ГЛАВА I
Последние уловки Рам-Чаудора. – Прибытие «Дианы» на Цейлон. – Барбассон замечен на яхте. – Хитрость факира. – Уильям Браун предупрежден. – План Барбассона. – Смертный приговор факиру. – Заклинатель и пантеры. – Повешен.
Очень быстро «Диана» проделала свой путь. Через сорок восемь часов, когда лучшие корабли тратят на это гораздо больше времени, она на заходе солнца уже подходила к Галле. Прибудь шхуна получасом раньше, она смогла бы войти в порт, но теперь должна была провести ночь в море. После шестичасового выстрела пушки вход в порт становился недоступным из-за множества песчаных мелей, тянущихся вдоль фарватера.
Всякий, кому приходилось раньше общаться с Сердаром, не узнал бы его теперь. Веселый, довольный, неистощимый рассказчик, он как будто начал новую жизнь. Его друзья, Нариндра и Рама, не знай они печальной тайны его жизни, бывшей причиной мрачного настроения, и нынешних событий, конечно, удивлялись бы такой радикальной перемене в его характере. Но с самого начала они чувствовали к Рам-Чаудору инстинктивное отвращение и недоверие.
С тех пор как они покинули Гоа, их недоверие все усиливалось. Кроме худощавого тела, Рам-Чаудор ничем не напоминал факира. Эти люди, воспитанные в храмах, привыкшие к общению с брахманами, приобретают привычку вести определенный образ жизни, обладают особым стилем речи, чего они не замечали у Рам-Чаудора. Кроме этого, факиры совершают утром и вечером обряды, предписанные их верой. Утром при восходе солнца и вечером при закате они простираются ниц, преклоняясь перед Индрой, богом света и огня. Три раза в день они читают в честь своих предков гимны из Вед, священной книги, и всякое дело, всякий поступок в своей жизни сопровождают произнесением заклинаний, призывающих добрых духов и отгоняющих злых. Ничего этого не делал Рам-Чаудор. Одним словом, он имел так мало общего с факирами, что не знал даже самых простых вещей, необходимых для исполнения этой роли.
Но если Рам-Чаудор не факир, в чем нельзя было уже сомневаться, а только выдавал себя за него, чтобы скрыть свои истинные намерения, то кого он хотел обмануть и для чьей пользы совершал этот обман?
Первый вопрос они решили легко: Рам-Чаудор хотел обмануть самого Сердара, по крайней мере, на борту «Дианы». Что касается второго вопроса, в чью пользу действует мнимый факир, они также пришли к логическому заключению, и очень точному. Человек, подходивший для этой роли, был только один: сэр Уильям Браун, губернатор Цейлона, который и раньше пользовался услугами Кишнаи.
Придя к такому выводу, друзья решили посвятить оставшееся время постоянному наблюдению за Рам-Чаудором. Надо было добыть очевидный факт, указывающий на его измену. Без этого, они чувствовали, будет трудно убедить Сердара. Между тем Рам-Чаудору достаточно перекинуться двумя, тремя словами с одним из тех «макуа», которые на своих пирогах окружают вновь приходящие суда, чтобы предупредить сэра Уильяма Брауна. Они были индийцами и знали, как ловко, несмотря ни на какой надзор, переговариваются между собой туземцы.
Негодяй, однако, принял все меры предосторожности, чтобы никто до последней минуты не догадался ни о чем, сам он казался совершенно незаинтересованным в том, что должно произойти в назначенный час. Он должен был передать губернатору Цейлона «олли», написанное Кишнаей, в котором самый опытный посторонний человек не мог разобрать ни одного знака. Что касается процедуры передачи, то она представлялась самой простой.
Когда суда стоят в ожидании посещения санитарной комиссии, выдающей разрешение на вход в гавань, к ним на пирогах подплывает огромное количество туземцев, предлагающих купить местные товары: фрукты, попугаев, обезьян. Достаточно было передать одному из них «олли» и прибавить при этом магические слова: «для губернатора», чтобы послание достигло своего назначения.
Рам-Чаудор был очень раздосадован, узнав, что «Диана» вынуждена провести ночь в открытом море. У него с этой минуты закрались в душу смутные опасения, которые с каждым часом усиливались и постепенно превратились в невыносимую пытку. С трудом он пересилил овладевший им ужас, когда увидел, что должен еще одну ночь провести на «Диане». Он инстинктивно чувствовал, что во всем этом для него скрывается нечто неведомое, ничего хорошего не предвещающее.
Когда «Диана» направилась к Галле, то оказалось, что выстрел пушки уже двадцать минут как объявил вход в порт закрытым, и шхуне не оставалось ничего другого, как остановиться в шестистах-семистах саженях от небольшой красивой яхты, бросившей там якорь всего за четверть часа до ее прихода.
Вдали виднелся китайский пакетбот, который приближался, изрыгая, наподобие чудовища, огромные клубы дыма. Он прошел мимо двух стоящих на якоре судов и расположился прямо напротив входа, чтобы на следующий день пройти первым в канал. Пакетботы, как торговые суда, имеют то преимущество, что у них всегда есть свой собственный лоцман, избавляющий от необходимости ждать очереди. «Диана», не имея собственного лоцмана, не могла пройти в порт раньше пакетбота и раньше яхты, пришедшей до нее. Это составляло три-четыре часа ожидания, включая сюда и выполнение необходимых формальностей. Рам-Чаудор был готов отдать десять лет жизни за то, чтобы поскорее очутиться в тени великолепных кокосовых пальм, окаймляющих берега острова.
Будь рядом с ним Барбассон, тот, наверное, прочел бы ему о предчувствиях небольшую лекцию, которая вряд ли уменьшила бы его тревогу. Рам-Чаудор рассчитывал только на защиту своих пантер. Много лет уже он готовил их к этому и был уверен, что они не изменят ему в час опасности. Мысль эта успокаивала его, и он с покорностью судьбе ждал хода событий.
После того как отдали якорь, Сердар и два его друга расположились на корме и с любопытством разглядывали маленькую яхту, вблизи которой «Диана» остановилась. Никогда еще не видели они такого красивого и изящного судна, рискнувшего заплыть в эти опасные края.
– Это чья-то увеселительная яхта, – сказал Сердар, – она принадлежит, вероятно, какому-нибудь богатому англичанину, вздумавшему объехать вокруг света на такой ореховой скорлупе. Только у этой нации могут быть подобные фантазии.
Он взял подзорную трубу и навел ее на маленькое судно… Едва, однако, он бросил на него взгляд, как вскрикнул от удивления, но тотчас поспешил скрыть свои чувства.
– Что такое? – с беспокойством спросили в один голос Нариндра и Рама.
– Но ведь это невозможно, – говорил себе Сердар. И он снова взглянул в ту сторону, продолжая бормотать про себя: – Странно… Какое сходство! Нет, я сплю, вероятно… Это физически невозможно…
– Ради Бога, Сердар, что все это значит? – спросил Рама.
– Смотри сам! – отвечал Сердар, передавая ему подзорную трубу.
– Барбассон! – воскликнул заклинатель.
– Как Барбассон? – рассмеялся Нариндра, – не на воздушном ли шаре явился он сюда?
– Тише! – сказал Рама. – Надо думать, в Нухур-муре произошло что-нибудь особенное, трагическое, может быть… Будем говорить тише, мы здесь не одни.
Заклинатель снова посмотрел в подзорную трубу.
– Да, это Барбассон, – подтвердил он, – взгляни сам.
И он передал подзорную трубу Нариндре, сгоравшему от нетерпения.
– Да, это Барбассон! – сорвалось с губ Нариндры.
Все трое молча переглянулись друг с другом. Они были поражены. Сердар хотел еще раз проверить себя, но на палубе яхты уже никого не было.
– Нет! – сказал он своим друзьям, – это обман чувств из-за случайного сходства.
– Это Барбассон, – отвечал ему Рама, – я узнал его шляпу, его обычную одежду… Каково бы ни было сходство, оно не может доходить до таких мелочей.
– Но рассуди сам, – сказал Сердар, – мы ведь не потеряли ни одной минуты в дороге. «Диана» занимает первое место по скорости среди судов в этом море и обгонит любой пакетбот. И вот мы прибываем сюда, а Барбассон, который так дорожит своими удобствами и спит чуть ли не до полудня, очутился вдруг здесь на судне, бросившем якорь прежде нас!.. Полно! Этого не может быть.
– Как хотите, Сердар, но мои глаза говорят, что это сам Барбассон, а рассудок прибавляет: там произошла какая-то страшная драма, и наш товарищ бросился за нами, чтобы сообщить нам об этом. В Гоа он нашел эту красивую яхту и перегнал нас.
– Чистейший самообман, мой бедный Рама!
– Смотрите, он опять на палубе, не спускайте с него подзорной трубы. Если это Барбассон, то он подаст нам какой-нибудь знак.
– Ты неисправимый резонер. Если он догонял нас, чтобы сообщить нечто важное, то почему он до сих пор не явился сюда? Он уже двадцать раз мог подплыть сюда на лодке.
– Это, по-моему, неопровержимое доказательство, – нерешительно поддержал его Нариндра.
– Это Барбассон! – упорствовал Рама. – И я прек-раасно понимаю, почему он ждет ночи, чтобы явиться сюда.
Сердар для очистки совести навел еще раз подзорную трубу на яхту. В ту же минуту индийцы увидели, как он побледнел… Затем с совершенно расстроенным лицом повернулся к ним и сказал шепотом:
– Это Барбассон! Он также смотрел в подзорную трубу и, узнав меня, три раза притронулся указательным пальцем к губам, что предписывает молчание. Потом он протянул руку к западу, что я понимаю так: как только наступит ночь, я буду у вас. Ты был прав, Рама, в Нухурмуре случилось что-то особенное.
– Или только готовится!
– Что ты хочешь сказать?
– Подождем до вечера. Объяснение будет слишком долгим и не обойдется без восклицаний и жестов удивления… и без этого уже достаточно… Нариндра меня понимает.
– Если ты все будешь говорить загадками…
– Нет! Вы знаете, Сердар, как мы вам преданы, так вот дайте нам еще немного времени, солнце скоро сядет… Мы хотим объяснить все в присутствии Барбассона. Сердце подсказывает нам, что при нем нам легче будет все объяснить.
– Однако…
– Вы желаете… пусть будет по-вашему! Мы скажем, но предварительно дайте нам слово, что выполните то, о чем мы вас попросим.
– О чем же?
– Мы вынуждены сказать, что нарушим молчание только с этим условием.
– Как торжественно! – сказал Сердар, невольно улыбаясь, несмотря на волнение. – Ну! Говорите же!
– Прикажите немедленно, не спрашивая объяснения, заковать Рам-Чаудора и посадить его в трюм.
– Я не могу поступить так, не зная, почему вы требуете этого, – отвечал Сердар, удивляясь еще больше.
– Хорошо, тогда подождем Барбассона.
Сердар не настаивал, он знал, что друзья не будут говорить, а потому оставил их, чтобы распорядиться относительно сигнальных огней, необходимой предосторожности при стоянке во избежание столкновения с проходящими мимо судами. Затем он поднялся на мостик, чтобы как-нибудь убить время и поразмыслить на свободе… Он не мог понять, почему друзья обратились к нему с такой просьбой… Это плохо согласовывалось с тем, что они еще недавно защищали Рам-Чаудора. Рам-Чаудор со времени отъезда не сделал ничего такого, чем можно было бы оправдать такую суровую меру. К тому же он предназначал ему в последующих событиях довольно значительную роль, а раз факир исчезал со сцены, он вынужден был радикально изменить свой план… впрочем, он еще посмотрит! И это необъяснимое появление Барбассона… Все это так заинтриговало его, что личные заботы отошли на задний план. Он не выпускал из вида маленькой яхты и, когда стемнело, заметил, как от нее отделилась черная точка и направилась в сторону «Дианы». Минут пять спустя к шхуне пристала лодка, и Барбассон, плотно завернувшийся в морской плащ, чтобы его не узнали, моментально вскочил на борт.
