Ингольф с неописуемым волнением услыхал, как удалились солдаты, пораженные исчезновением узника. Совершилось невероятное чудо: он был спасен в тот самый момент, когда жизнь его висела на волоске.

Из оцепенения вывел Ингольфа голос того самого человека, который его спас.

— Идите за мной, — произнес этот голос так тихо, что Ингольф едва расслышал. — Вам больше нечего бояться.

Капитан, однако, вздрогнул, почувствовав прикосновение костлявой, тощей точно у скелета руки. Незнакомец взял его за руку и повел по узкой лестнице, устроенной в толще стены и ведшей в нижний этаж, где находились комнаты пропавшего Магнуса Бьёрна.

Перед тем как начать спускаться, таинственный незнакомец вдруг, словно уступая обуявшему его чувству любопытства, приподнял небольшой фонарик и осветил им лицо Ингольфа. Внимательно рассмотрев его, старик как будто взволновался, и молодой капитан услыхал, как он бормочет, тяжело шагая вниз по лестнице:

— Да, это так, Грундвиг правду сказал. Вылитая герцогиня Матильда в молодости… И как это Харальд не узнал его?

Помолчав немного, он продолжал, размахивая ключом:

— Харальд! И я тоже хорош: чего захотел от него!.. Харальд занят только Олафом и Эдмундом… Его накажет Бог за то, что он покинул своего брата. За себя я его прощаю… мне уж так немного осталось жить!

Успокоившийся Ингольф со своей стороны тоже разглядывал тем временем старика, который был, по-видимому, уже в самых преклонных летах и, казалось, давным-давно изжил свой век. На его ссохшемся, тощем теле, словно на вешалке, болтался черный полукафтан с широкими рукавами, спускавшийся ниже колен. Это одеяние показалось сначала Ингольфу чем-то вроде савана. Кожа на лице как будто, совершенно присохла к костям и на лбу и скулах цветом своим напоминала старую слоновую кость; губы и щеки были словно пергаментные; потухшие глаза глубоко сидели в орбитах, придавая старику сходство с мертвецом. Трудно было придумать фигуру, наиболее подходящую к ходячему понятию о призраке, о привидении. Самый голос старика был глухой, словно замогильный, и какой-то окостенелый. По-видимому, в этом человеке едва душа держалась, а между тем он сохранял полнейшую ясность ума.

Входя в комнату, в которую вела упомянутая нами потайная лестница, столетний старик сказал Ингольфу:

— Здесь вы в совершенной безопасности, и вас никто не потревожит.

И он задвинул панель, которая маскировала проход.

Ингольф остановился, изумленный роскошной обстановкой комнаты. По стенам тянулись восточные диваны, крытые дамасским штофом; стены и потолок были обиты тисненой кожей; чудесный паркет — покрыт толстым ковром, с потолка на серебряной цепи спускалась огромная лампа из розового богемского хрусталя. По одной стене шли громадные книжные шкафы красного дерева, наполненные томами совершенно одинакового формата и в одинаковых переплетах. На корешке каждого значился год его издания. Ингольф заметил, что тут были все годы от 1130 до 1776.

Оглядев комнату, Ингольф поклонился старику, который для него оставался загадкой.

— Кто бы вы ни были, — проникновенно проговорил он, — но вы спасли меня, хотя меня и не знаете. Благодарю вас от всей души. Если мне представится случай доказать вам свою признательность, то я…

— Я вас не знаю? — перебил старик своим замогильным голосом, от которого невольно пронимала дрожь. — Я вас не знаю?! Как вы можете судить, знаю я вас или нет?

— Так неужели же вы знаете меня? — изумился Ингольф.

— Как же мне его не знать! — пробормотал старик, не давая прямого ответа. — Мне ли его не знать, когда он при мне родился!

Ингольф подумал, что его собеседник давным-давно впал в детство.

— Твое теперешнее имя я забыл, хотя Грундвиг и сказал мне его, — продолжал старик. — Вообще на все настоящее память у меня крайне туга. Оно и не мудрено: ведь я все равно что законченная книга, в которой нельзя уже больше прибавить ни одной страницы. Но я знаю, что при рождении ты получил имя и титул Фредерика Бьёрна, принца Розольфского, так как старшие сыновья герцога — принцы.

