Ни совет со своими нерешительными переговорами, ни фра-Антонио с его чересчур решительным поступком не предвидели однако новых осложнений проблемы, которую они старались разрешить, исходя из различных точек зрения. Совет одним мановением руки обратил тлагуикосов в солдат и обещал им полное избавление от рабства в награду за их преданность и мужество. Фра-Антонио проповедовал всем собравшимся в Гуитцилане новую веру, которая нашла дорогу к сердцам слушателей, главным образом, потому что эти люди, томившиеся под ярмом беспросветной неволи, видели в ней залог своего освобождения, так как одна из важнейших христианских доктрин есть всеобщее равенство.

Поэтому, когда весть об условиях мира, предложенных верховным жрецом, распространилась по всему городу и дошла до лагеря, расположенного у самых его стен с той целью, чтобы защитники Гуитцилана немедленно заняли цитадель, едва только покажется неприятель, – то в войске и между жителями поднялся громкий ропот. Тлагуикосы были глубоко возмущены требованиями Итцакоатля и говорили, что их не следовало даже выслушивать. Жестокий деспот собирался принести в жертву ацтекским богам апостола новой религии, а тлагуикосов хотел опять обратить в рабство; обещанные им уступки касались только высших классов, а невольников ожидала еще более тяжкая участь.

Люди, возмущавшиеся тем, что совет медлит отпустить обратно уполномоченного верховного жреца с категорическим отказом, перешли на другой день от горячих слов к решительным действиям. Отъезд фра-Антонио послужил сигналом к возмущению инсургентов действиями своих руководителей. Эти люди, разумеется, не допускали и мысли, чтобы францисканец мог добровольно отдаться в руки палача. На самом деле, вся армия оказалась против мирного соглашения, потому что даже офицеры, хотя и не принадлежали к классу рабов, боялись, что им не миновать жестокого наказания за участие в мятеже, и предпочитали решить роковой вопрос с оружием в руках. Утром все войско выступило из лагеря и окружило залу совета, помещавшуюся в цитадели. Воины с громкими криками требовали, чтобы парламентер был немедленно отослан обратно в «большой город» с категорическим отказом принять предложенные условия мира. Мятеж вспыхнул внутри, и совет не мог подавить его, потому что вся военная сила с самым настойчивым упорством восстала против.

Нельзя было медлить. Необузданные, бешеные дикари, так внезапно обращенные в солдат, толпились перед залой совета, яростно крича, размахивая копьями и бряцая мечами. Они шумели до тех пор, пока не добились своего.

Уполномоченного провели под сильным конвоем мимо этой беснующейся толпы. На нем не было лица; маститый сановник отлично понимал, какой опасности подвергалась его жизнь в эту критическую минуту. От цитадели он спустился к берегу и отплыл обратно в Кулхуакан, убедившись воочию, что мирное соглашение могло осуществиться только в том случае, если бы тлагуикосы, восставшие против верховного жреца, были перебиты все до единого человека! Недаром сами солдаты продиктовали своим начальникам этот решительный отказ.

– Молодцы тлагуикосы! – воскликнул Янг, когда я перевел ему их грозные слова. – Пожалуйста, скажите им, профессор, что я три года был волонтером и готов биться в их рядах до последней возможности. Вероятно, негодяи успели уже порешить нашего падре в их проклятом городе. Если я раньше горел нетерпением разделаться с этими тварями за бедного Пабло, то теперь мне и подавно хочется проучить их хорошенько. Славные ребята, эти тлагуикосы, люблю таких! Не говорил ли я вам, что их ничто не остановит, когда они разойдутся? Это народ неотесанный, но все рудокопы – отчаянные головы, надо отдать им должное!

