I

В тот год Дени перешел в четвертый класс.

Во время каникул здание школы покрасили и привели в порядок дворы. Оконные ставни были зелеными и блестели. Стекла чисто вымыты. В приемной стояли новые кресла, а на этаже, где жили воспитатели, на дверях появились таблички с их именами. Но ученики не обращали внимания на все эти новшества. Поставили новые столы и парты, от которых вкусно пахло чистотой. Но ученики и на это не обращали внимания. После каникул их интересовали только новые воспитатели.

В этом году они появились в каждом классе. С непроницаемыми лицами, ссутулившись, они смотрели на детей, только когда те оказывались рядом. Им раздали большие листы со списками учеников — в том порядке, как те сидели по рядам за партами. Красными крестиками были отмечены неуспевающие, те, кого называли твердоголовыми.

Перед первым уроком Дени пошел взглянуть на этот список, лежавший на кафедре. Он поднялся сюда один. Остальные ушли во двор на перемену. Ни на лестнице, ни в вестибюле никого не было. Как он и ожидал, в списке возле его имени стоял красный крестик. Другой красовался возле имени Пьеро. Он пожал плечами и спустился во двор.

Пьеро играл там с приятелями.

— Ты тоже там есть, — подбежав к нему, сообщил Дени.

— Я знаю, — ответил Пьеро, — я туда попадаю каждый год. И ты тоже?

— Ну да, — сказал Дени. — Ничего хорошего.

Они посмотрели на воспитателя. Тот медленно расхаживал по двору, пиная камешки носком ботинка. Он был молодой, низкорослый, толстощекий, с румяным лицом. Прогуливался со скучающим видом, не поднимая глаз.

— Как его зовут? — спросил Пьеро.

— Понятия не имею, — сказал Дени. — Но если мы не знаем его имени, значит, нужно придумать.

— С виду он не вредный.

— Они все с виду не вредные, а вообще-то очень даже вредные.

— Посмотрим, — сказал Пьеро.

И побежал к остальным гонять мяч. Дени остался стоять посреди двора, ожидая сигнала об окончании перемены. Воспитатель по-прежнему расхаживал по двору, поддавая камешки носком ботинка. Из-под сутаны выглядывали его черные, заштопанные носки. Проходя мимо Дени, он поднял голову и улыбнулся. Остановился, посмотрел на небо. Дени тоже посмотрел на небо. Он усвоил этот фокус уже давно. Когда они поднимают голову, нужно тоже поднять голову. Когда они ее опускают, нужно тоже опустить. Нужно делать то же самое, что и они. Тогда им становится не по себе. Они чувствуют себя нормально только с теми, кто непохож на них. Например, Прифен. Как только они поднимают головы, Прифен с отрешенным видом смотрит вниз. «Прифен — недотрога», — подумал Дени. Но около его имени не было крестика.

— Это вы Летеран? — спросил воспитатель любезным голосом.

— Да, — сказал Дени, — это я.

Воспитатель покачал головой и отошел.

— Ну и что с того? — шепотом сказал Дени.

В первые дни всегда так.

Воспитатель прогуливается по двору, иногда останавливается возле кого-то из мальчиков, чтобы узнать его имя. Тогда мальчик вытирает руки о штаны и с улыбкой отвечает. Потом он скажет другим, что вроде бы воспитатель не вредный, поэтому в этом году все будет хорошо.

На уроках ученики сидят смирно и не переговариваются. Если один из них тихонько просит о чем-то соседа, прикрывая рот рукой, остальные шипят: «Тихо, перестань…», повышая голос, как будто им и впрямь не дают работать. Потом они смотрят на воспитателя, чтобы удостовериться, видел ли он, что им помешали.

Спускаясь по лестнице в классы, мальчики держатся шеренгой и не топают. Когда они заходят в зал, то крестятся, проходя мимо Богоматери. И благочестиво опускают глаза.

В классах все спокойно. Начало школьного года, всем нужны новые учебники. Ученики ждут, когда их вызовут к заведующему хозяйством. Их выкликают по фамилии, они встают и идут за учебниками. Их спрашивают, не хотят ли они купить подержанные. Тогда ученики отвечают, победоносно поглядывая на остальных, что хотят новые. Когда ученик хочет купить старые учебники, остальные улыбаются ему с притворно-понимающим видом. А если это новенький, то они стараются не показать, что заметили заплатки на его штанах. Потом, возвращаясь со стопкой книг домой, они думают, что поразят родителей, объявив им, что в этом году им выдали больше двух десятков учебников. В классе они рассматривают страницы, где напечатаны фотографии. Но не все подряд, чтобы осталось, что рассматривать после, когда неохота делать перевод или просто скучно на уроке.

Учителя по нескольку раз на дню устраивают перекличку, и ученики дерутся, чтобы занять место поближе к кафедре. Лучшее всего — возле двери. Тот, кто там сидит, отмечает отсутствующих. Он имеет право встать, подойти к учителю, чтобы тот подписал список, выйти, положить листок возле двери и вернуться назад, улыбаясь остальным. Как бы то ни было, это ответственная должность: ведь он составляет список, можно даже сказать, это почти староста класса.

Занятия еще не возобновились. На третий день начинается подготовка к ним. Она продолжается четыре дня, и это не утомительно. После службы и молитв перемены по два часа. Проповеди очень интересные, там часто рассказывают забавные истории. Самая скучная — литургия преждеосвященных даров, когда уже совсем темнеет. В часовне много народу, когда долго стоишь на коленях, становится больно. Тогда делаешь вид, что слушаешь, по-прежнему преклонив колени, а на самом деле думаешь совсем о другом: интересно, где же все-таки этот тип сломал ногу, а сам в это время, чтобы передохнуть, незаметно присаживаешься на бортик его скамьи. Когда нужно петь, только открываешь рот, но не поешь. Если мимо проходит воспитатель, распеваешь во весь голос, стараясь перекричать остальных, чтобы тебя взяли в хор.

На самом деле, мальчиков, которые будут петь в хоре, отбирают специально. Во дворе префект собирает группы школьников и ведет их в малую столовую. Затем просит по очереди, одного за другим, спеть гаммы, чтобы найти хорошие голоса. Часто случается, что мальчики не хотят петь в хоре. Тогда они нарочно фальшивят. Но префекта не проведешь, он умеет отличить хорошие голоса. И таких все равно записывают в хор.

Не так уж плохо числиться в школьном хоре. Репетиции бывают по три раза в неделю. И в эти дни на самостоятельные занятия можно приходить после пяти, когда остальные уже давным-давно работают. Они смотрят на тебя с завистью, поэтому, когда идешь на свое место, напускаешь на себя важный вид.

Помимо этого, рассказываешь другим, что стал любимчиком воспитателя. Но ведь каждый считает себя любимчиком и думает, что он такой единственный.

В первые дни учебного года всегда так.

Во дворах вдоль стен лежат опавшие листья. В сероватом небе повисли большие облака, очень низко, прямо над зданиями, и они хорошо видны из классных окон. Приятно думать, что весь год будешь сидеть у окна. В школе зимние вечера тянутся долго. А тут поднимаешь голову и смотришь во двор на верхушки деревьев. Несколько минут словно прогуливаешься по небу, думая о чем попало. Это приятно. Потом возвращаешься на свое место и снова с усталым видом листаешь греческий словарь.

Те, кто сидят не у окна, стараются отвлечься иным способом. Около шести некоторые молча достают кусочки сахара. Они грызут их, делая вид, что ищут в словаре незнакомое слово. Если позволить сахару медленно таять во рту, становится очень сладко. Потом ученики тяжело вздыхают и снова принимаются за работу.

И хотя не у всех есть сахар или окно неподалеку, чтобы блуждать по небу, все находят способ на что-то переключиться. Одни разглядывают фотографии, которые носят в своих кошельках. Другие читают тексты в учебнике латыни. Третьи рисуют какие-то головы на клочке бумаги. И, наконец, есть такие, кто встает и с независимым видом подходит к кафедре воспитателя. Они просят разрешения выйти или поискать нужную им книгу. Если воспитатель в хорошем настроении, они могут выйти на несколько минут или походить между рядами.

— Все нормально? — спрашивают остальные. — Что тебе нужно?

— Ничего не нужно, но дай мне карандаш, как будто я попросил. Не спеши, давай поболтаем.

И они болтают, близко придвинувшись, обмениваются короткими репликами, стараясь подавить смех. В эти минуты совсем немного нужно, чтобы почувствовать себя счастливым. Наконец, воспитатель поднимает голову и произносит «тсс… тсс…», и ученики возвращаются на свои места, но вслед за ними другие повторяют те же маневры.

Дени доволен. В этом году у него очень удачное место. Позади сидит Пьеро. Если он наклонится, они могут разговаривать между собой. Когда воспитатель читает или смотрит в другую сторону, Дени отвечает Пьеро. Рядом с Пьеро сидит Тревиль. Отличный парень. Неподалеку Рамон, впереди, в правой колонке, через две парты. Жаки у окна, слева. Уж точно, в этом году Дени попалось удачное место.

Вечером после уроков перед воротами во двор царит оживление. Там стоят девушки, поджидая старшеклассников. Девушки на каблуках, с накрашенными губами. Младшие высмеивают старшеклассников, которые берут девушек под руку и уходят, гордо улыбаясь и поправляя узел галстука. Теперь можно кричать во все горло, и даже воспитатели, стоя в освещенных проемах дверей, переговариваются, не сдерживая эмоций, чего никогда не случается в течение дня.

Пьеро всегда провожал Дени до трамвайной остановки.

Они долго разговаривают и расстаются, только когда Дени действительно опаздывает. Дени садится в моторный вагон и прощается с Пьеро. Он смотрит через окно, как Пьеро уходит, зажав портфель под мышкой, понурив курчавую голову. Потом трамвай везет Дени в центр города, и он возвращается домой, бегом по длинному бульвару, наступая на листья платана, шуршащие под ногами.

 

II

Дени где-то прочел, что к тринадцати годам все в жизни начинает меняться. А ему уже почти исполнилось четырнадцать. Но тем не менее ничего не изменилось. Все шло как обычно. А должно быть по-другому, но Дени не замечал ничего нового. Он по-прежнему считался самым неусидчивым среди учеников третьей группы, и каждую среду вечером префект клал ему на парту штрафной листок. В нем говорилось, что префект «с сожалением сообщает господину такому-то, что его сын такой-то…» И каждый четверг Дени оставался еще на два часа после уроков. Ничего не изменилось.

В шестом классе, «раньше», как принято говорить, Дени считался хорошим учеником. Всегда был среди первых по сочинениям, получал хорошие отметки за переводы с латинского и за упражнения по французскому. В следующем году шло так же или почти так же. Но в этот год Дени уже по-настоящему не работал. Не работал и все. Префект часто говорил, что если бы Дени хоть чуточку постарался, то стал бы одним из лучших, если не самым лучшим учеником. Но это было невозможно. Упорная работа и Дени не сочетались. И тем не менее — он сам не понимал, как это получалось, — он по-прежнему оставался среди первых по сочинениям. И здесь тоже ничего не изменилось.

Префект был маленького роста, толстый и грузный. Его пунцовое крупное мясистое лицо внушало страх. Когда о нем говорили, то его не называли «префект» или «отец префект». Отец префект — это для родителей. Ученики прозвали его Гаргантюа. Префект начал работать в школе больше пятнадцати лет назад, еще до того, как родился Дени. И уже больше пятнадцати лет был известен под прозвищем Гаргантюа. Когда бывшие ученики заглядывали в школу, они спрашивали:

— Ну как там Гаргантюа, по-прежнему свирепствует?

Да, по-прежнему. Ничего не изменилось.

В жизни Дени была школа. Кроме школы, были родители. Но школа всегда занимала главное место. В этот год Дени надеялся, что, возможно, все изменится. Он исповедался в первые же дни в самых серьезных летних грехах. Школа снова заняла главное место в его жизни. Он приходил туда в восемь утра. Уходил в семь вечера. Возвращался домой и ложился спать. По четвергам его оставляли после уроков. По воскресеньям ходил петь в хоре. Вот и все. Ничего не изменилось.

Вернувшись после каникул, он стал ждать. По вечерам, лежа в постели с открытыми глазами, Дени мечтал. В постели так хорошо думается. Иногда Дени думал о девочках. Когда эти мысли посещали его, Дени крестился и шепотом, как учил его духовник, читал три раза подряд ave. Потом старался думать о чем-нибудь другом.

Лежа в постели, Дени думал об экзаменах на степень бакалавра. Он тихонько повторял: «бак… бак…» Это его пугало. В шестом классе эти экзамены казались страшными, ужасно трудными и далекими. В пятом тоже. В четвертом, в этом году, по-прежнему страшными, ужасно трудными и далекими. Ничего не изменилось.

Важным было существование Бога. Дени думал, что это важно. Кроме Бога, все остальное не имело значения. Дени старательно молился, отгоняя от себя дурные мысли о девочках и о том, что девочки делают с мальчиками, причащался три раза в неделю в те дни, когда в школе служили мессы, исповедался каждую неделю. Бог любил его, а он любил Бога. Ничего не изменилось.

Мать Дени была большой и толстой, волосы затянуты в пучок на затылке. Она говорила мало, но много двигалась. Без конца натирала паркет и мебель, и чтобы не пачкать в комнатах, домашние все время толклись на кухне.

Отец Дени был невозмутимым и тоже крупным. Он не высказывал своих мыслей, только складывал цифры. Если не складывал, то все равно о них думал. Он не был ни мыслителем, ни поклонником женщин. Просто человек-калькулятор.

Оба они любили Дени. Своего единственного ребенка. Молча подписывали письма, где сообщалось, что его оставляют после уроков. Если Дени просил купить ему не шоколад, а что-то другое, например, одеяло или новые ботинки, они тут же уходили в свои грезы. Мадам грезила о столовой — всегда чистой и безлюдной, мсье — о своих цифрах.

Много раз Дени хотелось поговорить с матерью о том, чего он не понимал. Мать смотрела на него с удивлением:

— Ты еще слишком маленький, Дени. Не забивай себе этим голову. Узнаешь, когда придет время. Сейчас еще не к спеху.

И она возвращалась к своим грезам о натертых до блеска полах.

Много раз Дени просил отца купить книги, о которых говорили в школе. Тот смотрел на него, приподнимая очки на лоб:

— Что на тебя нашло, Дени? Ты еще слишком маленький. Тебе нужно всего лишь выполнять то, что требуется. А для этого вовсе не обязательно читать разные глупости.

Затем следовала дежурная фраза:

— А впрочем, вспомни проповедь вашего директора.

Затем он возвращался к своей газете или к своим цифрам. Родители Дени действительно были очень добрыми. Однако все оставалось неизменным: мать снимала фартук только перед воскресной мессой, а отец работал налоговым инспектором.

Но все же у него был Пьеро. Самый лучший, замечательный друг. Хорошо сложенный, кудрявый, выражение лица то смешливое, то серьезное. Он ходил, слегка расставив ноги, и обожал футбол. Пьеро тоже был у родителей единственным ребенком. Они жили на вилле у моря, над пляжем. Пьеро был внимателен на уроках и очень любил Дени. Когда диктовали домашние задания, Пьеро всегда отмечал их в учебнике Дени. Когда один раз Дени забыл ранец, где лежал его завтрак, в трамвае, Пьеро поделился с ним своим завтраком, а на следующий день принес в школу найденный ранец.

Дени и Пьеро говорили о спорте. Пьеро очень любил спорт и по понедельникам показывал Дени газеты, где публиковались спортивные новости. В конце концов Дени тоже стал интересоваться спортом. Когда местная команда выигрывала в чемпионате, Пьеро радовался. Он рассказывал Дени о матче, а Дени с любопытством слушал.

Когда Дени дрался во дворе, Пьеро охранял его учебники. Когда Дени приходилось обороняться от многочисленных противников, Пьеро приходил ему на выручку. Дени любил драться. Он не задирался первым, но если подворачивался случай, то всегда встревал в драку. Дени был худым и довольно высоким для своих лет. Всегда умел пустить в ход кулаки. Поэтому ученики дрались с ним не часто. Они слушались Дени, а он улыбался с видом превосходства. В начале года в школе появлялись новенькие, которые не знали его и лезли на рожон. Тогда Дени дрался, и это ему нравилось, потому что он знал, что он сильнее всех. Когда бой заканчивался, он первым мирился с огорченным противником. И тогда Пьеро доставал из кармана шоколадку, чтобы Дени подружился с учеником, которого побил.

Дени дал себе слово, что в этом году будет вести себя спокойно, и больше его не будут считать мерзким типом, который только и ищет, с кем бы подраться. Но он все равно дрался, и ученики боялись его разозлить. И если они все-таки любили Дени, то лишь потому, что он устраивал цирк на уроках и затевал шум и гам, не боясь, что его оставят после занятий.

Так проходили месяцы первого триместра. Деревья стояли на своих местах. Улицы тоже. Все было так, как раньше. Дени ждал. Он верил. Но все оставалось по-прежнему.

 

III

Началось все в конце января. Ученики еще обсуждали рождественские каникулы и свои подарки. Стояла холодная и ясная погода. Огромные платаны во дворе выглядели голыми и черными на фоне белого неба. Земля была твердой и промерзшей. Но снег не выпадал. Каждый день мальчики говорили, что он вот-вот выпадет, но его не было. Тогда они грустно глядели на небо и вспоминали, как в прошлые годы в это время играли в снежки.

Перед каникулами воспитатель организовал посещение больницы. Весь декабрь собирали подарки и складывали их на большом столе в глубине класса для самостоятельных занятий. Каждое утро, прежде чем сесть за парту, ученики, стараясь привлечь к себе внимание, относили туда свои подарки. Иногда игрушки, иногда печенье или сигареты. Иногда кульки с конфетами или с засахаренными фруктами. Но чаще всего — книги, старые зачитанные романы без обложки, которые охотно отдавали родители. Выложив на стол приношения, ученики с деланным безразличием проходили на свои места и погружались в домашние задания перед тем как отправиться на урок. При этом они не поднимали головы, словно бы и не интересуясь тем, как реагируют на их дары остальные.

Во время каникул ученики — небольшими группами — навещали больных и относили им подарки. Но Дени в этом не участвовал.

В первые дни январских занятий сбор подарков и походы в больницу продолжались. Однако Дени не подошел к воспитателю, чтобы записаться в список посещений, как другие ученики. Жаки Рено нарисовал на картоне большую картину — мальчик с грустным лицом зеленого цвета и черными кругами под глазами лежит на больничной койке. Сверху Жаки крупно написал тушью:

Рисунок повесили на двери класса для самостоятельных занятий, но Дени так и не записался.

Как-то утром, в среду, после службы, воспитатель задержал Дени на выходе из часовни, остальных учеников отпустив во двор.

— Я не видел вашего имени в списке посещений больницы, — сказал воспитатель.

— Я не записывался, — сказал Дени.

Воспитатель был одного с ним роста. Он улыбался, чтобы Дени чувствовал себя свободно, и от этого щеки на его румяном лице надувались. Темные волосы на непропорционально большой голове были гладко прилизаны. Воспитатель поднял камешек на верхней ступеньке лестницы и бросил его во двор.

— А почему вы не ходили туда на каникулах?

— Я ничего не принес в подарок, — сказал Дени.

— Это не имеет значения.

— А я думал, имеет…

Воспитатель провел рукой по сутане, стряхивая пыль. Старая сутана лоснилась на локтях и коленях.

— Это не имеет значения, — повторил воспитатель. — Вы могли бы пойти туда с остальными. Почему бы вам не сходить в следующий четверг?

Дени пожал плечами и стал разглядывать облако на белом небе. Облако не двигалось.

— Вы же знаете, по четвергам я обычно наказан.

— Может быть, в таком случае, вы постараетесь не шалить?

— Я стараюсь, — сказал Дени. — Честное слово, стараюсь. Просто никто не замечает этого.

— Странно, — сказал воспитатель. — Если бы вы старались, я бы наверняка заметил.

Он закончил разговор и стал спускаться по лестнице. Дени не двигался, устремив взгляд к облаку. Вот всегда так. Они уходят, и не понятно, о чем они думают. Никогда не угадаешь, о чем они думают. Остаешься один на один с пустотой, как будто у тебя что-то отобрали. Кажется, ничего не отобрали, и тем не менее после их ухода ты чувствуешь себя опустошенным — ожидал, что что-то случится, и не случилось.

В следующую среду перед окончанием вечерних самостоятельных занятий префект зашел в класс раздать штрафные листки тем, кого оставили после уроков. Дени не поднял головы. Он готовился к неприятностям и, не глядя на префекта, листал словарь. Он услышал, как Рамон возмущенно произнес: «Ох!». Рамона наказали. Каждый ученик, кому доставался листок, произносил возмущенное «ох!». Следом Дени услышал голос Лякруа, потом Косонье. Префект приблизился к его парте и прошел мимо. Он не положил перед ним листок. Дени взглянул на часы, не разбирая, какое они показывают время.

— Тебя не наказали? — радостно прошептал Пьеро за спиной.

— А тебя?

— Тоже нет!

— Только бы он не вернулся!

— Нет, — сказал Пьеро, — он никогда не возвращается.

Префект открыл дверь класса для самостоятельных занятий, и ученики встали. Префект вышел, и ученики сели. И, как каждую среду, те, кто не получил листка, издали громкий и долгий вздох облегчения. Затем над склонившимися головами воцарилась тишина.

В дверях больницы никого не было. Пьеро пришлось подняться с остальными. Дени присоединится к ним наверху. Сбоку от аллеи виднелись жалкие голые лужайки. Было холодно, и Дени, чтобы согреться, притопывал на ходу. Он слышал только шум собственных шагов. В большом здании было тихо, все окна залеплены грязью.

В вестибюле в лицо дохнуло теплом. Он закрыл дверь. Заметил, как за стеклом какой-то толстяк разговаривает по телефону. Дени подождал, не появится ли кто-то еще, но никто не появился.

Тогда он двинулся по коридору, в конце которого оказалась комната с приоткрытой дверью. Просторная комната без мебели, явно пребывавшая в запустении. Здесь Дени обнаружил монахиню в белой накидке, которая стояла у окна и смотрела на небо.

Он видел ее со спины. Монахиня была довольно высокой, стояла неподвижно, ее накидка аккуратными прямыми складками спадала на плечи. Дени вошел в комнату и замер в нерешительности, машинально смахнув со лба прядь жестких волос. Под мышкой он держал сверток. Монахиня не слышала, как он вошел, и продолжала смотреть в окно, опираясь бледными пальцами о стекло.

— Сестра…

Она быстро опустила руки, но обернулась не сразу, словно испытывала неловкость оттого, что ее застигли врасплох. Против света лицо ее толком было не разглядеть, но Дени догадался, что она улыбается. Он тоже улыбнулся, и она шагнула ему навстречу.

— Вы ищите своих друзей?

Приятный голос, такие голоса бывают у людей от природы мягких или о чем-то грустящих. Темно-голубые глаза казались огромными. Дени смотрел в ее глаза и не отвечал.

— Вы ищите своих друзей? — повторила монахиня. Она держалась очень прямо.

Дени смешался, пробормотал что-то невразумительное. Она мило нахмурила брови, показывая, что не понимает его.

— Я из католической школы Святого Франциска, — сказал Дени.

— Ваши друзья наверху, в восьмой палате.

— В восьмой палате?

— Идемте, — сказала она, — я вам покажу.

Она прошла вперед, Дени следом за ней. Вернулись в вестибюль. Затем пошли по другому коридору, в конце которого оказалась лестница.

— Ваши друзья на третьем этаже, — сказала монахиня. — Палата восемь, первая справа. Не теряйтесь больше.

Она улыбнулась, опустила голову и ушла.

Дени смотрел, как она исчезает в длинном коридоре. Он чувствовал себя полным дураком. Поднявшись на третий этаж, Дени нашел остальных. Посещение длилось почти два часа. Мальчики разговаривали со стариками, те в ответ брызгали слюной и выпускали клубы табачного дыма. Дени вместе с Пьеро оказался у постели худого человека с запавшими глазами, которого только что прооперировали. Тот рассказывал им про свою болезнь, повторяя то и дело, что у него осталось всего несколько сантиметров кишок. Это была уже четвертая его операция. Курить он больше не мог, так что Пьеро подарил ему коробку шоколадных конфет и детективный роман. Делая вид, что внимательно слушает, Пьеро хрустел пальцами. Дени стоял у окна и думал о том, что сестра, наверное, приняла его за идиота, когда он что-то позорно лепетал.

Сколько ей может быть лет? Она выглядела совсем молодой, но Дени всегда ошибался, когда пытался определить чей-то возраст. И потом, почему она стала монахиней? Без сомнения, она набожная и добрая, но почему она стала монахиней, имея такое красивое лицо? Обычно сестры не бывают красивыми. Лица их выглядят добрыми, и думаешь, что они и вправду такие, но на самом деле — нет. Рамон говорил, что только уродины становится монашками, потому что не могут найти себе парня. Если Рамон прав, то эта сестра с красивым лицом обязательно должна была найти себе парня. Дени внезапно подумал, что пусть даже с красивым лицом, но лучше все-таки, чтобы она была монахиней. Он не знал, почему, но неосознанно чувствовал, что предпочел бы, чтобы именно так оно и было.

Ушли из палаты все вместе, когда уже стемнело. С больными прощались за руку. Другая монахиня, гораздо старше той, красивой, поблагодарила их на лестнице, и они сбежали вниз.

В вестибюле «красивое лицо», как назвал про себя молодую монахиню Дени, разговаривала с женщиной, которая держала за руку бедно одетую маленькую девочку.

— Добрый вечер, сестра Клотильда! — закричали мальчики, проходя мимо монахини.

Она повернулась к ним и попросила не шуметь.

Дени пропустил к выходу ребят и на минуту задержался в дверях. «Красивое лицо» снова склонилась над девочкой и о чем-то шепотом говорила с ней. Когда женщина с ребенком отошли, монахиня заметила Дени.

— Ну, нашли?

— Да, спасибо, — ответил Дени.

— Вы здесь в первый раз? Я вас раньше не видела. Других я знаю.

— Да, — ответил Дени, — в первый раз.

Он хотел было добавить, что придет еще, но не мог подобрать слов — все выходило как-то глупо. Он попрощался и открыл дверь. Она улыбалась. Спрятала руки в широкие рукава платья.