– Спустимся в вашу каюту, – поспешно сказал он Сердару, – никто, кроме Нариндры и Рамы, не должен знать, что я здесь, а в особенности никто не должен слышать то, что я скажу.
Дрожа от волнения, Сердар провел его в свою каюту, где никто не мог их подслушать, не попав на глаза рулевому. Нариндра и Рама последовали за ними. Закрыв дверь каюты, Сердар бросился к провансальцу и схватил его за руки, говоря:
– Ради Бога, мой дорогой Барбассон, что случилось?.. Не скрывайте от меня ничего.
– В Нухурмуре произошли ужасные события, а еще ужаснее те, которые должны случиться здесь. Но прежде чем сказать хоть одно еще слово, прошу не требовать никаких объяснений, ибо дело идет о жизни всех нас, вы все узнаете – обезопасьте себя прежде всего от Рам-Чаудора.
Услышав эти слова Барбассона, произнесенные им с необыкновенной быстротой, Рама и Нариндра бросились к дверям… но в ту минуту, как выйти, вспомнили, что только Сердар вправе здесь распоряжаться… Остановившись, они ждали, с трудом переводя дыхание…
– Да идите же, – крикнул Барбассон, – и не дайте ему возможности переговорить с кем-либо.
– Идите, – сказал Сердар, понявший деликатность своих друзей, заставившую их остановиться. – Скажите, что по моему приказанию.
Рама и Нариндра поспешили в носовую часть судна, уверенные, что найдут там мнимого факира.
– Спокойно и без борьбы, Нариндра, – сказал Рама, – будем действовать лучше хитростью.
– Рам-Чаудор, – сказал Рама индийцу, который курил, облокотившись на планшир, – капитан требует, чтобы сегодня вечером все сидели по своим каютам.
– Хорошо, я пойду, – отвечал туземец.
Не успел он войти в каюту, как Нариндра поспешно закрыл задвижку на двери и поручил одному из матросов не выпускать пленника. Выполнив приказ, оба поспешили к Сердару и рассказали с каким хладнокровием позволил Рам-Чаудор запереть себя.
Бесполезная предосторожность! Послание Рам-Чаудора было уже на пути к адресату. Они опоздали!
Когда все отправились вслед за прибывшим Барбассоном в каюту Сердара, какой-то человек, скрывавшийся позади грот-мачты, поспешно спустился по веревочной лестнице в лодку Барбассона и передал «олли» одному из мала-барских матросов, сказав ему при этом:
– Греби изо всей мочи, проезжай канал… это губернатору Цейлона… дело идет о твоей жизни… приказ капитана.
Человек этот был Рам-Чаудор. В два прыжка, как кошка, вернулся он обратно на борт и встал у планшира с противоположной стороны, где его и нашли потом Нариндра и Рама. В то время как его препровождали вниз, лодка отчалила от «Дианы» и понеслась среди ночной тьмы, унося с собой ужасный пальмовый лист, предназначенный для губернатора сэра Уильяма Брауна.
Долго разговаривали между собой собравшиеся в каюте Сердара о событиях в Нухурмуре… Печальный конец Барнета вызвал у всех слезы, и бедный Барбассон, рассказывая подробности этой ужасной драмы, горевал вместе с товарищами.
Первое волнение улеглось, и все принялись обсуждать план дальнейших действий. Решено было вынести приговор Рам-Чаудору за его бесчисленные преступления и сегодня же привести приговор в исполнение. Сердар предлагал просто-напросто застрелить его, но Барбассон настаивал на более тяжелой, хотя и столь же быстрой каре.
– Привязать ему ядро к ногам и бросить живым в море! – сказал провансалец.
– Во имя гуманности и ради нас самих, – отвечал Сердар, – не будем поступать, как дикари.
– Очень он думал о гуманности, этот негодяй, добейся он успеха в своих подлых планах!
Нариндра и Рама присоединились к Барбассону, и Сердар не возражал, рассчитывая в последнюю минуту вмешаться, как капитан корабля.
Разговор продолжался, когда послышался легкий стук в дверь. Это был брат Рамы, явившийся предупредить Барбассона, что матрос с его лодки хочет его видеть.
– Пусть войдет! – сказал провансалец.
И Сива-Томби, пропуская в каюту матроса, вышел.
– Капитан, – сказал матрос, – губернатор Цейлона приказал мне передать вам это.
Если бы молния влетела внезапно в каюту, то и она не произвела бы такого действия, как эти слова… Только благодаря своему быстрому уму провансалец вывел всех из трудного положения.
– Подай сюда и можешь идти! – скомандовал он коротко, и тот немедленно повиновался.
– Вы переписываетесь с губернатором? – пролепетал Сердар.
Нариндра и Рама с недоверием посмотрели на Барбассона, который прочитал письмо и, побледнев от бешенства, воскликнул:
– О, я задушу его собственными руками! Невиданная подлость!
– Что все это означает? – повелительным тоном спросил его Рама.
– Это означает, тысяча чертей, – отвечал провансалец, – что мы никуда не годны… мы… разбиты наголову этими негодяями!.. Вот, читайте… Нам ничего не остается больше, как сняться с якоря и спасаться… к счастью, мы еще можем это сделать.
Рама взялся прочитать письмо. Губернатор не позаботился даже зашифровать свое сообщение. Оно было написано на тамильском языке, по-видимому, одним из его туземных секретарей:
«Сэр Уильям Браун горячо благодарит Кишнаю и хвалит его за ловкость. Завтра все будет готово, чтобы принять Сердара надлежащим образом. Как было ранее условлено, в порту шхуну ждет броненосец, который будет держать судно под огнем своих батарей. Дня через два Кишная может явиться в загородный дом губернатора в Канди и получить там, по случаю дня рождения его превосходительства, обещанную ему награду».
– Итак, негодяй предупрежден! – воскликнул Сердар, сжимая кулаки. – Но кем? Ради Бога, кем?
– Не ищите долго, Сердар, – прервал его Рама. – Все объясняется теперь само собой. Пока Барбассон просил тебя арестовать Рам-Чаудора, негодяй не терял времени и отправил письмо Кишнаи с матросом на лодке, на которой приплыл наш друг.
– Быть не может!..
– И сомнений никаких нет… этот же матрос и привез ответ.
– Ах! Как эти люди хитры и как досадно, когда они тебя дурачат, – сказал Барбассон, но на этот раз более спокойным голосом.
– Какой демон преследует меня по пятам, разрушает все мои замыслы?.. – воскликнул Сердар. – А недели через две приезжает моя сестра!.. И как я радовался при мысли, что покажу ей доказательство своей невиновности!
– Она никогда не сомневалась в ней, как и мы, – сказал Рама, – не были ли вы всегда в наших глазах самым честным и великодушным из людей?
– Знаю, и мне всегда служило поддержкой в жизни уважение людей, которых я люблю… Но ты должен понять мое отчаяние, Рама. Я был опозорен приговором военного суда и только решение того же суда может вернуть мне прежнее положение в обществе. И подумать только, что доказательство здесь, в двух шагах от меня, а я не могу заставить негодяя дать мне его!..
– А вы никогда не пробовали действовать на него убеждением? – спросил Нариндра.
– Это невозможно… доказательства, восстанавливающие мою честь, должны погубить его. Генеральский чин, место в палате лордов, губернаторство Цейлона, бесчисленные ордена… все будет отнято у него. Суд, оправдывая меня, вынесет приговор ему, потому что меня судили за преступление против чести, которое совершил он и которое возвел на меня с помощью своего сообщника. Друзья мои, я не вижу выхода…
И бедный изгнанник не выдержал и громко зарыдал.
– Ах, что я чувствую, когда вижу слезы этого прекрасного человека, – пробормотал провансалец сквозь зубы. – Ну-ка Барбассон! Вот тебе случай плыть на всех парусах и прибегнуть к неисчерпаемым источникам твоего воображения… Подумай немножечко… Так… так!.. мне кажется, это было бы неглупо… Не будем, однако, увлекаться… возможно ли это? А почему бы нет? Нет, ей-богу, изложим наш план, – и Барбассон обратился к Сердару.
– Полноте, мой добрый Сердар, клянусь Барбассоном, вы предаетесь отчаянию из-за пустяков… Я, напротив, нахожу, что наше положение лучше, чем было раньше.
Все подняли головы и с любопытством посмотрели на говорившего. Зная гибкость и изворотливость его ума, они приготовились слушать с удвоенным вниманием.
– Да, добрые мои друзья, – продолжал Барбассон, польщенный вниманием к его словам, – мы отчаиваемся, тогда как должны были бы радоваться. Теперь внимательно следите за моим планом.
Сердар весь обратился в слух.
– Я не знаю плана Сердара, – продолжал Барбассон, – но думаю, что у него не было намерения вступать в сражение с флотом и гарнизоном, которыми командует этот сэр Уильям Браун, а потому силу нам приходится заменить хитростью. Сейчас вы сможете решить, имеют ли ваши планы сходство с моим. Наш враг настороже. Но ведь он опасается открытого нападения, я же думаю, что вы не собирались еще до измены Рам-Чаудора пойти к нему и сказать: «Здравствуйте, господин губернатор, придите-ка поболтать немножко со мной на шхуне «Диана», вы меня хорошо знаете – я ваш заклятый враг!» Я предполагаю, что вы хотели переодеться и затем, захватив его, доставить сюда на борт со всем почетом, подобающим его сану, то спрашиваю, кто мешает вам сделать то же самое и теперь?.. О прибытии «Дианы» известно, и она не может войти в порт… дайте в таком случае необходимые указания Сива-Томби, который управляет ею, чтобы он два или три раза проплыл мимо входа в порт с повешенным на реях Рам-Чаудором. Когда губернатор, приняв его за Кишнаю, увидит, что его провели и одурачили, он прикажет броненосцу догнать шхуну. Быстроходная же «Диана» шутя затащит его к мысу Горн. А в то время, как любезный Уильям Браун будет находиться в приятной уверенности, что его враги все на борту «Дианы», мы преспокойно войдем в порт на нашем «Радже», куда переберемся сегодня ночью. Это португальское судно, все документы у меня в порядке, есть даже бумага на право владения, в которой на всякий случай оставлено незаполненным имя владельца. Я вписал свое, и там значится, что яхта принадлежит дону Жузе-Эммануэлу – у них в этой стране всегда много имен подряд – Энрики-Жоакину Вашку ди Барбассонту и Кар-вайлу, богатому дворянину, который путешествует для собственного удовольствия… вот! Если мой план хорош, Сердар, мы исполним его. Если же он не годится…
Он не мог продолжать… Сердар крепко обнял его, называя своим спасителем. Рама и Нариндра рассыпались в похвалах его предприимчивости.
– Все устроилось к лучшему, – прервал их провансалец, – не будем же терять время, нам осталось всего каких-нибудь два часа до рассвета. Сейчас же без промедления и без всяких допросов повесим Рам-Чаудора.
– Надо по меньшей мере выслушать его, – возразил Сердар.
