До срока, назначенного таинственным незнакомцем в туннеле, оставалось ровно восемь дней, но никого, кроме меня, это, казалось, нисколько не волновало. Отец, вернувшись из очередной поездки, как всегда, завалился спать. Мать спустилась поработать в саду, потом немного повозилась в кухне и, наконец, уселась за стол и принялась снова писать в блокноте.

Однако после полудня идиллия нарушилась: из родительской спальни слышались яростные перешептывания, после чего там с треском хлопнула дверь — видимо, мать пожелала остаться одна. Отец улегся на диване в гостиной, прикрыв лицо газетой. Пахло настоящим большим скандалом, и он бы, несомненно, произошел, если бы не твой визит.

Твое появление было для меня приятным сюрпризом (только потом до меня дошло, что родители специально устроили тебе «очную ставку» с теткой, чтобы положить конец какой-то вашей застарелой ссоре). Я всегда любил встречи с тобой. В детстве — потому, что ты никогда не приходил с пустыми руками; а потом, когда стал постарше, — из-за наших с тобой откровенных разговоров (от тебя я впервые узнал, что такое секс, помнишь?), из-за всяких вещей, которым ты меня учил, и конечно же из-за того, что ты всегда меня баловал — как по мелочам (двенадцать различных видов мороженого, которые ты заказал, когда родители однажды ушли в консульство, оставив меня на твое попечение), так и по-крупному (коллекция монет, микроскоп, ноутбук).

Но на сей раз куда важнее было то, что я просто нуждался в твоем физическом присутствии. К обычной радости по поводу твоего прихода прибавилось чувство облегчения: наконец-то все проблемы будут благополучно решены. Ты являлся наиболее подходящей для этого кандидатурой: самый преуспевающий член семьи, человек, который прекрасно знает жизнь и к тому же имеет влиятельных друзей (например, мэр Нью-Йорка), у которого дома, на каминной полке, стоит фотопортрет президента Кеннеди с автографом и старое фото, на котором хозяин дома сидит рядом с Трумэном.

Ты всегда просил называть себя просто Гарри — никаких «дядя». Завидев твою машину, я бросился к ней и, едва дождавшись, пока ты опустишь стекло, с любопытством просунул голову внутрь. Ты улыбнулся: рядом, на соседнем сиденье, лежало что-то для меня, как всегда. На сей раз — миниатюрный плеер «вокмен» в блестящей пластиковой упаковке.

— Мне сказали, что ты каждый день ездишь на работу автобусом, — сказал ты, передавая подарок. — Уж я-то знаю, какая это скукотища…

Выйдя из машины, ты подмигнул:

— Интересно, как она выглядит, наша Ида. Давненько мы с ней не видались. Знаешь, когда люди ссорятся…

Мне хотелось спросить, из-за чего вы поссорились, но у меня были к тебе гораздо более важные вопросы.

Маму ты поцеловал в щеку, а тетке протянул руку, которую та с омерзением взяла за кончики пальцев, не преминув отпустить ядовитое замечание, что, если б не твоя покойная жена (то есть ее сестра), ты бы по сей день оставался мелким импортеришкой поддельных духов из Гонконга. Отец вышел тебе навстречу, заспанный и усталый. Вы с ним до обидного мало похожи, хоть у вас и одинаковые черты лица. Он выглядел здорово потрепанным даже после полуденного отдыха, и это еще больше подчеркивало твой бодрый вид, новенький спортивный костюм и великолепную седую гриву, обрамляющую неизменно загорелое лицо.

Мать подала на стол кофе с пирогом. Она пыталась выдворить меня из гостиной, но я все-таки остался, чтобы послушать ваш разговор, оказавшийся на удивление увлекательным. Выяснилось, например, что твоя огромная квартира в Манхэттене принадлежала отцу твоей покойной жены и ее сестры, то есть Иды, поэтому часть прав на квартиру принадлежит тетке; еще Ида утверждала, что ты не вернул Марвину несколько десятков тысяч долларов, одолженных им тебе на покупку в Мексике завода по производству пряностей, и еще немалую сумму денег, вложенную Марвином в завод по сушке лекарственных растений, который ты купил в Панаме. Ты, помнится, предложил ей взамен «определенную» (не называя точной суммы) денежную компенсацию, вполголоса добавив: «Нас, конечно, не должна волновать такая мелочь, как законные основания…» Она ответила, что подумает. Ты попросил дать ответ до конца месяца, а она поинтересовалась, из-за чего такая спешка. Тогда ты сказал: «Дело в том, что меня здесь потом не будет».

Наступило молчание. Не знаю, как эту фразу истолковали другие, но я — наверно, из-за мистера Кэя с его болями и таблетками — понял ее совершенно однозначно. «Ты что, болен?» — воскликнул я.

Родители были мной явно недовольны. Но ты только рассмеялся и объяснил: «Да нет, со мной все в порядке. Просто сворачиваю свои дела. Хочу переехать во Флориду».

Я был ошарашен больше других, возможно, потому, что жизнь без тебя представлялась в совсем мрачном свете. Тетка и тут не удержалась: «В самом деле, почему не просадить награбленное?..»

