Бело-зеленый герб

А еще я увидел сквозь запотевшее боковое стекло машины, возвращаясь домой после долгой поездки под апрельским дождем, небольшой айвовый сад, который защищала от ветра земляная насыпь, поросшая травой.

Нет ничего прекраснее, сказал я себе (позже, встречая айву в других местах, я буду повторять то же самое), — нет ничего прекраснее, чем эти деревья в пору своего цветения. Может быть, в то мгновение они вытеснили у меня из памяти яблони и груши моего родного края.

Наверно, у нас больше нет права употреблять слово «красота». Оно и в самом деле истрепалось. Все же я хорошо знаю, о чем говорю (хотя, может быть, и странно применять это слово к деревьям). Мне, без сомненья, мало что понимающему на этой земле, часто случается спрашивать себя: не следует ли считать «самое прекрасное» — то, что инстинктивно ощущается нами как таковое, — теснее всего связанным с тайной нашего мира, наиболее точным пересказом той вести, которой, как иногда кажется, дышит воздух; или, если угодно, наиболее полным раскрытием чего-то, что невозможно увидеть иначе: пространства, куда нельзя войти, но с которого на миг внезапно спадает завеса. Если бы красота была чем-то другим, то, по-моему, с нашей стороны было бы сущей глупостью придавать ей столько значения.

Я стоял и смотрел, медленно перебирая свои воспоминания. Эти деревья цвели не так, как черешня или миндаль. При их виде не вспоминались ни птичьи крылья, ни роящиеся пчелы, ни хлопья снега. В едином целом, составленном этими цветами и листьями, было нечто в высшей степени устойчивое, простое, тихое — и вместе с тем предельно плотное, непроницаемое. Это «нечто» не подрагивало, не трепетало, как птицы, собирающиеся взлететь, не наводило на мысль, будто здесь что-то начинается, рождается или рвется наружу, переполненное какой-то вестью или обещанием, каким-то небывалым будущим. Оно просто присутствовало в этом саду, и все. Явственное, спокойное, неоспоримое. И хотя айва цветет не дольше, чем любое другое дерево, я не видел, не чувствовал в этом цветении никакой хрупкости, скоротечности. Под этими ветвями, под сенью цветущего айвового сада не было места для печали.

Зеленый цвет и белый цвет. Герб этого сада — бело-зеленый.

Полугрезя, полуразмышляя об этих двух цветах, я вспомнил «Новую жизнь», небольшую книгу Данте, которая приходила мне на ум уже не в первый раз — точно так же было, когда я набрасывал нечто вроде мадригалов на темы другого, более позднего итальянского гения — Клаудио Монтеверди. Помню, тогда это название навеяло мне образ прекрасных, отмеченных и благородством ума, и душевной чистотой, молодых женщин, которые, разбившись на небольшие группы, как бы для музицирования, прогуливаются и о чем-то беседуют, иные с серьезными, иные с улыбающимися лицами, — невинные, но вовсе не бесплотные, напротив, чрезвычайно привлекательные сестры тех ангелов, каких в те времена изображали едва ли не на каждой картине. Эти женщины в белых платьях, расшитых зелеными узорами, казались мне похожими на Весну, которая изображена на фронтисписе фрагмента «Гипериона» в издании 1957 года (если не ошибаюсь, греческая фреска: молодая женщина срывает белый цветок на зеленой лужайке, сама же она одета, во всяком случае на репродукции, в платье несколько желтоватого оттенка) или на Флору из «Весны» Боттичелли, в венке и ожерелье из цветов (добавлю, что сам текст Гёльдерлина, юношески-возвышенный, чем-то напоминает «Новую жизнь»).

Но когда я перечитал книгу Данте, то не без удивления заметил, что за исключением кроваво-алого платья, в котором поэту два раза является Беатриче, причем во второй раз во сне, на протяжении всей повести нигде не упоминается какой бы то ни было цвет — если не считать белого, да и тот упомянут всего лишь однажды. Словесная ткань здесь гораздо скромнее, неосязаемее, чем мне представлялось. И все же отсутствие красок ее не обескровливает. Можно сказать, что эта вещь написана стеклянным, прозрачным языком; она похожа на фугу из стекла, которая в любом слове беспрепятственно пропускает нежный, а порой — из-за какой-то отдаленности, непостижимости — щемящий свет. Показательно то единственное в настоящем смысле слова сравнение, которое можно найти в этой книге (причем сравнение с вещественным миром): «И подобно тому как мы видим, что дождь падает, порой смешавшись со снегом, так и мне казалось, будто я слышу, как исходят их слова, смешавшись со вздохами» (глава XVIII). Данте неспроста упоминает здесь самое легкое, самое прозрачное вещество и далеко не случайно сравнивает человеческую речь именно с ним; так же не случайно мы слышим отголосок этого сравнения в начале следующей главы: «Спустя недолгое время, проезжая дорогой, вдоль которой бежала прозрачная речка, был я объят столь сильным желанием сочинять, что стал думать о том, как бы мне приступить к этому…» Впрочем, все, что происходит в этой повести, сводится к шагам и словам. Данте проходит среди людей, Данте говорит; он слышит, как смеются, плачут, говорят. Ничего другого нет и в «Божественной комедии», хотя ее действие протекает в несравненно более просторном и суровом ландшафте; но там поступь поэта становится тверже, его встречи с людьми — гораздо разнообразнее и значимее, и слова его тоже звучат более твердо, обретают большую глубину и вес.

