцмана, а сам опрометью бросился в ров, переплыл на другой берег с неимоверной быстротой и скрылся в лабиринте узких и темных закоулков негритянского города.

Через полчаса после этого, по жалобе капитана корабля, губернатор Сан-Паоло-де-Лоанды приказал военному отряду оцепить хижины негров и разослал нарочных по всем направлениям. Но все поиски были напрасны; Лаеннек исчез. Одна негритянка, сжалившись над ним, спрятала его остроумным образом: она завернула его в вязанку тростника, приготовленного для плетения корзин, связала в пуки и оставила его лежать у двери ее хижины.

Никому и в голову не пришло искать в тростнике беглеца; на ночь она освобождала его; днем же опять скрывала в той же темнице. Через две недели после этого корабль снялся с якоря и ушел, и португальская полиция перестала тревожить себя поисками беглого матроса: у нее и своих хлопот было слишком много, чтобы еще попусту дремать под жгучим солнцем на плотинах порта.

Лаеннек не мог оставаться в Лоанде, где его консул непременно бы арестовал, как только узнал бы о его присутствии; отплыть на иностранном судне было немыслимо, не имея никаких бумаг, и в порту, довольно редко посещаемом. Франция навеки закрыта для него: правда, боцман не умер от раны; но, будучи два раза жертвой беззаконного покушения, он не оставлял своему оскорбителю никакой надежды на помилование.

Молодая негритянка, которой Лаеннек был обязан спасением, была уроженкой Верхнего Конго; привязавшись к Иву, она предложила ему идти с нею к ее родному племени, заверяя его в хорошем приеме. Как все моряки, он сохранял свои деньги в кожаном поясе, который носил под курткой. Будучи бережлив, как бретонец, он сохранил все свое жалованье за два года плавания, в надежде этим запасом помочь своей семье по возвращении из кругосветного плавания. Теперь он воспользовался сбереженными деньгами, чтобы купить себе хорошее ружье, несколько фунтов пороха, свинца, форму для литья пуль, а также несколько штук бумажных тканей в подарок негритянке Буане, и пошел вслед за нею.

Они шли сорок два дня и, наконец, пришли в город Матта-Замбу, где царствовал Гобби. В это время король был в натянутых отношениях с самым сильным соседом, по имени Огуне. Ив Лаеннек вызвался обучить его армию и сделать его могущественнейшим властелином всей страны. Гобби, видавший европейские парады в Лоанде и Бенгуэле, с радостью принял его услуги и провозгласил его главнокомандующим своей армии, состоявшей из трех тысяч воинов, из которых только половина была вооружена ружьями, у других же были копья. Дикие воины имели обычай драться в свалке, как ни попало; Лаеннек разделил их по ротам и образовал отдельный отряд, вооруженный огнестрельным оружием. Он научил их маршировать, как следует становиться в каре или колоннами и главное не выскакивать вперед и стрелять только по команде.

У Гобби был свой особенный воинский устав, который немало способствовал успеху обучения его армии: всем непокорным он рубил головы; это было почти единственное наказание, употребляемое им и относительно всех его подданных, в чем можно уже было убедиться.

Через три месяца по прибытии Лаеннека, в целом Конго не было войска лучше армии Гобби, который, мучимый нетерпением испытать на деле своих воинов, объявил войну соседу Огуне, который мог выставить вдвое более многочисленный отряд. Гобби одержал полную победу и имел счастье собственноручно отрубить голову своему неприятелю. Бесполезно и говорить, что, по примеру своих европейских собратьев, он присоединил немедленно владения побежденного к своей державе.

Все время Лаеннек, не щадя своей жизни, принимал участие в боях, выказывая необычайную храбрость; пуля и стрелы летали вокруг него, а он и внимания на них не обращал; и хотя постоянно находился впереди своего отряда, но вышел из битвы без малейшей царапины. Быстро распространились слухи, что он неуязвим и что, по выражению Гобби, он имел при себе фетиша, ограждающего от смерти. Само собой разумеется, что он не стал разуверять их, потому что этот общий суеверный страх делал его еще неприкосновеннее, чем сам король, и давал ему средство сохранять свободу действий. Вследствие этого Лаеннек заявил королю, что будет защищать его против всех неприятелей, но чтобы он не рассчитывал на него при похищении и продаже невольников. Последнее производилось ежегодно для приобретения в меновой торговле оружия и тафии.

