Когда на следующий день мы с Пабло собирались вернуться в Морелию, деревня Санта-Мария была погружена в печаль. Жители сообщили нам о смерти кацика; он упал на камни в горах и, будучи стар и слаб, убился до смерти. Меня попросили передать доброму падре, чтоб он поспешил в Санта-Марию похоронить его по христианскому обряду. Признаюсь, мне стало смешно, хоть я и обещал исполнить в точности свое поручение. Ясно, что умерший оставался самым ревностным язычником, преданным своей вере, и я предвидел, что после отпевания в церкви он будет предан земле со всеми языческими обрядами. Но, разумеется, мне это было все равно; я давно знал, что индейцы только для виду исповедуют нашу веру.

Конечно, в качестве страстного археолога я был готов отдать бог знает что, только бы присутствовать при погребальной церемонии, в которой фра-Антонио не будет принимать участия, но это оказывалось невозможным. Мне пришлось бы употребить слишком много хитрости, чтобы пробраться на то место, куда я попал вчера нечаянно, и потому я безотлагательно уехал из индейской деревни, бесконечно радуясь своему открытию. Я так ревниво берег странное наследство, завещанное мне умирающим кациком, что, только вернувшись благополучно в Морелию и запершись в комнате своего отеля, отважился рассмотреть странный талисман. Этот мешочек, шести дюймов в квадрате, плотно зашитый со всех четырех сторон, был сделан из змеиной кожи и снабжен ремешком из того же материла, чтобы носить его на шее. Мои руки дрожали, когда я распарывал крепкие стежки из растительных волокон, а потом вынул из мешочка сверток бурой бумаги, сделанной из растения магей, какую употребляли древние ацтеки. Когда он был развернут, я увидел перед собой лист приблизительно двух футов в квадрате, на котором была нарисована потемневшими красками курьезно извивавшаяся вереница фигур и символов. Мои познания на этот счет были довольно ограничены, и я мог только догадаться, что этот рисунок изображал в историческом и географическом смысле странствие какого-нибудь племени; с первого же взгляда мне стало ясно, что это не походило ни на одну из знаменитых живописных грамот, изображающих странствие ацтеков из Кулиакана в Мексиканскую долину, а затем по этой долине до конечного пункта их пути в Теночтитлане. Не оставалось сомнения, что этот рисунок разнился ото всех существующих документов подобного рода, и я почувствовал справедливую гордость при мысли о том, что в три месяца моего пребывания в Мексике мне удалось найти этот единственный и неоценимый экземпляр. У меня тотчас явилось естественное желание показать свою драгоценную находку дону Рафаэлю, чтобы послушать его объяснения (потому что он продолжал прилежно заниматься изучением живописных письмен ацтеков, которое было так успешно начато покойным сеньором Рамиресом); кроме того, мне хотелось поскорее обрадовать его своим удивительным открытием. Когда я поднял мешочек, чтоб положить туда обратно сложенную бумагу – мысленно я уже видел ее опубликованной всему свету под именем Codex Palgravius и воспроизведенной в виде факсимиле в моей книге: «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба» – как вдруг из мешочка выскользнул какой-то блестящий предмет и со звоном покатился на каменный пол. С любопытством засматривая это новое сокровище, я увидел перед собой золотой кружок, приблизительно такого же объема и толщины, как мексиканский серебряный доллар; на нем была грубо выгравирована любопытная фигура. Она, очевидно, представляла именной девиз ацтеков, обозначающий на их старинных живописных грамотах различные линии царских династий. Этот именной девиз был мне незнаком: как я уже сказал, письмена ацтеков не изучались мной до того времени с достаточным тщанием, так что многих царских имен я мог совсем не разобрать; но что этот золотой кружочек был тот самый знак, о котором упомянул умирающий кацик, придавая ему такое странное значение, в этом нельзя было сомневаться. Обрадованный новым открытием, я поспешил с моими сокровищами в музей, и восторг дона Рафаэля при виде их был так искренен, как только я мог желать. Его обширные познания по этому предмету помогли ему в один вечер в достаточной степени разобрать мой документ, и, по его словам, эта бумага имела необыкновенную историческую ценность. В кодексе Батурини, как известно, есть много важных пропусков, которых не мог пополнить ни этот замечательный ученый, ни другие археологи, заслуживающие доверия. Все эти пробелы можно объяснить только тем, что летописец странствия ацтеков нарочно выпустил несколько фактов из своей живописной летописи. Дон Рафаэль был немало поражен, когда убедился, что добытый мной документ, бесспорно, пополнял скрытые факты в самом длинном из этих необъяснимых пропусков; это не было одним предположением с его стороны, но очевидной достоверностью. Он велел мне внимательно всмотреться в кодекс Батурини, в рисунки, предшествовавшие и сопровождавшие вышеупомянутый пробел, а потом указал мне те же самые рисунки – в начале и в конце моего собственного кодекса – несомненно, помещенные здесь с той целью, чтобы секретная грамота могла быть включена в обнародованную грамоту о странствиях племени ацтеков.