Я правильно сделал, что подошел к этим деревьям. Их белые, с легким розовым оттенком, цветы напоминали и воск, и слоновую кость, и молоко. Может быть, это были восковые печати, медальоны из слоновой кости, висящие на стенах зеленой горницы, в тихом и уютном доме?

А еще они напомнили мне цветы из воска, которые в прежние времена лежали под стеклянными колпаками в церквях, — куда более долговечные, чем живые цветы; после чего сам этот сад, «простой и безмятежный», как та жизнь, о какой мечтает в своем заточении верленовский Каспар Хаузер, представился мне часовенкой, белеющей среди зелени, скромной придорожной молельней, где букет полевых цветов продолжает творить одинокую, беззвучную молитву за прохожего, который однажды положил его там — с благоговением, а может быть, просто в рассеянности, потому что устал или спешил продолжить путь, предвкушая какую-то приятную встречу.

Зеленый цвет и белый цвет.

«Тогда по холмам и долинам гуляли прекрасные и бесхитростные пастушки в одеждах, стыдливо прикрывавших лишь то, что всегда требовал и ныне требует прикрывать стыд […], в венках из листьев подорожника и плюща» [15] .

Так описывает золотой век Дон Кихот, обращаясь к оторопевшим козопасам. А потом, на Эбро, после досадного происшествия с лодкой, которую он счел заколдованной ладьей, судьба посылает ему в утешение встречу с прекрасной охотницей: «Случилось так, что на другой день на закате солнца Дон Кихот, выехав из лесу, окинул взглядом зеленый луг и в самом конце его обнаружил скопление народа; приблизившись к этим людям, он понял, что это соколиная охота. Тогда он подъехал еще ближе и увидел статную даму на белоснежном иноходце; сбруя на нем была зеленая, седло же — серебряное. Дама также была во всем зеленом…»

Тоска по золотому веку, пастушеские песни, идиллии… не было ничего странного в том, что я, глядя да цветущий сад, мысленно перенесся в этот пасторальный мир. Сервантес над ним посмеивается, но все же воссоздает его со слишком большим искусством, чтобы можно было утверждать, будто он вовсе утратил вкус к пасторали. Конечно, очарование Дульсинеи развеяно не коварными колдунами, а строгим, трезвым, беспристрастным взглядом на вещи; это то же самое отрезвление, которое позже, принимая еще более жестокие формы, доведет до края отчаяния Леопарди. Тем не менее чары по-прежнему существуют, они вновь и вновь овладевают нами, даже и сейчас, когда мы переживаем, похоже, наиболее суровый период человеческой истории; мы привыкли к их благодетельному (если угодно, губительному) действию и теперь не можем не грезить — или не вспоминать — об этом волшебстве. Разве триумф Флоры менее реален, чем ее поражение, — может быть, он просто длился не так долго? Веселая колесница катится вдоль лесной опушки, звеня пением и смехом, нельзя удержать ее, ничто не помешает ей свернуть и пропасть за деревьями; и уже далек тот летний день, когда мы сами ехали в ней. Но если она не останавливается, если праздник подошел к концу, если музыканты и танцоры рано или поздно перестают играть и плясать, должны ли мы отвергать дары богини, глумиться над ее прелестью?

Зеленый и белый: счастливейшие из цветов и вместе с тем наиболее близкие друг к другу по природе, цвета сельские, женственные, глубокие, свежие и чистые, цвета не столько приглушенные, сколько внутренне сдержанные, цвета, от которых веет спокойствием, тишиной…

Так, свободно чередуясь, в моем сознании перемешивались смутные образы, пришедшие из реального мира и из старых книг. Женские фигуры почти растворялись в цветах и листьях, украшавших их платья и волосы; они просили лишь об одном: войти в их плавные хороводы, скрыться внутри этого обволакивающего пения, которое защитит от любых ударов, исцелит от ран; да, обволакивающего и целительного — точь-в-точь как Церлина для Мазетто в «Дон Жуане», как Церлина, или (что одно и то же) ария Церлины; обволакивающего, даже дурманящего и, вероятно, лживого — но напоенного тем обманом, который мы нередко предпочитаем откровенности и прямоте.

