I

Буря. – Гонимые непогодой. – Последнее воспоминание о «Бдительном». – Пиратство на Зондских островах. – Стратегические теории. – Роль Англии.

Это была одна из тех ужасных бурь, какие разыгрываются во время осенних муссонов, когда весь океан бурлит, как кипящий котел, и его разъяренные волны поглощают в один момент целые острова, разбивая их коралловые основания, опустошают их берега и крутят в воздухе, словно соломинку, столетние лесные великаны и целые суда; когда буря сметает целые селения, уносит десятки речных судов, вздувает реки и сносит людей и животных, застигнутых во время сна; когда циклон с бешеной силой разрушает даже древнейшие каменные сооружения – гигантские колонны и фронтоны, срывает, рушит и раскидывает на громадные расстояния. Горе всему, что попадает в сферу его влияния!

Всякое сопротивление страшному урагану совершенно бесполезно: в несколько секунд этот ужасный бич уничтожает все на своем пути.

Мореплавателям, застигнутым такой бурей, остается лишь одно: руководствуясь опытом, предупреждающим их – правда, всего за несколько секунд до момента, когда страшный тайфун начнет свирепствовать, – о надвигающейся опасности, бежать Перед ураганом, бежать безостановочно и без оглядки и стараться укрыться в каком-либо порту, лежащем вне пути тайфуна или вне области его прямого влияния.

Две эскадры, одна французская, под командой адмирала Ле Хелло, другая английская, под начальством адмирала Брауна, застигнутые признаками надвигающегося урагана в открытом море, уходили на всех парах от грозного тайфуна, несясь между бесчисленными островами и островками, рифами и скалами Суматрского моря, в надежде успеть укрыться от циклона в каком-нибудь безопасном порту.

Ввиду равенства в чинах обоих командиров, начальство над обеими эскадрами, действовавшим заодно и выполнявшими совместно одну и ту же миссию, было поручено французскому адмиралу, флаг которого развевался на «Фридланде», броненосце первого класса, одном из лучших судов того времени.

Опасность из-за узких и тесных проходов между островами была такова, что адмирал Ле Хелло, вместо того чтобы выслать вперед разведывательное судно своей эскадры, принял к себе на «Фридланд» лоцмана, откомандированного к нему в Гонконге, и сам неотлучно следил за курсом, особенно трудным и опасным ввиду большого числа вверенных ему судов двух соединенных эскадр, которых насчитывалось одиннадцать, и ввиду настигавшей их страшной бури, первые тревожные признаки которой были замечены всего лишь несколько часов тому назад.

И горизонт, ярко-медно-желтый на всем своем протяжении, с резкими полосами цвета сажи или густой копоти, и море, окрасившееся наподобие тигровой шкуры и глухо рокотавшее и бурлившее как будто где-то на неизмеримой глубине, не оставляли ни малейшего сомнения относительно последствий всех этих признаков, хорошо знакомых опытным морякам.

Адмирал Ле Хелло избрал себе флагманом нашего старого знакомца с «Бдительного», бывшего сослуживца своего на «Борда», капитана судна Маэ де Ла Шенэ, который, в свою очередь, избрал себе в помощники старшего офицера судна, лейтенанта Люка де Пенарвана, ставшего уже командиром фрегата.

Благодаря этому перемещению Ла Шенэ вынужден был несколько видоизменить свою обычную поговорку:

– Ну, Пенарван, – говорил он теперь своему помощнику, – когда человек имел честь командовать «Бдительным» и т. д.

Но бедный «Бдительный», переведенный за выслугой срока из судов первого класса в простые транспорты, после трех-четырех рейсов, имевших целью отправку на родину французских солдат, отслуживших свой срок службы в Кохинхине, был разоружен в Тулоне и окончательно сдан в резерв.

Что же делали, однако, в этой пустынной и глухой части Зондского пролива эти сравнительно значительные морские силы под командой адмирала Ле Хелло?

После войны с Китаем Франция и ее «вторая союзница» Англия, уступая настоянию коммерсантов всех стран, ведущих торговлю в Шанхае, Гонконге, Сингапуре, Кантоне, Малакке и других торговых портах этой части Азии, потребовали от Сына Не6a, а после его смерти – от императрицы-правительницы обязательства положить конец мнимому пиратству, которое, как уверяли, продолжало наводить страх в китайских водах. И одна из статей первого Тяньцзиньского договора гласила, что Франция и Англия могут принять сами необходимые меры, если Повелитель Небесной Империи окажется не в состоянии защитить своими силами иностранные торговые суда от нападений пиратов.

Как известно, китайские джонки совершенно не могут равняться с европейскими судами даже самого незначительного тоннажа, а потому в последнее время пиратские нападения китайцев совершались только на китайские же суда, которые при случае подвергались иногда ограблению. Но богатейшее Общество Джонок, сохранившее свою прежнюю организацию на реках, протоках и морях Небесной Империи, вело такую оживленную и обширную торговлю по всему побережью и на всех Зондских островах, где свободно проходили их мелкие суда с незначительным водоизмещением, что все товары этой части торгового мира лишь через вторые руки попадали к иностранным негоциантам больших портовых городов. Китайцы мало-помалу завладели всем восточным каботажем от Цейлона до Явы, от Суматры и Борнео до Филиппинских островов, а также и по всему побережью Индокитая, Сингапура, Кореи и Японии. На всем этом пространстве не было островка, где бы не находилось одного или нескольких китайских торговых депо; здесь концентрировались все местные товары, за которыми в определенные сроки приходили китайские джонки знаменитого торгового Общества, которое уже перепродавало их европейским резидентам крупных торговых центров.

Вот эту-то торговлю чрезвычайной важности и нужно было уничтожить вконец в пользу ненасытных европейских торгашей. В сущности, ведь все тайны никогда не имели иной цели, как завладеть той или иной областью или нажить, вернее – сорвать несколько миллиардов.

Разорить и ограбить ферму ночью, захватить врасплох ее хозяев, конечно, будет сочтено за преступление, которое, без всякого сомнения, приведет вас в тюрьму и даже дальше. Но напасть врасплох на какую-нибудь страну, явившись во главе миллиона солдат, разорить и ограбить ее, воспользовавшись ее слабостью и беззащитностью, это такой подвиг, которым вы стяжаете себе лавры и звание великого героя, хотя, в сущности, образ действия ваш в данном случае ничем не отличается от первого. Вся разница в одних только «нулях», приписанных к числу людей, участвовавших в том и другом деянии. Если вы явитесь жечь и грабить во главе десяти или двадцати человек – вы просто разбойник, а если явитесь точно так же и жечь, и грабить с этой цифрой людей, умноженной на сто тысяч, то вас назовут завоевателем.

И после этого вам говорят еще об абсолютной справедливости! Нет, друзья, храните ваш порох в сухом месте, держите ваши пушки и ружья в добром порядке и не давайте ослабевать в душе чувству патриотизма, усыпляемого разными космополитическими бреднями, над которыми только смеется жестокий эгоизм других народов.

Несомненно, однако, что и негоцианты, и консулы разных наций, жалуясь своему правительству, не высказывали всей правды и скрывали истинные мотивы, побуждавшие их к этим жалобам; во всяком случае пиратство в китайских водах было старой басней, можно сказать даже, давно забытой историей, когда союзники соблаговолили внять жалобам и воплям своих соплеменников.

Послав сначала в одиночку несколько крейсеров, Франция и Англия решили действовать совместно и, испросив у царствующей императрицы, путем запугивания, рескрипт, которым пираты объявлялись вне закона, – объединенными силами решили принять репрессивные меры против пиратов в Зондских водах.

И французы, и англичане, в лице офицеров и команды, относились вполне серьезно к своей задаче, и если древнее китайское Общество давно перестало грабить чужие суда, то все же в этих водах оставалось еще немало малайцев-разбойников, хозяйствовавших вблизи Зондских островов и Суматры, что и могло послужить основанием для объединения обеих эскадр.

Кроме этой цели преследования пиратов, англичане рады были воспользоваться случаем изловить в этих редко посещаемых и малознакомых водах бесчисленное множество своих дезертиров, подвизавшихся вместе с малайскими разбойниками, да, кстати, нанести на свои морские карты некоторые гидрографические пункты, весьма удобные для новых морских стоянок и торговых портов, которые бы способствовали распространению их влияния на этих бесчисленных островах, богатых самыми разнообразными продуктами. Что же касается роли французского флота в данном случае, то, помимо официальной миссии, присутствие господина де Сен-Фюрси, союзника Гроляра, на «Фридланде» в достаточной мере объясняло, что дело о беглецах из Новой Каледонии далеко еще не было окончено, и Гроляр еще не отказался от надежды довести его до конца.

 

II

Угрожающие объяснения. – Опять о «Регенте». – Гроляр. – На борту «Фридланда». – Ланжале появляется вновь. – «Ты! Ты!»

По прибытии на остров Иен сыщику, по приказанию Бартеса, великодушно была возвращена свобода.

– Мы, конечно, могли бы удержать вас здесь в качестве заложника, – сказал ему молодой _ человек, – и поставить раз навсегда в положение, лишающее вас возможности вредить нам, но подобное средство мне противно даже и по отношению к моим злейшим врагам. Итак, вы свободны! Теперь предоставляю вам самому разобраться, какого поведения посоветует вам совесть держаться по отношения к нам и что вам подскажет ваше чувство благодарности. Мы же не ставим вам никаких условий, только предупреждаем, что если вы будете продолжать травить нас, как диких зверей, и еще раз попадете в наши руки, то не рассчитывайте вторично встретить к себе такое же отношение, как теперь. Вы сами вынудите нас защищаться всеми зависящими от нас средствами!

– А между тем так нетрудно было бы покончить со всем этим! – заметил Гроляр.

– Каким образом? – спросил Бартес.

– Верните мне «Регент», и, я думаю, при таких условиях могу гарантировать вам свободу, вам и вашим друзьям, если, конечно, вы не заставите слишком много говорить о себе!

На лице молодого человека мелькнула горькая усмешка.

– Я вам положительно удивляюсь, – сказал он. – Теперь, когда вы, в сущности, являетесь нашим пленником и при желании с нашей стороны можете остаться им на неопределенное время, вы осмеливаетесь говорить с нами таким образом… Мы – не воры, и «Регент» будет сохранен в наших руках. Китайцы могут видеть в похищении этой драгоценности не что иное, как справедливую и законную репрессию после ограбления Летнего дворца императора и исчезновения скипетра династии Цин, но вы говорите в данный момент с таким же французом, как и вы, маркиз де Сен-Фюрси, и этот драгоценный алмаз, переданный господину Гастону де Ла Жонкьеру, сыну хранителя этой драгоценности, вскоре снова займет свое место в музее Лувра.

– Да, но так как это произойдет помимо меня и без моего посредства, то после такой ответственной миссии, продолжавшейся целых два года, после целого кругосветного путешествия, во все время которого я имел в своем распоряжении всех дипломатических агентов Франции, первоклассный фрегат и неограниченный кредит, вернувшись с пустыми руками, я окажусь совершенно неспособным и ни к чему не пригодным агентом в глазах своего начальства, почтившего меня таким громадным доверием, и буду выставлен за дверь префектуры, где при иных условиях, если бы мне удалось вернуть этот алмаз, меня ожидала самая блестящая будущность!

– Но, с другой стороны, Гастон де Ла Жонкьер, на которого не было возложено никакого поручения, восстановит и упрочит таким образом положение своего отца, которое без этого неминуемо должно было бы рухнуть, и заслужит себе тем более высокую личную репутацию, чем значительнее и многочисленнее были те господа агенты, все старания которых не привели ни к чему и все затраты и расходы которых не дали желанных результатов. А между моим старинным другом, никогда не изменявшим мне даже в те минуты, когда мне все в жизни изменило, и вами, нашим заклятым врагом, могу ли я колебаться хоть одну минуту? Я думаю, и сами вы не столь наивны, чтобы думать так!

– В таком случае вы вынуждаете меня не забывать о том, что моя миссия в сущности имела двоякую цель…

– А именно – вернуть драгоценный алмаз на его прежнее место и вернуть нас на каторгу в Новую Каледонию? Не так ли, господин Гроляр? Но мой совет – ни слова более об этом: если вас услышат мои товарищи, то заставят меня изменить мое решение по отношению к вам! И признайтесь, это было бы только справедливо, так как, в сущности, зачем вы явились сюда? Ведь только для того, чтобы убедиться, насколько велики наши силы, наши средства обороны, словом, явились сюда выслеживать и шпионить, и, наблюдая за Ли Вангом, обещавшим вернуть вам «Регент», добыть одновременно возможно точные данные относительно нашего убежища, чтобы при случае воспользоваться этими данными. Вы хотели одним выстрелом убить сразу трех зайцев, господин Гроляр: отнять у нас алмаз, вернуть на каторгу беглецов и дорого продать синдикату крупных негоциантов-капиталистов и иностранных судовладельцев наше Общество, крупные коммерческие дела и обороты которого мешают им спать спокойно… Все это, конечно, очень ловко задумано, господин маркиз, но вам недостает для успеха одного качества, – в вас есть, без сомнения, недюжинный талант сыщика, есть чутье и умение комбинировать, но нет необходимых деловых качеств, нет силы для выполнения ваших замыслов.

– Так, значит, вы объявляете мне войну: ведь вы бесповоротно губите меня в глазах моего начальства!

– Вы должны понять, что я, в сущности, здесь совершенно ни при чем; все последствия вашего неуспеха зависят не от меня. Хотя я имею все основания, чтобы не быть вашим доброжелателем, тем не менее, быть может, я приказал бы вручить вам «Регент», если бы между мной и вами не стоял мой дорогой друг детства, Гастон де Ла Жонкьер, для которого ваш успех был бы погибелью, и не только для него самого, но и для всей его семьи. И потому я в данном случае поступаю так, как того требует честь и право дружбы, а вовсе не думаю объявлять вам войну. Я не могу, конечно, причинить несчастье моему другу и всей его семье ради того, чтобы услужить человеку, принявшему на себя поручение травить нас и выслеживать с целью вернуть на каторгу.

– И это ваше последнее слово?

– Да, последнее!

– Пусть так! Мы еще свидимся, и тогда вы сами будете виноваты, если»

– Вы сами можете судить, как мало значения я придаю вашим угрозам, хотя бы уже потому, что мог бы лишить вас всякой возможности вредить нам, а я все-таки возвращаю вам свободу.

После этого собеседники не обменялись уже ни одним словом, а на следующее утро «Леи-Ла», превосходная яхта Лао Тсина, банкира Общества, отвезла сыщика в ближайший порт на Суматре, откуда он легко мог добраться до Малакки и Шанхая. Его заперли в одной из внутренних кают, чтобы он не мог дать впоследствии никаких сведений относительно пути, по которому он следовал.

Как только он узнал о готовящихся объединенных действиях двух эскадр, первой заботой сыщика было немедленно явиться к адмиралу Ле Хелло и сообщить ему о возложенном на него поручении, а так как адмиралу было предписано содействовать в данном случае, то сыщик был им особенно хорошо принят, тем более что адмирал принял его за атташе министерства иностранных дел, на которого было возложено какое-нибудь тайное политическое поручение.

Маэ де Ла Шенэ, знавший его, впрочем, только под именем маркиза де Сен-Фюрси, представив его в таком качестве и адмиралу, тоже немало способствовал тому уважению, каким пользовался на «Фридланде» этот господин. Адмирал чуть было не пригласил его к своему столу, но сыщик был достаточно умен, чтобы вовремя отклонить это любезное приглашение, предусмотрительно подумав о том, что из этого могло бы выйти, когда впоследствии станет известно, что он не кто иной, как Гроляр, сыщик охранной полиции, которому было поручено разыскать похитителей «Регента» и беглецов из Каледонии.

Нет надобности говорить, что неразлучный с ним Ланжале опять был при нем, чтобы иметь возможность постоянно уведомлять своего друга обо всем, что Гроляр собирался предпринять против них.

Для сыщика было настоящим горем сесть на «Леи-Ла» без своего закадычного друга, к которому он питал самую искреннюю привязанность, но уже на другой день после отплытия его горе обратилось в невыразимую радость, когда он вдруг увидел вошедшего в его каюту Ланжале.

– Это ты?! Ты?! – восклицал сыщик в неописуемом восторге.

– Да, я, как видишь! – смеясь отозвался Ланжале. – Мне удалось пробраться в трюм за несколько минут до того, как подняли якорь, и, как видишь, я здесь!

Этот способ пробраться на судно был заранее условлен между Бартесом и Ланжале, чтобы Гроляр, который, в сущности, был хитрая бестия, не мог заподозрить, что веселый Парижанин состоял при нем для контрсыска. Впрочем, Ланжале сумел внушить Гроляру самое неограниченное доверие к себе, и потому легко мог бы обойтись даже без этой маленькой военной хитрости.

Вне себя от радости при виде вошедшего к нему в каюту

Ланжале старый сыщик воскликнул растроганным голосом:

– Хочешь, чтобы этот день был счастливейшим в моей жизни?

– А что для этого надо сделать?

– Надо мне говорить «ты», как и я тебе говорю «ты»! Тогда я буду думать, что ты мой сын!

– Если это может доставить тебе радость, – то пусть! Я готов говорить тебе «ты» – и воображать, что ты мой родитель!

С этого времени близость между этими двумя людьми возросла еще более; веселый Парижанин был единственным человеком, которого любил старый сыщик, а теперь более, чем когда-либо, сыщик нуждался в нем, так как разные случайности жизни вскоре должны были вовлечь их в самые страшные приключения, какие только можно себе представить.

 

III

«Фрелон». – Лоцман-предатель. – Надежды Гроляра. – Опасения адмирала. – Последние распоряжения. – На Божью волю. – Кербрис. – Во время бури

Личный состав офицеров на «Фридланде», как и на большинстве остальных судов соединенных эскадр, был полон, и потому свободного помещения на них не было; обоих друзей пришлось принять на маленький авизо второго класса «Фрелон», то есть «Шмель», служивший разведчиком для обеих эскадр. Согласно установленному порядку, это маленькое судно должно было бы идти впереди других судов французской эскадры, но, как мы уже видели, адмирал Ле Хелло пожелал, учитывая опасность настоящего положения, лично вести соединенные эскадры, утверждая, что там, где пройдет его судно, без сомнения, пройдут и остальные. Впрочем, лоцман ручался, что даже самые крупные суда могут пройти в тех проходах, что ведут к острову Иену, так как предатель взялся провести именно туда соединенные эскадры.

Однажды командир одной из джонок присвоил себе довольно значительную сумму, которую должен был внести в кассу Общества; по уставу это преступление каралось смертной казнью. Какое доверие можно было впредь питать к такому человеку? Но добрый старик Фо дал себя разжалобить слезами и мольбами провинившегося, оказавшегося отцом многочисленного семейства, и, вместо того чтобы предать его смертной казни, он только разжаловал его и взял с него страшную клятву, что он никогда никому не откроет путей, ведущих к острову Иену, а также тайн и секретов Общества, которые могли быть ему известны. Этот негодяй был не кто иной, как Лио Су, ставший затем грузчиком в Гонконге, где его и разыскал ловкий и пронырливый Гроляр. За подкуп он согласился стать предателем и клятвопреступником и теперь собирался провести соединенный флот в секретный порт таинственного острова.

Одновременно с этим Гроляр рассчитывал достичь и других своих целей. Он надеялся вырвать из рук Гастона де Ла Жонкьера «Регент», обвинив его в соучастии с мнимыми пиратами (присутствие его на острове Иене могло служить как бы доказательством этого), и при этом захватить с помощью экипажей эскадры дезертиров, или, вернее, беглых каторжников с Нумеа, которых одно из судов французской эскадры доставило бы обратно на место ссылки.

Он надеялся еще, кроме того, захватить и капиталы Кванга, это громадное состояние Общества, которое, помимо огромных текущих сумм, находящихся в ведении Лао Тсина, постоянно росло из года в год в течение многих веков и местонахождение которого было известно Лио Су.

Но Гроляр строил свои планы, не приняв во внимание страшного урагана, который совершенно изменил весь ход событий и подверг сыщика целому ряду странных приключений как раз в тот момент, когда он уже считал себя вправе рассчитывать на успех.

Незадолго до захода солнца адмирал, расхаживая по своему капитанскому мостику с озабоченным видом, в сотый раз обращался с одним и тем же вопросом к стоявшему подле него лоцману.

– Надеешься ты ввести нас в порт прежде, чем мы будем настигнуты циклоном?

– Это будет зависеть от быстроты, с какой циклон станет настигать нас, адмирал, – отвечал каждый раз Лио Су. – Могу только поручиться, что мы будем в виду порта острова Иена еще до заката солнца.

– Только бы было достаточно светло, чтобы войти в порт!

– Проходы, ведущие во внутренний рейд, широки и безопасны, – нужно только добраться до них. Но никто не может предсказать капризов и прихотей непогоды.

– Я, конечно, не ставлю тебе этого в вину, но сильно опасаюсь, что мы не успеем укрыться прежде, чем нас настигнет буря.

– Ах, если бы мы могли усилить ход и выиграть всего один час времени, я бы за все вам поручился!

Адмирал на минуту задумался: «Если циклон застигнет нас среди этих рифов, то мы неминуемо погибнем все до единого; от обеих эскадр наутро не останется ни щепки… Усилив ход, я могу надеяться, что мне удастся спасти всех, кроме „Фрелона“, который в такую бурю едва может делать пять-шесть узлов в час; надо пожертвовать им и спасти остальных. Нельзя долее колебаться!»

– Этот час времени, который ты считаешь необходимым для нашего спасения, – сказал адмирал лоцману, – будет дан!

– В таком случае, – ответил Лио Су, – обе эскадры будут под защитой высоких утесов Иена задолго до заката!

– Ты ручаешься за это?

– Ручаюсь головой!

– Хорошо! Значит, нам нечего больше бояться урагана, свирепый разгар которого, по моим расчетам, должен произойти после заката!

Затем, обернувшись к своему флагману, он добавил:

– Надо, чтобы менее чем через двадцать минут наш ход превышал двенадцать узлов… Передайте это приказание всем судам эскадры!

– «Фрелон» не может следовать таким ходом, адмирал, – заметил Ла Шенэ.

– Знаю, знаю… Не теряйте времени на бесплодные соображения, а прикажите исполнить немедленно мое предписание.

– Слушаюсь, адмирал!

– Объявите командиру «Фрелона», что с этого момента я предоставляю ему полную свободу действий. Вся ответственность за его судно возлагается теперь на него; лоцман укажет уму точное местонахождение острова Иен по долготе и широте, и если «Фрелон» уцелеет, то пусть присоединится к нам в порту.

В несколько минут приказания адмирала были переданы на все суда эскадры, и, судя по густому черному дыму, вырывавшемуся изо всех труб, можно было сказать, что все командиры потребовали от своих машин самого полного хода, какой только те в состоянии были дать.

Бедный «Фрелон» стал мало-помалу отставать и менее чем через четверть часа оказался далеко позади обеих эскадр. Тогда адмирал приказал послать ему «последнее прости» сигналами.

– Мужайтесь, де Кербрис, и полагайтесь на Божью волю!

– Благодарю! – отвечал доблестный командир «Фрелона». – Я исполню свой долг!

Вскоре обе эскадры совершенно скрылись из виду в густом сумраке тумана, в котором сливалось теперь небо и море.

Говоря о закате солнца, адмирал хотел только определить этим выражением время заката, так как в продолжение всего дня ни один луч солнца не мог пробиться сквозь густую завесу туч и облаков, скоплявшихся на горизонте или проносившихся с поразительной быстротой по небу.

Предоставим теперь обеим соединенным эскадрам соперничать в быстроте с ураганом, заметно усиливавшимся с каждой минутой, стараясь если не совсем уйти, то хоть не быть захваченными в центре циклона, и последуем за покинутым эскадрой «Фрелоном», предоставленным самому себе в такую ужасную непогоду, при условиях, которые не позволяли ему даже рассчитывать на возможность спасения.

Командующий этим небольшим судном лейтенант де Кербрис собрал вокруг себя всех своих офицеров и всех тридцать человек своего экипажа и растроганным голосом произнес простые слова:

– Господа и дорогие мои товарищи, господа офицеры и матросы, вы должны знать, что никогда еще такое мелкое судно, как наше, не выдерживало борьбы с таким страшным ураганом экваториальных морей. Но то, чего не было до сих пор, мы с вами попытаемся сделать, и то, что никому до сих пор не удавалось, быть может, с Божьей помощью, удастся нам… Я уверен, что каждый из вас исполнит свой долг!

Эта речь была покрыта громким дружным «ура» всего экипажа, и каждый стал готовиться постоять за себя и за своих товарищей против страшного тайфуна, быстро приближавшегося с каждой минутой.

Теперь высоко поднимавшиеся волны уже совершенно скрывали от глаз скалы и рифы, которые можно было угадать лишь по клубящейся над ними белой пене. Надо было спешить уйти из этого лабиринта коралловых рифов, так как вскоре отважные моряки потеряли бы всякую возможность различать дорогу.

Командир поспешил переменить курс, чтобы не быть вынужденным убрать все паруса и мачты. Теперь влево от них лежала Суматра, и уйти от циклона или хотя бы не очутиться в его центре почти не было надежды, если не успеть укрыться от урагана за высокими скалистыми заграждениями этого острова, которые несомненно должны были хоть отчасти парализовать действие ветра.

Но на каком расстоянии находились они теперь от Суматры? Накануне видны были очертания высоких горных хребтов этого острова, но затем приходилось идти только по приблизительному расчету, так как солнце ни на минуту не показывалось в течение всего дня. По расчетам командира, они должны были находиться недалеко от этого большого малайского острова, на расстоянии не более девяти или десяти миль, но чтобы пройти их тем ходом, каким шел «Фрелон», требовалось не менее полутора часов, а ураган начинал уже свирепствовать на юго-западе с невероятной силой, надвигаясь прямо на южный мыс Суматры. Следовательно, необходимо было подойти к острову с западной стороны, чтобы найти хоть какую-нибудь защиту от циклона, который должен был обрушиться на высокие прибрежные горы и громадные леса, расположенные с запада к югу. Что ожидало «Фрелон», который и теперь уже нырял, как пробка, на взбаламученном море, если ему не удастся опередить тайфун? При первом налетевшем шквале урагана его закружит и разнесет в щепки. Но выбора не было, и командир «Фрелона» де Кербрис приказал взять курс на Суматру в надежде попытаться сесть на мель где-нибудь на песчаном берегу отмели в случае, если он не успеет обогнуть остров: все же лучше было хотя бы попытаться спасти экипаж, чем погибнуть всем в открытом море.

Скрепя сердце отважный командир отдал соответствующее приказание, так как, не имея возможности с надлежащей точностью определить свое положение, он был вынужден действовать наугад, полагаясь на счастье.

 

IV

Мрачное утешение. – Мольбы. – Тысячная доля шанса на спасение. – Авария. – Приготовления к спасению. – Странствования тромбона.

Тем временем Гроляр, ни жив ни мертв от страха, приходил в полное отчаяние, не находя себе места в своей каюте, не внимая даже утешениям Ланжале, который не переставал успокаивать его всеми средствами. – Полно, старина, зачем убиваться, когда этим все равно не поможешь? И не все ли равно, немного раньше или немного позже придется умереть!.. В конце концов, пожалуй, лучше умереть в море, чем от холеры или оспы» по крайней мере, много скорее… раз, два… хлебнул соленой водицы – и готов! Право, лучшего и более действенного способа отправиться сводить счеты там, в небесах, и придумать нельзя!»

– Сам ад против нас! – жалобно бормотал несчастный сыщик, не обращая внимания на слова своего любимца. – Лишиться всего тогда, когда все удалось на славу…

Как известно, Гроляр не отличался особой храбростью, и страх в такой мере парализовал все его чувства, что даже его лучший друг и любимец терял свое обычное влияние на него в эти минуты. Раздосадованный тем, что слова его пропадают даром, Ланжале прибегнул к энергичным средствам, чтобы заставить Гроляра слушать его.

– Ну хорошо! – воскликнул он. – Раз с тобой нет возможности говорить, так я уйду к себе, и тогда жалуйся себе и скрипи, сколько хочешь; по крайней мере, я не буду раздражаться, глядя на такую мокрую курицу, как ты!

Средство оказалось верным: в том момент, когда Ланжале, употребляя все возможные усилия, чтобы удержаться на ногах, направился к двери, душераздирающий крик остановил его на полпути.

– Ты покидаешь меня в несчастье! Ты, мой единственный друг! – жаловался сыщик, протягивая руки к уходящему и приподнимаясь со своей койки, к которой его заботливо привязал Ланжале, обложив подушками, чтобы сильная качка не сбросила его на пол.

– Я ухожу потому, что из тебя все равно не выбить ни одного разумного слова… Чем жаловаться и причитать без толку, не лучше ли подумать о том, как помочь беде или, по крайней мере, как попытаться спастись, если нам в конце концов придется окунуться носом в эту громадную лохань!

– Но ведь я не моряк! Какого же ты можешь ждать от меня совета в данном случае?

– Да я и не требую от тебя никакого совета. Перестань только ныть и жалобиться над собой: этим ты только сбиваешь меня с толку, так что я даже не знаю, какому святому молиться… И к чему может привести эти твои стенания?

– Послушай, мой дорогой, не уходи от меня, останься, я тебе обещаю больше не жаловаться!

– Ну, вот за это можно похвалить!

– Что же, у тебя еще остается какая-нибудь надежда, раз ты говоришь о мерах к спасению?

– Что касается меня, то я даже за две минуты до смерти не соглашусь продать свою душу дьяволу!

– Какой ты, право, молодец… Сколько в тебе удали! – не без восхищения сказал сыщик, глядя на Ланжале.

– Таким и надо быть! Люди и в худшем положении бывали, да целы оставались!

– Ты думаешь? А разве ты не слышал, что сказал командир, когда адмирал предоставил нас самим себе? Он сказал, что у нас нет и тысячной доли шанса на спасение!

– Да, слышал и потому-то и надеюсь еще как-нибудь выкарабкаться. Допустим, что у нас остается только миллионная часть шанса, однако и этого довольно, если только мы сможем ею умело воспользоваться!

– Да, но как это сделать?

– Как это сделать? Призвать на помощь все свое мужество, энергию, силу духа и решимость – с этими человеческими качествами можно сделать очень много!

– Ты считаешь?

– Положись на меня. Вероятно, скоро ты должен будешь увидеть, что могут сделать эти качества в минуту опасности, – я берусь тебе это показать.

– Пусть Небо поможет тебе!

– На Бога надейся, а сам не плошай! – сентенциозно промолвил Ланжале. В этот самый момент страшный треск заставил содрогнуться все судно.

– Вот она, эта помощь с неба! – простонал сыщик, побледнев как мертвец. – Волны, того и гляди, совсем расплющат наше судно…

– В самом деле? А ты бы желал, чтобы для тебя изготовили кроткую и ласковую маленькую бурю, тихую и слащавенькую, с волнами, пенящимися взбитыми сливками, и хорошеньким маленьким циклончиком, специально приспособленным для общественного увеселения, на радость мирным семействам и на потеху деткам… Не так ли?

– Я положительно не понимаю, как ты можешь шутить в такие минуты, стоя на самом краю гибели?!

– Да я стал бы шутить и в самих когтях дьявола, и даже у него на сковороде! Вот почему в минуты опасности не теряю присутствия духа, верности соображения и готов в любую минуту воспользоваться каждым удобным случаем для спасения.

Вдруг сильный порыв ветра потряс все судно до основания, и в тот же миг что-то со страшным треском обрушилось на палубе – это рухнула грот-мачта.

– Вот и начало конца! – простонал Гроляр.

– Сейчас я пойду посмотрю, что там случилось, – сказал Ланжале и, не слушая воплей старика, бросился наверх, но вскоре вернулся с озабоченным лицом.

– Мы погибаем? Не так ли? – чуть не рыдая спросил его сыщик.

– Пока что не мы, а бедный «Фрелон», – ответил Парижанин. – Только что рухнула мачта и проломила часть обшивки на штирборте; к счастью еще, наше судно идет все время под сильным креном на бакборт, а то бы нас совсем затопило. Командир отдал приказ закрыть люки; экипаж работает, заделывает брешь под таким ветром, который мог бы оторвать рога у вола.

– Ну, а тысячная доля шанса?!

– Надо суметь воспользоваться ею… Надень свой спасательный пояс, да затяни получше застежки, чтобы быть готовым на всякий случай.

Гроляр, у которого зубы стучали, как в лихорадке, все же нашел в себе силы исполнить данный ему совет. Опоясавшись спасательным поясом, Гроляр, по настоянию того же Ланжале, стал довершать свое снаряжение, рассовывая по карманам флягу с водой, другую флягу с водкой, кое-какие съестные припасы и револьвер крупного калибра с запасными снарядами, заключенными в непромокаемый мешок.

Сам Ланжале снарядился подобным же образом, с той только разницей, что его спасательный панцирь был гораздо объемистее спасательного пояса сыщика и мог вместить несравненно больше предметов; кроме того, Парижанин еще навесил себе на спину пробковый ящик приблизительно в тридцать сантиметров длиной и пятнадцать шириной. Управившись с этим, он наконец сказал:

– Ну, вот я и готов! Теперь нам, пожалуй, не больше двадцати минут срока до свидания с водяным: циклон настигает нас, и не успеем оглянуться, как очутимся на перине!

Этот шутливый тон и полное хладнокровие молодого человека внушали Гроляру мысль, что, быть может, опасность еще не так близка, и, повеселев на мгновение, он и сам попробовал пошутить.

– Разве ты собираешься дать концерт рыбам, – спросил он, указывая на тромбон, – или рассчитываешь с помощью этого добиться более благосклонного приема в царстве Нептуна?