Далее, так как географические указания, имевшиеся в кодексе Батурини, были достаточно подтверждены, это обстоятельство давало возможность приблизительно определить ту часть Мексики, к которой относились начало и конец моего кодекса. Но изображенное здесь странствие было продолжительно и дон Рафаэль мог с достоверностью сказать только то, что в грамоте дело шло о далеких путешествиях на запад и север. Он был немало изумлен рисунком в ее центре, изображавшим город, обнесенный стенами посреди гор. Тут я вспомнил слова умирающего кацика о сокровенной твердыне своей расы. Но дон Рафаэль придавал им мало значения, доказывая на основании археологических данных, что в первобытной Мексике не могло существовать укрепленного города, хотя первобытные мексиканцы и строили множество стен, уцелевших до сих пор в некоторых местах, но в древнейших хрониках нигде не упоминается об укрепленном городе и никто не открывал ни малейших его следов.

Относительно же гравированного золотого кружочка дон Рафаэль сказал, что он представляет именной девиз, который никогда не встречался ни в каких известных ацтекских письменах; по его мнению, некоторые тонкие особенности начертанной фигуры, ускользнувшие от моего неопытного глаза, указывали, что имя, представленное здесь в виде символа, принадлежало правителю, который был одновременно и жрецом, и царем. То обстоятельство, что золотая монета была найдена вместе с живописной грамотой, бесспорно, принадлежавшей к теократическому периоду, подтверждало это предположение. Суммарный наш вывод был тот, что мы имели здесь дело с именным девизом жреца, облеченного царской властью и управлявшего ацтекским племенем во время первого переселения. Предполагая, что он жил в тот период, к которому относился мой кодекс, и основываясь на системе чисел, принятой в виде опыта сеньором Рамиресом, мы определили, что этот человек жил и царствовал в IX веке нашей эры.

Целых два дня мы с доном Рафаэлем разрабатывали в музее этот вопрос и, только когда наши исследования были окончены, – на сколько вообще исследования могут считаться оконченными, пока они не привели к положительным результатам, – мои мысли направились к фра-Антонио, и я нашел, что по долгу вежливости мне следует сообщить ему о результате моего обучения индейским наречиям. Впрочем, я знал, что он тем временем ездил в Санта-Марию отпевать кацика, и таким образом, маленькая небрежность с моей стороны была простительна.

Но, когда я пришел в церковь Сан-Франциско, захватив с собой драгоценный документ и гравированный золотой кружочек, которые обещали сильно заинтересовать монаха, мне не сразу представилась возможность похвастаться перед ним своими сокровищами.

Едва я отворил дверь ризницы, предварительно постучавшись и получив позволение войти, как францисканец направился ко мне в таком радостном волнении, что все его лицо сияло; не дав мне поздороваться с ним, он воскликнул:

– Вы пришли как нельзя более кстати, мой друг! Я только что собирался послать за вами, потому что нашел одну вещь, которая приведет вас в такой же восторг, как меня. Впрочем, пожалуй, – прибавил он более серьезным тоном, – вы будете в восторге от моей находки по другой причине, чем я. Ведь если я найду ключ к полной разгадке тайны, отчасти разоблаченной здесь, мне представится такой счастливый случай засеять нетронутую ниву, какой редко выпадал на долю служителей Господних в позднейшие времена мира.

Тон и слова фра-Антонио были так торжественны и загадочны, что мне пришло в голову, не впал ли он в религиозное помешательство. Вероятно, монах прочел эту мысль в моем недоумевающем взгляде, потому что кротко улыбнулся и продолжал гораздо спокойнее:

– Я в здравом рассудке, дон Томас, хотя и не удивляюсь, что вы сочли меня помешанным. Присядьте здесь и выслушайте рассказ о моем открытии, а, когда я закончу, вы согласитесь, что мне есть от чего прийти в экстаз, не будучи сумасшедшим.

Спокойная речь францисканца разубедила меня в моем предположении, что в голове у него неладно; я сделал слабую попытку оправдаться; фра-Антонио опять улыбнулся и предложил мне стул.

– Вы знаете, сеньор, – начал он, – здесь ходит слух, будто бы под церковью Сан-Франциско существует потайной ход, который тянется подо всем городом и выходить на луга за его чертой. Могу вам откровенно признаться, что это правда и что мне, как и всем членам нашего ордена, жившим здесь, в точности известно, как туда попасть и как выйти. Последнего я не стану вам объяснять; это не относится к нашему делу. Но важно то, что за день до вашего возвращения с гор я нашел посреди этого прохода маленькую комнату, дверь которой была так ловко скрыта, что я наткнулся на нее совершенно случайно. В этом потаенном уголке в числе других предметов, которые не требуется здесь перечислять, я увидел полку, где лежали старинные бумаги, давно интересовавшие меня. В наших архивах часто упоминается о них – они представляют большую важность для францисканского ордена, – но так как при всем старании мне до сих пор не удалось их найти, то я решил, что они погибли в один из смутных периодов, пережитых нашей церковью. Теперь мне ясно, что в один из таких опасных моментов они были спрятаны в этом недоступном тайнике.

