Я выписываю эти стихи, написанные мною в Голландии:

…О Робинзон Крузо, прибывши в Амстердам (Я думаю, что он там был по крайней мере, Когда он ехал с острова с кокосовыми пальмами), Как должен был он удивляться крепким молоткам, Блестевшим в этом городе у каждой двери. Разглядывал ли он конторы, где сгибаясь, Приказчики счета за книгами вели, Хотел ли он расплакаться, припомнив попугая, Тяжелый зонтик, навсегда оставленный На острове печальном, скрывшемся вдали. «О слава Тебе Господи!» он восклицал в смущеньи Перед тюльпанами в расписанных горшках, Но он грустил, подумав в это время О маленькой козе, покинутой на острове, Которая, быть может, умерла в кустах.

Больше всего на меня действовала в детстве из рассказа и картинок не красота тенистых лоз, не рыба, выуженная веревкой и крючком, не одинокая кокосовая пальма в голубом зное утра, не розовые и красные ковры морских ежей в мелких местах моря, не мясо козы, зажаренное и посоленное морской солью, не яйца сонливых черепах, не лихорадка, умеряемая ромом с водой, не попугай, не домашние кошки и собаки, не опустошающая красота солнца, нарисованного на компасе, не переполненные блюда, которые меня притягивали, может быть, больше всего…. Нет, это была старость Крузо. Когда он, смешавшись с толпой вновь, в возрасте 72 лет, чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо, когда он ожидал лишь покоя смерти, облаченной в прозрачные одежды, когда бесконечная нежность, подобная туманному свету бурь, струилась в его маленькое жилище в Лондоне. Я приветствую тебя, мой брат Крузо. Меня также ураган жизни забросил на одинокий остров, где я ничего не вижу, кроме тяжелой монотонной воды, да вещей, выбрасываемых морем; одну минуту я разглядываю их. Потом мой сон продолжается в гармонии с застенчивым ропотом вечности, и иногда улыбка пробегает по моему лицу. Пусть циклон затихнет. Пусть в моей старости я увижу под Господними пальмами мое сердце, подобное изгороди из виноградных лоз.