Предисловие

Эпоха средневековой Франции времен правления Филиппа IV Красивого воскрешена на страницах этой книги во всем своем ужасе и красоте. Это время куртуазных вельмож и грозных костров инквизиции, борьбы власти церковной и светской, крестовых походов, и папских тиар…

Но одного имени автора на обложке достаточно, чтобы понять, что перед нами не просто исторический роман. Андреа Жапп трудно найти равных в жанре детектива, ее имя на обложке обещает невероятные хитросплетения сюжета, помещенные в исторический антураж Средневековья, подернутого дымкой притч и легенд. И нужно быть Шерлоком Холмсом или Эркюлем Пуаро, чтобы предугадать развязку. Сегодня Андреа Жапп – одна из самых продаваемых европейских авторов, а ведь она скрывала свой талант рассказчика много лет. Токсиколог по образованию, она на протяжении восемнадцати лет была руководителем научно-исследовательской лаборатории и к литературе имела отношение лишь как читатель вплоть до начала 90-х, когда, едва увидев свет, ее дебютный роман в 1991 году принес ей литературную премию Международного фестиваля детективов во французском городе Коньяк (Prix Cognac).

Книга «Ледяная кровь. Полное затмение» – творение уже зрелого мастера: она разбита на два романа лишь затем, чтобы читатель мог перевести дух… Нет, не переживая вместе с главной героиней Аньес де Суарси, а выживая вместе с этим лучиком света в «темном времени», когда жизнь людей регламентировалась папскими предписаниями и несогласных сжигали заживо. Аньес чудом избегает подобной участи. Инквизитор, который вел грешницу к раскаянию в делах своих, странным образом погибает» сохранив Аньес жизнь и оставив глубокие шрамы от пыток. С Аньес снимают обвинения в колдовстве, но сказать, что опасность миновала, значило бы погрешить против истины.

А тем временем из тайного хранилища в аббатстве Клэре пропадают манускрипты по некромантии и астрологии. Их обнародование привело бы на костер все аббатство, поэтому аббатиса Элевсия де Бофор приказывает закрыть ворота и никого не впускать и не выпускать. Похититель оказывается еще и душегубом: пока его ищут, происходит целая серия убийств монахинь, апогеем же бесчинства становится отравление самой аббатисы. В предсмертном письме своему племяннику госпитальеру Франческо де Леоне она рассказывает о том, что Аньес де Суарси – его кузина, а значит, в древнем пророчестве из секретной библиотеки аббатства речь идет именно о ней. Но ни аббатиса, ни Франческо не учли еще одну фигуру, а точнее изящную фигурку, которой на самом деле суждено увековечить другую кровь… Удастся ли героям избежать ловушек могущественного фанатика Церкви камерленго Бенедетти и отомстить за павших друзей? Ответ ищите в книге, где ненависть и любовь, кровь и слезы радости сменяют друг друга с безумной скоростью!

 

Таверна «Старый карп», Отон-дю-Перш, Перш, июль 1306 года

Раймонда вздохнула с облегчением, вытягивая ноги, разбитые ревматизмом. Ах, какое счастье! Стаканчик вина, да еще в приятном обществе. Ее товарка не могла придумать ничего лучше. Она пнула ногой тяжелую корзинку с провизией, купленной на рынке. Мерзавцы! Конечно, последние два года кидались неурожайными, но эти негодяи торговцы, взвинтив цены, беззастенчиво грабили своих покупателей, как разбойники с большой дороги. Раймонда не позволяла себя одурачить и громко, как базарная баба, кричала, что это самое настоящее воровство. Так Раймонда и познакомилась с Мюгеттой, подошедшей к ней, когда она стояла у лотка. После очередной гневной тирады молодая женщина повернулась к пей и поддакнула:

– Ах, моя хорошая, вы во всем правы! Прохвосты наживаются на нищете других. Подумать только! На Рождество фунт сала стоил четверть турского денье*. А сейчас он уже стоит половину! И нас хотят заставить поверить, что свиньи пострадали от непогоды! Над кем они издеваются?

Обрадовавшись этой неожиданной поддержке, Раймонда разошлась не на шутку. Алчный торговец, притворившись смущенным, опустил голову и терпеливо ждал, когда пронесется буря. В эти голодные времена он не испытывал недостатка в клиентах. Пусть эта жалкая старая кляча замолчит и уйдет! Она может возмущаться сколько угодно, его лоток все равно опустеет, а он сам битком набьет карманы к тому времени, когда крикнет «Ату!». А что такого? Если у бедняков нет денег, чтобы покупать… да пусть подыхают! Они так расплодились, что никто не заметит исчезновения нескольких из них.

Раймонда и Мюгетта сразу же прониклись взаимной симпатией и решили скрепить новую дружбу вполне заслуженным кувшинчиком вина в соседней таверне «Старый карп». Мюгетта, зажиточная крестьянка, если судить по ее льняному чепцу, отороченному кружевами, и аметистовому кресту, висевшему на тонкой черной ленте, не говоря уже об обручальном кольце с бирюзой размером с ноготь мизинца, в порыве щедрости, столь редкой в эти времена, воскликнула:

– Я угощаю!

Раймонда не заставила просить себя дважды. Она постоянно чувствовала усталость и была слишком старой, чтобы одной ходить за продуктами, но Ронан, слуга и наперсник графа д'Отона, не хотел ничего слышать. Телега, запряженная ломовой лошадью, предназначалась только для крупных покупок, например, целого быка, оленя, убитого в лесу их сеньором, бочек с вином, пшеницы или овса. Все остальное приносили на руках или привозили на двухколесной тачке.

Мюгетта позвала хозяина таверны:

– Папаша Карп, принесите нам хорошего выдержанного вина. Мы его заслужили.

Затем она с возмущением обратилась к Раймонде:

– Чертовы рвачи! Они дерут с нас три шкуры. Мой супруг, мудрый человек, утверждает, что грядущие времена будут еще тяжелее. И, понимаете ли, я считаю, что он прав. Разумеется, нам не на что жаловаться, но совсем не по-христиански радоваться, когда столько людей страдают. Я так думаю.

– И это служит прекрасным доказательством вашей любви к ближнему, – согласилась Раймонда, залпом выпив стакан и причмокнув языком от удовольствия.

Мюгетта тут же налила ей еще вина, кивком приглашая выпить.

– О, значит, вы служите у нашего добрейшего графа Артюса? – спросила она почтительным тоном. – Он настоящий мужчина, этот сеньор. Да, он не отлынивает от работы. Вы видели, как он косил ячмень? Как наши батраки! Вот уж прекрасный представитель сильного пола! – восторгалась молодая женщина.

– Вы правы, – согласилась пожилая. – Кроме того, он справедливый и милосердный.

– Я и говорю, что нам не стоит жаловаться. Конечно, можно было бы ожидать лучшего от погоды, портящей нам урожай. Но что поделать…

Женщины спокойно беседовали обо всяких пустяках, обменивались рецептами соусов, настоек, помогавших избавиться от болей в горле, рецептами приготовления виноградных улиток – такими, чтобы они не горчили. Одним словом, они были довольны друг другом. Раймонда с огорчением подумала, что ей надо возвращаться в замок, иначе не избежать очередного нагоняя от Ронана. Он видел все, знал обо всем. Можно подумать, что у него на затылке есть глаза.

Женщины расстались при выходе из таверны, договорившись вновь встретиться в ближайший базарный день. Раймонда воскликнула:

– Я отнюдь не богата, но в следующий раз угощаю я!

– До скорой встречи, моя хорошая, счастливо, – попрощалась Мюгетта, заворачивая за угол.

Раймонда медленно шла, толкая перед собой тачку. Она задыхалась. Боже мой, до чего же долгая дорога! Каменистая тропинка затрудняла ее путь. Порой она останавливалась, чтобы перевести дыхание. Она потребует, чтобы Ронан выделял ей помощника в базарные дни. Услышав за собой топот, Раймонда обернулась. К ней бежала Мюгетта. Раймонда ждала ее с улыбкой на губах. Запыхавшаяся молодая женщина остановилась в метре от Раймонды и воскликнула, прижав руку к груди:

– Боже мой, до чего же я глупая! Мой супруг не уладит дела до вечера, так что я могу помочь вам. Я возьму вашу ношу.

Взмахнув рукой, Мюгетта прервала слабые возражения старухи и продолжала настаивать:

– Нет, нет, говорю я вам. Это малейшая из всех услуг, которые может оказать женщина моего возраста женщине вашего… в надежде, что настанет день, когда мне окажут такую же услугу. Отдохните немного. Тачку повезу я.

Они шли, разговаривая, минут десять. Мюгетта остановилась. Раймонда взялась за ручки тачки, поблагодарив провидение, пославшее ей такую услужливую молодую особу.

Вдруг Мюгетта захромала. Смеясь, она сказала:

– Да, этого надо было ожидать. В мою туфлю попал камешек. Идите, Раймонда. Я вас догоню и вновь повезу тачку.

Старая женщина почувствовала колоссальное облегчение. Благодаря милой Мюгетте у нее уже не так ломило спину. Раздался звук быстрых шагов. Раймонда едва повернула голову. Вероятно, Мюгетта уже вытащила камешек.

Сначала Раймонда ничего не поняла. Но потом вдруг острая боль пронзила ее грудь и заставила согнуться. Она спрашивала себя, какой хищный зверь разорвал ее плоть. Раймонда икнула и попыталась выпрямиться, глотая воздух широко открытым ртом. Но из ее рта полилась струя крови, обагрив шенс. Она хотела крикнуть, позвать на помощь, но силы оставили ее. Раймонда упала, опрокинув тачку. Она так и не поняла, что это Мюгетта пронзила ее сердце кинжалом.

Мюгетта вытерла клинок о платье старой женщины, лежавшей ничком. Скривившись от отвращения, она опустила рукава, которые предварительно закатала очень высоко, чтобы на них не попали брызги крови. Ее раздражало пятно от вина размером с денье, обезобразившее складку на правом рукаве. Мюгетта прошептала:

– Мне очень жаль, Раймонда. Бог примет твою душу, моя хорошая. У меня не было выбора. Теперь ты ангел, и я надеюсь, что ты меня простишь.

Мюгетта бросилась бежать, но вдруг ей в голову пришла одна мысль. Черт возьми! Продукты! Она не сомневалась, что человек, который найдет труп, не отдаст их людям бальи. Грешно оставлять еду. В конце концов, это не поможет Раймонде. Тем более что Мюгетта должна была отдать платье, чепец и прелестные украшения заказчице и вновь облачиться в лохмотья.

Мюгетта взглядом оценила содержимое тачки. Морской черт, обложенный травой, спасавшей его от жары. Святые небеса, она никогда не ела рыбы! Рыба была лакомством принцев. Тем более что до завтра она протухнет. И целая связка кровяной колбасы. Чудо, которое поможет ей устроить настоящий пир. Она забрала рыбу и колбасу, даже не взглянув на женщину, истекавшую кровью.

 

Ватиканский дворец, Рим, июль 1306 года

Стоя перед высоким окном своего кабинета, скрестив руки за спиной, камерленго Гонорий Бенедетти смотрел невидящим взглядом на епископальные дома, образовывавшие центр папского дворца, который был возведен во время короткого правления Николая III. Он сердился на себя за нетерпение, которое никак не мог обуздать. Многое зависело от ответов, которых он ждал на протяжении нескольких месяцев.

Архиепископ Бенедетти был изящным мужчиной небольшого роста. Это впечатление усиливалось благодаря массивному столу, инкрустированному слоновой костью, перламутром и ромбами бирюзы, за которым он сидел. Он был единственным сыном зажиточного горожанина Вероны. У него не было особой предрасположенности к духовному сану, особенно если учесть его откровенную любовь к представительницам прекрасного пола и материальным проявлениям жизни, по крайней мере, приятным. Тем не менее его продвижение вверх по церковной иерархической лестнице было стремительным. В этом ему помогли широкая образованность, подкрепленная высокой культурой, и, как все признавали, изощренная хитрость. Его многочисленные, но осмотрительные враги признавали, что величайшее хитроумие и расчетливость Бенедетти способствовали его карьере. Будучи тонким политиком, архиепископ играл на страхе, который многим внушал. Страх был надежным оружием в руках того, кто умел им пользоваться.

Как обычно, пот градом лил с Гонория Бенедетти. Из ящика стола он вытащил перламутровый веер. Немногие знали тайну этой восхитительной вещицы. Веер ему подарила одним ранним утром дама де Жюмьеж. Больше он никогда ее не видел. Тем не менее с тех пор прелат ни на минуту не расставался с веером. Действительно, прекрасное воспоминание более чем двадцатилетней давности. Странно… Теперь камерленго казалось, что в нем уживались две памяти. Одна – далекая, но живая. Память о незначительных событиях, не имевших особой важности, но приносивших счастье. Рыбалка со старшим братом или их воображаемые приключения, о которых они грезили, спрятавшись в глубине сада, окружавшего их просторный дом. Смех матери, гортанный смех, напоминавший ему крики экзотической птицы. Нежная кожа дам или не совсем дам. Эта память была крепко запечатана, она стала недоступной даже в те моменты, когда на Бенедетти спускалась благодать. Нечто вроде огромной и неразделенной любви, к которой он не был готов, которой не требовал, которую охотно отверг бы, если бы у него был выбор, поглотило камерленго. В его душе поселился Бог, вытеснив все остальное. Теперь перед Бенедетти стояла лишь одна цель: служить Ему всеми силами и умом. С тех пор бессонными томительными ночами он искал хотя бы одно-единственное милое воспоминание, стертое двадцатью годами неистовой веры. Но оно не приходило к нему. Открывалась вторая память – память заговоров, коварства, лжи. И убийств. Сколько убийств, сколько людей, которых он приказал умертвить! Но только одна из всех этих отвратительных ран не будет давать ему покоя до конца его дней. К другим он привык. Осталось лишь одно, лишь одно имя. Бенедикт XI, его незаживающая рана. Бенедикт, подобный ангелу, которого он любил как брата, на которого усердно трудился, но которого приказал отравить. Бенедикт скончался на руках своего убийцы, бормоча в предсмертном бреду слова братской любви. На глазах Бенедетти выступили слезы. Он смежил веки, чтобы заставить себя в тысячный раз увидеть кровавую рвоту, испачкавшую рясу покойного Папы.

«Бенедикт, агнец, так горячо любимый Богом. Видишь ли, брат мой, я всей душой верю, что самым худшим грехом, который я мог бы совершить, – а я совершал их вполне сознательно, – стало бы отпущение грехов за твою смерть. Я хочу, чтобы ты оставался моим самым жутким кошмаром, моим проклятием, безумием, порой овладевающим мной, безумием, с которым я борюсь изо дня в день. Я хочу, чтобы твоя агония мучила меня до конца моей собственной агонии».

Секретарь, подобострастно согнувшись в три погибели, просунул голову в приоткрытую дверь и плаксивым тоном произнес:

– Я дважды стучал, ваше святейшество.

– Он пришел?

– Он ждет в приемной, монсеньор.

– Немедленно проводите его ко мне.

В груди Гонория Бенедетти образовалась неприятная пустота. Если новости окажутся плохими, если поручение не было выполнено, если… Хватит! Он нервно обмахнулся веером, да так сильно, что хрупкие перламутровые пластинки задрожали.

Прелат протянул руку поверх стола и приветствовал молодого доминиканца словами:

– Брат Бартоломео, признаюсь, я сгораю от нетерпения… и страха видеть вас.

– Ваше святейшество…

– Садитесь. Придержите новости при себе еще несколько мгновений. Видите ли, в нашей жизни существуют чрезвычайные моменты, которые мы, к сожалению, недооцениваем. Причиной тому служит наша прискорбная привычка делать поспешные выводы. Эти моменты похожи на засовы на дверях. Едва мы проходим через двери, как они навсегда закрываются за нашей спиной. И нет надежды на возвращение. Поэтому очень важно вернуть этим моментам всю их чрезвычайную важность.

Бартоломео послушно кивал головой, не уверенный, что правильно понял смысл слов камерленго. Последние месяцы превратились для Бартоломео в сплошное потрясение, от которого кружилась голова.

Мелкий инквизитор Каркассона, он сумел добиться аудиенции у камерленго, чтобы разоблачить зловредного брата, жестоко пытавшего невиновных. Вредоносный Никола Флорен смаковал все грани своего разрушительного таланта. Флорен наслаждался, смущая, соблазняя, опьяняя, завоевывая и губя наивные души, это укрепляло его уверенность в своей роковой власти. Бартоломео принадлежал к числу таких душ. Никола терпеливо очаровывал его, лишил воли сопротивляться привязанности, которая отнюдь не была братской. Конечно, до плотского греха и содомии дело не дошло. Но Бартоломео достаточно трезво мыслил, чтобы признать: он уступил бы, если бы его мучитель вдруг не почувствовал усталость. Никола внезапно надоело играть в соблазнителя Бартоломео. Каждую ночь Бартоломео молча благодарил камерленго, вмешательство которого избавило его от худшего, от самого соблазнительного искушения: Флорен был назначен сеньором инквизитором территории, подчиняющейся инквизиции Алансона. Он молился за этого справедливого человека, устранившего палача стольких маленьких людей. А потом Никола погиб от кинжала случайно встреченного пьяницы. По крайней мере, так сказали Бартоломео. Но все же тень зловредного Флорена не исчезла. Целыми неделями она следовала за молодым доминиканцем по пятам, как немой укор. В Дом инквизиции Каркассона ему принесли короткую записку. Столь странную записку, что он сначала подумал, что это ошибка. Камерленго Гонорий Бенедетти вызывал Бартоломео к себе, в Рим, где он должен был отныне служить. Впрочем, Бартоломео испытывал не пьянящую радость, а скорее страх, что окажется не на высоте, не оправдает ожиданий прелата. Служение величию, которое он сразу распознал во время короткой встречи с архиепископом, казалось Бартоломео выше его способностей. Он настойчиво твердил прелату о своей некомпетентности. Но именно это настойчивое упрямство убедило Бенедетти, что молодой доминиканец – именно тот человек, который ему нужен. Он легко развеял колебания молодого монаха:

– Брат мой… я знал множество людей, которые не были теми, за кого себя выдавали. Они вызывали у меня порой изумление, а порой и отвращение. Позвольте мне самому судить о ваших способностях.

С большим дружелюбием, за которым Бартоломео уловил бесконечное отчаяние, Бенедетти объяснил молодому доминиканцу сущность и непреклонность его священной миссии: Церковь должна победить, любой ценой, чтобы обуздать худшие наклонности человека.

Поиски, которые камерленго доверил Бартоломео, целиком и полностью захватили молодого доминиканца. Он не спрашивал себя, насколько справедливы убеждения архиепископа. В конце концов, сам Господь решил назначить монсеньора Бенедетти в Ватикан. А если Он дал Бенедетти это место, значит, его помощь была Ему необходима. Постепенно молодой человек постиг размах замысла Гонория Бенедетти. Он почувствовал, что отведенная ему роль, пусть и незначительная, сможет отвратить человека от животного начала, направить его к Свету. Облегчение вытеснило страхи Бартоломео. Наконец он сможет послужить человеческим созданиям, всем братьям и сестрам, за которых он был готов отдать свою жизнь во имя любви к Христу. И тень Никола Флорена отступила, а затем совсем исчезла.

Удивительно суровый голос вырвал Бартоломео из блаженной неги:

– Этот момент миновал. Я насладился им. Новости? Они добрые?

– Не знаю, ваше святейшество. Ставки слишком сложные, чтобы я смог их полностью осознать. Судите сами. Но я считаю их благоприятными.

– Расскажите все по порядку.

– По вашему приказу я сблизился с настоятелем монастыря Валломброзо отцом Элигием, человеком благожелательным и твердым духом. Он принимал вас, так что мне было нетрудно поведать ему всю эту историю. Старый монах-математик брат Лиудгер, автор этой богохульной астрономической теории, представляется мне закоренелым бунтовщиком, – с осуждением в голосе сказал Бартоломео. – Несмотря на братские увещевания, он постоянно доказывал, что он прав, что основной труд Птолемея был всего лишь скопищем вопиющих ошибок. Какая дерзость!

Оставаясь суровым, Гонорий Бенедетти одобрил последнее восклицание кивком головы. Славный молодой монах! Разумеется, Земля вращается вокруг Солнца, а вовсе не наоборот. Бесполезно его разубеждать. Молодой доминиканец, как и другие, должен верить, что человек является удачным проектом Бога, его окончательным успехом. Даже планеты и Солнце должны воздавать должное Земле людей, вращаясь вокруг нее. Человеческое высокомерие не знает пределов.

– Но как бы там ни было, этот упрямый брат Лиудгер поскользнулся, несомненно, на мокрых деревянных подошвах…

«Он поскользнулся, потому что я приказал его толкнуть, а убийца, нанятый мной, разбил его голову о колонну, – мысленно поправил доминиканца Гонорий. – Мы забрали манускрипт, где были записаны его поразительные астрономические открытия. Земля не застыла неподвижно в центре небесного свода, она вращается вокруг Солнца, как и другие планеты. Более того, расчеты Лиудгера доказали существование трех других светил. Эта настоящая научная революция доказывает, что все астральные темы, не говоря уже об астрологической медицине, были выведены из ложных данных. Мы последовательно продвигались в расчетах, которые должны были нам помочь прояснить вторую астральную тему пророчества: Потомство передается по женской линии. От одной из них возродится другая кровь. Ее дочери увековечат ее».

Аньес де Суарси была одной из этих женщин, первой темой, той самой, которую удалось расшифровать. Все позволяло предполагать, что новая Матерь родится от нее. Число поколений не имело значения. Не было также сомнений, что вторая тема касалась одной из ее дочерей, той, которой суждено увековечить другую кровь. И надо же такому случиться, что проклятый Гашлен Юмо украл трактат Валломброзо, один из самых ценных манускриптов человечества, а также другие произведения из личной библиотеки Бонифация VIII, чтобы продать тому, кто предложит лучшую цену.

– …дневник, в который он записывал весь этот вздор, исчез…

– Все это мне известно, – рассердился Бенедетти. – Вы собрали новые сведения во время вашего пребывания в Валломброзо?

– Конечно, ваше святейшество. Я к этому подхожу. Аббат Элигий, до сих пор крайне раздосадованный этим делом, хотя прошло уже пять лет, неустанно ведет поиски.

– Славный человек, – откликнулся Гонорий, подумав, что вскоре надо будет подыскать аббату доходное епископство, чтобы отблагодарить его и гарантировать молчание и вечную признательность.

Конечно, тот ради приличия примется возражать, уверяя, что единственное, о чем он заботился, так это о защите Церкви. Комедия, которая никого не введет в заблуждение. Действительно, вознаграждение. Ведь этот славный аббат предоставил Бенедетти то, что он искал на протяжении многих лет: способ добраться до открытий монаха-математика.

– …От старости пальцы брата Лиудгера деформировались. Он с трудом мог надевать сандалии, а уж держать перо… Иными словами, он не мог быть редактором вздора, которым усеяны страницы манускрипта.

– Значит, за него писал кто-то другой? – сладким голосом спросил Гонорий.

– О да. Судя по словам отца Элигия, наш мерзкий монах стал очень подозрительным, особенно после уговоров и настойчивых требований немедленно прекратить молоть чепуху. Он мог довериться только надежному человеку, достаточно поднаторевшему в искусстве математики. Иначе при переписывании в текст могли вкрасться ошибки.

– Знаем ли мы, кто был этим наперсником?

– Косвенно, ваше святейшество. Через несколько дней после несчастья, случившегося с братом Лиудгером, из монастыря исчез молодой бенедиктинец. Он недавно стал послушником, а его духовным наставником был не кто иной, как наш полоумный астроном. Я не удивлюсь, если станет известно, что именно он украл манускрипт в надежде продать его.

«Милый Бартоломео, – подумал Гонорий. – Ты ошибаешься. Это мы украли труд после убийства его автора. Что касается послушника, он просто испугался, что свидетельствует не только о его учености, но и о благоразумии».

– И как зовут этого молодого бенедиктинца?

– Сульпиций де Брабеф. Он как сквозь землю провалился.

– Ну что ж, мы найдем его. Так надо. И как можно быстрее.

– Ваше святейшество, неужели вы думаете, что он в точности запомнил множество расчетов, записанных им под диктовку, пусть даже он прекрасно разбирается в искусстве математики?

– Конечно, нет. К тому же бумага стоит дорого, а монастыри на всем экономят. Обычно переписчики используют чистые полоски, оторванные от краев писем или других текстов, чтобы сократить количество ошибок, которые могли бы испортить страницу. К тому же, как вы знаете, подчистка буквы или фразы может перечеркнуть несколько часов работы. Я склонен думать, что оба сообщника занимались своим делом тайно и поэтому были ограничены во времени. Иными словами, я не удивлюсь, узнав о существовании черновика произведения. Если бы я был на месте Сульпиция де Брабефа, я постарался бы забрать его с собой.

– И как же я смогу его найти?

– Вам помогут. Мы должны действовать быстро. Очень быстро. Вам следует объехать все соседние монастыри от моего имени. Не появился ли там молодой священник или послушник вскоре после исчезновения Сульпиция? Впрочем, я сомневаюсь в том, что он спрятался в монастыре. Возможно, он затаился в миру под вымышленным именем. Я не знаю, Бартоломео, – раздраженно бросил камерленго, – у этого Брабефа должна быть семья, старые связи, поскольку он был совсем молод, когда произошли все эти события. Возможно, он попросил у них помощи.

– Я буду искать его денно и нощно, монсеньор.

– Без колебаний напоминайте упрямцам о нашем недовольстве. И ласково обещайте, что мы будем молиться и простим прошлые ошибки всем, кто поможет нам. Люди, которые боятся неудобств на том свете, часто становятся покорными на этом.

 

Лес Траан, Перш, июль 1306 года

Од де Нейра поднесла к носу тоненький квадратик линона, надушенный розовой эссенцией. К отверстию в крыше, сделанной из хвороста и соломы, поднимался от очага, устроенного прямо на утоптанной земле, черный дымок. Черная курица с перерезанным горлом, подвешенная за лапы над огнем, перестала трепыхаться. Капли крови стекали на горящие головни и с шипением испарялись. Вокруг огня суетилась ведьма, порой подбрасывая щепотку порошка, тут же загоравшегося зеленоватым пламенем. Она что-то бормотала, не переводя дыхания.

Постепенно Од де Нейра охватывало беспокойство. Она боролась с настойчивым желанием выйти из лачуги, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Сосредоточившись, ведьма вытащила из котелка горсть отвратительных внутренностей и бросила их в огонь. От едкого запаха, распространявшегося среди закопченных стен, к горлу Од де Нейра подступила тошнота.

Мадам де Нейра, душевный друг камерленго Бенедетти, его признательная должница, наконец, сообщница, удивлялась той настойчивости, с которой Гонорий советовал ей обратиться к этой ведьме. Неужели он действительно верит в могущество темных сил, он, который до сих пор прибегал к помощи только отравительниц, в том числе и к помощи Од де Нейра?

Из темного уголка лачуги послышался легкий вздох. Од повернула голову и, прищурившись, увидела маленькую девочку, сидевшую на земле с поджатыми ногами. Эта очаровательная девчушка встретила ее на пороге глубоким реверансом. Затем она стремглав убежала в темный угол, чтобы скрыться с глаз. Удивительный контраст между ведьмой, ее высохшим телом, длинными черными ногтями, толстыми и кривыми, как собачьи когти, грязными, редкими спутанными волосами, напоминавшими жалкую гриву, пропитанную салом и жиром, и этим белокурым ангелочком со светлыми, как прозрачная вода, глазами заинтриговал мадам де Нейра. По правде говоря, эта девчушка вполне могла бы сойти за ее собственную дочь, но уж никак не за отпрыска ведьмы. Неужели она была из тех детей, которых нищие родители оставляют умирать в лесу? Или одним из тех милых ангелочков, украденных из колыбели, которых затем учат просить милостыню у покупателей в базарные дни или у кумушек, судачащих на паперти? Но Од де Нейра быстро переключила все свое внимание на женщину, которой могло быть как тридцать, так и сто лет, и забыла про девчушку.

Еще один еле слышный вздох. Од махнула рукой в темноту. Потом раздался шелест. Девочка робко подошла к Од. С беспокойством взглянув на спину женщины, что-то шептавшей огню, она скривилась от отвращения. Од нашла восхитительным сморщенный носик и улыбнулась, знаком подзывая девочку к себе. Од протянула ей свой надушенный платок. Девочка спрятала в нем свой хорошенький носик и от удовольствия закрыла глаза. Восхищение, которое Од прочитала в ее взгляде, принесло мадам де Нейра небольшое облегчение. Она даже на несколько секунд забыла об отвратительном запахе. Од показала рукой на пол рядом с колченогим табуретом, на котором сидела. Девочка поспешила удобно устроиться.

– Как дела? – неожиданно спросила мадам де Нейра с ноткой раздражения в голосе.

– О да… Я почти закончила, – ответила ведьма игривым тоном.

– Вы уверены в могуществе вашего… искусства, за которое я очень дорого плачу?

Ведьма резко повернулась и застыла от изумления, увидев девчушку, сидевшую у ног прекрасного создания, которое час назад вошло в ее зловонное жилище. Густые белокурые волосы окружали совершенный овал лица. Огромные изумрудные глаза, похожие на озера, вытянутые к вискам, смотрели на ведьму без малейшего страха. Напротив, в них читалось легкое презрение. Настроение ведьмы испортилось. Что она о себе возомнила, эта прекрасная донзела? Что весь мир припадет к ее стопам? Но в таком случае это доказывало, что она не знает всю силу власти той, которую ей рекомендовали. Той, которую все боялись. Женщина прошипела:

– Отправляйся в свой угол, Анжелика. Если, конечно, не хочешь, чтобы я надрала тебе задницу.

Прежде чем уйти, девчушка с ужасом посмотрела на мадам де Нейра, которой начала надоедать эта ведьма. Ведьма сразу же смягчилась и заставила себя быть любезной с такой богатой посетительницей. Кошелек, который вручила ей эта женщина, был набит до отказа. Там было гораздо больше, чем платили ей окрестные вилланки, просившие избавить их от бородавки или, наоборот, наслать бородавку на лицо соперницы, молившие ее помочь зачать мальчика или же освободиться от плода так, чтобы никто ничего не заметил. Ведьма объяснила:

– Я не принадлежу к тем жалким заклинателям судьбы, которые продают свои смехотворные зелья наивным простакам, или к знахарям, утверждающим, что умеют обращаться с животами женщин и животных.

– Это успокаивает меня, – жеманно пропела мадам де Нейра. – Кстати, совсем забыла… Вы достали то, что я… хотела?

– Да.

Женщина засунула руку в свою грязную бесформенную котту и вытащила маленький холщовый мешочек. Од соизволила встать, чтобы взять мешочек, потом снова грациозно опустилась на табурет. Из мешочка она вытащила маленькую тростинку с жемчужно-серым кольцом. Од повертела в руках тростинку, задумчиво глядя на нее. Ведьма начала оправдываться:

– Я неукоснительно следовала вашим распоряжениям. Не так-то легко было ее достать!

Пристально глядя на мадам де Нейра своими черными как смоль глазами, она прошептала:

– Несмотря на ваше роскошное платье, манеру держаться и ангельское лицо, за которым я вижу бездну, я знаю, что могу сказать вам правду. Другие не в состоянии ее понять, они даже не сумеют выдержать ее… Но мы разделяем ее, не так ли? Надо всегда платить за то, чего больше всего желаешь. Некоторые цены кажутся трусам неприемлемыми. Но не нам. Я права?

Мадам де Нейра не соизволила ответить, лишь кивнула головой в знак согласия. Ведьма продолжала таким же спокойным, почти равнодушным тоном:

– Я хотела быть выше всех. Чтобы добиться этого, мне потребовалось заключить… договор с могущественными союзниками. Могущественными, но жестокими и безжалостными…

И она своими когтями показала на утоптанную землю.

– Деньги их не интересуют, слава и благодарность – тем более. Лишь души неукротимо манят их. И я предложила им свою душу. Совершенно осознанно. Я ни о чем не жалею. Я видела, поняла, прочувствовала столько странных и сказочных вещей. Я проникла в окружающие нас тайны. Я читаю души других как открытую книгу. – Ведьма закрыла глаза, и вдруг искренняя печаль омрачила ее лицо, сделав его на мгновение менее отталкивающим. – Так вот, мадам, знайте. Души тех, кто приходит сюда, или тех, кого я встречаю на своем пути, дурно пахнут. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ибо мои… могущественные союзники отдали предпочтение моей душе. Она была чистой. Готова спорить, что и ваша душа некогда была чистой. Раньше. Это было раньше.

Воспоминания, столько воспоминаний! Словно прилив, они затопили рассудок Од де Нейра. Она рано узнала, какой суровой бывает жизнь. Но лишь чудом эта жизнь не оставила на ней физических следов. Впрочем, люди сами создают себе судьбу. И та словно грабитель набрасывается на слабых и старается подмять их под себя. Рано осиротевшую девочку отдали на воспитание стареющему дядюшке, который быстро начал путать родственное милосердие и кровосмешение. Но мерзавец недолго пользовался прелестями племянницы. Острые боли в животе быстро уложили его в постель. Он умер после бесконечной мучительной агонии, при которой, как того требовало благочестие, присутствовала его протеже. В двенадцать лет Од осознала, что ее талант ко всему, что касалось ядов, убийств и лжи, мог сравниться лишь с ее красотой и умом. За распутным дядюшкой в мир иной, который Од считала для них лучшим, отправились тетушка, два кузена-наследника, обращавшиеся с ней с высокомерием тех, кому никогда не приходилось вести борьбу за выживание, потом сварливый больной муж.

У мадам де Нейра кружилась голова. Она предавала, обманывала, плела заговоры, убивала. Господи Ты Боже мой! В своей бесконечной мудрости признает ли Господь Бог, что лишь обстоятельства толкали ее на преступления? Разумеется, нет. Од заставила себя успокоиться, пристально глядя на плохо выделанные волчьи шкуры, свисавшие с низкого потолка. Вдруг ей в голову пришла неуместная мысль, что это была браконьерская добыча, которая могла бы стоить женщине жизни. Но неужели ведьму так боялись, что даже ее непосредственный сеньор не посмел совершить правосудие? И Од де Нейра уверовала в могущество ведьмы.

А ведьма смотрела на Од с суровым видом, ожидая ответа, который подтвердил бы, что они, несмотря на все различия, принадлежат к одной и той же породе. Од де Нейра прямо сидела на табурете. Ведьма спросила:

– Должен ли вместе с матерью умереть и ребенок?

Мадам де Нейра ответила с иронией в голосе:

– Черт возьми, нет, бедный херувим. Ведь мы же не чудовища. Тем более что наследник мужского пола нам не мешает. Как… как будут развиваться события?

– Как нельзя лучше, и я, как всегда, забуду о вашем существовании.

– Мне было бы интересно узнать некоторые подробности, – продолжала настаивать мадам де Нейра.

– Вялость, первые симптомы которой появятся вскоре после того, как приготовленный мною мешочек окажется рядом с ней, например, в ее спальне под кроватью. Как правило, это быстро приводит к желаемому эффекту. Она потеряет аппетит и будет чахнуть до тех пор, пока не умрет. – Поколебавшись несколько минут, ведьма добавила: – Тем более что такая болезнь не вызовет удивления у окружающих. Все расценят ее как проклятие дам д’Отон. Сначала первая графиня, потом мадам Аньес де Суарси, вторая супруга. Трагическая последовательность.

В мадам де Нейра проснулось любопытство, и она спросила:

– Вы были одной из тех, кто оказался причастен к смерти первой графини д’Отон и ее сына?

Ведьма бросила на Од косой взгляд и уклонилась от прямого ответа:

– Есть секреты, которыми я никогда не делюсь.

– Предусмотрительная женщина. Будет ли мадам Аньес страдать, я это хочу спросить?

– Нет, просто ее жизнь перестанет бить ключом. Вы огорчены?

Од де Нейра фыркнула:

– Да что вы такое вообразили? Я хочу избавиться от этой… несносной женщины, только и всего. Я никому не желаю страданий. По правде говоря, она меня не интересует. Мне нужно нанести весьма глубокую обиду, чтобы я захотела доставить страдания.

Только однажды Од с упоением причиняла боль, продлив последний вздох дядюшки, который подминал ее под себя, когда ему хотелось, дергал за волосы, заставляя открывать рот, хлестал по щекам, когда она противилась или плакала. Она могла бы ускорить его агонию. Но она, напротив, решила продлить ее. Все то время, когда она омывала руки старика свежей водой, вытирала лоб носовым платком, а губы – салфеткой, смоченной в яде, она наслаждалась пиршеством смерти.

– Что в этом мешочке?

– Действенные ингредиенты, которые я держу в секрете. Чем ближе он окажется к даме, тем скорее она распрощается с жизнью.

– Вы уже придумали, как подобраться к ней?

– Не беспокойтесь. Я нашла способ. Впрочем, вы мне за это платите.

– Когда она воссоединится с Создателем? – спросила мадам де Нейра тоном светской дамы, пришедшей с визитом вежливости.

– Через три-пять месяцев, в зависимости от состояния здоровья. Это необходимо, чтобы никто не заподозрил отравление.

– Беременность осложнит дело. По словам повитухи из замка Отон, которой с удовольствием подносят стаканчик-другой в близлежащих тавернах, мадам де Суарси просто создана для того, чтобы рожать детей. А если она уже тяжелая…

Ведьма предложила нерешительным тоном:

– Ах… Я могла бы сделать ее бесплодной. Это легко. Ведь речь идет об этом, не так ли? Она больше не должна рожать? Смерть – слишком серьезная штука, чтобы причинять ее по недомыслию.

– А вы не только рассудительная, но и прозорливая, – пошутила Од де Нейра. – У нас нет времени. Время полумер прошло. Она должна умереть. Как можно скорее.

– Все будет сделано так, как вам угодно. Вы платите.

– Мы закончили?

– Сегодня и здесь – да, – ответила женщина, вынимая из-под грязного шенса черный холщовый мешочек.

Она приоткрыла его с блуждающей улыбкой на губах, вырвала у зарезанной курицы шесть перьев и воткнула их в мешочек.

– Жребий брошен, – сказала она. – Как только этот мешочек окажется на своем месте, остальное произойдет без нашего участия.

– Какая радостная перспектива! – с восторгом воскликнула Од де Нейра. – Я ненавижу этот уголок земли. Постоянные туманы, поднимающиеся по утрам и исчезающие лишь во второй половине дня… Создается впечатление, что солнце показывается только после упорной борьбы. Я жажду вернуться в мой феод на юге королевства. Пусть будет проклят дождь, от которого ломит кости и наступает преждевременная старость.

Од де Нейра грациозно встала, опустила подол карминового бархатного платья с рукавами, пристегнутыми аграфами, и с вызовом спросила:

– Сколько за Анжелику?

– Она не продается, – ответила ведьма, вновь став желчной.

– Почему? Все продается, нужно лишь назначить хорошую цену. Вы это знаете так же хорошо, как и я. Сто фунтов за девчонку. Это хорошая цена за сироту, каких в этом краю найдется двадцать, сто или тысяча. Тем более что она сама уйдет от вас, как только сможет. Было бы глупо поступить иначе.

– Она не продается, – твердым тоном повторила женщина.

– Но ведь вы ее украли, разве не так?

– И что? Если я ее украла, значит, она моя.

– Сто пятьдесят фунтов. Подумайте… Вы сможете купить половину соседней деревни Сетон. Замечательный обмен!

– Уходите. Я дала вам то, что вы хотели получить. Теперь уходите.

– Двести фунтов, женщина. Это моя последняя цена.

– А мой последний ответ – нет.

– Вы совершаете большую ошибку, – пропела Од. – Я всегда добиваюсь желаемого. Так или иначе.

– Осторожно, я знаю грозные тайны.

Од закрыла глаза. Очаровательная улыбка озарила ее лицо. Она прошептала:

– Они мне не страшны. Сколько людей хотели, чтобы я умерла или испытала жестокие мучения! Могу поклясться, что некоторые из них щедро платили таким, как вы, чтобы достичь своей цели. Но я, как видите, жива и здорова. Я пришла к выводу, что я никогда не умру и не познаю, что такое старческие недуги. Вы не внушаете мне страха…

Од открыла глаза. Зеленый взгляд глубоких как озера глаз устремился на ведьму. Суровый, твердый голос продолжал:

– И я получу Анжелику. Это каприз и обещание. Я охотно уступаю своим капризам и всегда сдерживаю обещания.

Лицо Од помрачнело. Два года назад она впервые в своей жизни не выполнила данное слово. Она обещала камерленго Гонорию Бенедетти жизнь мадам де Суарси, ныне графини д’Отон, и три манускрипта, спрятанных в аббатстве Клэре. Но ей пришлось познать горечь поражения. Она оправдывала себя тем, что ей попалась негодная подручная, монахиня, завербованная прелатом. Жалкое оправдание. Она собственными руками убила эту Жанну д’Амблен. Зловредные существа с когтистыми лапами, должно быть, устроили пир, обглодав эту подлую душу, у которой было так много на дебете и так мало на кредите.

А она сама, чем она могла гордиться? Каким кредитом она обладала? Честь. Это единственное, что осталось у нее нетронутым. Странная честь, приспособившаяся ко лжи и убийствам. Честь, правила которой придумала она сама. Слишком легкая гиря на чаше весов, неспособная уравновесить другую, чашу дебета. Анжелика. Анжелика не была прихотью холеной женщины. Уже час назад Од убедила себя, что очаровательная девочка с предопределенным именем была той самой гирей, которой ей не хватало, чтобы погасить часть долга. Она получит Анжелику. Она воспитает девочку как родную дочь, даст ей то, что этот мир предоставил ей самой только после упорной борьбы. В конце концов, если она вернет Богу одного из его ангелов, Он, несомненно, проявит к ней милосердие.

Как вырвать девочку из когтей ведьмы, которая, вероятно, ей еще понадобится, чтобы погубить незаконнорожденную дворяночку? Ждать, предвидеть. Терпение было одним из самых надежных видов оружия женщин. Они превосходно владели им. Тем более что мадам де Нейра, будучи осмотрительной особой, с трудом верила во всемогущество ведьм, какими бы грозными они ни были. Она считала махинации и яды более верным, в каком-то смысле реальным средством. Ба, если кто-то может больше, значит, он может и меньше!

Мадам де Нейра удобно устроилась в крытых ломовых дрогах, ждавших ее в десяти туазах от лачуги. Ее план постепенно претворялся в жизнь. Накануне Од получила от камерленго Гонория Бенедетти известие, которого ждала с нетерпением вот уже несколько недель. Название другого женского аббатства, расположенного в Шампани. На этот раз подручные Гонория хорошо поработали. Разумеется, дорога будет долгой и утомительной, но Од де Нейра уже наслаждалась своей будущей победой.

 

Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

Джорджио Цуккари, генерал-капитану ломбардцев Франции, было жарко в парчовом плаще. Ему казалось, что шаперон весит фунтов двадцать.

Хотя излишняя полнота сковывала движения ломбардца, он не стал прибегать к услугам лодочников, перевозивших пассажиров и их поклажу между Нельской башней и Лувром. Он предпочел пробивать себе дорогу локтями в адской уличной суматохе, где его толкали зеваки, торговцы, нищие, проститутки, где ему досаждали мириады мух, слетавшихся на груды отходов, что валялись вдоль центральных канав. Он, задыхаясь, поднялся по лабиринту узких улочек, неспешно пересек остров Сите и добрался до Большого моста, выходившего на улицу Сен-Дени. Порой он возвращался назад, давая себе время, чтобы вновь и вновь все обдумать. Наконец он очутился возле толстой башни Лувра.

Работы по возведению дворца на острове Сите, задуманного Людовиком Святым, до сих пор не начались, и вся государственная власть еще была сосредоточена в суровой крепости Лувра, расположенной сразу за границей столицы, недалеко от ворот Сент-Оноре. В цитадели, которая по-прежнему была лишь неприступным донжоном, построенным по приказу Филиппа II Августа, стремившегося сосредоточить в одном месте канцелярию, Счетную палату и казну, все ютились как могли.

На прошлой неделе Джорджио Цуккари испросил аудиенции у советника, приближенного к королю, не объяснив причин своего визита. Ногаре тут же удовлетворил его просьбу. Помимо того, что Цуккари был самым крупным банкиром Французского королевства, – а со своим банкиром ссорятся лишь тогда, когда не могут вернуть ему деньги, – капитан ломбардцев обладал прекрасной репутацией. Ломбардец был безукоризненно честным человеком, что весьма импонировало суровому Гийому де Ногаре. Цуккари без колебаний продлевал срок выплаты займа до двадцати четырех месяцев, что не часто делали другие заимодавцы.

Привратник открыл дверь, и мсье де Ногаре вошел в прихожую. Цуккари встал с кресла, в которое в изнеможении опустился несколько минут назад.

– Мой старинный друг, – приветствовал ломбардца Гийом де Ногаре, протягивая руки, что служило знаком сердечности – чувства, столь редко проявлявшегося у советника.

– Мессир, благодарю вас, что вы так быстро меня приняли.

– Ваши визиты всегда доставляют мне радость.

Улыбка озарила худое лицо советника. В тысячный раз в голове Цуккари промелькнула одна и та же мысль. Ногаре было лет тридцать, но он казался глубоким стариком. Он был невысокого роста, почти тщедушным. Странные, словно мраморные, веки, лишенные ресниц, делали его лицо еще более неприятным. Ногаре остался верным скромной длинной мантии легистов. Единственной уступкой роскоши была велюровая шапочка, покрывавшая голову и уши.

– Они доставляют радость мне и к тому же оказывают честь, – сказал Цуккари, склоняя голову.

– Присядем, мой добрый друг. Скоро нам принесут виноградный сок и сливовое пюре.

Это был особый знак уважения, поскольку все знали, что Ногаре не давал себе труд любезничать со своими многочисленными визитерами. Уважения, но также и политической тонкости, ведь Цуккари был не только заимодавцем сильных мира сего, но и пользовался доверием понтификов, начиная с высокомерного Бонифация VIII. Климент V, нынешний понтифик, не был исключением. Люди, даже Папы, уходят, а тайны Рима остаются и никогда не исчезают.

– Вы умолчали о цели вашего визита, мой славный Цуккари…

Ломбардец недовольно поджал губы и вновь уклонился от прямого ответа:

– Просто я в затруднительном положении, монсеньор. В очень затруднительном.

В течение нескольких секунд Ногаре рассматривал своего визави: его маленькие толстые ладони, которые тот нервно сжимал, пот, выступивший над верхней губой.

– Черт возьми! – удивился Ногаре. – Я впервые вижу вас в затруднительном положении…

После короткой паузы советник добавил:

– Я наблюдал за многими людьми, лишь делавшими вид, будто они попали в неприятный переплет, и понимаю, что вы действительно не решаетесь сказать правду.

Джорджио Цуккари одобрил этот сомнительный комплимент кивком головы и все же решился:

– Будет лучше, если я обо всем расскажу вам. Я вернулся из Рима…

Он замолчал, поскольку в комнату неслышно вошел слуга с подносом, на котором стояли высокие бокалы из граненого хрусталя и розетки со сливовым пюре. Ногаре, даже не взглянувший на слугу, жестом дал понять, что тот свободен.

– Продолжайте, друг мой, прошу вас…

– Я… Но прежде всего я вновь хочу выразить вам благодарность за ваше… тайное вмешательство, позволившее сохранить мне должность генерал-капитана. Этот негодяй Джотто Капелла в течение многих лет исподтишка пытался сместить меня, а при встрече заискивал передо мной и называл «своим добрым дядюшкой».

Гийом де Ногаре снисходительно улыбнулся, всем своим видом показывая, что это все пустяки. Но Цуккари не заблуждался. Ногаре никогда не действовал бескорыстно, если речь, конечно, не шла о службе королю и Французскому королевству.

– Оставим эти старые воспоминания, – ответил советник. – Капелла мне не нравился, а вот посодействовать вам мне было по нраву. От этого желчного подагрика несло падалью. Конечно, порой стервятникам приходится поручать грязную работу, но в конце концов их присутствие начинает раздражать. Кроме того, он горячо порекомендовал мне своего племянника, а тот сыграл со мной злую шутку. Это некий Франческо Капелла, впрочем, весьма учтивый и услужливый на вид. Ба, прошлое быльем поросло. Забудем о нем на благо настоящего и будущего.

Ногаре отпил черно-фиолетового виноградного сока и продолжил:

– Так все-таки какова цель вашего визита?

Ответом ему стал тяжелый вздох.

– Черт возьми! До такой степени? Уж не пришли ли вы требовать, чтобы королевство выплатило вам кредит? Как правило, кредиты не ложатся на вас тяжким бременем. Ну же, мой друг, мы с вами хорошо ладим. Я сомневаюсь в том, что вы попросили аудиенции для того, чтобы рассказать о вашей недавней поездке в Рим… Если только вы там не встретились с человеком, который нас обоих интересует. Но речь не может идти о нашем любимом Папе, поскольку его нет в Риме.

Прозорливость мсье де Ногаре встревожила Цуккари, но вместе с тем и успокоила. Могучий ум, удивительная проницательность советника короля не были ни для кого тайной. Впрочем, они облегчали Цуккари задачу. Тем не менее он колебался:

– Мсье д’Отон… Наш любимый и уважаемый Климент V…

– Какая связь? Какие могут быть отношения между графом Артюсом и нашим святейшим отцом, хранимым самим Господом? – прервал его Ногаре.

Вдруг обретя твердость, банкир кашлянул и выпалил на одном дыхании:

– Связь? Убийство сеньора инквизитора в Алансоне. Некого Никола Флорена, о котором, разумеется, ходили зловещие слухи. Но, тем не менее, он оставался одной из карающих десниц Церкви.

Ногаре были известны подробности этого дела. Инквизитор, прославившийся своей жестокостью в Каркассоне, бросил в тюрьму молодую вдову, незаконнорожденную дворянку, обвинив ее в сговоре с еретиками, да еще и в исповедовании культа единого бога. Этот Флорен погиб от удара кинжалом, нанесенного пьяницей, с которым повстречался в какой-то таверне, вскоре после начала следствия. Свершился Божий суд, оправдавший подозреваемую. Ногаре, человека требовательной и суровой веры, захлестнули эмоции. Бог лично воздал отмщение. Он ни секунды не сомневался, что эта женщина была чистой, как новорожденный агнец. Аньес, дама де Суарси затем вышла замуж за графа Артюса д’Отона, друга детства короля. Разумеется, с течением времени связи между мужчинами ослабли. Но это ничего не меняло. Именно Артюс научил Филиппа Красивого охотничьим приемам и военному искусству, не говоря уже об искусстве уводить дам на ночь, чтобы на следующий день они вздыхали от удовольствия, лежа на скомканных простынях. Это были настоящие мужские связи, неподвластные годам.

– Только не говорите мне, Цуккари, что монсеньор д’Отон был замешан в убийстве этого мерзкого палача. До нас дошли слухи о его возмутительной репутации.

– Но это правда, и мне очень жаль. Есть два свидетельства, говорящие в пользу этого предположения. И неопровержимое доказательство, о котором мне не захотели рассказывать. Поскольку Божий суд мог свершиться на законных основаниях лишь в том случае, если бы чужестранец, бродяга, уже не знаю кто еще, напал на сеньора инквизитора…

– … постольку становится маловероятным, что монсеньор д’Отон, нынешний супруг дамы, убил палача, – закончил советник.

Банкир пристально посмотрел на Ногаре и сухо произнес:

– Вот в чем причина моих затруднений, мессир.

– Эти свидетельства, они надежные?

– Насколько свидетельства вообще могут быть надежными. Самое разоблачительное исходит от сорванца, маленького бродяжки из тех, что за пару монет оказывают мелкие услуги. Монсеньор д’Отон заплатил ему, чтобы тот следил за сеньором инквизитором Флореном и сообщил его адрес. Это свидетельство подтверждается словами папаши Красного, хозяина таверны «Красная кобыла» в Алансоне, который слышал разговор графа с шалопаем.

– Насколько мне известно, сеньор инквизитор был ограблен.

– Убийца хотел, чтобы все поверили в ограбление. Но это не так. Следователи нашего святейшего отца не сидели сложа руки. Они… изучили зловонное содержимое сточной канавы дома… реквизированного Никола Флореном. Он забрал его у богатого горожанина, обвиненного в сношениях с демоном.

Ногаре представил себе, как люди в рясах копались в зловонной грязи, и с трудом сдержал приступ тошноты.

– Так вот, – продолжал банкир, – эти следователи ползали по экскрементам два дня подряд. Они нашли кольца, украденные у Никола Флорена. Какой пьяница, совершив преступление, станет выбрасывать добычу в сточную канаву? И напротив, дворянин, защищающий любимую женщину, никогда не опустится до воровства.

Ногаре терял терпение. И такое положение вызывало у этого человека, никогда не терявшего над собой контроль, отвращение. Он задавался вопросом, терзавшим его с самого начала столь странного разговора. Странного и неуместного, поскольку его затеял банкир-ломбардец, хорошо осведомленный о политических и денежных делах, но отнюдь не о божественном или считающемся таковым вмешательстве. Он с наслаждением отведал сливового пюре и изобразил недоумение:

– Мой славный друг… Вы запутали меня… Какое вам дело до этой мелкой дворяночки, которая имеет значение только потому, что стала супругой Артюса д’Отона?

Банкир залпом допил свой бокал и пробормотал:

– Ах, мессир, мессир, какая же трудная мне выпала миссия!

С непроницаемым лицом Ногаре посмотрел на банкира и тихо спросил:

– Миссия, мой славный Джорджио?

– Разумеется. И приказ этот исходит от самого высокопоставленного человека.

– От Папы?

– От него самого через посредничество камерленго, грозного Гонория Бенедетти, которого я посетил в Риме по его приглашению. Признаюсь, я ни в чем не уверен. Почему исход инквизиторского процесса по делу незаконнорожденной мелкой дворянки мадам де Суарси так беспокоит нашего понтифика? Тем более, как я понял, в ходе этого процесса были допущены грубейшие нарушения.

Ногаре сгорал от нетерпения. Отбросив притворство, он прямо спросил:

– Что хочет Климент, пятый по имени, и почему?

– Он требует провести расследование. И он не отступит. Если дама де Суарси злонамеренно воспользовалась благоприятным для нее Божьим судом, он хочет непременно это выяснить. Он не говорит, что потребует нового инквизиторского процесса… Это было бы грубейшей ошибкой с политической точки зрения. Вы знаете, как народ относится к этим своего рода ордалиям. Тем более что население Алансона ненавидело мессира Флорена. Однако Святой престол хочет получить ответ, который дать ему может только монсеньор д’Отон. Мессир советник, я обращаю ваше внимание на этот факт: насколько я понял, речь не идет о пересмотре процесса над мадам де Суарси. Святой престол хочет услышать правду. В конце концов, чудо, которым воспользовалась дама, достаточно необычно и уже поэтому может заинтересовать Папу и его окружение.

– Мсье д’Отон – друг короля. – Ногаре натянуто улыбнулся. – Во всяком случае, он тот, о ком король хранит добрые воспоминания в своем сердце. Граф поступил мудро: он никогда не вмешивался в дела королевства и не искал милости у Филиппа. Он – одно из самых теплых воспоминаний моего повелителя. Другими словами, если бы его отдали под суд, это было бы… как бы это сказать… плохо воспринято.

Джорджио Цуккари потупил взор. Глядя на свои потные руки, он прошептал:

– Положим… за услугой может последовать вознаграждение.

– Правда? И что вы подразумеваете под вознаграждением?

– Дело в том… Я досадовал бы на себя, если бы стал истолковывать намерения камерленго, но мне показалось, что его святейшество понимает дилемму, с которой может столкнуться король. Еще одна важная деталь: разговор велся на латыни. Он… как бы это сказать… Вы же знаете прелатов, мессир… их утонченное искусство риторики и фраз с двойным смыслом… Легко лишь для тех, кто в совершенстве владеет этим языком. Разговаривая с ними, необходимо правильно ориентироваться, понимать то, что было сказано на самом деле, и не пытаться недооценивать важность того, что они недосказали или о чем они сознательно умолчали. Так вот, я буду соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не извратить или не обобщить слова камерленго, введя тем самым вас в заблуждение. Одним словом, он четко сформулировал, что признательность его святейшества – в том случае, если монсеньор д’Отон даст объяснения по поводу двух свидетельств, – может содействовать разрешению споров по поводу объединения двух крупнейших военных орденов.

Одно из самых честолюбивых стремлений Филиппа Красивого.

Несмотря на героическое сопротивление рыцарей ордена Храма*, Гостеприимного ордена, не говоря уже о рыцарях орденов Святого Лазаря и Святого Фомы, цитадель Сен-Жан-д’Акр пала в 1291 году под натиском мамлюков султана аль-Ашраф Халиля. Большинство тамплиеров вернулись на Запад. Что касается госпитальеров, они поспешно бежали на Кипр, вопреки откровенному нежеланию предусмотрительного Генриха II де Лузиньяна, короля острова, который скрепя сердце разрешил им временно обосноваться в городе Лимассоле, на южном побережье.

Годы, последовавшие за разгромом Акры, оказались роковыми для тамплиеров, но пощадили госпитальеров, которые никогда не забывали о милосердии и сострадании. Простолюдины ненавидели орден тамплиеров за заносчивость рыцарей, их привилегии, не говоря уже о лености и полнейшем отсутствии щедрости. Ходили слухи, что военный орден тратил собранные деньги лишь на собственные нужды и обладал колоссальными сокровищами. Не замедлили появиться злые шутки и ругательства. Отправляясь в бордель, говорили «я иду в Храм». Можно было «воровать или лгать, как тамплиер». Военные ордена – и прежде всего орден тамплиеров – мешали королю, стремившемуся положить конец папскому вмешательству в политику Французского королевства. Гийом де Ногаре, которому помогал его бывший ученик Гийом де Плезиан, изучил все аспекты проблемы. Было бы неразумным требовать простого роспуска всех военных орденов. Молодые дворяне и горожане были преданы модели благочестия, послушания и героизма, пример которой им подавали воины Христовы. А вот прежний проект объединения всех этих орденов, предложенный четырнадцать лет назад Николаем IV, предлагал естественное решение, позволявшее сохранить и козла, и капусту. Это объединение должно было произойти в пользу Гостеприимного ордена, который и встал бы во главе нового образования. А командором этого образования предполагалось назначить одного из младших сыновей Филиппа Красивого. Таким образом, французскому монарху не придется больше конфликтовать ни с Папой, ни с общественным мнением. Более того, он обуздает всю папскую свору. Остается только одна тень, но тень весьма неудобная: Жак де Моле, новый магистр ордена тамплиеров. Этот консерватор, отважный солдат и человек веры, не потерпит, чтобы его вот так просто низложили. Кроме того, Моле был человеком неискушенным в политике, что, впрочем, не уменьшало его высокомерия. Он будет упираться изо всех сил, не осознавая, что фигуры на шахматной доске были расставлены без его участия.

– Жак де Моле будет против, – сказал Ногаре.

Ломбардец, не глядя на советника, возразил:

– У меня сложилось такое чувство, что возможное недовольство мсье де Моле тревожит камерленго.

Гийом де Ногаре смаковал сливовое пюре, дав себе время на размышление. Он не мог не воспользоваться этим удобным случаем, чтобы далеко продвинуться в деле объединения военных орденов, о чем страстно мечтал король Филипп. С другой стороны, сама мысль, что придется пожертвовать французским дворянином с безупречной репутацией, да к тому же другом детства короля, была ему невыносима.

– Как вы понимаете, мой славный Цуккари, я не могу единолично принимать решение. Речь идет о друге короля. Итак, я хочу убедиться, что верно истолковал ваши слова. Позвольте мне вкратце изложить то… на чем настаивает Святой престол. Мсье д’Отона просят дать разъяснения светскому суду по поводу двух свидетельств, относящихся к убийству сеньора инквизитора.

– Инквизиторскому суду, – поправил Ногаре банкир, с трудом сглатывая слюну.

– Простите, но речь идет об убийстве, а не обвинении в ереси.

Джорджио Цуккари поджал губы. Он прошептал:

– Нет… Речь идет, мессир, о Божьем суде. Убийца Флорена сознательно совершил непозволительное богохульство, заняв место самого Господа. Как вы понимаете, только Церковь имеет право оценить масштаб этого преступления.

Ломбардец, внезапно помолодевший, довольный, что выполнил столь трудную миссию, ушел. Ногаре допил виноградный сок. Что замышляют Климент V и его камерленго? Почему им понадобилось оспаривать суд Божий, который, по всей очевидности, всех устраивал? Почему они так горячо защищали память инквизитора, в чистоте помыслов которого все сомневались? Разве папство забыло о скандале, спровоцированном действиями Роберта Болгарина?* Почему убийство этой заблудшей овцы так взволновало их? Ногаре чувствовал, что это ловушка, но не мог понять, в чем именно она заключается.

 

Женское аббатство Аржансоль, Шампань, август 1306 года

Аббатство цистерцианок, основанное в Молене Бланкой Наваррской и ее сыном Тибо IV Шампанским, сначала служило приютом для монахинь из Льежа. Вскоре монастырь стал таким могущественным, что жители окрестных деревень стремились войти в состав независимого феода Молена, чтобы пользоваться покровительством монастыря. Так, Моранжис в обмен на это присоединение отдал монастырю свой лес.

Закончился третий час*, когда мадам де Нейра вошла в прихожую. Молодая привратница-мирянка, не привыкшая к светскому обществу и его манерам, сказала, сделав неловкий реверанс:

– Я сейчас позову нашу славную матушку, мадам. Или, возможно, приора. Я не могу предупредить вашу племянницу, я просто не имею права.

Од чуть не возразила сухим тоном, что ей все равно, кто из монахинь выполнит ее просьбу, лишь бы это было сделано быстро. Но она сумела подавить вспышку гнева, которая могла бы испортить все дело.

Путешествие было изматывающим. Приехав накануне поздно вечером, Од смогла найти лишь одну грязную таверну, чтобы переночевать. Город Реймс был слишком далеко. Нечего было даже думать, чтобы отправиться туда. У нее чесалась спина, а это доказывало, что она подхватила блох, перепрыгнувших на нее с дрянной соломенной циновки, на которой она всю ночь ворочалась, так и не сомкнув глаз.