— Вы хорошо учитесь в школе? — спросила она.

Дени помрачнел.

— Так себе.

Он понял, что добавить нечего. Поднял воротник куртки. На улице дождь лил на ступени каменной лестницы. Он снова попрощался и, не оглядываясь, вышел. Побежал догонять остальных, опустив под дождем голову и чувствуя странную тяжесть в груди.

 

IV

Сначала он попробовал что-то разузнать у Пьеро. Пьеро ничего не знал. Это было на следующий день — или, может быть, через два дня — на уроке, в одиннадцать часов. Дени вернулся к заданию с таким видом, будто оно ему до смерти надоело, тем самым отбивая охоту работать и у остальных. Он думал о ней и раньше, утром, на уроке латыни.

— Почему ты об этом спрашиваешь? — прошептал Пьеро у него за спиной.

Тревиль, сидевший рядом с Пьеро, тоже слушал.

— Чтобы знать.

— А для чего тебе нужно знать?

— Какая разница? Чтобы знать.

— Послушай, — сказал Пьеро, — мне нечего тебе сказать. Я ходил туда до тебя всего один раз. Ее зовут сестра Клотильда. Это все, что я знаю.

— Неважно, — сказал Дени.

Он посмотрел на кафедру. Воспитатель читал, не поднимая от книги глаз. Дени развернулся вполоборота, и Пьеро наклонился над партой, когда увидел, что Дени поворачивается к нему.

— Марионетка не смотрит, — сказал Дени. — Спроси Прифена. Он часто торчит в больнице. Он должен знать.

— Подожди, — сказал Пьеро.

Дени сделал вид, что трудится над заданием, а краем глаза посматривал на воспитателя. Тот не двигался. Дени услышал, как Пьеро тихо поднялся. Прифен сидел на три парты дальше. Когда воспитатель поднял голову, Пьеро уже вернулся на свое место.

— Ну? — прошептал Дени, с отсутствующим видом, чиркая в учебнике карандашом.

— Она приходит в больницу по четвергам. Она преподает в пансионе для девочек.

— Каждый четверг?

— Каждый четверг.

— Хорошо, — сказал Дени.

— Зачем тебе?

— Хорошо, — повторил Дени.

— Ты можешь…

— Хватит. Нас засекут.

— Ну вот еще, — сказал Пьеро. — Это я его сейчас засеку.

Дени взял чистый лист — от недовольного вида не осталось и следа. Он принялся делать задание, слегка шмыгая носом.

— Ты работаешь? — спросил Пьеро недоверчиво.

— Хватит. Я же сказал, — ответил Дени, — забудь про меня.

Пьеро, удивленно подняв брови, посмотрел на Тревиля. Тревиль тоже поднял брови.

— Совсем спятил, — сказал ему Пьеро. — Не нужно обращать на него внимания, он вправду спятил.

Всю неделю Дени вел себя тихо. На уроках его больше не было слышно. Дени молчал. Вовлечь его в галдеж не получалось. Дени держался в стороне от остальных. Воспитатель посматривал на Дени, словно пытался понять, какой сюрприз тот ему готовит, но Дени склонялся над тетрадкой с непроницаемым видом.

Однако в среду вечером все вернулось на круги своя. Дени шел вместе с остальными мальчиками после репетиции хора, когда услышал громкие голоса, долетавшие до лестницы.

— Это у нас, — сказал Рамон и побежал.

Остальные поспешили за ним. Дени прибежал первым к двери класса для самостоятельных занятий и открыл ее. Ученики, повскакав со своих мест, орали и бесились. Одни топали ботинками, подбитыми гвоздями, по плиткам пола, другие швырялись учебниками. Воспитатель быстро ходил между рядами парт, стараясь утихомирить тех, кто оказывался под рукой.

— Марионетка! Марионетка! — закричал Рамон.

— Ребиа! Останешься после уроков в четверг! — ответил воспитатель.

— Марионетка — на выход! — кричал Рамон во все горло.

Среди гама и смеха Дени заметил, что Прифен продолжает заниматься, склонив свое почти девичье личико над толстым греческим словарем. Дени подошел к нему.

— Святой недотрога! — сказал он.

Тот его не расслышал.

— Святой недотрога! — крикнул Дени.

Его слова прозвучали очень громко в жуткой тишине. Он в изумлении повернулся и увидел, что все остальные, внезапно замолчав, сидят на своих местах и смущенно смотрят на него. На пороге стоял суровый префект, прямой, как струна, несмотря на свой круглый живот.

— Что здесь происходит, Летеран?

Дени опустил голову и пошел на свое место. Префект поднялся на кафедру.

— Я не потерплю этого беспорядка, — заявил он, обращаясь ко всем. — У вас самый плохой класс. Младшие и то ведут себя лучше. С сегодняшнего вечера я начну исключать из школы.

Он смерил взглядом аудиторию. Головы были опущены, рты закрыты. Он прошел по проходу и добавил уже в дверях:

— Ребиа, Косонье, Летеран, после занятий ко мне в кабинет.

Подкатила обида, как слезы, которые комком подступают к горлу. Дени не шевелился. Он услышал, как Жаки Рено что-то бормочет слева от него.

— Что такое, Рено? — спросил префект.

— Ничего, — сказал Рено.

— Я слышал, что вы что-то сказали. Вы чем-то недовольны?

— Да нет, я всем доволен, — ответил Рено.

Затем поднял голову и покраснел:

— Но Летеран ничего не сделал, он вошел за минуту до вас!

— Зачем вы вмешиваетесь? Разве это ваше дело?

— Нет, — сказал Рено.

— Тогда держите свое мнение при себе. Тоже зайдите ко мне в кабинет вечером.

Рено промолчал. Когда за префектом закрылась дверь, Дени услышал, как остальные шепчут «Браво, Жаки!», и пожал плечами. Жаки повернулся к Дени, а тот повернулся к нему. Дени снова пожал плечами и со злостью склонился над книгой.

Вчетвером, в сопровождении воспитателя, они вошли в кабинет префекта. У самого маленького из них, Рамона, на лице застыла улыбка. Косонье — темные волосы, очки в круглой оправе — держал руки за спиной. Жаки вместе с Дени стояли чуть поодаль, устремив взгляд на Гаргантюа.

— Вот лентяи, — сказал префект.

Он уселся за свой стол, придав лицу строгое выражение. Взял нож для разрезания бумаг и начал похлопывать им по ладони. Потом заметил улыбку Рамона:

— Что, вас это забавляет?

— Нет, отец.

— Тогда прекратите корчить из себя клоуна, — сказал префект.

Он взял со стола несколько листков и протянул воспитателю. Воспитатель раздал их ученикам, всем, кроме Дени. Листок Дени он оставил у себя. Это были штрафные листки. Четыре часа за «провоцирование беспорядка во время занятий». Дени подождал, пока выйдут те, кто получил листки, но префект больше ничего не сказал. Выходившие были расстроены. Они улыбались, но были расстроены.

Когда дверь за ними закрылась, префект поднялся из-за стола.

— Я бы хотел, чтобы о проступке Летерана забыли, — сказал Марионетка в тишине. — Он очень старался всю эту неделю.

— Знаю, — сказал префект, наливая себе воду в стакан.

В углу комнаты стоял столик. На столике длинный узкий графин и стакан. Префект выпил воду, аккуратно поставил стакан на место.

— Знаю, — повторил он. — Отец Белон мне уже говорил об этом. Впервые он старался.

— Да, — сказал воспитатель, положив руку на плечо Дени. — С прошлого четверга он ведет себя хорошо.

Префект взял из рук воспитателя штрафной листок. Минуту он помахивал им, так что Дени мог прочесть свое имя, написанное черными чернилами. Воспитатель убрал руку с его плеча, и Дени испытал облегчение.

— Неужели эта голова поумнела? — спросил префект с иронической усмешкой.

Дени в ответ лишь опустил голову. Он покачивался на своих длинных ногах, не отрывая глаз от графина на столике.

— А почему ты так старался? — спросил префект.

— Не хочу, чтобы наказывали, — сказал Дени.

— Значит, не нравится оставаться после уроков?

Дени продолжал разглядывать графин. Графин был еще наполовину полон. Когда он выйдет отсюда, то сразу побежит во двор, к кранам.

— Я ходил в больницу, — сказал он, — и видел больного, которого хотел бы снова навестить в следующий четверг. Не хочу оставаться после уроков.

Префект разорвал листок. Он положил руку на голову мальчика и подтолкнул его к двери.

— Спасибо, — с трудом выговорил Дени.

— И впредь ведите себя хорошо, — сказал префект, снова становясь строгим.

Дени вышел. Воспитатель вышел вместе с ним — Дени почувствовал, что тот стоит рядом, когда забирал свои учебники со скамейки в вестибюле.

— До свиданья, отец, — сказал Дени.

— До свиданья, малыш.

Дени побежал во двор с ощущением поражения, в котором он ни за что бы не признался Пьеро. Тот ждал его возле ворот. Сначала Дени пошел к кранам. Но воды не было. Он пожал плечами и подошел к другу.

— Наказали? — спросил Пьеро.

— Нет, — ответил Дени.

— Ты что, шутишь?

Дени потащил его за собой на улицу.

— Опаздываю, — сказал он, — расскажу тебе все на остановке.

В темноте они пробежали по тротуару мимо высокого парня из их школы. Тот стоял в дверной нише с девушкой. Он держал ее за талию, и они целовались.

— Кто это? — спросил Пьеро на бегу.

— Из первого. Я его знаю. Видел девушку?

— Толстовата, — ответил Пьеро.

Потом уже на остановке:

— Ну, как все было?

Небольшая очередь поджидала трамвай. Дени встал в конец.

— Забавно было. Марионетка сказал Гаргантюа, что я стараюсь.

— Правда, — сказал Пьеро, — ты стал совсем другим. Ну и?

— Ну, и Гаргантюа спросил: «А почему вы стараетесь?» Я чувствовал, что он порвет листок.

— Листок уже выписали?

— Конечно.

— И он его порвал?

— Раз-раз и все. Потому что я сказал, что не хочу, чтобы меня наказывали.

— Ты так сказал?

— Да. Естественно, он спросил, почему. Он прекрасно знает, что мне плевать на все на свете наказания.

— Ну и? — спросил Пьеро.

— Ну, и я ответил ему: «Чтобы пойти в больницу и навестить больного». Можешь представить себе, как он возгордился.

— Он порвал листок?

— Ну да!

Возле них стоял какой-то человек. Худой и старый. Одет бедно, но держался очень прямо.

— Ты такой же иезуит, как и они, — сказал человек.

Дени посмотрел на Пьеро.

— Это он мне?

— Не знаю, — ответил Пьеро.

— Конечно, тебе, — сказал человек.

Он пожал плечами и отвернулся от них. И тогда пошел дождь.

 

V

День выдался не такой холодный, как в прошлый четверг, и небо было ясным. Легкие облачка бросали тень на дома. Свежие порывы ветра несли по тротуару клочки бумаги.

В комнатке за стеклом, где неделю назад Дени видел говорившего по телефону мужчину, на столе потягивалась кошка. Дени опустил воротник куртки и пошел по коридору. Комната в конце коридора по-прежнему пребывала в запустении. Монахини там не было. Он подошел к окну и посмотрел в парк. Садовник вскапывал лужайку. Из других комнат доносились голоса, и Дени прислушался, стараясь различить голос сестры Клотильды. Не удалось. Садовник за окном копал землю неспешными размеренными движениями. Седые волосы, непокрытая голова. Дени подумал, что лучше всего пойти к остальным. Садовник его не интересовал.

На лестничной площадке второго этажа он услышал голос. Голос «красивого лица». И тут же услышал голос Прифена.

— Он справедливый, — говорил Прифен, — редко нас наказывает, а если наказывает — то за дело.

«Ну-ну, продолжай, — подумал Дени, — мели языком — надолго тебя не хватит».

Он чувствовал, что злится и страдает из-за Прифена. Если можно было бы ударить его по лицу, он бы ударил — и бил, пока тело его не обмякнет, не станет бездыханным, не затихнет. Дени сам не понимал, за что. Может быть, просто потому, что это был Прифен, или потому, что Прифен разговаривал с «красивым лицом». Дени медленно, бесшумно шел на голоса, жесткая прядка упала на лоб. Они стояли вдвоем у поворота коридора, Прифен опирался о стену. Ее он видел со спины.

— Привет, — сказал Прифен.

Дени не ответил. Прифен протянул ему руку. Дени не реагировал. Он смотрел на монахиню, она улыбалась ему, равнодушно, молча, может быть, даже не узнавая его.

Он наклонил голову в знак приветствия:

— У вас все в порядке?

— Да, в порядке. Вы опять опоздали.

Она рассматривала его своими голубыми глазами, задержавшись взглядом на пряди, которую он тщетно пытался смахнуть со лба.

— Я не знал, что нужно приходить в определенное время, — сказал Дени. — Прихожу, когда могу.

Тон, которым он ответил, привел монахиню в замешательство, по ее улыбке словно пробежало облачко. Дени забыл все заготовленные слова. Они то ли остались дома, то ли внизу у лестницы, то ли в пустующей комнате. Если бы не было Прифена, возможно, он попытался бы сказать ей, что пришел только для того, чтобы снова увидеть ее, и что всю неделю надеялся, что ему удастся поговорить с ней, как только что с ней говорил святой недотрога. Но он не осмеливался, и никогда не осмелится. Он был лентяем — таких не привечают, им дают пройти мимо.

Он прошел. В палате, куда он заглянул, Пьеро сидел возле спящего больного.

— Не торопись, — сказал он, — я жду уже полчаса.

— Ну и? — сказал Дени, глядя в окно.

— Что с тобой?

— Ничего.

Пьеро встал и подошел к нему.

— Знаешь, это не смешно. Я пришел сюда ради тебя. Тебе что, кажется, что проводить жизнь в больнице — это веселое занятие?

— Разве я просил тебя приходить?

— Мне так показалось. Черт возьми, ты просто сволочь, честное слово! До чего мерзкий характер!

— Ты мне осточертел, — сказал Дени громко.

Он отошел от окна и оттолкнул стул, стоявший на дороге.

— Ты куда?

— Ухожу.

— Проваливай отсюда, — сказал Пьеро.

По коридору шел Прифен, совсем один.

— Ты куда? — спросил он.

— Тебе какое дело?

— Что на тебя нашло?

— Ты мне осточертел, — сказал Дени.

Он прошел мимо. Прифен смотрел на него с иронической усмешкой, разводя руками. Внизу медицинские сестры с металлическими коробками в руках выходили из палаты и переходили в другую. Дени подошел к отгороженной стеклом комнатке с телефоном. Там сидел мужчина и курил.

— Что вы хотите?

— Где найти сестру Клотильду?

— Сестру Клотильду? — переспросил мужчина. — Она уже ушла. Ее здесь нет.

— Спасибо, — сказал Дени, — большое спасибо.

Он сбежал по ступеням крыльца и помчался по аллее. Прифен только что расстался с ней в коридоре. Она не могла далеко уйти. Он нагнал ее у ворот. Перешел на шаг за несколько метров до нее, отдышался и обогнал с независимым видом.

— Вы уходите? — спросила она.

Он обернулся, подошел к ней, с ужасом сознавая, что слишком фальшиво разыгрывает удивление и что ее этим не проведешь.

— Да, ухожу.

— Вы уходите, хотя только что пришли?

— Мне нужно кое-что купить в городе. Могу я проводить вас немного, если не возражаете?

Она, должно быть, поняла, что он заготовил эту фразу заранее, потому что произнес ее слишком быстро, но не ответила, и они пошли по аллее рядом. Дени старался найти другую тему для разговора, но ничего не приходило в голову. У нее было самое красивое лицо из всех, что он видел — еще более прекрасное, более нежное, чем он мысленно пытался представить себе всю эту неделю — но такое нельзя сказать монахине. Дени пожалел, что она не была его теткой или одной из подружек матери. Тогда, возможно, он бы осмелился это сказать. А может быть, и нет. В результате, первой заговорила она:

— Я рада, что вы хотите меня проводить. У вас такой свирепый вид.

Дени засмеялся, подумал, что у него идиотский смех, и замолчал. Он смотрел на платаны, окаймлявшие аллею, и на людей, проходивших мимо платанов. Но видел только ее — накидку с капюшоном, белую, как и ее платье, широкое серебряное кольцо на левой руке, крестик из черного дерева на груди.

— Вы не садитесь на трамвай? — спросила она после мучительной паузы.

— Нет. Я люблю ходить пешком. Вы садитесь на остановке у Святого Франциска? Вы едете в город?

— Да. Мне нужно читать лекцию в пансионе. Вы знаете, что я работаю в пансионе?

— Да, — ответил Дени, — мне говорил Прифен.

— Он мне сказал, что вы справлялись у него через посредника, во время урока. Значит, вам это интересно?

— Мне хотелось знать, — сказал Дени.

И с отчаянной отвагой, как в воду головой, стараясь не думать о том, что будет дальше, он сказал:

— Вы выглядите такой милой, мне просто хотелось побольше узнать о вас.

— Вы тоже милый. Я думала, вам было со мной скучно в прошлый раз.

— О нет! — сказал Дени поспешно.

Эти детские глаза, торопливая речь, размашистые жесты: теперь она смеялась звонким, неожиданным смехом. Дени никогда бы не подумал, что монахиня может так смеяться.

— Что вы преподаете? — тотчас же продолжил он.

— Латынь и французский. Вы их любите?

— Да, — сказал Дени. — Только их и люблю. Остальное — просто ужас.

Он почувствовал, что гордится, что произнес это, возможно, из-за слова «ужас».

— Я думаю, вы хороший ученик, судя по тому, что сказал Прифен. Хороший, очень активный ученик.

— Ну, не знаю, — сказал Дени.

Наверное, она заметила перемену в его лице, потому что быстро добавила:

— Мне нравятся живые, непоседливые ученики. У меня есть одна ученица, ну просто чертенок, но я люблю ее больше всех.

— Меня не очень любят в школе.

— Наверное, вы ужасный, Дени.

— Не угадали. Даже хуже, чем ужасный.

Дени засмеялся, и на этот раз ему не показалось, что он выглядит глупо. Он только что понял что-то замечательное: она знала его имя, наверняка ей сказал Прифен. Но зачем было Прифену говорить, если бы она сама не спросила?

Они расстались на перекрестке с улицей Святого Франциска. Она села в трамвай, он дружески помахал ей, когда трамвай тронулся. Дени стоял на тротуаре, испытывая спокойную радость в глубине души, и смотрел, как удаляется белая точка.

Первое, что ему захотелось сделать, это пойти помолиться в школьной часовне. Милосердный Бог помог ему. Он уже не был одинок в этой жизни. Его жизнь больше не принадлежала ему. Дени стало страшно, когда он почувствовал, что его жизнь уже не принадлежит даже Богу. Белая точка за несколько минут вобрала в себя всего его целиком, и ничего уже не осталось, ни для него самого, ни для Бога.

Когда трамвай исчез в конце улицы, Дени стало немного грустно и пусто внутри.

Он пересек дорогу и вернулся в больницу. Когда ему казалось, что все потеряно и у него больше ничего не осталось, то всегда оставался Пьеро.

 

VI

До четверга дни тянулись чудовищно долго. В школе на занятиях ему еще удавалось думать о чем-то другом, а не только о своих дружеских чувствах к сестре Клотильде. Но вечером, в четырех стенах, в своей комнате становилось невыносимо.

Комната была маленькой и квадратной. Стол, освещенный лампочкой, кровать, шкаф у одной из стен, оклеенных голубыми обоями, составляли всю обстановку и занимали почти все пространство. Если бы не беспорядок, Дени бы думал, что здесь нет ничего принадлежащего лично ему, ничего, что он любил бы настолько, чтобы считать своей собственностью. Он не любил коллекцию марок, которую начал собирать еще его отец, не любил ракушки в старой коробке из-под сигар. Разве можно любить ракушки, если ты подобрал их на каком-то неприглядном пляже в минуты скуки? Он не любил ни ракушки, ни два выученных наизусть романа Фрэнсиса Финна — «Только один раз» и «Перси Финн» — с наклейками школьной библиотеки. Он не любил фотографии из Альманаха Олимпийских игр 1936 года. Разве можно любить чучело ящерицы, которое стоит в вашей комнате, но не принадлежит вам? Дени закрывал глаза, чтобы не видеть окно, которое напоминало ему про другие окна, улицы, город, все улицы города и шаги на тротуаре, трамваи, автобусы, продавцов газет, кричащих во все горло, мир, наполненный шумом и светом, который он сможет узнать только много лет спустя.

По вечерам родители, к счастью, не заходили в его комнату. Отец читал газету и думал про цифры. Мать готовила ужин и проверяла, в порядке ли ее столовая. Дени был предоставлен себе — лежал один на кровати, погасив лампу и погрузившись в мечты. Он слышал, как отец включает радио, чтобы узнать новости. Иногда он ловил Лондон и комментировал репортажи. Год назад, когда радио сообщило, что немцы отступают от Сталинграда, отец зашел в комнату Дени счастливый, в расстегнутом пиджаке.

— Русские с ними разделаются, — сказал он. — Точно, русские с ними разделаются. Бошам остается только убраться.

Потом, увидев, что Дени мало интересуют эти события, он добавил что-то, типа «бедная Франция», и ушел в гостиную к своей газете и своим цифрам.

Это был единственный вечер, когда Дени потревожили. Тем не менее боши не думали убираться, и Дени по-прежнему видел, как они устало и расслабленно прогуливаются по городу в своей грязно-зеленой форме.

На уроках Дени больше не проявлял прилежания. К нему вернулась какая-то безумная нервозность — как после его второй встречи с сестрой Клотильдой.

Большинство учеников, словно сговорившись, также всякий миг готовы были посмеяться, пошалить.

Учитель, монах-иезуит — французский, латынь, греческий — был небольшого роста, как и остальные, кругленький, в старой сутане и носках гармошкой. Он прохаживался по коридору мелкими шажками, заложив руку между двумя пуговицами на груди и высоко подняв голову. Ученики наградили его лестным прозвищем Наполеон. У него были повадки оробевшего Наполеона, пузатого Бонапарта, на всю жизнь оставшегося капралом. К тому же у него был нервный тик, толстые щеки, и на правой постоянно что-то вздувалось. По крайней мере, так считали ученики. Возможно, Наполеон клал язык за щеку, выпячивая ее, но все думали, что это флюс. Казалось, что добрейший, мягкий, всеми любимый отец Ремон Белон из иезуитского ордена «Общество Иисуса», все время держит во рту леденец.

Каждый год — одни и те же шуточки, те же уловки, чтобы сорвать урок. Отец Белон иногда начинал нервничать и демонстративно принимал меры, которые по своему добродушию считал устрашающими, однако любой наказанный ученик мог улучить момент и подойти к нему на перемене, чтобы тут же получить прощение за свою провинность.

На его уроках творился чудесный беспорядок. Классная комната превращалась в боксерский ринг, в межконтинентальную линию для бумажных самолетиков, в стрельбище, толкучку, где менялись марками, в конькобежную дорожку. Когда Наполеон не мог перекричать учеников, он неожиданно поднимался и, совершая большую тактическую оплошность, накидывался на самого распоясавшегося:

— Ребиа, вон из класс, немедленно!

Ребиа вставал с циничной ухмылкой:

— Нет, отец!

Остальные:

— Браво, Рамон!

— Ребиа, немедленно!

Добрейший отец в гневе сглатывал слюну, а вместе с ней — леденец.

— Нет, отец!

Остальные начинали хором роптать:

— Он ничего не сделал. Это несправедливо.

— Вы, Летеран, тоже выйдите из класса.

Ребиа:

— Он ничего не сделал. Это несправедливо.

Отец, поворачиваясь к Рамону:

— Я же сказал, чтобы вы вышли!

Жаки, вставая с напускным безразличием:

— Он ничего не сделал. Это несправедливо.

Священник:

— Тоже вон!

Жаки:

— За что? Я ничего не сделал. Это несправедливо.

Отец:

— Вы разговаривали.

Жаки, сложив руки на груди:

— Кто? Я? Ну знаете! Сказать такое!

Остальные:

— Это не он, это Прифен.

Отец:

— Замолчите. Прифен, тоже вон!

Прифен, со слезами на глазах:

— Но я же ничего не сделал. Это несправедливо.

Остальные:

— Это он! Это он!

Отец:

— Прифен, не спорьте! Немедленно выйдите из класса!

Прифен, сев, обхватив голову руками, слезливо:

— Но я же ничего не сделал. Это несправедливо.

Отец чувствуя, что остальные утихомирились и даже перешли на его сторону:

— Послушайте, Прифен, выйдите из класса.

— Но…

— Хорошо-хорошо! Вы еще увидите…

Никто еще никогда ничего не увидел от отца Белона. Все ученики были довольны. Полная тишина. Все сидят на своих местах, священник продолжает урок, а несколько минут спустя все начинается сначала — так или иначе.

Марионетка на уроках был жестче. Он наказывал и не отменял наказаний. Но, как говорил Косонье: «Шутки ради не грех и пописать». Когда четвертый класс действительно бузил, об этом знала вся школа.

Прежде чем вернуться на занятия после перемены в четыре часа, ученики стали передавать друг другу неизвестно откуда пришедший строгий приказ.

— В пять часов Дени подаст знак платком, начинайте шаркать ногами и откройте парты. Потом положите сверху все словари.

В класс возвращались молча. До пяти часов — после молитвы, после чтения воспитателем нескольких страниц романа Финна — все было спокойно в большой классной комнате.

Ученики предвкушали и не могли дождаться назначенного срока. Время от времени они поднимали головы к часам с маятником, понимающе переглядывались и улыбались. Дени смотрел на Пьеро, Пьеро тоже улыбался.

Тревиль грыз ногти. Рамон повернулся к Мило и подмигнул ему. Рено смотрел в окно и листал книгу, не опуская глаз.

Последняя минута тянулась очень долго и в полной тишине. В пять часов Дени достал платок, поднял его, и тотчас же все началось как по волшебству.

