Командир судна с удивлением смотрел, как мы передавали друг другу подзорную трубу, и наконец, желая удовлетворить свое любопытство, обратился к Тицоку; Тицок, также сильно заинтригованный, начал расспрашивать меня. Если бы мы были с ним одни, я постарался бы объяснить ему значение увеличительного стекла, но в присутствии начальника баржи, очевидно, относившегося к нам враждебно, мне показалось более благоразумным не выказывать особенной откровенности. Поэтому я заметно сдвинул стекла, так что в трубу можно было различить только массу неясных предметов, и передал ему инструмент. Конечно, ни он, ни Тицок не поняли в таком виде настоящего назначения зрительной трубы, а по их разговору я догадался, что они объяснили себе наши действия религиозным обрядом, приняв их за молитвы нашим богам или гаданье. Фра-Антонио был неприятно поражен подобным заблуждением и уже собирался рассеять его, но я попросил францисканца не делать этого. Благодушный падре, видимо, серьезно задумывался над тем, как ему приступить к просвещению язычников, чтобы исполнить священную миссию, приведшую его в долину Азтлана. Поэтому я нисколько не удивился, – хотя меня, конечно, пугали последствия такой смелости, – когда монах заговорил тихим, ласковым голосом с окружившими нас людьми и стал им толковать о свободной и славной христианской вере, которая стоит во всех отношениях несравненно выше жесткого идолопоклонства. Само собой разумеется, ему недолго позволили говорить на эту тему: командир судна повелительно крикнул фра-Антонио, чтобы он замолчал. И этот приказ последовал бы, конечно, немедленно, если бы неслыханная смелость монаха не ввела в замешательство этого грубого человека, так что он сначала растерялся, не подумав о том, к чему может привести кроткая речь проповедника. Францисканец беспрекословно послушался, зная, что слово Божье таким образом западет еще глубже в сердца слушателей, которые будут теперь молча размышлять о нем. Действительно, окружающие задумались, более всех был растроган Тицок. Однако никто не отважился продолжать дальнейшие расспросы францисканца, как мне показалось, из страха перед начальником судна.

Тем временем баржа бойко шла вперед, направляемая двадцатью гребцами, и вскоре город ацтеков раскинулся прямо перед нами, так что мы ясно могли рассмотреть его невооруженным глазом. На близком расстоянии мрачный характер его построек выступал еще сильнее. Это зависело не столько от массивной формы домов, похожих на тюрьмы, и толстых крепостных стен, сколько от мрачного колорита черного камня, из которого все это было сложено. Нигде ничего блестящего, светлого или цветного; мне пришло в голову при виде этой темной твердыни, что здесь можно помешаться от тоски, среди этого мрачного уныния. Чем ближе мы подъезжали, тем больше убеждались, что Кулхуакан – действительно крепость. По своей форме он напоминал развернутый гигантский веер, положенный на склоне холма и простиравшийся через все плоское побережье между основанием мыса и озером. Покатый склон мыса был обращен в шесть широких, полукруглых террас; самая высокая из них заканчивалась полукруглой площадкой значительной величины, на которой возвышалась сокровищница, служившая в то же время и колоссальным храмом. Край каждой террасы, не исключая и верхней площадки, огибала массивная стена, высотой, пожалуй, более двадцати футов, причем от основания верхней площадки, куда вела единственная широкая лестница – были проведены через проходы в укреплениях, поперек террас, двенадцать улиц; с террасы на террасу они спускались лестницами. Из них шесть центральных доходили до озера, а шесть боковых кончались у громадной наружной стены. Эта наружная крепостная стена придавала совершенно особый характер городу, без нее он походил бы, как две капли воды, на крепость Кветзалтепек, описанную мексиканским историком Тезозомоком. Такой громадной и толстой стены мне не приходилось видеть ни в одной части света. Это солидное сооружение выдержало бы атаку любой артиллерии. Что же касается неприятеля, у которого не было иных орудий нападения, кроме дротиков и стрел, то укрепления Кулхуакана были совершенно непроницаемы для них. А чтобы эта защита была еще действенней в случае осады, как объяснил мне Тицок, и жители не испытывали бы недостатка ни в воде, ни в пище, наружная стена спускалась в воду, огибая бассейн более чем на четыре акра длиной; здесь же могли найти себе безопасную гавань все суда ацтеков. Наконец, единственным входом в город служил канал с туннелем, проделанным в стене, поднимавшейся из воды; с внешней стороны этот канал в обыкновенное время запирался тяжелой опускной решеткой, тогда как во время войны он мог быть заложен и изнутри громадными металлическими перекладинами.