Гобби был так же суеверен, как и последний из его подданных, и вполне верил могуществу европейского фетиша, хотя не имел никакого доверия к волшебным фокусам своих жрецов: слишком часто проделывались они перед его глазами, чтобы он мог допустить веру в них. Очень досадно было ему слышать заявление своего главнокомандующего, однако он боялся противоречить тому, которого весь мир отныне называл Момту-Самбу, то есть «человек неуязвимый».

Благодаря такому верованию, Лаеннек мог проводить жизнь совершенно на свободе. Время свое он проводил на охоте и на исследовании внутренней страны, желая развлечь себя и усталостью от занятий заглушить печальные воспоминания о прошлом. О научных целях он не имел никакого понятия и потому не мог преследовать их.

Он аккуратно явился на свидание, назначенное молодым друзьям. Рассказав им о своих приключениях, он выслушал их историю, после чего поклялся избавить их от участи, которую приготовил им Гобби.

Увлекаемые нетерпением, Барте и Гиллуа хотели бежать в ту же ночь, но Лаеннек объяснил им необходимость потерпеть еще несколько дней.

— Надо усыпить бдительного Гобби, — сказал он, — за нами будет непременно погоня, и потому нам необходимо опередить их хотя бы на один день пути, а вы должны понять, как трудно скрыть наше отсутствие от общей бдительности, хотя бы и на двадцать четыре часа.

— Так как же вы полагаете? — спросил Барте.

— Надо ждать, или воспользоваться благоприятным случаем, а до той поры вы должны поступить по указанному мной плану.

— Приказывайте, мы будем повиноваться.

— Завтра же вы должны просить Гобби, чтобы дали вам в обучение новобранцев.

— Но я ничего не понимаю в этом деле, — подхватил Гиллуа, — ведь это хорошо для Барте, который действительно военный человек, ну а чиновников колониального комиссарства надо жаловать не мечами, а великолепными перьями вместо ордена. Ведь мы умеем только пером писать, и Гобби скоро заметит мое невежество.

— А вы подражайте своему товарищу или придумайте какую-нибудь новую штуку, если это вам легче.. Для негров все белые — солдаты. Во всяком случае старайтесь хотя бы притвориться, что вы не на шутку занимаетесь своим ремеслом. Когда наступит удобное время, я постараюсь предупредить вас с вечера, а до той поры мы будем видеться как можно реже. Если будет надобность известить вас о чем-нибудь важном, то я пришлю к вам моего негра Кунье: вы можете вполне довериться ему, это человек испытанной верности.

В эту минуту собака, никогда не покидавшая Лаеннека, приподнявшись на задние лапы, сильно вдыхала в себя воздух по направлению к дворцу.

— Что с тобой, Уале? — сказал ее хозяин, — неужели какой-нибудь караульный отважился зайти в эту сторону?

Громадное животное тихо зарычало, сохраняя выражение чего-то среднего между тревогой и яростью.

— Вот наш лучший друг в предполагаемом побеге, — сказал Лаеннек, задумчиво лаская голову собаки, — бедный, мой единственный, истинный друг! Сколько раз ты спасал мне жизнь в опасных предприятиях! Посмотрите на него, господа, он вступает в борьбу с ягуаром и пантерой и побеждает их. При встрече со львом Уале нисколько не усомнился бы броситься на него. Это один из тех громадных молоссов английской породы, которые останавливают лошадей на всем скаку и одолевают быка. Три года тому назад мне подарил его мулат, скупающий рабов. Я сам вынянчил его и возился с ним как с ребенком. Ну и горе тому, кто вздумал бы наложить на меня руку, мигом разорвет его Уале на куски.

Уале заворчал еще выразительнее и хотел было броситься в чащу. Но хозяин удержал его вовремя и счел за нужное сократить свое посещение.

— Я должен расстаться с вами, — сказал он шепотом, — не знаю, кто тут шатается… Стоило бы спустить Уале, чтобы заставить раскаиваться дерзкого бродягу; но лучше будет, если Гобби не узнает о нашем ночном свидании. Прощайте! Исполняйте мой совет и терпеливо ждите минуты освобождения.

Сделав несколько шагов, Лаеннек очутился в конце сада, и пробираясь ползком между непроницаемыми чащами колючих кустарников одному ему известного прохода, он добрался до ограды из смоковниц, кактусов и бамбуков, защищавших вход во дворец Гобби.