Потребовался целый урок, чтобы восстановить порядок. Все без исключения ученики шаркали ногами и складывали книги стопкой, чтобы с ужасающим грохотом сбросить их затем на плитки пола. Шарики жеванной бумаги, струйки красных чернил летели отовсюду; между партами, чтобы выстоять любой ценой, образовывались траншеи, и Марионетка, стоя у кафедры, вопил, умильный в своем тщетном гневе, раздавал наказания направо и налево, избегая все же целиться в самых строптивых, тех, кто мог не подчиниться.

Благодаря этим забавам, Дени ничто не мешало весь день думать о другом.

 

VII

В феврале по четвергам Дени не удавалось толком и десяти минут поговорить с сестрой Клотильдой. Но и эти минуты, каждая из них, принадлежали только ему. Он заставал ее в больничном парке, когда шел из школы. В среду вечером он уже не боялся получить штрафной листок, он даже не смотрел, положили его ему на парту или нет. Листок не имел значения, поскольку он знал, что после наказания все равно увидит сестру Клотильду.

Запыхавшись, выбившись из сил, он бежал по улице к больничным воротам. Потом, сидя на скамейке посреди лужайки и переводя дух, с трепетом поджидал прихода монахини. Когда она появлялась в парке, искала его глазами и шла к нему, словно по давно заведенной привычке, он забывал все случившееся за неделю, о чем хотел ей рассказать.

Его любимая скамейка стояла поодаль от других, за домами, поэтому сестре Клотильде приходилось сходить с дороги, чтобы подойти к нему, и Дени нравилось думать об этом. Кроме того, здесь их нельзя было увидеть из окон, и выздоравливающие не гуляли по парку, потому что уже было холодно. Теперь Дени чувствовал себя гораздо свободнее. Но все же, когда сестра Клотильда находилась рядом, он постоянно ловил себя на том, что говорит то слишком тихо, то слишком быстро, то не может подобрать слова. Потом всю неделю злился на себя, на свою глупость. Тогда же у него вошло в привычку грызть ногти. За несколько дней сгрыз почти до крови.

Она должна была возвращаться в пансион до наступления темноты. Дени никогда раньше не замечал, как рано садится солнце в феврале. Но все равно радовался, сопровождая ее в город, хотя теперь все было по-другому, потому что к ним присоединялась монахиня по имени сестра Марта. Они прощались в трамвае, сестра Клотильда говорила: «Хорошо ведите себя на уроках», и в ее взгляде он пытался прочесть что-то такое, одному Богу известное, но всякий раз испытывал разочарование. К тому же трамвай, в котором он вынужден был ехать дальше хотя бы до следующей остановки, шел вовсе не в сторону его дома, так что, когда она спросила, в каком районе он живет, ему пришлось соврать, чтобы им оказалось как бы по пути, и он мог ее провожать.

Она говорила ему:

— Что вы собираетесь делать в будущем?

— Ну, не знаю. Будущее еще далеко.

— Есть что-то, что вы любите?

— Кучу всего.

— Ну, например.

Он тяжело дышал, рылся в памяти, но так и не мог ничего придумать.

— Кучу вещей.

— Футбол и клубнику со сливками?

Он смеялся, пожимал плечами, сжимал и разжимал в ладони мелкие камешки. Пауза. А потом высокий срывающийся голос, дурацкие жесты, пулеметная очередь слов, торопливый шаг и внезапное:

— Знаете, что я люблю? Знаете? Люблю все, что быстро движется. Ж-ж-ж! Все, что быстро движется! Самолеты в небе (изобразил рукой). Автомобили (показал, будто крутит руль). Лошади, мотоциклы и… Ну не знаю, все на свете! Все, что быстро движется!

— Поняла: вы хотите стать машинистом поезда.

Он в смущении качал головой.

— Нет-нет, никем не хочу стать. Просто люблю это, и все.

— А еще что?

— А еще футбол и клубнику со сливками.

И еще она спрашивала:

— А вы любите окружающих вас людей?

— Всех люблю. Люблю всех без исключения.

— Это много.

— Не так уж много.

Начал считать на пальцах:

— Мать, отца, Пьеро, Тревиля, Рамона, Жаки и вас. Получается семь. Всех их я люблю.

— У вас хорошие отношения с отцом?

— Так себе.

— Что он говорит?

— О чем?

— О вас.

Вопрос сбил его с толку.

— Ничего не говорит. Не знаю.

— Вы вообще с ним когда-нибудь говорите?

— С кем? С отцом? А разве вы говорите с родителями?

Она посмотрела на него, в свою очередь не зная, что сказать, потом легко кивнула, потом покачала головой и наконец произнесла:

— Вы же со мной разговариваете.

— Это совсем другое дело.

— Почему?

— Они, например, никогда не спрашивали меня, говорю ли я с кем-то.

Ей было двадцать шесть лет — вернее, должно было исполниться в апреле. Она родилась в городке под названием Ля-Вульт, неподалеку от Орлеана, который Дени старательно искал на раскладной карте своего учебника по географии, а потом в отцовском справочнике «Мишлен»: Л.- и-Ш., ст. кант., 3220 чел., Цер. XV в., на р. Ля-Вэрт-Шансон. Он вырвал страницу, чтобы сохранить ее, прикрепил кнопками к крышке парты и каждый раз, когда поднимал крышку, чтобы достать учебник, этот листок сразу бросался ему в глаза.

Она также рассказала ему, что ее родственники по фамилии Бриас обосновались в Лионе и в Италии, и что эта война разрывает ей душу. У нее не было ни братьев, ни сестер, но много кузин, с которыми она в детстве играла на летних каникулах в Ля-Вульте. Дени запомнил их имена, чтобы иметь возможность говорить о них, словно знал их всю жизнь: Лу, старшая, Изабель, Анжелина, Сандра, Камилла, Тина и самая маленькая — слепая от рождения, Мишлина, была ровесницей Дени и жила в Неаполе.

— Ваши родственники богатые?

Она засмеялась.

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Чтобы понять. В прошлый раз вы упомянули гувернантку, большой дом и слуг.

— Я-то бедная.

— А в Ля-Вульте дом ваших родителей далеко от Вэрт-Шансон?

Она посмотрела на него с удивлением:

— Вы знаете Ля-Вульт? Откуда вам известно название реки?

— Я искал в справочнике.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она запрокидывала голову, накидка ее шуршала, она смеялась:

— Да, довольно далеко. Но мы туда часто ходим. Там старый каменный мост, и когда проходишь по нему, вы знаете… ну, в общем, плюешь в воду, ну да, и если услышишь звук — плюх, понимаете — то можно стать счастливым на семь месяцев или на семь лет…

Дени обнаружил, что она тоже умеет краснеть и может внезапно, как будто от этого зависит чья-то жизнь, сосредоточить все свое внимание на щепке, отколовшейся от деревянной скамейки, на своем крестике, перевернувшемся на груди обратной стороной наружу, на чем попало, лишь бы не смотреть на него.

— Ну и?

— Ну и ничего. Не знаю, почему я об этом говорю. Я была совсем маленькой. Я ушла в монастырь в восемь лет. Я хочу сказать, как только попадаешь в монастырь, пусть даже только на каникулы, все сразу же меняется. Я там училась от начала и до конца.

— А потом?

— Потом? — Она снова посмотрела на него. — Ну, я в нем и осталась.

— Так хотели ваши родители?

— Чего хотели? — Она читала в его глазах то, что, наверное, заранее не сомневалась там найти, а может быть, и что-то другое, но отвечала твердым голосом: — Так хотела я сама. Но родители тоже этого хотели, это правда.

Длинные ресницы затеняли ее голубые глаза, судя по бровям, волосы у нее были светлые, небольшой прямой нос, очень белые зубы — между двумя верхними передними — маленькая расщелинка. Когда по вечерам в своей комнате Дени пытался вспомнить ее лицо, то отталкивался от этой детали, потом возникала ее улыбка, ее внимательный взгляд и это знакомое ему движение — когда она говорила, то словно держала в руках что-то твердое, одним цельным куском.

В школе, чтобы похвастаться или показать, что он осведомлен лучше, чем Дени, Прифен сообщил ему, что марка популярного итальянского аперитива названа по фамилии трех поколений семьи сестры Клотильды.

— Я знаю, — сказал Дени.

— Ну да, — ответил Прифен. — Ничего ты не знаешь, вот так-то.

Дени промолчал, но, спускаясь во двор, на перемену в четыре часа, он встал на лестнице позади святого недотроги и подставил ему подножку. Святой недотрога скатился по десяти ступенькам и упал плашмя на живот. Он сильно поцарапал подбородок и руку. Пожаловаться воспитателю на Дени он не посмел, потому что его дружки накостыляли бы ему после уроков, но в следующий четверг все рассказал сестре Клотильде.

Когда Дени увидел ее днем не в парке, как обычно, а в помещении прачечной, где она складывала простыни, которые только что погладила вместе с сестрой Мартой, она была не просто недовольна, но даже как будто испугана этим происшествием. Дени, уже давно позабывший о Прифене, не понял, почему она говорит с ним так нехотя, даже не глядя в его сторону. Через несколько минут, когда они остались одни, сестра Клотильда сказала ему, в чем дело. Дени ответил, что Прифен — дрянь, и вся семейка у него такая, и жаль, что он вообще не сломал себе шею. Внезапно она отреагировала с резкостью, которую он не мог в ней даже предположить.

— Замолчите! Пойдите и прополощите рот! Убирайтесь! Так не говорят о товарище! Убирайтесь!

Она схватила его за плечо и подтолкнула к двери. Боясь взглянуть ей в глаза, покраснев от унижения и гнева, Дени почувствовал, что сердце его сейчас разорвется.

— Но я не собирался причинять ему зла!

— Прочь! Что я сказала!

— Но я это сделал нарочно. Я хотел, чтобы он перестал говорить о вас, только и всего.

— Именно этого я и не понимаю! Почему?

— Почему, почему! Все спрашивают — почему! Хотел помешать ему, вот и все! Я хотел — ну вообще-то я не знаю, чего я хотел!

Дени высвободился, воспользовавшись пространством, остававшимся между ним и дверью. Она смотрела на него, и в глубине ее взгляда читалось что-то похожее на страх. Дени не мог вынести этот взгляд, он отвернулся к окну и уставился в парк, ничего перед собой не видя. Наконец, после долгой паузы, он произнес дрожащим голосом:

— Конечно, теперь я же и виноват. Он прав, святой недотрога! Он ваш друг, а не я! Сестра Клотильда — это его собственность!.. Как мне все это надоело, как надоело!

Снова пауза. Потом Дени услышал, как она подходит к нему, почувствовал тепло ее руки на своей. Она смягчилась:

— Послушайте, вы для меня такой же друг, как Прифен. Я даже провожу больше времени, болтая с вами, чем с ним.

Он повернулся и увидел, что сестра Клотильда улыбается. Дени понял, что она считает его поведение ребячеством, и это ее успокоило. Она говорила с ним, как школьный воспитатель.

— Ну хорошо. Довольно об этом. Не будьте таким гордым, Дени, и относитесь добрее к товарищам.

Это еще сильнее оскорбило его.

— Вы мне друг? — спросил он. — Вы вправду мне друг? Хорошо, это можно доказать. Докажите это!

Дени протянул правую руку. Улыбка снова исчезла с ее лица, она смотрела на его руку с недоумением, ее беспокоило, что он до такой степени возбужден.

— Дайте мне руку, если вы мне друг.

Поколебавшись, она подала ему теплую, нежную руку. Дени впервые прикоснулся к ней, и сжал руку так сильно, с таким жаром, что почувствовал, как она инстинктивно пытается высвободиться.

— Я вам что-то скажу. Мне трудно в этом признаться, и если вы в самом деле мне друг, вы все-таки руку не уберете. Хорошо?

Сестра Клотильда в замешательстве смотрела на него и отрицательно качала головой, не соглашаясь с условием. Дени закрыл глаза и очень серьезно произнес в темноту:

— Когда вы меня спросили, где я живу, я вам соврал, чтобы сесть на тот же трамвай. Я живу возле вокзала. Несколько дней назад у вас на пальто оторвалась пуговица, это сделал я. Она все время со мной, даже ночью. Прежде чем заснуть, я разговариваю с вами. А тут Прифен… Если он будет так бесить меня, если он только произнесет при мне ваше имя, я изобью его и буду бить до тех пор, пока он не сдохнет.

Сестра Клотильда не забрала руку. Когда Дени открыл глаза, то увидел, что она словно окаменела, глаза ее были полны страха, а губы дрожали. В эту минуту сестра Марта со стопкой белых простынь в руках открыла дверь и, увидев их вдвоем, рука в руке, замерла на пороге.

Всю следующую неделю он думал о том, что своей выходкой все испортил, что он больше ее не увидит. Когда Дени, как обычно по четвергам, сел в трамвай, на котором она вместе с сестрой Мартой ехала в пансион, она ничего не сказала, но и ни разу на него не взглянула, даже выходя из вагона. Через окно он видел, как сестра Клотильда идет по улице, и говорил себе: «Она обернется, она должна обернуться, если она не обернется, я никогда не вернусь домой, я уеду куда-нибудь далеко и наплевать на все». Она не обернулась. Дени пошел домой пешком. Это заняло целых два часа, по пути он представлял себе, как умрет от внезапно поразившей его болезни, а сестра Клотильда будет проливать слезы на его могиле. Крики, слезы, раскаяние.

В следующий четверг сестра Клотильда пришла в парк раньше, чем Дени, села на его любимую скамейку и занялась рукоделием. Светило солнце, на лужайках прорезались белые и лиловые цветы, март месяц. Она увидела Дени издалека и помахала рукой, думая, что он ее не заметил. Когда он, запыхавшийся, потому что бежал от самой остановки Святого Франциска, оказался перед ней, она притянула его к себе и быстро поцеловала в щеку. Серьезно, без улыбки. Черты лица у сестры Клотильды заострились, глаза были грустными, голос звучал натянуто, неуверенно — Дени просто не узнавал ее. Глядя в глаза и положив свою нежную руку на его руку, она сказала ему, что просит прощения, что она ругала себя всю эту неделю — ведь он нуждается в дружбе, а она проявила себя бесчувственной эгоисткой, в то время как надо уметь давать столько, сколько у тебя просят, и все такое. Она сказала, что все произошло по ее вине. Он ни разу в жизни не чувствовал себя так неловко и, наверное, покраснел до корней волос.

Они недолго оставались в парке. В неловком молчании сестра Клотильда спрятала свое рукоделие. Дени сказал — и это было ложью, — что помирился с Прифеном. Ему казалось, что она не найдет сил для ответа, но сестра Клотильда взяла себя в руки и сказала, что это хорошо. А потом резко поднялась со скамьи.

Сестры Марты не было с ними в этот вечер. Они шли по улице вдвоем. Дени сказал, что сегодня все так, как при второй их встрече. Она утвердительный кивнула. Он шел по кромке тротуара, перепрыгивая через полоски цемента, скрепляющие камни. Ему было плохо и в то же время, как никогда, хорошо. Они еще не дошли до остановки, когда сестра Клотильда внезапно сказала ему:

— На этот раз вы поедете на своем трамвае, а я — на своем.

— Ну нет! У меня есть время. Хочу проводить вас.

— Прошу вас, — сказала сестра Клотильда, — прошу вас.

Подошел трамвай, и она распрощалась с Дени.

Он остался стоять на тротуаре, она села возле окна, а трамвай все не трогался с места. Она не смотрела на Дени. В ту минуту, когда трамвай наконец двинулся, он постучал по стеклу, потому что она, должно быть, подумала, что он уже ушел, но нет, она прекрасно знала, что он здесь, просто не хотела смотреть на него, не хотела…

Позднее, несколько месяцев спустя, когда все уже было хорошо, она призналась ему, что в то время зашла как-то в писчебумажный магазин, чтобы купить какие-то канцелярские принадлежности, и не смогла вспомнить, за чем пришла. В голове была полная пустота. Она постаралась сосредоточиться и не сумела. Тогда, чтобы не выглядеть нелепо, она выбрала на вращающемся стенде открытку с видом города.

Выйдя из магазина, опершись на сумку на колесиках, взятую в пансионе, она написала на открытке: «Маме». А ниже — почерком, показавшимся ей незнакомым: «Умоляю тебя, напиши мне».

Не подписалась. Открытку не отправила. Пройдя двадцать шагов, она разорвала ее на мелкие кусочки и бросила в ручеек.

Она говорила себе: это испытание, это то, о чем говорят, то, о чем рассказывают, это испытание. Никогда не думаешь, что это может произойти с тобой — только не со мной, — а потом дверца открывается и тут же захлопывается, и ты в ловушке.

Где я об этом уже рассказывала? Знаете, мама, он совсем ребенок. Он спросил, богатые ли у меня родители. Он спросил, далеко ли от нас река. Где я об этом уже рассказывала? В пустой комнате, в дождливый вечер. Вы мне не поверите, но я нашла свое дитя в пустой комнате и узнала его по улыбке. Через двадцать шесть лет, мама. Точно так, как я рассказала вам.

Она попросила совет у своего духовника. Она с трудом подыскивала слова. Он не понял. Он решил, что все ее страхи абсурдны и нелепы, и сказал, что зло существует только внутри нас. Зло, это тот стыд, который она испытала, когда Дени взял ее за руку. Он посоветовал ей встретиться с мальчиком, как и было договорено, чтобы никоим образом его не волновать, а потом назначать встречи все реже и реже и молиться за него.

Она снова увидела Дени. Она догадалась, что он бежал всю дорогу, чтобы встретиться с ней. Его глаза были красивее, темнее, чем обычно, наполнены сбивающим с толку счастьем. Все смешалось, она попросила прощения, поцеловала его в щеку. И за ту короткую секунду, когда ее губы коснулись его кожи, она поняла, что это правда, что зло заключено в ней самой, что не нужно больше ни встречаться с ним, ни видеть его улыбку, ни слышать его голос, ни даже вспоминать этот поцелуй или нежность его руки.

По пути в пансион она представляла, как он едет в своем трамвае, несчастный, потому что она не взглянула на него, когда он постучал по стеклу, и повторяла одну и ту же молитву: «Господи, встань на мое место всего на один день, всего на один час, я хочу, чтобы Ты на моем месте вернул порядок в мою жизнь и лишил меня памяти — навсегда».

Она попросила свидания с настоятельницей монастыря. Настоятельница знала ее всю жизнь. Лечила от детских болезней, плакала, когда она приносила обет, глядя, как она лежит на полу часовни, разметав руки, словно на кресте.

В кабинете настоятельницы стояла деревянная лошадка, снятая с карусели, самая настоящая, с облупившейся краской. Она служила подставкой для лампы, но ее присутствие здесь было совершенно непонятно. Сестра Клотильда, так за десять лет и не решившая эту загадку, наконец, спросила, откуда здесь эта лошадь? Настоятельница ответила:

— Она досталась мне от отца, который вместе со своими братьями в молодости владел каруселью, с которой разъезжал по ярмаркам.

После этого сестра Клотильда не посмела ничего сказать. Она не посмела сказать, что с ней происходит что-то странное, что она одинока и боится, что сама она не сможет или не сумеет защитить себя. Она только попросила разрешения больше не ходить в больницу по четвергам, поскольку хочет подменить одну из сестер-монахинь на уроке.

Она думала: все кончено. В четверг ты заткнешь уши, закупоришь сердце и останешься в темноте, вместо того чтобы пойти и увидеть его. Он будет бегать по этажам, будет открывать все двери, но вряд ли ему надолго станет грустно, он скоро отвлечется и пойдет играть. Ничего не случится.

Уже второй четверг марта Дени не находил монахиню в парке. Расцветала весна. На ветках деревьев набухли почки. Спокойное, глубокое небо по цвету напоминало море.

Когда сестра Клотильда в очередной раз не появилась в парке в свое обычное время, он взбежал по лестнице в больницу. В вестибюле было людно, но он словно никого не замечал. Миновал холодные, пахнущие эфиром коридоры. Одну за другой открывал двери. Одну за другой закрывал их. Его тело будто обескровили, оно не сознавало, почему оно еще живет, ничего не сознавало.

На других этажах ее тоже не было. Дени открывал и закрывал подряд все двери. Когда он вышел на крыльцо, зазвенел колокольчик, предупреждающий об окончании посещений. Он спустился на три ступеньки и застыл: сестра Клотильда была здесь — запыхавшаяся, она стояла перед ним и смотрела на него своими огромными глазами, в которых читалось облегчение. Она сказала:

— Как ты меня напугал!

— Я? Я вас повсюду искал! Почему вы не пришли в парк? Я решил, что вы больше никогда не придете!

Они оба говорили быстро и громче, чем требовалось.

— Я не смогу больше приходить сюда, — сказала сестра Клотильда. — Я тебе объясню. Меня будет заменять сестра Женевьева.

— Сестра Женевьева? Кто это, сестра Женевьева? Вы больше не придете?

Они стояли на расстоянии нескольких ступенек друг от друга, держа руки на перилах.

— Я тебе объясню, — сказала сестра Клотильда. — Я сама об этом попросила.

— О чем попросила?

— Не приходить сюда больше.

— Вы? — бесцветным голосом спросил потрясенный Дени. — Но почему? Это бессмысленно.

— Да. Бессмысленно.

Колокольчик затих. Им мешали выходившие из больницы посетители, которые обсуждали болезни, хирургов, пролетающую жизнь.

— Идем, — сказала сестра Клотильда, — мы не можем здесь оставаться.

Но оба остались на месте. Дени тщетно пытался осознать услышанное.

— Вы больше не хотите меня видеть? Я обидел вас? Надоел?

— Да нет же. Не будь глупым.

— Не понимаю.

Сестра Клотильда приблизилась к нему еще на две ступеньки, взяла его руку, лежавшую на перилах. И произнесла тихо, медленно, не глядя на него:

— Теперь я уже не смогла бы не видеть тебя.

И, подняв глаза, тотчас же добавила наигранно весело, чтобы у него не оставалось времени на раздумье:

— В котором часу ты завтра уйдешь из школы?

— В половине седьмого, а что?

— Приходи в пансион.

— К твоим девочкам? — спросил Дени, сбитый с толку.

— Да, — она качала головой и улыбалась, — да, к девочкам. Ты спросишь внизу, где мой класс. Дай мне телефон родителей, чтобы я могла тебя предупредить. И принесешь учебники латыни, посмотреть, что ты сейчас проходишь.

Дени в полном смятении стал рыться в карманах в поисках кусочка бумаги. Ничего не мог отыскать. Она тоже. Нашел только пятифранковую купюру — решил написать номер на ней, взял ручку, которую она ему протянула, сел на ступеньку, чтобы было удобнее.

— У нас дома нет телефона. Нужно звонить соседке.

— Я разберусь.

Сестра Клотильда склонилась над Дени, глядя, как он пишет. Положила руку ему на голову. Ему стало стыдно за свои обгрызенные ногти, стыдно за свой почерк, он чувствовал, как в груди бешено колотится сердце. Дени отдал ей купюру, не поднимая глаз, и она сказала с легкой усмешкой, что это первые в ее жизни заработанные деньги.

Вечером, лежа в кровати, проводя рукой по своим коротким волосам, напоминающим волосы Дени, она спрашивала себя: почему ей было так страшно? Разве Бог когда-либо запрещал разделять привязанность ребенка? Разве было что-то низкое в том, что они говорили, в том, что они делали?

«Боже, прости меня, если я посеяла смуту в его душе. Боже, прости меня, если я, сама того не ведая, причинила ему зло. Позволь мне любить его, словно это мой брат, словно это мое дитя. Позволь мне безбоязненно целовать его лицо и оставаться чистой в своих помыслах, какой я была, обращаясь к Тебе. Жизнь могла бы подарить мне маленького брата, как Дени, или ребенка, как Дени, он был бы моим и разделял бы мою любовь. Боже, я буду любить его такой любовью, я люблю его такой любовью».

Затем в темноте комнаты ясно проступило лицо Дени, каким она видела его вечером — потрясенное, успокоенное, потерянное. Она заснула, повторяя: «Дени, Дени, Дени, мой маленький, ангел мой», одна и та же фраза в темноте, губы на прохладной стороне подушки: «Дени, Дени, Дени, мой маленький, ангел мой».

 

VIII

На следующий день в школе Дени пребывал в полной прострации, безучастный ко всему, но полный внутреннего нетерпения. При этом у него вдруг ни с того ни с сего возникало странное желание расплакаться. Пьеро, наверное, заболел — он не пришел в школу. Остальные на уроках бузили так же, как и раньше. Во время урока Наполеона Рамон повернулся к Дени и толкнул его локтем:

— Что на тебя сегодня нашло? Ты что, не с нами?

— Нет, — сказал Дени.

— Не хочешь развлечься?

— Нет, — сказал Дени.

— Ты что, подлизываешься?

— Нет, — сказал Дени.

— Так что же тогда?

— Тогда иди к черту!

На перемене он спустился во двор с остальными ребятами и постарался отвлечься, гоняя мяч. Но не думать о сестре Клотильде не мог. На уроках он спокойно работал. В тот вечер никто не поднял галдеж. Было тепло, и воспитатель велел открыть окна. Дени закончил задания намного раньше других и сидел, положив голову на руки и стараясь ни о чем не думать. С улицы доносились тысячи вечерних звуков. Колокол вдалеке, песня, шаги по тротуару, лай, лязг тормозов. Звуки убаюкивали мысли.

Было уже темно, когда он пришел в пансион с учебниками под мышкой. Консьержка остановила его и спросила, что ему нужно. Она была невысокой и бесформенной. С виду глупой. Дени ответил, что пришел заниматься латынью с сестрой Клотильдой.

— Третий этаж и направо, — сказала консьержка, — но сначала зайдите к настоятельнице. На первом этаже.

Дени пересек окаймленный каштанами двор, похожий на их школьный двор, и вошел в первый попавшийся коридор. Его шаги отдавались гулким эхом, как в церкви. На втором этаже он увидел монахиню, с которой уже встречался в больнице. Она объяснила ему, где находится класс сестры Клотильды. Прежде чем постучать, он посмотрел на свое отражение в стеклянной двери, ладонью пригладил волосы и потер зубы указательным пальцем.

Когда он вошел, сестра Клотильда за кафедрой проверяла работы. В глубине пустого класса сидела ученица, девочка в очках, примерно одного с ним возраста, и корпела над своим заданием. Горела только одна лампочка. Не поднимаясь с места, монахиня подозвала Дени жестом. Она улыбалась без напряжения, безмятежно, как в первый день. Когда он подошел, она, не отрываясь, смотрела на него несколько секунд, а потом сказала мягко:

— Добрый вечер, чудо природы.