Баржу, на которой мы ехали, направили к этому входу. При нашем приближении решетка была поднята на цепях, которыми управлялись сверху стены. Проход был до того низок и узок, что наши головы не доставали только несколько дюймов до громадных каменных глыб, составлявших свод туннеля; гребцы были принуждены снять мачту, убрать весла и двигать баржу, упираясь руками в крышу и бока туннеля. Длина канала простиралась до сорока футов, и тут мы увидели, как широка крепостная стена. Я справедливо заметил Рейбёрну, что такое сооружение может быть приписано циклопам.

– Я никогда не видел живых циклопов, профессор, – отвечал Рейбёрн, – и даже не верю, чтоб такие чудовища когда-нибудь существовали; но меня ужасно интересует вопрос, каким образом ацтеки могли создать такое сооружение без помощи парового крана. Если мы выйдем отсюда целыми, я непременно разузнаю все касательно этого любопытного факта.

Минуту спустя мы вынырнули из туннеля и вошли в огороженный бассейн, простиравшийся вдоль всего фронта города Кулхуакана. В бассейне плавало много челноков и лодок крупного калибра, ходивших на веслах и под парусами, похожих на люгерные; вся эта легкая флотилия разлетелась врассыпную, давая нам дорогу, что было заметно также и во время нашего переезда по озеру. Наша баржа, состоявшая в исключительном распоряжении верховного жреца, как будто распугивала все частные суда; это объяснялось, как я узнал впоследствии, страхом, который внушали народу специальные служители храма с Итцакоатлем во главе. Они зачастую злоупотребляли данной им властью, прикрывая ею собственный грубый произвол; кроме того, эти люди являлись исполнителями бесчеловечных приказаний верховного жреца. Все это сильно напоминало инквизицию с ее ненавистными и страшными слугами. Проведя мысленно такую параллель, я, однако, воздержался намекнуть о ней фра-Антонио.

Но даже страх попасться на глаза приспешниками жестокого Итцакоатля не мог сдержать любопытства толпы, теснившейся к широкой пристани, на которой мы высадились. Встретившие нас люди не принадлежали, однако, к низшему классу города и, следовательно, собрались сюда не из праздного желания позевать на что-нибудь новенькое. Судя по их платьям, а еще более по блеску украшений и изяществу оружия, нельзя было сомневаться, что большинство из них были представителями знати; недаром они держали себя с достоинством и между ними встречалось много почтенных старцев – важных сановников города. Не выказывая никакой вульгарной суетливости, толпа хранила глубокое молчание, но под этим внешним хладнокровием скрывалось душевное волнение, отражавшееся на всех лицах. Когда Эль-Сабио после долгих уговоров со стороны Пабло спустился по мостику, переброшенному с баржи на пристань, с берега послышался какой-то странный слабый звук, точно вся толпа вздохнула с облегчением, как один человек. И этот звук перешел в сдержанный говор, когда мальчик, повинуясь моему приказанию на испанском языке, проворно вскочил на спину осла. В этом говоре можно было разобрать только одно слово, повторявшееся беспрестанно – «пророчество».

Но едва Пабло успел усесться на спину Эль-Сабио, как начальник стражи грубо схватил его за плечи и стащил на землю. Мы с Тицоком незаметно переглянулись, понимая, что это делалось по распоряжению Итцакоатля. Он не хотел, чтобы народ увидел исполнение пророчества. К счастью, я успел предупредить его; толпа поддалась первому впечатлению и, пока мы подвигались к городу, я слышал, как встречавшие нас люди с жаром толковали о случившемся. Очевидно, они поняли хитрый маневр верховного жреца.