Я убежден, что в любом саду просвечивает идеальный дом: подвижная, гибкая конструкция, с проницаемыми стенами и невесомой кровлей; помещение, оборудованное всем необходимым для бракосочетания света и тени. По-моему, и наши свадьбы следовало бы праздновать в садах, а не в мрачных склепах, какими стало теперь большинство церквей.

И этот сад, наполовину зеленый и наполовину белый, — не что иное, как символ деревенской свадьбы и весенних праздников, приглушенная мелодия, которую свирели и легкие барабаны все еще наигрывают в тающем тумане.

Странные праздники, удивительные идиллии — ведь мы не можем кружиться в танце с этими феями, не можем даже на мгновение взять их за руку!

Может быть, этими восковыми печатями запечатано какое-то письмо и я должен сорвать их и прочесть, что в нем написано?

Устойчивые, непрозрачные, спокойные цвета: ничто в них не трепещет, не бьет крылом, даже не подрагивает. Как будто движения уже — или еще — не существует; но при этом в них нет и дремоты, тем более — оцепенения, окостенелости. Эти свечи (если это вправду свечи) не из тех, что стоят в изголовье гроба; не из тех, что льют свет на постель или книгу. Впрочем, они и не горят: это опять-таки было бы чрезмерной подвижностью, возбужденностью, беспокойством.

Я нашел в этом мире много вещей, утолявших мою жажду и спасавших меня от гибели, вещей, в которых была легкость смеха, хрустальность взгляда. Вот и теперь: я смутно чувствовал, что где-то в траве бежит животворный ключ, только в нем струится не вода, а молоко, еще точнее — но нет, нужно подступаться совсем бесшумно, нужно, чтобы разум и сердце приостановили свой шаг, едва ли не забывая себя, на грани блаженного исчезновения, непостижимого поглощения внешним миром, — еще точнее, здесь мне как бы предлагали, из чистой милости, испить особой, не столь текучей и прозрачной, как вода, питательной жидкости: особой воды, имеющей животную природу и благодаря этому сгущенной, потемнелой, сладковатой, — светлой и беспримесной, но более нежной, чем обычная вода.

Вероятно, не существует более таинственного и в то же время более умиротворяющего цвета, чем зеленый. Может быть, в глубинах этого цвета приводятся к согласию день и ночь? Словом «зелень» мы обозначаем весь растительный мир: луга, листву. А тем самым и древесную тень, прохладу, кров, под которым мы можем найти минутное убежище. («Не привязывайтесь душою к этому минутному убежищу», — советует танцовщица монаху в «Госпоже Эгути», пьесе театра но, которую я прочитал в шестнадцать лет и с тех пор не могу забыть, — но что делать, если мы, наоборот, хотели бы остаться в нем навсегда?)

Кто же способен даровать это мне, случайному прохожему, кто догадался, что под моей благополучной наружностью скрывается, быть может, самый обычный попрошайка, что меня мучит жажда? Но нет, я не думаю, что протянутую мне чашу держит чья-либо рука, — в этом-то и заключается вся тайна. Не существует служанки, притаившейся в самом темном углу этого зала, — даже и превращенной в дерево, подобно той деве, что ускользнула от распаленного бога. Как будто в этом больше нет нужды, или, во всяком случае, нет нужды в этот день, в этом месте; и служанка, подавшая мне питье, находится в моем собственном сердце.

Приветствие, услышанное мною на ходу, — но ведь здесь, под этим небом, нет ничего, что могло бы приветствовать идущих мимо, ничего, чему было бы хоть малейшее дело до людей. Так почему же это безмолвие меня окликнуло? Что это было? Воспоминание? Известие? Или еще большее: что-то вроде обещания?

Картины, летящие словно птицы: как если бы этими движеньями заново сшивали расползшееся мироздание.

Прохожий идет дальше. Его глаза освежены молоком апрельской тени.

Может быть, под этой скорлупой цвета слоновой кости, которую согрела спокойная листва, таится подлинное Воскресение?

А может быть, из моего беглого наброска этого дерева возникло изображение последнего ангела — единственного, которому мы еще можем доверять, потому что он явился к нам из темноты, из подземного мира?

Наверно, самого деревенского из ангелов, ангела-пастуха.