– Зачем! В подобных делах я на стороне англичан, которые, поймав какого-нибудь разбойника или даже честного, но неугодного им человека, отправляют его сейчас же танцевать на верхний конец талей, и все разговоры… Зачем выслушивать целую кучу лжи… Послушали бы меня тогда в Нухурмуре, и наш бедный Барнет был бы еще жив… Не будь Рам Чаудора, вы бы взяли с собой Сами, а так как нам тогда нельзя было бы оставить пещеры без сторожа, мы не пошли бы на рыбалку… Вот она, связь причин. Если у вас доброе сердце, позвольте мне самому заняться этим маленьким дельцем, я все беру на себя.
Сердар хотел протестовать, но Нариндра и Рама энергично возразили ему.
– Нет, Сердар, – решительно отвечал ему Рама, – мы знаем, что вы закуете его в цепи и посадите в трюм, где он не сможет помешать нам, но кто может поручиться, что он благодаря своей дьявольской хитрости не удерет оттуда? Согласитесь, что, не приди в голову губернатора глупая мысль отвечать нам, мы погибли бы. Милосердие не всегда рождено человеколюбием, а часто является следствием слабости характера.
Бедный Сердар все еще колебался… Он принадлежал к числу тех избранных душ, для которых загадка жизни представляется столь великой, что вне жестокой битвы они ни за что не решатся хладнокровно прекратить человеческое существование.
– Сердар, – торжественно обратился к нему Барбассон, – в Гоа живет честный человек, который доверил мне жизнь двенадцати матросов. Если вам нужна моя жизнь, лишь прикажите мне, и она ваша, но я не считаю себя вправе жертвовать их жизнью… А потому, если через пять минут тхаг не будет повешен, я снимаюсь с якоря и везу их обратно…
– Делайте, что хотите! – отвечал побежденный Сердар, – но не будьте слишком жестоки.
– Не бойтесь, – сказал провансалец, – мне нет равного в изготовлении скользящих петель.
Он сделал индийцам знак следовать за собой, и все трое поспешили выйти из каюты. Две минуты спустя Рам-Чаудора привели на палубу с крепко связанными сзади руками. Негодяй был бледен, как смерть, но старался держаться непринужденно и только бросал кругом злобные взгляды. Было решено не говорить с ним ни слова. Четыре матроса, окружавших его, держали штыки наготове.
– Зачем меня связали? Что вам нужно от меня? – спросил он с мрачным видом.
Никто не отвечал ему.
Взглянув на Барбассона, который умело приготовлял скользящую петлю, тхаг сказал, еле сдерживая бешенство:
– Вы собираетесь убить меня, но и вас всех повесят.
Барбассон не проронил ни слова.
– Слышишь ты, – крикнул пленник, – повесят!.. Повесят!
– Ошибаешься, мой Чаудорчик! – не выдержал провансалец. – Я хочу, чтобы ты унес с собой сладкую надежду, что будешь отомщен. Ты хочешь что-то сказать о своем друге губернаторе? Знай же, что он сделал большую глупость и ответил тебе… Матрос с лодки принес письмо мне… Из этого следует, мой Чаудорчик, что за одного ученого двух неученых дают, и дня через два твой друг будет в наших руках… Видишь, как я мастерски делаю галстуки из пеньки… я и ему надену такой же. Посмотрим, как этот подойдет тебе…
В ту минуту, когда Барбассон в подтверждение своих слов собирался накинуть петлю на шею Рам-Чаудора, тот ударом головы сбил одного из матросов с ног и одним громадным прыжком очутился вне круга сомкнутых штыков.
– Ко мне, Нера! Ко мне, Сита! – крикнул он.
Услышав призыв, обе пантеры, спавшие на твиндеке, выскочили оттуда, дрожа всем телом, и бросились к хозяину.
– Защитите меня, мои добрые животные! – крикнул им негодяй. – Защитите меня!
Страшные кошки, вытянувшись на своих лапах, сверкая глазами и раздувая ноздри, готовились вцепиться в первого, кто вздумал бы приблизиться к Рам-Чаудору. Все происходило так быстро, что никто и не подумал вовремя о том, чтобы запереть люк в помещении, где были пантеры.
– Ну-ка, подойди теперь, храбрец! – ревел тхаг. – Подойдите, нас всего трое против вас всех.
Весь экипаж моментально схватился за оружие, и двадцать карабинов были направлены на пантер.
– Стойте! Не стреляйте! – крикнул Рама, храбро выступая вперед.
– Нера, Сита! Чужой, чужой! Взять его! Вперед! – ревел по-тамильски Рам-Чаудор.
Пантеры присели на гибких лапах и приготовились к прыжку.
Рама стоял, склонившись вперед, смотрел на них в упор и, вытянув вперед руки, не делал ни малейшего движения, чтобы избежать их нападения. Все присутствующие затаили дыхание и ждали, что произойдет. Сердар, привлеченный шумом, вышел на палубу и с лихорадочным волнением смотрел на эту сцену.
Слушая приказы своего хозяина, пантеры ворчали, волновались, но не трогались с места.
Кто одержит победу – заклинатель или человек, который их воспитывал?
С одной стороны на них сыпались упреки и бессильные приказы Рам-Чаудора. С другой – перед ними стоял неподвижно Рама, сверкая глазами, в которых сосредоточились все его силы и из которых, казалось, вылетали огненные искры, прожигающие насквозь мозг хищников и парализующие их волю.
Мало-помалу под влиянием его взгляда раздражение животных улеглось, и, к великому удивлению свидетелей этой сцены, пантеры ползком, с легким повизгиванием, приблизились к Раме и легли у его ног.
Заклинатель победил укротителя.
Несколько минут спустя тхаг искупил все свои преступления.
ГЛАВА II
Вход яхты в порт Галле. – «Королева Виктория» преследует «Диану». – Дон Жузе – Эммануэл-Энрики-Жоакин Вашку ди Барбассонту и Карвайл, герцог де-лас-Мартигас. – Ловкая мистификация. – Приглашение на праздник. – Приезд заговорщиков в Канди. – Ужин. – Барбассон играет роль джентльмена.
Время близилось к рассвету, и наши герои, дав необходимые указания Сива-Томби, которому они могли слепо довериться, поспешили перебраться на борт «Раджи».
На заре маленькое судно вошло в порт вслед за китайским пакетботом. После посещения санитарной комиссии ему был выдан следующий пропуск:
«Раджа», яхта в 50 тонн, принадлежащая дону Вашкуди Барбассонту и Карвайлу, который путешествует для собственного удовольствия с тремя офицерами (один европеец, два аборигена) и двенадцатью матросами, прибыла из Гоа. Больных на борту нет».
Сердар и его товарищи числились среди экипажа. Бросив якорь почти у самой набережной, потому что яхта неглубоко сидела в воде, они заметили необыкновенное оживление на борту «Королевы Виктории», первоклассного броненосца, готовившегося выйти в море. Да и весь город находился в сильном волнении из-за небывалого случая.
Какое-то неизвестное судно с самого восхода солнца крейсировало перед входом в канал. На конце талей, соединенных с брам-реем, висел труп.
Губернатор отдал приказ, чтобы «Королева Виктория» отправилась за судном в погоню. Так получилось, что броненосец развел пары еще накануне, и поэтому ему было достаточно нескольких минут, чтобы приготовиться в путь.
Все жители, солдаты и офицеры гарнизона собрались на террасах домов и других возвышенных местах у берега, чтобы полюбоваться этой погоней.
Как и в тот день, когда Сердара и Нариндру вели на казнь вместе с бедным Барнетом, вся огромная терраса губернаторского дворца была заполнена дамами и высшими сановниками, включая сюда и многочисленный штаб во главе с сэром Уильямом Брауном.
Поимка морских разбойников и наказание, которое должно было их постигнуть, явились настоящим праздником для всех присутствующих, слышавших, как губернатор сказал капитану «Королевы Виктории»:
– Вы знаете, что на море имеете полное право чинить правосудие, а потому, надеюсь, избавите наши судебные органы от разбирательства дела этих преступников.
– Через час, господин губернатор, они, как четки, повиснут на моих реях!
Вскоре оба судна исчезли из вида на западе. День прошел, и солнце уже заходило, а «Королева Виктория» все еще не возвращалась.
Попав в город, Барбассон отправился передать свою визитную карточку губернатору, как это принято делать у знатных иностранцев. Местный художник выгравировал ему эти карточки на великолепном картоне в десять сантиметров длины и украсил их герцогской короной… Барбассон не задумался бы выдать себя и за принца.
Дон Жузе-Эммануэл-Энрики-Жоакин Вашку ди Барбассонту и Карвайл, герцог де-лас-Мартигас, – пэр королевства.
– Ле-Мартиг, – объяснил Барбассон своим друзьям, – маленькая деревушка в окрестностях Марселя, где я воспитывался у кормилицы. Титул мой, как видите, связан с воспоминаниями детства.
В ответ на посланную визитную карточку губернатор пригласил благородного герцога де-лас-Мартигаса на празднество в Канди, которое должно состояться через два дня.
– Передайте его превосходительству, что я принимаю его любезное приглашение, – отвечал Барбассон дежурному адъютанту, который явился с визитом от имени сэра Уильяма Брауна и передал приглашение на празднество.
– Вы забыли разве, – спросил Сердар после отъезда офицера, – что именно ночью, на исходе праздника… вам, может быть, придется отказаться от участия в нашем деле?
– Напротив, Сердар!.. Но так и быть, признаюсь вам… Хотя я и не такой гурман, как бедный Барнет, но не прочь поприсутствовать на обеде его превосходительства. Англичане хорошо устраивают эти приемы, а с паршивой овцы хоть шерсти клок.. Что касается нашего дела, не беспокойтесь, я успею улизнуть и присоединиться в нужное время.
«Королева Виктория» не вернулась и на следующий день, но происшествие это было не настолько важно, чтобы из-за него откладывать празднество, которое сэр Уильям устраивал по случаю дня своего рождения для сингальских принцев и для выдающихся лиц английской колонии.
Наши герои использовали время, отделявшее их от великого дня, на то, чтобы приготовиться к своим ролям, вжиться в них. Любая неосмотрительность могла стоить им жизни, ибо, в случае неудачи, не было сомнения, что сэр Уильям не пощадит из них никого.
Сердар в последнюю ночь писал своей сестре полный отчет о своей жизни. Он изложил ей, как в предсмертной исповеди, каким образом произошло то роковое событие, которое погубило его карьеру и заставило, как отверженного пария, скитаться по всему миру. Письмо свое он заканчивал подробным описанием попытки, которую они предпринимали. Он писал ей, что в том случае, если письмо дойдет до нее – это означает провал их плана, и они не увидятся никогда больше, ибо неудача – это смерть.
Одновременно с этим он послал ей свое завещание, в котором передавал ей все свое значительное состояние, доставшееся ему после смерти отца.
Кончив письмо, он вложил в него прядь своих волос, кольцо, доставшееся ему от матери и никогда его не покидавшее. Все это он запечатал в конверт, написал адрес и передал одному из членов общества «Духи вод», попросив его доставить по назначению в Бомбей, если по прошествии недели он не заберет его назад.
Закончив все приготовления, он позвал своих друзей и сказал:
– Обнимем друг друга! Сегодня, быть может, последний день, когда мы все вместе. Для меня одного жертвуете вы… – тут голос его дрогнул, – я не прав, быть может, соглашаясь…
Ему не дали кончить. Нариндра и Рама крепко обняли его, а Барбассон в это время клялся и божился, уверяя, что он имеет право распоряжаться своей жизнью как ему нравится, что он никого не оставляет после себя и что, наконец, это не такой уж и хороший подарок, чтобы Сердар так дорого ценил его!
Настаивать больше было невозможно, и Сердар, предполагавший возвратить данное ему слово тому, кто выскажет сожаление, крепко пожал всем руки, говоря:
– Итак, до вечера!..
