Медленно и безотрадно тянулись дни в стенах нашей темницы, вырубленной в самых недрах горы, и, по мере того как проходило время, на нас надвинулось новое горе, более тяжкое, чем неопределенный страх перед грозившей нам смертью. Рана Рейбёрна, нанесенная зубчатым острием маккагуитла, представляла большую опасность с самого начала; продолжительный переезд через озеро под палящими лучами солнца вызвал в ней воспаление, а дальнейший перенос раненого и волнение, причиненное ему жестокой расправой Эль-Сабио с нашими неприятелями у жертвенного камня, окончательно ухудшили дело. Даже искусный уход фра-Антонио только поддерживал слабые силы больного во время страшных приступов горячки, не принося ему существенного облегчения; когда же горячка миновала, силы Рейбёрна стали падать с каждым днем. Грустно было видеть этого человека, еще так недавно служившего воплощением гордой мощи, до того ослабевшим, что он не мог двинуться без помощи фра-Антонио; его болезненные стоны и жалобы надрывали нам сердце. Рейбёрн умолял нас вынести его на солнце, дать ему вдохнуть свежего воздуха. По словам фра-Антонио, постоянный мрак и нездоровая атмосфера нашей тюрьмы настолько же изнуряли силы больного, насколько и сама болезнь. Действительно, в его каморке было сыро; наступил период дождей, и по ночам мы страдали от холода; кроме того, скалистая гора постоянно содрогалась от ударов грома, оглушительно рокотавшего над ее вершиной.

Однажды, когда Рейбёрну было особенно плохо, Янг отозвал меня в молельню с очевидным намерением облегчить передо мной свою душу.

– Послушайте, профессор, – начал он, оставшись со мной наедине, – я, право, не могу больше выносить этой пытки. Пошлю-ка я, знаете, челобитную к верховному жрецу, пускай он поскорее казнит меня, с тем условием, чтобы Рейбёрн был перенесен из этой мокрой ямы в более удобное место, где он может по утрам видеть солнце и пользоваться свежим воздухом! Когда он выздоровеет, то не струсит перед казнью; он не такой человек, чтобы чего-нибудь испугаться, когда с ним все в порядке. Но это адская жестокость – убивать его таким образом день за днем! Так не поступают даже с собакой. Право, я похлопочу за него. Семи смертям не бывать, одной не миновать; ведь я только немного ускорю свой конец, вот и все.

Довольно странно, что подобная же мысль с некоторого времени приходила и мне, но я рассчитывал извлечь более пользы из своего самопожертвования. Я также хотел настаивать на своей немедленной казни, с тем условием, чтобы моим друзьям была предоставлена свобода, какой может воспользоваться человек в этой долине, опоясанной неприступными горами по эту сторону загражденного прохода. Поэтому, когда Янг заговорил о своем проекте, я в свою очередь открылся ему и даже стал доказывать, что мне принадлежит право осуществить задуманный план, так как я первый задумал его; ведь это я сам завлек своих друзей, исключая фра-Антонио, в злополучную долину Азтлана. Но Янг отвергал мои настояния и мы даже поспорили с ним, причем он сильно горячился, так как по своему упрямству не терпел противоречия.

Не знаю, чем окончился бы наш спор, потому что он был внезапно прерван самым неожиданным образом. Пока мы с Янгом только думали, другая, более сильная воля, руководимая более проницательным и тонким умом, направила события по своему собственному усмотрению, и теперь нам обоим оставалось только покориться их неизбежному ходу. Все случившееся после этого в продолжение одного или двух часов совершилось с такой внезапностью, что казалось каким-то ужасным сном. Сначала мы догадались, по скрипу решетки у входных дверей, что нам предстоит что-то необычное, нарушавшее монотонное однообразие нашей тюремной жизни. Выбежав из молельни в длинный коридор, мы увидели приближавшийся к нам отряд воинов, впереди которых шел жрец. Фра-Антонио с Пабло, заслышав стук у входа и тяжелые шаги, также выбежали в коридор. На лице мальчика выражалось тревожное удивление, но францисканец сохранял свое обычное спокойствие и, по-видимому, только ожидал чего-то. Наконец он с нетерпением спросил:

– Так это решено?

– Решено, – отвечал жрец, и мне показалось, что в его чертах было глубокое горе; по крайней мере, его голос звучал печально. Впрочем, здесь не было ничего странного, так как этот человек оказался первым тюремщиком фра-Антонио, охотно слушавшим проповедь миссионера.

Между тем лицо молодого монаха просияло при словах жреца; он торопливо отвел нас от комнаты Рейбёрна и в радостном волнении сказал:

– Верховный жрец исполнил мою просьбу. – А потом поспешно прибавил: – Не печальтесь обо мне, друзья. Смерть за веру – это самый славный конец земного бытия; но еще счастливее тот, кто ценой своей крови может спасти близких и дорогих ему людей. Верховный жрец дал мне слово, что после моей казни все те, кто мне так дороги, будут отпущены на свободу.

– Не верьте ему. Итцакоатль – известный обманщик, – перебил Янг, совершенно забывая в порыве отчаяния, что минуту назад он хотел сделать то же самое, что было заранее сделано францисканцем.

