Подростком-девочкой с подстриженною челкой [15] В свой пансион она ходила каждый день И на каникулы, когда цветет сирень, Любила уезжать в зеленой одноколке. Легко спускается с холма ее гнедой, Коляска чуть жива (семейство не богато… Одно из тех семейств, прославленных когда-то, Где бедность не щадит осанки родовой). Такими полюбил я школьниц прежних дней, В чьих звучных именах, восторженно-печальных, Есть нежность «рококо» и стиль «листов похвальных» С овальной рамкою из золотых ветвей. О, Клара д’Элебез, Виктория Дерваль, Лаура д’Этремон, Мари де Лавалэ, О, Лия Фланширэз, о, Бланш де Персиваль, Тереза Лиммерайль и Сильва Лабулэ! Я думаю о вас, чей милый голос слышен Сквозь частую сирень в поместьях до сих пор, Кто любит яблоки и вкус неспелых вишен, Сквозной узор ворот и подметенный двор. Вы проведете жизнь в домах гостеприимных, Где вилки и ножи беседе в такт звенят, Где в окнах виден пруд, а из-за тучи дымной В стекло оранжерей бьет розовый закат. Потом в свой час зажгут вам свадебные свечи, И молодой сосед (он нежный был жених) В постели целовать вам будет грудь и плечи, Да поджидать детей, «умея делать их».

Послушай, как в саду, где жимолость цветет, Снегирь на персике заливисто поет! Как трель его с водою схожа чистой, В которой воздух преломлен лучистый! Мне грустно до смерти, хотя меня Дарили многие любовью, а одна и нынче влюблена. Скончалась первая. Скончалась и вторая. Что сталось с третьей — я не знаю. Однако есть еще одна. Она — как нежная луна. В послеобеденную пору Мы с ней пойдем гулять по городу — Быть может, по кварталам богачей, Вдоль вилл и парков, где не счесть затей. Решетки, розы, лавры и ворота Сплошь на запоре, словно знают что-то. Ах, будь я тоже богачом, Мы с Амарильей жили б здесь вдвоем. Ее зову я Амарильей. Это Звучит смешно? Ничуть — в устах поэта. Ты полагаешь, в двадцать восемь лет Приятно сознавать, что ты поэт? Имея десять франков в кошельке, Я в страшной нахожусь тоске. Но Амарилье, заключаю я, Нужны не деньги, а любовь моя. Пусть мне не платят гонорара даже В «Меркюре», даже в «Эрмитаже» — Что ж? Амарилья кроткая моя Умна и рассудительна, как я. Полсотни франков нам бы надобно всего. Но можно ль все иметь — и сердце сверх того? Да если б Ротшильд ей сказал: «Идем ко мне…» Она ему ответила бы: «Нет! Я к платью моему не дам вам прикоснуться: Ведь у меня есть друг, которого люблю я…» И если б Ротшильд ей сказал: «А как же имя Того… ну, словом, этого… поэта?» Она б ответила: «Франсисом Жаммом Его зовут». Но, думаю, беда Была бы в том, что Ротшильд о таком Поэте и не слышал никогда.

Зачем влачат волы тяжелый груз телег? Нам грустно видеть их понуренные лбы, Страдальческий их взгляд, исполненный мольбы. Но как же селянин без них промыслит хлеб? Когда у них уже нет сил, ветеринары Дают им снадобья, железом жгут каленым. Потом волы опять, в ярем впрягаясь старый, Волочат борону по полосам взрыхленным. Порой случается, сломает ногу вол: Тогда его ведут на бойню преспокойно, Вола, внимавшего сверчку на ниве знойной, Вола, который весь свой век послушно брел Под окрики крестьян, уставших от труда, На жарком солнце — брел, не зная сам куда.

Он мирно на куске своей земли живет, Стрижет кусты и собирает мед. И в винограднике имеет уголок, Чтобы из бочек пробовать бродящий сок. А заяц ест его салат, забравшись в сад, Где в дождь отяжелевшие кусты стоят. Крестьянин с гербовым листом идет к нему, Чтоб разузнать как деньги получить ему. Ружье он чистит и с служанкой спит. Так жизнь его проходит, он доволен, сыт. Когда то право он учил… С эпохи той Портрет остался, напомаженный, худой. В дни романической дуэли из-за дам С газетою в руке он прямо смотрит там. Как старики его страдали, наконец Одно письмо от женщины нашел отец. Однажды вечером вернулся он домой С большой копной волос усталый и худой. Поплакав, он похоронил отца и мать, Которых трогательно любить вспоминать. Он одинок и, как болтают все, Оставит дом свой Дюмерассам иль Кассе; Так проживает он один вблизи дубов, Проводит в кухне ряд осенних вечеров, Где спит собака у его горячих ног, А мухи пачкают беленый потолок. А иногда, проснувшись утром, снова он Пред свыкшейся служанкой пробует тромбон. Так день за днем, к чему не зная, он живет, Однажды родился он, однажды и умрет.

