Лео. Где я сейчас? У себя. В Тель-Авиве. Работаю с отцом. В фирме отца. Есть жена у меня, да. Ребенок есть тоже. Дочка. Ева. Главная радость моя. Все всегда говорят, — какое это счастье, — дети. Но пока сам не узнаешь, не поймешь. Пока сам не станешь отцом такой вот девочки, такой вот Евочки, — ничего не поймешь. А как поймешь, так все сразу, за раз, и поймешь. Это — как отпущение всех грехов. За раз. Новая, удивительная, наполненная смыслом, жизнь…

В Париже я бываю где-то раз в год. Друзей, там, повидать, подруг… Мне нравится гулять по Парижу. Просто ходить по нему. Я всегда стараюсь ходить по местам, которые знал, в которых что-то со мной происходило… И вот, не поверите, в каждый мой приезд — этих мест становится все меньше и меньше. Будто каждый раз — не год проходит, а, я не знаю… полвека пролетает. В последний раз я вообще в шоке был. Все изменилось. Любимая забегаловка стала бутиком. Клуб «Ля гренуй» сгорел. Русский тот ресторан, где Сашка работала, — там теперь китайцы. Еще обошел весь Севастопольский бульвар — блинов нигде не нашел. То есть, нашел, но… не могут те блины быть «лучшими в Париже»! Вот так все изменилось…

Подождите, я же вам сейчас мою Еву покажу (листает в телефоне) Вот… И вот… Вот такая она у меня… Да… (улыбается) Есть такая еврейская мудрость: Если ты не хочешь становиться родителем, это значит, что ты — либо слишком бедный, либо слишком несчастный, чтобы иметь детей. Или и то и другое вместе. Так вот. Это не про меня. У меня все в жизни есть…. И своей жене я не изменяю. Все это в прошлом. Я свое отгулял. Я хорошо погулял в мое время. Мне хватило. Сейчас меня в моей жизни все устраивает… Только вот, скучно иногда. Но это нормально. У всех так… Разве нет?

Наташа. Я живу в Бёврон Ан-Ож. Это в двадцати пяти километрах к востоку от Кан, в департаменте Кальвадос, в Нормандии. Я живу с мужем. Оливье — очень хороший, очень заботливый муж. Моя мама любит рассказывать всем своим знакомым, что мой муж так заботится обо мне, что каждый раз, когда я в туалете, он стоит под дверью и спрашивает меня очень деликатно: «Натали, все ли у тебя там хорошо проходит?» Ну, мама конечно плюсует. Он, все-таки, не каждый раз так спрашивает. Иногда он занят и другими делами… В Париже я бываю только когда распродажи. А так, у меня больше там друзей не осталось. Пару раз, еще давно, я увиделась с Лео. Мы посидели в кафе. Обменялись новостями. Он рассказал мне про Сержа… Я еще тогда подумала: «Ну, надо же. Все об этом думают, а некоторые это делают». Еще я подумала: «Молодец». Такие вот две мысли посетили меня тогда… Больше мы с Лео не виделись.

Конечно, здесь деревня. Но я не жалуюсь. Тут нет грязи, нет забастовок, демонстраций, акции протеста каждый божий день… Всей это Парижской левизны. Здесь этого нет. И бомжей тут тоже нет и даже черных и арабов мало. Потому что во Франции сейчас… Это прямо беспредел какой-то. С этими эмигрантами, которые все лезут, и лезут, и лезут… И такие, главное, наглые. Интегрироваться вообще не хотят. Хотят на всем готовом быть… Мы с Оливье голосуем за правых. Но мы этого не афишируем. Здесь не очень принято афишировать свои правые убеждения. Потому что французам нравится казаться революционерами и борцами за свободу. Но быть и казаться — не одно и тоже. Уж я то это знаю. Я всю жизнь… В общем…