Странно, но жизнь порой выбирает такие извилистые тропинки, что, идя по ним, теряешься в догадках. Гонорий, дорогой Гонорий! Почему он вдруг перестал строить козни, которые наверняка позволили бы ему занять Святой престол? У него были власть и средства. У него хватало для этого золота и ума. Да, ума. А ведь только безжалостный ум камерленго Бенедетти Од считала равным своему уму. Если он пренебрег Светом, значит, Тьма подходит ему больше. Губы Од растянулись в прелестной улыбке. Дорогой Гонорий, единственное поистине радостное воспоминание в ее жизни…

По доносу племянника мужа, которого она пощадила, поскольку тот был очаровательным мальчишкой, так нравившимся ей, люди бальи Осера арестовали Од. Их заинтересовали несчастья, обрушившиеся на всех родственников мадам де Нейра. Гонорий Бенедетти, тогда обыкновенный епископ, случайно оказался в городе, когда шел процесс. Изумительная красота мадам де Нейра напомнила Гонорию о сладостных безумствах его юности. Изящная белокурая особа в изумрудном бархатном платье ответила на все вопросы, запутав его в лабиринте лжи, которой он восхищался, будучи знатоком. И он решил: такой ум, такие таланты не должны погибнуть под топором палача или сгореть на костре, как сгорали все ведьмы. С Од сняли все обвинения, отмыли от всех подозрений. И даже племянник по мужу попросил прощения. Неделю спустя Гонорий пришел к ней в особняк, унаследованный после супруга, которого она отправила в мир, считавшийся лучшим из миров. Надежды Гонория Бенедетти не были обмануты. Эта ненасытная плоть, единственная, которую он вкушал с тех пор, как покинул мирское общество, не оставила у него горьких воспоминаний о совершенной ошибке. Од предложила ему свое тело с радостным неистовством любовницы, а не должницы, уплачивающей свой долг. На рассвете после той безумной и чарующей ночи она сказала ему с сокрушенным видом:

– Жизнь слишком коротка, чтобы терпеть тех, кто портит ее нам. Если бы люди были более мудрыми… мне не пришлось бы их травить. Поклянитесь мне, Гонорий, что вы мудрый человек. Я очень сожалела бы о вашей смерти…

Скрытая угроза скрепила их договор. Да, ведь речь шла именно о договоре. Разумеется, Гонорий спас Од жизнь, которая висела тогда на волоске. Однако их связывало нечто большее, чем обыкновенная признательность. Они были людьми одной породы. Редкой породы, несомненно, опасной, но способной рисковать всем, лишь бы добиться поставленной цели. Породы, которую не могли обуздать ни страх, ни интерес, ни даже любовь.

Шуршание тяжелой материи вывело Од из раздумий. Невысокая тщедушная женщина, сморщенная, как яблоко зимой, сурово смотрела на нее. Од встала, присела в реверансе и представилась. Женщина ответила ей без малейшей теплоты в голосе:

– Беренгерия д’Этреваль. Я мать-аббатиса этого монастыря. Мне сказали, что вы хотели бы встретиться с мадемуазель вашей племянницей?

– Да, мадам моя матушка. Я направляюсь в Реймс. Мой путь пролегал так близко от Молена, что у меня возникло горячее желание повидаться с племянницей.

– Это вполне естественное желание тетушки.

Что-то в тоне аббатисы, одновременно равнодушном и недоверчивом, насторожило Од де Нейра. Она спросила:

– Она в добром здравии?

– Да.

– Позволите ли вы встретиться с ней?… О, это будет короткая встреча. Я знаю, сколь строг устав святого Бенедикта. Да, восхитительно строг!

– К сожалению, нам не удалось убедить в этом Матильду. Возможно, вы сумеете вложить хотя бы немного здравого смысла в эту молодую строптивую головку.

– Я буду стараться изо всех сил, матушка.

– Вам придется постараться. Не буду скрывать от вас, что если бы не откровенное отчаяние и настойчивость ее дорогого дядюшки, боявшегося за целомудрие и душу своей кровной племянницы, опекуном которой он был, мы охотно обошлись бы без такой обузы. С самого своего приезда к нам она постоянно укоряет нас, жалуется, бессовестно лжет. Мы как благословения ждем того дня, когда родственник решит выдать Матильду замуж.

Мадам де Нейра сумела остаться невозмутимой. Значит, как она и подозревала, ординарный барон Эд де Ларне избавился от ставшей для него обузой Матильды, запрятав ее в монастырь. Матильда де Суарси, единственная дочь Аньес, написавшая ложное свидетельство, в котором обвиняла родную мать в ереси, предстала перед инквизиторским судом, призванным прямиком отправить ее мать на костер. К сожалению, несмотря на все усилия Никола Флорена, который мастерски вел эту пародию на истинный суд, безмозглая Матильда обрекла на провал план, составленный Гонорием Бенедетти. Сгоравшая от ревности к матери, от желания отправить ее на костер, юная глупышка запуталась в собственной лжи, и ее свидетельство было признано недействительным. Затем Флорена убили. Од де Нейра сдержала улыбку, представив себе ярость, затуманившую и без того недалекий ум Эда де Ларне, сводного брата Аньес, когда он узнал, что дама де Суарси вырвалась из когтей инквизиции. Значит, он выбрал женское аббатство, причем как можно более удаленное от Перша, чтобы Аньес не смогла разыскать свою дочь. Но что это означало на самом деле? Изощренная месть сводной сестре после провала инквизиторского процесса? Насколько было известно мадам де Нейра, Эд де Ларне с удовольствием потерся бы животом о живот своей родственницы. Он, обуреваемый кровосмесительными желаниями, преследовал сводную сестру в течение многих лет, до тех пор пока не убедился, что она никогда не уступит. И тогда он возненавидел ее. В принципе, Од чувствовала, что в этом плане с дамой де Суарси ее объединяла общность мысли, за тем исключением, что, окажись она на месте Аньес, она быстро отправила бы барона на тот свет.

Од де Нейра приняла скорбный вид и, тяжело вздохнув, ответила:

– Я понимаю всю вашу печаль и досаду, мадам моя матушка. Столько тщетных усилий, а ведь у вас и без того много тяжелых обязанностей в этих стенах. Матильда… как бы это сказать… Я понимаю, почему мой славный кузен де Ларне решил доверить ее вам. Я понимаю также, на что он надеялся. Матильда всегда была очень резвой девочкой, и поэтому молитв и размышлений оказалось… недостаточно. Эд должен был догадаться, что свет ее влечет гораздо сильнее, чем жизнь, полная целомудрия и самоотречения. Если я в силах вразумить ее хотя бы немного, призвать ее к терпению до будущего замужества, я постараюсь это сделать за время своего короткого визита.

– Я буду очень вам за это признательна, мадам моя дочь. Вас проводят в приемную, где вы обе сможете удобно расположиться.

От сладостного страха у мадам де Нейра заныло в груди, когда монахиня привела Матильду де Суарси в приемную. Неужели девчонка настолько глупа, что воскликнет: «Кто вы, мадам?» Или же настолько хитра, что изобразит радость при виде своей любимой тетушки? Но, как Од и надеялась, у Матильды хитрость восторжествовала над удивлением. Одетая в жалкое серое платье облатки, с белым платком из грубого льняного полотна на голове, она с распростертыми объятиями кинулась к сидящей женщине, радостно улыбаясь:

– О, моя возлюбленная тетушка… Какое счастье видеть вас здесь! У меня кружится голова.

– Моя милая Матильда… Я тоже очень рада. Я столько думала о вас, после того как вы уехали в эти места, благоприятствующие возвышению души. Прошу вас, сядьте рядом со мной. Мне нужно рассказать вам о стольких вещах! Ваша матушка, мадам д’Этреваль, любезно предоставила в наше распоряжение несколько часов.

Од поймала проницательный взгляд девушки, рассматривавшей ее украшения, словно она оценивала, насколько состоятельна эта блистательная дама. Все это вполне устраивало мадам де Нейра. Когда молодая монахиня, которая привела Матильду, закрыла за собой дверь, улыбка на губах девочки погасла. Она наклонилась к так называемой тетушке и тихо прошептала:

– Кто вы, мадам?

Од одарила ее ослепительной улыбкой и прошептала в ответ:

– Разве вы поверите, если я вам признаюсь? Ваш лучший друг. У нас слишком мало времени. Я буквально вырвала несколько часов у матери-аббатисы, по меньшей мере разочарованной вашим поведением, в обмен на обещание, что я вложу в вашу прелестную головку немного скромности и послушания. – Она жестом остановила Матильду, готовую возразить. – По правде говоря, все это мне безразлично. Но если мы хотим договориться, вам придется стать более покладистой. Не волнуйтесь… это дело нескольких дней.

– Я ничего не понимаю, мадам, – возразила Матильда тоном, в котором слышались нетерпение и недоверие.

– Сейчас поймете, мой друг. Я не могу вызволить вас из этого ужасного места обычным путем. В таком случае мне придется предоставить нотариально заверенный документ, подтверждающий наше родство.

Матильда прищурила глаза. Она обо всем догадалась.

– Тем не менее, – продолжало очаровательное создание, – я наняла трех здоровых молодцев, которые помогут вам выйти за пределы монастыря. В конце концов, монастырь – это не застенок. Хотя… может, я и ошибаюсь, – весело пошутила Од.

– Почему вы так заботитесь обо мне? Вы же меня не знаете. Кто вас прислал? Мой дядюшка, этот желчный прохвост, который заставляет меня здесь гнить вот уже целый год? Мать, эта хитрюга, которая воспользовалась мной, чтобы выйти сухой из воды? Вот уж прелестная недотрога!

– Ни дядюшка, ни мать.

– Полно! Да кто будет заботиться обо мне, той, которая медленно умирает в этих зловещих стенах, роет руками землю, чтобы добыть немного овощей, трет горшки и котелки золой и песком, чинит нательное белье, такое износившееся, такое жесткое, что его даже нищим отдать стыдно!

Матильда протянула руки к блистательной женщине и ядовито прошипела:

– Посмотрите, мадам. Посмотрите на мои руки. Они стали такими грубыми, что я плакала бы от ярости, если бы уже не выплакала все слезы.

– Славная бедняжка, – прошептала Од, думая о своем. – В самом деле, какой ужас! Руки вилланки, старой женщины. Вы такая красивая, в вас чувствуется порода. Все это так несправедливо!

– Действительно, – согласилась Матильда со слезами на глазах. – Но кто вы, мадам, почему вы беспокоитесь о печальной затворнице, которая попала в эти скорбные места из-за людской зависти?

– Было бы преждевременно объяснять вам истинные причины моего приезда. К тому же у нас мало времени. Знайте только, что я ваша союзница. Единственная союзница. Вы наделены проницательным умом, и поэтому я не буду уверять вас, что оказываю вам бескорыстную помощь. Мы еще вернемся к этому. Однако будьте уверены, что уготовленная вам судьба волнует меня. Ее несправедливость сравнима только с ее жестокостью. Что касается… возмещения долга, на которое я рассчитываю, оно будет вполне соразмерным и ничуть не оскорбительным для вас, даю вам слово. Барон де Ларне подло использовал вас в своей постыдной войне, которую он вел против вашей матери. Но что на самом деле он хотел получить? Вашу мать или железный рудник От-Гравьер, входящий в ее вдовье наследство? Не знаю. Возможно, и вашу мать, и рудник. Тем не менее остается фактом, что вас одурачили, вами помыкали, вас ввели в заблуждение. Что касается вашей матери, то, как вы правильно сказали, она превосходно расставила свои пешки. Воспользовавшись наивностью несчастных жертв, она завладела, благодаря замужеству, богатым графством, не говоря уже о мужчине, более чем симпатичном. К тому же рудник От-Гравьер должен был отойти вам после их бракосочетания.

– Вот именно, одурачили. Это слово подходит как нельзя лучше. Они украли у меня все, что принадлежит мне по закону и по крови. Я отомщу им, – прошипела Матильда сквозь зубы.

– И вы совершенно правы, – с восторгом одобрила ее мадам де Нейра.

Этого короткого разговора было вполне достаточно, чтобы Од по достоинству оценила еще только формировавшуюся женщину, находящуюся перед ней. Матильда была глупой, уже озлобленной, спесивой, расчетливой, эгоистичной, но ее жадность к жизни и деньгам могла послужить главным козырем в плане, составленном мадам де Нейра.

– Мы, Матильда, принадлежим к той редкой породе людей, которая знает, что такое страдания, но никогда не отступает перед лицом противника. Мы всегда высоко держим голову и не признаем поражений. Не так ли?

– Разумеется, – согласилась Матильда.

Столь лестное описание ее предполагаемой стойкости пришлось девочке по душе. Более того, ей импонировало некое сходство с этой великолепной женщиной, так богато одетой, от которой исходил тонкий аромат ириса и мускуса. Возвращаясь к тому, что ее беспокоило больше всего, Матильда продолжила:

– Значит, вы предлагаете мне выйти из прихожей этой богадельни…

В ответ Од кивнула элегантным жестом.

– Вы имели честь предупредить меня, что эту помощь мне придется компенсировать…

Од снова кивнула.

– Но я по-прежнему не знаю, кто вы на самом деле…

– Од де Нейра, ваша союзница.

– Это слишком скудные сведения, но сейчас мне их достаточно. Для меня важно только одно: поскорее выйти отсюда! Я пыталась это сделать несколько раз. Но даже если забыть о том, что ворота монастыря охраняются лучше, чем ворота тюрьмы Лувра, куда я могу затем пойти? Моя семья подло бросила меня на произвол судьбы, обманула меня. У меня нет ни су, нет даже достойной одежды.

– Вы все это получите, моя дорогая. Особняк, в котором я живу в Шартре, жаждет принять вас в свои стены. Наконец… Боже, как быстро бежит время в вашем обществе! Я должна успеть изложить вам свой план, пока сестра не прервала нашу беседу. Ваше гордое сопротивление вызвало у монахинь множество подозрений. Я это поняла из плохо скрываемых намеков матери-аббатисы. Необходимо, чтобы они ослабили слежку за вами, иначе мои люди не сумеют вмешаться. Разыграем же для них комедию. Вы не против? После нашего разговора вы выйдете… просветленной, горящей желанием послушания. Вы покорнейше попросите прощения у мадам д’Этреваль, скажете, что причиной ваших прошлых выходок был ваш юный возраст. Вы охотно, с удовольствием станете выполнять всю тяжелую работу, которую вам поручат. Одним словом, будете трудиться, как мул.

Матильда все сильнее хмурилась, слушая эти наставления. Од приободрила девочку:

– Немного терпения, моя дорогая. Всего лишь неделя. Мы усыпим их бдительность, а потом освободим вас. Простодушие монахинь может сравниться с их желанием верить, будто им удалось вывести души на правильный путь. Вы будете молиться горячо и прилежно. Вы станете очаровательной и услужливой…

В душу мадам де Нейра закралось сомнение. Матильда была глупой. Это она убедительно доказала во время инквизиторского процесса над своей матерью, поспособствовав тем самым оправданию той, которую она упорно старалась отправить на пыточное ложе. Она могла переусердствовать и только разжечь подозрения, вместо того чтобы сгладить их. Слащавым голосом Од де Нейра уточнила:

– Я знаю, какая вы проницательная. Вы будете действовать умело, легкими мазками, чтобы не вызвать… неуместные толки.

В ответ Матильда моргнула.

– Мы знакомы очень мало, моя дорогая. Тем не менее, Матильда, знайте, что я, как и вы, боролась с предназначенной мне судьбой. Эта судьба была несправедливой, унизительной. Я боролась дольше, чем вы. Да, столько лет борьбы… И вот я сегодня: богатая, красивая, любимая и внушающая страх. А мне никто не внушает страха. Я сама себе госпожа. И это тоже я предлагаю вам в обмен на вашу помощь: научиться владеть оружием, которое я выковала для себя. Это грозное оружие. А вы уже приобрели достаточный опыт, чтобы приступить к практическим занятиям.

Ошеломленная, очарованная столь заманчивым будущим, Матильда почувствовала бесконечную признательность к этому ослепительному созданию, которое спасет ее от худшего: от монастыря, от заката жизни, как она уже думала. Ее куриные мозги не старались вникнуть глубже. Она будет во всем подчиняться этой женщине, она станет ей подражать, превратится в такую же красавицу, будет такой же властной. Наконец-то мир припадет к ее стопам. Эд де Ларне будет кусать себе локти. Что касается матери, по вине которой все это произошло, она заплатит сторицей. Матильда получит все, что ей принадлежит по праву и по крови, и даже больше.

Раздался легкий шум. Од быстро взглянула на дверь и тут же заговорила нежным, но строгим голосом:

– О, моя дорогая, какое я испытываю облегчение, что вы наконец приняли столь мудрое решение. Нет, я не удивлена. Ваш восхитительный характер…

Мадам де Нейра изобразила удивление, увидев мадам д’Этреваль, аббатису. Она встала. Ее примеру тут же последовала Матильда.

– Скоро шестой* час, мадам. Я вынуждена попросить вас покинуть наши стены.

Од закрыла рот рукой, как бы извиняясь. Тот факт, что пришла аббатиса, а не монахиня, которая должна была отвести Матильду в монастырь, доказывало, что матушка питала надежду увидеть раскаяние девочки.

– Мадам моя матушка, прошу у вас прощения. Длинный и плодотворный разговор, который я только что имела с моей племянницей, заставил меня забыть о времени. – Повернувшись к девочке, Од, изобразив заботливую тетушку, посоветовала: – Так вот, моя славная крошка, поступайте так, как велит ваше чистое сердце.

Опустив голову, скрестив молитвенно ладони, Матильда подошла к маленькой женщине и прошептала:

– Моя возлюбленная матушка, я не знаю, как вымолить у вас прощение. Я была глупой мятежницей. Ваши постоянные усилия помочь мне, наставить на путь истинный должны были меня образумить. Но в мое оправдание свидетельствуют молодость, а также чувство, что я была брошена на произвол судьбы моей семьей. Какая душевная боль!

По сморщенному лицу, просветлевшему от радости, по вздоху облегчения маленькой женщины, которая возглавляла эту богомольную обитель, более могущественную, чем крупная сеньория, Од все поняла. Партия еще не была выиграна, однако ее начало казалось многообещающим.

 

Рудник От-Гравьер, Перш, август 1306 года

Шел противный моросящий дождь, когда Аньес, графиня д’Отон, спешилась у рудника почти сразу же после девятого* часа. Жандармы, которые по требованию ее дражайшего супруга сопровождали Аньес во всех ее поездках, остановились в двух туазах дальше.

Аньес потрепала гриву прекрасного иноходца, с сожалением подумав о Розочке, своей славной кобыле першеронской породы, серой, почти черной, на которой она всегда ездила до замужества. В холке Розочка была выше многих мужчин. Однако эти мощные лошади, выведенные для тяжелых работ, не могли слишком долго скакать галопом.

Аньес оглядела десять арпанов* некогда запущенного краснозема, доставшегося ей как вдовье наследство. Раньше здесь в изобилии росла лишь воинственная крапива. Аньес ненавидела это место, продуваемое всеми ветрами, размытое постоянными дождями, и проклинала его за то, что оно было неспособно помочь Суарси выжить. Вплоть до того вечера, когда Клеманс испытала магнит, подаренный ей мессиром Жозефом из Болоньи, врачом-евреем графа д’Отона, выдающимся ученым, который досконально знал науки, в том числе астрономию, философию и все юридические лазейки. Тогда Аньес поняла: Эд де Ларне, мерзавец, который на протяжении многих лет пытался уложить ее в свою постель, несмотря на их кровную связь, хотел в первую очередь заполучить От-Гравьер, поскольку знал, что это был богатый железный рудник. Если бы Аньес обвинили в ереси или плотской связи с человеком Бога, она лишилась бы всех своих прав, в том числе вдовьего наследства. Эд заполучил бы ее дочь Матильду и От-Гравьер. К ненависти, которую испытывала Аньес к Эду, примешивалось бесконечное презрение.

Аньес вздохнула. Каждый раз, когда она посещала это место, она поражалась происходившим там изменениям. Крапиву вырвали с корнем. Редкие деревца, сумевшие противостоять буйному натиску крапивы, срубили. Глубокие и широкие борозды, в которых исчезали люди, изрезали землю во всех направлениях. Горы земли ждали, когда их погрузят на ломовые дроги, весь день ездившие туда-сюда. На дрогах руду возили к мельницам, при помощи которых раздували кузнечные меха. Меряльщик оценивал количество поставленной руды, определял стоимость в древесном угле и во времени, необходимом для ее переработки. Он также сообщал Аньес вес металла, который она может получить.

Аньес порадовалась, что последовала совету мессира Жозефа. На этот раз законы Нормандии, составленные явно не в пользу женщин, благоприятствовали ей. В провинции существовали могущественные Лиги кузнецов, сосредоточенные в краю Уш. Не желая подчиняться сеньорам и монахам, они брали рудники в аренду и добывали руду за определенный процент. Аньес обратилась к ним за помощью, не став самостоятельно продавать руду сеньорам или монастырям, владевшим кузницами, как это делалось повсеместно.

Из траншеи появилась голова мастера. Он заметил Аньес. На коленях он дополз до верха траншеи и подбежал к ней, держа шапку в руках. Плотный мужчина, затянутый в кожаную тунику без рукавов, низко поклонился и с гордостью произнес:

– Мадам, я не устаю повторять: этот рудник – самый богатый в нашем краю. Одно удовольствие работать лопатой, когда твой труд щедро вознаграждается.

– Слава Богу, мой славный Элоа. А ведь я так люто ненавидела эту неплодородную землю. Но она смилостивилась надо мной, простила меня и теперь столь щедра ко мне.

– Земля никогда не испытывает ни злобы, ни ненависти. – Мужчина вздохнул. Казалось, он колебался. – Уж не знаю… Мы здесь наемные… Впрочем, хорошему покупателю – хороший продавец. Вот уже несколько дней сюда приходят какие-то люди. Они что-то вынюхивают, делая вид, будто собирают хворост.

Внезапный смутный страх испортил безмятежное настроение Аньес.

– Вынюхивают?

– Сначала мы с Робером, моим учеником, подумали, что это воришки. Правда, воришки обычно приходят по ночам. Мешок руды всегда можно хорошо продать. Но нет. Люди, о которых я вам рассказываю, делали вид, что они просто проходили мимо. Они приближались к нам, словно им вдруг захотелось поговорить. От них пахнет мануарием. Они слишком медоточивые, чтобы быть честными, если хотите знать мое мнение.

Были ли это люди Эда? Но почему ее сводный брат велел следить за рудником? На что он мог надеяться? Зачем ему надо было мучиться при виде того, что он не получил? Аньес вздрогнула от отвращения. Что замышлял Эд? Неужели он настолько обезумел, что решил плести заговор против своего сюзерена, графа д’Отона?

Артюс д’Отон не оставил Эду де Ларне иного выбора. Эд понял, что ему не по силам тягаться с будущим зятем. Трусливый, но расчетливый Эд дал благословение своей сводной сестре и прилюдно хвастался тем, что она сумела так удачно выйти замуж. С тех пор Аньес ничего не слышала о своем сводном браге. Правда, ходили все более упорные слухи, что последний рудник Эда закрылся, истощившись, как и все другие.

– Смотрите в оба, мой славный Элоа. Это могут быть люди моего сводного брата. Я хорошо знаю его, Что бы он ни задумал, это всегда будет подлостью.

– Не волнуйтесь, благородная дама! Я видел стольких мародеров и разбойников всякого пошиба, что чую их, еще даже не увидев их грязных морд. Если они попытаются совершить какую-нибудь пакость, что же… Нас здесь пятнадцать молодцов, и мы уже давно ничего не боимся. Они на себе попробуют, как тяжелы наши лопаты, кирки и ломы.

Элоа помог Аньес сесть в седло. Она поблагодарила его взмахом руки и поехала обратно.

По дороге Аньес обдумывала сведения, которые ей сообщил кузнечный мастер. Должна ли она рассказать об этом своему супругу и тем самым доставить ему очередные неприятности? Полно! Что она вбила себе в голову? В конце концов, что мог предпринять Эд? Улыбка озарила лицо Аньес, сразу же просветлевшее. Вероятно, Эд задохнулся от ярости, узнав, что из зависимого бедного вассала она через свое замужество превратилась в его сюзерена. Прекрасный реванш!

В сопровождении жандармов Аньес ехала по опушке леса Лувьер. Два года назад она здесь убила двух мужчин, двух мерзавцев, чтобы спасти свою дочь Клеманс от их когтей. Целая вечность. Странно, но она не помнила лиц этих разбойников.

«Клеманс, моя милая, моя нежная, моя дорогая! Как мне тебя не хватает! Где ты бродишь? Поиски, которые мы предприняли, чтобы найти тебя, не оставили мне надежды вновь тебя увидеть. Я представляю тебя красивой и здоровой. Я упрямо гоню от себя мрачные мысли. Так легко предполагать плохое, когда отсутствие любимого существа гложет тебя денно и нощно. Я желаю тебе только самого лучшего, тебе, которая была и остается моей лучшей. Я так боюсь, что они найдут тебя раньше, чем я. Тогда как ты сможешь защититься? Приспешники Гонория Бенедетти хотят уничтожить тебя. Они сделают это после того, как получат манускрипты, тайну которых ты оберегаешь. А он, рыцарь-госпитальер Франческо де Леоне, спасший мне жизнь, готовый пожертвовать своей жизнью, лишь бы сбылось пророчество, он еще не понял, что ты – существо Света, единственная женщина, которую он искал столько лет со всей преданностью и отвагой. Я не доверяю ему. Я не доверяю его любви и чистоте. Возможно, даже больше, чем проклятым негодяям, прислуживающим камерленго».

– Мы заночуем в мануарии Суарси, – сказала Аньес жандармам. – Я распорядилась, чтобы вам приготовили циновки в службах и хорошо накормили.

Она снова увидит ферму с квадратными башнями, отремонтированными по приказу ее супруга. Аньес не могла понять, почему у нее все чаще возникало желание оказаться среди этих толстых неприветливых стен, в огромных ледяных комнатах, которые она некогда считала ужасными. Впрочем, воспоминания о прошлой жизни порой приобретают надуманную сладость. А ведь Аньес было так страшно за себя, своих дочерей и челядинцев. Она боялась, что неурожай, эпидемия, злой рок поставят их жизни под угрозу. Она трудилась, как вилланка, буквально вырывая у земли плоды, которыми они могли хотя бы немного насытиться. Но сейчас, едва Аньес входила в просторный двор, как сразу же испытывала облегчение. Все воспоминания о Клеманс были связаны с этим местом. Аньес перебирала их, когда осматривала службы, голубятню, расспрашивала людей, оставшихся в мануарии. Они проносились в ее памяти, как милые призраки, когда она спускалась к деревне Суарси, идя наугад по узеньким улочкам, вдоль которых теснились хижины. Улочки переплетались столь причудливым образом, что порой телеги, везущие сено, задевали крыши строений на очередном повороте. Как и многие другие мануарии, Суарси не имел права держать у себя оружие. В былые времена, когда король Англии еще не был объявлен врагом, хотя все постоянно боялись его, их могли спасти лишь неприметность и прочные стены. Этим и объяснялось, почему выбор пал на место, расположенное на возвышенности и окруженное лесом. Действительно, толстые крепостные стены, за которыми прятались крестьяне, сервы и мелкие ремесленники, спокойно и дерзко отразили не один натиск противника.

Как и надо было ожидать, в мысли молодой женщины вторглась Матильда. Но Аньес прогнала воспоминания об обольстительной улыбке, капризной мине, ревнивой зависти, ночном кошмаре. Насколько Аньес, несмотря на все свое беспокойство, привечала воспоминания о Клеманс, поскольку черпала в них силу и волю, настолько она вот уже в течение двух лет отторгала воспоминания о Матильде, своей старшей дочери, посеявшей в ней сожаление и непонимание. Аньес, узнав, что Матильда толкала их обеих, ее и Клеманс, в безжалостную пасть инквизиции и лгала без стыда и совести, хотела бы возненавидеть старшую дочь всей своей яростью, всем своим ужасом. Возможно, со временем ей это удастся. Однако уверенность в том, что она сама стала виновницей испорченности девочки, не давала Аньес покоя. Ведь несправедливо, когда мать постоянно отдает предпочтение одному из своих детей. А ведь так оно и было. Аньес была слишком честной, чтобы попытаться разубедить себя в этом. Смех, разговоры с Клеманс, когда девочка уже понимала, что должна зваться Клеманом, но еще не знала, что была не внебрачной дочерью служанки-еретички, а второй дочерью Аньес… Их прогулки, веселое сообщничество и даже страх перед завтрашним днем объединяли их. Необходимо было признать: она любила Матильду как ребенка, воспитала ее, желала ей всего самого лучшего, старалась сделать ее жизнь менее тяжелой. Но она с упоением каждый день открывала для себя Клеманс. Подшучивая над ней, она ловила каждое движение, каждое выражение лица, ища в своей младшей дочери черты самой себя, родной матери девочки.

Аньес толкнула кобылу ногой. Ей не терпелось поскорее добраться до Суарси. У нее немного кружилась голова. Несомненно, от утомительной поездки.

 

Дворец Лувр, окрестности Парижа, апартаменты Гийома де Ногаре, август 1306 года

Филипп Красивый слушал с непроницаемым лицом, устремив орлиный взгляд своих голубых глаз на мсье де Ногаре. Напряженный, он восседал на престоле с резной высокой спинкой.

– Поскольку это предположение исходит из ваших уст, Ногаре, я сомневаюсь, что оно является глупой шуткой, – произнес монарх ледяным тоном.

– Разумеется, нет, сир, – ответил советник, который буквально сох на глазах, передавая королю содержание своего разговора с Джорджио Цуккари, генерал-капитаном ломбардцев.

Почувствовав плохое настроение своего хозяина, Дельме, любимая гончая Филиппа, подняла голову с черными полосами и недружелюбно посмотрела на Гийома де Ногаре. Ей не нравился запах этого человека, а гнев, который, как она догадывалась, бушевал в душе ее хозяина, державшего ее при себе днем и ночью, тревожил верную собаку. Время от времени она порыкивала.

– Спокойно, Дельме, моя красавица! – приказал ей Филипп. – Ногаре, неужели вы забыли, что Артюс д’Отон – мой друг?

– Если бы я забыл об этом, то не пребывал бы в крайнем замешательстве.

– Значит, Климент V через своего камерленго… Что? Ходатайствует, просит, советует, требует, чтобы Артюс д’Отон предстал перед инквизиторским судом и дал объяснения двум свидетельствам, одно из которых исходит от уличного сорванца, а второе – от хозяина таверны. Так?

– Совершенно верно.

– Это было бы смешно, если бы не было так нелепо! Значит, безукоризненной репутации мсье д’Отона, которую признают даже его враги, недостаточно, чтобы снять с него глупые подозрения? Убийство, да еще сеньора инквизитора, к тому же безоружного! Святой отец лишился рассудка? Наши дороги с течением времени разошлись, но я не сомневаюсь в д’Отоне: он никогда не опустился бы до подобной низости. Прекрасный фехтовальщик, д’Отон дал бы пощечину Никола Флорену, оскорбил бы его при многих свидетелях и потребовал бы судебного поединка.

– С человеком Бога? Кроме того, сир, позволю себе возразить: учитывая, что убийца доминиканца хотел заставить признать невиновность мадам де Суарси и устроить так, чтобы все подумали о суде Божьем, кончина инквизитора должна была выглядеть случайной… чудесной в некотором роде. Не будем забывать, кто больше всего был заинтересован, да что я говорю – спешил вырвать даму из когтей инквизиции!

– Чушь все это! – Филипп вышел из себя. Его тонкие губы скривились, что не предвещало ничего хорошего. – Ваше ощущение, Ногаре?

– Мое ощущение? – повторил советник, впервые после начала этого бурного разговора осмелившийся встретиться взглядом со взглядом монарха.

– Да, да, ваше. Что нам тут поют? Если мы выполним требование Святого престола, нас отблагодарят? Они с большей готовностью выслушают наше требование о слиянии военных орденов… А почему бы не о посмертном процессе над Бонифацием VIII, вечно гори он в аду?

– Как я вам и говорил, речь не идет о посмертном процессе. Упоминалось только о слиянии. Именно об этом мне поведал Цуккари, ваше величество, причем с большой осмотрительностью, смею вас заверить.

– Мудрый человек! И все это вызывает у меня ощущение, что Папа и его камерленго обещают нам золотые горы, держа кукиш в кармане. Чует мое сердце, это подлость или по крайней мере лицемерие. У нас богатый опыт, Ногаре. Если мы согласимся выполнить их просьбу, Святой престол ловко выкрутится, изобразив полнейшее недоумение, заявив, что мы плохо их поняли, что речь даже не заходила о… своего рода вознаграждении.

– Мы можем потребовать более… четких заверений.

Ногаре почувствовал облегчение. Филипп больше всего боялся, что его обманут. Иными словами, он уже согласился с мыслью, что ему придется заставить мсье д’Отона предстать перед церковным судом. Человек слова и чести в личных делах, Филипп вершил дела королевства как истинный монарх: для него не существовало ни обещаний, ни дружбы. Все средства были хороши для достижения поставленных целей.

Филипп машинально погладил собаку по голове. Дельме не сводила глаз с Ногаре. Длинные грозные челюсти могли сломать хребет зайцу одним махом. По мнению советника, животные были всего лишь созданиями, отданными в распоряжение человека Богом, чтобы он использовал их сообразно своей воле, но без жестокости. В сотый раз он спрашивал себя, почему его повелитель – к которому он питал почтение, но не нежность, – находил удовольствие и успокоение в обществе собак, в частности Дельме, с которой практически никогда не расставался.

– В этой истории нет ничего стоящего, – продолжал король. – И что? Почему, черт возьми, Церковь возмутило маленькое чудо, которое в глазах всех подтвердило реальность Божьего суда? Церковь должна была бы радоваться и, напротив, бояться, как бы вся правда об инквизиторе не вышла наружу. Какое дело Клименту V до Артюса д’Отона, который никогда не вмешивался в политику, если не считать управления своим графством?

– У меня тоже возникли все эти вопросы.

Филипп наклонился к собаке и сказал ей почти веселым тоном:

– Видишь ли, моя бесстрашная, твой хозяин чует ловушку. Просто он пребывает в замешательстве, поскольку не знает, где именно она находится и какая именно дичь его ждет.

Белая собака с черными полосами на голове повиляла хвостом, не спуская глаз с человека, который стоя ждал решения своего повелителя.

Несколько секунд прошло в молчании. Филипп начал таким равнодушным тоном, что Ногаре понял – продолжение тяжелым грузом ляжет ему на сердце:

– Самые ясные заверения, говорите вы? Нам надо идти другим путем. Наш старый знакомый Цуккари немного поломается, но потом охотно согласится и станет нашим посредником.

– А если мы получим эти заверения, сир?

– Мсье д’Отон должен будет представить объяснения церковному суду. Оставьте меня, мой славный Ногаре. Мне надо подумать.

 

Мануарий Суарси-ан-Перш, август 1306 года

Аньес осмотрелась вокруг. Просторный двор был пустынным, если не считать двух молоссов, которые, облизываясь, побежали к ним, но, едва признав свою даму, резко остановились. Аньес позвала на помощь. В службах раздался какой-то неясный шум. Тяжелая дверь конюшни мгновенно распахнулась, словно была обыкновенной кожаной занавеской. На пороге появился взлохмаченный Жильбер Простодушный. Он радостно бросился к своей госпоже, восклицая:

– Наконец-то наша добрая фея вернулась! О Господи Иисусе, это чудо! – задыхаясь от счастья, бормотал титан, так и оставшийся неразумным ребенком.

Кобыла в яблоках ничуть не занервничала при его приближении. Она даже не зафыркала, когда Жильбер взял ее под уздцы. Аньес всегда восхищалась отношениями, которые, казалось, объединяли Жильбера с животными. Даже мстительный гусак, который обычно с громким шипением бросался на свои жертвы, без всякой провокации с их стороны, послушно следовал за ним. Что касается Мариоля, этого першерона, терроризировавшего всех батраков, загоняя их вглубь стойла, а затем лягая копытами или прижимая крупом к стенке, он с удивительно спокойным видом стоял, пока Жильбер менял сено.

– Мой славный Жильбер, помоги мне спешиться, я так устала, – ласково попросила Аньес, гладя взлохмаченную гриву. – Наша поездка была долгой. Я заночую в мануарии.

Жильбер поднял свою даму словно перышко, вынул из седла и с удивительной осторожностью поставил на землю.

– Позаботься о наших лошадях и попроси приготовить соломенную подстилку и горячий ужин для моей охраны, прошу тебя!

– Конечно, конечно, моя фея. Все будет сделано, как вы того пожелаете. Подойди сюда. Ты что, приклеился к седлу? Оторви задницу от седла и спускайся! – крикнул он церберу, следившему за графиней.

Мужчина, привыкший к более учтивым манерам людей графа д’Отона, удивился, но послушался. Аньес с трудом подавила улыбку.

Из кухни выбежала Аделина, вытирая руки о передник, ставший жестким от жира и грязи. Аньес подумала, что ей необходимо навести порядок. Угловатая девушка сделала реверанс, настолько неловко, что едва не упала.

– О… Господи Иисусе, а у меня ничего нет! О! Да! Жильбер набрал трюфелей, так что вам не придется долго ждать. Это постное блюдо, но я могу, – с отчаянием в голосе сказала Аделина, – зарезать курицу.

– Не беспокойся, Аделина. Будет вполне достаточно супа и доброго ломтя хлеба. Я поднимусь в свою спальню. Я очень устала.

– Черт возьми… Я лучше сделаю, – заупрямилась служанка, которую Аньес назначила ответственной за кухню и трапезы. Конечно, это слишком громко звучало для такой фермы, как Суарси, но зато льстило бедной девушке, обделенной судьбой.

Аделина, кивнув в сторону жандарма, стала оправдываться, понизив голос:

– А потом в доме нашего господина будут говорить, что я не могу достойно встретить нашу даму. Ах, как же мне будет стыдно! Уж лучше пусть у меня случатся колики! Я пойду прикажу судомойке, чтобы она разожгла камин в общем зале и ваших покоях, наша дама. У нас очень сыро.

Со смущенным видом Аделина снова сделала реверанс и убежала на кухню.

Приподняв перед своего платья, Аньес медленно, словно колеблясь, направилась к лестнице, которая вела в общий зал. Она вся дрожала. Несмотря на горевшие смолистые факелы, зажженные судомойкой, просторный зал был погружен в полутьму. В этих суровых стенах, от которых исходила сырость запустения, прожило не одно поколение Суарси. В памяти Аньес промелькнула вся ее жизнь, впрочем, еще достаточно короткая. Гуго, ее супруг, пронзенный острыми рогами раненого оленя, лежал на массивном столе, после того как бесконечная агония предоставила ему право на последнюю милость. Сидя в этом зале, она наблюдала, как росли ее дочери, одна из которых ничего не знала об их кровном родстве. Безликое, но обольстительное чудовище, сеньор инквизитор, пришел, чтобы увезти ее от этого камина, подвергнуть пыткам и смерти. А потом суровый, но потрясающий мужчина запутался в своей любви и словах. Аньес открыла для себя сияние жизни, всепоглощающее желание дарить себя без оглядки.

Вскоре исполнится два года, как она вела существование, до сих пор удивлявшее ее до такой степени, что порой она боялась очнуться от столь чудесного сна. Два года всепоглощающей, совершенной страсти, столь головокружительной любви, что у нее перехватывало дыхание, когда она вдали замечала силуэт своего супруга, или когда по вечерам он прищуривался, склонял голову, вопрошал о ее желании взглядом. По правде говоря, Аньес была довольна своей супружеской жизнью с Гуго де Суарси. Куртуазный, почтительный, этот человек веры и войны всегда обходился с ней предупредительно и ласково. Тем не менее до бракосочетания с Артюсом д’Отоном она не знала, что такое безумие двух тел, которые искали друг друга и отдавались друг другу, что такое острая, почти болезненная нехватка близкого человека, когда он уезжал хотя бы на несколько часов, не говоря уже об облегчении, когда он приезжал, когда можно было переплести свои пальцы с его пальцами. Она подавила смех, пожав плечами. Святые небеса, какие глупости приходят ей в голову! Вскоре ее настроение омрачилось. Для полного счастья ей не хватало одной, но главной вещи: она хотела найти Клеманс, сжать ее в объятиях так сильно, чтобы та едва не задохнулась, осыпать ее волосы поцелуями. Она найдет ее, она не успокоится до тех пор, пока дочь не окажется рядом с ней, в полной безопасности. Как ни странно, но Аньес, мудрая, здравомыслящая дама, обнаружила частичку самой себя, такую сокровенную, что прежде она даже не подозревала о ее существовании. Во время инквизиторского процесса перед ней разверзлась мрачная пропасть, когда ее старшая дочь Матильда пыталась отправить Клеманс на костер. Аньес охватила ярость, хотя физическое изнеможение побуждало ее сдаться. Безграничная ярость, не знавшая жалости. Она была готова на все, лишь бы защитить Клеманс. В благоразумной Аньес, до глубины души восторгавшейся поэзией Марии Французской*, приходившей в восторг от воркования голубки, радовавшейся летнему дождю, проснулся дикий зверь, о существовании которого она даже не догадывалась. Затем она приручила, укротила его в надежде, что его не станет, настолько эта другая ипостась беспокоила ее. Вплоть до исчезновения любимой дочери она думала, что ей удалось этого добиться.

Вечером через три дня после потрясающего открытия, сделанного Франческо де Леоне, Клеманс и Аннелетой Бопре, в ту пору сестрой-больничной, а ныне матерью-аббатисой Клэре, в тайной библиотеке аббатства Клэре, Аньес забеспокоилась, не видя нигде девочки. Она находила, что Клеманс очень отдалилась от нее, стала более молчаливой, чем обычно, после своего возвращения из аббатства. Она осторожно поднялась по хрупкой лестнице, ведущей на чердак, в убежище Клеманс. Едва ее нога коснулась пола, как Аньес поняла, что на нее обрушилось новое ужасное бедствие. Одежда деревенского мальчика, которую носила ее дочь, исчезла. Она увидела записку, лежавшую на соломенном тюфяке.

От волнения на глазах Аньес выступили слезы. Каждая фраза, слова, которые она перечитывала сотни раз, врезались в ее память:

Мадам, моя обожаемая матушка!

Клеманс, Ваша любящая дочь

Мне пришлось взвешивать каждое слово, поскольку я решила, что это письмо будет коротким, иначе я исписала бы множество страниц толстого тома, признаваясь Вам в своей вечной любви. Три дня назад, глядя на этот папирус, я поняла, какой сильной любовью Вы любите меня, и эта уверенность является единственной вещью, которую я хочу увезти с собой.

Можно ли идти наперекор судьбе? Не знаю, но попытаюсь сделать это благодаря отваге, которую я унаследовала от Вас.

Ах, мадам, если бы Вы знали!.. Мой сон длился всего несколько секунд, но я поняла, что я Ваша дочь и как сильно Вы меня любите. Вот что я видела в этом сне. Я видела, как мы прогуливаемся на закате в роскошном саду замка Отон. Ваша рука лежит на моем плече, а я обнимаю Вас за талию. Мы смеемся, когда Вы то и дело путаете названия цветов, окружающих нас. Ах, мадам… какое блаженство! Такое короткое, но, возможно, оно еще наступит? Несколько стремительных мгновений до того, как я поняла, что я должна ускользнуть от рыцаря де Леоне и его союзников, от их абсолютной веры и чистой любви. Со своими врагами я решила сражаться в одиночку. Сон развеялся. Мне надо ехать.

Знайте, мадам, где бы я ни находилась, Вы всегда будете рядом со мной. Да хранит Вас Господь.

Я заклинаю небеса, чтобы на Вас не обрушились новые беды. Мадам, Ваша печаль доставит мне смертельные муки.

Живите как добрая фея, какой Вы и являетесь на самом деле.

Слезы душили Аньес. Она выпустила листок из рук, упала на колени. Она кричала, как раненый зверь, целую вечность, как показалось ей. Никогда прежде она даже не подозревала, что из ее груди может вырваться животный крик, почти бесконечный. Что его исторгло? Непреклонная, бесконечная любовь, над которой нависли серьезные угрозы. Но Аньес знала, что способна побороть их. Вот эти угрозы: Эд, истинный пол Клеманс, Матильда, хрупкость их жизней. А сейчас создания, наделенные неслыханным могуществом, неистребимой волей, – приспешники камерленго Гонория Бенедетти – охотились за ее дочерью.

Позднее, намного позднее она от изнеможения опустилась ничком на пол. Она свернулась клубком, думая только об одном: она найдет ее, даже если ей придется босиком обойти все королевство, обыскать каждый дом, каждую хижину. Она найдет ее! Никто не сможет разлучить ее с Клеманс.

Аньес подошла к скупому пламени, слабо разгоравшемуся в огромном камине, не думая, что ей станет легче. Она повернулась к камину спиной в тщетной надежде, что боль в спине, мучившая ее несколько дней, пройдет. Ей казалось, что даже палящий огонь не сможет прогреть комнаты мануария. Аньес всегда было холодно. Но сейчас она дрожала от внутреннего холода, забиравшегося ей под кожу. Скажет ли она когда-нибудь Артюсу д’Отону о причинах своего нетерпения, настойчивого желания найти маленькую Клеманс, которую она якобы приютила после смерти при родах своей служанки, так называемой матери девочки? Ее супруг не переставал удивляться, видя, как ее огорчило внезапное исчезновение девочки, которую он считал мальчиком, и поэтому Аньес пришлось сказать ему полуправду. В конце концов, Аньес столько раз приходилось лгать, чтобы выжить! Но эта ложь тяжелым бременем лежала у нее на душе, поскольку предназначалась любимому человеку. Аньес призналась, что Клеман на самом деле был девочкой, что она пошла на это, дабы оградить ребенка от извращенных домогательств Эда де Ларне и от жизни в монастыре, где сироты низкого происхождения выполняли самые тяжелые работы. К тому же, убеждала графа Аньес, она боялась: если станет известно, что девочка родилась от еретички, принадлежавшей к секте вальденсов*, судьба ее будет ужасной. Похоже, эти объяснения удовлетворили Артюса. Его желание во всем нравиться любимой супруге сделало все остальное. Он поручил своему бальи Монжу де Брине разыскать Клеманс. Но все было тщетно, а обманутые надежды лишь усилили душевную боль Аньес.

Аньес одернула себя. Хватит. Надо забыть об этом ребячестве, об этом отчаянии, которое не отнимет у нее мужества. С Божьей помощью и при спокойной, но могущественной поддержке Артюса она разыщет свою младшую дочь. И никто не посмеет встать у нее на пути.

Аньес медленно поднялась по каменной лестнице, ведущей в ее прихожую. Она удивлялась, что силы почти оставили ее. Грустная улыбка озарила ее лицо, когда она вошла в смежную комнату, обставленную лишь круглым столиком и двумя креслами с потертой обивкой. Боже, до чего же они были бедными! Аньес казалось, что она никогда не привыкнет к роскоши, окружавшей графиню д’Отон, к садам замка, полыхающим всеми цветами радуги, к тропинкам, по которым она так любила прогуливаться, чувствуя себя гостьей, к огромной библиотеке графа. В библиотеке она обнаружила потрясающие поэмы, которые с восторгом вполголоса читала вслух, и откровенно непристойные тексты, такие как «Лэ об Аристотеле», написанное Анри д’Андели. Аристотель, наставник юного Александра Македонского, вернувшегося из Индии с очаровательной красавицей, волнуется, как бы царь не забросил государственные дела в угоду сердечным и плотским делам. Хитрая индианка, которую раздражают советы старого наставника, соблазняет его. Более того, она залезает ему на спину, а он ползает на четвереньках, как большая собака. Александр застает их и заливается веселым смехом. Но мудрый человек не теряется, наоборот, он говорит своему ученику: «Сир, разве я был неправ, когда боялся вашей любви, ибо все в вас дышит молодостью? Посмотрите, что любовь смогла сделать со мной, несмотря на мою старость!»

Когда Аньес вошла в свою спальню, унылая печаль, поселившаяся в этой комнате после ее отъезда из Суарси, яростно набросилась на молодую женщину. Обескураживающая мысль попыталась затмить ее разум: неужели она везде стала чужой? Здесь и там? Вывод напрашивался сам собой: по сути, Аньес, будь она дама де Суарси или графиня д’Отон, нигде не чувствовала себя как дома. Она изо всех сил цеплялась за любимых существ, а не за стены или башни. За мадам Клеманс де Ларне, воспитавшую ее, своего нежного ангела, за своих дочерей, за Артюса. Она существовала, держалась на ногах только благодаря им. Впрочем, подобный вывод нисколько не огорчил Аньес.

 

Цитадель Лимассол, август 1306 года

Рассвет, просачивавшийся сквозь узкую бойницу в келью, вырвал Франческо де Леоне, рыцаря по справедливости и по заслугам, из лихорадочного сна, навеянного не только душной ночью.

Он вышел из крыла, где находились кельи и дортуар, и пересек просторный мощеный двор, направляясь к стоящему в центре приземистому зданию. Здесь принимали всех больных без исключения, будь они нищие, дворяне, слуги, торговцы или солдаты. По мере того как рыцарь приближался к госпиталю, он все сильнее чувствовал запах человеческой немощи, сукровицы, гноя и экскрементов. Но Леоне не обращал на него внимания. Он уже целую вечность сталкивался со страданиями и смертью. Жара разбередила раны больных, моливших о помощи. Госпитальерам с трудом удавалось обрабатывать измученные тела, в надежде, что в ранах не заведутся паразиты. Из-за нехватки места, средств, рыцарей-врачевателей было уже невозможно сдерживать распространение инфекции, разместив отдельно легочных, золотушных больных или страдавших кровавым поносом. Происходил своего рода естественный отбор, который никому не хотелось открыто признавать. На втором этаже размещали тех, у кого был шанс выжить. На первом этаже лежали обреченные на смерть, которым вскоре суждено будет оказаться в небольшом подвале, расположенном под госпиталем. Он служил мертвецкой, поскольку царивший в нем холод не позволял телам, ожидающим погребения, слишком быстро разлагаться.

Рыцарь де Леоне вдруг почувствовал горечь, от которой нелегко было избавиться. Генрих II де Лузиньян, король Кипрский, скрепя сердце разрешил госпитальерам обосноваться на южном побережье, но на очень жестких условиях. Численность госпитальеров, с присутствием которых неохотно смирился король, никогда не должна была превышать семидесяти рыцарей вместе с сопровождавшими их служителями-мирянами. Рыцарям Христа пришлось покориться, хотя поток больных, которых вскоре стало в пять раз больше, чем самих госпитальеров, никак не иссякал. Разумеется, Леоне знал: Кипр был всего лишь этапом большого пути. Гийом де Вилларе, сменивший своего брата на посту великого магистра ордена, уже обратил свой взор на Родос, в будущее. И все же Франческо с грустью думал обо всех этих детях, стариках, о других, которым суждено будет умереть только потому, что Лузиньян боялся экспансии и, главное, власти военного ордена.

– Я вижу, вас обуревают печальные мысли, друг мой.

Франческо де Леоне обернулся на этот нежный голос.

На него умиротворенно смотрел Арно де Вианкур, приор и великий командор ордена. Маленький щуплый человек с пепельными волосами, казалось, не имевший возраста, несмотря на глубокие морщины, прорезавшие его щеки и лоб, продолжал настаивать:

– Так почему вы такой мрачный?

Франческо де Леоне понурил голову и скрестил руки на черном плаще из грубой ткани.

– Многим еще предстоит умереть. Сколько нас останется, когда мы наконец обретем спасение?

– Мало, очень мало. Если бы не воля Божья, наша миссия была бы обречена на провал. Но мы должны всякий раз начинать заново, чтобы облегчить муки Его созданий.

– Что нам известно о промысле Божьем?

– Ах… невыносимый вопрос, который я задавал себе тысячи раз. Лишь умалишенные могут думать, что им удалось проникнуть в эту тайну. Мы продвигаемся на ощупь, брат мой. Мы стараемся верой и правдой служить Господу, моля, чтобы избранный нами путь был чистым и, насколько это возможно, безошибочным. Пойдемте, – продолжил Арно де Вианкур менее строгим тоном, – проведем несколько минут в дружеской обстановке. Свежий утренний воздух почти заставил меня забыть, что я старик. Вы подметили эту особенность кипрских ночей? Дневной зной растворяется в ночи, постепенно остывая. Рассвет приносит несколько часов желанной, но такой мимолетной прохлады. Воспользуемся этим.

Арно де Вианкур пошел вперед. Он медленно отдалялся от стен, стараясь не подходить слишком близко к зданиям. Леоне не заблуждался. Желание приора прогуляться было вызвано отнюдь не утренней свежестью. Он явно хотел поговорить о серьезном деле. Он опасался шпионов, которых Лузиньян внедрил повсюду, даже в их орден, и потому заводил серьезные разговоры только за пределами стен своего кабинета и библиотеки.

Они молча подошли к высокому вольеру, в котором ворковали голуби и горлицы. Их слова тонули в чудесном шуме, и Франческо де Леоне спрашивал себя, действительно ли настойчивое желание приора разместить этих нежных птиц на западной стороне двора было связано с удовольствием, которое тот получал, как сам говорил, глядя на них.

– Я старею, друг мой, – продолжал Арно де Вианкур, – Мне очень жаль, что далеко не все Божьи создания наделены бесполезной красотой этих птиц.

– Но если бы все обладали красотой, как тогда мы смогли бы различать ее, чтобы радоваться?

Арно де Вианкур усмехнулся и ответил:

– Вы попали в самую точку, Франческо. Человек создан так, что ему необходимо худшее, чтобы распознавать лучшее. Печальный вывод. Изменимся ли мы когда-нибудь?

Арно де Вианкур медленно и с напускным равнодушием обвел взглядом двор. Он колебался. Франческо де Леоне подумал, что приор, как обычно, искал одну из преамбул. Ум Арно де Вианкура напоминал Леоне сложную шахматную партию, в которой фигуры подчинялись изменчивым правилам. Он расставлял их в произвольном порядке. Но вдруг они сгруппировывались, образуя удивительно стройную композицию. Впрочем, рыцарь ошибался. Арно де Вианкур в очередной раз обдумывал сведения, которые собирался сообщить. Леоне не должен был догадаться, что в течение долгих лет приор направлял их поиски, что он действовал в тени, чтобы противостоять проискам их заклятого врага Гонория Бенедетти.

Двумя годами ранее Вианкур выиграл решающую битву, в чем ему оказал бесценную помощь Клэр Грессон, один из его самых талантливых шпионов, внедренный в окружение Гийома де Плезиана, второй головы на плечах мсье де Ногаре, как говорили в коридорах Лувра. Клэр Грессон сблизился с Гонорием Бенедетти, взгляды которого якобы разделял: человек не способен достичь чистоты и света Христова, если его к этому не принудить. Грессону удалось убедить камерленго в своей абсолютной вере: человечество будет ввергнуто в хаос, если ослабить сдерживающую его узду. Только страх, установленный порядок и Церковь спасут человечество от худшего, то есть от самого себя. Грессон убедительно солгал, сообщив Бенедетти ложные сведения о прелате, которого король Франции прочил на папский престол. Филипп Красивый нуждался в послушном Папе, пусть даже ценой подкупа кардиналов, лишь бы обеспечить тому место в Ватикане. Сведения, полученные конфиденциально, позволили королю Франции остановить свой выбор на мсье де Го, архиепископе Бордо, поскольку ему отдали свои голоса гасконцы. Кроме того, мсье де Го был умен, слыл искусным дипломатом, но уж никак не своенравным человеком. Ногаре убедился, что им будет легко управлять и что мсье де Го уступит королю во всем, чего тот пожелает, в знак благодарности за помощь, а именно в проведении посмертного процесса над памятью Бонифация VIII и в объединении военных орденов под штандартом сына короля Филиппа де Пуатье. Итак, следовало во что бы то ни стало поддержать кандидатуру мсье де Го, чтобы воспрепятствовать избранию Гонория Бенедетти, фавориту нескольких итальянских прелатов и грозному врагу всех остальных. Клэр Грессон не ударил в грязь лицом. Делая вид, будто он был шпионом камерленго, Грессон отдал тому другого человека на съедение: Рено де Шерлье, кардинала Труа, уточнив, что кардиналу нравилась сама идея посмертного процесса над памятью Бонифация, которым был одержим король Франции. Наступление не замедлило начаться. Гонорий щедро черпал из своей военной сокровищницы, расточал обещания, не скрывал угроз. Мастер действовать исподтишка, он домогался папской тиары вовсе не потому, что она манила его к себе. Камерленго интересовала только огромная власть, которую тиара предоставляла своему обладателю, власть, нужная ему для того, чтобы спасти человека от самого себя ради Божьей любви.

Слухи, посеянные и разжигаемые людьми камерленго, разлетелись со скоростью молнии. Поскольку время поджимало, Гонорий прибег к обвинению, которое было практически невозможно опровергнуть: к обвинению в преступной терпимости к ереси и отклонению от церковных канонов. Сначала Рено де Шерлье, человек добродушный, проникся недоверием. Он попросил совета и защиты у мсье де Ногаре. Но у советника короля было много других, более важных дел, и он допустил провозглашение анафемы монсеньору Труа, хотя толком и не знал ее причины. Рено де Шерлье грозил инквизиторский процесс. Подобное положение дел вполне устраивало короля Франции и позволяло Ногаре, равно как и Плезиану, продвинуть вперед их пешку: монсеньора де Го. Сомнения Рено де Шерлье сменились страхом. Не понимая, почему он стал жертвой таких суровых преследований, Рено де Шерлье добился аудиенции у камерленго Бенедетти. И хотя Гонорий умело скрыл удивление, вызванное визитом прелата, ему пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы не дать своей ярости выплеснуться наружу, когда он понял, что Клэр Грессон, этот неистовый молодой человек, преисполненный такой соблазнительной набожности, одурачил его, чего до сих пор никто никогда не осмеливался сделать. Тогда Гонорий Бенедетти попытался изменить свою стратегию. Но было слишком поздно. Все эти месяцы, в течение которых он последовательно клеветал на Рено де Шерлье, оказались решающими. Монсеньор де Го был избран Папой. И камерленго ничего не смог с этим поделать.

Вианкур вздохнул и просунул два пальца между ячейками сетки вольера, чтобы погладить горлицу, склонившую к нему голову. Пожилой мужчина вновь пристально посмотрел на своего молодого духовного брата. Франческо де Леоне было, вероятно, лет двадцать семь. Еще молодой, но умудренный, как столетний старец, опытом, полученным им во всех сражениях, где он воевал не только клинком, но и умом. Как сам Вианкур, как многие из них, Леоне побывал на полях сражений, ставших кровавой бойней, мясорубкой из-за человеческого безумия. Как и он, Леоне одним ударом шпаги приканчивал своих агонизировавших товарищей, чтобы уберечь их от мстительной ярости врага. Как и он, Леоне, пребывая в одиночестве, восхищался ранним свежим утром, запахом цветущих миндальных деревьев, криками журавлей, думая, что Бог наконец-то смилостивился над ними. Приор заметил первые тонкие морщины на высоком бледном лбу человека, хранившего столько тайн. Рыцарь был довольно высоким. Тонкие, даже точеные черты лица, светлые волосы и темно-синие глаза выдавали в нем уроженца Северной Италии. Прямой нос, пухлые губы, улыбка, порой озарявшая его лицо, вероятно, очаровывали многих женщин во многих странах. Но у приора не было ни малейших сомнений в том, что рыцарь ревностно умерщвлял свою плоть, подчинялся дисциплине их ордена и обладал горячей верой. Равно как и проницательным умом и чистотой устремлений.

– Франческо, мой доблестный воин. Разве это не печально, что я питаю полнейшее доверие только к вам одному?

Леоне боролся с охватившем его замешательством. Долгие годы он лгал приору, ведя тайные поиски, факел которых был передан ему через тамплиера из подземелий Акры, непосредственно перед падением цитадели. Приор намного явственнее заметил смущение рыцаря, чем тот предполагал, и слукавил:

– Мы, создания Божьи, так многогранны, друг мой, и было бы безумием утверждать, что я вас досконально знаю…

Взволнованный Леоне посмотрел на приора. Что, в сущности, означали эти слова? О чем догадывался Вианкур?

– Впрочем, у нас всегда остаются сомнения относительно других. Так, наш великий магистр, которого я считаю одним из своих друзей, порой удивляет меня… Видите ли, Франческо… Возраст не обязательно делает мудрее. Зато он заставляет торопиться. Еще десять лет назад мои высказывания не были столь краткими. Главное заключается вовсе не в знании истинной природы человека, а в уверенности, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не погонится за наживой. Я знаю, что вы никогда не станете искать выгоды, и это приносит мне огромное облегчение. Жизнь, пусть даже суровая и неблагодарная, ломает лишь тех, кто позволяет ей это делать. Порой так важно держаться за самое прекрасное, что есть в тебе. Красота – наша последняя сила.

Легкая улыбка озарила лицо тщедушного мужчины. Он вздохнул:

– Разве я сам не подталкиваю вас в пропасть махинаций? Ваше молчание служит тому свидетельством. Прошу прощения, брат мой. Ба, у стариков есть право немного поболтать, ведь никто не осмелится их прервать.

– Поболтать? Напротив, я чувствую, что ваши рассуждения ведут к определенной цели, которая мне еще не понятна, – возразил Леоне, оставаясь настороже.

– Вы совершенно правы. Завтра вы покинете Кипр и отправитесь во Французское королевство. Ваш отпускной билет, подписанный мной, уже готов. По этой самой причине я и был с вами столь откровенен. Я не знаю, Франческо, свидимся ли мы еще в этом мире.

– Что…

Взмахом руки Вианкур прервал рыцаря:

– Я не боюсь смерти. В этих краях она была и остается нашей упрямой спутницей – вашей, моей, всех остальных. Успокойтесь: пока я не чувствую, что она подкрадывается ко мне. Надеюсь, она проявит учтивость и заранее предупредит меня о своем приходе. Она мне многим обязана, ведь она постоянно вторгалась в мою жизнь, днем и ночью. Как бы там ни было, за время вашего отсутствия для меня утечет не так уж много воды.

Наряду с удивлением Франческо де Леоне почувствовал огромное облегчение. Вернуться во Францию, увидеть Аньес д’Отон, кузину, которая даже не подозревала об их кровном родстве. Следить за ней, чтобы никто не смог покуситься на новую жизнь, которую ей предстояло дать. Вступить в схватку с приспешниками Бенедетти, если понадобится. Однако каковы были подлинные причины его отъезда? Ведь приор ничего не знал о его поисках, об Аньес и о другой крови, которая должна была появиться через нее?

– Я выполню эту миссию. В чем она состоит?

– Ваши слова принесли мне огромное облегчение. Гонорий всюду протянул свои щупальца, а вы знаете, насколько они могущественные и опасные.

– Что он замышляет?

Приор в последний раз немного поколебался. Сказав правду, он испытал бы облегчение. Но час правды еще не пробил.

