До того неприятен был этот звук, и в нем сказывалось столько зловещего, что дрожь пробежала у меня по телу и сердце обдало холодом. Я был очень рад, когда нас вывели из караулки; по крайней мере, вид новых предметов отвлекал мои думы от мрачного будущего. Из тесной комнаты мы опять попали на свежий воздух. Обширный внутренний двор утопал в солнечном сиянии, но – странно – здесь ото всего веяло холодом и безотрадной тоской. Хотя стены домов и каменные плиты галерей во всем городе были такого же темного цвета, как тут, но в других жилищах двор пестрел цветочными клумбами, а занавеси на дверях были из ярких материй. Здесь же все это отсутствовало. Правда, по стенам виднелись роскошные барельефы, но они отличались мрачностью сюжетов; большая часть из них изображала обряды человеческих жертвоприношений, причем у живых людей вырывали сердца. Несмотря на тропический зной мороз пробегал по коже при виде таких украшений. От центра двора широкая лестница вела к площадке, на которой стоял храм, и это ясно доказывало, что здание, куда нас привели, принадлежало к идольскому капищу, служа, вероятно, жилищем высшему духовенству.

Однако не успели мы хорошенько осмотреться вокруг, как стража заторопила нас идти дальше. Мы прошли через весь двор до его задней стены – Эль-Сабио следовал по пятам за Пабло, – после чего остановились у дверей, занавешенных черным сукном, ниспадавшим тяжелыми складками. Тут наш конвой выстроился в ряды и начальник баржи, не обмолвившись с нами ни словом, пока мы проходили по городу, откинул занавес и подал знак, чтоб мы входили.

Перед нами открылось какое-то темное пространство, где после яркого света на открытом воздухе ничего не было видно, так что мы невольно остановились на пороге. Только когда наше зрение немного освоилось с темнотой, у нас хватило решимости двинуться дальше. Свет проникал сюда только через два узких прореза в толстой стене над входной дверью, но и он поглощался тяжелыми драпировками черного сукна, которыми была увешана вся комната. Осмотревшись немного, мы увидели, что находимся в большой продолговатой зале. На дальнем конце ее возвышалось нечто вроде трона на высоком подножии, но лишь дойдя – по требованию офицера – до средины комнаты, мы с трудом различили какую-то неясную человеческую фигуру, сидевшую на этом почетном месте.

Подведя нас к трону, офицер подал знак, чтобы мы остановились. Никто не говорил ни слова, и нам пришлось простоять в полутьме, по крайней мере, несколько минут среди удручающего безмолвия. Я должен сознаться, что меня охватило чувство беспричинного благоговения среди этой торжественной мрачности, лицом к лицу с человеком, молчаливо сидевшим на троне и, вероятно, впечатлительный фра-Антонио испытывал то же самое. Что же касается Пабло, то я слышал в темноте, как у него стучали зубы. Но Рейбёрн с Янгом были люди иного закала; на их нервы было трудно подействовать такими пустяками.

– Однако этот господин в огромных креслах, должно быть, комедиант первой руки! – заговорил инженер. – Он знает толк в театральных эффектах. Не воткнуть ли в него булавку, чтобы он проснулся?

– Ну, вот еще выдумали! – презрительно отозвался Янг. – Стоит ли втыкать в него булавки – ведь он неживой; это просто набитое чучело.

Мои нервы были до того напряжены, что эти ни с чем несообразные слова заставили меня неожиданно прыснуть со смеху. Оба товарища тоже громко расхохотались.

Такой выходки с нашей стороны, разумеется, никто не ожидал. Человек, сидевший на троне, вскочил с места. Гневно вскрикнув, он отдал какое-то приказание офицеру.

– Беру слова назад! – сказал Янг. – Он не набит соломой, он только спал.

Раздался легкий шелест; занавески на четырех окнах с четырех сторон залы были отдернуты и стало светло. Мы прикрыли глаза руками от неожиданного света и Рейбёрн заметил:

– Представление начинается. Верно, этот молодец всю свою жизнь паясничал по ярмаркам.