Обед, предшествовавший балу в загородном доме сэра Уильяма Брауна, был великолепен. Никогда еще Барбассон не присутствовал на подобном празднестве. Он заказал у одного из портных Галле фрак и украсил его, надев через плечо ленту ордена Христа. Можете представить себе нашего провансальца в этой сбруе. Со своим простым лицом, покрытым зарослями взъерошенных бакенбард, черных, как смоль, с шапкой волос на голове, доходивших чуть ли не до самых бровей и остриженных теперь ежиком, с кирпичным цветом лица от загара, с огромными ручищами, сутуловатыми плечами и походкой вразвалку, как при морской качке, он представлял собой настоящий тип матроса с берегов Прованса.
Но этикет имеет такое значение в глазах англичан, что одного его титула, а его считали герцогом и пэром, было достаточно для того, чтобы находить его изысканным в своем роде и, главное, оригинальным.
К счастью для него, никто из присутствующих не знал португальского языка. Но если бы случайно и нашелся такой, то Барбассон, нисколько не смутившись, просто-напросто заговорил бы с ним на провансальском диалекте.
За столом он сидел по правую сторону от жены губернатора, ибо среди присутствующих, за исключением сэра Уильяма, не было никого, равного ему по происхождению и положению, занимаемому в обществе. Всякий на его месте чувствовал бы себя неловко от несоответствия между почетом, который ему оказывали, и его настоящим положением, но Барбассон не удивлялся ничему.
Поведение его весь вечер отличалось поразительной смелостью и фамильярностью, свойственной морякам. Англичане находили это очень оригинальным и приписывали все эти вольности португальским нравам. Понадобился бы целый том для описания этого смехотворного вечера.
Когда в гостиной объявили, что обед подан, Барбассон с торжественным видом встал, поправил свою орденскую ленту, запустил пятерню в волосы и, выделывая ногами танцевальные па, подошел к жене губернатора и предложил ей руку. Привыкнув выбирать по установленному этикету себе кавалера сама, она сначала очень удивилась, но затем по знаку мужа встала и приняла предложение.
Он повел ее к столу, старательно отставляя ноги, чтобы не наступить ей на платье, и держа руки калачиком с таким видом, что, будь здесь французы, они задохнулись бы от смеха. Подведя ее к столу, он отвесил ей великолепный реверанс… какой делал обыкновенно, провожая танцовщиц в кабачках Тулона.
Она грациозно отвечала ему тем же, подумав про себя, что «это один из португальских обычаев». Остальные приглашенные, подражая знатному иностранцу, сделали то же, – вельможа ведь, привыкший стоять, не обнажая головы, в присутствии короля и называющий его кузеном…
– Мы с ним немного родственники, – проговорился он во время обеда.
– Я не знаю португальского языка, – сказала леди Браун, занимая свое место.
– И я также, – отвечал легкомысленный Барбассон, но к счастью на провансальском наречии.
– Но если вы говорите по-французски…
– Немножко говорю, – отвечал Барбассон, улыбаясь, – прошу только извинить за мои ошибки, красавка.
Англичанка улыбнулась и слегка покраснела. «Это, надо думать, португальское слово», – подумала она.
– Очень рада, это дает нам возможность поболтать немножко, – продолжала она.
– Да! Да! – отвечал Барбассон, – мы можем крошечку покалякать.
И в таком роде весь обед.
– Он неплохо говорит по-французски, – шепотом сказала леди Браун своему мужу, – только примешивает много португальских слов.
Постепенно «герцог» дошел до уморительного состояния, он пил все время крепкие вина и притом полными бокалами, говоря своей соседке:
– Не слишком плохое, ваше винцо… кто вам его поставляет?
По мере того как пустели бутылки, разговор Барбассона становился все более пикантным. Пробуя бокал капского, он конфиденциально заявил своей соседке:
– Ну, этого дьявольского красненького не выхлещешь больше шести бутылок подряд… а если вылакаешь, то так вдарит по башке.
На этот раз англичанка подумала, что он все сказал по-португальски.
Желая показаться еще более интересным и припомнив фокусы, которыми забавляются матросы за общим столом на полубаке, он клал печенье на нос и затем легким щелчком отправлял его в бокал или, положив его на бокал, отправлял тем же манером себе в рот. Затем он проделывал чудеса эквилибристики со всеми предметами, которые попадались ему под руку: ножами, вилками, бутылками, тарелками, к большому удивлению всех присутствовавших, громко выражавших свой восторг:
– Very nice, indeed!
Пример его заразил мало-помалу всех, и каждый, в свою очередь, пробовал проделать то же самое, но, конечно, неудачно, а так как англичане всегда преклоняются перед превосходством, то благородный герцог имел поразительный успех.
Ободренный единодушными аплодисментами, Барбассон вдруг встал, схватил стул и, поставив его одной ножкой на нос, обошел таким образом вокруг стола, рискуя убить кого-нибудь из гостей, не удержав равновесия.
Восторженными «браво» приветствовали англичане этот трюк, они кричали «ура» и провозглашали разные тосты. Но что творилось, когда, после подражания крикам животных, он, чтобы закончить свой сеанс, принялся ходить на руках! Крики дошли до неистовства, все принялись поздравлять его, и каждый хотел выпить бокал шампанского за его здоровье. Барбассон чокался со всеми, отвечал на все тосты и говорил:
– Да! Да! Вы хотите споить меня, но это вам не удастся! – И он действительно много пил, вливая вина в себя, как в бездонную бочку, и совсем не выказывал никаких признаков опьянения.
Молодые люди устраивали ему овации, а губернатор говорил с восторгом, что никогда еще у него не было так весело.
Одна знатная старая англичанка спросила нашего провансальца:
– Мосью Барбассонту, неужели все герцоги и пэры у вас такие же веселые, как и вы?
Барбассон отвечал:
– Все, красавка, и король первый подает нам пример.
Все пришли к выводу, что придворная жизнь португальского короля самая оригинальная и самая веселая в мире.
Но наибольшей популярности достиг Барбассон во время бала. Его успех превратился в настоящий триумф. Вместо холодного танца, состоящего из спокойных прохаживаний взад и вперед, принятых в то время в официальных салонах, наш провансалец познакомил англо-сингалов со всеми красотами хореографического искусства более чем сомнительного свойства и, по его выражению, пленил их в одиночку. Это был такой вечер, одним словом, о котором долго помнили на Цейлоне.
Англичане до сих пор еще говорят о знаменитом португальском «гертсоге», а в семьях высшего общества, когда подается десерт, все леди и джентльмены забавляются держанием печенья на носу и многими другими фокусами, которым их научил лузитанский вельможа… Вот что значит сила традиции!
Развеселив, таким образом, все общество, Барбассон и не подозревал, какую большую услугу он оказал делу Сердара. После своей дуэли с Фредериком Де-Монмореном губернатор отдал распоряжение часовым стрелять без предупреждения во всякого, кто попытается проникнуть во дворец.
Вот почему, когда в полночь, в самый разгар бала, губернатору доложили, что три индийских фокусника просят разрешения показать ему двух пантер, специально выдрессированных ко дню рождения его превосходительства, количество военных караулов было удвоено.
– Милорд герцог, – сказала леди Браун, обращаясь к Барбассону, – вы познакомили нас с любопытными обычаями Португалии, позвольте же и нам показать вам зрелище, которое вряд ли встретишь в вашей стране.
– Какое зрелище, красавка? – спросил провансалец, который так называл всех дам и тем приобрел репутацию очаровательного мужчины.
– Мы покажем вам хищников, выдрессированных туземцами.
Барбассон вздрогнул, услышав эти слова. Значит, его друзья скоро прибудут во дворец. До сих пор он забавлялся от души, как в те времена, когда, будучи матросом, сходил на берег, чтобы проесть и пропить свое жалованье, но теперь на сцене начиналось настоящее действие, в котором он сам собирался участвовать.
Этого было достаточно, чтобы прошел весь хмель и вернулось его обычное хладнокровие.
ГЛАВА III
Фокусники. – Танец хищников. – Барбассон-дипломат. – Покупка пантер. – Блестящая идея. – Праздник во дворце в Канди. – Похищение губернатора. – Отплытие с Цейлона.
Известие о новом зрелище, устроенном по словам губернатора в честь его гостя, благородного герцога, заставило всех перейти в один конец зала, тогда как на другом конце его слуги разостлали циновки для предстоящего выступления.
Когда в зал вошли три индийца, сопровождая двух пантер, которые покорно, как собаки, следовали за ними, Барбассон сразу узнал Нариндру и Раму, переодетых фокусниками. Однако ему пришлось долго всматриваться, прежде чем он понял, кто был третий, – так искусно загримировался Сердар.
Невозможно было узнать европейца в человеке с бронзовым цветом лица, с волосами, заплетенными в косы, положенные поверх макушки, как это делают фокусники. Хотя, кроме Сердара, никто не мог быть с махратом и заклинателем.
Костюм Сердара более богатый, чем у его спутников, указывал, что он руководитель труппы, и это позволяло ему играть второстепенную роль и не привлекать к себе пристального внимания публики. Он пошел на эту предосторожность, чтобы не быть узнанным своим врагом.
Пантеры двигались великолепно и по приказу Рамы исполнили много упражнений, которым их обучают фокусники. Изящное общество, собравшееся в зале, показало аплодисментами и количеством рупий, брошенных артистам, с каким удовольствием оно наблюдало зрелище, главная прелесть которого заключалась в том, что хищные животные с такой легкостью повиновались человеку.
Сердар понимал, что после окончания представления им прикажут покинуть дворец, а потому присматривался к расположению комнат, чтобы без лишних затруднений вернуться сюда ночью. Здесь на Месте он убедился, что это будет почти невозможно. Вот тут Барбассонну вновь пришлось доказать свою гениальность. В ту минуту, когда мнимые фокусники собирались удалиться, провансалец остановил их.
– Позвольте, господин губернатор, – сказал он, – удовлетворить мне маленький каприз.
– Пожалуйста, мой дорогой герцог, распоряжайтесь как у себя дома.
Артисты приблизились к ним.
– Скажите мне, добрые люди, не согласитесь ли вы уступить мне за хорошую цену ваших умных животных?
– Ты смеешься над нами, бедными людьми, – отвечал Сердар, радуясь в душе. Он сразу понял значение этого вопроса.
– Клянусь, Бар… нет, честью, я говорю серьезно. В моем парке в Коимбре есть нечто вроде зверинца, выстроенного еще моим отцом. Я мало-помалу обогащаю его новыми экземплярами, которых встречаю в путешествиях, но беру только хорошо дрессированных и спокойных животных. Герцогиня моя настолько боязлива, что я до сих пор еще не нашел для нее покорных пантер, а ваши как раз подходят.
Во всякое другое время Сердар от души посмеялся бы над герцогиней, придуманной Барбассоном, но теперь положение было слишком серьезным.
– Ладно же! – продолжал Барбассон с огромным апломбом, – пользуйтесь моим хорошим расположением духа. Это моя фантазия, и я заранее согласен на любую цену, которую вы запросите.
– Но эти животные – наш единственный заработок.
– Ба! Выдрессируйте других.
– Целые годы тратишь на то, чтобы добиться того совершенства, которое вы видите.
– А если я вам дам столько, что хватит на несколько лет?
– О, тогда другое дело.
– Прекрасно! Цена?
– Это как вашему превосходительству будет угодно.
– Нет, я не люблю торговаться.
– Хорошо, две тысячи рупий за пару.
– То есть пять тысяч франков?