– Мы точно не знаем, – солгал Арно де Вианкур. – Однако очевидно, что успех нашего противника будет означать наше поражение. Хочет ли он избавиться от Климента V, избранию которого не смог противостоять? В одном мы уверены. Это Бенедетти отдал приказ отравить Бенедикта IX. Мы продвигаемся в густом тумане, мой доблестный брат. Гонорий ищет человека, до которого нам нужно добраться раньше него, неважно, будет ли этот человек нашим союзником или врагом. Речь идет о ребенке. А раз этот ребенок имеет для камерленго столь важное значение, значит, для нас он бесценен.

– Ребенок? – удивился Леоне.

– Так явствует из сведений, которые нам удалось собрать.

На самом деле Клэр Грессон и его шпионы вот уже два года рыскали по всему королевству в поисках юного Клемана из окружения мадам де Суарси. Но все их усилия оказывались напрасными. Постепенно Арно де Вианкур пришел к выводу, что Леоне, хорошо знавшему ребенка, будет легче его найти и оберегать. А Грессон станет тайно помогать рыцарю.

– Мы думаем, что это малыш Клеман, слуга из дома одной дамы, новой графини д’Отон.

Леоне силился обуздать панику, от которой у него заныло в груди. Клеман! Почему Бенедетти преследовал его? Чтобы завладеть манускриптами, которые рыцарь перед своим отъездом на Кипр передал мальчику на хранение? Трактатом Валломброзо, без которого камерленго не мог истолковать вторую тему пророчества, и большой тетрадью, в которую они с Эсташем де Риу, его крестным отцом по ордену, перенесли записи из дневника, переданного тамплиером Эсташу в подземельях Акры незадолго до своей гибели? Обе книги ни за что не должны были попасть в руки камерленго. Какова бы ни была цена. Вианкур притворился, что не заметил смятения своего духовного брата, внезапно смертельно побледневшего, и продолжил:

– Вы должны найти этого Клемана. Я не в состоянии дать вам какие-либо указания. Друг мой, я всецело полагаюсь на вас. Вы сами должны понять, почему Клеман так важен Бенедетти. И тогда мы сумеем разгадать хитроумный план, составленный камерленго.

Но главное, Леоне обязан был во что бы то ни стало спасти ребенка, чтобы их поиски продолжились. Мальчик становился основополагающей ставкой, но Леоне не должен был догадаться об истинных причинах такого поворота событий.

– Я исполню ваше поручение, – поклонился Леоне. – И, брат мой… мы еще увидимся.

– Если Богу будет угодно.

 

Женское аббатство Клэре, Перш, август 1306 года

Аббатство Клэре, этот величественный храм молитвы и труда, примостившийся в долине, по склонам которой были разбиты виноградники, позволявшие изготавливать выдержанный кларет, внезапно появилось на опушке леса.

Сотни арпанов земли, подаренной бернардинкам, конгрегации, входившей в орден цистерцианцев, начинались на территории епархии Маля. Строительство, решение о котором было принято в июне 1204 года по инициативе Жоффруа III, графа Першского, и его супруги Матильды Брауншвейгской, сестры императора Оттона IV, закончилось в 1212 году.

Аббатство Клэре, получавшее щедрые дары и освобожденное от уплаты налогов, имело право разрешать уголовные и гражданские дела, опекунские дела, дела об обидах и выносить смертные приговоры. Все аббатисы были наделены прерогативами сеньорального суда и имели право приговаривать к бичеванию, отрубанию конечностей и даже смерти. Виселицы, служившие средством исполнения приговоров, возвышались в поле, простиравшемся между аббатством и Суарси. Аббатисы также судили волков, пойманных в соседних лесах, за преступления, совершенные против скота. Приговоренных волков незамедлительно вешали в нескольких сотнях туазов от стены аббатства, в местечке под названием Жибе.

Женскому монастырю, одному из самых крупных в королевстве, были пожалованы многочисленные преимущества: земли в Мале и Тейле, а также более чем щедрая ежегодная рента. В монастырь рекой лились многочисленные пожертвования горожан, сеньоров и даже зажиточных крестьян, не говоря уже о жертвователях поневоле, приговоренных к щедрости во имя искупления грехов.

В то время в монастыре жили двести монахинь, около пятидесяти послушниц и более шестидесяти служанок-мирянок.

Большинство зданий, в том числе и церковь Пресвятой Богородицы с хорами, обращенными на восток, к могиле Христа, были построены из черноватого природного минерала, состоящего из кремния, кварца, глины и железной руды. Казавшаяся бесконечной высокая стена надежно защищала монастырь. В ней было всего трое ворот, главные из которых выходили на север. Сразу же за ними располагались здания, в которых могли находиться посторонние: гостеприимный дом, приемная и конюшни. Справа возвышались жилище великого приора и суприора, затем дом аббатисы, приземистое двухэтажное строение, ничуть не более роскошное, чем дортуары монахинь. Здесь работали и жили аббатиса и ее секретарь. Чуть дальше к юго-востоку стояла церковь Святого Иосифа. За ней находились лазарет, сады и дом, где жили послушницы. Затем располагался сиротский приют с двумя классами, где по воскресеньям вели занятия монахини-учительницы. В приют помещали детей, подкинутых по ночам к главным воротам или оставленных на опушке леса. Сюда помещали также барышень из общества, которых приводили в аббатство родители, возмущенные безрассудством своих дочерей. Там несчастные давали жизнь нежеланному ребенку и оставались навсегда, чтобы не бросать позорящую тень на других членов семьи.

Аннелета Бопре, охваченная раздражением, вздохнула. Святые небеса! Как она скучала по умиротворяющему спокойствию своего гербария! И все же последние месяцы оказали благотворное действие на бывшую сестру-больничную, которую не смогли сломить ни годы, ни опасности, ни предостережения. Она так незаметно прониклась своего рода мудростью, а также терпением, что сама удивлялась. Аннелета усматривала в этом посмертный дар Элевсии де Бофор, ее дражайшей духовной матушки, умершей от отравления у нее на руках. Крупная угловатая женщина научилась лелеять новые черты своего характера, которые прежде были бы ей неприятны. В самом деле, для чего служит терпение, если достаточно немного поторопить то, что медлит прийти к тебе? «Терпение – божественный дар», – повторяла ее дражайшая Элевсия. Впрочем, тогда ей не удалось убедить в этом свою духовную дочь больничную. Зачем Богу терпение, если он обладает вечностью?

Аннелета отложила регистрационную книгу, в которую старательно, но без особого энтузиазма записывала все подробности монастырской жизни. Они продали два бочонка* молодого вина хозяину таверны из Ножан-ле-Ротру и восемь фунтов меда аптекарю из Алансона. Дровосеки трудились целую неделю. Они валили деревья, разрубали их на дрова и убирали поленья в дровяной сарай под пристальным наблюдением Сильвины Толье, монахини, в ведении которой находилась печь аббатства. Сильвина денно и нощно пересчитывала их, проверяя, не украли ли эти «хреновы сестры», как она называла монахинь, обладающих менее крепким здоровьем, чем она сама, хотя бы одно полено, чтобы подбросить его в камин обогревальни и согреть окоченевшие руки. В лесу был убит олень. По традиции, как того требовала любовь к ближнему, столь редко встречавшаяся в эти голодные времена, аббатство выделило четверть туши местным крестьянам, устроив раздачу перед главными воротами. Оставшееся мясо с удовольствием взяла Элизабо Феррон, сестра-трапезница, которая сообщала каждому, кто хотел ее выслушать: «Мое имя означает “радость”. Радость в доме Господа нашего Отца. Радость от того, что дичь внесет разнообразие в наш скудный рацион с разрешения аббатисы, да будет она благословенна. Все – радость». Эта вдова крупного торговца из Ножана раздавала пощечины ленивым приказчикам с той же легкостью, с какой тайком совала деньги трудолюбивому молодому человеку, влюбленному в милую девушку, мечтавшую о красивых лентах для волос. Могучая Элизабо была способна одним ударом оглушить осла. Закаленный характер, зычный голос и манеры хозяйки лавки скрывали ее доброту.

Не в состоянии сосредоточиться на ежедневной писанине, которую Аннелета считала бессмысленной, она принялась вспоминать о событиях последних месяцев.

Капитул вел нескончаемые споры. Уловки Аннелеты Бопре ни к чему не приводили. Сестры, уполномоченные принимать решения, собрались, чтобы выбрать новую аббатису, и проголосовали за сестру-больничную. Почти единодушно, за исключением одного голоса. Голоса Берты де Маршьен, экономки, считавшей, что должность аббатисы должна была по праву достаться ей, ибо она жила в монастыре дольше Аннелеты Бопре. Берта де Маршьен, преисполненная обычного высокомерия, долго объясняла свою позицию капитулу, делавшему вид, будто внимательно слушает ее. Впрочем, Берта де Маршьен была очень глупой женщиной, о чем знали все, кроме нее самой. Тем не менее Аннелета Бопре, смущенная таким проявлением коллективного уважения, начала отказываться от оказанной ей чести, которая казалась ей весьма обременительной. Она безраздельно властвовала в своем гербарии и испытывала такое сладостное наслаждение, готовя мази и настойки, что ей совершенно не хотелось оказаться за тяжелым, массивным рабочим столом, за которым часами напролет сидела мадам де Бофор и ее предшественницы. Разумеется, и она это охотно признавала, почти полное единодушие ее сестер льстило ей. В памяти Аннелеты стремительно пронеслись воспоминания об отце и брате. Старый знахарь возомнил себя æsculapius. Правда, пациенты, умершие от его многочисленных грубейших врачебных ошибок, покоились под землей на глубине десяти футов и не могли ничего возразить. Грегуар, его сын и достойный наследник, уверенно шел по его стопам. Как они смеялись, издевались над ней, унижали ее, когда она наивно, глупо поверила, будто они смогут признать ее научные способности! Они дешево и бесчестно отделались от нее. Аннелета явственно вспоминала об этом, словно все произошло только вчера. Она стояла перед ними. Ее отец проговорил насмешливым тоном:

– Ну, Грегуар… Если вы не остережетесь, эта девица вскоре начнет вас учить, как пускать кровь!

Аннелета заметила искорку злобного упоения, блеснувшую в глазах обоих столь похожих мужчин. Как они радовались, что им удалось так дешево от нее избавиться! Аннелета вдруг все поняла. Ей открылась страшная правда во всей своей мучительной ясности: все эти годы она внушала им страх. Ее ум, способность вникать в суть и использовать свои знания буквально терроризировали их. Из-за нее они были вынуждены признать свою ограниченность. И за это они никогда не простили ее.

Как ни странно, но воспоминание о двух спесивых мужланах быстро развеялось. Горькая обида, которую она чувствовала на протяжении почти тридцати лет, исчезла, словно по мановению волшебной палочки. Возможно, это было следствием страшных событий, которые одно за другим произошли в Клэре.

Капитул объявил о своем решении сестре-больничной и стал настойчиво просить стать их матушкой. И Аннелета в конце концов уступила нежной настойчивости своих духовных сестер. Монахини пережили сильный страх, когда в стенах монастыря бродила тайная отравительница, вернее, две тайных отравительницы: Жанна д’Амблен, их любезная сестра-казначея, и Бланш де Блино, исполнявшая обязанности приора, которая, ловко прикрываясь своим возрастом, всех их ввела в заблуждение. Если бы Аннелета не вступила в борьбу с этими двумя убийцами, свершилось бы худшее. А потом, что стало бы с аббатством Клэре, если бы его возглавила Берта де Маршьен? Похоже, подобная перспектива никого не радовала. Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная, всегда раздражавшая Аннелету своей нервозностью, обрисовала сложившуюся ситуацию с предельной ясностью:

– В конце концов . Я ненавижу себя за то, что мне приходится отказывать в любви к ближнему, но, несмотря на свою ученость и веру, Берта такая же упрямая, как все дураки! Тем более что она никогда не проявляла снисходительности, которой непременно должна обладать аббатиса.

Ошеломленная Аннелета слушала, как сестры постепенно рисовали ее портрет. Сестра-больничная, которая всем внушала страх своим неуживчивым характером и едкими замечаниями, стала их спасительницей и ангелом, подарившим им нежность и покой.

И все же окончательное решение Аннелета приняла после того, как обнаружила в гербарии короткую записку, лежащую на рабочем столе под маленьким терракотовым кувшином. Несколько слов были выведены красивым высоким почерком: «Подумайте о книгах. Защищайте их». Как ни странно, но Аннелета ни мгновения не сомневалась в том, кто был автором записки. Эта совсем юная женщина, девушка, вооруженная кинжалом, которая выдавала себя за новую послушницу, чтобы помочь Аннелете в ее борьбе с Жанной д’Амблен. Эскив д’Эстувиль. Очаровательное треугольное личико, которое озарял блеск янтарно-желтых глаз. Густые каштановые волосы. Аннелета обшарила каждый уголок гербария, ища другие следы пребывания Эскив здесь, но напрасно. Как Эскив удалось проникнуть в гербарий, а затем выйти? Тем ранним утром сестра-больничная нашла дверь закрытой на ключ. Эта совсем юная женщина была чудесной тайной, появлявшейся и исчезавшей, словно тень. Сама мысль, что мадемуазель д’Эстувиль где-то рядом, приободрила Аннелету, скрасила ее одиночество, которое упорно преследовало сестру-больничную с момента смерти ее любимой матушки-аббатисы.

Тайная библиотека, спрятанная в Клэре. Теперь никто не знал о ее существовании, кроме Аннелеты, Франческо, племянника, вернее, приемного сына покойной мадам де Бофор, этого милого сорванца Клемана, протеже Аньес де Суарси, ставшей графиней д’Отон, и Эскив. Возможно, также Климента V, нового Папы, но сестра-больничная не могла в этом поклясться. И все же, если бы Берта захотела приподнять или снять со стены ковер, висевший за рабочим столом в кабинете аббатисы, она тут же обнаружила бы низкую дверь, ведущую в библиотеку. Что тогда стало бы с произведениями? Эта простофиля вполне могла бы отдать их камерленго Гонорию Бенедетти, заклятому врагу их поисков. Аннелета постоянно думала о знаниях, накопленных в этом потаенном месте и стоивших жизни стольким ее духовным сестрам. Какие чудесные тайны скрывали в себе эти произведения? Так много знаний запечатлено на этих страницах и пергаментах, которые Церковь не хотела признать правдивыми или проклинала! Знаний, до которых было рукой подать. Тяжелая печаль охватила Аннелету, когда она подумала о страхе, который внушали эти знания Элевсии де Бофор и многим другим. Знания – это власть. Сама по себе власть не может быть ни хорошей, ни плохой, равно как и знания. Таковыми их делают люди. Почему Элевсия не сумела понять, что люди, если удерживать их в рабстве животного начала, никогда не станут лучше? Наоборот, они станут более уязвимыми. Как бы там ни было, Аннелета уступила настойчивым просьбам капитула и стала преемницей мадам де Бофор при условии, что сохранит за собой должность сестры-больничной. В конце концов, существовал славный прецедент: высокообразованная Хильдегарда из Бингена*, которая обладала мудростью аббатисы вкупе с удивительными талантами сестры-больничной, не говоря уже о ее великолепных способностях к музыке и поэзии. Разумеется, Хильдегарда умела творить чудеса, которые Аннелете было не по силам повторить.

Крупная женщина вздохнула, поднимая очиненное перо, выпавшее у нее из рук. До сих пор ей не хватало времени, чтобы тщательно осмотреть тяжелые полки, хранившие знания прошлых столетий. Трагедии, одна за другой произошедшие в аббатстве, оставили глубокие раны. Недоверие, страх и злодейство царили в этих суровых стенах, предназначенных для молитвы, труда и сострадания. Едва вступив в должность аббатисы, Аннелета Бопре принялась залечивать эти раны, разжигать сестринский огонь, полагая, что ее благословенная твердость приятно удивила бы мадам де Бофор. Ей пришлось срочно выбрать монастырских должностных лиц на места сестер, убитых двумя подлыми сообщницами. Она воспользовалась удобным случаем, чтобы сместить неспособных монахинь, цеплявшихся за свои должности благодаря доброте Элевсии де Бофор, которая никогда не произвела бы перестановок. Жервезу де Пюизан избрали счетоводом, чему она была обязана своему здравому смыслу и прилежанию во всем; Маргариту Мазирье, тоже наделенную незаурядным умом и никогда не терявшую бдительности, – кассиром, Алиса Валет согласилась занять должность ризничной. Что касается восхитительной, но умевшей твердо стоять на своем Леонины де Бриур, то должность казначеи ей подходила как никому другому. Во время своих поездок она сумеет принудить самых скупых к щедрости. Были произведены и другие замены. Берта де Маршьен сохранила свою должность. Аннелета не смогла найти способ отстранить ее и избавить себя от необходимости постоянно видеть это пухлое недовольное лицо. И что? Разве Аннелета виновата в том, что только Берта де Маршьен проголосовала против, мечтая о месте аббатисы для себя? Эмму де Патю, вечно хмурую учительницу воскресной школы, тоже отстранили от должности, но назначили регентом, что та считала справедливым, поскольку обладала великолепным диапазоном голоса, которым, впрочем, не очень-то и гордилась. Таким образом, ни в чем не повинных детишек перестанут наконец хлестать по щекам. К тому же теперь она будет попадаться на пути в длинных коридорах лишь тогда, когда придет время исполнять песни на четыре голоса, сочиненные Перотеном, регентом церковного хора в соборе Парижской Богоматери. Эмма старалась задействовать в хоре все голоса, от самого низкого до самого высокого, смакуя фальшивые ноты своих жертв, внимательно прислушивавшихся к ней.

Из груди Аннелеты вырвался очередной тяжелый вздох. Да, следовало как можно скорее закончить с этой проклятой писаниной. Итак, они продали меринов Вивьену Шенелю, мостильщику из Колонара.

Робкий стук в тяжелую дверь ее кабинета заставил Аннелету поднять голову. Наконец-то кто-то дал ей предлог оторваться от неблагодарной работы, не испытывая при этом угрызений совести. Прелестное личико хрупкой Алисы Валет, сестры-ризничной, показалось в приоткрытой двери.

– Моя славная матушка, могу ли я привлечь ваше внимание? Может быть, мне зайти позже…

– Нет, нет. Входите, прошу вас. Садитесь, дочь моя.

Алиса подошла к рабочему столу. Эта молодая монахиня не ходила, а перемещалась маленькими изящными прыжками. На ее губах всегда играла легкая улыбка. Ее заостренное личико напоминало Аннелете мордочку маленькой полевой мышки. А темные глаза Алисы лишь усиливали это впечатление. Именно мышки, а не отвратительной крысы, пожирающей припасы и грызущей ковры. Одного из маленьких животных, обитающих в полях, которые порой встречаются на вашем пути и растерянно смотрят на вас, сидя на задних лапках и шевеля усами.

– Что привело вас ко мне? – участливо спросила Аннелета. Эту привычку она приобрела с тех пор, как ей удалось избавиться от некогда присущего ей тона, не терпевшего никаких возражений.

– Катастрофа, – с трудом прошептала монахиня. – На нас совершено покушение.

– Прошу прощения. Какое покушение?

– Вернее, не на нас, а на берцовую кость святого Жермена, епископа Осера, который сражался с пиктами и саксами в Англии.

– Реликвия, подаренная покойной мадам де Бофор аббатству! – воскликнула аббатиса.

– Совершенно верно, – закивала головой молодая монахиня, лицо которой было искажено страхом.

– Но как такое могло случиться?

– Не ведаю, матушка. Вы же знаете, как я слежу за ней. Все началось месяц назад. Тогда на святой берцовой кости я заметила несколько грязно-белых крупинок. Сначала я решила, что это пыль, попавшая в реликварий, несмотря на фермуары. Разумеется, я тщательно протерла берцовую кость. Но через неделю все повторилось. С тех пор я не спускаю глаз со святой реликвии. Я все время меняю саше с палочками красного можжевельника и мирта, которые защищают реликвию от насекомых. Но, матушка, не знаю, как вам в этом признаться, однако… эти крупинки исходят от самой кости. Она разлагается.

– Боже милосердный! – простонала аббатиса, прикрывая рот рукой. – Что же делать?

– Не знаю. Я подумала, что одна из ваших целебных настоек могла бы…

– Насколько мне известно, нет никаких средств для борьбы с… разложением костей святых. Пойдемте, дочь моя. Я хочу все увидеть собственными глазами.

 

Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

Волосы Матильды де Суарси, которую мадам де Нейра переименовала в Матильду д’Онжеваль, чтобы избежать ненужных расспросов, были перевиты бледно-голубыми лентами и элегантно скручены у висков. Девочка, одетая в домашнее платье из тяжелого фиолетового шелка, с восхищением смотрела на вазочку, наполненную желто-оранжевыми зернышками и коринками.

– Что это, мадам? – спросила она у мадам де Нейра, смотревшей на нее с заговорщической улыбкой на губах.

– Рис, моя дорогая. Сваренный в молоке, приправленном шафраном и медом.

– Рис?

– Отведайте. Это очень вкусно, гораздо вкуснее полбы, если хотите знать мое мнение. Разорительная прихоть, но ведь мы достойны лучшего, не так ли?

Ответом ей стал довольный вздох. Девочка погрузила свою серебряную ложку в вазочку под ястребиным взглядом мадам де Нейра, уже объяснившей девочке, что манера держаться за столом выдает ее происхождение яснее, чем манера говорить. Од ненавязчиво преподносила Матильде уроки жизни. Тем не менее она была вынуждена признать, что Аньес де Суарси выполнила материнский долг, умело воспитав эту непокорную и капризную девчонку. Матильда держалась прямо, прекрасно разбиралась в сложных правилах приветствий и реверансов, умела в надлежащие моменты опускать взор и, за неимением ума, витиевато изъясняться.

Матильда поднесла палец к зубам, чтобы вытащить застрявший рис. Од немедленно встрепенулась:

– Полно, мадемуазель! Что за солдафонская манера!

– Я часто видела, как мой дядюшка де Ларне поступал именно так.

Од нахмурила свои прекрасные светлые брови и спросила с нескрываемой иронией:

– А чему я вас учила?

Матильда прыснула, прикрыв рот рукой.

– Всегда помните о достойном произведении мсье де Сен-Виктора, который ясно указывал, что надо есть не пальцами, а ложкой, что руки надо вытирать не об одежду, а салфеткой, предназначенной в первую очередь для того, чтобы мы могли очищать свои пальцы от жира, что нельзя снова класть на общие блюда недоеденные куски и уж тем более остатки пищи, застрявшие между зубами. Дорогая моя, я вам уже говорила, но повторение никогда не бывает лишним: существует три вида женщин. Дамы благородного происхождения с богатым наследством, которым неведомы житейские тяготы. Бедные женщины, покорные уготованной им участи, пусть даже они обладают высокими душевными качествами и наделены умом. Такие женщины в худшем случае становятся проститутками и заканчивают свои дни в лупанарии, в лучшем случае – в монастыре. Лисы же, другая разновидность бедных женщин, никогда и никому не покоряются.

– Так мы принадлежим к породе лис, мадам?

– А какая женщина, наделенная здравым умом, захочет закончить свои дни общедоступной шлюхой или лягушкой в баптистерии? Однако положение лисы требует больших усилий и постоянной бдительности. Лисе необходимо развивать и совершенствовать свои достоинства.

– Какие?

– Искусство лгать, обманывать, надувать. Искусство хранить тайны, поскольку вы, даже загнанная в угол, никогда не должны раскрывать свои секреты, особенно в том случае, когда хотите выведать чужие. Иные назвали бы эту нравственную независимость, это презрение к правилам, установленным другими, цинизмом. И они не ошиблись бы. Одним словом, все, что в итоге делает вас свободной, вольной распоряжаться собой по собственному усмотрению. Тем не менее осторожность, ясность ума должны оставаться нашей самой великой тайной и главной силой. Никто не должен раскусить нас. А вот нам следует заставить всех поверить, что мы слепо следуем общепризнанным правилам, что не потерпим ни малейшего пренебрежения добрыми нравами и тем более учением Церкви. Понимаете?

– Разумеется, я все понимаю. Значит, необходимо стать мистификатором.

– Вот именно! Какой чудесный вывод вы сделали! До чего же вы проницательная, моя дорогая Матильда!

– Я думаю… Нет, я знаю, что я создана для этого.

«Впрочем, я сомневаюсь, что ты достаточно хитра и изворотлива», – подумала Од, но вслух сказала:

– Я в этом уверена. И я помогу вам…

Од сделала вид, будто колеблется, хотя на самом деле вот уже несколько дней сгорала от нетерпения. Она хотела как можно скорее заговорить о том, что лежало у нее на сердце.

– Дорогая моя… вы довольны моими молодцами, теми, из Шампани?

– Ах, мадам, я каждый день воздаю хвалу Господу за то, что встретила вас на своем пути. Как я вам уже говорила, это… похищение оказалось таким легким делом, что можно было бы посмеяться, если бы я не боялась столь сильно, что ничего не получится. Один из них схватил меня вместе с моей жалкой поклажей словно перышко и поднял вверх. Второй, сидевший на крепостной стене, подтянул меня за руки, потом перевязал крепким кожаным поясом с кольцом, к которому была прикреплена веревка. Он осторожно спустил меня на землю, а третий снял с меня эту сбрую. Меня уже ждала двуколка. Через несколько дней я под надежной охраной приехала в Шартр. Своим освобождением я полностью обязана вам.

– Как я рада, что положила конец вашим страданиям! Разумеется, дело было опасным. Но мою решимость можно было сравнить лишь с чувством сострадания к вам.

Матильда отпила глоток теплого персикового вина, сдобренного медом. Од с трудом сдерживала нетерпение. Эта глупая гусыня все еще не понимала, чего от нее хотела Од. Теперь надо было отбросить все уловки и говорить начистоту.

– Вы помните нашу первую встречу в ужасной приемной женского аббатства Аржансоля в августе?

– Мадам, каждое ваше слово, каждый ваш жест навсегда врезался в мою память, – ответила Матильда с легкой грустью в голосе. – Как вы можете в этом сомневаться, вы, ангел моего спасения?

– Очень любезно с вашей стороны. Мне очень жаль, но я должна напомнить о вашем обещании. Честь лис, хотя и немного условная, – одна из самых требовательных.

Наконец-то искорка понимания зажглась в томном взгляде карих глаз, внимательно смотревших на Од.

– Вознаграждение, – выдохнула девочка.

– Скажем… обмен. Это слово… не так шокирует.

– Вы заверяли меня, что оно будет соразмерным и не оскорбительным для меня.

– Именно так. Я никогда не отказывалась от своих слов, поэтому и не бросаю их на ветер. Хочу сказать вам со всей грубой откровенностью, за которую умоляю простить меня: обмен будет состоять в следующем. Ваше будущее в обмен на будущее вашей матери, мадам Аньес.

Лицо Матильды вытянулось от удивления. С тех пор как она поселилась на втором этаже роскошного особняка на улице Сент-Амур, она приготовилась ко многим требованиям, но только не к такому. Постепенно удивление сменилось любопытством. Она потупила взор, но недостаточно быстро, и Од прочитала в глазах девочки нехорошее ликование.

– Будущее моей матери? Но что я могу сделать? – прошептала она, по-прежнему не поднимая глаз.

– Очень многое, моя дорогая. Мы еще к этому вернемся. Вот в чем полностью заключается мое предложение, сделанное вам в аббатстве Аржансоля. Я строю, вооружаю, обеспечиваю ваше будущее. Вы помогаете мне уничтожить будущее вашей матери. Черт возьми! Ведь мне удалось без особого труда разыскать вас в этом… шампанском застенке, куда бросил вас мерзкий дядюшка. Неужели ваша мать не могла этого сделать? Полно! Она просто вас не искала, слишком довольная, что теперь вы находитесь так далеко от нее самой и ее планов. Вспомните, как она плела интриги против вас, как завидовала вам, с каким презрением относилась к вам, своему единственному ребенку, которого заставляла жить в свинарнике, носить лохмотья, общаться с простолюдинами. В этом ужасном мануарии… Да что я говорю, на этой облупившейся ферме. А ведь вы же Суарси по крови! Конечно, этот дворянский род не самый богатый, но в графстве Перш, да и в самом Шартре он пользуется безупречной репутацией. Дорогая, репутация семьи – это бесценное богатство…

Матильда больше ее не слушала. Будущее – такое, какое она хотела. Два года назад, когда Матильда жила в замке де Ларне, она решила, что преисполнена ненависти к матери. Ее ненависть лишь росла во время ее, как она говорила, «заточения» в Аржансоле. Несмотря на ограниченный ум и вопреки инсинуациям мадам де Нейра, Матильда прекрасно знала, что ей не в чем упрекнуть Аньес, за исключением этих лет, проведенных в Суарси, которые она считала бесконечным и несправедливым крестным путем. Матильда ненавидела мать за то, что та отказалась от комфорта, который ей предлагал сводный брат Эд де Ларне. А ведь почти сразу же после смерти Гуго де Суарси Эд не раз настаивал, чтобы они переехали в его замок. Разумеется, во время инквизиторского процесса Матильда поняла, что Эд ждал полного вознаграждения. Он хотел, чтобы Аньес стала его любовницей. Хорошенькое дельце! Эд устал бы от нее так же быстро, как уставал от других. Что такое несколько ночей по сравнению с невыносимой нуждой, в которой они жили? Да она сама, если бы пришлось пройти через это… Нет, дядюшка вовсе не нравился ей. Ее влекло к себе то, что она считала его богатством. Уже давно Матильда была поглощена только собой, думала лишь об удовлетворении своих потребностей, своих желаний. Все остальное ее не интересовало. Существовало лишь единственное исключение, сделанное ею недавно. Она питала нечто вроде дружеской признательности к мадам де Нейра, поскольку это великолепное создание воплощало собой будущее, к которому Матильда стремилась. По правде говоря, одна новость, которую она узнала с опозданием, повергла ее в ярость: ее мать вышла замуж за графа д’Отона. Что? Эта впоследствии признанная незаконнорожденная стала графиней д’Отон, выйдя замуж за одного из самых богатых и пленительных мужчин провинции? Тем более что он был намного старше Аньес, и та могла через некоторое время стать обеспеченной вдовой! Какая чудовищная несправедливость! Да что они находят в ней, в конце концов! Ее отец Гуго де Суарси, эта язва Клеман Нищий, этот идиот Жильбер Простодушный, ее дядюшка Эд, монахини Клэре, считавшие счастьем возможность помочь Аньес, граф д’Отон и даже толстуха Аделина, которая почитала Аньес, словно та была ипостасью Пресвятой Девы. Что? Что в ней такого? Матильда ненавидела мать. Она с радостью разделается с ней.

– Матильда?

– Прошу прощения, мадам. Ваши слова вызвали столько ужасных воспоминаний!

– Не сомневаюсь, моя дорогая.

– Я обязана вам. Как вы сказали, мы союзницы. Тем не менее, прежде чем продолжить наш разговор, я на минуту удалюсь в свои покои, если позволите.

– Я сама хотела посоветовать вам сделать это. Вам необходимо подумать в одиночестве.

Но Од не заблуждалась. Она видела, как стремительно менялось выражение лица Матильды. Та ликовала при мысли, что скоро сможет отомстить матери, своему заклятому врагу. Но зачем ей потребовалось уединиться? Несомненно, она хотела еще раз полюбоваться убранством особняка, которое Од считала вульгарным. Для Матильды не существовало ничего более возбуждающего, чем выставленная напоказ роскошь, которую она уже считала своей, особенно по сравнению с прежней нуждой. Матильда ни за что не хотела возвращаться в прошлое. Что касается пропасти, разделявшей позор и бесчестье, Матильда уже ее преодолела, дав на суде ложные свидетельские показания, благодаря которым она пыталась отправить мать на костер.

Неожиданно мадам де Нейра почувствовала презрение. Она медленно встала и подумала, что теплая ванна и массаж с миндальным молочком из Италии в женских банях на улице Бьенфе могли бы принести ей облегчение. В ней поселилась приятная уверенность. Несмотря на все грехи, всю ложь, все убийства, совершенные ею, она ничем не походила на эту девицу. Она всегда защищалась. Все, кому она помогла убраться на тот свет, были виновными, алчными или жестокими, насильниками или кровосмесителями. Кроме Аньес де Суарси, как она была вынуждена признать. Од подавила смешок: жалкое оправдание, но ей придется довольствоваться и таким. Воспоминание о белокурой девочке из лачуги окончательно успокоило ее. Анжелика… Вытащить ее из этого логова, вернуть в чистоту.

Матильда крутилась как волчок, строила забавные рожицы, любуясь собой в одном из многочисленных граненых зеркал. Она подняла глаза и в сотый раз с упоением посмотрела на изящную лепнину потолка, красоту, доступную только богатым сеньорам. Над огромной резной кроватью, в которой она любила нежиться, висел балдахин, прикрепленный к потолку. Стены были увешаны роскошными яркими коврами, прилегавшими вплотную к дверным наличникам. Между двумя застекленными окнами с внутренними ставнями высился резной шкаф с железной окантовкой. На небольшом туалетном столике стояло зеркало, которое можно было наклонять, лежали щетки и гребни, аграфы для волос и ленты. За прихожей, прелестно обставленной, находилась спальня, достойная принцессы. Но больше всего Матильду восхищала туалетная комната, прилегавшая к спальне. Что за чудо этот высокий мраморный стол, на который по утрам и вечерам служанка ставила кувшин с розовой водой! Матильда подошла к шкафу и открыла одну из резных дверец. Святые небеса, какая радость! После приезда Матильды в Шартр мадам де Нейра наполнила его подарками: многочисленными платьями с фалдами и пристегивающимися по итальянской моде рукавами, не говоря уже о накидках, нагрудных покрывалах и капорах, подбитых мехом. Матильда вынула самую красивую вещь на свете: сюрко с прорезанными начиная от локтя рукавами, целиком подбитый беличьим мехом. Она с упоением уткнулась лицом в шелковистый мех, который ее благодетельница надушила изысканными ароматами. Девочка думала о туалетах своей тетушки Аполлины де Ларне, перешитых вскоре после ее смерти по приказу Эда для его кровной племянницы. Да, дядюшка не отличался щедростью! Горечь чуть не испортила радужное настроение Матильды. Но радостная мысль быстро прогнала это чувство.

Вот ей и выпала долгожданная возможность подороже продать свои услуги мадам де Нейра. Она потребует у нее голову Эда, этой крысы. Разумеется, Матильде придется стать еще более учтивой и признательной, чем обычно, но за этим дело не станет. Матильда была уверена в своих талантах. И хотя умом девочка не блистала, она чувствовала, что ее покровительница не принадлежит к породе тех, кого можно так или иначе заставить плясать под свою дудку.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года

Артюс д’Отон в третий раз перечитал короткое послание, скрепленное королевской печатью. Когда несколькими мгновениями ранее Ронан передал его графу, тот сначала почувствовал приятное удивление. Радостный Ронан ждал реакции Артюса. Но как только его господин поднял глаза, радость мгновенно улетучилась.

– Ничего не понимаю, – сказал граф, поднимаясь с одного из маленьких кресел, стоявших вдоль стен его рабочего кабинета.

Взволнованный Ронан терпеливо ждал. Артюс сжал зубы и чуть слышно прошептал:

– Какой же я безумец! Я думал, что король собирается посетить мои земли… ждал знака благоволения!

Старый слуга воздержался от вопросов, несмотря на привязанность к Артюсу, с которым был близок с самого детства графа. Артюс объяснил, доказав, что он тоже относится к Ронану с нежностью:

– Король… приказывает мне предстать перед судом, который соберется в Доме инквизиции Алансона, чтобы прояснить… сомнения относительно исхода процесса над графиней, сомнения, появившиеся после получения свидетельств.

Услышав об инквизиторском суде, Ронан побледнел.

– Прошу прощения, монсеньор?

– Ты же все слышал.

– Как… Что… – прошептал старик, не находя слов.

– Мне известно только то, что я тебе сказал. Речь идет о повелении сюзерена, а не о дружеском послании человека, которого я научил особенностям соколиной охоты.

У Ронана сложилось впечатление, что тон королевского послания ранил графа сильнее, чем его содержание. Что касается его самого, то Ронан испытывал неподдельный страх. Все знали, что человек, попавший в Дом инквизиции, никогда не выходил оттуда живым.

– Возможно, чудесный суд, спасший мадам графиню…

– … Будет поставлен под сомнение? – ледяным тоном закончил фразу Артюс. – Не знаю, но если это так, я дойду до самого Папы.

– Нет ли возможности получить от короля объяснения… после стольких лет, проведенных вместе, он должен был сохранить к вам дружбу или по крайней мере помнить о вас.

– Если бы Филипп захотел дать мне объяснения, он так бы и написал, – возразил Артюс д’Отон. – Что касается дружбы, Ронан, это один из пороков принцев. И я думаю, что наш король не наделен этим пороком.

– Значит, вам придется повиноваться?

– У меня нет другого выбора. Я должен покориться воле короля. Тем более что я был и остаюсь его самым верным подданным.

Артюс внимательно посмотрел на Ронана, который на протяжении многих лет неусыпно следил за ним днем и ночью. После смерти сына графа, маленького Гозлена, Ронан оставался единственным, кого не пугала убийственная ярость его господина. Этот старик был наделен силой, решимостью и удивительной преданностью. Поджав губы, опустив голову, он рассматривал пол. Ронан колебался, подыскивая слова. Монсеньор д’Отон не дал ему возможности произнести их:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Мы должны относиться с лояльностью и благодарностью только к тем, кто вел себя с нами почтительно. Но ведь речь идет о короле, Ронан. Поэтому оставь комментарии при себе. Иначе я рассержусь.

– Слушаюсь, монсеньор. А мадам графиня? Как следует вести себя с ней?

– Я не собираюсь ничего говорить ей, по крайней мере сейчас. Я хочу, чтобы она не знала об этом известии как можно дольше. Не стоит усугублять ее беспокойство о юной Клеманc. Эти бесконечные поиски изнуряют ее. Ты не находишь, что она похудела и спала с лица?

– У меня такое чувство, что за обычной любезностью мадам графини скрывается огромная усталость.

– Я буду настаивать, чтобы она немного отдохнула, но у моей дамы железный характер, – сказал граф. – Немедленно пошли за моим бальи Монжем де Брине.

– Все будет сделано так, как вам угодно, – прошептал Ронан, склонившийся в поклоне, прежде чем выйти из кабинета.

Едва закрыв за собой дверь, старик остановился, чтобы немного восстановить дыхание. От страха у него помутилось в голове. Он попытался прогнать нехорошее предчувствие. Что он мог сделать? Разумеется, он был свободным человеком, но не имел никакого веса в обществе. Мессир Жозеф из Болоньи, старый врач графа. Возможно, этот мудрый человек сумеет придумать, как дать отпор. Разумеется, монсеньор Артюс приказал молчать. Впрочем, речь тогда шла только о его супруге. Поэтому Ронан посчитал, что он вправе известить ученого и попросить его о помощи, тем более что мессир Жозеф был одним из тех редких людей, к которым Ронан питал доверие. А мессир Жозеф, в свою очередь, питал к графу огромную благодарность.

Когда Ронан поведал срывающимся голосом об ужасной новости, Жозеф из Болоньи оперся локтями о высокий пюпитр. Несколько минут он молчал, пристально глядя на старого слугу, едва сдерживавшего слезы.

– Это все? – недоверчиво спросил Жозеф.

– Все и ничего больше, мессир врач.

– Какая нелепость! – воскликнул ученый.

– Я ничего не понимаю. Поэтому я и пришел к вам за советом, за объяснением.

– Проходите, мой славный Ронан. Давайте присядем и вместе подумаем. Постараемся понять, что за всем этим скрывается. Но в одном я твердо уверен: папство никогда не действует без веских причин, даже если эти причины такие скрытые и таинственные, что теряешься в догадках.

Ронан последовал за cesculapius . Если существует способ прийти на помощь их господину, этот человек обязательно найдет его. Или отыщет объяснение.

Жозеф из Болоньи стал тихо перечислять события, произошедшие с момента заключения Аньес де Суарси в murus strictus, в грязный мрачный застенок, где обвиняемых приковывали цепями к стенам. Ронан терпеливо ждал. Мысли его путались. Но уже тот факт, что этот умнейший человек тщательно перебирал все мельчайшие детали произошедшей истории, придавал Ронану спокойствие.

– Ах, вот оно что! – вдруг воскликнул врач. – Это явно ловушка, но какая и для чего? Церковь запретила ордалии более ста лет назад. И знаете почему?

Ронан отрицательно покачал головой.

– Потому что лишь немногие, невиновные или виновные, способны выдержать пытку каленым железом, а в судебном поединке побеждает тот, кто искуснее владеет оружием, если только действительно не происходит божественное чудо. Насколько мне известно, во время этих поединков лишь ничтожному количеству невиновных удалось доказать свою правоту. Кому действительно выгодны чудеса? Тем, кто чудом спасся, это очевидно. Но также и Церкви, которая в определенном смысле обладает властью их устраивать во время судебного процесса или паломничества. Так зачем же предъявлять обвинение человеку, ставшему свидетелем убийства вполне заменимого мелкого сеньора инквизитора, к тому же пользовавшегося такой сомнительной репутацией, что однажды он закончил бы свои дни в папских застенках по примеру своего омерзительного предшественника, Роберта Болгарина? Зачем лишать население Алансона и окрестностей счастья думать, что Господь Бог вмешался, чтобы убить чудовище и спасти голубку? Речь идет о столь нелепом расчете, что я не узнаю в нем руку Святого престола.

Ученый нахмурился и тяжело вздохнул. Беспокойство вновь овладело Ронаном, и он прошептал:

– Что вы об этом думаете, мессир врач? Умоляю, скажите правду.

– Видите ли… нам следует смотреть правде в глаза. Они взялись за мсье д’Отона.

– Не могу в это поверить, – возразил Ронан. – Мой господин, будучи здравомыслящим человеком, никогда не вмешивался в политику королевства и уж тем более Рима.

– Что вы об этом знаете? Что он об этом знает?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, мессир врач.

– Мне надо подумать в одиночестве, просмотреть различные произведения, в том числе Consultationes ad inquisitores haeretical pravitatis. Они помогут мне лучше понять, как происходит процедура. Не сомневайтесь. Бог не оставит нас, в этом я уверен. Что касается моей головы, то Господь в своем бесконечном великодушии сделал ее разумной.

После ухода старого слуги мессир Жозеф еще долго сидел, соединяя и разъединяя фрагменты этой тревожной головоломки. Озадаченный, он наконец вошел в свой рабочий кабинет и вытащил тоненькую книгу в потертом фиолетовом кожаном переплете. Каждый раз он с восхищением погружался в чтение «Размышлений о себе самом», написанных императором Марком Аврелием Антонином. Они никогда не разочаровывали мессира Жозефа, всякий раз давая ответы на его вопросы. Он перевернул несколько страниц произведения, которое знал наизусть, и прочитал:

В ответ на каждое действие другого возьми себе в привычку задавать вопрос: «Какую цель в действительности преследует этот человек?»

Или:

События, следующие друг за другом, всегда связаны с предшествующими событиями родственными узами.

Истинная цель. Целью был граф Артюс, а не какая-либо махинация, в которой он служил проходной пешкой. Жозеф хорошо знал инквизицию и ее методы, чтобы опасаться худшего при встрече монсеньора д’Отона с его судьями. Спутником чести очень часто является неумение ловчить. Единственная эффективная стратегия в борьбе с сеньором инквизитором заключается в хитрости и умелой лжи, даже если ты невинен, как новорожденный агнец. Но Артюс д’Отон никогда не опустится до этого, уверенный, что чистосердечие должно стоять на первом месте.

Что касается родственных уз, тут не надо быть великим мудрецом, чтобы понять: речь идет об Аньес, графине д’Отон. Чего добивалось папство или его клевреты? Устранить, вернее, уничтожить Артюса д’Отона, чтобы ослабить положение его супруги? Это напрашивалось само собой. Но почему они ополчились на это добродетельное и разумное существо, которое Иосиф Мудрый, лишь в редких случаях забывавший об осмотрительности, ни в чем не мог бы упрекнуть?

Жозефу не хватало ключевого элемента, чтобы разгадать эту грозную шараду до конца. Он решил во всем разобраться и взял в руки длинный посох с железным наконечником, стоявший в углу кабинета. Затем он перекинул через плечо широкую суму, в которую собирал лекарственные травы.

Жильета прервалась на минуту и, держа в руке серебряную расческу с искусной резьбой, подошла к одному из окон апартаментов своей госпожи. Она радостно сказала:

– Ах, думаю, мсье ваш врач отправляется на прогулку.

– Он любит гулять по лесам, – неуверенно ответила Аньес д’Отон. – А возвращается оттуда с охапкой лекарственных трав, большинство из которых мне неизвестны.

Жильета вновь принялась причесывать Аньес.

– У вас такие красивые волосы, мадам. Прямо текучий мед. И такие шелковистые. Одно удовольствие дотрагиваться до них. Вы хорошо спали ночью, мадам? Вы кажетесь мне усталой.

– Я спала как убитая и проснулась только после первого часа*. Пустяки… Просто последние месяцы были такими изнуряющими.

– О, разумеется… Мсье Филипп стал таким весельчаком. А какой он живой, ангелочек! Ронан говорит, что он копия своего отца. Потом этот Клеман… Я не устаю повторять: я знаю немногих хозяев, которые прилагают такие усилия, чтобы разыскать обыкновенного слугу!

Аньес все душой привязалась к девушке, которую Барба, управлявшая всеми слугами замка, наняла несколько недель назад. Жильета была всегда веселой, но не навязчивой или слишком болтливой. Девушка обладала живым умом, что понравилось Аньес, вскоре сделавшей ее своей горничной.

– Я воспитала Клемана, ведь его мать умерла при родах. И поэтому я беспокоюсь за него, – уточнила Аньес, стараясь говорить как можно более ровным тоном.

– Это лишний раз свидетельствует о вашем великодушии, мадам. А еще рудник и Суарси… Да, забот и хлопот у вас хватает!

Жильета заплела густые белокурые волосы с медным оттенком в косу, собрала ее в пучок на затылке, наложила сеточку и закрепила аграфами.

Переменив тему, девушка сказала:

– Монсеньор д’Отон просит осчастливить его, отужинав вместе с ним после шестого часа.

Лицо Аньес озарила улыбка. Она поправила свою горничную:

– Это он осчастливит меня, как обычно. Будем надеяться, что к тому времени у меня проснется аппетит. Повар моего супруга не перестает удивлять нас своими диковинками, к которым я стала почти равнодушной в последние дни.

Тревога омрачила прелестное личико Жильеты:

– Вы должны хорошо питаться, мадам. Я заметила, что платья стали вам широки. Но ваша фигура и без того весьма изящна, вам незачем худеть.

– Закрепи накидку, пожалуйста. А потом ты меня оставишь, милая Жильета. Перед встречей с супругом я хочу немного почитать.

– Хорошо, мадам. Какую книгу вам принести? Я не умею читать, но если вы укажете место, где она стоит и какого цвета у нее переплет, я найду ее.

– Нет, она всегда лежит у моего изголовья, – ответила Аньес, показывая на сундучок, стоящий возле кровати.

Когда служанка ушла, Аньес взяла в руки книгу, изысканный том, один из многочисленных подарков Артюса по случаю рождения маленького Филиппа. «Лэ»* мадам Марии Французской, которые по его распоряжению были переписаны в Париже и украшены прелестными рисунками. На одном из рисунков была изображена во всей красе птица с длинным хвостом из «Йонека», превратившаяся затем в возлюбленного. Там можно было также увидеть фею из «Ланваля», одетую в темно-голубую котту. На другой странице оборотень из «Бисклавре» угрожающе распахивал свою кроваво-красную пасть. Великолепием блистала и обложка этого тома. На ней были разбросаны букеты миниатюрных цветов, сделанных из тоненьких перламутровых пластинок, бирюзы, изумрудов, рубинов, аметистов и гагата. На форзаце высоким решительным почерком ее мужа было написано:

Я выбрал бессмертники, чтобы они постоянно напоминали Вам, как горячо я Вас люблю, моя дама. И всегда буду любить.

Аньес выбрала лэ, повествующее об истории несчастной женщины, узнавшей, что ее супруг – оборотень. Ей показалось, что строки пляшут перед глазами. Аньес пришлось дважды перечитать их заново. Наконец ей удалось расшифровать первую строку. От усталости у Аньес смыкались веки. Да что с ней такое? Она не была беременна. Нужно посоветоваться с мессиром Жозефом, когда он вернется с лесной прогулки. То безграничное восхищение, которое испытывала к нему Клеманc, и достоинства, которые она сама в нем обнаружила, подкупили Аньес. Тем более что мессир Жозеф знал жизнь и живых существ так же хорошо, как одно из бесценных произведений, запутанный смысл которых он долгие годы пытался постичь. Мессир Жозеф поймет, что не нужно беспокоить графа из-за обычной усталости, которая, конечно, скоро пройдет, да еще головокружений.

Несмотря на недомогание, Аньес удавалось сохранять радостное выражение лица во время всего ужина. Она заставила себя съесть больше, чем ей хотелось, оживляя разговор своими рассказами о недавно прочитанных лэ, о переговорах, порой весьма жарких, с кузнецами, о прогулках по саду. Как обычно, повар превзошел самого себя. После свежих фруктов со сладким вином появилась вторая перемена: фрикасе из шампиньонов со специями и луком, поданное на ломте черствого хлеба. За фрикасе незамедлительно последовал заяц, зажаренный на вертеле и приправленный винным соусом, уксусом, майораном и корицей. Охваченная желанием развлечь своего любимого и тщательно скрывая от него то, что у нее временами кружится голова, Аньес не заметила, что графу стоило неимоверных усилий улыбнуться, когда служанка поставила перед ней флан с сухофруктами.

– Я так много болтаю, что, вероятно, вы просто утонули в потоке слов. Видимо, поэтому у вас такое серьезное выражение лица.

Артюс отрицательно покачал головой и улыбнулся:

– Нет же. Ба… вечные споры арендаторов, которые я должен разрешить к удовлетворению и тех и других, а это нелегкое дело. Их надоедливость может сравниться только с их постоянством.

– Какие споры?

– Один покусился на земли другого. По крайней мере так рассказывает другой. Как вы понимаете, ничего нового.

– А уж удовлетворить их обоих… тут нужен жонглер, а не сеньор, – пошутила Аньес.

Аньес едва дотронулась до пюре из вареных груш, поданного после десерта, и тут заметила, что аппетит покинул и ее супруга. Они оставили без внимания медовые соты и довольствовались зернами кардамона и аниса.

Артюс обнял любимую жену за талию и проводил до апартаментов. Затем он откланялся, сославшись на то, что ему необходимо урегулировать дела своих недовольных арендаторов.

– Пульс, зрение и дыхание более чем удовлетворительные, мадам, – сообщил мессир Жозеф после того, как осмотрел Аньес.

– Теперь я совершенно спокойна. Как я вам и говорила, ничего серьезного. Необъяснимая усталость и временами головокружение.

– И еще отсутствие аппетита.

– Да, верно.

– Рвота?

– Тошнота, но тоже изредка, – согласилась Аньес.

– Поскольку вы не беременны и к тому же у вас прекрасная конституция, полагаю, это просто последствия ужасных событий, которые вы мужественно пережили. Следует также предположить временное расстройство пищеварительной системы. Очень часто последствия дают о себе знать довольно поздно. Исключительные существа стойко переносят невзгоды, но затем, когда они успокаиваются и вновь обретают безмятежность, возникают симптомы меланхолии, хотя они сами не осознают этого. Я верю в ваше замечательное здоровье: вы скоро придете в себя. А мы этому поспособствуем с помощью нескольких препаратов, рецепт изготовления которых я держу в тайне.

– Большое спасибо, мессир врач. Благодаря вам тревога покинула меня, и я чувствую себя намного бодрее, – солгала Аньес.

Но Жозеф из Болоньи не заблуждался.

– С вашего позволения, мадам, через два дня я снова осмотрю вас, чтобы констатировать эффект лекарств, которые я вам вскоре принесу.

– Это необходимо?

– Старые врачи подобны несушкам, как говорит ваш супруг: они суетятся, нервничают, бегают туда-сюда до тех пор, пока цыплята не соберутся у них под крылышком.

– Ну что ж, я прилежно сыграю роль вашего цыпленка, мессир Жозеф.

Жозеф из Болоньи смотрел вслед удаляющемуся прелестному стройному силуэту. Во время осмотра Аньес у него появились сомнения. Чудовищные сомнения.

 

Ватиканский дворец, Рим, сентябрь 1306 года

Од де Нейра пригубила мальвазию и взяла золотистую корочку, любимое лакомство Гонория Бенедетти. Она сама удивлялась, почему эта встреча с камерленго доставляла ей такое удовольствие.

– Почему, мой дорогой друг, вы единственная, в чьем присутствии я успокаиваюсь? – спросил камерленго, вытирая лоб тонким платком.

– Возможно, хорошие новости, которые я вам приношу, действуют как целительный бальзам?

– Совершенно верно. Однако это объяснение слишком… простое, чтобы быть удовлетворительным. К нему надо добавить столь бесконечное доверие, что оно меня самого удивляет.

– Но что тут удивительного, ведь доверие взаимное?

– Потому что мы недоверчивые, а значит, одинокие существа. – Прелат с горечью признался: – Как я горько разочаровался в Клэре Грессоне! Я борюсь со злобой и ненавистью, которые он мне внушает. По сути, я корю себя не столько за его предательство, сколько за свою наивность.

Од де Нейра задумчиво смотрела на большой ковер, висевший на стене за роскошным письменным столом прелата. Робкая Пресвятая Дева, окруженная строго улыбавшимися ангелами, потупив взор, склонила голову. Од знала, что за ковром находится низкая дверь. Она вела в зал, где понтифик собирал своих прелатов.

Од медленно произнесла:

– Разве судьба, уготованная таким существам, как мы, не является уже сама по себе оскорбительной иронией?

– Что вы хотите этим сказать?

– Мы, те, кто постоянно плетет интриги и обманывает, неспособны испытывать иное чувство, кроме недоверия, ко всем, кто общается с нами. Когда же, в исключительных случаях, мы оказываем уважение или проявляем ласку, мы ожидаем как должного, что их оценят как редкую привилегию. Но почему это должное быть именно так? По сути, плутни делают нас слишком простодушными.

– Какой замечательный итог вы подвели, – согласился камерленго, всегда поражавшийся уму очаровательной белокурой особы, сидевшей напротив. – Действительно, какое оправдание я могу найти моей горечи? Грессон попрал дружбу, которую я испытывал к нему, но за всю свою долгую жизнь я сам столько раз злоупотреблял дружбой…

– Дорогой Гонорий, наш разговор принимает зловещий оборот. Полно… Я принесла вам добрые вести и нашла вас в добром здравии. Удача на нашей стороне. Так возрадуемся же!

Худое лицо прелата смягчилось.

– Дорогая Од, провидение проявило великодушие, позволив нам встретиться. Все в вас меня очаровывает, даже в самые тяжелые минуты.

– Провидение, безусловно, проявило ко мне великодушие, когда спасло меня с вашей помощью от костра или веревки, – игривым тоном согласилась Од.

Несмотря на признание архиепископа и веселье, которое она старательно изображала, чтобы отвлечь своего старого друга от мрачных мыслей, мадам де Нейра чувствовала некое смятение. Смятение, которое она хорошо знала. Одна из граней ее характера оставалась загадкой для прелата, которого вот уже много лет терзали угрызения совести. Гонорий ничего не знал о ее потребности в покаянии. Неужели она действительно не испытывала никаких сожалений в том, что замарала свою душу? Она могла бы все объяснить, но молчание было еще одним доказательством дружбы. Безусловно, испытывала. Порой ее охватывало страстное желание покаяться. Но она научилась быстро прогонять его. Раскаяние в содеянных подлостях было бы напрасным. Она давно отказалась от вдвойне нечестной сделки, которую предлагала ей судьба. Раскаяться – означало признать, что она совершила ошибку, ведя борьбу с навязываемой ей жизнью, обидами, унижениями. Это означало бы оправдать отвратительного старика, наваливавшегося на нее, когда у него возникало желание. Что касается Гонория, Од никогда не признается ему, что порой бессонной ночью ею овладевало отвращение к самой себе. Надо было, чтобы камерленго продолжал верить, что угрызения совести могут обойти стороной некоторых людей, и тогда его собственные душевные мучения, возможно, покажутся ему менее справедливыми. Много лет назад он спас ей жизнь. И она постарается облегчить его страдания.

– Как я уже говорил, вы озаряете солнечным светом мои самые пасмурные дни. Так поведайте мне о своих успехах.

– Эта… женщина, которую вам рекомендовали, та самая, что живет недалеко от Сетона, выполнила свою задачу, если верить слухам, ходящим в Отон-дю-Перш. Мадам де Суарси бледнеет и чахнет. Она настолько слаба, что вынуждена ложиться в постель во второй половине дня, чтобы не упасть в обморок. Признаюсь: я не верила в возможности этой ведьмы. Поэтому я заручилась помощью… мадемуазель Матильды, дочери мадам Аньес. Но я ошиблась. Теперь мне надо избавиться от этой надоедливой донзелы. Хорошее приданое и несколько сверкающих безделушек – этого будет достаточно, не считая моего обещания помочь ей отомстить ее дядюшке. Угасание и скорая смерть ее матери смягчат желчь, накопившуюся в этой прелестной чертовке. Я не буду огорчена, когда она уберется с моих глаз. Что еще? Разумеется, как я могла забыть! Показания графа д’Отона в Доме инквизиции Алансона выслушает сеньор инквизитор Эвре. Это удача. – Од де Нейра сморщила свой очаровательный носик. – Впрочем, удача – не совсем правильное слово, поскольку я знаю, что к этому делу вы приложили свою ловкую руку.

– Ваша проницательность радует меня, – с одобрением согласился камерленго.

– Не злоупотреблю ли я вашим доверием ко мне, если спрошу, как вам удалось убедить Климента V потребовать от короля Франции отдать под суд его старинного друга?

– Вы никогда ничем не злоупотребляете, моя дорогая. Климент V наделен удивительной проницательностью. Он немного похож на нас. Впрочем, такое сравнение возмутило бы его. Его очень трудно одурачить, поскольку он сам не раз обводил людей вокруг пальца. Поэтому его скрытный характер служит для нас козырем. Его избранию содействовал Филипп Красивый. Я не знаю, как далеко зашел Климент V в сделках, которые должны были привести его на папский престол. Тем не менее он больше всего боится, что история об этих торгах станет известной по всему христианскому Западу. Тогда может зайти речь о его смещении. Так вот, что значит судьба мсье д’Отона по сравнению с подобной перспективой?

– Пешка в сложной шахматной партии. – Од де Нейра нахмурила свои прелестные светлые брови и продолжила: – И все же признаюсь вам, я не понимаю стратегии этой партии. Какое нам дело до Артюса д’Отона, если мы охотимся за прекрасной Аньес? Расправа над ее супругом не принесет нам никакой пользы.

Гонорий Бенедетти колебался лишь несколько мгновений. Он без зазрения совести солгал бы кому угодно, но только не Од де Нейра.

– Вы сами сказали, что мы начали очень сложную партию. В прошлом я глубоко заблуждался, полагая, что главной фигурой на шахматной доске была Аньес де Суарси. После долгих размышлений я пришел к твердой уверенности, что она не одна.

– И вторая королева – это Артюс д’Отон?

– Я не знаю, кто он на самом деле. Однако, даже если он всего лишь тура, он может преградить дорогу другим фигурам. Понимаете, мой прекрасный друг, ни одно из действий мадам д’Отон не является… невинным, вопреки тому, что она, несомненно, думает.

– Невинным?

– Все ее действия продиктованы планом, который она не в состоянии постичь. Вернее, она о нем просто не подозревает.

– Вы думаете, что она выбрала Артюса д’Отона не в порыве сердца, а потому что он был ей в определенном смысле предназначен? И эта будущая девочка, зачатию которой вы хотите воспрепятствовать, должна родиться от него?

Камерленго кивнул головой в знак согласия, еще раз поразившись проницательности Од.

– Речь идет о сомнениях, которые возникают у меня все чаще. Будем откровенны: Артюс д’Отон не существует без Аньес де Суарси, по крайней мере, когда речь идет о нашей многовековой борьбе. Но я начинаю опасаться, что он не просто производитель, которого легко заменить. Что мне известно… Главный производитель, без которого его супруга не сможет зачать девочку, призванную продолжить род, кроме того, защитник…

Камерленго вытер капельку пота, катившуюся по лбу, уголком платка. Он тяжело вздохнул:

– Од, я это чувствую, время ускоряет ход. Для нас все дни сочтены. Они должны исчезнуть, все. Мадам д’Отон, поскольку «потомство передается через женщин». Совершенно очевидно, что она одна из этих женщин. Я точно не знаю, какую роль играет малыш Клеман, который исчез одновременно с манускриптами. Мои шпионы донесли, что Клэр Грессон настойчиво его ищет, равно как и графиня д’Отон. Почему? Какое значение может иметь обыкновенный слуга, если только в его руках не находится трактат Валломброзо? А д’Отон? Мне не удается разгадать, какую роль он в действительности играет подле своей супруги. Я не удивлю вас, мой друг, вы знаете меня как саму себя. Мое бессилие меня просто бесит, ведь я не нахожу иных решений, кроме их смерти. У меня нет никаких способов убедить себя, что эта безумная, гибельная надежда на второе пришествие не распространится по всему свету.

Гонорий Бенедетти прижался к резной спинке кресла и, закрыв глаза, тихо прошептал:

– «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».

– Евангелие от Марка, не так ли?

– Действительно, оно перекликается с Книгой пророка Даниила: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится». Схожие аллюзии мы можем найти в Евангелии от Матфея: «Когда же придет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей». Лука описывает второе пришествие более подробно: «И будут знамения в солнце и луне и звездах… Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше».

– Второе пришествие… Христос воскреснет, чтобы вновь спасти нас. И третьего пришествия не будет, как написано в священных книгах.

– Вот почему я до самой смерти буду бороться, чтобы воспрепятствовать этому.

– Вы воспротивитесь божественной воле?

Гонорий закрыл лицо руками и уточнил свою позицию:

– Я буду служить Ему до проклятия, если понадобится. Оберегать Его созданий от самих себя. Защищать до последнего вздоха порядок, установленный нами много столетий назад, чтобы обуздать худшие инстинкты, иначе человечество будет ввергнуто в хаос, из которого мы его вызволили.

Веселость мадам де Нейра исчезла как по мановению волшебной палочки. Она прошептала:

– Если Христос воскреснет…

– Что? – рассердился камерленго, стуча кулаками по столу. – Человек чудесным образом станет лучше? Сегодня он такой же, каким был прежде. За Ним последует лишь горстка мечтателей и непорочных. Другие будут постоянно стремиться уничтожить Его, поскольку Он угрожает их подлым, но выгодным сделкам, и они добьются своего.