Сильное волнение, вызванное в нас этой сценой, сменилось на другой день тягостным унынием; мы только и думали о фра-Антонио и о нашем полном бессилии помочь ему при настоящих обстоятельствах. Хотя уполномоченный был отослан назад, и война стала неизбежной, но положение дел оставалось то же, потому что мы по-прежнему были вынуждены выжидать наступательных действий со стороны неприятеля. Нападать на громадный укрепленный город было до того бесполезно, что даже тлагуикосы – возгордившиеся победой над советом – не решались этого предложить; они сознавали, как и мы, что единственный шанс одолеть врага могла доставить нам битва в открытом поле. Между тем скучное бездействие угрожало серьезной опасностью; наше войско, утомившись ожиданием, могло сделаться еще беспечнее. То, что мы видели с Рейбёрном по утру накануне, ясно доказывало, что на наших людей нельзя было положиться в смысле бдительности, и Тицок, с которым мы обсуждали этот важный вопрос, не сказал нам ничего утешительного. Будучи солдатом с головы до ног, он отлично понимал, чем рискует лагерь, охраняемый так плохо, но при настоящем положении дел нельзя было принять существенных мер для его безопасности. Нескольких отрядов нашей регулярной армии не хватало для содержания всех караулов и единственное, что можно было сделать, это расположить их в пунктах, более открытых для нападения.

– А затем рассчитывать, – подхватил Рейбёрн с оттенком горькой иронии, – что неприятель будет настолько любезен, что нападет врасплох именно на ту часть лагеря, где караульные не спят?

Желая отчасти посмотреть своими глазами, где расположены наши пикеты, но более с целью рассеяться и забыть немного свое горе, мы вышли из цитадели в последний вечер и все вместе поднялись на скалистые высоты мыса, далеко вдававшегося в озеро с западной стороны города. Со стратегической точки зрения, эта позиция представляла большую важность, потому что стрелки из лука или пращники, овладев им, могли обстреливать значительную часть Гуитцилана и даже серьезно угрожать гарнизону цитадели. Кроме того, отсюда было удобно наблюдать за неприятелем на далеком расстоянии, если бы часть его военных сил стала приближаться к нам по озеру.

Поэтому мы немало удивились, когда, поднявшись на мыс, не обнаружили никакой стражи. Но такая странность вскоре объяснилась: мы заметили одного из наших воинов; он лежал, свернувшись, у выступа скалы, и, по-видимому, крепко спал. Однако, когда мы подошли поближе, нам стало ясно, что этому человеку более не суждено проснуться: лужа крови стояла на каменистом грунте возле убитого, а из его левого бока торчала стрела. Постояв немного над бедным малым, который, судя по всем признакам, был убит во сне и, следовательно, заслужил свою участь, мы стали осторожно подвигаться дальше, чтобы посмотреть, как ведут себя другие часовые. Результат нашей рекогносцировки оказался как нельзя более неутешительным: в разных местах между скалами мы нашли всех пятерых караульных, охранявших мыс, и все они были убиты. Еще троих смерть застигла, по-видимому, во время сна или, во всяком случае, в такую минуту, когда они предавались беспечности на своем важном посту – это доказывали их спокойные сидячие или лежачие позы, но пятый был убит не здесь; мы нашли сломанную стрелу, торчавшую из его простреленной левой руки и следы борьбы около места, где валялся его труп с раскроенным черепом, как будто от удара мечем; эта рана была, безусловно, смертельной. Меня удивило, почему он не поднял тревогу в лагере своими криками; но его пост находился на самом конце мыса, так что ему пришлось бы кричать очень громко, чтобы быть услышанным. Кроме того, внезапность нападения, пожалуй, парализовала его голос. Так или иначе, но неутешительный факт был налицо: пятеро часовых убиты возле самого города, среди белого дня. Не приди мы сюда, самая важная из наших позиций осталась бы незащищенной до поздней ночи, когда происходила смена караула. Рейбёрн подозревал, что неприятель хотел поставить собственную стражу на посты, справедливо полагая, что в вечернем сумраке одного индейца трудно отличить от другого, и таким образом намеревался убивать одну смену за другой.

