Чандернагор — Ганг — Бенарес — Гостеприимство раджи — Факир Кавиндасами — Магнетизм и престидижитаторство — Чем кончают индийские медиумы — От Мурзапура до Боорампура —Бонделькунд и Кандейк — Нусерабад, Арунгабад, Эллора — Подземелья Эллоры и Карсии — Отъезд в Нагпур — Леса Бераа

После Пондишеры, из всех индийских городов наилучшие воспоминания у меня остались о Чандернагоре. Я любил эту нашу маленькую столицу на берегах Ганга. Здесь все говорит вам о Франции. И нигде нет такой роскошной растительности, такого кроткого и прекрасного населения.

В 1867 году я нес там обязанности председателя суда и решил при наступлении судебных вакансий в конце декабря посетить те из провинций, в которых я еще не бывал.

Из Чандернагора я уехал 3-го января, отправившись на местном небольшом судне, снабженном маленькою картою. В конце месяца я был уже в священном Бенаресе.

Со мною были двое слуг, — нубиец Амуду, сопровождавший меня во всех моих путешествиях и бывший моим доверенным лицом, и другой, который заботился о нашей пище.

Экипаж моего судна был невелик — т. е. рулевой и шесть гребцов из касты рыбаков.

Незадолго до заката мы причалили у лестницы Гаты, неподалеку от знаменитой пагоды Шивы.

Возможно ли описать волшебное зрелище, явившееся пред моими очами… Что может быть грандиознее и пышнее Бенареса?!

Когда любопытный путешественник поднимается вверх по Гангу, то прежде всего ему видны верхушки минаретов, которые возвышаются над громадами дворцов. Эти грациозные башенки живописно разбросаны по всему берегу на протяжении двух лье.

Невозможно остаться бесчувственным при виде дивной панорамы, которую представляют из себя храмы, башни, длинные колоннады, высокие набережные, террасы с балюстрадами, и все это в сочетании с пышной листвой баобабов, тамариндов и бананов, волшебное, дивное зрелище представляет собой сочетание величественных деревьев, осыпанных кистями цветов, и всех этих зданий, покрытых скульптурными украшениями. Здесь соединилось искусство рук человеческих с красотою и очарованием природы.

Полное отсутствие правильного плана, различные виды архитектуры, смесь сурового и торжественного с легким и фантастичным придают хотя иногда и странный оттенок отдельным частям, но все же общий вид полон величия. Что же касается мелочей, то они так богаты разнообразием, так восхитительны, и так тщательна их отделка, что европейцам трудно представить себе их красу, не увидав их собственными глазами.

Вместо набережных — гигантские лестницы, ступени которых спускаются к самым водам Ганга. Наверху их стоят Гаты, нечто вроде монументов, состоящих из четырех колонн, соединенных между собою одним карнизом. От восхода до заката солнца эти лестницы покрыты толпами кули, которые разгружают и нагружают небольшие судна, снующие вверх и вниз по реке и доставляющие товары из Бенгалии, Европы и Азии.

На закате тысячи мужчин и женщин спускаются по ступеням Гат, чтобы совершить вечернее омовение в священных водах.

Что за восхитительные создания женщины Бенгалии. Не я один поклонник их красоты. Вот что пишет о них мой соотечественник де Жансиньи, бывший адъютантом раджи Ауда:

«Если только индусские женщины не изнурены тяжкими работами под палящими лучами солнца, то они почти все без исключения замечательно красивы.

У них крошечные ручки и ножки, движения полны свободной грации, большие томные глаза, волосы длинные и шелковистые и удивительно тонкая и нежная кожа».

Женщины из касты браминов особенно выделяются своею красотою, и ни один скульптор или художник не найдут в них каких-либо недостатков.

Я приказал своему рулевому причалить у Гаты Шивы, и первое, что мне бросилось в глаза, это то, что индусы и магометане совершали бок о бок свои омовения, как бы забыв глубокую рознь, которая существует между их двумя религиями.

И хотя последователи пророка и боролись против того, что они зовут идолопоклонством, но все-таки они почитают этот священный город, внушающий им таинственный ужас.

Брамины утверждают, что Бенарес построен самим Шивою.

Аурензеб, чтобы унизить их гордость, велел разрушить самую древнюю пагоду и воздвиг на ее месте великолепную мечеть, которая носит его имя, и путешественник еще задолго до приближения к городу видит ее стрельчатые маковки, покрытые золотыми пластинками.

Теперь многочисленные магометанские храмы высятся рядом с индусскими пагодами.

Несмотря на этот вандализм, а также и на то, что мусульманские властители старались насадить всюду на своем пути веру в пророка, здесь, в Бенаресе, они относились с широкой снисходительностью к нравам и обычаям побежденных, но все же до сего дня я бы ни за что не поверил, что мусульмане и индусы будут рядом совершать свои религиозные омовения.

На юге Индии мусульманин, позволивший себе окунуться в священный пруд какой-нибудь пагоды, был бы умерщвлен на месте.

Я прибыл в Бенарес с намерением остаться здесь два месяца, а затем подняться вверх по реке до Дели и Лагора и вернуться в Чандернагор, сделав крюк через центральную Индию, чтобы посетить Бонделькунд, Ханхейх, Арунгабад, Эллору, Нагпур и Гандвану.

Я собирал материалы для моей книги по оккультизму и спиритизму в Индии, и мне надо было по крайней мере месяцев шесть, чтобы выполнить предначертанный мною план.

Генерал-прокурор, служивший в то время в Пондишери, был и сам близок к литературе, и если только к нему обращались с просьбою посодействовать в каких-либо изысканиях или облегчить так или иначе путешествие по стране, то он никогда не отказывал в своей помощи. И когда я попросил у него сверхсрочный отпуск на четыре месяца, то он любезно согласился на мою просьбу, и вот теперь я могу беспрепятственно выполнить свой проект. Так как мне предстояло долго пробыть в Бенаресе, то мне не хотелось поместиться в какой-нибудь гостинице или бенгало, и я решил подыскать себе какой-нибудь домик и снять его на это время.

Только что я хотел отправить Амуду на поиски такого дома, как за мной прислал нейхвамахратский князь, с которым я познакомился у раджи чандернагорского. Узнав о моем приезде в Бенарес, Пейхва предложил мне поселиться в его чудном семиэтажном дворце на берегу Ганга.

Многие из князей и раджей Индустана хотя и живут далеко от Бенареса, но все же строят себе в этом священном городе дворцы, которые и посещают наездом, а иногда, под старость, и совсем в них поселяются, чтобы провести свои последние дни, согласно закона Ману, в строгом посте и молитве.

Религия их учит, что душа того, кто удостоится умереть в священном городе, восходит прямо в лоно Великого Брамы.

Ежедневно стекаются со всех сторон Индии многочисленные пилигримы, которые молятся за себя или за тех, кто их нанял молиться и совершать омовения у подножия святого города.

Есть и такие, которые привозят с собою останки богатых покойников или раджей. В небольшом мешочке сложены кости, уцелевшие от костра, и этот мешок погружают в воду Ганга, так как высшая надежда индуса — покоиться после смерти в священной реке.

Благодаря этому верованию мне удалось познакомиться с замечательным факиром. Он явился в Бенарес, чтобы похоронить останки богатого малабара из касты коммути, т. е. купцов.

Пейхва, сам уроженец юга, оказывал гостеприимство своим землякам. Факир поместился не во дворце, а в маленьком шалаше у самой реки, где он должен был двадцать дней утром и вечером совершать омовения в память умершего. Он был уже около двух недель в Бенаресе, когда я узнал об его существовании. Его звали Кавиндасами.

Желая узнать поближе этого факира, я пригласил его к себе, и он пришел ко мне в тот день, когда все обитатели дворца разошлись по своим апартаментам, чтобы укрыться от палящих лучей солнца.

Моя комната выходила на внешнюю террасу с видом на Ганг и была защищена от солнца подвижным тенисом из легких циновок. Среди террасы было нечто вроде маленького водопада, пенистые струйки которого, стекая в мраморный водоем, распространяли вокруг восхитительную прохладу.

Я спросил у факира, не перейти ли для опытов в какое-нибудь другое помещение, но он ответил, что это для него безразлично. Тогда я предложил ему выйти на террасу, где было светло, меньше мебели, и где было легче проконтролировать его.

Когда он уселся на корточках на пол, я спросил у него:

— Могу ли я предложить тебе один вопрос?

— Я тебя слушаю.

— Не действует ли в тебе во время твоих чудес какая-нибудь сила? Не чувствуешь ли ты каких-нибудь изменений в твоем мозгу или в мускулах?

— Это не какая-нибудь естественная сила… Я тут — простое орудие.

— А ты знаешь, что такое магнетизм?

— Нет.

— Следовательно, ты не собственною волею делаешь твои чудеса?

— Я вызываю души предков, они-то и проявляют свое могущество.

Предо мною был не простой факир-очарователь, а иллюминат или индусский спирит, если так можно про него выразиться. Я спрашивал многих факиров по этому поводу, и у всех был один ответ, — они лишь орудие и посредники между нашим миром и невидимыми духами.

На террасе стояла огромная бронзовая ваза, наполненная водою. Факир потянул к ней свои руки, и не прошло пяти минут, как тяжелая ваза шевельнулась и начала медленно приближаться к очарователю. По мере того, как расстояние уменьшалось, из вазы начали слышаться звуки, словно бы кто ударял по ней стальною палочкой. Вдруг удары посыпались так часто, точно град по цинковой крыше.

Я спросил, могу ли я по своему произволу заставить эти звуки меняться. Факир отвечал утвердительно, и вот ваза, оставаясь под влиянием факира, начала двигаться в ту или другую сторону, смотря по тому, что я приказывал.

По моему слову стуки то слышались бесконечной руладой, то, напротив, медленно и четко, со звучностью башенного боя, следовали один за другим.

Я потребовал, чтобы удар был каждые десять секунд и с хронометром в руках следил за бегом стрелки на циферблате. И вот каждые десять секунд я слышал сухой и короткий стук.

На одном из столов моей комнаты стоял музыкальный ящик, до которых все индусы большие охотники, очевидно, и этот Пейхва выписал из Калькутты. Я велел Амуду принести ящик на террасу и потребовал, чтобы звуки, слышанные из вазы, аккомпанировали той арии, которую заиграет ящик. Затем я завел пружину, забыв даже взглянуть, какой вал вставлен, и вот полились веселые звуки вальса из «Робина».

Я прислушался к тому, что делалось в вазе. Сухие и короткие стуки следовали за ритмом пьесы с точностью палочки капельмейстера. Я переменил вал, и торжественный марш из «Пророка» сопровождался неизменно в такт размеренным и звучным ударам в бронзовой вазе.

Все это происходило без всякой тайны, при самой обыденной обстановке на террасе в несколько квадратных метров.

Эту вазу даже без воды вряд ли могли сдвинуть с места двое сильных мужчин. Она была так велика, что по утрам в ней совершали омовения.

Что была за сила, которая двигала эту тяжесть?

Я повторил опыт, и он прошел так же, как и первый.

Факир, который до сих пор сидел, не поднимаясь с места, встал, подошел к вазе и положил кончики пальцев на край вазы. Через несколько минут ваза начала покачиваться все сильнее, но что меня поразило больше всего, это, что вода точно пристала ко дну чаши и оставалась неподвижной, хотя ваза колыхалась из стороны в сторону с громадным креном.

Раза три ваза поднялась на семь-восемь дюймов от пола, и когда она опускалась на пол, то не производила ни малейшего шума.

Несколько часов наблюдал я эти явления, записывал, следил за разными оттенками того или другого и не заметил, что солнце уже подвигалось к закату, и наступало время мне заняться делом, ради которого я прибыл в Бенарес, а факиру приступить к его вечерним молитвам за умершего на берегу священной реки.

Уходя, факир обещал приходить ко мне в то же самое время до его отъезда. Бедный малый сам был счастлив поговорить со мной. Я прожил много лет на юге Индии и свободно говорил на тамульском наречии, мягком и звучном языке далекого Дравида, на котором никто не говорил в Бенаресе. Кавиндасами был рад побеседовать о своей чудной родине, полной древних руин, о старых пагодах, осененных единственной в мире растительностью, о манускриптах, выцарапанных шипом розы на пальмовых листьях.

Я вышел с Амуду из Бенгалии, моим рулевым, который знал наизусть все уголки Бенареса, и вернулся лишь к обеду.

Безусловно, индусские факиры самые искусные в мире очарователи, магнетизеры и престидижитаторы, и, отбросив в сторону их россказни о вмешательстве духов, я все-таки отдаю должную справедливость тому, что в них, очевидно, есть большая доза магнетизма, раз они могут проявлять свою силу даже на неодушевленных предметах.

Во всяком случае до сих пор я не мог поймать ни одного факира в плутне и на этот раз решил следить за Кавиндасами вовсю, чтобы узнать, чем он пользуется при своих сеансах.

На другой день он явился в назначенное время.

Сидя на террасе, я любовался на чудный вид Ганга, залитого солнцем, как вдруг одна из циновок приподнялась и я услышал голос Кавиндасами.

— Салям, доре (здравствуй, господин)!

— Салям, тамби (здравствуй, друг)! — ответил к на тамульском же наречии. — Ну что, стоит ли бенгальский рис танджаорского?