Воцарилось молчание. Мадам де Нейра почувствовала, какая глубокая грусть охватила прелата. Гонорий боролся со своей единственной любовью: с Богом.

– Так значит, вы обрекаете нас на несовершенный мир?

– У меня нет иного выхода. Порой я говорю себе… – Камерленго сдержал ироническую улыбку. – Вы сочтете меня смешным, моя дорогая… Порой у меня рождается безумная надежда. Если мне удастся помешать объявленному второму пришествию, если мне удастся его отсрочить… Возможно, оно случится, когда человек повзрослеет, когда он избавится от жестокости, алчности, слабоволия и глупости, сохранив лишь Свет?

Прелестный ротик в форме сердечка изогнулся в грустной улыбке. Од вздохнула:

– Гонорий, мой дорогой Гонорий… Неужели вы верите, что люди могут радикально измениться в лучшую сторону?

Со слезами на глазах камерленго внимательно посмотрел на Од и сказал:

– Не больше, чем вы, моя дорогая, но порой у меня возникает необходимость лгать самому себе, чтобы немного свободнее дышать.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года

Монж де Брине прикусил губу и медленно покачал головой. Он избегал смотреть в глаза графу Артюсу.

Расстроенный, он тихо сказал:

– Это ловушка, монсеньор. Сведения, которые мне удалось собрать, подтверждают мое мнение.

– Но, Брине, – занервничал Артюс, – почему король расставил мне ловушку? Какую выгоду он сможет извлечь из всей этой затеи?

– Не знаю, – признался бальи. – Но зато из надежных источников мне известно, что для ведения процесса епископ Алансона поспешно назначил сеньора инквизитора Эвре. Почему Эвре? Да только потому, что Людовик, граф этого города, выполняет все деликатные дипломатические миссии, в частности имеющие то или иное отношение к Риму, которые поручает ему Филипп Красивый, его сводный брат.

– По вашему мнению, я должен стать разменной монетой между королем и Ватиканом?

– Нисколько не сомневаюсь. Именно этим и объясняется оскорбительный тон послания, которое вы получили.

– Наверное, мне должно льстить, что я вдруг оказался такой важной особой в глазах всех, – мрачно сыронизировал граф Артюс. Он вздохнул и сурово продолжил: – Что вы на самом деле думаете, Брине? Я всегда чувствую, когда вы скрываете от меня отвратительные новости. Ваше лицо вытягивается, словно вы с утра ничего не ели, и вы настойчиво избегаете встречаться со мной взглядом.

– Я… возможно, я ошибаюсь… Мне в голову пришла мысль, и я должен сказать вам, что она мне отвратительна. А если… А если вас пытаются удалить от графини?

– С какой целью? – спросил Артюс.

Тем не менее у Монжа де Брине возникло убеждение, что граф ничуть не удивился.

– Без вашей защиты она станет более легкой добычей. Упорство, с которым ее травила инквизиция, эти разбойники, которые чуть не задушили ее в лесу, если бы не мужество графини и доблесть ее кобылы, а также вмешательство рыцаря-госпитальера, вмешательство… слишком чудодейственное, чтобы быть случайным… Все позволяет предполагать, что она имеет основополагающее значение для могущественных и решительных людей. Их решимость, цель – пусть они остаются для меня таинственными, – разве они исчезли после вашей женитьбы? Очень сомневаюсь.

– И я разделяю ваши сомнения, Брине. Таким образом, вы пришли к тому же выводу, что и я.

– Другими словами… – Монж де Брине стал говорить более твердым тоном, пытаясь скрыть свою тревогу. – Я очень боюсь, что судебный процесс – это нечто гораздо более серьезное, чем невинное желание Рима получить разъяснения.

Артюс внимательно посмотрел на бальи, прежде чем ответить:

– Так вот по какой причине мессир Жозеф превратил меня неделю назад в прилежного ученика…

– Прошу прощения?

– Я изучаю, вернее, скрупулезно разбираю «Советы инквизиторам», написанные покойным Климентом IV, а также небольшой трактат об инквизиторской практике. Мы обязаны им неизвестному сеньору инквизитору. Поучительное чтиво. Невольно задаешь себе вопрос, как некоторым обвиняемым удалось вырваться из их когтей?

Монж де Брине вздохнул с облегчением.

– Каким же невыносимым глупцом я был, монсеньор! А я сгорал от беспокойства! Я уже представлял, как вы без подготовки бросаетесь в пасть волку. Право, какой же я глупец!

– Разумеется, нет, – возразил Артюс д’Отон более мягким тоном. – Вы храбрый друг, а меня гложет собственная глупость. Понимаете, мне потребовалось пережить несколько страшных часов, чтобы я начал отдавать себе в этом отчет.

Подобное заявление, неожиданное со стороны этого непостижимого, замкнутого, но не высокомерного человека, заставило покраснеть Брине. Бальи прошептал:

– Вы делаете мне честь и доставляете огромное удовольствие, монсеньор.

– Возвращаясь к процессу, на котором я должен, как они утверждают, дать обыкновенное объяснение, мне его не избежать. Даже если бы у меня была возможность уклониться, я все равно предстал бы перед судом. Уклониться – значит дать им повод подумать, что они правы. Тогда суд Божий, который спас мою нежную супругу, вызовет подозрения, станет подложным, а значит, недействительным. Кто может утверждать, что они не пойдут на новую подлость, то есть не устроят новый процесс с отягчающими обстоятельствами, иначе говоря, выдвинут обвинения в убийстве инквизитора и богохульстве? А этого я хочу во что бы то ни стало избежать.

Артюс д’Отон немного помолчал, а потом заговорил таким равнодушным тоном, что бальи заволновался:

– Брине, теперь, когда вы уверовали в мой боевой дух, я… Я вам не приказываю, я прошу вас как своего друга об одной услуге. Если события станут развиваться не так, как мне того хотелось бы, я покорнейше прошу вас как можно скорее отвезти графиню д’Отон и маленького Филиппа к моему кузену Жаку де Каглиари на Сардинию. Пусть его манеры… немного грубоваты… он наделен благородным сердцем и подлинным мужеством. Будучи человеком осмотрительным, он мало вмешивается в дела светского общества. Впрочем, никто не в состоянии их постичь. Я известил его, едва получил послание короля.

– Значит, вы все предусмотрели?

– Даже самое худшее, да хранит нас Господь. Мой добрый друг, у королей и пап есть прекрасное оправдание, которое позволяет им совершать ошибки и не чувствовать себя виновными: государственные интересы. Нужно быть умалишенным, чтобы пренебрегать этими самыми интересами.

– Графиня знает, что завтра на рассвете вы уезжаете в Алансон?

– Нет. И я требую, чтобы вы держали ее в неведении, повторяя ту сказку о неотложных делах, которую я ей рассказал. Если… за два-три дня я не сумею прояснить все вопросы, возникшие у моих судей, вы приедете сюда, чтобы морально поддержать графиню. Вы ей скажете, что я немного задерживаюсь. Если меня бросят в тюрьму, мы будем знать, как вести себя дальше. Тогда вам придется сказать графине правду, всю правду, в том числе о нашем сегодняшнем разговоре, и как можно быстрее увезти ее на Сардинию.

– Все ваши распоряжения будут выполнены… и с самыми дружескими намерениями, монсеньор.

– От всего сердца благодарю вас, Брине.

Аньес встала со скамеечки для молитвы. Стоял жаркий день, но ее била дрожь. Она толкнула дверь маленькой часовни, примыкавшей к ее опочивальне, и направилась к сундуку, стоявшему около кровати. Она села, досадуя на саму себя. Вялость, с которой Аньес никак не удавалось справиться, приводила ее в отчаяние. Лекарства, приготовленные мессиром Жозефом, не могли побороть усталость, навалившуюся на нее несколько дней назад. Аньес пыталась взять себя в руки, но все усилия оказывались тщетными. Она не испытывала никакого желания чем-нибудь заняться, выйти в сад, проехаться на лошади или просто погулять на берегу пруда. Аньес огляделась. Куда подевался прекрасный сборник лэ Марии Французской? Робкий стук в высокую дверь ее апартаментов заставил Аньес встрепенуться. Вошла Жильета, бережно неся в руках прекрасную чашу, изготовленную в Бовэ.

– Ваш гоголь-моголь, мадам. Насколько мне известно, никакое другое лекарство не восстанавливает силы так быстро. К тому же он очень приятный на вкус.

– Как мило с твоей стороны. Поставь его рядом со мной.

Поставив чашу, молодая женщина с беспокойством спросила:

– Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – солгала Аньес.

– Неудивительно. Мессир Жозеф считается одним из лучших лекарей королевства.

– Он пользуется заслуженным уважением, я в этом уверена. Жильета, я не могу найти сборник лэ. Ты его не видела?

– Да, мадам. Вчера я видела, как вы шли с ним в библиотеку. Возможно, вы его там и оставили.

– Он мне очень дорог. Прошу тебя, найди сборник. Ах, еще принеси мне графин с водой. Я хочу пить… Хотя день не был душным.

Служанка сделала реверанс и, улыбнувшись, пообещала:

– Непременно. Я быстро отыщу эту негодную книгу, которая играет с вами злые шутки.

Аньес обвела взглядом столики, расставленные по всей комнате. Она еще больше рассердилась на себя. Как она могла потерять книгу, столь дорогую ее сердцу? Она пила маленькими глотками гоголь-моголь, в меру приправленный сахаром, корицей и имбирем, и все время размышляла, пытаясь вспомнить, что делала накануне и утром. Ночью книга еще была рядом с ней, поскольку она читала в кровати один из лэ. Может быть, книга упала за кровать, когда она заснула? Аньес встала и, опираясь руками на постель, тщательно осмотрела пространство, отделявшее ложе от стены. Ничего. Тогда она опустилась на колени, приподняла покрывало и заглянула под кровать. Но там не было ничего похожего на ее прелестный сборник лэ. Она уже хотела встать, как вдруг ее внимание привлек странный комок. Она попыталась его ощупать, но для этого ей пришлось лечь на пол и забраться под кровать. Оторвав мягкий комок, прибитый к дереву, она села на пол и принялась рассматривать небольшой черный холщовый мешочек. Развязав веревку, она высыпала содержимое мешочка на ладонь. Что это? Что это за обгоревший зловонный комок? А черные перья? Аньес охватила паника. Ледяной пот выступил на лбу. Магия. Колдовство. Вот чем объяснялись ее усталость и головокружения. Кто-то хотел убить ее при помощи колдовства. Аньес выбежала из спальни и инстинктивно бросилась в учебный зал мессира Жозефа. Она стремглав подбежала к старику, погруженному в чтение. Он оторвался от книги и от изумления открыл рот, увидев искаженное яростью лицо графини. Она молча раскрыла ладонь.

– Мадам…

– Это я нашла под своей кроватью, – произнесла Аньес таким отрешенным голосом, что сама его не узнала. – Ни слова моему супругу. Еще не время.

Жозеф из Болоньи разворошил указательным пальцем перья и наклонился, чтобы понюхать черный комок. Потом, взяв его в руки, он сказал:

– Это обугленная органическая материя. Возможно, внутренности. Такое часто случается. Полный колдовской набор. Тут нельзя ошибиться.

– Так вот чем объясняется моя непонятная усталость, отсутствие аппетита… Я стала жертвой ведьмы.

– И вы верите в могущество ведьм?

Но, увидев, как побледнела Аньес, старый ученый все понял и заговорил нежным голосом:

– Мадам, я старый человек, многое повидавший и всегда оценивавший все с точки зрения науки. Уверяю вас: могущество ведьм зиждется на вере, на страхе, который они внушают своим клиентам или жертвам.

– Значит, если я перестану верить в их силу, я избавлюсь от недомогания и всевозрастающей усталости?

– Возможно, нет. Но не забывайте: я всегда рядом с вами.

Аньес грустно улыбнулась и вышла.

Сжав зубы, Жозеф долго смотрел на черный комок. В его голове лихорадочно проносились мысли. Наконец, осталась одна, такая чудовищная, такая страшная мысль, что он решил немного повременить. Его ошибка могла стать для графини роковой.

 

Алансон, дом инквизиции, Перш, сентябрь 1306 года

Артюс д’Отон и Монж де Брине выехали верхом на рассвете, чтобы добраться до Алансона незадолго до девятого часа. В дороге они один раз остановились, чтобы напоить лошадей и самим выпить по кубку сидра и вина. Было так приятно отделаться от пыли, забившейся им в рот. От изнурительной скачки и нервозности всадника, которую Ожье ощущал, когда тот пришпоривал его, вороной жеребец графа стал раздражительным. Когда они добрались до таверны «Запряженная телка», где рассчитывали переночевать, жеребец, тяжело дыша, недовольно зафыркал, едва Артюс соскочил на землю.

– Тише, мой красавец, – успокоил коня всадник, гладя его по шее. – Мы приехали и теперь будем наслаждаться заслуженным отдыхом… Тише.

Папаша Телка, настолько заплывший жиром, что стал почти квадратным, бросился к ним, склоняясь в почтительном поклоне так низко, насколько позволял огромный живот. Хозяина таверны просто распирало от гордости. Ведь не каждый день он принимал двух столь знатных особ. Мамаша Телка оказалась совершенно права, когда уговорила его потратить несколько денье, чтобы улучшить внутреннее убранство таверны. Комнаты, хотя и не роскошные, были весьма опрятными и нарядными, словом, достойными принимать высокородных гостей. Он должен был признать, что мамаша Телка умела преподнести себя. Она была бесконечно рада, что теперь их посетителями стали нотариусы и знахари, вытеснившие этих горлопанов колбасников. Она обращалась к посетителям, подбирая изысканные, даже галантные выражения, хотя порой путала значения слов, услышанных в разговорах галантерейщиков или судейских. Сначала у папаши Телки были сомнения относительно намерения супруги «повысить их статус», как она выражалась. Конечно, уважение соседей имело для них значение, но все же не такое, как звонкие монеты, которые он пересчитывал вечером, закрыв таверну. Колбасники были горячими ребятами и забавлялись, словно дети. Провернув хорошенькое дельце, они охотно шли в таверну, где порой напивались до потери сознания. Одним словом, стаканчики быстро выстраивались в ряд, к великому удовлетворению хозяина. Мамаша Телка деликатно намекнула: действительно, колбасники с энтузиазмом опустошают глиняные кувшины. Но чуланы и кухни, не говоря уже о лотках самих колбасников, битком набиты провизией, и у них нет никакой необходимости питаться вне дома. А вот их будущие завсегдатаи в силу занимаемой должности будут вынуждены столоваться в таверне, тем более что иногда им требуется скрыться от любопытных глаз для конфиденциального разговора. Именно это и собиралась предложить им мамаша Телка. Будущее показало, что она была права.

– Монсеньоры… монсеньоры… ваши комнаты вас ждут. В них вы найдете лохань с душистой водой, чтобы освежиться после долгой дороги. Затем вы сможете поужинать. Ваш гонец сообщил нам, что вы намерены провести у нас два-три дня, что делает огромную честь нашему заведению.

– Возможно, мне придется пробыть здесь чуть дольше, – поправил его граф д’Отон. – Что касается моего бальи, ой уедет послезавтра. Проследи, чтобы его лошадь была готова. А сейчас пусть твой подручный отведет лошадей в конюшни. С ними нужно обращаться ласково. Они очень норовистые.

– Всегда к вашим услугам, мессир, – ответил хозяин таверны, наклоняясь еще ниже.

Выпрямившись, он завопил:

– Эй! Лентяй! Где ты прячешься?

Появился мальчик лет десяти, худой как вобла, с синяками под глазами. Папаша Телка запел свою любимую песню, как это он всегда делал в присутствии посетителей:

– Ты, как всегда, спишь! Если бы не жалость, скажу я вам!.. Он ест за четверых, готовый вырвать у вас изо рта кусок хлеба, и бездельничает, как ящерица на солнце! Пошевеливайся, негодник… Или мне надо тебе уши надрать, чтобы ты соизволил заняться лошадьми сеньоров?

Папаша Телка немного расстроился, увидев суровое лицо самого важного из двух посетителей. Обычно его тираду, тысячи раз перепетую на все лады, встречала одобрительная улыбка, порой реплика: «Палочных ударов, вот чего он заслуживает» или «На черствый хлеб и воду, это послужит ему хорошим уроком». Но вместо этого Артюс пристально смотрел на мальчика, приближавшегося к Ожье. Граф был готов вмешаться, если его норовистый жеребец заартачится. Немногие могли подходить к Ожье, не опасаясь его враждебной реакции. А вот Аньес могла. Она садилась на Ожье без тени страха. Но Аньес была другой. Мысль о супруге совершила обычное чудо: граф успокоился.

Мальчик протянул руку к вороному жеребцу и погладил раздувающиеся ноздри, белые от пены. Ожье зафырчал, не проявляя ни малейшей агрессии. Более того, он наклонил голову, и мальчик погладил его по лбу. Затем он взял жеребца за вожжи и повел его в конюшню. Ожье послушно последовал за ним.

– Мальчик… – остановил его Артюс д’Отон, опуская серебряный денье в карман куртки из толстого серого шелка. – Это тебе от моего доблестного четвероногого спутника, который редко бывает покладистым.

Повернувшись к хозяину таверны, граф, пристально глядя на него, повторил:

– Я ясно сказал: это ему. Ты нанесешь мне смертельную обиду, если не поймешь этого.

– Какое великодушие! – воскликнул папаша Телка, чувствовавший непреодолимое желание забрать деньги, едва граф удалится. – Все же он этого не заслуживает.

– Я думаю иначе, – возразил Артюс д’Отон тоном, не терпящим возражений.

Монж де Брине хранил молчание во время их трапезы в просторном зале таверны, стены которой были недавно покрыты известкой, чтобы скрыть потеки, оставленные коптящими факелами. Он даже не дотронулся до куриного рагу и бобового пюре. Зато он залпом выпил четыре кубка вина, что в принципе было несвойственно этому человеку, ведущему трезвый образ жизни. Хозяин таверны суетился вокруг них, то и дело склоняясь в низком поклоне, спрашивал, довольны ли они. Поэтому Артюс д’Отон говорил намеками, пытаясь вновь успокоить своего бальи относительно исхода судебного процесса. Когда папаша Телка подал десерт, пирог с яблоками и изюмом, Артюс с раздражением сказал:

– Черт возьми, Брине! Я битый час сюсюкаю с вами как с дитем малым, уговариваю, как старуху, а ведь меня, а не вас, заманили в ловушку, о которой вы мне постоянно твердите.

– Понимаю, – согласился бальи, – я презираю себя зато, что доставляю вам лишние неприятности. Просто я так корю себя за собственную беспомощность… Черт возьми! Я предпочел бы сразиться одновременно с несколькими подлыми мерзавцами!

– В большинстве случаев речь идет о подлых мерзавцах в судейских мантиях и рясах. И хотя вы виртуозно владеете шпагой, вам не по силам справиться с этой породой.

– Вы уверены, монсеньор, что я не могу вас сопровождать? Я имею честь быть рядом с вами, служить вам верой и правдой много лет, и поэтому судьи могли бы заслушать мое свидетельство.

– Исключено, Брине. Во-первых, они не засчитают ваше свидетельство именно потому, что вы мне служите. Во-вторых, я опасаюсь, что судьи могут проявить к вам более пристальный интерес. Если случится, что… Вы единственный, к кому я питаю достаточно уважения, чтобы доверить будущее моей супруги и моего сына.

Потупив взор, потрясенный Монж де Брине покачал головой. Артюс д’Отон встал, стряхивая пыль с парчового камзола.

– До скорой встречи, друг мой. Молитесь за меня.

Брине снова покачал головой, опасаясь, что дрожь в голосе выдаст эмоции, от которых слова застревали в горле.

Артюс д’Отон прошел через мрачные ворота, сделанные в крепостной стене, окружавшей Дом инквизиции. Уверенным шагом он пересек квадратный двор, мощеный плитами, и поднялся по ступенькам, ведущим к тяжелой двери, усиленной поперечными брусьями.

Едва граф вошел в темную приемную, освещенную лишь слабым светом факелов, висевших на стенах, как к нему устремился привратник. Граф назвал свое имя и титулы, уточнив, что его ждет сеньор инквизитор Эвре. Привратник поклонился и проворчал:

– Я позову секретаря. Присаживайтесь, если хотите, – предложил он, показывая на стол из черного дерева, вокруг которого стояли скамьи. Больше никакой другой мебели не было в большом зловещем зале с низким потолком, примыкавшем к прихожей.

Артюс подошел к столу, но садиться не стал, ожидая, когда из головы улетучатся все мысли. Все последние дни он старался прогнать даже тень страха, зная, что именно страх был самым грозным оружием инквизиторов.

Артюс испытал необъяснимое облегчение, когда появился секретарь, тот самый Аньян, которого он пригласил на ужин в надежде узнать, какую роль сыграл Франческо де Леоне в убийстве Флорена. Он сделал два шага навстречу молодому человеку. Его уродство – маленькие, близко посаженные глаза, длинный острый нос, выступающий подбородок – вызывали к Аньяну недоверие, едва на нем останавливался чей-то взгляд. Но Артюс знал, что под уродливой маской скрывалась мужественная, прекрасная душа. Как ни странно, Аньян не проявил ни малейшей сердечности, поравнявшись с графом, Равнодушным тоном он сказал:

– Монсеньор д’Отон, сейчас ваши судьи совещаются. Я не знаю, скоро ли они закончат свои приготовления. Могу ли я попросить вас следовать за мной? Ожидание станет менее тягостным, если вы подождете в комнате, прилегающей к допросной.

Немного сбитый с толку поведением молодого человека, Артюс повиновался.

Они прошли через большую комнату и свернули направо, потом стали подниматься по темной деревянной лестнице. Аньян молча шел впереди графа. Добравшись до лестничной площадки, Аньян, вместо того чтобы ввести графа в зал ожидания, приложил указательный палец к губам, призывая Артюса д’Отона молчать, и рукой показал на узкий коридор, который сворачивал влево и упирался в низкую дверь – дверь кабинета молодого клирика. Едва закрыв ее, Аньян прислонился к стене. Задыхаясь, он прошептал:

– Я боялся, что вы внизу станете меня расспрашивать о моем отношении к процессу, по меньшей мере вызывающему недоумение. Они не должны знать, что я вновь встречался с вами после вашего единственного прихода в это место, когда вы пытались вразумить Никола Флорена. Иначе они заставят меня поклясться на четырех Евангелиях, а затем дать показания. Но они извратят мое свидетельство в своих корыстных целях.

Аньян подошел к маленькому рабочему столу, потрескавшуюся столешницу которого скрывали свитки и журналы.

– Я тайком переписал, чтобы сослужить службу мадам д’Отон, оба свидетельства против вас. Прочтите. Вы должны подготовиться. Самое обличающее – это свидетельство маленького бродяги. Они не станут проводить очную ставку между свидетелями, чтобы вы не смогли опровергнуть их показания. Это обычная процедура.

Артюс внимательно прочитал копии, сделанные Аньяном. Оба свидетельства были ложными, но до того ловко состряпанными, что чувствовалась рука поднаторевшего в таких делах клирика. Свидетельства было очень легко обратить против графа.

– Допрос, которому вас подвергнут, ибо необходимо называть вещи своими именами, окружен необычной таинственностью, причину которой я никак не могу разгадать. Я только заметил кольца мерзавца Флорена, найденные в доме, который он отнял у одной из своих жертв. Впрочем, ходят слухи, что у них есть еще одно доказательство вашей вины, решающее доказательство, но я не знаю, какое именно.

– Но как они смогли его получить, если я никогда не переступал порога дома Флорена?

– А вот это мне хорошо известно. Рыцарь по справедливости и по заслугам Леоне разъяснил мне свою роль. Он избавил нас от чудовища, чтобы спасти вашу супругу, да вечно хранит ее Господь. Но я не могу выдать его. Умоляю вас, не думайте, будто я боюсь, что они строго накажут меня за то, что я скрыл от них признание, сделанное мне однажды вечером рыцарем. Я боюсь только за мадам д’Отон. Они могут вновь отдать ее под суд, если будет доказано, что Бог оказался не на ее стороне. Но я лучше умру, чем заставлю ее подвергаться новым страданиям. И даже если я солгу, умолчав о некоторых подробностях, моя совесть будет спокойной. Мадам должна жить, в этом я уверен. Я нисколько не сомневаюсь, что Господь вмешался, послав ей на помощь этого рыцаря-госпитальера.

– Вы очень верно выразили то, что меня тревожит. Именно по этой причине я не упомяну даже имени Леоне. Мало того, что недостойно выдавать рыцаря и спускать на него всех собак, так и Аньес может от этого пострадать.

– Нам надо действовать быстро. Если они, закончив, увидят вас здесь… Мсье… И хотя я сам в ужасе от своего совета, все равно заклинаю вас: лгите. Лгите даже после клятвы. Во имя служения Богу. В конце концов, разве они не оскверняют Евангелия, используя их, чтобы бросать невинных в свои застенки и пыточные комнаты?

– Но почему вы подвергаете себя такой серьезной опасности, пытаясь мне помочь?

– Ради мадам де Суарси, графини, которая озарила мою жизнь, жизнь упрямого муравья. Ибо я чувствую, что она самая ценная из женщин.

Аньян потупил взор. Его маленькое лисье лицо еще сильнее сморщилось. Наконец он признался – голосом, ставшим от печали едва слышным:

– Понимаете, потому что я верил тем, кто сейчас заседает в зале, и им подобным. Верил всей своей наивностью и простодушием. Я верил в чистоту их намерений, в справедливость приговоров, вынесенных ими. Я верил в то, что они стремятся спасти заблудшие души, души грешников. Но сейчас я уже не ошибаюсь так сильно. Некоторые сеньоры инквизиторы, такие как Флорен, всего лишь подлые палачи, вышедшие из ада. Другими движет алчность. Они реквизируют имущество обвиняемых, они наживаются на их страданиях. Оправдание приводит их в отчаяние. А потом есть великое множество таких, кто оплакивает страдания Спасителя, но при этом испытывает презрение к страданиям слабых созданий Божьих. Мучить тело, пытать его до безумия или смерти – разве так можно спасти душу? Я больше не верю в это и презираю себя за то, что прежде верил им.

Слабая улыбка озарила его лицо. В заключение Аньян сказал:

– Если они подслушали наш разговор, я заживо сгнию в подземелье. Умоляю вас, лгите, защищайтесь, мсье. Ради графини, ради вашего сына. Рыцарь де Леоне сказал мне, что достойно сражаться можно только с достойными врагами. Эти же недостойные. Я отведу вас в зал ожидания. Они скоро вас вызовут.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года

Стоя спиной к одному из окон своей опочивальни, Аньес пристально смотрела на мессира Жозефа. Ему казалось, что графиня стала еще бледнее, чем накануне. Темные круги делали еще более пронзительным взгляд ее серо-голубых глаз. И хотя Аньес держалась стойко, Жозеф чувствовал, что страх не покидал ее с тех пор, как она обнаружила под своей кроватью черный холщовый мешочек.

– Я старый человек, мадам, и повидал на своем веку много удивительных вещей. Но если их критически проанализировать, окажется, что ни одну из этих вещей нельзя объяснить властью злых сил. Речь идет о суевериях. А суеверия распространяются галопом, чему способствуют и тайны, которые наука пока еще не в состоянии прояснить. Наука же, как и все остальное, есть Бог, что бы там ни говорили те, кто затыкает ей рот, поскольку они боятся, и совершенно обоснованно, что знания подорвут их власть. Когда-нибудь мы узнаем, что такое на самом деле гроза, солнечные затмения. Когда-нибудь мы научимся бороться с болезнями. Когда-нибудь благодаря научному прогрессу невозможное станет возможным.

– И все же рассказывают такие жуткие истории… Уже и счет перестали вести свидетельствам тех, кто пострадал, если не умер, от колдовской порчи. Церковь приговаривает подручных сатаны к сожжению на костре… А Церковь не может ошибаться.

Жозеф из Болоньи взглянул на Аньес, но сдержал слова, готовые сорваться с его языка: ведьмы, внушавшие всем страх, оказывают бесценную услугу Церкви, которая выдает себя за единственную силу, способную разделаться с ними и защитить свою паству. Жозеф не сомневался, что графиня была умной женщиной и благоволила к нему. Но он был человеком другой веры, и охота на евреев* мало чем отличалась от охоты на ведьм и еретиков. Благодаря радушному гостеприимству графа Жозеф больше не опасался за свою свободу и жизнь. Но он не знал, сколь долго это продлится. Достаточно одного королевского ордонанса, и облава станет поголовной. Жозеф обошел острые углы:

– Некоторые из этих шарлатанов так уверены в своих… способностях, если можно так выразиться, что безропотно всходят на костер. И тогда легенды о них разносятся по всем уголкам нашего королевства. Все подхватывают и приукрашивают их, преувеличивая воображаемую доблесть этих предсказателей судеб.

– Значит, вы, мессир врач, нисколько не верите в чудеса? – спросила Аньес, потрясенная разумными доводами старика.

– Верю, мадам. Но чудеса – это Бог, даже если он делает своим посредником человека. Бог всемогущ. И когда он карает, наказание, ниспосланное нам, несет на себе божественную, а не человеческую печать.

– Вы…

От мучительной боли в животе Аньес согнулась почти до пола. Ей даже пришлось схватиться за занавеску, которой зашторивали окно на ночь, чтобы не упасть.

– Мадам… – разволновался мессир Жозеф, бросаясь к графине. – Умоляю вас, позвольте мне усадить вас в кресло.

Опираясь на руку старика, Аньес медленно пошла за ним. Пытаясь сдержать приступ рвоты, она закрыла глаза. Мессир Жозеф осторожно вытер пот, выступивший на лбу молодой женщины. Он терпеливо ждал, когда она немного придет в себя. Потом нежным голосом спросил:

– Не могли бы вы точно описать характер боли, мадам?

– Такая резкая, такая неожиданная… – срывающимся голосом ответила Аньес.

– Где именно вы ее чувствовали?

– Вот здесь, у пупка, – объяснила Аньес.

– Распространилась ли она затем на поясницу и бедра?

– Совершенно верно, – согласилась графиня д’Отон, внимательно глядя на врача.

– Как выглядели ваши недавние испражнения, мадам?

– Честно говоря, вот уже несколько дней я испытываю определенные трудности.

– И когда же возникли эти трудности? Одновременно с усталостью, тошнотой и головокружениями?

– Да, вы правы. Или чуть позже.

– Вы чувствуете во рту металлический привкус?

– Неужели вы стали прорицателем? – попыталась пошутить Аньес.

– К сожалению, я всего лишь врач, – улыбнулся Жозеф.

Вновь став серьезным, он сказал:

– Я должен нарушить обещание, данное вам, и сообщить о вашем состоянии своему господину и его бальи, мадам.

– Умоляю вас… – прошептала графиня.

– Мне так не хочется расстраивать вас. Но я не могу исполнить ваше приказание. Дело принимает слишком серьезный оборот. Ваше здоровье внушает мне серьезную тревогу. Я не знаю, какой колдун решил вас сглазить, но это меня нисколько не беспокоит. Куриные перья, даже черные, еще никогда никого не убивали. Зато я знаю, что вы стали жертвой медленного отравления. Мне наконец удалось определить яд, хотя я до сих пор не знаю, как он попадает в ваш организм.

– Немыслимо! Но почему? – запротестовала Аньес, которую постепенно охватывала безумная тревога.

– На этот вопрос должен ответить бальи, мадам. Вы позволите мне немедленно откланяться?

Аньес кивнула. Услышав столь страшный диагноз из уст старого врача, она никак не могла привести свои мысли в порядок. Отравление. Самое гнусное преступление, которое вершат в глубокой тайне. Именно поэтому отравителей приговаривают к смерти без отпущения грехов и хоронят в неосвященной земле.

Врач ушел. Аньес осталась одна в комнате. Постепенно к ее страху примешивалось недоумение. Кто мог ее так сильно ненавидеть, чтобы желать медленной смерти? Какой ее поступок мог вызвать столь неумолимую ненависть? Вдруг она осознала всю глупость этих вопросов без ответа. Ничего. Она ничего не сделала, что могло бы объяснить эту мерзость. Причиной этого отравления стал бесценный для человечества пергамент. Другая кровь. Ее кровь. Та, которую она передала Клеманс, а она затем одарит ею свою дочь. Но человек, отдавший приказ, – а это был, несомненно, камерленго Бенедетти, – не знал, что маленький слуга, убежавший из Суарси, был на самом деле младшей дочерью Аньес. Камерленго полагал, что Аньес является последним носителем этой крови, которую больше никогда ни одна из ее дочерей не должна унаследовать. Значит, требуется, чтобы Аньес умерла до возможного рождения дочери. Как ни странно, но эта уверенность принесла Аньес успокоение. Никто не знал, что Клеман на самом деле был девочкой. Значит, на данный момент ее любимой дочери ничто не угрожает.

«Клеманс, моя Клеманс! Как мне тебя не хватает! И это причиняет мне невероятные страдания. Я постоянно думаю о тебе. Я смотрю на маленького Филиппа, которого люблю так горячо, что мое сердце замирает, когда я прижимаю его к груди. Он совсем на тебя не похож. Мой сын. Но, Клеманс, моя кровь бьется в тебе. Я прислушиваюсь к ударам пульса, которые связывают меня с тобой надежнее любого договора. Я чувствую тебя. Я ощущаю тебя. Ты где-то рядом, в этом я уверена. Ты моя плоть, моя душа. С тех пор, как ты исчезла, я жива лишь наполовину. Клеманс, я подарила тебе жизнь, а ты спасла мою, позволив мне выстоять, вести борьбу с хищниками, жаждущими нас уничтожить. Живи, моя Клеманс. Живи ради меня».

Мессир Жозеф, оцепенев от ужаса, слушал Ронана. Монсеньор д’Отон в сопровождении одного лишь бальи рано утром покинул замок и отправился в Дом инквизиции Алансона. Мадам графиня ничего не должна знать об этом.

– Это настоящая катастрофа! Я всего лишь человек науки. Причем старый человек. Разве я смогу бороться в одиночку?

Встревоженный Ронан спросил:

– С чем бороться, мессир?

– Мой славный Ронан, я даже боюсь говорить вам об этом. Но учитывая, какое почтение вы питаете к нашему господину, я поведаю вам о моей самой страшной тревоге. Нашу даму пытаются отравить. В этом я уверен.

Потеряв дар речи, старый слуга открыл рот. Кровь отхлынула от его лица. Он переспросил:

– Прошу прощения. Пытаются отравить? Даму? Ангела, посланного сюда, чтобы сделать нашу жизнь более приятной? Святые небеса! Что же нам делать?

– Я ищу ответ на этот вопрос с тех пор, как все понял. Ронан, вы единственный, кому я могу доверять. Отныне вы сами будете готовить еду для графини. Все блюда, которые ей будут подавать. Все, вы меня поняли? Если вас начнут расспрашивать, скажите, что выполняете приказ врача дамы.

– Что происходит? – простонал старый слуга.

– Ничего, что осталось бы в тайне. Я дал клятву Богу. Ронан, мы будем сражаться бок о бок.

– Можно ли противостоять подлости отравителя, мессир врач?

– Разумеется, если мы ни на секунду не утратим бдительности. Даже вода, Ронан. Вы сами будете доставать воду из колодца.

 

Дом инквизиции Алансона, Перш, сентябрь 1306 года

Молодой секретарь, через плечо которого была перекинута сума с письменным прибором, равнодушным тоном сообщил Артюсу д’Отону, что судья вызвал его к себе. Граф неспешно встал и последовал за молодым человеком. Едва они остановились перед высокой дверью, как секретарь тут же толкнул ее. Они вошли в огромную комнату. Несмотря на теплый день, в ней царил ледяной холод.

За длинным столом сидели пятеро хмурых мужчин: нотариус и его письмоводитель, как того требовала процедура, два брата-доминиканца. В конце стола на высоком резном стуле сидел сеньор инквизитор Эвре. Ни одного «мирянина с безупречной репутацией». Артюс подумал, что инквизитор устранил их, дабы гарантировать поддержку и снисходительность братьев по ордену.

– Извольте сообщить имена, фамилию и титулы, мсье. Прошу вас.

– Артюс Шарль Пласид, граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Люиньи, де Тирон, де Бонетабль и де Суарси.

Нотариус встал и зачитал:

– In nomine domine, amen. В 1306 году, 18 числа сентября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Робер и брат Фульк, доминиканцев из Алансонского диоцеза, урожденных соответственно Анселен и Шанда, Артюс Шарль Пласид, граф д’Отон, сеньор де Маль, де Ботонвийе, де Люиньи, де Тирон, де Бонетабль и де Суарси добровольно предстал перед досточтимым братом Жаком дю Пилэ, доминиканцем, доктором теологии, сеньором инквизитором территории Эвре, назначенным для рассмотрения этого дела в нашем славном городе Алансон.

Нотариус сел. Это был тот самый нотариус, который принимал участие в пародии на судебный процесс, целью которой было отправить супругу графа на костер. Артюс пытался побороть нехорошее предчувствие. Какая чепуха! В Алансоне не так уж много нотариусов, это совпадение было случайным.

Жак дю Пилэ, склонив голову, подошел к графу д’Отону, прижимая в груди большую книгу в черном переплете. Доминиканец был человеком высокого роста, таким худым, что его тело под темной рясой из грубой шерстяной ткани казалось изможденным. Он поднял голову, и взгляд его светло-голубых глаз встретился со взглядом Артюса.

Раздался нежный, почти певучий голос:

– Мсье д’Отон, прежде чем мы начнем задавать вопросы, – а речь идет только об этом, – позвольте мне заметить, что ваш добровольный приезд сюда соответствует вашей безупречной репутации.

Переведя дыхание, инквизитор продолжил:

– Артюс, граф д’Отон, вот четыре Евангелия. Положите на них правую руку и поклянитесь говорить только правду как о себе самом, так и о других. Вы клянетесь Богом и своей душой?

– Клянусь. Да поможет мне Бог, если я сдержу клятву. Пусть Он покарает меня, если я совершу клятвопреступление.

– Прекрасно. Нотариус, запишите, что граф д’Отон дал клятву.

Жак дю Пилэ запахнул белый плащ, словно ему стало холодно. Артюс внимательно смотрел на длинные худые руки, вцепившиеся в полы плаща, словно клещи. Инквизитор сел за длинный стол и снова обратился к Артюсу:

– В благодатный 1304 год 5 числа ноября месяца здесь же сеньору инквизитору Никола Флорену давала показания Аньес Филиппина Клэр де Ларне, дама де Суарси. Ее подозревали в страшных преступлениях, в пособничестве ереси, если не в самой ереси, преступлении, отягощенном культом единого бога. Мои братья Робер и Фульк вместе со мной просмотрели записи процесса, который вел наш брат Никола. Возможно, вы этого не знаете, но сеньорам инквизиторам вменяется в обязанность прилежно вести такие дневники…

Артюс знал об этом с тех пор, как мессир Жозеф шаг за шагом провел его по лабиринту инквизиторской процедуры. Эти дневники велись вовсе не для того, чтобы инквизитор действовал по справедливости. Их целью было не допустить, чтобы от внимания судей ускользнула даже самая мельчайшая подробность. Только так можно было надеяться, что оправданному по одному делу предъявят обвинение в совершении другого преступления.

– …В них отражены все этапы процесса над особой, которая вскоре после этого стала вашей второй супругой. Клятвопреступление ее дочери, выявленное благодаря бдительности наших братьев доминиканцев, и, разумеется, начало допроса… Никола Флорен тщательно соблюдал все формальности процедуры. Через несколько дней наш несчастный брат пал от удара кинжалом незнакомца. Быстро проведенное следствие пришло к выводу, что он случайно встретился с пьяницей в какой-то таверне. Флорен погиб на следующий день после начала допроса с пристрастием, и поэтому никто не сомневался, что Бог, рассудив по-своему, вмешался и спас невиновную в лице мадам де Суарси. Пока вы согласны со мной? – спросил инквизитор, пристально глядя на Артюса.

– Согласен. Если только не считать, что смерть Никола Флорена выявила все его грехи: жестокость, плотский грех, извращенность, любовь к роскоши, вымогательство денег и имущества, в чем его обвиняли. Я уже не говорю об омерзительных слухах, обвинявших его в колдовстве. И остается фактом то, что наш епископ, поступив мудро и по справедливости, решил похоронить Флорена в неосвященной земле.

– Нам все это известно, – печальным тоном ответил Жак дю Пилэ. – Однако сегодня мы собрались вовсе не для того, чтобы судить покойного. Противное означало бы, что мы присвоили себе неопровержимую прерогативу Господа. Перед нами стоит иная, весьма трудная задача. Мы должны подтвердить или опровергнуть достоверность суда Божьего. Установить, не воспользовался ли кто-то в своих подлых целях славой Божьей, чтобы снять подозрения с мадам де Суарси. Не было ли совершено недопустимое богохульство, приведшее к смерти сеньора инквизитора.

– Но как я могу помочь вам разрешить столь щекотливый вопрос? Я встречался с сеньором инквизитором только один раз, когда приходил сюда замолвить слово за мадам де Суарси. Он быстро меня выпроводил. Потом мы с ним никогда не встречались.

– Правда? Должен ли я вам напомнить о принесенной вами клятве?

– Я клянусь на четырех Евангелиях, что больше никогда не встречался с Никола Флореном.

Раздался протяжный голос, голос Фулька де Шанда. Он зачитал свидетельство, с которым Артюс ознакомился в кабинете Аньяна несколькими минутами ранее:

Клянусь перед Богом, что действую не по принуждению и не преследую никаких целей, продиктованных ненавистью или местью. Незадолго до убийства сеньора инквизитора Флорена сеньор д’Отон дал мне два полновесных серебряных денье, чтобы я следил за упомянутым Флореном, на которого он мне показал, когда тот выходил из Дома инквизиции. Чтобы получить вторую половину оговоренной суммы я должен был встретиться с сеньором д’Отоном в таверне «Красная кобыла» и сообщить ему, где проживает сеньор инквизитор, что я и сделал.

– Это ложь, – спокойно заявил Артюс д’Отон. – Я больше никогда не встречался с этим шалопаем. Я действительно ждал его в таверне, но он не пришел.

– Однако же папаша Красный, хозяин заведения, подтверждает слова свидетеля, – возразил инквизитор. – Нотариус, прошу вас, ознакомьте нас с заявлением свидетеля, сделанным под присягой.

Клянусь перед Богом, что действую не по принуждению и не преследую никаких целей, продиктованных ненавистью или местью. Двенадцатого числа ноября месяца 1304 года сеньор д’Отон встречался в моей таверне с маленьким бродягой. Они знали друг друга и, несомненно, имели общее дело. Постреленок говорил с ним шепотом, и я услышал лишь название улицы: улица Ангела. Затем монсеньор д’Отон протянул мальчишке монету, и тот немедленно исчез.

– Мне так и не удалось узнать адрес сеньора инквизитора. Как я уже говорил, мальчишка не пришел на встречу. Что касается папаши Красного, то у него удивительная память. По прошествии двух лет он помнит даже день, когда к нему пришел посетитель, хотя ежедневно в его таверну заходят несколько десятков человек. Завидую ему, – сыронизировал граф.

– Это свойственно хозяевам таверн, – возразил инквизитор. – Они служат осведомителями прево и бальи, и поэтому в их интересах помнить всех неплательщиков и смутьянов. – Повернувшись к доминиканцам, Жак дю Пилэ спросил: – Братья мои, кажутся ли вам эти свидетельства надежными?

В ответ доминиканцы утвердительно кивнули.

– Нотариус, запишите, прошу вас, что я и мои советники сочли эти свидетельства правдивыми и приемлемыми. Почему вы хотели узнать домашний адрес сеньора инквизитора, которому было поручено вести процесс вашей будущей супруги, монсеньор д’Отон?

Артюс вспомнил о советах, данных ему бальи, Аньяном и мессиром Жозефом. В том, чтобы лгать судьям, которые подтасовывают лживые доказательства, нет ничего постыдного.

– Я узнал, что Флорен имеет весьма своеобразное представление о своей миссии и должности.

– Мессир д’Отон, наш суд отвергнет любую клевету относительно покойного, – прервал графа сеньор инквизитор.

– Речь не идет о клевете и даже слухах. Вам это известно так же хорошо, как и мне. Некоторые нетерпеливые наследники и враги, решившиеся на месть, щедро платили Флорену за его услуги. Я не сомневаюсь, что после смерти Флорена было проведено строжайшее епископское расследование относительно его… сделок.

Взгляд бледно-голубых глаз пригвоздил графа к месту. Жак дю Пилэ возразил:

– Мы собрались здесь не для того, чтобы судить о деяниях нашего покойного брата, а чтобы оценить правомерность Божьего суда, снявшего с вашей супруги все подозрения. Итак, почему вы хотели узнать адрес сеньора инквизитора?

– Чтобы купить его, ведь, я настаиваю, это было обычной практикой.

– Какой позор, мессир! Вы хотели подкупить инквизитора?

– Позор должен был пасть на него, мсье. Подкупить можно лишь тех, кого развращают деньги, – возразил Артюс д’Отон властным тоном. – К сожалению, и я об этом уже говорил, маленький проходимец, который должен был мне сообщить адрес, сыграл со мной злую шутку. Впрочем, не знаю, действительно ли я жалею об этом. В конце концов, если бы Флорен захотел взять мои деньги, он бы остался жив.

– Внимательнее следите за своими словами, мсье! – воскликнул уязвленный Пилэ.

– Я буду внимательнее. Но никто не заставит меня поверить, что смерть Флорена вызвала всеобщее огорчение.

Жак де Пилэ напряженно думал несколько минут. Он привык к выходкам обвиняемых, неважно, совершали они преступления или нет. Разумеется, он был готов к тому, что сеньор д’Отон даст ему решительный отпор, будет вести себя дерзко. Однако сеньор инквизитор столкнулся со стеной спокойного упорства, к которой он не знал как подступиться.

– Секретарь, предъявите вещи, найденные в сточной канаве дома на улице Ангела.

Молодой человек вскочил, схватил небольшой мешочек, лежавший перед ним, и бросился к сеньору инквизитору. Тот велел:

– Извольте показать их судьям, а также нотариусу и монсеньору д’Отону.

Доминиканцы сделали вид, что погрузились в немое созерцание драгоценностей, которые, несомненно, уже видели раньше. Нотариус переворачивал костлявым указательным пальцем кольца, завернутые в тряпочку. Артюс д’Отон бросил на драгоценности беглый взгляд. Золотое кольцо с огромным прямоугольным топазом, которое, очевидно, носили на указательном пальце, лежало рядом с широким кольцом с россыпью прекрасно ограненных жемчужин и сапфиров. Изящная змея с рубиновыми глазами, вероятно, украшала мизинец Флорена.

– Вам знакомы эти кольца, мессир д’Отон? – слащавым тоном спросил инквизитор.

– Нет.

– Вы утверждаете, что никогда их не видели?

– Да. Клянусь честью.

– Монсеньор д’Отон… Послушайте… Как вы объясните эту загадку? Негодяй, пьяница, случайно встреченный в таверне, следует за сеньором инквизитором до самого дома. Затем они пьют вместе, как о том свидетельствуют разбитые стаканы, найденные на месте. Возможно, затем вспыхивает ссора. Как бы там ни было, этот пьяница убивает Никола Флорена, срывает с его пальцев кольца… которые следователи Папы, да будет он благословенен, находят через два года в сточной канаве. Разве это не странно?

– Ничто в людях уже не вызывает у меня удивления. Если вы позволите сделать мне замечание, мне непонятно, почему я должен объяснять мотивы поступка подлого убийцы.

Непринужденный, без малейшего намека на высокомерие тон графа окончательно смутил Жака дю Пилэ.

– Вы дворянин, пользующийся безукоризненной репутацией. Разве вы не находите, что этот поступок, необъяснимый, если речь идет о каналье, становится понятным, если это было не ограбление, а хладнокровное убийство, совершенное человеком благородного происхождения, решившим защитить женщину, которая очаровала его до такой степени, что он женился на ней. Кража колец была не чем иным, как попыткой ввести следователей в заблуждение. Так оно и произошло. Впрочем, этот человек благородного происхождения счел недостойным оставлять драгоценности себе.

– Должен признать, ваши рассуждения не лишены здравого смысла. Однако в них есть один существенный изъян. Неужели этот человек благородного происхождения настолько глуп, что бросил кольца, обличающие его, в сточную канаву дома Флорена? В единственное место, где их можно легко найти?

Пилэ ожидал подобного возражения.

– Волнение, угрызения совести из-за того, что он убил Божье создание…

– Но разве вы сами не сказали сейчас, что он хладнокровно убил Флорена? Оставим эти мистификации, сеньор инквизитор. Сомневаюсь, что я был единственным дворянином, которому смерть Флорена не доставила никакого огорчения. Держу пари, многие другие возблагодарили небеса, узнав о его смерти. Пусть это не по-христиански, но это не преступление.

Жак дю Пилэ провел множество допросов, вывел на чистую воду множество виновных. Он разоблачал самые хитроумные обманы, загонял в угол таких обольстительных лгунов, что, не разобравшись, без колебаний можно было бы даровать им прощение. Он ставил в безвыходное положение коварных плутов, прикидывавшихся кроткими агнцами, а порой вызволял из зловонных застенков Дома инквизиции невинных, скудость ума которых прямиком вела их на костер. Одним словом, человеческая душа и ее потемки не были для Пилэ великой тайной. Во время процессов его вели абсолютная вера и несгибаемая стойкость. Он врачевал души заблудших во имя любви к Богу. Страсть к Богу жгла Жака дю Пилэ, пожирала его так нежно, что он никогда не осквернил бы ее очевидной несправедливостью, постыдным или услужливым приговором. Разумеется, он уехал из Эвре, уверенный в виновности монсеньора д’Отона. Ведь на него оказало сильное влияние то, как изобразил для него графа епископ. Но несколько минут назад он вдруг почувствовал неуверенность.

С самого раннего утра он раз десять вспомнил о коротком послании, которое получил из Рима неделю назад. Послание было написано рукой камерленго Гонория Бенедетти и скреплено папской печатью.

Нам чрезвычайно важно удостовериться в безукоризненной чистоте суда нашего Господа Бога, вмешавшегося в дело Аньес де Суарси, ставшей графиней д’Отон. Нам представляется, что произошедший суд был непозволительным святотатством. Мы требуем, чтобы Вы не теряли бдительности и вели себя в высшей степени сурово с нечестивцем, который совершил такую профанацию в личных корыстных целях.

Другими словами, он должен обвинить Артюса д’Отона, даже если не будет уверен в его виновности, или, по крайней мере, затянуть процесс. Жак дю Пилэ раздраженно поджал губы. Ему казалось приемлемым одно-единственное решение. Во имя возвышенного божественного агнца он не толкнет на пыточное ложе невиновного. Но, чтобы удовлетворить епископа и камерленго, процедуру следует затянуть на многие месяцы, если не годы. На всю жизнь.

– Нотариус, извольте, прошу вас, предъявите нам вещь, которую мы отдали вам на хранение, чтобы ничто не могло помешать нашему расследованию.

Мэтр Готье Рише вскочил как ошпаренный и, мелко семеня, подбежал к инквизитору. Он вытащил из кармана судейской мантии кошелек, вытряхнул его содержимое на ладонь, внимательно посмотрел на него и заявил:

– Мы, Готье Рише, нотариус Алансона, удостоверяем, что именно эту вещь нам отдал на хранение сеньор инквизитор Жак дю Пилэ, чтобы предотвратить любую попытку подмены.

Он передал вещь инквизитору и вернулся на свое место забавной подпрыгивающей походкой.

Жак дю Пилэ подошел почти вплотную к Артюсу д’Отону, раскрыл ладонь и спросил:

– Мессир, узнаете ли вы этот предмет?

На какое-то мгновение Артюс оцепенел. Что это за кольцо с трехгранным радужным белым камнем? Когда он узнал кольцо, его охватила ярость вместе с глубокой печалью. Кольцо с опалом, обручившее его с мадемуазель Мадлен д’Омуа, скрепившее условный торговый союз, выгодную сделку, которую он заключил с ее отцом. Нежная, почти прозрачная Мадлен, которую покинуло желание жить, едва ей пришлось расстаться с родителями и оставить родной мануарий. Трагическая хрупкая птичка, о которой у него остались смутные воспоминания. Она отдалась смерти с полнейшим равнодушием. С точно таким же, с каким она встретила первый крик их сына Гозлена, умершего несколькими годами позже.

– Это кольцо, скрепившее мой первый брак с мадемуазель д’Омуа.

– Вы подтверждаете, что кольцо принадлежит вам? – Да.

Жак дю Пилэ выдержал паузу. Артюс расценил молчание как уловку, призванную произвести впечатление на доминиканцев. Но он ошибался. Пилэ ненавидел себя за то, что ему приходилось принимать участие в этом жалком фарсе. Однако он не мог отступить. Его горечь смягчало жалкое утешение. Мсье д’Отон мог напасть на сеньора инквизитора, полного решимости понравиться камерленго любой ценой, даже ценой жизни невиновного.

– Как вы можете прояснить нам эту тайну, монсеньор д’Отон? Из ваших слов явствует, что вы не знали, где живет Никола Флорен, никогда не переступали порога его дома.

– Это правда.

– Правда? Значит, это кольцо попало к нему по мановению волшебной палочки?

Печаль улетучилась, осталась лишь ярость.

– Что?! – почти закричал Артюс. – Вы выдумали, что нашли мое обручальное кольцо у сеньора инквизитора?

– Что вы себе позволяете! Я ничего не выдумываю! Я использую бесспорные доказательства, предоставленные мне следователями.

Возражение последовало незамедлительно:

– Как дворянин дворянину скажу вам, мсье: речь идет о мерзости, от которой вы должны покраснеть до корней волос!

Оскорбление уязвило сеньора инквизитора сильнее, чем пощечина. Жак дю Пилэ закрыл глаза и с трудом сглотнул слюну. От графа д’Отона исходила странная непоколебимая сила. Пилэ был уверен, что внешность графа обманчива. За куртуазными манерами, безукоризненной учтивостью скрывался человек пылкий, страстный, мужчина, для которого честь и данное слово были превыше любых сделок, любых компромиссов. Он взял себя в руки, подумав, что Артюс д’Отон никогда не узнает об усилиях, которые он предпринял, чтобы спасти графа от худшего.

– Кольцо было найдено недавно. Оно провалилось в щели между паркетинами, прямо перед камином, в том самом месте, где был убит сеньор инквизитор.

– И это произошло почти два года назад? Так почему же первые следователи не заметили кольцо? Разве с тех пор в доме никто не живет?

– Секретарь, что известно об этом доме?

Молодой секретарь стал перебирать документы, лежавшие на чернильном приборе.

– Э-э-э… Через три месяца после смерти нашего досточтимого сеньора инквизитора Флорена дом был продан солевару Жану Шовэ, который с тех пор там живет вместе с семьей.

– Так, значит, – вышел из себя граф д’Отон, – надо полагать, что хозяйка дома и ее служанки не замечали кольцо? Хозяйка должна незамедлительно наказать свою прислугу. Ее дом содержится из рук вон плохо, если никто не чистит полы и не вытаскивает всякий сор, застрявший в щелях!

– Не ломайте комедию, мессир д’Отон, – только и мог сказать инквизитор, исчерпавший все свои аргументы.

– Комедию! Да вы шутить изволите, мсье! Этот допрос – глупая комедия! Моя первая супруга скончалась незадолго до смерти моего сына. Траур по наследнику лишил меня разума. Я не утверждаю, что смерть супруги оставила меня равнодушным. При всем моем уважении к ней, мы были чужими друг другу, хотя и жили вместе. Это послужит хорошим уроком вашим так называемым следователям. Я снял с безымянного пальца обручальное кольцо, как только моя супруга умерла. Это было много, очень много лет назад. Слишком тягостные воспоминания. – Артюс сжал зубы и буквально прошипел: – Иными словами, тот или та, кто украл кольцо, чтобы уж не знаю кому понравиться, плохо меня знает. Этот приспешник допустил грубейшую ошибку, ибо все мое окружение засвидетельствует, что я не ношу это кольцо уже целую вечность.

– Мы оценили вашу увертку, – без особого энтузиазма попытался защититься Жак дю Пилэ. – Однако, как вы понимаете, необходимо провести проверку. Инквизиция справедлива и милосердна. Мы призваны установить невиновность, понять. Если ваши слова подтвердятся, мы с радостью причислим вас к душам, на которые сходит благодать Господня. Однако, поскольку я обязан провести следствие в полном объеме с единственной целью снять с вас все подозрения, вам необходимо согласиться на наше гостеприимство. Разумеется, мы не в состоянии обеспечить вам комфорт, к которому вы привыкли. Но в вашем случае речь не идет о murus strictus равно как об обычной для этих мест пище, состоящей из воды, трех мисок молочного супа с корнеплодами и четвертью хлеба голода. Этому наказанию мы подвергаем подлинных виновных, чтобы они думали о спасении своей души.

– Какое великодушие! – сыронизировал Артюс д’Отон. – Тем не менее, чтобы доставить вам удовольствие, я буду довольствоваться молочным супом и хлебом голода. Моя супруга сумела выстоять. И пусть я не уверен, что моя душа такая же стойкая, как ее душа, мое упрямство можно сравнить только с упрямством моей супруги.

Инквизитор пропустил колкость мимо ушей. Он сказал, стараясь не выдать своего раздражения:

– Можете ли вы дать мне слово, мсье д’Отон, что вы будете вести себя благоразумно, или я должен приказать заковать вас в оковы?

– Даю вам слово, мсье.

– Нотариус, извольте записать, что на сегодня допрос завершен и что он будет возобновлен в ближайшее время.

Артюс д’Отон, не удостоив взглядом и прощальным словом других членов суда, последовал за сеньором инквизитором и его секретарем. Вскоре к ним присоединился Аньян. Лицо его было непроницаемым.

Дойдя до приемной, Жак дю Пилэ позвал одного из жандармов, стоявших на страже:

– Ты пойдешь впереди.

Взяв один из факелов, слабо освещавших помещение, жандарм пересек по диагонали просторный зал. Он открыл низкую дверь, за которой скрывалась каменная винтовая лестница, ведущая в мрачные подвалы. Жандарм по-прежнему шел впереди, освещая ступеньки. Запах плесени усиливался по мере того, как они спускались все ниже, в подземелья Дома инквизиции. Вскоре к нему примешались другие запахи: экскрементов, сукровицы, гноя. Запахи физического разложения. Разложения человеческой плоти.

Лестница уперлась в утоптанный земляной пол, покрытый грязью, которую приносили сюда смрадные воды протекавшей неподалеку Сарты. Наклонившись, они прошли под сводами, слишком низкими, чтобы человек мог встать под ними в полный рост, мимо несчастных истерзанных созданий, томившихся в застенках. Там царила странная тишина. Тишина ужаса, иногда нарушаемая лязгом цепей, порой хрипом.

Артюс узнавал эту тишину. То была тишина самых зловещих застенков, когда все спрашивали себя, кто придет за ними, чтобы увести на бесконечные пытки или казнь. Он сжал кулаки. Аньес, его друга, его возлюбленную, его супругу бросили, как зверя, в эту клоаку, бесконечную сточную канаву. Ее тело, как и душу, терзали. Но у нее не осталось ни одного стигмата, словно всевышняя сила решила избавить ее от рубцов, которыми человеческое варварство обезображивает своих жертв.

Графа охватило странное спокойствие. Он должен следовать примеру восхитительного создания, которое озарило его жизнь с самой первой минуты, когда он увидел Аньес, одетую в браки, собиравшую мед в гостиницах для пчел. Нельзя позволить ненависти или страху завладеть душой. Сопротивляться. Сопротивляться ради Аньес и сына. Сопротивляться, чтобы сохранить веру в справедливость.

Сапоги Артюса с хлюпаньем увязали в болотистой грязи. Несомненно, они приближались к реке. Огромное подземелье никак не заканчивалось в дрожащем свете факела, который держал в руках жандарм. Граф задавал себе вопрос, на который не было ответа: сколько несчастных узников ждали здесь пыток или смерти? Сколько из них ждали смерти как избавления?

Инквизитор остановился и обратился к Артюсу впервые с того момента, как началось их ужасное подземное шествие:

– Монсеньор д’Отон, мы пришли. Вы будете занимать эту камеру до тех пор, пока нам не удастся получить разъяснения, которые требует от нас наш досточтимый святой отец. Конечно, эта камера мрачная и сырая, но она предназначена для свидетелей. Поэтому вам каждый день будут приносить кувшин со свежей водой для омовения и ведро для отправления естественной нужды.

Артюс д’Отон кивком поблагодарил сеньора инквизитора. Неожиданно он явственно почувствовал, что этот человек не был врагом, стремящимся во что бы то ни стало его погубить. Если только он не был самым худшим плутом, надевшим маску снисходительности, чтобы ослабить стойкость своего противника.

 

Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

Од де Нейра, проснувшаяся час назад, нежилась в постели. Возлегая на мягких подушках с кружевными шелковыми наволочками, она довольно безуспешно боролась с мрачным настроением, не покидавшим ее вот уже несколько дней. Какой же язвой оказалась эта несносная девчонка, которую она приютила!

Матильда только и делала, что меняла прически и туалеты. Она могла часами колебаться, не зная, что надеть: шелковое платье или шерстяную котту, отороченную беличьим мехом. Матильда едва не лишилась чувств, когда прикрепляла к облегающим рукавам парчовые налокотники, расшитые золотыми нитями, – последний подарок мадам де Нейра ее «дорогой крошке». И она кружилась вокруг своей благодетельницы, умоляя ее:

– Прошу вас, мадам, скажите правду. Вам нравится мой наряд?

– Он восхитителен. Вы настолько очаровательны, что даже самые равнодушные придут в восторг, – неизменно отвечала Од.

Состояние дамы де Суарси ухудшалось с каждым днем, как и обещала ведьма. У Од больше не было необходимости использовать Матильду против ее матери. Но осмотрительность мешала мадам де Нейра без промедления избавиться от Матильды. Суеверная осмотрительность. Самое мудрое решение заключалось в том, чтобы дождаться того момента, когда судьба ниспошлет прекрасной графине д’Отон смерть. Аминь.

Од с сожалением встала и, дернув за позументный шнурок, висевший недалеко от изголовья кровати, позвала служанку.

Пора уже было идти к своей протеже и вновь слушать болтовню безмозглой девчонки.

Они сели за широкий овальный столик, стоящий перед окном, и принялись завтракать. Но сегодня наряды не были главной заботой Матильды. Несколько недель, проведенных в обществе покровительницы и наставницы, преобразили ее, как она сама говорила. Из девочки она превратилась в женщину. А женщины умеют мстить.

– Когда мне предстоит исполнить свою миссию и испортить будущее моей матери, мадам? Мне так хочется угодить вам.