— Добрый вечер, сестра. Я… я могу подождать за дверью, если хотите.

— Нет, иди садись. Ты был внизу у настоятельницы?

Она поднялась, показала ему парту в первом ряду, и он послушно уселся, положив перед собой учебники. Она говорила тихо, чтобы не мешать ученице в глубине класса, которая вернулась к своему заданию.

— Я спросил у какой-то сестры, — сказал Дени. — Она проходила по коридору.

— В следующий раз, пойди представься настоятельнице. Она удивится, что ты не пришел ей представиться.

Теперь сестра Клотильда стояла перед ним. Она снова молча несколько секунд смотрела на него, а затем неожиданно рассмеялась. Взяла одну из книг Дени — грамматику Дебове — и перелистала ее. Увидела, что он рисует рожицы на полях.

— Вы мне звонили? — спросил Дени.

— Ой!

Она прикрыла рот рукой, стараясь подавить смех и сказала:

— Знаешь, что? Сегодня утром я делала покупки для пансиона, не знаю, что у меня с головой, но я отдала им твою пятифранковую купюру с номером телефона!

Она закончила фразу, глядя в глаза Дени, и покраснела. И тут же снова стала быстро перелистывать учебник. Через минуту молчание прервала ученица в очках:

— Сестра, я закончила.

— Хорошо, Франсуаза. Положите тетрадку мне на стол.

Прежде чем выйти, Франсуаза сняла с вешалки возле двери темно-синее пальто. Надевая его, она смотрела на Дени и улыбалась ему, как товарищу по несчастью, указывая глазами на сестру Клотильду, которая стояла к ней спиной.

Когда они остались наедине, монахиня обошла скамейку, не переставая листать книгу, и села рядом с Дени. Она разгладила страницу ладонью.

— Попробуем перевести?

Дени поморщился.

— Знаете, я пас!

Смирившись, она закрыла книгу. Не отрывая взгляда от своих рук, лежащих на столе, она спросила его, чем он занимался сегодня.

— Думал о вас.

Она попыталась засмеяться, по-прежнему не глядя на него.

— Но не все же время?

— Все время, — ответил Дени.

Наконец она посмотрела на него — взгляд ее словно колебался, прежде чем столкнуться с его взглядом, — и произнесла:

— Не нужно.

— А вы обо мне никогда не думаете?

— Почему же. Но я… думаю, — сказала она устало.

— А что вы думаете?

— Думаю о том, что ты делаешь, что говоришь. Не знаю.

— Я говорю много глупостей?

Сестра Клотильда слегка пожала плечами — она стояла перед ним, стройная, в белом платье и в накидке с ровными складками.

— Нет. Не думаю. Я так не воспринимаю.

Она снова отвела глаза. Дени почувствовал неловкость — неподвижность угнетала его. Поскольку он не знал, что сказать, то невольно придвинулся к сестре Клотильде, словно хотел прижаться лбом к ее плечу, но она, будто предугадав его жест, живо отстранилась. Затем, взглянув на него, тотчас же пожалела о своей поспешности. Она притянула к себе голову Дени и гладила его по волосам, по щеке своей нежной рукой, гладила молча, пока он не повернулся, чтобы дотронуться губами до ее ладони. Она не отдернула руку, он услышал только, как она прошептала что-то умоляющее, что именно — он не понял.

Потом отстранилась, встала. Попыталась улыбнуться. Чтобы овладеть собой, подошла к щитку рядом с дверью и включила остальные лампочки. Под ярким светом сестра Клотильда повернулась к Дени, и они долго и молча смотрели друг на друга с расстояния в несколько шагов.

Позднее она рассказала ему, что в тот вечер в своей комнате в пансионе, после долгой молитвы и слез, она изо всех сил ударила себя металлической линейкой по левой ладони, куда он поцеловал ее.

От боли, от внезапного помрачения рассудка, она машинально поднесла руку ко рту. Тогда она осознала, что ее губы прижались туда, где были губы Дени, теперь она касалась его рта и, не дав себе опомниться, она поцеловала свою руку.

Когда Дени вернулся домой, родители уже волновались, и ему пришлось несколько раз повторить свои оправдания: сестра Клотильда занималась с ним.

— А, — сказала мать, — а кто это, сестра Клотильда?

— Монашка из пансиона Святой Жанны д’Арк. Я с ней познакомился в больнице.

— Хорошо, — сказал отец, — но сколько она берет за урок?

— Сколько берет?

— Ну да, в час?

— Она не берет денег.

— Совсем?

— Да.

— Повезло, — сказал отец.

И снова погрузился в газету.

Дени пошел в свою комнату и закрыл за собой дверь. Им овладела такая неудержимая радость, что он боялся, как бы она не выплеснулась наружу. Сестра Клотильда была его другом на веки вечные. Он мог целовать ее, быть рядом. Он сможет видеть ее так часто, как захочет. Больше не придется ждать. Если бы так — завтрашний день будет тянуться бесконечно. Воистину, бесконечно.

«Посмотрим. Завтра урок Белона. Новое выражение: небелоносимо. После Белона — самостоятельные занятия. Хорошо. Потом завтрак. Потом перемена. Тем хуже. Потом английский. Потом математика. Это самое трудное. Потом перемена. Еще хуже. Потом самостоятельные занятия. Два с половиной часа самостоятельных занятий. Но наверняка все начнут бузить! А потом, уже скоро — она.

Я ей скажу, как много я о ней думаю. Я ей все скажу. Скажу, что мне нравится, когда она рядом. Я ей скажу…

Но нет. Ничего ей не скажу. Я ее поцелую, я ее поцелую и ничегошеньки ей не скажу».

День завтрашний. Урок греческого. По крайней мере, это называется уроком греческого. На самом деле, это не урок. Есть только парты, кафедра и стоящий на ней учитель в старой сутане, а остальное — демоны и адский грохот.

— Ты собираешься проснуться сегодня? — спрашивает Рамон.

— Да, — отвечает Дени.

— У тебя довольный вид.

— Да, — говорит Дени.

— А вчера ты не был доволен?

— Был, — говорит Дени.

— Так что же тогда?

— Тогда иди к черту!

Рамон в шутку борется с Дени. Пьеро кидает бумажные шарики, целясь в доску.

— Ребиа и Летеран, вон из класса!

Вместе громко:

— Нет, отец.

— Нет, вы только на них посмотрите!

Отец Белон призывает к порядку остальных. Пытается призвать. Остальные не умолкают. В глубине класса сидит Жаки.

— Кто будет играть в крестики?! — кричит Жаки.

— Рено, из класса!!!

— Нет, отец.

И остальные:

— Он ничего не сделал, это несправедливо!

Отец Белон, уже весь красный, глотает слюну и свой волдырь за щекой.

— Рено — из класса, или я сам уйду.

И Рено великодушно:

— Идите, отец, разрешаю.

Оглушительный раскат хохота, безумство продолжается.

— Ты был с ней вчера? — спрашивает Пьеро чуть слышно.

— В пансионе, — отвечает Дени.

— Можно подумать, что ты влюбился.

Дени крутит пальцем у виска:

— А ты чуть-чуть не того?.. Влюбиться в монашку?

— И все-таки так можно подумать.

— Она славная.

— Понимаю. Прифен мне тоже это сказал.

— Прифен?

— Да.

Дени выпрямляется, идет прямо к окну, возле которого сидит Прифен. Прифен с улыбкой наблюдает за беспорядком в классе.

— Эй, ты!

— Что?

Пара затрещин. Прифен встает, несмело отталкивает Дени. Еще пара.

— Прифена поколотили! — кричит Рамон.

Остальные топают ногами.

— Что я тебе сделал? — рыдает Прифен.

— Ничего, — говорит Дени.

И новая порция затрещин. Отец Белон вцепляется в Дени и оттаскивает его.

— Убийца, убийца! — кричат остальные.

Дени вырывается, становится в боксерскую стойку перед священником и получает обычное приказание:

— Летеран, вон из класса!

Все остальные хором:

— Нет, отец!

Дени спокойно возвращается на свое место.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Пьеро среди гама и смеха.

— Тебя это касается?

— Нет, но ты ведешь себя как подонок.

— Он не должен до нее дотрагиваться. Она моя, а потом мне нравится бить святого недотрогу.

— Кто это — твоя? — спрашивает Косонье, перебивая Пьеро.

— Не суй свой нос…

— Интересно было бы узнать.

— Отстань, — говорит Пьеро. — Тебя это не касается.

И в ту же минуту Гавеньян в дверях:

— Двадцать два, Гаргантюа.

Тишина. Отец Белон возвращается на кафедру.

— Страница двадцать два, — говорит он.

Все открывают нужную страницу, и отец Белон улыбается. Он доволен.

День тянулся долго, несмотря на всякие происшествия во время самостоятельных занятий. Косонье пришла идея засунуть двухфранковую монетку в электрический выключатель. Когда воспитатель велел Прифену зажечь свет, раздался щелчок, но свет не зажегся. Прифен пожал плечами и вернулся на место.

Постепенно темнело, комната наполнилась тенями. Начались разговоры. Марионетка, взгромоздившись на стол, проверял лампочки, в ярости повторяя: «Еще минутка, это, наверное, короткое замыкание». Когда стало совсем темно, некоторые ученики начали чиркать спичками, а другие пробираться между партами, чтобы ущипнуть неприятеля. Потом пошли за префектом, который, разумеется, знал этот старый фокус и вытащил монетку из выключателя. Конечно, найти виновного оказалось невозможно. Хорошо, тогда накажут всех. Три дня без перемены. Оставаться в классе. И все-таки Косонье пришла в голову отличная мысль.

После уроков Дени не стал ждать Пьеро и припустил бегом. Было почти по-летнему тепло. В ручейках, струящихся вдоль тротуара, перешептывались пузырьки. Позже Дени с необъяснимой ясностью будет вспоминать эту незначительную деталь. Будет вспоминать, как однажды вечером он замедлил свой бег сквозь время, испытывая нетерпение оттого, что теряет драгоценные секунды, чтобы рассмотреть пузырьки на поверхности ручейка.

 

IX

Выходя из школы, Дени думал только о встрече с сестрой Клотильдой. Над городом сияло весеннее небо. Кругом солнце и девушки в легких платьях. На террасах кафе парни читали спортивные газеты или болтали с приятелями. В порту, куда сходились улицы, на воде между причалами ослепительно блестели масляные пятна.

Казалось, все дремлет в этом теплом сиянии. Даже стрелки на городских часах замедляли бег по своему кругу.

И вот наконец, на самом исходе дня, наступали эти минуты. Сестра Клотильда сидела возле Дени, держа в ладонях его лицо, и тихонько говорила с ним. Ему не нужно было ничего другого. Только слышать ее, видеть ее. Ее голос был ласковым и нежным, когда она обращалась к Дени. Он тоже хотел бы сказать ей о том, что думает, так же просто, как и она, но у него это не получалось — ну что ж, теперь собственное молчание его уже не смущало. Он прижимался лицом к плечу монахини и чувствовал, как ее руки касаются его щеки, ерошат волосы.

И после расставания они оставались друг с другом. Она по-прежнему думала о нем. Вечером наступало раскаяние, молитвы, после которых не становилось легче до тех пор, пока она не засыпала беспокойным сном. Мысль о том, что она не должна видеть его, уже не появлялась. Ее весна была слишком буйной, слишком жаркой, слишком внезапной и неутолимой. Ее весна становилась для нее важнее, чем жизнь. Она молилась, и он вошел в ее молитвы. Он захватывал все. «Я люблю его как сына, — говорила она себе, — я люблю его, как мать любит сына». Но это не убеждало и не успокаивало ее.

Дени тоже в мыслях оставался с ней. Внешняя жизнь перестала вызывать у него интерес: сперва он ждал, когда закончится ночь, потом — когда закончится день. Ожидание оставляло его ко всему безучастным. Днем жизнь словно проваливалась в пустоту, как проваливалась она в пустоту ночью. Жизнь — это вечерние минуты в пустом классе, когда ее руки по-матерински гладят его лицо. И ничего более. Жизнь — это белое платье, шелест этого платья, тепло плеча, исходящее от сестры Клотильды благоухание.

Супруги Летеран слегка волновались из-за поздних возвращений сына, но были счастливы, что он соизволил сделать над собой усилие ради экзаменов. Оценки его пока оставались прежними, но мсье Летеран считал, что усердие даст о себе знать позднее. Кроме того, Дени стал спокойнее. Через день он ходил по вечерам в пансион и проводил полчаса — слишком коротких полчаса — рядом с ней.

Когда тетка Дени в один из четвергов заглянула к сестре на чашку кофе, то заметила, что племянник сильно изменился.

— Что в нем изменилось? — спросила мадам Летеран с удивлением.

— Ну, прежде всего, он вырос.

— Это понятно.

— Да, но появилось что-то особенное во взгляде.

— А-а…

— Возможно, просто весна. В его возрасте…

Мадам Летеран в ужасе вытаращила глаза. Весна!!!

— Дени еще нет четырнадцати, он об этих глупостях не думает. Ты с ума сошла!

— Уверяю тебя, он меняется. Ты просто видишь его каждый день и поэтому не замечаешь. Он и разговаривает не так, как раньше.

— Перестань!

— Уверяю тебя. Говорит медленнее и не так отрывисто. Не знаю, но в нем появилось что-то новое. Я абсолютно убеждена в этом.

— Он растет, только и всего, — сказала мадам Летеран.

Она поднялась и позвала Дени, укрывшегося в своей комнате. Он пришел с натянутой улыбкой на лице.

— Не хочешь печенья, мой дорогой?

— Хочу.

Она заставила его сесть.

— Ты хорошо учишься? — спросила тетка, темноволосая и чуть полноватая.

— Так себе, — сказал Дени. — А с латынью неплохо.

— А как хор?

— Тоже в порядке. Будем петь в церкви Святого Иосифа в воскресенье утром.

— Очень хорошо, я, наверное, приду вас послушать.

Дени проглотил печенье и улыбнулся, поднимаясь со стула.

— Пойду к себе, — сказал он, — нужно закончить уроки.

— Иди, мой дорогой.

Он ушел. Мать, как будто удивленная, пребывала в задумчивости.

— И правда, — сказала она через минуту. — Я недостаточно внимательна к нему. Он действительно говорит совсем иначе. Словно перенял чью-то манеру. Надеюсь, он ничем не болен.

— В этом возрасте, — сказала тетя, — нужно следить за их здоровьем. Это трудный период.

— Да, — сказала мадам Летеран, — буду давать ему сироп, это его поддержит.

Тема была закрыта.

В середине марта немцы заняли одну из школьных построек. Ту, где размещалась столовая. Теперь ученики должны были обедать в бывшем классе для самостоятельных занятий. Когда они спускались вниз, то не смотрели на солдат в униформе. На переменах рассказывали друг другу страшные истории о жестокости немцев. Лучшим рассказчиком был Косонье. Он знал великое множество таких историй, и его ежедневно просили пересказывать их снова и снова. Но солдаты, разместившиеся в школе, вовсе не казались такими кровожадными, как немцы в этих историях. Перед тем, как пойти на перемену, Дени наблюдал за ними из окна класса. Немцы разговаривали, собравшись небольшой группой на пороге занятого ими здания. На них были рубашки с короткими рукавами, на ногах — сапоги, в которых им, должно быть, было жарко. Над воротами школы развевался флаг со свастикой.

— Мерзкие боши! — шептал Дени.

Он лично ничего не имел против этих парней. То, что они обосновались в школе, было для учеников развлечением. За это солдат следовало поблагодарить. Они никому не докучали, оставались в своем здании. Но Дени помнил то, что говорил отец за столом, послушав радио из Лондона. Он уверял, что американцы и русские скоро освободят Францию. С англичанами вдобавок. Боши больше не будут болтаться по улицам, торчать в барах с нашими девушками. Боши уйдут, и Франция будет свободна, как в старые добрые времена. И тогда наступит мир. Ну и что? Каким будет этот мир? Дени казалось, что военное время было всегда. И в этой войне он не видел ничего раздражающего, разве что мама слишком много говорила о ценах на черном рынке. К черту войну, убеждал себе Дени, война — это занятие для взрослых. Пусть сами и выпутываются. И он спускался в шеренге учеников, стараясь, как и остальные, не смотреть на солдат.

В конце месяца тех немцев, что занимали помещение столовой, сменили другие.

— Кто знает, куда делись прежние? — спросил Пьеро.

— Представления не имею, — сказал Дени. — Делись куда-то.

— Они отправились в Россию, чтобы их там убили, — сказал Рамон, — им это пойдет на пользу. Вот именно — они отправились туда, чтобы их убили.

Дени чувствовал, что здесь что-то не стыкуется. Война сводится к убийствам, а сестра Клотильда думает, что неважно, боши они или нет, — ей будет жалко, если их убьют. Но сам он так думать не мог. Боши были врагами. Совсем не жалко, если их убьют, даже лучше, если убьют. Отец без конца это повторял.

И Дени, испытывая неловкость за свои чувства, старался думать о другом.

У сестры Клотильды не было неусидчивых учениц. Девушкам в ее классе было от пятнадцати до семнадцати лет.

Она проводила занятия, а затем помогала другим монахиням выполнять небольшие работы по пансиону. Но мысли о мальчике то и дело отвлекали ее от начатого занятия. Сестра Клотильда отгоняла от себя эти мысли, но они возвращались, порождая тревогу, которая постепенно становилась все отчетливей.

К семи часам вечера она поднималась в класс и ждала Дени. Теперь Дени мог приходить к ней, ни у кого не спрашивая разрешения. Летеранам она звонила по телефону, а настоятельница была предупреждена. Настоятельница проявила некоторое недовольство: многие монахини давали уроки ученикам из других школ, но Дени — единственный мальчик среди них, дело было только в этом.

Сестра Клотильда узнавала его шаги по коридору. Она всегда открывала дверь еще до того, как он успевал постучать. Она встречала Дени, испытывая безумное желание обнять его, покрыть поцелуями. Его улыбка обезоруживала своей внезапностью, а когда он говорил, то с серьезным и решительным видом произносил каждое слово. У нее создавалось впечатление, что он никогда не заканчивает фраз. Он приоткрывал свои влажные губы и замолкал, словно что-то высматривал спокойно-мечтательными глазами в расплывчатых очертаниях классной комнаты.

Страх исчезал, его больше не было во взгляде Дени. Их обоих охватывало какое-то оцепенение, и они сидели рядом, боясь пошевелиться. И это ее желание — обнять его, знать, что он принадлежит ей, только ей, — росло от встречи к встрече.

Однако сестра Клотильда все еще ходила к причастию. Она не чувствовала за собой никакой вины. Ее вина заключалась лишь в том, что она встретила Дени, именно его, а не кого-то другого. Встреть она его раньше, и будь он ее ровесником, у них был бы шанс пойти против воли семьи, пожелавшей, чтобы она стала монахиней. Неужели небо против них?

Сестра Клотильда качала головой, отгоняя нелепые мысли и стараясь пробудить в себе угрызения совести, которых больше не чувствовала. Разум ее изыскивал уловки — как сделать так, чтобы видеть его чаще. Она ловила себя на том, что ищет эти возможности. Парки, улицы со стороны пляжа или же пустая квартира старинной подруги Мадлен… Мадлен согласится, нужно только придумать предлог. В любом случае, Дени не следует так часто появляться в пансионе. У нее на лице, должно быть, читается страх быть застигнутой врасплох. Она предавалась мечтам, которые могли стать достоянием ее сестер во Христе. Это ни к чему.

И никаких раскаяний. Сестра Клотильда находила удовольствие в своих терзаниях — она ругала себя за это, но так и жила с растревоженным умом и счастливой душой.

 

X

Именно в это время в классе Дени и появился новенький. Его привел префект. Он вошел в класс, и все ученики одновременно повернули к нему головы.

— Это Артур Дебокур, — сказал префект отцу Белону.

После чего вышел и закрыл дверь. Новенький подошел к кафедре.

— Назовите по буквам свое имя, — сказал отец Белон, открывая журнал.

Новенький назвал свое имя, и священник записал его. Затем он велел Рамону пересесть, а новенькому сказал, чтобы тот сел рядом с Дени, на место Рамона.

— Только этого не хватало, — сказал Рамон.

— Послушайте, — сказал отец Белон, — выполняйте то, что вам велят.

— Вовсе нет, — сказал Рамон.

Новенький подошел к нему. Он был высокого роста и крепкого сложения. Темные волосы падали на лоб. На лице играла ироническая улыбка.

— Отваливай, — сказал он Рамону, — уступи место.

— Тебя что, никогда не били? — сказал Рамон.

Новенький повернулся к Дени.

— Нет, — сказал он.

— Тогда готовься…

Рамон, продолжал сидеть, с решительным видом постукивая пальцами по парте.

— Давай, Рамон, — сказал Дени, — уступи место этому придурку.

Отец Белон терпеливо ждал, внимательно рассматривая свои книги.

— Когда вы закончите, — сказал он, не поднимая глаз, — мы, наверное, сможем продолжить.

Рамон собрал тетрадки и пошел вглубь класса. Новенький сел возле Дени и положил руки на парту, а отец Белон продолжил прерванный урок.

В четыре часа его уже ждали. Они знали, что новенький подойдет к ним. Они видели, как он переходит от одной группы к другой, делая вид, что рассматривает двор. На нем были длинные, хорошо отглаженные брюки. Ровные, отутюженные складки касались ботинок.

— Смотри, какой здоровый, — сказал Косонье.

— Не волнуйся, — сказал Дени, — я справлюсь.

Пьеро, почесывая нос, подошел к Дени. Новенький медленно приближался к ним.

— Он не торопится, — заметил Рамон.

— Он бьет справа, — сказал Пьеро, — он левша.

Их было шестеро. Новенький с улыбкой подходил к ним. Дени повернулся к Пьеро, Пьеро скорчил гримасу.

— Он тебе врежет.

— Не волнуйся, — сказал Резэ. — Дени его сделает.

И вот уже новичок стоит перед ними.

— Как дела? — спрашивает Рамон.

— Нормально, — говорит новенький.

— Ты почему сел на мое место утром?

— Меня туда посадили.

— Оставь это, — говорит Пьеро Рамону.

Пьеро вырастает перед новеньким.

— Дебокур, — говорит он, — это не настоящая фамилия. Это что-то девчоночье.

— А Летеран? — отвечает тот, ничуть не растерявшись.

Дени отталкивает Пьеро.

— Что ты хочешь сказать Летерану? — говорит он. — Летеран — это я.

— Знаю, — говорит тот, по-прежнему не робея.

— Значит, хочешь сказать, что тебя никогда не били?

— Нет, — говорит новенький.

Он смотрит на волосы Дени. Дени выше, чем он, но весит намного меньше.

— Нет, — повторяет он, — и не тебе начинать.

— Все-таки хочу попробовать, — говорит Дени.

— А я не хочу драться.

— Шутишь, — говорит Дени.

И сильно толкает новичка в грудь. Новенький отлетает, но продолжает улыбаться.

— Ну как? — говорит Дени, упершись руками в бока.

Ответа нет. Дебокур с фантастической скоростью распрямляется и два раза бьет кулаком прямо по глазам Дени. Дени летит назад. Пьеро подхватывает его. Дени вырывается и возвращается к новенькому. Тот уже повернулся и бежит к уборной.

— Скотина! — кричит Рамон. — Держите его!

Они бросаются вдогонку, и, конечно, Жаки настигает его раньше, чем все остальные. Жаки бегает очень быстро. Он схватил новенького за шею и держал его, пока не подоспели другие. Дени медленно подошел к ним. Оба глаза у него покраснели и заплыли. Он видел не очень отчетливо, Пьеро хотел было удержать его, но он резко вырвался. Ученики сбегались со всех концов двора, чтобы посмотреть на драку.

— Отпустите его, — сказал Дени. — Я сам с ним разберусь.

Он был вне себя от ярости.

— Не кипятись, — сказал Пьеро, — если хочешь чего-то добиться, не кипятись.

Дебокура отпустили, но окружили со всех сторон, чтобы он не мог улизнуть.

— Ты мне за это ответишь, — сказал Дени.

Тот сжал кулаки, чтобы парировать удар, но через полминуты уже перестал защищаться. Дени продолжал бить, остальные пытались остановить его. К группе подбежал воспитатель.

— Четыре часа после уроков! — сказал он Дени. — Немедленно отправляйтесь к префекту.

Новенький прислонился к дереву, плача и утирая кровь под носом. Дени пожал плечами, ответил на несколько рукопожатий и пошел по двору в сторону школы. Один из солдат с любопытством разглядывал его.

— Хорошо же тебе досталось, — сказал он по-французски.

— Вы бы видели другого, — сказал Дени.

Солдат засмеялся и подозвал товарищей, которые копались в автомобильном моторе. Те тоже посмеялись, и Дени гордо поднял голову.

После занятий Дени не убежал, как обычно, — ждал Пьеро. Вместе они молча дошли до улицы Святого Франциска, по очереди пиная пустой спичечный коробок. На трамвайной остановке стояло всего несколько человек. Мальчики присели на висевшие межу тумбами цепи.

— Ну что, получил четыре часа? — спросил Пьеро.

— Да, четыре на завтра. А в четверг я уже наказан за Рено.

— Четыре часа в воскресенье, вот свинство!

— Если бы только это.

— А что еще?

— Ты видел, что у меня с глазами?

— Ну?

— Черт-те что.

— Не волнуйся. Четыре-пять дней — все пройдет и забудешь.

— Все равно черт-те что, — сказал Дени.

Трамвай должен был вот-вот тронуться. Дени поднялся на подножку.

— До свиданья, — сказал Пьеро, — до понедельника.

— До свиданья, — сказал Дени. — Я здорово его отделал, это главное.

— Да, ты его здорово отделал.

— Он дерется, как скотина. Терпеть не могу таких типов.

— Похоже, он успокоился.

— Посмотрим, — сказал Дени, — но я терпеть не могу таких типов.

Трамвай тронулся. Пьеро ушел, помахав рукой. Дени помахал в ответ, но думал при этом о сестре Клотильде. Он сел у окна и весь путь размышлял. Он не может пойти к ней, не может показаться в таком виде. Но все же он должен ее увидеть, ему это необходимо.