Нет, детей у нас нет. Мы их планировали какое-то время. Сначала. Но, то ли возраст у Оливье уже… Хотя. В шестьдесят три многие мужчины еще становятся отцами. Возможно, это не из-за Оливье. А из-за меня. Из-за двух моих абортов. От моего предыдущего месье. Ненавижу этого урода мерзкого и его жену — овцу поганую… А усыновлять чужих детей мы не хотим. Оливье боится плохой наследственности. Что они все вырастут наркоманами или психами. Я в это не очень верю, если честно, но я… Просто не хочу снова за чужими детьми ухаживать. Наухаживалось… В общем, все у меня хорошо. Бёврон Ан-Ож — очень красивая деревня. Она входит в список самых красивых французских деревень в Нормандии. Тут очень спокойно, много красивых старинных домов. Много цветов. Туристы в восторге.

И у меня все спокойно и все хорошо… Только вот иногда, когда я с одних транквилизаторов перехожу на другие… Иногда, в такие вот моменты, мне хочется… Как-то… Хочется, вот…. Так на кухню зайти… И вот так вот… Прямо взять тарелки наши все… и бить их!!! И бить их!!! И бить, бить, бить, бить, бить, бить их!!! Пока ни одной целой не останется ни одной целой не останется пока во всей этой кухне ебучей ни одной целой тарелки пока не останется!!!

Выдыхает и улыбается.

Серж. Где я? (улыбается) Как-то раз, когда я еще жил в Лондоне, я собирался на первую пару, и было такое очень раннее, ужасное серое утро в феврале. Когда снег с дождем и ветром. И тут ведущий по радио вдруг принял заявку, хотя обычно он этого не делал. Потому что один парень узнал тем утром, что его брат… ну, покончил с собой. И он попросил ведущего, чтобы тот поставил песню. Он попросил поставить песню Pixies «Where is my mind». И я все думал потом, как это… неправильно, что тот парень в такое сранное утро себя убил. Эта мысль у меня в памяти осталось. Сколько раз я потом эту песню слышал. И каждый раз думал о мертвом парне февральским утром и о его брате, заказывающем песню на радио. Ну, я и решил что… Если когда-нибудь… То надо, чтобы хотя бы погода была хорошая…

Первое время я надеялся, что в Париже будет проще. Что там станет легче. Новый город, это же как новая любовь. Ты ее боишься, но ты думаешь: «А вдруг в этот раз все получится?» Ты говоришь, ты просишь: «Пожалуйста, Господь, или кто там… Пусть в этот раз все получится. Пусть я найду здесь себя, свое место, своего человека! Не могу же я вечно вот так… Нельзя же вечно быть таким…»

Когда я еще любил Сашу, мы с ней как-то пошли на выставку. Прямо перед тем, как она уехала. Мы не сразу поняли, чему она посвящена. А потом мы поняли, что она посвящена сестре владельца галереи, которая три недели назад «выпала из окна». Так они сказали… «Выпала из окна»… Там везде были ее фотографии… Красивая, красивая, красивая. Темные волосы, зеленые глаза. Двадцать семь лет… Какие-то светящиеся шары там висели, лежали осколки чего-то… Но больше всего я запомнил… Там телевизор стоял и по нему крутилась одна запись. Ее сняли в парижском метро, на ветке, которая над землей едет. На окно вагона наклеили буквы.

«Où es-tu?». «Где ты?».

И этот вопрос, как бы, летел над улицами. Через весь город. И иногда буквы были на домах, иногда на мостовых, иногда на деревьях… Но чаще всего они были в небе. И солнце медленно садилось, и был такой теплый день в середине мая… И мне это очень понравилось. Я долго на это смотрел, на эту запись, пока Саша не сказала, что хочет домой.

Пауза.

