Высокий смуглый ангел. Брат Никола Флорен резко остановился. Тонзура не обезобразила молодого человека, напротив. Она продлевала его бледный высокий лоб, придавая ему вид спесивой химеры.

Справа стоял брат Бартоломео. Опустив голову, он смотрел на свои руки, скрещенные на груди.

Никола прошептал каким-то странным, нежным, но одновременно суровым тоном:

— Я теряюсь в догадках. Почему меня отправляют на север, хотя я хорошо служил на юге, после последнего августовского мятежа, который залил кровью наш славный город? Я помог расстроить сатанинские планы этого развращенного францисканца… Да будет проклят Бернар Делисье… Никогда еще фамилия так не соответствовала человеку, который ее носит. Нет, решительно, я не понимаю, если только речь не идет о награде, но внутренний голос подсказывает мне другое.

Длинная рука Никола приподняла по-прежнему опущенный вниз подбородок жертвы.

— Что ты об этом думаешь, мой милый брат? — продолжал настаивать он, погрузив свой темный бархатный взгляд в глаза Бартоломео.

У молодого монаха пересохло во рту. Ночи напролет он молил Бога, чтобы произошло чудо, которое избавило бы его от мучителя, а теперь боялся последствий. Напрасно он внушал себе, до одурения повторяя, что ему нечего бояться, что приказ о переводе был подписан камерленго Бенедетти, что его имя и тем более подлинная причина перевода нигде не упоминались, — ничто не могло вернуть ему спокойствия. Никола, его ненасытная жажда власти, его потребность заставлять других страдать — все, что было присуще этому слишком красивому, слишком утонченному существу, внушало Бартоломео ужас.

Наивному доминиканцу понадобилось совсем мало времени, чтобы понять: его компаньоном по дортуару двигала вовсе не вера. Во все времена принадлежность к ордену давала в руки честолюбивых отпрысков низкого происхождения эффективное оружие.

Из расчетливых признаний Никола Бартоломео узнал, что отцом того был светский иллюминатор сьера Шарля д’Эвре, графа д’Этампа. Ребенок, хотя и не проявлявший особого интереса к краскам и буквам, но наделенный живым воображением, приобрел солидные знания, в чем помогла великолепная библиотека графа. Его нежила, холила, лелеяла стареющая мать, которую эта единственная поздняя беременность вознаградила за долгие годы сомнений в возможности иметь детей. Помимо унижения бедная женщина испытывала страх, поскольку она занималась ремеслом повивальной бабки и пользовала лишь дам, входивших в свиту мадам Марии Испанской, дочери Фердинанда II и супруги графа.

Однажды, когда они вместе молились, Никола прошептал на ухо Бартоломео на одном дыхании, заставив того вздрогнуть:

— Мир будет принадлежать нам, если мы сумеем заставить его подчиниться.

Однажды ночью, когда Бартоломео спал в прохладной темноте дортуара, ему показалось, будто он услышал:

— Плоть не подчиняется, а если она колеблется, это удел слабых духом. Плоть надо завоевать, ее надо вырвать.

Никола начал злоупотреблять своей властью почти сразу же после приезда в город «четырех нищенствующих монастырей»*, который насчитывал тогда десять тысяч жителей. Бартоломео был убежден, что монастыри разделяли ненависть, о которой им доверительно сообщали жители, и были причастны к восстанию против королевской и церковной власти.

Сердце молодого доминиканца сжалось от горьких воспоминаний. Эта несчастная девушка с помутившимся разумом, Раймонда, которая утверждала, что по вечерам ее навещают привидения… Подбадриваемая Никола, выслеживавшим девушку, как кошка мышь, она попыталась доказать свою власть, которой, как она утверждала, ее наделила Пресвятая Дева. Она упрямо повторяла заклинания, способные, по ее мнению, язвить крыс и лесных мышей. Несмотря на отсутствие результатов, что положило конец ее стараниям, Никола удалось заставить девушку признаться, будто она виновна в смерти вдовы, своей соседки, скончавшейся в июне от таинственной лихорадки, а также в выкидышах у коров. Аргументы молодого инквизитора были притянуты за уши, тем не менее он сумел убедить ее: Пресвятая Дева не может наделить убийственной властью, даже если речь идет о вредных грызунах. Эту власть дает один лишь дьявол в обмен на душу. Внутренние органы несчастной умалишенной девушки свисали с пыточного ложа. Ее мучения были нескончаемыми. Улыбавшийся Никола смотрел, как кровь капает из обнаженных кишок и медленно стекает в центральный желоб подземного зала, вырытый специально для этих целей. Бартоломео стремглав выбежал из виконтского дворца, презирая себя за трусость. Молодой человек достаточно трезво мыслил, чтобы не поддаваться спасительной слепоте. Он весь светился верой, равно как и любовью к людям. Он мог бы найти в себе силы для борьбы и даже — почему бы и нет? — для разоблачения Никола. Но ему мешало какое-то колдовство, хотя колдовал он сам. Эта слабость, когда Никола гладил его руку… Его изначальная непростительная склонность искать оправдания для того, что было разгулом жестокости, свойственным его соседу по дортуару. Бартоломео любил Никола, но отнюдь не братской любовью. Он любил его и одновременно ненавидел. Он хотел бы умереть и вместе с тем жить, чтобы видеть, как улыбается Никола. Разумеется, Бартоломео знал, что среди церковников распространена содомия, равно как и николаизм. Только не он. Только не он, который мечтал об ангелах, как другие мечтают о девушках или прекрасных нарядах. Пусть этот жестокий прекрасный демон уйдет, пусть он исчезнет навсегда.

— Я ведь с тобой разговариваю, Бартоломео. Что ты об этом думаешь?

Молодой монах сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы ответить равнодушным тоном:

— Я думаю, что это знак благодарности. Разумеется, речь не идет о замечании и еще меньше о наказании.

— Но тебе будет меня не хватать? — продолжал искушать его Никола.

— Да…

Бартоломео говорил правду. Ему хотелось плакать от ярости, но и от горя тоже. Бартоломео был уверен, что его болезненная страсть к Никола была не единственным непреодолимым испытанием, которому ему придется подвергнуться, и от этой мысли ему становилось плохо.