Сначала ты состроил гримасу, будто собираясь сказать что-то неприятное, но потом проговорил: «Нелегко здесь с бизнесом, есть проблемы…»

Мне удалось улучить минутку, чтобы шепнуть тебе на ухо, что мне необходимо поговорить. «Да, конечно», — сказал ты и уже собрался встать из-за стола, но тут вмешалась мать, которая явно решила сделать все возможное, чтобы наш разговор не состоялся. Она стала допытываться, как будет организована новогодняя служба в большой синагоге «Бейт а-Шем», находящейся под твоим покровительством (в Штатах их называют «темпл»), как будут выглядеть пригласительные билеты, напечатаны ли они на глянцевой бумаге и как скоро их начнут рассылать. Она наверняка боялась, что я наболтаю лишнего об инциденте в туннеле Линкольна. Но я все-таки поймал подходящий момент. Подстерег тебя у двери в туалет и, когда ты вышел оттуда, успел даже сказать: «Понимаешь, не знаю, с чего начать…», — но тут, неизвестно откуда, опять появилась мать с очередным вопросом, останешься ли ты на ужин.

Однако моя настойчивость, видимо, заинтриговала, потому что ты предложил мне забежать как-нибудь вечерком в гости, «как в старые добрые времена», — я ведь все равно работаю неподалеку от твоего дома. Я, конечно, с удовольствием согласился, но тем не менее решил предпринять еще одну, последнюю попытку и дождаться тебя у машины.

Ты выглядел то ли усталым, то ли раздраженным, но, как всегда, отнесся ко мне терпеливо.

— Ну что, Рони, — спросил ты, — опять любовь?..

— Нет, Гарри, скорее… — я подыскивал наиболее подходящее слово и, кажется, нашел — … скорее, это страх.

Ты, как обычно, положил мне руку на плечо. Большая, тяжелая ладонь лежала на плече удивительно легко. Ты уже собирался что-то сказать, но в это время сзади подошли мать с теткой. Ты только и успел произнести: «Ну, разница не так уж велика: любовь или страх, а вопрос, в общем, один и тот же — ответить или игнорировать…»

Мысль была интересная, но моих проблем не решала. Зато мать почему-то отреагировала на нее очень нервно. Впрочем, она, возможно, боялась, что я уже успел рассказать историю с незнакомцем в туннеле. Осторожно переложив теткину руку на мою, мать тихо скомандовала: «Проводи ее в дом».

Мы с Идой пошли по садовой тропинке. У самого дома та вдруг остановилась и сделала знак нагнуться поближе. «Очень нехорошие вещи здесь происходят, Рони, — пробормотала она, — очень нехорошие». Покивав головой в знак согласия, я пошел чуть быстрее — из опасения в который раз пасть жертвой ее длинных и путаных объяснений.

Мать вернулась в крайне раздраженном состоянии и немедленно затеяла спор с теткой по какому-то ничтожному поводу. Отец пошел спать, я тоже забрался в постель. Уже засыпая, я слышал, как тетка беспокойно расхаживает по гостиной.

Посреди ночи я проснулся и увидел, что она стоит около кровати и приговаривает: «Происходят нехорошие вещи…»

Я зажег свет. На тетке был тяжелый коричневый плащ, наброшенный прямо на ночную рубашку. «Рони, проснись, — она пыталась стащить с меня одеяло. — Надо посмотреть, куда она ходит».

Слово «она» мгновенно меня разбудило. Я вскочил с постели. Тетка выбежала в коридор, не дожидаясь меня. Около кухни мы повернули и, крадучись и пригибаясь, двинулись к двери на веранду. «Он обобрал Марвина, — прошептала тетка, — а сейчас они и меня хотят ограбить». Я вдруг представил себе, как смешно выгляжу: полураздетый, возбужденный, рядом с этой старой мстительной каргой — но когда мы выбрались на веранду, дело представилось в ином свете.

Мать сидела на каменной ступеньке у входа в дом. В темноте ее почти нельзя было разглядеть.

Не знаю, много ли времени прошло, пока мы все втроем так ждали — мать на ступенях лестницы, я — у двери веранды, тетка — среди горшков с геранью. Помню только, что было зябко и повсюду лежала роса. Вдруг улицу осветил длинный свет фар. Медленно проехав мимо, машина пропала за поворотом. Такая себе обыкновенная машина, ничего особенного — просто горбатый темный силуэт, «олдсмобиль» или «форд». И тут мать встала со ступеньки. Она дошла до угла улицы, где около самой проезжей части рос огромный клен, остановилась рядом с ним на какую-то секунду, тут же развернулась и бодрым шагом направилась в дом. В кухне, по соседству с верандой, вспыхнул свет. Мать стояла у холодильника и что-то там искала. Потом, непонятно почему, вдруг повернулась и быстро, подозрительно глянула на веранду. Видно, она не заметила нас в темноте, потому что тут же снова повернулась к холодильнику, пошарила в нем и извлекла что-то прямоугольное, в полиэтиленовой упаковке. Высвободила из упаковки содержимое, но почему-то не бросила его в миску, как обычно, когда собираются разморозить что-нибудь съестное, а прижала к груди и направилась с ним к дверям кухни.

Это был ее блокнот! Из укрытия я даже сумел разглядеть исписанную первую страницу. Но тут свет в кухне погас — видимо, мать пошла в спальню. Наверно, собиралась там еще что-то писать — отец ведь все равно спит всю ночь беспробудно. «Тетя», — тихо позвал я. Но та не отвечала. Я нашарил в темноте ее руку. Рука была холодная, неподвижная.