Ингольф невольно улыбнулся. Ему стало жаль старика.

— Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, — спросил он, — и вы спасли герцога от такого страшного преступления?

Старик понял намек.

— Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где же тебе знать?

Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.

— Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства… А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастье, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.

С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу с вопросом:

— Тебе это знакомо?

С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал;

— Мать! Это, должно быть, моя мать!..

Он все на свете забыл и, схватив портрет, целовал его, обливаясь слезами.

А между тем он не знал своей матери. Ему говорили, что она умерла во время родов, когда он появился на свет.

Ингольф пришел в себя.

— Роковое сходство! — произнес он. — Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.

Он вспомнил, что отец его говорил ему:

— Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.

Но в кабинете его висел портрет женщины, которую прислуга называла барыней.

Между тем старик из того же ящика достал золотую печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:

— А это знакомо тебе?

Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть — и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф вдруг расхохотался, как сумасшедший.

Вдруг замогильный голос будто приказал:

— Покажи мне свою грудь, Фредерик Бьёрн!

Капитан сделал над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства.

«Как! Этот старик знает! — подумал он. — Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!»

Он быстро обнажил свою грудь. На ней, в середине синеватого кружка, глубоко выдавленного на теле, выделялся такого же цвета летящий орел, державший в когтях сердце, а внизу виднелась полоска с изображенным на ней девизом Бьёрнов: Sursum Corda — горе имеет сердца.

Это было точное воспроизведение рисунка и слов, вырезанных на золотой печати. Когда печать накладывали на Ингольфа, или, правильнее говоря, на Фредерика Бьёрна, то на этот раз не ограничились тем клеймом, которое выжигалось на нем раскаленной печатью, но какой-то артист прорисовал тонкой иглой все детали изображения и натер рисунок порохом, вследствие чего и получился тот синеватый оттенок, который ярко бросался в глаза даже по прошествии стольких лет.

Теперь уже не оставалось никакого сомнения. Ингольф был сын герцога Норландского, старший брат Олафа и Эдмунда, своих спасителей.

Старик поднял голову.

Он, казалось, помолодел лет на двадцать.

— Мы с Грундвигом никогда не отчаивались тебя отыскать, — сказал он молодому человеку. — Мы не верили басне о том, что ты будто бы утонул в фиорде, хотя эту басню изобрел приставленный к тебе сторож.

— Как? Разве тут думали…

— Да, я тебе сейчас это расскажу. Мы были оба еще молоды и полны сил. В следующую после твоей пропажи ночь мы пошли к тому месту фиорда, где ты будто бы утонул, по словам негодяя, который тебя бросил или, быть может, даже продал. Отлив еще не мог унести тогда твоего тела. Целых шесть часов искали мы по всем направлениям и ничего не нашли. Поэтому мы оставались в уверенности, что ты жив и что рано или поздно мы найдем тебя по знаку на твоей груди.

И, указывая пальцем на этот знак, старик прибавил:

— Знаешь ли ты, Фредерик, кто наложил на тебя этот знак?.. Его наложил старый Розевель, то есть я.

— Вы! — вскричал молодой человек. — И вам же я обязан тем, что нашел своих родных! И вы же мне спасли жизнь!

В порыве искреннего чувства Ингольф прижал старика к своей груди и долго держал его в объятиях, горячо поцеловав его при этом в холодный от старости и горя лоб.

— Творец мой! — воскликнул старик. — Теперь я могу спокойно умереть.

Память Ингольфа осветилась тысячами воспоминаний. Он вспомнил, что когда был еще ребенком, то отец его прогнал одного слугу, который при мальчике сказал, что арматор Ингольфа вовсе ему не отец; что при поступлении его в морской кадетский корпус вместо метрического свидетельства о рождении и крещении был представлен какой-то нотариальный документ… Далее ему вспомнилась одна фраза, случайно услышанная им, когда он играл у дверей кабинета своего отца, который в это время сидел с нотариусом: «Вы совершенно правильно поняли мои намерения, господин Свитен, — говорил отец Ингольфа, — составьте же поскорее бумагу, потому что если я умру без завещания, то ребенок не получит наследства». И, кроме того, Ингольфу припомнилось множество мельчайших подробностей, которые, группируясь вокруг главного факта, придавали ему неоспоримую достоверность.