– Если ваше превосходительство находит, что это много…
– Нет… нет! Всякому жить хочется, пойдет за пять тысяч франков. Пантеры мои, и я теперь же оставлю их у себя, чтобы вы не вздумали отказаться. Явитесь завтра на борт «Раджи»… впрочем… да, так будет лучше… есть у вас клетка, в которой вы возите этих животных?
– Да, есть… нельзя же вести пантер по городу свободно?!
– В таком случае, с вашего позволения, сэр…
– Позвольте мне прервать вас, мой дорогой гость, я вам уже сказал, что вы можете распоряжаться как вам угодно.
– Пользуясь вашей любезностью, прошу приказать перенести моих пантер на веранду помещения, отданного в мое распоряжение.
– Нет ничего легче этого, милорд герцог! Пусть даже эти люди остаются с ними, чтобы присматривать до тех пор, – надеюсь, это будет не так скоро, – пока ваше превосходительство не пожелает покинуть нас.
– Вы слишком добры ко мне, мой дорогой губернатор. Итак, решено: следуйте за моими людьми, они укажут вам место, где вы будете помещаться.
– Ваши комнаты рядом с моими, дорогой герцог, – отвечал, смеясь, губернатор. – Позаботьтесь только о том, чтобы наши новые жильцы не съели нас сегодня ночью.
– Во избежание этой маленькой неприятности, потому что они могут начать с меня, – отвечал Барбассон тем же тоном, – я позаботился, чтобы их сразу заперли в клетку. Я боюсь, однако, что они будут стеснять здесь всех, а потому, как только мои слуги отдохнут, я прикажу им свести пантер рано утром на борт, а может быть, даже и ночью. Прошу убедительно сделать распоряжение, чтобы часовые открыли двери и пропустили их.
– Все будет исполнено. Слышите, О'Келли, – сказал сэр Уильям, обращаясь к стоящему около него адъютанту. – Предупредите часовых, чтобы они пропустили в какой бы то ни было час людей герцога.
Адъютант почтительно поклонился и ушел отдавать поручения.
Все было исполнено, и несколько минут спустя Барбассон, спешивший присоединиться к друзьям, спросил у жены губернатора разрешение удалиться к себе.
– Я не замедлю последовать вашему примеру, – сказал сэр Уильям, – я не хочу присутствовать на ужине. Леди Браун займет мое место, а гости извинят меня. Они знают, что год назад я был ранен и теперь не отличаюсь крепким здоровьем.
– Вы стали жертвой какого-нибудь несчастного случая? – спросил провансалец, хотя ему все было прекрасно известно.
– Да, было покушение, попытка убийства, и подлый убийца, до сих пор успользавший от всех, в этот час получил уже, вероятно, заслуженное наказание… он находится на шхуне, которую преследует броненосец «Королева Виктория»… зачем, впрочем, я рассказываю о таких малоинтересных для вас вещах?.. Пора отправляться на отдых!
Они крепко пожали друг другу руки, и Барбассон, не спеша, отправился в свои комнаты, находившиеся в первом этаже правого флигеля дворца. Ему одному из всех приглашенных на бал было отведено помещение во дворце. Остальные, не желавшие возвращаться ночью в Галле, заняли номера в гостиницах Канди. Таким образом, никто из посторонних не мог помешать своим присутствием исполнению планов Сердара.
Этот загородный дом, в котором губернатор жил все жаркое время года, от мая и до октября, находился в небольшой долине. Богатая растительность, тенистые рощи, множество ручейков и маленьких речек, журчащих по склонам гор, делали окружающий пейзаж необыкновенно живописным.
Сразу за домом начинались уступы гор, которые тянулись до знаменитого пика Адама, где, по преданию, появился праотец человеческого рода. Путешественникам до сих пор еще показывают на вершине легендарного пика след ноги, оставленный там Буддой, когда перед восхождением на небо он извлек из своей головы первую человеческую пару.
Дом состоял из главного корпуса, где находились гостиные, праздничные залы, приемные, рабочий кабинет губернатора, столовые и зал совета, в котором по желанию начальника колонии собирались служащие. К главному корпусу примыкали два боковых флигеля. В левом помещались комнаты «леди губернаторши» – так зовут на Цейлоне жену губернатора, а в правом – комнаты сэра Уильяма Брауна. Дети и прислуга европейского происхождения занимали соседний павильон.
Обширная веранда окружала второй этаж, соединяя между собой все комнаты и давая возможность не проходить через внутреннюю часть дворца. Комнаты, отведенные сэром Уильямом для Барбассона, примыкали, как уже сказано, к его собственным апартаментам. Они всегда пустовали за исключением тех случаев, когда губернатор Цейлона принимал у себя своих коллег из Мадраса и Бомбея или вице-короля.
То был, так сказать, личный дом сэра Уильяма, который могли посещать его жена, дети и близкие друзья. Прислуга туда могла входить только, когда раздавался электрический звонок и на табло показывался номер комнаты и имя слуги, который туда требуется.
Поднявшись на второй этаж, Барбассон застал своих друзей на веранде. По обычаю туземцев, они сидели на полу у дверей его комнаты, рядом стояла клетка, предназначенная, по-видимому, для пантер, но тот, кто открыл дверцу, очень удивился бы, найдя ее пустой.
Внизу у веранды на циновках спали четыре матроса из свиты дона Вашку ди Барбассонту… или, вернее, им было приказано казаться спящими. Вскоре появился губернатор в сопровождении двух слуг с факелами в руках.
– Как ведут себя наши новые пансионеры? – спросил он мимоходом.
– С мудростью, достойной высших похвал, дорогой губернатор, – отвечал Барбассон с обычной находчивостью, – не желает ли ваше превосходительство взглянуть на них?
– Не стоит их беспокоить, мой дорогой герцог!
И он прошел мимо, послав ему привет рукой. Спустя несколько минут он сказал своим слугам:
– Передайте господину О'Келли, – а это был его любимый адъютант, – что я прошу его не оставлять всей тяжести приема на одной миледи. Пусть побудет с ней до конца бала.
Таким образом губернатор сам удалял последнее препятствие, которое могло помешать его похищению.
Было два часа утра. Луна серебрила верхушки деревьев, этажами поднимающихся по уступам гор, прорезанных огромными темными впадинами. Тишина нарушалась только звуками оркестра. Его аккорды смешивались с журчанием ручьев, которые каскадами спускались с высоких скалистых утесов. Прохладный ветерок, разнося приятный запах гвоздичных деревьев и корицы, освежал воздух, раскаленный дневным зноем. Все покоилось в мирном сне среди этой тихой природы.
Одна только неутомимая молодежь, опьяненная аккордами вальса, все еще носилась по залам дворца, тогда как заспанные слуги, в ожидании выхода господ, пестрели светлыми пятнами на лужайке и в соседних рощах.
Сэр Уильям уже давно спал глубоким сном. Двадцать раз пробирался Барбассон к дверям его комнаты, и, возвращаясь обратно, он всякий раз сообщал, что ясно слышал спокойное дыхание спящего…
– Хватит колебаться, – шепнул Сердару Рама. – Подумайте о вашей сестре, племянниках, о нас, наконец, которых вы затащили сюда.
Отступать было поздно, и, отогнав сомнения, Сердар сказал друзьям:
– Вперед!
– Давно пора, – отвечал провансалец. – Следуйте за мной! У меня с собой кляп, веревки, платок и… тысячи чертей, никаких колебаний.
Все четверо, медленно скользя по веранде, как тени, двинулись вперед и с этой минуты не произносили ни слова. Роли были распределены заранее. По человеку на каждую руку губернатора; Нариндре, как обладателю геркулесовой силы, достались две ноги, а четвертый, т.е. Барбассон, должен был заткнуть кляпом рот и обвязать голову платком, чтобы сэр Уильям не мог видеть своих похитителей.
Все живущие в Индии, ложась в постель, надевают обычно короткие панталоны из легкого шелка и из такого же материала курточку, опасаясь ночных сквозняков.
Заговорщики быстро добрались до гостиной, которую они прошли, стараясь по возможности не шуметь. Барбассон приподнял портьеру и сделал друзьям знак, говорящий: «Он здесь». Все четверо остановились.
При свете ночника, который в Индии из-за боязни змей не гасят всю ночь, они увидели, что лица их бледны и цветом напоминают гипсовые статуи. Барбассон заглянул в комнату.
– Он спит! – еле слышно прошептал он.
Медлить было нельзя, сэр Уильям мог проснуться каждую минуту и нажать кнопку электрического звонка, находившуюся у него под рукой. Они вошли.
Сразу восемь рук опустились на несчастного. Он не успел еще проснуться, как во рту у него оказался кляп, а на голове платок, и вслед за этим руки и ноги его были так крепко связаны веревками, что он не мог ими пошевелить. Нариндра в одно мгновение подхватил сэра Уильяма на руки и как перышко отнес его на веранду, где уложил в клетку для пантер, снабженную матрасом.
– Возьмите его одежду, чтобы он мог завтра не ходить голым, – приказал Барбассон Раме в тот момент, когда Нариндра уносил пленника… С той минуты, когда сэр Уильям был связан, Сердар не дотронулся до него.
Едва слышное «гм!» предупредило матросов, спавших в саду, что пора отправляться. Четыре малабарца вскочили и мгновенно исчезли. Приближался момент, требовавший наибольшего хладнокровия: надо было на виду у всех, не внушив никому ни малейшего подозрения, спокойно пройти мимо охраны.
– Я все беру на себя, – сказал торжествующий Барбассон.
Клетку несли на палках, прикрепленных с двух сторон. Рама и Нариндра подняли ее и двинулись вперед во главе с Сердаром. Провансалец замыкал шествие. Пока они двигались по веранде, все было хорошо, и пленник не двигался. А между тем, хотя он был крепко связан веревками, он ничем не был прикреплен внутри клетки, и потому ничто не могло помешать ему стучать локтями и ногами по ее стенкам.
В ту минуту, когда они приблизились к самому опасному месту своего пути, т.е. к парадной гостиной, которой, никак нельзя было миновать, внутри клетки послышался шум, и клетка покачнулась так, что Рама и Нариндра еле удержали равновесие. Они были моментально окружены гуляющими, которые вышли из танцевального зала подышать свежим воздухом в перерыве между кадрилями.
– Странно, – послышался женский голос, – почему они не рычат? Можно подумать, что там внутри сидит человек, а не животное.
Сердце Сердара и обоих носильщиков замерло от ужаса. Они подумали, что все погибло.
– Красавка, – не растерялся Барбассон, – да будет вам известно, что пантеры рычат только на свободе!.. Ну, вы там, вперед! – грубо крикнул он на носильщиков. – Вы обманули меня, говоря, что пантеры ваши привыкли к клетке… А если дверцы откроются, кто поручится мне, что обезумевшие животные не бросятся на людей? – И он прибавил еще громче: – Со мною, к счастью, револьвер, и, прежде чем они успеют выскочить, я прострелю им головы!
Он нарочно сделал ударение на последних словах: «я прострелю им головы!»
И несчастный губернатор, несмотря на состояние, в котором находился, принял, вероятно, угрозу к сведению, так как толчки прекратились. Благородный герцог продолжал, явно подчеркивая свои намерения:
– Если бы животные могли понять, что с ними будут хорошо обращаться, они не тратили бы силы понапрасну…
Так или иначе, но веранда осталась позади. Адъютант, провожавший их до дверей, вновь предупредил стоящий у входа караул, и заговорщики очутились на улице. Экипаж, запряженный четверкой лошадей, который привез Барбас-сона и его людей, напоминавший скорее охотничью коляску, стоял наготове, и лошади, раздувая ноздри, фыркали от нетерпения.