Прежде чем мы успели вступить в город, между светскими и духовными властями произошло столкновение. Едва мы сошли на берег, как встретивший нас офицер обратился к командиру баржи с формальным приказом немедленно представить приезжих иностранцев совету правителей. Командир судна отвечал на это, что ему приказано немедленно привести пленных к верховному жрецу. Меня удивило, что один начальник стражи называл нас «иностранцами», а другой «пленными».

Это являлось новым доказательством враждебных намерений Итцакоатля, который решился скорее прибегнуть к насилию, чем потерпеть неудачу. Пока начальник баржи и посланный от совета горячо спорили между собой, какому из двух разноречивых приказаний следует отдать преимущество, послышался топот ног и бряцание оружия; военный отряд не менее сотни человек выскочил из-за какого-то дома, стоявшего у самого берега, и направился бегом к тому месту, где мы стояли. Толпа, расступившаяся, чтобы пропустить солдат, смотрела на них с очевидным недоумением, которое перешло в гнев, когда причина их прихода стала ясна. В один момент воины окружили нас, отрезав от посланного советом и Тицока; начальник баржи стал во главе и резким, торопливым голосом скомандовал идти вперед. Мы поневоле двинулись, увлекаемые солдатами, прошли мол и вступили на улицу, которая вела в самый центр города. Очевидно, действуя по приказанию начальства, солдаты расстроили ряды и плотно сдвинулись вокруг нас, вероятно, с целью загородить Эль-Сабио от глаз встречного народа. Фра-Антонио был согласен со мной, что верховный жрец действует далеко неосмотрительно, оказывая открытое сопротивление воле совета и притом прибегая к содействию вооруженной силы. Подобный поступок – если Тицок верно представил нам настоящее положение дел – был совершенно достаточен сам по себе, чтобы раздуть искру мятежа. Но вспыхнет ли восстание настолько быстро, чтобы принести нам существенную пользу, в этом мы сильно сомневались.

– Если этот старый плут так умен, как кажется, – заметил Рейбёрн, – и если он круто повернет дело, то мы пропали. Он примет все меры, чтобы избавиться от непрошеных гостей как можно скорее; его игра видна с первых же ходов и для нас мало утешительного в осознании того, что после нашей смерти и ему не сдобровать.

Разговаривая таким образом, мы быстро проходили по городу. Даже опасность, грозившая нам, и понятное волнение не помешали мне с любопытством всматриваться в окружающее, находя в этом гнезде ацтеков следы замечательной культуры. План города, как я заметил издали, напоминал своей формой развернутый веер. От сокровищницы на возвышенности в центре сбегали радиусами двенадцать улиц; три из их, обращенные к северу, и другие три, обращенные на юг, оканчивались у большой наружной стены, а шесть остальных спускались через проходы в стенах, пересекая террасы, прямо к воде. Все они были прекрасно вымощены широкими обтесанными камнями и поднимались на террасы широкими низкими ступенями. Поперечные улицы имели форму правильных полукругов, начинаясь у лицевой стороны утеса и проходя по наружному краю террас возле самой стены, огибавшей каждую из них.