Я было перепугался, но тут она вдруг зашевелилась и пробормотала, не открывая глаз: «Теперь, Рони, буду стеречь я, а ты иди спать».

В эту минуту из-за поворота снова вывернула та же машина и медленно скользнула мимо нашего дома. Лучи фар на миг выхватили из темноты гостиную, и я увидел мать, сидящую на подоконнике. Машина поровнялась со старым кленом, задержалась около него на несколько секунд, потом двинулась дальше и исчезла вдали.

Я услышал, как мать встала с подоконника, вздохнула, словно после успешно завершенного дела, и пошла куда-то в глубину дома. Я больше не хотел рисковать. Спустившись в сад, я залез в окно. Тетка так и осталась на веранде.

Встав засветло, я сразу же бросился к загадочному клену. Вблизи в нем не было ничего особенного. Обычный старый, толстенный ствол, весь в трещинах и вмятинах, а выше — мертвые ветки. Что же она делала здесь вчера ночью? И почему эта странная машина остановилась именно возле него? Я принялся осматривать ствол сантиметр за сантиметром. И тут вдруг заметил небольшое дупло. Точнее, там были и другие, но все они поросли мхом и были завалены каким-то мусором или беличьей шерстью, а это почему-то выглядело совершенно пустым, словно его нарочно почистили. Прямо рядом с деревом, на слое подсохшей грязи в водосточном желобе у обочины, виднелись свежие отпечатки шин. Они располагались так близко к дереву, что водитель наверняка прижался к нему дверью — как я тогда в туннеле Линкольна.

Может, именно из-за воспоминания о туннеле вдруг пришла в голову странная идея. Я стал обеими ногами в колею, согнул колени, присел, будто сижу в машине, и протянул руку в воображаемое окно. Рука уперлась прямо в странное дупло.

Я долго отгонял от себя мысль, что теперь знаю все наверняка. Понадобилось все время поездки в автобусе до города и половина рабочего дня в библиотеке, чтобы усвоить факт, очевидный каждому любителю третьесортных детективных фильмов: мать оставила что-то в дупле, а водитель, остановив на секунду машину, протянул руку, выхватил это «что-то» и поехал дальше.

Прервал мои размышления мистер Кэй. Проходя по залу каталогов, он приглашающе кивнул — мол, «загляни ко мне».

Выдумав какой-то предлог, я тут же побежал к нему. Стоило зайти, как он тотчас метнулся к двери и щелкнул замком. Выглядел он гораздо лучше, хотя черные круги под глазами и не исчезли. Он был куда более энергичен, и даже постоянное страдальческое выражение лица тоже как будто почти пропало. На столе перед ним лежал конверт, а в конверте — мой слайд.

— Как ты впутался в это дело? — спросил он без всяких предисловий.

— Да так, нашел… — ответил я, все еще надеясь обратить дело в шутку.

— Где?

Голос его звучал настойчиво и строго. Я промолчал.

— Ты знаешь, что означают буквы «TS» в правом верхнем углу?

— Нет.

— «TS» — это TOP SECRET, «совершенно секретно». — Он пошарил в ящике стола и извлек лист бумаги. — Твой чертеж относится вот к этой системе.

На листке был изображен беглый, неточный набросок какого-то большого механизма.

— Я срисовал это с правительственного обращения к техническим фирмам. В нем объявлялся конкурс на выполнение различных работ, связанных с неким секретным проектом. Засекреченные детали были опущены, но я кое-как их восстановил, по своему разумению, конечно…

Больше всего этот набросок напоминал какую-то большую турбину.

— Это что, мотор? — тупо спросил я.

— Нет. Это ракетный двигатель.

— Ракетный?!

— Да. «Ажитатор» или «агитатор», кто как произносит. Вообще-то он называется FM-40, но для сенаторов, утверждающих бюджеты, «ажитатор», видимо, звучит благозвучней. Об этой разработке много спорили в газетах, но ее техническая сторона до сих пор является государственной тайной. Я нарушаю закон тем, что рассказываю тебе об этом, ты нарушаешь закон тем, что держишь у себя слайд, ну а самый главный нарушитель — конечно, тот, кто его потерял.

Он снова поднял слайд на свет:

— Эта штука, что здесь изображена, сообщает ракете вращательный эффект. В результате та летит, крутясь вокруг собственной оси, как гигантский винт. Добавь к этому соответствующую боеголовку, и ты получишь…

— Но если проект засекречен, откуда вы все это знаете?

Мое недоверие, казалось, ничуть не обидело его. Видно, он все-таки очень хорошо ко мне относился.

— Я когда-то сам этим занимался.

— Разве вы инженер?

— Не совсем…

Мне ужасно хотелось расспросить, как он оказался директором библиотеки, что привело его в этот обшитый деревянными панелями, тесный и малопрестижный кабинет. Но были дела поважнее. Что делать с этим проклятым слайдом? Мистер Кэй, видимо, угадал мои мысли.

— Я бы на твоем месте немедленно его сжег и попробовал выбросить все это дело из головы, — негромко сказал он.