Однако человек, которого мы теперь ясно увидели перед собой, вовсе не походил на паяца. Это был сухопарый и сгорбленный старик; его красивое лицо, изрытое глубокими морщинами, напоминало скорлупу грецкого ореха, но сухая фигура отличалась замечательной мускулистостью, а глаза необыкновенным блеском. Черты лица были резки и крупны, как у каменных статуй, найденных в развалинах Юкатана; вообще, я не встречал такой тип среди современных мексиканцев. Его одежда состояла из широкого балахона белой бумажной ткани, схваченного на левом плече золотой пряжкой и богато вышитого блестящими зелеными перьями. Такие же блестящие зеленые перья были воткнуты у него в прическу на макушке головы. Обувь этого человека представляла нечто среднее между сандалиями и мокасинами; на ней также повторялись священные цвета – зеленый с белым, а на грудь ему ниспадало несколько золотых цепей превосходной работы. Не говоря уже о внушительности обстановки, эта одежда – особенно блестящие зеленые перья, служившие символическим украшением, – убедили меня, что я вижу перед собой духовное лицо высокого сана, а торжественная обстановка не позволяла больше сомневаться, что перед нами сам верховный жрец ацтеков, грозный Итцакоатль. В данную минуту могущественный повелитель азтланеков был вне себя от бешенства. Янг сделал по этому поводу крайне непочтительное, но зато верное замечание:

– Ишь ведь, как его разобрало!

В самом деле, с проворством, удивительным для его лет, взбешенный Итцакоатль вскочил со своего трона и, указывая на нас высокомерным жестом, спросил, почему мы не были обезоружены.

Эти слова смутили и поразили меня и фра-Антонио.

Командир судна совершенно растерялся: ведь, по его мнению, мы вовсе не были вооружены. Он не осмелился возражать, но, очевидно, не знал, как ему поступить, и неподвижно стоял на прежнем месте. Мне показалось, что сам верховный жрец как будто слегка сконфузился, признавая несообразность между собственным пониманием подобных вещей и полным неведением их со стороны своего подчиненного. Он разъяснил офицеру свое приказание обезоружить нас, прибавив, что сами боги открыли ему разумение великих тайн, недоступных прочим смертным. Мы с фра-Антонио многозначительно переглянулись между собой. Уж, конечно, ни одно божество древних мексиканцев не имело понятия ни о ружьях системы Винчестера, ни о револьверах с механическим взводом!

Тем не менее офицер поспешил исполнить строгий приказ, когда понял, что следует делать. Он бесцеремонно схватил ружье Янга, висевшее у него на перевязи через плечо, и хотел снять его. Но грузовой агент нимало не желал покоряться такому самоуправству. Он сам схватил оружие, отпрыгнув шагов на шесть от офицера, взвел курок и прицелился прямо ему в сердце, спрашивая нас: «Не уложить ли мне этого нахала?»

– Не стреляйте, не стреляйте! – торопливо крикнул Рейбёрн. Янг послушно опустил ружье, продолжая, однако, держать его на перевес. Полная невозмутимость офицера при этом угрожающем действии со стороны Янга ясно доказывала его незнакомство с огнестрельным оружием, тогда как поведение верховного жреца служило доказательством противного. Он не только понимал опасность, но даже оказался трусом, потому что поспешно юркнул за трон и присел там на корточки.

– Не надо стрелять, – повторил Рейбёрн. – Нам, пожалуй, удастся выйти сухими из воды, если действовать осторожно, но если мы убьем кого-нибудь из здешних, выйдет худо. Лучше отдать им добровольно наше оружие; странно только, как это они вдруг догадались, что мы вооружены!

Янг очень неохотно отдал свое ружье офицеру; тот с презрительным видом взял в руки незнакомый ему предмет, вероятно, думая, что такая штука ровно ничего не стоит в серьезной битве. Потом мы все поочередно отдали свои ружья, очень довольные тем, что офицер не догадался потребовать у нас револьверов. Однако наша радость была непродолжительна; верховный жрец тотчас приказал своему подчиненному исправить такую оплошность и отобрать у нас вдобавок и зарядные патроны. Только когда мы были совершенно обезоружены, он отважился выйти из своей засады и занять прежнее место на троне.