Лучше всего не говорить, что он подрался, а то она посмеется над ним, как над мальчишкой. Он провел пальцем по опухшим и затвердевшим векам. Попытался придумать какую-нибудь историю. И только уже на подъезде придумал. Он скажет, что выходил из трамвая и, не удержавшись, налетел на столб на остановке, только и всего. Это выглядит комично, и они вместе повеселятся. Он здорово придумал.

Дени смотрел из окна на городские огни, с нетерпением ожидая, когда трамвай доползет до бульвара, где находился пансион. Он встал заранее, взял книги под мышку, вышел на площадку. Дени подумал, что сегодня он опаздывает. Не дожидаясь, пока трамвай полностью остановится, он спрыгнул на тротуар.

Столб был крепким. Дени почувствовал удар, острую боль и осознал чудовищную нелепость случившегося. Тротуар тоже был слишком твердым для его спины. Он с трудом поднялся. Пожилая женщина помогла ему встать и ушла, не сказав ни слова.

Из носа текла кровь, Дени казалось, что лицо его расплющено в лепешку. Он собрал разбросанные книги. Подошел, оглушенный, к канцелярскому магазину, чтобы посмотреть на свое отражение в витрине. Все было так, как он себе и представлял — весь в крови, с грязным, разбитым лицом.

«Это Господь решил наказать меня, — сказал он себе. — Я не должен был придумывать, что ей соврать. Да, Он явно ко мне не благоволит».

Дени чувствовал себя растерянным.

«Я не могу туда пойти, — думал он, — не могу туда пойти в таком виде».

Едва не плача, Дени развернулся и поплелся домой, к родителям, которые его уже ждали.

 

XI

Назавтра Дени отправился в школу отбывать наказание. Дождливый, пасмурный день соответствовал состоянию его души. Капли дождя барабанили по первым распустившимся листочкам. Дени минуту разглядывал деревья во дворе, прислушивался к прерывистому шуму падавших на листья капель, затем зашел в кабинет префекта.

— А вот и наш драчун, — сказал священник.

Он взял ключ со щитка и, молча, стал подниматься по лестнице впереди Дени. Вместе они дошли до третьего этажа. Проходя по коридору, Дени заглядывал в классы. Через стеклянные двери были видны пустые парты. Кафедры тоже были пусты. Школа выглядела совсем иначе, чем в обычные дни. Дени подумал, что, наверное, он один наказан в воскресенье — в классах не было никого из учеников. Но Дебокура тоже должны были оставить после уроков, несмотря на то, что новенький, хотя новеньких обычно поначалу не наказывают. Во время самостоятельных занятий Пьеро указал рукой на Дебокура, сидящего в глубине класса:

— Он завтра наказан.

— Думаешь?

— Я видел его листок.

— А почему не в четверг?

— Откуда я знаю? Он сам захотел прийти завтра. Или из-за чего-то другого. Завтра и все.

И Пьеро склонил свою белокурую голову над тетрадью.

Если Пьеро сказал, что Дебокур наказан, значит, он тоже должен быть здесь. Может, на четвертом этаже? По воскресеньям наказанного оставляют одного в пустом классе и дают текст для перевода. Тогда за ним не нужно надзирать. Компанию ему составляют только парты и кафедра.

Дени так и не увидел Дебокура. Префект ввел его в пустой класс в конце коридора и открыл учебник латыни, чтобы подобрать текст. У префекта были редкие волосы. Когда он наклонился над столом, переворачивая страницу за страницей, Дени заметил, как сквозь волосы у него просвечивает красноватый череп.

— Возьмите вот этот текст, — сказал префект.

— Хорошо, святой отец, — сказал Дени.

Префект выпрямился.

— И постарайтесь работать. Иначе вы снова придете сюда в следующее воскресенье.

— Хорошо, — сказал Дени.

— Что «хорошо»?

— Хорошо, буду работать, святой отец.

Префект произнес несколько нечленораздельных слов и степенно удалился. Когда закрылась классная дверь, Дени прислушался, повернется ли ключ в замке. Но префект двери не запер. Дени вздохнул, потянулся и подошел к доске. Там лежал совсем крошечный кусочек мела. Он взял его и нарисовал на черной поверхности мужскую голову. Голова должна была походить на голову префекта. Она не походила, тогда большими буквами над рисунком Дени написал «Гаргантюа». Мел почти весь исписался, и он бросил огрызок в корзинку для мусора. Потом снова посмотрел на свой рисунок.

— Не блестяще, — раздался голос за его спиной.

Дени не обернулся. Голос принадлежал не префекту. Это был голос ученика. Наверное, Дебокура. Ученик стоял у двери, но Дени не слышал, как он вошел.

— Ты ходишь бесшумно! — отметил Дени, по-прежнему глядя на доску.

— Привычка, — сказал Дебокур.

Дени повернулся. Дебокур облокотился на парту, скрестив ноги, руки — в карманах брюк. Его сальные волосы были прилизанные, темная челка падала на лоб. На лице виднелись следы вчерашней драки.

— Ты что здесь делаешь? — сказал Дени.

— То же, что и ты.

— Наказали?

— Да.

— За вчерашнюю драку?

Дебокур не ответил. Они подошли друг к другу.

— Ну что, старина, — сказал Дени, — теперь ты не сможешь утверждать, что тебя ни разу не били.

Дебокур охотно согласился.

— Это я так тебя отделал? — удивился он.

— Нет, не ты, — сказал Дени, — но глаза — твоя работа.

— Я знаю, я всегда бью в глаза.

Он продолжал улыбаться какой-то тяжелой улыбкой. Наверное, ему трудно было улыбаться с таким опухшим лицом. Но он все-таки улыбался.

— Ну что, — сказал Дени, — пожмем руки?

— Конечно. Теперь можно дружить. После драки всегда начинаешь дружить.

— Правда, — согласился Дени.

И они пожали друг другу руки.

— Я на четвертом, — сказал Дебокур. — Я был на площадке, когда ты поднимался сюда с попом. Я подождал, пока он спустится, и пришел к тебе.

— Отличная мысль, — сказал Дени.

Они сели вдвоем за парту, Дебокур достал из кармана монетки и стал подкидывать их на ладони.

— Ты мне не сказал, кто тебя так отделал.

— Угадай, — сказал Дени.

— Фриц.

— Лучше.

— Поп.

— Еще лучше.

— Лучше, чем поп? Ну, не знаю тогда.

Дени взял монетки и в свою очередь начал играть ими. Они звонко гремели в его ладонях.

— Так кто ж тебя так разукрасил?

— Столб, — сказал Дени.

— Столб?

— Ну да. Столб. Ну, фонарь.

— Издеваешься?

— Вовсе нет, — сказал Дени. — Я со всего маху в него впилился.

— Сильно?

— Шестьдесят в час.

Они вместе засмеялись, и Дени рассказал ему о своем вчерашнем приключении. Дебокур решил, что это очень смешно, и рассказал еще несколько похожих историй.

— Тебе дали перевод? — спросил он, когда Дени возвращал ему монетки.

— Да, — сказал Дени. — Свинство.

— Нужно сделать?

— Ну да! Иначе придется торчать здесь и в следующее воскресенье.

— Мерзкая ворона, — произнес Дебокур полузлобным, полунасмешливым голосом. Он спрятал монетки в карман.

— Похоже, ты не слишком жалуешь иезуитов, — заметил Дени.

— Иезуиты, не иезуиты — не люблю попов.

— Почему? Ты не католик?

— Католик, — сказала Дебокур, — если это так важно.

— Но не любишь священников?

— Нет, терпеть не могу недоделанных.

— Недоделанных?

— Да, тех, кто в постели о чем только не мечтает, а на деле даже боится подрочить. Я называю таких недоделанными.

— Ничего не понимаю, — сказал Дени.

Он примерно представлял себе, что имеет в виду Дебокур, но все-таки до конца речь его была Дени не ясна. Он перевел взгляд на окно. За ним виднелась часть двора и кусочек серого неба.

— Чего ты не понимаешь? — сказал Дебокур удивленно.

— Ничего. Что значит дрочить?

Смех Дебокура вогнал его в краску. Дебокур потешался над ним и даже не скрывал этого.

— Не знаешь, что это такое?

— Ну, не совсем.

Дебокур продолжал смеяться.

— Забавный ты тип, — сказал он наконец.

— Нельзя же знать все.

— Конечно, но это!.. Ну ладно! Это… это… скажем так, заниматься любовью в одиночку. Ты же не скажешь, что с тобой такого не случается?

Дени молчал. Ему стыдно было признаться Дебокуру, что он боится согрешить.

— Тебе не нравится, что я об этом говорю?

Дени снова побоялся показаться нелепым. Вчера во время драки он произвел впечатление на Дебокура. Ему не хотелось, чтобы теперь тот взял реванш. Он понимал, что на этом поле у Дебокура всегда будет преимущество, и, отвечая ему, притворился совершенно невозмутимым.

— Мне это не интересно, — сказал он, — вот и все!

— Признайся, что дрейфишь. Именно — дрейфишь.

— Ни капельки, — сказал Дени.

— Поспорим, что ты причащаешься каждые три дня, а?

— Ну и что с того?

Он подумал, что Дебокур будет над ним смеяться, если он расскажет ему, что даже не осмеливается смотреть на афиши кинофильмов, чтобы не приходили в голову дурные мысли о девушках. На афишах иногда бывают нарисованы девушки с задранными юбками, и Дени отворачивается, стараясь думать о другом.

— Это доказывает, что ты тоже недоделанный, — продолжал он. — Недоделанный и целка.

Дени напрасно пытался понять смысл этого слова, но Дебокур тут же дал ему понять, что это такое.

— Ну, ты когда-нибудь трогал девушку?

— Тоже мне! — сказал Дени. — Ты, что ли, будешь меня учить, как это делается?

Он демонстративно пожал плечами и иронически улыбнулся. Похоже, Дебокур удивился.

— Ты выглядишь таким недотепой, — сказал он. — Трудно поверить.

— Мне нравится работать под дурачка.

Дебокур тоже улыбнулся.

— Я так и знал, — сказал он, — с таким парнем, как ты, так и должно быть. Ну? Рассказывай.

— О чем рассказывать? — громко спросил Дени.

— Ну… о… короче, про свои любовные дела. Спорим, ты спишь с девушкой.

— С этим все нормально, — сказал Дени.

— Тогда в чем дело? Я же теперь твой друг. Разве нет?

— Да, — сказал Дени, — но о таких вещах не рассказывают.

Дебокур придвинулся ближе.

— Не доверяешь мне?

— Почему же, доверяю. Но рассказывать неохота.

— Как знаешь. Я тоже на твоем месте не стал бы рассказывать.

— А на своем?

— Сейчас ничего нет.

Дебокур снова уселся и положил руки на откинутую крышку парты. Он долго смотрел на Дени.

— Сейчас ничего нет, — повторил он.

Он признавал его превосходство. Дени широко улыбнулся, и чувство удовлетворения алой волной разлилось у него по лбу.

— Да будет, вот увидишь. Никуда не денется.

— Сейчас ничего нет, — снова повторил тот.

Дени осознал свою силу и авторитет в глазах этого темноволосого крепкого парня. Он дружески похлопал его по плечу.

— Ты давно с ней знаком? — спросил Дебокур.

— Не очень, — сказал Дени слегка поспешно, не совсем осознавая, что говорит.

— Спорим, что вчера ты шел к ней на свидание. Что, не так? Когда врезался в столб? Ты сказал мне, что торопился. К ней на встречу?

— Да, — сказал Дени, — к ней.

— Она красивая?

— Очень, — сказал Дени, — глаза просто бьют наповал.

— А, глаза…

Дебокур состроил понимающую мину, и Дени ответил ему. Дени чувствовал, как нарастает его успех.

— И все остальное — наповал, — сказал он.

— Раскованная?

— Что?

— Не работай под дурачка, хватит. Ей это нравится?

— Конечно же, нравится.

— Наверное, хорошо проводишь время.

Дени подошел к окну. Неожиданно полил дождь, и капли застучали по стеклу. Префект, застигнутый дождем во дворе, бежал в здание. Немецкий солдат курил у дверей бывшей столовой и смотрел, как бежит префект.

— Ужасно злюсь, — сказал Дени.

— Почему?

Дебокур тоже подошел к окну.

— Не ходил к ней вчера. Слишком страшно выглядел. Что она может подумать? Может, вообще теперь все забудет.

— Будет еще больше любить тебя, не переживай. Женщины любят мужчин, которые заставляют их ждать. Это девушка или женщина?

— Женщина, — сказал Дени, не отрывая глаз от дождя.

— Молодая?

— Довольно.

— Но не слишком?

— Да так…

— Это лучше всего, — сказал Дебокур, — созревшие женщины — то, что надо. Как ее зовут?

— Клотильда, — сказал Дени.

И добавил, не выдержав:

— Ты никому не скажешь?

— Обещаю. Что?

— Не скажешь? Никому?

— Я никогда не пересказываю истории друзей.

— Ну ладно. Она монашка.

Дебокур казался скорее заинтригованным, чем удивленным.

— Сестра Клотильда, о которой Прифен говорил?

— Ты знаешь Прифена?

— Вчера видел. Он говорил о сестре Клотильде. Это она?

— Она, — сказал Дени.

— Твоя девушка?

— Конечно, — сказал Дени, — а кто ж еще?

Дождь забарабанил сильнее, потом стих. Дени чувствовал внутри полное спокойствие. Полное спокойствие, похожее на оцепенение. Как будто он что-то сломал, но не знал, что именно. Вопреки всему он снова испытал удивление. Теперь он был несчастлив.

— Повезло тебе! — сказал Дебокур.

Окно было мокрым. Двор выглядел размытым сквозь водяную пленку, скатывающуюся по стеклу. Деревья под низким небом казались мрачными и печальными. Солдат продолжал курить, стоя на пороге бывшей столовой. Внезапно дождь кончился.

— Дождь прошел, — сказал Дени.

 

XII

И в субботу, и в воскресенье сестра Клотильда прождала Дени напрасно. Она сидела в классе возле двери, держа в руках закрытую книгу. Дотерпев до восьми часов, она встала и положила книгу на место. Прежде чем выйти из класса, она погасила свет и долго сидела в темноте.

Дени еще ребенок. Наверное, отвлекли какие-то игры. В его жизни мало что значит нелепое дружеское расположение какой-то бесхарактерной тряпки. Все к лучшему. Она так сильно привязалась к нему за это короткое время… Кончить все разом — может, так будет лучше для них обоих? Если бы он продолжал приходить к ней по вечерам, как раньше, ни ее вера, ни разум не смогли бы помешать ей любить его еще больше. Сестра Клотильда думала об этом и чувствовала себя полностью опустошенной. Если Дени уйдет, у нее больше ничего не останется, никого не останется. Она снова станет просто сестрой Клотильдой, живой картиной, марионеткой.

Она стала вспоминать других монахинь из пансиона. Некоторые тоже, должно быть, чувствуют себя опустошенными. Некоторые тоже, должно быть, чувствуют себя мертвыми. У других, возможно, есть какая-то жизнь. Ведь так немного нужно, чтобы жить достойно. Вот, например, сестра Мария-Магдалена — она была боевой крестной одного из питомцев детского дома, оказавшегося в германском плену. Или настоятельница — она непрестанно молится. Или сестра Марта, у которой есть брат. Или даже она сама — у нее есть Дени.

«Я живу благодаря Дени. Мать не даровала мне жизнь. Она просто оставила меня одну, лицом к лицу с этим миром, и я стою среди декораций вместе с тысячами и тысячами других одиноких людей и смотрю на сцену, не понимая, что там происходит. Потом мне потребовалось сделать выбор. Но не я выбирала. Нет, не я. Тогда я еще не родилась. Только в двадцать шесть лет я внезапно поняла, что живу, двигаюсь, вижу свет в конце тоннеля.

Что-то случилось. Дени здесь. Я люблю его. Люблю его. Ничего не понимаю — ни за что люблю, ни как сильно люблю. Но я его люблю. Я живу. Мне хорошо. Мне плохо. Я иногда кажусь себе хорошей, иногда плохой, но я живу. Разве до Дени я знала, что такое угрызения совести? Мне нравятся угрызения моей совести, они такие же приятные, как любовь.

Нет. Господи, прости меня, я сама не знаю, что со мной. Господи, сделай так, чтобы он вернулся. Нет, нет. Господи, прости меня снова, я устала, так устала, что Ты меня больше…

Но почему он не идет? Почему он бросил меня? Может быть, настоятельница запретила ему приходить так часто? Нет, вряд ли. Я найду способ видеться с ним не здесь, не в пансионе. Но почему он не идет? Дени, прошу тебя, умоляю, приди.

Нет. Господи. Я сошла с ума.

Я хочу, чтобы он пришел. Придет он сегодня вечером? Завтра? Придет ли когда-нибудь вообще? Кто может помешать ему прийти? Родители? А вдруг он заболел? Какая-то девушка? Нет, невозможно. Он не думает о девушках. Еще не думает. О, я не хочу, чтобы он вообще о них думал. Никогда!!!

Господи, ну не наказывай меня так. Только не так. ОН МОЙ.

Думай о чем-нибудь другом. Думай о маме. Думай о пансионе. Нужно оставить Генриетту после занятий. Вечно не учит уроков. Вечно ничего не знает. Генриетта… Ну почему, Господи, он не идет?»

Сестра Клотильда встала, поправила в темноте накидку. Внизу она застала настоятельницу и двух сестер за работой. Сестра Клотильда включилась в их разговор, прислушиваясь к бою старинных часов в вестибюле.

Она старалась смеяться за ужином, отгоняла от себя образ Дени, когда стояла в часовне среди других монахинь. Но лицо его возникало снова — темные, задумчивые глаза, влажные губы, когда он улыбается, на щеках появляются ямочки.

Заснула она очень поздно — читала молитву, не вдумываясь в слова, которые шептала в подушку, плакала в темноте, комкая простыню.

Ей ничего не снилось. Когда сестра Клотильда увидела, как занимается рассвет в оконном переплете, она твердо решила больше не видеть его и тут же поняла, что готова на коленях умолять его вернуться.

Дени не приходил в пансион всю неделю. То ли из-за отметин на лице, то ли из-за разговора с Дебокуром, но он не осмеливался прийти к сестре Клотильде. Он вернулся домой сразу же после школы. Пасмурная воскресная погода простояла недолго. Выглянуло солнце, и над городом распахнулось по-настоящему весеннее небо.

Теперь Дени дружил с Дебокуром. Они расставались только на время занятий — новичку отвели место в глубине класса. Дени больше не подходил к Пьеро на переменах, и Пьеро от этого немного страдал. Но он ничего не говорил и на уроках продолжал вести конспекты и записывать задания для друга.

Одноклассники не слишком жаловали Дебокура. Когда на занятиях он поднимал шум, то всегда пытался скрыться за чужие спины, и остальным это не нравилось. Но разговоры с Дебокуром растравляли душу Дени. Они казались ему непристойными, запретными, но, несмотря на это, доставляли удовольствие.

Прежде Дени никогда ни с кем не говорил на эти темы. Дебокур удивился, когда узнал, что он даже ничего об этом не читал. Они разговаривали на перемене, когда остальные ученики гоняли мяч.

— Ты не читал «Прелюдию плоти»? — спросил Дебокур.

— Нет. Это кто написал?

— Уже не помню. Забавная книжка.

— Не слышал.

— Жалко. Прочти.

— Я мало читаю. Родители разрешают читать только Финна и Эркмана-Шатриана.

— И все?

— И все. Ну и стихи.

— Наверное, Ламартина?

— Да.

— Ну бедняга!

Дени сделал вид, что рассматривает груду камней, куда упал мяч. Он правильно понял слово «бедняга» и пожал плечами.

— Не люблю читать.

— Я тоже. Но… Это забавно.

Дени подумал, что если бы он и стал что-то читать, то не обязательно это. Есть книги и поважнее. Он понял во время разговоров с сестрой Клотильдой, что знания его не велики. Он поклялся заполнить пробелы в образовании, спросил мнение отца Пределя. Отец Предель, его духовник, решил проблему за десять секунд:

— Ваши родители советуют вам, что читать, ведь так?

— Конечно. Но, скорее, они просто мне все запрещают.

— Они правы. Чтение редко бывает полезным юноше вашего возраста, оно извращает воображение. Вы приобретаете очень серьезное религиозное образование, оно формирует вас на всю жизнь и позднее позволит вам читать без опаски то, что сегодня вам запрещают ради вашего же блага.

Дени вернулся в класс слегка разочарованным. Чтобы читать тайком, нужно было покупать книги, а денег у него не было. Придется довольствоваться тем, что имелось в библиотеке: Финном и серией «Скауты Франции». Он по-прежнему будет очень многого лишен. Пробелы знаний этим не закроешь — его разговоры с сестрой Клотильдой и даже с Дебокуром тому подтверждение. Оба, каждый из них по-своему, считали его недоучкой. Он и впрямь не был по-настоящему сведущ ни в одном предмете. И в сознание Дени закралась мысль, что не все так совершенно в том механизме образования, к которому он был причастен.

Одновременно он осознавал, что получал какое-то нездоровое удовольствие от разговоров с Дебокуром — возможно, потому, что тот в какой-то мере восполнял пробелы в его знании жизни. Он дал себе слово обсудить это с сестрой Клотильдой, как только у него заживет лицо, а пока продолжал ходить повсюду следом за темноволосым парнем.

Дебокур рассказывал только те истории, которые произошли лично с ним, и большинство заканчивалось одинаково: девушки. Их у него уже было немало! И чего только он не вытворял с Моникой, когда они остались вдвоем в Бандоле на три дня! Дебокур описывал все в деталях, не чувствуя при этом ни малейшей неловкости, заговорщицки улыбаясь и подмигивая блестящими от удовольствия глазами.

Дени нужно было делать над собой усилие, чтобы поддерживать разговор. Он больше не смел ходить на исповедь. Вечером в постели он вспоминал то, что сказал о сестре Клотильде, и слова Дебокура возвращались к нему, словно ком грязи. Он проклинал себя за болтливость, но вместе с тем чувствовал, что действительно надеется в один прекрасный день стать любовником какой-нибудь женщины. У этой женщины — тонкие черты лица и большущие ярко-голубые глаза, в которых отражаются ее непорочные мысли… Дени пытался тут же отогнать от себя образ сестры Клотильды, но тот возникал снова, как только истории Дебокура начинали будоражить его воображение.

Во вторник Дени не причащался. В часовне ученики вставали в очередь за просфорой, которую давал отец Предель. Дени в одиночестве остался стоять у скамьи, смущенный, не решающийся поднять глаза от молитвенника. Когда во дворе воспитатель посмотрел на него, Дени почувствовал, как лицо его заливает краска, словно тот мог прочесть все его дурные мысли и увидеть то, о чем он грезит в постели.

Вечером Дени попытался молиться и не смог. Ему хотелось пить, он вышел из комнаты в темноте, чтобы налить на кухне в стакан воды. Когда он вернулся в кровать, мысли — ужасные мысли — навалились еще сильнее. Чтобы обрести равновесие, ему пришлось спрятать в ящик стола распятие из слоновой кости.

Самое страшное началось потом. Дени понимал, что, когда он думал о сестре Клотильде и воображал все, что могло произойти между ними, он прежде всего любовался собой — и он начинал испытывать отвращение к самому себе. Сестра Клотильда была чиста, а он запятнал ее. Но ведь раньше он не думал ни о чем подобном… Испытывая отвращение к себе и ко всему на свете, безуспешно пытаясь заснуть, он шептал через силу Ave.

На самом деле, именно из-за всего этого он не осмеливался больше видеться с сестрой Клотильдой, а синяки на лице — и он это прекрасно знал — были только предлогом. Прошли среда и четверг, а Дени даже не попытался сделать хотя бы шаг в сторону пансиона.

В четверг утром, во время службы, чувствуя, что опять останется в одиночестве на скамейке, Дени встал в очередь возле алтаря. Все оказалось проще, чем он предполагал. Он позавтракал дома, так что его грех и святотатство удвоились. Он не стал исповедоваться, хотя у него на совести лежали смертные грехи, и ничего не случилось. Дени почти не испытывал волнения, приближаясь к просфоре, он думал лишь о том, чтобы выглядеть естественно. Это оказалось нетрудно. Он вел себя непринужденно, и просфора показалась на вкус такой же, как обычно. Точно такой же — вязкой, пресной, липнущей к гортани. Благочинно опустив глаза, Дени вернулся на скамью, и вместе с остальными преклонил колени, закрыв лицо руками для молитвы. Он не молился, но убедил себя, что это не страшно. Совсем не страшно. Просто такой полезный опыт.

Затем Дени поднял глаза и увидел статую Мадонны из раскрашенного гипса. Неподвижная, безжизненная Мадонна. Он имел перед ней огромное преимущество. Он-то был живым, а она — гипсовой. Он жил и совсем не собирался умирать. Дени опустил голову, потом снова ее поднял. Мадонна по-прежнему оставалась неподвижной и безжизненной.

 

XIII

В среду после утренних занятий сестра Клотильда вывела учениц во двор, после чего вернулась в здание. Она думала о Дени, убеждая себя, что если станет думать о нем все время, очень настойчиво, то это будет звучать как мольба — он услышит и придет вечером.

На пороге приемной ждала посетительница. Женщина лет тридцати, худая, бледная, с кругами под глазами. Увидев ее, сестра Клотильда внезапно забыла о том, что Дени не приходил уже целую неделю и что, возможно, он больше вообще не придет. Последние недели, когда она гладила мальчика по волосам, боясь услышать шаги в коридоре, опасаясь, что дверь класса может внезапно открыться и на пороге появится кто-то из монахинь, ее постоянно, все сильнее и сильнее, мучила одна и та же мысль. Одна и та же мысль беспрестанно преследовала ее и не отпускала — даже теперь, когда рядом не было того, кто являлся причиной этой мысли… У входа стояла Мадлен и ждала ее. Сестра Клотильда бросилась к ней, воодушевленная своим планом, обдумывая на ходу, как лучше выразить свою просьбу.

— Мадлен, какой сюрприз!

Подруга обняла ее, как прежде, прижавшись к ее щекам своими острыми скулами. Она не изменилась за год, за этот долгий бесконечный год.