Именно так я и собирался поступить. Тревога за мать была куда сильнее любопытства к этим отходам отцовского шпионского ремесла. Видимо, выражение моего лица выглядело достаточно красноречиво, потому что он вдруг осторожно сказал:

— Мне кажется, ты чем-то сильно встревожен… Если тебе нужна какая-нибудь помощь… Или просто внимательный слушатель, может быть…

И он взглянул так, что я, уже собравшись было уйти, снова опустился на стул. Ты меня, наверно, поймешь: я был в полном замешательстве, некому было довериться, а я в самом деле нуждался в слушателе. Труднее объяснить, почему я выбрал именно его. Наверно, угадал в нем незаурядную личность. Была во всем его облике какая-то привлекательная противоречивость, обостренная чуткость соседствовала с отрешенностью от окружающей суеты, явный интеллект — с простотой поведения, стройность мысли — с непринужденной неряшливостью в одежде.

Как бы то ни было, я решил выложить ему все без утайки. Где-то в середине моего рассказа он достал из ящика чистый лист бумаги и принялся что-то на нем чертить. К концу беседы весь лист оказался расчерченным на клетки. Большинство их было заполнено. Во многих стояли вопросительные знаки. Он, разумеется, сразу догадался, что слайд имеет какое-то отношение к отцовским делам. Я пробовал это отрицать, но он только отмахнулся рукой:

— Твой отец находится здесь с официальным заданием, и это дает мне основание предположить, что слайд появился у него не случайно. Видимо, был кем-то ему передан — скорее всего, тайно и незаконно, — с тем чтобы он переправил его дальше, вероятно — в Израиль. Тем временем твою мать преследует какой-то неизвестный, который угрожает ей убийством и, судя по всему, пытается отправить ее в сомнительное путешествие. Две крайне неординарные ситуации в одной семье. Стечение обстоятельств? Возможно. Но если принять во внимание, что эта ракета — последнее слово американской военной технологии, и наверняка имеется немало желающих завладеть секретом ее производства… — К нему, по-видимому, возвращались боли — он задвигался на стуле, пробуя различные позы. — Мне это не кажется простой случайностью. Не понимаю, каким образом, но ты оказался связующим звеном между теми, кто руководит действиями твоего отца, и теми, кто угрожает твоей матери… — Выпятив нижнюю губу, он поразмыслил еще с минуту. — Поэтому, — тут он пристально посмотрел мне в глаза, — я полагаю, что ты еще не все рассказал…

Я колебался. Он сидел молча, словно не хотел меня торопить. В конце концов, я все-таки решился рассказать ему и о событиях вчерашней ночи. Когда я закончил, на лежащем перед ним листе бумаге несколько пустовавших прежде клеток оказались заполненными. Какое-то время он рассматривал лист, о чем-то размышляя и в конце концов очень тихо, почти шепотом произнес:

— Насколько велика вероятность того, что кто-то фотографирует чертежи, относящиеся к ракете, пока они находятся у твоего отца, а потом оставляет снимки в дупле, передавая их таким образом в следующие руки?

Я пялился на слайд до тех пор, пока он не стал казаться мне черным пятном посреди стола. Лоб пылал. Виски отчаянно ныли. Сквозь оглушительные удары сердца я слышал его голос: «Этот слайд — всего лишь один из серии, вероятно, неудачная копия, от которой пытались избавиться…» Я вспомнил странную возню матери в подвале, кусочки фотопленки в кухонном мусороизмельчителе, «полароид» у нее в сундуке, под книгами. А потом вспомнил ее любимый рассказ, к которому она неизменно возвращалась, когда я приносил домой слишком низкие отметки: как она когда-то мечтала стать инженером, но из-за антисемитизма тогдашних румынских университетов вынуждена была в конце концов записаться в профтехучилище в Бухаресте. На курсы технической фотографии…

— Что же мне делать? — растерянно спросил я.

— Давай рассуждать. Мы не знаем, кто угрожает твоей матери и на кого она работает. Мы не знаем также, кто передает материалы твоему отцу и куда они уходят из его рук. Но одно мы знаем наверняка: рано или поздно все такие вещи лопаются с большим шумом, даже если кажется, что правила конспирации соблюдены безупречно. А в данном случае… в данном случае замешано столько факторов, что я даже затрудняюсь что-либо посоветовать… — Откашлявшись, он стал приводить в порядок бумаги на столе. — Разве что по-прежнему внимательно наблюдать… А если придется — то и действовать!

Тут я вообще впал в ступор.

— Как это — действовать?

— Смотря по обстоятельствам. Кто может сказать наперед?

У меня все внутри упало. От такого и матерый зубр пришел бы в отчаяние, что уж говорить обо мне?

— А что делать с человеком, жизни которого угрожал тот тип, в туннеле? Я же не могу допустить, чтобы из-за меня кого-то убили…

— Мир полон людей, живущих под угрозой смерти. Это не твоя забота. Твое дело — беречь мать. Остальное тебя не касается… А что до чертежа, то мне все-таки кажется, что его лучше уничтожить.

Но я уже передумал. Я боялся совершить что-то непоправимое. Я не был уверен, что слайд так уж бесполезен и не понадобится в дальнейшем.

— Может быть… может быть, лучше оставить его у вас?

С минуту поколебавшись, он кивнул и спрятал конверт со слайдом в ящик стола.