– Это уж мое дело, – ответил Ланжале, – может быть, нам еще придется зарабатывать себе кусок хлеба нашими талантами…

Дело в том, что Ланжале до осуждения на суде, приведшего его в Нумеа, был в музыкантах Четвертого полка морской пехоты; а до того, в частной жизни, был членом Бельневильского любительского оркестра, где считался виртуозом на тромбоне и выступал зачастую в качестве солиста с большим и неизменным успехом. Попав в солдаты и заявив о своем искусстве, он был зачислен в музыканты морской пехоты и потому и здесь не расставался со своим излюбленным инструментом. Будучи сослан в Нумеа для отбытия дисциплинарного наказания, он, конечно, был лишен своего верного товарища – тромбона, который, однако, поспешил тотчас же заменить новым, как только стал свободен. И теперь он не хотел расстаться со своим любимым инструментом даже в таком критическом положении и решил или спастись, или погибнуть вместе с ним.

 

V

Буря усиливается. – Герои дома. – Кочегары. – Нет надежды. – Унесенные валом. – Гибель всего.

Между тем буря с каждой минутой все усиливалась; ветер выл с такой силой, что нельзя было расслышать приказаний, и командир увидел наконец, что бороться дальше нет никакой возможности. «Фрелон» шел на всех парах, и так было решено идти до самой гибели. Ночь была до того темная, до того непроницаемая, что ничего не было видно перед собой; только время от времени, когда громадные ослепительные молний разрезали на мгновение небесный свод, можно было видеть в течение всего нескольких секунд громадные валы с пенящимися гребнями, с бешеной силой мчавшие перед собой несчастный «Фрелон», ожидавший, что циклон вот-вот закрутит его, как щепку, и жадный вал поглотит судно навсегда.

Командир де Кербрис приказал всем надеть спасательные пояса и подвесить себе на руку спасательные буи, офицеры все до единого стояли на своих боевых постах, иначе говоря – на постах смерти. Старший механик судна со своими двумя помощниками одни оставались внизу, в машинном отделении, готовые встретить всякую опасность на своем посту, верные чувству долга.

Эти люди не надели на себя даже спасательных поясов: они знали, что их ждет здесь иная смерть – страшная смерть от разорвавшихся котлов, смерть не от воды, а от огня, и в то время как там, наверху, могли еще надеяться на спасение в борьбе с пенящимися валами, могли еще, возможно, хоть некоторое время оспаривать у жадной стихии свою жизнь, – они здесь были заранее бесповоротно обречены на ужасную, неминуемую смерть; у них не оставалось надежды выйти живыми из этого раскаленного помещения; они знали, что если машина хоть на секунду перестанет работать, то «Фрелон» в ту же минуту будет поглощен морем, так как только невероятная быстрота хода, поддерживаемая с невероятными усилиями, позволяла ему нестись вперед по волнам.

А кочегары, эти незаметные самоотверженные герои, задыхающиеся в шестидесятиградусной жаре и неустанно подбрасывающие лопату за лопатой черный уголь в раскаленное добела жерло топки! Они-то первые будут убиты, они это знают, и все-таки ни один из них и не помышляет даже покинуть эту угольную яму – бросить свою лопату и бежать наверх; нет, их долг приказывает им оставаться здесь и ждать ужасной смерти, автоматически подбрасывая уголь в топку… Кроме того, все же может случиться чудо! Там, наверху, командир; он сделает все, что только в человеческой власти, чтобы спасти их, он думает о всех этих вверивших ему свою жизнь людях и может положиться на них, зная, что всякий его приказ будет исполнен, что все верны своему Долгу, что машина не остановится из-за недостатка топлива.

А ураган все свирепел, и никто из матросов не сомневался более в роковом исходе этой отчаянной борьбы утлого судна с Разъяренным морем и грозной бурей. Развязка близко!

Командир набросал несколько строк дрожащей рукой, повествуя о последних минутах вверенного ему судна; эту записку и свое завещание, все в трех экземплярах, он вложил в три бутылки, которые, герметически запечатав, бросили в море.

– А теперь, господа, – обратился он к своим офицерам, – нам остается только проститься друг с другом. Менее чем через пять минут циклон настигнет нас!

И действительно, громадная гора волны, высоту которой трудно было определить, гонимая неудержимым ветром, шла уже прямо на «Фрелон».

Ланжале, появившийся в этот момент на палубе, увидел водяной смерч, несущийся на них, и бросился в каюту, где стонал Гроляр.

– Ну, Альбер! Если ты хочешь воспользоваться последним шансом на спасение, то идем! – И толкая его перед собой, он вытащил несчастного на палубу. Увидев их, командир, приказавший привязать себя к мостику, чтобы остаться на своем посту до последней минуты, закричал в рупор:

– Куда вы? Вас смоет волной!

Но вой бури заглушил его голос; в последнюю минуту уже нельзя было ничего расслышать на судне: крутом свирепствовал ураган, и косматые волны сплошной стеной обрушились на злополучное судно.

Инстинктивно Гроляр кинулся плашмя лицом вниз на палубу, которую все время заливало волнами. При свете беспрерывно сверкавших молний, озарявших холодным мертвенным светом весь горизонт, Ланжале увидел громадную волну, идущую прямо на «Фрелон», грозя смыть все на своем пути, а за кормой уже совсем близко надвигался громадный, почти черный водяной смерч, готовясь потопить злополучное судно.

– Вот он самый момент – необходимо не быть поглощенным вместе с обломками судна, чтобы не попасть под них! – И одним сильным движением он подхватил с пола своего товарища и в таком положении, держа старика почти на весу, ждал волны, которая тут же прокатилась по носовой части палубы и смыла его вместе с Гроляром; последнего он так и не выпускал из рук, несмотря на то что тот отчаянно отбивался. С высоты капитанского мостика командир де Кербрис смутно различил на мгновение, при вспышке молнии, человеческую группу, несущуюся с невероятной быстротой на гребнях волн, а спустя две минуты настигнутый циклоном маленький авизо был поглощен волнами и пошел ко дну Тихого океана.

 

VI

Изгиб волны. – Страшная ночь. – По примеру Грибуйля. – Обломок. – Припасы. – Берег вдали. – Дурная встреча.

Гроляр и Ланжале были подхвачены одной из волн, образуемых циклоном на своем пути, которые он гонит перед собой, подобно тому как быстроходный пароход разгоняет перед собой в обе стороны воду, которая, пенясь и клубясь, образует волну или вал, катящийся впереди парохода. Циклон или смерч циклона в своем вращательном стремлении вперед образует по обе стороны громадные валы, которые расходятся, описывая громадный изгиб и постепенно успокаиваясь.

Конечно, и «Фрелон» мог бы, подобно двум его пассажирам, воспользоваться этим валом, но, будучи завлечен поперек вала волнами, он только еще раньше бы пошел ко дну, тогда как несясь перед самым смерчем, все же мог надеяться, что водяной столб, достигнув своей кульминационной точки раньше, чем настигнет его, рассыплется по морю и уляжется вместе с расходившимися валами.

Подхваченные волной с палубы «Фрелона», Гроляр и Ланжале закружились в водовороте волн и в течение нескольких минут, наполовину лишившись сознания и задыхаясь среди бешеных пенящихся волн, кидавших их из стороны в сторону, то высоко поднимая на свои гребни, то низвергая глубоко в зияющую черную бездну, но унося все дальше и дальше от смертоносного центра циклона, наконец достигли сравнительно более спокойной части воды, где громадные валы вздымались и ходили все же более равномерно, унося их неизменно в одном и том же направлении, к юго-востоку.

Теперь они могли свободнее дышать и держать верх корпуса над водой, благодаря устройству своих спасательных поясов.

Ланжале, который ни одной минуты не терял присутствия духа, ни на секунду не выпускал Гроляра из рук, так как последний ни к чему совершенно не был способен в это время и, вероятно, Дал бы захлестнуть себя первой же волне, а это было главное, чего следовало опасаться потерпевшим крушение, так как спасательные пояса удерживали их на поверхности воды.

Вся ночь прошла в непрерывной борьбе против урагана, так что за это время товарищи по несчастью не имели возможности обменяться хотя бы парой слов: из груди их вырывались время от времени лишь отрывистые восклицания, несвязные и почти безотчетные.

Гроляр долгое время не мог прийти в себя, так как в нем физические ощущения всегда порабощали рассудок, а не рассудок подчинял их себе; но когда на горизонте показались первые признаки рассвета, он понял, что самая страшная опасность миновала, и вместе с этим к нему вернулось немного мужества и надежды.

– Спасибо тебе, Ланжале, – сказал он, – я никогда не забуду, что второй раз обязан тебе жизнью.

– Поздно же ты, друг милый, спохватился, – заметил Парижанин, – если бы я выпустил тебя из рук хоть на одну секунду, ты уже давно бы был на дне океана!

С удалением циклона, пронесшегося к югу, море начало как бы успокаиваться, и мало-помалу наши приятели стали без особых усилий держаться на воде и свободно владеть руками.

Вскоре солнце осветило своими приветливыми лучами все еще взбаламученный океан, после чего волны его стали постепенно успокаиваться.

– Что ни говори, а все же это странный способ спасения: самому кидаться в море!

– Д-да… Но без этого способа ты бы давно был в желудке какой-нибудь прожорливой акулы!

– Или, быть может, преспокойно спал бы на своей койке на «Фрелоне» – ведь нам с тобой ничего не известно о том, не продолжает ли это отважное маленькое судно нестись по волнам, спеша догнать свою эскадру!

– Неужели ты в самом деле так думаешь?

– Хм!.. Мне кажется, что «Фрелон» во всяком случае устойчивее и прочнее нас с тобой и потому может лучше противиться волнам и ветру.

– Да пойми же ты наконец, что именно благодаря нашей легкости мы и уцелели, а «Фрелон» не мог устоять ни одной секунды против напора и всесокрушающего круговорота водяного смерча, да этого не могло бы выдержать ни одно судно в мире, как бы велико и устойчиво оно ни было!

Но несмотря на все эти разъяснения, Гроляр продолжал бы сомневаться в гибели злополучного маленького судна, если бы случайно внимание Ланжале не было привлечено громадной плывущей в их направлении доской. Двумя-тремя движениями рук Ланжале подплыл к этой доске, и невольный крик вырвался из его груди. Он толкнул доску к Гроляру со словами:

– Вот, прочти своими глазами эту надпись!

– «Фрелон».

Это была одна из больших обшивочных досок погибшего судна.

– Уж тебе, видно, на роду написано всегда быть правым! – сказал убежденный теперь сыщик. – Но пусть даже так, все же я боюсь, что мы избежали одной беды для того, чтобы попасть в другую, еще худшую, а именно – умереть голодной смертью посреди океана!

– В этом ты весьма заблуждаешься: в наших поясах есть запас провизии, которого может хватить на шесть суток, – мясных консервов, шоколада, сухарей и вяленого мяса; кроме того, фляга коньяку и фляга пресной воды, вмещающая восемь литров.

– Что все это значит в том положении, в каком мы находимся?!

– Не Бог весть как много, согласен, но все же и немало; кроме того, я имею еще нечто, чем могу тебя порадовать: смотри, видишь эту темную полосу на фиолетовом фоне горизонта?

– Это маленькое темное облачко, которое как бы уходит в море, там, на юго-востоке?

– Ах ты, пресноводный моряк! То, что ты принимаешь за облако, не что иное, как берег одного из множества рассеянных здесь островов. И так как течение несет нас как раз в этом направлении, то только какое-нибудь особенное несчастье может помешать нам высадиться на этот берег еще до заката солнца, готов тебе в этом поручиться.

– Я должен тебе верить, хотя, признаюсь, никак не могу различить, что это не облако, а земля!

– Разве ты не можешь догадаться, что облако в лучах восхода непременно окрасилось бы алыми отблесками зари… Впрочем, можешь не верить, если хочешь! – Ланжале вдруг смолк, оборвав речь на полуслове, и, заслонив глаза рукой, стал внимательно всматриваться в одну темную точку на расстоянии приблизительно полумили.

– Что так привлекло твое внимание? – осведомился Гроляр.

– Это или остов судна, или подводная скала, – ответил Ланжале, – на известном расстоянии и то и другое производит совершенно одинаковое впечатление и кажется как бы движущимся, хотя скала, конечно, стоит неподвижно, а движутся волны.

– Но какой нам прок в том или в другом?

– Если это скала и, быть может, достаточно большая, то мы будем иметь возможность отдохнуть, взобравшись на нее. Если же это обломок или остов судна, то и на нем нам можно будет отдохнуть; кроме того… впрочем, подожди меня; я подплыву поближе и затем вернусь за тобой через каких-нибудь десять минут.

– Нет, нет, не оставляй меня одного! – заныл по обыкновению Гроляр.

– Но для нас может быть очень важно узнать…

– Отчего в таком случае тебе не взять меня с собой?

– Оттого, что ты не умеешь плавать, и из-за этого пройдет больше времени; я один доплыву гораздо быстрее.

– Да, но если ты должен будешь вернуться за мной, то тебе все равно придется потратить на это ровно столько же времени, если не больше.

Это было совершенно верно, и Ланжале не мог не согласиться с ним на этот раз.

– И в самом деле, ты прав. Я положительно не знаю, о чем думал, – ведь у нас под рукой эта доска, заостренная с одного конца. Ты обопрешься грудью на тупой конец, а острый будет в это время рассекать перед тобой воду, я же буду плыть и толкать тебя вперед изо всей силы.

Но вдруг у него дрожь пробежала по всему телу, и волосы стали дыбом на голове. Он увидел на расстоянии менее двухсот метров от себя громадный плавник акулы, который этот страшный морской хищник, этот тигр тропических морей, выставляет из воды в то время, когда плывет у поверхности воды в поисках добычи.

 

VII

Акула. – Ее жертвы. – Ее резвость. – Личное воспоминание. – Пари – Ужасная смерть. – Затруднительная минута.

Это опасное морское чудовище, не имеющее себе равных по хищности во всем животном мире, всегда настороже, всегда подстерегает добычу и не знает никакой другой заботы, кроме вечной заботы о снискании себе пищи. И только благодаря этой упорной настойчивости и неутомимости в поисках акуле удается не то чтобы утолить свой голод, а подстеречь неосторожную жертву, вздумавшую отдохнуть среди густых зарослей морского дна, которые неутомимо обшаривает во всех направлениях акула.

Иногда же бывает и наоборот: сама акула прячется в этих зарослях и стоит неподвижно, боясь чем-либо обнаружить свое присутствие. Рыбы, которыми в другое время это прожорливое животное удовольствовалось бы, теперь могут спокойно плыть мимо ее носа, и акула не шевельнется, зная, что это – время, когда длинные стаи сельдей и другой мелкой рыбы проходят плотной многотысячной стаей или длинной, тянущейся на несколько миль полосой. Акула сторожит их проход, и когда такая сельдяная стая или косяк поравняется с ней, когда их разведчики, высланные вперед, пройдут мимо, не заметив присутствия ужасного хищника, – акула набрасывается на беззащитных путников, врезается в самую их гущу, так что они, даже видя неминуемую гибель, не в состоянии уклониться или же расступиться, и чудовищу достаточно только раскрыть свою широкую пасть навстречу их движению, чтобы поглощать несчастные жертвы десятками и сотнями.

Это, без сомнения, счастливые дни акулы, потому что природа, как бы в противовес ее хищническим инстинктам и чрезмерной прожорливости, одарила ее лишь в очень слабой степени способностью преследования и погони за намеченными ею жертвами; акула не может догнать ни одну рыбу, малую или большую, и за исключением этих редких удач, когда ей посчастливится подстеречь целую стаю, прожорливое чудовище постоянно голодает, непрестанно подстерегая добычу, не брезгуя ничем, не исключая даже гнилых чурок и жестянок из-под консервов, лишь бы наполнить чем-нибудь свой голодный желудок. Не следует, однако, думать, что засады всегда бывают удачны для акулы; далеко нет! Достаточно, чтобы какая-нибудь рыбешка обнаружила хотя бы всего в нескольких дюймах от акулы ее присутствие, чтобы вся громадная стая мгновенно обратилась в бегство, и никакие усилия хищника не помогут тогда ему настигнуть их. Случаи, когда разведчики проходят мимо, не заметив присутствия акулы, чрезвычайно редки; обыкновенно же эти осторожные создания всегда успевают вовремя предупредить об опасности свою стаю, которая вдруг сворачивает и, описав громадную параболу влево или вправо от первоначального своего пути, избегает грозившей ей опасности.

Таким образом, в большинстве случаев громадное чудовище бродит в просторах моря в неустанных поисках пищи, рассчитывая только на случай, чтобы утолить чем-нибудь мучающий его голод, а такого случая ему нередко приходится выжидать по целым дням. Во время этих бесплодных поисков акулы упорно следуют за судами, выжидая какой-нибудь подачки, сторожат по нескольку суток застигнутые затишьем парусные суда и жадно поглощают все, что им кидают, забавы ради, матросы этих судов: куски пакли, старые швабры, опорки, все, что попало под Руку и чего не жаль бросить.

Горе тому неосторожному, который, прельстясь тихой погодой, вздумает искупаться в море: легкий всплеск – и несчастный исчезает под водой, а на поверхность всплывает большое кровавое пятно, и затем все кончено.

Однажды автор этого романа плавал в Тихом океане на прекрасной яхте водоизмещением в сто пятьдесят тонн, принадлежавшей одному состоятельному американцу, его приятелю. Мы должны были перейти экватор, и так как некоторые из гостей владельца яхты впервые проходили экватор, то он разрешил экипажу отпраздновать этот переход по обычаю моряков.

Для большей безопасности убавили пары и шли самым тихим ходом. После торжественного и очень оживленного обеда один из гостей предложил на пари в десять минут проплыть три раза вокруг судна на ходу. Так как за обедом много было выпито шампанского, то все были несколько разгорячены и нерассудительны, а то, вероятно, большинство согласилось бы с капитаном, который всеми силами восставал против этого безумного пари. Однако воспротивиться этой выходке он не мог, тем более что владелец яхты, после некоторых возражений, не счел возможным стеснять желания своих гостей.

Скрепя сердце капитан согласился. Он убавил ход до минимума и, кроме того, приказал спустить китобойную шлюпку, чтобы пловец при малейшей опасности мог вскочить в нее. Не успокоившись на этом, капитан лично обошел крутом все судно, внимательно оглядывая море, спокойное в этот вечер, как озеро, и столь прозрачное, что можно было видеть на значительную глубину. Затем расставили человек двенадцать матросов вдоль борта судна, приказав следить за малейшим сколько-нибудь подозрительным движением в воде и тотчас же давать знать о нем пловцу и людям на шлюпке.

Между тем отважный пловец разделся и, выйдя на трап, кинулся в море. Нырнув, он на мгновение исчез из виду, но вскоре появился на поверхности и поплыл быстро и весело вдоль борта судна.

Мы следили за ним с часами в руках; в три минуты без малого он обошел кругом судна, как вдруг от противоположного борта раздался зловещий крик: «Акула под штирбортом спереди!» А в ту именно сторону и направлялся в этот момент пловец.

Он, конечно, успел бы вскочить в шлюпку, с которой как раз поравнялся. Все присутствующие, не дав себе даже труда проверить слова матроса, кинулись к тому борту, где в данный момент находился пловец, чтобы предупредить его о страшной опасности.

– Скорее, скорее в шлюпку! – кричали все пловцу. – Акула у судна! Ради Бога, скорее! Спасайтесь!..

Но, о ужас! Несчастный пловец поднял голову и, весело усмехаясь, крикнул: «Знаем мы эти шутки! Вы хотите меня заставить проиграть пари!» – и тремя сильными взмахами рук оставил за собой шлюпку и поплыл прямо навстречу своей гибели.

Матросы поспешили спустить ему канаты и кричали изо всех сил, чтобы он спасался, пока еще есть время. Тогда несчастный наконец понял, что это не шутка, и ухватился, бледный как смерть, за один из спущенных канатов, который матросы тотчас же начали тянуть к себе. Но было поздно: хотя пловец был уже над водой, акула схватила его за ногу и увлекла за собой в глубину.

В тот момент, когда страшная боль заставила несчастного выпустить из рук канат, он испустил такой душераздирающий вопль, что в продолжение долгих лет еще этот страшный крик преследовал нас наяву и во сне…

Возвращаюсь, однако, к прерванному рассказу.

Итак, Ланжале увидел в этот момент страшное чудовище, грозу экваториальных вод; Парижанин ни минуты не сомневался, что акула, обладающая необычайно острым зрением, увидела их и теперь направлялась к ним. Один из них двоих неминуемо должен был стать жертвой этого хищника, если не найдется средства спасения, и, надо отдать справедливость, благородный молодой человек ни одной минуты не остановился на мысли спасти себя, пожертвовав жизнью своего товарища по несчастью, хотя это было весьма нетрудно сделать, настояв на желании одному отправиться осматривать риф и уплыть, оставив старого сыщика на съедение акуле, которая, по всей вероятности, удовольствовавшись подачкой, не стала бы преследовать беглеца.

Уроженец берегов Сены, Ланжале с детства проводил большую часть дня в воде и плавал как рыба, но этого было мало. Вдруг он вспомнил, что в Дэнарари и Маракайбо негры, за несколько серебряных монет, ныряют в воду к акулам и состязаются с ними в ловкости и проворстве – и никогда не становятся при этом их жертвами. Решаясь на эту опасную игру, они берут в зубы широкий и длинный нож и, нырнув под акулу, распарывают ей ножом все брюхо от пасти до хвоста.

В данный момент у Ланжале не оставалось выбора, и он решился испытать этот прием. Но прежде всего необходимо было предупредить Гроляра, чтобы он не помешал ему и не испортил все дело своими безумными криками, воплями и беспорядочными отчаянными движениями.

Гроляр, который по совету Ланжале налег грудью на доску ждал, когда тот станет толкать его перед собой, как это было условлено, и удивился, почему он так долго остается неподвижен. Оглянувшись, он увидел, что Ланжале смотрит куда-то вдаль в сторону, противоположную той, куда он собирался плыть.

– На что это ты там засмотрелся? – спросил он встревоженным голосом, так как теперь сыщика путало решительно все, особенно то, чего он не мог видеть или чего не понимал.

 

VIII

Победитель акул. – Подозрительный плавник. – План атаки. – Неудобоваримая бортовая доска. – Безумное бегство. – Третье спасение. – Плывущая пирога.

Ланжале решил говорить напрямик. Впрочем, он знал, как надо говорить с этим трусливым человеком. – Ты спрашиваешь, на что я смотрю? Я смотрю на нечто весьма любопытное, и если ты еще не видал, как крадется под водой акула, то я минут через пять буду иметь удовольствие познакомить тебя с этим зрелищем!

– Акула! – повторил сыщик, содрогнувшись до мозга костей. – Ты шутишь, надеюсь!

– Что же тут удивительного – встретить акулу в этих водах, где их во сто крат больше, чем тигров в явских лесах?! Этого следовало ожидать, милейший Гроляр, но будь спокоен, я в бытность мою в Кайенне каждое утро забавлялся тем, что после завтрака отправлялся убивать акулу на рейде, так что меня прозвали даже «победителем акул».

– Да где же ты видишь акулу?

– Вот, смотри прямо перед собой, на расстоянии около ста метров…

– Я ровно ничего не вижу…

– Да дай мне досказать, ведь эта госпожа не прогуливается по поверхности с зонтиком и лорнеткой, как ты, очевидно, предполагаешь. Смотри только, куда я тебе говорю, и увидишь нечто вроде торчащего над водой крыла – это плавник акулы, торчащий всего на каких-нибудь двадцать сантиметров над поверхностью.

– Ну, вот теперь я вижу! И эту-то крошечную флюгарку ты называешь акулой? – неуверенно спросил Гроляр.

– Нет, это я называю плавником, а так как плавники сами по себе не плавают, то заключаю, что плавник этот, являющийся принадлежностью акулы, означает ее присутствие в том самом месте, где виднеется ее спинной плавник. Но теперь не время спорить – нам необходимо убить ее, если мы не хотим сами стать ее добычей. Я берусь расправиться с чудовищем, если только ты не станешь мешать мне твоими криками и воплями.

– Говори, что нужно делать. Если я могу тебе помочь чем-нибудь, то обещаю не терять голову; я не хочу, чтобы ты каждый раз один жертвовал собой… И затем, рыба все же не может быть уж столь ужасной, столь страшной, что ни говори…

– Так ты в самом деле хочешь помочь мне? – спросил Ланжале.

– Раз я тебе говорю, значит, это так! – почти обиженно подтвердил сыщик.

– В таком случае вот мы что сделаем: прежде всего я сброшу на время свой спасательный пояс для большей свободы движений; ты будешь держаться все время позади меня, я первый встречу натиск акулы с ножом в зубах, держа впереди себя заостренную доску «Фрелона», обращенную острием к неприятелю. В тот момент, когда акула перевернется с разинутой пастью, чтобы схватить добычу, я всажу ей в самое горло заостренный край доски изо всей силы, и тогда ты приступишь к делу: ты будешь напирать что есть мочи на доску, чтобы акула не могла ее выплюнуть, тогда как я нырну и распорю ей брюхо своим ножом. После того нам останется только поживее отплыть от чудовища немного в сторону, чтобы присутствовать при его агонии и вместе с тем избежать страшных ударов его хвоста… Понял ты, в чем должна состоять наша задача?

– Конечно, понял, и поверь мне, на этот раз я не паду духом.

– Прекрасно, – отозвался Ланжале, – посмотрим, на что ты способен…

Тем временем акула приблизилась к ним уже на расстояние каких-нибудь пятидесяти метров. Парижанин проворно сбросил с себя свой спасательный пояс, который и оставил тут же на воде подле себя, уверенный в том, что найдет его, если предстоящая схватка окончится благополучно для него; затем, схватив доску, оперся на нее грудью, выставив вперед ее заостренный конец и в то же время заслонив собой Гроляра.

Акула, как известно, хватает все что попало, а потому нашим приятелям нечего было опасаться, что чудовище разгадает заготовленную для него западню и не схватит доски.

Подплыв к доске, которую Ланжале тихонько пошевеливал в воде, чтобы хищница приняла ее за живое существо, акула замедлила свое движение, как это обыкновенно делает рыба, подходя к приманке, и затем плавно перевернулась, как всегда, на бок, чтобы удобнее схватить свою жертву. Потом, рассчитав свои силы, с налета схватила доску, острие которой Ланжале ловким движением глубоко засунул ей в глотку. Чудовище, думая, что схватило свою жертву, поспешно сжало челюсти, но не могло перекусить толстой судовой доски, ставшей еще более плотной вследствие того, что за это время пропиталась водой.

– Теперь очередь за тобой! – крикнул вполголоса Ланжале своему товарищу.

Гроляр решительно ухватился за доску и стал напирать на нее изо всей силы, а чтобы тяжелая доска не выскочила как-нибудь у него из руки, он поспешно обмотал ее раз пять-шесть канатом, что был у него вокруг пояса и за который его во все время бури удерживал Ланжале. Но вдруг произошло нечто неожиданное: в тот момент, когда Парижанин кинулся на акулу с большим ножом в руке, последняя сильным рывком погрузилась в воду, увлекая за собой и доску, и привязанного к ней Гроляра, который, совершенно потеряв голову, не догадался даже отвязать канат от своего пояса.

Быстрее молнии Ланжале нырнул и, соперничая в проворстве с акулой, пытался распороть ей брюхо; но в своей родной стихии акула уходила так быстро, что Гроляр неминуемо должен был бы погибнуть, если бы его громадный спасательный пояс не оказывал сопротивления, замедляя ход акулы.

Однако только благодаря невероятным усилиям, отважному французу удалось наконец настигнуть потерявшего в воде сознание сыщика, сильным ударом ножа перерезать канат, привязывавший несчастного к доске, и почти сверхчеловеческим напряжением мускулов вынырнуть на поверхность совершенно обессиленным, задыхающимся и истощенным.

В тот момент, когда он жадно вдыхал в себя воздух и набирал его в легкие, всплыл подле него, благодаря своему спасательному поясу, и Гроляр, но всплыл как бесчувственное тело, без малейших признаков жизни.

Ланжале поспешил надеть и на себя свой спасательный пояс, так как чувствовал, что силы покидают его, а обморок на воде, без спасательного пояса, был бы верной смертью. Снарядившись со всей возможной поспешностью, он принялся приводить в чувство сыщика, который, в сущности, потерял сознание скорее от страха, чем от чего-либо другого. Нескольких капель коньяку было достаточно, чтобы вернуть его к жизни. Обморок его наступил так внезапно, что он не успел даже хлебнуть воды, и это отчасти спасло ему жизнь.

– Спасен! И опять тобой! – воскликнул он, раскрыв глаза и придя в себя. – Уже в третий раз! Скоро я уже и счет потеряю!

– Ну, этот раз можешь и не считать, так как, отстаивая тебя от акулы, я в то же время отстаивал и себя!

– Так-то так, но я все-таки знаю, что говорю, ведь не для собственной же своей забавы ты нырял за мной под воду. Я отлично помню, что это чудовище увлекло меня за собой, и затем я потерял сознание. Все, что ты сделал для меня, я отлично помню, – и настанет день, когда я вознагражу тебя за все это с лихвой!

– Ну, об этом мы успеем еще поговорить, а теперь нам надо спешить покинуть эти опасные места, так как акула может выплюнуть доску и вернуться сюда за нами.

Вдруг Гроляр прервал своего друга радостным восклицанием. Услыхав о возможности возвращения акулы, смертельно напутанный сыщик окинул взглядом море и вдруг увидел то, что невероятно обрадовало его.

– Смотри! – крикнул он Ланжале. – Твой риф как будто приблизился к нам!

Парижанин взглянул в том направлении, куда указывал сыщик, и также разом повеселел.

В то время как его мысли были всецело заняты акулой, сильный ветер, поднявшийся с юга, погнал предмет, принятый Ланжале за риф или обломок судна, прямо на потерпевших крушение, и теперь этот предмет покачивался на волнах в каких-нибудь ста метрах от них. Это была индейская пирога, угнанная бурей, вероятно, в прошедшую ночь.

Трудно описать ту радость, какую испытали товарищи по несчастью при виде этого утлого судна, так как до сего времени они затруднялись представить, каким образом достигнуть того берега, который был замечен Ланжале на рассвете и который теперь ясно вырисовывался на краю горизонта; туман, застилавший его на заре, теперь рассеялся под горячими солнечными лучами.

– Ну, на этот раз ты можешь меня подождать, покуда я приведу тебе пирогу! – сказал Парижанин, собираясь снова проявить все свое искусство сильного и быстрого пловца.

– Опять!.. – заныл Гроляр. – А если акула вернется?!

– Вот именно поэтому ты и не должен меня задерживать и заставлять терять столь драгоценное время!

С этими словами Ланжале сбросил с себя пояс, стеснявший его движения, и сильными взмахами рук стал быстро удаляться по направлению к пироге, причем крикнул сыщику на прощание:

– В случае, если акула вернется раньше моего возвращения, кинь ей мой пояс и не бойся ничего, хотя гораздо вероятнее, что она погонится за мной, привлеченная моими движениями в воде.

Эти рассуждения Ланжале были совершенно справедливы, и, как выяснилось дальше, его образ действий был самый разумный и самый логичный.

Будучи превосходным пловцом, Парижанин доплыл менее чем за одну минуту до пироги, так как благодаря ветру, которым ее гнало все время вперед, она все более и более приближалась к пловцу. Ухватиться за нее сзади и гнать ее перед собой было для Ланжале самым пустячным делом. Не теряя времени на осмотр своей счастливой находки, он помог Гроляру сесть в пирогу и собирался и сам сделать то же, как вдруг из груди его вырвался страшный крик:

– Гроляр, помоги мне, – акула!

 

IX

Спасен. – Надежное судно. – Оружие и провиант. – Настойчивая акула изловлена. – Нечувствительность акул. – Любопытный эпизод.

С проворством, какого трудно было от него ожидать, старый сыщик уперся изо всей силы обеими ногами в дно лодки и протянул обе руки навстречу своему любимцу, который, ухватившись за них, отчаянным прыжком выскочил из воды и плашмя бросился на дно лодки. Однако ужасная акула чуть было не поспела раньше него. В тот момент, когда Ланжале заметил акулу, она поднималась на поверхность на расстоянии какого-нибудь метра от него, и запоздай Гроляр хоть на четверть секунды своей помощью, несчастный парижанин неизбежно погиб бы.

Акула появилась на поверхности как раз в тот момент, когда намеченная ею жертва в изнеможении упала на дно лодки, и, обозленная своей неудачей, принялась злобно наносить удары то хвостом, то головой злополучной пироге.

К счастью, эта пирога была из числа так называемых катамаранов, которые могут вполне безнаказанно выдерживать самые сильные удары. Этот род пирог сооружается из трех соединенных между собой толстых стволов, причем средний ствол выбирается самый крепкий и самый толстый, в нем-то и выдалбливается углубление для пловцов. Снизу эти три ствола соединяются скрепами из железного дерева по всей их длине, а снаружи обделываются топором так, что получают вид обыкновенных лодок: корма закругляется, и нос заостряется. Боковые бревна делают лодку совершенно непотопляемой. Благодаря толщине, плотности и тяжести дна, которое постоянно сохраняет свое равновесие и свою плавучесть, вследствие того что оно выдолблено, а также благодаря всем остальным особенностям своей конструкции эти пироги представляют собой самый надежный и прочный вид судов, какой я только знаю. Туземцы, пользующиеся этими пирогами, чтобы выезжать на рыбную ловлю в самую страшную бурю, не дают себе даже труда вычерпывать из них воду, когда их заливает.

На дне этих пирог индейцы устраивают обыкновенно небольшой люк, куда убирают свои рыболовные снасти, багры, гарпуны копья и прочее. Кроме того, на корме и на носу устраивается что-то вроде ящиков, которые одновременно служат и сиденьем для гребцов, и местом для хранения съестных припасов вроде вяленой рыбы, вяленых кабаньих окороков, бочонков с пресной водой, сушеных плодов и т. п. , словом, всего того, что забирают индейцы, отправляясь на рыбную ловлю в открытое море или на соседние острова.