Но грузовой агент говорил по-английски, и фра-Антонио, не поняв его, продолжал:

– Вы оба, а также Пабло останетесь в живых; может быть, и Рейбёрн благополучно перенесет свою болезнь. Он в руках Божьих, а пока…

Однако ему не дали договорить. Двое солдат выступили вперед и схватили монаха за плечи, дозволив ему, впрочем, обменяться с нами прощальными рукопожатиями, после чего повели своего пленника к выходу; так же повели за францисканцем Янга, меня и Пабло. Проходя мимо комнаты, где лежал Рейбёрн, мы услышали его стоны; голос его был до того слаб, что я не надеялся застать его в живых по возвращении, если нам вообще было суждено вернуться.

Во внутреннем дворе храма мы зажмурили глаза от ослепительного солнечного сияния – было еще рано и дождевые облака только собирались над горными вершинами. Здесь до нашего слуха долетел какой-то неясный гул, похожий на отдаленное жужжание пчелиного роя, а когда нас ввели с заднего хода в капище, этот звук стал сильнее, хотя смягчался расстоянием, и трудно было определить, откуда он выходит. В храме фра-Антонио разлучили с нами: его повели к внутренней двери в подземный ход, который вел на дно амфитеатра. Направляясь под конвоем к главному порталу на лицевой стороне здания, мы еще раз оглянулись на францисканца с глубокой тоской и отчаянием. Но фра-Антонио, смело шагая среди своих провожатых, посмотрел на нас с восторженной радостью и безграничной любовью.

Шум, напоминавший издали пчелиное жужжание, становился все громче, по мере того как мы подвигались вперед, а когда мы вышли на площадку перед храмом, он стал таким сильным, точно перед нами бушевал целый океан. Это был громкий, нетерпеливый говор многотысячной толпы, занимавшей рядами скамьи амфитеатра. Наше появление вызвало дикие крики радости; толпа ликовала и бесновалась, спеша насладиться кровавым зрелищем. Под эти зверские завывания нас ввели на балкон, грубо сложенный из камня, который помещался на самом краю амфитеатра. Как раз позади него, но выше, помещался другой, более широкий балкон с роскошными каменными украшениями; он был покрыт балдахином из пестрых тканей, а в центре его находилось возвышенное сидение, вроде трона. Выведенные на балкон, мы снова вызвали бурю диких криков, которая моментально стихла и сменилась благоговейным молчанием, когда народ увидел, что на балкон позади нас вышел сам верховный жрец в сопровождении других младших жрецов и с важностью занял место на троне.

Но вслед за тем амфитеатр опять огласился криками и завываниями; толпа яростно ревела, завидев фра-Антонио, который показался из подземного прохода под нашим балконом; солдаты немедленно подхватили его под мышки и поставили на жертвенный камень перед собравшимися зрителями. Я удивился, увидев, что ему сопутствовал всего только один воин и ждал жрецов, однако они медлили приблизиться к обреченной жертве. Впрочем, эта загадка скоро объяснилась, и у меня стало как будто легче на душе, когда из подземного прохода под конвоем четырех солдат выступил индеец атлетического сложения с железными мускулами, резко выступавшими на его корпусе, руках и ногах; за ним следовало шестеро таких же силачей. Теперь я понял, что фра-Антонио не был обречен на жестокую, медленную смерть под жертвенным ножом, но, согласно ацтекскому обычаю, мог спасти свою жизнь и получить свободу, если ему посчастливится убить на поединке семерых противников одного за другим. Однако, взглянув на хрупкую фигуру монаха, а потом на этих гигантов, готовых с ним сразиться, я убедился, что неравная битва должна иметь только один исход; тут у меня подкосились ноги, а в глазах потемнело. Впрочем, вокруг нас действительно стало вдруг темно; от тяжелой массы горных туч, нависшей над вершиной утеса, оторвалось одно облако и закрыло солнце. Когда я пришел в себя и опять мог ясно видеть происходившее передо мной, атлет стоял на жертвенном камне, обнаженный до пояса, держа в руках круглый щит и маккагуитл из закаленного золота. Монах по-прежнему оставался в своей длинной рясе; только капюшон свалился у него с головы, открывая прекрасное юношеское лицо. В одной руке у него было распятие, а другой он отстранял от себя меч и щит, поднесенные ему солдатом. Этот отказ вызвал неистовые крики в толпе, жаждавшей насладиться видом ожесточенного поединка, диким воплям ацтеков торжественно вторили раскаты грома. Монах сделал знак рукой, как будто унимая толпу. Когда она действительно притихла, он спросил – обращаясь не к верховному жрецу, а к народной массе – желают ли азтланеки выслушать несколько его слов. Народ громко изъявил согласие, совершенно заглушив приказание Итцакоатля начинать поединок; слова верховного жреца были слышны только нам. Меня удивило, что он не стал настаивать и не прервал воцарившегося молчания, когда тысячи собравшихся зрителей с любопытством подались вперед, желая услышать, что скажет им фра-Антонио. Вероятно, верховный жрец избегал явного сопротивления народной воле.