Осмотревшись вокруг, мы не нашли следов неприятельского отряда, который так ловко покончил с нашими людьми – только вдали на озере мелькала лодка, но и та вскоре скрылась в полосе тумана. Несмотря на палящий зной меня пробрала дрожь при мысли о дьявольской хитрости и отчаянной смелости этих людей, не побоявшихся среди белого дня, близ самого лагеря вражеской армии, совершить такое дело и сумевших благополучно скрыться, не оставив других следов своего присутствия, кроме трупов. Мы осмотрели каждую скалу на мысе и убедились, что ни один из неприятелей не спрятался там, после чего поспешили обратно в город рассказать о случившемся и послать новую смену часовых. Нам казалось, что это известие вызовет тревогу в лагере, но, к сожалению, только Тицок да еще немногие испытанные воины серьезно взглянули на дело. Большинство же нашло совершенно лишним беспокоиться о несчастии, которое благополучно миновало, тем более что наше открытие предотвратило катастрофу; эти люди упускали из виду самое важное – постоянную опасность, грозившую нам, благодаря преступной беспечности часовых на наших пикетах. По-видимому, как совет, так и военачальники просто были не в силах бороться с недостатком дисциплины между рабами.

Тлагуикосы не были достаточно выдержаны; если они вступили в ряды войска и обучались военному искусству, то делали это по доброй воле, из желания избавиться от рабства; сверх того, сегодня утром они выказали явное неповиновение начальству и оно уступило их требованию; таким образом оказывалось, что эти дикари не признавали над собой почти никакой власти.

Однако им очень хотелось драться с неприятелем, и потому наши мятежные солдаты охотно составили довольно большой отряд, чтобы устроить засаду на мысе на тот случай, если бы враги вздумали напасть на нас в следующую ночь; команда над ними была поручена Тицоку и он с радостью позволил мне и моим товарищам присоединиться к нему; нам не меньше тлагуикосов хотелось поскорее помериться силами с защитниками верховного жреца, да притом мы рассчитали, что будем в большей безопасности возле Тицока – все равно, выйдет ли стычка, или нет – тогда как в самом лагере неприятель мог застигнуть нас врасплох. В эту экспедицию мы в первый раз надели оригинальные доспехи в виде стеганых рубашек из бумажной ткани, причем предсказание Янга, что мы будем очень забавны в этом одеянии, вполне подтвердилось.

– Жаль, что нам нельзя сняться в таком интересном костюме, – заметил грузовой агент, – и послать наши фотографии родным и знакомым. Вы, Рейбёрн, поразили бы всех жителей Кейп-Кода видом пары телеграфных столбов, которые называются вашими ногами. Они так уморительно торчат из-под короткого подола панциря, похожего не то на детское платьице, не то на укороченную ночную рубашку. Да и ваши мичиганские студенты нахохотались бы до упада, профессор, если бы могли полюбоваться вами в данную минуту. А если бы кто-нибудь из Старой Колонии увидел меня в таком интересном наряде, то подумал бы, что я спятил. Впрочем я ничего не имею против этих кургузых сорочек, потому что они принесут нам несомненную пользу в битве.

Действительно, мы имели довольно потешный вид для американцев конца девятнадцатого столетия, да и находились в достаточно дикой компании, когда выступили поздно вечером из города с отрядом Тицока. Каждый из нас захватил с собой полдюжины дротиков, а на поясе, надетом сверх стеганой кирасы, имел маккагуитл – тяжелый, обоюдоострый меч с зубчатыми краями – отличное оружие, если оно управляется сильной рукой. Собственно, мы с Янгом захватили с собой дротики только скорее в угоду Тицоку, чем в надежде пустить их в дело, потому что не умели метать их хорошенько и могли сражаться только мечем и в рукопашном бою. Что же касается Рейбёрна, то он прилежно практиковался в метании дротика и, будучи необыкновенно ловким на все руки, вскоре делал большие успехи в этом искусстве дикарей. Солдаты нашего отряда, совершенно голые, гибкие и мускулистые, были большей частью вооружены копьями и пращами; у каждого офицера был меч и несколько дротиков. Пока мы быстро маршировали по дороге, мне пришло в голову, как удивился бы президент Мичиганского университета и мои сотоварищи, профессора, в этом ученом учреждении, увидев меня среди такой варварской ватаги и в таком варварском одеянии!