– Вы также нас покидаете, господин герцог? – удивленно спросил адъютант.
– О, нет, – отвечал с невозмутимым спокойствием Барбассон, – мне надо только отдать кое-какие распоряжения.
Адъютант из скромности удалился и направился в танцевальный зал.
– А теперь, друзья мои, – шепотом сказал провансалец, – во весь дух вперед! Счастливо же мы отделались, клянусь Богом! «Раджа» стоит под парами… часа через два мы выйдем из порта.
– Нет, – отвечал Сердар, – вы сказали, что не уезжаете, и часовой, слышавший ваши слова, может удивиться.
– Вы правы, чуть не сделал промаха! Садитесь все в экипаж и поезжайте шагом до того места, где вас не будет видно. – И затем он громко добавил: – Сойди сюда, Рама, мне нужно поговорить с тобою… я хочу прогуляться и не прочь пройтись сотню метров.
Заклинатель все понял и поспешил к нему. Экипаж проехал медленно с четверть мили, а затем, когда дворцовый караул не мог больше никого ни видеть, ни слышать, Барбассон и Рама заняли свои места. Лошади почувствовали, что поводья отпущены, и понеслись как стрела по направлению к Галле.
– Спасены! Спасены! – кричал с торжеством Барбассон.
– Пока еще нет! – отвечал Сердар.
– Эх, милейший! Хотел бы я знать, кто догонит нас теперь.
– А телеграф? Не слишком-то хвастайте победой, мой милый! Вы разве не знаете, что кабинет губернатора в Канди соединен проводом с Галле и его береговыми фортами. А потому, если происшествие раскроют раньше, чем мы выйдем в открытое море, нас или арестуют по прибытии в Галле, или пошлют ко дну ядрами из форта.
– Верно, вы ничего не забываете, Сердар! – разочарованно сказал Барбассон. – Но надо больше доверять своей звезде.
Легко понять после этого, с каким тяжелым сердцем проезжали наши герои расстояние, отделявшее их от Галле, куда они все же прибыли без приключений. На «Радже», как говорил Барбассон, пары были уже разведены и из предосторожности был даже поднят якорь. Им не оставалось ничего больше, как зайти на борт вместе с клеткой, в которой находился несчастный губернатор. Луна только что зашла, и как нельзя более кстати, так как это давало возможность незаметно выйти из порта. На борту имелась прекрасная карта канала и компас, а провансалец, как опытный моряк, брался вывести яхту в море без всяких аварий. Он сам встал у штурвала и взял к себе двух матросов, чтобы те помогли ему в случае надобности. Механику он дал только один приказ:
– Вперед! На всех парах!
И как раз вовремя! Не успели они выйти из узкого входа в канал, как два световых луча, направленных из форта, скрестились друг с другом и осветили порт, канал и часть океана, ясно указывая на то, что похищение и побег уже открыты. В ту же минуту раздался выстрел из пушки, и ядро, скользнув по поверхности воды, упало в нескольких метрах от борта.
– Да, как раз вовремя! – сказал Сердар, вздохнув с облегчением. – Только теперь мы можем сказать, что спасены.
Он приказал двум матросам освободить сэра Уильяма от веревок и запереть в комфортабельной каюте, не обращая внимания на его протесты и не отвечая на его вопросы. Прежде чем начать разговор, для которого он рисковал жизнью, он хотел убедиться в том, что «Раджа» окончательно вышел из цейлонских вод.
Сэр Уильям, увидя, с кем имеет дело, замкнулся в презрительном молчании. Когда матросы уходили от него, он сказал им с величественным видом:
– Скажите вашему хозяину, что прошу только одного: я желаю, чтобы меня расстреляли как солдата, а не вешали как вора.
– Что еще за фантазия! – сказал Барбассон. – Знаем мы этих героев, нанимающих всяких Кишнай для убийства!
– Он вспомнил, что хотел нас повесить, – вмешался Нариндра, – и сам боится той же участи.
– Так же верно, как то, что я сын своего отца. Он хочет представить себя стоиком, чтобы затронуть чувствительную струнку Сердара и этим спасти свою жизнь… Посмотрим, но, по-моему, он в сто раз больше Рам-Чау-дора заслуживает веревки.
Из форта послали еще несколько ядер, но, убедившись в бесполезности того, решили прекратить стрельбу.
Так как в Галле не оказалось больше ни одного судна, которое можно было бы послать за ними в погоню, наши герои не стали ждать «Дианы» и направились в Гоа.
Они буквально падали от усталости, а потому Сердар, несмотря на желание немедленно вступить в решительный разговор со своим врагом, уступил просьбе товарищей и дал им несколько часов отдыха.
ГЛАВА IV
Суд чести. – Сэр Уильям Браун перед судьями. – Обвинительный акт. – Ловкая защита. – Важное признание. – Ловкость Барбассона. – Бумажник сэра Уильяма Брауна.
День прошел без приключений, и в условленный час, после того как Барбассон дал все указания команде, чтобы ничто не мешало им, Сердар и его товарищи собрались в кают-компании.
– Друзья мои, – сказал Сердар, – я пригласил вас быть моими судьями. Я хочу, чтобы вы взвесили все, что произошло между мною и сэром Уильямом Брауном, и решили, на чьей стороне правда. Все, что вы по зрелом и спокойном размышлении найдете справедливым, я исполню без страха и колебаний. Клянусь в этом моею честью.
Барбассон, как более способный дать отпор сэру Уильяму, был избран своими коллегами председателем военного суда.
Все трое сели вокруг стола, и тогда по их приказанию привели сэра Уильяма. Последний с презрением окинул взглядом собравшихся и, узнав Барбассона, тотчас начал атаку, бросив ему в лицо:
– Вот и вы, благородный герцог! Вы забыли представить мне все ваши титулы и не прибавили титула атамана разбойников и президента комитета убийц.
– Эти господа не ваши судьи, сэр Уильям Браун, – вмешался Сердар, – и вы напрасно оскорбляете их. Это мои судьи… Я попросил их оценить мое прошлое и сказать, не злоупотреблял ли я своими правами, поступая определенным образом по отношению к вам. А вы будете иметь дело только со мной, и если я приказал доставить вас сюда, то лишь для того, чтобы вы присутствовали при моих объяснениях и могли уличить меня в том случае, если какая-нибудь ложь сорвется у меня с языка.
– По какому праву вы позволяете себе…
– Никаких споров на этот счет, сэр Уильям, – прервал его Сердар дрожащим от гнева голосом. – Говорить о праве не смеет тот, кто еще вчера подкупал тхагов, чтобы убить меня… Замолчите! Не смейте оскорблять этих честных людей, иначе, клянусь Богом, я прикажу бросить вас в воду, как собаку!
Барбассон не узнавал Сердара, не узнавал того, кого он называл иногда «мокрой курицей».
Он не понимал ничего потому, что никогда не видел Сердара в таком состоянии, когда вся его энергия поднималась на защиту справедливости, а в данный момент на защиту друзей от этого низкого негодяя, сгубившего его и теперь оскорбляющего близких ему людей. Выслушав это обращение, сэр Уильям опустил голову и ничего не отвечал.
– Итак, вы меня поняли, сударь, – продолжал Сердар, – мои собственные поступки предаю я на суд этих честных товарищей… Будьте спокойны, мы с вами поговорим потом лицом к лицу. Двадцать лет я ждал этого великого часа, вы можете подождать десять минут и затем узнаете, что я, собственно, хочу от вас.
И он начал:
– Друзья мои, по обстоятельствам более благоприятным, быть может, чем того заслуживали мои личные достоинства, я уже в двадцать два года был капитаном, получил орден и был причислен к французскому посольству в Лондоне. Как и все мои коллеги, я часто посещал «Military and navy Club», т.е. военно-морской клуб. Там я познакомился со многими английскими офицерами, и в том числе с лейтенантом королевской конной гвардии Уильямом Пирсом, который после смерти отца и старшего брата унаследовал титул лорда Брауна и место в палате лордов. Человек этот был моим близким другом.
Я работал в то время над изучением береговых укреплений портов. Мне разрешили поискать необходимые сведения в архивах адмиралтейства, где находилось много ценных документов. Я часто встречался там с лейтенантом Пирсом, который был в то время адъютантом герцога Кембриджского, главнокомандующего армией и флотом и председателем совета адмиралтейства.
Как-то раз, придя в библиотеку, я застал там всех чиновников в страшном отчаянии. Мне объявили, что вход и чтение в архивах навсегда запрещены иностранным офицерам. Тут я узнал, что накануне кто-то открыл потайной шкаф и похитил оттуда все секретные бумаги, в том числе план защиты Лондона в случае нападения на него двух или трех союзных держав.
Я ушел оттуда сильно взволнованный. Вечером ко мне зашел Уильям Пирс с одним из своих молодых товарищей, которого звали Берном. Мы долго разговаривали о происшедшем, так сильно волновавшем меня главным образом потому, что я не мог закончить начатой очень важной работы. Молодые люди сообщили, что среди украденных бумаг находились настолько важные документы, что, будь похитителем английский офицер, его расстреляли бы как изменника. Затем они удалились.
Не знаю почему, только посещение это произвело на меня тяжелое впечатление. Оба показались мне крайне смущенными и какими-то скованными, что обычно не было им свойственно. Затем, странное дело, они попросили меня показать им планы, рисунки и разные наброски, которыми я сопровождал мои письменные занятия, тогда как раньше никогда этим не интересовались. Они их ворошили, вертели, складывали в картонную папку, снова вынимали оттуда… Одним словом, вели себя крайне непонятным образом.
Каково же было мое удивление, когда на следующий день рано утром ко мне явился первый секретарь посольства в сопровождении английского адмирала и двух незнакомых мне людей, которые были одеты в черные костюмы и принадлежали, по-видимому, к высшим чинам полиции.
– Любезный друг, – сказал мне секретарь, – посещение наше носит исключительно формальный характер и делается по распоряжению посла с целью положить конец недоброжелательным разговорам по поводу похищения в адмиралтействе.
– Меня! Меня! – пробормотал я, совсем уничтоженный. – Меня обвиняют?!
Посетители с любопытством следили за моим смущением, и я уверен, что оно произвело на них плохое впечатление. Верьте мне, никто так плохо не защищается в подобных случаях, как люди невиновные.
Секретарь отвел меня в сторону и сказал:
– Успокойтесь, мой милый, я понимаю ваше удивление, но дело в том, что среди исчезнувших бумаг находилась переписка английского посла по поводу смерти Павла I, бросающая странный свет на это событие, в котором русские обвиняли англичан, а потому правительство делает все возможное, чтобы помешать этой переписке попасть за пределы государства. Вы работали в адмиралтействе в двух шагах от потайного шкафа, а поэтому, естественно, находитесь в списке лиц, которых хотят допросить.
– Хорошо, – отвечал я, – пусть меня допрашивают, но предупреждаю вас, что я ничего не знаю. О происшествии я узнал от чиновников адмиралтейства, которые сообщили мне также о мерах, принятых после похищения.
– Вам придется также, – продолжал секретарь со смущением, – разрешить нам осмотреть ваши бумаги…
– Только-то? – воскликнул я, уверенный в своей невиновности. – Все, что у меня здесь, в вашем распоряжении.
– Я был в этом уверен, – заметил секретарь. – Господа, мой товарищ, – и он сделал ударение на этом слове, – не возражает против исполнения вами вашей миссии.
Ах, друзья мои, как неопытен я был тогда! Мне надо было прибегнуть к дипломатическим хитростям, против которых сам посол не мог бы ничего поделать. Прежде чем министр иностранных дел и военный министр Франции пришли бы к какому-нибудь решению, а оно во всех случаях было бы благоприятно для меня, я успел бы разрушить вражеские козни… Уверенный же в своей честности, я погубил сам себя.