Тут францисканец заговорил, и с его уст полилась полная вдохновения проповедь. В немногих словах, но с удивительным красноречием, вероятно, внушенным свыше, фра-Антонио стал толковать язычникам о неизмеримой любви Творца к своим детям, о недостижимом величии Его закона, о Его неистощимом милосердии. Пламенные слова проповедника, казалось, проникали в самую глубину сердец, запечатлеваясь в них неизгладимыми огненными письменами. Мое собственное сердце зажглось религиозным энтузиазмом, какого я никогда не испытывал до сих пор, а Пабло, стоявший возле меня, плакал навзрыд, даже Янг, не понимавший слов монаха, сделался бледен и на его лбу выступили капли пота: до того он был взволнован нежными модуляциями музыкального голоса фра-Антонио. Этот голос, то понижаясь, то повышаясь, как-то удивительно вибрировал и в нем было столько кротости и мольбы, что многотысячная толпа, очевидно, упивалась им, точно очарованная и обвороженная. Зрители затаили дыхание, но толпа вдруг заколыхалась и крики громкого одобрения потрясли амфитеатр; это была могучая волна, прорвавшая плотину, и я внутренне почувствовал, что фра-Антонио недаром поставил на карту свою жизнь, что его святая цель достигнута. Не смея дышать, я ждал, что язычники единогласно признают истинного Бога.

Но и от верховного жреца не ускользнуло могущественное действие проповеди миссионера. Он понял, какая опасность грозит языческой вере, и схватился за единственное средство прервать речь монаха. Приподнявшись на своем троне, он отдал приказ приступить к поединку. Глухой ропот неудовольствия встретил это распоряжение, и ему опять стали вторить раскаты надвигавшейся грозы. На небе и на земле одновременно собиралась грозная буря. Удушливый воздух был неподвижен и громадная туча нависла черным балдахином над целым городом. В этой темной массе, окутывавшей все окружающее мрачными тенями, то и дело мелькали кровавые зигзаги молнии; раскаты грома становились с каждой минутой оглушительнее. При словах верховного жреца почерневшее небо вспыхнуло заревом и грянул страшный громовой удар.

Не смея ослушаться, индейский гладиатор стал лицом к лицу с фра-Антонио и замахнулся на него мечем; монах, не отступая ни на шаг, обратил на него глаза, горевшие так ярко, как будто в них отражался праведный гнев оскорбленных небес; он противопоставил смертоносному земному оружию только протянутое распятие. Это непоколебимое мужество перед лицом смерти смутило даже силача-противника, который невольно остановился в немом восторге и благоговении. И среди ненарушимой тишины этой великой минуты фра-Антонио воскликнул до того внятно, что его голос был услышан всей многотысячной толпой азтланеков:

– Да поможет мне единый истинный Бог и Господь!

Его слова еще не успели замереть в воздухе, как ослепительная молния прорезала тучу и гром ударил с такой силой, что над нашими головами дрогнули утесы, крупные обломки скал с грохотом скатились в долину, и вся масса горы заколебалась под нашими ногами.

Когда мы немного опомнились и в благоговейном ужасе подняли глаза, то сквозь мрак, окутывавший со всех сторон возвышенность, где стоял храм, увидели перед собой явное знамение Божеского гнева: исполин-гладиатор, все еще держа в руках поднятый металлический меч, привлекший к нему смерть, затрясся всем телом, пошатнулся сначала вперед, потом судорожно откинулся назад и рухнул наземь бездыханным трупом. Его обнаженная правая рука и вся правая сторона тела побагровели, обожженные молнией. Сам миссионер как будто окаменел на минуту; потом, упав на колени возле убитого громом противника, он воздел руки к небу, откуда пришло его избавление, и воскликнул внятным, сильным голосом, торжественный звук которого громко раздался среди благоговейной тишины:

– Христианский Бог живет и царствует вовеки! Веруйте в того, чья любовь и милосердие так же сильны и бесконечны, как ужасны его гнев и могущество!

Толпа заволновалась; у меня вырвался глубокий вздох облегчения; я чувствовал, что фра-Антонио спасен и что сейчас раздастся оглушительный взрыв одобрения, что масса народа, побежденная его неодолимым красноречием и божественным чудом, властно потребует освобождения проповедника. Но в ту же минуту, не дав опомниться притихшей толпе, верховный жрец вскочил со своего трона, прыгнул на балкон, где стояли мы под стражей, с балкона на арену, а оттуда на жертвенный камень. Все это совершилось с дьявольской ловкостью, ужасавшей в таком пожилом человеке. Выхватив мимоходом копье у одного из солдат, он ударил фра-Антонио в спину и пробил ему сердце. Молодой монах, прижимая к груди распятие, упал ниц на жертвенный камень и испустил дух.

Тогда Итцакоатль, попирая ногой труп миссионера и держа в руках древко копья, которым он только что пронзил благороднейшее сердце, воскликнул торжествующим тоном:

– Вот как побеждают и мстят за себя великие боги ацтеков!

И народная толпа, стоявшая уже в преддверии истинной веры, единодушно воскликнула в диком ликовании:

– Победа и месть за наших богов!