Едва успел он скрыться, как вдруг негр, ползший по его следам, поднялся и остановился перед естественной преградой, которую не мог преодолеть. В ужасе, что Момту-Самбу исчез, он бросился со всех ног во дворец, чтобы доложить об этом Гобби.

— Государь, у Момту-Самбу есть еще фетиш, который дает ему силу быть невидимкой.

 

ГЛАВА V. Побег и погоня

Прошло уже около месяца, а Ив Лаеннек не давал и признака жизни; оба друга стали уже тревожиться и приходить в отчаяние, когда в одно утро получили через доверенного негра Кунье дощечку со следующими словами, кое-как начертанными ножом:

«Родственник Гобби умер; мы воспользуемся оргией, которая последует за похоронами, и уйдем в эту же ночь. Когда Кунье придет за вами, следуйте за ним, не сомневаясь… все готово! Мужайтесь!.. У меня есть оружие для вас. «

Нет возможности описать восторг Барте и Гиллуа. Они не скрывали от себя опасностей, предстоявших им, но они готовы были лучше все претерпеть, нежели оставаться хоть один лишний день в этом жестоком рабстве, в котором их жизнь постоянно зависела от произвола дикого варвара.

Не успели они проститься с посланником Лаеннека, как пришел приказ от короля Гобби явиться с сформированным ими батальоном для присутствия при погребальной церемонии.

Тело королевского племянника было перенесено с большой торжественностью на главную площадь, и все вожди, подчиненные Гобби, подходили отдать последнюю честь покойнику, смотря по рангу и званию, занимаемую ими в армии. Каждый отряд занял указанное ему место, и все войско стояло вокруг выставленного тела. Тогда ганги вынесли идол великого Марамбы и принялись исполнять перед ним самые странные пляски, приличные обстоятельству.

Тело умершего, предварительно высушенное на малом огне и покрытое красной глиной, было выставлено, по местному обычаю, на три дня; во все это время все население страны обязано было плясать, и в промежутках производить дикое пение и вой, от восхода и до заката солнца, и ничего не есть. После этого всю ночь надо было напиваться водкой и крепкими напитками.

Особенность этих похоронных обрядов заключается, в противоположность всем другим, в полном отсутствии духовного значения. Во всем Конго нет ни одного обряда, который был бы хоть немножко выше грубого суеверия.

Морской офицер Деграппре, долго странствовавший в прошлом веке между племенами, соседними к нижнему течению Конго, оставил нам любопытные подробности относительно погребальных обрядов среди местных жителей и их способа бальзамировать своих покойников.

Лишь только умирает человек, его одевают в лучшие его одежды и ставят под навес, куда собираются оплакивать его друзья два раза в день.

На следующий день устраивают позади навеса хижинку, куда относят покойника, а на место его кладут чурбан в виде человека, которому продолжают воздавать последние почести.

Тогда тело в хижине обмывается крепким настоем из маниока, который имеет свойство иссушать кожу и делать ее белой как известь, после чего выставляют его в предписанном гангами порядке, лицом к западу, несколько с согнутыми коленями, левая нога приподнята назад; правая рука вытянута прямо, с крепко сжатым кулаком, обращенным к востоку; левая рука поднята кверху, кулак ее разжат, пальцы растопырены и несколько пригнуты к западу, как будто ловят муху на лету. Когда труп приготовлен в таком виде, тогда с помощью постоянно поддерживаемого огня начинают вынимать из него внутренности и сушить его как пергамент. Когда же тело достаточно обелится, его покрывают густым слоем красной глины и, после того как все это высохнет, начинают украшать одеждами. Эта операция состоит в том, что тело заворачивают в туземные ткани, пока оно не примет вид какой-то кучи.

Чем лучше высох труп, тем больше наворачивают на него этой ткани, так что вскоре нет уже места в хижине; тогда строят другую побольше, а масса с каждым часом увеличивается, устраивают и третью хижину до тех пор, пока наследник находит, что его родственник довольно уже толст. После этого перестают укутывать его туземными тканями, называемыми мокуты, а принимаются за европейские ткани: синий коленкор, ситцы и даже шелковые материи, смотря по званию и богатству покойника.

В назначенный день тащат эту безобразную массу в могилу, в которой устроена хижина с довольно объемистой крышкой для вмещения массы покойника. Туда кладут пищи и питья на несколько дней, все это покрывают крышкой, а сверху засыпают землей, оставляя на этом месте несколько камней, чтоб обозначить место погребения.

