С Сигурдовой башни открывался великолепный вид на окрестности. Не желая порицать отца, Эдмунд медленно поднялся по лестнице, чтобы там, наверху, хоть немного успокоиться, созерцая величественную панораму. Слева сверкала ровная темно-зеленая гладь спокойного в эту минуту моря, а направо отливала изумрудами зеленая равнина скога. Надо всем этим синело необъятное небо, по которому заходящее солнце разливало золотисто-розовый свет. По всему своду тянулась широкая радуга, символ мира и успокоения. Один конец ее, казалось, затирался в высокие ледники Лапландии, а другой погружался в успокоенный океан — там, где он сливался с небом.
К Эдмунду мало-помалу присоединились на башне все прочие; только Олаф остался с отцом, который сидел в кресле и мечтал, подперев голову руками. По примеру отца молодой человек собирался отдаться опасной дреме.
Чья это тень появилась вдруг под портиком башни, собираясь войти туда и оглядываясь по сторонам рысьими глазами? Вот она, нагнувшись, крадется вдоль стены, точно дикий зверь, готовый броситься на добычу… Вот она внезапно выпрямилась…
Негодяй Надод! Что тебе надобно?..
В один прыжок очутился он возле Черного герцога и ударом топора рассек ему голову. Герцог упал, даже не вскрикнув.
Олаф вскочил, удивленно и растерянно озираясь кругом. Он не успел позвать на помощь и сам упал рядом с отцом бездыханной массой.
Наверху никто ничего не слыхал.
— Вот и два! — прорычал Красноглазый, обходя залу, словно тигр, отыскивающий, не будет ли для него новой добычи.
Не найдя ничего, он бросил свой окровавленный топор, выбежал из башни, отвязал лошадь Харальда, вскочил на нее и вихрем помчался в ског.
С террасы на башне раздался страшный крик. Все бывшие там вперегонки кинулись вниз по лестнице.
Из всех окрестных кустов повыскакивали люди, отвязали розольфских лошадей и, сев верхом, помчались вслед за своим атаманом.
Первые прибежавшие в залу подняли отчаянный крик, острой болью отозвавшийся в сердцах тех, которые еще не успели сойти с вышки. А спустившись, они остановились, как вкопанные.
— Отец! Бедный мой отец! — вскричал Эдмунд, бросаясь на труп Харальда.
Грундвиг встал на колени перед телом Олафа… Хриплое рыдание вырвалось из груди Гуттора. На великана было страшно смотреть: дико ворочая глазами, он озирался во все стороны, ища, кого бы раздавить, кого бы стереть в порошок.
Вдали раздался треск вроде ружейной пальбы и продолжался минут пять, но никто не обратил на это внимания.
Пробовали вернуть несчастные жертвы к жизни, подняли их, положили на стол. Тем временем над розольфцами собиралась страшная беда: им грозила неминуемая, неотвратимая гибель.
Но кто мог ее предвидеть? Кто в эту минуту думал о себе? Все находившиеся в зале рыдали, оплакивая Харальда и Олафа.
Гуттор хотел было погнаться за убегающими злодеями, но скоро вернулся обратно в залу, понурив голову. Негодяи были уже далеко.
Вдруг вдали послышался неопределенный, смутный гул, похожий на плеск прибоя во время затишья на море.
Гул постепенно усиливался, становясь похожим на рев. Присутствующие вздрогнули. Среди всеобщей тишины кто-то громко сказал:
— Это лемминги!.. Мы погибли!..
Остававшиеся до этого времени на вышке поспешно сбежали оттуда вниз, крича:
— Запирайте дверь!.. Запирайте дверь!
Они увидели в скоге двигающуюся темную массу, похожую на колеблющийся вал наводнения. Этот вал занял собой всю равнину, насколько ее можно было окинуть взглядом, и стремился к башне.