Что было дальше? Среди моих рисунков и черновиков нашли два самых важных письма из знаменитой переписки. Вся сцена мгновенно изменилась…
– Вы нас опозорили! – воскликнул секретарь с презрением. Сраженный этим непредвиденным ударом, я упал как громом пораженный.
Напрасно, поднявшись, я негодовал, протестовал, рассказывал о посещении накануне.
– Не хватало еще этого, – прервал меня секретарь, – обвинять людей, принадлежащих к самому древнему дворянскому роду Англии.
Я понял, какая глубокая пропасть разверзается подо мной… я должен туда упасть, и ничто не может меня спасти… Я сокращаю свой рассказ…
Двадцать лет прошло, но до сих пор я испытываю ужасные страдания… Я был отправлен во Францию вместе с материалами дознания и письменным заключением английского правительства, настоятельно требовавшего моего наказания, а потому меня судили военным судом.
Там я знал, как защищаться… я рассказал все подробности посещения двух английских офицеров и их странного поведения. Я сообщил, что тот из двух офицеров, который впоследствии стал лордом Брауном, уплатил неожиданно более полумиллиона из суммы своих долгов.
Я закончил свою речь следующими словами: «Эта переписка, господа, стоила, вероятно, нескольких миллионов и могла соблазнить младшего сына знатной семьи, не имеющего состояния. Но чего мог желать французский офицер, капитан двадцати двух лет от роду, награжденный орденом и имеющий ежегодный доход в триста тысяч франков… офицер, который, как я уже доказал вам, не играл в карты, не держал пари, не участвовал в скачках и расходовал только десятую часть своих доходов? На что мне было золото России, которая будто бы купила эти нужные ей бумаги…»
Я говорил два часа, говорил отрывисто, внушительно, с негодованием… и меня выслушали. Но существовала одна материальная улика, которую я не мог отрицать, – присутствие у меня двух писем.
Я убедил моих судей, но они не могли меня оправдать. Они сделали все, что могли: устранили обвинение в краже со взломом и в простой краже, но так как обвинение было необходимо во избежание серьезного конфликта с Англией, то мне предъявили обвинение в злоупотреблении доверенными мне документами, содержание которых было будто бы мне сообщено. Последствия были для меня ужасны. Я избежал тюрьмы, но меня разжаловали и отобрали орден Почетного легиона.
Не буду говорить вам об отчаянии моей семьи, я много рассказывал вам об этом… Я хотел умереть, но мать заклинала меня жить и искать доказательства своей невиновности для восстановления честного имени…
Был, однако, один человек, который знал, что я невиновен, но он был бессилен исправить ошибки правосудия. Лорд Ингрэхем, бывший в то время английским послом в России, услышал во время интимного разговора с одним из высокопоставленных русских сановников, когда они болтали о пропаже знаменитой корреспонденции, следующее заявление:
– Клянусь честью, капитан Де-Монмор-де-Монморен не виновен в том, в чем его подозревают.
Да будет благословенно имя благородного лорда! Он всегда при любом удобном случае старался защитить меня. Мой отец благодаря ему смог спокойно закрыть глаза, сняв с меня проклятие.
Я мог бы закончить на этом, друзья мои, но хочу познакомить вас еще с одним фактом, который является главной причиной, заставившей меня просить вашей помощи в сегодняшнем суде.
Один из двух негодяев, похитивших переписку и затем, чтобы отвлечь подозрения, подложивших два письма в мои папки, был, как вы уже знаете, лейтенант Берн. Впоследствии он получил чин полковника. Смертельно раненный в Крымской кампании, он не хотел умереть с таким пятном на своей совести.
Он написал подробный отчет о случившемся, указал своего сообщника, способ, с помощью которого они открыли потайной шкаф, и как погубили меня. В конце он просил у меня прощения, чтобы, писал он, получить прощение верховного Судии, перед которым он готовился предстать… Он просил католического священника, который присутствовал при этом в качестве свидетеля, подписать этот отчет.
Уильям Пирс, бывший в то время генералом и командовавший бригадой, в которой служил полковник Берн, был свидетелем его раскаяния. Он боялся разоблачения, а потому поручил следить за полковником и в решительную минуту дать ему знать. В ночь, последовавшую за смертью полковника, это важное признание, отданное на хранение священнику, было украдено из его палатки, когда тот спал. Кем? Вы должны догадаться… генералом Пирсом, теперешним лордом Брауном.
– Это ложь! – прервал его последний, не произнесший ни слова во время этого длинного рассказа.
– О! Только на это из всего мною сказанного вы нашли возможность возразить? – спросил Сердар с презрительной улыбкой. – Вот что уличает вас: сообщение священника, который, негодуя на совершенную у него кражу, написал обо всем этом моей семье.
И Сердар, вынув из портфеля письмо, передал его Барбассону.
– Клянусь честью, – продолжал сэр Уильям, – я не крал признание Берна, о котором вы говорите.
И он сделал инстинктивное движение рукой, как бы собираясь достать какую-то бумагу. Жест этот поразил Барбассона.
«Надо будет посмотреть!» – подумал он про себя.
– Честь сэра Брауна! – воскликнул Сердар с нервным смехом. – Не играйте такими словами! Кому же, кроме вас, интересно было завладеть этим письмом? Если вы не сами взяли его, то поручили украсть кому-нибудь из ваших сообщников. Я закончил, друзья мои! Вы знаете, что он с тех пор, опасаясь моей мести, преследовал меня как дикого зверя, унижаясь до союза с тхагами, лишь бы убить меня. Мне только одно остается еще спросить у вас: неужели двадцать лет моих страданий и преступлений этого человека недостаточно для того, чтобы оправдать мой поступок, и разве право жизни и смерти над ним, которое я присвоил себе, не является самым обыкновенным правом самозащиты?
После нескольких минут совещания Барбассон ответил торжественным голосом:
– В полном единодушии, клянемся нашей совестью, жизнь этого человека принадлежит вам, Сердар.
– Благодарю, друзья мои, – отвечал Сердар, – это все, что я хотел от вас. – И, обернувшись к сэру Уильяму Брауну, он сказал ему:
– Вы сейчас узнаете мое решение. Я не могу просить вас возвратить мне признание Берна, которое вы, конечно, уничтожили, но я имею право требовать, чтобы вы написали это признание в том виде, в каком оно было, чтобы не оставалось никакого сомнения в моей невиновности и в вашей вине и чтобы я мог представить его военному суду для отмены приговора. Только на этом условии и ради вашей жены и детей я могу даровать вам жизнь… Напишите, о чем я вас прошу, и, когда мы приблизимся к Цейлону, лодка отвезет вас на берег.
– Следовательно, – возразил сэр Уильям, – вы хотите отправить к жене и детям опозоренного мужа и отца?.. Никогда!.. Лучше смерть!
– Не выводите меня из терпения, сэр Уильям. Бывают минуты, когда даже кроткий человек становится беспощадным и неумолимым… и забывает все законы человеколюбия.
– Я в вашей власти… мучьте меня, убейте, делайте со мной что хотите, мое решение бесповоротно… Я совершил в молодости преступление, большое преступление и не отрицаю этого… Я горько сожалею об этом и не хочу, сославшись даже на Берна, игравшего главную роль во всем этом деле, умалить значение моего преступления. Но так постыдно лишиться положения, которое я занимаю, потерять чин генерала и место в палате лордов, вернуться опозоренным к жене и детям, которые с презрением встретят тебя, – здесь он не смог сдержать волнения, и слезы оросили его лицо. Задыхаясь от рыданий, он закончил свой монолог, – не могу согласиться, никогда не соглашусь… Вы не знаете, что значит быть отцом, Фредерик Де-Монморен.
– Причиной смерти моего отца было бесчестье сына, сэр Уильям!
– Не будете же вы меня упрекать, если я хочу умереть, чтобы не опозорить своих детей! Выслушайте меня, и вы не будете настаивать и возьмете мою жизнь, которую я отдаю, чтобы искупить свой грех. Да, я был негодяем, но мне было двадцать лет, мы проиграли огромную сумму, Берн и я. Я не хочу, поверьте мне, оскорблять его память, уменьшая свою вину, но должен сказать все, как было. Он один взломал шкаф в адмиралтействе, он против моего желания согласился на постыдный торг, толкнувший его на преступление.
Я виновен только в том, что согласился сопровождать его к вам. Вы были почти незнакомы с ним, и его посещение показалось бы вам странным… Это, конечно, не уменьшает вины и преступление не заслуживает прощения, но искупление, которое вы требуете, выше моих сил… Неужели вы думаете, что я не страдаю? Я пытался преданностью моей стране, честным исполнением обязанностей совершить сделку с совестью, но это мне не удалось…
И с тех пор, как вы скитаетесь по миру, мысли мои следовали за вами, и я дрожал каждую минуту, боясь, что вот наступит час возмездия. Ибо этого часа, часа правосудия Божьего, я жду также двадцать лет, уверенный, что он наступит, роковой и неумолимый! Какая пытка!
Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота, и руки его судорожно подергивались. Невольное чувство сострадания начало овладевать Сердаром.
– Вы говорите о семье вашей, пораженной вашим несчастьем! – продолжал несчастный среди рыданий. – Чем больше вы правы, тем больше я думаю о своей… помимо моих детей и всего рода Браунов, мой позор падет еще на четыре ветви… многочисленный род Кемпуэлов из Шотландии, Кэнавонов из графства Уэльского…
– Кемпуэлов из Шотландии, говорите вы… Вы в родстве с Кемпуэлами из Шотландии? – прервал его Сердар с горячностью, удивившей всех присутствующих.
– Леди Браун, – бормотал пленник, выбившийся из сил, – урожденная Кемпуэл, сестра милорда д'Аргайля, главы рода, и полковника Лионеля Кемпуэла из 4-го шотландского полка.
Услышав эти слова, Сердар судорожно поднес руку ко лбу… Можно было подумать, что он боится потерять рассудок… Жена лорда Брауна урожденная Кемпуэл? Но если это правда, то прелестные молодые девушки, которых он видел, племянницы его сестры, его милой Дианы!.. И месть должна поразить их…
Вдруг точно черный покров заслонил ему глаза… кровь прилила ему к голове, к вискам, он задыхался… Затем он сделал несколько шагов вперед и упал на руки Рамы, бросившегося поддержать его. Барбассон вне себя хотел броситься на пленника, но Нариндра удержал его жестом.
– Сэр Уильям Браун, – сказал махрат громовым голосом, – знаете вы, кто этот человек, которого вы поразили в самое сердце?
Пленник, пораженный происходящим, не знал, что и отвечать, а потому Нариндра с ожесточением бросил ему в глаза:
– Этот человек, молодость которого вы погубили, зять Лионеля Кемпуэла, брата леди Браун.
Черты лица несчастного сразу изменились. Он всплеснул руками и, рыдая, упал на колени перед Сердаром, говоря в глубоком волнении:
– Боже Великий, да поразит Твое правосудие виновного, но пощади этого человека, так много страдавшего! Клянусь перед всеми вами, что честь его будет восстановлена!
– Неужели он говорит искренне? – сказал Барбассон, начиная колебаться… – Ба! Не будем терять его из виду!
Придя в себя, Сердар долго смотрел на сэра Уильяма, все еще стоявшего перед ним на коленях и омывавшего слезами его руку.