Есть здесь старинный дом пустой и мрачный, Как это сердце, пасмурными днями, В нем маки под дождем, клонясь и плача, Двор мокрый осыпают лепестками. Когда-то были отперты ворота, Камин топился, заливая светом Экран зеленый, на котором кто-то Изобразить хотел «Зиму и Лето». Докладывали о приезде Парсивалей, Приехавших из города с поклоном, Вдруг становилось шумно в тихой зале И взрослые встречались церемонно. А в это время маленькие дети Играли в прятки или в зале длинной Разглядывали старые портреты И ракушки смешные на камине. А старики вздыхали над портретом, Какого-то из внуков вспоминая, Что умер он в коллеже ранним летом, «Как форма шла ему», и мать родная Рассказывала, как он был привязан К родителям, боясь им сделать больно И бедного ребенка вспомнив сразу, Она в платочек плакала невольно. Теперь и мать забыта, пусто, мрачно, Как в этом сердце пасмурными днями Как за воротами, где маки, плача, Двор мокрый осыпают лепестками.

В экипаже ехал я в деревню эту, Услыхав, что в ней когда-то жили предки. Над полями, где мы тихо проезжали, Грустно голуби тяжелые летали. Старая, давно уставшая кобыла, Пыльный экипаж едва-едва тащила, И я думал о наивных предках, Из деревни выезжавших редко, В воскресенье, в накрахмаленных рубашках Шедших в церковь бедную меж пашней. Ехал я, чтоб поглядеть на их могилы, Скрытые, наверное, густой крапивой. Я приехал, снял с моих колен собаку, Не хотевшую с коляской расставаться. Башня старая стояла как когда-то, На часах я увидал двенадцать. Я расспрашивал, но люди, отвечая, Удивлялись: «Это имя… мы не знаем…», «От одной старушки вы б узнать сумели. Но старуха умерла на той неделе». Я отправился к нотариусу, который Вместо прадеда имел в селе контору, Пробовал расспрашивать кюре седого, Тоже не сумевшего сказать ни слова. На меня глядели домики, в которых Не живет никто, и ветхие заборы, Двери с пылью старой, навсегда нависшей, Точно двери тихих склепов на кладбищах. Я прошел, задумавшись, не замечая Новых флагов на торжественной мэрии, Разных глупостей и новостей в селеньи, Надписи «республика» и объявлений. Наконец, я подошел к большим воротам; В доме, за обвитой розами решеткой, Жило старое и доброе семейство. Старый господин и дама вышли вместе; Очень милая и сгорбленная дама Мне ответила: «Ах вы один из Жаммов. Да, они когда-то жили в этом месте, Сын нотариуса уехал в путешествие, Мы разрушенным и сгнившим дом купили, Старый дом, в котором ваши предки жили», И доставши ржавый ключ из кухни, Повели они меня к большой и прочной Заржавелой двери с ржавым молоточком; Окна грустные навек закрыты были Смертью, временем и многолетней пылью. Я пошел по лестницам червивым, сгнившим В комнаты забытые, где нет ли мыши, С штукатуркой обветшалой и с сырыми, Низкими перегородками меж ними. Двери в старых комнатах носили траур, Почерневшие как будто от пожара. Мне показывали комнаты, в которых Жили умершие, «здесь была контора». Я, простившись с милою семьею, Сел в коляску, посеревшую от зноя, Чтоб успеть добраться в городок далекий. И мы ехали на солнечном припеке. Лошадь бедная печально побежала, И собака маленькая задремала. Грустно голуби тяжелые летали Над полями, где мы тихо проезжали.