Когда я сам выпадал из окна, полтора года спустя, — стояла осень и погода была такая, — не то, чтобы очень плохая, но и не особо хорошая. Обычный такой день в конце октября. И я помню, что в этот момент я уже не думал про Терезу из Колумбии. Про мою последнюю любовь, из-за которой я, ну, пошел на этот шаг… Вместо этого, я думал про ту песню и про тот вопрос, летящий над городом. Я думал, — жаль, что нет у меня брата, который позвонит на радио и попросит поставить для меня такую вот песню … Или брата, который наклеит так буквы на стекло вагона… Для меня… Ну, или не брата, а кого-нибудь другого… человека. Только вот… Если бы этот кто-то был, если бы он был, и если бы он смог сделать такое. Для меня… Тогда ничего этого уже и не надо было бы… делать. Понимаете? Просто пошли бы с ним куда-нибудь, неважно куда, — может, просто блинов поесть на Севастопольском бульваре… Хватило бы, чтобы, ну… быть дальше.

Чтобы быть дальше, да…

Саша. Я вернулась в Россию в июне 2005-го. Решение я приняла резко. За один вечер. Я тогда работала в «Индиане Текс-Мекс» возле Северного Вокзала. Был конец апреля. У меня была вечерняя смена. Я опоздала на полторы минуты. Реально, на полторы минуты. Этьен, наш администратор, устроил мне за это разнос. Я приготовилась ругаться в ответ… Короче, обычный вечер, привычное дело. И тут вдруг что-то на меня находит… И я начинаю рыдать. Я начинаю рыдать в шесть ноль две — и до двух часов ночи, до самого последнего клиента, я не перестаю это делать… Я выревела все, что во мне копилось все мои четыре французских года. Все четыре года я веревела за один вечер! И они ничего не могли со мной сделать. Они не могли отправить меня домой. В тот день им просто некем было меня закрыть. Все болели, все были заняты, и я продолжала рыдать и работать. Вы не представляете, сколько мне в тот вечер дали чаевых. Французы. Не англосаксы… Французы! С которыми, максимум, пятнадцать еле наскребаешь… А тут — сто пятьдесят евро. За слезы мои. По пять, по десять, по двадцать мне давали. И я их собираю и рыдаю. Благодарю всех и рыдаю… Потом взяла такси, приехала домой и сразу заснула, просто отрубилась… Утром просыпаюсь. Солнце в окно светит. Птицы поют. Не утро, а сказка. Тут я все и вспоминаю. И спокойно так себе говорю: «Все, Саша. Пора сваливать». И такой, знаете, камень с души, ооооп!

С тех пор я не была в Париже. Ни разу. Нет, я не скучаю. По людям разве что… Однажды я говорила с Наташей по телефону. Мы поздравляли друг друга с Новым Годом. Она уже тогда встретила этого своего мужа-деда. Она мне рассказала, что ей Лео рассказал. Что Серж суициднулся. Я сразу вспомнила один документальный фильм про русских на Гоа. Как они туда приезжают и поселяются там, чтобы начать новую жизнь новыми людьми, в этом, типа, раю. И, в общем, там упоминалось, что один из этой русской коммуны на Гоа недавно покончил с собой. И на этом моменте, мы видим кадр с такой морской звездой, которая прячется в мокром песке и как бы растворяется в нем без следа… Я вспомнила этот кадр, когда Наташа сказала мне про Сержа… Вот он тоже так растворился. Наш Серж. Без следа…

Но я до сих пор переписываюсь с Фредериком. Да. С моим французским бой-френдом. Мы поддерживаем связь и обмениваемся новостями. Фредерик пишет мне о том, что каждый раз, когда он на своем мотоцикле проезжает мимо мест, где мы с ним встречались, он думает о «нас». Он думает о «нас» каждый раз, когда проезжает мимо всех этих мест, которые он теперь называет «нашими». Как то кафе на углу Оберкамф и Републик. Где мы с ним виделись в последний раз … Я думаю о том, что с годами Фредерик начал мифологизировать наш, вполне банальный и довольно безрадостный роман. Как символ чего-то потерянного. Молодости, я полагаю. Для некоторых прошлое, каким бы паршивым оно ни было, со временем становится некой прекрасной страной, визу в которую им больше ни за что не получить… Мне все это смешно. Я вот точно помню, что Фредерик не был таким романтичным тогда, когда мы с ним встречались. А мне так этого хотелось… Как мне тогда хотелось, чтобы он был романтичным. А он все говорил и говорил об урезании социальных льгот, о разобщенности левых сил и жаловался на сидячую работу…