Теперь для него объяснилось, почему все в Розольфсе казалось ему знакомым, уже виденным когда-то прежде. Детская память, как это весьма часто случается, гораздо лучше сохранила впечатления глаз, чем впечатления ума.

Несколько минут было достаточно Ингольфу для того, чтобы разобраться в своих воспоминаниях. Ему теперь хотелось узнать, каким образом он был похищен из лона семьи, и старик рассказал ему все с мельчайшими подробностями, обнаружившими необычайную ясность его ума.

Невозможно описать, с каким изумлением капитан выслушал рассказ о подлом поступке Надода, о том влиянии, которое имел этот бандит на всю жизнь Ингольфа. Он просто не верил ушам и несколько раз заставил Розевеля повторить себе этот удивительный рассказ.

— Странно! Странно! — твердил молодой человек. — Ну, как не сказать, что все это — судьба? На родину меня привез тот самый человек, который оторвал меня от родных, — и сделал это бессознательно… Негодяю едва не удалось натолкнуть меня на отцеубийство, потому что разве можно было бы знать заранее, как далеко завело бы меня исполнение министерского предписания? Разумеется, отца и братьев я хотел только арестовать, но мог ли бы я во всякую минуту остановить пыл своих матросов, в особенности если бы этот подлец Надод стал их подстрекать?

При одной этой мысли капитан похолодел от ужаса.

— Нет, решительно этот человек — злой дух нашего семейства, — сказал он. — Я должен его наказать за все… Впрочем, что я говорю! Он, вероятно, убежал вместе с моими матросами.

— Нет, — возразил старик, — он еще вчера вечером скрылся вместе с другим человеком с вашего корабля, только я забыл, как этого второго зовут. Это говорили англичане, я слышал. Отсюда слышно решительно все, что говорится во внутреннем дворе… Много лет уже у меня не было другого развлечения, так как я не имею права выходить из этих комнат. Видишь эти решетки в окнах? Из-за них я не могу показаться наружу. Я не имею сношений ни с кем, кроме Грундвига, который носит мне пищу и каждый день заходит ко мне побеседовать о старине… Кроме него и твоего отца, никто в замке не знает, что я живу в этой башне, которая считается необитаемой. Все здешние даже убеждены, что тут ходит привидение… Это привидение — я, — пояснил старик с бледной улыбкой. — Так пожелал Харальд. Он, видишь ли, боится за Олафа и Эдмунда… За себя я ему охотно прощаю, но тот… как тот должен был его проклинать, умирая среди полярных льдов, всеми покинутый!.. Если только он действительно умер…

Капитан слушал старика, не перебивая. Он был изумлен до крайности. Все, что тот говорил, казалось молодому человеку неправдоподобным, фантастическим, так что он снова начал сомневаться в умственных способностях своего собеседника.

— Что же тут такое делается? — пролепетал он. — Расскажите мне, и если вам нужен защитник, заступник.

— Это очень печальная история, — не без колебаний начал говорить Розевель, — но тебе все-таки следует ее знать, потому что я еще не потерял надежды найти его…

— Как? У вас тут еще кто-то пропал?

— Твой дядя Магнус… Слушай же. Время еще есть, так как отсюда ты можешь выйти лишь в сопровождении Грундвига, когда тот приготовит твоего отца и братьев к этой удивительной новости.

— Но ведь меня станут искать по всему замку и, вероятно, придут сюда…

— Не бойся ничего. Кроме меня и Грундвига, никто не знает о существовании этой потайной лестницы, которую Магнус велел проделать в стене. Даже если бы Харальд и догадался, что ты спрятался здесь, ни за что в мире не позволит он, чтобы кто-нибудь сюда входил. Впрочем, при малейшем подозрительном шуме я спрячу тебя так, что никто не найдет. Поэтому ты можешь слушать меня со всем вниманием: нам никто не помешает.