— Рис, который я ем во дворце Пейхвы, не стоит тех диких кореньев, которые я собираю возле моего шалаша в Тривандераме.

— Почему? Разве зерна карри на берегах Ганга не так же чисты, как и те, что родятся на Малабарском берегу?

— Слушай: здесь не растет кокос, и вода священной реки не может заменить соленой воды. Я житель морского берега, как и кокосовая пальма прибрежное дерево, и мы оба умираем, если нас удалят от океана.

В этот момент легкое дыхание бриза, повеявшего с юга, пронеслось в окружающей нас атмосфере… Глаза факира засверкали.

— Это ветер моей родины… Чувствуешь ли ты его? Его аромат принес мне столько воспоминаний…

И он задумался. Очевидно, перед его духовными очами проходили картины его родного берега, таинственных подземелий пагоды Тривандерама, где его учителя-брамины посвятили в тайны своей науки.

Вдруг он поднялся и приблизился к той же вазе, над которой он уже проявил вчера свою силу. Ваза была до краев наполнена водою, факир простер над ней свои руки, не касаясь воды, и замер в этой позе.

Я подошел поближе, желая посмотреть, что будет дальше.

Не знаю, или он был, как говорится, не в настроении, или же его «фокус» был плохо подготовлен, но только прошел уже почти час, а и вода, и факир были все в том же положении.

Я уже отказался от мысли увидеть что-нибудь интересное, как вдруг вода покрылась легкой рябью, точно на нее дунули. Опершись руками на край вазы, я почувствовал легкую свежесть, потянувшуюся от воды, и брошенный мною на неподвижную доселе поверхность воды лепесток розы тихо поплыл к другому краю вазы.

Мало-помалу вода заколыхалась сильнее и сильнее и, наконец, забурлила, как на самом сильном огне. Волны уже перекатывались через распростертые руки факира и несколько всплесков поднялись фута на два над уровнем.

Я попросил Кавиндасами отнять руки, и кипение воды начало утихать, точно котел отодвинули от сильного огня, но лишь Кавиндасами протягивал руки, как волнение усиливалось.

Я внимательно следил со всех сторон, велел сдвинуть вазу с места и вылить из нее воду, осмотрел пол террасы, перевернул вазу кверху дном, чтобы посмотреть, нет ли в ней какой-нибудь пустоты. Факир смотрел с полнейшим равнодушием на мои поиски, но я ничего не открыл. Воистину, он был ловкий фокусник.

Последняя часть сеанса оказалась еще интереснее. Факир попросил у меня какую-нибудь палочку. Я дал ему обыкновенный неочиненный карандаш, который он опустил на воду. Движением руки над водою он заставил карандаш вертеться в разные стороны, точно стрелку компаса. Через несколько минут факир коснулся пальцем карандаша, и тот начал медленно тонуть и опустился на дно вазы.

Третий визит факира был очень короток, так как ему предстояло провести ночь в молитве на берегу священной реки, и на завтра он был приглашен на религиозный праздник.

Он зашел лишь предупредить об этом и уже собирался вернуться в свою хижину, как я попросил его показать мне явление подъема на воздух, которое я уже видел у других факиров, но до сих пор не мог объяснить, в чем здесь дело,

Взяв палку из железного дерева, привезенную мною с Цейлона, факир оперся рукою на ее набалдашник и принялся бормотать какие-то магические заклинания.

И вот, опираясь лишь одною рукою, не меняя своей позы сидящего Будды, Кавиндасами начал тихо подниматься на воздух. Через несколько минут между ним и полом было уже около двух футов.

Около двадцати минут я ломал себе голову над тем, каким образом ему удается попирать все законы равновесия, но так и не мог добиться объяснения, а между тем, ведь я ясно видел, что он прикасался лишь одной рукой к палке.

Я отпустил Кавиндасами. Уходя, очарователь сказал мне, что в эту ночь, когда священные слоны в пагоде Шивы ударами в гонг возвестят полночь, он вызовет души предков франки (француза), как он называл меня, и они проявят свое присутствие в моей спальне.

Зная, что индусы могут между собою сговориться, я отправил своих двух слуг индусов ночевать к матросам на дингуи. Со мною оставался лишь мой верный нубиец, относившийся с нескрываемым презрением ко всем фокусам факиров, причем он не постеснялся как-то высказать мне, что он удивляется, как может белый тратить время на такую «чепуху». И самые интересные явления вызывали у него лишь пожимание плеч. И это не потому, чтобы он не был по своему суеверен, нет, но он просто-таки считал себя неизмеримо выше каких-то индусов, и ему казалось позорным поверить их искусству.

Путешествуя на пароходах сначала в качестве кочегара, а затем при мне, Амуду составил себе следующее представление о трех расах белой, черной и Желтой: белые приказывают, черные исполняют, а желтые годятся лишь для того, чтобы быть слугами. Это заключение он вывел из того, что на борту судна белые — офицеры и матросы, черные — кочегары и машинисты, а китайцы и малайцы — прислуга.

Поэтому я был уверен, что факир не сможет уговорить Амуду на какую-нибудь проделку. Сам я не верил ни во что сверхъестественное, мне не хотелось, чтобы меня грубо провели, и я постарался сделать все возможное, чтобы факиру было не так-то легко исполнить обещанное явление.

Жилище Пейхвы было выстроено по очень оригинальному плану. Все окна были лишь с одной стороны, выходящей на Ганг. Самый дом состоял из семи этажей, причем все комнаты выходили на крытые галереи и на террасы, спускающиеся к набережной.

При этом сообщение между этажами было престранное. Для того, чтобы попасть из одного этажа в другой, надо было сначала пройти всю амфиладу комнат и затем уже по лестнице в две-три ступеньки подняться в следующий этаж, здесь тоже пройти все комнаты, в последней — вновь лестница в третий этаж и так до шестого, а в седьмой можно было попасть лишь по подъемному мостику на цепях.

И тот интересный седьмой этаж, роскошно отделанный в полуевропейском, полувосточном вкусе, где был удивительно чистый и свежий воздух и великолепный вид на Ганг, был предоставлен Пейхвою в мое полное распоряжение.

Когда спустилась ночь, я внимательно осмотрел все комнаты своего помещения и, убедившись, что никто не мог в них спрятаться, поднял мост и таким образом прервал сообщение с внешним миром.

В назначенный час мне послышались два отчетливых удара в наружную стену моей комнаты, я направился к тому месту, из которого они исходили, как вдруг услышал ясный стук в колпак лампы, спускавшейся с потолка.

Несколько стуков с неравными промежутками в обшитый кедровыми пластинками потолок, и все стихло.

Я подошел к краю террасы. Серебристая ночь опустилась над уснувшим Бенаресом, и волны священной реки тихо катились у подножия дворца, на последней ступеньке которого я ясно видел склонившуюся фигуру. Это был факир из Тривандерама, молившийся об успокоении усопших.

Это явление превзошло все, что я до сих пор видел, и я не мог подыскать ему подходящего объяснения, если только я не оказался игрушкой галлюцинации, то, быть может, дворец раджи и вообще полон всяких сюрпризов.

Всю ночь я провел в размышлениях. С тех пор, как я живу в Индии, я видел много странных феноменов, более или менее чудесных, но этот случай убедил меня еще раз в том, что индусские факиры спириты, и я утверждаю, что те приемы, которые они употребляют для вызывания душ предков, никому в Индустане, кроме очарователей, неизвестны. Я не встречал ни между европейцами, ни между креолами никого, кто мог бы этим похвастаться.

С большим нетерпением я ждал на другой день факира. Часть дня я употребил на осмотр ближайших к дворцу храмов и мечетей и вернулся домой к закату солнца.

Уже наступала ночь, когда передо мною внезапно очутился факир.

Факиры-очарователи пользуются привилегией являться во всякое время без доклада к самым высшим лицам, и хотя они редко пользуются этим правом в отношении европейцев, но я с первых же дней разрешил это Кавиндасами, чем еще больше расположил его к себе.

— А ведь я слышал обещанные тобою два стука, — обратился я к нему. — Факир очень ловок.

— Ловкости факира здесь нет, — отвечал он серьезно. — Факир произносит ментрамы (вызывания), и духи их слушают. Франки посетили души его предков.

— Разве ты имеешь власть над душами иностранцев?

— Никто не может приказывать духам.

— Я не так выразился… Каким образом души французов могут откликаться на просьбы индуса? Ведь они не принадлежат к его касте.

— В высших мирах нет каст.

— Итак, ты думаешь, что это мои предки навестили меня сегодня ночью?

— Ты сказал.

— Почему они не заговорили со мной?

— А ты, ты разве их спросил о чем-нибудь?

— Нет.

— Так и не жалуйся, голоса духов удостаиваются слышать лишь те, кто их об этом умоляет.

— Мог бы ты показать мне их?

— Я уже тебе говорил, сагиб, что не могу приказывать духам.

— Но как же ты производишь эти явления?

— Факир не производит их.

— Ах да… Я не точно выразился, ты просишь их проявиться.

— Я лишь произношу необходимые ментрамы, и духи позволяют себя видеть, если им это угодно.

Так я и не добился ничего. И каждый раз, как я его об этом спрашивал, он оставался невозмутимым и бесстрастным.

На террасе стоял небольшой бамбуковый табурет. Кавиндасами сел на него со скрещенными ногами по-мусульмански и сложил руки на груди.

Я велел ярко осветить террасу, чтобы ничто не уклонилось от моего пытливого наблюдения, и вот через несколько минут, во время которых факир, видимо, старался сосредоточиться на какой-то мысли, бамбуковый табурет, на котором он сидел, вдруг шевельнулся и начал бесшумно подвигаться вперед.

Я пристально смотрел на очарователя, но он сидел неподвижно, точно статуя.

Терраса занимала около семи квадратных метров, табурет прошел ее в десять минут и затем стал двигаться обратно до того места, где он стоял раньше.

Три раза проделал этот фокус Кавиндасами, оставаясь в той же неподвижной позе.

В этот день был палящий зной, свежий ветерок, который регулярно каждый вечер приносился с Гималаев, еще не прилетал и было еще очень душно, мой метор взял в руки кокосовую веревку, прикрепленную к панка, громадному опахалу, подвешенному к потолку, и начал приводить его в движение. Факир воспользовался случаем показать новое явление.

Взяв из рук метора веревку, он сел под опахалом и обеими ладонями прижал веревку к своему лбу.

Через несколько мгновений, хотя очарователь был неподвижен, панка стал колыхаться над нашими головами, навевая прохладу. Движение все усиливалось, и, наконец, опахало начало раскачиваться так сильно, что казалось, его дергает какая-то могучая невидимая рука. Когда очарователь отнял веревку ото лба, опахало начало качаться все медленнее и медленнее и, наконец, остановилось.

Хотя было уже довольно поздно, но факир, видимо, чувствовал себя в ударе и захотел дать мне еще одно доказательство своей силы.

На краю террасы стояли три больших вазы для цветов. Каждая из них была настолько тяжела, что вряд ли ее можно было поднять одному человеку. Кавиндасами остановился перед одной из них и коснулся ее края кончиками пальцев.

Ваза начала раскачиваться из стороны в сторону с равномерностью маятника. Потом ваза поднялась на несколько дюймов на воздух, не переставая раскачиваться справа налево.

На это, как и на предыдущее явление, я смотрю как на иллюзию чувств, результат магнетического полусомнамбулизма.

Так как Кавиндасами должен был пробыть в Бенаресе лишь три дня, то я решил употребить их на опыты, относящиеся прямо к магнетизму и сомнамбулизму.

Когда я выразил свое желание факиру, он очень удивился новым выражениям, с грехом пополам переведенным мною на тамульское наречие. Но на мои объяснения о том, какое значение придается подобным явлениям в Европе, он улыбнулся и ответил, что для Питри, т. е. духов, все возможно.

Ввиду того, что спорить с ним по этому поводу было бесполезно, я лишь ограничился вопросом, не согласится ли он показать мне что-либо в этом роде.

— Франки говорил с факиром на языке его родины, разве может факир отказать ему в чем-нибудь?

Удовлетворенный его ответом, я спросил:

— А ты позволишь мне указать те явления, которые мне хотелось бы видеть?

Хотя я и был уверен в том, что при предыдущих опытах факир вряд ли мог сговориться заранее с Амуду или, вообще, подготовить их, все же мне хотелось видеть, сможет ли Кавиндасами показать мне что-нибудь особенное здесь, сейчас же, по моему выбору.

— Я исполню все, что тебе угодно, — ответил просто факир.

Мне уже приходилось видеть раньше очарователей, которые могли, если можно выразиться, увеличивать тяжесть предметов, и мне захотелось повторить этот опыт.

Взяв небольшой легкий столик из текового дерева, который я обыкновенно поднимал двумя пальцами, я поставил его посреди террасы и спросил факира, не может ли он сделать этот столик настолько тяжелым, чтобы его нельзя было сдвинуть с места.

Малабарец подошел и положил на столик обе руки. Около четверти часа простоял он в этой позе и затем с улыбкой обратился ко мне:

— Духи пришли, и теперь, без их воли, никто не в состоянии сдвинуть его.

Я подошел и недоверчиво взялся за крышку столика, но поднять его было невозможно, казалось, что он накрепко привинчен к полу.

Я собрал все свои силы и дернул, — хрупкая дощечка отлетела, а ножки так и остались пригвожденными к полу.