Та пирога, которую так счастливо и так кстати пригнало ветром навстречу потерпевшим крушение, была средних размеров, и в ней могло поместиться до двенадцати человек. Первой заботой наших друзей было ознакомиться с содержимым люка и двух ящиков-кладовых на носу и на корме. Все было герметически плотно закрыто и, по-видимому, все, что в них находилось, не могло пострадать от воды, несмотря на то что во время вчерашней бури пирогу должно было беспрерывно заливать водой.

С помощью объемистых манерок, имевшихся в их спасательных поясах, Гроляр и Ланжале совершенно вычерпали из пироги воду и затем не без усилия отодвинули сдвижные доски, набухшие от воды, которые служили дверцами. В люке на дне пироги они нашли четыре крепких копья, совершенно готовые к использованию рыболовные снасти: перемет с готовыми уже насадками на крупную рыбу и железную острогу, привязанную к крепкой кокосовой веревке; кроме того, два запасных весла, которые для наших друзей были особенно ценны, так как с их помощью они могли надеяться добраться до берега.

В кормовом шкафчике они натолкнулись на не менее драгоценную находку в виде трех громадных гроздей спелых бананов, которыми они могли бы прокормиться в течение целой недели, нескольких связок сушеной рыбы, громадной тыквенной чашки вареного риса, приправленного шафраном и другими пряностями, и целого окорока. Сверх всех этих съедобных сокровищ они нашли еще объемистую глиняную бутыль, крепко-накрепко закупоренную и наполненную доверху араком, и четыре бамбуковых бочонка с пресной водой, по десять литров каждый. Эта пирога, снаряженная, видимо, только что, накануне, очевидно, принадлежала рыбакам и была снесена во время бури.

При виде всех этих съестных припасов и без того уже ощутимый голод проявился с удвоенной силой, и наши приятели недолго думая принялись утолять его.

Они начали с жареного окорока и заедали его вместо хлеба бананами. Бросая толстую кожуру этих плодов в море, они, к немалому своему удивлению, увидели, что акула, о которой они уже забыли думать, полагая, что она, обескураженная своей неудачей, удалилась, теперь высовывалась из воды и с жадностью поедала отбросы.

– А-а, вот ты где, голубушка! – весело воскликнул Ланжале – Сейчас я заставлю тебя расквитаться за тот страх, который ты нагнала на нас! – И, взяв острогу, привязанную к толстой кокосовой веревке короткой железной цепью, он насадил на ее конец штук пять или шесть бананов и кинул эту коварную приманку в воду, предварительно привязав конец веревки к причалу пироги.

Результат этой хитрости не заставил себя долго ждать: как только акула увидела эту крупную поживу, тотчас же набросилась на нее и разом проглотила и бананы, и острогу. Она была поймана! Стараясь высвободиться, она только глубже вонзила себе в небо крюк остроги, который, прободав ей верхнюю челюсть, вышел наружу немного пониже левого глаза.

Теперь ничто уже не могло спасти ее, и она была в полном распоряжении Ланжале и его товарища. Прежде всего она попробовала нырнуть, но Парижанин укоротил веревку настолько, чтобы не дать ей уйти под воду; тогда она стала пытаться перекусить цепь, но напрасно: металл не поддавался даже и ее острым зубам. Волей-неволей ей пришлось оставаться на воде на расстоянии не более трех метров от кормы пироги, глядя своими бессмысленными, вылупленными глазами на двух мужчин, продолжавших свой завтрак.

При этом они имели случай видеть весьма любопытный пример жадности, прожорливости и глупости этого животного. Во время еды они продолжали кидать в воду кожуру бананов, кости и сало жареной свинины и, к немалому своему удивлению, увидели, что акула как ни в чем не бывало продолжает с жадностью ловить и глотать все, что они выкидывали за борт, так же спокойно, как будто с ней ничего особенного не случилось; она даже подплыла поближе к носовой части пироги, чтобы успевать раньше схватывать брошенную ей подачку.

Мозг этой рыбы так слабо развит, что если считать, как это вообще принято, что умственные способности живых существ находятся в зависимости от объема их мозга, то следует заключить, что у акул умственные способности почти совершенно отсутствуют. Точно так же и ощущение физической боли, которое, как известно, передается мозгу посредством нервов и нервных Центров, должно быть чрезвычайно слабо у акул. В подтверждение последнего предположения существует целая масса фактов доказывающих крайнюю нечувствительность акул к физической боли. Автор лично имел случай дать шесть выстрелов из револьвера в голову акулы, не вызвав в ней ни малейшего содрогания, причем это прожорливое животное продолжало с жадностью кидаться на все, что ему бросали ради развлечения.

Это было на военном фрегате, где судовой врач получил разрешение командира поместить пойманную матросами акулу в большую шлюпку, находившуюся на палубе судна и наполненную для этой цели до половины морской водой.

Акула эта благодаря странной случайности была поймана на острогу, острие которой вонзилось ей в нижнюю челюсть, так что не стесняло движения ее пасти.

Канат, накинутый ей на хвост, позволил вытянуть ее из воды и поднять на палубу, причем для этой работы потребовалось по десять матросов с каждого конца; к тому же при каждом резком движении акулы эти люди не могли удержаться на ногах и падали на колени.

Но даже и в этом положении, причаленная за голову к носу шлюпки и за хвост пришвартованная к ее бушприту, не имея почти возможности шевельнуться, акула продолжала как ни в чем не бывало пожирать все, что ей бросали, несмотря на бесчисленные выстрелы из револьвера, которыми ее награждали поочередно все офицеры судна.

Многочисленные наблюдения при условиях самых разнообразных доказывают, что акула почти совершенно нечувствительна к боли и что, стоя сзади, вы безнаказанно можете стрелять в нее сколько угодно, но стоит только подойти к ней спереди, чтобы она тотчас же сделала попытку кинуться на вас. Словом, это – животное, лишенное всяких умственных способностей, все помыслы которого сосредоточены исключительно только на добывании пищи.

Израненная, истерзанная, получившая свыше ста стреляных ран, акула все еще продолжала с прежней жадностью поглощать все, что было возможно. Наконец, когда ее уже выбросили обратно в море с выпотрошенными внутренностями, у нее все-таки еще хватило силы уплыть и скрыться из виду.

Можно себе представить, каким страшным врагом и истребителем для всяких других рыб были бы эти ненасытные пожирательные машины, если бы природа, как уже было сказано выше, не лишила бы их той быстроты передвижения, той юркости и проворства, какими обладают остальные рыбы и вообще обитатели океана.

 

X

Неуверенность. – Заботы и помыслы Гроляра. – Non bis idem. – Разговор. – Океанские пути. – Удар топора. – Искалеченная акула. – Вблизи берега.

Утолив свой голод, наши приятели стали раздумывать, что им делать. Благодаря пироге, явившейся так кстати, они могли быть уверены, что через несколько часов будут уже на желанном берегу. Теперь им нечего было опасаться бури, так как после циклона обыкновенно наступают довольно продолжительные периоды спокойствия на море. Припасов у них было, по меньшей мере, дней на двенадцать, не считая тех, что заключались в их спасательных поясах, а потому они решили, что могут не спеша обсудить свое положение и взвесить, что им всего лучше сделать. Конечно, берег был недалеко, но что это был за берег? Быть может, это какой-нибудь негостеприимный берег, где они встретят людоедов, – рассуждал Гроляр, весь содрогаясь при этой мысли. – Не лучше ли будет покрейсировать вокруг и около этого берега в течение нескольких дней, чтобы ознакомиться с ним? А тем временем им могло встретиться судно, которое примет их и доставит в какой-нибудь порт, откуда им уже легко будет добраться и до острова Иена, где теперь должны находиться обе соединенные эскадры.

Едва только избавившись от смертельной опасности, сыщик снова начал возвращаться к своим проектам. Час тому назад он готов был отказаться и от своей миссии, и от доброй половины оставшейся ему жизни, лишь бы очутиться на этом берегу, а теперь вдруг сделался требователен и с того момента, как грозящая ему опасность миновала, снова вернулся к своим честолюбивым замыслам. Неужели эскадры решатся казнить пиратов без него?.. А знаменитый алмаз, который адмирал Ле Хелло обещал ему передать после того, как ознакомится с секретными бумагами, где говорилось о возложенной на него, Гроляра, миссии. Неужели он вручит это имущество французской короны в другие руки? В таком случае ему, Гроляру, придется навсегда проститься с заветной мечтой – занять пост начальника сыскной полиции, обещанный ему в награду за успех!..

Вот почему он теперь всеми силами цеплялся за надежду встретить на своем пути какое-нибудь судно. Но для того чтобы эта надежда могла осуществиться, надо было оставаться в море до последней крайности, до истощения последних пищевых припасов. Он предлагал даже плыть прочь от берега и скитаться по морю наугад, чтобы только повстречать какое-нибудь судно или хоть попасть на обычный путь судов.

– Понятно, – добавил он под конец, так как Ланжале дал ему первому высказаться до конца, не прерывая его, – понятно, что мы теперь находимся вне обычного пути судов; ведь когда мы шли с эскадрой, то не проходило часа без того, чтобы не показалось какое-нибудь судно вблизи или вдали, а теперь мы со вчерашнего дня не видим перед собой ничего, кроме беспредельного водного пространства!

– Все это так, мой милейший Гроляр, – заметил Ланжале, – я дал тебе волю высказать все, что у тебя было на уме, и, право, признаюсь, только трусы способны, едва их оставит страх, строить такие безумные планы и всецело забывать только что минувшую опасность! Из того, что нам, благодаря настоящему чуду, удалось уцелеть во время этой страшной бури, вызванной циклоном, еще вовсе не следует, что и впредь судьба должна нам покровительствовать… Напротив, ты должен знать: то, что нам удалось, едва ли удается один раз из тысячи, – и я не согласился бы проделать вторично этот опыт даже за целое царство! Не забудь, что не попадись нам случайно эта пирога, что бы с нами было теперь? Всего вероятнее, оба мы были бы теперь в брюхе этой прожорливой скотины, что смотрит там на нас своим алчным взглядом…

– Признаюсь, я не совсем понимаю.

– К чему я это все говорю? Знаю, но сейчас ты это поймешь. Уже два раза в одни эти сутки мы с тобой обязаны жизнью счастливой случайности, что идет прямо вразрез с излюбленной поговоркой моего капитана: non bis in idem, или, иначе говоря, что одно и то же не повторяется два раза кряду. Надеюсь, что ты не захочешь искушать Господа еще раз, то есть предоставить случаю спасать тебя и меня… Это я говорю к тому, что если мы будем настолько безумны, что удалимся от этого берега, вблизи которого мы находимся теперь, и вздумаем блуждать по океану в расчете встретить судно, которого мы легко можем и не встретить, то нам, вероятно, придется блуждать так в открытом море не дни, а быть может, недели, не встретив ни судна, ни земли, и в конце концов умереть с голоду на нашей пироге. Но нет! Этого не будет… Мечтать ты, конечно, волен, о чем тебе угодно, но мы сейчас же, не теряя времени, направимся к берегу, и все, что я могу тебе позволить в виде поблажки, так это не сходить на берег сегодня вечером, отложив ближайшее ознакомление с этой землей до следующего утра. Если до того времени мы не увидим вблизи никакого судна, то хочешь не хочешь, а мы высадимся на этот остров, который, по всей вероятности, окажется для нас более гостеприимным и более надежным убежищем, чем океан. Так решено, и предупреждаю тебя, что ничто на свете не заставит меня изменить это решение. Сразу видно, что ты не имеешь Даже понятия, что значит быть затерянным среди океана без компаса, без часов, не имея возможности определить свое положение. Самый опытный моряк не согласился бы на это, и только полное непонимание всех условий мореплавания могло внушить тебе подобную безумную мысль. То, что ты предлагаешь с такой спокойной совестью, заставило бы содрогнуться самого опытного моряка. Нет, голубчик, скитаться в океане с двумя веслами – это и сумасшедшему не пришло бы в голову. Нет, лучше уж поговорим о чем-нибудь другом.

– Ну, не сердись, – стал его успокаивать Гроляр, удивленный этой вспышкой своего друга, – я вовсе не намерен тебе противоречить или настаивать на своем, а просто высказал свое мнение… Но ты, конечно, сам понимаешь, как обидно после всего того, что я сделал, после всех приложенных мной стараний, в тот момент, когда я, так сказать, уже у цели, – проститься навсегда с этой целью… Конечно, находясь в открытом море, я всегда буду руководствоваться твоим опытом и следовать твоим советам.

– Вот и прекрасно! Это, по крайней мере, благоразумно. Теперь пойми, что нашими общими усилиями нам едва-едва удастся заставить эту тяжелую пирогу проходить от полутора до двух миль в час. Будем считать счастьем и то, что нам удалось спасти свою шкуру! Нам остается только добраться до этого острова, предварительно убив нашего грозного врага, – это мы должны сделать во избежание будущих ее жертв; кроме того, я не хочу лишиться этой остроги и цепи, с помощью которых нам удалось изловить эту акулу, так как они могут еще нам понадобиться!

И Ланжале стал искать способ убить акулу и высвободить острогу.

В маленьком люке пироги нашелся старый топор с длинным топорищем, вероятно, служивший туземцам для защиты от акул во время рыбной ловли. Взяв его и подтянув пойманную акулу на нужное расстояние, Парижанин нанес ей страшный удар по голове и разрубил надвое верхнюю челюсть. Но в этот момент акула сделала столь сильное движение, чтобы высвободиться, что вырвала часть челюсти, захваченной острогой, и скрылась под водой, оставив на поверхности громадное кровавое пятно.

– Беда! – воскликнул Ланжале. – Она уйдет от нас!..

– Неужели ты думаешь, что она еще выживет после этого? – заметил сыщик.

– Вот, посмотри, – сказал Парижанин, вытянув из воды острогу, – собственно, сама голова не затронута; у нее не будет только одного глаза и верхней челюсти. Все это очень скоро заживет, и после того акула эта станет еще свирепее, еще прожорливее: не будучи в состоянии схватить крупную добычу, она станет питаться исключительно мелкой рыбой, которая, между прочим, всего искуснее умеет уходить от акул… Однако приналяг-ка на весла, милейший, ведь самый легкий туман может скрыть от нас берег – и тогда одному Богу известно, что с нами может случиться!

Приятели взялись за весла и принялись сильно и дружно грести к берегу, который, залитый горячими лучами солнца, представлялся им теперь длинной красновато-серой полосой, почти сливавшейся с линией горизонта.

Ветер, продолжавший быть попутным, заметно свежел и теперь чуть не вдвое ускорял их ход.

При закате солнца они были в каких-нибудь пяти или шести милях от берега, который, судя по всему, должен был быть одним из Зондских островов. За то время, какое они находились в море, даже принимая в расчет невероятную силу урагана, гнавшего их со сверхъестественной быстротой, они едва ли могли оказаться вблизи какой-нибудь части Азиатского материка, ближайшей точкой которого являлась для них Малакка. Даже Гроляр, несмотря на остатки дурного расположения духа, не мог не разделять радости своего друга при виде очаровательного пейзажа, открывавшегося перед ними… Никогда еще они не видели столь великолепного и грандиозного зрелища – живописного и привлекательного, чарующего и манящего.

 

XI

Неведомый остров. – Затруднительное положение потерпевших крушение. – Ящик с сюрпризом. – Прерванная биография. – Что там происходит? – На месте стоянки.

В центре острова возвышались громадные горы неприступного вида, покрытые густой девственной растительностью, сквозь которую нигде не просвечивали голые скалы. Берег спускался пологим скатом к морю, образуя многочисленные живописные долины, зеленеющие и веселые, орошенные бурливыми и шумливыми потоками с пенящимися порогами на пути к долинам, где они превращаются в светлые широкие реки с красивыми излучинами. Широкий пояс кокосовых пальм укрывал в своей тени развесистые бананы и рощицы карликовых пальм, доходившие до самого моря.

Ничто не могло быть более прекрасно, чем это море; отражающее пурпурные лучи заката и темную листву величавых пальм. Среди этой роскошной природы ничто не говорило о присутствии человека: нигде не было видно ни малейших признаков жилья или какой-нибудь полевой культуры.

Правда, небольшое селение, расположенное у края долины, как обыкновенно бывает в этих странах, легко могло укрыться от наблюдательности постороннего глаза благодаря необыкновенно густой завесе зеленя. Но все же легкие струйки дыма во время вечерней трапезы должны были бы указать путешественникам на присутствие здесь человека, и потому наши приятели решили внимательно наблюдать, не покажется ли где-нибудь дымок.

Этот вопрос имел для них громадное значение, так как если остров окажется необитаемым, то они должны будут рассчитывать исключительно только на самих себя, то есть, главным образом, на дикорастущие здесь плоды и коренья, В противном же случае им особенно важно было знать, с каким населением им придется иметь дело. Но как могли они выяснить эти вопросы, если ничто не давало им подсказки?

Солнце уже скрылось за горизонтом, а кругом не было видно ничего особенного. Очевидно, этот прелестный уголок земного шара, этот рай земной не имел обитателей. Однако отсутствие всяких признаков человеческого жилья на побережье еще не означало, что и в остальной части острова нет населения, – и наши приятели решили провести эту ночь в своей пироге, тем более что Ланжале обещал своему другу ожидать до завтрашнего вечера возможного прохода какого-нибудь сбившегося с пути судна.

Решено было в течение всей ночи дежурить по очереди с револьвером наготове. Ланжале опасался, как бы порыв бури не угнал их далеко от берега; кроме того, было весьма возможно, что замеченные издали дикарями-туземцами, они могли подвергнуться нападению с их стороны под покровом ночи, если бы те рассчитывали захватить их врасплох во время сна.

Так как луна должна была взойти не раньше одиннадцати часов, то приятели условились дождаться вместе ее восхода; во мраке обоим надо было быть начеку, при свете же луны становилось легче заблаговременно заметить опасность и успеть предупредить о ней товарища. Ланжале настаивал на том, чтобы первую очередь дежурил он, с одиннадцати часов ночи и до пяти часов утра.

– Но ведь в пять утра уже начинает светать, – возразил сыщик, – и мое ночное дежурство окончится, едва начавшись.

– Тем лучше для тебя, – заявил Ланжале, – в твои годы любят поспать, а я прекрасно отдохну и днем. На тебя я могу положиться ты не прозеваешь ни одного проходящего вблизи судна.

Они достали из своих спасательных поясов револьверы и снаряды, которые оказались так же исправны, как если бы они были взяты только что от оружейника. Этот спасательный пояс с непроницаемыми для воды и сырости ящиками и ящичками, вмещавшими и оружие, и провиант, и все необходимое для человека в затруднительном положении, потерпевшего крушение, был изобретением Ланжале, который весьма им гордился, тогда как сыщик, не думавший, что ему когда-либо придется пользоваться этим сложным сооружением, изготовленным по специальному заказу Парижанина в Гонконге, высмеивал его, называя «ящиком с сюрпризами» или «таинственным шкафчиком».

Сев друг против друга таким образом, что Гроляр оказался спиной к берегу и лицом к морю, а Ланжале наоборот, то есть лицом к берегу, а спиной к морю, они стали мирно беседовать.

– А знаешь, теперь как раз подходящий момент дать твоему тромбону подышать свежим воздухом, а нам насладиться маленьким импровизированным концертом! – заметил старик.

– Ладно, ладно, злой насмешник, ты уж забыл, как видно, что этот самый инструмент помог нам зарабатывать наше пропитание в Мексике!

– Благодаря моим акробатическим фокусам и жонглерству, заметь, – сказал Гроляр, – но теперь я состарился и едва ли мог бы еще раз проделать то же самое.

– Ты, вероятно, был ловок и силен в молодости!

– Ха-ха… И ловок, и силен… Это тебе всякий скажет, кто меня знал тогда. Ведь я уже рассказывал тебе, что, так сказать, родился или почти родился акробатом. Моя приемная мать, жена первого гимнаста цирка Сулье, имевшего в то время громкую славу, найдя меня на ступеньках своей повозки ранним утром, оставила меня у себя, вырастила, воспитала и, естественно, обучила своему ремеслу. Я жил с ними и с цирком до двадцати одного года и от наездников, клоунов, жонглеров и канатных плясунов, среди которых постоянно вращался, научился понемногу всему…

– Да, у тебя была хорошая школа! – заметил Ланжале.

– Благодарю! В случае надобности, я мог бы заменить любого из артистов, но при наборе я вытянул несчастный жребий, и мне пришлось обменять свое вышитое блестками платье и гири на длинный кларнет. После этого я протянул в одном из африканских полков длинные семь лет музыкантской службы. Окончив наконец срок службы, я просил начальство устроить меня в полицию. Что же мне оставалось делать? Средств у меня не было, навык к гимнастическим упражнениям и фокусам пропал, и мне необходимо было поработать над собой на свободе пять-шесть месяцев, чтобы снова войти в прежнюю колею, а у меня не было на что жить… ни гроша…

– Но послушай, милейший, долго ли ты будешь рассказывать мне эти истории? – прервал его наконец Ланжале. – Ведь ты мне, по меньшей мере, раз двадцать рассказывал все это.

– Ну, так это будет двадцать первый раз!

– В таком случае позволь мне докончить за тебя: … вступив в полицию, я выдвинулся благодаря своим удивительным способностям и необыкновенному чутью, позволявшему мне безошибочно нападать на след преступников, что обратило на меня внимание начальства, которое…

– Довольно! Довольно!.. – прервал его, в свою очередь, Гроляр. – Поговорим о чем-нибудь другом; с тобой нельзя даже поболтать о прошлом, хотя бы только для препровождения времени.

– У нас есть и другое дело, – возразил Ланжале, разом понизив голос.

– Что такое? – встревожился сыщик, которым уже снова овладел страх чего-то неизвестного.

– Разве ты не слышал глухой плеск воды, как будто пловец подплывал к нашей пироге?

– Ну вот, ты уже запугиваешь меня на всю ночь; теперь мне все будет казаться, что кто-то подплывает.

– Хороший же ты был бы часовой! Но тс-с… молчи… будем хорошенько прислушиваться, так как различить что-нибудь совершенно невозможно… ни зги не видать…

И оба, затаив дыхание, старались уловить малейший доносившийся до них шум, но напрасно – ничто не шевелилось кругом.

– Вероятно, я ошибся; быть может, то плескалась рыба под кормой нашей пироги!..

Со стороны берега также не доносилось ни единого звука, ни единого крика животного или зверя, пришедшего на водопой, ни малейшего шелеста или шороха в кустах.

Только очертания темных гор, вырисовывавшихся чернильным пятном на темном, почти черном фоне неба, казалось, постепенно вырастали; это свидетельствовало, что расстояние между пирогой и берегом постоянно сокращалось: видимо, течение незаметно подгоняло ее все ближе и ближе к берегу, и вскоре они стали отчетливо различать тихий шум ночных волн, раскатывавшихся на прибрежном песке.

– Мы не дальше как на расстоянии двух ружейных выстрелов от земли, – сказал Ланжале, внимательно прислушавшись к однообразному рокоту волн. – Если так будет продолжаться, то мы скоро будем выкинуты на берег залива, что для нас не совсем удобно, так как тогда мы легко можем подвергнуться неожиданному ночному нападению. Я попытаюсь остановить лодку, если только мы находимся не на слишком большой глубине!

С этими словами он привязал на крепкую лесу один из пяти или шестибольших камней, служивших балластом для пироги, – и спустил этот камень вдоль кормы; вскоре камень лег на дно. Тогда Ланжале закрепил причал – и судно их остановилось, как на якоре. – Вот мы и в порту, – сказал он весело и вздохнул с облегчением, хотя, признаюсь, я вовсе не желал теперь приставать к берегу.

Между тем пирогу еще больше снесло течением, которое, по мере приближения к берегу, становилось все сильнее, так что теперь наши приятели могли смутно различить белую линию прибоя, с тихим плеском набегавшего на песчаную отмель берега.

– Мы всего в каких-нибудь полутораста метрах от берега, – продолжал Ланжале. – Пора остановиться!

– Это все равно, что сойти на берег! – вздохнул Гроляр. – Как же ты хочешь, чтобы мы могли увидеть суда, проходящие в открытом море, или быть замеченными ими, когда рассветет?!

– Это не по моей вине, я не могу повелевать течением, – сказал Ланжале. – Кроме того, между течением, которое вынесло бы нас в открытое море и унесло от этого берега, и течением, притащившим нас сюда, к этому острову, я всегда предпочел бы последнее, так как этот берег все же, что ни говори, наше спасение!

Гроляр, по-видимому, был несколько иного мнения, но что было пользы противоречить его молодому другу в данном положении?! А потому он счел за лучшее смолчать, но не мог удержаться, чтобы не пробормотать себе под нос:

– Ладно, ладно… Мы еще посмотрим, чем все это кончится!

 

XII

Настороже. – Смелый план. – Вплавь к берегу. – Еще акула. – Бессильная прожорливость. – Плавает лучше, чем рыба. – Нападение. – На суше.

Ланжале не спускал глаз с берега и, хотя ничего не мог различить, кроме белой линии прибоя, обдумывал в уме какой-то план, который он пока еще не решался доверить своему другу. Однако размышления эти вскоре были нарушены его товарищем, который хотел знать, почему он так долго хранит молчание.

– Мне, видишь ли, почему-то не верится, чтобы этот остров не был населен, и я обдумывал средство убедиться в этом прежде, чем сойти на берег. Ведь если допустить мысль, что здесь, в тени этих лесов, приютилось какое-нибудь селение, обитатели которого так упорно таились от нас все это время, – то ясно, что мы не можем особенно рассчитывать на их гостеприимство, а тогда надо будет еще раз обсудить ситуацию прежде чем довериться им!

– Все это прекрасно, – согласился Гроляр, – только знаюсь, я не вижу никакой возможности осведомиться об этих людях и их намерениях по отношению к нам…

– Возможность есть, только для этого потребовалась бы известная твердость и решимость с твоей стороны.

– Ну-ка скажи, в чем заключается эта возможность?

– Во-первых, в том, чтобы ты согласился остаться один в этой надежной пироге, где тебе не грозит решительно ничего. Этот мрак продлится еще, по крайней мере, полчаса, если не больше и я хочу воспользоваться им, чтобы вплавь добраться до берега! Очутившись на берегу, я осторожно проберусь под покровом густой чащи до края долины, и, вероятно, мне легко будет убедиться, безлюдна ли в самом деле эта часть острова или нет Помнишь, перед заходом солнца мы с тобой заметили множество банановых и кокосовых пальм. Мне достаточно увидеть, как эти бананы размещены, чтобы сказать, дикие они или посажены руками человека; точно так же нет возможности ошибиться относительно населения при виде разбитых скорлуп кокосовых орехов, которые должны валяться под этими деревьями. Словом, ручаюсь, что я не вернусь, не решив положительно или отрицательно интересующего нас вопроса.

– Что же, я останусь и буду терпеливо ждать тебя, – сказал Гроляр, который ничего так не боялся, как возможности попасть в руки людоедов. – В сущности, я ведь действительно не подвергаюсь здесь никакому риску!

– Вот и прекрасно! Признаюсь, я ожидал от тебя большего упрямства.

– Я, конечно, предпочел бы, чтобы ты оставался здесь со мной, тем не менее, раз это необходимо для нашей безопасности, то что же делать?!

– Ну да, так вот, когда я буду возвращаться, я тебя окликну, а ты ответишь, чтобы я мог направляться по твоему голосу, если будет так же темно, как сейчас. Конечно, в том только случае, если я буду уверен, что остров безлюден; в противном же случае я возвращусь к тебе молча и неслышно и, только поравнявши с пирогой, тихонько свистну, а ты ответишь мне таким же чуть слышным свистом.

– Решено! Но только будь осторожен, милый, так как помимо моей любви к тебе, о которой ты даже не имеешь надлежащего представления, мы должны беречь свою жизнь для важных интересов о которых я не стану говорить тебе теперь… С Богом! Возвращайся скорей.

Едва успел его товарищ договорить эти слова, как Ланжале л уже за бортом и беззвучно плыл к берегу.

Не успел он проплыть и сорока метров, как чуткий слух его овил странный звук тихого плеска воды, как будто какой-то … другой пловец плыл за ним.

Перед тем как броситься в море, Парижанин из предосторожности крепко привязал на верху своей головы заряженный револьвер и взял в зубы громадный нож.

Он приостановился и стал прислушиваться, удерживаясь над водой едва приметным движением рук. Была минута, когда он готов был окликнуть Гроляра и спросить, не ударил ли он невзначай веслом по воде, как вдруг дыхание сперло у него в груди и волосы стали дыбом; им овладел такой страх, которого он никогда еще не испытывал, – он почувствовал, что какое-то громадное, плотное, скользкое тело проскользнуло подле него, коснувшись его бедра, и почти в тот же момент он почувствовал в ноге страшную боль, словно по ней провели зазубренной пилой.

«Акула! – мелькнуло у него в голове. – Я погиб безвозвратно!..»

Но в ту минуту, когда он ожидал, что чудовище схватит его своими мощными челюстями и увлечет на дно, он почувствовал, что акула снова провела своими страшными зубами по бедру, но и на этот раз не смогла его схватить.

Тогда ему стало ясно, с каким врагом он имеет дело.

Он припомнил, с каким удивительным упорством эти акулы, даже израненные и изуродованные, преследуют суда небольшой скорости, выжидая подачек или какой-нибудь поживы. Без сомнения, это была та же самая акула, которую им удалось изловить днем и которой они отсекли верхнюю часть челюсти, не задев, однако, ни одного из жизненно важных органов чудовища.

Очевидно, это коварное создание все время оставалось в кильватере маленькой пироги, и когда Ланжале пустился вплавь, нагнало его с намерением схватить.

Даже если бы Ланжале мог еще сомневаться в справедливости своего предположения, третья попытка чудовища схватить его, столь же неудачная, как и две первые, окончательно убедила бы его в этом.

Это действительно была та самая акула с отрубленной верхней челюстью, вследствие чего она и не могла схватить своей жертвы, и даже ранения, причиняемые ее нижней челюстью, были сравнительно незначительны, так как зубы ее не врезались в тело, а только срывали кожу, едва задевая мясо; но глупое животное готово бы продолжать свои безрезультатные попытки до бесконечности, не будучи в состоянии сообразить, что именно делает их безуспешными.

Ланжале, как только понял намерения акулы, не долго думая принялся соперничать с ней в быстроте; будучи сильным пловцом, он надеялся оставить ее за собой, так как чудовище настигло его только благодаря тому, что он на минуту остановился. Теперь же он рассчитывал, что без труда обойдет акулу.

Действительно, Ланжале стал быстро опережать акулу, но та не отставала и продолжала следовать за ним; на это именно и рассчитывал Парижанин. Перед тем как выйти на берег он остановился на таком месте, где вода едва достигала ему до колен. Он знал, что акула последует за ним, ползя животом по песку до тех пор, пока ей будет хватать воды настолько, чтобы двигать своими громадными, но короткими и жирными плавниками. Акула хотела снова схватить его, и в тот момент, когда она запрокинулась на бок, чтобы поглотить свою жертву, Ланжале проворно подскочил и распорол ей брюхо во всю длину.

При этом чудовище так сильно взмахнуло хвостом, что не будь Ланжале готов к этому и не успей он отскочить в сторону, этот удар переломил бы ему спину, не говоря уже о целых снопах песка и брызг, обдавших его с ног до головы. Не дожидаясь окончательной развязки своего единоборства с акулой, Ланжале поспешил выбраться на сушу и здесь растянулся под сенью одной из карликовых пальм, чтобы собраться с силами и немного оправиться от испытанного им волнения.

Однако он не долго пролежал в этом положении, боясь заснуть, и как только веки его стали смыкаться, усилием воли вскочил на ноги и осторожно стал пробираться между стволами кокосовых пальм к тем банановым плантациям, которые он видел с моря.

Он несколько лет простоял со своим полком в гарнизоне Мартиники и Габона и потому никак не мог ошибиться и принять дикую рощу этих вкуснейших и питательнейших плодов за плантацию туземцев. В первом случае банановые деревья растут тесно и жмутся друг к другу, как бы группами или пучками, наподобие бамбуков, во втором случае они сажаются на известном расстоянии друг от друга по прямой линии, как бордюрные шпалеры в садах, а иногда просто в два ряда; тогда можно сказать с уверенностью, что это дорога, ведущая к селению туземцев.

 

XIII

Объяснения. – Каменный топор. – Остров обитаем. – Страх Гроляра. – Героическая защита. – Логическое объяснение. – Промах. – От судьбы не уйдешь.

Ланжале быстро достиг первых деревьев и остановился в раздумье: двигаться дальше вперед он боялся из опасения заблудиться впотьмах; с другой стороны, он никак не мог решить интересовавшего его вопроса, так как хотя бананы и росли по нескольку стволов вместе, и расстояния между отдельными группами были не равны, но все-таки было весьма возможно, что это деревья, посаженные человеческой рукой, только заброшенные на произвол судьбы и одичавшие.

Таким образом, Ланжале не мог прийти ни к какому определенному выводу; оставалось только дожидаться рассвета, когда можно будет по гроздьям зрелых плодов судить о том, сорваны ли они человеческими руками или осыпаются сами собой.

Не видя ничего в двух шагах перед собой, Парижанин решил вернуться к ряду кокосовых пальм, которые служили ему, так сказать, путеводными столбами. Попутно он шарил вокруг стволов, надеясь найти расколотую скорлупу ореха, по которой можно было бы судить, кем и каким образом он был расколот. Так он шел с четверть часа, как вдруг его рука наткнулась на какой-то твердый предмет, который он поднял с земли и ощупал со всех сторон. Страшное волнение овладело им: это был кремниевый топор, прекрасно отточенный, совершенно правильной формы, подобный тем, какие еще изготовляют туземцы Австралийских островов, не поддерживающие регулярных сношений с европейцами.

Ланжале видел такие топоры в Новой Каледонии, привезенные с островов, недавно открытых европейцами.

Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что остров был населен. Обрадованный донельзя своим открытием, Ланжале направился к морю. Но следовало ли ему радоваться? Найденный им предмет, кажется, должен был дать понять ему, что люди, пользующиеся подобным орудием и, вероятно, как все дикари, суеверные и негостеприимные, могли легко оказаться даже и людоедами. Но он думал только о той вести, которую он принесет Гроляру: оправдает ли она в его глазах задуманную рекогносцировку, в благие результаты которой его приятель не особенно верил ввиду непроницаемой темноты ночи.

Благополучно вернувшись к пироге, он застал своего приятеля чуть живым от страха: в отсутствие Ланжале тот пережил нечто столь страшное, столь необычайное, что даже встреча Парижанина с изувеченной акулой бледнела перед его приключением.

– Представь себе, – рассказывал сыщик своему приятелю что без тебя меня посетило какое-то чудовище, которое во чтобы то ни стало хотело вскочить в пирогу, вероятно, для того, чтобы пожрать меня… Но позволь мне рассказать тебе все по порядку!

Не прошло и десяти минут, как ты уплыл, как мои глаза немного освоившиеся с темнотой, увидели в двух саженях от нашей лодки какую-то черную массу, которую я по величине могу сравнить только с корпусом быка или молодого гиппопотама. Над громадной головой торчали два огромных рога. Подплывая к лодке, это чудовище храпело и сопело, как кузнечные меха…

– Словом, голова апокалипсического зверя! – громко расхохотался Ланжале.

– Смейся, смейся! Я просто глазам своим не верил… Когда это чудовище подплыло к самой лодке, то стало издавать какие-то странные, дикие звуки, каких я не слыхал никогда ни в одном языке; затем, ухватившись своей громадной косматой лапой с непомерно длинными когтями за корму, оно хотело вскочить в пирогу и накинуться на меня. В этот момент страшной опасности страх удвоил мои силы, и я со всего размаха ударил чудовище веслом по голове, так как в волнении не мог найти топора.

– К счастью! – перебил его Парижанин.

– Почему к счастью?

– Продолжай, я сейчас скажу тебе, почему.

– Удар был, вероятно, страшно силен…

– Надо думать! Ведь весло – из железного дерева!

– Словом, чудовище тотчас же выпустило корму и с грозным рычанием, за которым последовало два страшных крика, до сих пор стоящих у меня в ушах, поплыло так быстро, что вскоре совершенно скрылось из виду.

– Ну, а эти два крика, что тебе так живо запомнились, можешь ты мне повторить их?

– Ну конечно! Понятно, я не могу ручаться, что это будет совершенно точно. Во всяком случае это звучало так: «Май гоод! Май гоод!»…

– Ха-ха-ха! – неудержимо рассмеялся Ланжале. – Да это на чистейшем английском языке, что означает дословно: мой Бог, мой Бог!

– Откуда ты это знаешь? Разве ты говоришь по-английски!

– Не то что говорю, но столько-то знаю. Я знавал в Африке солдата англичанина, который каждый раз, когда бывал удивлен я или огорчен чем-нибудь, восклицал: «О май гоод! Май гоод!» Он и перевел мне дословно это восклицание.

– Нет, не может быть!

– Теперь позволь мне объяснить тебе все, что было. Остров этот населен – в этом я убедился, – и, вероятно, нас давно заметили туземцы, скрывавшиеся в тени лесных чащ. Среди них, верно, находился англичанин, потерпевший некогда крушение, как и мы с тобой. И он, узнав в нас бледнолицых, решил воспользоваться темнотой ночи, чтобы повидаться с нами, не возбуждая подозрения дикарей» Этот англичанин, конечно, мог бы сообщить нам много интересного, так как, вероятно, уже довольно давно здесь, а ты, из-за твоей трусости, вместо того чтобы отблагодарить его за добрые намерения, чуть не убил его.

– Но эти рога… эти косматые лапы и когти! – оправдывался сыщик.

– Все это – плод твоего воображения» Уж сколько раз ты мне рассказывал разные басни про рогатых и косматых страшилищ! Неужели ты все еще веришь в подобные глупости? Чудовище, спокойно плывущее, заговаривающее с тобой еще издали, чтобы предупредить тебя, правда, на незнакомом языке, в чем оно, однако, не виновато, и удаляющееся после нанесенного ему удара с жалобным стоном: «Бог мой! Бог мой!» Можно сказать, что на этот раз ты сделал серьезный промах, который может дорого обойтись нам…

– Каким образом?

– Да неужели ты не понимаешь, что если этот человек в хороших отношениях с туземцами, то он воспользуется своим влиянием, чтобы навредить нам, в отместку за твое обращение.

– Это было бы мелочно и недостойно! – сентенциозно заявил Гроляр.

– Ну конечно, а ты хотел бы, чтобы он поблагодарил тебя за то, что ты чуть было не зашиб его насмерть.

– Ну, довольно! Ведь это, в сущности, не кто иной, как англичанин, а англичан я не терплю, ты это знаешь.

– У тебя в самом деле прекрасные оправдания на все, лишь только не сознаться, что ты сделал глупость Но мы завтра увидим, какую встречу нам готовят туземцы. Все, что я могу тебе сказать, так это то, что если они захватят нас и сварят, начинив нам предварительно брюхо пряными травами и кореньями, в большом котле, то этим мы будем всецело обязаны твоему мило-кроткому обращению.

– Вот ты какой! Вместо того чтобы утешить и успокоить меня, еще нарочно запугиваешь!

– Никто от судьбы своей не уйдет, это несомненно, и если нам с тобой суждено быть съеденными, то все же лучше, чтобы нас съели нам подобные, а не акулы!

– Тебе хорошо шутить, а мне ты готовишь ужасную ночь… Я не засну ни одной минуты!.

– Полно, успокойся, ведь нас еще не изжарили, а до тех пор я найду еще средство как-нибудь выпутаться. Раз чужеземец живет среди этих людей, то это уже доказывает, что они не столь кровожадны и жестоки, как можно было бы ожидать.

Между тем взошла луна и залила своим ярким светом тяжелые волны океана, уронив свой отблеск на вершины зубчатых гор, на леса и долины неведомого острова, мирно уснувшего под кровом таинственного безмолвия и ночной тишины.

 

XIV

Гроляр на страже. – Сожаления. – Закуска по-китайски. – Логическое людоедство. – Печальная история. – Страдания сироты. – Музыкант. – Искусство толковать сны.

Незадолго перед рассветом Ланжале, совершенно изнемогавший от усталости, улегся на дно пироги и тотчас же сомкнул веки, предоставив волей-неволей Гроляру оставаться на страже их безопасности. Под конец ночи луна зашла за высокие гребни гор, и все кругом снова погрузилось в глубокий мрак; только вдали, на краю горизонта, неугомонные волны продолжали сверкать и серебриться под лучами излюбленного мечтателями и привидениями ласкового светила.

В продолжение всего довольно краткого времени своего ночного дежурства Гроляр боролся со страшными галлюцинациями. Ему все время чудились страшные привидения. Раз двадцать собирался он разбудить своего друга, и только опасения вызвать с его стороны упреки в глупой трусости удерживали его от этого. Трудно себе представить, с какой сердечной радостью бедняга встретил рассвет и первые лучи пробуждающейся зари. А между тем, со стороны моря царило все то же безлюдье и беспредельный простор, а со стороны берега – все то же безмолвное спокойствие и та же тишина.

Когда Ланжале проснулся, солнце уже миновало зенит, и время, назначенное им, по настоянию Гроляра, для отсрочки высадки, давно прошло. А потому, едва только он поднялся и вопрошающе взглянул на небо, как добродушно рассмеялся.

– А ты, конечно, и не подумал разбудить меня раньше! Ну что ж, теперь ты, по крайней мере, не можешь пожаловаться, что я лишил тебя возможности высмотреть судно! Впрочем, могу тебя уверить, что с того расстояния, на каком мы находимся теперь от острова, любое судно увидело бы наши сигналы ничуть не лучше, чем с берега.

В этом Парижанин был не совсем прав: дело в том, что суда в море всегда обращают особенное внимание на всякие сигналы, которые им подают с мелких судов или плотов, тогда как сигналы с берега они часто оставляют без всякого внимания, принимая их за простые приветствия, весьма обычные.

Тем не менее его слова утешили Гроляра, который мысленно дал себе слово, очутившись на берегу, водрузить что-то вроде мачты или флагштока на самом краю отмели и сторожить день и ночь, не пройдет ли мимо какое-нибудь судно.

– Теперь соберемся с духом и подкрепимся хорошенько, так как не можем знать, что нас ожидает на острове, но я все же не могу больше терпеть этой неизвестности. Кроме того, не можем же мы всю жизнь оставаться на этой пироге?!

Сыщик не проронил ни слова и последовал примеру своего товарища, который принялся закусывать. Разварного риса с пряной приправой и ломтиками копченой рыбы могло бы хватить на двенадцать человек, и наши приятели приналегли на это вкусное блюдо, запив его пресной водой из бамбукового бочонка, сдобренной несколькими каплями хорошего коньяку из их дорожных фляг.

Кувшинчик арака они приберегли, чтобы расположить к себе туземцев, если те встретят их дружелюбно. Ланжале искусно скатывал рис в небольшие катышки, которые и обмакивал в приправу по обычаю китайцев.

– Это напоминает мне, как мы ели в Америке кускуссу, когда бывали приглашены на пиршества Арби, – сказал сыщик.

– А давненько было то время, верно, дядюшка Гроляр? – заметил Ланжале. – Зато сегодня, быть может, одному из нас придется отведать кусочек другого, ради сохранения своей собственной жизни.

– Что ты говоришь?!

– Предположим, что эти дикари заколют тебя как более жирного и упитанного и затем любезно предложат мне кусочек лакомого мяса, под угрозой подвергнуть меня той же участи, что и тебя.

– И ты мог бы?! – в ужасе прошептал сыщик.

– Что же… я не говорю, что сделал бы это с удовольствием… Но так как, в сущности, я не мог бы своим отказом вернуть тебе жизнь, а исполнив их требование, мог бы спасти свою, то, сознаюсь вероятно, отведал бы твоего мяса для их удовольствия К тому же это все-таки был бы способ усвоить и удержать в своем сердце частичку того существа, которое я больше всего любил на свете!

– Ты циник, Ланжале!

– Нет, я просто логичен!

– Ты мне делаешься противен, Ланжале!

– Ну, а значит, ты этого не сделал бы, ты бы отшатнулся от кусочка моего плеча или лопатки, хорошо поджаренного на раскаленных камнях?!

– Еще одно слово, Ланжале, и я перестану уважать тебя!

– Это мне безразлично.

– В таком случае…

– Да, лишь бы ты сохранил ко мне свою любовь!

– Ты, кажется, с ума сошел!

– Нет, я просто хочу немного посмеяться: ведь это, быть может, в последний раз в жизни; вот потому-то я и хочу как можно плотнее и вкуснее пообедать вместе с тобой сегодня.

– Правда, нельзя сказать, чтобы ты был весел сегодня… – ответил Гроляр. – И я начинаю думать, что, пожалуй, и ты боишься.

– Боюсь?! – громко и нервно рассмеялся Парижанин. – Кого и чего? Ты думаешь, я дрожу за свою шкуру? Жизнь не дала мне ничего столь хорошего, чтобы стоило сожалеть о ней. Я не дитя случайности, как ты, который может себе вообразить, что рожден какой-нибудь герцогиней; я не помню ни отца, ни матери, которые оба умерли от непосильного труда, когда я был еще ребенком. Я, кажется, никогда не говорил тебе о себе, но если я тебя утруждаю этим, то могу замолчать».

– Меня утруждать?! Что ты! Напротив, твое признание, скорее, радует меня, так как доказывает, что ты хоть немного любишь меня!

– Но в моей повести нет ничего интересного, могу тебя уверить.. Это обычная повесть сотен нуждающихся и обездоленных людей, которых гнетет нужда и непомерные аппетиты больших городов. Мой отец, подмастерье-обойщик, раздробил молотком палец и через десять дней умер от гангрены; мать, кормившая меня грудью, так горевала по своему мужу, что слегла и спустя две недели умерла от горячки. Я остался на руках бабушки, которая в возрасте шестидесяти пяти лет должна была пойти в прачки-поденщицы, чтобы иметь возможность купить себе хлеба, а мне молока. И я рос, не имея даже представления о какой-либо радости или успехе; не разводя огня в очаге зимой в своей темной, сырой мансарде под самой крышей многоэтажного дома; не зная, куда укрыться от нестерпимой жары летом, когда солнце нещадно раскаляло над нами крышу; питаясь хлебом и жалкой похлебкой без мяса, я рос у своей бабки до тех пор, пока бедная старуха не отдала Богу душу, не успев обучить меня никакому ремеслу. Мне было в ту пору двенадцать лет; я усердно посещал нашу приходскую школу и жадно изучал все, чему нас там учили. Любовь к учению уже тогда проявлялась во мне, но, окончательно осиротев, я должен был проститься со своими книгами и подумать о насущном куске хлеба. Бродяжничество было мне противно, и потому я нанялся к одному каменщику-подрядчику прислуживать рабочим и по хозяйству. Ах, счастливые и богатые дети, которых родители растят в ласке и довольстве, вы не можете даже вообразить себе, сколько горя и страданий переживает ребенок двенадцати лет, оставшийся один на Божьем свете и не знающий даже мимолетной ласки! Единственной радостью, выпавшей мне наконец на долю, было внимание, которое обратил на меня старик – основатель городского оркестра в Бельневиле: предназначив мне амплуа барабанщика, он добросовестно стал обучать меня музыке, предоставляя мне играть не только на барабане, но и на других инструментах. Он же подарил мне и мой первый барабан, инструмент, на котором никто не хотел играть, – я же был вынужден согласиться стать барабанщиком, так как не мог купить себе другого инструмента, который был бы мне больше по душе. Все свое время я отдавал тогда музыке, и если я не записался добровольцем раньше срока, то только из опасения, что мне нельзя будет продолжать работать в этом направлении. Но, вступив в полк по набору, я имел счастье быть зачисленным в музыканты и тотчас же поступил на курсы, готовящие офицеров, где работал усердно, мечтая заслужить офицерские эполеты. Но – увы! – выходка пьяного сержанта и минута самозабвения с моей стороны разрушили навсегда мои надежды. А затем все остальное тебе известно. Быть может, тебе кажется странным, что я избрал именно этот момент, чтобы рассказать тебе все это, но я, право, не знаю, почему всю эту ночь грезил о своем детстве, про бабушку, которая теперь покоится на кладбище Монмартра, и переживал еще раз мельчайшие подробности нашей совместной жизни с ней так живо, что, даже пробудившись, был удивлен, что не вижу ее подле себя. При этом мне вспомнилось, что утопленники, как говорят, перед смертью в течение нескольких секунд переживают всю свою жизнь, и мне казалось, что я тоже пережил теперь во сне всю свою жизнь и это – предзнаменование моей близкой смерти!

Вот почему, желая заглушить в себе это чувство, я позволил себе шутить таким образом, какой мог показаться тебе обидным, хотя я этого вовсе не хотел, могу тебя уверить!

– Меня обидеть ты не можешь, – сказал старый сыщик, растроганный рассказом своего друга чуть не до слез. – Что же касается твоих снов, то ты не настолько суеверен, чтобы придавать им серьезное значение. Кроме того, по науке толкования снов, дурные сны предвещают счастливую действительность.

– Да… Впрочем, теперь эти тяжелые предчувствия уже рассеялись, у меня осталось в душе только особенно яркое воспоминание о моей бедной старушке, и даже если бы я был суеверен, то должен был бы сказать себе, что она слишком меня любила, чтобы служить дурным предзнаменованием» Ну, а теперь мы окончили свой обед… Еще по глоточку коньяка, чтобы придать себе храбрости, а затем – с Богом! Навстречу неизвестности!

 

XV

Высадка. – Дикари. – Нападение. – Действие трех свистков. – Попутай, убитый налету. – Собака, убитая в пятидесяти шагах. – Музыка и акробатика. – Скучающий король.

Вытянув камень, служивший якорем, и уложив его обратно на дно пироги, наши I друзья взялись за весла и спокойно поплыли к берегу с таким видом, будто они не спеша возвращались к себе домой после ночи, проведенной на взморье за рыбной ловлей.

Но и тот, и другой были томимы предчувствиями, хотя оба старались скрывать это, так как они были уверены, что с берега за ними следят…

– Побольше выдержки, милейший, – говорил Ланжале за минуту до высадки, – а главное, не пускай в ход револьвера, разве только при последней крайности. Жди моего сигнала. Да, кстати, ловко ты владеешь этим оружием или нет?

– Как тебе сказать, я не имел случая упражняться в стрельбе с тех пор, как оставил цирк, но в ту пору я разбивал яйца на лету!

– Прекрасно! Эта привычка никогда совершенно не утрачивается, а наши револьверы превосходны! Я же в тридцати шагах без труда попадаю в обручальное кольцо. Но вот мы пристаем; будем маневрировать, как настоящие моряки!

Подойдя по всем правилам морского искусства к берегу, наши приятели выбрались из пироги на песчаную мель, где вода доходила им до колен, и с помощью прибоя благополучно втащили свою пирогу на песок, оставив ее, однако, в таком положении, чтобы в случае надобности можно было в несколько секунд опять спустить ее на воду.

Убрав свои вещи в килевой трюм и тщательно задвинув все кладовки-ларцы, наши приятели спокойно двинулись по песчаному бережку с револьверами за поясом и длинными тесаками в ножнах из крокодиловой кожи на боку.

Не прошли они, однако, и пятнадцати шагов в этом направлении, как раздались оглушительные крики, и целая орава дикарей, размалеванных самым невероятным образом, с головными уборами из перьев высотой в два фута, выбежали прямо на них потрясая в воздухе своими длинными копьями, которые они держали в правой руке, тогда как в левой у них были зажаты пучки заостренных и, вероятно, отравленных стрел.

– Это становится серьезно, – заметил Ланжале, – будь хладнокровен, не то они уничтожат нас раньше, чем мы успеем успокоить их!

Но сыщик чуть было не лишился чувств, и только грозные, энергичные окрики его товарища заставили его несколько подтянуться.

– Стой! – крикнул Ланжале, видя, что дикари на мгновение остановились, чтобы пустить в них свои стрелы или ассегаи…

Гроляр машинально повиновался. В этот момент целая туча стрел обрушилась на них, но, по счастливой случайности, ни одна из них не задела французов.

– Не трогайся с места и предоставь мне действовать, – сказал Ланжале, – а главное, не вздумай стрелять; мы не можем перебить их всех, а смерть одного или двух не спасет нас, а только возбудит их гнев! – И, засунув в рот два пальца, Парижанин трижды свистнул так резко и так пронзительно, что дикари застыли в недоумении.

В этот момент громадный попутай ара, спугнутый свистом, сорвался с дерева и, шумно хлопая крыльями, тяжело пролетел над самыми головами туземцев. Тогда Ланжале движением руки указал туземцам на птицу в тот момент, когда они опять уже готовились пустить в них стрелы, и, выхватив свой револьвер, налету убил ее наповал, так что громадный ара кубарем полетел вниз. При звуке выстрела, совершенно незнакомом туземцам, и падении птицы те, как перепуганные дети, попадали на землю и, растянувшись на животах, боязливо поглядывали по сторонам. Ланжале стоял неподвижно, наслаждаясь своим торжеством.

Спустя некоторое время туземцы решились немного приподняться и, видя, что бледнолицые стоят спокойно и не трогаются с места, несколько осмелели, и один из них решился пойти и подобрать убитую птицу. Он долго рассматривал небольшую огнестрельную рану в грудь навылет и с сомнением покачивал головой. Вскоре его обступила целая толпа, и все они выражали свое изумление и недоумение, показывали выразительно на небо, разводили руками и со страхом взглядывали на Ланжале, как будто хотели этим сказать: «Очевидно, птица убита громом небесным! Кто же этот бледнолицый, который по своему желанию может повелевать громами?»

В этот момент тощая, жалкая поджарая собака, незаметно подкравшись, стала обнюхивать икры Гроляра. Заметив это, туземцы стали указывать ему на нее, отчаянно жестикулируя, но сыщик в своем душевном волнении ничего не понимал.

– Они хотят видеть, можешь ли ты убить эту собаку, как я убил птицу, – подсказал ему Ланжале. – Доставь им это удовольствие, докажи, что и ты владеешь громом, как я!

Но сыщик не хотел застрелить собаку у своих ног и предварительно пнул ее ногой с такой силой, что несчастное животное с воем побежало без оглядки по направлению к лесу. На лицах туземцев выразилось разочарование, так как они ожидали совсем другого. Но в тот момент, когда собака, добежав до леса, оглянулась на своего обидчика, последний вытянул вперед руку и спустил курок. Раздался выстрел – и собака упала с размозженным черепом, несмотря на то что ее отделяло пространство, по крайней мере, в пятьдесят шагов.

Этот новый подвиг бледнолицых пришельцев возбудил громкие крики восторга и восхищения, и отношение к ним дикарей из угрожающего перешло скорее в покорное и заискивающее. Для них было совершенно ясно, что эти бледнолицые, державшие громы в своих руках, должны быть сверхчеловеки.

И вот один из них, по-видимому, предводитель, судя по необычайной высоте его головного убора, выступил на несколько шагов вперед и, указывая бледнолицым на одного из воинов, которого он взял за руку повыше локтя, стал показывать знаками, чтобы убили и его своим громом.

Но едва только последний понял, в чем дело, как вырвался и убежал в лес. Очевидно, вождь желал убедиться, убивает ли этот гром и людей так же, как животных. Поняв это, Ланжале сообразил, что любопытству и экспериментам дикарей не будет конца, и, не желая убивать неповинного человека, решил произвести диверсию и позабавить дикарей более безобидным развлечением.

– Давай-ка, дружище, тряхнем стариной! Уж не так мы с тобой состарились, чтобы совершенно забыть наши штуки, которыми мы зарабатывали себе гроши в Мексике. Я буду изображать оркестр… По местам, господа, почтеннейшая публика! Представление начинается!

– Да ты это серьезно? – спросил сыщик.

– Как нельзя более серьезно. Ну, принимайся, старина. Посмотри, какой колоссальный успех выпадет на твою долю. Вспомни только, как в Мексике мы увлекали индейцев!

С этими словами Ланжале достал из ящика, висевшего у него за спиной, свой неизменный тромбон и принялся наигрывать весело и задорно какую-то плясовую.

Под ее звуки в Гроляре пробудился старый акробат и, увлеченный живым темпом знакомой музыки, он стал кувыркаться через голову, кататься комом, ходить на голове и на руках, обходя кругом всю чернокожую публику, которая буквально ревела от дикого восторга при виде столь необычайных и удивительных штук. Женщины и дети тряслись от смеха и удовольствия. Но вдруг толпа стихла и почтительно расступилась, давая дорогу вновь прибывшей группе людей.

Во главе этой группы восемь человек воинов несли род паланкина, на котором восседал чудовищной толщины старик в красной тунике, обшитой разноцветными перьями, и старого образца каске английских улан, прикрепленной к его гладко выбритой голове медной чешуей и украшенной красным султаном, по меньшей мере в три фута высотой. На лице этого тучного старца отражалась беспредельная тоска и безучастие ко всему; очевидно, его величество страдало безысходной скукой. Напрасно его подданные ежедневно изощрялись в развлечениях при его пробуждении, выдумывая все новые гримасы и пляски: несмотря на все их усилия, им едва удавалось вызвать на его лице лишь слабый признак улыбки.

 

XVI

Министерские палицы. – Мудрое правление. – Ка-Ха-Туа VII. – Король забавляется. – Новые действующие лица. – Мокиссы. – Объявление войны. – Генералы.

Между тем этого страдающего сплином властелина надо было забавлять во что бы то ни стало, так как он сменял по своему капризу министров каждый раз, когда те не могли развеселить его своими гримасами, кривляньями или каким-либо невиданным зрелищем. И хотя министры были без портфелей, тем не менее очень дорожили местами, отличительным знаком которых являлась громадная палица, которую они получали из рук самого монарха при назначении на должность.

Председатель же совета министров имел палицу вдвое больших размеров, чем остальные. Со званием министра были связаны довольно серьезные прерогативы, присвоенные главным образом самой палице, так как говорили не «военный министр», а «военная палица», «палица бананов», то есть общественного продовольствия, и так далее. Никакого оклада министры не получали, но за ними было «право Палицы», дававшее им возможность брать с населения все, что им было нужно или чего они только желали.

Поутру, когда люди выходили на рынок со своими запасами и продуктами, туда являлось какое-нибудь доверенное лицо такого министра с его палицей, и стоило ему обвести этой палицей лежащие на земле плоды или дичину, или рыбу, как все находящееся в кругу, очерченном палицей, становилось собственностью счастливого обладателя палицы.

Во всех странах Меланезии, где продолжает еще существовать этот примитивный обычай, он называется «правом Палицы».

Старый король, поспешно уведомленный о прибытии чужеземцев, повелевавших громами, пожелал их увидеть и в сопровождении всего своего двора торжественно прибыл на место происшествия Нужно было повторить ему историю с попугаем и с собакой – и эта столь быстрая смерть животных несказанно поразила его; тем не менее это было не то, чего жаждал старый ипохондрик; ему хотелось, как ребенку, чего-нибудь забавного, веселого, занимательного. Хотелось смеяться. Ка-Ха-Туа VII, так звали этого монарха, скучал, как истый пэр Англии, – и обратился к европейцам с просьбой, чтобы его развеселили, позабавили чем-нибудь, но те долго не понимали его; тучный старец сразу сообразил это и, сделав знак, подозвал к себе одного из своих министров.

– Что нового придумал ты на сегодня? – осведомился властитель.

Его коллеги смотрели на него с нескрываемой завистью, угадав по его торжествующему виду, что он надеется на этот раз заслужить милость своего господина, иначе говоря, «палицу бананов». Став перед лицом своего государя, счастливец выворотил наружу свои веки и, раздув щеки, как пузыри, принялся поочередно ударять то по той, то по другой кулаком, производя при этом столь своеобразные звуки, что старый король не выдержал и разразился таким раскатистым, неудержимым хохотом, что его огромное брюхо тряслось, вздувалось и опадало, подпрыгивало и дрожало, толстые мясистые и отвислые губы раскрылись, а горло издавало спазматический смех, не менее ужасный, чем звуки гримасничавшего перед ним министра.

– Ну вот, теперь мы поняли, в чем дело, – воскликнул Ланжале, – этот уважаемый монарх желает, чтобы его развлекали; ему надоела его власть; так как он видит перед собой одних покорных и безответных рабов, то потерял к ним всякое уважение и смотрит на этих людей только как на игрушки… Народу нужно хлеба и зрелищ, panem et circenses, а королям – знатных плясунов, одалисок и собутыльников… Так вперед! Продолжай представление!

Гроляр, ободренный своим успехом, теперь уже сам желал похвастать своими штуками.

– Ну, музыка, начинай! – крикнул он, готовясь к новым акробатическим упражнениям.

Ланжале заиграл, а Гроляр, закинув кверху ноги, стал ходить в такт музыке на руках, кувыркаться в воздухе, мастерски выполняя знаменитое сальто-мортале; обойдя кругом и очутившись снова перед королем, он разом перевернулся и встал на ноги, затем, сделав громадный прыжок, вдруг растянулся плашмя на земле. Немного погодя старый сыщик ловко подобрал под себя свои члены и, приняв вид лягушки, принялся прыгать и скакать по-лягушачьи.

На этот раз король пришел в неописуемый восторг. Никогда еще он не видал ничего подобного. Приступ гомерического хохота снова овладел им; он откинулся назад в своем паланкине и задыхался, так что носильщики паланкина вынуждены были спустить его на землю, а двое из его приближенных принялись колотить его по спине, чтобы заставить прийти в себя.

Несколько успокоившись, он заявил, что никогда еще не был так счастлив, и тут же отобрал палицы у двух своих главных министров и вручил их Ланжале и Гроляру, причем сказал, что отныне поручает им заведывание всеми удовольствиями и развлечениями.

– Я отдам вам хижину красного человека! – кричал король. – Красный человек не друг мне больше… Красный человек лгун; он советовал мне приказать моим воинам убить вас, но я убью его и съем на предстоящем пиру!

Толпа одобрительно гоготала и шумно выражала свою радость. Наши приятели не поняли ни слова из речей старого короля, но были уверены, что им не грозит никакой беды, так как для них было ясно, что они сумели расположить к себе не только скучающего монарха, но и все племя.

Но кто же был красный человек, о котором король отзывался с таким гневом и негодованием? Это мы вскоре узнаем.

Этот день, так счастливо начавшийся, должен был окончиться весьма печально, причем влияние Ланжале и его друга должно было возрасти в еще большей мере среди племени мокиссов, в страну которых их забросила судьба и где их ожидало то, чего они никак не могли предвидеть.

В то время когда почти все племя мокиссов радовалось прибытию двух бледнолицых, в которых они видели высших существ, двое воинов, оставшихся в селении, чтобы охранять его от непрошеных гостей, прибежали запыхавшись и, едва переведя дух, сообщили своим единоплеменникам грозную весть, что враждебное им племя атара поднялось на них и идет форсированным маршем на главное селение мокиссов, чтобы сжечь его и увести в плен женщин и детей, а старцев и воинов перебить. Надо было, не теряя ни минуты, спешить на защиту столицы. Король, который вследствие своей необычайной тучности и преклонного возраста не мог начальствовать лично над воинами, должен был остаться в своей резиденции на берегу моря; услыхав о нашествии врага, он принялся вздыхать и жалостно причитать:

– А красный человек болен! Кто же поведет теперь моих воинов в бой? Кто поможет им одолеть врага? С красным человеком мы были непобедимы! Но он разбил себе голову вчера вечером, упав со скалы, и теперь не может встать, не может выйти из своей хижины… Если бы хоть эти бледнолицые могли заменить его»

Ланжале и Гроляр, не понимая слов, все же кое о чем догадались Воины поспешно схватились за оружие и становились в ряды, вожди во главе; рабы или невольники поспешно нагружались провиантом и припасами.

– Очевидно, они готовятся идти в бой против какого-нибудь вражеского племени, – сказал Ланжале, глядя на все эти приготовления, – одним нашим присутствием, не говоря уже о нашем огнестрельном оружии, мы можем доставить им победу. Не встать ли нам во главе этих пернатых воинов; что ты на это скажешь?

– Почему же нет, – ответил сыщик, – тем более что в случае, если бы они были разбиты, нам пришлось бы наверное иметь дело с их врагами!

– Прекрасно! Меня весьма радует, что ты так покладист на этот раз. Добежим до нашей пироги, запасемся снарядами и, для сбережения их, вооружимся еще кольями и топорами.

И не теряя времени на объяснение своих намерений туземцам, они побежали к лодке. Вдруг позади них раздался крик отчаяния и разочарования. Мокиссы подумали, что бледнолицые бегут от них как раз в тот момент, когда они собирались просить их о содействии. Но горе их обратилось в радость, когда они увидели, что оба бледнолицых бегут к ним обратно, потрясая в воздухе кольями и вооружившись тем самым топором, которым они сражались против акулы.

Сознавая превосходство бледнолицых, дикари выказывали полную готовность подчиниться им и беспрекословно исполнять все их распоряжения. Ланжале и Гроляр без особого труда сумели объяснить им все с помощью мимики и знаков.

Разделив отряд на две колонны, они встали во главе той и Другой, но прежде чем успели сообщить что-либо, два царских паланкина и шестнадцать человек рикшей очутились подле них, Усадили в паланкины и бегом устремились вперед, во главе каждой из колонн, поспевавших за носилками.

 

XVII

В походе. – Перед большим селением. – Осажденные. – Стратегические маневры. – Поражение атара. – Королевские «сети». – Предложение короны.

Воины мокиссы продолжали бежать в течение всего дня и большей половины ночи без отдыха и без устали, так как атара, зная, что мокиссы отправились вместе со своим королем в его резиденцию на берегу моря, решили воспользоваться этим обстоятельством, чтобы напасть на их селение раньше, чем те успеют возвратиться. Если мокиссы не подоспеют к рассвету, то все население города, довольно многочисленное, безвозвратно погибнет. При таких условиях чрезвычайной поспешности паланкины пришлись как нельзя более кстати, так как оба европейца никак не могли бы следовать за этими неутомимыми дикарями, привычными к самым дальним и трудным переходам.

Побуждаемые несомненной необходимостью, эти люди совершали подвиги быстроты и выносливости, чтобы достигнуть вовремя родного селения, куда они и прибежали среди ночи.

В селении никто не спал: старики, женщины и даже дети десятилетнего возраста – все вооружали свои жилища, решившись во что бы то ни стало отразить первые натиски врага, чтобы дать время своим воинам подоспеть на защиту родного селения. Туземцы никогда не нападают ночью из боязни вмешательства злых духов, но на этот раз, зная, что селение беззащитно, атара решили отступить от этого правила, освященного обычаем. Угадав их намерение, мокиссы засели в засаду: первая колонна, под началом Гроляра, расположилась в конце селения, противоположном тому, откуда предполагалось вторжение врагов, а вторая, под началом Ланжале, – как раз в том конце, где ожидался неприятель; таким образом, атара должны были оказаться как бы между двух огней.

Решено было дать им вторгнуться в селение и там их окружить, так чтобы ни один из них не мог бежать и разнести весть об их поражении. Дикари всех племен вообще не щадят врагов и уводят в плен только женщин и детей, в которых они воспитывают ненависть к родному племени.

Начало светать, а нападающие не подавали даже признаков своего присутствия. Вожди мокиссов стали даже высказывать предположение, что шпионы уведомили неприятеля об их прибытии, как вдруг с вершины ближайшей возвышенности, словно лавина, стали спускаться в долину, где расположено было селение, целые тучи врагов, оглашавших воздух своими дикими воинственными криками.