– Некоторые из найденных бумаг представляют исторические документы, и вы, конечно, с удовольствием просмотрите их потом. Теперь же я покажу вам то, что привело меня в такой нескромный восторг. В сущности, вы ведь не без причины усомнились в моем здравом рассудке. Этот документ, как я полагаю, попал туда случайно. Между книг и бумаг, на полке стоял ящик из пергамента, на котором было написано: «Миссия Санта-Марты» и год «1531». В ящике оказалось несколько разрозненных листов со свидетельствами о крещении индейцев, что доказывается странным смешением христианских и языческих имен. Одним словом, это был архив какого-нибудь миссионерского поселения тех далеких времен. Между тем, порывшись хорошенько в ящике, я нашел в двойной обертке из пергамента и – как будто бы эта вещь была спрятана здесь не нарочно, а положена на временное хранение – запечатанное письмо, адресованное преподобному фра-Хуану де Сумаррага; он также принадлежал к нашему ордену и был, как вам известно, первым епископом в нашей святой церкви в новой Испании. Когда я вынул письмо, печать, отставшая от времени, отвалилась сама собой, и оно осталось раскрытым в моей руке. То, что это письмо никто не читал, в этом я уверен, так как чудо, о котором в нем говорится, до такой степени поразило бы просвещенный мир, что о нем упоминалось бы во всех хрониках. Вовсе не трудно объяснить, почему письмо не попало в руки того, кому было адресовано. В те отдаленные века, очень многие из нашего ордена, проповедуя слово Божие между варварами, сподобились самой блаженной кончины: они были замучены за веру Христову.

Тут голос фра-Антонио дрогнул от глубокого волнения, и я вспомнил слова дона Рафаэля, что этот ревностный служитель алтаря, по-видимому, искал такой же славной смерти.

– А когда проповедников убивали, – продолжал монах после некоторой паузы, – миссионерские станции, основанные ими приходили в упадок, частью разграбленные дикарями-убийцами. В более поздние времена, когда испанцы покорили страну, многие из этих миссий были найдены, но там не оказывалось ничего, кроме безымянных костей пострадавших во славу христианской веры.

– Однако я убежден, – начал опять фра-Антонио – что этот ящик из пергамента был найден – как знать, сколько лет спустя после смерти его владельца! – в одном из множества таких опустошенных дикарями поселений; испанские солдаты или кто-нибудь другой, кому попалась эта находка, принес ее сюда, в этот ближайший пункт нашего ордена; после небрежного осмотра, бумаги убрали подальше с глаз, вероятно, находя, что в них слишком мало данных о трудах нашего покойного брата, совершенных им прежде, чем он сподобился мученического венца и переселился на небо. Если б это письмо дождалось того «первого удобного случая», которого поджидал писавший, чтобы послать его по назначению, вероятно, содержание этого документа сделалось бы известным корыстолюбивым испанским завоевателям и в ответ на него были бы высланы целые армии. Между тем тот, кто написал это письмо, вложил его для безопасности в ящик, ожидая, пока представится случай для отправки на юг. Но, увы, автор письма скоропостижно скончался. Таким образом сведение о необыкновенном чуде, дошедшее до него такими странными путями, сохранилось только в этом безгласном затерянном документе.

– Но где же письмо? – с живостью воскликнул я, забыв всякую учтивость. – Какая рассказывается в нем история? Заключалась ли в ней тайна? Скажите мне это сначала, а потом продолжайте ваши объяснения.

Фра-Антонио улыбнулся моей горячности.

– А-а, и вы начинаете кипятиться! – заметил он. – Но, в самом деле, с моей стороны не хорошо так долго интриговать вас. Моя голова слишком занята новой мыслью; ведь я совсем забыл, что вы пока ничего не знаете. Выйдемте во двор: там светлее – буквы письма очень бледны – и я прочту вам этот документ, в котором рассказывается удивительная история.

Мы вышли вместе через маленькую дверь в задней стене ризницы во внутренний, менее обширный двор старого монастыря – прелестный уголок, где в каменном бассейне журчал фонтан, а солнечные лучи играли в водяных брызгах, заливая ярким светом клумбы душистых цветов. В такой поэтически-мирной обстановке фра-Антонио прочитал мне письмо, так странно попавшее к нему из рук собрата, который скончался более чем три столетия назад, а теперь сообщал нам обоим живую весть, решившую нашу судьбу.