Четыре ножки были соединены между собою тоненькою перекладиной, в виде буквы х, но как я ни тряс их, как ни дергал в разные стороны, оторвать их от пола не мог.

У меня мелькнула мысль, что если эти явления происходят под действием флюида, посредством которого факиры вообще производят эти явления, и если флюид этот ни что иное, как проявление естественной силы, законы которой нам еще неизвестны, то влияние ее, не поддерживаемое прикосновением руки факира, должно постепенно исчезнуть, и в таком случае, через некоторое время, я буду в состоянии свободно сдвинуть остатки стола.

Я попросил факира отойти к краю террасы, что они исполнил, улыбаясь. Действительно, через несколько минут жалкие остатки хорошенького столика легко сдвинулись с места. В чем здесь была сила?

На этот раз я был прямо-таки потрясен, потому что явление произошло в такой обстановке, что о какой-нибудь подделке или шарлатанстве не могло быть и речи.

— Духи ушли, — отвечал индус на все мои вопросы, — ушли потому, что была прервана связывающая меня с ними нить… Слушай, они сейчас вернутся сюда.

С этими словами он положил руки на огромное медное блюдо, украшенное серебряными инкрустациями, служащее для игры в кости, и почти немедленно блюдо зазвенело под градом посыпавшихся на него ударов, и мне показалось, несмотря на дневной свет, что на поверхности блюда забегали фосфорические огоньки.

Это явление факир повторил несколько раз. Я уже упоминал, что апартаменты, которые я занимал во дворце Пейхвы, были устроены в полуевропейском, полувосточном стиле, на этажерках стояли разные фигурки, вроде ветряной мельницы, зверинца и тому подобных игрушек из Нюрнберга, а наряду с ними дивные произведения искусства, и все это перемешано кое-как, по вкусу местных слуг. Глядя на этот винегрет, европеец засмеялся бы, если бы наши, так называемые, японские, китайские, индусские и заокеанские безделушки не были способны вызвать смех у туземцев тех стран, которым их приписывают.

Подойдя к одной из этажерок, я наудачу взял первую попавшуюся вещицу—ветряную мельницу, — которую можно было привести в движение, просто дунув на нее. Я показал ее Кавиндасами и спросил, может ли он, не касаясь ее, привести ее в движение.

Факир протянул над ней руки, и крылья мельницы завертелись, и смотря потому, далеко или близко стоял очарователь, крылья вертелись быстрее или медленнее.

Этот опыт был тем интереснее, что подготовить его заранее было невозможно.

Еще нечто в этом роде показал Кавиндасами и даже, пожалуй, удивительнее.

Между вещами Пейхвы нашелся гармонифлюм. Я обвязал его веревочкой и, повесив его на решетку террасы, попросил очарователя извлечь из этого инструмента звуки, не дотрагиваясь до него.

Кавиндасами подошел к решетке, взял в руки концы шнурка, на котором висел гармонифлюм, и замер на месте.

Немного спустя, инструмент покачнулся, точно до него дотронулась невидимая рука, и я услышал несколько неясных звуков, которые мало-помалу окрепли и отчетливо раздавались на высокой террасе.

— А не можешь ли ты заставить его сыграть какую-нибудь песнь? — спросил я факира.

— Хорошо, я вызову дух старинного музыканта пагоды, — ответил мне хладнокровно Кавиндасами.

Я подавил в себе желание рассмеяться, так наивен был этот ответ.

После довольно долгого молчания гармонифлюм задвигался снова, послышалась точно прелюдия, и затем зазвучал, хотя и довольно глухо, но вполне понятно, мотив самой популярной песни малабарского берега.

Толпу мукуту конда Аруне кани помле…

(Принеси драгоценности, молодая дева из Аруне).

И все время, пока длилась песня, Кавиндасами был неподвижен, прикасаясь лишь пальцами к шнурку.

Желая проверить опыт, я опустился на колени возле инструмента, чтобы поближе видеть его, и вдруг, к неописуемому удивлению, заметил, что гармонифлюм не только издавал звуки, но и клавиши его опускались и поднимались по мере надобности, точно невидимые пальцы прижимали и отпускали их.

Это я видел, и это я утверждаю, но был ли я игрушкой галлюцинации или в магнетическом сне? Не знаю… а если это была не иллюзия и не шарлатанство?..

К закату солнца Кавиндасами должен был уже стоять на молитве, а потом он ушел, предупредив, что на другой день не придет.

Когда я выразил свое сожаление по этому поводу, он ответил:

— Завтра будет двадцать первый день моего пребывания в Бенаресе — это последний день погребальных церемоний. От зари до зари должен факир простоять на молитве, после чего его миссия будет исполнена, и он может вернуться в Тривандерам, но перед отъездом на родину я тебе подарю целый день и целую ночь, потому что ты был добр ко мне и к тому же… мои губы были замкнуты много месяцев и, благодаря тебе, раскрылись, так как ты заговорил со мною на том языке, на котором пела над моею колыбелью из листа банана моя старая ама (мать).

Часто он говорил о ней, и слезы навертывались на его глаза. Я не встречал индуса, который бы говорил о своей матери без нежного умиления.

В тот момент, когда факир хотел покинуть террасу, он заметил целый букет перьев красивейших птиц Индии, воткнутый в вазочку. Кавиндасами взял горсть этих перьев и подкинул их высоко в воздух. Перья начали опускаться на землю, но несколько пассов очарователя заставили их остановиться в воздухе, а затем каждое перышко начало винтообразно подниматься кверху, и, наконец, все они достигли тенниса из циновок, натянутого над террасой. Яркие перья, разбросанные на золотистом фоне циновок, производили очаровательный эффект, точно расшалившийся юноша-художник набросал на потолке прихотливые мазки, пробуя краски своей палитры.

Факир вышел, и перья сейчас же упали на пол, но я нарочно оставил их там лежать, точно мне хотелось убедить самого себя в том, что я не был жертвою галлюцинации.

Спускавшаяся ночь принесла с собою прохладу. Я отправился к себе на дингуи и велел рулевому пустить суденышко по течению.

Против воли я был взволнован всеми этими непонятными для меня явлениями и хотел противопоставить им другие впечатления, впечатления сладких грез, которые навевали на меня волшебные ночи на Ганге и тихое мелодичное пение индусских рыбаков.

Кавиндасами обещал мне, что перед отъездом в Тривандерам, он призовет все свои силы, всех духов, которые, по его выражению, присутствовали при его сеансах, и покажет мне такие чудеса, о которых я буду помнить всю жизнь.

В этот день у нас должны быть два сеанса, один при дневном свете, как и прежние, а другой ночью, но при каком мне угодно освещении.

Едва солнце позолотило Гаты Шивы, как индус, выполнивший свой обет, известил меня о своем приходе через нубийца, он боялся застать меня спящим.

— Саранаи, айя! привет тебе, господин! — проговорил он, входя. — Завтра факир возвращается в страну предков.

— Мои лучшие пожелания будут сопровождать тебя, — ответил я. — Пусть пизачи (злые духи) не коснутся твоего жилища в твое отсутствие.

— Да услышат твои слова духи, покровительствующие факиру и его родителям!

— У тебя в хижине есть дети?

— У факира нет жены.

— Почему же ты избегаешь тихих семейных радостей?

— Шива это запрещает.

— Как! Ваш Бог…

— Да, он запрещает тем, кому он дает власть, говорить с духами, иметь какие-либо заботы, которые отвлекли бы их от назначения, данного им.

— Значит, ты веруешь, что Шива сам возложил на тебя миссию проповедовать веру в него?

— Да, а также и привлекать тех, которые не верят в проявления духов, вызванных высшей властью, чтобы утешить одних и обратить других. Моя семья — весь мир.

Я больше не настаивал, а факир, по своему обыкновению, не искал продолжения подобного разговора.

Но мне очень хотелось бы получить от Кавиндасами более точные сведения о многих вещах, а главное, какие средства употребляют брамины, чтобы так нафантазировать факиров.

Я знал, что они подвергают их искусу, и мало-помалу факиры становятся покорными машинами в их руках, но точного я ничего не знал.

Я решил попытать счастья.

— Если бы малабарец нашел возможным уделить перед сеансом несколько минут для разговора, то франка был бы очень доволен.

— Кавиндасами к услугам своего друга франки, — откликнулся факир.

— Я хотел спросить у тебя о твоей прошлой жизни.

— Факир еще недостаточно очнулся от всего земного и потому не может помнить о своих прежних существованиях… Он помнит лишь то, что с ним было за его настоящую жизнь.

— Я не о том тебя хотел спросить.

— О чем же именно?

— Я хотел спросить тебя о прошлом твоей теперешней жизни.

— Все, что факир может раскрыть тебе, не изменив своей клятве, он готов сказать тебе.

— О какой клятве ты говоришь?

— Покидая пагоду, в которой мы воспитывались, мы все даем клятву не раскрывать тех великих и глубоких тайн, которым нас научили.

— Я вполне понимаю, что тебе запрещено раскрыть магические формулы, заклинания и ментрамы, которым тебя научили, но не мог бы ты мне объяснить, каким образом один из ваших впадет в каталепсию и может оставаться месяцами без еды…

— При помощи духов Питри.

— Спасибо, факир, — ответил я, — это все, что я хотел знать.

Я понял, что Кавиндасами даст этот один ответ на все мои расспросы, и решил, что спрашивать дальше бесполезно.

Обождав с минуту и не слыша дальнейших вопросов, факир поклонился в знак того, что считает разговор оконченным, и опустившись на пол, скрестил ноги в обычной позе индуса.

Очарователь принес с собою мешочек, наполненный мелким песком, который он и высыпал на пол перед собою. Разровняв песок, он пригласил меня сесть за стол напротив и взять лист бумаги и карандаш, а для себя попросил какую-нибудь палочку. Я дал ему ручку от пера, которую он бережно положил на слой песка.

— Я вызову Питри, — сказал он мне, — когда ты увидишь, что один конец моей палочки поднимается кверху, начни чертить какие-нибудь знаки на бумаге, которая лежит перед тобою, и ты увидишь, что те же знаки будут начертаны и на песке.

С этими словами факир простер руки над песком, шепча какие-то заклинания.

Действительно, через несколько мгновений один конец палочки поднялся почти вертикально, а другой, прикасавшийся к песку, начал слепо подражать движениям моего карандаша, которым я чертил замысловатые фигуры на бумаге. Когда я остановился, остановилась и палочка, я начал снова, — она опять задвигалась. Все это время факир оставался неподвижен и ни на секунду не прикасался к палочке.

Подозревая, не следил ли очарователь за движениями моего карандаша, заставляя палочку подражать им, я встал и переместился за спину факира, откуда он никоим образом не мог видеть, что я рисую.

Но когда мы вновь сверили наши чертежи, то они оказались совершенно сходными.

Сгладив песок, изборожденный разными фигурными завитками, факир сказал мне:

— Задумай какое-нибудь слово на языке богов (по-санскритски).

— Почему именно на этом языке?

— Потому что духи любят пользоваться этим бессмертным наречием, недоступным для нечистых.

Я взял себе за правило не вступать в религиозные пререкания с факиром и исполнил его приказания.

Я задумал слово, и сейчас же магическая палочка поднялась и начертила на песке слово:

«Пуруча» («небесный производитель»). Это было именно то, что я задумал.

— Задумай теперь целую фразу, — продолжал очарователь.

— Готово.

На песке появились слова:

«Адисете Вейкунтам Гарис» («Вишну спит на горе Вейкута»).

— А может ли вызываемый тобою дух, — спросил я, — написать мне 243-й стих четвертой книги Ману?

Не успел я окончить вопроса, как палочка задвигалась и написала:

«Дармапраданам пуричам тапаза хата кильвизам. Пара-локам найати асу базуантам касариринам».

Что означает:

«Человек, все действия которого направлены к добродетели, и все грехи которого заглажены благочестием и жертвами, достигает небесного жилища, блистая светом в виде совершенного существа».

Уже перестав удивляться верности получаемых ответов, я положил руку на лежавшую на одном из столов книгу, содержавшую выдержки из Риг-Веды, и просил назвать первое слово пятой строки на двадцать первой странице. В ответ палочка начертила:

«Девадатта» («Богом данный»).

Я справился, — оказалось верно.

— Не хочешь ли задумать какой-нибудь вопрос? — сказал факир.

Я кивнул головой в ответ и задумал вопрос: кто наша общая мать.

Палочка начертила на песке:

«Вазунда» («Земля»).

Объяснить все эти явления я не берусь, да и не могу… Ловкость ли это факира или громадная доза магнетизма — не знаю, но я это видел своими глазами и утверждаю, что какие-нибудь проделки были немыслимы, во-первых, потому, что подготовить их заранее факир не имел возможности, а во-вторых, сеанс прошел при ослепительном свете полуденного солнца, и от меня не уклонилось бы ни одно движение факира.

Я сделал несколько шагов по террасе и остановился у ее балюстрады. Кавиндасами последовал за мной. Слева тянулся большой сад, где один из слуг лениво черпал воду из колодца, сливая ее в водоем, откуда она по бамбуковым трубам бежала в комнату для омовения.

Взглянув в этом направлении, факир, улыбнувшись, простер к колодцу свои руки, и вдруг, к ужасу бедняги метора, веревка остановилась, и вытащить ее он, несмотря на все усилия, не мог.