Никто не отозвался ни в селении, ни в засадах, где все воины были укрыты в зарослях и кустах, окаймлявших деревню. Это гробовое молчание смутило в первый момент нападающих, которые вдруг приостановились и стали внимательно осматривать всю местность, подозревая что-то неладное, так как их появление не вызвало ни малейшего трепета и переполоха в селении, что было бы совершенно невозможно, если бы жители в самом деле были застигнуты врасплох. Затем им пришло на ум, что, быть может, жители, узнав об их приближении, бежали в леса, унося с собой все, что у них было наиболее ценного, и решив так, они устремились вперед, не соблюдая уже ни малейшей осторожности. Они даже разбили строй и беспорядочной толпой устремились к домам, чтобы разграбить все, что в них найдется.

Те, что пришли первыми, были немало удивлены, увидев, что все дома были заняты женщинами, старцами и детьми, которые не только не молили о пощаде и не дрожали перед ними от страха, но и стали громко издеваться над ними, осыпая их градом ругательств и оскорблений из-за своих импровизированных баррикад.

– Идите же, идите, подлые трусы атара, ху! ху! – кричали они. – Смотрите, эти рослые воины дрожат от страха перед женщинами и грудными ребятами! Ваши вожди прислали сюда не воинов, а жалких рабов, сказав вам: «Идите, – и пусть вас побьют женщины мокиссов!»

При других обстоятельствах такого рода издевательства привели бы их в бешенство, но невероятная смелость женщин за их хрупкими баррикадами из бамбука заставила нападающих предположить, что они попались в ловушку. Но отступление было невозможно: воины рассыпались по всему селению в полном беспорядке.

Все, что оставалось вождям атара делать в данном положении, это собрать своих воинов на главной улице селения, оставив в покое отдельные хижины, которые, хотя имели и немудреные баррикады, все же могли задержать их на несколько минут и дать время воинам мокиссов собраться. Ланжале и Гроляру с величайшим трудом удалось удерживать своих людей, которые порывались кинуться навстречу неприятелю и схватиться с врагами один на один в переулках, разделявших хижины.

Но такого рода борьба, в сущности, не могла привести ни к чему, так как здесь только одинокие воины противостояли бы друг другу, и общего поражения врага при этих условиях не могло быть.

Вожди мокиссов, однако, прекрасно поняли намерение бледнолицых окружить врагов со всех сторон и сразить их своими громами и поспешили объяснить этот план своим людям.

Дав неприятелю сосредоточиться в одном месте и образовать собой плотное ядро, Ланжале свистком подал знак Гроляру приступить к действию, – и в ту же минуту оба отряда мокиссов вступили с обоих концов селения, преградив неприятелю все пути к отступлению, так как ряды хижин, окаймлявших с двух сторон главную улицу, были окружены высокими заборами, через которые пришлось бы перелезать, чтобы добраться до переулков и иметь возможность бежать из селения.

Не долго думая Гроляр и Ланжале выскочили шагов на пятнадцать вперед своих отрядов и выстрелили каждый в одного из неприятельских вождей; оба несчастных пали, точно сраженные громом.

Трудно описать панику, мгновенно охватившую всех атара, когда они увидели, что их вожди истекают кровью от ужаснейших ран, хотя никто не нанес им ни малейшего удара ни копьем, ни топором. Все они видели, как бледнолицые издали вытянули вперед свои руки – и в тот же момент раздался страшный грохот, и их вожди упали, сраженные какой-то невидимой силой.

Это произвело на них потрясающее впечатление, – все воины атара, обезумев от ужаса, побросали свое оружие и пустились бежать в разные стороны, но напрасно: куда бы они ни кидались, всюду их встречали копья мокиссов, которые тут же приканчивали их.

Ланжале и Гроляр пытались приостановить это избиение беззащитных и безоружных людей, но их знаки были приняты мокиссами за знаки одобрения, и избиение продолжалось до тех пор, пока уже некого стало разить. Под конец битвы женщины и дети приняли участие в добивании несчастных, сраженных их отцами и мужьями.

После этой битвы племя атара не оправилось вновь, так как победители, не удовольствовавшись поражением их воинов, пошли истреблять огнем и мечом их главное селение, избивать старцев и уводить в рабство женщин и детей, словом, заставили своих врагов испытать все то, что еще недавно грозило им самим от них.

А великий монарх Ка-Ха-Туа VII имел удовольствие угоститься за обедом превосходным филеем из короля вражеского племени, присланным ему с нарочным и тщательно завернутым в банановые листья.

С незапамятных времен короли этих двух племен из-за всяких пустяков вступали в войну. Впрочем, то, что мы называем пустяками, с точки зрения традиций мокиссов являлось очень важным. В далекие, легендарные времена один из первых королей мокиссов, победив повелителя атара, приказал своему лейб-повару приготовить себе на ужин филей из своего врага и признал его превосходным на вкус. Это внушило сыну побежденного монарха желание отомстить за отца и тоже отведать филей из его врага. И оказалось, что изобретатель этого гастрономического блюда, в свою очередь, попал на вертел по приказанию молодого короля атара. Это положило начало родовой вражде и ненависти этих двух племен, и из поколения в поколение монархи их не имели других усыпальниц, кроме желудков их царственных недругов.

Случалось даже, что то или другое из этих племен, желая избавиться от своего ненавистного или слишком престарелого монарха, покидало его на поле битвы на съедение врагам.

По возвращении из второй экспедиции, в которой Ланжале и его друг не сопровождали их, отказавшись от участия в разграблении и сожжении главного неприятельского селения, мокиссы узнали, что их престарелый король умер от несварения желудка; он не мог переварить, как видно, филея последнего короля атара и заболел, а после его смерти вожди и старшины племен, собравшись на совет, решили предложить корону тому из двух бледнолицых, который пожелает принять ее, так как при голосовании они путали их и не могли разобраться, который из двух им более по душе. Итак, одному из наших приятелей предстояло стать королем мокиссов.

 

XVIII

Обсуждение. – Новый государь. – Тяжеловесная королева. – Приятность царской власти. – Выход. – Глотатель меди. – Гро-Ляр I.

Парижанин со свойственной ему веселостью, готовый всегда видеть все с комической стороны, отказался, однако, называться Ка-Ха-Туа VIII, но настоятельно уговаривал своего приятеля принять наследие покойного

– Теперь ведь тебе нечего бояться за свой филей, – уговаривал он его, – так как отныне ты один будешь царствовать над этим островом. Кроме того, здесь можно заняться насаждением цивилизации, а это доброе дело для такого гуманного человека, как ты, – как нельзя более подходящая задача. Кто может знать, сколько времени нам придется с тобой пробыть на этом острове? Все же это будет для тебя целью жизни – облагородить нравы этого племени, которое, в сущности, не злое в душе!

– Ну а ты? – осведомился Гроляр.

– Я? Я буду счастлив сделаться свидетелем твоих преуспеваний и твоих подвигов.

– Ты будешь моим первым министром!

– Нет, я не хочу быть даже и последним: это было бы неполитично с твоей стороны; ты должен избрать министров из влиятельнейших родов этого племени. С меня же вполне довольно быть твоим другом и твоим советником до тех пор, пока мое присутствие не будет тебе казаться докучливым.

– Ах, как ты можешь говорить подобные вещи! Неужели ты думаешь…

– Полно, полно… Достигнув величия, немудрено потерять голову даже такому человеку, как ты…

– Я никогда не забуду, что ты был для меня самым лучшим другом!

– Охотно верю, но только знай, что, взойдя на престол, ты становишься царем, и при этом положении я отнюдь не буду обижен, если, ввиду известных политических соображений, ты станешь несколько пренебрегать мной.

Когда мокиссы узнали о результатах совещания двух друзей и о согласии Гроляра принять корону, то огласили воздух громкими криками и пожелали тотчас же приступить к водворению нареченного короля в предназначенном ему дворце.

Коронование было совершено с чрезвычайной торжественностью, причем Гроляру, из уважения к общественному мнению, пришлось облачиться в красную юбку, изукрашенную перьями попугая, в расшитую позументами ливрею швейцара и каску с чудовищным султаном, украшавшие покойного короля, так как без этого толпа не признала бы его настоящим монархом.

Сначала он усиленно отказывался от этого маскарада, сознавая всю смехотворность такого наряда, но Ланжале одним словом сумел убедить его в необходимости подчиниться этой процедуре.

– Подумай только, что скажет твой народ! Разве ты не обязан отныне приносить ему в жертву свои личные вкусы? Кроме того, этот наряд, в сущности, не многим более смешон, чем костюмы иных государей, точно так же расшитые золотом и позументами по всем швам. Не забудь, что уже царский пир готов: жареные поросята и молодые кабанчики, цыплята и рыба, таро и иньям, печеный в золе, и целые горы риса и плодов ожидают тебя и твоих гостей, то есть твой народ, которому ты должен раздавать все эти яства в ознаменование веселого события этого дня – твоего восшествия на престол покойного Ка-Ха-Туа VII… Так ступай же скорее и спеши занять свое место среди твоих министров и сановников, подле твоей царственной супруги.

– Что ты такое говоришь?

– Как! Разве ты не знаешь, что унаследовал после покойного короля и его дворец, и его трубки, и чубуки, а также и его жену, равно как и все, чем владел твой предшественник?

– А-а… Если так, то еще не поздно, я могу отказаться от всего этого наследства!

– Нет, это невозможно – ты уже коронован; ты теперь монарх волей неба и волей твоего народа, как и всякий другой государь в своей стране, и только революция или военный переворот могут лишить тебя престола!

– Как это неприятно!

– Это, конечно, некоторое неудобство, тем не менее положение твое еще вовсе не так скверно!

– Но пойми же ты, что я женат самым законнейшим образом во Франции; не могу же я быть двоеженцем?!

– Иного выхода, однако, нет. Не хочешь же ты возбудить против себя все наиболее влиятельные семьи страны и всего твоего государства, с которыми супруга покойного короля состоит в родстве? Кроме того, можешь успокоиться: ведь тебе не предстоит венчальный обряд, так как ты стал одновременно и королем, и супругом королевы, а эта прекрасная особа весом свыше двенадцати пудов не будет слишком назойлива, так как она не в состоянии двигаться и не может выходить из своего дворца! Поэтому и сегодняшний пир приготовлен во дворце ее жилища, чтобы не утруждать ее передвижением. Ты только подойдешь к ней, чтобы приветствовать ее, – вот и все. В сущности, это настоящая синекура: ты сам можешь судить о ее возрасте уже по тому, что ты четвертый король, женой которого становится эта почтенная особа!

На все эти речи Гроляр отвечал многозначительной гримасой. Его царственный сан начинал уже казаться ему непосильной ношей; кроме того, он подозревал, что и на этот раз его приятель сыграл с ним недобрую шутку.

Вдруг страшный вой донесся до него со двора.

– Что бы это было такое? – встревожился бедняга.

– Это голос твоего народа, твоего доброго народа, который не может понять, почему его кумир, так как по крайней мере на сегодня ты его кумир, так долго не показывается им в этот высокоторжественный день.

Новые крики, еще более ужасающие и отвратительные, вторично огласили воздух.

– Вот видишь, твой народ сердится Поспешим его успокоить – ведь народ легко может, при таких условиях, перейти на сторону оппозиции!

– Вот еще новости! Оппозиция здесь, у этих дикарей!

– И это тебя удивляет! Право, для человека, прожившего сорок лет на свете, ты еще очень неопытен. Неужели ты не знаешь, что повсюду, где только соберутся хотя бы трое людей непременно появляется оппозиция, так как третий обязательно бывает несогласен с мнением или намерением двух остальных в том случае, если не все трое стараются поперечить или досадить друг другу. Ты сделался королем благодаря такой случайности, примеры которой мы не часто встречаем в истории, и твое быстрое возвышение породило кучу врагов и ненавистников, которые не успокоятся до тех пор и не перестанут тебя преследовать своей оппозицией, пока твой народ не разочаруется в своем кумире и не последует их наущениям. Тогда тебе останется только бежать и увеличить собой число царственных особ в изгнании! Ты должен тогда поступить, как умнейшие из этих монархов, то есть бежать, захватив с собой как можно больше государственной казны… ибо короли без гроша – нигде не в цене… Однако довольно об этом… Ты пока еще не дошел до этого, слава Богу, твоя власть еще твердо зиждится на любви народной, а там дальше будет видно, что делать. Во всяком случае не следует допускать недовольства в народе… Соберись с духом, Гроляр, призови к себе на помощь чувство достоинства, и выйдем показаться народу, жаждущему увидеть твои черты.

Подталкиваемый своим другом, который, по своему обыкновению, оставался в тени, Гроляр появился не на балконе дворца, так как его хижина-дворец не имела балкона, а под ажупой.

При виде его опьяненная восторгом толпа стала плясать и кривляться, держась за носы, что у мокиссов являлось высшим выражением энтузиазма и восхищения.

Но народный восторг перешел все пределы, когда появившийся вдруг совершенно неожиданно за спиной короля Ланжале заиграл на своем тромбоне, держа его над самой каской Гроляра. Эта музыка привела толпу в такой экстаз, что музыканта хотели поднять на руки и нести как триумфатора, а некоторые из недовольных не преминули даже заявить, что королем следовало избрать не Гроляра, а вот этого «глотателя меди», как они называли Ланжале.

Это прозвище, оставшееся за ним, было дано ему предшественником Гро-Ляра I, когда тот, наблюдая за его игрой, заметил, как медные трубки тромбона, приставленные к губам музыканта, то вытягивались, то сокращались при движении рук музыканта, что вызвало в уме престарелого монарха представление, будто бледнолицый попеременно то проглатывал, то снова высовывал изо рта медные трубки своего инструмента, – и это заставило дать ему прозвище «глотателя меди», которое вслед за королем было принято и его народом.

Конечно, эта инсинуация недовольных умов пропала бесследно, не встретив отклика в толпе, – несомненно, что эти люди, будь вместо Гроляра избран королем тот же Ланжале, нашли бы те же основания порицать этот выбор и желать Гроляра. К счастью, популярность нового короля была еще слишком свежа, чтобы что-либо могло повредить ей в глазах его подданных, хотя все-таки эти слова были горстью плевел, посеянных среди доброй ржи, и так как ничто в мире не пропадает даром, а плевелы еще гораздо меньше, чем доброе семя, то эти случайно брошенные дурными людьми слова также должны были взойти, дать плод и стать, так сказать, яблоком раздора, благодаря которому недовольным в конце концов должно было удаться похитить трон у Гро-Ляра I и свергнуть новые порядки и учреждения мокиссов. Им даже чуть было не удалось перессорить между собой и двух друзей. Но не станем заглядывать вперед.

Новое начертание имени бывшего сыщика являлось также уступкой требованиям местного наречия, состоящего почти исключительно из односложных слов. Наш герой долгое время колебался, прежде чем решиться перерезать надвое имя своего уважаемого приемного отца, но Ланжале и на этот раз помог ему победить сомнения. Он напомнил ему, что большинство европейских государей, с которыми он теперь вправе переписываться и обращаться со словами «Мой дорогой брат», также изменяли свои имена при вступлении на престол, и, чтобы далеко не ходить, привел ему пример наиболее близкий, в лице Герцога Мармелада, который принял имя Сулука I, став императором острова Гаити.

Последнее обстоятельство сильно повлияло на решение Гроляра, который тотчас же подписал свой первый декрет:

Гро-Ляр

Император мокиссов

 

XIX

Представления и церемонии. – Скамьи и седалища. – Настоящий король. – Дворец. – Войско. – Верховный жрец

Опираясь на руку своего верного друга Ланжале, вновь нареченный король воссел на своем престоле, воздвигнутом на особом возвышении перед дворцом. Здесь он намерен был удостоить высочайшим приемом своих министров, высшие чины войска и их семьи, равно как и всех лиц, занимающих какие-либо должности при дворе. Обер-церемониймейстер стоял подле него, указывая, как ему надлежало принимать каждое отдельное лицо, являющееся для представления, соответственно рангу и положению.

Этикет при мокисском дворе был чрезвычайно строгий и сложный, и требовалась большая осмотрительность, чтобы никто не был обижен слишком большим или слишком малым вниманием монарха. Горе ему, если он по ошибке наградит тремя щелчками в нос того, кто, по занимаемому положению, имеет право получить только два; тотчас же все выше него стоящие и тем самым уравненные с ним стали бы заклятыми врагами короля, допустившего подобную оплошность в присутствии двора; все равные этому счастливцу сочли бы себя обделенными, если бы не удостоились той же чести, а все ниже его стоящие воспылали бы к нему завистью. Таким образом, чуть ли не весь народ был бы возмущен монархом, совершившим такую ошибку. Особенную осторожность следовало соблюдать при ущипывании большого пальца ноги и почесывании стопы у родовитых людей, так как, удостоив кого-нибудь по ошибке этой чести, он возводил его в число родовитых дворян и тем восстанавливал против себя всю знать, навязывая ей выскочку. Но благодаря обер-церемониймейстеру, неустанно руководившему всеми жестами и движениями нового короля, все обошлось вполне благополучно, и все в один голос прославляли милость, ласковость и справедливость нового монарха.

Церемония завершилась раздачей малой, средней и первой величины седалищ.

Вообще, в присутствии короля никто не имел права садиться, но для министров и их семейств сделано было исключение, равно как и для бывших министров и их родственников, для придворных чинов и командующих войсками.

Все те, кто получил право садиться в присутствии короля, являлись с толстым деревянным колом под мышкой, и когда их приглашали к столу или же на какую-нибудь царскую церемонию, они вбивали в землю заостренный конец кола, на определенном расстоянии от высочайшей особы короля, и садились на этот кол.

– Какой дурацкий обычай! – пробормотал Гроляр, обращаясь к своему другу.

– Да нет же, – возразил последний, – это просто только вопрос местных условий удобства, не более того! Вспомни маленькие табуретки, из-за которых наши герцоги и пэры ссорились в Версале, в чем же разница? В том только, что те садились на мягкие, стеганые подушки, а эти – на деревянные колья. В сущности, это все то же человеческое тщеславие, заставляющее людей выдвигаться друг перед другом. Это только доказывает, что ты настоящий король, так как тебе одному принадлежит право раздавать всем эти побрякушки тщеславия, за которыми люди в Европе гонятся с не меньшей жадностью, чем здесь. Заставь только твоих подданных носить штаны – и ты будешь такой же король, как и все остальные!

– Вот уже ты опять шутишь!

– Нисколько! Вспомни только, что эту великую аксиому я заимствовал для тебя у одного великого мыслителя, имя которого я забыл. Он сказал: «Цивилизация начинается со штанов точно так же, как женская стыдливость начинается с юбки». Прикажи женщинам твоего народа и их мужьям одеться, и ты на три четверти изменишь их нравы, и в результате станешь таким же королем, как и всякий другой. Я убежден, что Цезарь, если бы он был выброшен бурей на этот берег, сказал бы Лабиену, который был его Ланжале, что «лучше быть первым у мокиссов, чем вторым где бы то ни было». Так говори и действуй, как Цезарь, и ты будешь Цезарем этого народа!

Таким образом полусерьезно-полушутя Парижанин все глубже и глубже вселял в Гроляра мысль принимать всерьез свою новую роль. Теперь бывший сыщик уже почти не думал о своих былых планах и проектах, и уже по прошествии недели, одной только недели после своего воцарения, он едва ли бы с радостью встретил весть о появлении вблизи острова столь желанного судна.

Теперь Гроляр не только пользовался видимостью власти, но и вполне реальной властью.

Он жил в обширной хижине, разгороженной на несколько Комнат, не лишенных ни роскоши, ни известных удобств. Все стены были завешаны циновками, а земляной пол устлан толстыми кокосовыми половиками, весьма искусно изготовленными мокисскими женщинами. В его опочивальне имелась бамбуковая кровать, весьма удобная, убранная прекрасными, тонкими, очевидно, привозными, тканями; кроме того, у него был японского стиля стол, стулья и большое, удобное и покойное кресло, стенные часы и несколько лубочных картинок, приводивших в неописуемый восторг всех туземцев.

Все это было приобретено в обмен на пальмовое масло и драгоценные породы дерева у одного капитана дальнего плавания, который в течение нескольких лет заходил сюда со своим судном. Но вот уже года четыре или пять капитан этот больше не показывался.

Часовые постоянно сменялись у всех входов и выходов королевского дворца. Никого во дворец не пропускали без предъявления часовому известного камушка или ракушки или листа какого-нибудь дерева, заменявших в этот день пропуск, который ежедневно назначался самим королем и затем сообщался начальнику королевской стражи. Всякий, кто желал проникнуть во дворец, должен был предварительно обратиться к начальнику стражи и получить от него пропуск. Лица же приближенные, имеющие постоянный доступ к королю, получали от него ежедневно поутру предмет, избранный на этот день в качестве пропуска. Ночью же только одному начальнику стражи был известен пропуск; все остальные узнавали о нем лишь утром.

Однажды Ланжале, расставшийся довольно рано со своим другом, вздумал вернуться к нему поздно вечером, чтобы остаться у него на ночь. Пропуск был уже заменен новым, и Ланжале, явившись к главному входу дворца, не мог предъявить пропуска; несмотря на это, он намеревался пройти во дворец. Однако часовой, ни минуты не думая, приставил острие своего копья к его груди и дал ему понять, что уложит его на месте, если он станет упорствовать в своем намерении.

Таким образом, Ланжале пришлось отправиться к начальнику стражи и, рассказав ему о случившемся, получить от него пропуск. Тот, вручив ему этот пропуск, пошел лично проводить его, чтобы похвалить примерное поведение часового. Когда Ланжале рассказал об этом Гроляру, то последний пришел в такой восторг от исполнительности и стойкости часового, что тотчас же отправился к нему лично и пожаловал ему нашивки сержанта, приказав немедленно сменить его с дежурства.

Первым делом Гро-Ляра I было реформирование войска по образцу французского. Все воины, которых насчитывалось до четырех тысяч человек, были разделены на восемь полков по пятьсот человек в каждом, а каждый полк, в свою очередь, разделен на пять рот, по сто человек в каждой.

Так как и Гроляр, и Ланжале отбывали воинскую повинность у себя на родине, то оба могли принять на себя роль инструкторов и обучать своих солдат главнейшим приемам и строю, путем наград и отличий приохотив этих людей к службе.

К великому горю Гроляра, его войско не имело ружей, но Ланжале, отыскавший среди туземцев несколько весьма искусных кузнецов, теперь ежедневно работал вместе с ними, втайне надеясь вскоре порадовать своего друга нового рода оружием, своего собственного изобретения.

Кроме забот о войске, Гроляр не упускал из виду и других государственных обязанностей. Он принимал ежедневно в определенные часы своих министров, выслушивал их доклады, определял награды отличившимся или наказания провинившимся подданным, судил и мирил между собой лиц высшего класса, словом, входил во все, что делалось вокруг него и в его народе. Все шло хорошо, постепенно приближаясь к «штанам». Решено было начать этот переворот с войска, которое, будучи приучено к дисциплине и повиновению, не станет протестовать против установленной для них королем формы. А за ними уж и весь народ незаметно и безропотно последует их примеру.

Женщины мокиссов умели ткать циновки столь тонкие, что их можно было принять за холст и другую подобную ткань. Этих циновок им заказали изготовить в громадном количестве, а затем их окрасили: половину всего запаса в красный, а другую половину – в синий цвет, что было не трудно, так как туземцы издавна культивировали индиго. Из красных циновок решено было изготовить для войска шаровары, а из синих – камзолы, недаром же Гроляр и Ланжале были французы. Что за великолепное войско должно было получиться, если бы Ланжале удалось смастерить для него ружья! Что же касается пороха, то изготовление его не представляло никаких затруднений: серы и селитры на острове было вволю; за штыками тоже не было остановки; Ланжале уже изготовил пять-шесть образцов с несколькими из своих искуснейших кузнецов.

Наши друзья усердно изучали наречие своего народа, и не прошло и трех месяцев, как Ланжале перестал объясняться знаками; впрочем, язык мокиссов был беден и состоял всего из нескольких сот слов, самых необходимых в повседневном обиходе. Гроляр оказался менее способным в этом отношении, тем не Менее можно было надеяться, что вскоре и он будет иметь возможность бегло изъясняться со своими министрами на их род. ном языке.

К главному жрецу и колдуну оба француза относились с величайшим уважением, и это было чрезвычайно мудро, так как этот жрец был самым влиятельным человеком во всей стране Каждую неделю раза два или три оба француза отправлялись, в сопровождении верховного жреца и его подчиненных, потереться носом о большой палец ноги великого Тэ-Атуа – Бога Творца Вселенной и всех его подчиненных божков, подвластных богу Вседержителю, что им ставилось в большую заслугу, доказывающую их великую мудрость, так как они явились исполнителями высшей воли, которую они умели осуществлять на деле.

 

XX

Границы государства. – Позднее честолюбие. – Ланжале-главнокомандующий. – Сын коварного Альбиона. – Красный человек. – Королевская милость. – Представительный образ правления.

Беседя со своими кузнецами-мастерами, Ланжале вскоре узнал, что остров, на котором они находились, был весьма велик и что на расстоянии дней пятнадцати пути, в пределах этого острова, жили другие многочисленные племена, с которыми мокиссы, однако, не поддерживали никаких сношений, так как были отрезаны от них громадными горами с белыми вершинами, через которые никто никогда не решался перейти. И Ланжале стал мечтать вместе с Гроляром распространить свою власть на весь остров, как только их войско будет достаточно хорошо обучено и вооружено ружьями собственного изготовления.

– Кто знает, может быть, нам суждено основать могущественное государство, быть может, целую громадную империю? – рассуждал Ланжале. И он, затеявший всю эту игру шутя потому только, что ему казалось забавным превратить своего приятеля в короля дикарей, теперь начал принимать все это до такой степени всерьез, что почти сожалел о том, что не принял для себя этой короны. К тому же его старый приятель, не отрекаясь от своих дружеских к нему отношений, тем не менее держал себя с ним «слишком царственно», требуя от него, чтобы он обращался к нему не иначе как со всеми внешними выражениями величайшего, почти благоговейного уважения, и называл его не иначе как «сир» или «Ваше Величество» наравне с самыми последними из его подданных.

– Ты понимаешь, что это не для меня, – говорил бывший сыщик, – но как ты хочешь, чтобы ко мне с должным уважением относились мои подданные и министры, соблюдая строжайшие требования этикета, без которого немыслим никакой царский престиж, – если ты не будешь подавать им примера, ты, который, в сущности, «ничто в государстве».

Ах, это ужасное слово! Именно то, что он был «ничто», страшно раздражало Парижанина. Но что мог он ответить на это, ведь сам же он отказался от всяких должностей, сам вначале внушил Гроляру эти самые взгляды, которые теперь слышал от него, сам, шутя, терся носом о большой палец его ноги, по обычаю мокиссов подходя к нему, и величал его своим Императором и Величеством.

– Что ты, издеваешься, что ли, надо мной? – спрашивал его Гроляр тогда, когда сознание собственного величия еще не успело вполне проникнуть в его мозг.

А Ланжале возражал ему.

– Разве ты не король? Разве не должен всякий воздавать тебе подобающие твоему сану почести? Что подумают о тебе твои подданные, если я буду относиться к тебе как к простому смертному, как к равному себе?

Все это говорил Ланжале своему приятелю, стараясь внушить ему свойственное монархам самообожание, и находил все это очень забавным; но теперь, когда ему приходилось осуществлять все это на деле, забава превратилась в досадную обязанность, которую он сам навязал себе.

Конечно, эти мелочи человеческого честолюбия не нарушали добрых отношений двух приятелей, особенно с той поры, как в душе Ланжале зародились честолюбивые замыслы.

«Если мне удастся основать могущественную империю, – думал он, – то, в сущности, я потружусь для себя же: ведь Гроляр намного старше меня, и я, без сомнения, буду его преемником!»

Таким образом весельчак и шутник Ланжале, хотевший превратить своего приятеля в балаганного короля, теперь уже не шутя начинал завидовать его положению короля с настоящим Двором, царской стражей, неограниченной властью над своим народом, с целым штатом министров и армией, теперь уже достаточно дисциплинированной, чтобы считаться серьезной.

Но положение самого Ланжале при дворе было самое неопределенное, и это было неприятно для Парижанина; в конце Концов он потребовал официального назначения главнокомандующим мокисской армией, подчиненным только особе короля и стоящим выше власти военного министра.

Гроляр охотно удовлетворил его требование, но при этом все-таки спросил его с загадочной усмешкой:

– Ты уже не довольствуешься ролью моего друга и тайного советника во всех государственных делах?

– Я готов отказаться от звания главнокомандующего, но только тогда ты должен будешь сам заняться своей армией, а я умываю руки: я никогда не любил играть роль пятого колеса в телеге!

– Ну, полно, не сердись, ты же отлично знаешь, что можешь здесь делать все, что только тебе вздумается!

После этого приятели снова принялись лелеять свои честолюбивые замыслы о расширении пределов государства, о сооружении флота, об открытии портов и поездке на Малакку, а не то и в Европу за необходимыми орудиями, машинами, рабочими и мастерами всякого рода, строителями, механиками и др. Словом, их планам и мечтам не было конца… И, как знать, быть может, им и удалось бы осуществить хоть часть этих планов, если бы коварный Альбион не встал им поперек дороги, если бы он не раздавил в зародыше нарождавшуюся цивилизацию и не уничтожил четыреста пар штанов, заготовленных стараниями Ланжале, снова на многие годы ввергнув народ мокиссов в невежество, дикость и каннибализм… Впрочем, Англия только этим и занимается, преследуя, конечно, свои цели и свои личные выгоды.

Как, вероятно, помнит читатель, предшественник Гроляра упоминал о «красном человеке», который во время торжеств коронования и еще долго после того лежал на одре болезни с проломленной головой, вследствие, как он утверждал, несчастного падения со скалы. Этот «красный человек» был сын коварного Альбиона, прозванный так мокиссами оттого, что его волосы и борода, как у большинства его соотечественников, были огненно-красные, то есть рыжие, а лицо, и в особенности нос, постоянно насандалено джином и виски настолько, что походило на вареного омара.

В ту ночь, когда наши друзья собирались пристать к этому берегу, «красный человек» тайком доплыл до их пироги, полагая встретить в этих европейцах своих соотечественников, и был принят, как известно, далеко не дружелюбно Гроляром, который чуть было не убил его.

Вернувшись еле живой в свою хижину, он более шести недель пробыл в состоянии между жизнью и смертью, а за это время У мокиссов произошла смена власти.

Этого человека звали Томас Пауэлл; он родился в Лондоне, прибыл на этот остров вплавь на доске после крушения судна, на котором состоял, как он говорил, врачом. Вскоре он заручился расположением и любовью старого короля, который сделал его своим старшим знахарем. Вот все, что о нем было известно с его же слов.

С того времени прошло уже десять лет, и он не жаловался на свою жизнь и даже никогда не пытался вернуться на родину, хотя в течение нескольких лет кряду с островом вел торговлю один французский капитан дальнего плавания, который готов был доставить его в Европу. «Красный человек» взял себе в жены одну из родственниц короля, прижил с ней целую кучу детей, которых он, по-видимому, очень любил, и совершенно обжился среди этих дикарей.

Понятно, он научился прекрасно владеть их языком и все свое время проводил в коллекционировании образцов местной флоры и минеральных пород. Между прочим, он нашел на этом острове богатейшие залежи руд железа, меди, серебра, золота и даже платины, но никому не говорил об этом и не показал добытых им образцов ни Гроляру, ни Ланжале даже и тогда, когда он впоследствии, по-видимому, близко и дружески сошелся с ними.

Когда, по прошествии двух месяцев со дня высадки двух французов, он достаточно оправился, чтобы выходить из дома, Гро-Ляр I давно уже царствовал над мокиссами, а Ланжале был близок к осуществлению своей мечты о надежной и дисциплинированной армии.

Ничто не возбуждало мысли о его недовольстве; напротив, он сразу примирился с существующим порядком вещей, тотчас же отправился во дворец, почтительнейшим образом испросил себе аудиенцию у короля и приблизился к нему, касаясь носом циновок, пока не добрался до большого пальца ноги короля, о который он с особым усердием потер свой и без того огненно-красный нос.

Гро-Ляр I милостиво поднял его и сказал:

– Вы можете приступить к исполнению ваших обязанностей, доктор, так как перемены, происшедшие во дворце, вас не коснулись, и я надеюсь, что вы не откажете мне в ваших просвещенных услугах!

Томас Пауэлл, говоривший весьма сносно по-французски, горячо благодарил нового короля за его милость и сказал, что сочтет себя счастливым, если сможет быть полезен королю, охраняя его драгоценное здравие.

Вскоре их таким образом завязавшиеся отношения переросли в чисто дружеские со стороны обоих французов, но мы вскоре Увидим, чем им отплатил за это коварный англичанин.

Считая его человеком, на которого можно было положиться наши друзья не стесняясь излагали в его присутствии все свои планы и замыслы и, к великой своей радости, всегда встречали с его стороны полнейшее сочувствие.

Особенно одобрял англичанин одну заветную мечту Гроляра – ввести у мокиссов представительный образ правления. «Это единственно верное средство, – говорил он, – приучить моих подданных к общественной жизни и сознательной гражданственности и приготовить на будущее время, так сказать, питомник государственных людей, новых заместителей моим министрам и чинам администрации».

Но Ланжале не разделял этих взглядов.

– Все эти затеи будут только в ущерб королевской власти и авторитету; когда мы осуществим все эти задуманные реформы, увеличим владения путем завоевания всего острова, то это, пожалуй, еще будет возможно и полезно, но до тех пор это будет только на погибель королю и всему существующему порядку. Вы расплодите говорунов и большеротых крикунов в государстве, а это большая ошибка; эти люди будут заботиться только об одном – об уничтожении большинства царских прерогатив в свою пользу, будут стремиться к удовлетворению только своих личных честолюбивых замыслов и разовьют в народе дурные инстинкты, которых пока еще не существует и которые мы породим сами себе на горе.

– Но ведь я вначале хочу дать такую конституцию моему народу, в которой будут оговорены и закреплены все мои царские прерогативы.