– Я жду некоторых сведений, которые значительно облегчат вашу задачу, моя дорогая. Наше лисье искусство – не забывайте об этом – состоит прежде всего в умении тщательно разведать территорию, прежде чем вступать на нее, – солгала очаровательная женщина.

Матильда с серьезным видом кивнула головой и продолжила:

– А что с этим подлым негодяем Эдом де Ларне? Вы придумали, как я могу блестяще отомстить ему, мадам?

Но Од де Нейра совершенно забыла о своем обещании, поскольку отныне Матильда не представляла для нее особого интереса. Черт возьми! Как же выкрутиться из создавшейся ситуации? Она медленно пила медовую настойку из лаванды и шалфея и напряженно думала.

Поставив элегантный кубок с серебряным ободком на стол, Од с наигранной нерешительностью сказала:

– Я думаю лишь о том, чтобы помочь вам. Вы пылаете праведным гневом, и я разделяю его, равно как и ваше нетерпение. Мои люди не сидели сложа руки, уверяю вас. Этот негодяй Ларне еще пользуется поддержкой влиятельных людей, с которыми надо вести себя очень осторожно, – на ходу придумала Од.

Матильда жадно ловила каждое слово. Ей даже в голову не пришло спросить, какой поддержкой мог пользоваться опутанный долгами барон, железные рудники которого истощились, а репутация давным-давно была подмочена. К тому же его враги уже поднимали голову.

Как опытная отравительница, мадам де Нейра могла бы оказать Матильде помощь. Однако она совершенно не доверяла девочке, убедительно доказавшей, что она способна донести из-за простого желания сделать свою жизнь более комфортной или из-за каприза. Вдруг у Од появилась идея. Грубая, неуместная, непристойная, но весьма отрадная. Од колебалась лишь секунду. Проникновенным тоном она начала:

– Я часами обдумывала ваше законное желание взять реванш, моя дорогая. Как вы проницательно заметили, нам нужна блистательная, окончательная месть. Тем не менее на вас не должна упасть ни одна капля грязи. В противном случае вы навсегда запятнаете свою прекрасную репутацию, и мое сердце будет обливаться кровью.

– Какая же вы добрая, моя прекрасная дама. Как вы заботитесь обо мне! – поблагодарила глупышка со слезами на глазах, полагая, что благодетельница печется лишь о ее интересах.

– Я разработала несколько стратагем. Правда, некоторые из них оказались весьма опасными. Позвольте объяснить вам ход моих рассуждений. Я задала себе следующий вопрос: какое оскорбление, какую непростительную обиду мог бы нанести мерзавец прелестной девушке из достойной семьи, пользующейся заслуженным уважением в обществе? Иными словами, какую отвратительную подлость мог совершить в отношении вас Эд де Ларне, подлость, требующую беспощадного наказания? Разумеется, то, что он запер вас в суровых стенах монастыря, не может считаться подлостью. Как раз наоборот, это еще одна жемчужина, украшающая вашу репутацию. К тому же он может воспользоваться этим и рассказать своим судьям чудовищную байку о вашем неразумном поведении, доказательством чему послужит ваше возвращение в светское общество…

Матильда, открыв рот от восхищения, опьяненная ароматами ириса и розы, исходившими от мадам де Нейра, восхищалась хитроумием прекрасной женщины.

– Кровосмешение, моя дорогая. Жестокое, гнусное кровосмешение, которому вы отчаянно пытались сопротивляться. Что вы могли поделать, несчастная хрупкая девственница? В конце концов, разве вы мне не рассказывали о пламенных признаниях вашего дядюшки в апартаментах замка Ларне? Зверя ничуть не заботил тот факт, что это была спальня его недавно усопшей супруги. Против барона обернется и его репутация бессовестного волокиты, о чем, несомненно, известно Монжу де Брине. Наш бальи и уж тем более его господин граф д’Отон также прекрасно знают о нездоровом чувстве Ларне к вашей матери, которую он упорно преследовал с самого детства. – Од звонко рассмеялась. – Если Ларне осудят – а я думаю, что так оно и будет, – его оскопят, а затем четвертуют. Наверняка.

Матильду полностью удовлетворило бы одно только оскопление. Ба, она не стала бы привередничать! Тем более что всегда можно отказаться присутствовать при исполнении наказания. Тем не менее у нее закрались сомнения:

– Мой дядя потребует, чтобы меня осмотрела присяжная матрона. А я ведь девственница.

Дело принимало приятный оборот для мадам де Нейра. Она притворилась смущенной:

– Ах! Я никогда в этом не сомневалась! Барышне вашего положения лишиться девственности? Какая жуткая перспектива! У нас, моя красавица, есть две возможности, чтобы урегулировать… этот щекотливый вопрос. Первая возможность, которой я отдаю предпочтение, довольно опасная. Я приглашу повитуху и щедро заплачу ей, чтобы она тайком лишила вас девственности. Как вы правильно поняли, опасность заключается в том, что простолюдинам доверять нельзя. Она вполне может обо всем рассказать в обмен на звонкую монету или выпивку.

– А вторая, мадам? – нетерпеливо спросила Матильда, которую вовсе не устраивало вмешательство повитухи.

– Мужчина. Что же еще? Мужчина, который не должен вас потом узнать. Если такое решение вас устраивает, мы проследим за этим. Подумайте хорошенько.

Матильду охватило приятное волнение. Наконец она познает то, о чем не принято говорить вслух.

– Могу ли я задать совершенно неуместный вопрос, мадам?

– Конечно, моя дорогая. У меня от вас нет тайн.

– Когда вы… потеряли девственность? – почти шепотом спросила Матильда.

Бездонные изумрудные глаза затуманились. Если бы Матильду интересовало что-либо другое, а не она сама, она заметила бы, как прекрасный ротик в форме сердечка скривился от отвращения. Впрочем, Од де Нейра ответила непринужденным тоном:

– Я была моложе вас. Растлитель или, вернее, жестокий насильник был не кем иным, как моим дядюшкой. Отвратительные воспоминания. Я, конечно, предпочла бы постороннего, не слишком нежного. Ба, прошлое есть прошлое! И все же вы сами видите: у нас есть много общего, и это сближает нас.

Конечно, Матильда умом не блистала, но все же была довольно осмотрительной, когда речь заходила о ее собственном будущем. Она спросила:

– Порядочные барышни так дорожат своей девственностью, что я боюсь, как бы ее отсутствие не помешало мне выйти замуж. Какой благородный наследник захочет взять в жены обесчещенную донзелу, если только за ней не дают богатого приданого? А это не мой случай.

– Мне нравится ваша простодушная прямота. Она делает меня моложе. Девственность подобна кошкам. У нее несколько жизней. Я сама подарила ей три жизни. Обыкновенные женские уловки. Я научу вас. Мужчин так легко одурачить, особенно когда у них в низу живота горит огонь желания.

Матильда захлопала в ладоши от облегчения и удовольствия.

– Сколько же у вас достоинств! Добрая, умная, мудрая и такая прекрасная!

Прилагательное «добрая» развеселило мадам де Нейра. Неужели Матильда забыла о том, что они плетут нити заговора, чтобы оскопить и четвертовать человека, который, несмотря на все свои пороки, не вступал в кровосмесительную связь с племянницей? Той самой племянницей, которая нисколько не огорчилась бы, если бы дядюшка овладел ею?

Од найдет ей неотесанного молодца, о котором эта девственница будет долго вспоминать. А молодцов, готовых оказать подобные услуги, пруд пруди. Некоторые светские дамы, неудачно вышедшие замуж, любили грубые ласки и охотно платили незнакомцам за услуги, оказанные за пределами супружеского алькова, лишь бы те хранили все в тайне.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года

Едва человек с усталым лицом, в одежде, покрытой дорожной пылью, вошел, ведя за уздцы измученную наемную клячу, в просторный двор замка, примыкавший к садам, плавно спускавшимся вниз, Ронан понял, что тот не был бедным путником, который искал гостеприимства и надеялся, что хозяева расщедрятся на стакан воды и кусок хлеба. Что-то в походке, манере держаться человека, приближавшегося к Ронану, выдавало его высокое положение в обществе.

Человек приветствовал Ронана кивком. Под глазами цвета морской волны лежали черные круги.

– Ронан, не так ли? – приятным голосом спросил человек.

Старый слуга почти не удивился тому, что путешественник назвал его по имени.

– Я хочу встретиться с твоим господином, чтобы он разрешил мне переговорить с мадам д’Отон. Прошу тебя, сообщи ему, что приехал Франческо де Леоне, рыцарь Гостеприимного ордена.

Ронан низко поклонился. Ведь это был он, госпитальер, спасший мадам. Он, который убил чудовище Флорена. Он, на кого рассердился граф за его вмешательство в дело спасения любимой женщины Артюса. Старик прошептал:

– Рыцарь, горячо благодарю вас от себя, от всех нас, кому выпало счастье жить рядом с мадам.

Леоне сразу же понял, что Ронан намекал на суд Божий.

– Благодарить надо Бога, мой славный Ронан. Так ты известишь графа о моем приезде?

– Увы… Он отправился в Дом инквизиции, чтобы дать показания суду добровольно… но по приказу короля. Мессир Монж де Брине, его бальи, поехал вместе с графом. А вот мадам, ах! Святые небеса…

Несмотря на усталость после бесконечного путешествия с Кипра, Леоне заметил все возраставшее беспокойство Ронана, глаза которого наполнялись слезами.

– Рыцарь, вас вновь послало нам провидение. Я уже ничего не понимаю… По правде говоря, я думаю, что после того, как какой-то разбойник убил нашу несчастную Раймонду, старую служанку, на нас ополчилась злая сила… Как я корю себя, что не исполнил ее просьбу! А ведь она просила, чтобы в базарные дни кто-нибудь обязательно сопровождал ее… Да упокоится она с миром! Следуйте за мной, прошу вас. Мессир Жозеф из Болоньи, врач графа, лучше, чем я, расскажет вам о нашем ужасающем положении, в котором я виню вредоносную руку, но настолько могущественную, что она сумела повлиять на короля, сразу же забывшего о дружбе детства с моим господином. Я больше не буду докучать вам неуместными словами… Я ведь просто смущаю ваш рассудок. Я не знаю, что делать, – говорил обезумевший слуга. – Я чувствую себя таким беспомощным. Старый дурак, вот кто я!

Через час Франческо де Леоне, который выслушал рассказ мессира Жозефа, ни разу не перебив его, заканчивал ужинать. Он тщательно раскрошил ломоть хлеба, пропитанный мясным соком, и съел его до последней крошки. Обычай бедняка, столь дорогой сердцу рыцаря. Богачи бросали ломти хлеба собакам или отдавали нищим, просившим милостыню у ворот их жилищ. Однако сегодня этот жест нуждающихся не принес Леоне удовлетворения. К беспокойству примешивалась ярость. Глядя на подол своего плаща, подметавшего пол при каждом шаге, заведя руки за спину, мессир Жозеф закончил свой рассказа на мрачной ноте:

– Теперь вы все знаете, рыцарь. Я не упустил ни одной детали, во всяком случае, из всех мне известных. Признаюсь вам… У меня очень мало средств, чтобы отсрочить действие яда, которым травят мадам. Рвота, которую вызывают, выпив молоко, помогает лишь в том случае, если яд по-прежнему находится в желудке. То же самое можно сказать и о сыре. Кроме того, все блюда для мадам готовит лично Ронан, чтобы никто не смог к ним приблизиться. Если в самое ближайшее время мы не найдем отравителя, мадам умрет.

От тревоги у Леоне пересохло во рту. Он спросил:

– О каком яде идет речь?

– Если я не ошибаюсь, а я думаю, что я совершенно прав, речь идет о свинце. Опытные отравители используют его со времен античности. Впрочем, мало кто догадывается о его ужасающей силе, ведь именно свинцом мы подслащиваем наши самые изысканные вина.

– Вы подозреваете, пусть даже смутно, кто может быть убийцей?

– Признаюсь вам, мы начинаем подозревать служанку мадам, молоденькую Жильету, хотя она, похоже, относится к нашей даме с искренней нежностью. Но это невозможно. Ей, как и нам, строжайше запрещено приносить мадам еду и напитки, даже воду. Значит, этот яд попадает… Видите ли, рыцарь, мадам – исключительное создание, вот почему я поздно понял неприемлемую истину. Кто может желать гибели лучу света, ведь эти лучи так редко встречаются в нашем мире?

– Те, кто жаждут тьмы. Но если это отравление, к чему мистификация с черным холщовым мешочком, обугленным комком и перьями?

– Я долго думал над этим вопросом. Хитроумная уловка, которую я объясняю многими причинами.

– Прошу вас, присядьте, мессир врач, – вновь предложил Леоне. – Давайте выпьем немного медовухи.

Жозеф почти с сожалением исполнил просьбу рыцаря. Ему лучше думалось стоя, когда он мерил ногами комнату, пристально уставившись в одну точку, целиком погрузившись в раздумья. Но надежда, которую принесло ему присутствие этого еще молодого рыцаря, преисполненного непоколебимой решимости, сама репутация госпитальеров как мужественных и неподкупных людей стоила небольшого исключения из правил. Тем не менее, прежде чем принять из рук Леоне кубок вина, он уточнил:

– У нас разная вера, а вы солдат вашего Бога.

– Я знаю, – улыбнулся Леоне. – И задолго до этого мой Бог был вашим. К тому же я многому научился у вашего народа и сарацин, против которых мы отчаянно боролись. Мессир Жозеф, людей различает только вес их душ. У нас с вами легкие души, и это сразу видно. Выпьем за людей доброй воли и прекрасную веру.

Сделав глоток, Леоне поставил свой кубок и продолжил:

– Хитроумная уловка, говорите?

– Безусловно. Я не знаю, какое у вас мнение обо всех этих ведьмах, предсказателях судеб. Я же твердо убежден: они обыкновенные шарлатаны, живущие за счет простодушных людей или несчастных безумцев, завороженных верой в их сверхъестественные способности.

– Я пришел к тому же выводу, что и вы. Я никогда не видел, как проявлялись их так называемые способности. А ведь я был свидетелем многих удивительных вещей.

– Мадам… она тоже боится. Я был удивлен, увидев, какой ужас внушает ей этот мешочек. А ведь она наделена проницательным умом, в чем я не раз убеждался.

– До сих пор она жила в окружении суеверных слуг и батраков, которые буквально впитывают любую глупость, если ее убедительно преподносят.

– Вы правы. Однако достоверно известно, что подлинная власть этих отвратительных существ зиждется на страхе, который они внушают. Думаю, что первая причина заключается в следующем: отравитель хотел усилить воздействие яда, вызвав у мадам безумный страх. Если подумать, мешочек был спрятан довольно плохо. Даже удивительно, что служанка, подметая под кроватью нашей госпожи, не заметила его раньше.

– Да, отравитель действовал продуманно, – согласился Леоне.

– Вторая причина – еще более извращенная. Впрочем, я нахожу ее вполне удовлетворительной. Предположим, порчу наводят на расстоянии. Тот, кто подложил этот колдовской мешочек, вероятно, надеялся, что его свяжут с ухудшением состояния здоровья графини. Расследование с целью установления виновного априори обречено на провал, поскольку, как гласит легенда, колдун может находиться в нескольких лье* от своей жертвы. В отличие от отравителя, который каждый день подмешивает в пищу свой смертельный порошок. Чудовище надеялось, что оно сможет действовать в полной безопасности, даже когда физическое состояние графини станет внушать тревогу ее близким.

– Может ли отравление свинцом привести к быстрой смерти?

– Конечно. Но это опасно, поскольку тогда все поймут, что жертва была отравлена. Отравитель же хочет внушить нам, что речь идет о болезни, весьма схожей с той, что унесла в могилу первую даму д’Отон, а затем и Гозлена, ее сына. О болезни, в которой никто не виноват. Затем было бы вполне достаточно распространить слухи о семейном проклятии или даже навести подозрения на графа д’Отона.

– Из вас получился бы грозный следователь, мессир врач.

Жозеф из Болоньи внимательно посмотрел на рыцаря.

– Просто я, как и вы, проник во многие тайны человеческой души. От самых чудесных до самых отвратительных. Мы способны на все. На худшее и на лучшее. Вам это известно?

– Я это давно понял.

– Значит, поля сражений помогли вам опередить меня на несколько десятилетий, – прошептал Жозеф.

– Человек открывается там через страх, отвагу, подлость или предательство. Одному Богу известно, какое направление мы выберем.

– Да, только Богу известно, – согласился старый врач. – Еще одна гипотеза пришла мне на ум. Некоторые ведьмы и колдуны живут в собственных домах. И дурная слава о них распространяется далеко за пределами провинции. Они лелеют ее, словно малые дети. Об их успехах начинают говорить все громче, а они изо всех сил поддерживают легенду. Страх, который они внушают, защищает их и гарантирует многочисленную клиентуру. А вдруг мы имеем дело с одним из этих злодеев, для которого кончина мадам была бы своеобразным… вознаграждением? Ведь достаточно заставить поверить, что смерть мадам была вызвана адскими силами, укрощенными этим колдуном. Тогда никто не заподозрит отравление, обыкновенное убийство. Напротив, все будет свидетельствовать, что колдун навел на графиню порчу.

– Ваши объяснения смущают меня. Но они такие убедительные.

– Заметьте, рыцарь, что они не исключают друг друга. Мы можем столкнуться с существом, наделенным злым, но могучим умом.

– Но мы разделаемся с ним, – пообещал Леоне, вставая. – Позвольте мне откланяться, мессир врач. Я хочу поздороваться с мадам и успокоить ее.

Жозеф тоже встал. Он никогда не умел выражать своих чувств и поэтому нерешительно прошептал:

– Ах, мсье… Вас послал нам сам Господь. В отсутствие графа и его бальи мы с Ронаном были как две старые женщины, беспомощные, отчаявшиеся. Вы чудо, посланное в ответ на наши мольбы, чтобы спасти нашу любимую госпожу.

– Мы рассудим об этом позже, когда чудовище-убийца будет болтаться на веревке. Вы заметили улучшение состояния здоровья мадам после того, как еду для нее стал готовить Ронан? Или еще слишком рано?

– Она по-прежнему чувствует сильные боли в животе. Ей ничуть не легче, – удрученным тоном признался врач.

– Значит, отравитель по-прежнему подсыпает ей яд. Нам надо как можно скорее разоблачить его. Я немедленно займусь этим. Не будете ли вы так любезны положить для меня циновку возле двери опочивальни графини? Я не встану с нее до тех пор, пока не разгадаю эту дьявольскую шараду.

От облегчения врач закрыл глаза. Он боролся с желанием обнять рыцаря, словно тот был его сыном. Но тут одна тревога сменилась другой:

– А монсеньор д’Отон? Как спасти его от инквизиторского расследования, во всем напоминающего процесс?

Леоне мягко сказал:

– Успокойтесь, мессир Жозеф. Я верю в ловкость и бесстрашие вашего господина. Граф д’Отон – вовсе не трус. К тому же он пользуется безупречной репутацией. Кроме того, я знаю Жака дю Пилэ: он непорочный, изворотливый и опасный человек. Но в первую очередь непорочный. Я знаю верный способ, как вызволить монсеньора д’Отона из Дома инквизиции. Но, если позволите, об этом я сейчас умолчу. Однако знайте, я без колебаний использую этот способ.

Слезы навернулись на глаза старика, горячо поблагодарившего Бога за то, что тот позволил ему стать свидетелем этого чуда. Значит, люди могли быть прямодушными, добрыми, мужественными без всякой надежды на плату, даже когда единственным вознаграждением им является смерть.

– Не надо мне рассказывать об этом способе. Полагаю, я сам догадаюсь методом дедукции. Ибо вы тот, кого Бог избрал для исполнения своего решения, не так ли? Вы признаетесь в убийстве Никола Флорена?

– Если дело дойдет до этого – без колебаний.

– Разумеется, вам известно, какая судьба вас тогда ждет.

– Во всех гнусных подробностях, – усмехнулся Леоне. – Приобщившись к Богу со всей любовью и послушанием, я смирился с возможностью мученической смерти. Но я никогда об этом не жалел. Полно, мудрый и проницательный врач, – пошутил Леоне, – я ничто и одновременно все, поскольку Господь наделил меня удивительными возможностями. Впрочем, давайте выбросим эти глупые истории из головы. Сейчас мы должны прежде всего думать о мадам д’Отон.

При появлении рыцаря Аньес с трудом встала. Он уже видел ее такой же слабой, такой же разбитой и такой же величественной. В том зловонном подземелье Дома инквизиции. Рыцаря захлестнули те же эмоции. Она была той, ради кого он с упоением отдал бы жизнь.

Аньес, распахнув объятия, бросилась к Леоне:

– Рыцарь! Господи Иисусе, мои мольбы услышаны. Я снова вижу вас. Мой супруг должен скоро вернуться. Он примет вас как брата, он, который так жалеет, что у него никогда не было брата, кроме короля.

Леоне не стал разубеждать Аньес. Артюс д’Отон вернется не скоро. Он думал, что поступил мудро, решив держать свою супругу в неведении, чтобы защитить ее. Но он жестоко ошибался. Графа устранили с единственной целью: чтобы убить его возлюбленную супругу. Но Бог, любимой дщерью которого она была, рассудил иначе, и Леоне поспешил ей на помощь. В этом рыцарь не сомневался.

– Мадам, мессир Жозеф подробно рассказал мне о недавних событиях. На вашу жизнь покушаются. Я собираюсь устроиться, словно верный пес, около вашей двери до приезда вашего супруга.

– Если бы такой диагноз поставил кто-нибудь другой, а не мессир Жозеф, я сочла бы его нелепым.

– Но вы, разумеется, знаете по какой причине…

– Разумеется, рыцарь. По той самой причине, что вы нашли в тайной библиотеке Клэре. Женщины с зеленой кровью, с другой кровью. Они хотят меня убить, чтобы я не смогла передать свою кровь одной из моих дочерей, и тем самым они собираются предотвратить второе пришествие.

Леоне кивнул головой в знак согласия.

– Никогда не забывайте об этом, мадам. Они очень опасны и готовы на все. За всем этим стоит Бенедетти. Ему даже удалось обуздать Климента V. Несомненно, Бенедетти пригрозил Папе, что расскажет, как тот был избран благодаря помощи короля Франции. Разумеется, доказать это невозможно. Остерегайтесь всего, никогда не теряйте бдительности. Вплоть до возвращения вашего супруга и его бальи у вас здесь есть только три союзника, готовые вас защитить: ваш врач, старый Ронан и я.

– Вы мой сторожевой пес, рыцарь, – попыталась пошутить Аньес.

– Обещаю вам, что не буду лаять по ночам.

 

Таверна «Запряженная телка», Шартр, сентябрь 1306 года

Монж де Брине замолчал. Он ждал, пока мамаша Телка наполнит их кубки хмельным медом, который Аньян предпочитал вину.

Бальи вновь удивился, до чего уродливым, лишенным всякого очарования был молодой человек, которого граф описал так подробно, что Брине без труда узнал его. Артюс д’Отон уточнил, что молодой клирик обладает прекрасной душой и что в Доме инквизиции он единственный, на чью благожелательность мог бы рассчитывать граф. Монж де Брине дождался Аньяна у дверей зловещего здания в надежде получить от него сведения. Он шел за клириком несколько туазов, потом подошел ближе, представился и пригласил в эту таверну, достаточно удаленную от Дома инквизиции, чтобы они могли поговорить спокойно. Едва Брине назвал свое имя и должность, как лицо Аньяна просветлело. Молодой клирик прошептал:

– Я так наделся, что со мной встретится человек из ближайшего окружения графа, монсеньор бальи. Тут происходит такое… такое, что недоступно моему пониманию. Но все происходящее внушает мне огромное беспокойство.

Когда мамаша Телка ушла, Монж тихо спросил:

– На что вы намекаете, мсье?

– Я ничего не понимаю. Их бесспорным доказательством было обручальное кольцо. Но это новый знак того, что Господь на нашей стороне. Вор украл обручальное кольцо, скрепившее первый брачный союз монсеньора д’Отона. А ведь граф утверждает, что снял кольцо с пальца сразу после смерти первой супруги и больше никогда не надевал его. И я ему верю.

– Вы совершенно правы. Я подтвержу это перед судом, равно как и все остальное окружение графа, – ответил бальи.

Аньян отпил напиток и сказал, немного поколебавшись:

– Видите ли, мсье, у меня такое чувство, что сеньора инквизитора Жака дю Пилэ гложут сомнения. Я об этом догадался, когда он пришел в мой кабинет, чтобы передать мне акты. Могу поклясться: он не знал, что кольцо было украдено, чтобы опорочить графа. Он тоже поверил в искренность монсеньора.

– Но в таком случае все идет хорошо, – обрадовался Монж де Брине. – Вскоре с Артюса д’Отона снимут все подозрения и подтвердят правомочность Божьего суда.

– Боюсь, вы слишком торопитесь…

Аньес заговорил быстрее. Монж де Брине знаком попросил его говорить тише, боясь, как бы их не подслушали любопытные уши.

– Сеньор инквизитор явно получил какие-то дополнительные сведения об этом кольце, якобы найденном через два года после убийства Флорена. Учитывая положение монсеньора д’Отона в обществе и его безупречную репутацию как человека чести, он мог бы разрешить графу вернуться домой, если тот даст слово не покидать своих владений. Почему же Жак дю Пилэ велел держать графа в Доме инквизиции? Разумеется, с графом будут обращаться как со свидетелем, а не как с обвиняемым. Однако я полагаю, что в основе подобного решения лежит причина, внушающая мне ужас: они хотят зла графине. Граф мешал им, теперь они его устранили. Действуйте как можно быстрее, умоляю вас. Мадам находится в серьезной опасности.

Ледяная волна окатила бальи. Он стремительно вскочил и крикнул:.

– Мамаша Телка! Позовите мужа, скорее! Пусть мне подготовят счет… Пусть седлают мою лошадь… Лошадь монсеньора Артюса останется в вашей конюшне. Если будете хорошо о ней заботиться, вам щедро заплатят.

Папаша Телка, влетевший в зал, как молния, осмелился возразить:

– Сеньор, скоро ночь. Вы не можете…

Положив руку на гарду шпаги, висевшей сбоку, бальи сказал:

– Пусть только кто-нибудь посмеет встать на моем пути! Я так зол, что без колебаний отрублю ему уши.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года

Устроившись, как солдат в походе, на циновке, которую Ронан положил около двери апартаментов мадам д’Отон, Франческо де Леоне принялся читать Псалтирь. Сколько же ночей он провел в случайных укрытиях или прямо под небом! Теперь и не вспомнить.

Молодая служанка на цыпочках подошла к нему. Леоне поднял глаза. Она присела в глубоком поклоне. Лицо ее оставалось серьезным.

– Я Жильета. Состою на службе у мадам. Э… мессир, прошу вас, не судите меня строго за нескромность. Пусть оправданием мне послужит беспокойство за нашу добрую госпожу. Ей действительно угрожает опасность, раз вы устроились под ее дверью?

Рыцарь ответил ей мягким тоном:

– Нет никакой опасности, пока я здесь.

– Могу ли я побыть немного с ней, чтобы приободрить? Я могла бы спать на полу возле ее кровати. Она такая щедрая, такая благожелательная ко всем нам.

– Исполните ваши обычные обязанности, а потом ступайте. Будьте покойны. Она ничем не рискует.

Леоне, не подавая вида, убедился, что девушка не принесла с собой ни сладостей, ни напитков.

Через час, выйдя от Аньес, она заявила с озабоченным видом:

– Мадам уже надела ночную рубашку и скоро ляжет спать. Прошу вас, не беспокойте ее до утра. Она нуждается в отдыхе. Святые небеса, как она похудела! Что происходит? Вы устроились около двери, наша дама слабеет с каждым днем, Ронан замкнулся в себе, не говорит ни слова, открывает рот лишь для того, чтобы запретить мне приносить ей сладости… Я чувствую, что над ней нависла угроза, и мое сердце сжимается от страха.

– Теперь все будет хорошо. Не волнуйтесь, Жильета.

– Но вы же не будете ужинать перед дверью, мсье?

– Буду. Ронан вскоре принесет мне ужин.

– В таком случае я желаю вам спокойной ночи.

Девушка повернулась и пошла по коридору. Прежде чем исчезнуть с глаз рыцаря, она быстро оглянулась.

Леоне взял в руки Псалтирь, лежавшую на циновке. Он погрузился в чтение. Но вдруг, хотя у него не зародилось ни одного конкретного подозрения, он резко вскочил и с силой застучал кулаком в дверь опочивальни Аньес.

– Кто там?

– Леоне, мадам. Позвольте мне войти, умоляю вас.

– Но… я в ночной рубашке…

– Умоляю вас, мадам. Я прежде всего монах и уже потом мужчина. Быстрее!

От страха у Леоне свело живот. Он толкнул дверь, не дожидаясь разрешения.

– Ну… входите.

Он заставил себя хранить спокойствие, чтобы его ужас не передался графине.

– Вам скоро принесут ужин.

– У меня совсем пропал аппетит, рыцарь. Эта бесконечная рвота лишила меня вкуса к еде. Из меня получается отвратительная хозяйка. Я так счастлива вас видеть, но не могу радушно угостить. Какое ужасное впечатление у вас сложится обо мне! Но эта усталость… усталость, от которой я шатаюсь из стороны в сторону…

– Мадам, впечатление, которое я составил о вас, не может потускнеть, настолько оно лучезарное. Жильета долго пробыла с вами, не так ли?

– Она такая очаровательная, такая внимательная ко мне. Но она о чем-то догадывается. Ее беспокоит состояние моего здоровья. Впрочем, как вы и хотели, я ничего ей не говорила.

– Она читала вам?

– Бедная девушка не умеет читать. Очень жаль, ведь она такая умная.

– Покорнейше прошу вас, не сочтите это вмешательством в вашу личную жизнь. Что в сущности вы делали? Я не знаю, как раздеваются дамы. Но целый час… это показалось мне слишком долгим.

Удивленный взгляд сине-зеленых глаз устремился на рыцаря. Аньес спросила:

– Что вы имеете в виду, рыцарь?

– Я хочу, чтобы вы мне рассказали, чем вы обе занимались все это время. Подробно.

– До чего же странная настойчивость… Честное слово, Жильета помогла мне раздеться, рассказывая о том, что происходит в замке, как обычно. Она никогда не злословит. Но она такая наблюдательная, что часто смешит меня. В общем, ничем особенным.

– Это все, мадам?

– Не понимаю… Ах, безобидная деталь, но я сомневаюсь, что она вас заинтересует. Она подогрела остаток гоголь-моголя, который я пью каждый день после обеда. Его готовит и приносит мне Ронан, как и всю остальную еду, вот уже несколько дней… Но не так хорошо, как Жильета. Только не говорите ему! Гоголь-моголь был чересчур сладким. Ронан положил слишком много меда.

– Подогрела в этом камине? – продолжал настаивать Леоне, стараясь контролировать свой голос. Он показал на очаг, обогревавший опочивальню графини.

– Нет, на подфакельнике. Куда ставят факелы, освещающие мою часовню, – уточнила Аньес, показывая на дверь, ведущую в часовню.

Место, где Аньес не могла за ней проследить. Место, где Жильета могла делать все, что угодно.

– Вы выпили весь гоголь-моголь, мадам?

Леоне отогнал мысль, от которой у него подгибались ноги: она скоро умрет. Боже мой, никогда!

– Не весь. Он был приторно-сладким.

Леоне, охваченный паникой, резко сказал:

– Я немедленно позову вашего врача. Не выходите из опочивальни, никому ничего не говорите. И никому не открывайте.

– Что… в конце концов… мсье! – позвала она рыцаря.

Но Леоне уже выбегал из опочивальни.

Прошло всего лишь несколько секунд, когда Жозеф из Болоньи с побелевшими от страха губами вбежал, даже не постучав в дверь, в опочивальню Аньес. За ним мчался рыцарь с перекошенным от ужаса лицом. Леоне прижимал к себе кувшин. Жозеф тут же поставил на сундук таз и положил салфетки. Затем врач схватил кувшин и наполнил кубок до краев молоком. Он протянул кубок Аньес со словами:

– Пейте, мадам.

Она выпила три кубка подряд.

– Мы сейчас выйдем, а вы постарайтесь вызвать рвоту.

– Опять? – простонала графиня.

– Умоляю вас, мадам. Это необходимо сделать, пока яд не усвоился. Такое неприятное промывание желудка придется сделать трижды.

Аньес взяла таз и направилась в часовню, примыкающую к опочивальне, тихо приговаривая:

– Это невозможно! Только не Жильета! Только не она!

Скоро Жозеф и Леоне услышали звуки рвоты.

– Постарайтесь, чтобы из вас вышло все. Это единственное спасение, мадам.

Аньес была бледной, как саван. Глаза покраснели от усилий. Промывание желудка продолжилось.

Снова рвота. Жозеф тихо спросил:

– А чудовище?

– Я займусь им, – ответил рыцарь таким равнодушным тоном, что Жозеф догадался: Леоне задыхается от гнева.

– Вы ее убьете?

– Разумеется, нет. Хотя убийство доставило бы мне огромное удовольствие. Она должна заговорить, и она будет говорить. Затем она пожалеет, что я не убил ее сразу же. Свой долг исполнят люди бальи.

Жильета вышла из отхожего места для слуг. Застыв от удивления, она спросила:

– Замок такой большой. Вы потерялись, мессир?

– Нет, это ты потерялась, – возразил Франческо де Леоне.

Он грубо схватил Жильету за руку. Рукав задрался, и рыцарь увидел широкое фиолетовое пятно на сгибе локтя.

– Что вы делаете… Мне больно! – запричитала девушка.

Леоне пытался обуздать ярость, охватившую его с тех пор, как он установил личность отравительницы. Убийственную ярость. Он обшарил складки котты девицы свободной рукой. Наконец он нащупал маленький мешочек, спрятанный под поясом.

Жильета все поняла. Она бросилась вперед, пытаясь расцарапать лицо рыцаря, ударить его коленом в промежность. Он резко развернул Жильету и завел ее руку за спину. Она пронзительно закричала от боли.

– Знай: ударить женщину – значит покрыть себя несмываемым позором. Но ты не женщина, ты гадюка самой худшей породы. И я не буду колебаться ни секунды. Не стоит сопротивляться, иначе я тебя изобью, а потом поволоку по полу. Не вводи меня в искушение. Сейчас я не знаю, чему отдать предпочтение: отвращению или ненависти, которую ты мне внушаешь.

Теперь Жильета от страха стучала зубами. Она не сопротивлялась. Леоне тащил ее к винтовой лестнице, которая вела в подземелье замка. Внизу их ждал Ронан, держа в руках факел.

– Умоляю вас, – рыдала Жильета, – это чудовищная ошибка. Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете. Я не совершала никакой подлости. Ничего не крала.

– Ронан, заберите у нее мешочек, спрятанный под поясом. Не бойтесь, я крепко держу ее. Змея ядовита и умеет защищаться.

Старый слуга вытащил небольшой холщовый мешочек, из которого на его ладонь посыпался мелкий сероватый порошок.

– Черт возьми! Что же это такое? – с иронией, не предвещавшей ничего хорошего, спросил Леоне. – Не хочешь ли ты его проглотить? У порошка приятный вкус, сладкий.

Глаза убийцы чуть не вылезли из орбит. Она в отчаянии замотала головой.

Леоне втолкнул Жильету в застенок. Ронан тут же запер дверь. Обезумев от страха, Жильета задрожала всем телом. Впрочем, страх быстро улетучился. С искаженным ненавистью лицом она завопила, пытаясь лягнуть их через решетку, в которую крепко вцепилась руками:

– Подохнете, вы все подохнете! Я не боюсь вас. Она погубит вас. Она спасет меня. Она умеет. Она знает все тайны.

Леоне не сомневался, что Жильета говорит о ведьме, которая приготовила черный холщовый мешочек, найденный под кроватью графини, и приказала отравить ее. Теперь они должны были поймать злодейку. Только она одна могла помочь им добраться до Гонория или его приспешника во Французском королевстве. Задыхаясь от ярости, он бросил девице:

– И ты во все это веришь? На твоем месте я бы подумал. Если твоя ученая ведьма такая могущественная, зачем ей понадобилось прибегать к помощи обыкновенной отравительницы?

Жильета прищурила глаза и, плюнув Леоне в лицо, осыпала его непристойными ругательствами.

Незадолго до лауд* Монж де Брине, изнемогая от усталости, спешился во дворе замка и позвал на помощь кого-нибудь, кто мог бы заняться его лошадью, также измученной быстрой ездой. Ронан бросился навстречу бальи и попытался описать сложившееся положение. Но старый слуга так путался в объяснениях, что Монж де Брине понял лишь две вещи. Во-первых, мадам д’Отон чуть не погибла от яда, и, во-вторых, Франческо де Леоне успел ее спасти.

Выслушав рассказ рыцаря по заслугам и по справедливости, дополненный рассказом мессира Жозефа из Болоньи, посуровевший Брине спросил:

– Как чувствует себя наша дама?

– Она отдыхает. Сегодня вечером она была на волосок от смерти. Держу пари, что отравительница, зная, что за блюдами мадам внимательно следят, решила покончить с ней как можно быстрее. Не вмешайся рыцарь, не сделай мы сразу же этих промываний… Ах, я отказываюсь даже думать об этом!

– Дело носит чрезвычайный характер. И поэтому я считаю себя вправе провести расследование в отсутствие графа. Я немедленно допрошу девицу. Сейчас я пошлю за палачом. В ее распоряжении час, чтобы рассказать мне обо всем добровольно. Затем… затем она все равно обо всем расскажет. Рыцарь, вы желаете присутствовать при допросе?

– Нет. По правде говоря, мне все равно, что ее ждет. Мне важно лишь узнать имя той, которую она называет могущественной ведьмой.

– Вы узнаете ее имя. Очень скоро.

Леоне встал. Он собирался откланяться, когда Брине удержал его, протянув руку:

– Мсье, я ваш вечный должник. Прошу вас, окажите мне милость и никогда не забывайте об этом.

– Это вы делаете мне честь, мсье.

– Что касается вас, мессир Жозеф, то сам Бог привел вас в эти владения.

Улыбка озарила лицо старика, испещренное глубокими морщинами. Он прошептал:

– Я сам начинаю в это верить, монсеньор.

Жильета, яростно сотрясая прутья своего застенка, словно каторжница, битый час осыпала всех проклятиями, грубыми ругательствами и угрозами. Она изрыгала такие чудовищные непристойности, что секретарь, записывавший по приказу Брине ее показания, несколько раз перекрестился. Двое стражников, прислонившихся спиной к соседнему застенку, толкали друг друга локтями, с видом знатоков смакуя ее слова.

Животное отвращение, которое бальи питал к Жильете, помогало ему сохранять хладнокровие. Слабость Брине к прекрасному полу, которая никуда не делась после счастливой женитьбы, удовольствие, которое он испытывал, находясь в женском обществе, его восхищение жизнерадостностью, милыми улыбками дам – все это осложняло его работу. Пытать женщину казалось ему отвратительным. Но только не эту особу. Он лютой ненавистью ненавидел Жильету за то, что она осмелилась покуситься на жизнь графини. Она старалась угодить Аньес, окружала ее заботой и лаской и одновременно тайком подталкивала к могиле. Бальи сказал отрешенно:

– Твое время скоро истечет, чудовище. Осталось совсем немного песка, – уточнил он, показывая на песочные часы, стоявшие на утрамбованном земляном полу.

– Падаль, плевать я на тебя хотела! Ты подохнешь как свинья! Ты и есть свинья! Как твои дети и жена!

Услышав тяжелые шаги, все повернули головы. Им навстречу двигался огромный силуэт, затянутый в кожаный фартук. В руках он держал металлическую башенку.

– Палач, приготовьте зал. Никаких… нежностей, предусмотренных для женщин. Она этого не заслуживает.

– Как вам угодно, – пробормотал палач, склоняя лысую голову, увенчанную кожаным колпаком.

– Мерзкий грубиян! – прорычала Жильета с пеной на губах. – Я ничего не почувствую. Ты не причинишь мне зла. Я под надежной защитой.

– Скоро мы это проверим, – невозмутимо возразил Брине.

Жильету раздели и привязали к пыточному ложу. На какое-то мгновение она вытаращила от изумления глаза, когда раскаленное добела железо с шипением коснулось тонкой кожи ее живота. Тут же в воздухе разнесся отвратительный запах паленой плоти. Жильета завопила.

– Хватит, палач, – приказал бальи.

Палач равнодушно повернулся и вновь положил два металлических клинка на угли, горевшие синим пламенем.

– Говори, – велел Брине. От жары, царившей в помещении, его лицо покрылось потом. – Я не инквизитор. Мне нужны только признания. Я хочу услышать имя ведьмы, которую ты совершенно напрасно защищаешь. Я хочу знать, как ее найти. Мне плевать, раскаешься ты или нет. Бог тебе судья, и его приговор будет ужасным.

– Да пошел ты ко всем чертям ада! – прорычала Жильета, задыхавшаяся от рыданий.

– Палач, продолжайте.

Жильета вопила от боли всякий раз, когда металл опускался на ее живот. Ее вопли гулким эхом отскакивали от низких сводов подземелья. Брине молча смотрел на пузырящиеся алые раны, исполосовавшие ее живот, запрещая себе думать, что это плоть женщины. Нет, то была плоть подлой отравительницы, которая пыталась убить – и чуть не преуспела в этом – прекрасную, нежную мадам д’Отон. Вскоре вой прекратился. Жильета потеряла сознание. Но ненадолго. Ушат воды, который вылил на лицо Жильеты палач, привел ее в чувство. Когда она открыла глаза, Монж де Брине понял, что ненависть и надежда на спасение оставили ее. Остались только страдания и ужас.

– Говори. Неужели ты не понимаешь, что она солгала тебе, воспользовалась тобой, чтобы совершить свое гнусное дело, оставаясь в безопасности? У нее нет никакой власти. Да пойми ты это наконец!

Задыхаясь от рыданий, Жильета жалобно прошептала:

– У нее нет имени… Просто Ведьма. Это она велела мне заколоть кинжалом… старую Раймонду, чтобы занять ее место в замке. Клянусь! Лачуга… в лесу Траан, недалеко от Сетона… Прошу вас… во имя любви к нашему Спасителю, умоляю вас…

– Палач, потушите угли и перевяжите раны. Затем пусть стражники отведут ее в камеру. Обращайтесь с ней милосердно, накормите и напоите.

Наклоняясь к истерзанному телу, бальи продолжил почти дружеским тоном:

– Ты правильно поступила. Когда я проверю сведения, которые ты мне сообщила, тебя повесят. Веревка будет короткой. И тебя повесят высоко, так что шея твоя сразу же сломается. Твоя агония не протянется долго. Даю тебе слово. Но если ты солгала…

– Я не солгала, клянусь вам, – пробормотала она, цепенея от ужаса.

– Надеюсь, граф скоро вернется. Чтобы утвердить приговор, вынесенный мной.

 

Замок Ларне, Перш, сентябрь 1306 года

Эд, лежавший поперек кровати, пьянствовал уже целую неделю. Голову сжимал железный обруч, язык прилип к нёбу. Запах одежды, пропитавшейся жиром, потом и рвотными массами, вызывал у него отвращение. Но сама мысль о том, чтобы переодеться, претила ему. Он вызвал слугу, прежде чем рухнуть в пьяном беспамятстве. По крайней мере, он так думал. Никто не пришел. Простолюдины жались к стенам и старались как можно реже попадаться ему на глаза. Они боялись беспричинной ярости своего господина, вспышек гнева, когда хозяину просто хотелось кого-нибудь избить, отхлестать по щекам в тщетной надежде успокоиться.

Эд перевернулся на бок и с трудом встал. Он ничуть не протрезвел после вчерашней попойки. Сколько сейчас времени? Он не имел ни малейшего представления. День уже занялся. Тусклый, туманный. Эд, шатаясь, дошел до граненого зеркала и увидел следы дебоша на своем лице. Пропитая рожа. Сеточка тонких красноватых прожилок покрывала пожелтевшую роговицу его глаз. Багровые щеки казались помятыми. Эд вытянул вперед руку. Она так дрожала, что он едва сумел сжать кулак.

Жалость к самому себе смешивалась с яростью, обжигавшей его многие месяцы, годы. Один. Он был один. Разорившийся, потерявший уважение в обществе. Ему и в голову не приходило, что он сам способствовал своему падению. Даже слуги насмехались над ним за его спиной. Он был в этом уверен. Нищие, не знавшие чести, не испытывающие благодарности. Он забыл, что с самого своего раннего детства подвергал слуг лишениям и дурно обращался с ними. Он забыл, что задирал юбки девушкам ради удовлетворения своих низменных потребностей, не задумываясь хлестал их по щекам, когда они оказывались слишком строптивыми.

А сейчас его не привлекали даже женские прелести. Он утратил вкус ко всему, кроме вина, обжигавшего горло и постепенно топившего его воспоминания. Вино было единственным оружием, с помощью которого он мог бороться с воспоминаниями об Аньес, постоянно изводившими его.

Она никогда не выходила у него из ума. В нем жили даже далекие воспоминания. Уже в детстве он пристально следил за ней, появлялся на ее пути тогда, когда она меньше всего ждала этого, когда полагала, что была в безопасности. Он упивался страхом, который читал в ее серо-голубых глазах. Жажда подчинить Аньес своей воле, вынудить ее полюбить его была отравлена нездоровым желанием, таким одурманивающим, что не одну ночь ему снилось, будто он кладет руку ей на живот. Но вместо этого он задрал юбки стольким нищенкам и шлюхам, что давно со счета сбился. Он исполнял свои супружеские обязанности по отношению к Аполлине, нежная плоть которой вызывала у него отвращение, с единственной целью: он хотел иметь сына. Но Аполлина, похоже, была способна производить на свет только дочерей. Перед его глазами возникло видение: прелестное лицо его покойной супруги, искаженное отчаянием. Он прогнал видение. Да и что он стал бы делать с угрызениями совести? Что? Он никогда не любил Аполлину, с трудом терпел ее присутствие, изменял ей даже в ее опочивальне. Ну и что? Она воссоединилась с легионом женщин, от которых ждали только наследника.

Сильное напряжение бедренных мышц Аньес, когда он учил ее ездить верхом. Он тысячу раз представлял, как ее бедра будут сжимать его ноги.

Сначала он был убежден, что она ничего не понимает, ничего не чувствует. Он полагал, что их кровная связь объясняет упрямство, с которым она твердит о близком родстве. Тогда он стал обращаться с ней со всей предупредительностью, осыпать дорогими подарками, которые только способствовали его разорению. Затем, через несколько лет после смерти Гуго де Суарси, он был вынужден признать, что она управляла им. А он-то думал, что вел ее в танце. Она прикидывалась наивной лишь для того, чтобы держать его на расстоянии. Его не оставляло чувство ненависти, к которой примешивалась зависть. Он хотел уничтожить, погубить это совершенство, отказывавшее ему, поскольку у него больше не было власти над ним. Подумать только! Ему отказали даже в праве на месть. Столь ловко составленный план, чтобы внушить ей ужас, оставить единственный путь к спасению – а этим путем был он сам, – едва не стоил жизни Аньес. Силы, природу которых Эд де Ларне так и не смог понять, толкали ее к пыткам и смерти. Но если бы она умерла, у Эда не осталось бы больше смысла выживать. Именно выживать, поскольку ему уже давно не хотелось жить.

Внезапно вспыхнувшая ярость прогнала плаксивое настроение, в котором он пребывал. Он с силой пнул ногой столик, и тот отлетел в другой конец комнаты. Хрупкая мебель не выдержала удара и с треском разлетелась на куски. Неужели Господь с самого начала ополчился против него? Выйдя замуж за графа, Аньес стала его сюзереном. Теперь он не мог до нее добраться. Она подарила Артюсу д’Отону сына. Что касается рудника От-Гравьер, за которым следили его люди, он был богат железом.

Почему? Порой у него возникала смутная тревога. Эду казалось, что Господь нарочно хранил Аньес и хотел наказать его только за то, что он появился на свет. Господь словно предупреждал Эда, что все дальнейшее превратится в еще худший кошмар.

Его пьяный двойник в высоком граненом зеркале выдержал его взгляд. И в этом взгляде он почувствовал страх.

Кулак сам собой взлетел в воздух и опустился на зеркало. По всей его длине прошла широкая трещина. Но Эд ее не видел. Улыбаясь, он внимательно смотрел на кровь, медленно текшую из ран на его ладони.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш, сентябрь 1306 года

Когда вошел сеньор инквизитор Жак дю Пилэ, Аньян стремительно встал. Он потупил взор, уставившись в дневник следствия, настолько его смущал взгляд этих светло-голубых глаз. У Аньяна возникло ощущение, что этот взгляд проникает в глубины разума и читает самые сокровенные мысли.

– Вы закончили редактировать записи, Аньян?

– Да. Э-э… Что касается дополнительного расследования относительно обручального кольца монсеньора д’Отона… Гонец привез семь свидетельств. Все они совпадают и подтверждают, что граф действительно не носил его с момента смерти первой супруги. Одно из свидетельств принадлежит епископу Отона. Нужно ли снова позвать мэтра Рише и наших братьев Робера Анселена и Фулька де Шанда для проведения второго дознания?

Жак дю Пилэ посмотрел на Аньяна со странной улыбкой на губах и медоточивым голосом произнес:

– Пока еще не время.

– Мы ждем новых свидетельств? – продолжал Аньян, подумав, что проявляет слишком опасную смелость.

– Не обязательно. Скажем так… Я советуюсь со своей душой, чтобы вынести как можно более безукоризненное суждение.

– А…

Жак дю Пилэ направился к двери. Но прежде чем выйти, он остановился и спокойно проговорил:

– Вы служите прекрасным доказательством милосердия и искренности нашей инквизиции. Какое участие вы принимаете в судьбе монсеньора д’Отона!

Спина Аньяна покрылась ледяным потом. Он потерял осторожность. Если у сеньора инквизитора закралось хоть малейшее подозрение о сговоре между ним и Артюсом д’Отоном… Аньян предпочитал даже не думать, что его ожидает в таком случае.

Однако не это заботило Жака дю Пилэ, когда он закрывал дверь маленького кабинета секретаря. Сколько еще должен продолжаться этот маскарад, чтобы Рим получил удовлетворение и успокоился?

А сейчас Жаку дю Пилэ предстояло спуститься в подвалы Дома инквизиции, как он это уже не раз делал. Подлая игра заключалась в том, чтобы убедить монсеньора д’Отона, будто его судьи ждут, пока в их распоряжении окажутся все документы, необходимые для следствия.

Жака дю Пилэ охватило чувство смутного стыда. Несмотря на усердие, с которым он преследовал еретиков, нечестивцев, колдунов и ведьм, несмотря на свою неподкупную строгость, сеньор инквизитор прибегал к высшей мере наказания лишь в исключительных случаях. Его миссия заключалась в том, чтобы возвращать заблудшие души в лоно Господа, изобличать обвиняемых в их прегрешениях, просвещать их о совершенных ошибках. Бесчисленное множество раз он приговаривал к покаянию, к паломничеству босиком, публичному бичеванию, но смерть всегда казалась ему божественным провидением и тем, что неподвластно человеку.

 

Ватиканский дворец, Рим, сентябрь 1306 года

Гонорий Бенедетти вытер пот, выступивший на лбу. Затем с отвращением посмотрел на влажные пальцы.

Бартоломео терпеливо ждал вердикта прелата. Он только что признался, что не сумел собрать необходимые сведения. Неужели камерленго усмотрит в этом поражение? Как ни странно, молодой доминиканец, уверенный в грозной власти архиепископа, не испытывал в его присутствии никакого страха. После нескольких месяцев общения с Бенедетти он пришел к убеждению, что в своих поступках, даже самых жестоких, камерленго не руководствовался чувством злости.

Наконец Гонорий Бенедетти сказал с досадой в голосе:

– Да, незадача. Сотни шпионов ищут этого юного слугу, Клемана, ускользающего от нас, как песок сквозь пальцы. Нет, хуже. Мы не нашли даже его следа. И Сульпиций де Брабеф, этот нищий монах, тоже испарился. Черт бы побрал злой рок, преследующий нас! Мы непременно должны заполучить трактат Валломброзо или хотя бы его черновик.

– Иными словами, ваше святейшество, после исчезновения из Валломброзо брат Сульпиций не нашел пристанища в другом монастыре, даже под фальшивым именем. К тому же он не обращался за помощью к своим родным, по крайней мере к тем, с которыми общались наши шпионы. К великому отчаянию матери Брабефа, родные о нем ничего не слышали.

– Значит, он живет в светском обществе, – сделал вывод камерленго. – А это все равно, что искать иголку в стоге сена.

– Не обязательно, осмелюсь возразить вам. Как и вы, я полагаю, что Брабеф живет среди мирян. А поскольку у него за душой абсолютно ничего нет, он не смог бы выжить, если бы не занялся каким-либо ремеслом. Я вспомнил об одной подробности, которую сообщил мне в разговоре настоятель монастыря Валломброзо. Отец Элигий поведал, что Сульпиций де Брабеф был не только талантливым математиком, но и искусным музыкантом. Значит, лютня и симфония не таили от него своих секретов, и он прекрасно играл на них.

– Неужели он стал менестрелем? Эти люди бродят по дорогам, из замка в мануарий. Никогда не знаешь, где они находятся.

– Возможно. Однако я в этом сомневаюсь, ваше святейшество. Судя по описанию Брабефа, он не отличается отвагой или предприимчивостью, то есть качествами, необходимыми для трувера. Мне его характеризовали как робкого, весьма скромного молодого человека. Я полагаю, что он стал лютнистом в большом городе. Подумайте сами. Где, как не в большом городе, можно остаться незамеченным?

Гонорий Бенедетти приподнялся, опершись локтями о массивный стол. Несколько мгновений он напряженно вглядывался в лицо молодого доминиканца.

– Бартоломео, я не ошибся, поверив в ваши способности. Инстинкт мне подсказывает, что вы совершенно правы. Нельзя терять ни секунды. Пусть наши шпионы как можно быстрее обойдут всех мастеров, изготавливающих или чинящих музыкальные инструменты в больших городах. Начните с тех, в которых находятся Дома инквизиции. Они нам помогут, и ваша задача упростится. Я напишу вам рекомендательное письмо. У вас есть описание Брабефа. Не думаю, что за эти годы он сильно изменился. Если вы правы, наши ищейки быстро найдут его.

 

Лес Траан, Перш, сентябрь 1306 года

Несмотря на манто, подбитое мехом соболя, и надвинутый почти на глаза капюшон, мадам де Нейра дрожала от холода. Вдалеке, за каштанами мерцал огонек, и оттуда доносилось протяжное пение, изредка прерываемое пронзительным женским криком.

Од де Нейра прогнала страхи, пытавшиеся овладеть ею, подумав, что вскоре она выполнит свою миссию, сдержит обещание и получит то, что хочет. И тогда она уедет на юг. В свой феод. С каким наслаждением она вновь увидит крупные розоватые камни мануария, который получила в наследство после смерти мсье де Нейра! Правда, для этого ей пришлось вести жестокую борьбу с алчными кровными наследниками своего покойного мужа. Все они умерли, более или менее быстро, в зависимости от интереса, который представляли для нее. И от привязанности тоже, поскольку ради собственной защиты можно убивать, испытывая к своим жертвам определенную нежность. По крайней мере, в этом была уверена мадам де Нейра. В живых остались только самые рассудительные. Они смутно почувствовали, что их настойчивое желание получить наследство может приблизить смертный час, поскольку лучезарная Од была преисполнена решимости отправить самых упрямых к праотцам. Водяные лилии, покрывавшие по утрам желто-фиолетовой скатертью гладь пруда, выкопанного по ее приказу… Нескончаемое стрекотание цикад, сопровождавшее ее целый день. Иногда, очень редко, их можно было видеть на стволах деревьев, и тогда ее охватывал неподдельный восторг, ведь она могла так близко подойти к ним. Нахальные павлины, бежавшие к ней большими скачками, пригнув головы, чтобы лучше рассмотреть, какое лакомство она держит в руках… Игра, от которой она никогда не уставала. Павлины легко приходили в ярость, да и их клювы служили грозным оружием. Од, зажав между пальцами печенье или сдобную булочку, осторожно подходила к ним, не спуская глаз с птиц. До сих пор они никогда не клевали ее. Она усилием воли прогнала блаженные воспоминания, в которые ненадолго погрузилась. Чуть позже.

Од на минуту закрыла глаза, вдыхая полной грудью сухой и свежий ночной воздух.

Уже двадцать пять лет. Только двадцать пять лет. Вечность мгновений, не имевших продолжения, океан лиц, о которых у нее не осталось никаких воспоминаний. Слова, которые она забывала, едва произнеся их, вздохи сожаления и упоения. По сути, до сих пор ее жизнь была всего лишь бесконечным подготовительным периодом. Она копила способы защиты, деньги, связи, которые всегда могла задействовать, поскольку знала гнусные маленькие тайны людей. Она вела торговлю человеческой грязью, уверенная, что это является самым верным способом отмыться от нее. Момент, которого она ждала столько лет, наконец наступил. Надо вновь обрести мужество. Впрочем, ей его не занимать. Да и жестокости тоже. Какая разница, если она делает это для того, чтобы вновь познать нежность? Другой момент, другое лицо, никаких воспоминаний.

Мужчина, встреченный ею в Сетоне, стал весьма категоричным, едва вино, которым она щедро напоила его, начало действовать на него. Едва ворочая языком, он заявил:

– Она из тех, кто совокупляется не по-христиански, говорю я вам! Такие совокупляются при полной луне. Лучше отступить. Это может повредить вашему здоровью. Похоже, там происходят мерзкие вещи. И они трутся срамными местами друг о друга и даже делают это с черными козлами.

Ей удалось выведать, где происходит этот адский шабаш, прежде чем мужчина свалился на пол, пьяный в стельку. Полнолуние должно было наступить через два дня.

Накануне Од, едва узнав о приговоре, вынесенном Жильете, взяла с собой двух жандармов и осмотрела местность, поскольку была уверена, что ночь спутает все следы и исказит ориентиры.

Этой ночью ее не тяготило одиночество. Она сознательно приняла решение самостоятельно претворить свой план в жизнь, поскольку боялась, что ее страж может проговориться. Смутный страх, который она почувствовала, садясь в седло, исчез. За всю свою жизнь она стольким людям внушала страх, что теперь знала его как родного брата. Он уже не мог оказать на нее никакого влияния. Так почему она должна бояться ночи, своей давней сообщницы? Что касается окружавшего ее леса, такого дремучего, такого темного, она чувствовала себя в нем так, словно ожидала чего-то, безмятежно ожидала.

Од опустила поводья. Саврасая кобыла спокойно ждала, склонив голову и глядя на свои копыта, обмотанные джутовой тканью, чтобы их цокота не было слышно.

Стояла полная луна. Идеальная ночь. Первая ночь новой жизни. Последняя ночь старой жизни.

Звучавшая вдали песнь смолкла. Воцарилась почти нереальная тишина. Большое серебристое крыло бесшумно задело лицо мадам де Нейра и тут же исчезло. Од так и подпрыгнула, но тут же отругала себя за дурацкую мысль, пришедшую ей в голову. Нет, это была не ведьма, высланная в дозор. Злобное сопение подсказало Од: то была сипуха, а эти птицы всегда приносили счастье. Как же простодушны те, кто верит, будто душу можно обменять на власть! Душу невозможно продать, поскольку цену ей назначает лишь Господь Бог. Од вспомнила о книге, за которую заплатила золотом, когда еще верила в могущество колдовских чар. Она внимательно читала книгу, пока не наткнулась на следующий фрагмент: «Чтобы избавиться от долгов, съешьте бобовый корень, растолченный в порошок. А чтобы получить долги назад, выдавите сок из луковицы и закапайте его в уши».

Од фыркнула, закрыла книгу и отныне заглядывала в нее лишь для того, чтобы посмеяться над комичными советами.

Схватившись за сук, опираясь на единственное стремя, мадам де Нейра ловко вскочила в седло, в очередной раз пожалев, что вынуждена соблюдать глупый обычай и ездить в дамском седле, не приспособленном к рыси и галопу. Пустить лошадь вскачь могли себе позволить лишь лихие наездницы. Женские седла были такими же неудобными, как и портшез прошлого столетия, своего рода кресло, которое устанавливали на крупе лошади, из-за чего всадница не могла управлять животным. Поэтому слуга вел лошадь в поводу.

Од распахнула манто и вновь задрожала. Ударив лошадь пяткой, она заставила ее идти шагом. Обмотанные тканью копыта не издавали ни звука. Од ехала по пути, намеченному накануне. Добравшись до поляны, она натянула удила, и лошадь остановилась.

Звук шагов, шелест опавших листьев. Пьяный смех. Восклицание:

– Да я сейчас полечу вверх тормашками! Помоги мне, простофиля ты эдакая! Прояви немного животной благодарности, если у тебя нет другой. Ни черта не видно! Темно, как в аду! Помоги мне, говорю тебе, или я тебе задам такую взбучку, что век не забудешь!

От отвращения Од всю передернуло. Впрочем, она предвидела нечто подобное, хотя и не хотела становиться свидетельницей. Тем хуже! Как Богу угодно.

Звуки раздавались все громче. Из колчана, прикрепленного к путлищу, Од вытащила короткую двухфунтовую* стрелу с железным наконечником и вставила ее во французский лук. Дальность стрельбы такого лука превышала сто метров. Говорили, что опытные лучники могут за минуту выпустить двенадцать стрел. Вполне достаточно.

За кустом боярышника появилась ведьма. Она грузно опиралась на плечо Анжелики, едва державшейся на ногах под такой тяжестью. Пьяная ведьма не сразу заметила всадницу, стоявшую в десяти туазах от нее. А вот Анжелика сразу же узнала красивую женщину, и радостная улыбка озарила личико, сморщенное от напряжения.

Раздался спокойный и суровый голос мадам де Нейра:

– Отойди в сторону, дорогая, и закрой глаза. Немедленно.

Девочка проворно отскочила и оказалась вне досягаемости стрелы. Од натянула тетиву.

Наконец пьяная женщина поняла, что мишень здесь именно она, и ядовито прошипела:

– Вы умрете в жестоких муках и навсегда будете прокляты… Тот или та, кто покушается на мою жизнь, познает худшие страдания, нежели те, что терпят грешники в аду! Они дали слово и всегда держат его. Те самые, из преисподней!

Од усмехнулась и язвительным тоном заметила:

– Что за ребячество, моя хорошая!

Она прицелилась. Ведьма упала на колени, свернулась клубком на опавших листьях, обхватила голову руками, словно пыталась защитить ее, и завопила:

– Вы хотите девчонку? Так забирайте ее! Забирайте! Я отдаю ее вам. Она мне не нужна!

– Мудрые слова. Что же, ударим по рукам. Я забираю Анжелику. Подойди ко мне, детка.