— У вас не так рискованно, — объяснил я. — А если его обнаружат у нас…

— Думаю, что для меня это гораздо опаснее, чем ты себе представляешь, — сказал он спокойно. — Начиная с данной минуты я становлюсь пассивным соучастником шпионских действий на территории этой страны; и если в твою пользу говорят смягчающие обстоятельства, а у прочих участников этой истории имеются вполне определенные цели, то с меня, как с лояльного гражданина США, взыщется со всей строгостью закона, разве что я сейчас же сообщу в полицию или куда следует…

— В таком случае почему вы так поступаете?.. — не удержался я.

— Возможно, потому… потому, что я помню себя в твоем возрасте… — Надрывно закашлявшись, он сплюнул в бумажную салфетку. Потом выдохнул с посеревшим лицом. — Впрочем, дело даже не в этом.

— А в чем?

— Зачем тебе знать?

— Буду чувствовать себя уверенней.

Он промокнул платком уголки рта:

— Не знаю, так ли уж важно, чтобы ты чувствовал себя уверенней. Лучше сохранять бдительность.

На какой-то миг мне показалось, что он собирается что-то объяснить, но тут, глянув на часы, он торопливо сказал:

— А в общем, времени все равно уже не осталось.

Мне ужасно хотелось разговорить его.

— Мы можем встретиться и позже, если хотите, — предложил я.

Но он не принял моего предложения:

— Нет-нет, ни в коем случае, не в эти дни…

Сняв очки, он посмотрел на меня добрыми, близорукими глазами. В эту минуту он почему-то напоминал карандашный портрет лорда Байрона, который я видел когда-то.

— Впрочем, именно поэтому ты можешь на меня положиться. Раньше я бы наверняка стал взвешивать, как себя вести. Но сейчас… в последнее время… я как-то не вижу причин мучить себя моральными проблемами…

Я ничего не понял, по крайней мере — тогда, но допытываться явно не имело смысла. Вежливо поблагодарив его, я вышел и осторожно закрыл за собой дверь.

Настроение стало получше. Было даже не так уж важно, о чем именно мы с ним говорили, — главное, у меня возникло ощущение, что хоть кому-то на свете небезразлично, что со мной происходит. Я до того взбодрился, что всю дорогу от автобуса к дому насвистывал какую-то песенку. Еще издали я увидел, что в окнах темно. Гараж был распахнут настежь и пуст — отец с матерью уехали, каждый на своей машине.

Войдя в дом, я попробовал включить свет. Странно — кто-то вывинтил все лампочки. На ощупь пробираясь в гостиную, я вдруг услышал за спиной тихий сдавленный кашель. Не успел я повернуться на звук, как чья-то быстрая невысокая тень, проскользнув справа от моего плеча, бросилась к выходу. Хлопнула входная дверь, и все стихло.

Отыскав в кладовке новые лампочки, я вкрутил их. В гостиной царил полный ералаш: подушки на полу, мебель сдвинута, выпотрошенные ящики стола и шкафа свалены в кучу посреди ковра, рядом со своим содержимым. Все картины висели косо. Незваный гость явно не был вором или взломщиком. Он что-то искал. Но что именно? Все ценные вещи оказались на месте. Кое-как восстановив порядок, я разбудил тетку, которая умудрилась проспать весь этот тарарам. Она тут же заныла насчет своего (давно покойного) Марвина, который обязательно должен меня завтра сфотографировать в замечательном зоопарке города Индианаполиса по случаю моей бар-мицвы. И тут зазвонил телефон.

— Алло, — сказал я. Ответа не было. На другом конце провода не вешали трубку, но и не дышали в нее. Там ждали. Напрягая слух, я уловил тишайшее покашливание, почти неотличимое от далеких помех на линии. Буквально в следующий миг до меня дошло, что точно такое же покашливание я слышал не только здесь, в гостиной, несколько минут назад, но и тогда, в туннеле Линкольна, когда тот неизвестный сел ко мне в машину. Молчание длилось целую вечность. Потом он заговорил:

— Ты помнишь дату и знаешь, кого нужно предупредить…

Я молчал.

— Срок на исходе. Осталось всего шесть дней.

Он снова кашлянул, и мне явственно представился его палец, опускающийся на рычаг телефона.

— Минуточку! — закричал я, но он уже повесил трубку.

Было около десяти. Я сидел дома один — тетка не в счет, — не зная, что делать с самим собой — с этим сочетанием нервозности, гнева и страха. Наверно, именно в такие минуты люди начинают курить, пить или сходить с ума, но у меня пока что не хватало опыта в подобных вещах, и потому я всего-навсего полез в холодильник — за мороженым. Открыв морозильник и разворошив в поисках мороженого несколько заледенелых пакетов мяса и буханок хлеба, я наткнулся на ту самую вещь, поисками которой, по-видимому, занимался таинственный визитер и которую наверняка обнаружил бы — не спугни я его своим неожиданным появлением. Это был злополучный блокнот.