— Хорошо, Розевель. Я слушаю.

— Узнай, во-первых, что я на самом деле гораздо моложе, чем кажусь. Я на два года моложе твоего отца, герцога Харальда.

Капитан невольно сделал жест изумления.

— Вижу, что это тебя удивляет, но это правда. Источник жизни во мне иссяк. Я столько перенес страданий, что нет ничего мудреного, если тело мое надломилось… Масло в лампе выгорело почти до последней капли, и в один прекрасный день я погасну незаметно для самого себя. Но довольно обо мне. Буду говорить о деле. Тебе известно, что Бьёрны владели огромным рыболовным флотом и занимались рыбной и китовой ловлей более семи веков. Корабли их заходили далеко на Север, а потом менялись своими продуктами с венецианскими патрициями, получая от них золото, шелк, зеркала, бархат, парчу, пряности и всевозможные товары Востока и распространяя все это на Севере. Между городом дожей и князьями-купцами Норландскими, как их официально называла Венецианская республика, ежегодно подводился выгодный для обеих сторон торговый баланс, колебавшийся от полутораста до двухсот миллионов, и старший сын герцога Норландского всегда записывался в Золотую книгу венецианского патрициата, вследствие чего он становился гражданином этой великой республики, адриатической царицы… Видишь ты эти книги в шкафах? Это все корабельные журналы капитанов, служивших Бьёрнам от 1130 до 1776 года… Впрочем, довольно пока об этом; впоследствии ты и сам познакомишься короче с историей своего рода. Твоему отцу было уже двадцать лет, когда родился его младший брат Магнус Бьёрн. Мне было тогда восемнадцать, и, по старинному обычаю рода Бьёрнов, меня приставили к мальчику для услуг с тем, чтобы впоследствии я сделался его доверенным человеком, его управляющим. Юный Магнус с ранних лет стал проявлять любовь к путешествиям и приключениям; ему было всего четырнадцать лет, когда мы с ним совершили первое кругосветное путешествие на превосходном трехмачтовом бриге с отборным экипажем. Но в его голове засела идея, которую, к сожалению, впоследствии ничто не помешало ему осуществить. Он перечитал все корабельные журналы наших капитанов, собранные здесь, и заметил в них во всех одну любопытную особенность. При наступлении холодов, когда все корабли по необходимости возвращались в Розольфсе, чтобы их не затерло льдом, со всех концов Европы тянулись морские птицы, направляясь прямо к Северному полюсу. Пролетали они в таком количестве, что застилали небо. Все капитаны делали такое заключение: очевидно, птицы летели на север вовсе не за льдом, потому что они не могут жить без травы и болот, где отыскивают насекомых. И почему они возвращаются назад, в наши умеренные страны, как только там снова появится вешнее солнце? Если они убегают от сравнительно легкой европейской зимы, то, следовательно, на севере, около полюса, есть какая-нибудь страна, изобилующая болотами и реками, и даже, может быть, свободное ото льда море, омывающее берега, покрытые густой растительностью, среди которой эти миллиарды птиц находят себе пропитание. Об обширности этой земли можно было составить себе представление уже по одному количеству улетающих туда птиц и притом, например, таких, как дикие гуси, утки и лебеди, которые не могут акклиматизироваться даже на Шпицбергене. Предположить, что эти птицы летят туда, где вечный лед, было бы совершенной нелепостью. Из этого само собой напрашивалось заключение, что там лежит земля, которая еще ждет своего Христофора Колумба. Вот это-то и было причиной гибели моего бедного господина. С двенадцати лет он мне твердил: «Розевель, мы с тобой прославимся открытием новой, шестой части света». Но, прежде чем пуститься в это путешествие, он хотел сделать все для того, чтобы оно удалось. В течение пяти лет мы плавали с ним по Северному морю, зимовали на Шпицбергене, на Новой Земле, побывали на берегах Лены, проехали в санях до 84-й параллели. Все эти приготовления к будущей экспедиции делались тайно, так как Магнус не желал заранее огорчать своего брата Харальда, хотя в то же время ему хотелось преподнести всему миру сюрприз, сразу поразить его открытием нового материка…