– В таком случае зачем же создавать конституцию и закреплять за собой то, чего и без того никто не оспаривает? Всякая конституция всегда идет против царской власти, и во имя ее создается оппозиция и протест. Впрочем, Ваше Величество вольны поступать, как им будет благоугодно, – доканчивал Ланжале, – но в день открытия вашего парламента я вернусь к своему тромбону!

В результате дружеские советы Ланжале восторжествовали над идеями Гроляра и коварными советами англичанина, который рассчитывал воспользоваться переменчивым и легковерным нравом мокиссов, чтобы создать грозную оппозицию в парламенте и свергнуть власть Гро-Ляра I и его друга; последнего он возненавидел всеми силами души с того вечера, когда ему был нанесен жестокий удар веслом, который он приписывал Парижанину, полагая, что у придурковатого Гроляра не хватило бы ни силы, ни мужества на такой удар.

 

XXI

Подготовка к возмущению. – Общая деморализация. – Тяжелые предчувствия. – Официальный орган. – Оппозиционная пресса. – Злонамеренные инсинуации. – Мокисские Гаргантюа, или обжоры – Слишком тощий король.

Когда Томас Пауэлл увидел, что проект парламента окончательно провалился, он направил свои старания в другую сторону: он обратился к жрецам-колдунам, власть которых над народом была абсолютной во всех отношениях. Атак как главный жрец издавна был его другом, то ничего не могло быть легче, как при его содействии вызвать волнение в народе и затем дать ему разрастись до таких размеров, чтобы французы не могли устоять. С другой стороны, он, как друг и советник, одобрял решительно все готовящиеся реформы и всегда был первый по части возможно скорейшего осуществления и применения их, выказывая в этом несравненно большее рвение, чем даже сам король и его верный друг Ланжале.

Таким образом, все нововведения, которые, будь они исподволь подготовлены и привиты общественному мнению, были бы приняты охотно, при такой поспешности только возбуждали всеобщее неудовольствие.

Вот каким путем коварный англичанин рассчитывал настроить все классы населения против нового правительства; а так как все проектируемые реформы были хорошо известны ему, то он мог заранее объявлять о них, подрывая их смысл и значение с точки зрения старых традиций и предрассудков, причем он мог быть уверен, что эти благодетельные, в сущности, реформы будут встречены ропотом и недовольством.

Благодаря этим уловкам замена потирания носа о большой палец ноги вождей общепринятым в европейских войсках отданием чести чуть было не вызвала военного бунта.

Королевская стража, между прочим, наотрез отказалась повиноваться новому предписанию и упорно продолжала традиционное потирание носа о большой палец ноги своих вождей. Пришлось отменить приказ.

Однажды поутру Ланжале, придя в свои оружейные мастерские, застал кузнецов в полном возмущении: все они не только отказывались работать, но еще обрушились на него с упреками, потому что жрецы уверили их, что эти стволы предназначены Для сосредоточения в них небесных громов и что великий Тэ-Атуа, прогневанный такой дерзостью, непременно отомстит им.

Словом, дезорганизация и деморализация проникали повсюду! Где было то счастливое время, когда каждое слово короля и его друга считалось священным, когда каждый мокисс считал за счастье повиноваться им?! А теперь – прощай мечты о славе и величии, о громких завоеваниях и насаждении культуры!..

Если все будет так же продолжаться, то не пройдет и трех месяцев, как король и его друг вынуждены будут бежать отсюда без оглядки или отстаивать от врагов свою жизнь силой оружия.

Министры, которые раньше были преданы королю и добросовестно доносили ему обо всем, теперь упорно молчали на советах, держа себя в высшей степени сдержанно, и едва отвечали на расспросы короля. Наконец это стало бросаться в глаза даже и недальновидному Гроляру.

– Плохо дело, плохо! – сказал однажды вечером Ланжале своему другу, когда они наконец остались одни.

– Да, неважно, мой добрый друг! – печально подтвердил Гроляр.

– А заметил ты, с каких пор дела пошли плохо?

– Право, не знаю…

– С тех пор, как этот проклятый англичанин вновь почувствовал себя хорошо. Ты меня не разубедишь, что всеми нашими теперешними неудачами мы обязаны исключительно ему!

– Неужели ты думаешь…

– Что он только к тому и стремится, чтобы занять твое место, тем более что, женившись на родственнице покойного короля, он получил право наследовать ему; ведь тот не оставил прямого наследника.

– Как можно предположить столько низости… столько предательства?!

– И это говоришь ты? Ты, бывший сыщик?! Ну и хорош же ты был сыщик после этого! Если ты до такой степени не знаешь людей, то могу тебя поздравить… Поспорим на что хочешь, что если нас не убьют раньше, то в самом недалеком будущем мы будем вынуждены: ты – прыгать на площади перед твоим дворцом, а я – аккомпанировать твоим трюкам на тромбоне.

– Ты сегодня не весел, можно сказать, – заметил король огорченным тоном.

Ланжале промолчал, продолжая нервно ходить взад и вперед по комнате. Он вошел уже во вкус власти, и глухая борьба, которую ему теперь приходилось вести против происков англичанина из-за этой власти, раздражала его.

В последнее время он неустанно искал какое-нибудь средство восторжествовать над своим врагом.

Теперь борьба разворачивалась исключительно между Пауэллом и Ланжале, потому что Гроляр, раздраженный внутренними раздорами при дворе и утомленный всеми этими неудачами, перестал интересоваться чем бы то ни было, предоставив Ланжале заботу обо всем.

И вот в одно прекрасное утро Парижанин вбежал к нему сияющий и торжествующим тоном воскликнул:

– Я нашел! Наконец-то нашел!

– Что ты нашел? – спросил его, зевая, король.

– Я нашел средство победить и уничтожить нашего общего врага, средство восторжествовать над ним и вернуть все наше прежнее влияние и значение в стране!

– Ну, какое же это средство? Говори!

– Это средство – основать газету, которая бы разносила вести о наших намерениях в истинном, а не искаженном виде в самые скромные и дальние хижины твоего государства, газету, которая изо дня в день разоблачала бы клевету, распространяемую о нас нашими врагами, и тем самым уничтожала бы их злые замыслы в самом зародыше. Помни, что в народе всегда очень много здравого смысла; стоит только обратиться к нему, чтобы быть понятым.

– Ну что ж, создадим газету! – согласился Гроляр таким тоном, каким он, пожалуй, согласился бы теперь и рыбу удить, несмотря на то что никогда не мог терпеть этого занятия.

Радостный и торжествующий Ланжале созвал преданных ему рабочих, которые под его личным руководством могли выполнять какие угодно работы, и принялся вместе с ними выпиливать из сплава свинца и олова типографский шрифт и одновременно обучать часть из них наборному делу.

Первый номер этого официального органа готовился под величайшим секретом; но напрасно: в тот же день, когда он вышел в свет, появился и первый номер другого, оппозиционного, органа – газеты «Независимой», посвященной, главным образом, заботе об интересах самих мокиссов.

Последние слова были напечатаны под самым заголовком крупным и жирным шрифтом. Кроме того, печатался этот орган на прекрасной бумаге, превосходным шрифтом и по всем правилам европейского типографского искусства. Дело в том, что Томас Пауэлл, как член «Евангельского Общества», заботясь о распространении евангельского учения среди дикарей, получил с французским судном, заходившим сюда, прекрасно оборудованную маленькую типографию и изрядное количество бумаги для издания библии на мокисском языке. Узнав, благодаря чьей-то нескромности, о предстоящем появлении официальной газеты, англичанин предупредил Ланжале и его партию и задумал отразить удар тем же оружием.

Впрочем, Пауэлл был весьма дипломатичен, так как в первом номере своей газеты восхвалял все доблести и высокие качества обожаемого короля и благодарил великого Тэ-Атуа за ниспослание мокиссам такого редкого монарха, затем заявил, что его газета, являясь прямым дополнением официального органа, будет стоять на страже всех древних традиций мокиссов, от которых – увы! – многие явно уклоняются.

Все это произвело прекраснейшее впечатление на короля, но не могло обмануть чуткого и дальновидного Ланжале, который, однако, не стал разочаровывать короля, хотя сразу же понял, что сам дал врагу в руки такое оружие, которым тот легко может победить его.

И действительно, не прошло месяца, как «Независимая», не изменяя заметным образом тона, уже писала, однако, к великому огорчению и прискорбию всех подданных: «Король заметно худеет изо дня в день, вопреки исконной традиции мокиссов, которая требовала, чтобы король был жирнейший и тучнейший человек во всем племени и чтобы он непременно умирал от ожирения сердца или от спазматического несварения желудка. Кроме того, худоба нового государя является как бы насмешкой над чрезвычайной тучностью покойного его предшественника» и т. п.

После этого первого косвенного нападения на особу короля «Независимая» не переставала почти ежедневно твердить то же самое на разные лады. Приводились даже, для большей убедительности, подробные меню высочайших завтраков и обедов прежних королей, которые сравнивались с настоящим меню.

Так, например, великий Ла-Ла-Иту, ставший легендарным героем своего народа, ежедневно уничтожал за завтраком семьдесят яиц всмятку, двадцать четыре свиные котлеты, полдюжины цыплят, корзину креветок или устриц, десять фунтов отварного риса, двух индюшат и двадцать фунтов печенных в золе бананов – и это были сущие пустяки по сравнению с обедом.

Нынешний же король кушал так мало, что едва ли можно даже говорить об этом после того, что было сказано выше: каких-нибудь два яйца, одну котлетку и штуки две-три бананов. Ведь это же совершенный позор для народа! И еще если бы при таком режиме король толстел, но он худеет не по дням, а по часам; он положительно тает, как кусок сала на огне. Такой порядок вещей положительно противоречит всем национальным традициям мокиссов и идет вразрез с требованиями доброго старого времени.

Еще пока не осмеливались явно называть короля пришельцем и чужеземцем, но до этого было уже недалеко, и тогда развенчанному королю несомненно грозила роль Велизария.

Одно неожиданное событие ускорило это постепенное развенчание короля и побудило «Независимую» принять явно враждебный монарху тон.

 

XXII

Революция. – Статья Тома Пауэлла. – Беглый революционер. – Отречение. – Новый король. – Фрегат. – Планы отъезда. – Парижский гамен.

В один прекрасный день в официальном органе был обнародован новый декрет короля, которым устанавливались различные налоги взамен уничтоженного права Палицы для всех, кто пользовался этим правом. Этот декрет произвел действие искры, упавшей в кучу пороха, и Том Пауэлл открыто выступил на этот раз против короля, приняв тон явной и непримиримой оппозиции. Впрочем, такая мера со стороны правительства, естественно, должна была взволновать все классы населения, издавна привыкшие к такому виду налога, который всей тяжестью своей ложился на одних производителей.

«Как быть? Чем жить? – спрашивали себя должностные лица. – Чем мы будем кормиться, если нас лишают права Палицы? Правительство будет отпускать нам определенное количество плодов, бананов, овощей, рыбы и мяса, но при столь тощем короле можно ли рассчитывать на большой избыток провианта, особенно в сравнении с прежней системой, когда каждому должностному лицу предоставлялось право брать все что хочешь и сколько хочешь; теперь же придется довольствоваться тем, что дадут».

На основании всех этих рассуждений была составлена петиция за подписью всех пользовавшихся правом Палицы и даже тех, для кого это право было явно убыточно. В этой петиции хотя и очень почтительно, но тем не менее весьма настойчиво требовалась отмена этого постановления из уважения к исконным обычаям страны и издавна утвердившимся привилегиям известного класса.

В тот же день Том Пауэлл заявил в своей газете, что если столь обидное для всех мокиссов постановление не будет отменено, то это дает право всему народу восстать против монарха, не желающего считаться ни с национальными традициями своего народа, ни с его привычками и обычаями.

«А что касается лично меня, – писал он, – то, став мокиссом по своей доброй воле, взяв себе жену из этого племени, я клянусь встать во главе движения, которое, как я предвижу, – увы! – неизбежно, и помочь вам изгнать чужеземцев, после чего вы будете иметь возможность, дорогие мои соплеменники, избрать себе другого короля из потомков ваших древних королей, среди которых вам не трудно будет найти достойного преемника покойному Ка-Ха-Туа VII!»

Пропустить безнаказанно подобную статью было, конечно совершенно невозможно – таково было мнение всего собравшегося совета, который, увидев Ланжале с револьвером за поясом единодушно решил принять самые строгие меры наказания виновного. По настоянию Ланжале Том Пауэлл был обвинен в государственной измене и должен был предстать перед военным судом.

Но когда явились его арестовать, Том Пауэлл, заблаговременно предупрежденный, успел уже бежать в горы. Это было как нельзя более на руку Ланжале, который теперь мог приговорить его к смерти, не имея при этом надобности приводить в исполнение приговор, что, в сущности, было ему весьма нежелательно. Бежавший же революционер был безопасен и не мог более мешать его планам и начинаниям.

Однако Гро-Ляр I был уязвлен всем происшедшим до глубины души; эти явные доказательства постоянного недовольства подданных его распоряжениями вселили в него отвращение к власти, и он решил отречься от короны в пользу Ланжале.

Последний встретил с радостью это предложение: ему хотелось испытать всю сладость власти, и хотя, в сущности, под флагом Гроляра он был почти абсолютным хозяином в государстве, но все же это не была явная самоличная власть, именно то полновластие, которое казалось ему столь заманчивым. Кроме того, ему всегда казалось, что Гроляр мешал ему вполне развернуться, сковывал, так сказать, его крылья, и без него он сумел бы задушить этот ропот и недовольство в самом зародыше.

Народ принял весть о перемене правителя с полным равнодушием и без особого удивления, – для него, в сущности, было все равно, кому из двух повиноваться, так как Ланжале и при Гро-Ляре I был таким же повелителем их судеб, как если бы он сам был королем. А так как предстоящие по случаю коронации нового монарха торжества, пиршества и увеселения были весьма желательными для народа, то он и приветствовал нового короля громкими криками радости и восторга.

Но в Книге Судеб было написано, что Ланжале не суждено занять места в истории народов и стать завоевателем и покровителем всего острова, как он мечтал.

Едва только окончились коронационные торжества, как молодой король был разбужен поутру громкими криками и. шумом, заставившим его предположить, что во дворце и в народе вспыхнула революция. В тот момент, когда он, соскочив с постели в одной рубашке, схватился за револьвер, в его комнату вошел Гроляр, сияющий, поющий и приплясывающий, как человек, внезапно помешавшийся.

– Что такое случилось? – спросил Ланжале, удивленный свыше всякой меры.

– Фрегат! Паровой фрегат пришел в наш залив! – радостно пояснил бывший сыщик.

– Фрегат, говоришь ты?

– Да, взгляни в окно своей спальни!

– В самом деле, фрегат! – сказал Ланжале, который в первый момент не мог скрыть своего разочарования и досады.

– Можно подумать, что ты недоволен, – заметил Гроляр, – а ведь это наше спасение! Это – конец нашего изгнания. Поверь у этих дикарей ты сделал бы не больше меня; никому не дано опережать время; мозги этих мокиссов не созрели еще для культуры; они не доросли еще до тех реформ, какие мы с тобой наметили для них. И не будучи в состоянии поднять и возвысить их до себя, мы вынуждены были бы спуститься до их уровня. Том Пауэлл это отлично понял и потому сам сделался мокиссом создал себе мокисскую семью и решил жить среди них как один из них до тех пор, пока ему не представится случай отправить в Англию образцы местных природных богатств и предложить своему правительству завладеть этим островом.

Будь уверен, что в данном случае мы имели дело с одним из тысячи подобных ему агентов английского правительства, полумиссионерских, полуполитических, преследующих одновременно обе цели и рассеянных по всему лицу земли с целью подготовить присоединение новых колоний к британской короне.

– Весьма возможно, что ты прав, и, быть может, этот фрегат… Ах, если бы я мог быть в этом уверен, славную бы я сыграл с ними шутку!

– Ты скоро будешь иметь возможность убедиться, насколько вероятны твои предположения! Вот они спустили шлюпку и направляются к берегу; в ней сидит офицер в полной форме, а на корме поднят белый флаг, который всегда и везде означает миролюбивые намерения. Очевидно, они хотят испросить аудиенции у короля!

– Весьма вероятно». В таком случае предоставь мне их принять! Я приму их так, что у нас будет повод посмеяться, а у них навсегда останется в памяти воспоминание о здешних дикарях!

– Только, Бога ради, не лишай нас возможности уехать отсюда! – взмолился Гроляр. – Надеюсь, ты даже вопреки принятым тобой обязательствам не пожелаешь остаться здесь после моего отъезда.

– Не бойся ничего, я прекрасно знаю свои обязательства! Я хочу просто немного позабавиться: ты увидишь, что мы уедем отсюда с царским почетом и возвратимся во Францию или куда нам будет угодно (это будет зависеть от известий, которые мы получим в первой цивилизованной стране). Но вместо того чтобы уехать отсюда жалкими, потерпевшими крушение, безымянными пассажирами, которых бесплатно водворяют на родину, мы сделаем так, чтобы с нами во все время пути обращались как с царственными особами, с полным почетом, подобающим монархам.

– Что же ты задумал сделать?

– У меня есть свой план!

– Но какой, в чем он состоит?

– Позволь мне не говорить этого, пусть это будет для тебя сюрпризом. Впрочем, и самый план мой еще не вполне созрел; дай мне время хорошенько обдумать его.

– Ты, наверное, выкинешь какое-нибудь безумие!

– Не беспокойся, можешь на меня положиться; все мои мечты рассеялись в прах с того момента, как я увидел это судно… Теперь меня ужасно интересует, какой стране оно принадлежит…

– А вот смотри! Видишь, на шлюпке подняли флаг… Это английский!

– Тем лучше! – сказал Ланжале, и на губах его мелькнула насмешливая улыбка, всегда означавшая, что он задумал шутку в духе парижских гаменов, все особенности и способности которых так глубоко укоренились в Ланжале, что он никогда не мог вполне отрешиться от них.

Не получая никакого специального образования, дитя Парижа, дитя улицы постоянно сталкивается со всеми сторонами многообразной жизни больших городов; оно ловит на лету все, что поражает его слух и внимание, останавливается перед витринами книжных магазинов, перед выставками эстампов и старых гравюр, слышит чужие шутки и остроты, вглядывается в забавные карикатурные рисунки, втирается в вестибюли театров с афишами, которые он навязывает посетителям, пробирается на сцену с пудрой, шпильками и сигарами для забывчивых артистов и артисток, охотно исполняет для них всякие поручения и становится тут, как и везде, своим человеком. В целом Париже нет ничего такого, чего бы этот гражданин мировой столицы, этот парижский гамен не повидал хоть раз. Он все видел, все слышал, все знает, он ко всему относится добродушно-презрительно и добродушно-насмешливо; он побывал и на заседаниях ученых обществ, и в сотнях кинематографов, и на уличных представлениях, равно как и на симфонических концертах величайших виртуозов. И из всей этой смеси самых разнообразных впечатлений складывается его мировоззрение, его оригинальная речь, своеобразный склад ума.

Этот уличный тип Парижа, без всякого серьезного образования, нередко удивляет вас своими многосторонними познаниями во всех областях жизни, поражает вас чуткостью и тонкой деликатностью своих чувств. Словом, он является как бы конгломератом всего того лучшего и худшего, что заключается в умах, в сердцах и в проявлениях многотысячной, разнокалиберной толпы большого города, и путем особого рода атавизма улицы наследует и воспринимает все, чем живет и чем обладает эта уличная толпа, все это население большого города, эта французская толпа, о которой было сказано, что она умнее самого Вольтера.

Впоследствии такой парижской гамен, в какие бы условия он ни был поставлен жизнью, вечно останется тем, что называется истый парижанин.

 

XXIII

Урок. – Ряженые. – Пассажиры «Виктории». – Наряд Ланжале. – Посещение короля мокиссов. – Королевская аудиенция.

Все вышесказанное было необходимо для того, чтобы та шутка, которую намеревался разыграть Ланжале, не показалась выше способностей Парижанина. Правда, и легковерие, с каким английские гости поддались обману, в значительной степени усилило конец этой сцены.

Заручившись обещанием Гроляра беспрекословно подчиняться ему во всем, Ланжале первым делом заявил своему приятелю, что желает разговаривать со своими гостями не иначе как через переводчика, и таковым должен ему служить Гроляр, который должен был говорить с английскими офицерами на своем родном языке, который все моряки прекрасно знают.

Чтобы объяснить европейцам свое знакомство с французским языком, Гроляр должен рассказать, что свое детство и молодость он провел в Пондишери, а затем, соскучившись по своему родному острову, добрался опять сюда после долгого скитания по разным островам архипелага.

Запомнить это было нетрудно, но теперь следовало преобразиться в настоящего дикаря, и Ланжале подал пример своему приятелю, который сначала не решался подвергнуться этой процедуре, необходимой для успеха задуманного Парижанином плана.

Церемониймейстер призвал королевских татуировщиков и приказал им разукрасить короля и его друга по образцу древних королей мокиссов, когда они снаряжались для войны, заменив только настоящую татуировку соответствующим рисунком, исполненным живописью.

Первым делом они приступили к разрисовыванию Гроляра, которому следовало торопиться, так как он должен был встретить офицера, находившегося на шлюпке. Королевские татуировщики начали с того, что покрыли Гроляру лицо, шею, руки и ноги, часть груди и спины легким слоем раствора шафрана, создающего полную иллюзию естественной окраски туземцев, и на этом светло-бронзовом фоне изобразили яркой густой черной краской (чрезвычайно блестящей и с примесью сильного сиккатива, благодаря чему краска тотчас же высыхала, едва ее успевали наложить) красивые рисунки простой и скромной татуировки, которая должна была отличать родственника и переводчика короля от августейшей особы самого правителя.

Едва только «наряд» Гроляра был закончен, как английский офицер, в сопровождении восьми человек матросов, вооруженных с головы до ног, с развевающимся белым флагом, явился ко дворцу, желая быть допущенным к королю.

– Поди, друг мой, и переговори с этим Джоном Буллем! – сказал Ланжале, предоставляя себя, в свою очередь, в распоряжение татуировщиков. – Смотри, не выходи из своей роли, помни твердо, что я тебе сказал! – добавил Парижанин наставительно.

Гроляр, облаченный ради этого торжества в длинную тунику туземного покроя одного из ярких цветов и сопровождаемый несколькими придворными, вышел под аджупу, где ожидал английский офицер со своей свитой.

– Привет белому человеку от имени короля, моего повелителя, – сказал он по-французски. – Чего желаешь ты, белый человек, прибывший на наш остров со знаменем мира и доброжелательства?

Для начала это было неплохо. Но он мог бы еще долго говорить в том же тоне, не дождавшись ответа: до того англичанин был поражен, услышав из уст этого дикаря чистую французскую речь

– Белый человек, – продолжал Гроляр, – я вижу, удивлен, что перед ним стоит темный человек и говорит на его родном языке!

Гроляр умышленно сделал вид, будто он не знает различия между отдельными народами Европы.

После такого вступления он одним махом передал англичанину историю, придуманную для этого случая Ланжале, которая была принята без малейших возражений. Английский офицер был, во всяком случае, весьма рад, что имеет возможность объясниться на европейском общедоступном языке, а не одними только знаками.

– Командир этого большого судна, которое ты видишь там, послал меня засвидетельствовать твоему королю его почтение и принести ему привет! – сказал офицер, ответив на поклон Гроляра.

– Король, мой милостивый господин и повелитель, также приказал мне выслушать твои приветственные речи, поручить тебе передать твоему командиру его наилучшие пожелания и сообщить, что Его Величество король готов принять его на торжественной аудиенции сегодня ровно в полдень, со всей его свитой!

– Не могу ли я раньше быть представлен Его Величеству? – спросил офицер.

– Что же, ты думаешь, что великого Императора мокиссов может так запросто видеть каждый, кто пожелает, – ответил Гроляр с заметным неудовольствием, – ты будешь представлен королю твоим командиром, если твой чин достаточно велик, чтобы ты мог удостоиться такой великой чести!

Офицер прикусил губу, получив такой урок, но счел за лучшее не поднимать этого вопроса из опасения заслужить упрек своего начальства.

– А от имени кого должен я буду передать моему командиру сказанные мне тобой слова? – спросил он Гроляра, жалея узнать, с кем он имеет честь говорить.

– Ты ему скажешь, что с тобой говорило второе лицо в государстве – первый министр и дядя короля!

– Слушаю, Ваше Высокопревосходительство, – ответил офицер с оттенком особой почтительности, вызванной чувством собственного достоинства, с каким говорил с ним его темнокожий собеседник, – я в точности передам все моему командиру. А Его Величество также говорит по-французски?

– Нет, мой царственный племянник говорит только на своем родном мокисском языке. Но я буду служить ему переводчиком!

После этих слов офицеру оставалось только откланяться и вернуться на свое родное судно, где его рассказ возбудил всеобщее удивление и любопытство.

Фрегат «Виктория», под командой капитана Брауна, совершал свое плавание со специальной научной целью, то есть был, в сущности, в распоряжении научной экспедиции. Поэтому на нем находились ученые представители всех естественных наук и члены Лондонского Королевского Общества. Кроме того, здесь были еще один известный художник, два фотографа и несколько ученых специалистов: механиков, инженеров, геологов и минералогов, не считая доктора Даниэля Патерсона, который был выдающимся этнографом в самом широком смысле этого слова. Все эти господа заранее радовались случаю почерпнуть самые интересные сведения в незнакомой и неизвестной еще стране, где они имели счастье найти переводчика, свободно говорящего на языке, более или менее знакомом каждому из них.

Уступая всеобщему желанию, командир согласился взять с собой не только офицеров своего судна, но и десяток молодых гардемаринов. Командир ничего не имел против того, чтобы поразить дикарей многочисленностью своей блестящей свиты, затянутой в новенькие мундиры, расшитые золотом, так как, согласно его распоряжению, все должны были быть в полной парадной форме. Сорок человек матросов, со штыками на ружьях, должны были сопровождать это громадное шествие; спущен был командирский вельбот и две китобойки, которые едва вместили всех желающих съехать на берег и удостоиться чести быть представленными королю мокиссов.

За полчаса до полудня лодки отчалили, чтобы прибыть к назначенному времени ко дворцу.

Между тем Ланжале не бездействовал. Его красивое с правильными чертами лицо, покрытое бронзовой краской, разукрашенное художественными рисунками, было особенно интересно и привлекательно; волосы, зачесанные вверх и связанные одним большим пучком на макушке, были расцвечены перьями разной величины, со вкусом подобранными и расположенными наподобие короны или тиары.

Вместо одеяния он воспользовался куском дорогой великолепной ткани, которую нашел в унаследованных им сокровищах предшественника Гроляра, а вокруг стана обвил широкий пояс из тончайшей ярко-красной ткани, за который засунул свой револьвер и длинный нож с изогнутым лезвием.

В этом костюме, который шел ему как нельзя лучше и которому его манера и осанка придавали чрезвычайную грацию, он производил самое величественное и внушительное впечатление.

Все его министры были в своих лучших праздничных одеждах; две тысячи человек войска, вооруженных копьями, выстроившись в строгом порядке по обе стороны площади перед дворцом, производили также весьма внушительное впечатление.

Все были на своих местах, когда прибыли чужеземные гости. На обширной площади перед дворцом был приготовлен на возвышении трон, пока еще незанятый, но король мокиссов не заставил долго себя ждать. Торжественный марш, превосходно сыгранный на тромбоне, раздался из покоев дворца, предвещая выход короля, и едва последние звуки его смолкли, как в дверях появился молодой король в сопровождении своего дядюшки, министров, начальника своей гвардии и многочисленной свиты придворных.

При его появлении громкие крики приветствия огласили воздух – это была собравшаяся на площади за шпалерами войск толпа туземцев, которые так громко и так радостно приветствовали своего короля. И в то время как Ланжале торжественно и с большим достоинством направлялся к своему трону, войско отдавало ему честь своими копьями, отвечая на его милостивый знак громким и раскатистым криком: «Да здравствует наш король!»

По приказу своего командира английские моряки также прокричали с бешеным энтузиазмом троекратное «ура!», как они всегда это делают при посещении кем-нибудь из высочайших особ их судна. Ланжале отвечал приветливой улыбкой, полной величественности и благосклонности в одно и то же время.

Дойдя до своего трона, он взошел на две ступени возвышения и сел, имея по правую руку от себя Гроляра, а по левую – своего обер-церемониймейстера.

Встреча началась.

Первым подошел командир фрегата капитан Браун и, преклонив слегка колено, громко и отчетливо произнес следующие слова:

– Я, Джордж Браун, по воле моей всемилостивейшей королевы Виктории командир фрегата ее имени, имею честь принести Вашему Величеству мои почтительнейшие приветствия от имени моей повелительницы и моего!

На это Ланжале привстал, пожал руку командиру фрегата и стал ожидать, чтобы ему перевели его слова, – что Гроляр сделал подбором самых невероятных слогов без малейшего значения и смысла, в которых и сам он не мог разобраться. Выждав, когда он кончил, Ланжале ответил:

– Благодарю командира этого превосходного судна белых людей за приветствия, принесенные мне от имени его королевы и его собственного, и, со своей стороны, прошу принести и мои приветствия королеве Виктории и мои искренние пожелания ей счастья и удачи во всем.

 

XXIV

Представления. – Королевский этикет. – Рассуждение доктора Патерсона. – Разумный и мудрый ответ. – Космогония. – Добро и зло.

Наш парижанин, хотя и владел собой превосходно, но чуть было не разразился смехом, когда Гроляр стал лепетать бессмысленные слоги, не походившие решительно ни на какое человеческое наречие; чтобы вразумить его и напомнить ему, что в их распоряжении самым естественным образом находится настоящий язык мокиссов, которого эти иностранцы не понимают, он сам отвечал ему по-мокисски.

Это явилось как бы откровением для Гроляра, который чуть было не погубил всего своей растерянностью, так как вторичное бормотание тех же бессмысленных слогов, в которых он сам терялся и путался, наверное обратило бы на себя внимание англичан.

После того как Гроляр в точности передал по-французски слова короля, командир «Виктории» попросил разрешения короля представить ему своих офицеров и членов научной экспедиции, на что и последовало немедленное разрешение.

Не удостаивая офицеров пожатием руки, как бы желая отметить этим разницу положения между ними и командиром, Ланжале каждому из них ласково улыбался и говорил пару приветливых и любезных слов.

Когда пришла очередь ученых, то Ланжале снова стал подавать им руку, как бы желая подчеркнуть этим, что люди науки в его глазах стоят не ниже командира судна, и, в сущности, он даже с европейской точки зрения был прав, так как все эти господа обедали с командиром и стояли на равной ноге с ним. Но кто мог предполагать, что этому королю дикарей могут быть известны или понятны подобные тонкости?

Это возбуждало в европейцах всеобщее удивление и недоумение. Все ожидали, как отнесется король к двум фотографам, очередь которых быть представленными была уже недалека.

Перед ними подошел к королю художник, человек, имеющий громкое имя и пользующийся широкой известностью в Англии, и король милостиво протянул ему руку, как и другим, ученым и специалистам. Непосредственно за ним подошли один за другим оба фотографа; король благосклонно и ласково улыбнулся им и даже наклонил голову в ответ на их поклоны, но не протянул им руки.

– Это нечто невероятное! – не мог не воскликнуть командир, обращаясь к доктору Патерсону. – Где мог этот дикарь почерпнуть подобное тонкое понимание различий? Это, конечно, чисто инстинктивное понимание, так как видит он нас в первый раз, но чтобы не ошибиться, ему нужна была удивительно тонкая наблюдательность и знание людей!

– Да, в особенности последнее, – согласился доктор Патерсон. – Положим, эти дикари вообще привыкли к строжайшему порядку и строгой иерархии; кроме того, выражение лиц как у дикарей, так и у людей культурных одни и те же; таким образом, привычка повелевать или повиноваться сказывается в чертах человека как дикого, так и культурного, хотя у дикарей эта разница резче и заметнее. Взгляните хотя бы в этот момент на нашего знаменитого живописца Беннигстона и на лица наших двух фотографов; ведь разница в выражении этих лиц просто бьет в глаза. Итак, дикарь прекрасно улавливает эту разницу в выражении лиц – спокойная самоуверенность, чувство собственного достоинства у одних и тревожная, заискивающая любезность у других, желающих угодить и понравиться каждому.

Во время этого обмена мыслями представление королю закончилось. Тогда молодой король приказал принести кресло командиру и пригласил его сесть рядом с собой, после чего и началась настоящая аудиенция.

Браун начал с того, что объяснил королю в нескольких словах задачи ученой экспедиции, в распоряжение которой предоставлено судно, затем просил Его Величество соблаговолить указать им наиболее образованного и сведущего из своих приближенных, который помог бы выяснить и растолковать ученым некоторые интересующие их вопросы.

– Я сам буду отвечать на их расспросы, – сказал король, – потому что каждый из моих подданных знает только то, что необходимо для исполнения возложенных на него обязанностей, унаследованных им от его отца, а я один все знаю, потому что я король и должен все знать, чтобы все видеть, всеми управлять и стоять на страже наших исконных обычаев, чтобы они не изменялись, наших верований и преданий, чтобы они не забывались и не нарушались, и наших законов, чтобы они соблюдались.

– Превосходный и разумный ответ! – пробормотал восхищенный доктор.

– Сама мудрость и логика! – согласился с ним ученый Джереми Паддингтон. – Сколько европейских монархов могли бы показаться дикарями и невеждами в сравнении с этим дикарем!

– Теперь я полагаю, господа, – обратился Браун к своим ученым друзьям, – что не безынтересно было бы узнать мнение любезного монарха относительно происхождения мира, на что все единогласно согласились, и доктор, как этнограф, пожелал сам задать этот вопрос королю.

Собравшись с мыслями, почтенный доктор предложил свой вопрос через того же Гроляра, продолжавшего служить переводчиком, в такой форме:

– Будьте добры, попросите Его Величество ознакомить нас с преданиями и традициями мокиссов относительно происхождения всего, что мы видим и что существует в мире: земли, неба, солнца, звезд, животных и людей.