Пока нас обезоруживали, я говорил с фра-Антонио о странности такого факта, что одному верховному жрецу из всего народа азтланеков было известно действие огнестрельного оружия. Францисканец напомнил мне в ответ рассказ Тицока о том, что Итцакоатль зажигал жертвенный огонь фосфорными спичками.

– Неужели старик сообщается с внешним миром? – громко воскликнул я и при этих словах невольно взглянул на Итцакоатля.

По лицу жреца можно было сейчас же догадаться, что он внимательно прислушивается к нашему разговору и едва сдерживает свое бешенство. В ту же минуту Рейбёрн крикнул нам:

– Он понимает по-испански! Он слушает, что вы говорите между собой!

Без сомнения, это неожиданное открытие немедленно подтвердилось бы на деле, но тут в залу торопливыми шагами вошел другой жрец – также высокого сана, судя по одежде, – и стал совещаться о чем-то с Итцакоатлем, понизив голос и оживленно жестикулируя. Принесенное им известие было, по-видимому, крайне неприятно верховному жрецу; с минуту он колебался, точно не решаясь принять какое-то важное решение, но потом подозвал к себе командира судна и тихо шепнул ему несколько слов. Затем в сопровождении жреца Итцакоатль поспешно удалился.

Очевидно, согласно полученному распоряжению, офицер приказал нам следовать за ним обратно во двор. Янг предложил было воспользоваться благоприятным моментом, чтобы захватить обратно наше оружие, так как нам ничего не стоило справиться вчетвером с одним человеком. Наши ружья, револьверы и патронташи оставались сложенными в кучу позади трона, где никто не думал охранять их. Однако осторожный Рейбёрн отверг это соблазнительное предложение своего пылкого приятеля. Он обратил наше внимание на то, что занавеси на окнах были отдернуты по приказанию верховного жреца с необыкновенной быстротой. Это ясно доказывало близкое присутствие защитников жилища Итцакоатля; кроме того, за дверью залы, во дворе, как нам было известно, остался сопровождавший нас конвой. Наша попытка захватить свое оружие немедленно привела бы к открытой борьбе, и при всем нашем искусстве и храбрости дело кончилось бы для нас полным поражением. Эти доводы были до того справедливы, что Янг не мог оспаривать их, но он был страшно сердит. По его словам, ему не удалось «отвести свою душеньку», и грузовой агент облегчал досаду крупной бранью, пока нас выводили из залы.

Что касается меня, то даже смертельная опасность не могла отвлечь моих мыслей от странного положения дел у жителей Азтлана. Интересно узнать, подтвердится ли наше подозрение, что верховный жрец сообщался с внешним миром потихоньку от своих подданных! Если бы этого не было, откуда же взялось бы тогда его знакомство и с фосфорными спичками, и с огнестрельным оружием, и с испанским языком? Очень многое говорило в пользу того, что этот выдающийся человек имел более или менее полное представление обо всех открытиях и усовершенствованиях девятнадцатого столетия и пользовался ими для поддержки своего неограниченного господства над народом, стоявшим на уровне развития европейцев за тысячу лет назад. С точки зрения этнолога, нельзя было найти более интересного предмета для изучения. Я ничего не желал так пламенно, как стать на дружескую ногу с Итцакоатлем, чтобы иметь возможность произвести целый ряд систематических научных наблюдений над азтланеками, прежде чем они освоятся с новейшей цивилизацией. И более всего огорчала меня в данный момент неспособность верховного жреца оценить такую заслугу перед наукой. В своем невежестве он, конечно, поспешит убить меня без особых церемоний, не понимая того, какой богатый запас новых сведений мог я доставить миру при настоящих исключительно счастливых условиях.

