Вот уже две недели граф Артюс д'Отон пребывал в опасном раздражении. Он, обычно столь сдержанный, столь внимательный к мнению других – и особенно к мнению своих челядинцев, поскольку те прекрасно знали привычки сильных мира сего, – гневался из-за пустяков, раздувал смешные промахи, которые прежде лишь позабавили бы его.

Слуги ходили на цыпочках, прижавшись к стенам, стараясь сделаться как можно более незаметными. Граф грубо отчитал прачку из-за складки на рукаве его шенса. Повар решил, что настал его последний час, а причиной стала слишком пряная медовуха. Что касается кузнеца, то граф с яростью прижал его к стене кузницы, обвинив в жестокости, когда Ожье, любимый конь графа, недовольно заржал при появлении мастерового.

Все были чрезвычайно обеспокоены. Старые слуги с тревогой вспоминали о жутком трауре графа после смерти Гозлена, его единственного наследника, когда в угрюмом взгляде хозяина, во всех его жестах они читали желание убить кого-нибудь. Некоторые обращались за помощью к Ронану, к которому их сеньор относился с нежностью, удивительной для этого молчаливого человека. Старик был свидетелем рождения графа и в значительной мере его воспитателем. Он один осмеливался не обращать внимания на убийственное горе, охватившее графа после смерти сына. Слуги пытались получить сведения, возможно, объяснения. Ронан, как мог, успокаивал их: это желчное настроение должно было скоро пройти.

Ронан понимал, что заставило графа потерять интерес к еде и лишило сна. Мадам. Так он назвал эту даму, которая была необыкновенной женщиной. И хотя Ронан никогда не встречался с ней, он почувствовал это по преданности маленького Клемана, по ужасу, охватившему мальчика, пока его госпожа сидела в тюрьме, по приступам радости Артюса, сменявшимся меланхолическим настроением, по восхитительным отзывам Монжа де Брине, сеньора бальи, и даже по беспокойству мессира Жозефа из Болоньи, старого лекаря графа.

Ронан постучал в дверь маленькой библиотеки в форме ротонды, которую граф превратил в свой рабочий кабинет. В ответ он услышал нетерпеливое, строгое восклицание:

– Что еще? Неужели мне нужно спрятаться в какой-нибудь пустыне, чтобы наконец обрести покой?

Старый слуга притворился, что не заметил отвратительного настроения Артюса, и вошел в комнату.

– Повар покорнейше просит сообщить, что вы желаете на ужин. Вы похудели, монсеньор. На вас мешком висят короткие штаны и даже лосины.

– Я не голоден, у меня нет никаких желаний, и он раздражает меня, этот повар. Ты тоже, с твоим вечным упрямством старой клуши.

Ронан опустил голову, не сказав ни слова.

Артюс смутился. Неужели он стал таким безмозглым хамом, что нагрубил одному из немногих, кто был по-настоящему привязан к нему, его прошлому, одному из тех редких Людей, кого по-настоящему любил? Он вздохнул, злясь на себя, и проворчал:

– Я всегда питал особую нежность к клушам, особенно старым. Их преданность своим цыплятам и даже молодым несушкам умиляет меня. Тем не менее… в данный момент я не хочу находиться в их обществе.

Ронан поднял глаза на того, кто по-прежнему был его «малышом», и легкая улыбка вознаградила графа за его завуалированные извинения.

– Мессира Монжа де Брине удивляет ваше одиночество. Возможно, беседа с этим человеком, который так вам предан…

– Брине ничего не поймет, – прорычал граф. – Впрочем, я не смогу ему все объяснить, поскольку сам мало что понимаю… Черт возьми! После стольких мучений, которым она подверглась в том застенке… Как подумаю, что она отказалась от моего гостеприимства, сославшись на усталость и боль! Никто не посмел бы злословить по этому поводу!

Почувствовав, что он ступил на зыбкую почву, Ронан заколебался, но, движимый любовью и уважением к этому человеку, достойному доверия, смелому, но, к сожалению, лишенному непосредственности, он решился:

– Слухи не нуждаются в обоснованности. Несомненно, у мадам есть множество дел в своем мануарии. Несомненно,… слишком быстрое и… публичное сближение с Отоном не подобает достойной благородной даме. Несомненно…

– Почему вы все называете ее «мадам», словно только она одна и существует? – прервал старика Артюс, терзаемый растерянностью и плохим настроением.

– А разве есть другие, мессир?

– Для кого?

– Для вас. Для меня, для тех, кто входит в ваше окружение.