В некоторых местностях ганги получают в уплату за свои труды все ткани, навернутые на покойника тщеславием наследников, прежде чем опустят его в могилу.

В каждой провинции и даже чуть ли не в каждой деревне эти обряды изменяются.

По словам Кавацци, когда умирает негр в Матамбе, то его рабы, друзья и родные сбреют все волосы на голове в знак горести и, натерев голову и лицо маслом, посыпают себя разноцветными порошками, смешанными с перьями и сухими листьями.

Такой обряд наблюдается только при смерти простого народа; после же смерти государя или предводителя бреют волосы только на маковке, которую повязывают или полоской материи или древесной корой, после чего запираются в свою хижину на неделю и ни за что уже не выходят из дома. Иные присоединяют к этому заключению строгий пост в продолжение трех дней и за все время хранят глубокое молчание. Если по крайней необходимости они вынуждены о чем-нибудь спросить, то делают это знаками с помощью трости, которую не выпускают из рук.

В некоторых местностях вдовы воображают, что души их мужей возвращаются к ним на отдых, особенно же, когда они жили дружно.

Такое верование повергает их в беспрерывные страхи, от чего они освобождаются только с помощью ганга, который несколько раз окунает их в воду, заверяя, что это омовение изгоняет пугающий их предмет.

После этого обряда они могут опять выходить замуж, не боясь уже ни укоров, ни обид от покойных мужей.

Тот же путешественник говорит, что негры Нижнего Конго веруют, будто человек, умирая, покидает жизнь, преисполненную горя и забот, для того, чтоб ожить для другой жизни, полной радостей и счастья.

Основываясь на этом мнении, они обращаются очень жестоко с больными, желая ускорить их смерть. Родственники умирающего негра обыкновенно теребят его за нос и за уши что есть силы; бьют его кулаком в лицо, тянут за руки и за ноги, зажимают рот, чтобы скорее задушить; иногда схватят его за ноги и за голову, поднимут как можно выше и потом брякнут наземь как можно больнее, а иные становятся коленями на его грудь и придавливают так, что кости трещат.

Эти несчастные воображают, что исполняют долг сочувствия к умирающим, чтобы избавить от продолжительных предсмертных страданий и как можно скорее освободить от мучений земной жизни.

На третий только день на тело королевского племянника следовало навертывать макуты, а до тех пор ни по какой причине нельзя было нарушать церемонию.

Даже во время войны, самой ожесточенной, достаточно одной вести о тугуму или погребальной церемонии члена королевской фамилии, чтобы прекратились неприязненные действия. Отсюда ясно, что случай благоприятствовал Лаеннеку выше ожиданий.

Лишь только скрылись последние лучи заходящего солнца за горами Кассанцы, как мигом прекратились пляски и вой точно по волшебному мановению, и все мужчины бросились по домам на пищу, которую приготовили им женщины, не участвующие в церемонии.

Вскоре рисовая водка и крепкие напитки из сорго полились в изобилии в хижинах простолюдинов, тоща как знать упивалась померанцевой водкой, а Гобби с принцами и принцессами искали царственного опьянения в излюбленной ими тафии.

Когда могущественный властелин стал терять рассудок, Кунье подал знак молодым людям, поджидавшим его на галерее, и тогда все втроем тихо проскользнули по темным улицам города и минут через десять очутились на берегу Конго. Из чащи корнепусков, осенявших реку, послышалось глухое рычание Уале.

— Кто идет? — спросил Лаеннек.

— Это мы, — отвечали Гиллуа и Барте, дрожа от сильного волнения.

— Тише!.. Садитесь, — отвечал Лаеннек поспешно.

Кунье, раздвигая руками корнепуски, привел молодых друзей к небольшой пироге, где ожидали их бретонец и Буана, молодая негритянка, которая во что бы то ни стало хотела следовать за своим господином.

— Полно тебе, Уале, успокойся, разве ты не видишь, что это друзья, — говорил Лаеннек своей собаке, которая готова была броситься на новых друзей.

Умное животное тотчас улеглось на дно пироги, Барте и Гиллуа с проводником могли, наконец, занять своя места. Не говоря ни слова, Лаеннек дал каждому ружье, порох и пули и, опять усевшись на свое место, щелкнул языком.