Но девочка не торопилась исполнить приказ мадам де Нейра, поочередно глядя то на Од, то на ведьму.

Ведьма встала и сделала три шага в сторону всадницы. Стрела пролетела с яростным свистом и вонзилась в горло пьяной женщины. Она покачнулась, схватилась за стрелу обеими руками, попыталась сдержать поток крови, лившейся из раны, и упала.

Од вздохнула и взяла лошадь под уздцы. Глядя на хрипевшую женщину, она сказала с обескураживающей улыбкой:

– Я солгала. Ба, но на одну лгунью всегда найдется полторы лгуньи. Время сделок прошло. Ты обманула меня. Я ненавижу, когда меня вводят в заблуждение. Твоя порча, зелье и вонючие зарезанные куры – это всего лишь прикрытие, поскольку тебе пришлось позвать на помощь отравительницу. К тому же весьма неумелую. Мертвая, ты не сможешь выдать наши маленькие секреты. – С горечью она добавила: – Решительно, мне не везет. Но я привыкну к этому.

Ноги ведьмы дернулись в последней конвульсии. Од повернулась к Анжелике, наблюдавшей за этой сценой с довольной улыбкой на губах:

– Подойди ко мне, дорогая. Ты сядешь на лошадь. Мы возвращаемся. К сожалению, тебе придется терпеть присутствие одной особы, которую, как я надеюсь, ты сочтешь надоедливой, а это докажет, что мы с тобой похожи не только внешне. Да, очень жаль, но эта прелестная глупышка нужна мне, поскольку ее мать избежала смерти. Да будут прокляты эти невежды! Я правильно сделала, что не отослала ее прочь. По правде говоря, рассчитывать можно только на себя, моя дорогая. Однако давай перестанем обращаться друг к другу на «ты», как это свойственно нищим и слугам.

Од протянула руку в перчатке из фиолетовой кожи и помогла девочке взобраться в седло.

– Прошу вас, мадемуазель моя дочь. Не хотите ли вы что-нибудь взять с собой? Только умоляю вас, оставьте все ваши лохмотья. Они унижают ваше достоинство.

– Только сундучок, в котором я храню разные безделушки, – ответила Анжелика сладким голоском. – Их так мало. Смешные талисманы, найденные то тут, то там. Я копила их тайком от ведьмы, которая наверняка отобрала бы их у меня. Я надеялась, молилась, чтобы в один прекрасный день лучезарная принцесса приехала и освободила бы меня. И вот она приехала. Вы приехали, мадам моя мать. И другой матери у меня нет.

Неведомые ранее эмоции, на которые она всегда считала себя неспособной, захлестнули мадам де Нейра. Она смаковала это неожиданное, столь приятное ей обращение: «мадам моя мать».

Наконец ее жизнь изменится. Мир станет терпимее. Анжелика разгонит тени, слишком долго окружавшие ее.

Она повела лошадь шагом, молча, поскольку боялась, что голос выдаст ее волнение.

Когда они добрались до лачуги, Од помогла девочке спешиться.

– Поторопись, моя нежная крошка. Нужно быстро и навсегда проститься с прошлым.

И только одна тень омрачала радость Од, густая тень. Как сообщить камерленго, что женщине де Суарси в третий раз удалось избежать смерти? Матильда вновь стала необходимой. Только она одна могла, изобразив раскаяние, приблизиться к матери вплотную, чтобы завершить то, что не удалось этим неумелым идиоткам. Однако подобная стратегия лишь наполовину устраивала мадам де Нейра. Она хотела, чтобы Матильда шпионила за матерью, собирала более или менее сфабрикованные доказательства, которые потом в случае необходимости можно будет использовать против прекрасной Аньес, уничтожив ее будущее. Но сейчас время поджимало. Аньес молода и обладает превосходным здоровьем. Она может родить еще много детей. Значит, она должна умереть как можно скорее. Иными словами, мадам де Нейра следует обучить глупую Матильду приемам отравителей и раздобыть яд. Но Од совершенно не доверяла этой глупой девице. Если ее застигнут на месте преступления и выдвинут против нее обвинения, Матильда без колебаний расскажет обо всем и назовет имя своей благодетельницы. Ну и положение! Если, конечно, Матильда вслед за матерью не встретится со своим Создателем. Сразу же, иначе судьи начнут ее расспрашивать. Да, замечательная мысль!

Анжелика вышла из лачуги. В руках она держала небольшой сундучок. Ее радостный смех окончательно прогнал мрачные мысли мадам де Нейра.

На следующий день Монж де Брине в сопровождении трех жандармов подъехал к лачуге. В тусклых лучах осеннего солнца они увидели тело ведьмы со стрелой, торчащей из горла.

– Прекрасный выстрел, – прокомментировал бальи.

Он почти не удивился. Заказчики ведьмы, узнав, что их планам опять не суждено осуществиться, пришли в ярость. К тому же она становилась неудобным свидетелем.

По приказу бальи один из его людей взвалил труп на боевого гнедого коня, не скрывая омерзения. Монж успокоил его:

– Как только кто-нибудь из жителей Сетона опознает ее, мы избавимся от тела. Не волнуйся. Она и при жизни-то не имела никакой власти, а уж после смерти и подавно.

 

Улица Сент-Амур, Шартр, сентябрь 1306 года

Матильда де Суарси, вновь ставшая Матильдой д’Онжеваль, прилагала неимоверные усилия, чтобы сохранить достоинство, общаясь с этой белокурой девочкой. Она была уязвлена, когда та появилась неделю назад в особняке мадам де Нейра. Ведь она привыкла считать себя его второй хозяйкой. Юность, красота, сообразительность Анжелики приводили Матильду в отчаяние. А также нескрываемая нежность, с которой мадам де Нейра обращалась с девочкой. Да будет проклята эта девчонка, ее прекрасные волосы, холодный взгляд голубых глаз, очаровательное личико! Впрочем, речь не шла об истинной ревности. Матильда не испытывала никакой душевной привязанности к своей наставнице. Она просто нуждалась в ней, в ее советах и деньгах, чтобы довести до совершенства свое образование, которое, как она предчувствовала, поможет ей в дальнейшем. Анжелика стала соперницей. Мадам де Нейра приказала одевать девочку как принцессу. Матильда тщательно осмотрела все туалеты Анжелики, желая убедиться, что они не были роскошнее нарядов, подаренных ей. Существовала еще одна деталь, успокоившая Матильду: для Анжелики не купили ни одного украшения. Значит, мадам де Нейра считала Анжелику еще девочкой.

Казалось, Анжелика не замечала враждебности Матильды. Она старалась угодить ей, расхваливала ее осанку, приятный тембр голоса, соблазнительную теплоту карих глаз, бледную кожу. Она ходила за Матильдой по пятам, как преданная собачонка. Сопровождала ее на прогулках, устраивалась рядом, когда Матильда делала вид, что читает, чтобы отделаться от назойливой Анжелики.

Матильда оторвала глаза от поэмы, строки которой просматривала, не читая и даже не понимая.

Ее взгляд упал на Анжелику, которая терпеливо ждала, лучезарно улыбаясь и сидя прямо на стуле, как того требовала мадам де Нейра. С надеждой в голосе девочка спросила:

– Я хочу вам помочь. Разрешите мне поменять душистую воду в вашей туалетной комнате, мадемуазель.

– Даже не думайте об этом, мадемуазель, – сухо ответила Матильда. – Этим должны заниматься слуги. Эти недостойные занятия повредят вашей репутации.

– А… – выдохнула расстроенная Анжелика. – Но что я могу сделать, чтобы угодить вам? Мне так жаль, что я слишком юная и немного неотесанная. Ведь такую совершенную барышню, как вы, не интересуют мои разговоры.

Матильда чуть не ответила: «Ты можешь немедленно исчезнуть. Навсегда». Но вместо этого она немного помолчала, боясь, что ее слова вызовут гнев благодетельницы. Тщетно стараясь унять раздражение, которое явственно слышалось в ее голосе, она объяснила:

– Анжелика, вы ангел и не должны судить себя так строго. Конечно, вы еще ребенок, ищущий развлечений, в то время как я уже превратилась в женщину. Я не хочу вас обижать, но признаюсь вам откровенно: с мадам де Нейра меня объединяют связи более… Как бы это выразиться?

– Тесные? – подсказала девочка, лицо которой стало печальным и суровым.

– Нет… Скажем, более подобающие.

– Конечно, я понимаю, – тяжело вздохнула Анжелика. – С вашего разрешения я удалюсь, мадемуазель. Вы сможете продолжить читать книгу в тишине. Однажды, совсем скоро, я научусь читать так же хорошо, как и вы. Это такое наслаждение, верно?

– Да, – согласилась Матильда, совершенно равнодушная к чтению.

Но, как говорила мадам де Нейра: «Книга или вышивание в руках придают даме достойный вид и доказывают, что она не легкомысленная глупышка».

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, сентябрь 1306 года

Тревожное предчувствие ни на мгновение не покидало Аньес. После ареста отравительницы она медленно шла на поправку благодаря постоянной заботе мессира Жозефа из Болоньи. Конечно, врач предостерег Аньес: отравление свинцом – очень стойкое. Тем не менее жизнь постепенно возвращалась к ней. Однако она никак не могла отделаться от мрачного настроения, которое раньше объясняла своим физическим состоянием.

Ее любимый супруг отсутствовал вот уже пять дней. Деловая поездка затягивалась, чего раньше никогда не случалось. Никто не приезжал, чтобы передать ей весточку от мужа. Это выглядело странным, поскольку прежде он никогда не упускал ни малейшей возможности прислать ей записку, если задерживался даже на два дня. Монж де Брине старательно избегал Аньес, что она могла бы расценить как невежливость, если бы не чувствовала, что за всем этим скрывается какая-то неприятная тайна. Монж рассказал ей о признаниях Жильеты. Аньес не хотела знать больше. Она и так все понимала. По сути, новое наступление врагов не удивило Аньес, хотя она каждый вечер молила Бога, чтобы он хранил их от происков злодеев. Что касается Франческо де Леоне, то он порой исчезал, возвращался, весь разбитый усталостью, ночью и сразу же уходил, даже не поужинав, в свою комнатку в служебной постройке, чтобы не давать повода для сплетен в отсутствие графа. Когда Аньес сталкивалась с рыцарем, она принималась расспрашивать о его продолжительных поездках. Правда, не особенно настойчиво. Франческо де Леоне отвечал ей странной улыбкой, прищурив свои бездонные голубые глаза, а затем придумывал какой-нибудь невразумительный предлог.

Аньес вдруг осознала, что вот уже несколько минут мечется по комнате, словно лев в клетке, и остановилась возле высокого итальянского столика. Ее сердце бешено забилось, кровь застучала в висках. Ледяная волна накрыла ее с ног до головы. Однако Аньес знала, что это состояние никак не связано с отравлением. В ее голове не осталось ни одной ясной мысли, и она была вынуждена опереться руками о столик, чтобы не упасть. Но страшно ей не было. Неожиданно в ее мозгу пронесся мощный вихрь. Мадам Клеманс де Ларне, которая воспитала Аньес и имя которой она дала своей любимой дочери. Мадам Клеманс, которая из могилы помогла ей выстоять в схватке с сеньором инквизитором Флореном.

– Мой ангел, у вас все хорошо, мой прекрасный ангел? – услышала Аньес собственный шепот. Она закрыла глаза.

Ее туфли вязли в густом иле. Несомненно, они приближались к реке. От нездорового влажного холода Аньес дрожала. Мысль о том, что она вскоре окажется одна среди этого зловония, поколебала ее волю, ее желание ни за что не выдавать своего страха. Как это странно! Злодейское присутствие Флорена начало казаться Аньес более предпочтительным, чем пустота, населенная ожидавшими ее ужасами. Вдруг что-то липкое зацепилось за ее щиколотку, и Аньес закричала. Стражник бросился вперед и наступил своим башмаком с деревянной подошвой на руку… Да, это было окровавленной рукой, висевшей между прутьев одной из клеток. Раздался стон. Шепот перешел в рыдание:

– Мадам… из этого места нельзя спастись. Умирайте, мадам, умирайте быстрее.

Задыхаясь, Аньес открыла глаза. Дом инквизиции. Она помнила эту сцену, руку, человеческий голос. Флорен втолкнул ее в застенок. Два года тому назад. От панического страха у Аньес пересохло во рту. Что от нее скрывали? На розовом дереве остались два влажных отпечатка ее ладоней. Аньес стремглав выбежала из комнаты.

Монж де Брине уехал из замка в свои владения. Тоном, не терпящим возражений, Аньес вынудила мессира Жозефа сказать ей всю правду.

– Сейчас же, мсье. Ваше молчание становится преступным. Я рассержусь на вас, если вы и дальше будете молчать. Где мой супруг? Я знаю, чувствую, что все от меня скрывают ужасные новости.

Жозеф из Болоньи опустил голову и признался:

– Вы правы, мадам. Но я не могу рассказать вам о них. Сеньор д’Отон приказал мне, равно как и Ронану, молчать.

– Так вот почему мсье де Брине так редко посещает меня!

– У него было много хлопот с отравительницей, – попытался оправдать его врач, но таким малоубедительным тоном, что графиня рассердилась:

– Прошу вас, мессир, перестаньте молоть чепуху! Вы принимаете меня за идиотку? Я хочу знать правду, и я узнаю ее!

Аньес резко повернулась и направилась в служебные помещения.

Ничего не бояться. Страх лишает сил. Сначала все узнать. Потом действовать.

Франческо де Леоне устроил свое ложе в комнатке над конюшнями. Обычно там жил ветеринар, следивший за кобылами, которые вот-вот должны были ожеребиться. Аньес постучала в дверь. Поколебавшись всего одну секунду, она вошла в комнатку. Ей упорно лгали, от нее скрывали чудовищное положение, и теперь галантные манеры были неуместны. Вероятно, Франческо де Леоне опять отправился в одну из своих долгих поездок. Немногочисленная светская одежда рыцаря де Леоне была аккуратно сложена. Действительно, так мало вещей: потертый льняной шенс, крестьянские браки, шерстяная котта непонятного цвета. На маленьком столике из тополя лежали Псалтирь и несколько бумажных свитков, исписанных стремительным высоким почерком рыцаря. Там же стояла чернильница. Ни таза, ни кувшина с водой. Несомненно, рыцарь умывался во дворе. В углу стояло ведро для отправления нужды. Постепенно странная нежность вытеснила тревогу Аньес. Нежность к страсти, заставившей Леоне отказаться от состояния, нажитого его семьей, которая считалась одной из богатейших в Италии, от легкого будущего и праздной жизни ради искренней веры.

Аньес подошла к столику, подняла свитки, надеясь найти чистую полоску бумаги. Ей не хотелось портить целый лист ради короткого послания. Аньес вновь подумала, что никогда не избавится от привычки на всем экономить. Тем лучше, она и не хотела от нее избавляться. Использовать только самые необходимые вещи, не забывать об их стоимости, помнить, что они всегда могут понадобиться. Аньес опустилась на стул и придвинула к себе чернильницу. Она случайно задела рукой несколько свитков, и один из них упал на пол.

Аньес наклонилась, чтобы его поднять, и тут ее взгляд упал на первые строки письма, написанного сегодня утром:

Мой дражайший кузен!

Ваш нижайший и преданный Гийом

После моего приезда в Анже я был так занят, что не имел возможности поведать Вам о своих поисках. От всего сердца надеюсь, что Вы не сердитесь на меня. Несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось найти диптих, подаренный мсье Вашим отцом. Я даже не напал на его след. Но будьте уверены, что я неустанно ищу его. Я понимаю всю важность миссии, которую Вы мне доверили.

Что все это значило? Письмо, несомненно, было написано рыцарем. Но почему здесь речь идет об Анже, о диптихе? Почему он подписался не своим именем? Вдруг Аньес осенило: послание было зашифровано. Получатель все сразу поймет, а вот если письмо попадет в чужие руки, его точный смысл так и останется тайной. И тут Аньес преисполнилась уверенности: Леоне искал Клеманс, которую по-прежнему считал мальчиком, по поручению своего так называемого кузена. Знал ли тот о пророчестве? О второй теме, которая указывала на дочь Аньес? Знал ли он, что в тайной библиотеке Клэре был обнаружен манускрипт, украшенный изображениями женщин с зеленой кровью? Аньес не имела об этом ни малейшего представления.

Аньес должна помешать Леоне найти Клеманс. Она будет бороться до последнего вздоха, но не позволит рыцарю навязать своей дочери славное и вместе с тем страшное будущее, которое предсказали ей звезды.

Дрожащей рукой она вывела на полоске бумаги несколько строк:

Мсье!

Ваша преданная Аньес.

Похоже, после Вашего возвращения с Кипра наши дороги еще сильнее разошлись. Прошу вас оказать мне милость и разделить сегодня вечером со мной ужин, чтобы мы могли поговорить в дружеской обстановке.

Аньес положила записку на узкую кровать, чтобы рыцарь сразу же увидел ее, и вышла из комнаты.

Аньес приказала, чтобы ей немедленно доложили о возвращении рыцаря де Леоне и накрыли стол на две персоны. Затем она ушла в свою опочивальню, села на стул, положила открытую книгу на колени и принялась ждать. Скоро уже прозвонят к вечерне*. Куда подевались все мысли? Аньес не смогла бы ответить на этот вопрос. Казалось, даже нетерпение куда-то исчезло. Она просто ждала, только и всего. Она ждала тяжелых торопливых шагов, которые подскажут ей, что Артюс скоро войдет в ее опочивальню. Она ждала, что вот-вот раздастся гортанный смех, означающий, что сейчас Клеманс бросится в ее объятия. Она ждала облегчения, храбро сражаясь с навалившимся на нее страхом. Со страхом, своим заклятым врагом. «Страх не спасает от укусов, моя дорогая», – говорила баронесса де Ларне. Навострить уши и поднять хвост. Сопротивляться. Держать страх на коротком поводке. Надеть на него намордник.

В дверь осторожно постучали. Молоденькая служанка, которую Аньес прежде не видела, просунула голову в образовавшуюся щель и робко сказала:

– Наша дама… Меня послал Ронан. Мессир рыцарь вернулся. Он сказал, что сейчас умоется и присоединится к вам.

Девушка исчезла так быстро, что Аньес даже не успела ее отпустить. Наверняка она работает на кухне. Маленький хлопотливый народец, с которым Аньес редко сталкивалась.

Она боролась с апатией. Ей ничего не хотелось делать, но все же она встала и направилась в небольшую столовую, где они с Артюсом принимали только самых близких гостей.

Аньес тяжело опустилась на стул, думая только об одном: не поддаваться страху, какими бы плохими ни были известия. Она снова стала ждать.

Аньес не могла бы сказать, когда пришел Леоне: через час или через несколько минут. Под наигранной веселостью рыцаря скрывались изнеможение и тревога. Аньес, взяв себя в руки, спокойно сказала:

– Рыцарь, благодарю вас за честь, которую вы мне оказали, согласившись разделить со мной трапезу.

– Это вы сделали мне честь, – ответил Леоне, низко поклонившись. – К тому же ваше общество всегда доставляет мне удовольствие.

Леоне улыбнулся. Аньес так любила, когда губы рыцаря медленно растягивались в милой улыбке.

– Тем более что рядом с вами устраивается голодная собака, – уточнил он.

Аньес ничего не забыла. Даже в худшие моменты сомнений и тревог присутствие Франческо де Леоне всегда приносило ей успокоение. Странно, но как женщина она не испытывала к нему никаких чувств. Однако Аньес всегда казалось, что от Леоне исходит благожелательная, успокаивающая волна, которая полностью накрывала ее. Она могла бы заснуть в этих волнах, словно убаюканный ребенок. Может, это связано с тем, что они оба хранят мучительные тайны, о которых Артюс даже не догадывался? Тайны о ее детях, зачатых не на супружеском ложе. Тайны пророчества. Возможно.

Бенедикта, пожилая служанка, подала им первую перемену: гороховый суп, приправленный шалфеем и розмарином, и графин вина, привезенного из Эпернона. Леоне вполголоса поблагодарил Господа за его благодеяния.

Аньес охватило чувство, приведшее ее в замешательство. Ей казалось, что она отделилась от своего тела. Они молча ели суп, порой улыбаясь друг другу, чтобы восполнить отсутствие слов.

Аньес пыталась окончательно прийти в себя. Бенедикта принесла вторую перемену: рагу из баранины, приправленное иссопом и политое винным соусом. Как объяснила Аньес рыцарю, этот соус становился настоящим деликатесом только тогда, когда в нем не чувствовалось привкуса кислого вина.

Леоне, обрадовавшись, что их разговор больше похож на светскую беседу, воскликнул:

– Черт возьми! И как только все это удается вашему повару?

– О, он так ревностно хранит свои секреты, что они почти неизвестны нам. Правда, нам удалось добиться от него некоторых подробностей. Нужно смешать корицу, перец, немного имбиря и залить красным вином, разбавленным говяжьим бульоном. Потом добавить мелко нарезанный лук, свиную печенку и кусочки черствого хлеба.

И вдруг, сама того не желая, Аньес услышала свои слова:

– Я жду, рыцарь.

Леоне поднял на нее свои бездонные глаза. Он мог бы притвориться, что ничего не понял. Но только не с Аньес. Это необыкновенное создание заслуживало его уважения и честности.

– Мне поручено искать и найти Клемана, мадам. Но до сих пор ни одна из моих попыток не увенчалась успехом.

– Мои тоже. Но кто поручил вам эту миссию?

Аньес с трудом узнавала свой голос, такой нежный, такой отрешенный. Голос чужой женщины.

– Приор Лимассола. Другие тоже ищут Клемана. И очень рьяно. Наши враги, мадам, хотя Арно де Вианкур полагает, что это враги только ордена госпитальеров. Ведь Клеман хотел спрятать манускрипты, которые я доверил ему, не так ли?

– Очевидно, – солгала Аньес.

– Если они доберутся до вашего сына раньше меня… Да хранит его Господь. Признаюсь, сначала я думал, что вы его прячете. Но теперь я знаю, что ошибался.

Серо-голубые глаза, бездонные, как океан, смотрели ему прямо в лицо.

«Боже, благодарю тебя. Дорогая моя, твое отсутствие причиняло мне столько страданий, но Господь хранит нас. Он помешал мне найти тебя, чтобы ты оставалась в безопасности, чтобы приспешники камерленго не смогли схватить тебя. Прячься, мой ангел. Надежно прячься. Ведь им почти удалось убить меня. Как бы я сумела тебя защитить, если не способна учуять змею?»

– Где мой супруг? Я требую, чтобы вы сказали правду, которую от меня вот уже несколько дней скрывают.

Леоне сжал зубы и потупил взор. На его высоком лбу появилась тонкая морщинка.

– Мсье? – настаивала Аньес.

– Я не могу, мадам, – ответил рыцарь, глядя на ломоть хлеба.

Тогда Аньес воскликнула тоном, не терпящим возражений:

– Немедленно скажите правду, мсье, и посмотрите на меня!

Когда Леоне поднял глаза, Аньес прочитала в них такую глубокую печаль, что невольно вздрогнула. Она замерла, приготовившись к худшему. И худшее не замедлило открыться ей.

– Граф отправился в Дом инквизиции по приказу короля. Всем нам он велел молчать, чтобы вы не волновались.

Аньес глубоко вздохнула. Сон, который она видела, сбывался. Ее туфли увязали в илистой грязи застенков. Месиво из плоти, обхватившее ее щиколотку. Артюс.

– Мадам, – забеспокоился рыцарь, – вам плохо? Вы такая бледная, словно привидение.

Рыцарь вскочил, готовый позвать на помощь. Но Аньес жестом остановила его.

– Не надо. Я принадлежу к тем женщинам, которым отказано в праве на обмороки, на уход от действительности, приносящий мимолетное облегчение. И я сожалею об этом. Рыцарь, расскажите мне какую-нибудь прекрасную историю из вашего прошлого. Докажите мне, что честь и мужество всегда побеждают. Прошу вас.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Дело в том, что моя память сохранила очень мало прекрасных историй, в отличие от невыносимых воспоминаний. Но есть одна прекрасная история, как раз для вас, мадам. Это произошло на Кипре, много лет назад. Пришла моя очередь ухаживать за больными. Я объезжал фермы, лачуги, стоявшие на побережье, помогал тем, кого болезнь приковала к постели, укладывал тяжелобольных на дроги и отвозил их в наш госпиталь. Понимаете, многие не приходили к нам сами. Они были очень бедны и боялись, что мы потребуем денег у их родственников, и без того голодавших. Хотя мы буквально кричали на всех углах, что лечим бесплатно. Когда я въехал во дворик этой обветшалой фермы, то сразу понял, что здесь произошло нечто ужасное. Все было разбросано, сломано. Недалеко от строений медленно угасал огромный костер. На обгоревшей поленнице я увидел два обугленных человеческих трупа. Я спешился…

– Вы были одни. Но ведь разбойники, ибо речь идет о подлых грабителях, могли спрятаться, не так ли? Неужели вы не испытывали страха? – прервала рыцаря Аньес.

Леоне откинул голову назад и грустно рассмеялся:

– Страха, мадам? Да я только его и испытываю. Это мой самый верный спутник. Он уже целую вечность идет за мной по пятам. Я знаю все его уловки, когда он хочет превратить человека чести и веры в презренного труса. И все же у страха есть одна слабость. Как только ты находишь эту слабость, он исчезает.

– И что это за слабость?

– Дар. Самопожертвование. Смириться с мыслью о смерти значит уничтожить страх. Тогда он, сконфуженный, убегает. О, разумеется, едва в вашей обороне возникает трещина, как он тут же появляется. Но вам достаточно не обращать на него внимания, дать ему понять, что готовы добровольно принести себя в жертву. Как только страх осознает вашу искренность, он тут же отступает.

– Какой милый совет! Продолжайте свой рассказ, прошу вас, мсье.

– Я выхватил меч и обошел все строения, комнаты, службы. Все находилось в плачевном состоянии. Однако подлые грабители все равно опрокинули всю мебель, все перерыли, надеясь отыскать несколько су или какие-нибудь драгоценности. Они, несомненно, пытали хозяев дома, а потом, потеряв терпение, убили их и сожгли, словно останки зверей. Эти подлые разбойники встречаются во всех странах. Итак, я никого не нашел. Я уже собрался вернуться к дрогам, как мое внимание привлек собачий вой, раздавшийся справа от меня. Я пошел на вой и чуть не наткнулся на своего рода огромную конуру. Вход в нее защищала грозно оскалившаяся собака. Ноздри ее раздувались, клыки злобно щелкали. Увидев меня, она предупреждающе зарычала. У собак есть достоинства, которым мы можем позавидовать. А вместо этого мы их используем и мучаем. Они никогда не нападают без предупреждения. И тут сквозь яростное рычание я услышал плач ребенка. Я сел рядом с конурой, постарался успокоиться и медленно заговорил с собакой. Но у меня ничего не вышло. Собака защищала ребенка. У меня оставалось два выхода: либо убить собаку, либо пренебречь ее яростью. Мне не составило бы труда пронзить ее мечом. Собака не знала, какие раны может нанести клинок самому доблестному из защитников. Собаки вообще не слишком опасаются людей. Я просунул руку в отверстие, намереваясь схватить собаку за горло. Я хотел немного придушить ее, чтобы она присмирела. Но спуску она мне не дала. На левой руке у меня до сих пор остались отметины от укусов. Прекрасное воспоминание, достойный противник. Это единственные раны, которые были мне нанесены без всякой корысти…

Леоне приподнял рукав своего шенса. Аньес увидела длинные белые рубцы, шрамы, исполосовавшие руку рыцаря.

– …Мне удалось схватить собаку за загривок, немного придушить ее и вытащить из конуры. Это была прекрасная рослая сука, одна из тех беспородных пастушьих собак, которые не отступят перед двумя-тремя волками. Я ударил ее кулаком в висок и забрался в конуру. Там сидела маленькая девочка лет четырех-пяти. Она молча плакала, зажав рукой рот, чтобы не выдать своего присутствия. Видимо, мать втолкнула ее в конуру, доверив дочь собаке, как только поняла, что их всех убьют.

Глаза Аньес наполнились слезами. А ведь ей удалось без единой слезинки выслушать жуткие известия об Артюсе и Клеманс.

– Что с ними стало?

– Девочка превратилась в очаровательную девушку, умеющую читать и считать. А собака долгие годы, до самой смерти охраняла наши стада.

– Значит, вы поведали мне историю о мужестве и чести собаки.

– Да, собаки, как и все другие животные, – это создания Божьи. Нас с ними объединяют определенные черты. Однако они лишены многих грехов, присущих нам.

– Иначе говоря, вы не помните ни одной прекрасной истории о мужестве и чести человека?

– Почему же? Но мне надо порыться в памяти.

Леоне разрезал ломоть хлеба и съел его до последней крошки. Этот прекрасный жест смиренного человека, знавшего, что такое голод, опечалил Аньес.

– Жильету повесят на рассвете. Бальи сдержит свое слово. Ее агония будет короткой. Она… умоляет вас простить ее.

Аньес пришла в замешательство. Подумав несколько секунд, она ответила:

– Говоря по совести, почему я должна ее прощать? Только Господь, если захочет, может это сделать. Поймите меня правильно. Если бы меня пытался убить незнакомец, я простила бы его во имя любви к Спасителю. Но Жильета окружила меня заботой и лаской только с одной целью: медленно, тайком, самым подлым способом отправить меня на тот свет.

– Если бы я разговаривал с другой женщиной, я не осмелился бы продолжить, – нерешительно сказал Леоне. – Они не остановятся, мадам. Вскоре к вам подберутся другие злодеи. Я с ужасом думаю об этом.

– Я знаю, мсье, – равнодушно ответила Аньес.

– Мне надо не только найти Клемана, но и выяснить, кто является приспешником Бенедетти в вашем краю. Камерленго не может действовать из Рима. Ему необходимо заручиться помощью союзника, вернее, ловкого сообщника, необычайно умного и опасного. Если мы уничтожим этого сообщника, Бенедетти будет трудно оправиться от поражения. К тому же у нас появится время, чтобы на этот раз вступить в схватку непосредственно с камерленго.

– Речь идет о коварном звере, который многие годы бродит вокруг нас, а мы даже не можем обнаружить его тень. Как же вы сумеете поймать его?

– У меня есть союзники, – уклонился Леоне от прямого ответа, подумав о Клэре Грессоне и его шпионах.

Леоне замолчал, поскольку в столовую вошла Бенедикта. Она принесла креветки в желе.

– Я наелся досыта, мадам. Благодарю вас за вашу доброту. Раздайте оставшуюся еду бедным ради любви к Христу.

– У меня тоже пропал аппетит. Завтра я поеду в Алансон, – тоном, не терпящим возражений, сказала Аньес.

– Нет, вы никуда не поедете. Иначе вы облегчите им задачу, – сухо возразил Леоне.

– Я хочу воссоединиться со своим супругом. Я вызволю его из застенков.

– Мадам, разве вы не знаете, какие они хитрые и лживые? Потребовалось… убить Флорена, чтобы вырвать вас из их когтей. Артюс д’Отон принял это столь трудное решение сознательно. Он понимал, что если не согласится предстать перед судом, то погубит вас. Он действовал как человек чести и любви.

– Если им нужна я, они освободят моего супруга.

– Они хотят вас убить, мадам.

– Но разве вы сами не говорили, что смириться с мыслью о смерти значит прогнать страх? И тогда страх убежит, как трус. Я еду завтра на рассвете.

– Нет.

– Прошу прощения?

– Нет. – Леоне закрыл глаза и откинул свои белокурые волосы назад. – Мадам, дело всей моей жизни, ее смысл, ее оправдание заключается в том, чтобы оберегать вас. Я умру за вас, мадам. И не позволю вам безрассудно распоряжаться своей жизнью, пусть даже вами движут отвага и любовь… – Ледяным тоном он добавил: – Вставайте, мадам. Я отведу вас в вашу опочивальню.

– Что…

– Я ненавижу себя за то, что мне приходится делать. Даже если я вымолю у вас прощение, это ничего не изменит. Поэтому я избавлю вас от необходимости меня прощать. Вставайте, мадам. Я буду следить за дверью и не позволю вам покинуть ваши апартаменты. Вы не поедете в Алансон, чтобы броситься в пасть хищникам. Я дал клятву Господу. Монсеньор д’Отон принес себя в жертву. Он знал, что делает.

– Полно, мсье! – возразила Аньес. – Неужели вы собираетесь держать меня, как пленницу, в собственном замке?

– Да, собираюсь. И прошу вас слушаться меня, раз вы не в состоянии меня простить. Ваша жизнь слишком дорога, чтобы я мог потворствовать вашим планам. Следуйте за мной, мадам. Прошу вас, не надо упрямиться. Иначе я, к своему величайшему стыду, буду вынужден применить силу. В самое ближайшее время я извещу вашего бальи. Не сомневаюсь, что он одобрит мои действия. Вашим людям будет запрещено седлать вашу лошадь или впрягать лошадей в дроги.

Аньес встала. Глядя рыцарю в глаза, она сказала:

– Даже не думайте об этом, мсье! Вы не можете запретить мне спасти моего супруга.

– Напротив, я имею право запретить вам броситься в пасть волку, который только этого и ждет. Никто не принадлежит самому себе, мадам. Вы принадлежите вашему супругу, вашим сыновьям, в определенной степени мне и всем тем, кто вас любит и готов умереть за вашу жизнь. Но главное, вы принадлежите будущему, которое предопределяют небесные силы. Следуйте за мной, прошу вас.

– Почему же я вас не возненавидела? – удивилась Аньес.

– Возможно потому, что частичка вашего естества знает, что я прав. Идемте, мадам.

Аньес, удивляясь самой себе, послушно пошла за рыцарем. Леоне был прав. Одна частичка ее естества безрассудно бросилась на помощь своей любви, другая же все просчитывала, оценивала. Она должна остаться в замке, чтобы защитить Клеманс и маленького Филиппа. Если она приедет в Дом инквизиции, они не выпустят ее на волю и не освободят Артюса. У Клеманс не останется никого, к кому она могла бы обратиться, если над ней нависнет смертельная опасность. А опасность была рядом. Откровения Леоне за ужином лишь подтвердили догадки Аньес. Через несколько недель девочке исполнится двенадцать лет, и она станет совершеннолетней.

Леоне открыл дверь и посторонился, давая Аньес пройти.

– Мадам, мне очень жаль, но я должен запереть дверь на ключ. Можете ли вы поклясться перед Богом, что не будете пытаться покинуть замок?

– Клянусь, рыцарь. Пусть я буду проклята, если нарушу клятву.

– Хорошо. Спокойной ночи.

Но ночь выдалась неспокойной. До самого рассвета Аньес не покидали зловещие мысли. Они уже трижды пытались убить ее, чтобы не дать ей возможности зачать нового ребенка. Несомненно, они продолжат свое черное дело. Сейчас они охотятся за Клеманс в надежде получить манускрипты. Но когда они узнают, что Клеманс – девочка, ее дочь, они убьют ее как бешеного зверя. Вот уже несколько месяцев Аньес не давал покоя один вопрос. Как девочке удавалось выжить? Ведь она была совсем одна, без поддержки, без денег, и к тому же за ней неустанно охотились приспешники камерленго.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш, октябрь 1306 года

В то раннее утро в кабинете Аньяна царил ледяной холод. Молодой клирик засунул кисти рук в рукава своей шерстяной рясы в тщетной надежде согреть их. Он внимательно слушал брата Вьеви, сидевшего напротив. Жизнерадостное румяное лицо Вьеви внушало доверие, а его большие близорукие глаза, казалось, смотрели на все с величайшей благожелательностью. Доминиканец Анри Вьеви приехал, чтобы обратиться за помощью к Дому инквизиции, как явствовало из рекомендательного письма, подписанного Гонорием Бенедетти. Вот уже добрых четверть часа монах давал такие уклончивые объяснения, что Аньян пытался прочитать его мысли. По всей очевидности, брат Вьеви не имел ни малейшего желания раскрывать подлинную цель своей миссии, но при этом хотел выведать как можно больше сведений.

– Мой брат в Иисусе Христе! Если я вас правильно понял, вы ищите лютниста, но не можете найти, – подытожил Аньян.

Вьеви вздохнул – то ли с облегчением, то ли с раздражением, Аньян так и не понял.

– В некотором роде, – нерешительно ответил Вьеви. – Разумеется, мне помогают трое мирян… В этом деле… ряса и тонзура слишком заметны. Но, как бы это сказать… мы должны соблюдать крайнюю осторожность.

– Но почему, если речь идет о еретике? – спросил Аньян.

Аньяна интриговало явное замешательство Вьеви и то упорство, с которым он продвигался к своей цели. Брат Вьеви весьма неумело уклонился от прямого ответа:

– Ваше знание города, в котором вы родились, как мне сказали, и его населения сделает вашу помощь бесценной. Итак, мы ищем лютниста примерно вашего возраста, может, чуть старше. Нам описали его как тщедушного и… – Вьеви заколебался, отведя взгляд от секретаря, потом продолжил: – … и весьма уродливого человека. Такое описание должно навести вас на правильный след.

Аньян лихорадочно размышлял. Почему Анри Вьеви и его миряне не обошли всех лютнистов города? Доминиканец, олицетворявший собой могущество Церкви, вполне мог бы это сделать. Но он не хотел, чтобы слухи разлетелись по городу. Если они дошли бы до человека, которого они разыскивали, он вполне мог бы спастись бегством. Другими словами, история, которую ему поведал брат Вьеви, была шита белыми нитками. Никто не протянет руку помощи еретику, если только не согласится стать его сообщником и разделить с ним суровое наказание. Аньян принял задумчивый вид, нахмурил брови и произнес:

– Итак, в нашем городе живут три лютниста. Первый настолько стар, что просто не может быть тем, кого вы ищете. Второй – зрелый мужчина. Он настолько полный, что диву даешься, как его толстые пальцы способны извлекать нежные звуки, прославившие музыканта. Третий по возрасту мог бы подойти вам. Но природа наделила его привлекательностью. Полагаю, брат мой, что служитель Сатаны укрылся вовсе не в Алансоне, если, конечно, он не поменял ремесло.

Аньян нисколько не сомневался, что Господь простит его за ложь. После процесса над мадам де Суарси интриги и ловушки инквизиции вызывали у него отвращение. Добрый и справедливый, Аньян не хотел принимать в этом участия. Более того, он считал своим долгом разоблачать их во славу божественного агнца.

Разочарование, смешанное с глухой яростью, отразилось на лице брата Вьеви. Как-то сразу оно стало менее привлекательным.

Аньян праздновал свою маленькую победу. Он, трудолюбивый муравей, внес свою лепту в вечную битву за Свет. Свет опьянял. Аньян узнал об этом при общении с мадам де Суарси, которая излучала Свет, сама того не ведая. Приближение к Свету, упоение им, пусть даже скоротечное, сопровождалось необратимым изменением: человека охватывало стойкое отвращение к Мраку. Он изо всех своих слабых сил боролся с наступлением Мрака. К тому же, если однажды его упрекнут в том, что он назвал лютниста Дени Лафоржа привлекательным, он всегда сможет возразить, что в этом мире все относительно. Впервые уродство Аньяна помогло ему. В самом деле, по сравнению с Аньяном Лафорж выглядел отнюдь не уродом.

Вскоре Вьеви ушел, даже не поблагодарив молодого клирика. Аньян ликовал. Она могла бы гордиться им. Аньес. Аньян решил идти до конца.

Аньян выждал до шестого часа, не в состоянии сосредоточиться на работе – бесконечном переписывании актов, составленных в ходе недавних процессов. Он вышел из Дома инквизиции, стараясь идти спокойной походкой мелкого секретаря. Аньян направился на улицу Поаль-Персе. Он вошел в таверну «Одноглазый кот», где обычно обедал. Подаваемую стряпню, конечно, нельзя было назвать деликатесом, зато она была вполне съедобной и стоила относительно дешево. К тому же папаша Одноглазый не скупился на порции, и Аньян наедался на целый день, экономя на ужине. Безусловно, славный хозяин таверны стремился замолить грехи своей долгой жизни. Впрочем, это были мелкие грешки, о чем свидетельствовала его красная физиономия пьяницы и огромное пузо. «Одноглазый кот» мог гордиться еще двумя особенностями, неведомыми тени, шедшей по пятам за Аньяном, едва тот вышел из Дома инквизиции. Однако Аньян, бывший все время настороже, сразу же заметил эту тень.

Папаша Одноглазый подбежал к Аньяну.

– Сегодня у нас настоящее чудо! – воскликнул он. – Целый котелок рыбы в кисло-сладком соусе! Потом вы поделитесь со мной своими впечатлениями. И учтите, рыба была настолько свежая, что у нее глаза блестели.

– Сеньор Одноглазый, подойдите ближе. Я должен поделиться с вами церковной тайной.

Польщенный папаша Одноглазый, подумав, что он еще на один шаг приблизится к раю, сел за стол и придвинулся к Аньяну.

– Речь идет о тайне. Понимаете?

– Могила, – поклялся хозяин таверны, подняв правую руку.

– Сеньор инквизитор доверил мне чрезвычайно важную задачу. Меня преследуют… враги нашей веры, – добавил Аньян, стараясь придать весомость своим словам.

Разинув рот от изумления, папаша Одноглазый согласно кивал головой.

– Мне нужно воспользоваться вашим отхожим местом и… вернуться тогда, когда ваше чудо будет дымиться на моем столе.

– Договорились.

– Если в это время подлые прохвосты, пытающиеся помешать мне выполнить мою миссию, обратятся к вам с вопросами, скажите им, что я надолго вышел по естественной нужде и что такое часто со мной случается.

– Э…

– Обычный запор, другими словами.

Папаша Одноглазый понимающе кивнул. Веселая улыбка озарила фиолетовое толстое лицо, не один десяток лет водившее дружбу с кувшинами.

– Ба, такое часто случается! Многие не могут быстро выдавить из себя это! Не волнуйтесь. Я вру так хорошо, что порой сам не могу понять, правда это или нет. Идите, а я приготовлю для вас рыбу. Ответьте природным позывам, брат мой, – грубо пошутил папаша Одноглазый.

Аньян вышел через заднюю дверь таверны и быстро направился к деревянному сараю, в котором была вырыта яма для отправления нужды. Перепрыгнув через низкую стену, он очутился на улице, параллельной улице Поаль-Персе. Приподняв рясу двумя руками, он пустился бежать.

Вторым преимуществом «Одноглазого кота» было его местонахождение: таверна располагалась в ста туазах от лавки лютниста Дени Лафоржа. Даже не переведя дыхание, он толкнул дверь.

Лафорж склонился над лирой со сломанной широкой колковой коробкой. Он поднял голову и машинально улыбнулся. Аньян не стал утруждать себя объяснениями и сразу взял быка за рога:

– Они вас ищут. Доминиканец-инквизитор и миряне. По их описанию я сразу понял, что речь идет о вас.

Лютнист побледнел, а это значило, что он был готов к этому известию.

– Боже всемогущий, – прошептал Сульпиций де Брабеф. – Значит, это никогда не кончится.

– Они пытаются заставить всех поверить, будто вы опасный еретик. Если они вас арестуют, они запрячут вас в тайный застенок, и никто не сумеет вам помочь. Что касается свидетельств против вас, они их сфабрикуют. У них большой опыт. Я не знаю, почему они столь упорно вас ищут, но у нас нет времени обсуждать это. Вот вам мой совет: бегите как можно быстрее. Полагаю, моя ложь немного задержала их.

Бывший монах из монастыря Валломброзо внимательно посмотрел на Аньяна.

– Почему вы мне помогаете? Вы доминиканец, а если они узнают о вашем предательстве…

– Во имя любви к Богу, брат мой. Чтобы жил Свет.

С этими словами Аньян помчался со всех ног к таверне «Одноглазый кот». Деревянные подошвы его сандалий скользили по неровной мостовой, но он не обращал на это внимания. Ему казалось, что у него выросли крылья, что его несет неведомая сила. Он, тощий и тщедушный человечек, даже не запыхался, когда опустился на стул. Папаша Одноглазый успокоил Аньяна. Никто не осведомлялся о нем во время его короткого отсутствия.

Вопреки радостным заверениям папаши Одноглазого, граничившим с лукавством, от стряпни исходил душок, свидетельствовавший, что рыба пролежала на лотке торговца весь базарный день. Несмотря на имбирь, кардамон и добрую порцию кислого вина, благодаря которым папаша Одноглазый надеялся уничтожить душок, рыба источала подозрительный запах. Ну и пусть! Победа только разожгла аппетит Аньяна.

Когда через час клирик вышел из таверны, тень проследовала за ним до Дома инквизиции.

С заговорщической улыбкой на губах Аньян сел за свой рабочий стол. Сегодня вечером он тоже сыграл с ними шутку.

 

Улица Сент-Амур, Шартр, октябрь 1306 года

Этим ранним утром мадам де Нейра велела позвать к себе в спальню Матильду. Одетая в тончайшую ночную сорочку, она нежилась в постели. Белокурые волосы делали ее похожей на добрую фею. Прежде чем приступить к серьезному разговору, она уточнила:

– Я подумала, что в спальне нас никто не сможет подслушать, моя дорогая. Анжелика ни в коем случае не должна знать об истинной цели нашего союза.

– Даю вам слово, мадам, – ответила Матильда, радуясь, что скрепленный договор касался только их двоих.

– Устраивайтесь рядом со мной.

Матильда села на кровать, зачаровано глядя на молочно-белую кожу рук мадам де Нейра.

– Вчера я получила сведения, которых мне до сих пор не хватало. Моя милая, вы скоро сможете отомстить за себя. Вы заслужили свой реванш. Я должна уехать на два дня, чтобы закончить свои дела. Как только я вернусь, я подробно объясню вам, чего жду от вашей ко мне дружбы. Подумайте, Матильда… Подумайте о том, что вскоре весь мир будет у ваших ног.

«Правда, тебе придется отравить собственную мать, – мысленно добавила мадам де Нейра. – И только посмей меня одурачить, глупая гусыня!»

Мадам де Нейра пришлось радикально изменить свой план. Ведь первоначально она просто предлагала Матильде испортить будущее ее матери. Убийство и стремление погубить кого-либо разделяла огромная пропасть. Мадам де Нейра придется вести тонкую игру, чтобы убедить Матильду, будто через эту пропасть можно спокойно перешагнуть. Впрочем, она твердо знала, что для Матильды превыше всего были ее собственные интересы. Для того, кто попрал Божьи законы и законы человеческие, пусть не такие суровые и, главное, более расплывчатые, значение имеет только первое хладнокровное убийство. Этому есть лишь одна-единственная альтернатива. Постоянные угрызения совести, медленно, но верно разрушающие душу. Те самые угрызения, которые уже давно терзали Гонория Бенедетти. Или своего рода мятежное упоение. Преступить черту, сдерживавшую всех остальных. Последующие убийства становятся лишь обыкновенным повторением, рутиной.

– Вскоре вы предстанете перед своей матерью как любящая и раскаявшаяся дочь. Держу пари, что она уже отчаялась вновь увидеть вас и поэтому поверит всей вашей лжи. Прекрасное дельце в перспективе. Как мне будет вас не хватать, моя дорогая! – жалобно простонала мадам де Нейра, хватаясь своей изящной рукой за сердце. – Однако не будем огорчаться. Речь идет о короткой разлуке. Вскоре мы вновь будем вместе.

Через полчаса Матильда вышла из спальни своей благодетельницы. Она была настолько счастлива и возбуждена, что не заметила, как за высокий сундук быстро спряталась маленькая тень. Присев на корточки Анжелика, гневно поджав губы, ждала, когда смолкнет эхо шагов. Потом она выпрямилась во весь рост.

– Посмотрите, мадемуазель, что я вам приготовила. Черная нуга с кусочками лесных орехов и миндаля, приправленная корицей. Вечером она прекрасно дополнит вашу мальвазию.

Какой же глупой была эта девчонка! Сколько раз можно ей повторять, что барышня из общества никогда не опустится до того, чтобы вертеться на кухне среди горшков и котелков! Разумеется, эта девчонка была всего лишь нищенкой. Однако она, несмотря на покрывавшую ее с ног до головы грязь, сумела удостоиться неслыханной чести: на девчонку обратила внимание сама мадам де Нейра!

После того как ее покровительница уехала ранним утром, раздражение Матильды только усиливалось. Анжелика со своей навязчивой заботой действовала ей на нервы, почти доводила до слез. Девочка буквально рассыпалась в любезностях. Впрочем, после их недавнего объяснения она старалась не выводить Матильду из себя и реже попадаться ей на глаза. Правда, без особого успеха, поскольку само ее существование приводило Матильду в отчаяние.

Матильда, знавшая, что через несколько дней избавится от ее общества, заставила себя быть более учтивой с Анжеликой.

– Как это любезно с вашей стороны! Нуга. Одна из моих маленьких слабостей.

Анжелика зарделась от счастья и присела в реверансе. Она положила деревянную ложку рядом со стаканом мальвазии.

– Я оставляю вас, чтобы вы могли в тишине насладиться прекрасным десертом, мадемуазель.

Матильда вздохнула с облегчением, думая, что вскоре ее мечты станут явью. Она размышляла о том, кем наконец станет и что будет делать дальше.

Ночью Матильда проснулась от резкой боли в животе. Она попыталась встать, чтобы позвать на помощь, но со стоном упала. Она скатилась на пол, тщетно хватаясь за простыни, мокрые от пота и каких-то красноватых выделений. Девушка хотела закричать, но не смогла. Она задыхалась от боли. Тогда она, вся в поту, поползла к двери, рыдая от ужаса. Ее тело содрогнулось от жестокого приступа рвоты. Изо рта хлынула кровь. Хватая воздух ртом, она сумела издать слабый крик. К двери приближались легкие шаги.

– Умоляю вас… на помощь… судороги…

Дверь приоткрылась, и в проеме появилась прелестная Анжелика.

Девочка бросилась к Матильде. Она обезумела от страха, едва увидев на светлых плитах пола море крови.

– Боже мой! Боже мой! Я бегу за помощью… Я сейчас позову знахаря…

Анжелика выбежала из комнаты, оставив Матильду, корчившуюся от боли.

Двое слуг с трудом уложили Матильду на кровать. Служанка вытирала влажным полотенцем ее лицо. Наконец пришел заспанный знахарь. Матильда была бледна, как восковая свеча. Находясь в полуобморочном состоянии, она уже почти себя не жалела, тщетно пытаясь восстановить дыхание. Порой из ее груди вырывались хрипы. Знахарь пощупал ее живот, горло и решил пустить кровь.

Матильда де Суарси умерла ранним утром, так и не приходя в сознание, сразу же после соборования, срочно проведенного каноником мадам де Нейра.

Анжелика, бледная от усталости, ушла в свою спальню. Заперев за собой дверь, девочка прислонилась к ней и прикрыла рукой очаровательный ротик, чтобы сдержать смех, вот уже целый час рвущийся из груди. Знахарь оказал ей бесценную помощь, предписав кровопускание, в то время как заносчивая девчонка уже истекала кровью. Ведь в нугу Анжелика добавила толченое стекло, рассудив, что лесные орехи помогут ввести Матильду в заблуждение и у нее не вызовут никаких подозрений твердые кусочки, которые то и дело будут попадаться ей. Две протеже – это слишком много. Анжелика не испытывала ни малейшего желания делить с глупой гусыней внимание и ласки приемной матери. Она была прилежной ученицей и воспользовалась отвратительной наукой, которой ее обучила ведьма. Девочка вытащила сундучок, который прихватила с собой, когда уезжала из жалкой лачуги. Все эти годы она терпеливо ждала, когда ей выпадет удача покинуть ее навсегда. Почему эти женщины так хотели взять ее к себе? Ба, ей не на что было жаловаться. Она залюбовалась почерневшим списком жутких рецептов ведьмы, рецептов, которые позволяли быстро или медленно отправить человека с этого света в потусторонний мир, а также маленькими пузырьками. Какой яд она даст мадам де Нейра, когда больше не будет нуждаться в ней? Через несколько лет… Она еще не знала. Ей еще предстояло многому научиться, заставить себя полюбить всей душой, чтобы завладеть именем и имуществом той, кого она надеялась очаровать до потери здравого смысла и элементарной осторожности.

На следующий день вернулась Од де Нейра. Узнав о случившемся, она пришла в ярость, к которой примешивалось непонимание. Анжелика, обрадовавшаяся нервному срыву своей «матери», забилась в кресло, стоящее в маленьком читальном салоне, и сделала вид, будто плачет, заламывая руки от горя.

– Да вы просто забыли свою ученую латынь! – рычала на своего знахаря мадам де Нейра, мигом утратив все свое очарование. – Ей не было и четырнадцати лет! О каких конвульсиях вы говорите?!

– Разумеется, мадам, – ответил знахарь почтительным тоном. – Но, может, такие припадки у нее случались в раннем детстве?

– Не знаю и знать не хочу!

– Резкие спазмы, возникшие у мадемуазель д’Онжеваль, привели к разрыву внутренних органов и вызвали кровотечение.

– А почему, черт возьми, вы несколько раз пускали ей кровь, как мне рассказали мадемуазель моя дочь и присутствовавшие там слуги?

– Мадам, – смутился знахарь, – так положено в подобных ситуациях.

Менторским тоном знахарь объяснил:

– Существует два вида крови: пагубная черная кровь, от которой необходимо избавиться, сделав кровопускание, и чистая динамичная кровь. Ее надо непременно сохранить. При кровопускании черная кровь выливается, из-за чего чистой крови становится больше.

– Оставьте меня, мсье. Мне нужно подумать.

– А похороны? Мы ждем ваших распоряжений.

– Как можно быстрее и как можно проще. У меня и так от всего этого раскалывается голова, – занервничала Од де Нейра.

– Необходимо поставить в известность ближайших родственников вашей покойной протеже и…

– Благодарю вас за заботу, но она совершенно лишняя. Матильда д’Онжеваль была… сиротой. Именно поэтому я взяла ее под свое покровительство. Займитесь приготовлениями к похоронам. А мне, как я уже сказала, нужно подумать.

Едва знахарь вышел, как Од де Нейра дала волю своей ярости и воскликнула:

– И надо же было этой девке все окончательно испортить!

По правде говоря, мадам де Нейра начинало охватывать безумное беспокойство. Теперь, когда Матильда умерла, как она сумеет выполнить обещание чести, данное камерленго? В голове Од зародились неприятные, но настойчивые сомнения. Совпадения становились такими закономерными, что Од постепенно охватывал суеверный страх. Неужели Аньес де Суарси пользовалась божественной поддержкой, если все попытки погубить ее оказывались обреченными на провал? Как ни странно, Од не удавалось возненавидеть Аньес. Правда, ненависть была таким же сильным чувством, как и любовь. А мадам де Нейра опасалась сильных чувств, навсегда изгнав их из своей жизни. Благодаря Анжелике она вновь почувствовала нежность. И вскоре к ней придет любовь, настоящая любовь, она это чувствовала. Что же такое придумать, чтобы раз и навсегда избавиться от дамы д’Отон? Она могла бы превратить Анжелику в грозную отравительницу. Возраст и непорочная чистота девочки ни у кого не вызвали бы подозрений. Нет, никогда. Она убережет Анжелику от любого зла. Вдруг ее затуманенное сознание озарила счастливая мысль. Она сама. Ни Аньес д’Отон, ни ее слуги никогда не видели Од. Просто надо любой ценой избежать встречи с монахинями Клэре. В конце концов, самым лучшим исполнителем собственных планов, особенно когда речь идет о преступлении, бывает тот, кто их составил.

– Пусть будет проклята эта идиотка! Если бы глупая гусыня была еще жива, я с удовольствием отхлестала бы ее по щекам, чтобы полностью успокоиться, – прошипела Од, топнув ногой.

Ответом ей были жалобные всхлипывания.

– О, моя сладкая… Я заставила вас пережить неприятные минуты… – Мадам де Нейра, изобразив радость, которой совершенно не испытывала, предложила: – Идите ко мне, моя дорогая. Я почитаю вам сказку. Историю прекрасной принцессы, такой как вы. Прекрасные принцессы никогда не должны интересоваться недостойными занятиями.

 

Улица Поаль-Персе, Шартр, октябрь 1306 года

Плющильщик, так и не снявший кожаный фартук, медленно пил вино маленькими глотками. Он аккуратно сложил упленд из грубой шерсти, подбитый заячьим мехом, на соседний стул. Завсегдатаи таверны «Одноглазый кот» хорошо понимали, что это означало: посетитель не хочет, чтобы к нему подсаживались. Особенно если речь шла о болтунах, горящих желанием плюхнуться за стол, чтобы затем спросить у незнакомца, не мешает ли ему их навязчивое присутствие.

Наконец тот, кого он ждал, вошел в таверну. Плющильщик приветствовал его улыбкой.

Аньян снял плащ, насквозь промокший под ливнем, вздохнул с облегчением и прошептал:

– Ры…

– Тише… Здесь я для всех Франсуа. Садитесь, мой славный Аньян. Благодарю Бога за радость, что вновь вижу вас.

– Признаюсь вам, послания, которыми мы обменивались после вашего отъезда на Кипр, в которых я сообщал вам новости о графине, служили мне надежной поддержкой. Знаете ли, ры… Франсуа, в Доме инквизиции, где постоянно царит суета, я неожиданно обнаружил пустыню одиночества. Разве это не грустно, что я вдруг понял, что у меня нет друзей, ни одного человека, которому я смог бы довериться, кроме вас? А ведь я был знаком с вами всего несколько часов, и к тому же вы были так далеко.

– Грустно? Не думаю. У нас есть друзья, которых мы заслуживаем. По сути, вы ведете строго упорядоченное существование, определяемое законами и приказами других людей. Ваши друзья похожи на вас. Вы, поставив свою безопасность под угрозу, примкнули ко мне, чтобы вести бесконечную битву с тьмой. А ведь очень мало найдется таких, кто способен на это. Люди смутно чувствуют, что мы не такие, как они, и сторонятся нас, поскольку мы вносим смятение в их умы. Я не осуждаю их. Тем не менее мы не одни, Аньян. Нас множество. Выпьем за величие людей.

Два года назад во время ужина, которым Леоне угощал молодого клирика в таверне «Красная кобыла», немного подвыпивший Аньян поведал ему о своих разочарованиях, упреках совести, которые глодали его из-за того, что он принимал участие, пусть косвенное, в том, что сам называл позором. Запинаясь от страха и выпитой медовухи, он со слезами на глазах признался в своей добровольной слепоте. По сути, он знал, хотя и гнал подобные мысли прочь, что многие инквизиторские процедуры на самом деле были зловещими и кровавыми клоунадами. Инквизиция была призвана внушать ужас, убивать в зародыше любое стремление к неповиновению. И она превосходно справлялась со своей задачей. Никола Флорен, этот демон, ополчившийся на доблестную Аньес де Суарси, заставил Аньяна прозреть. Только и всего. Тогда Леоне с интересом смотрел на это маленькое лицо куницы. Глаза Аньяна горели всепоглощающей страстью. Как ни странно, Леоне нисколько не сомневался в искренней вере и огромном мужестве молодого клирика. И хотя путь Леоне совсем недавно пересекся с дорогой Аньяна, недоверие, никогда прежде не покидавшее рыцаря, исчезло. Почти еле слышным шепотом он поведал молодому человеку об их поисках. О чрезвычайной важности Аньес де Суарси и ее будущей дочери, о другой крови, которую они будут передавать вплоть до второго пришествия. Потрясенный до глубины души молодой секретарь пристально смотрел на рыцаря, будучи не в состоянии вымолвить ни единого слова. Наконец он прошептал:

– Значит, я прав. Мадам де Суарси – ангел, изменивший мою жизнь муравья. Все свои слабые возможности, все свое упорство… Моя жизнь, рыцарь… Отдаю их вам. Отдаю их мадам де Суарси и ее будущей дочери.

Так Аньян присоединился к когорте служителей Света, которые веками действовали тайно, оберегая второе пришествие. Во время того ужина они решили, что молодой человек останется в Доме инквизиции и будет следить за непосредственными их врагами. Они также договорились, что он будет сообщать Леоне, который вскоре должен был уехать в кипрскую цитадель Лимассол, все подробности, связанные с Аньес де Суарси.

Аньян вкратце рассказал рыцарю о визите доминиканца Анри Вьеви, уточнив, что он сумел предупредить лютниста Дени Лафоржа.

– Почему доминиканец так усердно его ищет, что ему даже пришлось обратиться за помощью к Дому инквизиции? Ведь Лафорж – не еретик. Впрочем, вы в этом уверены? – спросил Леоне.

– О да! Однако рекомендательное письмо было написано камерленго. Таким образом, можно сделать вывод, что Лафорж причастен к тому, что вот уже многие годы вызывает у нас беспокойство. Я не мог дожидаться вашего приезда в Алансон. Они успели бы его арестовать. Поэтому я посоветовал ему бежать, не задавая никаких вопросов.

– Вы правильно поступили, – одобрил Аньяна Леоне. – А монсеньор д’Отон?

– Он томится в камере. Впрочем, с ним почтительно обращаются. Жак дю Пилэ, сеньор инквизитор, которому поручено вести допрос, кажется мне человеком чести. Похоже, он пребывает в большом затруднении. Он во что бы то ни стало хочет узнать правду об обручальном кольце, так удачно найденном на месте преступления через два года. Однако он будет тянуть время. Процедура дает ему на это право. Если ему будет угодно, монсеньор д’Отон может провести остаток своей жизни в этом подземелье.

– Он выполняет порученные распоряжения, – сделал вывод Леоне. – Тем не менее я удивляюсь, почему для исполнения своих гнусных замыслов они не прибегли к помощи другого Флорена. Инквизитора, который без зазрения совести подтасовал бы доказательства и свидетельства.

– Пилэ не принадлежит к числу таких инквизиторов, в этом я могу поклясться. Он суровый, строгий, но не подлый человек.

– Значит, они ошиблись в своем выборе, а это служит очередным доказательством, что Бог на нашей стороне.

– Не сомневаюсь. Я думаю, что выбор пал на Пилэ, поскольку он приходится кузеном монсеньору Эвре, сводному брату короля, – добавил Аньян. – Приказ предстать перед судом монсеньор д’Отон получил от самого короля, которому хотелось бы снискать милость Климента V. Таким образом, епископ Эвре мог надеяться, что Жак дю Пилэ, непосредственно подчиняющийся ему, окажет услугу своему кузену, проявив чрезвычайную строгость к графу д’Отону, более того, не побоявшись сфальсифицировать доказательства.

– Полагаю, вы правы, – согласился рыцарь. – Аньян, я по-прежнему очень боюсь за жизнь мадам д’Отон. Бенедетти мог поручить отравить графиню только надежному сообщнику из своего ближайшего окружения. Мне надо добраться до него и уничтожить. Это, разумеется, не станет окончанием войны, ибо вскоре Бенедетти найдет нового сообщника. Но, во всяком случае, мы получим передышку.