«Превосходно, – подумал Ланжале, – сейчас мы немножко позабавимся!» – И он начал следующий им самим измышленный рассказ, который Гроляр дословно переводил присутствующим.

– Вот что говорят наши старые предания о происхождении мира, – предания тем более достоверные, что они беспрерывно передавались из уст в уста, начиная от первого человека, жившего на земле, и до наших дней.

Вначале не было ровно ничего, кроме громадного, беспредельного пространства, среди которого носился Великий Дух Тэ-Атуа, имя которого означает «Тот, Кто Совершенно Один». Когда прошли тысячи и миллионы лет, Тэ-Атуа стал скучать в своем одиночестве и решил создать себе семью. Для этого он женился на своей «мысли», которой дал тело, созданное из его собственного, и которую назвал Че-На, то есть «Созданная Первой».

У них родился сын, который был назван Оро-Ату-Ина, то есть рожденный от Ату, Единого существовавшего, и Ины, верховной Божественной мысли.

Когда Оро-Ату-Ина был ребенком, отец дал ему два шара для игры, один золотой, другой серебряный. Но они скатились у ребенка в пространство и стали золотой шар – солнцем, а серебряный – луной. А Оро-Ату-Ина, когда вырос, создал землю, на которой живут люди, для того, чтобы у него было свое царство, и, создав ее, заставил солнце светить на землю днем, а луну – ночью.

– Удивительно! Невероятно! Поразительно! – шептали ученые

– Ну а звезды? – спросил кто-то.

– Звезды произошли в момент раздражения маленького бога Оро-Ату-Ина, когда тот, будучи ребенком, играл с тачкой золотого песка и, чем-то рассерженный, опрокинул ногой эту тачку. Блестящий золотой песок рассыпался тогда по небу, и каждая песчинка заблестела на небе. Оро приказал им остаться на своих местах и украшать небо в ночную пору. И так как каждая эта песчинка во много раз больше нашей земли, то люди хорошие, справедливые, честные и добрые переселяются на звезды после своей смерти и обитают там в мире и блаженстве.

– Ну, а куда же идут люди злые и дурные? – спросил доктор, едва сдерживая свой восторг.

– Злые и дурные люди, то есть их духи, носятся в пространстве без приюта и успокоения и выжидают, когда должен родиться в мире ребенок, чтобы вселиться в него и, воплотившись в нем, пережить жизнь сначала, очиститься от своих злых дел, загладить и искупить их лучшей жизнью и заслужить право переселиться в блаженные жилища золотых песков.

– Вот это философия! Право, она не хуже всякой другой! – воскликнул восхищенный доктор. – Я не ожидал услышать здесь ничего подобного.

– С того времени, – продолжал король, – добро и зло властвуют на земле; дурные помыслы и дурные поступки внушают нам бесприютные духи, тогда как благие мысли и хорошие поступки нам внушают добрые духи, переселившиеся в обители золотых песчинок!

– После этого, господа, нам остается спросить себя, дикари ли эти люди? – воскликнул Патерсон и развел руками от удивления.

 

XXV

Мокиссы. – Действие апельсинного вина. – Мнение его преподобия. – Людоедство. – Теща на жаркое. – Человеческое мясо. – Благая мысль. – Благодеяния мира.

Действительно, все слушали с удивлением эту красивую легенду, представляющую собой как бы смесь различных мифов человечества. – Ведь это произведет настоящую революцию в нашем Этнографическом Обществе, – сказал Патерсон, дословно записавший в свою записную книжку каждое слово Ланжале.

Затем пришла очередь членов Исторического Общества и Лондонской Академии Наук, которые обратились к королю с просьбой сообщить им кое-что из истории народа мокиссов.

– Собственно говоря, история моих предшественников является повторением одного и того же, как и жизнь одного человека повторяет собой жизнь другого, – начал находчивый Ланжале. – По крайней мере, это так по отношению к мокиссам.

– Это король-философ! – заметил своему соседу член философско-нравственного отдела академии.

– Это невероятно! Поразительно! – бормотал Иеремия Паддингтон. – Ах, если бы я мог представить подобного субъекта в Королевское Общество, какой бы это был грандиозный эффект!

Между тем Ланжале самым невозмутимым тоном продолжал:

– Происхождение народа мокиссов теряется в тумане времени, и имена царей первой династии канули в реку забвения. Что касается земных насаждений, то все предания согласуются в одном. Они гласят, что посланец Оро – Ро-Ко-Ко, упавший вместе с дождем на землю в одну темную ночь, научил мокиссов сажать бананы и изготовлять апельсинное вино. В тот день, когда первое вино было готово, он выпил его так много, что опьянел и стал говорить глупости мокисским женщинам. Такова была, конечно, Божественная воля, которая таким образом показала людям, что не следует злоупотреблять этим вкусным вином. Тогда часть населения этого острова стала смеяться над пресветлым Ро-Ко-Ко, но другие увели его в уединенную хижину и уложили в постель, напоив чаем и настойкой из апельсинового цвета, от чего этот полубог вскоре отрезвел и, вспомнив насмешки, пришел в бешенство. Разгневанный бог призвал на наш остров море, волны которого, покрыв землю, уничтожили почти всех злых людей, издевавшихся над ним; те же, кто не были сами по себе злыми и дурными, а только последовали примеру дурных людей, понесли наказание, но не столь жестокое: Ро-Ко-Ко протянул над ними руку, и они тотчас же изменили цвет кожи: одни стали белыми, другие желтыми, третьи – черными, четвертые – красными, а могучий порыв ветра подхватил их и разнес по разным концам земли. Те же из людей, которые выказали свою доброту и сострадание к полубогу, сохранили этот свой естественный цвет кожи, золотистый и приятный, каким обладал и первый человек, живший на земле, то есть первый мокисс, прародитель всего человеческого племени!

Можно себе представить, каково было восхищение и недоумение всех присутствующих, когда они слушали этот удивительный рассказ короля.

– Господа, – сказал наконец его преподобие Джосайя Ховард, священник, состоявший при экипаже «Виктории», – это доказывает вам с полной очевидностью, насколько точны наши библейские предания. Очевидно, этот остров служил местопребыванием кого-нибудь из ближайших потомков Ноя, который и передал это предание своим сынам и внукам.

Все без исключения согласились с мнением его преподобия, а Ланжале продолжал свой рассказ, стараясь всеми силами сохранить полную серьезность.

– Как я уже говорил, имена первых наших королей неизвестны, но мы знаем, что у них было в обычае поедать друг друга, чтобы завладеть властью. Сыновья поедали своих отцов, чтобы власть не ушла из их рук, затем поедали один другого, чтобы не иметь соперников; вскоре более родовитые стали следовать их примеру, а за ними и весь народ. От этого, конечно, народ мокиссов стал быстро убывать. Дело ведь доходило до того, что мокиссы стали поедать друг друга даже в своей семье, так что, например, приглашали соседа или приятеля полакомиться новорожденным, своим последним отпрыском, маленьким грудным ребеночком, вскормленным одним молоком, а гость отвечал на эту любезность приглашением, в свою очередь, отведать окорока его тещи.

Гроляр чуть не прыснул со смеха, переводя последние слова короля. Будь на месте этих господ французские офицеры и даже французские ученые, этот взрыв хохота был бы встречен дружным смехом, – и все сразу бы поняли, что этот милый дикарь просто подшутил на ними. На этом шутки бы окончились, а Ланжале стали бы поздравлять с его удачной выдумкой и веселой комедией, так хорошо разыгранной. Но англичане – дело другое: они могли вломиться в амбицию, мог произойти скандал; к счастью, все обошлось благополучно.

– Бедная женщина, – прошептал Джереми Паддингтон, подумав при этом о вдовствующей матушке своей жены и представив себе, что, быть может, и ее постигла бы та же участь, если бы она не имела счастья родиться в туманной Англии; и он невольно содрогнулся.

Ланжале, уловивший это движение, приписал его чувству самосохранения и поспешил успокоить гостя.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – ни за себя, ни за кого бы то ни было из ваших товарищей; мы давно уже не едим ни родственников, ни друзей, ни гостей; эта участь предназначается исключительно только нашим врагам, павшим на поле битвы!

– Почему же, – позволил себе спросить Паддингтон, – вы не щадите тел ваших павших врагов, павших, как доблестные воины, в честном бою?

– Почему же давать пропадать даром такому громадному количеству превосходнейшего мяса? – с неподражаемой серьезностью возразил Ланжале.

При этом ответе все невольно переглянулись.

– Ах, господа! – воскликнул доктор Патерсон. – На это, действительно, ничего нельзя возразить; это абсолютный, чистый утилитаризм. Эти люди уже не убивают более себе подобных, чтобы поедать их, но съедают своих умерших врагов, употребляя с пользой это вкусное нежное мясо, которое иначе досталось бы в добычу воронам, шакалам. Он по-своему прав, и вы никогда не переубедите его. Кроме того, у него есть еще то оправдание, что в случае, если он падет в сражении, то будет точно так же съеден своим врагом; это, в сущности, высшая справедливость и ничего более.

– И вы оправдываете его, доктор? – с упреком заметил его преподобие.

– Нет, не оправдываю, а только объясняю его точку зрения. В сущности, какая разница между человеческим мясом и мясом другого животного? Главная основа та же, с точки зрения науки!

– Ах, эти доктора, с их неисправимым материализмом! – воскликнул его преподобие.

– Что ни говори, он чрезвычайно интересует меня, этот король; вот если бы мы могли увезти его в Лондон!

Ланжале уже второй раз слышал этот желанный возглас и внутренне поздравлял себя с успехом своей комедии. Он поспешил поделиться своей мыслью с Гроляром.

– Вот тебе и весь мой план заставить этих англичан увезти нас с собой, как бы против нашей воли, заставить во все время пути нянчиться с нами и ухаживать как за почетными гостями! Понял теперь? – спросил он его по-мокисски.

Гроляр утвердительно и почтительно наклонил голову, отдавая должное изобретательности своего друга.

Однако пора было прекратить этот частный разговор, так как и остальные ученые с нетерпением ждали своей очереди предложить свои вопросы королю дикарей.

– Вот, – продолжал Ланжале, – теперь мне остается уже немного сказать вам об истории мокиссов! После бесконечного числа войн, за которыми всегда следовали невероятно обильные пиршества, мокиссы в конце концов съели все соседние племена, одно за другим, так что из всех прежних соседей у них остались только одни атара, самое многочисленное и самое могущественное племя. В течение многих столетий они воевали друг с другом, оспаривая превосходство, но все напрасно; сколько они ни поедали друг друга, все не могли решить спорного вопроса, какой из двух народов сильнее и могущественнее, и вот, всего несколько месяцев тому назад, эти атара поднялись всем племенем и напали на мокиссов, чтобы разом и навсегда покончить со своими исконными врагами. Мокиссы ответили тем же, и на этот раз победа осталась за ними, – победа столь решительная, что в живых не осталось ни единого атара. Мертвых было так много, что после того, как весь наш народ в течение восьми дней наедался до отвала свежим мясом, их оставалось еще столько, что мясо это пришлось засаливать; да и этого соленого мяса оказалось такое обилие, что его едва только несколько дней тому назад прикончила

– А теперь, – сказал в заключение Ланжале, – когда у нас не осталось больше врагов, мы навсегда простимся с войной – этим бичом народов, и я буду стремиться направить все силы своего народа на земледелие, торговлю и производство. Я хочу, чтобы отныне у нас не было истории и чтобы мои подданные были просто счастливы, и ничего более!

 

XXVI

Абсолютный монарх. – Теория правления. – Роль министров. – Нечто новое. – Упражнения первого министра. – Королевские увеселения.

После этого заключения, удивившего слушателей Ланжале не менее, чем весь его рассказ, молодой король, довольный произведенным на его гостей впечатлением своей речи, обвел почтенное собрание долгим спокойным взглядом. – Превосходно говорил! – кричал доктор, усиленно жестикулируя, – полно глубокого смысла и своеобразной философии! Его необходимо показать нашей медицинской коллегии; никто в Лондоне никогда не видал ничего подобного!

На просьбу изложить основы его правления Ланжале так же, не задумываясь, принялся совершенно серьезно отвечать на отдельные вопросы, предлагаемые ему, временами делая вид, что он не совсем понимает, что у него спрашивают.

– Что вы называете основами? – спросил он.

– Основы – это то незыблемое и признанное на опыте безусловно правильным, чем руководствуетесь вы в ваших действиях по отношению к вашим подданным! – пояснил политик-моралист.

– Есть только одна такая незыблемая и безусловно правильная основа, – сказал Ланжале, – это моя воля!

– А почему?

– Потому что над ней не стоит никакой высшей воли, которая могла бы доказать ее неправильность или поколебать, или сломить ее. Так, например, если я скажу «это хорошо», а кто-нибудь осмелится сказать «нет, дурно!» – я прикажу отсечь ему голову, и мое слово все-таки останется незыблемо, и никто другой не посмеет сказать мне «нет!»

– Поразительно логично! – воскликнул доктор.

– Пусть только один мокисс получит право противиться моей воле, и тотчас пять, десять, двадцать, сто мокиссов также сочтут себя вправе противиться мне и заявлять свою волю, тогда будет столько же воль, сколько у меня подданных, и столько же королей, сколько голов. Но тогда подданные прежде всего пожрали бы меня, а потом стали бы пожирать друг друга! Напротив, когда на свете только одна воля – она священна для всех, и все повинуются ей; моя воля препятствует сильным поедать слабых, а старшим обижать младших, – и это очень важно, потому что сильные и знатные всегда будут стоять за короля, от которого они получают свою силу и могущество, а восстанавливая против себя слабых и малых, которых несравненно больше, я лишаю себя главной опоры своей власти: ведь слабые и малые представляют большинство, главную массу, с которой все большие и сильные, взятые вместе, ничего не смогут сделать, если все малые и слабые встанут за одно.

– Ну, что вы на это скажете, милейший Джосайя?! – воскликнул доктор, подпрыгивая на месте от удовольствия. – Ну-ка, докажите ему, призвав на помощь все ваши теории правлений, что он не прав!

– Но, однако, у Вашего Величества есть министры! На что же они вам, если вы не признаете никакой другой воли, кроме вашей?

– Мои министры являются только простыми исполнителями моей воли и моих приказаний; их главная обязанность заключается в том, чтобы развлекать меня и поддерживать полное равновесие в моем самочувствии. Таким образом, моя воля, являющаяся единственным законом в государстве, никогда не вырождается в прихоть или каприз, если я всегда весел и спокоен духом. Нужно остерегаться королей, мрачных духом и озабоченных; я требую поэтому, чтобы меня постоянно увеселяли, и того, кто всего лучше умеет это делать, я и назначаю первым министром.

– Ну-ка, старина, – обратился он по-мокисски к Гроляру, – покажи нам твое искусство, а главное – не ломайся, а то испортишь все дело!

– Не думайте, прошу вас, благородные чужеземцы, что мой дядя сделан первым министром из-за родства со мной; нет, он с большим трудом достиг этого звания, а родственные узы, связующие нас, заставили меня относиться к нему еще строже, чем к другому, чтобы не подать повода моим подданным думать, что я к нему пристрастен. Чтобы вы сами могли судить о его таланте, он сейчас позабавит вас своим искусством, – и это маленькое увеселение усилит наш аппетит к предстоящему пиру.

Англичане продолжали всерьез принимать все, что говорил молодой король, и с любопытство ожидали, что будет дальше.

– Не смущайся, друг мой, – обратился Ланжале по-мокисски к Гроляру, – ты же знаешь этих господ ученых, которые отправились к кругосветное плавание лишь для того, чтобы открыть что-нибудь новое там, где все давно уже открыто, и которые готовы написать целый том в пятьсот страниц об этом продырявленном булыжнике или одной полуистлевшей кости. Мы показали им здесь столько нового, что, так сказать, парализовали их способность мыслить. Ну, начинай же! Помни, что на нас смотрят.

По знаку короля слуги притащили все, что требовалось Для упражнений Гроляра, а толпа мокиссов, привычная к такого рода зрелищам и жадная до них, обступила кругом всю площадь, образовав своего рода арену, на которой свободно мог упражняться их отставной король.

Бывший сыщик и бывший король на время удалился и, сменив свою длинную тунику на более приспособленный для предстоящих упражнений костюм, вскоре снова появился перед присутствующими.

Подойдя к королю, он склонил перед ним колено, отвесил низкий поклон и, подняв над головой свою палицу, принялся вращать ею в руке с такой головокружительной быстротой, что временами казалось, будто он с ног до головы окружен сетью, а временами как бы совершенно исчезал из виду; при этом он, постепенно отступая назад, вскоре очутился в центре круга.

Тогда, по новому знаку короля, слуги принесли две громадные корзины апельсинов и лимонов и поставили их на землю, а король, сойдя с трона, первый подал пример забавной игры, состоявшей в том, что он брал из корзины плоды и бросал их изо всей силы в круг, образованный вращающейся палицей, а Гроляр, поймав их палицей, откидывал их обратно к ногам короля, приглашавшего англичан принять участие в этой игре.

Так как всякий спорт чрезвычайно увлекает англичан, то, с разрешения своего начальства, не только офицеры, но и прочие вскоре приняли участие в игре. Но никто не мог сравниться в ловкости и проворстве с молодым королем. Эта удача, по-видимому, несказанно развеселила короля, который стал громко хохотать, продолжая игру все с большим увлечением. Мало-помалу его хохот становился истеричным и наконец перешел в настоящий припадок. Но слуги знали, как поступать в подобных случаях: они принялись растирать ему желудок, поколачивать по спине, растягивать ноги и руки, как бы для восстановления дыхания, после чего он вскоре пришел в себя, спокойно вернулся на свое место и, сев на свой трон, выпил две большие чашки кокосового молока. Он скоро повеселел и казался совершенно здоровым и бодрым.

Между тем на долю Гроляра выпало немало одобрений и шумных аплодисментов. Ободренный этим успехом, старый сыщик разошелся и продолжал перед собравшимися гостями все свои трюки.

По окончании представления Ланжале пригласил командира «Виктории» и его офицеров, а также всех, кто приехал с ним на берег, к своему столу, желая угостить их в туземном вкусе.

 

XXVII

Свидание. – Прикованный к земле. – Исключительный случай. – Просьба. – Желанное предложение. – Затруднительные размышления. – Официальное приглашение. – Еще одно возражение.

Все случилось именно так, как ожидал и рассчитывал Ланжале: доктор, которому положительно не терпелось увезти этого удивительного дикаря в Лондон, сообщил о своем желании командиру «Виктории» и встретил поддержку как с его стороны, так и со стороны решительно всех членов ученой экспедиции, после чего он решил воспользоваться первой удобной минутой, чтобы заговорить об этом с королем.

– Не будет ли Ваше Величество так милостиво, чтобы осчастливить меня несколькими минутами конфиденциального разговора? – спросил он через Гроляра.

Король, извинившись перед гостями, пригласил Патерсона последовать за ним во дворец.

– Сир, – начал доктор, – позвольте мне выразить вам от моего имени и от имени всех нас по отношению к вашей августейшей особе.

– Продолжайте, я охотно принимаю ваши слова и могу при этом добавить, что и я, со своей стороны, также имею к вам просьбу, но с ней после!

– Я не осмелюсь изложить Вашему Величеству нашего желания прежде, чем Ваше Величество не выскажет мне своего предложения!

– Нет, нет, я вас слушаю; о том мы поговорим после, а теперь поспешите высказать ваше желание.

– Разрешите мне прежде всего узнать, Ваше Величество, случалось ли уже вам путешествовать?

– Я еще ни разу не покидал своих владений!

– Вероятно, вы не имели случая?

– Нет, напротив, – тот капитан, который в продолжение нескольких лет заходил в наш залив, не раз предлагал мне побывать на его родине!

– И это не прельщало вас?

– Даже очень, но в ту пору еще был жив король, мой отец, и он не соглашался отпустить меня!

– А после того?

– А после того капитан уже не возвращался более, но даже если бы он и вернулся, мне все равно нельзя было уехать с ним!

– Почему же?

– Потому что мокисские правители не могут покидать своей страны, не утратив своей короны; мало того, с момента, как они покинули ее, они считаются как бы несуществующими более, и престол переходит к его преемнику, равно как и его жена, дети и жилище; вернувшись, он не найдет ни жены, ни детей, ни жилища, где можно преклонить голову и отдохнуть. Мало того, если он вздумает вернуться, его преемник тотчас же поспешит приказать умертвить его, потому что он уже не король, а только призрак короля, а призраки не могут быть терпимы среди живых людей!

Услышав эти слова, доктор не мог удержаться, чтобы не скорчить многозначительной гримасы.

– В таком случае я сильно опасаюсь, что моя просьба окажется неисполнимой!

– Есть, впрочем, только один случай, когда король после некоторого отсутствия может вернуться обратно в свою страну, не утратив своих прав: это в том случае, если бы он был похищен силой, против воли; тогда бы он считался как бы захваченным в плен, и его возвращение приветствовалось бы всеобщим ликованием.

«Это несколько меняет положение дела», – подумал Патерсон и затем добавил уже вслух:

– Так вот, если позволите, я изложу Вашему Величеству нашу просьбу: командир «Виктории» послал меня сказать Вашему Величеству, что, будучи уверены в том, что наша милостивая монархиня была бы чрезвычайно рада познакомиться ближе с таким просвещенным и великодушным правителем, как Ваше Величество, – мы просим Вас принять наше предложение и совершить вместе с вашим другом дядюшкой, который состоит вашим переводчиком, переезд в Англию, со всем подобающим Вашему высокому сану почетом! Нет надобности говорить Вашему Величеству, что как только вы пожелаете вернуться к себе, – в ваше распоряжение будет предоставлен большой военный корабль, который и доставит вас обратно сюда безо всякого промедления.

– Все это прекрасно, доктор, но я не желаю лишиться своего престола ради удовлетворения простого любопытства, которое, как вы теперь сами знаете, обошлось бы мне слишком дорого.

– Но Ваше Величество только что упомянуло о возможности избежать этих неприятных последствий! – заметил доктор.

– О какой возможности говорите вы? – спросил Ланжале, делая вид, что он его не понял.

– О похищении Вашего Величества!

– Вы говорите «похищение», – продолжал король, – но забываете, что я нахожусь здесь в своей летней резиденции, под охраной четырех тысяч копий!

– Ну, с усовершенствованным оружием нам не страшны простые копья, сколько бы их ни было!

– Позвольте, – остановил его король с большим достоинством в голосе, – вы, очевидно, не думаете о том, что говорите! Неужели вы полагаете, что я позволю избивать моих подданных, моих верных слуг, когда эти честные и доблестные воины жертвуют своей жизнью, чтобы отстоять мою свободу?!

Доктор невольно закусил губу, сознавая свой промах.

– Прошу Ваше Величество великодушно извинить меня, – сказал он, – у меня, конечно, не было даже и мысли о возможности столкновения между вашими и нашими солдатами!

– Однако, если бы вы вздумали похищать меня, то, совершенно помимо вашей или моей воли, дело должно будет дойти до этого!

– Мне кажется, что есть лучшее средство, которым можно было бы воспользоваться: то, что невозможно или неудобно было бы сделать силой, можно было бы достигнуть хитростью!

– Я вас не понимаю, объяснитесь!

– Предположим, например, что дело будет обстоять так: Ваше Величество дает командиру «Виктории» и его офицерам банкет, и это обязывает сэра Джорджа Брауна, в свою очередь, ответить Вашему Величеству тем же у себя на судне!

– Что же дальше?

Ланжале прекрасно понимал, к чему клонит дело доктор, но упирался умышленно, чтобы впоследствии, если его проделка обнаружится, англичане не могли сказать, что он нарочно разыграл комедию; он хотел устроить так, чтобы иметь право жаловаться, что его сманили разными обещаниями и вырвали из среды его народа, где он был счастливее любого земного владыки.

Действуя таким образом, Ланжале доказывал, что превосходно изучил характер англичан, мягких, заискивающих, даже льстивых до тех пор, пока дело касается их интересов, но наглых и грубых, как только они убедятся, что ничего более не сумеют добиться.

Эти англичане были вполне способны высадить бывшего мокисского короля вместе с его дядюшкой на первом безлюдном острове, если бы они удостоверились, что им была подстроена ловушка, в которую они попались самым комичным образом. Французы только бы от души посмеялись и лучше прежнего стали бы относиться к ловкому актеру, так остроумно подшутившему над ними; но между французами и англичанами – огромная разница.

– Я должен сказать, – продолжал доктор, – что мне лишь поручено прозондировать этот вопрос с Вашим Величеством, чтобы узнать, будет ли Вами принято это предложение.

– Я готов принять его, так как для меня и моих приближенных будет большим удовольствием посетить судно белых людей!

– Командир будет чрезвычайно рад, получив Ваше согласие, которое я передам ему через несколько минут, и я заранее позволяю себе принести Вам нашу благодарность от его имени и от имени всех его офицеров. Но это еще не все!

– Я вас не понимаю, – снова сказал Ланжале, хотевший довести до конца свою роль дикаря, незнакомого с обычаями цивилизованного мира, – прежде всего, я не понимаю, почему Ваш командир поручил вам заручиться моим согласием, когда он сам здесь налицо и мог бы это сделать лично. С нашей точки зрения, это является нарушением всякого порядка, если военачальник, как бы высоко ни было занимаемое им положение, позволил бы себе послать одного из своих подчиненных к соседнему королю с поручением. У нас требуется, чтобы этот военачальник, если он сам не король, непременно явился бы лично к этому королю и лично передал ему свою просьбу!

Смущенный таким оборотом дела, доктор едва сумел вывернуться.

– Наши обычаи несколько иные, Ваше Величество, – сказал он, – дело в том, что на военном судне, во время заграничного плавания, командир является представителем самой королевы Англии, нашей милостивой повелительницы, а потому он никогда не делает официального приглашения, не будучи уверен, что это приглашение будет принято, чтобы не уронить достоинства своей государыни и нашего флага.

– Теперь я понимаю. Можете передать вашему командиру, что он не получит отказа на свое приглашение!

– Ваше Величество, конечно, не забыли, что я говорил об этом банкете на судне как о средстве к достижению нашего желания.

– О каком средстве говорите вы?

– О средстве предоставить Вашему Величеству возможность побывать в Англии, не утратив своего престола. По окончании обеда вооруженные матросы ворвутся в салон командира, набросятся на Ваше Величество и дядю, а ваши приближенные, видя эту западню, конечно, испугаются за свою жизнь и обратятся в бегство. Таким образом, оказавшись нашим пленником, вы не будете опасаться утраты престола!

– Ошибаетесь, – сказал король, подыскав новое возражение, весьма веское на этот раз, – мои приближенные, вместо того чтобы обратиться в бегство, как вы предполагаете, набросятся на вас и на ваших солдат и падут до последнего, отстаивая своего короля. А если бы они имели несчастье оставить меня в ваших руках и бежать, спасая свою жизнь, – то были бы тотчас же убиты своими воинами и народом!

– Это весьма неприятно, – печально произнес доктор, не видя выхода из этого положения. Он упал духом.

 

XXVIII

Разумные предосторожности. – Улаженные затруднения. – Переговоры. – Веские аргументы. – Опять «Регент». – Неприятные предсказания. – Взаимная привязанность и расположение.

Но если доктор не знал, как обойти последние затруднения, то Ланжале знал прекрасно, так как заранее обдумал свой план. В сущности, ему было решительно все равно, как уехать, лишь бы уехать, так как он не имел ни малейшего желания возвращаться сюда обратно, но он хотел, чтобы ни один мокисс не был убит в этом деле. Кроме того, для него было важно, чтобы инициатива в этом деле не могла быть приписана ему; он должен был до конца выдержать роль человека, которого сманили и который согласился как бы против воли.

Что же касается Гроляра, то его роль была более чем не сложна: он должен был все время протестовать и соглашаться последовать за своим мнимым племянником лишь из чувства любви и привязанности к нему.

Бедный доктор напрасно старался найти выход из этого положения, а между тем необходимо было во что бы то ни стало уговорить короля поехать с ними.

Командир, человек более решительный, на просьбы членов научной экспедиции любезно отвечал:

– Ничего не может быть легче, господа; я приглашу короля на обед, затем, в самый разгар пира: «машина вперед!» – и дело с концом!

Но от подобного решительного приема пришлось отказаться, так как в этом случае пришлось бы увезти с собой и всех остальных приглашенных; кроме того, можно было опасаться протестов и жалоб короля по прибытии в Англию.

У доктора мелькнула мысль, отчего бы в самом деле не увезти и всех гостей, чтобы высадить их в другом месте берега, предварительно связав по рукам и ногам. Таким образом, не будет ни кровопролития, ни борьбы; нужно было только склонить короля брать с собой возможно меньше свиты, чтобы меньше было возни с высадкой.

Какова же была его радость, когда король заявил ему, что возьмет с собой только одних министров, чтобы не возбудить зависть одних сановников к другим; а всех министров, кроме дядюшки, было всего только три.

«Можно подумать, что он угадал мою мысль», – подумал доктор и затем прибавил уже вслух:

– Итак, Ваше Величество согласны принять наше предложение при условии, чтобы не было кровопролития и не было опасности Вашему Величеству утратить свой престол. Повторяю еще раз, что большое военное судно будет предоставлено Вашему Величеству при первом же вашем желании вернуться на этот остров, куда он доставит вас вместе со всеми ценными дарами, которые будут поднесены Вашему Величеству нашей королевой и многими учеными обществами.

– Я ничего не принимаю и ничего не обещаю, – сказал осторожный Ланжале, – а даю вам только мое королевское слово, что не отклоню приглашения вашего командира на завтрашний День! – добавил он улыбаясь; и доктор принял это за согласие короля на его просьбу.

– Конечно, он ничего не обещал, – говорил про себя англичанин, – но кто не протестует, тот соглашается; во всяком случае, он не отказался! – И откланявшись, он поспешил сообщить приятную весть капитану и всем, кто с таким напряженным нетерпением ожидал решения короля

– Ну что, старина! – воскликнул Ланжале, когда доктор удалился. – Как видишь, завтра мы уедем отсюда, да еще с полным почетом!

– Да, но ты и поломался же вволю и даже под конец не доставил этому бедному англичанину удовольствия слышать твое ясно выраженное согласие. Я уже готов был крикнуть ему: «Да он согласен! Мы с ним только этого и желаем!»

– Ты сделал бы славную штуку, после которой тебе пришлось бы, вероятно, навсегда остаться на этом прекрасном острове, где я, в сущности, был не менее счастлив, чем в любом другом месте земного шара, и если я согласился уехать отсюда, то исключительно только ради тебя; теперь, когда Том Пауэлл бежал, я уверен, что мог бы сделать с этим народом все, что хочу. А во Франции, кто знает, что ожидает нас с тобой; так что я, право, не знаю, что мне мешает дать тебе уехать одному, а самому остаться здесь!

– Так неужели ты предпочитаешь остаться здесь и разыгрывать театрального короля… А твои эполеты, которые ожидают тебя во Франции? Ведь ты помнишь, что нам было обещано?..

– Я знаю, что каждому из нас была обещана заманчивая награда за известную услугу, которой мы, однако, не оказали!

– Как ты можешь знать, что мы не успеем вернуться вовремя, чтобы оказать им эту услугу!

– После трех месяцев отсутствия? Да в уме ли ты! С этим делом давным-давно покончено.

– Не следует никогда говорить так решительно о том, чего не знаешь: в жизни бывает столько случайностей, что их никак нельзя предвидеть.

– Это так, но тут дело идет не о предположении. Ты, конечно, помнишь, что соединенные эскадры шли к острову Иену, чтобы уничтожить мнимый притон мнимых пиратов? Ну, если циклон пощадил их, они давным-давно окончили свою миссию, и нам с тобой не остается ничего более делать; если же этот самый циклон разнес эскадры в щепки, то не нам с тобой угрожать могущественному Обществу Джонок!

– Напротив, в последнем случае выходит, что еще ничего не сделано, и там снова будут нуждаться в наших услугах!

– Ошибаешься, друг мой; именно потому, что пришлось бы все начинать снова, правительство наше ничего не предпримет: ведь гибель двух эскадр – это такая катастрофа и такой материальный урон, который, несомненно, отобьет охоту от дальнейшего преследования тех, кого я упорно называю мнимыми пиратами. Что же касается «Регента», исчезновение которого скрывают, так как его заменили превосходной подделкой, то, чтобы вернуть его Национальному Музею, нужно вступить в переговоры с Китаем, который отчасти из страха, отчасти из желания получить за комиссию один или два миллиончика, кончит тем, что заставит вернуть его, если допустить, что Ли Ванг вручил императрице-регентше поддельный камень, или же она сама вернет его музею. Во всем этом мы с тобой, милейший, будем абсолютно ни при чем. Мы должны быть довольны, если нам зачтут в заслугу перенесенное нами кораблекрушение и избавят нас от попреков за нашу деятельность. Вот все наши надежды, и я уверен, что когда мы снова войдем в свою старую колею: ты – рядовым агентом сыскной полиции, а я – рядовым солдатом в сенегальских стрелках, то оба не раз пожалеем об этом острове, маленьком королевстве и славных мокиссах, которые, в сущности, милейшие люди, когда их не мучают честолюбивые чужестранцы.

– Ну, что касается меня, то я никогда об этом не пожалею!

– Посмотрим!.. В первом порту, куда зайдет брать уголь «Виктория», мы узнаем об участи двух соединенных эскадр и тогда точно определим, на что мы можем надеяться, вернувшись на родину!

– Ну что ты каркаешь, как ворона!

– Ничуть; я просто здраво взвешиваю положение вещей, не давая воли своей фантазии до полного забвения действительности!

– Если так, то я не хочу заставлять тебя из-за меня покидать этот прекрасный остров!