– О, оставьте мне вашу руку, – говорил сэр Уильям с отчаянием, – не отнимайте ее у меня в знак прощения, я сделаю все, что вы не потребуете от меня. Я дал клятву в этом, когда вы были без сознания, и, каковы бы ни были для меня последствия этого, ваша честь будет восстановлена.
Сердар не отымал руки, но и не отвечал… По всему было видно, что в нем происходит та борьба, из которой благородные и великодушные люди всегда выходят победителями.
Рама и Нариндра, хорошо знавшие характер друга, не сомневались в том решении, которое он примет. Что касается Барбассона, то он, говоря языком матросов, был «опрокинут вверх дном» тем оборотом, какой принимали события.
– Все это притворство!.. – бормотал он про себя, уходя на капитанский мостик, чтобы не видеть то, что он называл слабостью характера.
Сердар, как и предвидел Барбассон, не замедлил произнести слово прощения.
– Да, я прощаю вас, – сказал он с глубоким вздохом, – я остаюсь проклятым людьми, авантюристом, Сердаром… зачем повергать в отчаяние молодых девушек, только начинающих жить и имеющих все, чтобы быть счастливыми…
– Нет, Сердар! Я не могу принять вашей жертвы, хотя бы вся моя семья погибла от этого… Но могу вам сообщить, что жертва ваша не нужна.
– Что вы хотите сказать?
– Берн в своем признании ничего не говорит о сообщнике. Перед смертью он обвиняет только себя и в воровстве, и в том, что подбросил письма в вашу папку, считая себя не вправе выдавать меня на правосудие людей, когда сам готовится предстать перед правосудием Бога. Вы можете оправдать себя, нисколько не впутывая меня в это дело… я все время хранил это признание.
– Не может этого быть! – воскликнул Сердар с восторгом. Затем он с грустью прибавил, взглянув на своего прежнего врага: – Вы, должно быть, очень ненавидите меня, если не хотите отдать мне…
– Нет! Нет! – прервал его сэр Уильям, – но после того, что вы выстрадали, я не верил в возможность прощения, и хотя признание Берна не могло служить основанием для обвинения меня, но я хотел избежать скандала, который разразился бы, если бы вы вздумали привлечь меня к ответственности…
– А признание это? – живо спросил Сердар.
– Оно заперто в моем письменном столе в Галле… Нам стоит только вернуться, и завтра же оно будет в вашем распоряжении.
Сердар устремил на него взгляд, которым хотел, казалось, проникнуть в душу собеседника.
– Вы мне не доверяете? – спросил сэр Уильям, заметив эти колебания.
– Моя сестра приезжает через пять-шесть дней, – отвечал Сердар, не умевший врать, а потому избегавший прямого ответа. – Нам некогда сворачивать в сторону, если я хочу вовремя встретить ее… Но раз слово прощения сорвалось с моего языка, я не буду больше удерживать вас здесь!
Молнией сверкнула радость в глазах негодяя, который все еще не верил своему спасению. Сердар это заметил, но чувство радости было так естественно в этом случае, что он продолжал:
– Сегодня вечером, когда пробьет полночь, мы пройдем мимо Джафнапатнама, последнего сингальского порта. Там я прикажу высадить вас на землю. И если вы действительно заслуживаете прощения… вы немедленно перешлете мне это признание через Ковинда-Шетти, хорошо известного судовладельца в Гоа. Клянусь вам, сэр Уильям Браун, что ваше имя не будет упомянуто при разборе дела, возбужденного мною по приезде во Францию.
В эту минуту Барбассон открыл дверь.
– Парус! По траверзу! – сказал он. – Я думаю, это «Диана», которая, помотав изрядно «Королеву Викторию», оставила ее позади и мчится теперь со всей скоростью в Гоа.
Все поспешили на мостик, чтобы убедиться в этом. Да, это была «Диана». Издали она со своими белыми парусами казалась огромным альбатросом, несущимся над волнами.
– Держитесь ближе к берегу, Барбассон! – сказал Сердар. – Мы высадим сэра Уильяма в Джафнапатнаме.
– А! – отвечал провансалец, одновременно кланяясь губернатору. – Вы лишаете нас вашего присутствия?
– Я очень тронут выражением такого сожаления, – отвечал ему в тон сэр Уильям.
Сердар удалился со своими друзьями… Барбассон подошел к англичанину и, глядя на него в упор, сказал:
– Смотрите прямо на меня! Вы посмеялись над всеми здесь, но есть человек, которого вам не удастся провести, и это я! – И он ударил себя кулаком в грудь. – Если бы это зависело от меня, вы бы еще два часа тому назад танцевали шотландскую жигу у меня на реях. – И он повернулся к нему спиной.
– Если ты попадешься мне на Цейлоне!.. – мрачно пробормотал сэр Уильям.
Спасен! Он был спасен! Негодяй не мог поверить своему счастью. Но зато как хорошо он играл свою роль… сожаления, угрызения совести, слезы, все было там… Он отправился к себе в каюту и, сев на край койки, предался размышлениям… Никогда еще в жизни он не подвергался такой опасности! Приходилось играть вовсю… малейшая неосторожность, и он бы погиб… И как кстати открылось это родство, о котором он и не знал…
Так сидел он и размышлял, а голова его все более и более тяжелела… он очень устал от ночи, проведенной в клетке для пантер, и мало-помалу склонился на койку и заснул.
Провансалец не терял из виду ни одного из движений сэра Уильяма и все ходил взад и вперед мимо полуоткрытой каюты, чтобы тот привык к равномерному звуку его шагов. А Барбассон был себе на уме! Когда сэр Уильям горячо клялся, что не похищал признания Берна, он заметил тот инстинктивный жест, в котором воля не принимает никакого участия.
Психолог на свой лад, Барбассон принялся доискиваться причины этого бессознательного движения сэра Уильяма… Он погрузился в ряд оригинальных дедукций, которые привели бы в восторг опытных мыслителей, или, как называет их Рабле, извлекателей сути. Он также искал самую суть мысли, управлявшей рукой сэра Уильяма, и задал себе вопрос: не находилось ли признание Берна, о котором говорил в тот момент Сердар, в бумажнике самого губернатора?
«Бумаги такого рода, – размышлял он, – не доверяют мебели, которую можно взломать или которая может сгореть. К тому же такого рода вещи уничтожают рано или поздно и с этой целью держат при себе, о чем часто забывают, и они долго залеживаются в карманах. У меня до сих пор валяется в кармане старого пальто письмо Барбассона-отца, в котором он на просьбу о деньгах отвечает мне проклятием, и этому письму лет четырнадцать…»
В ту минуту, когда сэр Уильям заснул, поддавшись усталости, ловкая рука осторожно вытащила из его кармана кожаный бумажник, настолько тонкий, что он вряд ли стеснял того, кто его носил. Это была рука Барбассона.
Поддавшись желанию проверить свои психологические умозаключения, он решил, что для этого нет ничего лучшего, чем прибегнуть к осмотру. В бумажнике находилось только одно письмо, написанное по-английски. Барбассон не знал этого языка, но он заметил имя Фредерика Де-Монмор-де-Монморена, повторенное несколько раз рядом с именем сэра Уильяма. С нервным волнением пробежал он последние строчки… там оказалась подпись: полковник Берн.
Провансальцу было этого достаточно. Он сложил письмо и спрятал его в карман, а бумажник положил туда, откуда взял. Затем Барбассон продолжил свою прогулку, потирая руки от удовольствия и без всяких угрызений совести…
Он взял просто-напросто украденный предмет, чтобы вернуть его законному владельцу. Он колебался минуту, не зная, что предпринять. Не воспользоваться ли своим открытием, чтобы заставить Сердара принять крутые меры? Напрасный труд. Сердар никогда не согласится отправить зятя своей сестры качаться в десяти футах над палубой… Просто оставить его пленником нечего было и думать… ну, что с ним делать в Гоа? Посадить в клетку и отвезти в Нухурмур? Нет, Сердар этого не сделает, родство спасало негодяя. Да, наконец, не у него ли, у Барбассона, это оправдание, которое разыскивалось двадцать лет? Нет, он лучше отправит Уильяма Брауна искать другое место, где его повесят, и Сердар будет ему благодарен за то, что он избавил его от новой мучительной сцены и от необходимости принять последнее решение. И он позволил событиям идти своим чередом.
Наступила полночь. Маленькая яхта приближалась к земле. Вдали виднелся уже маяк и огни дамбы Джафна-патнама.
Барбассон разбудил Сердара и его друзей, и все вышли на мостик. Затем он отправился к сэру Уильяму и обратился к нему тем же шутливым тоном, которым обыкновенно говорил с ним:
– Ваше превосходительство прибыли к месту своего назначения.
– Благодарю, господин герцог, – отвечал англичанин тем же тоном. – Верьте мне, я никогда не забуду тех кратких минут, которые я провел на вашем судне.
– Ба! – отвечал Барбассон, – благодарность такая редкая вещь среди людей!.. Только позже ваше превосходительство поймет всю важность услуги, которую я ему сегодня оказываю!
Яхта подходила к рейду, и он быстро крикнул:
– Внимание! Приготовиться спустить бизань!.. Право руля! Стоп!
Все приказы исполнялись с поразительной точностью, и «Раджа», сделав поворот почти на месте, остановился кормой к берегу, готовый немедленно двинуться в открытое море.
До берега оставалось около двадцати метров. В несколько секунд была спущена лодка, и Барбассон, пожелавший сам доставить на берег благородного лорда, сказал ему, отвешивая низкий поклон:
– Лодка вашего превосходительства подана!
– Не забудьте моих слов, Сердар, – сказал сэр Уильям, – через два дня… у Ковинда-Шетти.
– Если вы сдержите ваше слово, я постараюсь забыть все сделанное вами зло.
– Не хотите ли дать мне руку в знак забвения прошлого, Фредерик Де-Монморен?
Сердар колебался.
– Ну, это уж нет, вот еще! – воскликнул Барбассон, становясь между ними, – спускайтесь в лодку, да поживее, не то, клянусь Магометом, я отправлю вас на берег вплавь!
Барбассон призывал Магомета только в большом гневе. Губернатор понял по его тону, что медлить опасно, и, не сказав ни слова, поспешил в лодку.
– В добрый час! – вздохнул Барбассон, занимая место в лодке в свою очередь… – Греби! – крикнул он матросам.
Несколько ударов весел, и лодка коснулась причала. Сэр Уильям поспешно прыгнул на землю.
Таможня находилась от него в десяти шагах, и губернатору нечего было бояться больше. Приложив ко рту руки рупором, он крикнул:
– Фредерик Де-Монморен, я уже раз держал тебя в своей власти, но ты бежал. Ты держал меня в своих руках, но я ускользнул из них… Мы, значит, квиты!.. Чья возмет? До свидания, Фредерик Де-Монморен!
– Негодяй! – донесся с яхты звучный и сильный голос.
Тогда Барбассон привстал с лодки и с величественным жестом, в свою очередь, послал ему приветствие:
– Уильям Браун, предсмертное завещание полковника Берна достигло своего назначения. – И, потрясая в воздухе бумагой, которую он так ловко похитил, Барбассон крикнул своим матросам:
– Весла на воду, ребята! Дружней!
Сэр Уильям поднял дрожащую руку к груди и вытащил бумажник… он оказался пустым. Негодяй испустил крик бешенства, в котором не осталось ничего человеческого, и тяжело рухнул на песок.
Он солгал, чтобы легче провести Сердара. Признание Берна было страшной уликой против него, оно сообщало «факт», который ставил не только честь его, но даже жизнь в зависимость от доброй воли тех, кого он оскорбил…
Дня четыре спустя наши герои прибыли в Нухурмур, где их ждало ужасное известие.