– Вы полагаете, что этот сообщник находится в Алансоне?

– Не знаю. Так или иначе, в округе не так уж много больших городов, где можно затеряться, завербовать подручных и разработать стратагемы.

– Алансон и Шартр. Было бы неразумно укрываться в Отон-дю-Перш. Мортань не подходит, поскольку это маленький город. Незнакомца там быстро заметят. Я займусь Алансоном, Франсуа.

– А я Шартром. До скорого свидания, друг мой.

– Если так Богу будет угодно.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, октябрь 1306 года

Удушающая тишина. Холодный скупой свет зимнего вечера. Едкий запах, исходящий от длинных свечей. Эхо шагов.

Франческо де Леоне шел вперед по бесконечной галерее церкви. Черный плащ с широким белым крестом, восемь концов которого были соединены попарно, хлопал о кожаные сапоги.

Он пытался догнать силуэт. Тот двигался молча, и его выдавало только легкое шуршание ткани из плотного шелка. Женский силуэт, женщина, которая скрывалась от него. Силуэт почти такой же высокий, как он сам. Отблески пламени свечей переливались на ее волнистых волосах. На длинных волосах, спадавших по спине до самых икр и сливавшихся с шелковым платьем женщины. На длинных белокурых волосах с медным или медовым отливом. Внезапная резкая боль вызвала у него одышку. От ледяного холода стыли губы.

Он попытался вытереть лоб, покрытый потом, застилавшим ему глаза, но лишь оцарапал его своей латной рукавицей. Почему он ее надел? Готовился ли он к битве?

Постепенно его глаза привыкли к полумраку. Через купол в церковь проникал слабый свет, сливаясь с мерцающими огоньками свечей. Это позволяло Леоне всматриваться в окружавшую его тень, смутно различать контуры пилястров, очертания стен. Что это за церковь? Какая разница! Это была небольшая церковь, но все же он мерил ее шагами несколько часов подряд.

Он неторопливо преследовал эту женщину. Почему? Она не убегала, лишь только не позволяла расстоянию, разделявшему их, сокращаться. Она всегда шла впереди на несколько шагов и, казалось, предвосхищала его движения: когда она шла по внешней галерее, он следовал за ней по внутренней.

Он застыл неподвижно. Один шаг, один-единственный, и она тоже остановилась. До него долетало спокойное дыхание, дыхание женщины. Он пошел вперед, и тут же раздалось второе эхо.

Франческо де Леоне медленно положил руку на головку эфеса своего меча. И вдруг его охватила такая опустошающая нежность, что на его глаза навернулись слезы. Он недоверчиво смотрел на то, как его рука сжимает металлический шар. Как же он постарел… Под кожей, изборожденной морщинами, проступали широкие вены.

И тут он почувствовал чужеродное присутствие. Присутствие крови и убийства. Безжалостное присутствие. Женщина остановилась. Неужели она заметила враждебную тень? Раздался шепот: «Защищайтесь, рыцарь, во имя любви к всемогущему Богу». Бледная женская рука прикоснулась к рукаву его блио, заставив Леоне вздрогнуть от почти невыносимого наслаждения. Вторая рука на мгновение исчезла в складках ее платья и тут же появилась, сжимая короткий меч, излучавший серебристый свет. Он не заметил, что она была вооружена. Леоне прошептал: «Моя жизнь в вашем распоряжении, мадам», и медленно повернулся к ней. Желтый шелк обтягивал ее живот. Женщина была беременна. И готова к бою, чтобы защитить ребенка, которого носила под сердцем. Злобные привидения хотели уничтожить именно этого ребенка. Взгляд Леоне упал на треугольное лицо, на сине-зеленые глаза, взглядывавшие в неприветливую темноту. Это лицо было ему знакомо. Он хорошо знал его, но не мог точно сказать, где видел его.

Короткий меч взметнулся вверх. Он был направлен на восток, в сторону одного из приделов, окружавших неф. Раздался спокойный шепот:

– Уничтожить надо женщину. Это она отдает приказы. Однако она почти забыла, что действует на стороне зла.

Леоне почувствовал сомнения и нахмурил брови. Он медленно двинулся к маленькой часовне. Пламя свечей немного рассеивало темноту. Перед статуей безмятежной Пресвятой Девы, показывавшей миру божественного младенца, на коленях стояла женщина. Такая красивая, такая умиротворенная женщина, что она казалась средоточием бесконечной любви. Она не торопясь встала и, улыбаясь, протянула к нему свои руки. Она уже открыла рот, собираясь сказать, что он здесь желанный гость, как вдруг поток темно-красной крови обагрил ее подбородок и медленно потек по белому платью.

Леоне открыл глаза. Он едва узнал комнатку над конюшнями, служившую ему временным прибежищем, и с трудом сел на постели. Странно. Обычно этот упорно повторяющийся сон потрясал его так сильно, что он покрывался потом. Сердце бешено стучало, кровь пульсировала в жилах. Но сегодня ничего подобного не было. Его охватило необъяснимое спокойствие. Спокойствие, предшествующее сражению, когда все уже сказано, когда ничто не в состоянии изменить будущее.

Белокурая женщина с изумрудными глазами. Женщина, напоминавшая ангела. Падшего ангела. В памяти Леоне возникло ее прелестное лицо.

Из упорного предчувствия сон превратился в страстное послание.

Обнаженный до пояса Леоне умылся холодной водой. Он окончательно стряхнул с себя остатки сна. Позвав слугу, он приказал оседлать для него коня и приготовить еду на два дня.

Аньес читала в библиотеке. Она твердо держала свое слово и позволяла себе только гулять по парку.

– Мадам, одно очень срочное дело привлекло мое внимание. Я должен ехать в Шартр. Мне придется провести там несколько дней.

Аньес согласно кивнула головой.

– Если позволите, во время моего отсутствия Монж де Брине поживет в вашем замке.

Заинтригованная Аньес возразила:

– Рыцарь, я уже не ребенок, которого надо водить за руку.

– Они тоже не дети, мадам.

– Разумеется. Я должна поехать в Суарси, чтобы навестить моих людей, мсье. Я дала вам слово, что не стану выходить за стены замка. Но сейчас я прошу вас позволить мне посетить мануарий.

– Хорошо. Я разрешаю вам. Однако вы должны обещать мне, что ваша поездка ограничится только посещением мануария. К тому же вас будут сопровождать два жандарма графа.

– Обещаю вам. Клянусь честью.

На кухне Леоне быстро съел кусок сыра и ломоть хлеба, сдобренного жиром, затем сразу же вскочил в седло.

Падший ангел жил в Шартре. Он это почувствовал прежде, чем понял, что речь шла о женщине. Теперь он был в этом уверен. Не думать о ней как о женщине, поскольку он должен ее убить.

Во время всей скачки Леоне не отпускала смутная тревога. Он допустил грубейшую ошибку, позволив Аньес поехать в Суарси. Дороги были полны опасностей, даже если путешественника сопровождала вооруженная охрана. Разумеется, дама будет яростно сопротивляться, но что она сможет поделать с пятью-шестью разбойниками или их подручными? Конечно, жандармы станут защищать Аньес. К тому же никто не узнает, что она поедет в мануарий.

Неожиданно Леоне охватило желание вновь увидеть Клэре, пережить, пусть даже на несколько мгновений, момент абсолютного счастья, которое он испытал, когда нашел непонятный манускрипт. Его путь лежал недалеко от женского аббатства. Не раздумывая больше ни секунды, он повернул лошадь в его сторону.

 

Женское аббатство Клэре, Перш, октябрь 1306 года

Леоне спешился возле главных ворот Клэре незадолго до девятого часа. Его захлестнули воспоминания о прекрасной улыбке его тетушки и приемной матери, Элевсии де Бофор, бывшей матери-аббатисы, отравленной в этих стенах.

Изящная Элевсия, которая заливалась молодым смехом, когда, наступив на подол платья, с трудом удерживалась на ногах, обучая его премудростям игры в соул. Порой летними вечерами она показывала тонким пальцем на самую яркую звезду и говорила, закрыв глаза, полные печали и ласки:

– Пожелайте доброй ночи вашей матери, мой милый.

– А эта звезда и есть мадам моя мать?

– Разумеется, это моя сестра, моя Клэр, самая яркая из всех.

Элевсия умерла жуткой смертью в этом аббатстве, в котором она мечтала обрести покой. Леоне боролся с ненавистью, постепенно охватывавшей его. Элевсия де Бофор не потерпела бы этого.

Прижавшись лбом к потаенному окошку, Леоне долго убеждал привратницу-мирянку в непорочности своих помыслов и принадлежности к ордену госпитальеров.

– А где же ваш восьмиконечный крест? – спросила недоверчивая привратница.

– Я путешествую инкогнито. Так решил мой орден. Прошу вас, нельзя ли мне переговорить с вашей новой аббатисой? – повторил рыцарь в двадцатый раз.

Привратница внимательно рассматривала его через решетку.

– Если бы не ваша правильная речь и походные сапоги, я приняла бы вас за нищего!

Стараясь не выдать своего отчаяния, Франческо де Леоне продолжал настаивать любезным тоном:

– Можете ли вы позвать вашу сестру-больничную, Аннелету Бопре? Она хорошо меня знает и сумеет развеять ваши сомнения.

– Нашу матушку?

– Аннелета?

– Ну да. Это наша матушка, слава Богу. Вот уж кого Он по праву взял под свое покровительство. Это ангел во плоти, нежный и сострадательный ко всем нам. Ангел, говорю я вам.

Столь лестный портрет вызвал у Леоне раздражение, которое ему с трудом удалось побороть. Он засомневался в том, что речь идет о той самой Аннелете Бопре, которую он так хорошо знал.

– Не будете ли вы так любезны известить ее о моем приезде? Прошу вас.

Привратница-мирянка прищурила глаза и поджала губы.

– Что ж… постараюсь.

Она с яростью захлопнула окошко, показывая тем самым, что разговор окончен.

Не прошло и трех минут, как калитка распахнулась словно от шквала ураганного ветра. Крупная женщина бросилась, словно молния, навстречу рыцарю:

– Боже милосердный, святая матерь Божья… Ах… какая радость… какое счастье… Рыцарь, ах… рыцарь…

Столь бурное выражение радости вызвало у Леоне улыбку.

– Матушка, я тоже счастлив, что наконец вижу вас. По правде говоря, я часто думал о вас… Мне не хватало вас. Я даже не мог надеяться, что вас выберут аббатисой Клэре.

– О! – зарделась от гордости бывшая сестра-больничная. – Я совсем не заслуживаю такой чести. Но проходите, проходите же! А то мы торчим у ворот, как два столба! Вскоре наша славная Элизабо принесет вам в кабинет легкий завтрак и бодрящий напиток.

Леоне шел за Аннелетой по бесконечным коридорам. Под сводами, такими высокими, что они терялись в полумраке, раздавалось эхо их шагов. Струйки пара, вырывавшиеся у них изо рта, перемешиваясь, взлетали ввысь. Франческо де Леоне невольно остановился перед просторным рабочим кабинетом, в котором он часто навещал свою тетушку. Аннелета грустно улыбнулась.

– Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Я сама… Мне так хорошо в этом кабинете. Он успокаивает и поддерживает меня. Я провожу здесь целый день и добрую часть ночи в дружеском обществе. И все же мне кажется, что я занимаю не свое место.

– Это место подходит вам как никому другому, матушка. Говорю вам это от чистого сердца. Чудесная Элевсия любила вас не только как одну из своих дочерей, но и как друга.

Аннелета обошла массивный рабочий стол и, глядя куда-то вдаль, проговорила:

– Я всегда была преисполнена глупого тщеславия и считала себя сильнее других. Но должна вам признаться: мне так не хватает вашей тетушки!

Аннелета лихорадочно искала предлог, чтобы сменить тему, делавшую ее такой уязвимой. Она взяла в руки стопку бумаг, вздохнула и вспылила:

– Эти бумаги, листы, картулярии, регистрационные книги… Они никогда не заканчиваются! Это может свести сума самую прилежную из женщин! А потом, у меня ухудшается зрение. Мне приходится писать, вытянув руку и откинувшись всем телом назад. Наш епископ пообещал привезти мне из своей следующей поездки в Италию очки. Я стану похожей на несчастную калеку!

– Вы говорите об этом откровенно, хотя другие тщательно скрывают свой недуг. Вы быстро привыкнете к очкам. К сожалению, рано или поздно этот предмет становится необходимым для всех нас, – утешил Леоне Аннелету.

– В самом деле, у всех стариков зрение постепенно слабеет. Зачем же они утверждают, будто видят так же хорошо, как дети? Что они еще очень молоды?

Странная улыбка, до сих пор незнакомая Леоне, озарила суровое лицо, которое он некогда находил неприятным. Аннелета прошептала:

– Как я рада, что вы приехали… Это подарок небес. Впрочем, я не сомневаюсь, что вас зовет долг и вы недолго пробудете у нас.

– Матушка, когда наши поиски завершатся, я приеду к вам надолго.

– Завершатся ли они когда-нибудь? – возразила Аннелета, но в ее голосе не было ни малейшей горечи.

– Возможно, не при нашей жизни. Одному Богу это известно, и я вверяю себя Ему.

– Аминь.

Молодая недельная монахиня, работающая на кухне, постучала в дверь.

– Войдите! – зычным голосом крикнула Аннелета.

Девушка робко вошла в кабинет и положила поднос на пол, рядом с креслом, где сидел Леоне. Затем она уточнила:

– Матушка, наша славная трапезница Элизабо Феррон просит сообщить ей, не поскупилась ли она на угощение для вашего гостя. Тогда я принесу второй поднос.

Леоне опустил глаза. Вероятно, в своем мирском прошлом Элизабо не раз кормила голодных мужчин. Пять толстых кусков хлеба, обильно смазанных жиром, с филе копченой форели. Огромный кусок овечьего сыра служил второй переменой. На десерт же Элизабо приготовила сухофрукты в вине.

– Черт возьми! – воскликнул Леоне. – Да этого хватит на двух голодных мужчин.

Недельная монахиня выбежала из кабинета. Леоне, этот солдат, хорошо знавший, что такое голод, спросил:

– Позволите ли мне взять с собой то, что я не смогу съесть здесь?

– Разумеется. Сам Господь посылает нам пищу. Какое чудо делить с вами хлеб насущный! Расскажите мне, что позвало вас в дорогу.

– Удовольствие видеть вас…

Аннелета прервала рыцаря, ничуть не сомневаясь, что это был не просто куртуазный комплимент:

– Другие манускрипты, которые хранятся в тайной библиотеке? Те, которые вы не смогли увезти? Не беспокойтесь. Они под надежной охраной. И горе той, кто попытается сыграть со мной злую шутку!

Леоне рассмеялся. Энергия этой умной женщины, способной свернуть горы, несмотря на возраст, придала ему уверенности:

– Надо совсем лишиться ума, чтобы осмелиться на такой поступок, – согласился он. Посуровев, он начал тщательно подбирать слова: – Матушка… Вот уже многие годы мне снится один и тот же сон. Детали не так уж важны, но знайте: сон приобретает ясность и даже становится более жестоким…

Аннелета облокотилась о стол и, подавшись вперед, ловила каждое слово рыцаря.

– Прошлой ночью появился еще один персонаж, вышедший из погруженного во мрак придела церкви. Прежде я его никогда не видел во сне… Вы подумаете, что я теряю рассудок… Но я вбил себе в голову, что вы единственная, кто может помочь мне разгадать эту шараду. Ваш ум, ваша ученость…

Аннелета была готова заворковать от удовольствия. Она расценивала ум как высший Божий дар. Но взволнованный и вместе с тем серьезный тон Леоне заставил ее забыть об удовольствии, которое обычно доставляли ей подобные комплименты.

– Рыцарь… прошу прощения, сын мой, – никак не привыкну к этому обращению! – сны не обязательно сбываются. Некоторые сны – это всего лишь смешение мыслей и воспоминаний. Наш разум воспроизводит их так сумбурно, что мы едва понимаем, о чем идет речь. Однако слишком велико искушение видеть в них промысел Божий.

Рыцарь оценил научный подход Аннелеты, не признававшей суеверий, за которые цеплялось большинство людей.

– И все же некоторые сны сбываются, не так ли?

– Если верить серьезным свидетельствам, исходящим от людей, у которых есть голова на плечах и которые твердо стоят на земле, в крайне редких случаях сны могут быть вещими. Следует ли видеть в этом предостережение Господа, ведущего нас, или своего рода интуицию, высвобождающуюся по ночам от пут, которыми днем сковывает ее рассудок? И то и другое, несомненно, поскольку наша интуиция исходит от самого Господа.

– Ничуть не сомневаюсь, что мой сон вещий.

– И я вам безоговорочно верю.

– Итак, прошлой ночью во сне мне явилась женщина, вернее, чудовище.

– Вы ее знаете? Я хочу сказать, вы видели ее когда-нибудь?

– Нет, иначе я ее помнил бы. Она настолько красива, что перехватывает дыхание. Высокая, изящная, с великолепными волнистыми белокурыми волосами, плавно ниспадающими на плечи. Глаза похожи на горные озера, миндалевидные, цвета изумруда. Она вышла из придела, а когда хотела обратиться ко мне, поток темно-красной крови…

– Мадам де Нейра! – закричала Аннелета.

Аннелета резко встала и, ударив кулаком по дубовой столешнице, прорычала:

– Чудовище… Дьявол с лицом ангела, вышедший прямиком из ада. Уверяю вас, вы видели вещий сон! – Аннелету охватила паника. Она рухнула в кресло, обхватила голову руками и пролепетала: – Ах, Боже милосердный… Ах, Господи Иисусе… Храни нас, Пресвятая Дева!

Леоне тоже вскочил. Бросившись к столу, он, обезумевший от страха, прошептал:

– Матушка, матушка… Умоляю, объясните, что все это значит.

Аннелета приложила палец к губам, призывая Леоне к молчанию. Прошло несколько минут, когда, казалось, вокруг метались зловещие призраки.

Аннелета опустила руки, приоткрыла глаза и, глядя на Леоне, удивительно равнодушным тоном пустилась в объяснения:

– Вскоре после кончины вашей тетушки, вашей любимой приемной матери, нашей славной Элевсии была назначена другая аббатиса. Очаровательная, дружелюбная на вид. Она была такой ласковой с нами. Но меня не обманешь. И поэтому она предпочитала не связываться со мной. Это была приспешница – да что я говорю! – сообщница камерленго. Это она завербовала Жанну д’Амблен, сделав ее исполнительницей своих подлых дел. А когда Жанна стала ей не нужна, она ее отравила. Знаете, она даже мне угрожала, надеясь получить манускрипты. Но мужественная Эскив д’Эстувиль уже вынесла их из аббатства. Должна признать, мадам де Нейра умела проигрывать. Она как можно скорее покинула аббатство, даже не отомстив мне, поскольку стремилась во что бы то ни стало избежать встречи со мной. Мне не хватает слов, чтобы охарактеризовать ее. Когда я назвала ее «дьяволом с лицом ангела, вышедшим прямиком из ада», я использовала простое и довольно часто употребляемое сравнение. На самом деле все гораздо сложнее. Мадам де Нейра вовсе не одержимая. Как ни странно, но в отличие от Жанны д’Амблен и Бланш де Блино, она не пылала лютой ненавистью. Скорее… Конечно, вы изумитесь, услышав эти слова, сказанные об убийце, но они единственные, которые приходят мне на ум: мадам де Нейра была преисполнена бодрой и несгибаемой решимости.

Тревога целиком захватила Леоне, когда он покидал аббатство. Зло неумолимо приближалось. Аньес д’Отон решила отправиться в Суарси, пообещав взять с собой двух туповатых жандармов, которым было не под силу тягаться с бестией с изумрудными глазами. Многие годы эта женщина действовала в тени, за плотным занавесом. Она была виновна в смерти нескольких монахинь и его любимой тетушки Элевсии. Ей удалось стать аббатисой, и весь этот маскарад она устроила, чтобы завладеть манускриптами и передать их камерленго. Она без колебаний обратилась за помощью к ведьме, чтобы отравить мадам д’Отон, оставшись при этом в тени. Одним словом, речь шла о самом таинственном и наиболее опасном враге, с которым Леоне когда-либо приходилось встречаться. Лишь счастливая случайность и дружеское отношение к Аннелете позволили Леоне напасть на его след. И сон. Господь хранил их.

Защитить Аньес. В какое-то мгновение он уже решил ехать в Шартр. Нет, он не мог так поступить. Надо как можно скорее вырвать зло с корнем, выкорчевать его так, что ему понадобится целая вечность, чтобы вновь возродиться. Ибо зло всегда возрождается. Выиграть время. Надо выиграть время, чтобы спасти Аньес. Надо раздавить гадину.

 

Мануарий Суарси-ан-Перш, октябрь 1306 года

Уже наступала ночь, когда Франческо де Леоне добрался до толстых квадратных башен мануария. Спускалась сырая прохлада. Сквозь кожаные занавеси, закрывавшие узкие окна просторного общего зала, просвечивали отблески огня факелов. Это было единственным признаком, что в мануарии еще не легли спать.

Леоне спешился и привязал свою лошадь к одному из колец, вделанных в стену служебных помещений.

– Стой, моя хорошая, – прошептал он на ухо лошади. – Мы переночуем здесь. Было бы неразумно продолжать путь. Тебя вымоют и накормят.

Леоне пришлось долго колотить кулаком в массивную деревянную дверь, прежде чем он услышал недоверчивый голос:

– Кто там в этот недобрый для христиан час?

– Рыцарь-госпитальер Франческо де Леоне, Аделина. Я был гостем вашей госпожи и прошу приютить меня на ночь. Меня и мою лошадь.

Раздался лязг тяжелого железного засова, запиравшего дверь.

В дверном проеме появилась Аделина. Присев в реверансе, она одной рукой придерживала тяжелую дверь, а второй пыталась поправить шапочку, и поэтому чуть не упала.

– Ах… И вправду это вы, рыцарь, Боже милосердный, а наша добрая дама нас не предупредила… Что же я могу предложить вам?

– Густая похлебка и кусок хлеба станут для меня настоящим пиршеством, моя славная Аделина. Я недавно ел. Не займется ли Жильбер моей лошадью? А потом мне надо с ним поговорить.

– У меня остался гороховый суп со свиным салом и прочей всякой всячиной. Честное слово, он очень сытный. Простодушный небось уже храпит. Он спит как сурок, поверьте мне. Я поставлю горшок на очаг и разбужу его.

Наконец Аделина распахнула тяжелую дверь и впустила рыцаря в дом. Затем она убежала на кухню, оставив Леоне в зловещем просторном зале со стенами, почерневшими от копоти факелов. На госпитальера нахлынула волна воспоминаний. Здесь Аньес вышла из себя, заставив его ответить на все вопросы. Здесь она почти угрожала ему, в страхе за Клемана, ее родного сына. Здесь она призналась, глядя куда-то вдаль, что ее дети были зачаты от других мужчин, поскольку ее супруг был бесплоден. Она унижала себя, называла себя шлюхой. А ведь она была самой великолепной, самой лучезарной женщиной из всех, которых он когда-либо встречал.

Вошла Аделина. Из кухни она принесла дрова и хворост.

– Положите все это на пол, Аделина. Я сам разожгу огонь. Разбудите Жильбера, прошу вас. Моя лошадь устала. Ее мышцы разгорячились от скачки. Я боюсь, что она простудится.

Угловатая девушка бросилась исполнять просьбу Леоне.

Рыцарь разжег огонь, потом тяжело опустился на массивный сундук, стоявший возле камина.

Столько лет, столько шагов наугад, столько беспокойных ночей, столько разочарований, но он наконец близок к цели. Леоне не сомневался в этом. Теперь осталось лишь открыть потайную дверь. Ту самую, за которой скрывался Свет.

– Наш рыцарь, друг нашей доброй феи! – прогремел Жильбер Простодушный, сжимая в руках шапку.

Немного заспанный, с взлохмаченными волосами, но радостный, Жильбер переминался с ноги на ногу, стоя в дверях просторного зала. Леоне встал и сделал несколько шагов ему навстречу.

– Входи, славный Жильбер, и закрой дверь. Ночь выдалась холодной.

Жильбер не заставил себя просить дважды. Он легко захлопнул тяжелую дверь.

– Я поставил в стойло ведро со свежей водой и дал вашей лошади овса. Ночь для нее будет доброй.

– Спасибо, Жильбер. Я уеду завтра на рассвете. Оседлай ее заранее. А теперь подойди ближе. Мне нужно объяснить тебе кое-что. Это очень серьезно, – медленно и мягко сказал Леоне, так, как обращалась к Простодушному Аньес.

– Да, да…

Жильбер, нахмурив лоб от напряжения, подошел к рыцарю.

– Речь идет о доброй фее, нашей даме.

На лице грубоватого, но славного Жильбера отразилась тревога.

– Что такое? – угрожающее спросил он.

Леоне подумал, что гигант чувствовал эмоции других, даже когда те тщательно скрывали их. Рыцарь, стараясь не разжигать тревоги Жильбера, полагая, что тот может стать опасным при одной мысли, что его фее грозит беда, продолжал:

– Некоторые подлецы не любят добрых фей. Так устроен мир…

– Мерзавцы, негодяи! Я воткну им головы в их же задницы! – воскликнул Жильбер, потрясая кулаками, способными свернуть шею лошади.

– Успокойся, Жильбер! Ради нашей дамы, ради ее счастья.

Эти слова произвели магическое действие. Лицо гиганта приобрело обычный вид, а губы растянулись в восторженной улыбке. Он пробормотал:

– Да, да… Она спасла меня. Моя фея. Я тогда был совсем маленьким. Они хотели бросить меня в зловонную канаву вместе с гниющими трупами. Они не посмели. Она надрала им уши. Мне было холодно. Она накормила меня. Моя фея. Она защитила меня.

Леоне понял, что крестьяне попытались отправить лишний рот в лучший из миров, но дама де Суарси не позволила им погубить дурачка Жильбера. А ведь тогда она была совсем юной. Леоне протяжно вздохнул, пытаясь совладать с охватившей его нежностью.

– Она великолепная женщина.

– Да, – согласился Жильбер, кивая головой.

– Слушай меня внимательно, славный Жильбер. Я должен уехать и не смогу защитить ее от этих мерзавцев и негодяев. Ты меня понимаешь?

– Да.

– Твоя фея скоро приедет в Суарси и проведет здесь несколько дней.

– А… Господи Иисусе! – обрадовался Жильбер Простодушный, захлопав в ладоши.

– Ее будут сопровождать два жандарма, но я все равно беспокоюсь. Нашей даме противостоят могущественные демоны.

– Я не боюсь демонов! Нашу даму хранят милосердный Иисус и Жильбер! – прорычал гигант.

– Они очень хитрые. Я хочу, чтобы ты защитил нашу фею. Ты должен неустанно следить за ней. Ты меня понял? Если ты заподозришь, что затевается что-то дурное, немедленно пошли одного из слуг к бальи в Отон-дю-Перш.

– Да, да… Я оседлаю лошадь, и он вихрем помчится. А затем бальи отрубит головы этим мерзавцам.

– Правильно. Возможно, среди них будет женщина. Очень красивая, белокурая, с зелеными глазами. Она выглядит как добрая фея, но на самом деле она демон. Самый худший из всех.

Жильбер крепко сцепил руки и прорычал сквозь зубы:

– Я раздавлю ее как гадюку. Она не причинит зла моей фее.

– Ты не сможешь этого сделать. Она дворянка. Ты не имеешь права поднять на нее руку. Иначе они замучают тебя до смерти, и наша добрая фея опечалится. Сильно опечалится. Ведь ты же не хочешь, чтобы она плакала?

Но Жильбер уже забыл о пытках, которым его подвергнут, если он поднимет руку на «подлого демона». Он запомнил лишь главное для себя, а главное было связано с его дамой. Он нахмурился, думая о том горе, которое мог бы ей причинить, и простонал:

– О-о-о… нет… Моя фея не должна грустить.

Леоне отказывался даже думать, какая участь ждет этого гиганта, так и оставшегося ребенком, если тот убьет сообщницу Гонория Бенедетти.

– Поклянись перед Богом, что ты будешь только защищать свою фею и собственноручно не причинишь зла этому прелестному чудовищу. Ты знаешь, что тебя ждет, если ты нарушишь клятву, данную Господу.

– О да! Моя фея объяснила мне это.

Вдруг Жильбер занервничал. Размахивая руками, как разъяренный гусак, он, захлебываясь слюной, забормотал:

– Огонь… гореть вечным пламенем… Плохо, очень плохо! И я больше никогда не увижу свою фею, поскольку не попаду в рай.

Леоне понял, что было главным по мнению Жильбера Простодушного: его фея. Надо было убедить Жильбера. Запугать его тем, что было для него дороже всей жизни и даже перспективы оказаться в аду.

– Правильно. Ты больше никогда не увидишь свою фею. Итак, если ты заметишь эту женщину, просто помешай ей приблизиться к нашей фее. Держи ее на расстоянии одного туаза, не меньше. Она отравительница. Она знает чудовищные тайны. И немедленно поставь в известность бальи. Ты меня понял?

В ответ Жильбер кивнул головой. Жильбер Простодушный, погрузившись в грустные мысли, вышел, не сказав ни слова. Да и не было таких слов, которые могли бы выразить внезапно образовавшуюся в нем пустоту. Ни одного слова, способного выразить его ужас и неожиданно возникшую ненависть. Жестокую, безграничную ненависть. Впервые после исчезновения Клемана Жильбер пожалел, что мальчика нет рядом с ним. Клеман лучше понял бы, нашел бы правильное решение. Этой ночью Жильбер будет спать с лошадьми, чтобы их запах придал ему сил. И во сне к нему непременно явится ангел. Ангел подскажет, как защитить добрую фею. Жильбер в этом не сомневался. Разве добрая фея с улыбкой на губах не сказала ему однажды, ласково гладя по волосам: «Ангелы любят простодушных. Они им помогают немного отдохнуть».

Жильбер ненадолго забылся лихорадочным сном. Он видел смутные тревожные кошмары, слишком сложные, чтобы он мог найти им объяснение. В то же время его не покидала настойчивая мысль. Он должен был найти способ, как уберечь добрую фею от гадюки, не взяв на свою душу грех, который навсегда закроет перед ним врата рая. Жильбер был готов на все, но только не на разлуку со своей феей на этом и на том свете. Перспектива казалась ему такой безвыходной, такой ужасной, что он расплакался, коря себя за свой неповоротливый ум. Рассердившись на собственное бессилие, он принялся бить себя кулаками по ногам и рукам. Он заслужил подобное наказание. И даже более серьезное. Он долго плакал. Слезы ручьем текли по его лицу, но он даже не вытирал их. Обезумев от усталости и паники, он наконец заснул под мерное дыхание першеронов.

И ангел явился ему.

 

Хутор Лож, окрестности Отон-дю-Перш, Перш, октябрь 1306 года

Жозеф из Болоньи бросил суму, в которую собирал лекарственные травы, на утоптанный земляной пол хижины и нежно позвал:

– Полина!

Тут же послышался звук легких шагов по лестнице, ведущей в спальню. Совсем юная девушка с белокурыми волосами бросилась ему навстречу:

– Как я рада вновь вас видеть! Однако я немного ревную! До ее приезда вы не так часто меня навещали!

Жозеф улыбнулся, покачав головой. Показав на суму, он сказал:

– Я принес немного еды. Она вкусная.

– Вы не должны так поступать, – проворчала она, как обычно. – Ведь вы воруете еду у графа и графини, а они добрые господа, разве нет?

– Ничего я не ворую, – защищался мессир Жозеф. – Это остатки пищи, которую каждое утро Ронан раздает бедным. В конце концов, вы тоже не богатая. Конечно, это трефная пища… Но у нас нет другого выбора. Конечно, несоблюдение кашрута показывает, что мы всего лишь слабые грешники, которые смешивают то, что нельзя смешивать. Однако строгое соблюдение наших законов привело бы нас на костер, что вовсе не понравилось бы Богу.

Полина опустила глаза. Она колебалась.

– Порой я спрашиваю себя, почему Он так долго испытывает нас. Только не говорите, что я богохульница. Ум – это дар И, и не воспользоваться им было бы грешным делом.

– Не знаю, моя славная Сара… Полина, – поправил себя Жозеф.

Молодая женщина пристально смотрела на старика своими трогательными глазами.

Начиная с VI века евреи постоянно подвергались издевательствам, дискриминации и гонениям. Исключением стал период правления Людовика I Благочестивого, взявшего евреев под свою защиту. Наступило временное затишье. Но длилось оно недолго. Филипп Август, воспользовавшись народной злобой, изгнал евреев, конфисковал их имущество и аннулировал кредиты всех заемщиков, в число которых входило и Французское королевство. Хорошенькое дельце! Филипп Красивый пошел по стопам своего славного предка и несколько месяцев назад издал ордонанс, предписывающий всем евреям покинуть территорию Французского королевства, хотя многие сеньоры открыто возражали, поскольку у них не было никакого желания терять денежную манну, сыпавшуюся на них благодаря евреям. Некоторые из них, в том числе монсеньор д’Отон, были даже шокированы этой охотой на ведьм, усиливавшейся, когда задолженность королевства перед банкирами-евреями достигала астрономической суммы.

– Неужели они начнут травить нас как диких зверей?

– Безусловно, если узнают, что мы евреи.

– Она знает.

– Она ничего не скажет, даже под пытками. Не волнуйся. Мой господин обещал помочь мне уехать в Прованс или Неаполитанское королевство. Карл II Анжуйский, кузен Филиппа Красивого, понял, какую выгоду он сможет извлечь благодаря нам. Если хищники подойдут слишком близко, я никогда не брошу тебя, Сара. Ты поедешь со мной. Артюс д’Отон – человек истинной чести. Он никогда не отказывается от данного слова, даже если ему приходится за это пострадать. Сейчас же нам необходимо жить под его покровительством и скрывать нашу веру. Пока это служит нам лучшей защитой. Где твоя юная сестра Адель?

– Она в курятнике.

– Пойду к ней.

Она смотрела ему вслед, на его спину, которую годы так и не сумели согнуть. Она вспоминала, хотя и ненавидела воспоминания. Но, несмотря на все ее усилия, ужас одного далекого вечера и агония последовавших за ним месяцев навсегда врезались в ее разум и плоть.

Она возвращалась домой, на улицу, куда переселили всех евреев, чтобы за ними было легче следить. В глубине души Сара не считала эту меру постыдной. Теперь они жили все вместе, и соседство соплеменников внушало ей спокойствие. Но только не в тот вечер. Она шла быстрым шагом, ведь уже спускались сумерки, и это немного беспокоило ее. В этот момент они вышли из таверны и захохотали, увидев ее накидку. Прыская от смеха, они пошли за ней следом. Она ускорила шаг. Но они были настолько пьяны, что их неуместная веселость уступила место непристойной злости. Один из них сорвал с нее накидку, другой с такой силой толкнул, что она чуть не упала в канаву. Только не бежать. Иначе они пустятся за ней в погоню. Как можно скорее добраться до Еврейской улицы. Редкие прохожие наблюдали за происходящим, но не осмеливались вмешиваться. За спиной Сары раздался пьяный голос:

– Ну, прекрасная нищенка! Похоже, вы не любите христианских нежностей? Вы ошибаетесь. Мы умеем обращаться с дамами!

– Только за одним исключением: это не дама, это еврейка.

– Говорят, они смазливые и горячие, – подхватил третий фривольный голос.

Мод их похотливыми шуточками скрывалась ненависть. Сара явственно чувствовала эту ненависть, надвигавшуюся на нее, словно массивная стена.

А потом был кошмар. Они затащили ее на задний двор небольшого дома и бросили под дверь. Она кричала во весь голос. На нее обрушились оплеухи и удары кулаков. Они, безумно хохоча, по очереди изнасиловали ее. На одном из окон дома опустилась кожаная занавесь. Жилец досыта насладился зрелищем. Она замолчала. Прошла целая вечность после их ухода. Сара, сидя на плитах двора, наконец разрыдалась. Из дома вышла пожилая женщина. Вздохнув, она сказала:

– Слезы горю не помогут, девочка. Поверь мне. В конце концов, они тебя не убили. Вставай! Иди за мной. Я приготовлю тебе лохань, чтобы ты смогла вымыться. Хорошенько подмойся. Возможно, тогда ты не понесешь.

Но этого избежать не удалось. С непокрытой головой она вернулась на Еврейскую улицу. И вновь на ее щеки обрушились оплеухи. Сара смирилась с тем, что ее третировали, проклинали. Она ничего не могла поделать. Когда она поняла, что забеременела, у нее возникло такое чувство, будто ее изнасиловали вновь. Мысль о том, что она родит ребенка от солдафона, обесчестившего ее, вызывала у Сары такое сильное отвращение, что самоубийство казалось ей более приемлемым решением. Злоба, которую она испытывала к будущему ребенку, внушала ей ужас. Свою единственную надежду на спасение она связывала с Жозефом из Болоньи, врачом, которому не было равных, гуманистом, философом. Их община хранила о нем самые добрые воспоминания. Он мог ее спасти, хотя женским чревом занимались только женщины. Узнав, что Жозеф часто посещает богатую библиотеку Сорбонны, Сара сразу же бросилась туда. Отойдя достаточно далеко от Еврейской улицы, она сняла накидку и спрятала ее в небольшой мешок. Стоя на улице под моросящим дождем, она ждала мессира Жозефа целый час. Узнав врача по описаниям людей, которые хорошо его знали, Сара бросилась навстречу, едва мессир Жозеф показался вверху лестницы.

Жозеф из Болоньи молча выслушал Сару, ни разу не перебив. Он только хмурил брови, когда душившая его ярость была готова вырваться наружу, превратившись в проклятья и грязные ругательства. Наконец он мягко, но решительно произнес:

– Я не могу сделать то, о чем ты просишь, девочка. Пусть даже речь идет о насилии. Я готов прервать беременность только в том случае, если матери грозит смерть. Но это не твой случай. Ты молодая, пышешь здоровьем.

– Я ненавижу этого ребенка, я не хочу его! Они навсегда обесчестили меня, мессир. Если все узнают, а через несколько недель я уже ничего не смогу скрыть…

– Это не твоя вина. Ты была одна, а их было трое пьяных солдат. Ты защищалась. А потом, если ты родишь этого ребенка, значит, ты сможешь зачать и других. В браке нет ничего более ужасного, чем бесплодие.

Ни слезинки. Старая женщина, которая позволила ей вымыться и привести в порядок одежду, была права. Слезами горю не поможешь. Она пристально посмотрела на врача и процедила сквозь зубы:

– Я вас ненавижу. Вы принуждаете меня родить порочного ребенка, терпеть его всю жизнь, хотя он уже мне омерзителен.

– Ты научишься его любить.

– Никогда. Я уеду из Парижа… Я найду… Есть женщины…

– Они хуже стервятников. Они так разворошат твои внутренности, что ты никогда не сможешь зачать, если, конечно, не умрешь через несколько дней от лихорадки.

– Ну и пусть. В обоих случаях этим я буду обязана вам. Я предпочитаю смерть унижению, бесчестию. Я все равно не переживу этого позора.

Жозеф внимательно смотрел на прелестное личико, на большие, еще детские голубые глаза, на решительно сжатые губы. Опасаясь, что Сара совершит безумный поступок, последствия которого сейчас не в состоянии оценить, он сказал:

– Тогда идем со мной. Я буду наблюдать за твоей беременностью. А если потом ты решишь избавиться от ребенка, я тебе помогу.

Так три года назад Сара, ставшая Полиной, поселилась в Перше, на хуторе Лож. Младенец – крошечная девочка – после своего появления на свет прожила лишь один короткий час. С тех пор Жозеф оберегал Полину, которая не захотела возвращаться на Еврейскую улицу, зная, какая судьба уготована ее соплеменникам. Когда мессир Жозеф попросил Полину приютить Адель и выдать ее за свою сестру, поскольку они действительно были похожи, она не стала задавать никаких вопросов и без колебаний согласилась.

Адель собирала яйца, когда Жозеф появился на пороге курятника. Он кашлянул. Адель обернулась, и счастливая улыбка озарила ее лицо.

– Мой учитель, какое счастье вас видеть! Чему сегодня вы будете нас учить? Астрономии, математическому искусству или греческой философии?

Жозеф смотрел на стройную юную девушку с медовыми волосами, ниспадавшими на плечи, с сине-зелеными глазами, слишком высокую для своего возраста. Боже, как она была на нее похожа… На Аньес де Суарси. Клеманс.

В сотый раз мессир Жозеф попытался убедить ее:

– Твое отсутствие доставляет ей страдания. Жестокие страдания. Ее гложет тревога. Почему ты не хочешь, чтобы я сказал ей, что ее любимая дочь скрывается в двух шагах от нее, что она жива и здорова?

Очаровательное личико омрачилось печалью.

– Она знает, что я жива и здорова. Она это чувствует, точно так же, как и я. Мы так тесно связаны. – Клеманс потупила взор и нежным тоном продолжила: – Мессир Жозеф, еще слишком рано. Ради нашей общей безопасности. Что касается графа д’Отона, он пока не должен знать, что я родная дочь его возлюбленной супруги.

– Я никогда не скажу ему об этом, даю тебе слово.

– Месяц назад в деревню приходили какие-то люди и расспрашивали о мальчике. Друзья или враги, не знаю. Если с моей любимой матерью что-то случится, со мной все будет кончено. Поймите меня правильно, мессир Жозеф. Я мечтаю только об одном: броситься к ней, оказаться в ее объятиях, говорить с ней, упиваться ее словами все дни напролет… Однако если мои враги, следуя обыкновенной логике, не спускают глаз с моей матери, они наверняка доберутся до Ложа, а она этого даже не заметит. Манускрипты спрятаны в надежном месте. Никому и в голову не придет искать их там. Но я боюсь приспешников камерленго. Они действуют так подло, так беззастенчиво, так жестоко… Разве можно быть уверенным, что они не вынудят меня признаться, где находится тайник?

На юном лице вновь заиграла улыбка.

– Как она поживает?

Настала очередь Жозефа отвести взгляд. Он не сомневался, что девушка прочтет в его глазах все, о чем он умолчал, чтобы избавить ее от бесконечных часов ужаса: о попытке отравить ее мать, о заключении графа в темницу.

– Если не считать того, что ей не хватает тебя, как воздуха, она пребывает в добром здравии и озаряет своим присутствием огромный замок так, что всем нам легко дышится. Когда я смогу сообщить ей счастливое известие? Ах, я уже так отчетливо вижу, как она радуется…

– Сомневаюсь, мессир Жозеф, – поправил врача голос, прерывавшийся от волнения.

Они одновременно обернулись. Перед ними, бледная как саван, стояла Аньес, дама де Суарси. Она закрывала ладонью рот, сдерживая крик, возможно, стон. К ее счастью примешивалась острая как лезвие боль. Аньес подняла брови, стараясь восстановить дыхание, подыскивая слова:

– Я шла за вами, мессир врач. Меня заинтриговали ваши частые прогулки по лесу, из которого вы возвращаетесь с пустой сумой.

Аньес смотрела на свою дочь. Не в состоянии сделать ни жеста, ни шага, она прошептала:

– Упивайся моими словами, дорогая. Упивайся мной до самого вечера. Да, ты права. Я больше не приду сюда и не увижу тебя до тех пор, пока наши враги не потерпят поражение. Они слишком неуловимые и грозные. Они намного опаснее, чем ты думаешь. Но я ношу тебя в себе, я помню все фразы, сказанные тобой, и повторяю их, пока не засну.

Клеманс бросилась к матери и крепко сжала ее в своих объятиях. Она долго плакала, прижавшись к обожаемой женщине, которой ей не хватало до боли, до головокружения.

Потрясенный Жозеф из Болоньи вдруг почувствовал несказанное облегчение и пошел к хижине Полины.

 

Лес Клэре, мануарий Суарси-ан-Перш, Перш, октябрь 1306 года

Жильбер ликовал. От полной торбы исходил тяжелый запах свежей земли. Его фея будет счастлива, будет гордиться им, когда увидит собранные крепкие боровики со шляпками размером с ее ладонь. Аделина насушит их на зиму, развесив над кухонным камином. А потом она нафарширует грибами свинью, которую зарежут в декабре.

Довольный Жозеф перекинул тяжелую торбу через плечо и поспешил в мануарий. Вдруг, повинуясь инстинктивному чувству, он остановился и спрятался за могучий дуб. По опушке леса ехали два всадника, вернее, всадница и ее сопровождающий. Они проехали в двух туазах от Жильбера, даже не догадываясь о его присутствии. Обезумевший от страха Жильбер не мог сдвинуться с места. У него в голове вихрем носились мысли, но ему никак не удавалось сосредоточиться ни на одной из них.

Его добрая фея. Его добрая фея скоро вернется из От-Гравьера, куда она поехала, чтобы проследить за добычей руды. Жильбер со всех ног бросился к мануарию, словно за ним гнался дьявол.

От страха Жильбер Простодушный дрожал всем телом. Во рту у него пересохло. Она была там. Он видел ее, подлую ведьму с белокурыми волосами и зелеными глазами. Она бродила вокруг Суарси в сопровождении разбойника с физиономией висельника, одного из тех наемников, которые в мирное время зарабатывали себе на жизнь, предлагая свои услуги заказчикам, не желавшим опускаться до подлых дел и испытывать угрызения совести.

К страху Жильбера примешивалось отчаяние. Он мог бы убить гадину, свернуть ее длинную тонкую шею своими ручищами. Это заняло бы всего лишь несколько секунд. В конце концов, она была не подлинным Божьим созданием, а подлой ведьмой. Но рыцарь был непреклонен: тогда Жильбер лишится места в раю рядом со своей доброй феей. А этот мужчина с бездонными глазами знал, о чем говорил, поскольку два года назад Аньес де Суарси поведала Жильберу, что тот был рыцарем Христовым. Сочетание этих двух слов показалось тогда Жильберу таким чудесным, что он, потрясенный до глубины души, навсегда запомнил его, хотя забыл о многих других вещах. Ангел, явившийся ему, когда он крепко спал между ног Розочки, тоже выражался предельно ясно. Жильбер не должен запятнать свои руки кровью. Он не должен убивать чудовище. Неужели это действительно был серафим? Жильбер не знал. На кого похожи ангелы? К тому же он не помнил его лица. Однако утром, проснувшись, Жильбер знал, что делать. Неужели его слабый ум самостоятельно принял решение? Конечно, нет. Только ангел мог его подсказать. Да, небесное создание в своей бесконечной доброте указало ему способ защитить добрую фею и тем самым сохранило для него место в раю рядом с ней.

Страх исчез. Жильбер прыснул от удовольствия, прикрыв рот широченной ладонью. Он направился в дровяной сарай, расстелил возле двери полотно и стал укладывать на него хворост и небольшие поленья. Потом он добавил несколько охапок сырой соломы и взвалил мешок на спину, посвистывая от удовольствия. Он хорошо знал свое дело.

– Эй, деревенщина! – закричала мадам де Нейра, въезжая в просторный двор мануария, ладонью защищая глаза от лучей заходящего солнца.

Жильбер, притворявшийся, будто осматривает копыта Розочки, вновь почувствовал страх. Но на этот раз к страху примешивалась жестокая, убийственная ярость. Он чуть не рассмеялся, подумав, какой сюрприз приготовил чудовищу. Страж мадам де Нейра недружелюбно посмотрел на Жильбера, когда тот подходил к саврасой кобыле его хозяйки, и прорычал:

– Держись на почтительном расстоянии, деревенщина, если не хочешь познакомиться с моим клинком.

– Э… Да что ты такое говоришь, человек? Я должен подойти ближе, чтобы послушать эту прекрасную даму! Какая муха тебя укусила, парень?

– Слабоумный, мадам, – сказал разбойник.

Впервые в жизни Жильбер радовался, что Бог наградил его физиономией дурачка и заплетающимся языком. Но Жильбер вовсе не был законченным идиотом, как думали эти двое. Добрая фея по мере возможности развивала его детский ум, хотя он так и не повзрослел.

Поколебавшись, Од выбрала мягкий тон.

– Я ищу мадам д’Отон, Аньес де Суарси, одну из моих лучших подруг. Я уже давно потеряла ее из виду. Не хочешь ли ты сказать мне, где она? Это было бы так любезно с твоей стороны.

– Да-а, да-а…

– Где она сейчас? – настаивала Од де Нейра медоточивым голосом, который она считала достойным самых высоких похвал.

– Там, там, – ответил Жильбер, показав рукой на поля, окружавшие мануарий.

– Ты можешь меня туда проводить? Я хочу обнять свою подругу.

Игла, пропитанная соком анчара, которую она заранее приготовила и спрятала в мешочек, висевший на поясе, сделает все остальное. Испокон веков туземцы Африки и Азии смазывали кончики стрел соком анчара, отправляясь на охоту за крупной дичью. Одной стрелой можно было убить буйвола.

Глубокая царапина, и прекрасная Аньес быстро отправится к праотцам. Пятнадцать минут агонии, и ее сердце перестанет биться. Грозный и удобный, в отличие от многих других, яд. Ведь чтобы убить, было достаточно нанести одну глубокую царапину.

– Конечно… Но сейчас моя дама занимается медовыми мухами. Она окуривает ульи, чтобы собрать их мед. Последний в этом году.

«Боже мой, какой ужас!» – подумала мадам де Нейра. Аньес так и не избавилась от манер вилланки. Черт возьми! Она же теперь была графиней д’Отон! Как она могла опуститься до столь презренной работы?

– Ну что же, мы поможем ей, – предложила Од де Нейра, старательно скрывая отвращение. – Проводи меня. А вы, – бросила она своему подручному, – подождете меня здесь.

Разбойник удивился, но не подал вида. За повиновение ему щедро заплатили. Од же ни за что на свете не хотела, чтобы свидетель убийства смог когда-либо причинить ей вред. Их будет только трое: Аньес, слабоумный слуга и она сама. Двое вернутся живыми. Да и кто поверит бреду идиота от рождения, если на то пошло? Тем более что он не поймет, почему умерла его госпожа.

Испытывая сладостное предвкушение, Од выпрямилась в седле. Она пустила кобылу шагом, следуя за Жильбером Простодушным, который что-то бормотал себе под нос. Од не поняла ни одного слова из его странного монолога. Впрочем, то, что он говорил, никого не интересовало. Надо было действовать молниеносно. Спешиться, растянуть губы в лучезарной улыбке, броситься к Аньес, крепко прижать ее к себе и вонзить иглу в плечо. Аньес не должна успеть понять, что они никогда не были знакомы. Од не имела права отступать. Несколько секунд промедления могли погубить ее столь блестящий план.

Густой дым окутывал рощу, расположенную в нескольких туазах от них. Од различила силуэт. Аньес.

Жильбер Простодушный шел впереди. Од со страхом отогнала от себя нервным жестом несколько надоедливых медовых мух, кружившихся вокруг нее. Слуга остановился и сказал:

– Дальше идти опасно. Они нервничают, потому что у них забирают мед. Я предупрежу нашу даму. Вам лучше спешиться. Я отведу лошадь немного назад. Иначе она испугается.

Жильбер схватил мадам де Нейра за талию и опустил на землю. Од даже не успела возмутиться. Потом он тщательно смахнул пыль с ее фиолетового платья из плотного шелка.

– Прекрати! Позови же, наконец, свою госпожу, мою подругу.

– Да-а, да-а…

Жильбер спокойно двинулся к плотной дымовой завесе и скоро скрылся в ней. Он заговорщически подмигнул чучелу, которое соорудил чуть раньше. Вдруг он стрелой помчался вперед и изо всех сил ударил сабо по улью. Улей упал. Жильбер помчался еще быстрей. Он бежал к пруду, собираясь в случае необходимости нырнуть в него с головой. Обезумевший рой вылетел из опрокинутого улья. Жужжание пчел напоминало раскаты грома. Наконец пчелы почувствовали главный запах – запах своего короля. Огромная туча, устремившаяся на защиту своего суверена, заволокла небо. Од видела, как она неумолимо приближается к ней. Она бросилась бежать, пытаясь разогнать руками десятки тысяч насекомых. Од кричала, как одержимая бесами. Пчелы сбились с пути. Не понимая поведения своего короля, они напали на Од. Мадам де Нейра упала. Через четверть часа она умерла от удушья. Ее ангельское лицо было обезображено отеками и укусами. В эти казавшиеся бесконечными минуты, когда она еще не потеряла сознание, в ее памяти всплывали чудовищные картины, а в ушах звучал голос ведьмы:

Вы умрете в жестоких муках и навсегда будете прокляты… Тот или та, кто покушается на мою жизнь, познает худшие страдания, нежели те, что терпят грешники в аду! Они дали слово и всегда держат его. Те самые, из преисподней!

Как ни странно, но единственным утешением Од, объятой ужасом из-за того, что она так и не сумела уравновесить чаши весов своей совести, служили воспоминания не об Анжелике, а о Гонории. И когда смерть вцепилась ей в горло, когда ей стало не хватать воздуха, Од молилась только за него.

Жильбер долго мыл руки, очищая их от земли. Он корил себя за злую шутку, которую сыграл со своими крылатыми друзьями. Но они поймут и простят его. Он окуривал улья, чтобы найти короля. Затем он раздавил его, зажав между двумя камнями, и тщательно собрал выделившуюся жидкость, которой затем пропитал платье злой ведьмы, делая вид, будто стряхивает с него пыль. Почувствовав сладостное облегчение, Жильбер рассмеялся. Он сдержал слово, данное рыцарю, и не обагрил свои руки кровью. Он не убивал ведьму. За него это сделали пчелы. В конце концов, если бы злая фея не размахивала руками, не визжала бы как свинья, которую режут, маленькие медовые мухи не стали бы ее жалить. Но тут Жильбер заволновался: не лишил ли он их места в раю? Быстрее, надо возвращаться в мануарий. Его добрая дама должна вот-вот приехать. Радость от предвкушения скорой встречи вытеснила тревогу о судьбе пчел.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, октябрь 1306 года

Леоне, лежа в своей комнатке над конюшнями, пребывал в нерешительности. Вот уже несколько часов он взвешивал все «за» и «против». Впервые в жизни одиночество было рыцарю в тягость. Аньес, несмотря на всю свою мудрость и живость ума, не могла дать Леоне совет, ибо речь шла о ее сердечных переживаниях. В других обстоятельствах признаться инквизиции в убийстве Никола Флорена, чтобы снять с монсеньора д’Отона все подозрения, показалось бы ему единственным приемлемым решением. Однако рыцарь должен был оберегать Аньес и разыскать Клемана раньше, чем до мальчика доберутся люди камерленго. Достойно сражаться можно только с достойными врагами. Нечто противоположное было бы безумной глупостью.

Устроившись в маленьком круглом кабинете графа, Монж де Брине, сурово нахмурив брови, занимался текущими делами. Сведения, тайно полученные то тут, то там, совпадали. Казалось, Дом инквизиции Алансона охватила тревожная апатия. Жак дю Пилэ утверждал, что у него появилась необходимость собрать дополнительные свидетельства. Судьи до сих пор не вызвали монсеньора д’Отона на второй допрос, и он по-прежнему томился в камере для свидетелей, то есть для тех, кому еще не удалось предъявить обвинение. Неуверенность приводила бальи в бешенство. Все было готово. Он мог незамедлительно сдержать обещание, данное графу, и отправить мадам Аньес и ее сына на Сардинию, гарантировав тем самым их безопасность. Правда, он держал мадам в неведении относительно намерений ее супруга. Поставить графиню в известность означало бы огласить ей смертный приговор. И все же Монж де Брине пока не терял надежды.

Монж де Брине встал, приветствуя рыцаря де Леоне. Тот кивком отклонил предложение сесть.

– Мсье, вы человек чести и доверяете графу.

– Я люблю его.

– Вы прекрасно знаете этот край, и поэтому я прошу вас о помощи. У нас очень мало времени, поэтому я не буду ходить вокруг да около, пусть и покажусь вам немного грубым.

Монж де Брине молча ждал.

– Нужно организовать лжесвидетельство. Вы считаете это постыдным?

– Чтобы освободить монсеньора д’Отона? Разумеется, нет. Постыдно ставить под сомнение слова графа и обвинять его в преступлении, которого он не совершал. К вашим услугам, мсье. От чистого сердца. Только скажите, как я могу вам помочь.

 

Женское аббатство Клэре, Перш, октябрь 1306 года

Взволнованная Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная, вихрем ворвалась в кабинет Аннелеты, с трудом сдерживавшей грубые слова, вот-вот готовые сорваться с языка. Тибода вертелась на месте, размахивала руками, как обезумевшая от страха гусыня хлопает крыльями, лихорадочно открывала и закрывала рот, что делало ее похожей на карпа, выпрыгнувшего из садка. Усмирив свой гнев, Аннелета как можно мягче сказала:

– Успокойтесь, дорогая дочь, и объясните, что вас так взволновало.

«О-о-о-о» было единственным ответом, которого ей удалось добиться. Аннелета, знавшая, что у Тибоды часто бывают нервные припадки, сохраняла относительное спокойствие. Ей удалось выдавить ангельскую улыбку. Тибода немного пришла в себя.

– Матушка… ваш брат…

– Мой брат? Какой?

– Кровный.

– Грегуар?

– Да, да… Он ждет… в приемной… Он просит вас удостоить его чести и поговорить с ним.

Аннелета Бопре резко встала. На нее нахлынула волна неприятных воспоминаний. Неожиданная боль сдавила ей грудь. Зачем Грегуар приехал в Клэре через тридцать лет после того, как его единственная сестра навсегда покинула отчий дом? Ни он, ни их отец никогда не сообщали о себе или челядинцах и уж тем более не осведомлялись о ее здоровье. Аннелета узнала о смерти матери лишь через несколько лет. Отец и брат поделили наследство, доставшееся им от неприметной женщины, которая жаждала вознестись в райские кущи, полагая, что это событие должно произойти со дня на день. Разумеется, Аннелета отказалась бы от земельных владений и отдала бы свою долю аббатству, постепенно заменившему ей семью, ставшему ее единственной вселенной. Но она хотела бы оставить себе Псалтирь, обложку которой мать вышила изображениями множества улыбающихся крылатых созданий.

Едва Аннелета вошла в приемную, как Грегуар встал и застыл на месте. По всему было видно, что он чувствует себя неуютно. Знахарь растолстел, тело его стало дряблым. Что касается его сына, мальчика лет пятнадцати, он был удивительно похож на отца.

Аннелета ждала. Ей совсем не хотелось облегчать брату задачу. Она не предложила ему сесть, показывая тем самым, что свидание будет коротким.

– Моя возлюбленная сестра… Э… моя матушка…

– Сын мой, брат мой, – в тон ему откликнулась Аннелета.

– Как мы радовались, да что я говорю, упивались счастьем, когда узнали, что капитул выбрал вас новой аббатисой!

– Правда? Значит, вы лучше осведомлены, чем я, поскольку я даже не знаю, жив ли наш отец.

Толстые щеки еще сильнее обвисли.

– Увы! – ответил Грегуар печальным тоном. – Скоро сравняется десять лет, как он скончался. Воспаление легких… Я не сумел его вылечить, несмотря на все мои знания и усилия.

«Еще одна врачебная ошибка», – подумала Аннелета. Отец стал еще одной жертвой, отправившейся в мир иной вслед за многочисленными пациентами обоих шарлатанов.

– Позвольте, сестра моя… мать моя, представить вам вашего кровного племянника, Тибо, моего последыша от второго брака. Увы! Судьба ополчилась на нашу семью. Моя вторая супруга умерла при родах, равно как и первая.

«Потому что ты сам принимал роды, решив не прибегать к услугам опытной повитухи, которой пришлось бы платить. Чего ты хочешь от меня, Грегуар? Уж больно ты стал медоточивым. Давай, поторапливайся. У меня мало терпения, и я не собираюсь тратить его на тебя».

– У меня много дел, сын мой. Не сомневаюсь, поездка в Клэре была изнурительной. Я предлагаю вам ночлег и ужин в нашем гостином доме.

– О!.. Я не хочу злоупотреблять вашим временем. Цель моего визита, не говоря о счастье видеть вас в добром здравии… так вот, это весьма щекотливая тема. Вы же знаете, нынче все так дорожает…

«А ты такой же скряга, как твой отец».

– Мне нужно пристроить четырех сыновей. К счастью, у меня нет дочери… Э, при всем моем уважении к прекрасному полу… Станут ли они солдатами, монахами или врачами, все равно мне это обойдется в целое состояние.

– И как я могу помочь вам, если у меня нет личных средств?

Грегуар с облегчением вымолвил:

– Э-э… вы занимаете такую высокую должность, пользуетесь превосходной репутацией, аббатство, которым вы управляете с удивительным талантом, снискало себе широкую известность… Вот я и подумал, что возможно…

Пристальный взгляд бледно-голубых глаз заставил Грегуара забыть все заранее подготовленные фразы, которыми он надеялся смягчить Аннелету.

– Подумали о чем?

– Э… возможно вы согласитесь замолвить за нас словечко… в Риме.

– В Риме?

– Место секретаря для моего младшего. Он умный, трудоспособный… Я уверен, что он не подведет вас и быстро займет более престижную должность. Возможно, казначея.

Аннелета невозмутимо смотрела на брата. Грегуар опустил голову так низко, что его подбородок уперся в шею.

– Сестра моя… матушка… я так корил себя зато, что наш отец столь жестоко поступил с вами. Я должен был воспротивиться его решению. Но я всегда был слишком послушным сыном и теперь молю вас простить меня.

Горечь Аннелеты сменило удивительное чувство. Значит, Грегуар приехал снискать милость у той, которую с удовольствием бы запер в чулане, чтобы она стирала грязное белье его больных. Сейчас она имела полное право на реванш или, по крайней мере, на законное удовлетворение давней обиды. Но она не думала об этом. Присутствие брата в Клэре раздражало ее. Что касается племянника, то и дело одаривавшего ее натянутыми улыбками, он был ей безразличен. Она больше не сердилась на них. Ни на Грегуара, ни на отца. Они исчезли из ее мира. Наконец-то!

– Да, Грегуар! Вы принимали и продолжаете принимать меня за идиотку. Сын мой, мы не испытываем друг к другу ни капли любви. Давайте прекратим ломать комедию. Единственным удовлетворением, которое я получила от вашего визита, служит новое доказательство того, что мы с вами принадлежим к разным породам. Я замолвлю слово за вашего сына. Прощайте, брат мой. Прошу принять наше гостеприимство и остаться у нас на ночь. Завтра рано утром вы уедете.

– Тетушка… – с благодарностью в голосе прошептал племянник.

Аннелета прервала его ледяным тоном:

– Мадам моя матушка!