Сигнал был тотчас понят, потому что пирога тихо двинулась по реке, когда Кунье и Буана налегли на весла; она шла около берега, чтобы укрыться под высокой травой и кустарником, которые зеленым сводом склонялись над рекой. Пока слышались издалека плачевные песни и дикий вой, опять начавшийся с опьянением, путешественники соблюдали мертвое молчание из страха, чтобы какой-нибудь запоздавший негр не заметил их присутствия; ночь была так темна, что в двух шагах ни зги не видать, и каждую минуту нос пироги запутывался в корнях, извивавшихся на водной поверхности. Вскоре со стороны Матта-Замбы доносился до них только глухой, неясный гул, как обыкновенно бывает ночью в местах, где кишат человеческие толпы. Зато по обоим берегам реки послышался рев и вой диких зверей, пользовавшихся ночной темнотой, чтобы спешить на водопой.

— Господа, — сказал Лаеннек, решившись, наконец, прервать молчание, — первое затруднение побеждено, потому что прежде всего надо было вам уйти, но опасность еще не миновала; я не говорю о диких зверях, которых мы можем встретить на дороге; у нас есть оружие и мы можем защищаться; притом мы покинем реку только в нижнем ее течении, во избежание злокачественных лихорадок, которые не пощадили ни одного европейца, а как вам известно, конгская лихорадка — это смерть. Но в настоящую минуту нет ничего для нас опаснее, как погоня Гобби во главе отряда в пятьсот или шестьсот воинов, которых он подпоит тафией и рисовой водкой, для того чтобы избавить их от суеверного уважения, которое я на них произвожу.

— Вы думаете, что он, едва узнав о нашем побеге, так и бросится по нашим следам?

— Думаю, потому что он на все способен, только бы захватить нас опять в свои лапы. Ведь он воображает себя непобедимым до тех пор, пока у него в армии есть белые воины… Впрочем, у меня еще есть надежда.

— Какая?

— Может быть он не посмеет прерывать погребальных церемоний своего родственника. Подобное нарушение противно всем религиозным понятиям страны… но с Гобби ни на что нельзя рассчитывать. В сущности, он и Марамбе так же мало верит как и своим гангам, да и фетиши небольшое влияние имеют на него. Этот железный человек верит только грубой силе, и я не совсем уверен, чтобы он когда-нибудь верил моей неуязвимости, но это помогало его предприятиям, потому что властелины, которых мы вместе с ним побеждали, еще более боялись Момту-Самбу, чем его самого… Итак, если завтра утром, когда винные пары несколько рассеются, он заметит наше отсутствие, то, по всей вероятности, он созовет отряд преданных ему воинов и бросится за нами в погоню; в таком случае он нагонит нас еще до заката солнца, потому что с этой жалкой пирогой мы не можем далеко уйти. Его негры без особенного труда проплывают на веслах двадцать пять и тридцать миль в день. Я видал их в работе.

— Так почему бы нам не выйти на берег и не продолжать нашей дороги пешком, как можно дальше от реки.

— Это невозможно. Нам нельзя скрыть свой путь в этой чаще лесов, окружающих Конго с обеих сторон на протяжении более двухсот миль.

— В таком случае у нас не остается никакой надежды спастись от его преследования.

— Я не говорю этого. Мы должны тогда принять решительные меры, но до того времени всего лучше не делать бесполезной опрометчивости. Очень может быть, что он не посмеет прервать торжественного погребения своего родственника; да и его воины, преисполненные предрассудков, не захотят следовать за ним. В таком случае, у нас тогда будет два дня и одна ночь впереди и более двухсот миль сделанного из числа семисот, которые предстоит нам сделать для достижения населенных мест, а это дает нам уверенность в успехе предприятия. Через двадцать дней мы дойдем до реки Банкоры, около которой живут гостеприимные и миролюбивые племена. Я побывал там лет пять тому назад и, не могу, конечно, похвалиться их радушным приемом… А теперь, господа, предлагаю вам отдохнуть и заснуть хорошенько, потому что боюсь, как бы следующая ночь не была гораздо тревожнее нынешней… Пока и я поработаю веслом, чтобы не истощать сил этой бедной Буаны, а через несколько часов я улягусь спать. Закутайтесь хорошенько этими одеялами, потому что сырость на Конго очень вредна.