Где я? В Москве. Работаю вторым режиссером на сериалах и полных метрах. Второй режиссер — это тот, кто делает всю ту работу, которую не хочет делать первый режиссер. Потому что первый режиссер занимается творчеством. Он снимает свое кино. А я в это время кричу на администратора и составляю вызывной лист… Правда, нужно уже взять и снять, наконец, свою короткометражку. Заявить как-то о себе. Тогда все точно изменится. Нужно просто взять и сделать это. Но где найти время? Я же все время на площадке!

Когда я только вернулась в Россию, все задавали мне один вопрос. Догадайтесь какой. Правильно. Зачем?! «Зачем ты вернулась, Саша?!» И следующий вопрос: «Почему ты не вышла там замуж?». И такой взгляд при этом, типа: «Вот дура. Ну не дура ли? Из Франции вернулась. Дура…»

Недавно Фредерик написал мне, что стал отцом. У меня самой детей пока нет. Я же настроена на карьеру. Так что…

Я вам уже говорила, что не скучаю по Парижу? Я совсем по нему не скучаю. Только такой вот прикол… В моих снах я, по-прежнему, нянечка у моих французских детей. Они начались, как только я вернулась в Россию. Эти сны. Сначала я думала, что это нормально. Я просто привыкла быть с ними, с этими детьми, следить за ними, трястись над ними… Думала, скоро пройдет. Только вот, время идет, годы идут, а они все не проходят. Все время, с одинаковой частотой, где-то два раза в месяц, они мне снятся. Сегодня вот опять приснилось …

…Что я гуляю в саду с самым маленьким, с Полем. Потом мы приходим домой, и я его купаю. И Шарлотта там, и Клер, и Гийом. Они играют в детской, они что-то, как всегда, между собой не поделили. Где-то в этот момент, я начинаю понимать, что это не просто воспоминание, и что я снова во Франции, снова нянечка, снова в моей французской семье. Мари, мама детей, здоровается со мной. Потом с работы возвращается Филлип, отец семейства, и тоже здоровается со мной. И у него при этом совершенно темные волосы. И он очень молодо выглядит. Тут я начинаю думать, что десять лет назад у него уже была проседь в волосах, и сейчас они точно должны быть седыми.

Думая об этом, я вытаскиваю Поля из ванны и надеваю на него пижаму. И тут мне приходит в голову, что Поль за эти десять лет совсем не вырос. Что Полю, по-прежнему, год. Но так ведь не бывает, — говорю я себе. Но это же невозможно. Невозможно. Невозможно. И в этот момент, Поль начинает становиться слишком легким. Все легче и легче, в моих руках. Я смотрю на него, а он все уменьшается. И мне становится страшно, и я его выпускаю, и он выпадает, из моих рук… А на пол падает уже не он, а маленькая мягкая игрушка… А я просыпаюсь.

Конечно, я хочу, чтобы этот сон перестал мне сниться. Но вот что меня удивляет… Первая часть сна, — где я еще не успела понять, что так не бывает, что маленькие дети всегда вырастают. Я там так радуюсь… Я каждый раз так радуюсь… Что они не выросли. Что они всё такие же. Такие же засранцы, глаза бы мои их не видели. Такие же вшивые паршивцы. Грубые дикари с соломенными волосами. Сероглазые отродья с кожей из замши и меда. Йогуртово-пшеничные, ванильно-клубничные, миндально-круасанные грассирующие хулиганы. Мои, давно позабывшие меня, дети.

Март 2012 — Март 2013.