— Как ты? — сказала Мадлен, увлекая сестру Клотильду на натертую воском скамью исповедальни. — Я приехала из Ниццы утром и первым делом пришла повидаться с тобой. Ты в порядке? Как ты себя чувствуешь?

— В порядке, в полном. Но расскажи о себе. Ты надолго в город?

— На два дня, — сказала Мадлен. — У меня важная, очень важная новость. Из-за нее я и приехала.

Она смеялась, теребила юбку, нервно моргала, словом, вела себя, как обычно.

— Ну что ж, — сказала сестра Клотильда, — держу пари, ты выходишь замуж.

— Как ты догадалась?

Мадлен была разочарована, что не удалось произвести ожидаемый эффект. Но тут же снова заулыбалась, протянула к подруге руки и слегка качнулась всем телом.

— Не могу ни минуты сидеть спокойно, — сказала она, — я так счастлива. Я изменилась? Я так счастлива. Я тебя с ним познакомлю, когда ты приедешь к нам. Ты ведь к нам приедешь? Я остаюсь в Ницце до свадьбы, а потом мы будем жить в Па-де-Кале. Я ведь не изменилась, правда? Ты неважно выглядишь. Ты не должна так себя изнурять. Ты знаешь, что неважно выглядишь?

— Я немного устала.

Но Мадлен уже не слушала. Она встала, сделала несколько порывистых шагов, потрогала какую-то подвернувшуюся под руки безделушку, подошла к сестре Клотильде, поцеловала ее.

— Сперва у меня будет девочка. Мне всегда хотелось девочку. Если бы ты знала, как я счастлива. Ты сможешь приехать на венчание? Без белого платья, но все равно, все будет прекрасно. Что у тебя произошло за этот год? Ты знаешь, я о тебе думала, когда мы все это решили. Ты — мой друг. Ты вспоминаешь о прошлом, о нашем городе, о монастыре? Мы с тобой были самыми близкими подругами на свете. Я так счастлива, что со мной все это произошло…

Неужели она только и могла теперь твердить, что счастлива, очень счастлива, постоянно счастлива?

— Ты, как ребенок, — сказала сестра Клотильда, усаживая Мадлен рядом, чтобы она хоть минуту посидела спокойно. — Ты слишком много говоришь, и я уже не понимаю, что ты хочешь сказать.

И тут к ней вернулась ее навязчивая мысль.

— Значит, ты будешь жить в Па-де-Кале?

— Да, да, да. Думаю, буду обожать это место. Жак инженер. Его направляют работать в Ланс. Мне наверняка там понравится. Он милый, если бы ты знала, до чего он милый. Я заказываю себе новые платья. Ты не знаешь здесь хорошую портниху? Господи, до чего я глупая! Я так счастлива, что голову потеряла. Ты приедешь повидаться до нашего отъезда? Я должна познакомить тебя с Жаком. Я уеду из Ниццы после свадьбы — в июне. Будешь крестной моей дочери? У меня сперва будет девочка. Согласишься быть ее крестной? Ты — моя лучшая подруга. Ну, а как ты? Как у тебя дела? Ты ничего о себе не рассказала. Послушай, умоляю тебя, не изнуряй себя так!

— У меня все в порядке, — сказала сестра Клотильда, — здесь все по-старому. Ничего не изменилось со времени моего приезда.

— Но ты хотя бы счастлива?

— Конечно, — сказала она. — Очень счастлива.

Мадлен покачала головой, поцеловала ее и вновь принялась болтать. Когда наконец она позволила подруге вставить слово, то выяснилось, что ей уже пора уходить. Но она придет завтра.

— Ты зайдешь ко мне? Эти два дня я буду жить в квартирке на улице Вуду. В той, где я жила в прошлом году. Я продам ее, когда выйду замуж.

— Продашь? — сказала сестра Клотильда.

«Нужно решиться: или сейчас, или никогда.

Нужно держаться естественно, найти правдоподобный предлог».

— Лучше сдай ее мне, — сказала она, стараясь предугадать реакцию подруги.

Выражение лица Мадлен так быстро менялось, что понять по нему что-либо было невозможно. Как тут угадаешь, о чем она думает?

— Сдать ее тебе? Что за мысль! Ну конечно, если ты хочешь. Зачем она тебе? Не представляю, что ты с ней будешь делать. И потом, там всего две комнаты, ну просто клетушки, и кухня. Все такое крошечное! В Лансе у нас будет дивная квартира. Ты увидишь, какой Жак милый. Он не знает, как мне угодить.

— Если ты оставляешь квартиру на улице Вуду, оставь ее мне, — настаивала сестра Клотильда. — Я буду платить за нее, ты же знаешь.

Мадлен пожала плечами, засмеялась.

— Да пожалуйста, — сказала она, — но зачем она тебе? Просто ума не приложу, зачем она тебе понадобилась?

Сестра Клотильда притянула Мадлен к себе.

— Я смогу давать там уроки, немножко подработать. Мне стыдно просить у родителей деньги на мелкие расходы.

Потом добавила:

— Ты знаешь, что я покупаю кучу книг? Их надо где-то хранить. Конечно, жить я там не буду, но когда мама приедет навестить меня из Лиона, ей будет, где остановиться. Я тогда смогу чаще ее видеть. Понимаешь? Для этого квартира мне и нужна. Прошу тебя.

Мадлен с улыбкой остановила ее жестом:

— Хорошо, хорошо. Возьми ее, и не будем больше об этом говорить. К тому же, мне не хочется устраивать себе лишние хлопоты, продавая ее. Не нужно было вообще ее покупать! Бери, если это доставит тебе удовольствие. Тебе это доставит удовольствие?

— Даже представить себе не можешь, какое! Ты моя лучшая подруга!

— Хорошо, хорошо, — сказала Мадлен. — Только там куча вещей, беспорядок. Ты же меня знаешь, я такая неряха.

— Не думай об этом. Я все уберу. Мне и нужна-то будет всего одна комната.

— Договорились. Там в шкафах куча всего. Оставляю тебе. Не захочешь — выброси. Я ужасная неряха. Помнишь, какая я была неряха в монастыре? Ой, пора бежать. Опаздываю.

Мадлен поцеловала подругу, взяла за руки:

— Ты придешь завтра? Приходи завтра вечером. Я буду ждать тебя, хорошо? Покажу тебе фасон платья, которое я надену на свадьбу.

Сестра Клотильда удержала ее, чтобы убедиться, что они договорились. Все получилось так легко и быстро…

— Решено. Решено. Приходи завтра, и я до отъезда отдам тебе ключ. Но скажи мне, сестра моя, у тебя не будет неприятностей с настоятельницей?

Откуда настоятельница про это узнает? Она умела теперь так хорошо лгать и скрывать правду.

— Нет, я все устрою, мама обо всем договорится.

— Хорошо, хорошо, — сказала Мадлен, вытаскивая сестру Клотильду за собой в коридор и снова целуя на пороге. — Жду тебя завтра, ладно? Я так рада тебя видеть. Всегда рада. Правда, мне очень повезло? Кажется, мне невероятно повезло. Скажи, как я выгляжу? Действительно, мне очень повезло.

— Ты очень хорошо выглядишь, — сказала сестра Клотильда, — у тебя очень счастливый вид.

Мадлен ушла, оглядываясь на каждом шагу и помахивая на прощанье рукой, а монахиня стояла у дверей, пытаясь скрыть свою радость, — в ушах у нее, затихая, звучали слова Мадлен о том, как она счастлива.

— Иди, Мадлен, ветреное дитя, потерявшее голову от счастья, иди.

«О, Дени, почему ты не приходишь? Ты появишься сегодня вечером? Ты знаешь, я ведь больше не стыжусь своей любви? Ты знаешь, что теперь у нас все будет хорошо, что все устроилось?»

Мадлен исчезла, а сестра Клотильда все стояла над собственной тенью, изломанной каменными ступенями лестницы, и думала о Дени, представляя, каким она увидит его в этой квартирке, скрытой от посторонних глаз, каким она хочет его увидеть… А если он не придет вечером? Вообще больше не придет? Тогда она сама пойдет к нему, да, сама пойдет, сегодня же. Она может подождать его у ворот школы. Она не станет сегодня проверять работы, только и всего. Да, она пойдет к нему, она увидит его сегодня вечером.

Можно ли унять дрожь в теле, идти размеренным шагом, когда сердце рвется от радости? Можно ли подавить крик, не упасть без чувств, думая обо всем этом? Одновременно она с удивлением поймала себя на непроизвольном жесте, которым поправила накидку, игриво высвободив прядь волос. Она увидит его сегодня вечером.

Когда Дени вышел из школы в шеренге учеников, первой, кого он увидел, была сестра Клотильда, стоявшая возле черных ворот, на фоне которых контрастно выделялось ее платье. Она была в трех десятках шагов от него, среди других ожидавших, их разделяло пространство двора, но Дени ощутил в ней такое же смятение, какое чувствовал в себе. Приближаясь к ней в шеренге, он отвел глаза, чтобы ненароком не лишиться чувств. По сигналу воспитателя ученики разбежались в стороны, крича и жестикулируя, радуясь возможности размяться после бесконечного учебного дня. Дени хотел, чтобы сейчас Дебокура не существовало, чтобы он умер, умер навеки и был закопан глубоко-глубоко под землей. Но новичок с мерзкой улыбочкой на своем фальшивом лице уже хлопал его по плечу.

— Видел? — сказал Дебокур. — Она здесь!

Дени сжал кулаки. Он так боялся побледнеть, что у него запылали щеки.

— Видел, конечно, видел.

— Не подойдешь? Нужно подойти, старина.

— Сам знаю, что мне делать. Мне хватает и того, что я вижусь с ней в ее комнате.

Ведь должен же он был каким-то образом с честью выйти из положения? После этой фразы Дени почувствовал себя еще хуже, но ведь он произнес именно то, что должен был произнести. Все правильно. Дебокур пожал плечами, разглядывая монахиню, его деланная улыбка придавала ему дурацкий вид, словно лицо у него свело судорогой. Дени взял Дебокура под руку и потащил на двор для игр, а потом, передумав, направился к группе девочек, поджидавших старшеклассников. Они вместе вышли за ворота и прошли мимо монахини, Дени даже не вздрогнул — сжимая кулаки, он не отрывал глаз от девочек. Главное, чтобы Дебокур не смог подойти близко к сестре Клотильде и увидеть, что в прошлое воскресенье Дени просто бахвалился. Главное, спасти положение, иначе Дебокур не преминет отпустить на его счет непристойную шуточку в классе. Он остановился возле самой крупной девицы, от которой разило одеколоном и чем-то еще, терпким сладковатым, вызывающим тошноту. Отпустил руку Дебокура.

— Ждете кого-то? — сказал он.

Кинул украдкой взгляд на своего спутника.

— Разумеется, я кого-то жду, — сказала девица. — И вам не поздоровится, если будете здесь стоять, он очень ревнивый.

— Не волнуйтесь, — сказал Дени. — Мне только хотелось услышать ваш голос.

Она повела плечом и повернулась к одной из подружек.

— Эти молокососы, — сказала она, — считают, что им все позволено.

— А он хорошенький, — сказала подружка. — Такой котик!

Остальные подошли к нему и встали полукругом, держась за руки и хохоча, как сумасшедшие.

— Ведь правда, хорошенький? — повторила девица. — Посмотрите-ка на него. Господи, какой котик! Ты вечером свободен, мой хороший?

Дени начал смеяться вместе с ними, смеяться изо всех сил. Потом невольно повернул голову и увидел, что у черных ворот монахини больше нет. Ученики уже расходились, новые выбегали из школы. Дени вдруг перестал смеяться и огляделся по сторонам — она исчезла.

Он посмотрел на девицу, на этих идиоток, продолжавших хохотать, но уже не понимал, о чем они говорят.

— Нет, — сказал он, — вечером я занят.

Он заготовил мысленно эту фразу еще перед тем, как посмотреть в сторону ворот, и она выговорилась теперь как-то странно — ровным, бесцветным голосом.

— Что это с ним? — сказала вторая девица.

— Что с тобой? — сказал Дебокур.

Дени сделал над собой усилие, улыбнулся, с элегантностью королевского мушкетера склонился в глубоком реверансе, сняв широким жестом невидимую шляпу.

— Я вас приветствую, барышни, — сказал он, — но долг призывает меня под другие знамена.

Затем он коснулся руки Дебокура, прервав череду его вопросов, бросил спокойное «до завтра», и побежал по улице, не слыша за спиной их шуток.

— Под знамена или под юбки? — крикнула одна из девиц.

— Посмотрите на этих мальчишек! — сказала другая. — Изменники, не хуже взрослых! В пятнадцать лет уже бросают вас, убегая рысцой, в шестнадцать — мчатся галопом. И чем дальше взрослеют, тем быстрее вас бросают.

— Ему всего четырнадцать, — сказал Дебокур.

Он сунул руки в карманы, пожал плечами и отошел.

На остановке сестры Клотильды не было, и Дени на ходу вскочил в трамвай. В прицепном вагоне, куда он впрыгнул, были только ученики из школы. Он прошел по вагону, встал на передней площадке, держась за перекладину. Ему была видна площадка моторного вагона. Ее там не было. Может быть, она сидит впереди? А может быть, стоит около вагоновожатого? Он нажал на кнопку. На первой же остановке спрыгнул на тротуар, пробежал вдоль вагона, разглядывая сидящих в нем пассажиров.

Должно быть, он побледнел, увидев сестру Клотильду, стоящую у окна спиной к нему. Дени поднялся, трамвай тронулся с места. Двое мужчин разговаривали на площадке, и Дени извинился, когда протискивался между ними. Он увидел, что сестра Клотильда вздрогнула, услышав его голос. Он встал возле нее, прижавшись лбом к стеклу. Она на него не смотрела. Она плакала, не вытирая слез, и те оставляли следы на ее лице. Дени била дрожь, какая-то непривычная, словно от страха.

— Не плачьте, — сказал он тихо. — Я вас очень прошу, не надо плакать.

Интересно, а сам он перестанет, наконец, дрожать?

— Скажите, это из-за меня? Из-за меня?

Когда трамвай подъезжал к остановке, сестра Клотильда наконец вытерла слезы. Посмотрев на улицу, она взяла Дени за руку, потянула за собой, потом тут же выпустила его руку, и он сам пошел за ней. Они спустились на тротуар и пошли по улице бок о бок. Сестра Клотильда молчала, опустив взгляд в землю.

— Не сердитесь на меня, — сказал Дени.

Она молча покачала головой. Остановилась возле какой-то церкви на углу улицы. Церковь была белая, чистенькая, построенная, вероятно, совсем недавно. Она поднялась по каменным ступеням, вошла в неф. Внутри церковь казалась пустой, несмотря на скамьи и изображения Крестного пути. Ни колонн, ни статуй, ни приношений по обету. Дени вошел вслед за сестрой Клотильдой, перекрестился, как и она. Эта церковь была совсем не похожа на другие. В ней не было той тишины, в которой гулким эхом отдаются шаги, той тишины, которую боишься нарушить. Он опустился рядом с ней на колени в глубине нефа.

— Скажите что-нибудь. Прошу вас, скажите что-нибудь. Не хочу, чтобы вы на меня сердились. Я хочу остаться с вами.

Сестра Клотильда перестала плакать. Теперь, когда Дени говорил, его больше не била дрожь. Сестра Клотильда, не отрывая глаз от алтаря, за плечи притянула Дени к себе. Он поцеловал ее в щеку, задержавшись на ней губами. Она взяла руками его лицо и наконец на него посмотрела. Дени увидел, что ее глаза изменили цвет, потемнели, стали почти черными. Она сказала: «Дорогой мой», — сказала очень тихо, потом снова обняла его, не поднимаясь с колен, и прошептала что-то, он не понял — что. Она водила пальцами по его лбу, щекам, губам, пока не ощутила влажность его рта.

Она и вправду этого хотела? Ее губы скользнули по лицу Дени, коснулись его губ. Она не понимала, что делает. Дени в то же мгновение обхватил руками ее шею, не отрываясь от ее губ. Она тоже не пыталась отстраниться.

В этот миг сестра Клотильда поняла в глубине сердца, что все предопределено. Этот поцелуй — к чему лгать себе самой — она мечтала о нем уже давно, мечтала о его губах, о руках, обхвативших ее шею, о его закрытых глазах, мечтала о лице Дени, прижатом к ее лицу, о его потерянном лице, восхитительно потерянном, и мечтала о самом Дени, полном незнакомой ей нежности.

Когда он отстранился, она была бледна, накидка ее слегка сдвинулась — Дени почувствовал странную растерянность, закружилась голова. О, она могла это понять. И у нее это был первый поцелуй — единственный, которым ее наградили за всю жизнь. Она нежно баюкала Дени, и мало-помалу смятение его отступило. Он теснее прижался к ней и сказал, что любит ее, — боже, как он ее любит, больше всего на свете. И он снова прикасался к ее губам, покрывал поцелуями лицо, с удивлением чувствовал себя сильным, удивился, как уверенно, словно сами по себе, движутся его руки, обнимая ее плечи.

В церковь вошла женщина, и они беззвучно, со спокойными лицами отстранились друг от друга. Когда женщина ушла, завершив молитву, Дени пододвинулся к сестре Клотильде и взял ее за руку.

На губах ее не было улыбки, но он знал, что она не раскаивается. Знал, что она счастлива. Она тихонько сказала:

— Пойдем отсюда.

Казалось, она впервые осознала, что они находятся здесь вдвоем, совсем рядом, в церкви, леденящей своей стерильной чистотой. Сестра Клотильда поднялась, поправила накидку.

Дени не шевелился, и она наклонилась к нему с серьезным лицом, снова взяла за руку, чтобы заставить его встать.

— Ты идешь?

— Сперва скажи мне…

— Что, дорогой?

— Скажи, что это правда.

— Как раньше? Нет, уже не так, как раньше…

— Больше, чем раньше?

— Больше, гораздо больше.

— И уже по-другому?

— Да, по-другому. Я люблю тебя. Я сошла с ума, но я люблю тебя. Я была так несчастна все эти дни без тебя.

— Еще, — сказал он.

— Я люблю тебя. Почему ты не приходил?

— Еще. Я потом объясню.

— Я люблю тебя. Я никогда никого не смогу полюбить, как тебя. А эти девушки возле школы сегодня вечером?

— Еще. Я потом объясню.

Склонившись, она нежно поцеловала его в губы.

— Пойдем, — сказал Дени. — Ты в порядке? Теперь я не буду говорить тебе «вы», хорошо? Я просто идиот! Ты в порядке?

— Да, сейчас в порядке. Но нужно возвращаться. Я, наверное, здорово опоздала.

Они сели в трамвай, спокойные, удивительно спокойные внешне и счастливые и грустные в душе. Они вместе вышли недалеко от пансиона и попрощались на тротуаре. Они пожали друг другу руки с отстраненно вежливой улыбкой на губах.

— Я люблю тебя, — сказала она, — теперь только и буду делать, что думать о тебе. До завтра, договорились?

Она вспомнила о Мадлен.

— Ой, — сказала она, — приходи ко мне на улицу Вуду, дом шестнадцать.

— Почему?

— Потом объясню. Дом шестнадцать. Встретимся там. Ты знаешь, где улица Вуду?

— Знаю, — сказал он, — могу быть там около семи.

Они отошли друг от друга, словно чужие. Дени прочел на ее губах:

— Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

Он ничего не сказал. Ему было грустно.

На парте учебники. Дени сидит за партой. Пьеро за ним. Самостоятельные занятия, и часы с маятником, и стрелки часов, и время, застывшее на месте.

— У тебя довольный вид, — говорит Пьеро еле слышно.

— Я доволен.

— Почему ты больше не дружишь со мной? Я тебе что-то сделал?

— Нет, — говорит Дени. — Я по-прежнему твой друг. И ты это прекрасно знаешь.

Голос воспитателя:

— Летеран, закончили болтать?

— Я ничем тебя не обидел?

— Ничем, честное слово.

— Хочешь мой перевод? Ты за весь урок ничего не написал.

— Давай.

Пьеро передает тетрадь, лицо у него такое невинное, такое невинное… И время застывает.

Улица Вуду, семь часов.

Она ждет на улице возле двери дома номер шестнадцать. Они поднимаются вместе.

И Мадлен болтает, болтает, не переводя дыхания. Ну неужели она не задохнется, повторяя, как ей повезло, и какой милый ее Жак? После двадцатиминутного монолога они наконец могут уйти.

Улица Вуду, бульвар Карно, Круглая площадь, бульвар Мериме, шаги, еще шаги.

— Так будет лучше, правда? — говорит она.

— Невероятно, — говорит Дени. — А если настоятельница узнает?

— Как?

— А если твоя подруга что-то заподозрила?

— Как?

— Я могу взять тебя за руку?

— Нет, дорогой, не на улице.

— Скажи, а завтра я смогу быть совсем рядом?

— Сможешь, дорогой.

— Ты не сердишься на меня за вчерашнее?

— Нет, дорогой, но я больше не хочу, чтобы ты разговаривал с девушками. Мне было тогда так больно.

— Я больше не буду говорить ни с одной девушкой. А настоятельница не спрашивала обо мне?

— Спрашивала, дорогой.

— Все нормально?

— Все нормально. Не говори со мной так, а то я брошусь тебе на шею.

— Буду говорить.

— Говори.

В тот вечер — один, у себя в комнате, со светлой луной в окне — Дени видел во сне удивительную страну, где никто никогда еще не бывал. И в тот вечер Дени — один, у себя в комнате — видел тысячи снов. А наутро воскресный рассвет разбудил его, не спугнув эти сны. И воскресное утро тянулось долго, очень долго — в мыслях о том особом часе, который должен когда-нибудь наступить.

И в тот день Дени побежал навстречу солнцу. Сначала он бежал по улицам, потом по лестнице, перемахивая через ступеньки и, наконец, позвонил. Дверь открылась — на пороге стоял его сон.

 

XIV

Когда Дени позвонил, сестра Клотильда его еще не ждала — он пришел на свидание на час раньше. Она сняла накидку и платье, оставшись босиком в белой полотняной рубахе. Потом надела поверх нее передник Мадлен, доходивший ей до колен. Она терла кафельный пол на кухне, когда дверной звонок пронзил ее, словно удар электрического тока.

Сдернув передник и вытирая руки, она бесшумно вошла в прихожую, заметалась, кинулась в комнату, чтобы одеться. Дени позвонил во второй раз и звонил долго, так долго, что она подумала, как бы удивленные соседи, увидев его на площадке, не потребовали объяснений. Она открыла дверь, поймала Дени за руку, изо всех сил втянула внутрь и закрыла дверь. Все это было проделано так быстро, что оба не успели и глазом моргнуть.

На Дени был светлый твидовый костюм в синюю и черную крапинку, которого она у него еще не видела — перешитый (он должен ей это сказать) из отцовского. Первое, чему она удивилась, стоя рядом с ним босиком на ковре, что он оказался на целую голову выше нее — такой большой, такой высокий. Это открытие произошло так неожиданно, что можно было подумать, будто Дени вытянулся за одну ночь. Она видела его раньше только в рубашке с расстегнутым воротом, в неизменном темно-синем джемпере, а теперь он даже повязал галстук — также доставшийся ему от отца — красно-зеленый, трикотажный, трогательный и ужасающий.

Оба они молчали не в силах произнести ни слова. Дени тоже не узнавал сестру Клотильду, и, проникаясь его удивлением, словно глядя на себя его глазами, она осознала, как выглядит, и какие у нее короткие волосы. Она испугалась, инстинктивно отступила, натолкнулась на стену, правой рукой прикрывая голову, и в ужасе взмолилась:

— Не смотри на меня.

Она на мгновение спрятала лицо в ладони и замолчала — Дени не знал, подойти к ней или убежать. У нее были светлые, легкие, вьющиеся волосы и очень длинные ноги, и потому в бесформенной рубахе она казалась тоньше, моложе, и выглядела хрупкой, как подросток.

Когда она подняла глаза, Дени так и стоял, словно остолбенев. Она посмотрела на него, опустила руки и с серьезным выражением лица решительно кивнула, как солдатик. Потом протянула руку и сказала:

— Иди сюда, перестань на меня так смотреть.

Она ввела его в комнату — не в ту, где накануне они сидели с Мадлен. Стены здесь были белые, из украшений — только круглое зеркало, разбитое на сотни осколков, скрепленных деревянной золоченой рамой. Темная, хорошо натертая мебель. Монашеское платье и накидка брошены на ручку одного из кресел. Уже не думая о том, как она выглядит, сестра Клотильда убрала одежду, чтобы Дени смог сесть.

— Ты сама все устроила? — сказал Дени.

— Все? Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты навела порядок? Это ты все убрала?

— Да. Конечно я.

— А ты что подумала? — сказал он.

— Ничего. Уверяю тебя. Совсем ничего.

Он продолжал стоять, вытянув руки по швам.

— Сядь, прошу тебя. Не смотри на меня так. Я никогда не замечала, какой ты высокий. Ты такой… — Подыскивая слово, она снова подняла руку, стараясь прикрыть волосы. — Ты такой живой, просто невероятно.

Она попыталась улыбнуться, отвела глаза, потом внезапно отстранилась.

— Сядь. Не двигайся. Я нашла в кухне печенье и…

— Я не голоден, — сказал Дени.

— Тогда какао. Я сварю тебе какао.

— Нет, побудь со мной, не уходи.

И внезапно она оказалась в его объятиях — теплая и нежная, она прижалась к нему, он целовал ее, как накануне, горячими губами, а она шептала, уткнувшись ему в рот:

— Дорогой мой, дорогой мой, Дени, скажи мне, что ты меня любишь, о, скажи мне это еще раз, все так странно, не могу объяснить тебе…

Она думала: все это так вульгарно. Но нет, это не может быть вульгарно, когда это происходит с ними. Она чувствовала, как сильно бьется сердце, или это было сердце Дени, она уже не могла различить. Ей хотелось бы знать, какие в этом случае принято делать жесты, какие слова принято говорить, — наверняка существуют особые жесты и особые слова, о которых другим известно. Тогда все было бы понятнее. А разве здесь что-то непонятно или вульгарно? Желание, возникшее этой бессонной ночью, улетучилось. Ей было страшно, слишком страшно, чтобы испытывать хоть малейшее желание, и когда ее взгляд, брошенный через плечо Дени, задержался на кровати, безобразной, железной кровати со спинкой из металлических прутьев, она поняла, что ей страшно, — страшно не принадлежать ему, а сделать эти пять или шесть ужасающих шагов, которые им придется преодолеть, страшно, что их неведение может оказаться постыдным или отвратительным и унизит их любовь.