Рейбёрн еще больше меня удивлялся правильности этих громадных полукругов, потому что он понимал, как трудно провести правильную дугу. Но я отлично знаю, что достичь такой точности не особенно трудно. Мой друг Банделье в своем превосходном разборе митлийских развалин ясно показал мне, как часто приписывается научному знанию то, что представляет только результат механической ловкости. Как я указал, коснувшись этого предмета в моей книге «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба», верхняя площадь над этим рядом террас могла быть устроена в виде правильного полукруга с помощью заостренной палки, привязанной на длинную веревку, после того было уже легко закруглить так же ровно и все остальные террасы, спускавшиеся к низу. Однако нельзя отрицать, что ацтеки обладали замечательным инженерным искусством как в распланировке города, так и в его постройке, хотя, может быть, и применяли его самым простым способом. Уже одна подготовка грунта требовала невероятной затраты труда, так как скалистый мыс – в первобытном состоянии неровный и имевший неправильную форму – был до того тщательно выровнен, что теперь представлял одну ровную поверхность, поражавшую правильностью линий. С этой целью в некоторых местах приходилось вырубать громаднейшие глыбы камня, в других – пополнять недостающие. При этой предварительной работе, как и при последующей постройке домов, приходилось перемещать каменные глыбы такой величины, что, по словам Рейбёрна, это представлялось невозможным даже при современных усовершенствованиях инженерного дела. При том что громадные камни употреблялись не на один фундамент зданий. Некоторые из них были подняты очень высоко; действительно, самый большой из этих камней, вес которого, по вычислению Рейбёрна, доходил до двадцати тонн, увенчивал высокую стену. Все камни на постройке были отлично обтесаны и имели правильную форму. Внешний вид ацтекских домов был, правда, прост и неказист; но в растворенные двери нам удавалось заметить, что на внутренних стенах жилищ были вырезаны различные украшения. Окон на улицу здесь совсем не полагалось, что придавало и постройкам из черного камня, и улицам, вымощенным такими же плитами, мрачный и печальный вид. Весь город произвел на нас вблизи еще более удручающее впечатление, чем издали. А между тем во внутренних дворах, насколько мы могли рассмотреть их через отворенные двери, было светло и красиво; там пестрели цветы, сверкали фонтаны; следовательно, в этих мрачных с виду жилищах кипела веселая и вовсе не монотонная жизнь. Я заметил, что наружный вход не затворялся, как у нас, деревянными дверьми, но заграждался или металлическими перекладинами, какие мы видели в доме Тицока, или подъемной металлической решеткой. Я приписал это отсутствие деревянных дверей не столько желанию создать более крепкую преграду, сколько неумению обрабатывать дерево, так как ацтеки еще сравнительно недавно познакомились с необходимыми для этого инструментами. По-моему, это был любопытный пример своеобразного развития цивилизации вследствие особых естественных условий местности, потому что изобрести и сделать деревянную висячую дверь, конечно, несравненно легче, чем выдумать и сделать изящную опускную решетчатую дверь из закаленного золота.

Вид всех этих массивных золотых вещей до того поражал Янга, что у него разбегались глаза и дыхание спирало в груди.

– Мне просто досадно смотреть, профессор, – говорил он, – на такую непроизводительную трату драгоценного металла, из которого можно понаделать блестящие доллары. Подумайте только, входная дверь из литого золота! Ведь такая роскошь не по карману самому Джею Гульду! Эти поганые ацтеки заткнули за пояс царя Соломона со всей его славой и великолепием. Право, если бы мне подарили одну такую дверь, вон хоть от того большого дома, прямо против нас, я бы отказался от дальнейшего участия в нашей погоне за кладом и не остался бы в убытке. Только боюсь, что мне пришлось бы отыскивать нового Самсона, чтобы унести с собой эти ворота, – он ведь был мастер на этот счет – а в них должно быть много веса.

Тем временем мы поднялись по всем террасам. Дом, на который показывал Янг во время своей речи, стоял как раз у подножья верхней площадки, где возвышался храм. Это было самое большое жилище, какое мы видели здесь, и несравненно более изящное с виду, чем прочие дома; золотая решетка, замыкавшая наружный вход, была необыкновенно массивная и чрезвычайно красивой. Здание охранялось часовыми в таком же одеянии, как и солдаты нашего конвоя; очевидно, здесь жил какой-нибудь важный сановник. Мы остановились у самого входа; начальник нашей стражи стал переговариваться с кем-то, стоявшим за решеткой. Минуту спустя решетчатая дверь медленно поднялась и мы вступили в узкий коридор, а из него в небольшую комнату, служившую, вероятно, сторожкой, потому что здесь были в порядке расставлены копья, дротики, а на стенах висели щиты, луки и колчаны со стрелами. Здесь нам опять велели остановиться и, пока мы стояли молча, раздумывая о том, какая участь готовится нам в этом месте, до нашего слуха долетел стук тяжелой решетки, которая опустилась за нами с неприятным зловещим звоном.