Иногда нам, какие мы ни есть, случается подняться на немыслимую высоту, откуда можно протянуть небесам — подражая небесам — некую чашу из слоновой кости. Нужно только укрыться под неподвижной, спокойной листвой.

Нечто прекрасное — в той мере, в какой оно неуловимо.

Последний отзвук «пасторалей», еле слышный, почти неразличимый зов: ведь молоко, льющееся из этой чаши, струится беззвучнее, чем самая тихая вода.

________________

 

По ступеням, уходящим ввысь

Пение жаворонков над вершиной Ланса, на исходе самой короткой летней ночи: это пьяное захлебывание студеным воздухом, эти как бы сигнальные ракеты, напоминающие дневному свету (мне дозволено видеть лишь самый тусклый отсвет его лучей), что ему уже пора — медленно-медленно, неверными штрихами — рисовать окрестные скалы.

Мне не удалось разглядеть их в этой темноте, хотя они брызнули прямо из-под ног; я только слышал, как они уносятся ввысь, словно поднимаясь по черным ступеням ночного мрака. «Magnificat anima теа…»

Они вспорхнули почти одновременно, неисчислимые и совершенно невидимые, вылетая, точно звенящие ракеты, из высоких трав, которые ворошил, стегал своим бичом ночной ветер; нет, не совсем так, подумал я, вслушиваясь в их пение и с трудом удерживаясь на ногах под этим ледяным напором: они скорее силятся, с криками радости (или гнева), поднять как можно выше что-то вроде циркового шатра, вроде балдахина, тоже скрытого в еще не начавшем редеть мраке; а может быть, совершают тайное приношение этим черным небесам, неся вверх большую кипящую чашу. (Так иногда, заблудившись на прогулке, набредаешь на людей, творящих какой-то дикий и непонятный обряд.)

На деле, конечно, не было тут ни балдахина, ни чаши, ни гимнов.

Вот что пишет о жаворонке Бюффон: «Он принадлежит к числу редких птиц, которые поют на лету; чем выше он поднимается, тем сильнее напрягает голос».

И еще: «Говорят, этим птицам ненавистны некоторые звезды, например Арктур, и они перестают петь, когда эта звезда начинает восходить одновременно с солнцем, что бывает, по-видимому, как раз перед их линькой: надо думать, им ничто не помешало бы линять, если бы не восход Арктура».

Жаворонки пели, словно обезумев: они изо всех сил торопили день, не спешивший расписывать своими красками бледные скалы.

А еще они могли показаться сонмом ангелов, пытающихся приподнять над этими высокими травами, истерзанными ледяным ветром, громадную крышку темноты.

Да отворяется ли она вообще, эта дверь? Во всяком случае, без их крика, призывающего на землю дневной свет, ее не открыть.

В стремительном подъеме, в пении этих маленьких птичек было неистовство, которое и сейчас ставит меня в тупик. На что их песня была не похожа, так это на арии, приводящие в восхищение салонную публику, на томные элегии! Ее сверлящие звуки, разносясь в почти полной темноте и смешиваясь с похрустыванием заиндевелой травы, терзали и слух, и небеса. Как ни странно, чувствовалась явная связь, зависимость между этими криками и еще яркими, ничуть не побледневшими звездами.

Кто еще хоть когда-нибудь так кричал, призывая день?

Пронзительней звезд, среди которых они, похоже, хотели исчезнуть.

Вот что поражало больше всего: эти тусклые скалы, этот оглушающий холод и этот безумный вызов, брошенный небесам, попытка заставить их наконец озариться светом, попытка воскрешения, попытка извлечь Лазаря из его каменной могилы: приподнять чудовищно тяжелую плиту ночной тьмы.

Все струны напряжены до предела, все вот-вот разорвутся.

Как и гора, во власти тьмы и жгучего холода, замерзая под ветром, боронившим траву, я ждал озаряющего света, я хотел выйти из гробницы, подобно воскресшему Лазарю.

Я был мертв, как он, и я по-прежнему цепенел бы под хлещущим ветром, под ударами его бича,

если бы не эта внезапно вспорхнувшая стайка птиц, невидимых, превратившихся в ракеты собственного неустанного крика;

и пока продолжалось их восхожденье по черным ступеням, мне казалось, что они стараются приподнять черную могильную плиту

или дружно стучат в какую-то дверь,

как неудержимые крохотные ангелы, как упорные маленькие мастеровые, у которых нет иных инструментов, кроме этих режущих голосов (радостных ли, отчаянных — не поймешь),

чтобы поднять эту черную плиту, чтобы стучать и стучать в эту дверь, которая, казалось, никогда не качнется на своих каменных петлях.

Разве тот, кто так яростно и упорно стучит

в ночных горах,

не приближает начало дня?

________________