Незадолго до заката солнца мы достигли места на мысе, выбранного Тицоком для нашей засады. Час спустя, при наступлении темноты, один из наших сторожевых воинов прибежал с известием, что большая лодка направляется как раз к тому месту, где мы стояли; по его словам, весла гребцов были обвернуты чем-то мягким, потому что не издавали ни малейшего плеска. Наши люди встрепенулись, поправляя оружие, чтобы все было наготове, когда наступит момент выскочить из засады. Но так как весь отряд состоял из дисциплинированных людей, то они понимали, что для успеха нашего плана надо сохранять полнейшую тишину, и их движения были до того осторожны, что этот моментальный слабый звон оружия едва нарушил глубокое ночное безмолвие. Между тем проходили минуты за минутами и наконец прошло не менее часа; густой мрак тропической ночи окутывал нас, а присутствие неприятеля пока не обнаруживалось ни малейшим признаком. Тицок стал тревожиться. Очевидно, мы не угадали плана врагов. Если бы они вздумали заменить наших убитых часовых своими и овладеть мысом, перерезав пришедший на смену караул, то мы давно уже вступили бы с ними в бой. Однако ночь проходила, а ничто, кроме виденной на озере лодки, не показывало, что так напряженно ожидаемая нами вылазка должна осуществиться. Мы уже стали думать, что разгоряченная фантазия ввела нас в заблуждение. Во всяком случае, нам не оставалось ничего более, как стеречь свой пост до утра; какая-нибудь случайность могла отсрочить нападение, а необходимость удержать за собой мыс была до того настоятельна, что мы не могли рисковать, уведя своих людей обратно. Сидеть сложа руки в темноте было очень скучно; к тому же предшествующий день выдался очень утомительным и тревожным; часы так медленно шли и я не раз невольно впадал в дремоту, за что немедленно упрекал себя; впрочем, с моей стороны это было отчасти извинительно; ведь я не был воспитан как солдат, а провел всю жизнь в кабинетных занятиях, придерживаясь здравого правила, что ночь дана людям для отдыха души и тела. И вот среди самой сладкой дремоты – когда мне снилась моя прежняя мирная жизнь в Анн-Арборе – я был внезапно разбужен Рейбёрном, бесцеремонно схватившим меня за плечо и шептавшим мне на ухо: «Что бы это значило?»

Я моментально стряхнул с себя чары сна и, подавшись вперед, стал чутко прислушиваться. Тут до моих ушей ясно долетел крик отдаленной тревоги. Тицок, вскочивший на ноги, также прислушивался. Вокруг нас раздавалось со всех сторон слабое бряцание оружия; вероятно, все наши воины узнали крик, долетевший с отдаленного караула. Минуту спустя нам было уже не нужно напрягать слух: тревога стала несомненной; одинокий оклик был подхвачен тысячью голосов и перешел в неясный далекий гул, доносившийся до нас среди густого мрака и безмолвия ночи. К глухому гулу вскоре присоединились резкие ноты диких завываний и звон оружия, указывавший на то, что разгорелась битва. Пока мы сторожили мыс, неприятель напал врасплох на лагерь!

Рейбёрн, вскакивая на ноги, взвыл, точно дикий зверь:

– Клянусь Богом, – воскликнул он, – они предвидели, что мы сделаем, и завлекли нас в ловушку, как настоящих безмозглых дураков!