Обыкновенно, всякие препятствия в работе индусы приписывают злым духам и сейчас же начинают петь заклинания, секрет которых покупают, и не очень дешево, у браминов, которые их надувают без зазрения совести.

Перепуганный метор затянул гнусавым и визгливым голосом какие-то заклинания, как вдруг горло отказалось ему повиноваться, и он остался с открытым ртом и выпученными от страха глазами. Но вот очарователь опустил свои руки, и бедняга мог вновь орать сколько угодно, а зачарованная веревка легко вытащилась вместе с ведром.

К этому фокусу я отнесся скептически, т. к. факир мог легко накануне сговориться с кем-нибудь из слуг, работавших в саду раджи.

Но я этого не сказал, и мы вернулись к месту наших опытов. Опускаясь в кресло, я заметил факиру, что сейчас слишком душно, но он, по-видимому, не обратил внимания на мои слова и казался погруженным в какую-то думу. Вдруг со стола поднялся в воздух, лежавший на книге, пальмовый лист, употребляемый индусами вместо веера. Лист приблизился к моему лицу и начал медленно колыхаться предо мною, навевая прохладу. Я еще более удивился, когда услышал, что вместе со свежестью опахало приносит мне точно очень издалека едва уловимые, но довольно ясные звуки наидва, но не индусского, а того, что поют на утренней заре охотники в горах.

Звуки смолкли, веер упал на свое прежнее место, а я остался с мучительным вопросом: неужели я был жертвой галлюцинации, неужели это была иллюзия, сон, но я не сплю, вот моя комната, вот знакомая терраса, вот Кавиндасами, который собирается уйти позавтракать и отдохнуть несколько часов, так как он не ел и не спал целые сутки. Уходя, факир остановился на пороге двери, и, скрестив на груди руки, он, ни на что не опираясь, стал медленно подниматься вверх и остановился в воздухе на двадцать пять-тридцать сантиметров от земли. Дверь была завешана шелковой портьерой, затканной красными, белыми и золотыми полосами, и я ясно видел, что ноги факира пришлись на уровне шестой от полу полосы.

Как только факир начал подниматься на воздух, я схватил свой хронометр и стал следить за стрелкой. От начала поднятия и до момента, когда ноги очарователя вновь коснулись земли, прошло около десяти минут, причем около пяти минут он держался неподвижно в воздухе.

Теперь, когда я думаю об этом явлении, я допускаю мысль, что видел его в магнетическом сне, т. е., что очарователь заставил меня увидеть то, чего на самом деле не было.

Это единственное допустимое объяснение, так как вряд ли можно было сомневаться в том, что Кавиндасами — магнетизер, обладающий большой силою.

Прощаясь с факиром, я спросил, сможет ли он во всякое время повторить этот опыт.

— Факир мог бы подняться даже до облаков, — бесстрашно ответил мне очарователь.

— Каким образом до этого доходят?

Вопрос этот вырвался у меня невольно, т. к. он уже двадцать раз говорил мне, что он лишь орудие в руках Питри.

Вместо ответа факир торжественно произнес два стиха из Вед:

«Свадьяйе нитьяукта сьят Амбарад аватарати дива».

«Надо, чтобы он был в постоянном общении, посредством созерцательной молитвы, и тогда высший дух снизойдет с неба».

Миссионер Гук в своих очерках путешествия по Тибету, описывает подобное же явление, и я думаю, что это не что иное, как очень искусно выполненный фокус.

Одним из самых обыкновенных фокусов факиров считается их умение влиять на рост растений, т. е., что последние в несколько часов достигают такого развития, на которое в своей естественной жизни они должны потребовать месяцы и даже годы.

Хотя я уже не раз видел это явление у других факиров, но считал его довольно искусной проделкой и, главное, забыл записать, при какой именно обстановке они происходили.

Хотя я видел на деле чудную силу или ловкость факира, но все же мне захотелось заставить его воспроизвести многие явления, которые я уже знал, именно с целью проследить все и не дать ускользнуть ни малейшей подробности.

Мне просто хотелось по возможности затруднить работу факира и постараться изловить его на чем-нибудь.

Он должен был дать мне сегодня еще два сеанса, один днем, от трех до пяти, а другой ночью.

Когда вернувшийся факир узнал о моем желании, он нисколько не удивился, но ответил с обычной простотой:

— Факир к твоим услугам.

— А ты позволишь мне самому выбрать землю, вазу и семя, которое ты заставишь здесь вырасти?

— Вазу и семя, да! Но земля должна быть взята из гнезда кариа.

Кариа — маленькие белые муравьи, которые строят себе громадные муравейники, достигающие иногда восьмидесяти метров в вышину. Их очень много в Индии, и достать земли из их муравейника сущий пустяк.

Я приказал Амуду принести этой земли, обыкновенный горшок из-под цветов и несколько различных семян.

Факир предупредил нубийца, что землю надо хорошенько растереть между двумя камнями, так как муравейники эти складываются очень плотно, и комья этой земли очень крепки.

Хорошо, что он сказал об этом заранее, т. к. в пышных апартаментах раджи неудобно было бы разбивать земляные комья.

Через четверть часа Амуду принес все требуемое, и я велел ему оставить нас вдвоем.

Хотя я и не боялся, что факир соблазнит моего слугу на какую-нибудь проделку, но мне хотелось быть уверенным, что я не пропустил ни одной предосторожности.

Я передал факиру горшок, наполненный беловатой землей. Белые муравьи выпускают из себя на каждую крупинку земли жидкость и склеивают крупинки между собою так крепко, что жилища их делаются совершенно непроницаемыми.

Тихо бормоча ментрамы, слов которых я не мог разобрать, Кавиндасами полил обильно землю водою и начал ее перемешивать. Когда он нашел, что земля достаточно подготовлена, то обратился ко мне с просьбою дать ему какое-нибудь семечко и кусок белой материи.

Случайно мне попалось между семенами, принесенными Амаду, зернышко, я спросил, могу ли я сделать на нем отметку, и на его молчаливый кивок сделал царапину на кожуре зерна и передал его факиру вместе с несколькими метрами кисеи от москитов.

— Скоро я засну сном духов, — сказал мне Кавиндасами.

— Обещай мне, что ты не дотронешься ни до меня, ни до этого горшка.

Это звучало очень торжественно, но пришлось пообещать.

Сильно смоченная водою земля превратилась в довольно жидкую грязь, куда очарователь и посадил зернышко, затем воткнул в горшок свой посох и все это прикрыл куском кисеи, так что концы материи совершенно закрыли горшок. Затем он сел на пол возле в своей обычной позе, простер над импровизированным сооружением руки и впал мало-помалу в полное состояние каталепсии.

Я пообещал не трогать его и не знал, серьезно он это сказал или шутя, но, когда прошло полчаса, а он сидел все так же неподвижно, я убедился, что это не шутка. Самый сильный человек не в состоянии просидеть десяти минут, вытянув перед собою горизонтально руки.

Миновал час, но ни один мускул не дрогнул на лице факира.

Почти голый, с блестящим загорелым телом, с открытыми, устремленными в одну точку глазами, факир походил на бронзовую статую в мистической позе.

Сначала я поместился против него, чтобы ничего не пропустить, но скоро уже не мог выносить его, хотя и полуугасшего взгляда, испускавшего целые потоки магнетических струй.

Сила этого человека была так велика, что в известный момент мне показалось, что все заплясало вокруг меня, мебель, хрусталь, вазы с цветами, казалось, что мозаичный пол террасы колеблется точно волна, вздымаемая ветром, казалось, что и факир готов принять участие во всеобщей пляске.

Желая стряхнуть с себя эту галлюцинацию чувств, следствие слишком напряженного взгляда в глаза факира, я встал и, не теряя из виду последнего, все такого же неподвижного, попеременно смотрел то на него, то на Ганг, чтобы дать отдых глазам.

Я ждал два часа, — солнце быстро приближалось к горизонту, когда легкий вздох заставил меня встрепенуться, факир понемногу приходил в себя.

Если только этот иллюминат из пагод не был в продолжение двух часов в состоянии каталепсии, то значит, он слишком большой артист, который великолепно провел свою роль.

Когда факир, видимо, совершенно пришел в себя, он дал мне знак приблизиться.

Я быстро повиновался.

Сняв осторожно кисею, закрывавшую горшок, он показал мне свежий и зеленый стебель, почти двадцати сантиметров вышины.

Как бы угадывая мою мысль, Кавиндасами запустил пальцы в землю, которая за это время почти высохла, и осторожно извлек растеньице, — на беленькой корневой мочке виднелось зернышко с царапинкой, сделанной мной два часа тому назад.

Было ли это именно то самое зернышко и та самая царапинка?

Одно могу сказать: никакой подмены я не заметил. Факир не уходил с террасы, и я не спускал с него глаз. Приходя сюда, он не знал, что именно потребую я от него. Спрятать какое-нибудь растение под своей одеждой он не мог уже потому, что ее на нем почти и не было, да и, во всяком случае, как он мог предвидеть, что я из массы, разнообразных зерен остановлюсь на нем.

Один Амуду мог принести несколько разных молодых растений и их семян и передать их факиру, а тот в свою очередь удивительно ловко подменил все это под самым моим носом.

Но, повторяю, я не в состоянии допустить мысли, что мой нубиец, при его презрении к желтой расе, мог бы сойтись с одним из этих желтых, чтобы надуть меня.

И все-таки виденное мною было так странно, и я не могу ничем объяснить его.

Есть случаи, когда разум положительно отказывается дать себе ясный отчет в чем-нибудь, так было и теперь со мной.

Насладившись несколько минут моим недоумением, факир сказал мне с нескрываемой гордостью:

— Если бы я продолжал мои ментрамы, то через восемь дней на растении уже были бы цветы, а через две недели и плоды.

Вспомнив рассказы миссионера Гука, а также и то, что мне приходилось видеть раньше, я отвечал с улыбкой:

— Факир ошибается!

— Объяснись.

— То есть его сила не так велика, как он воображает.

— У него столько силы, сколько духи ниспошлют ее ему.

— Я видел факиров могущественнее тебя. Они заставляли растение вырасти и дать плоды в продолжение двух часов.

Говоря это, я едва не рассмеялся. Факир снисходительно улыбнулся и ответил мне высокопарным тоном:

— Это ты ошибаешься, факиры были здесь ни при чем, но Питри захотели этого и принесли дерево с плодами. Я показал тебе явление моментального произрастания, но даже чистый флюид, направляемый духами Питри, не может произвести в один день все фазы произрастания, т. е. рождение, цветение и плодоношение…

— Знаешь, я не нахожу, чтобы одно из них сделать было труднее, нежели другое, раз уже духи пришли, да и к тому же при желании…

Но я не стал продолжать в этом тоне, не желая обижать человека, будь он престидижитатор или иллюминат, но, во всяком случае, относившегося ко мне с искренним расположением.

Приблизился час омовений, и, уходя, факир обещал вернуться к десяти часам вечера.

Вся ночь должна быть посвящена явлениям теней.

Мне все же хотелось подыскать объяснение описанного явления.

Многие, жившие в Индии, знают, что там существует несколько огородных растений, которые, будучи посажены на заре в рыхлую и сырую почву, под влиянием здешнего солнца, которое делает чудеса, всходят около полудня, а к шести часам вечера, т. е. к закату, они уже достигают нескольких сантиметров.

С одной стороны кажется, будто бы и чудо, а с другой стороны будто бы и изумительно ловкая проделка.

Совершив свои вечерние омовения и подкрепившись пищей, Кавиндасами тихо вошел ко мне в назначенный час.

Сначала я ограничусь тем, что дам точный отчет о той удивительной ночи, мельчайшие подробности которой я вряд ли когда забуду.

— Разве факир не чувствует себя утомленным после трех недель поста и молитвы? — спросил я, дружески кланяясь малабарцу.

— Тело факира никогда не устает.

— Но ведь ты, как и другие люди, подвержен обычному течению жизни.

— Тело повинуется факиру, а не факир требованиям тела.

— Ты меня удивляешь! Ведь бываешь же ты голоден, как же тогда…

— Для служителей Питри не существуют ни голод, ни жажда.

— О, я знаю, что вы способны выдержать очень долгий пост.

— Тело — раб… Оно должно повиноваться… Однако, я к твоим услугам.

— И я готов, факир, — отвечал я.

Перед тем, как войти ко мне, очарователь снял с себя «лангути», небольшой кусок полотна, который он носил в виде повязки вокруг бедер, и который заменял ему всю одежду, и положил его на верхнюю ступеньку лестницы. На веранду он взошел совсем голым, лишь держа посох о семи коленах.

— Ничто нечистое не должно касаться тела вызывателя, если он хочет быть в полном общении с духами, — сказал мне Кавиндасами.

Мою спальную комнату, выходящую на террасу, и самую террасу я запер со всех сторон, так что проникнуть сюда никто не мог.

С потолка спускались на бронзовых цепях лампы в виде шаров молочного цвета, так что свет проникал во все уголки, позволяя читать даже самую мелкую печать. В каждом индусском доме можно встретить небольшие медные жаровни, на которых постоянно лежат тлеющие угли. Время от времени на них бросают кусочки душистого порошка, в состав которого входят сандал, корень ириса, ладан и мирра.

Факир поставил такую жаровню посреди террасы, а рядом с ней медное блюдо, полное душистого порошка, и опустился возле на пол в своей излюбленной позе.