Она повернулась и бросила через плечо:

– Грегуар, не стоит приезжать в Клэре и благодарить меня, когда вы получите то, чего хотели. Вы не будете моим должником, поскольку, сами того не ведая, оказали мне ценнейшую услугу.

Аннелете показалось, что Элевсия де Бофор поцеловала ее в лоб. После стольких лет воспоминания оставили ее в покое.

 

Дом инквизиции, Алансон, Перш, октябрь 1306 года

Бернадетта Карлен ждала, скрестив руки на животе. На ее стройную фигуру было приятно смотреть, но жизнь не пощадила совершенного овала лица и заставила погаснуть прелестные серые глаза.

В зале для допросов стояла тягостная тишина, нарушаемая лишь шелестом листов, которые нервно поворачивал и переворачивал сеньор инквизитор.

– Извольте сообщить нам ваши имена, фамилию и состояние, мадам.

– Бернадетта Жанна Мари Карлен, урожденная Бардо. Вдова, наемная златошвейка.

Нотариус встал и недовольным тоном зачитал:

– In nomine domine, amen. В 1306 году, 24 числа октября месяца, в присутствии нижеподписавшегося Готье Рише, нотариуса Алансона, одного из его секретарей и свидетелей по имени брат Робер и брат Фульк, доминиканцев из Алансонского диоцеза, урожденных соответственно Анселен и Шанда, Бернадетта Жанна Мари Карлен, урожденная Бардо, добровольно предстала перед досточтимым братом Жаком дю Пилэ, доминиканцем, доктором теологии, сеньором инквизитором территории Эвре, назначенным для рассмотрения этого дела в нашем славном городе Алансоне.

Жак дю Пилэ подошел к женщине, внимательно глядя на нее.

– Бернадетта Карлен, вот четыре Евангелия. Положите на них правую руку и поклянитесь говорить правду, как о самой себе, так и о других. Вы клянетесь перед Богом своей душой?

– Клянусь, – произнесла женщина неуверенным тоном.

– Разумеется, вы знаете, что клятвопреступление не только осквернит вашу душу, но и навлечет на вас гнев инквизиторского суда.

– Знаю, сеньор. Моя душа чиста, и Господь может в этом удостовериться.

– Итак, несколько дней назад вы сделали нам странное признание. Запоздалое, но умело составленное.

– Я не умею ни читать, ни писать, сеньор, и поэтому продиктовала свои слова публичному секретарю.

– Хм… Так вот в чем дело. И что же вы нам хотите сообщить?

Жак дю Пилэ начал читать спокойным голосом:

Сеньору инквизитору,

Ваша нижайшая Бернадетта Карлен.

которому поручено расследовать убийство доминиканца Никола Флорена.

Сеньор!

Тайна, которую я храню вот уже два года, становится слишком обременительной, поскольку в городе ходят слухи, что мужчина, граф д’Отон, может быть осужден за убийство сеньора инквизитора Никола Флорена. Он не виновен, и я не могу больше хранить молчание. До сих пор я молчала, чтобы защитить имя моих детей, оградить их от нового бесчестья. Ужасная репутация отца и так легла тяжким бременем на их юные плечи. А мне этот грубиян, вор, бабник и лжец испортил жизнь. Полгода назад Господь призвал его к себе, и я не утверждаю, что это повергло нас в печаль. Он умер также, как и жил: как негодяй. Собутыльник, которому мой муж отказался заплатить карточный долг, пронзил его кинжалом, когда они вместе выходили из притона. Я, сгорая от стыда, клянусь перед Богом, что именно мой муж убил сеньора инквизитора Флорена, горожанина, как он говорил мне. Мой муж встретил его в таверне, и они напились до такой степени, что сеньор инквизитор стал делать ему непристойные предложения. Только через несколько дней мой негодный муж узнал, кто на самом деле стал его жертвой. Обезумев от страха, он решил избавиться от украденных драгоценностей. Ночью он вернулся к дому сеньора Флорена и бросил их в сточную канаву.

Я нисколько не сомневаюсь, что Ваши следователи подтвердят: мой муж пользовался отвратительной репутацией, и они также расскажут Вам о моей репутации.

Это истинная правда. Клянусь перед Богом.

– Вы готовы отказаться от своих слов, мадам?

– Ни в коем случае. Я подтверждаю свои слова и клянусь, что это правда. Невиновный не должен отвечать за преступления моего подлого мужа. Мы и так много выстрадали.

Раздался неприятный писклявый голос брата Робера Анселена:

– Кто и сколько вам заплатил за это ложное свидетельство?

Бернадетта Карлен закрыла глаза, словно от пощечины. Потом она внимательно посмотрела на доминиканца и твердым голосом произнесла:

– Мсье, я, конечно, всего лишь бедная женщина, которая трудится денно и нощно, чтобы прокормить троих детей. Но я никогда не воровала. Да я лучше умру, чем нарушу клятву, данную на Евангелиях.

Она перекрестилась и повернулась в Жаку дю Пилэ, ни на секунду не спускавшему с нее глаз. Что-то в ее поведении вызывало у сеньора инквизитора удивление. Несмотря на поношенную, но безукоризненно чистую одежду, чепец из толстого льняного полотна, пальцы, израненные острыми золотыми нитями, эта женщина держалась с таким естественным достоинством, что ей хотелось верить. В ее пользу говорили и многочисленные свидетельства, собранные в ходе предварительного расследования. А вот свидетельства, касавшиеся ее вечно пьяного грубияна-мужа, не пощадили его. Бернадетта Карлен вела замкнутый образ жизни. Она откладывала работу в сторону только для того, чтобы заняться детьми, которые, по общему мнению, были хорошо воспитанными и умными. Дом она покидала лишь для того, чтобы отправиться на базар или в церковь. Никто никогда не видел, чтобы она сидела в таверне или сплетничала с кумушками. А тот факт, что ей доверяли мотки золотых и серебряных нитей, свидетельствовал о ее безукоризненной честности. Но Жак дю Пилэ, будучи грозным знатоком человеческих душ, был уверен, что она лгала. Знала ли она, что он мог вырвать у нее правду под пыткой? Возможно, ведь она была умной женщиной. Так почему она так рисковала, подвергала себя такой серьезной опасности, от которой многие мужчины, не раздумывая, бросились бы бежать прочь, как от огня? Ради денег, ради своих детей, разумеется. В гробовой тишине зала он прислушивался к ее дыханию, которое она пыталась сделать ровным. Странный народец эти женщины, думал Жак дю Пилэ. Они приходят в ужас при виде мыши, но храбро лгут инквизиторскому суду, чтобы сделать жизнь своих детей лучше. Пилэ выждал еще несколько минут. По сути, эта женщина предлагала ему прекрасное лекарство от всевозрастающего недовольства. Ведь ему действительно не нравилось то, что он вынужден держать в заключении монсеньора д’Отона, твердо зная, что граф невиновен. Будучи ловким политиком, он все равно не смог бы освободить графа, даже несмотря на дополнительное расследование. А вот это свидетельство, данное в присутствии представителей Церкви, было послано ему самим провидением. Неважно, что оно было ложным. И Жак дю Пилэ, всю свою долгую жизнь неустанно преследовавший ложь, вдруг услышал свой голос, говоривший с напускной досадой:

– Братья мои, всей своей душой и всем сердцем я считаю, что мы можем доверять словам этой женщины. Но все же ей придется дать три девятидневных молитвенных обета, чтобы Господь простил ее за столь долгое молчание. Нотариус, извольте записать вынесенный нами приговор. Монсеньор д’Отон свободен. Аньян, немедленно сообщите об этом графу.

Молодой клирик стремглав кинулся к двери, не бросив ни единого взгляда на Бернадетту Карлен, которой несколько дней назад предложил заключить столь выгодную для нее сделку.

Завтра на рассвете он отдаст ей обещанный кошелек. Через год – чтобы не вызвать подозрения – Бернадетта переедет в Шартр. Там она будет жить, не беспокоясь о завтрашнем дне.

Молодому человеку пришла в голову ободряющая мысль: право, убийство чудовища Флорена искупалось сторицей.

 

Ватиканский дворец, Рим, октябрь 1306 года

– Кто автор этого послания?

– Не знаю, – ответил секретарь, склоняясь еще ниже. – Один из стражников, стоящий у крепостной стены, уточнил, что его передал запыхавшийся всадник, французский гонец. Я подумал, что речь идет не о бесчисленных просителях, которые досаждают вам каждый день. Значит, к лучшему, что отправитель не стал ставить печать на воск и писать свое имя на свитке.

Гонорий Бенедетти отпустил секретаря легким кивком. Он вертел послание в руках, тщетно ища подпись. Его рот скривился от недовольства. Что это? Анонимное письмо. Какая наглость! Тем не менее он решил ознакомиться с содержанием послания. По мере того, как он расшифровывал высокий стремительный почерк, его сердце билось все сильнее. Ему казалось, что в его мозг вонзались острые лезвия. Он был вынужден по несколько раз перечитывать невыносимые слова прежде, чем до него доходил их смысл.

Ваше святейшество!

Мы сочли необходимым сообщить Вам о кончине мадам Од де Нейра, которая, как нам сказали, была Вашим другом. Произошел ужасный несчастный случай. Похоже, мадам де Нейра случайно потревожила улей, а вырвавшийся оттуда рой набросился на нее.

После заупокойной мессы в соборе мадам де Нейра похоронили в Шартре, где она и жила.

Вот и все. И ничто. Бесконечное ничто. Мысли вылетели из головы, в груди перестало биться сердце. От острой как клинок боли камерленго почти лег на стол. Широко открыв рот, он глотал воздух, но все равно задыхался. В его памяти ожило множество ужасных картин, отвлечь его от которых были способны лишь миндалевидные изумрудные глаза. Вдруг его оглушил бесконечный стон. Сначала он даже не понял, что этот стон вырвался из его груди. Ручьем потекли слезы. От них стала мокрой рука, на которую он, словно отчаявшийся ребенок, положил голову. Неужели все, за что он столько лет боролся, действительно не имело никакого смысла? Неужели он с самого начала заблуждался? Неужели Господь послал ему последнее предупреждение?

Бенедикт, которого он любил как брата, даже сильнее, чем своего старшего брата по крови, Бенедикт, умерший у него на руках. Од, лучезарная Од, спасенная им от топора палача в Осере и теперь погибшая по его вине. Он запретил себе представлять это прелестное лицо распухшим от яда. Два человека, которых он искренне любил. Два человека, которые были способны сделать его дни радостными.

Один-одинешенек. Его жизнь превратилась в зловещее кладбище, по которому он бродил в полном одиночестве. Ни один нежный призрак не сопровождал его, блуждавшего среди безымянных, ничего не простивших могил. Такова была цена его проклятия. Он хотел спасти людей от самих себя во имя любви к божественному агнцу. Но вместо этого он уничтожил единственное, что оставалось у него непорочным: свою бесконечную нежность к Бенедикту, свою неизмеримую потребность в Од. Странно. Он, никогда не страдавший корыстолюбием, никогда не интересовавшийся ни деньгами, ни славой, ни даже властью, оказался один в королевстве теней, созданном его собственными руками и крепко запертом на засов. Этот лабиринт ловушек, уловок, гротескных отвратительных масок сегодня вызывал у него стойкое омерзение.

Огромная, бесконечная печаль. Печаль титана, вдруг осознавшего, что власть ускользнула из его рук. Печаль старика, который, оглянувшись назад, понял, что оставил за собой пустыню. Пустыню и ничего другого.

Камерленго выпрямился и вытер лицо обшлагом рукава, пытаясь сдержать рыдания, упрямо вырывавшиеся из груди.

Что прошептал Бенедикт XI перед смертью? «Свет, я вижу Свет. Он заливает меня… До встречи у Господа, мой милый брат». А потом пальцы Папы сильно, словно тиски, сжали руку Гонория. Но вдруг они разжались, оставив камерленго совсем одного в этом мире.

Что Од сказала ему во время их последней встречи, когда он любовался ее улыбкой, всегда приносившей ему спокойствие? «Значит, вы обрекаете нас на несовершенный мир?» И на какое-то мгновение грусть заставила потускнеть лучезарный взгляд изумрудных глаз.

«Ненаглядный агнец, я не могу больше заблуждаться. Признаюсь, моя слепота сравнима лишь с моим упрямством. Я так Тебя люблю. Прости меня, что я разочаровал Тебя, не понял смысла тех знаков, что Ты любезно посылал мне в своем бесконечном великодушии. Но, как ни странно, я и сейчас уверен, что был прав: только порядок, установленный нами, может спасти людей от хаоса. Но я всего лишь насекомое. Мне ведомо лишь прошлое и настоящее. Ты же знаешь будущее. Ты есть будущее. Но будет ли оно озарено Твоей славой, или оно превратится в кровавую баню? Не знаю. Странно, но это больше не имеет значения, поскольку Ты указал мне, что я не принадлежу к числу тех, кто установит будущее. Что касается всего остального, моих кровавых преступлений, в совершении которых я признаю себя виновным, то я с нетерпением жду Твоего приговора и наказания. Заплатить за все. Отделаться от угрызений совести. Заснуть наконец».

Когда-то, целую вечность назад он объяснил это Бартоломео. В нашей мелочной жизни существуют великолепные моменты, которыми мы совершенно напрасно пренебрегаем. Причиной этому служат смехотворная человеческая поспешность в выводах и амбициозное желание считать себя эталоном времени. Эти моменты служат замками нашего существования. Едва мы перешагиваем через порог, как двери прочно закрываются, оставляя нас без надежды, без желания повернуть назад.

Гонорий Бенедетти откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Он тщательно обдумывал наступивший момент. Без всякого удовольствия, без малейшего страха. В простой уверенности, что время остановилось.

Он взял в руки длинный стилет, которым вскрывал печати, и залюбовался резной, словно кружево, рукояткой из слоновой кости. Подняв робу, он взглянул на дряблую белую кожу бедер. Ощупывая пах, он наконец почувствовал, как под пальцами медленно бьется его кровь, и спокойным движением вонзил в это место острие стилета. Резкая боль уже не принадлежала ему. Теплый карминовый поток обагрил бедро и лениво потек по икре. Потом из раны вырвался еще один поток. Сначала он хотел сосчитать их, но потом передумал. Он предпочел еще раз вернуться к улыбке Од, к тихому и порой неуверенному голосу Бенедикта, к креветкам, которые они ловили вместе с братом, к гортанному смеху матери.

Неожиданно пришедшая в голову неуместная мысль заставила его рассмеяться: секретарям и камердинеру придется немало потрудиться, чтобы замыть красное пятно, разливавшееся по ковру. Им придется выкручиваться, чтобы не осквернить его память. И тогда Климент V сможет сообщить, что его возлюбленный брат умер от сердечной слабости в полном согласии со своей душой.

 

Замок Отон-дю-Перш, Перш, ноябрь 1306 года

Дни, прошедшие с момента возвращения Артюса в замок, были наполнены молчанием, прерываемым лишь светскими беседами. После бесконечного облегчения, которое она испытала, когда ее дражайший супруг наконец обрел свободу и был отмыт от всех подозрений, после всепоглощающей радости, от которой она задрожала всем телом, едва увидела, как он, исхудавший, спешивается во дворе, после безумных ночей любви, когда она рыдала от счастья и благодарности к Господу, Аньес почувствовала, что наступило время немых вопросов. Вопросов, которые отравляли все дни, настолько опасными были ответы на них. Аньес чувствовала, что они вот-вот сорвутся с языка ее супруга. Но безукоризненно воспитанный и благородный мужчина не решался их задавать, боясь поставить ее в безвыходное положение. Аньес презирала себя за трусость, которую неожиданно обнаружила у себя. И это она, бесстрашно вступавшая в схватки! Любовь к ближнему всегда делает человека трусливым, ибо он боится потерять дорогое существо. Она тщетно повторяла себе, что нет ничего более катастрофического, чем разрушительное воздействие неуверенности. Мужество оставило Аньес. Порой она бросалась к кабинету супруга, преисполненная решимости рассказать всю правду о своем прошлом, о дочерях, Клеманс, пророчестве, подлинной роли Леоне, поисках. Но в нескольких футах от двери кабинета она останавливалась и возвращалась в свои апартаменты. Сотни раз она надеялась, что слово или вздох принудят ее к откровениям вопреки собственной воле. Напрасно.

Аньес показалось, что ужин длится бесконечно долго. Она, которой никогда прежде не докучали присутствие супруга, его улыбки, влюбленные взгляды, считала минуты между переменами блюд. И это приводило ее в отчаяние. Признания роились в ее голове, готовые вырваться наружу. Но от ужаса перед непредсказуемыми последствиями они застревали у нее в горле. Нет, она не уставала от взглядов Артюса, от его слов и жестов. Тем не менее сейчас его общество удручало ее. Служанка поставила на стол третью перемену, шодюме из щуки, политой кислым виноградным соком и белым вином и приправленной щепоткой шафрана и имбиря. Кисловатый вкус соуса как нельзя лучше сочетался с нежной рыбой.

– Вы такая задумчивая, моя любимая… И совсем неразговорчивая. Вы хорошо себя чувствуете после той чудовищной истории, чуть не стоившей вам жизни? Ах, мадам, как только я вспоминаю об этом, мои ноги становятся ватными. Я постоянно с ужасом думаю, во что тогда превратилась бы моя жизнь, целиком принадлежащая вам. – Юмор немного разогнал запоздалый страх, и граф с улыбкой закончил: – Вы можете мне возразить, что это еще одно прекрасное доказательство мужского эгоизма.

– Что вы, друг мой! Это прекрасное доказательство любви в глазах дамы, наполнившей жизнь своего возлюбленного новым смыслом. Отвечая на ваш вопрос, скажу, что здоровье понемногу возвращается ко мне благодаря вашему счастливому спасению и заботам мессира Жозефа. Ужасная слабость, отбивавшая у меня желание что-либо делать, постепенно проходит.

Опять воцарилось молчание. Аньес лихорадочно думала в тщетной надежде отыскать в памяти какую-нибудь приятную историю, чтобы продолжить разговор. Но потребность высказаться откровенно, все объяснить душила ее.

– Может быть, мадам, вам не хватает общества рыцаря де Леоне? Ведь мы его так редко видим.

– Да, – ответила Аньес, заставив себя улыбнуться. – Он очень занят. Насколько я поняла, он разыскивает диптих, который его кузен опрометчиво продал, а сейчас хочет выкупить.

– Да, он мне рассказал эту историю, принося извинения за свои частные отлучки. – Граф нахмурил брови, словно силясь что-то вспомнить. – Но, мадам, видите ли, я во все это не верю.

Аньес задрожала всем телом, пытаясь скрыть зарождавшуюся тревогу.

– В извинения и сожаления рыцаря?

– Нет. В эту байку о диптихе. Неужели Леоне пустился в долгое и изматывающее путешествие – ведь путь с Кипра неблизкий, – чтобы разыскать какое-то произведение искусства? Этот жалкий предлог мог бы вызвать у меня смех, если бы я не чувствовал, что за ним скрывается другая, намного более грозная правда. По крайней мере, я так думаю.

– Орден госпитальеров, как и многие другие ордена, известен своими тайнами, к которым ни один профан не в состоянии даже приблизиться, – уклонилась от прямого ответа Аньес.

Граф бросил на жену пронзительный взгляд, один из тех, которыми он удостаивал собеседников, когда сомневался в их честности. Аньес ненавидела этот взгляд.

– Впрочем, вы правы, – согласилась она слишком непринужденным тоном, чтобы он мог успокоиться.

На смену разговору, принявшему форму куртуазного состязания, когда каждый участник тщательно оценивает промахи и силы противника, вновь пришло молчание. Головокружение, не имевшее ничего общего с отравлением, жертвой которого она стала, немного выбило Аньес из колеи. Святые небеса! Она проклинала себя за подозрения, недоверие, печаль, за все эти чувства, которые вспыхнули у Артюса. Она понимала, что в этом есть ее вина. На что она надеялась? Глупо было верить в то, что этот умный и проницательный человек позволит себя одурачить неумелой ложью. Разумеется, какое-то время любовь к ней не позволяла ему смотреть правде в глаза. Аньес ужасно боялась, что граф рассердится на нее, узнав, что она воспользовалась его слабостью влюбленного. И из-за этого ужаса она решила ничего не рассказывать ему о своей жизни.

Приход служанки, осторожно поставившей на стол блюдо с оладьями, заполнил на несколько минут тишину, ожидание, с каждым мгновением становившееся все более тягостным для них обоих. По сути, Аньес была достаточно честной, чтобы признать: она надеялась только на одно, на то, что он потребует от нее объяснений и прикажет сказать всю правду. Тогда она не сможет отступить. Он избавит ее от мучительных сомнений. Но чего на самом деле она боялась? Что он вдруг разочарует ее узостью своих взглядов. Что он недооценит ее. Не поймет, что совершенные в юности поступки, пусть и предосудительные, были обусловлены лишь безумным страхом вновь попасть в когти Эда, стать жертвой его похоти. Чтобы избежать этого, ей нужен был ребенок, но Гуго де Суарси оказался бесплоден. И тогда случайно встреченный незнакомец, о котором она давно забыла, спас ее от более грозной опасности, чем смерть.

У Аньес совсем пропал аппетит. Тем не менее она взяла несколько оладий, чтобы соблюсти правила приличия. Артюс залпом выпил свой бокал и устало вздохнул.

– Вам скучно, мсье?

– В вашем обществе? Никогда, мадам. – Внезапно он весь напрягся и продолжил: – Аньес… говорят, любовь со временем исчезает, особенно после рождения ребенка. Вы в это верите?

– Нет, – убежденно ответила она. – В любом случае, моя любовь к вам только возросла, причем до такой степени, что порой у меня кружится голова.

Разволновавшись, она спросила:

– Неужели вы в столь куртуазной манере намекнули мне, что ваша любовь немного остыла?

Артюс рассмеялся.

– Не могу поверить, что такая проницательная дама, как вы, способна выдвинуть столь нелепое предположение. Каждое мгновение моей жизни наполнено вами. И хотя тюремное заключение измотало меня, я мечтал лишь об одном: положить вас рядом с собой и лишать сна все ночи напролет. Неужели это служит свидетельством того, что мужчина разлюбил свою даму?

– А разве вы сомневаетесь в моей любви? Это так неразумно…

– Дорогая моя, я нисколько не сомневаюсь, – ответил он таким грустным тоном, что она встала, подошла к нему, взяла за руки и поцеловала их. – Но меня глубоко огорчает то, что вы не испытываете ко мне полного доверия. Разве я когда-нибудь давал вам повод думать, что буду глумиться над ним?

– О, мой славный супруг, нет, – запротестовала Аньес. – Вы самый достойный, самый надежный мужчина из всех, которых мне доводилось встречать. Я знаю, что вы скорее умрете, чем нарушите данное слово… Что вы такое говорите!

– И все же, мадам…

– И все же? – с трудом произнесла Аньес.

Сердце Аньес заныло. Она оказалась права. Артюс догадался об ее уловках и полуправдивых откровениях. Она приготовилась к худшему.

– Прошу вас, мадам, вернитесь и сядьте на свое место. Я хочу видеть ваши глаза.

Она послушно пошла назад в дрожащем свете факелов и огня, полыхавшего в камине. На несколько секунд колыхавшиеся языки пламени исказили ее силуэт. Потом вдруг он скрылся во мраке, чтобы затем вновь появиться. Артюс отказывался видеть в этом дурное знамение. Он гнал прочь мысль, что однажды Аньес может исчезнуть навсегда. Граф был уверен, что многочисленные узы, связавшие их друг с другом, не позволят ему жить, если она исчезнет. Его снова охватили сомнения. Должен ли он принудить ее к откровениям? Рассердится ли она на него, если он заставит ее выдать тайну, которую она столь ревностно оберегает? Он так боялся обидеть ее… Но маскарад слишком затянулся. Им двигало вовсе не беспокойство супруга. То, что он предполагал, было намного страшнее. По правде говоря, история, которую ему поведала Аньес два года назад, объясняя, почему она так разволновалась из-за исчезновения маленького слуги, Клемана, лишь отчасти удовлетворила Артюса. Желание нравиться своей возлюбленной супруге сделало все остальное. Однако поведение Аньес в последующие месяцы сначала заинтриговало графа, а потом встревожило. Разумеется, она была воплощением доброты и великодушия, но не до такой же степени, чтобы потерять сон и аппетит из-за того, что девочку, незаконнорожденную дочь умершей служанки, никак не удавалось найти. Он слышал, как она всю ночь ходила по своей опочивальне. Он замечал, с каким трудом она буквально заставляла себя есть, когда Монж де Брине приносил одно и то же известие: их поиски не дали никаких результатов. Он ловил взгляды, которые она быстро отводила, чтобы он не заметил слез, появлявшихся всякий раз, когда он упоминал имя Клеманс. Голос возлюбленной супруги оторвал графа от невеселых мыслей:

– Я выполнила вашу просьбу, мсье.

Артюс внимательно разглядывал ее платье итальянского покроя. Тяжелый красновато-коричневый бархат с золотистым отливом подчеркивал медный оттенок волос Аньес. И тут он мысленно увидел ее в простеньком сером платье, в котором она ходила на мессу. Это был самый красивый туалет дамы де Суарси. Он вспомнил, как разволновался, когда она, одетая в крестьянские браки, но величественная, как королева, садилась верхом на Ожье. Он прогнал чувства, сжимавшие его грудь. Время недомолвок и страха показаться нелюбезным прошло. Он должен знать. И он начал нежным голосом:

– И все же, мадам, какую страшную тайну вы от меня скрываете?

Аньес закрыла глаза и вздохнула. Лицо ее смертельно побледнело. Едва шевеля почти белыми губами, она прошептала:

– Я обо всем расскажу вам, мсье. Если потом вы сочтете, что я недостойна вашей любви, прошу вас, скажите мне об этом откровенно. Не надо меня щадить.

Как ни странно, но это предостережение нисколько не обеспокоило Артюса. Все, что имело отношение к его супруге, не могло быть дурным. Ничто, исходившее от нее, не могло его разочаровать. Он бы поклялся в этом своей жизнью. Аньес отпила глоток вина и начала свой рассказ.

Зазвучал такой спокойный, такой удивительно монотонный голос, что Аньес с трудом его узнала:

– Клеманс – моя родная дочь. Как и Матильда, она не Суарси.

Ради Артюса Аньес вытащила из лабиринта памяти все подробности, которые причиняли ей огромные душевные муки. Она ни о чем не умалчивала, не старалась найти себе оправдание. Но она не была щедрой на слова и эмоции. Кровосмесительное желание Эда, ее ангел мадам де Ларне, замужество с Гуго, ужасная агония этого мужчины веры и чести, смерть которого вновь бросила ее в когти подлой похоти сводного брата, приезд Леоне, обнаружение священного свитка в Клэре, камерленго Гонорий Бенедетти и его приспешники, отравленные монахини, поиски, другая кровь… Казалось, жизнь навсегда покинула Аньес, но вернулась снова после их встречи недалеко от ульев, когда его охватила застенчивость влюбленного, а ее – паника.

Целый час граф слушал Аньес, не перебивая, едва осмеливаясь время от времени закрывать глаза или подносить к губам бокал, боясь, что она остановится. Он быстрым жестом отослал служанку, принесшую десерт. Погрузившись в свой кошмар, Аньес даже не заметила ее. Несколько раз он был вынужден сдерживать безумное желание броситься к ней и сжать так крепко, чтобы она едва не задохнулась в его объятиях.

Аньес замолчала и отпила глоток вина. Граф протянул к ней руки, но она отказала ему кивком головы. Сделав глубокий вдох, она продолжила:

– Я уже говорила это рыцарю де Леоне и теперь повторяю вам: должно быть, я выгляжу в ваших глазах общедоступной шлюхой. Но, заклинаю вас, помните: рыцарь ни в коем случае не должен узнать, что Клеманс – девочка.

– Вы, мадам… – прошептал Артюс, задыхаясь, борясь с эмоциями, от которых на глазах выступили слезы. – Вы сияние божественного света. Ваше несгибаемое мужество, ваша решимость без ненависти, ваша… странная сила… Я думал, что не смогу любить вас сильнее, поскольку уже бесконечно люблю вас. Но я ошибался. Вы только что впустили меня в свою душу, и единственное, что я хочу, так это остаться в ней навсегда. Это единственное место, где мне вечно будет хорошо. Вы позволите?

Бездонный взгляд серо-голубых глаз встретился со взглядом графа. Аньес не нуждалась в словах. Впрочем, существовали ли подходящие слова? Теперь Артюс твердо знал, что ничто и никогда не сможет омрачить их любовь. Он неторопливо встал и не спеша направился к Аньес. Она прижалась лицом к животу любимого человека и расплакалась. Они долго молчали. Артюс, обхватив ее руками, нежно покачивал из стороны в стороны, пытаясь осушить слезы горя или радости, он точно не знал. Наконец она подняла голову, и он поцеловал ее в губы. Она повторила, на этот раз поспешно:

– Леоне ни в коем случае не должен узнать, что Клеманс – девочка.

– Он не сумеет ее защитить?

– О, он будет защищать ее до последней капли крови. Но я уверена, что наши враги обнаружили рыцаря. Они будут следовать за ним по пятам. Леоне – человек Бога. Более того, он человек, который видит лишь Бога. Если он поймет, что в жилах Клеманс течет другая кровь, он не отступит до тех пор, пока пророчество не сбудется. – Срывающимся голосом она закончила: – Я не хочу такой судьбы для своей дочери. Я не хочу, чтобы она стала ставкой в игре превосходящих сил, которые легко сломят нас ради своих целей. И неважно, что это за силы: Тьмы или Света.

– Вы знаете, где прячется Клеманс? – нежно спросил Артюс.

– Недалеко от замка, на хуторе Лож. Я совсем недавно узнала об этом. Меня заинтриговали частые прогулки мессира Жозефа по лесу, из которых он всегда возвращается с пустым мешком. Я проследила за ним. Он спрятал и оберегал Клеманс с момента ее исчезновения. Признаюсь вам, я разрываюсь между бесконечной признательностью к нему и горькой обидой. Но сама Клеманс потребовала, чтобы он хранил тайну. Она привела убедительный довод, сказав, что я сразу же побежала бы к ней, а наши враги пошли бы по моим следам. Очаровательная Полина, протеже мессира Жозефа, приютила ее, выдав за свою младшую сестру. Они разводят кур.

– О, мадам, моя дорогая… Что за безумная идея скрывать от меня так долго правду! Какое же ничтожное уважение вы питаете ко мне!

– Да вы с ума сошли! – почти закричала Аньес. – О каком ничтожном уважении вы говорите, когда я считаю вас одним из самых достойных людей?! Мне просто было страшно. Страшно, что вы станете меня меньше любить, будете меня осуждать. Страшно, что из-за моих откровений вы можете оказаться в опасности.

– Но именно ваше молчание подвергает меня опасности, поскольку еще большая опасность грозит вам! Забудем о моих упреках… Мы должны действовать. Клеманс не может больше оставаться там. Она изменилась? Я хочу сказать: физически?

Лицо Аньес осветила лучезарная улыбка:

– Она такая красивая, такая… чудесная. Она выросла, стала почти женщиной. Ее волосы теперь длинные. Вы удивились бы, насколько она образованная… Мессир Жозеф раскрыл ей столько тайн!

– Мы должны найти надежное место, чтобы ее защитить.

– Но какое? Я питала иллюзии, что смогу ее защитить, но… Им почти удалось меня убить, хотя я даже не подозревала, что наши враги совсем рядом.

– Здесь никто не знает Клемана или Клеманс, кроме вас, моего врача, Полины и Леоне. Одним словом, они благородные люди. Клеманс могла бы… поступить к вам на службу… Просто надо сделать так, чтобы Леоне никогда ее не встретил… А она не должна приближаться к Суарси и Клэре.

– Она слишком похожа на меня, и одного взгляда достаточно, чтобы понять: между нами есть кровная связь, – возразила Аньес.

– Черт возьми! – воскликнул Артюс.

Он ходил взад-вперед по комнате, скрестив руки за спиной. Вдруг он остановился и сказал:

– Сардиния! Там живет мой славный кузен Жак де Каглиари, тот самый, которому я рассчитывал доверить вас и Филиппа, если мне не удастся вырваться из подстроенной ловушки. Он похож на медведя, но на медведя, который предпочтет скорее умереть, чем изменить своему слову. Он всегда ненавидел приказы и запугивания. Никто не станет искать Клеманс в этом диком засушливом краю. Она поедет туда под охраной, переодетая в молодую горожанку, которая отправляется к своему жениху. Все они ищут мальчика. Слугу.

Глаза Аньес округлились от изумления. Она с трудом выговорила:

– Сардиния? Господи Иисусе, это же край света! Но я понимаю, что вы правы… Знать, что она так далеко от меня…

– Зато вне досягаемости, мадам. Она проведет там в худшем случае год-другой. Дадим Леоне и его тайным собратьям время на то, чтобы с корнем истребить всех тех, кто хочет погубить вас и вашу дочь.

– Но сумеют ли они?

– Если так Богу будет угодно.

Аньес встала. Она подошла к супругу и склонила голову ему на плечо. Он погладил ее по волосам медового оттенка. И густые пряди скользили между его пальцами, словно шелковистый бальзам.

– Любимый мой! Перед отъездом Клеманс мне хотелось бы провести вместе с ней весь день, отужинать в ее обществе, рассказать о многих вещах, прогуляться вместе с ней в саду… погрузиться в воспоминания.

– Полина принесет нам корзинку с яйцами. Младшая сестра будет сопровождать ее. Но уйдет Полина одна. Ранним утром Клеманс уедет в сопровождении жандарма. – Он улыбнулся, и ей захотелось поцеловать его в губы. – Позволите ли вы мне разделить с вами ужин, или я буду лишним? Сейчас самое время встретиться с мадемуазель моей дочерью по линии жены, той самой, которая была готова заколоть меня кинжалом, если бы я вас обидел в вашем мануарии. Вы помните? Черт возьми, она не шутила! Хорошая кровь не может лгать!

На следующее утро незадолго до первого часа Артюс д’Отон приказал оседлать Ожье. Граф, немного поколебавшись, поставил ногу в стремя. Он погладил гриву великолепного коня, которого слегка смущала нерешительность хозяина. Граф прошептал Ожье на ухо:

– Ожье, мой доблестный Ожье… Ты ничего не знаешь о жизни людей. Как же ты, наверное, счастлив!

Он позвал конюха и, протягивая ему вожжи, уточнил:

– Мой отъезд откладывается на несколько минут. Привяжи коня.

Артюс медленно пошел назад. И что? Теперь они с Леоне хранят одну и ту же тайну. Будет вполне естественно, если они поговорят как мужчина с мужчиной. Граф ускорил шаг.

Артюс нашел Леоне сидящим за маленьким столиком в его комнатке. Граф коротко рассказал рыцарю о признаниях, сделанных его супругой.

– Я испытываю огромное облегчение оттого, что мадам д’Отон решилась открыть вам правду. Эта правда позволит вам понять, какая серьезная опасность нависла над ней. Я отложил свой отъезд, испугавшись, что она окажется очень уязвимой. Но это не так. Вы храбрый и умный человек. Вы не отступите перед врагом, чтобы защитить свою супругу. Значит, я могу ехать с легким сердцем, чтобы продолжить мои поиски.

– Найти Клемана и манускрипты, – подытожил Артюс д’Отон.

– Разумеется.

– Мсье, я ваш вечный должник. Вы спасли существо, которое мне дороже всей моей жизни. Вы оберегали мою супругу, когда нас хотели разлучить. Наконец, вы вырвали меня из когтей инквизиции. Приятно чувствовать себя должником: познаешь, что такое смирение. Осознаешь свои слабости. Я не уверен, что когда-нибудь смогу оплатить свой долг.

Леоне одарил графа одной из своих странных улыбок, которые, казалось, исходили из глубины души, куда никто не имел доступа.

– Никаких долгов, мсье, чистосердечно говорю я вам. Служение Богу нельзя оплатить распиской, данной ростовщику.

Более сухим тоном граф добавил:

– Тем не менее, мсье, при всем моем уважении к вам – а мы должны быть выше правил, продиктованных нашим положением в обществе, – я предпочел бы вам помочь, чем так долго оставаться в неведении, что превратило меня в жалкого статиста. Вы могли бы воспользоваться моим мужеством и шпагой.

– От всей души прошу прощения, мсье. Но вы должны понять, что это был не мой выбор. Такой выбор сделала мадам. К тому же существа, с которыми мы боремся на протяжении нескольких столетий, редко берутся за шпагу. Они пользуются тайным оружием.

– Вы правы, – шепотом согласился граф. – Когда вы огорчите нас своим отъездом?

– Завтра. С вашего позволения я поприветствую графиню и пожелаю ей удачи. Ваше присутствие в замке доставляет мне огромное облегчение, особенно сейчас, когда вы знаете, какая угроза нависла над графиней, – ответил Леоне. – Помните, мсье, ни на мгновение не забывайте о том, что у нас есть грозные враги, готовые на все. Даже малейший знак, самая незначительная деталь должна вызывать у вас подозрение и тревогу. Сейчас они дезорганизованы, но вскоре вновь наберутся сил.

Артюс нисколько не сомневался в том, что это были не пустые слова. К страху графа за супругу примешивался настойчивый вопрос: почему она выбрала его? Шла ли речь о сердечном порыве, или она, сама того не зная, следовала непостижимому плану? Настойчивый и волнующий вопрос, поскольку он предполагал, что они уже целую вечность предназначены друг другу.

– Когда вы вернетесь, рыцарь?

– Когда я наконец найду Клемана. Он скрывается так ловко, что шпионам камерленго не удалось напасть на его след… Но как долго это может продолжаться? Он так молод, а они не знают жалости.

– Надеюсь на скорую встречу, рыцарь.

– Если так Богу будет угодно.

 

Краткое историческое приложение

Архимед (287–212 гг. до н. э.) – гениальный древнегреческий математик и изобретатель. Мы обязаны ему многочисленными открытиями в области математики, в частности открытием знаменитого закона, который носит его имя. Он также вычислил первое довольно точное значение числа л, был убежденным сторонником экспериментов и доказательств. Ему приписывают авторство многих изобретений, в частности катапульты, бесконечного винта, системы рычагов и блоков и зубчатого колеса. На проведенном недавно аукционе один из палимпсестов был оценен в два миллиона долларов. Предполагается, что в тексте, первоначально написанном на этом палимпсесте, говорилось о достижениях Архимеда в области вычисления бесконечно малых значений. Впоследствии этот документ использовали, чтобы записать на нем библейский текст. А ведь нам удалось вычислить дифференциалы только через две тысячи лет! Ходят слухи, что счастливым покупателем этого палимпсеста был Билл Гейтс. Документ был передан в Художественный музей Уолтерса в Балтиморе, где он стал объектом самых современных исследований.

Бенедикт XI (Никола Бокказини, 1240–1304) – Папа Римский, О нем известно довольно мало. Выходец из очень бедной семьи, этот доминиканец до самой смерти вел аскетический образ жизни. Один из немногих дошедших до нас исторических анекдотов красноречиво свидетельствует об этом: когда после избрания Бенедикта его мать захотела с ним встретиться, она надела лучший свой наряд. Но сын вежливо объяснил матери, что ее платье слишком богатое и он хочет, чтобы она и впредь оставалась скромной женщиной. Наделенный покладистым характером, этот бывший остийский епископ стремился смягчить разногласия, существовавшие между Церковью и Филиппом IV Красивым, но вместе с тем проявил суровость по отношению к Гийому де Ногаре и братьям Колонна. Он скончался после восьми месяцев понтификата 7 июля 1304, отравленный фигами, или инжиром.

Бонифаций VIII (Бенедетто Каэтани, около 1235–1303) – кардинал и легат во Франции, затем Папа. Он был яростным защитником папской теократии, которая противостояла современному праву государства. Открытая вражда с Филиппом IV Красивым восходит к 1296 году. Страсти не утихли даже после смерти Папы, поскольку Франция предпринимала попытки начать процесс против его памяти.

Валломброзо (от лат. Vallia Ombrosa) – аббатство в Тоскане, расположенное на высоте 1000 м. Оно было основано в 1036 году святым Иоанном Гуальбертом. Вскоре оно стало центром конгрегации бенедиктинцев. Закрытое в 1808 году, оно было восстановлено Фердинандом III. В 1866 году аббатство окончательно прекратило свою деятельность. В XII веке в конгрегацию входили 23 монастыря. В Валломброзо учился Галилей.

Валуа Карл де (1270–1325) – единственный брат Филиппа IV Красивого. На протяжении всей своей жизни король испытывал к брату слепую привязанность и поручал ему миссии, которые, несомненно, были ему не по плечу. Карл де Валуа – отец, сын, брат, дядя и зять королей и королев – всю жизнь мечтал о короне, которую так и не получил.

Вальденсы, или лионские бедняки-братья – одна из самых крупных ересей той эпохи, причем не только по своему распространению, но и по влиянию на население. Движение, ратовавшее за бедность, евангельскую чистоту и всеобщее равенство, было создано около 1170 года Пьером Вальдесом (Вальдо), богатым лионским купцом, который пожертвовал ему все свое имущество. Успех вальденсов, как и катаров, был во многом связан с недовольством церковными кругами. Сначала это движение выражало интересы зажиточных слоев общества, стремившихся к чистоте. У вальденсов в сан могли быть рукоположены и женщины. Вскоре инквизиция стала преследовать приверженцев вальденсов, поскольку они отрицали все, что расходилось со строгим прочтением Евангелий. Одни вальденсы примкнули к движению «католических бедняков», другие разбрелись по всей Европе, создав отдельные сообщества, которые существуют и в наши дни.

Го Бертран де (около 1270–1314) – сначала был каноником и советником короля Англии. Выдающиеся способности дипломата помогли ему не поссориться с Филиппом IV Красивым во время войны между Англией и Францией. В 1299 году он стал архиепископом Бордо, а затем, в 1305 году, преемником Бенедикта XI, взяв имя Климента V. Плохо ориентируясь в ситуации, сложившейся в Италии, он в 1309 году обосновался в Авиньоне. Не согласившись с Филиппом IV Красивым в делах, сделавших их противниками, а именно в том, что касалось посмертного процесса Бонифация VIII и уничтожения ордена Храма, тамплиеров, он занял выжидательную позицию. Ему удалось усмирить гнев монарха в первом деле и практически устраниться от второго.

Другая кровь. В XIV веке ничего не было известно о группах крови. Кровь на Туринской плащанице, в которую было завернуто тело Христа, на тунике из Аржантея, в которой он шел на Голгофу, и на сударии из Овьедо, которым было закрыто его лицо при снятии с креста, принадлежит одному человеку, ее группа – АВ. Эта группа встречается крайне редко, что практически исключает случайное совпадение. К тому же группа АВ появилась примерно две тысячи лет назад на Среднем Востоке. Представляется, что она распространилась во Франции примерно во втором тысячелетии нашей эры. Группа АВ является рецессивной, поэтому возникает вопрос о ее устойчивости, особенно если принять во внимание тот факт, что ее носителей в мире сравнительно немного. В самом деле, у родителей с группой крови АВ (что само по себе статистически маловероятно) есть лишь один шанс из двух, что дети унаследуют их группу крови, в отличие от родителей с часто встречающейся группой крови 0, дети которых практически всегда рождаются с этой же группой. С сугубо статистической точки зрения группа АВ должна была исчезнуть, тем более что ее обладатели предрасположены к некоторым болезням. Тем не менее она продолжает существовать, хотя встречается редко.

Радиоуглеродный анализ показал, что туринская плащаница датируется 1250–1340 годами, туника из Аржантея – 800 годом, сударий – 500 годом. Однако Церковь разрешила взять образцы – по крайней мере, в случае с сударием, – только с краев, которые, как правило, более подвержены порче и менее пригодны для установления точной даты. Ходят слухи, что на самом деле Церковь не хочет, чтобы сударий был приписан Христу. Будто бы она боится коллективной истерии правоверных христиан. Так это или нет, недостаточно фактов, чтобы вынести окончательное решение. Наконец, еще одна загадка, вызывающая удивление ученых. На тунике из Аржантея якобы были найдены неповрежденные белые тельца, хотя эти клетки разрушаются вскоре после смерти (а ведь туника датируется как минимум XIII веком). Чтобы объяснить этот феномен, была создана следующая гипотеза: белые тельца сохранились благодаря растительным консервантам, которые широко использовали в ту эпоху, когда жил Христос. Что касается мужского лица, отчетливо проступающего на сударии, то на этот счет существует множество объяснений, от божественного чуда до воздействия солнечных лучей на ткань, хранящуюся за стеклом.

Евреи. Начиная с VI века евреи постоянно подвергались издевательствам, дискриминации и гонениям. Исключением стал период правления Людовика I Благочестивого (814–840), взявшего евреев под свою защиту и даже создавшего специальную должность «докладчика по еврейскому вопросу», который должен был следить за выполнением королевского ордонанса. Относительный мир установился в том числе и благодаря усилиям святого Бернара. Святого Бернара привели в ужас попытки озлобленных крестоносцев разжечь антисемитизм, сделав евреев главными виновниками смерти Христа. Впрочем, мир оказался коротким. Из-за слухов о ритуальных убийствах ненависть вспыхнула с новой силой. Евреев обвиняли, совершенно бездоказательно, в убийствах христианских младенцев, хотя не было найдено ни одного трупа. Эти необоснованные слухи послужили причиной уничтожения еврейской общины Блуа. В 1171 году все ее члены были сожжены на костре. В 1182 году Филипп Август, воспользовавшись народным гневом, изгнал евреев, конфисковал их имущество и аннулировал кредиты всех заемщиков, в число которых входило и Французское королевство. Людовик IX Святой не остался в стороне, когда инквизиция приравняла иудаизм к ереси. Он приказал сжечь в Париже восемьдесят телег с талмудическими манускриптами под тем предлогом, что они отвращают правоверных от единственной Книги – Библии. Тогда же участились случаи насильственного обращения в христианство, не говоря уже об обращениях из страха за свою жизнь. Четвертый Латеранский собор стал решающей вехой. Он запретил евреям заниматься ростовщичеством, обязал носить особую одежду, чтобы их можно было узнать, принял постановления относительно богохульства при неискреннем обращении в христианство. Охота на евреев стала одной из главных миссий инквизиции. Инквизиция обязала всех евреев носить на рукаве желтый круг, а женщин – закрывать лицо вуалью. В 1294 году был принят ордонанс, предписывающий евреям жить на специально отведенных для них улицах. В 1290 году дело парижского еврея Джонатана, якобы плюнувшего на освященную облатку, хотя свидетельские показания были весьма противоречивыми, вновь разожгло антисемитизм. Это дело также дало повод Филиппу Красивому издать в июле 1306 года ордонанс, предписывающий всем евреям покинуть территорию Французского королевства, хотя некоторые сеньоры открыто возражали против этого, поскольку у них не было никакого желания терять денежную манну, сыпавшуюся на них благодаря евреям. Более того, они были уверены, что эти дискриминационные меры были обусловлены желанием государства радикальным образом избавиться от долгов.

Клэре – женское аббатство в департаменте Орн. Аббатство расположено на опушке леса Клэре, на территории прихода Маля. Строительство, решение о котором было принято в июне 1204 года Жоффруа III, графом Першским, и его супругой Матильдой Брауншвейгской, сестрой императора Оттона IV, продолжалось семь лет и закончилось в 1212 году. И церемонии освящения аббатства принимал участие командор ордена тамплиеров Гийом д'Арвиль, о котором мало что известно. Аббатство предназначалось для монахинь-затворниц ордена цистерцианцев, бернардинок, которые имели право разрешать уголовные и гражданские дела, опекунские дела и дела об обидах и выносить смертные приговоры.

Лэ Марии Французской – двенадцать лэ, обычно приписываемых некой Марии, уроженке Франции, жившей при английском дворе. Некоторые историки полагают, что речь идет о дочери Людовика VII или графа Меланского. Лэ написаны до 1167 года, а басни – около 1180 года. Перу Марии Французской принадлежит также роман «Чистилище святого Патрика».

Ногаре Гийом де (около 1270–1313) – доктор гражданского права. Преподавал в Монпелье, затем в 1295 году вошел в состав Совета Филиппа IV Красивого. Крут его обязанностей быстро расширился. Сначала более или менее тайно он принимал участие во всех крупных религиозных делах, сотрясавших Францию, в частности в судебном процессе Бернара Сэссе. Затем Ногаре вышел из тени и сыграл решающую роль в деле тамплиеров и в борьбе против Бонифация VIII. Ногаре был человеком большого ума и незыблемой веры. Он ставил перед собой цель спасти одновременно и Францию, и Церковь. Он стал канцлером короля, но затем уступил эту должность Ангеррану де Мариньи. Однако в 1311 году печать вновь вернулась к нему.

Орден Святого Иоанна Иерусалимского – Гостеприимный орден, госпитальеры, признан в 1123 году папой Паскалем II. В отличие от других рыцарских орденов, госпитальеры изначально ставили перед собой благотворительные цели. Лишь позднее орден взял на себя и военную функцию. После падения Акры госпитальеры нашли прибежище на Кипре, затем на Родосе и наконец на Мальте. Во главе ордена стоял великий магистр, который избирался генеральным капитулом, состоявшим из высших должностных лиц. Орден подразделялся на «языки», или провинции, которыми в свою очередь управляли великие приоры. В отличие от ордена тамплиеров и несмотря на свое богатство, госпитальеры всегда пользовались благожелательной поддержкой общества. Вероятно, это было связано с благотворительной миссией ордена и смирением его членов.

Роберт Болгарин – болгарин по происхождению, он увлекся учением катаров, получил высшую степень посвящения и стал доктором этой веры. Затем перешел в католичество и вступил в орден доминиканцев. Папа Григорий IX (1227–1241) увидел в нем «разоблачителя» еретиков, ниспосланного Провидением. На самом деле представляется вероятным, что Роберт Болгарин специально устраивал ловушки самым ученым из катаров. Едва он был назначен в 1235 году генеральным инквизитором в Шарите-сюр-Луар после убийства своего предшественника Конрада Марбургского, как начались зверства, леденящие душу пытки. Повергнутые в ужас дошедшими до них рассказами о расправах, архиепископы Санса и Реймса, а также несколько других прелатов выразили свой протест. Первое расследование, выявившее в феврале 1234 года бесчинства Роберта Болгарина, привело к отстранению его от должности. Тем не менее в августе следующего года он вновь снискал милость Папы и вскоре возобновил свои «развлечения». И только через несколько лет он был окончательно отстранен от власти и в 1241 году был приговорен к пожизненному заключению.

Свинец. Человек стал использовать свинец три с половиной тысячи лет назад. Он способствует росту, но только в ничтожных дозах. Долгое время свинец был излюбленным ядом отравителей. Свинец применяли в самых различных целях: для легирования, герметизации, очистки канализации, при изготовлении книжных переплетов, кухонных принадлежностей, для паяния консервных банок. Он стал также одним из первых подслащивающих средств в истории, поскольку римляне добавляли его в вина. Отравление свинцом было первой профессиональной болезнью, признанной во Франции. Симптомы болезни варьируются в зависимости от дозы и длительности периода интоксикации. Хроническая интоксикация (малые дозы в течение длительного периода) приводит к практически необратимому нейротоксикозу, пагубно влияющему на способности к обучению, а также на развитие плода и ребенка. При средней интоксикации (более высокие дозы) появляются металлический привкус во рту, анорексия, резкие абдоминальные боли, тошнота, рвота, диарея. Острая интоксикация (очень высокие дозы) характеризуется возбудимостью или, наоборот, сонливостью, гипотензией, конвульсиями, комой.

Средневековая инквизиция – следует отличать средневековую инквизицию от испанской святой инквизиции, прибегавшей к свирепым и беспощадным расправам, не имевшим ничего общего с тем, что происходило во Франции. Только за период, когда великим инквизитором был Томас Торквемада, в Испании погибло более двух тысяч человек. Сначала средневековая инквизиция находилась в ведении епископата. Папа Иннокентий III (1160–1216) установил правила инквизиторской процедуры, издав в 1199 году буллу Vergentis in senium. Намерения Папы не сводились к истреблению отдельных индивидуумов. Доказательством этому служат решения IV Латеранского собора, состоявшегося за год до смерти Папы. Эти решения запрещали применять ордалии к инакомыслящим. Понтифик стремился к искоренению ересей, угрожавших основам Церкви, поскольку они ставили под сомнение в том числе и бедность Христа как жизненную модель, впрочем, довольно сомнительную, если судить по огромным наделам плодородных земель, принадлежавших монастырям. Затем она превратилась в папскую инквизицию. Это произошло при Григории IX, отдавшем право вершить инквизиторский суд доминиканцам и, в меньшей степени, францисканцам. Папой двигали в основном политические мотивы, поскольку, сосредоточив этот институт в одних руках, он тем самым усилил его власть. Папа должен был во что бы то ни стало помешать императору Фридриху II встать на тот же самый путь по мотивам, которые не имели ничего общего с духовностью. Последний этап преодолел Иннокентий IV, разрешив своей буллой Ad Extirpanda, изданной 15 мая 1252 года, применять пытки. Впоследствии преследование колдовства было уподоблено охоте на еретиков. В наши дни преувеличивают реальное влияние инквизиции во Франции. Необходимо принимать во внимание тот факт, что на территории Французского королевства находилось сравнительно мало инквизиторов, следовательно, инквизиция не смогла бы обрести такую значимость, если бы не пользовалась поддержкой светских властей и если бы к ней не поступали многочисленные доносы. Таким образом, благодаря возможности прощать друг другу любые прегрешения, некоторые инквизиторы оказывались виновными в таких чудовищных преступлениях, что они порой служили причиной для бунтов или резких выступлений возмущенных прелатов.

В марте 2000 года, то есть примерно через восемь столетий после возникновения инквизиции, Папа Иоанн Павел II попросил у Бога прощения за преступления и ужасы, в которых она повинна.

Тамплиеры – рыцари Христа и Храма Соломона. Орден был создан в Иерусалиме около 1118 года рыцарем Гуго де Пейном и несколькими другими рыцарями из Шампани и Бургундии. Окончательно он был признан на соборе в Труа в 1128 году. В основу его устава было положено учение святого Бернара, а устав, возможно, был написан самим святым. Орден возглавлял великий магистр, которому помогали несколько высокопоставленных лиц. Владения ордена были весьма обширными (3 450 замков, крепостей и домов в 1257 году). Наладив систему денежных переводов вплоть до Святой Земли, в XIII веке орден превратился в одного из главных банкиров христианского мира. После падения Акры – события, ставшего, по сути, для него роковым, – большинство тамплиеров вернулись на Запад. В конце концов общественное мнение стало относиться к членам ордена как к ростовщикам и лодырям. Об этом свидетельствуют многочисленные выражения, дошедшие до наших дней. Так, слова «я иду в Храм» произносили, отправляясь в бордель. Великий магистр Жак де Моле отказался объединить свой орден с орденом госпитальеров. Тринадцатого октября 1307 года начались аресты тамплиеров. Затем последовали расследования, признания (если говорить о Жаке де Моле, то некоторые историки полагают, что его признания были получены под пытками), отказы от ранее данных показаний. Двадцать второго марта 1312 года Климент V, боявшийся Филиппа IV Красивого по другим причинам, упразднил орден тамплиеров. Жак де Моле отказался от своих признаний и вместе с другими тамплиерами 18 марта 1314 года взошел на костер. Представляется доказанным, что расходы, понесенные в связи с проведением следствия по делу тамплиеров, процесс конфискации их имущества и его распределения среди госпитальеров намного превысили доходы, которые получил Филипп IV Красивый от уничтожения ордена.

Филипп IV Красивый (1268–1314) – сын Филиппа III Храброго и Изабеллы Арагонской. От Жанны Наваррской у него было три сына, будущие короли: Людовик X Сварливый, Филипп V Длинный и Карл IV Красивый, а также дочь Изабелла, ставшая супругой Эдуарда II Английского. Отважный, талантливый военачальник, Филипп Красивый отличался несгибаемостью и суровостью. Однако следует смягчить краски, поскольку современные историки описывают Филиппа Красивого как человека, которым манипулировали его советники, «осыпавшие короля лестью и отстранявшие его от дел».

История главным образом сохранила свидетельства о его роли в деле тамплиеров, однако Филипп Красивый был прежде всего королем-реформатором, поставившим перед собой цель покончить с вмешательством Папы в политику Французского королевства.

Хильдегарда Бингенская (1098–1179) дала обет в пятнадцать лет, а в 1136 году стала аббатисой. Она писала стихи, сочиняла музыку, на протяжении второй половины XII века переписывалась с сильными мира сего. Утверждают, что она творила чудеса, а ее видения сбывались. Она всегда отличалась слабым здоровьем и поэтому проявляла неподдельный интерес к лекарственным травам. Ее перу принадлежит, в числе прочих, медицинский трактат, что позволяет нам рассматривать ее как первого фитотерапевта нового времени. Несмотря на хрупкое здоровье, она прожила восемьдесят лет, рекорд для той эпохи. Возможно, этому способствовали ее действительно эффективные травяные сборы. И хотя ее часто называют святой, она никогда не была канонизирована.

 

Глоссарий

Литургические службы – богослужение, цикл которого был разработан в VI веке на основе устава святого Бенедикта, включает в себя – помимо мессы, которая не является его составной частью в строгом смысле слова, – несколько ежедневных служб. Эти службы определяют распорядок дня. Так, монахи и монахини-затворницы не могут ужинать до наступления ночи, то есть до вечерни. До XI века богослужение длилось практически целый день, но затем продолжительность служб была сокращена, чтобы монахи и монахини-затворницы могли уделять больше времени чтению и ручному труду.

Утреня, или заутреня – около 2.30 или 3 часов.

Лауды – до рассвета, между 5 и 6 часами.

Первый час – около половины восьмого, первая дневная служба, сразу же после восхода солнца, непосредственно перед мессой.

Третий час – около 9 часов.

Шестой час – около полудня.

Девятый час – между 14 и 15 часами.

Вечерня – около 16.30–17 часов, при заходе солнца.

Повечерие – после вечерни, последняя вечерняя служба, около 18–20 часов.

Меры длины

Перевод в современные меры сделан довольно произвольно, поскольку значение мер варьировалось в зависимости от того или иного района.

Арпан – от 160 до 400 квадратных туазов, то есть от 720 дл 2800 квадратных метров.

Лье – примерно 4 километра.

Туаз – от 4,5 метров до 7 метров.

Локоть – 1,2 метра в Париже и 0,7 метра в Аррасе.

Фут – примерно соответствует 34–35 сантиметрам.

Меры веса

Эти меры, изначально установленные для определения веса золота и серебра, а следовательно, и веса монет, также варьировались в зависимости от времени, районов и даже от взвешиваемых продуктов. Так, мясной фунт не был равен аптекарскому фунту. Фунт варьировался от 306 до 734 грамм. Мы взяли за основу вес марки Труа (тройской марки), которая ходила в Париже и в центральных районах королевства.

Фунт, то есть две марки – 489,5 г.

Марка – 244,75 г.

Унция – 30,60 г.

Гросс – 3,82 г.

Стерлинг – 1,53 г.

Полденье – 0,764 г.

Денье – 1,27 г.

Гран – 0,053 г.

Меры емкости

Пинта – чуть меньше литра.

Горшок – две пинты, чуть меньше двух литров.

Сетье – восемь пинт.

Денежные единицы

Речь идет о настоящей головоломке, поскольку при каждом царствовании вводилась новая денежная единица. Впрочем, порой в том или ином районе ходили собственные деньги. В зависимости от эпохи деньги оценивались – или не оценивались – в соответствии со своим реальным весом в золотом или серебряном эквиваленте, а также ревальвировались или девальвировались.

Ливр – расчетная единица. Один ливр соответствовал 29 су или 240 серебряных денье, а также 2 золотым королевским пти (королевские деньги при Филиппе IV Красивом).

Турский денье (денье Тура) – постепенно вытеснил парижский денье. Двенадцать турских денье равнялись одному су.

 

Библиография

Blond Georges et Germaine, Histoire pittoresque de notre alimentation, Paris, Fayard, 1960.

Bruneton Jean, Pharmacognosie, phytochimie et plantes médicinales, Paris-Londres-New York, Тех et Doclavoisier, 1993.

Burguère André, Klapisch-Zuber Christiane, Segalen Martine, Zonabend Françoise, Histoire de la famille, tome II, Les Temps mé diévaux, Orient et Occident, Paris, Le Livre de poche, 1994.

Cahen Claude, Orient et Occident au temps des croisades, Paris, Aubier, 1983.

Chevaliers du Christ, les ordres religieux au Moyen áge, Xle – XVIe siècle, Paris, Seuil, 2002.

Delort Robert, La Vie au Moyen áge, Paris, Seuil, 1982.

Demurger Alain, Chevaliers du Christ, les ordres religieux au Moyen áge, Xle – XVIe siècle, Paris, Seuil, 2002.

Demurger Alain, Vie et Mort de l'ordre du Temple, Paris, Seuil, 1989.

Duby Georges, Le Moyen áge, Paris, Hachette Littératures, 1998.

Duby Georges, Le Moyen áge, Paris, Hachette Littératures, 1998.

Eco Umberto, Art et Beauté dans l'esthétique médiévale, Paris, Grasset, 1997.

Eymerick Nicolau et Pena Francisco, Le Manuel des inquisiteurs, Paris, albin Michel, 2001.

Favier Jean, Histoire de France, tome II: Le Temps des principautés, Paris, le Livre de poche, 1992.

Flori Jean, Les Croisades, Paris, Jean-Paul Gisserot, 2001.

Fournier Sylvie, Brève histoire du parchemin et de l'enluminure, Gavaudin, Fragile, 1995.

Gauvard Claude, La France au Moyen áge du V au XV siècle, Paris, PUF, 2004.

Gauvard Claude, Libera Alain de, Zink Michel (sous la direction de), Dictionnaire du Moyen áge, Paris, PUF, 2002.

Jerphagnon Lucien, Histoire de la pensée; Antiquité et Moyen áge, Paris, Le Livre de poche, 1993.

Libera Alain de, Penser au Moyen áge, Paris, Seuil, 1991.

Pernoud Régine, Gimpel Jean, Delatouche Raymond, Le Moyen áge pour quoi faire? Paris, Stock, 1986.

Pernoud Régine, La Femme au temps des cathédrales, Paris, Stock, 2001.

Pernoud Régine, Four en finir avec le Moyen áge, Paris, Seuil, 1979.

Pour en finir avec le Moyen áge, Paris, Seuil, 1979.

Redon Odile, Sabban Françoise, Serventi Silvano, La Gastronomie au Moyen áge, Paris, Stock, 1991.

Richard Jean, Histoire des croisades, Paris, Fayard, 1996.

Siguret Philippe, Histoire du Perche, Céton, éed. Fédération des amis du Perche, 2000.

Vincent Catherine, Introduction á l'histoire de l'Occident médiéval, Paris, le Livre de poche, 1995.