Семь лет прошло с того дня, как мы отправились из Сибири в экспедицию, взяв с собой небольшую группу людей и наняв эскимосов с собаками и санями. Впереди мы гнали стадо оленей, которые должны были служить пищей для нас и для собак. Подробностей нашего путешествия я передавать не буду, только, что оно было невыносимо трудно и что я тут потерял все свое здоровье. Мы дошли до восемьдесят седьмой параллели, где нас застигла третья зима. Однажды вечером мы взошли на ледяную гору высотой около трех тысяч футов. До сих пор было ужасно холодно, но тут нам показалось, что мороз как будто стал легче. Вдруг Магнус испустил крик торжества: в самый момент солнечного заката он увидел на горизонте длинную голубую полосу, в которой, как в зеркале, отражались последние лучи дневного светила.

— Вот море, свободное ото льда! — вскричал он.

Итак, мы наконец достигли нашей цели, хотя и ценой страшных страданий. Но — увы! — мы слишком поспешили радоваться: нам предстояло пройти еще миль двадцать по ледникам, прокладывая через них дорогу топорами. Оставаться здесь на третью зимовку было нельзя — у нас на нее не хватило бы провизии. Я стал советовать вернуться назад, но Магнус Бьёрн рассердился. Возвращаться назад накануне успеха — нет, ни за что! Он соглашался лучше погибнуть.

Старик помолчал и вздохнул, потом продолжал ослабевшим голосом:

— Что мне сказать еще?. Он решил продолжать путь во что бы то ни стало и провести третью зиму на Крайнем Севере. Наши эскимосы вырыли нам пещеры в ледниках, и мы остались. Что дальше было — совершенно не помню. Какими судьбами вернулся я домой — не знаю. Должно быть, эскимосы привезли меня совершенно обеспамятевшего. Благодаря заботливому уходу Грундвига я пришел в себя, хотя крайне ослаб здоровьем. Харальд узнал всю историю от моих проводников. Он стал бояться, как бы Олаф и Эдмунд не вздумали отправиться за дядей… Они оба ведь такие благородные, великодушные юноши!.. Никто не знал, что я вернулся в замок, так как меня никто не узнал: я постарел на несколько десятков лет. Распустили слух, что иностранец, которого привезли эскимосы, умер, и я был осужден на вечное безвыходное пребывание в этой башне. Вот уже три года я не вижу здесь никого, кроме Грундвига, и жду не дождусь смерти, которая соединит меня с моим господином. Об этой части замка, где мы с тобой в настоящую минуту находимся, нарочно распустили страшную легенду, так что сюда здешние люди и подойти-то близко боятся… Таким образом, Магнус Бьёрн, если он жив, не может ждать помощи ниоткуда.

— Как знать! — возразил на это капитан.

— Что ты говоришь? — переспросил старик, думая, не ослышался ли он.

— Я говорю, что Фредерик Бьёрн, желая загладить проступки пирата Ингольфа, снарядит экспедицию для поисков своего дяди Магнуса Бьёрна, как только расправится со злодеем Надодом.

— Ты! — вскричал вне себя старик. — Ты это хочешь сделать!

— Клянусь сделать это! Этим я искуплю свои грехи и заблуждения. Надеюсь, что Бог пошлет мне успех!

— Да благословит тебя Бог! Ты настоящий Бьёрн!

— Если мне не удастся найти его живым, по крайней мере, я отыщу его останки, чтобы они нашли себе успокоение среди родных.

Беседа эта продолжалась несколько часов, и солнце уже стояло высоко на небе, когда она кончилась. Розевель удивлялся, что не приходит Грундвиг.

— Должно быть, его задержали какие-нибудь экстренные дела, — говорил старик, — иначе он поспешил бы разъяснить недоразумение и не дал бы мне радостного случая тебя спасти. Едва он тебя увидал, как уже прибежал мне сказать о том, что его в тебе поразило. Будем ждать. Без него выходить отсюда опасно.