Скрестив руки на груди, он затянул на каком-то совершенно неведомом языке не то заклинания, не то какие-то магические формулы.

Когда факир умолк, то, опершись правою рукою на свой посох, левую крепко прижал к сердцу и замер. Я уже думал, что он, как и днем, впадет в каталепсию, но время от времени он отнимал руку от сердца и сильно потирал ею лоб, как бы желая облегчить пассами работу мозга.

Вдруг я не удержался и вздрогнул… Легкое фосфоресцирующее облачко заклубилось предо мной, и внутри его я мог различить очертания нескольких рук, через несколько минут некоторые из них потеряли свою прозрачность и стали почти настоящего телесного цвета, а другие еще более светились, одни давали от себя тень, а другие были так прозрачны, что я видел насквозь те предметы, которые были позади их, я насчитал около шестнадцати рук.

— Можно ли мне дотронуться до них, — спросил я факира, но не успел еще окончить вопроса, как одна из рук отделилась от облака и, точно порхая в воздухе, приблизилась к моей протянутой руке. Я пожал ее, и в моей руке очутилась мягкая, нежная, маленькая, как у женщины рука.

— Дух здесь, хотя тебе видна лишь одна рука его, — проговорил Кавиндасами, — и ты можешь, если хочешь, заговорить с ним.

— А ответит ли он мне?

— Попробуй.

Улыбаясь, я попросил, чтобы дух обладательницы этой прелестной ручки оставил мне что-нибудь на память.

Немедленно я почувствовал, как рука шевельнулась в моей и, выскользнув, понеслась к букету цветов, из которого выдернула бутон розы и, уронив его к моим ногам, исчезла.

Около двух часов продолжалось загадочное явление… Таинственные руки то гладили меня по лицу, то обвивали веером, то рассыпали дождем цветы, то чертили в воздухе огненными буквами слова и даже целые фразы, которые тотчас же таяли.

«Дивьявапур гатва».

Что по-санскритски значит: «я принял флюидическое тело».

Некоторые слова так поразили меня, что я наскоро записывал их карандашом.

«Атманам крейяза йочатас. Дехаз сьявиспоканат».

Т. е. «ты достигнешь счастья, сбросив твою тленную оболочку». В это время точно молнии бороздили воздух в обеих комнатах.

Мало-помалу руки стали как бы таять, а с ними исчезло и облачко. На том месте, где исчезла последняя рука, мы нашли венок из желтых иммортелей с резким запахом, какие обыкновенно употребляются индусами при всех церемониях.

Я описываю все это, как оно было на самом деле, воздерживаясь от всяких комментариев, которые я выскажу впоследствии.

Все, что я могу подтвердить, — так это, что двери обеих комнат были заперты, что ключи от них лежали у меня в кармане и что факир не сдвинулся ни на мгновение с места.

За этим явлением последовали два, еще более замечательные.

Кавиндасами проговорил новое заклинание, и над курительницей, которую я, по просьбе его, все время поддерживал, появилось другое облако. Оно походило на первое, но было плотнее его и почти молочного цвета. Мало-помалу оно начало принимать человеческую форму, и я различил в ней облик коленопреклоненного старого брамина. На челе он носил знаки, посвященные Вишну. Тройной шнур, знак священного сана, обвивал его тело.

Он поднял руки над головой, как бы в экстазе молитвы, и губы еще шевелились, как бы шепча священные слова. Вдруг он протянул руку к порошку, лежавшему на подносе и, взяв щепоть, бросил его на уголья.

Густой, благовонный дым наполнил обе комнаты, и, когда он рассеялся, я увидел, что брамин стоит в двух шагах от меня, протягивая ко мне руку, я взял ее в свою, и хотя она оказалась очень костлявою и желтою, но все же живою и мягкою.

— Скажи, был ли ты когда-нибудь жителем земли? — спросил я у неведомого пришельца.

Не успел я докончить, как на груди брамина появилось огненное слово «Ам» (да). Точно кистью, обмоченной в фосфор, кто-нибудь начертал это слово.

— Не оставишь ли ты что-нибудь на память о твоем посещении? — продолжал я.

Брамин разорвал бывший на нем тройной шнур и, подав его мне, исчез.

Я думал, что сеанс кончился, и хотел отворить окна, чтобы впустить струю свежего воздуха, как заметил, что факир и не думает покидать свое место. В то же время до слуха моего коснулся какой-то странный напев, точно кто-то играл на гармонифлюте. Но я знал, что еще вчера, по просьбе Пейхвы, инструмент унесли к нему.

Отдаленные звуки все приближались, точно теперь играют в соседней комнате, но вот они ближе, вот в моей спальне… Я вижу, что чья-то тень скользит вдоль стены, и я различаю в ней старого музыканта пагоды, в руках он держал гармонифлют, из которого извлекал монотонные, жалобные звуки, свойственные священной музыке индусов. Обойдя кругом спальню и террасу, музыкант исчез, и на месте, где он как бы растаял, я нашел гармонифлют.

Да, это был тот самый гармонифлюм раджи. Но как он попал сюда? Я осмотрел все двери, они были заперты, а ключи у меня в кармане.

Кавиндасами встал. На беднягу было жаль смотреть, — пот градом катился с него, и видно было, что он совершенно обессилел… А между тем, через несколько часов он должен пуститься в далекий путь.

— Благодарю тебя, малабарец, — проговорил я, называя его тем именем, которое заставляло биться его сердце, так как напоминало о его дорогой родине. — Да охранят тебя в пути Великий, Всемогущий, пребывающий в трех лицах (Брама, Вишну, Шива), и да найдешь ты радость и счастье в твоей хижине на благословенной родине.

Если бы я выразился менее витиевато и пышно, то бедный брамин считал бы себя обиженным.

Он мне отвечал в том же тоне и еще более высокопарно и, приняв мой денежный подарок, но даже не удостоив его взглядом и не поблагодарив меня за него, проговорил меланхолически свой последний салям, и бесшумно исчез за портьерой, прикрывавшей входную дверь.

Я сейчас же крикнул моего нубийца и приказал отворить все окна и двери, откинуть все циновки террасы, чтобы освежить свои комнаты.

Ночь бледнела. Словно серебряные, катились воды Ганга, а на горизонте уже алела полоска, предвещавшая скорый восход солнца… вдруг, я увидел какую-то черную точку на реке, взяв бинокль, я разглядел лодку, а в ней факира. Верный своей клятве, он не захотел пробыть лишней минуты в Бенаресе и, разбудив лодочника, велел перевезти себя на другой берег, чтобы направиться к своему милому Тривандераму… Он вновь увидит синие волны океана и на берегу, под высокими кокосовыми пальмами, хижину, в которой он родился, и о которой он не уставал рассказывать.

Я бросился в свой гамак, чтобы забыться на несколько часов, когда я проснулся и вспомнил виденное мною, мне показалось, что я был игрушкою галлюцинации. Но гармонифлюм лежал здесь, и я не мог добиться, кто же, наконец, принес его. На полу комнаты и террасы валялись разбросанные цветы. Венок из иммортелей лежал на диване… Слова, которые я спешно набрасывал при их появлении, не стерлись со страницы моей записной книжки…

Четыре года спустя я был в Арушибаде, чтобы осмотреть подземный храм Карли.

Прежде, чем объяснить, почему я так внезапно заговорил об этой поездке, я хочу дать несколько подробных сведений об этой пагоде троглодитов, самой любопытной во всей Индии.

В сущности самая поездка в Карли по железной дороге была не особенно интересна, да и очень недолга, но я лишь хочу рассказать один эпизод, имеющий отношение к описанным выше явлениям.

Как и все храмы Индии, этот храм, находился на махзратской территории, в провинции Арунгабад среди живописной цепи холмов, идущей с запада на восток. Некогда возвышенности эти были увенчаны целым рядом крепостей и представляли почти непреодолимую твердыню, но с течением веков крепости мало-помалу разрушились, и только две из них и до сих пор поднимают к небу свои башни и зубчатые бастионы.

Вход в подземелье, Карли расположен на высоте трехсот футов от подошвы холма, куда к нему ведет крутая обрывистая тропинка, похожая скорее на русло высохшего потока, нежели на дорогу.

Эта тропинка ведет на площадку, частью высеченную в скале, а частью сложенную из каменных плит. Она занимает около ста квадратных футов.

Слева от входа стоит громадная колонна, увенчанная плитой, на которой покоятся три льва, сильно попорченные разрушающею рукою веков. Вторая такая же колонна уже более не существует, а на ее месте стоит небольшой храм, или скорее часовня, посвященная богине Буаве, таинственному божеству, весьма почитаемому браминами.

Эта Карлийская колонна покрыта письменами, но разобрать их до сих пор никто не мог.

Некогда вход в пещерный храм был замаскирован чем-то вроде балюстрады, теперь она полуразрушена, и из-за нее видна великолепная арка портика, но все же это ничто в сравнении с великолепием внутреннего помещения.

Между внешней балюстрадой и этим помещением громадный притвор, полный высокохудожественной работы скульптурных произведений, фигур людей и животных. С каждой стороны входа стоят по три колоссальных слона. У каждого из них на спине по проводнику и по гоаудаху (помещение для пассажиров).

Длина самой большой пещеры около ста тридцати футов, ширина около пятидесяти.

Своды потолка поддерживаются двумя рядами колонн, на которые опираются тоже слоны, а у каждого из них на спине мужчина и женщина, упирающиеся руками в потолок, как бы удерживая его громадную тяжесть.

Внутренность Карли величественна и благородна, но все же более мрачного вида, нежели в Элефанти и в Эллоре, Очевидно Карли освещалось, когда в доисторические времена служило для церемоний какого-нибудь культа но теперь можно видеть лишь при свете ламп или факелов все великолепие внутренних скульптурных украшений. Обшивка стен из брусьев текового дерева сделана, по-видимому, уже в позднейшее время, и она сильно вредит общему впечатлению, но вероятно ее сделали для того, чтобы скрепить образовавшиеся от времени трещины в скале.

Вид с террасы на окрестности очаровывает взоры. Внизу расстилается роскошная страна, граничащая на горизонте с горного цепью.

Деревушка Карли находится приблизительно в двух милях от храма, и она дает оживление прелестной картине.

Местные жители снуют там и сям в роскошной зелени мангустанов и тамариндов, а небольшая, новейшей постройки в виде пирамиды, пагода у светлого озера дополняет красоту пейзажа.

Горная цепь, среди которой находится храм Карли, тянется непрерывною линиею от мыса Коморена. Она идет вдоль морского берега, отступя от него миль на двенадцать.

Эти горы мало посещаются, потому что их проходы мало кому известны, да и очень опасны из-за тигров, которые водятся в них в громадном количестве.

Я видел здесь горные породы, которые со временем обогатят Англию.

Ничто не может сравниться с роскошной растительностью этих гор. Чудные зеленые рощи покрывают их от подножия до вершины.

Ни в какой другой части Индии нельзя найти таких великолепных бамбуковых лесов.

Многие деревья достигают здесь сказочной величины. А дивные картины, которые представляются смелому путешественнику, положительно не поддаются описанию.

Ботанические, минералогические, геологические богатства и археологические сокровища, хранящиеся в древних подземельях пещерных храмов, поражают путешественника.

Среди этой чарующей природы, такой разнообразной и дикой, и расположены подземные храмы Карли.

Кроме самого большого, о котором я уже говорил, есть еще очень много и больших, и малых, очень разнообразных.

В большом находится знаменитое святилище, куда стекаются со всех сторон Индии брамины и факиры на девятидневную молитву.

Некоторые из них поселяются вблизи храма, истощают свое тело до последней возможности и живут лишь только внутренней созерцательной жизнью аскетов.

День и ночь сидят они перед пылающим огнем, поддерживаемым их поклонниками, неподвижно вперив глаза в пламя, с повязкой на губах — во избежание малейшего осквернения, — не вкушая ничего, кроме нескольких зерен риса, смоченных чистою водою, процеженною через полотно, они мало-помалу приходят в состояние полного телесного истощения, так что жизнь едва теплится в них, нравственные силы тоже быстро меркнут, и когда, наконец, они умирают после такого медленного самоубийства, то уже задолго до смерти они находятся в состоянии полного отупения. Все факиры, желающие достигнуть в загробной жизни высших ступеней превращений, должны подвергнуть свою плоть такому жестокому умерщвлению.

Между такими аскетами мне указали одного, прибывшего за несколько месяцев перед тем с мыса Коморена. Он сидел между двумя кострами и уже достиг почти полной нечувствительности.

Велико было мое удивление, когда я заметил знакомый широкий рубец на его лбу, неужели это мой факир из Тривандерама? Я приблизился к нему и на звучном языке юга, который он так любил, спросил его, помнит ли он Франки из Бенареса.

Точно молния сверкнула в полупотухший глазах, и дрогнувшие губы чуть слышно прошептали те два слова, которые были написаны светящимися буквами в наш последний сеанс:

«Дивьявапур гатва».

«Я принял флюидическое тело»… Это было все, что мне удалось добиться от Кавиндасами.

Окрестные жители, пораженные его страшной худобой и видом скелета, звали его Карли-сава, т. е. живой мертвец Карли.

Так кончают индусские медиумы, медленно доводящие себя до полного отупения и почти идиотизма.