Собака в снег пугается идти, и ей Ребята со двора кричат «Пошла скорей»… На снежной улице не слышно никого. Молочница, идя, трясется для того, Чтоб не упасть. А дома в низком камельке Огонь трещит, свистит и пахнет на руке…

Когда вернется осень снова, Я счастья не хочу иного, Как леса бледно-золотого, Как песни жалобной слепого, Как колокольчика коровы… Когда придет зима с дождями, Хочу я, чтобы в печке пламя, Шумело красными углями; Чтоб свет виднелся вечерами В лавчонке с горькими хлебами… Весной мне ничего не надо, Как ветра острого, прохлады, Расцветшего без листьев сада, Тропинки мокрой у ограды И ландышей, что утру рады.

Уж завтра будет год, как я в Одо печальный Срывал цветы на мокрой от дождя опушке. Сегодня самый лучший день из дней пасхальных, А я поехал мимо дальней деревушки И мимо рощ, лугов, покрытых вешней влагой. Как, сердце, ты не перестало биться за год?.. Я мучаю тебя, вернувшись к той долине, Где в прошлый год я столько муки вынес. Увидев розы в садике убогой церкви И белую сирень, нависшую над дверцей, Я вспомнил о своей прошедшей боли, И удивляюсь, как я не упал невольно, Никем не сдержанный, в отчаяньи, в бессильи На узкую тропинку желтую от пыли. Нет никого, и все и все на свете пусто… Зачем я родился, зачем теперь живу я. О если бы сложить к твоим коленям душу, Что валится как нищенка на мостовую. Уснуть, забыться бы, суметь уснуть надолго Под синим ливнем, под грозой, под тучей желтой. Не видеть ни холмов и ни лазури синей, Повисшей тяжело над синею долиной. Мне кажется, что кто-то плачет в сердце этом, Кого на самом деле в этом сердце нету. Деревня засыпает, наступает вечер, И радостно трещит в густой траве кузнечик; И в домике, спокойно задремавшем к ночи, Меж сит белеют шляпы круглые рабочих.

Висит на белой стенке у кровати, Похожая на негритянку, Богоматерь. И я Ее люблю слегка по-итальянски. Вирго Лауретана [16] , в золотом уборе Ты мне напоминаешь городок у моря, Где продают, крича, на набережных длинных Полипов, всякие плоды и апельсины. Вирго Лауретана, в эти дни печали, Когда она моей любви не принимает, Меня один Твой строгий образ утешает.

В это утро наша церковь весело звонила, Оттого что дочь соседа замуж выходила. И она звонила в славу пышной кукурузы… И она звонила над гумнами, над сараем, Где скрипели цепи заржавелые, стихая. И она звонила над амбарами, над кладовыми И над девушками темными и золотыми, Что пришли толпой на свадьбу их подруги милой. И она звонила… о любви она звонила. И волы, ступая важно, изумленно словно, Поворачивали бледные рога к решетке, Где краснел меж изгороди вьющийся шиповник. И она звонила… Голуби, топорщась, кротко Ворковали на блестящих черепицах крыши. Дочь соседа, как цветок, задумчиво качалась На своем крыльце меж курами и петухами. Церковь весело звонила… Каждый звук, казалось, Расплывался широко над дальними полями. Пары выстроились у начала огорода И подруги подошли к застенчивой невесте. Музыка наивная играла перед шествием. А поэт, молившись Богу, говорил: Когда-то Так вступала в Ханаан невеста Исаака, Скромная Реввека из столь доблестного рода, Времена не изменились к тем, кто верит в Бога… Может вот колодец, где Рахиль, ступая босой, Смуглыми руками робко оправляла косы, Между тем как Яков ждал ее в тени оливы, Точно крепкую, созревшую на солнце сливу.

В городке, где показалась Богоматерь, Тихие ручьи меж зелени струятся. Камни, стертые водой, блестят сильнее, И печально голубеют Пиренеи. На холмистых склонах много трав лечебных, И звучит, как вздох, торжественное пенье Всех пришедших, чтоб просить об исцеленьи. В гроте темном Пресвятая Богоматерь, Облаченная, решила показаться Пред ребенком, мудро ставшим на колени, Бедным и печальным, как Ее младенец. Божьи гроты в Гефсимане, в Вифлееме, Ныне снова явлены вы перед всеми. В дымном гроте, преклонив колени, В сладком для моей души смиреньи, Уподобившись безграмотным крестьянам, Я молюсь. Кругом морщинистые лица, Руки грубые перебирают четки, И Господь, как в яслях, глубоко гнездится В этой вере бедной, сладостной и кроткой.