Молодые люди вызвались, в свою очередь, грести, но Лаеннек отвечал, что, не имея привычки к гребле, они заставят только потерять драгоценное время.

Против этого нельзя было возражать, и Барте и Гиллуа должны были подчиниться советам нового друга.

Ночь прошла без всяких приключений.

Когда молодые люди проснулись, то крик восхищения невольно вырвался из их груди: первые лучи восходящего солнца позолотили вершину столетних лесов, которые опоясывали реку Конго лианами, цветами и колоссальными деревьями; никогда еще человеческая нога не вступала в эти леса; тихо катились волны широкой реки и как будто дремали между зелеными берегами; в то время бесчисленное множество птиц с самыми разноцветными перьями, пробуждаясь с природой, оглашали воздух радостными песнями.

А там вдалеке, на водной поверхности, озаряемой светом, двигались огромные массы, которые Лаеннек назвал бегемотами; весело играли они, вздымая пеной волны; еще дальше, неподвижно как чурбаны, неслись кайманы по течению, распространяя вокруг себя сильный запах мускуса, что составляет особенное свойство африканских крокодилов; тихий ветерок, рябивший воду, долго доносил до беглецов этот запах, хотя кайманы давно уже скрылись.

Бегемот — исключительно животное Африки. Долгое время исследователи задавались вопросом, нельзя ли в Азии встретить их, и, в особенности, в реках Индии, Явы и Суматры, но все поиски остались без результата до настоящего времени.

— Что это было бы за счастье, — воскликнул Гиллуа, увлекаемый страстью натуралиста, — если бы мы могли проходить эти страны не беглецами, а путешественниками, страстно любящими науку.

— Мы опять побываем в этих краях, — сказал Барте, приходя в восторг от окружающей природы, — я понимаю теперь, каково то невыразимое очарование, которое беспрерывно увлекает путешественника к неизвестному, и какими сокровищами душевных наслаждений вознаграждает великолепная тропическая природа в известные часы всякие труды, томления и тягости путешественников, умеющих уловить ее тайны!.. Да, я понимаю, что толкало все вперед бартов, ленгов, ливингстонов и грантов… они испытали великие радости вместе с великими страданиями.

— Я не знаю этих господ, о которых вы говорите, — сказал бретонец, — но знаю хорошо, что теперь мне было бы трудно жить в других местах, а не в этих лесах и всегда под голубым небом. Несмотря на томительную жару в этих странах, мне кажется, что, покинув их, я стал бы мучиться тоской по зелени, уединению и цветам.

При этих словах Лаеннек глубоко вздохнул и задумался.

Барте хотел было спросить, не хочет ли Лаеннек воспользоваться услугой, которую он оказал им, чтобы они выпросили ему помилование и право возвращения во Францию; но из уважения к его печали оставил этот вопрос до более удобной минуты.

Через несколько минут после солнечного восхода усталость гребцов видимо требовала отдыха. Тогда, скрыв пирогу в высокой траве и углубившись в чащу, они развели костер, чтобы наскоро приготовить себе пищу.. После некоторого отдыха они опять повернули к реке, но вдруг Кунье остановил их и знаком руки заставил оглянуться назад: сквозь натуральную прогалину между переплетшимися лианами и бамбуком они увидели с некоторой тревогой трех старых горилл и одну молодую, которые расположились на их стоянке как только они отошли; страшные, в эту минуту безобидные звери, протягивали к полуугасающему огню свои члены.

Медленно и однообразно тянулся день, не представляя никакого особенного обстоятельства; странники не могли даже для развлечения повозиться с бегемотами и кайманами, которые испуганные бежали при их приближении; чтобы не обнаружить своих следов и не привлечь внимания врагов, беглецы должны были избегать всякого шума. Под вечер они хотели сойти на берег, чтобы запастись пресной водой, но были осаждены целым стадом слонов и вынуждены были поспешить в свою пирогу, после того как спасались от них чуть не целый час на ветвях баобаба. Бретонец, Кунье и Буана гребли целый день безостановочно, чередуясь друг с другом.

Прошло уже несколько часов с тех пор как они оставили левый берег и все плыли около правого, так. как предполагали, что погоня будет преследовать их с левого.

— Остановимся здесь! — вдруг сказал Лаеннек, — неблагоразумно будет продолжать плавание.

— Почему? — спросил удивленный Барте, — не потеряем ли мы дорогое время?