Это были лемминги. Это было живое наводнение, в сто раз опаснейшее, чем вода, потому что это наводнение ничем, кроме огня, нельзя остановить, а мыслимо ли было поджечь со всех четырех концов весь огромный ског?
И кому было поджигать? Помощь в этом отношении могла бы прийти только извне, так как в башне с такой задачей справиться было нельзя.
Двадцать лет уже северные крысы спокойно жили под слоем мха и земли, двадцать лет они не совершали переселений, несмотря на страшное их размножение и на уменьшение средств к жизни. Но малейший внешний толчок и малейшая возня могли взволновать их и потревожить, и Харальд это знал, почему и не любил, чтобы его сыновья охотились близ Сигурдовой башни. Этих-то грызунов мстительный Надод и сделал орудием своей злобы.
По совету Торнвальда Надод велел заложить в скоге двести или триста небольших пороховых мин и соединить их все между собой фитилем. Стоило поджечь фитиль, чтобы в скоге последовал ряд взрывов и взбудоражил крыс.
Достаточно было, чтобы двинулась с места одна стая, — за ней должны были подняться и все остальные.
Как только раздался крик: «Запирайте дверь!», — Гуттор поспешно задвинул засовы. С этой стороны не было никакой опасности: дверь запиралась плотно. Наскоро заткнув, чем попало, отверстия бойниц, все бросились снова на вышку поглядеть на ужасающее зрелище живой волны, со всех сторон надвигающейся на башню. Каждый помнил, как во время последнего нашествия леммингов погибали целые деревни: крысы безжалостно уничтожали и людей, и животных…
Первые прибежавшие на вышку в один голос вскрикнули от ужаса. Неровные камни старой башни предоставляли крысам множество опорных пунктов для того, чтобы ползти вверх.
Вот они влезли и уже покрыли сплошным мехом весь нижний этаж. Глаза страшных маленьких хищников горели, как миллионы искр, а щелканье их челюстей из-за их многочисленности производило громкий и зловещий шум.
Каждый понял всю неизмеримость опасности: если крысы ворвутся в башню, то от них не спасется ни один человек. Все погибнут ужасной смертью: крысы впустят в них свои зубы, съедят, обгложут их живьем…
Это было ужасно и, что всего хуже, — почти неизбежно. На спасение не было надежды…
Каждый наскоро вооружался — и не саблями, а длинными шестами, принесенными из кладовой. Этими шестами можно было очищать стену от лезших на нее крыс. Гуттор взял на себя одного целую сторону башни.
Лемминги надвигались. Они миновали уже первый и второй этажи, тщетно попытавшись влезть в крепко запертые окна, добрались до третьего, и борьба началась.
Первое время защищаться было легко: при малейшем ударе шестом сбрасывались вниз целые ряды хищников. Но эти ряды сейчас же заменялись новыми рядами, и стены башни были сплошь покрыты крысами до того самого места, до которого доставали спускаемые с вышки шесты. Лемминги лезли на башню с ожесточением. Теперь они видели перед собой упорных противников, и это озлобляло их еще больше.
Такое положение сохранялось в течение нескольких часов без малейшей перемены в чью-либо пользу. Впрочем, осажденные начинали уже уставать, и их надежда на благополучный исход все более и более ослабевала. Они тоскливо переглядывались между собой, чувствуя, что им уже недолго осталось жить.
С самого начала нападения грызунов друг Фриц в крайнем испуге убежал в замок, и осажденные надеялись, что возвращение его поднимет там тревогу. Но кто же догадается созвать вассалов и двинуть их на помощь осажденным? Ведь в замке не осталось никого из начальствующих и даже из сколько-нибудь догадливых лиц. Кто же догадается поджечь ског?
Надежда на это была так слаба, что лучше уж было совсем не надеяться.
Так прошел день, а к вечеру осажденными овладело глубокое, безмолвное отчаяние, которое невозможно описать словами.
Наступила минута, когда все окончательно выбились из сил, кроме Гуттора, который мог держаться на своем посту.