За окном стояла темнота. В доме — тишина. Тетка в соседней комнате прилипла к телевизору, где шел какой-то древний фильм ужасов. На всякий случай я решил принять меры предосторожности — спустился вниз и закрыл автоматические ворота гаража. Теперь, если кто-нибудь появится, я наверняка услышу грохот раскрывающихся ворот. Блокнот был вложен в несколько полиэтиленовых пакетов, один в другой. Поверх он был стянут резинкой. Я как раз снимал очередной пакет, когда телефон зазвонил снова. Я схватил трубку, но та выскользнула из моих задеревенелых от холода пальцев и ударилась о стену. Я снова подхватил ее, поднес к уху и услышал испуганный шепот: «Эй, Рони, что там за шум? У тебя все в порядке?» Это была Деби.

— У меня руки замерзли, — объяснил я. — Чищу холодильник.

— Ты по мне соскучился?

— Да.

— Дотерпишь до послезавтра?

Оказалось, что послезавтра ее родители куда-то уезжают и она договорилась с моей матерью, что поживет у нас несколько дней. На самом-то деле мне было совсем не до нее, но я сделал вид, что обрадовался. Видимо, она почувствовала какое-то напряжение в голосе, потому что сразу же засомневалась в искренности моего к ней отношения. Я попытался ее успокоить, но без особого успеха. Загадочный блокнот жег мои пальцы.

— Ну, так до послезавтра, — попрощался я деланно бодрым голосом.

— До послезавтра, — протянула она разочарованно и повесила трубку.

Я подумал, что ж буду с ней делать все эти дни. Вот уж некстати! Еще совсем недавно возможность прокрасться ночью к ней в постель была бы для меня лучшим подарком, но сегодня я воспринимал ее предстоящий визит как досадную помеху. Как это так случилось?

Впрочем, огорчаться не было времени. Нужно было действовать — и действовать быстро. Я торопливо листал блокнот. Страницы пестрели какими-то непонятными цифрами и буквенными обозначениями — видно, что-то связанное с переснятыми чертежами. Но половину первой страницы занимал черновик начатого письма. На сей раз не понадобилось даже пудры. Это письмо впечатлило меня не столь сильно, как предыдущее, но на всякий случай я переписал его тоже:

«…одна с мужем. Все, как обычно: все те же усилия любой ценой сохранять внешне благожелательную атмосферу, все то же молчание, постоянная напряженность и проявления „доброй воли“ — всегда запоздалые и недостаточные. Я бы вполне справилась и с этим, если б не думала постоянно о тебе и о том, что между нами происходит в последнее время.

Хоть ты и не просил, я и на этот раз сделала все необходимое, а потом позвонила по обычному телефону. Там ответили сразу. Даже косвенное общение с тобой, через связанных с тобой людей, было для меня в тот момент немалой поддержкой. Сидя на подоконнике, я наблюдала за машиной. Не стану отрицать — я надеялась, что в ней будешь ты. Ждала, надеялась и… молилась, чтобы так произошло.

Сегодня отправлю тебе это письмо. Насколько проще и спокойней было в те дни, когда мы могли свободно разговаривать по телефону и встречаться без ограничений. Сможем ли мы теперь…»

Тут письмо, по неизвестной причине, обрывалось. Что, впрочем, было несущественно. Куда значительнее было, что этот небольшой отрывок содержал важную новую информацию: ее любовник оказался тем самым человеком, для которого она переснимала отцовские документы.

Вернув блокнот на место, я закрылся у себя в комнате и перечитал оба письма, пытаясь привести в порядок все, что мне стало известно об этом человеке. Информации набралось не так уж много, по сути — всего ничего, кроме особенного (по ее словам) ума и того факта, что они вот-вот должны расстаться. Я прикидывал, нельзя ли как-нибудь повлиять на нее, чтобы она вела себя поосторожней и ни во что не впутывалась. Но сразу же стало ясно, что у меня нет никаких шансов: оба письма — в особенности фраза «хоть ты и не просил, я и на этот раз сделала все необходимое» — однозначно давали понять, насколько глубоко она во всем завязла.

Еще из обоих писем было ясно, в какой мере этот человек превосходит в ее глазах всех на свете, включая отца и меня, — до того ясно, что сначала я порядком на нее рассердился. Но потом вспомнил, как она ждала его, сидя на подоконнике, и мне стало ее жалко. Я чувствовал, что начинаю всерьез ненавидеть этого человека: как он мог получать такие письма и в то же время любить ее меньше, чем она его?! Но, поразмыслив как следует, вдруг понял, что чувство, которое я к нему испытываю, на самом деле вовсе не ненависть, а обыкновенная ревность.

Лежа на кровати, я пытался придумать, как завести откровенный разговор с матерью. Перебрал в уме кучу вариантов, но ни один из них не показался подходящим. Стоило представить то приторно-милое выражение, которое она натягивала на лицо, когда говорила с малыми детишками или теми, кто осмеливался подвергнуть сомнению ее непогрешимое совершенство, как пропадало всякое желание с ней заговаривать. По-моему, я уже и ее начинал ненавидеть. Так я скоро возненавижу весь мир. Я закрыл лицо подушкой. Сон мой выглядел соответствующим образом: смесь головной боли, вращающихся перед глазами огней и раздраженных перешептываний.

В какой-то момент я понял, что действительно слышу нервный шепот. Продрав глаза, обнаружил, что сплю, не раздевшись, в позе эмбриона. Светящийся циферблат электронных часов показывал начало четвертого. Из-за стены доносился голос отца:

— Чего ты от меня, собственно, хочешь?