– А почему я в очередной раз должен чувствовать себя перед тобой шестилетним ребенком?

Лицо Ронана просияло от счастья. Он пустился в воспоминания:

– Боже мой, каким вы были шалуном и проказником… и уже таким отчаянным. Вы ничего не боялись… Что касается глупостей, Господи Иисусе, да вы их коллекционировали. Когда вы поднимались на крышу голубятни, чтобы убедиться, что солнце действительно восходит на востоке, я умирал от страха. Было невозможно заставить вас спуститься. Как же мы боялись! А ваши ночные походы в лес в поисках большого белого единорога из сказки… А тот день, когда вы чуть не утонули, потому что вбили себе в голову, что, если будете долго держать голову под водой пруда, у вас отрастут жабры? Святые небеса, и где вы нахватались всех этих безумных глупостей? Одна следовала за другой. Как часто вы мучили меня!

Граф постепенно смягчался, вспоминая свои детские выходки, многие из которых действительно могли стоить ему жизни. Более спокойным тоном он сказал:

– Вы… Ты, маленький Клеман, клирик из Алансона… этот рыцарь-госпитальер, о котором я ничего не знаю, кроме имени, Франческо де Леоне, и даже мой лекарь, спрашивающий меня о ранах «мадам» и пославший ей чудодейственную настойку, рецепт которой он ревностно держит в тайне…

Ронан не заблуждался. Его господина преследовала навязчивая идея об этом рыцаре. Может, он сердился из-за того, что тот опередил его и спас мадам де Суарси? Или речь шла об обыкновенной ревности? Поняв, что его сеньор действительно не может поделиться своими опасениями с мессиром де Брине, старый слуга осторожно пошел дальше по зыбкой почве чувств.

– Ах… рыцарь…

– Что «рыцарь»? Ведь я упомянул не только его одного, разве не так?

– Разумеется.

Граф несколько минут пристально смотрел на старика, потом сдался:

– Продолжай, Ронан, и сядь, потому что твое упрямство сродни моей неуверенности, которая гложет меня вот уже несколько дней. По сути, кому, кроме тебя, я могу довериться… Или ей, «мадам», – добавил он, впервые улыбнувшись за несколько недель.

Старик сел прямо в одно из маленьких кресел, взволнованный этим проявлением нежности и доверия.

– Да… этот рыцарь. Я не знаю, что и думать, мой славный Ронан. Мне в голову приходят абсурдные мысли. До его прихода в застенок мадам де Суарси не была знакома с ним. В этом я уверен, да и Клеман подтвердил. Я также убежден, что Никола Флорен погиб от его кинжала. Какая сила могла толкнуть госпитальера, занимающего высокое положение в ордене, на убийство инквизитора? Как, почему он приехал в Алансон? А он приехал специально, чтобы спасти ее. Даю голову на отсечение. Почему Аньян, секретарь покойного чудовища Флорена, бормотал такие несуразные слова о мадам Аньес, что я подумал, будто он в нее влюбился? Почему все эти существа: мужчины, дети… да я сам, все мы тянулись к ней и были готовы рисковать своей жизнью, лишь бы спасти ее? Почему, почему этот рыцарь с Кипра? Откуда он ее знает? – Граф вышел из себя.

– Вы опасаетесь, что в его случае… Как бы это сказать? Речь идет о привязанности, недопустимой для человека, давшего обет?

– А что? Разве он не может влюбиться? Мне не понадобилось много времени, чтобы самому потерять голову, – ответил граф с мрачной иронией.

– Вы помните, как однажды задавали мне вопросы, на которые я не мог ответить? Вы усмехнулись, сказав мне: «У всякой проблемы есть решение. Надо только его найти».

– К чему ты клонишь?

– А не лучше ли поделиться своими сомнениями с «мадам»? Насколько я понимаю, ее не назовешь вертихвосткой или глупой кокеткой.

– И выставить себя на посмешище? Я даже не знаю, находит ли она во мне какие-либо достоинства, кроме моего имени и состояния. Видишь ли, в ее случае моего имени и состояния недостаточно… Тем более я сомневаюсь, что она этим удовольствуется.

– Это было бы превосходной возможностью все проверить. Вы также могли бы сразу взять быка за рога.

– Ее? – смутился граф.

– Разумеется, нет, монсеньор. Ну же, чему я вас учил? Никогда не обращаться с женщиной как с быком. Они намного более опасны. Я все время думаю об этом рыцаре де Леоне. Вы могли бы сблизиться с ним, возможно, добиться объяснений. Я слышал, что к этим монахам-воинам не так легко подступиться, но ваше имя, ваша репутация, вероятно, избавят вас от дурного приема и заставят его внимательно выслушать вас.