Наверное, у мальчиков знания о таких вещах — в крови, потому что Дени внешне выглядел куда увереннее ее, или более смелым, или попросту более сообразительным. Взяв ее за руку, он произнес шутливо:

— А ну, покажи мне, как ты все тут устроила!

Она показала ему кухню, ванную, вторую неубранную комнату. По пути он схватил печенье, выпил два глотка воды из-под крана, снял пиджак и накинул ей на плечи. Он не выпускал ее руки, и ей было тепло и спокойно.

Когда они вернулись в комнату, Дени рухнул в кресло. Она встала сзади, обняла его, прижалась лицом к его лицу, и пиджак с ее плеч упал на пол. Несколько минут они не двигались, а потом она сказала очень тихо, только чтобы он мог расслышать:

— Я, сама того не желая, против своей воли сто раз представляла себе это, понимаешь… Так все просто… Но я не знаю, не знаю…

У нее был такой жалобный голос…

— Хочешь, чтобы я ушел? — сказал Дени.

— О нет! Только не это!

— Пойдем, погуляем тогда. Пойдем, куда угодно. Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

Она по-прежнему склонялась над ним, прижавшись лицом к его лицу, целуя его в щеку.

— Мне хорошо. Я люблю тебя. Поговори со мной.

— Куда уехала твоя подруга?

— В Ланс.

— А кто разбил зеркало?

Она подняла голову. Посмотрела. Засмеялась.

— Это я, только что, шваброй. Со вчерашнего вечера я сама не своя, ничего не замечаю.

— Очень красиво, — сказал Дени.

Она направилась к зеркалу, подошла к кровати (в общем-то, всего пять или шесть шагов — она преодолела их, даже не заметив) и увидела десятки своих отражений в осколках. Она согласилась слегка дрожащим голосом, что это и на самом деле красиво. Возле ее лица показалось много лиц Дени, затем много рук Дени, которые медленно, осторожно приближались к ее коротко стриженым волосам.

Они молча лежали рядом, она — с закрытыми глазами. Дени целовал ее шею, плечи.

— Открой глаза.

Она открыла. Они смотрели друг на друга, близко-близко, потом ей стало неловко, и она закрыла глаза. Он поцеловал ее веки, по два раза каждое.

— Ты жалеешь? — спросил он. — Скажи, что нет.

Она распахнула огромные, светлые, бездонные глаза.

— Нет, не жалею. Так хорошо быть с тобой. Так приятно. Знаешь что? Ничего приятнее со мной в жизни не случалось.

Он обнял ее, смеясь, заставил перекатиться на него. Она тоже смеялась, говорила:

— Мне больно!

— Вот видишь. Это не так приятно, если я делаю тебе больно. — Он замер. — Совсем недавно тебе было больно.

— Даже если больно, мне все равно было приятно. А потом, у тебя такие нежные руки. И ты весь… такой нежный. Знаешь что? Нет, это ужасно, что я скажу. Нет.

— Ну скажи.

— Тогда отвернись.

Он послушно приподнялся, сел на кровати, она тоже приподнялась, скользнула ему за спину, прижалась лицом к его голой спине. Она молчала. Она целовала его.

— Ну?

— Нет. Не могу.

— Ну скажи! Что ты хотела сказать?

— Твоя улыбка. Твои руки. Вот.

— Что «вот»?

— Я не смогу больше смотреть на них и не думать об этом. Никогда больше не смогу.

Он обернулся, прижал ее к себе. Он подумал внезапно — неизвестно, с какой стати — о своей комнате, о чучеле ящерицы, о ракушках в коробке из-под сигар. Он не хотел об этом думать. Что-то перевернулось у него в сердце. Она сразу же почувствовала, что с ним что-то произошло.

— Ты рассердился? Ты злишься из-за того, что я сказала? Наверняка злишься из-за этого. Больше не любишь меня!

— Конечно же, люблю. Люблю тебя больше всего на свете, и даже еще больше. Люблю тебя.

— Не двигайся. Оставайся рядом.

Он лежал, прижавшись лбом к ее обнаженным грудям, видел ее длинные белые ноги рядом со своими, ее плоский живот, ее смятую рубашку, брошенную на постели.

— Сегодня вечером без тебя, — сказал он, — я не смогу представить себе, что это было. Мне кажется, это не ты, а другая. Я хочу сказать, ты совсем не похожа на…

Она закрыла ему рот рукой.

— Не говори это.

Она притянула его лицо, поцеловала, не закрывая глаз.

— Я хочу вернуться домой, — сказал он. — Не знаю, что со мной. Это пройдет. Но мне нужно вернуться.

Она кивнула, встревоженная, но удержала его, когда он хотел отстраниться.

— Скажи, ты придешь?

— Когда?

— В четверг?

Он обещал. Она вдруг встревожилась еще больше:

— Тебе не захочется увидеть меня раньше?

— Ты же сама сказала — в четверг. Я бы хотел прийти завтра, послезавтра, когда скажешь.

— Тогда завтра в пансионе.

— Знаешь, я могу прийти сюда.

— Я не смогу. Не смогу найти повод. Сегодня я как бы встречаюсь с Мадлен. Я сказала, что она уезжает только сегодня вечером.

— Ну, хорошо.

— Ты разозлился?

— Нет, — сказал Дени, — я никогда не смогу на тебя злиться. Просто я хотел бы пойти домой.

— Ты пойдешь, — сказала она, — но сначала прошу тебя, поцелуй меня.

Он склонился над ее губами, прошептал, что любит ее, поцеловал. Она чувствовала себя несчастной из-за того, что вошла во вкус этих поцелуев, этих желаний. Но когда он ушел, прислонилась к закрывшейся двери, и ей стало еще хуже. Она никогда в жизни не чувствовала себя так плохо, никогда не будет себя чувствовать хуже, чем в это мгновение, где, казалось, все ополчилось против нее: пустота после его ухода, нетерпение увидеть его снова, ощущение, что она его потеряла, сожаление из-за всего несказанного или несделанного, страх оттого, что нужно вернуться в пансион, уверенность в том, что она проклята, а вместе с ней будет проклято всё — Бог, Дени, всё.

Больше не думать об этом. Не видеть этих людей на улице, вернуться к себе в комнату, быть одному.

Не целовать маму, не смотреть на маму, быть одному.

Не выходить к столу, сказать, что ужинал у тети Жюльетты, что хочется спать, просто быть одному.

Спать.

Апрель — замечательный месяц. Деревья зеленые, солнце золотит их теплым сиянием. Люди ходят медленнее, и много народу сидит на террасах кафе. Редкие смельчаки уже прогуливаются в купальных костюмах по пляжу и быстро плавают в море брассом.

Желать Дени. Желать целовать его, ласкать, принадлежать ему. Желать увидеть его, услышать его смех, услышать, как он говорит об их любви. Смеяться, разговаривать, двигаться с живостью счастливого ребенка. Угрызения совести, укол в сердце. Счастье, мое сердце возле твоего сердца. Ночью мое сердце далеко от тебя. «Мой Дени, мой ангел, — сказала она ему как-то, — я больше никогда не стану насмехаться ни над сентиментальными стихами на открытках, ни над любовными песенками, ни над сердцами, вырезанными на коре деревьев, теперь я знаю, что все это — мы».

Усталость, грусть того первого вечера, смешанные с легким отвращением к самому себе, остались необъяснимыми для Дени. Наверное, так случается со всеми. Затем любовь становится такой же чистой, как небо. Она чудесным образом охватывала его, потом оставляла, но каждое мгновение он сохранял в памяти ее нежность, поэтому и на уроках, и дома у него всегда был отсутствующий вид. Отец говорил: «Дени с Луны свалился». Очень скоро он заметил, что, как и она, говорит своим приятелям: «Знаешь что?», а чтобы объяснить что-то, делает жест руками, как бы замыкая пустоту.

И апрель прошел, и купальщиков на пляже прибавилось, и прибавилось листьев на деревьях.

В третьей группе сменился воспитатель. Уроки стали проходить спокойнее, и Дени стал спокойнее.

Умер ли Бог? Есть ли в мире еще кто-то, кроме нас? Нас двоих? Бог мертв. И кроме нас нет никого.

 

XV

Как-то утром в конце апреля Дебокур сел в классе рядом с Прифеном. Уже какое-то время их часто видели вместе. Рамон сел на свое прежнее место рядом с Дени. Отец Белон ничего не сказал, и Рамон остался сидеть, положив локти на парту.

— Шикарная идея — взять и уйти, — сказал Рамон.

— Чья идея? — спросил Дени.

— Чья-чья… Дебокура.

— А! Интересно, почему же он от меня отсел?

— Он теперь интересуется Прифеном.

— Что значит, теперь?

— Потому что раньше были другие. Раньше был ты. Вы были похожи на двух подружек.

— Хочешь, чтобы от тебя осталось мокрое место? — сказал Дени.

— Брось! Просто хочу тебя позлить. У тебя мерзкий характер.

— Вовсе нет, — сказал Дени.

Он посмотрел на Дебокура, потом повернулся к кафедре, подперев рукой подбородок.

— Что ты думаешь о Дебокуре? — прошептал Дени.

Пьеро пододвинулся ближе. Пьеро стало интересно.

— Я о нем ничего не знаю, — сказал Рамон.

— Ну, — сказал Пьеро, — скажи ему. Пусть он знает.

— Хорошо, — сказал Рамон.

Он улыбнулся Пьеро и прикрыл рот рукой, чтобы не привлекать внимания. Потом сказал, не отрывая глаз от кафедры, делая вид, что слушает Наполеона.

— Все думают, что Дебокур мерзкий тип. Мы огорчались, что ты водишься с ним.

— Почему? — спросил Дени.

— Из-за его придурей.

— Каких придурей?

— Ты прекрасно знаешь. У него странные придури. Он еще не звал тебя пойти с ним в уборную?

— Нет, ни разу.

— Он звал Косонье недавно. Косонье послал его подальше.

— А, — сказал Дени. — И что потом?

— Он позвал Пьеро.

— Честно? — спросил Дени.

Он повернулся к Пьеро, и Пьеро в подтверждение кивнул головой.

— Он меня звал, — сказал Пьеро. — А я его послал. Он точно тебе ничего такого не предлагал?

— Нет, — сказал Дени. — И чем он собирался заняться в уборной?

— Ты что, не понимаешь? — сказал Рамон.

— А вдруг я ошибаюсь?

— Дебокур гнусный тип, — сказал Рамон, — ты наверняка не ошибаешься.

— И все-таки скажи ему, чего он хотел, — перебил Пьеро, — может, он и впрямь не понимает.

Это трудно было объяснить, и Рамон медлил. Он провел большим пальцем по губам и задумался. Отец Белон продолжал вести урок, и Дени делал вид, что слушает его. Рамон слегка повернулся к Дени.

— Он хотел делать в уборной всякие гадкие вещи, — наконец сказал он. — Он думает, что лучше их делать вдвоем.

— Понял теперь? — спросил Пьеро, глядя в тетрадь.

— Я же не совсем дурак, — сказал Дени. — Нужно быть полным дураком, чтобы не понять. — Он повернулся к Рамону. — А ты думаешь, что Прифен?..

— Наверняка, — сказал Рамон. — Та же история. Наверное, Прифен не сможет защититься.

— Сейчас заплачу, — сказал Дени.

Он подумал, пусть Прифен делает все, что ему заблагорассудится. Пусть спокойно идет в уборную с Дебокуром. Это никого не касается. Пьеро угадал, о чем он думает, и наклонился над партой.

— Прифен не мерзкий. Нельзя его так просто бросить.

— Мне наплевать на Прифена, — сказал Дени. — Знаешь что? Меня позабавит, если я увижу, что он пойдет с ним. Правда, позабавит.

— Он не мерзкий тип, — сказал Пьеро, — а вот ты, похоже, скоро таким станешь…

— Что? — спросил Дени. — Захотелось получить по шее?

— Мне наплевать на твои угрозы, — сказал Пьеро. — Все, что ты можешь сказать — «захотелось получить по шее?» или «хочешь, чтобы от тебя осталось мокрое место?» Ну, давай! Становись законченным подонком!

— Поосторожнее, — сказал Дени. — А то все-таки получишь по шее.

— Давай, бей, — сказал Пьеро. — Ты только это и умеешь. Просто скотина. Упрямая скотина.

Рамон знаком показал, чтобы Пьеро заткнулся, — покрутил пальцем у виска, указывая на Дени.

— Прифена я не брошу, — сказал Пьеро. — Он никогда не выступал против нас.

— Хватит, — сказал Дени. — Я уже прослушал проповедь директора на утренней службе.

— Ты вообще ничего не понимаешь, — сказал Пьеро, начиная заводиться. — Просто болван!

— С меня довольно, — сказал Дени во весь голос.

Он дал Пьеро пощечину, и все ученики повернулись в их сторону. Щека у Пьеро побагровела. Он смотрел Дени в глаза. Потом молча отвел взгляд. Отец Белон следил за ним.

— Что-то не так, Кани?

— Все нормально, — сказал Пьеро, — все очень даже нормально.

— Что у вас произошло с Летераном?

— Ничего, — сказал Пьеро, — совсем ничего не произошло.

— Ведите себя спокойно, — сказал отец Белон и продолжил прерванный урок.

Рамон презрительно отвернулся от Дени. Дени опустил голову и молчал. Он изредка бросал взгляды на Пьеро, но Пьеро сидел с непроницаемым лицом. Тогда он посмотрел на Прифена. Прифен шепотом переговаривался с Дебокуром, но выглядел недовольным. Раскрасневшимся и недовольным. Дени ждал.

К концу первого часа Дебокур поднял руку и попросил разрешения выйти. Отец Белон разрешил кивком головы. Дебокур встал, прошел мимо кафедры и открыл дверь. Дени смотрел, как он выходит, подождал, пока закроется дверь, и стал наблюдать, как поведет себя Прифен. Прифен не поднимал головы, он писал. Однако Дени заметил, что он лишь притворяется, что пишет, а сам думает о другом. Он продолжал наблюдать за ним, и через некоторое время Прифен поднял руку и тоже попросился выйти. Отец Белон знаком показал ему, что разрешает, и Прифен, внезапно побледнев, направился к двери.

— Ну вот, — сказал Рамон, когда тот вышел.

Пьеро собрал книги и поднялся.

— Святой отец, — громко сказал он, — разрешите мне выйти.

— Там уже двое, — сказал отец Белон.

— Я плохо себя чувствую, — сказал Пьеро.

— Оставайтесь на своем месте. Пойдете, когда те вернутся.

— Но я плохо себя чувствую, отец.

— Оставайтесь на месте, говорю вам.

Пьеро сел, дав священнику на минуту продолжить урок. Потом он повернулся к Жаки, сидевшему в конце класса, и крикнул ему:

— Эй, Жаки! А что Белон преподает сейчас — латынь или греческий?

— Кани! — сказал священник, направляясь к Пьеро.

— Что, отец?

— Не соизволите ли замолчать?

— Но я же не с вами разговариваю, а с Жаки!

— Два часа после занятий в четверг!

— Но это неслыханно! Я ведь разговариваю с Жаки.

— Немедленно вон!

Пьеро улыбнулся и встал из-за парты.

— Хорошо, отец, — сказал он.

Священник спохватился.

— Нет, останьтесь.

— Вот уж нет, отец, вы ведь велели мне уйти.

В глубине класса поднялся Жаки:

— Он ничего не сделал, это несправедливо.

— Рено, вон из класса!

— Нет, отец. Мне надо работать.

Но за это время Пьеро уже успел выйти. Рено сел на место, а священник, покачав головой, совершенно отчаявшись, продолжил урок.

Теперь поднялся Дени. За ним Рамон.

— Ты мне за это ответишь! — сказал Дени.

— Думаешь, напугал меня? — сказал Рамон.

Отец Белон, выведенный из себя, принялся стучать по столу.

— Выйдите оба! К префекту, немедленно! С меня довольно на сегодня!

Мальчики молча направились к двери. Отец Белон удивленно посмотрел, как они выходят, и пожал плечами.

Рамон и Дени сбежали по лестнице, выскочили во двор. Никого.

— Дебокур сделает с ним все, что захочет, он не сможет сопротивляться, — сказал Рамон.

Во дворе для старшеклассников Дени увидел Прифена, тот бежал в сторону приемной. Дебокур и Пьеро дрались возле кранов. Издали казалось, что Пьеро изо всех сил защищается.

— Я побегу за Прифеном, — сказал Дени, — а вы займитесь вторым.

— Мы ему врежем, — пообещал Рамон.

Он кинулся на выручку Пьеро. Дени развернулся, чтобы догнать Прифена, упал в главном дворе и медленно поднялся по каменной лестнице к часовне, стряхивая грязь с брюк. Когда он бесшумно вошел в часовню, Прифен в одиночестве стоял в углу на коленях. Он плакал. Дени кашлянул. Прифен не поднял головы и зарыдал еще сильнее. Дени подошел к нему и положил руку на плечо.

— Ну что ты, — прошептал он, — не плачь. Все прошло, не надо. Ну что ты…

Прифен продолжал плакать.

— Никто никому не расскажет, — сказал Дени. — Клянусь, никто не расскажет. Ты не первый, кому Дебокур портит жизнь. Знаешь, и мне тоже…

Прифен, рыдая, уткнулся лицом в плечо Дени. Дени провел рукой по его мокрой и горячей щеке.

— Не плачь, — повторил он, — послушай, перестань.

— Я не хотел, — жалобным голосом шептал Прифен, — он мне столько всего рассказал, я не знал…

— Ну вот, видишь, ты не знал, — сказал Дени. — Теперь все в порядке. Больше не плачь.

Он подождал, пока Прифен, прижавшийся лицом к его плечу, успокоится.

— Почему ты пришел, сюда, в часовню?

— Не знаю, — сказал Прифен, вытирая глаза рукой, — я подумал, что здесь мне будет лучше. Я подумал, что здесь спокойно. Я подумал про часовню и начал плакать, когда…

Он остановился и снова зарыдал. Дени, чувствуя неловкость, погладил его по голове и посмотрел на Мадонну. Мадонна была неподвижна и простирала руки. Дени вспомнил о собственных прегрешениях, и внезапно все показалось ужасно, его затошнило. Он продолжал тихонько разговаривать с приятелем, и тот наконец успокоился.

— Спасибо, я думал…

— Что ты думал? — сказал Дени.

— Я думал, что ты меня не любишь. Что ты на меня за что-то сердишься.

— Вовсе нет, — сказал Дени, — я на тебя не сержусь.

И он помог ему подняться.

— У меня нет платка, — сказал Прифен, роясь в карманах, все лицо его было в грязных подтеках от слез.

— Да это всегда так, у меня тоже нет.

Прифен тщательно вытер щеки рукавом, и они вместе вышли. Остальных троих во дворе уже не было. Они поднялись в класс. Пьеро и Рамон выглядели очень спокойными. У Пьеро была ссадина над губой, на лице Рамона никаких следов не осталось. Дебокур, сидя за партой, вытирал кровь, которая текла из носа. Отец Белон монотонным голосом переводил латинское стихотворение, думая при этом о происшествии, смысла которого он не понимал. Когда вошли Дени с Прифеном, он не поднял головы.

— Можно я сяду с тобой? — тихо спросил Прифен.

Рамон сел возле Жаки, а Прифен занял место рядом с Дени. Пьеро внимательно, как всегда, смотрел на Наполеона. Дени нащупал его руку.

— Ладно, забыли, — прошептал Пьеро. — Просто ты чересчур раздухарился. Мы друзья, не беспокойся, мы всегда будем настоящими друзьями.

Вот он какой, Пьеро.

 

XVI

Весь остаток дня Дени чувствовал себя подавленным. Эта история потрясла его. Не столько потому, что она была отвратительной сама по себе, сколько из-за слов Прифена, сказанных в часовне. Они то и дело звучали в его голове.

«Я подумал, что здесь мне будет лучше. Я подумал, что здесь спокойно. Я подумал про часовню и начал плакать…»

Эти слова били Дени наотмашь. Он внезапно захотел вернуться к тому, что потерял, — к своим недавним молитвам, к своим устремлениям к Богу и к тому спокойствию, которое испытывал, когда чувствовал себя безгрешным. Теперь он был всего лишь несчастным, нечестивым, мерзким, проклятым. За последние дни он совершил тягчайшие грехи, даже грех кощунства, и не испытывал ни капли раскаяния.

«Я подумал, что здесь мне будет лучше…»

Он был таким же отвратительным, как Дебокур, таким же изгоем.

Теперь он никогда не сможет стать, как другие — молиться в часовне, причащаться с чистой совестью, чувствовать себя легким, переполненным счастьем, как бывало прежде. Тошнит, сейчас вырвет…

В пять часов, во время самостоятельных занятий, Дени оставил на столе письмо с просьбой об исповеди и заметил, что Прифен оставил такое же. Листки собрали, отнесли священникам исповедникам. Среди урока вызвали Прифена, и Прифен пошел исповедаться. Дени просто не мог не попросить об исповеди, хотя еще не знал, о чем будет говорить. Когда Прифен вернулся, Дени увидел, что теперь тот успокоился и выглядит счастливым. Дени прочитал про себя молитву и почувствовал, что делает это искренне. Ну, не то чтобы совсем искренне, но почти. Он изо всех сил старался не думать о сестре Клотильде.

За ним пришли довольно поздно, и Дени медленно поплелся по коридорам к комнате отца Пределя. Подойдя к двери, он не осмелился постучать. Спустился в безлюдный двор. Небо было голубым, вечер все не наступал. Дени пошел к крану — попить воды, но его стало мутить даже от воды. Он подумал, что предпочел бы пойти исповедаться отцу Эрве. Отец Эрве ни разу его не исповедовал, так было бы проще.

Отец Эрве преподавал у них математику. Он был высокий и худой. Когда он шел, его тело словно извивалось под узкой сутаной. Ему придумали кличку Угорь. Дени хорошо его знал. Иногда они разговаривали после занятий. Но он ни разу не исповедовал Дени, и Дени подумал, что лучше будет пойти к нему.

Он, не торопясь, вернулся в здание. Как только мог медленно дошел до комнаты отца Эрве. Ему уже расхотелось исповедоваться. Он понял, что вся его искренность куда-то улетучилась. Он снова чувствовал себя в объятиях подруги. Тщетно пытаясь отогнать греховную мысль, Дени постучал в дверь.

— Войдите, — громко сказал священник.

Дени вошел и, повернувшись спиной к исповеднику, закрыл за собой дверь. Когда тот наконец увидел лицо мальчика, то присвистнул.

— Что-то случилось?

— Да нет, — сказал Дени через силу. — Я должен был исповедаться у отца Пределя.

По знаку священника он опустился на колени. Почувствовал на лбу дыхание — смесь табака и эвкалипта.

— Что с вами? — сказал отец Эрве.

Он осенил крестным знамением голову мальчика и, закрыв глаза, тихо произнес короткую молитву.

— Вы так сильно согрешили?

Дени не ответил.

— Слушаю, малыш.

Дени подбирал слова. У него еще осталась эта привычка. Такие привычки не исчезают. Начать с мелких грехов, немного помедлить, быстро перечислить серьезные и, не торопясь, завершить исповедь оставшимися мелкими. У Дени еще осталась эта привычка.

— Прежде всего, я каюсь в гордыне, — сказал Дени.

— Да, — сказал священник, не открывая глаз.

— Я очень часто впадаю в ярость.

— Да.

— Я… Я уже две недели не молился. Я совершил кощунство.

— Какое кощунство?

Дени глубоко вздохнул.

— Причастие, — сказал он. — Я совершил смертный грех и, несмотря на это, причастился.

— Какой смертный грех, малыш?

— Блуд. И у меня были дурные мысли, и я…

Он замолчал в ожидании чего-то, что не приходило.

— Вы были там один? — наконец спросил священник.

Дени посмотрел на распятие на стене и больше не отводил от него взгляда.

— Один и… с женщиной.

— В вашем возрасте! Что вы делали с этой женщиной?

Дени больше не мог отвечать. Слова застревали в горле, и снова подступала тошнота.

— Нужно сказать мне, дитя мое. Вы, должно быть, очень несчастны.

— Да нет, не очень, — неожиданно для себя ответил Дени.

— Вы не сожалеете?

— Сожалею, святой отец.

— Всем сердцем?

— Да, святой отец.

Он постарался изо всех сил думать, что сожалеет, но у него ничего не получилось. Он испугался, что в довершение всего совершит второе кощунство.

— Чем вы с ней занимались?

— Она моя любовница, — сказал Дени.

— Ваша кто? Бедный малыш, вы наверняка не понимаете значения этого слова. Это она вас вовлекла? Делала какие-то жесты, произносила смущающие слова? Это у нее тоже было впервые?

Дени мгновение колебался, потом подумал, что колебаться глупо.

— Да, — сказал он.

— Но это очень серьезно! Это ваша родственница? Кузина? Ваша ровесница?

Священник открыл глаза, и Дени почувствовал на себе его взгляд. Он отрицательно качал головой при каждом новом вопросе.

— Чем занимается эта девушка?

— Я… я не знаю. — Потом, спохватившись: — Не могу этого сказать.

— Вы должны мне сказать. Вы ведь верите в тайну исповеди?

— Да, святой отец, но…

— Так нужно, дитя мое.

— Она монахиня, — сказал Дени легче, чем ожидал.

Священник ничего не отвечал несколько секунд. Когда Дени наконец осмелился на него посмотреть, он увидел его удивленные, широко раскрытые глаза, словно он воспринял признание Дени не как смертный грех, а как нелепую историю. По крайней мере, так показалось Дени.

— Вы не должны больше видеть эту несчастную, — сказал наконец священник. — Она живет в нашем городе?

— Я не стану вам этого говорить, — сказал Дени.

— Нет, обязательно скажите.

— Да, она живет в нашем городе.

— Хорошо. Это все?

— Я солгал своим родителям. Я чревоугодничал.

— Да.

— Я дерзил учителям. Кажется, все.

Наступила бесконечная пауза.

— Вы должны обещать мне не видеться больше с этой женщиной.

— Обещаю вам, — сказал Дени.