— Это необходимо, — отвечал бретонец, — дальнейшее плавание неблагоразумно, потому что укажет нашу позицию зоркому глазу негров. Если они пустились в погоню с утра, то через час они нагонят нас; слишком хорошо мне известно, как ничтожно проплытое нами пространство для этих неутомимых ходоков. Они могут идти только по самому берегу, потому что дальше берега сплошная непроницаемая чаща переплетшихся лиан, бамбука и других кустарников. Если же, по истечении нескольких часов, мы ничего не услышим, то опять пустимся в путь еще с большей энергией… и да хранит нас Бог!

Маленькое судно было спрятано в чаще корнепусков и тростника, стебли которого сводом склонялись над рекой; вблизи этого места находилась громадная скала, вроде пирамиды, на пятнадцать или двадцать метров над уровнем моря.

— Еще при закате солнца я заметил эту гранитную массу, — сказал Лаеннек, — и мне пришло в голову остановиться здесь, чтобы осмотреть, не может ли эта твердыня послужить нам при надобности натуральной крепостью? Если мы найдем в ней защиту и убежище, то ни один негр не осмелится атаковать нас.

Кунье получил приказание убедиться, нельзя ли им поместиться на вершине этой скалы.

Через несколько минут он вернулся с известием, что каменная глыба кончается на вершине довольно обширной площадкой, на которой могут свободно поместиться двенадцать человек, и что эта площадка покрыта густыми кустарниками, в которых можно хорошо спрятаться, не подвергаясь опасности быть замеченными.

— Господа, — сказал Лаеннек повелительно, — поспешим отнести туда оружие и съестные припасы. Там наше спасение, или же придется отказаться от всякой надежды спастись. Эта местность совершенно изменяет мои планы, и мы останемся здесь до восхода солнца, потому что тогда мы узнаем наверно, осмелился ли Гобби нарушить погребальный обряд для преследования нас.

Каждый повиновался бретонцу в молчании, и, несколько минут спустя, маленький отряд, с помощью кустарников и неровностей скалы, взобрался на самую вершину.

Никто не думал спать, и в течение более двух часов молчание нарушалось только однообразным ропотом волны. Вдруг Кунье вздрогнул.

— Что там такое? — спросил Лаеннек тихо.

— Заставьте молчать Уале, — отвечал он, — я слышу шум с верховья реки — это Гобби со своими воинами…

Бретонец мигом надел ошейник на собаку и приказал ей лежать тихо.

— Смотрите, — сказал негр, присматриваясь к течению реки, — вон черные точки на воде: одна, две, три четыре… всего шесть черных точек… они плывут на военных пирогах.

— Не более того? — спросил Лаеннек, который, не обладая зорким глазом негра, ничего не видел во тьме ночи.

— Да, только шесть… Вот они приближаются… Европейцы напрягли ухо, стараясь слухом заменить недостаток зрения, и вскоре ясно различили удары весел по воде.

— Точно ли ты уверен, что всего шесть судов? — спросил Лаеннек.

— Наверное, говорю.

Из мощной груди бывшего матроса вырвался вздох удовольствия.

— Что с вами? — спросил Барте.

— А то, что мы спасены… или близки к спасению.

— Спасены! — прошептали молодые люди.

— Да, спасены… Гобби, вероятно, чересчур хватил, если решился пуститься за нами в погоню, а иначе он никогда бы не осмелился преследовать нас только пятью десятками солдат на шести пирогах: ведь на шести пирогах больше не поместишь.

— Мне кажется, и этого слишком достаточно…

— Да, если бы меня тут не было, — перебил Лаеннек его слова, — но запомните хорошенько мои слова: никогда пятьдесят негров не осмелятся напасть на судно, на котором плывет Момту-Самбу. Я так уверен в этом предположении, что завтра утром, при первых лучах рассвета, мы опять сядем на пирогу и прямо пойдем вниз по реке, не заботясь ни о Гобби, ни о его воинах.

— Почему же не сегодня вечером?

— Потому что негры должны хорошо видеть, что я с вами, и кроме того, ночью могут пустить в вас несколько залпов, и мы не сможем отвечать на них с уверенностью. Положитесь на меня… ни один из этих жалких негров не захочет быть под прицелом моего карабине говоря уже о суеверном страхе, который я внушаю им… Если бы они подошли к нам в числе пятисот или шестисот и пешком, как я предполагал, ну, тогда было бы другое дело: и всюду количество есть сила, а у негров тем более.. , , Они поощряли бы друг друга, и, мертвых или живых, непременно возвратили бы нас в Матта-Замбу, если бы мы не решились на отчаянную попытку уйти подальше в лес.