Как говорят брамины, все эти чудеса и явления есть не что иное, как доказательства существования Питри, то есть, душ предков, которые ими пользуются для сношений с людьми.

Смеяться над этим верованием не следует, т. к. все религии, а в особенности христианство, признают существование посредников между людьми и высшими мирами. У каждой свои и имена их: Питри, дева, ангелы, святые, дивы, духи, и как индусы верят в огненные руки и явления духов, так и верующие христиане верят в огненные языки апостолов, явления святых и во все чудеса своей религии.

Единственная разница в том, что в Индии каждый волен творить чудеса, между тем, как в Европе полицейский комиссар непременно сунет свой нос и начнет разбирать в чем дело…

После отъезда факира я решил осмотреть подробнее Бенарес и начал осмотр с самого старинного памятника священного города, а именно с мечети Аурензеба, которую этот победитель возвел на развалинах индусской пагоды, чтобы унизить гордость побежденных.

Аурензеб был самым замечательным из всех властителей, царствовавших в Индии, — это была странная смесь пороков и величия, жестокости и справедливости. В памяти индусов он оставил такие глубокие следы, что и до сих пор они его зовут не иначе, как великий император. И действительно это интересная личность в истории не только Индии, но и всего мира.

Чтобы достигнуть трона, он зарезал своих двух старших братьев Дару и Худжа, и, свергнув родного отца Шах-Егана, посадил его в крепость.

Несколько анекдотов выкажут более ясно характер Аурензеба и нравы индусских дворов, нежели мои личные заключения.

Старый государь Шах-Еган скончался на восьмом году после потери своего трона, и надо сказать, что Аурензеб обращался с узником с почетом и уважением, должными бывшему монарху.

Однажды он посватался к дочери своего брата Дара для своего сына Акбара, в надежде, что этот союз соединит вновь две семьи, но Шах-Еган и его приближенные сочли это за оскорбление.

Свергнутый император ответил, что наглость узурпатора может равняться лишь его преступлениям, а молодая принцесса, вооружившись кинжалом, заявила, что предпочитает лучше тысячу раз умереть, нежели выйти за сына убийцы своего отца.

Все это, конечно, было передано Аурензебу, который не подал вида, что он недоволен и, по-видимому, покинул этот проект.

В другой раз он попросил у бывшего императора некоторые из драгоценностей, которые, по его мнению, должны были стать украшением его трона. Шах-Еган ответил, что он велит разбить их молотком, если только попробуют взять их у него силой.

— Пусть же он хранит их, — ответил новый император, — и передайте ему, что он может взять хоть все мои бриллианты.

Старый князь был тронут этой скромностью и послал почти все драгоценности, которые у него просили, и приложил к ним письмо, в котором говорил: «Возьми эти драгоценности, носи их с достоинством и постарайся заставить твою семью забыть о некоторых из ее бед».

Читая это письмо, Аурензеб прослезился, и, можно верить, что эти слезы были искренни.

Своим почтением, сдержанностью, вниманием к советам, за которыми он обращался к отцу, он заставил того, если не извинить его, то во всяком случае изменить свое мнение к лучшему.

Правда, когда Аурензеб узнал о близкой кончине своего отца, то все-таки не посмел явиться перед ним, а послал одного из своих сыновей, Шахалама, но тот уже не застал старика в живых.

Властитель Индустана выказал при этой потере самую искреннюю скорбь и ухватился за случай помириться со своей сестрой Еганарой, оставшейся верной отцу.

Аурензеб занимал трон Индустана, который под его управлением достиг наибольшего процветания. А когда он присоединил к своей империи три царства Декан, Кабул и Ассам, то его владения и подданные были многочисленнее римской империи в эпоху ее расцвета.

Государственный доход достигал миллиарда франков, суммы, которой до сих пор не могло достичь ни одно европейское государство. Причем надо принять во внимание, что по нынешней цене денег это составляет ровно четыре миллиарда.

Но преступления, которые доставили Аурензебу трон, ужасны.

Император Шах-Еган назначил Дара, своего любимца, наследником престола. Тотчас же Мурад и Аурензеб восстали против своего отца.

Победоносное войско Мурада и Аурензеба осадили Агру, которая скоро пала под их власть. Раненый при этом Мурад предоставил Аурензебу командование армией.

Тогда Аурензеб задумал проект завладеть своим отцом. Предприятие это было трудное и щекотливое. Укрепленный дворец, в котором жил Шах-Еган, мог выдержать очень долгую осаду, да и вооруженное нападение сына на отца, на монарха, очень популярного в своей стране, могло поставить бунтовщиков в далеко невыгодное положение…

Выманить отца можно было лишь хитростью, но какая хитрость могла провести старого, искушенного в азиатских кознях властителя?

А все-таки Аурензеб решил попытаться. Его посланец явился к императору и начал клясться, что господин его всегда питал к отцу сыновние чувства и был верен ему как самый преданный подданный. Шах-Еган не особенно-то поверил в эти излияния, но все-таки, чтобы выиграть время, он послал к сыновьям дочь свою Еганару с поручением разузнать истинное положение дела.

Прежде всего она отправилась к Мураду, а тот, зная ее привязанность к Дару, любимцу императора, принял ее очень грубо.

Оскорбленная принцесса поспешила усесться в свой планик, но при выходе из лагеря она вдруг встретила Аурензеба, который начал отвешивать ей самые почтительные поклоны, нежно упрекать в том, что она, как будто бы, избегает его, и, в конце концов, убедил ее зайти к нему в палатку.

Там он рассказал ей, как он терзается упреками совести за свой проступок, тем более, что его, мол, заставили следовать за братом чуть не силою, и уверял, что он готов на все, лишь бы загладить свои провинности.

Еганара обрадовалась, думая, что узнает все его секреты, стала допытываться, кто за ее отца или против, на кого из начальников можно положиться и тому подобное. Аурензеб с готовностью отвечал на все ее расспросы.

Прощаясь с сестрою, он уверил ее, что вполне предан отцу и ей, и что не пройдет двух дней, как император увидит у своих ног раскаявшегося сына.

Еганара поспешила передать отцу такие радостные известия, но старый монарх не особенно доверял им, но веря в то, что Аурензеб действительно посетит его, он решил принять все предосторожности. Но он не знал, что в деле измены сын его стоял много выше его самого.

Аурензеб послал ему двойное посольство под тем предлогом, что виновные всегда очень робки, и, чувствуя за собою свою громадную вину, он не решится войти во дворец, прежде чем не позволят его сыну Магомету явиться туда раньше с небольшою свитою.

Шах-Еган был очень уверен в своей ловкости, и, кроме того, объяснение сына было вполне логично, а потому он и разрешил явиться Магомету со свитой.

Магомет явился во дворец и был там принят очень сердечно, но его острые глаза живо заметили искусно спрятанных воинов. Тогда он пошел к самому императору и начал сетовать на недоверие к его отцу, прибавив, что если только сейчас же не уберут войска, то он должен предупредить об этом своего отца и отговорить от посещения дворца.

Старик, жаждавший скорее захватить непокорного сына, согласился на отсылку войска, забывая, что теперь дворец может оказаться во власти Магомета и его свиты.

Прискакал гонец с известием, что Аурензеб сел на коня и приближается со своим эскортом.

Император, со своей стороны, сел на трон, чтобы встретить в полном величии раскаявшегося бунтовщика, но вдруг его известили, что Аурензеб, вместо того, чтобы явиться в тронный зал, отправился сначала поклониться могиле Акбара.

Приняв этот поступок за оскорбление, Шах-Еган воскликнул:

— Что означает подобное поведение Аурензеба?

— Мой отец, — отвечал холодно Магомет, — и не собирался посетить императора.

— Но зачем же тогда явился ты?

— Чтобы принять командование над крепостью. Шах-Еган увидел, в какую пропасть он сам поверг себя, и принялся осыпать Аурензеба всевозможными ругательствами, так что Магомет ушел, чтобы не слышать их.

Обдумав свое положение, старик прислал за Магометом и стал умолять его, чтобы тот выпустил его на свободу и даже обещал ему сделать его своим наследником, т. е. будущим императором Индии.

Одну минуту колебался Магомет, но только одну минуту, и, резко повернувшись, вышел и потом уже никакие мольбы не действовали на него.

Аурензебу оставалось освободиться от своего брата Мурада, но он его не боялся, хотя выздоровевший Мурад и принял вновь командование над армией.

Явившись к Мураду, Аурензеб высказал живейшую радость по поводу его выздоровления, приветствовал его, как императора Индустана, и объявил, что теперь все его желания исполнились, так как он способствовал тому, чтобы трон Индии достался такому достойному принцу.

Что же касается его, то он думает совершить паломничество в Мекку, чтобы начать новую жизнь, посвященную исключительно религии.

Мурад, после притворного сопротивления, согласился на этот проект, так как, в сущности, он был очень рад, что таким путем избавляется от серьезного соперника.

Эта коварная комедия вполне удалась Аурензебу, и он стал якобы готовиться к путешествию.

Но вот друзья Мурада стали доносить ему, что не все благополучно, что, под предлогом большого путешествия, Аурензеб принимает средства к покорению себе Индии, а, главное, щедрыми подарками привлекает на свою сторону солдат, и что больше нельзя терять времени.

Видя себя обманутым, Мурад захотел применить к брату его же оружие, т. е. измену.

Он пригласил его на блестящий праздник, во время которого Аурензеб должен был погибнуть, но хитрый брат не поддался на эту удочку и, сославшись на внезапное нездоровье, послал отказ в последнюю минуту, не подав и виду, что он заметил что-либо подозрительное.

А несколько дней спустя, под предлогом желания отплатить брату за любезное приглашение, он, в свою очередь, пригласил его к себе на праздник, предварительно собрав лучших музыкантов и прекраснейших девушек Индии.

Сластолюбивый Мурад забылся и заснул в палатке брата, тогда как тот позвал своих приверженцев и приказал им заковать в цепи несчастного принца.

Разбуженный врасплох Мурад делал отчаянные усилия, чтобы освободиться, схватился было за свой меч, но его обезоружили, и вдруг он услышал голос брата:

— Выбора нет: или повиновение, или смерть, убейте его, если он будет сопротивляться.

Жестокими упреками осыпал Мурад брата, но, в конце концов, уступая судьбе, он сдался и содержался узником в Агре.

Освободившись таким образом от своих соперников, Аурензеб решил, что теперь настало время надеть корону Индии. Но было довольно трудно открыть сразу свои карты, тем более, что он так убедил всех в своем желании посвятить себя религии. И вот он решил, что лучше всего заставить своих друзей думать, что без него Индия пропадет, и что они должны умолять его принять заботу о стране, а вместе с ней и самую корону. Для вида он немного поломался, но потом якобы склонился на их увещания, но, чтобы сохранить приличие, он воздержался от пышности, с которой праздновали властители свое восшествие на престол.

Радостные клики народа были услышаны прежним монархом в его заточении, и по ним он понял, что происходит что-то печальное для него.

Он попросил дочь свою Еганару узнать, в чем дело, но сейчас же позвал ее обратно, боясь, не имеют ли эти крики какого-нибудь отношения к Дару, не казнят ли его, а, вдруг, увидав Еганару, бросят ей к ногам голову его любимца.

Но все-таки Еганаре как-то удалось узнать истину, и она сообщила о ней несчастному императору. При этом известии он в волнении вскочил и начал молча ходить по комнате, и, увидав свою корону, вскричал:

— Уберите этот ненужный колпак, — но, опомнившись, бедный старик прибавил:

— Оставьте ее, ведь, бросив ее, мы тем самым признали бы права Аурензеба.

И погруженный в свои печальные мысли, он продолжал свою прогулку и после долгого и тяжелого молчания он сказал дочери:

— Еганара, новый император вступил на престол немного раньше времени, к своим преступлениям ему следовало прибавить отцеубийство.

В этот момент ему доложили, что явился Магомет, который хочет говорить с ним, чтобы объяснить мотивы, которые заставили Аурензеба захватить власть.

Свергнутый император отвечал с негодованием:

— К сожалению, это не ново, что сыновья свергают своих отцов, но Аурензебу мало этого, он решается еще и оскорблять меня. Какие мотивы, кроме властолюбия, могли быть у Аурензеба, чтобы отнять у меня царство… слушать его лукавые объяснения причин этого захвата, значит признавать законность этих причин.

Аурензеб не настаивал больше. Он достиг венца своих желаний, он победил и обманул отца, теперь он был величайшим монархом в Азии, чего же ему настаивать на прощении, без которого он вполне может обойтись.

Он держал Шах-Егана в тесном заключении, но относился к нему с почтением и уважением, так что понемногу гнев старика смягчился.

Если бы не крепость, порог которой он не мог переступить, то вряд ли бы он замечал, что лишился трона. Малейшее желание его тотчас же исполнялось, и часто, по одному его знаку, летели с мест не только какие-нибудь придворные, но даже и министры.

Но все же, пока Дар и Худжа были живы и стояли каждый во главе войска, Аурензеб не мог считать себя в безопасности.

Первый, в виду своих блестящих способностей, а также и того, что он был старейшим и законным наследником, казался ему опаснее второго. От него-то и задумал избавиться Аурензеб.

Засевши в Лагоре, Дар собрал громадную армию, но хотя она была и многочисленна, но еще не обучена, и он боялся противопоставить ее регулярным войскам брата.