Когда нас привели во двор, мы услыхали громкие голоса и горячий спор у главного входа, откуда доносилось также бряцанье оружия. Напрягая слух, мы даже могли различить в отдалении грохот барабана. При нашем приходе двор был совершенно пуст, теперь же здесь стояли группами жрецы и солдаты, еще много их спускалось вниз по лестнице от храма. Эти люди как будто готовились к чему-то решительному. Однако нам не дали времени осмотреться. Офицер поспешно провел нас в дальний угол двора, и здесь меня втолкнули с такой силой в узенькую дверь, что я потерял равновесие и хлопнулся со всего маху на каменные плиты пола. Не успел еще я подняться на ноги, как на меня полетел таким же образом коротконогий Янг, а вслед за тем на нас обоих попадали остальные товарищи. Пока мы барахтались все пятеро в куче, причем мне, как лежащему в самом визу, приходилось всего хуже – я буквально едва не задохнулся, – за нами заперли выходы, задвигая тяжелые металлические засовы, скрипевшие о камень.

Мало-помалу нам удалось встать на ноги и мы увидели, что находимся почти в совершенной темноте. Снаружи наши враги задернули дверь тяжелым занавесом. Трудно представить себе ярость Рейбёрна и Янга. Эти двое молодцов, гордых своей силой, ловкостью и мужеством, не могли простить, что их швырнули в какой-то чулан, точно пару тюков или ящиков. Рейбёрн вел себя еще довольно сдержанно, зато Янг до того энергично изливал свои чувства, что любой пастух в Вайоминге встал бы в тупик от его крепких словечек. Впрочем, должен сознаться, что я сам позавидовал в тот момента богатству его технического лексикона, хотя вместе с тем был очень рад за фра-Антонио, не понимавшего ни слова по-английски.

Между тем наш гнев сменился испугом и печалью, когда мы, немного освоившись с темнотой, заметили, что нас было всего четверо. Пабло остался неизвестно где, а он-то больше всех и возбуждал страх и ненависть Итцакоатля. Этот юноша вместе с Эль-Сабио служили видимым доказательством того, что пророчество, предвещавшее конец власти верховного жреца, исполнилось. Но еще сильнее обещали подействовать на жителей Азтлана бесхитростные рассказы моего слуги о жизни современных мексиканцев. Из его речей азтланеки могли узнать о настоящем положении своих братьев по крови, а главное, о том, что перелом в их судьбе, предсказанный царем Чальзанцином, давно миновал. Таким образом, Пабло, конечно, был опаснее нас для верховного жреца, потому что его подданные, естественно, должны были питать больше доверия к своему соотечественнику, чем к чужеземцам. Разумеется, мы нимало не сомневались, что и нам самим нечего ждать пощады от жестокосердного Итцакоатля, но, во всяком случае, его гнев угрожал обрушиться прежде всего на непосредственных виновников смуты – Пабло и его несчастного ослика. Сообразив все это, я почувствовал упреки совести. Если бедный мальчик будет убит, в его смерти следует винить прежде всего меня. Фра-Антонио не мог видеть в потемках моего лица, но он догадался о том, что происходит в моей душе, и захотел выразить мне свое сочувствие. Однако слова не шли у него с языка; францисканец только подошел поближе и ласково положил руку на мое плечо. Но даже и этот немой знак участия немного успокоил меня.

Тем временем шум во дворе возрастал, и даже густые складки тяжелой занавеси не могли заглушить громкого бряцанья оружия, резкой команды и топота ног. Мы столпились у входа, стараясь отодвинуть хоть край занавески, но металлические перекладины были такими частыми, что между ними нельзя было просунуть руки. Оставалось догадываться о происходившем только по долетавшим до нас звукам. Скоро мы убедились, что жилище верховного жреца осаждают неприятели, и сторонники Итцакоатля отчаянно дерутся с ними. Очевидно, причиной этой междоусобицы являлись мы сами. Пророчество о падении власти верховного жреца сделало свое дело. Его отказ представить чужестранцев совету двадцати правителей переполнил меру терпения народа и довел его до открытого восстания, назревавшего уже давно.