Птицы, цветы, плоды — да, я призывал их я их видел, показывал всем, говорил: «воплощенная хрупкость — и дивная сила», говорить-то легко! о, как просто — подбрасывать в воздух оболочки пустые, забывшие тяжесть вещей! Илии колесницу из зерен, зарниц и созвездий так хотелось построить, хотелось одеться в светлый воздух — как птицы небесные или святые… О знамения легкие, шалаш из туманов и искр, юность… но вот со скрежетом двери закрылись — одна за другою. Но, всему вопреки, я еще говорю не прибоем крови, не легким крылом несомый, без восторгов, волшбы всеми богами, чародеями всеми забытый с давних пор посмешище нимф прочь бегут, как увидят — даже у ласковых речек даже на ранней заре,                                 но я говорю, с упрямством школьника, что, склонившись над партой свое вырезает имя, твержу упорно, хоть больше не знаю слов, и скорей всего ошибаюсь — ибо истинный путь — он прям, как стрела любви, летящая к цели — на закате пылающей розе, я же иду, опираясь на темную трость запинаюсь, топчусь, — и топчу травку чахлую, что на обочине сеял свет — для путника с сердцем бесстрашным, не таким, как мое…

Да, да, да, я видел смерть за работой да и что там смерть — просто видел время близко, рядом со мной и во мне самом — и уже насмотрелся. все, довольно! Каждый мог бы немало сказать о страданье… Но на свете еще кое-что его ножу неподвластно Или рана затянется тут же — как барки след за кормою…

Пусть и дальше летят в меня эти каменья времени, истребившие фей и богов я быть может пойму остается ли что после их уходов,                                                                          падений… А вдруг оно видимо глазу, как этот промежуток в нашем саду, между липой и лавром, или лицом ощутимо, как ветер холодный, когда просто идешь по делам или если взял и рискнул показаться наружу… интересная мысль, но какая на свете мысль залатает разрывы телесной ткани?

Человек стареющий полон видений твердых словно железо — из разных дней своей жизни. не ждите, что будет он петь в ошейнике этом с шипами. Когда-то уста его светом лучились, а ныне он резонерствует или молчит. Да, поговорим о радости или о боли или докажем — почти без труда тщету бытия. Порассуждаем как я вот сейчас, в комнате этой, не ставшей пока еще грудой руин, зашевелю губами не сшитыми нитью суровою смерти — пока что. Но кажется мне, что подобные речи — пусть они кратки или пространны нетерпимы, темны и словно бы слепы, не касаются цели своей — и вообще никакой, а кружат и кружат бесконечно, опустошаясь все больше, а в это время вдали — или близко совсем то, что ищем мы тщетно, — обитает и дышит. Тогда задача слов — открыть, явить невыразимое, над чем они не властны  свою непостижимую изнанку? И снова я блуждаю в них и снова они мне застят мир, и я не в силах справляться с ними, между тем опять я вижу в недоступном отдаленье, как ключ блестит в траве, недостижимый, к закату день, и угасает свет усталых глаз…

Огради меня, черный хрусталь прохлады, простор черный. Так легко колеблются листья, словно мысли спящих детей. Я вхожу в расстоянья прозрачные — слыша, как время идет через сад, как течет от одной дальней крыши — к другой и, все выше и выше, взлетает — от созвездья к созвездью; это движется ночь. Я немного пройдусь, перед тем, как подняться к себе, что там ждет — нежность или бесстрастье подруги, ласки прислужниц из снов? старческий лик исступленный? Свет дневной, удаляясь — словно покров — виден только на миг — опадает вокруг дивных ног обнаженных —                                         женщина из хрусталя и эбена, стройная, в черных шелках — явилась. Сияя, из глаз ее смотрят в меня, может быть, звезды угасшие, взоры тех, кто давно среди мертвых. Свет исчез, но затем мне открылось пока время течет, и пока я ступаю по саду, за временем вслед, —                                                иное совсем — не красота, за которой мы вечно в погоне, нездешнего бала царица, куда нас никто не позвал, где золотые аграфы ни на одном не сверкнут наряде — совсем иное — но сокровеннее, ближе… Тени недвижны, кусты трепещут едва, и краски тоже они смежили. Теперь темнота землю омыла.                      Исполинская дверь многоцветного дня развернулась на невидимых петлях, и в ночь я вошел, вышел я, наконец, и иду, и время проходит, эта дверь вслед за мной исчезает…                                                      Темнота — уже не стена в пятнах сажи сгоревшего дня, я ее одолел, этот воздух и чист и безмолвен, и иду я вперед посреди неподвижной листвы, наконец-то могу сделать эти шаги; стал я легок, как воздушная тень, времени блещет игла вверх и вниз по черному шелку, но в руках у меня больше нет портняжного метра, а только прохлада, темная свежесть, аромат ее легкий, уже предрассветный. (Так недолго длилась — эта прогулка по саду, но волшебней была, чем встреча с магом иль богом.)