Он отступил за Инд, но отступление с такой армией, как его, хуже поражения. Ряды все редели, и когда он пришел в Тату, возле него была лишь небольшая горсть верных ему воинов.

Возможно, что Аурензеб преследовал бы его и дальше, но он узнал, что его второй брат Худжа пришел из Бенгалии с большим войском.

С этим противником он встретился у Аллагобада, и хотя увидел, что тот хорошо укрепился, все же решил атаковать его.

Битва началась неудачею для Аурензеба, с утра раджпуты, которых он насильно заставил следовать за собой, покинули его и даже напали на его арьергард, так что монголы очутились между двух огней. Слон, на котором сидел Аурензеб, был серьезно ранен и опустился на передние колена, Аурензеб уже перешагнул одной ногой своей боевой гаудах, чтобы сойти со слона, как вдруг его великий визирь крикнул ему:

— Аурензеб, ты покидаешь свой трон!

Дело в том, что в битвах императоры Индии на своих боевых слонах представляют собою центр, вокруг которого группируется вся армия.

Император понял правоту этих слов и, приказав поддерживать на цепях своего слона, облаченный в царские доспехи, остался на своем посту.

Его воины, ободренные примером своего вождя, делали чудеса храбрости и, после героических усилий, добились смятения в рядах противников.

К тому же, случилось так, что слон Худжи был тоже ранен, и принц сделал ту ошибку, от которой удержался Аурензеб.

Он сел на лошадь. При виде царского слона, бегущего без всадника, армия Худжи в ужасе обратилась в бегство, сам он еле успел скрыться в крепости Монтр.

Прибыв в Татту, Дар перешел обратно Инд и, преодолев пустыню, явился в провинцию Гугерат.

Там он убедил губернатора, дочь которого была замужем за Мурадом, перейти на его сторону, и вновь с большим войском проник в Ражпутум, где и занял очень сильную позицию.

Прибывший форсированным маршем Аурензеб с неудовольствием заметил, насколько выгодно положение его соперника.

Он послал оскорбительный вызов Дару, предлагая ему поединок, но тот, из осторожности, отказался.

Тогда хитроумный стратег решил придумать какую-нибудь хитрость и действительно придумал.

Он выбрал из своих начальников двух, которые раньше служили Дару, и велел им написать тому письмо, в котором они оба уверяли Дара, что Аурензеб заставил их силою последовать за ним, что они по-прежнему верны ему, Дару, что они готовы по его первому слову перейти к нему со вверенными им воинами, и что если он этого захочет, то пусть он назначит сам время, и они ночью придут к нему сами и приведут своих солдат.

Напрасно ближайшие советники Дара указывали ему ту опасность, которой он себя подвергал, напрасно напоминали о лукавстве и изменнических действиях Аурензеба, он ничего и слышать не хотел, зная, что несколько тысяч обещанных воинов дадут ему перевес в битве. В назначенный час двери были открыты, два начальника вышли, а следом за ними и императорское войско.

Слишком поздно убедился в измене Дар и едва успел бежать с горстью друзей.

Он направился к столице Гугерата, но губернатор не захотел принять его и дать ему убежище, тогда он укрылся у Джиганхана, но тот выдал его Аурензебу, который приказал его казнить.

Старый Шах-Еган и Мурад были в заключении, Дар мертв, оставался еще Худжа, Аурензеб послал против него сына Магомета и с ним великого визиря Джембу.

Еще в детстве Магомет был обручен с дочерью Худжи. Юная принцесса написала ему письмо, умоляя его перейти на сторону ее отца, быть может, на него, кроме того, подействовал пример его отца, и он думал свергнуть его и самому сесть на трон. Магомет перешел на сторону дяди, надеясь, что войска последуют за ним.

Но он не подумал о Джамбе, правой руке Аурензеба, забыл, что тот предан его отцу до последней капли крови. Этот визирь, опытный воин, любимый своими солдатами, сумел удержать их в повиновении и долгу.

Джемба дал сражение Худже и Магомету и разбил их. Взятый в плен Магомет был заключен в крепость Гвадиор, где и окончил свои дни.

Отец отказал ему в прощении, несмотря на его прошлые заслуги.

Худже хотя и удалось бежать, но его преследователи схватили и убили со всей его семьей.

Теперь Аурензеб был единственным властителем Индустана.

С этой поры он действительно заслуживает имени Великого.

Среди блеска и пышности восточного двора он вел скромную и простую жизнь.

Ни себе, ни близким окружающим его он не позволял ни малейшего послабления.

С самой зари он уже сидел в приемной зале и был доступен решительно для всех, даже самых скромных из его подданных. И всех он судил сам с удивительною справедливостью, утешая несчастных и помогая бедным.

Историки мусульманские и даже английские утверждают, что вторая половина царствования Аурензеба была для всей Индии золотым веком.

Бывший адъютант раджи Аудского пишет о нем:

«Его преступления слишком ужасны, чтобы их можно было забыть, и все-таки за свою долгую жизнь он выказал свои большие и многочисленные добродетели».

При своих судах он был беспристрастен и справедлив, рука его, подающая милостыню, была неистощима, и он выказывал большие заботы о благосостоянии своих подданных. Окруженный всевозможными соблазнами, которые могут испортить человека, исповедуя религию, которая дает полную свободу страстям, он, в своей частной жизни, жил почти аскетом.

Был ли он искренним? Пожалуй, потому что вряд ли бы он преследовал индусов, если бы не был глубоко верующим в свою религию.

Но все же кровь убитых им братьев всегда стояла у него перед глазами, и, сидя на величайшем троне мира, достигнув всех почестей, о которых только можно мечтать, он все же был несчастен, что можно видеть из его писем к сыну, которые он писал, почувствовав приближение смерти.

«Пришла старость, слабость меня одолевает, сила покидает все мои члены, слабым я вступил в этот мир и слабым его покидаю… Я ничего не знаю о самом себе, ни о том, что я такое, ни о том конце, который меня ожидает! Время, которое я провел у власти, оставляет во мне лишь упреки к самому себе. Я не был истинным покровителем и защитником моего народа, много драгоценного времени ушло на пустое чванство. Внутри меня был хранитель моего счастья, но в своем ослеплении я не заметил его яркого света.

Я ничего не принес в мир, и кроме человеческих немощей, ничего не унесу.

Я знаю, что мне не суждено спасение, и с ужасом жду мучений, которые меня ожидают.

Хотя я твердо верю в милосердие и доброту Бога, все же, оглянувшись на свои деяния, боюсь, и страх этот преследует меня, Голова моя клонится под тяжестью лет, и ноги отказываются служить.

Дыхание мое ослабевает, а с ним и надежда. Я совершил многочисленные преступления, и не знаю какое наказание меня ожидает. Власть над народами — великий дар Божий.

Я поручаю тебя, и твою мать, твоего сына, моего внука милости Божией, а сам ухожу… Агония смерти быстро приближается… Одипаре, твоя мать, ухаживает за мною во время болезни и хочет умереть со мною, но высшей мудростью всему назначено свое время, а она с нашими желаниями не считается.

Я ухожу, но все, что я сделал худого или хорошего, это сделал для тебя.

Никто не присутствовал при расставании своей души с телом, но я чувствую, как моя покидает меня».

В таких выражениях великий император прощался с сыном, передавая ему трон.

Подробный осмотр мечети Аурензеба навеял на меня воспоминания о главных чертах этого великого государя, о его преступлениях и о его заслугах… Но, впрочем, и у других монархов Азии были в большом ходу и яд, и кинжал, и измена.

До возведения мечети Аурензеба брамины уверяли, что Шива, охраняющий священный город, не допустит, чтобы его оскорбили появлением чужих богов и крови животных. Но сколько они ни протестовали, а мало-помалу старинные мечети выросли рядом с храмами Шивы, и кровь животных льется каждый день.

Мусульмане совсем не заботились о том, оскорбляют они религиозное чувство побежденных или нет, и резали животных, которых они употребляют в пищу, без всяких церемоний, прямо на улице.

Чуть не на каждом углу они устроили открытые мясные лавки, в которых на длинных жердях висели тощие куски мяса, покрытые тысячами мух.

Некогда убийство животного не рукою жреца и не для жертвоприношения вызвало бы целое возмущение в благочестивом городе, но теперь брамины привыкли уже видеть, как падают священные коровы жертвами аппетита их бывших победителей, базары изобилуют телятиной и говядиной, и англичане и европейцы не стесняются открыто употреблять мясную пищу.

Вид с реки на Бенарес очень величественный, но, чтобы о нем иметь настоящее представление, надо углубиться внутрь, пройти его узкие и извилистые улицы, его многочисленные лабиринты и с какой-нибудь возвышенной точки присмотреться к своеобразному виду каждого квартала. Лучшее, это не полениться влезать на минареты мечетей, но лестницы эти узки и круты, а главное без решеток, так что довольно опасны для того, кто страдает головокружением.

Но достигнувший купола минарета бывает награжден дивным видом Бенареса. У ног его расстилаются великолепные сады, красивые площади и дивные дворцы, а вдали видны плодородные равнины, кудрявые леса и величавая река.

Тысячи небольших, но удивительно красивых, особняков, в которых живут зажиточные индусы и европейцы, окружены прелестными цветниками, и почти в каждом центральное место занимает фонтан. Легкий ветерок разносит его серебристую влажную пыль на роскошные цветы и освежает их даже в знойный полдень. И все эти сады и цветники кишат пернатым населением. Тут и горлинки, и зеленые голуби пагод, воробьи с черными головками и желтыми грудками, разнообразные попугаи всех цветов и оттенков, начиная с больших ара, белых, красных, лиловых или синих и до маленьких, зеленых попугайчиков, и все это щебечет, поет, перекликается, перепархивая с ветки на ветку.

Индусских храмов в Бенаресе слишком много, и, увы, все они почти полуразрушены.

Построить храм, посадить дерево или вырыть колодезь — лучшие из поступков каждого человека, потому что, как говорят священные книги индусов, они полезны не только тому, кто это сделал, но еще многим следующим поколениям.

При владычестве браминов каждый индус должен был сделать, что мог, из этих трех вещей, это было как бы повинностью, законом для тех, кто хотел получить высокое покровительство Вишну или Шивы.

Но если постройка храма была чуть не законом, то поддержание его благолепия и ремонт были не обязательны.

Да и вообще в характере индусов нелюбовь к починкам и поправкам.

Бывает, что на великолепной лестнице не хватает двух, трех ступеней, и расстояние между нижней и верхней ступенями чуть не шире метра, так что ходить по такой лестнице становится невозможным, и никому и в голову не приходит исправить ее. Если кто-либо начинает строить что-нибудь и, не докончив постройки, умирает, то наследники и не подумают довершить его дело. На берегу Ганга есть пагода, башни которой в виде митры, чисто индусского стиля, наклоняются к воде, вроде башни в Пизе, история этой пагоды та же, что и всех остальных и не только в одном Бенаресе, но и во всей Индии. Дивную постройку оставили разрушаться, и все части здания, соединявшие между собою остроконечные купола, обветшали и свалились в воду.

С раннего утра жрецы уже на молитве в разных частях пагоды, некоторые из них поучают богомольцев, читая им отрывки из Вед, другие принимают приносимые жертвы, в виде воды из священной реки для окропления статуй богов или цветов, а иногда и более ценные приношения.

Громадные корзины, наполненные цветами, окропленными священной водой, продаются у входа в пагоды, а пола пагод не видно под слоем белых, красных и желтых цветов.

Во всех дворах главных пагод находятся большие быки, посвященные божественной троице: Браме, Вишну и Шиве. Эти быки разгуливают без всякого присмотра по базарам и питаются овощами с лотков продавцов.

Законом воспрещается дразнить их или мучить. За быками ухаживают, прекрасно кормят и поят, и они отличаются очень кротким характером. За мое пребывание в Бенгалии я ни разу не слышал ни о каком несчастье из-за злого быка.

А вместе с тем количество их громадно, и они переполняют деревни и окраины городов.

Иногда они отдыхают среди рисовых полей или в огородах и, разъевшиеся и ленивые, только мешают всем, но прогнать их нельзя, и индус должен терпеливо ожидать, пока священному животному будет угодно подняться и уйти добровольно. Но парии и мусульмане коротки на расправу с ними, они просто гонят их палками. А зачастую, в безлунную ночь, когда их никто не может увидать, они преспокойно уведут животное и в укромном уголке перережут ему горло, и употребят в пищу, но горе им, если их накроют на месте преступления. Мусульманину грозит ненависть и масса неприятностей, а с парией церемониться не станут, его просто убьют.

И хотя во всей Индии быки почитаются, но все же на севере особым почетом пользуются лишь те, которые принадлежат известным храмам. Бенгалец не позволит себе убить быка, но зато он не постесняется держать его впроголодь или взвалить на него всю тяжесть работы. Но за быка, посвященного божеству, северный индус, как и южный, пожертвует собственной жизнью.

Я знал в Бенгалии одного надсмотрщика за общественными работами, которому как-то не хватило быков для подвод, тогда он велел взять двух священных быков, блуждавших поблизости, и приказал надеть им ярмо, сейчас же все индусы, работавшие у него, ушли с работ, он упорствовал и послал за париями и за мусульманами, но и те, и другие отказались явиться. Хотя он чувствовал себя неправым, но ему не хотелось показывать этого, и он взял одного из европейских рабочих, чтобы тот поехал с подводой куда следовало. В конце концов, он получил массу анонимных писем, в которых, ему грозили смертью, так что пришлось вступиться властям и уладить это дело.