– Не говори глупостей, ты отлично знаешь, что без меня тебя не увезут! На что им мнимый дядя какого-то малайского королька? Нет, им нужен я, чтобы выставить меня напоказ, как редкого зверя, – сначала королеве и ее двору, а затем и в «Хрустальном дворце», на забаву лондонским зевакам. Я еду с тобой потому, что это мой долг, и потому, что я поклялся никогда не покидать тебя, так как те, кто приставил меня к тебе, знали твою неисправимую трусость и сочли нужным приставить к тебе скорее защитника и покровителя, чем помощника. Самое важное теперь будет – отделаться от этих англичан до нашего прибытия в Лондон; но если не представится такого случая, то я добросовестно выполню свою роль короля мокиссов, и когда всеобщее любопытство несколько поуляжется, нам ничего не будет стоить смыть нашу татуировку, перерядиться в европейское платье и бежать куда глаза глядят. Постарайся только не выходить из роли моего дядюшки вплоть до самого конца.

– Хотя ты и действуешь против своего желания, тем не менее я очень благодарен тебе за все, что ты делаешь для меня.

– Я уже сказал тебе, что делаю это из чувства долга и, признаюсь, из чувства привязанности к тебе: несмотря на всё твои недочеты, ты все же славный парень!

– Благодарю, – воскликнул Гроляр, растроганный до слез. – Ты не только исполнял свой долг, но сделал гораздо больше: ты несколько раз спасал мне жизнь, рискуя своей собственной, а это никогда не забывается!

На этом друзья закончили свой разговор и вернулись к гостям, чтобы занять свои места на пиру, где их отсутствие уже начинало беспокоить собравшихся.

 

XXIX

Багаж. – На английском фрегате. – Почтительная и торжественная встреча. – Банкет. – Опьянение доктора. – Одобрение людоедства. – Пожирайте друг друга!

Как и было условлено, командир «Виктории» официально пригласил короля на ; следующий день на обед и, заручившись согласием Ланжале, откланялся и возвратился к себе на судно. Предусмотрительный Ланжале собрал в сундук из камфарного дерева множество различных предметов, которые ему хотелось увезти на память о своем пребывании на этом острове, уложил туда же спасательные пояса своего изобретения и неразлучный тромбон и просил доктора Патерсона прислать ночью двух матросов за его сундучком, чтобы этот маленький багаж не мог возбудить подозрения его подданных.

Можно себе представить радость Патерсона, усмотревшего в этом несомненное доказательство того, что он успел в своих стараниях и добился желанной цели!

На другой день, около шести часов вечера, Ланжале в сопровождении Гроляра и еще трех министров отправился на берег под конвоем целого леса копий и многочисленной толпы, приветствовавшей его необычный выезд громким ликованием.

Так как еще накануне всем было известно о приглашении, полученном королем, то его отъезд никого не взволновал. Мокиссы, напротив, даже гордились своим королем и радовались, что он променял свой белый цвет кожи и европейский костюм на мокисские: это весьма льстило его самолюбию.

Нельзя не сказать также, что и Ланжале, со своей стороны, был сильно взволнован, входя на паровой катер, присланный за ним командиром «Виктории». Он внутренне сознавал, что, оставшись на этом острове, мог бы сделать много полезного и хорошего. Быть может, он и не согласился бы уехать, если бы знал, что находится не на маленьком, никому не известном острове, а на одном из важнейших островов Океании, Борнео, который он мог бы благодаря своей энергии и с помощью своей армии, обученной им менее чем в три месяца, со временем подчинить своей власти. он лишь впоследствии узнал об этом из случайного разговора на фрегате.

Паровой катер в несколько минут доставил его со свитой на фрегат, где их встретил сам командир в полной парадной форме со всеми орденами и знаками отличия, а одна из батарей приветствовала короля салютом в двадцать один выстрел, к великому ужасу туземцев, которые, вообразив, что белые люди покушаются на жизнь их короля, с криком и воем потребовали, чтобы король вышел показаться им.

Ланжале тотчас же исполнил их желание и, приложив руки ко рту в виде рупора, крикнул: «Не тревожьтесь, друзья, за участь короля! Это белые люди заставляют говорить свои громы, чтобы почтить его!»

Затем был подан обед, состоящий из громадных окороков свинины, баранины, гигантских копченых лососей, целых гор вареного картофеля, словом, всех тех яств, которые особенно по вкусу грубым аппетитам дикарей.

Пиво и портер лились в изобилии; в хороших крепких винах тоже не было недостатка, причем прислуге было отдано распоряжение особенно старательно угощать дядю короля и трех министров, чтобы они под вечер утратили всякую способность понимать, что с ними происходит.

Как англичанам было известно, дядя короля был решительно против похищения молодого монарха, и поэтому доктор, будучи его соседом за столом, не переставал наполнять его рюмки и стаканы. Но ловкий и в высшей степени трезвенный Гроляр незаметно выливал все под стол, а Патерсон не переставал удивляться: «Что за губка этот старый дикарь?! Он и меня заткнет за пояс!»

И действительно, при той системе выпивания, какой пользовался Гроляр, результаты состязания для уважаемого доктора могли быть сомнительны. Он вскоре пришел в такое состояние, когда всякий контроль над мыслями и языком утрачивается, и тогда английский ученый, председатель Лондонской Королевской медицинской коллегии, разразился бесконечными бессвязными спичами и долгими хвалебными панегириками по адресу молодого короля.

– Знаете ли, господин премьер, – говорил он, – вы имеете счастье служить самому удивительному, можно сказать, «пирамидальному» государю, самому сногсшибательному! Право, можно подумать, что он прошел все степени Кембриджского университета, почетным членом которого я имею честь состоять Он одинаково осведомлен и в философии, и в психологии, и в политике.

Он является, так сказать, живым доказательством того, как утверждаем я и мой коллега Паддингтон наперекор всем, что человек родится в мире с богатейшими способностями и всегда развивается в лучшую сторону, если только не имеет перед глазами дурных примеров развращающей цивилизации. Произойдет настоящий переворот в научных теориях, когда ученые познакомятся с этим королем-философом, питающимся себе подобными ввиду ассимиляции наиболее подходящей пищи… когда услышат от него эти разумные и справедливые слова: «Зачем давать пропадать такому громадному количеству прекрасного мяса?!» Так вот, видишь ли, господин премьер, почему мы и похитим у тебя твоего прекрасного короля, чтобы показать его всей удивленной Англии; чтобы показать миру, до какой совершенной степени развития, умственного и физического, может довести питание человеческими ростбифами и окороками. Воскликнем же: «Любите друг друга и поедайте друг друга!» С этими словами почтенный доктор скатился под стол.

 

XXX

Предчувствия – Предосторожность сэра Джорджа Брауна. – Сон и отдых. – Княжеская меблировка. – Радостная покорность судьбе. – Министр, к которому относятся, как к королю.

Часов около одиннадцати ночи за столом не оставалось уже никого, кроме Ланжале, с удовольствием прихлебывавшего из бокала вместо шампанского лимонад, и Гроляра, довольствовавшегося чистой водой. Оба они не рассчитывали на подобный финал обеда, поставивший их в очень затруднительное положение.

– Наше дело пропало! – решил Ланжале. – Кто теперь распорядится уходом фрегата, когда весь командный состав валяется под столом вместе с мокисскими министрами, которые простодушно попались в ловушку! А если мы останемся здесь на ночь, то на рассвете фрегат будет окружен тремя-четырьмя сотнями военных пирог, и на палубу английского судна хлынет волна мокисских воинов; они потребуют возвращения своего короля, и мы вынуждены будем вернуться с ними, если не хотим Допустить страшной резни!

– Право, я готов пойти и распорядиться в кочегарке!

– Можно сделать лучше, – сказал Ланжале, – если эти скоты не проснутся, то мы сами распорядимся, отдав приказание старшему механику выходить в море.

– Но он не послушает тебя!

– Еще посмотрим! Ему, вероятно, уже известны намерения командира.

Но сэр Джордж Браун оказался человеком предусмотрительным и каждый раз, когда у него на судне устраивался обед или что-либо подобное, что должно было окончиться генеральной попойкой, он, прежде чем сесть за стол, вписывал в книгу свои распоряжения и на предстоящий вечер, и на всю ночь; вахтенному офицеру предстояло только выполнять его предписания.

В данном случае он также позаботился об этом.

Таким образом, около полуночи Ланжале, решивший выждать, что будет дальше, не без некоторого удивления увидел небольшой отряд матросов, которые накинулись на трех мокисских министров и, взвалив их на спины, без малейшего сопротивления с их стороны, унесли их. Уснувшего Гроляра они подняли и отнесли с величайшей осторожностью в одну из кают рубки, где и заперли.

– Ну, наконец-то! – вздохнул Ланжале. – Теперь и я могу отдохнуть! – И он с наслаждением растянулся на одном из диванов салона и вскоре крепко заснул. Когда он проснулся, было уже совершенно светло, но, к великому своему недоумению, он увидел, что находится не в салоне, где вчера заснул.

Очевидно, его осторожно перенесли во время сна в роскошно обставленную каюту и положили на кровать черного дерева, инкрустированную золотом и перламутром, с ножками, привинченными к полу на случай качки. Дорогой полог из тяжелого броката окружал его, стены каюты были обтянуты той же тканью, вдоль стен тянулся громадный турецкий диван с целой грудой шелковых подушек, посреди каюты находился круглый черного дерева стол, а на нем большой серебряный сосуд, нечто вроде самовара, разделенный внутренними перегородками на четыре отделения и снабженный четырьмя кранами, из которых по желанию можно было получить: из одного – шоколад, из другого – чай, из третьего – молоко и, наконец, из четвертого – превосходнейший бульон-консоме. Над каждым краном имелась надпись, а под краном – хрустальная красная чашка.

Но верхом комфорта и предупредительности являлась подвешенная над турецким диваном серебряная чаша и целый ряд кранчиков, из которых можно было получить всевозможные прохладительные напитки.

Все, путешествовавшие в тропических странах, знают, как драгоценно это удобство.

Через иллюминатор видно было море, волны которого ослепительно весело сверкали на солнце.

– Черт побери! Какая блестящая мысль пришла мне – разыграть перед ними короля! Теперь со мной обращаются, как с настоящей царствующей особой! – невольно воскликнул француз.

Но каково же было его изумление, когда через отдернутый полог он увидел целый ряд апартаментов, состоящих из раззолоченного салона, обставленного с невероятной роскошью, курительной комнаты, столовой, а подле спальни – еще превосходной уборной с роскошной ванной и всеми приспособлениями туалета.

– Вот что значит уметь взяться за дело с этими господами англичанами, – пробормотал про себя Ланжале, – и в таком положении мне суждено доплыть до Европы! Трудно мне будет привыкать к своей незавидной судьбе!

Бывший король мокиссов улыбнулся и, выпив чашку превосходного шоколада с пирожками, которые тотчас же были поданы ему китайцем, приставленным специально для услуг, снова лег спать, так как после вчерашней попойки на фрегате все еще спали, кроме матросов и вахтенного офицера.

Как было решено заранее, трех мокиссов высадили на берег в соседнем заливе; их не пришлось даже и связывать, так как достаточно было положить их на мягкий песок, где они продолжали спать как ни в чем не бывало.

Что же касается Гроляра, то его также поместили в роскошной каюте, хотя и менее великолепной, чем помещение короля мокиссов. Ланжале же жил на фрегате совершенно по-царски: кушал, когда желал, сам составлял меню своих обедов, которое Гроляр передавал по-французски офицеру, заведующему кухней. Иногда он приглашал к своему столу командира и нескольких из ученых по очереди, и последние чувствовали себя очень польщенными этими приглашениями. Словом, он продолжал по-прежнему разыгрывать роль короля дикарей, к великому удовольствию командира, считавшего себя счастливым, что ему суждено привезти в Европу столь интересную диковинку, как этот мокисский король.

Парижанин очень бы желал, чтобы эта комедия могла продолжаться вечно, но – увы! – самые лучшие вещи в мире обыкновенно всего быстрее кончаются: так случилось и с ним.

 

XXXI

Земля. – В Гонконге. – Письмо. – Проекты отъезда. – Желание короля. – Любезный офицер. – Купание. – Перерождение.

По прошествии восьми дней плавания марсовый матрос крикнул «Земля!» При этом известии сердце Ланжале болезненно сжалось, словно от предчувствия чего-то необыкновенного. Он остался у себя в каюте, давая волю своим размышлениям и не желая даже думать об этой земле, к которой теперь приближалась «Виктория». Он лежал и дремал на широком турецком диване, когда к нему вошел Гроляр с сияющим лицом и с большой осмотрительностью запер за собой дверь.

– Что случилось? Я уже давно не видал тебя таким радостным! – удивился Ланжале.

– Случилось то, что заставило бы меня петь, плясать, скакать и кричать от радости, если бы я только не опасался обратить на себя внимание наших тюремщиков, так как, в сущности, мы с тобой заперты в этих золотых клетках, как в тюрьме!

– Нельзя ли говорить покороче, – нетерпеливо заметил Ланжале.

– Дело в том, что мы вошли в порт, и я сейчас же увидел две эскадры: одну французскую, другую – английскую, готовящиеся к выходу в море. Судя по известиям, полученным от офицеров, обе эти эскадры так сильно пострадали от циклона, что вынуждены были зайти сюда ремонтироваться!..

– Сюда? А где мы сейчас находимся?

– В Гонконге!

– Что ты говоришь?! В Гонконге, откуда мы с тобой отправились на злополучном «Фрелоне»?!

– Да! Ты можешь сам видеть – взгляни в окно! Вот мол, форты!

– В самом деле!

– Как, неужели это тебя не радует?

– Право, не знаю… чему мне тут радоваться.

– Как это ты не знаешь! Дай мне докончить, и ты сейчас поймешь. Эти эскадры сегодня снимаются с якоря, чтобы выполнить возложенную на них миссию, и направляются к острову Иену, куда они не могли попасть до сих пор из-за циклона. Видишь, что значит случай, на который я надеялся! По-видимому, еще ничего не сделано, и мы успеем как раз вовремя, чтобы не пропали результаты двух лет труда и забот, – и это не радует тебя!

– То есть меня радует видеть тебя таким счастливым, но для меня же, собственно говоря, это совершенно безразлично.

– Какой же ты чудак! Ты поиграл в короля и не хочешь выходить из этой роли… Надеюсь, однако, что ты не станешь сидеть здесь сложа руки и как-нибудь устроишь, чтобы нам можно было бы бежать сегодня же!

– Сейчас же, если желаешь. Раз все это кончено, какой мне смысл оставаться здесь часом дольше?

– Вот это мне нравится! Таким я тебя люблю!

– Нам отнюдь незачем бежать, подобно жуликам; мы можем свободно уйти, не возбуждая ничьего подозрения. Садись и пиши:

Господин командир «Виктории»!

Гроляр, Королевский Принц мокиссов.

Можете не ожидать нашего возвращения на фрегат. Мой царственный племянник стосковался по своему острову и по своим подданным, а так как нам посчастливилось найти небольшое торговое судно, отправляющееся на Суматру и согласившееся зайти в наш залив, то мы сегодня же отправляемся на нем.

Приносим вам нашу благодарность за ваше милое отношение к нам, которым вы сумели заслужить наше расположение, и если вы когда-либо будете снова в нашей стране, то мы сумеем доказать вам свою признательность.

Это мы отправим по адресу командира сегодня вечером с нарочным. Нужно всегда расставаться прилично с людьми, от которых, в сущности, мы не видели ничего, кроме хорошего.

– Прекрасно, Ланжале! Вот ты опять стал самим собой! Что же ты думаешь теперь делать, чтобы незаметно уйти отсюда?

– Решительно ничего; мы открыто уйдем на глазах у всех!

– И ты полагаешь, что они позволят нам преспокойно уйти от них и будут смотреть на нас, засунув руки в карманы?!

– Боже мой, как ты наивен, Гроляр! Я просто-напросто сообщу командиру судна о своем желании посмотреть Гонконг и попрошу его дать нам с собой кого-нибудь из офицеров для сопровождения, а так как мы знаем город лучше любого из англичан, то нам не трудно будет посеять его где-нибудь!

– А твой сундучок? А твой тромбон?

– Об этом не беспокойся.

– Надо спешить. Ведь эскадры могут сняться с якоря без нас!

– Но ты дашь мне, надеюсь, позавтракать, а затем мы совершим свою прогулку в город. На этот раз я закажу завтрак получше и приглашу командира, а за столом я поговорю с ним о нашей прогулке.

Все случилось именно так, как предвидел Ланжале: после завтрака, когда все были очень веселы, мнимый король вдруг спросил:

– Гонконг – это английский город?

– Да, сэр, тридцать лет тому назад это была голая скала, а мои соотечественники превратили ее в цветущий город!

– Я бы очень хотел повидать первый город, встретившийся на нашем пути!

– Ваше Величество может исполнить свое желание без всякого затруднения: я откомандирую к Вам одного из офицеров, который будет сопровождать Ваше Величество и объяснит вам все, что вы пожелаете знать. Через полчаса наш паровой катер доставит Вас на берег, а я прикажу приготовить там для вас экипаж, который в продолжение всего дня будет находиться в вашем распоряжении.

– Я бы попросил вас также поместить на катер мой сундучок, который я хочу несколько усовершенствовать, приказав мастерам в городе сделать в нем несколько перегородок для более хрупких предметов.

– Желание Вашего Величества будет исполнено! – ответил командир, не подозревая во всем этом никакой хитрости со стороны короля мокиссов, не допуская даже мысли, чтобы он мог вздумать остаться в Гонконге, где он оказался бы в совершенно чужом месте.

Но Ланжале успел уже выработать подробный план действий. В то время как они осматривали площадь консулов, королю вдруг пришло желание помыться, и сопровождавший его молодой лейтенант поспешил указать ему на находящиеся на той же площади бани, которые были хорошо знакомы двум французам. Выйдя из экипажа, Ланжале и Гроляр простились с молодым офицером, предоставив экипаж в его распоряжение на час времени, а сами поднялись по лестнице купальни и скрылись в этом обширном здании.

Офицер же поехал в китайский квартал, самый интересный и самый любопытный в городе.

– Прощай, мой херувим! – послал ему вслед Ланжале, сопровождая свои слова насмешливым воздушным поцелуем. – Когда мы с тобой свидимся, то будет еще жарче, чем сейчас, хотя на этой скале и теперь можно изжариться живьем!

Едва только бывший король и его приятель вошли в баню, как первый поспешил отправить боя, то есть прислуживающего мальчика, на базар, чтобы тот принес ему подбор европейского платья, так как и Гроляр, и Ланжале потеряли весь свой гардероб во время гибели «Фрелона», деньги же и кредитные бумаги они спасли в своих спасательных поясах и потому не нуждались в презренном металле. Сами они вошли в бани и здесь скоро совершенно смыли с себя краску и стали такими же белыми людьми, какими были раньше.

Когда прибыл гардероб, каждый из них выбрал то, что ему было по вкусу, и, сделав запасы белья, обуви и платья, заняли по комнате в гостинице при банях; они имели даже удовольствие присутствовать при забавной сцене удивления молодого офицера, вернувшегося за королем мокиссов и его дядей и узнавшего, что те, не дождавшись его, уехали.

Пять раз бедняга переспрашивал все о том же и пять раз получал один и тот же ответ, после чего решился наконец вернуться на судно без доверенных его попечению дикарей, к великому своему огорчению.

 

XXXII

Любезности Парижанина. – Сердечная сторона. – Прекрасные дела. – Странное поведение. – Жалостливость сыщика. – Загадка. – Сомнения. – Многосложные вопросы. – Отложенное объяснение.

Да, неприятно будет ему вернуться на судно! – воскликнул Ланжале. – Мне его от души жаль, – заметил Гроляр. – Если послать наше письмо с нарочным сейчас же, то оно прибудет раньше него, и это избавит его от лишних неприятностей.

– Повернись-ка ты, голубчик, чтобы я мог на тебя посмотреть! Нет, я, право, от души рад, что мне удалось наконец понять нечто, что я до сих пор никак не мог себе объяснить… Ведь ты же безобразен, труслив, скуп, нередко глуп»

– Ну и что же? Я уже привык к твоим любезностям!

– О, я мог бы тебе добавить еще много столь же лестных эпитетов, не говоря уже о том зле, какое ты старался сделать и еще будешь стараться сделать нашим друзьям; счастье еще, что я тут и не дам тебе много воли. При всем этом ты страшный, отвратительный эгоист, – и положительно не могу взять в толк, почему я полюбил тебя, несмотря на все это.

– Полюбил! Хоть немного, да полюбил! – растроганно воскликнул старик, и глаза его засветились радостью.

– Даже и много! Так вот сейчас я понял, почему: потому что в том, что ты сказал сейчас по отношению к этому молодому офицеру, опять сказалось то, что сказывалось в тебе всегда, во всех случаях нашей совместной с тобой жизни, кроме тех, когда дело касалось твоей миссии – о, тогда ты свирепее всякой акулы! В тебе сказалось твое доброе сердце! Везде и во всем в тебе говорит прежде всего сердечная сторона. Твое первое движение – это всегда помочь горю, нужде, избавить человека от излишнего огорчения или неприятности…

– Ну, это первое движение, а второе?

– А второе и того лучше: сделать это без громких слов, без хвастовства, просто и почти незаметно. Я помню, как ты, способный экономить каждый грош, когда это касается тебя, на моих глазах отдал все, что у тебя было за душой, до последней копейки, бедному китайцу, овдовевшему и оставшемуся с шестью сиротами на руках. И ты еще боязливо оглянулся, как бы опасаясь, чтобы тебя не увидели, словно вора какого. Признаюсь, я тогда подумал, что ты рехнулся!. В другой раз я искал тебя по берегу моря в Сингапуре и вдруг увидел, как ты помогал старому рыбаку, едва державшемуся на ногах от лихорадки, причалить к берегу его лодку, как ты вытянул старательно, но неумело из лодки его сеть со всей рыбой и снастью, взвалил себе на спину и сеть, и рыбу, и весла, и понес все это, сгибаясь под тяжестью, за стариком до самого его дома, – а это было не близко, – и вернувшись, ты не сказал мне ни слова об этом. Что за старый маньяк, думал я, он всеми силами старался довести до виселицы этих несчастных, бежавших из Нумеа, потому что тут была замешана смерть одного человека в момент нашего бегства: старый каторжник Ле Люпен огрел одного из сторожей, а с другой стороны, готов самого себя отдать первому бедняку. Ввиду той отвратительной цели, которую ты преследуешь, – ты же отлично знаешь, к чему это приведет в случае твоего успеха, – то доброе, что ты делаешь, является для меня какой-то непонятной аномалией, какой-то злой пародией на человеческие чувства! Ты для меня загадка более неразрешимая, чем те таинственные сфинксы, которые мы с тобой видели в стране фараонов!. Уже дважды я видел своими глазами, что, когда ты готов был наложить руки на Бартеса и его товарищей, вместо чувства естественной в твоем положении радости все существо твое выражало несомненную муку; глаза твои наполнялись слезами, и ты весь дрожал, словно совершал какое-то страшное преступление. Это было в Сан-Франциско! В Батавии было еще хуже: я боялся, что с тобой будет обморок или истерический припадок в банкирском доме китайца Лао Тсина, когда местная полиция накрыла Бартеса, и я внутренне говорил себе: «Этот старый тигр до того рад своей удаче, что близок к обмороку от счастья!» И вместе с этим мне были омерзительны твои прекрасные поступки, отвратительна твоя сентиментальность, которые не помешали тебе принять на себя такую жестокую, такую возмутительную миссию.

Быть, с одной стороны, нервным, как женщина, чувствительным, сердобольным и, с другой, – всеми силами добиваться погибели трех или четырех человек, которых ты влечешь к виселице, – это непостижимо! Как ты мучился мыслью, что все это может совершиться без тебя! Только вспомнить, что ты готов был блуждать месяцы в открытом море, лишь бы встретить попутное судно, ты, который при малейшей опасности становишься трусливее и беззащитнее малого ребенка! И все же я, несмотря на все то, что отталкивает меня в тебе, – какими-то судьбами полюбил тебя. Если ты хочешь знать, насколько я тебя полюбил, то суди сам: банкир Лао Тсин оставил мне миллион состояния, и мне нужно лишь поспешить в Европу, чтобы вступить во владение этим громадным состоянием, а между тем я не могу решиться уехать от тебя и оставить тебя одного. Я положительно не могу разобраться в своих чувствах к тебе: бывают минуты, когда я готов уважать и боготворить тебя, как отца, так как твоя любовь ко мне, без всякого сомнения, искренна и глубока; в другую минуту я готов мучить тебя, предавать на осмеяние себе и другим, как будто в отмщение за неведомых мучеников и страдальцев. Уже много раз я говорил себе, что нам надо раз и навсегда объясниться; должен же я знать наконец, что ты такое на самом деле, какую тайную цель преследуешь ты в своей жизни, чего ты, собственно, добиваешься. Много раз я решался на это объяснение и все откладывал его. Но теперь этот пустяшный инцидент с английским офицером снова вызвал в душе моей все эти сомнения, и на этот раз я заговорил. Теперь вопрос поставлен ребром и ты должен его разрешить, чтобы я знал наконец, куда мне идти – с тобой или против тебя! Теперь я закончил и слушаю тебя.

Трудно описать, с каким невыразимым волнением слушал старик своего молодого друга; видимо, он глубоко страдал, и когда Ланжале кончил говорить, то крупные слезы катились по лицу старика.

– Я тебя огорчил! – воскликнул Парижанин, доброе сердце которого невольно дрогнуло. И он горячо сжимал в своих руках руки старого сыщика, стараясь успокоить его.

– Рано или поздно это должно было случиться, – проговорил старик дрожащим от слез и волнения голосом, – я ожидал этого момента с нетерпением и вместе с тем боялся его. В жизни моей есть великая тайна, которая разъяснит тебе все, что было непонятно до сих пор, но только не заставляй меня говорить сегодня об этом: я совершенно не в силах этого сделать теперь. К тому же эта исповедь займет много времени, а у нас есть неотложные дела! Нам необходимо сегодня же попасть на эскадру, прежде чем она успеет сняться с якоря, а она уже с утра стоит под парами. Поверь мне, Ланжале, величайшие несчастья могут произойти от этого. Те самые несчастья, которых я опасался тогда, когда уговаривал тебя блуждать в открытом море, те же страшные несчастья могут произойти и теперь, если мы с тобой не будем на месте борьбы. Несчастья, несчастья, о которых ты вечно будешь сожалеть, если окажешься единственным виновником того, что мы не успеем вовремя, чтобы отвратить их! Поспешим же на адмиральское судно, чтобы вновь представиться в качестве прежних сотрудников, и я тебе обещаю, что миссия наша будет примирительная! А как только я буду уверен, что ничего не случится помимо меня, ты можешь прийти ко мне и потребовать исполнения моего обещания, и увидишь, что я не колеблясь доверю тебе все, даже и те тайны, которые, в сущности, не принадлежат мне. После этого ты станешь иначе судить о твоем старом друге, чем до сих пор; и тогда, быть может, ты скажешь, что я имею право не только на твою любовь, но даже и на твое уважение, что несравненно более ценно!

– Будь спокоен, – сказал Ланжале, тронутый искренним тоном старика, – я смогу подождать и до завтра, а теперь займемся более неотложными делами.

 

XXXIII

Разочарование. – Богом ниспосланный путеводитель. – Быстрый ход. – Прием адмирала Ле Хелло. – Исповедь. – Двое новорожденных. – Замена. – Отец.

В ту же минуту наши друзья приказали подать себе экипаж и отправились в порт. – Вы как раз только успеете, господа, – сказали им в порту, – так как адмиральское судно только что дало свой прощальный залп. Вам остается не более четверти часа, чтобы успеть к началу маневрирования судов, выстраивающихся для выхода из гавани!

Однако, несмотря на все усилия возницы поспеть вовремя, они едва не опоздали: суда эскадры начали уже выстраиваться и двигаться к выходу в открытое море. Гроляр чуть было не лишился сознания от горя и отчаяния, и Ланжале, видя это, подумал:

– Нет, вероятно, я все-таки ошибся в этом человеке; это не только сыщик, приходящий в отчаяние от того, что жертва ускользает из рук! Нет, тут должна быть другая причина страдания!

– Ты не отчаивайся, – сказал он, желая успокоить старика, – мы сделаем даже невозможное, чтобы нагнать французскую эскадру. Хотя все мои капиталы я поместил в Лондонском банке, но этот банк выслал мне чековую книжку, и мы с тобой будем иметь возможность зафрахтовать здесь какой-нибудь пароход, который доставит нас по назначению, сколько бы с нас ни потребовали.

Однако друзьям не пришлось прибегать к этому громадному расходу, так как бывший тут лоцман предложил за сто долларов доставить их на судно за два часа. I

– Ветер свежий, – говорил он, – а наши суда построены так, что мы можем пользоваться малейшим ветерком. Суда эскадры не могут делать больше восьми или девяти узлов в час, тогда как мы можем при старании развить скорость в четырнадцать узлов.

– Если так, то по рукам! – сказал Ланжале, вручая ему чек на сто долларов.

– Так живо в путь! – воскликнул лоцман, приказав своему подручному отдать причал.

Наши друзья, по просьбе лоцмана, спустились в единственную маленькую каютку судна, и вскоре, укачанные неравномерным колыханием волн, измученные всеми предыдущими волнениями, оба крепко заснули. Вдруг их разбудил грубый, сиплый голос лоцмана:

– Мы подходим к судну, я уже подал обычные сигналы адмиральскому судну, все люди на палубе и готовятся нас принять.

Не дожидаясь, чтобы им спустили трап, Ланжале и Гроляр на руках подтянулись вверх и в один момент очутились на палубе

В этот момент адмиральское судно делало полуоборот, чтобы принять их, и пять минут спустя оба друга были уже на палубе большого броненосца, где их встретили, как выходцев с того света. Все считали их погибшими вместе с «Фрелоном», и им пришлось пересказать адмиралу все перипетии их спасения, их кратковременное царствование у мокиссов и забавную шутку, проделанную с англичанами.

– Я весьма счастлив, маркиз, что снова нашел вас, – сказал адмирал, – так как только что полученная мной из морского министерства депеша предписывает мне следовать во всем указаниям маркиза де Сен-Фюрси, и я был бы в самом затруднительном положении, прибыв без вас на остров Иен, который мы видели только мельком, входя в главный пролив, ведущий к его порту. Мы видели, как циклон со всей своей силой устремился на остров, и поняли, что все, что будет встречаться на его пути, обречено на безвозвратную гибель, и потому мчались перед циклоном со всей возможной для нас быстротой; мы можем считать себя счастливыми, что отделались только крупными авариями, после которых нам пришлось чиниться в порту Гонконга в течение целых трех месяцев. Именно благодаря этому обстоятельству мы теперь имеем возможность вновь встретиться. Ну а теперь, господа, вероятно, вы пожелаете отдохнуть; к ужину я прикажу вас разбудить!

Довольные оказанным им приемом наши друзья позволили проводить себя в предназначенные для них просторные каюты.

На другой день, после вечернего чая, Ланжале, провожая Гроляра до занимаемой им каюты, вошел к нему и, удобно расположившись на диване, просто сказал:

– Ну вот, теперь я буду слушать тебя!

Не пытаясь избежать тяжелого разговора и не прибегая ни к каким уловкам, Гроляр начал так:

– Я не стану повторять тебе рассказ о всех моих похождениях, которые тебе уже известны; скажу только, что, рассказывая тебе о себе, я всегда умышленно умалчивал об одном факте, так как он вынудил бы меня открыть тебе всю тайну, которая, в сущности, не моя; я никогда бы этого не сделал, если бы ты не заслужил полного права на мое безграничное доверие к тебе и безграничную привязанность. Окончив свой срок службы, я получил место управляющего в поместьях генерала Бартеса, под начальством которого я служил в Африке.

– У генерала Бартеса! – воскликнул Ланжале.

– Да. После брака у меня родился сын, а спустя несколько днем жена генерала Бартеса тоже подарила ему наследника. Но так как жена генерала была слишком слаба и малокровна, то она не могла сама кормить грудью своего ребенка, а моя жена, сильная и здоровая женщина, имела молока достаточно на двоих; она-то и сделалась кормилицей сына генерала. Вскоре пришло известие, что генерал Бартес, находившийся тогда в Африке, серьезно ранен и что на благополучный исход болезни трудно надеяться. Обезумевшая от горя супруга поспешила к мужу, а ребенка оставила на! полном нашем попечении. В замке из семьи владельцев не осталось никого, кроме брата генерала. На беду, в отсутствие супруги генерала маленький Эдмон Бартес умер в сильном приступе менингита, и мы не знали, как сообщить эту горестную весть лежавшему на одре болезни генералу и его удрученной горем, слабой и болезненной жене, – это известие могло убить их. И вот брат генерала стал умолять меня и жену подменить умершего ребенка генерала нашим живым мальчиком. Дети были почти одного возраста, оба черноволосые, румяные, и подмена могла остаться незамеченной. Мы с женой были оба молоды, и у нас могли быть и другие дети. Беспредельная жалость к моему благодетелю и его доброй супруге побудили нас с женой согласиться на эту подмену и составить свидетельство о смерти на имя младенца Густава Гроляра, тем более что ребенок оставался у нас.

– Так значит, этот Эдмон Бартес, этот ссыльный с Нумеа, настоящий глава Великого Общества Джонок, наследник Кванга – твой сын! – воскликнул Ланжале.

– Да, мой сын!

– Ах, бедный друг! Несчастный отец! Теперь я понимаю и твои колебания, и ту двуличную роль, и все твои мучения, которые ты переносил изо дня в день, ты, который лучше всякого другого знал, что он невиновен! Но теперь, когда мне все известно, знай: нас будет двое, чтобы охранять его, любить и спасти из когтей врагов!

– Да услышит тебя Бог! Впоследствии ты узнаешь все, что я сделал для него и ради него! Даже маленький голубой просвет на мрачном фоне моей жизни был бы большим облегчением моей участи, явившись только актом высшей Божеской справедливости против несправедливости суда людского!..