— Теперь уже ничего. Тебе больше нечего предложить.

— А ты, что ты можешь предложить, кроме жалоб?

— Я пробовала, Бог видит, что пробовала. Говорила себе: в моих руках — особенный, единственный в своем роде, но необработанный алмаз. Нужно только отшлифовать его, и он превратится в драгоценный камень…

— Отшлифовать? Иными словами, максимально приблизить к твоему представлению об идеальном мужчине? Превратить меня в льстивого лакея с крашеными волосами и омоложенным косметической операцией лицом…

Они шипели друг на друга, как пара раздраженных гусей. Мать обвиняла отца в том, что он пренебрегает своим внешним видом (живот, морщины), а главное — безвозвратно подавил в себе все спонтанные душевные порывы, поставив крест на любых проявлениях свободного творчества:

— …ты ведь когда-то рисовал, занимался скульптурой, публиковал статьи в газетах… Я так надеялась, что из тебя что-нибудь выйдет…

Отец же раздраженно отвечал, что она его не любит, одна не ценит его успехов, в то время как ему «нечего стыдиться, слышишь, нечего! В Тель-Авиве и Иерусалиме Ирми Левин известен своими достижениями, да и из посольства в Вашингтоне тоже звонят, когда есть проблемы…».

— Ну да, в этой сфере ты, конечно, преуспеваешь. Но я-то выходила замуж за другого человека — необыкновенного, порывистого, возвышенного…

— Ты не можешь мне простить, что я не удовлетворил твоих непомерных художественных амбиций! Ты послала Ирми Левина на бега, а он вернулся без единого приза… Кто у тебя теперь на очереди? Рони?

— Рони ты не трогай! — гневно возмутилась мать. — Да, я хочу, чтобы он во всем преуспевал! Ну и что тут плохого? Он способный, блистательный, его все любят. Он может добиться чего угодно. Я хочу, чтобы у него было то, чего я оказалась лишена из-за этих румынских антисемитов…

— Антисемиты… Можно подумать, будто в Румынии не существовало ни одного еврея — доктора или профессора. Да и вообще, ты уже двадцать лет как уехала из Румынии — вполне достаточно, чтобы добиться чего угодно — конечно, если бы ты и в самом деле этого хотела, если бы была на это способна.

Его слова являлись грубым нарушением самой главной семейной конвенции, настолько фундаментальной и саморазумеющейся, что лишь после отцовского еретического высказывания я осознал сам факт ее существования. В нашей семье было строжайше запрещено подвергать сомнению безупречность маминого совершенства. Ни в коем случае нельзя было сомневаться в том, что она прекрасна, блистательна, умна, что все на свете ей удается, короче — что совершенству ее нет предела. В тех редких случаях, когда я позволял себе хоть намек на подобные сомнения — по невежеству или из неуместной, но непреодолимой потребности сказать правду, — отец заставлял меня извиняться, а мать пребывала в состоянии неприступной хандры, пока я не каялся в совершённой ошибке. Поэтому мне не стоило труда догадаться, какие чувства бушуют сейчас за стеной.

Отец тут же бросился спасать положение. Он пытался ее поцеловать, объяснить, что она неправильно его поняла — он, дескать, хотел сказать, что, конечно, во всем виноваты антисемиты, и это там, у них, она была неспособна, и вообще никто — никто — на ее месте не был бы способен и всякое такое, потом стал заверять, что скоро найдет работу поближе к дому, перестанет ездить по стране, и тогда они смогут больше времени проводить вместе, вот Гарри как-то предлагал ему возглавить отдел безопасности одной из его фирм…

— Тоже мне, вспомнил! Это было три года назад, да и тогда речь шла о какой-то одноразовой помощи…

— У него наверняка есть и другие возможности. Сама подумай — такой бизнесмен, как Гарри, с его заводами в Южной Америке, плантациями в Азии, торговыми конторами в Африке и могущественными связями здесь, в Соединенных Штатах… Разве он может одним махом прекратить всю эту деятельность? Да он наверняка и во Флориде займется каким-нибудь новым бизнесом. И ему конечно же понадобится опытный, оперативный специалист по вопросам безопасности. К тому же свой человек, который умеет держать язык за зубами. Представляешь, мы с тобой во Флориде… золотой песок, жаркое солнце, теплое море — как на тель-авивских пляжах в лучшие времена…

Но мать вдруг резко оборвала его:

— Перестань!

— В чем дело? Чем тебе не подходит Гарри?

Она молчала.

— Что с тобой? — спросил он снова.

Ответа не последовало. Хлопнула дверь в туалете. Приложив ухо к стене, я далеко не сразу различил ее сдавленный плач.

Я с трудом дотянул до утра. Хотелось поскорее смыться из дому, чтобы ни с кем из них не встречаться. Однако в доме уже никто не спал. Больше всего злило, что они вели себя так, будто ничего не произошло и это не они ссорились всю ночь напролет. Каждый мирно занимался своим делом. Мне вдруг представилось, что вчерашний визитер тайком наблюдает за нами откуда-то с улицы и ждет, пока мы все уйдем из дому, чтобы спокойно продолжить свои поиски. А может, замышляет и кое-что похуже. Но я отмахнулся от этой мысли. Меня распирали впечатления минувшей ночи. Нужно было с кем-нибудь поделиться. Я прошел на кухню. Мать пила кофе. Веки были прикрыты, как от головной боли. Я взял молоко с булочкой, сел напротив и тихо сказал:

— Пожалуйста, выслушай меня. Я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Но можешь поверить, я отношусь к тебе по-прежнему. Мне только очень нужно поговорить с тобой. Твое молчание просто убивает…

Она приподняла утомленные веки:

— Ты что-то сказал?