Истинная свобода заключается в уважении верований и предрассудков народов, которые не могут понять ни наших идей, ни наших нравов… а в особенности, если в наших верованиях и предрассудках есть немало странного.

Все животные вообще пользуются в Индии покровительством, потому что уважение к жизни во всех ее видах доходит почти до культа. Но из них есть небольшое число животных, которых почитают, как священных, и зовут их браминскими или брама, кроме быков, живущих при храмах, есть утки брама, голуби брама, ящерицы и змеи брама и целая серия животных, посвященных богам.

Но нельзя не упомянуть, говоря о храмах Бенареса, о толпе нищих и факиров, кишащих у наиболее почитаемых пагод. Это какое-то отвратительное сборище. Калеки, уроды, одни вследствие несчастного случая, другие добровольно из-за религиозного подвига, что окружает их ореолом святости, многим покрывающая их корка грязи заменяет одежду, другим длинные волосы и бороды, растущие в полном беспорядке, некоторые мажут себе мелом лицо и тело. Но не надо смешивать этих посвященных с многочисленными орденами нищенствующих жрецов, которые встречаются повсюду в Индии, жирные, упитанные, лоснящиеся от здоровья, они хорошо одеты, хорошо спят и хорошо едят, и нищенствуют лишь для того, чтобы иметь возможность добывать от верных средства для ведения ленивой, животной жизни.

При всех этих храмах есть молодые и прелестные баядерки.

В пагодах есть специально для них приспособленные помещения. Назначение баядерок петь и плясать перед статуями богов. Кроме того, они являются жрицами любви и надо сказать, что этот культ у них доведен до совершенства. Любви баядерки не купить ни за золото, ни за серебро. Она вольна в своем сердце и дарит его лишь тому, кто сумеет ей понравиться.

Любовь к европейцу считается страшным грехом и за нее грозит суровое наказание вплоть до изгнания из ордена баядерок и из пагоды.

Но любовь в Индии занимает первенствующее место, и там на многое закрывают глаза. Если же юная баядерка примет кое-какие меры, чтобы не слишком бросалась в глаза ее любовь к чужеземцу, то ей простят, так как индусская поговорка гласит, как и европейская: «не пойман не вор». Европейцы всегда удивляются, что легкие и изящные работы, которые в Европе исполняются женщинами, здесь исключительно в руках мужчин и именно мусульман. На улицах Бенареса часто можно видеть прекурьезные картинки.

На каждом шагу встречаются открытые лавчонки, в которых мужчины сидят и вышивают какие-нибудь кисейные воротнички или манжеты, подрубают фуляры, шьют сорочки. Одно из самых прибыльных занятий — это починка кашемирских шалей, и они с таким искусством заменяют потертые места новыми, что часто такие реставрированные шали продаются за новые, и самый опытный глаз не может заметить этого. Разве только шаль скоро разлезется, тогда и откроется обман. Когда-то Бенарес славился своими фабриками, но англичане сумели затмить их Манчестером и Ливерпулем. Еще сохранилась выделка некоторых шелковых материй, восхитительного газа и кинокок, шелк, затканный золотом и серебром, вроде парчи, эта ткань продается чуть не на вес золота.

Тюрбаны в Бенаресе на редкость пышны, некоторые из них делаются вроде шаров, вышитых золотом или серебром, другие из бархата удивительно тонкой работы. Вообще, в смысле сбыта местных продуктов Бенарес является богатейшим складом Леванта.

Со всех концов Азии сюда стекаются алмазы, жемчуга и другие драгоценные камни, а также и громадное количество шалей, духов, красящих растений и пряностей.

Только, пожалуй, в этом городе можно еще достать некоторые из тканей Дакки, целая штука которых проходит сквозь обручальное кольцо.

Ткань так тонка и так прозрачна, что ее можно видеть, лишь, когда она сложена в несколько раз, знатные женщины любят украшать себя ею в своих гинекеях. На поэтическом языке Бенгалии эта чудесная материя зовется ночной росой.

Рассказывают, что один из прежних раджей Бенареса, взойдя внезапно в свой гарем, спросил, что одевают его жены, отправляясь в свои купальни. Ему отвечали, что одеждой им служит ночная роса. И на самом деле на каждой из них было накутано по несколько соток кисеи из Дакки.

Цена этой материи такова, — штука в сто соток стоит пол-дака рупий, т. е. сто двадцать пять тысяч франков, — и я не думаю, чтобы в Европу попал хоть один кусок такой драгоценной ткани.

В Бенаресе был последний Дурна против одного из приказаний генерал-губернатора Калькутты. Фанатизм одного города оказался сильнее, нежели целое войско, и эдикт был отменен.

Дурна — один из старейших обычаев Индии, и прежде к нему относились с большим почтением. Вот из чего он состоит: когда какой-нибудь кредитор не может ничего получить с богатого и влиятельного должника, или если какой-нибудь бедняк, кто бы он ни был, видит, что ему не выпутаться из когтей своего кредитора, то ему остается Дурна.

Чтобы его выполнить, он посыпает себе пеплом голову, надевает траурные одежды и отправляется на главную площадь, восклицая: я объявляю Дурну против такого-то.

С этого момента он не должен ни есть, ни пить, пока он не добьется справедливости.

Если его противник допускает его умереть в таком состоянии, то толпа устраивает жертве торжественные похороны и принимает на себя месть за него.

Враг умершего объявляется народом вне закона, ему отказывают в рисе, в воде, в огне, никто не хочет с ним сноситься, он отвергнут обществом, и убить его считается добрым делом.

Власть этого обычая такова, что каждый, против которого объявлен Дурна, должен уступить, так как смерть того, кого он преследовал, является сигналом неминуемой смерти его самого, и, хотя бы он уехал или окружил себя самыми верными, самыми бдительными слугами, все равно, рано или поздно, его найдут дома в его кровати или где-нибудь на краю дороги, с кинжалом в сердце.

Несколько лет тому назад, генерал-губернатор Калькутты в интересах чистоты издал приказ, который обязывал мусульман убивать коров и быков, мясом которых они питаются, на берегу Ганга, с тем, чтобы внутренности и кровь убитых животных уносились тотчас же водами реки.

Весь Бенарес страшно возмутился, — неужели позволят неверным так осквернить священную реку… если только это допустят, то Бенарес навеки осквернен и уже перестанет быть священным городом…

Обратились к генерал-губернатору со смиреной просьбой отменить приказ.

Его британское Вице-Величество даже не удостоил ответа.

Сейчас же образовываются группы, выбирают депутатов и шлют в Калькутту… Но депутация возвращается, не добившись ничего.

Тогда все население грозит губернатору объявить против него Дурну.

В одно прекрасное утро все население Бенареса (свыше пятисот тысяч душ) вышло на улицы в траурных одеждах и все расселись на земле против своих жилищ, восклицая:

— Я объявляю Дурну против губернатора Калькутты и мусульман, убийц животных.

В эту минуту остановились все дела, все лавки закрылись, путешественники и, в особенности мусульмане, спешно бегут из города… и в течение двадцати четырех часов никто, ни один мужчина, ни женщина, ни ребенок не позволили себе отступить, никто не ел, не пил и не спал.

Весь Бенарес обрек себя на смерть, желая добиться справедливости.

Испуганный этой манифестацией губернатор взял на себя отмену этого приказа и донес об этом своему начальнику. Гордый вице-король уволил своего подчиненного, положившего конец такой ужасной забастовке, но все же не было и речи о возобновлении невыполнимого приказа.

В Бенгалии существует еще один обычай, который хотя и похож немного на предыдущий, но выражается еще резче.

Касте скороходов, носильщиков паланкинов, комиссионеров в Индии обыкновенно поручают переносить из одной провинции в другую золото, серебро и драгоценные веши.

Часто встречаются эти бохи за сто лье от обитаемых местностей. Со своею драгоценною ношею идут они джунглями, лесами, болотами. Казалось бы, что их одиночество могло бы соблазнить воров… И все-таки грабеж бохи встречается очень редко, едва раз или два в столетие.

Бохи, по большей части, очень тщедушен, но для самозащиты у него есть ужасное оружие-трага.

Если его ограбили, то он считается обесчещенным и не может уже вернуться ни в свою касту, ни в свою семью, так как они дают следующую клятву: «я доставлю этот предмет по назначению, или я умру».

Несчастный, у которого отняли его ношу, закалывается на глазах грабителей длинным кинжалом, называемым трага.

Но эта смерть поднимет моментально на ноги всю касту, к которой принадлежала жертва, и, бросив все свои дела, с тратами в руках все члены касты пускаются преследовать воров и убивают их всех до последнего, их родственников и их друзей, начинается поголовная резня.

Преступление никогда не остается безнаказанным, потому что провинция, в которой пал бохи, буквально наводняется ожесточенными преследователями, которые не успокоятся, пока не найдут и не уничтожат виновных, так как тут примешано еще и религиозное поверье, что до тех пор, пока не будет отомщен умерший, ни один из его касты не достигнет небесного блаженства.

Подобные самосуды влекли иногда, за собою ужасные последствия. По одному только подозрению в соучастии или сокрытии виновных вырезались целые деревни, причем не было пощады даже грудным младенцам.

Так что бохи Индии можно доверить самую драгоценную кладь, и он доставит ее в целости по назначению.

Милях в четырех от Бенареса находится очень интересный памятник Сарната.

Однажды утром я отправился туда с моим верным Амуду, которого я брал с собою даже в самые незначительные путешествия, так как в Индии европеец не может сам заботиться о своей пище.

Всякий путешественник с любопытством взглянет на сарнатский монумент. Он состоит из башни, около ста пятидесяти футов в окружности, и ее развалины поднимаются в вышину на сто футов. Она очень массивна, нижняя часть ее облицована громадными глыбами камня, очень искусно скрепленными между собою. Камни эти отполированы и украшены поверху широкой гирляндой цветов, прекрасной скульптурной работы.

Буддийские храмы, а все заставляет думать, что и сарнатский монумент один из них, были скорее могилами для увековечивания памяти выдающихся людей, нежели просто храмами, посвященными божеству.

Известно, что, в сущности, буддисты придают их божеству очень небольшое влияние на общее течение вещей. Чисто божественное, высшее не вмешивается в обыденные житейские дела.

Буддисты, божество которых не особенно интересуется добрыми или злыми делами своих последователей, веруют, что доброе дело находит себе награду, а злое — наказание еще здесь, на земле.

Своим святым и пророкам они возводят эти башни, которые противостоят разрушению веков. В них погребали они этих святых или же хранили части их: зуб, руку или ногу или несколько волосков Будды.

Развалины громадного здания видны вокруг башни метров на сто, а недалеко находится пагода, посвященная Шиве. Эта пагода считается самою священною из всех пагод в окрестности.

Кирпичи, которые находили в мусоре вокруг башни, не оставили сомнения в том, что она принадлежала буддистам, потому что на каждом из них видно оттиснутое изображение Будды в его обычной сидящей позе, с руками, положенными на колена…

Почти по всей Азии встречаются подобные развалины которые свидетельствуют, как был распространен буддизм в далекие века.

И, действительно, примитивная религия Будды, до пускающая лишь одно божество, отвергающая принцип каст и неравноправия и воздающая каждому по его заслугам, конечно, должна была привлечь к себе всех пасынков старого индусского строя — париев и рабов.

В браманический мир Будда вторгся, уничтожая рабство и проповедуя личную независимость, ему принадлежит символ:

«Каждому по его заслугам».

Теперь во всей Индии не найти ни одного буддист. На возвратном пути в Бенарес мы встретились с небольшим гвардейским кавалерийским отрядом. Видя всадников гарцующих на горячих конях, можно подумать, что в Индии еще осталось что-то от ее былого блеска. Но увы! Здесь то же, что и в остатках архитектуры, где снаружи все прекрасно сохранилось, а внутри мерзость запустения. Целый полк сипаев не устоит перед ротой европейских солдат. Англичане хотели заставить нас принять всерьез их туземную армию, но это ни что иное, как размалеванная декорация, и вряд ли эти солдаты смогут оказать сопротивление русским, если те явятся через равнины Афганистана, чтобы покорить себе Индию.

Англия выставит вперед свои европейские войска, и судьба Индустана будет решена в две-три битвы. Если англичане потерпят поражение, то им останется сейчас же покинуть страну, так как они не могут надеяться на туземные войска, которые, увидев неудачу своих властителей, тотчас же перейдут на сторону завоевателей и безжалостно перережут горло тем, кому повиновались еще вчера.

Исключая, что вообще восточный характер изменчив, и что Индия находится под игом уже много веков, еще приходится считаться с тем, что Англию и англичан так сильно ненавидят в Индии от мыса Коморена до подножия Гималаев и до берегов Инда, что если случится какой-нибудь европейской державе одержать над англичанами верх, то в Индии не протянется ни одна рука, чтобы поддержать их.

Да!.. Если бы я имел счастье направлять русскую политику, то в Константинополь я явился бы через Индию.

Вернувшись в Бенарес, я приказал Амуду готовиться к отъезду, так как меня охватывало нетерпение раскинуть мою палатку в диких областях, где берет свой исток Гадавери у развалин Эллоры, таинственное происхождение которых скрыто от нас в тумане веков.