Незнакомка в слова кои проскользнула в кружевной вуали, сквозь нее мерцают две жемчужины — или множества — слезы, глаза? Вышла должно быть она из обители снов, платьем меня по пути задела иль этот шелковый шелест — ее косы и плоть? и вот я за нею иду, потому что бессилен и немолод уже — так преследуют воспоминанье; не догнать никогда — как и всех остальных, кого ждем у ворот — или у входа в каморку, день, вернувшийся рано, их запирает на ключ. Я знаю, что не должен был впускать ее я в душу; но ужель нельзя немного дать ей места — пусть войдет та безымянная, чей аромат мы пьем дыханье сладостное, еле слышный шепот — и удалится пусть — недостижима навеки, вдоль аллеи, где горят — бумажные фонарики акаций… Позвольте мне позволить ей уйти, взглянув последний раз, ее покину, но не заметит ничего она, потом взойду по ступеням усталым и, лампу засветив, начну писать, когда б я смог! — точней и обнаженней.

Облака ноября, темные птичьи стаи, вы за собою влечете и роняете на вершины гор понемногу белые перья ваших подкрылий, зеркала пустынных дорог, канавы и рвы, все заметней, просторней земля — могила и колыбель травы,                             их тайная связь, возможно ль, что мы однажды перестанем ее ощущать? Прислушайся, слушай — сквозь эти стены, любые стены, сквозь нарастающий шум внутри тебя и снаружи — слушай… И черпай в невидимых водах, к ним, быть может, приводят еще овец незримых, за другими вослед, извечно, они пришли молчаливые, млечные, в тихих лучах заката (солнцу покорные, с ранней зари брели они вдоль безмерного луга), чтоб глотать этот свет, не гаснущий ночью — он только чуть подернется тенью, как покрывается стадо плащом дремоты.

…Будет ли небо к нам милосердно всю зиму, терпеливый пахарь, погрузивший в землю свой лемех, где Венера наверно могла отразиться между комьями грязи и дымкой зари, увидит ли он, как в марте, над самой землею иные совсем проклюнутся травы?

Временами слезы к глазам подступают — родника рожденье, над озером влажная дымка, внутреннее ненастье, вода, соленная горем. О чем еще просить богов далеких, слепоглухонемых, о нас забывших — дезертиров и трусов — как не о том, чтоб из каждой слезы ближнего в почве незримой возрос колос неистощимый?

Вечер, зима:                     порой заоконный простор похож на старинную комнату с деревянными стенами синие шторы на окнах — они все темнее на них мелькают блики огня потом у стены вдруг засветится снег словно холодная лампа. Или это луна, и она, поднимаясь все выше, омывается от испарения наших дыханий, и от пыли и праха?

Смотри и слушай: не встает ли нечто из-под земли, из больших еще глубин, как свет, наплывами, как воскресающий Лазарь, пораженный, подхваченный взмахами медленных крыльев белых — тут все на миг замирает и мы предстоим, трепеща — и тогда нисходит с небес, с высот еще больших, навстречу другая стая, еще белее, ведь она не прошла сквозь грязные корни, и не летят ли они друг к другу быстрее, еще быстрее, как будто это встреча влюбленных? Ах, думай об этом всему вопреки, тверди, что увидеть такое возможно, что и мы вот так же бросимся к ним навстречу, но незримо, под грубой овчиною ночи.

На этот мир теперь я снегопад призываю облечь пространства, медленный и тихий, и пусть тогда он длится целый день, голос его — еле слышный шепот, под который зерна уснут в борозде еще крепче и терпеливей. И мы узнаем, что солнце где-то вопреки всему за мглою сияет и если соскучится, то на миг видимым станет — словно свеча за пожелтелым экраном. Тогда я вновь припомнил бы лицо за дымкой ниспадающею влажной медлительно кружащихся кристаллов, то с ясными глазами, то в слезах с их верностью такой нетерпеливой…                               И скрытый снегом я бы вновь посмел восславить их прозрачность голубую.

Верные слуги глаза — все слабее, слабее и скоро сомкнутся навек, и за ними вослед пространство размалеванной ширмою рухнет, останется лишь горстка праха и мелких костей, шлейф ледяной под взглядом бестрепетным звезд.