— Держитесь, не уступайте, — сказал он Эдмунду и Грундвигу, — я вас спасу.
Отекшие, окостеневшие руки защитников башни отказывались служить. Несчастные розольфцы бросили защищаться, и миллионы крыс наконец ворвались в башню. Эти маленькие, злобные создания вышли победителями в борьбе.
Настала темная ночь, в тишине которой раздавались стоны и вопли несчастных жертв.
Надод за себя отомстил!
* * *
Когда на следующий день явился Фредерик Бьёрн во главе своих моряков и собранных вассалов замка и, зажегши степь, прогнал леммингов, он прямо побежал в Сигурдову башню, даже не дожидаясь, чтобы земля остыла после пожара.
Еще издали он увидал на вершине башни странное зрелище.
На самом верху флагштока башни висела какая-то большая бесформенная масса, напоминавшая тела казненных людей.
Старший в роде Бьёрнов подбежал и среди ужасного бедствия, обрушившегося на его голову, нашел некоторое утешение: его брат Эдмунд был жив, привязанный к флагштоку.
Богатырь Гуттор, когда увидел, что больше нет никакой надежды отразить нападение крыс, взял Эдмунда на свои могучие плечи и влез на флагшток, крепко привязав юношу к самой верхушке. Потом он проделал то же самое с Грундвигом и наконец повис на флагштоке сам, все время притягиваясь на руках. В таком положении он пробыл до утра, пока пожар не очистил ског от леммингов.
Таким образом в этих трагических обстоятельствах Гуттор обнаружил во всем блеске свою необычайную, сверхъестественную мускульную силу.
Эдмунд был в обмороке, но его скоро удалось привести в чувство.
По какой-то странной случайности трупы Харальда и Олафа, лежавшие на столе в зале нижнего этажа, не были съедены леммингами.
Бывший пират не пролил ни одной слезы. Он ощущал внутри себя какой-то страшный жар, который его поддерживал и ободрял. Он простер руку над телами брата и отца и глухим голосом произнес:
— Спите мирно, благородные жертвы! Я устрою вам кровавую тризну. В этом клянется вам сам капитан Вельзевул!..
Анкарстрем уехал из замка еще накануне этих событий, а две недели спустя король шведский Густав III пал от его руки во время придворного маскарада.
Сейм по первому голосованию предложил корону старшему сыну герцога Норландского.
История Фредерика Бьёрна, бывшего пирата Ингольфа, сделалась известна всем шведам. По всей Швеции ходил рассказ о том, как старый Розевель под видом привидения спас приговоренного к казни Ингольфа через потайную дверь и как тот же старик, похожий на мумию, открыл тождество между Ингольфом и старшим сыном Черного герцога. Читатели, конечно, не забыли ту патетическую сцену, когда Розевель показал Ингольфу печать с гербом Бьёрнов и их девизом Sursum corda.
Когда послы от сейма явились в замок Розольфсе и сообщили Фредерику, что его зовут на престол, молодой герцог Норландский дал следующий ответ:
— Моя жизнь мне уже не принадлежит. Я дал клятву отомстить за своих убитых родственников и отыскать в полярных льдах останки моего дяди Магнуса. Но ты, дорогой Эдмунд…
— Я хочу быть подле тебя и помогать тебе, — отвечал молодой человек.
— Разлетелись прахом все мечты покойного герцога! — прошептал Грундвиг.
Слеза набежала на ресницы старого розольфца. Он смахнул ее и тихо-тихо сказал, так что лишь один Гуттор мог расслышать:
— Над старым замком носится веяние смерти. Знаешь, Гуттор, я боюсь, что скоро нам придется навеки запереть семейный склеп Бьёрнов, надписать на камне: «Здесь покоится прах последнего в роде».
Некоторое время спустя сейм провозгласил французского генерала Карла Бернадота наследником престола Сигурдов, Бьёрнов и Ваза.