После этого предостережения ничто не тревожило спокойствия беглецов.

Рано утром маленькая пирога бодро продолжала свое плавание, следуя по правому берегу реки, потому что надо было сохранять готовность на всякий случай и, при крайности, иметь возможность быстро сойти на берег.

Через час после их отплытия флотилия Гобби обозначилась; Барте и Гиллуа находились под влиянием сильного волнения все время до приближения неприятеля.

Не видя никаких следов, Гобби приказал остановиться в маленькой бухте и готов был отказаться уже от погони. По правде сказать, он совсем не собирался далеко преследовать, потому что бросился в погоню в первую минуту гнева и, по предположению Лаеннека, пьяный до одурения; за ним последовало не более тридцати человек. Поуспокоившись несколько, Гобби и сам рассудил, что с тридцатью солдатами не одолеть ему Момту-Самбу и не преодолеть суеверного страха, который он внушает его людям.

С быстрым соображением дикаря он принял на себя вид, приличный обстоятельствам и скорее с печалью, чем с яростью, заговорил со своим генералиссимусом, когда его пирога была в недалеком уже от него расстоянии. Прежде всего он окинул глазами свою свиту и понял, что нельзя ожидать от нее большой помощи в борьбе с неуязвимым человеком. И, действительно, со всех судов пронесся единодушный крик суеверного уважения при виде Лаеннека: «Момту-Самбу! Момту Самбу! « — . — Зачем ты покинул друга своего, не предупредив о том? — заговорил Гобби жалобным голосом, — не осыпалли я тебя почестями и богатствами?.. Достойно ли тебе бежать, как преступнику?..

Видя, какой оборот принимают обстоятельства, Лаеннек отвечал в том же тоне.

— Вероятно, тафия сильно омрачила твою голову, о, великодушный властелин Матта-Замбы, если ты решился покинуть тело твоего знаменитого племянника и сделаться посмешищем народа без всяких причин. Кто тебе сказал, что я бежал? Неужели свободный человек не имеет права идти, куда хочет и не двадцать ли раз прежде я уходил в далекие страны, а ты и не думал гнаться за мной, словно злобный Мевуя вселился в тебя?

— Правда, но ты всегда возвращался через несколько дней.

— А кто тебе сказал, что я и теперь не возвращусь?

— Один?

— Нет с Буаной, Кунье и Уале.

— А белые невольники тоже участвуют в твоем странствовании.

— Послушай, черная морда, — отвечал Лаеннек, понижая голос, чтобы не услышали его люди, сидевшие на задних пяти пирогах, — и воспользуйся тем, что я скажу тебе. Белые возвратятся на свою родину, потому что Момту-Самбу не хочет, чтобы люди его племени были невольниками у такого злобного негра, как ты… А теперь, если ты хочешь, чтобы мы расстались с тобой друзьями и чтобы я скорее вернулся к тебе, прикажи немедленно же солдатам отдать мне честь и не мешай нам продолжать дорогу, потому что отсюда далеко еще до Банкоры.

— Правду ли ты говоришь? Вернешься ли ты? — спросил Гобби на этот раз с непритворной печалью, — подумай, что мне делать без тебя? Ты один стоишь целой армии для меня. Ведь ты сам знаешь это…

— Даю тебе слово вернуться.

— Так поклянись же на том фетише, который у тебя на шее, и который ты так часто целуешь, как я заметил.

То был портрет матери Лаеннека.

Бретонец пережил тяжелую минуту: в одно мгновение все его прошлое пронеслось перед его глазами… но он недолго колебался.

«К чему? — прошептал он, — она умерла… преступник никогда не увидит земли, где она покоится… «

И он поклялся.

По приказанию Гобби, все негры отдали ему честь оружием и веслами с криками:

— Ме-Сава! Ме-Сава Мотму-Самбу! Да здравствует Мотму-Самбу еще десять раз десять лет!

Под дружными усилиями Буаны и негра, которые налегли на весла, маленькая пирога полетела по течению. — А теперь, господа, — сказал Лаеннек двум друзьям находившимся под его защитой, — посмотрим, труднее ли справиться с девственным лесом и дикими зверями, чем с людьми?..