Это было столь очевидным, что Артюс посмотрел на Ронана так, словно только заметил присутствие старика в библиотеке. Когда он заговорил, в его голосе звучали интонации прежних добрых дней:

– Знаешь ли ты, мой драгоценный Ронан, что снял с моих плеч невыносимое бремя? Черт возьми! Разумеется, я встречусь с рыцарем… Надеюсь, что он не отправился в дальние страны. Прикажи позвать Монжа де Брине, прошу тебя. Его длинные уши улавливают все слухи. Возможно, он сумеет мне помочь.

– А «мадам»?

Граф тут же заколебался.

– Что ж… Твое предложение вполне разумно. Раз так… Мне надо взвесить все «за» и «против». Да… Я чувствую себя способным взять быка, даже разъяренного, за рога. А вот общаться с женщиной ее положения мне не так просто. Понимаешь ли, Ронан, – продолжал он, – дамы такие сложные, если не сказать неожиданные. Наконец… Мы гораздо… проще, доступнее.

Улыбка озарила морщинистое лицо старика, много лет назад тоже проводившего бурные ночи.

– Так утверждают мужчины. И поскольку женщины не ждут того же самого, их считают неожиданными… если не сказать непредсказуемыми?

– Ах так! Ты щелкаешь меня по носу?

– Я никогда бы на это не осмелился, – возразил старик тоном, свидетельствовавшим о том, что он и в самом деле поставил точку в разговоре. – Если позволите, я пойду за мессиром де Брине.

– Ступай.

Вскоре после ухода старика, столь любезного его сердцу, Артюс был вынужден признать очевидное – то, о чем вот уже две недели он старался не думать. Он предпочел бы волноваться, нервничать, переживать, неистовствовать. Так и было бы, если бы Ронан, который всегда искусно управлял им, терпеливо не подвел его, как обычно, туда, куда он отказывался идти: к столу, ванне, кровати, часовне, письменному столу, а вот теперь, в зрелые годы, к решению.

Артюс раздраженно вздохнул. Разумеется, надо было получить разъяснения от неуловимого госпитальера. Как могло случиться, что воин Христа проявил слабость и воспылал чувством к женщине? Правда, к необычной женщине. Артюс был достаточно честным, чтобы признать: ревность боролась в нем с беспокойством. «Мадам» украла у него сердце и рассудок так ловко, так стремительно, что он едва это заметил. Тогда почему бы ей не похитить их у другого? По какой иной причине так спешил спасти ее рыцарь, не побоявшийся убить пусть и развратного, но служителя Бога, инквизиции, Папы?

Граф ходил взад и вперед по маленькой комнате, словно лев в клетке, с таким раздражением, что в окнах дребезжали маленькие стеклышки неправильной формы.

Клеман уверял графа, что его дама даже не подозревала о существовании этого рыцаря до того, как тот нанес ей странный визит в Доме инквизиции.

– Черт возьми! – процедил граф сквозь зубы.

Эта история не имела никакого смысла. Следующая мысль заставила его оцепенеть. Как и все, что касалось мадам де Суарси. Какая паутина плелась вокруг нее?

Встреча с рыцарем де Леоне не поможет ему, по крайней мере сейчас. Нет другого выхода, кроме того, что так ловко предложил Ронан. Нанести ей визит. Нетерпение боролось со страхом. А если она выгонит его? Если она будет уклоняться от ответа? Если он поймет, что она не разделяет его чувств? Да, но… Вдруг все наоборот?

Предлог. Тогда он окажется не в такой уж глупой ситуации. Узнать о ее здоровье, осведомиться о малыше Клемане, которого ему так не хватает в замке. К тому же мессир Жозеф скучал по мальчику и его неиссякаемым вопросам.

Должен ли он предупредить ее заранее о своем визите? Он вспомнил о гневе Аньес, о ее резких словах, когда он застал даму де Суарси в крестьянских браках при сборе меда. О длинных крепких мышцах бедер, выступающих под тканью, когда она садилась на Ожье. Черт возьми! Уже после их первой встречи она не выходила у него из головы.

Тогда сообщить? Это было бы, несомненно, более куртуазно, хотя положение сюзерена избавляло его от подобной необходимости. Но он рассчитывал на эффект неожиданности, чтобы как можно скорее развеять свои сомнения.