Она могла кого угодно довести до отчаяния. Но я взял себя в руки и терпеливо повторил все сначала. А потом рассказал ей о вчерашнем незваном «госте». Впрочем, о переписанных письмах, о слайде, о дупле старого клена и о подслушанных отцовских телефонных разговорах все же не упомянул. Я мог говорить о чем угодно, кроме этого. А об этом — ну никак не мог.

Она молча слушала. Когда я закончил, она, по-прежнему не проронив ни слова, налила себе еще стакан кофе.

— Ну скажи же наконец, что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.

— Ничего не думаю, — ответила она с безучастным лицом. — Я уже говорила — у тебя чересчур хорошо работает воображение…

— Как ты можешь?! Я ничего не придумываю! Я знаю! И еще… — тут я почувствовал, что меня совсем уж заносит. Но теперь не мог остановиться, — … я слышал, как вы с отцом ссорились ночью…

— Как ты смел подслушивать? — возмутилась она. — Все, что происходит между мной и отцом, — это наше с ним личное дело.

— Почему-то до моих личных проблем тебе ого-го какое дело! — Я припомнил свои любовные истории и сердечные тайны, которыми постоянно с ней делился. — Ты вечно давишь на меня, требуешь, чтобы я тебе рассказывал, напоминаешь, какие мы с тобой закадычные друзья, до чего во всем похожи, до чего близки…

— Господи, откуда в тебе такая мелочность? Мы же с тобой вместе читали, что подлинную дружбу можно только чувствовать, ее нельзя подвергать хладнокровному анализу… — Не терпящий возражений мамин голос свидетельствовал о том, что она всерьез уверовала в собственные выдумки.

— Ничего такого мы с тобой не читали! — взорвался я. — Это сказал Гарри…

— Только не груби, пожалуйста, — устало откликнулась мать.

— И, кроме того, он не говорил, что нельзя анализировать чувства. Он только сказал, что бессмысленно с ними спорить…

— Вот видишь, а ты со мной споришь о том, как я чувствую нашу с тобой дружбу…

Помнится, я еще спрашивал себя, кто тут виноват — то ли мать, которая в последнее время пуще прежнего отгораживается от действительности, то ли наоборот — я сам, наконец-то избавившийся от какой-то чрезмерно затянувшейся иллюзии.

— Я не ставлю под сомнение твои чувства. Хочу только сказать, что твои ощущения не всегда соответствуют действительности.

— А твои, конечно, соответствуют? — иронически поинтересовалась она.

— Я, по крайней мере, не утверждаю, что всякий фрукт сладкий…

Она слегка смутилась и, помявшись, призналась, что ее турпоездка на Карибские острова по какой-то причине не состоится. Взамен ей обещали льготные талоны на покупку косметики.

Тут я наклонился к ней поближе (чтобы не могли услышать отец и тетка, то и дело появлявшиеся в дверях) и спросил:

— Помнишь того человека, который угрожал мне тогда в туннеле, что седьмого сентября они кого-то убьют? И тебе он тоже угрожал… Тебе, конечно, хотелось бы просто отмахнуться от его угроз, но я уверен, что это абсолютно серьезно. А после вчерашнего «визита» я в этом нисколько не сомневаюсь. — На меня вдруг нахлынула волна жалости к самому себе. — Ты когда-нибудь задумывалась, что со мной происходит? Когда-нибудь пыталась представить себе, что я чувствую? Твое поведение противоречит всему, чему ты сама меня учила. Вспомни, как ты говорила о силе воли, об обязательствах человека по отношению к себе и к миру… Что же, неужели теперь я должен смириться с тем, что все твои разговоры, все эти высокие слова — просто-напросто пустая болтовня?

Моя тирада, видимо, задела ее всерьез. Лоб пересекла глубокая морщина — словно трещина в панцире ее надуманных представлений о мире и о себе.

— На мой взгляд, ты несправедлив, — задумчиво отозвалась она, помолчав. — Да, у меня есть проблемы. Единственное, о чем прошу, — позволь мне справиться с ними самой. И можешь быть спокоен, ничего плохого не произойдет. Ты только не должен вмешиваться.

Впервые она говорила со мной настолько откровенно. Потрясенный ее прямотой, я не знал, как быть дальше. Но тут в дверях появилась тетка. Момент был упущен.

— Я слышу, что вы говорите о Гарри. Будьте с ним осторожны. Он все знает. У него есть такие специальные устройства — и они записывают все разговоры…

Мать скривилась от отвращения. Но тетка, схватив меня за рукав, продолжала шипеть прямо в лицо:

— Ты не знаешь, Рони, он давно у них на службе, еще с довоенного времени.

Эти несколько дней были самыми трудными. Только вспомню о них — буквально выть хочется. Даже эти твои «лбы» там, за дверью, и то не так страшны. Сейчас приглашу кого-нибудь из них прогуляться со мной до туалета и обратно.