— Вы должны обещать мне даже не думать о ней, только вспоминать ее в своих молитвах, чтобы ей отпустили ее грехи.

— Обещаю.

— Вы тридцать раз переберете четки, читая молитвы и прося прощения у Всевышнего. Господь беспредельно милосерден. Повторяйте за мной слова покаяния.

Дени прочел молитву вместе со священником и — наверное, тут не обошлось без лукавого — смысл всех произнесенных слов даже не задел его сознания. Затем отец Эрве отпустил ему грехи.

— Идите, дитя мое, и больше так не грешите, — закончил он. — И впредь приходите ко мне, не мешкая.

— Спасибо, святой отец, — сказал Дени. И поднялся.

Выходя, он посмотрел на священника. Отец Эрве стоял, пристально глядя на него с озабоченным видом, словно что-то ускользало от его понимания.

В пустой часовне, возле статуи Мадонны, Дени опустился на колени — именно тут стоял на коленях Прифен. Он обхватил голову руками и начал читать Ave. Но не мог ни произносить молитву, ни вдумываться в ее слова.

Дени вспомнил о своем кощунстве и больше не сожалел о случившемся. Снова и снова перед ним возникало лицо сестры Клотильды, и внезапно он почувствовал горечь: она уже ждет его, а он к ней не придет.

«Всевышний. Сестра Клотильда была чистым восторгом для меня, Всевышний таким никогда не был. Всевышний. Пройти свой путь со Всевышним и забыть сестру Клотильду. Ничего больше. Всевышний. В эти дни я был счастлив и спокоен. Счастлив, как никогда. Всевышний не дает мне такого счастья. Он дает мне радость — тревожную, робкую. Но, Господи, я же живой, я хочу живую радость».

Опять тошнота, с самого утра.

«Я глупый. Из-за дурацкой истории я совершаю глупые поступки. Из-за истории, которая меня совсем не касается, я испорчу собственное счастье, свое счастье. Любовница. Смысл слова. Не видеть ее больше. Глупо. До чего же самодоволен, этот Эрве. До чего же все самодовольны.

Нет. Подумай хорошенько, ты, флюгер. Допустим, все верно. Но это не важно. Я больше не жалею. Уверен — ни о чем не жалею».

Дени неотрывно смотрел на Мадонну.

«Она тоже может смотреть на меня. Она все равно ничего не видит. Все это чепуха. Что они пытаются заставить меня сделать? Плевать я на них хотел со всей их чепухой. Слышите, плевать я на всех вас хотел. Если они слышат меня, тем хуже для них. Если ада нет, здорово же я промахнусь, если испорчу свою жизнь. Вот будет для меня неожиданность, когда я проснусь мертвым. Как пари Паскаля. Чепуха. Поцелуй, за который можно отдать душу. Комната. Твой взгляд, твои руки, твое испуганное лицо на подушке, это ты — моя душа.

Я избавлюсь от всего этого. Пошлю ее подальше. Мадонну и всю их чепуху, их покаяние, их трепотню. Слышите? Я вас посылаю подальше. Вы, конечно, можете побежать за мной вдогонку. Но я ни о чем не жалею, потому что живу.

Быть с ней. Думать теперь только о ней… Моя жизнь в ее глазах. Именно так, ты помнишь? Двое в одном зеркале.

О, если бы ты знала, как я люблю тебя. Конечно, я богохульствую, но я люблю тебя. Больше всего на свете, больше Бога, больше этой статуи, больше этих дурацких подделок, больше всех этих гипсовых финтифлюшек. Я люблю тебя».

Дени чувствовал, как сердце бьется прямо в горле, когда он думает о той, которая ждала его с улыбкой, распахнув объятия.

Он поднялся — спокойный, он сделал свой выбор. Но спокойный только в душе, все его тело трепетало от возбуждения. У Мадонны пустые глаза. Он подошел к ней, постоял несколько мгновений, послушал, как колотится у него сердце, и снова подступила тошнота. «Что я за человек? — сказал он себе. — Мне выпала неслыханная удача, а я попал под влияние мальчишки, который плачет в часовне. Что за дурацкая блажь! Но так даже лучше. Я знаю, чего я хочу. То что произошло, замечательно, прекрасный опыт. И если я пойду по этому пути, все будет хорошо. Я иду прямо. Все может случиться, но я знаю, куда иду, я знаю, что происходит».

Он пошел по нефу. В дверях последний раз взглянул на алтарь. Он не хотел уйти вот так. Он должен сделать что-то окончательное, важное, поставить последнюю точку.

Он ничего не сделал. Он пожал плечами и вышел. Скоро закончатся уроки. Он не успел доделать задание, но все равно. Дени пошел в уборную старшеклассников, зашел в кабинку и засунул палец в рот, стараясь вызвать рвоту. Выйдя, он выпил воды из-под крана, чтобы исчез неприятный вкус во рту и долго стоял неподвижно.

Все его возбуждение спало. Он чувствовал себя счастливым и свободным.

 

XVII

В тот вечер Дени все рассказал сестре Клотильде. Он рассказал о своей исповеди, о том, что произошло с Дебокуром после его появления в школе. Она лишь заставила его поклясться, что он будет избегать общения с новеньким, и все.

— А про часовню ты ничего не скажешь?

Они лежали рядом в кровати. Она открыла глаза и оперлась на локоть.

— Ничего не могу тебе сказать. Не знаю, что с нами происходит. Я живу тем, чем живешь ты. Я сама могла бы рассказать тебе то, о чем ты рассказываешь мне. Я, как и ты, в полной тьме. Ничего не могу тебе сказать.

— Я больше не верю в Бога, — сказал Дени.

Она поцеловала его.

— Не говори так. Дай мне еще тебя любить. Позднее я подумаю над этим. Но не сейчас.

Он пожал плечами.

— Ты совсем ребенок, — сказала она, — ты ни от кого не зависишь. Меня, например, столько всего удерживает, на меня многое давит. Я сама не понимаю, на каком я свете. И мне кажется, что Бог должен знать о том, что с нами происходит.

— Понимаю, — сказал Дени. — Но это не важно, ведь все хорошо, правда?

— Все хорошо, дорогой! Я даже слишком счастлива.

— Не слишком.

— Слишком. Я такой никогда не была. Никогда никому не принадлежала, ты же знаешь.

— Знаю, — сказал Дени.

— Никому, кроме тебя.

— Знаю. Я буду любить тебя так, как никто не сможет. Буду любить тебя изо всех сил. Я тебя не обману.

— Тогда я счастлива. Даже днем я счастлива. Я вижу тебя повсюду. Ты знаешь, что у тебя ангельская улыбка?

— Оставь в покое ангелов, — сказал Дени.

— У тебя дивная улыбка, мой ангел.

— Хватит, — сказал Дени, — сегодня с меня довольно и ангелов, и всей этой чепухи.

Она почувствовала себя неловко.

— Больше не буду. Обещаю. Больше не буду. Скажи, ты меня еще любишь?

Он прижался к ее груди, к животу.

— У тебя слишком красивые глаза, чтобы тебя разлюбить. У тебя глаза красивее, чем у всех ангелов в мире. Твои глаза даже красивее, чем можно было мечтать.

— Мне стыдно, когда ты смотришь на мои волосы.

— Твои волосы? У тебя чудесные волосы. Вьющиеся и шелковистые, чудесные. А потом такая прическа мне нравится, с завитками вокруг ушей, и здесь, на шее, и тут, на лбу.

— Ты увидишь, они отрастут. Я буду такой, как раньше. До пострижения они доходили вот досюда, видишь, почти до колен. А знаешь, есть такие монахини, которые вообще бреются наголо. Я больше не дам стричь волосы.

— Тебе придется.

— Нет, ни за что.

— Ты все бросишь?

От этого вопроса ей стало больно. Однако она попыталась улыбнуться.

— Сама не знаю. Я говорю то, что думаю, и не заглядываю в будущее. Я еще не могу, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Дени. — А потом, для меня это не важно.

— Нет, тебе не может быть не важно. Но у меня не хватает смелости подумать об этом, пока еще не хватает. Есть и другое. Моя семья. Я не могу. А потом есть ты. Ведь и ты можешь измениться, понимаешь?

— Я уже говорил тебе, что никогда не изменюсь, это решено раз и навсегда. Перестань повторять одно и то же.

— Будущее нам неведомо, — сказала она. — Давай не будем говорить об этом. Поживем — увидим, так ведь?

— Да, — сказал Дени, — и знаешь, что мы увидим? Я вырасту и в один прекрасный день стану совершеннолетним, и мы будем жить тогда вдвоем, вместе. И знаешь что? Я куплю тебе чудесные платья.

Она ответила таким же тоном.

— И знаешь что? Ты с ума сошел!

Но она позволила себе помечтать.

— Только мы вдвоем, — сказала она. — И никого больше. Я буду очень, очень, очень тебя любить. — И добавила с торжеством: — И я отращу волосы.

— Нет, — сказал Дени. — Ты оставишь волосы, как есть. Я очень люблю тебя такой. Не хочу, чтобы волосы отрастали.

— Не убирай руку, дорогой. Я обожаю, когда ты гладишь меня по голове.

Он гладил ее белокурую голову, и завитки волос струились между его пальцами. Она обхватила Дени руками за талию и наклонилась над ним, чтобы поцеловать его. Он еще крепче сжал руками ее голову.

— Пусть пройдет время, — шептал он, — ты увидишь. Мы будем жить спокойно и счастливо. Мы уже счастливы, у меня прекрасная жизнь. Мы будем жить очень спокойно потом. Больше ни о чем не думай. Мы будем жить спокойно в маленькой квартирке, как эта, в крошечной квартирке с маленькой кроватью, чтобы теснее прижиматься друг к другу.

Она подхватила его игру, говорила, прижавшись губами:

— Прижми меня покрепче. Эта кровать слишком большая, мой дорогой. Ты не будешь работать, потому что ты этого не любишь, я буду работать за двоих. Днем ты будешь спать, чтобы крепче любить меня ночью и чтобы были силы разговаривать со мной.

— А ты, когда же ты будешь спать?

— Я не буду спать. Я не хочу спать. Мы слишком много спим и мало живем. Теперь я хочу взять от жизни все, что можно.

Он, еще тише:

— Знаешь, я хочу тебя.

— Я тоже, дорогой. Я люблю тебя и хочу тебя.

Позже он долго смотрел на ее лицо на подушке.

Отрешенное лицо, закрытые глаза.

— Это возможно — любить всегда? — спросил он.

— Я буду всегда тебя любить.

— Разве это не чудесно?

— Что именно?

— Люблю все чудесное.

Она приоткрыла один глаз, только один, и увидела свое платье на полу. Он тоже посмотрел на платье и пожал плечами. Потом взял лицо девушки в свои ладони, так что их губы оказались совсем рядом.

— Не стыдись, — сказал он, — никогда больше не смотри на свое платье. Мне оно не нравится. Оно тебе не идет. Монашеское платье! Зачем ты его носишь, если оно мне не нравится?

Она легонько встряхнула головой в его руках. Потом внезапно поцеловала его, подхватила свою рубашку из грубого полотна и спрыгнула с кровати. Она подбежала к двери.

— Куда ты? — спросил он. — Я не хочу, чтобы ты уходила.

Она остановилась возле двери, прижимая к себе рубашку. Она улыбалась счастливой улыбкой, она стояла полуобнаженная и прекрасная, такой, как она, в мире еще не было.

— Подожди, — сказала она, — я сейчас вернусь. Пойду в другую комнату и вернусь.

Она сделала шаг, но обернулась.

— Уже поздно, — сказала она, и улыбка исчезла с ее лица.

— Поздно? Еще только семь. Мои часы показывают правильно. Очень хорошие часы.

Она вернулась к нему.

— Иди, — сказал он, — иди в другую комнату. Что ты хотела там сделать?

Она посмотрела на часы Дени, поцеловала его руку. Потом побежала в соседнюю комнату. Он встал и оделся. Он слышал, как она выдвигает ящики и насвистывает.

— Что ты там делаешь? — сказал он. — Ты вернешься? Я уже сто лет тебя не видел.

Он прислушался, но ничего не услышал.

— Любимая, — сказал он.

Она стояла в дверях, одетая в платье Мадлен — в шотландскую клетку, собранное в талии.

Он сел на кровати и засмеялся.

— Мне это не идет? — сказала она. — Ну, скажи, не идет?

Она подошла к нему, обняла за плечи.

— Я рассержусь, — сказала она, — перестань смеяться.

Он поднял глаза и увидел, что она покраснела, что ей неловко. Он обнял ее, посадил на колени.

— Не сердись, — сказал он. — Ты чудесная. Мне это больше нравится, чем твое монашеское платье.

— А прическа? Волосы слишком короткие.

— Я сказал тебе, что у тебя чудные волосы.

— Они вырастут.

— Я же сказал, что не хочу, чтобы они отрастали. Я тоже должен рассердиться?

— Нет, — сказала она, — ты такой милый, когда злишься. Мы больше не будем расставаться.

— Не будем.

Она встала, растерянная.

— Придется.

Он покачал головой, бросил в нее подушкой. Но ей не хотелось играть. Ей было грустно. Она отдала ему подушку, переоделась в свое длинное белое платье.

— Сестра моя, — сказал он.

— Прошу тебя, дорогой.

— Да, — сказал Дени, — я чувствую себя полным идиотом, когда говорю это.

Сидя на кровати, он достал пачку сигарет из кармана брюк. Она посмотрела не него:

— Ты куришь?

— Иногда, — сказал он. — Я меняю их на шоколад у одного приятеля.

Она внезапно поняла, насколько нелогично ее сознание: она сделала его своим любовником, но чудовищным ей казалось не это, а то, что в его возрасте он начал курить.

Ей пришлось сесть.

— Что такое? — сказал он. — Ты себя плохо чувствуешь? Почему ты так побледнела?

Она вынула сигарету у него из руки, побаюкала его в своих объятьях.

— Все нормально.

— Ты о чем-то думала.

— Да, о твоем возрасте, о своем…

— Из-за сигарет?

Она опустила голову.

— Не думай об этом, — сказал Дени. — Ты ошибаешься, дорогая. Я кашляю, когда курю, но я уже не ребенок. Разве я ребенок, дорогая?

— Нет.

Он увидел, что она снова улыбается. Она сказала:

— Мы всего-навсего большие дети, и ты, и я. Одного возраста.

Она посчитала на пальцах:

— Три месяца. — И добавила, поскольку он отстранился: — Останься еще немного. Выкури сигарету. После этого пойдем.

Он сел возле нее на пол, протянул ей спички. Она зажгла сигарету, подала ему.

— Буду ждать тебя в пансионе завтра вечером, — сказала она. — Поторопись. Так медленно тянется время…

— Знаю, — сказал он, — я приду очень скоро.

— Ты не сердишься на меня за то, что было? Я не должна была грустить.

— Больше не думай об этом, — сказал Дени. — Ты чудесная маленькая женщина. Ты мне кажешься такой милой.

— Люблю тебя больше всего на свете.

— Знаю, — сказал Дени, — прекрасно знаю. Ты и впрямь чудесная маленькая женщина.

 

XVIII

Казалось, май пройдет так же, как и другие месяцы. Город погрузился в жару, прохлада осталась только на тенистых улицах. Но в этом спокойствии немыслимо прекрасной весны, в размеренной жизни людей с каждым днем возрастало напряжение.

В ясные вечера Дени и сестра Клотильда шли рядом по улице, ведущей вдоль пляжа, останавливались у пустой церквушки. В эти вечера они недолго оставались вместе — сестра Клотильда возвращалась рано, до молитвы, чтобы искупить, насколько возможно, свою вину за опоздания прошлых дней.

В начале месяца мадам Летеран пришла в пансион, чтобы познакомиться с ней. Они встретились в присутствии настоятельницы. Мадам Летеран была непохожа на сына. Сдержанная, благоразумная, она тщательно подбирала слова, выстраивала фразы, и все это неторопливо, словно по заранее подготовленному плану. Разговор с ней мог бы показаться невыносимым, но она недолго задержалась в пансионе, только поблагодарила монахиню за дружеское расположение к Дени и спросила, не сможет ли та приходить на уроки к ним домой. Сестре Клотильде не пришлось занимать линию обороны, прячась за каждым поворотом разговора. «Это усложнит дело», — подумала она. Но у нее не осталось времени на раздумья. Настоятельница уже выразила одобрение, говоря, что нежелательно создавать прецедент прихода мальчиков в пансион. Сестра Клотильда подчинилась. Она скрыла свой испуг, когда настоятельница внезапно сказала, что Дени уже не появлялся несколько дней в пансионе. К счастью, мадам Летеран была слишком занята обдумыванием фразы, которую собиралась произнести перед уходом, и не обратила на это внимания.

Когда она ушла, настоятельница на минуту задержала сестру Клотильду в приемной:

— Как часто вы предполагаете ходить на уроки к Летеранам?

— Два раза в неделю, если не возражаете, — сказала сестра Клотильда. — Может быть, чуть чаще во время экзаменов Дени.

Настоятельница одобрительно кивнула.

— Он славный? — сказала она.

— Очень. Я его очень люблю.

— Не привязывайтесь к детям, — сказала настоятельница. — Рано или поздно начинаешь жалеть, что у тебя нет своих. Я знаю, о чем говорю.

Вздохнув, настоятельница замолчала.

— Я бы тоже хотела иметь детей, — добавила она. — Но ведь у нас совсем другая миссия, не так ли?

Теперь сестра Клотильда была начеку.

— Разве у вас не сотни детей? — сказала она. — Разве я сама — не ваш ребенок, как и все остальные сестры?

Настоятельница смотрела на нее в упор. Казалось, она осталась удовлетворена ответом.

— Все, — сказала она, беря монахиню под руку, — мы говорим глупости, мне нужно идти работать, нужно заниматься детьми.

В течение трех последующих недель сестра Клотильда много раз ходила к Летеранам, чтобы заработать алиби. Теперь она могла без опаски возвращаться позднее по вечерам, когда встречалась с Дени в квартире Мадлен. Она ничуть не сожалела о том, что вопреки своей воле приняла предложение матери мальчика.

В последний понедельник месяца мужчины, не ушедшие в партизаны или не отправленные в Германию, говорили, что вот-вот начнется забастовка, чтобы призвать жителей юго-востока к сопротивлению. Оккупанты продолжали спокойно расхаживать по городу, но люди знали, о чем говорили.

— Они на последнем издыхании, — повторяли вокруг. — Африка, Италия, они всюду терпят поражение. Еще немного, и высадятся америкашки. Вот увидите, к четырнадцатому июля они уже будут в Париже.

Дени не интересовался тем, что рассказывали. Единственным напоминанием о войне для него были ролик новостей в кино и сигналы воздушной тревоги. Но и то и другое его не волновало. Тревога всегда оказывалась ложной, и люди, как ни в чем не бывало, продолжали ходить по улицам, пока сирены не начинали выть снова, извещая об окончании тревоги. В кино, куда Дени ходил с родителями, в новостях сообщалось, что германские войска, по-прежнему превосходя противника, наносят ему удары на всех фронтах и отступают в стратегических целях. Дени был совершенно равнодушен к стратегическим отступлениям и думал, что самое разумное — дать «им» сражаться, сколько заблагорассудится, раз все так идет. Во всяком случае, сестра Клотильда сказала, что союзники выиграют войну. Значит, они ее выиграют. Пусть «они» сражаются и оставят их в покое.

Несколько дней спустя началась забастовка. Но к великому неудовольствию учеников она оказалась короткой. На улицах все заведения оставались открыты и продолжали ходить трамваи. День прошел безо всяких происшествий, только в здании гестапо, расположенном неподалеку от школы, взорвалась бомба. Воспитатель из первого класса рассказал, что взрыв снес целый этаж и убил трех военных, причем одного — полковника. Правда, трамваи ушли в депо раньше обычного.

В тот вечер Дени встречался с сестрой Клотильдой в маленькой церкви и вернулся домой пешком.

На следующий день трамваи из депо не вышли. Мадам Летеран сказала, что школа слишком далеко, чтобы идти туда пешком, и Дени остался в кровати. Около девяти утра он помылся и отправился в парикмахерскую на углу. Взял журнал и стал читать в ожидании своей очереди.

В эту минуту объявили воздушную тревогу.

— Ну вот, — сказал маленький лысый парикмахер, — опять начинается.

— Не волнуйся, — сказал клиент, — это все ерунда.

— Я не волнуюсь, просто мне эти сирены действуют на нервы. Меня трясет от них. Не могу ничего с собой поделать, когда слышу, сразу начинает трясти.

Дени по-прежнему читал. Сирены выли. Его посадили стричься. Дени смотрел в зеркало и слушал, о чем говорят мужчины.

— Уже полчаса, как началось, — сказал парикмахер. — Раньше они были короче.

— Только не трясись, когда стрижешь, — сказал тот же клиент. — А то оттяпаешь парню уши.

— Ой, бедняга, — сказал парикмахер. — Я уже не трясусь. Меня сирены нервируют. Разве я трясусь, скажи, сынок?

— Надеюсь, что нет, — сказал Дени, — мне мои уши дороги как память.

Парикмахер захохотал и посмотрел на Дени в зеркало.

— Ты храбрый малый, — сказал он, — хорошо держишься. Как любовные дела, в порядке?

— Ничего себе, — сказал Дени.

Парикмахер замолчал и принялся за работу. Закончив, снял салфетку, обмотанную вокруг шеи Дени.

— Ты красив, как бог, — сказал он.

Дени заплатил в кассу и вышел.

— До свидания, сынок, — сказал парикмахер. — Смотри, уши на месте. Я трясусь, только когда воют сирены.

Когда Дени уже шел по улице, он вспомнил, что мать просила его купить бутылку аперитива в соседнем баре, потому что завтра к ним на обед должны прийти родственники. В зале было немноголюдно, тихо и прохладно.

— Дайте мне бутылку аперитива, — сказал Дени барменше. — Чинзано. Для папы.

Женщина пошла за бутылкой. Дени наклонился над одним из столиков — посмотреть газету. Кто-то из посетителей говорил, что эти типы, которые торгуют алкоголем, неплохо живут, но Дени не обратил внимания на говорившего. Услышав рев самолетов, приближавшихся к городу, он посмотрел на сидевших в баре мужчин. Те по очереди поднимались, глядя на потолок и прислушиваясь.

— Так, — сказал один, — попал.

Тут же раздались сильные взрывы со стороны моря. Дени подошел к двери посмотреть, что делается в небе. Он ничего не увидел. Небо было голубым. Прохожие на улице вдруг кинулись врассыпную.

— Я ухожу, — сказал мужчина в баре, — они попали в цель, пойду в убежище.

Взрывы раздавались все чаще.

— Это зенитные орудия, — сказал мужчина, выходя.

В дверях он повернулся к оставшимся. Внимательно прислушался.

— Это зенитки, — повторил он, — я знаю, я служил в противовоздушной обороне в тысяча девятьсот сороковом. У нас даже не было снарядов.

— Тогда откуда ты можешь знать, что это они? — спросил другой. — Если у нас были такие артиллеристы, как ты, понятно, почему мы проигрываем.

Мужчина ушел, не сказав ни слова. Когда взрывы зазвучали громче, Дени тоже вышел. На улице люди, сбившись в испуганные стайки, бежали по направлению к бомбоубежищу. Дени забыл взять бутылку, но решил, что вернется за ней потом. Когда он добрался до дома, бомбы начали падать возле вокзала и дальше, на другом конце города, недалеко от набережной.

Мадам Летеран нервничала, пытаясь найти в ящике документы и деньги.

— Спускайся, — сказала она Дени. — Не нужно здесь оставаться. Спускайся.

— Я подожду тебя, — сказал Дени. — Папа скоро придет.

— Спускайся! — закричала мать. — Умоляю тебя, спускайся, или я тебя ударю.

— Ну ладно, — сказал Дени.

И он спустился.

Внизу в коридоре стояли жильцы дома и переговаривались между собой. Некоторые еще только спускались по лестнице — бежали, перепрыгивая через ступеньки. Бомбы падали все ближе и ближе.

— Самолеты летят в нашу сторону, — сказал какой-то мужчина.

И закрыл дверь в коридор.

— Внимание, самолеты летят в нашу сторону! Не стойте возле двери.

Остальные — мужчины и женщины — сидели, пригнувшись, возле лестницы. Дени поднялся на несколько ступенек и посмотрел наверх. Был ясно слышен гул самолетов.

— Мама, — закричал он, — спускайся!

— Иду, — сказала его мать сверху. — Не бойся, дорогой, я иду.

— Я не боюсь, черт побери! — крикнул Дени. — Немедленно спускайся!

Она, наверное, была на третьем этаже, когда упала бомба. Раздалось множество взрывов, и Дени, лежа на земле, увидел, как стена подвала заходила ходуном и начала разваливаться.

— Спускайся! — повторил он.

Но его голос утонул в грохоте. Люди жались друг к другу в коридоре, и он услышал, как какая-то женщина взывала к святому Кристофу и святому Антонию. Впервые в жизни он увидел, как ведут себя взрослые, когда им страшно.

Он обнял мать, когда она подошла. Она тоже была напугана. На щеке и на волосах у нее выступили капли крови.

— Что это? — спросил Дени.

— Ничего. Окна наверху разбились.

Они услышали странный свист, очень высоко, над крышами, среди гула самолетов. Свист не прекращался — люди сильнее прижались друг к другу, сидели плечом к плечу, опустив голову, с лицами, искаженными страхом.

Шум стал оглушительным. Люди кричали. Но их крики не были слышны. Рты открывались беззвучно. Тяжелая входная дверь с сорванным замком была вжата в стену. Когда Дени увидел, как от взрыва бомбы закачался пол, то подумал, что дом сейчас рухнет. Но дом устоял.

Они лежали на полу, внимательно прислушиваясь, женщины плакали. Дени подумал о сестре Клотильде, бормоча про себя: «Так я буду наказан — ее ранит или убьет». Взрывы удалялись, и постепенно все стихло. Люди вставали с пола один за другим, но ждали сигнала окончания тревоги, чтобы выйти на улицу. Вокруг дома виднелась лишь груда обломков и земли. На камнях лежало тело женщины. Оно было голое и обугленное. Женщина была мертва. Всюду ложилась черная горячая пыль.

Дени провел рукой по лицу, и рука стала черной.

— Только бы папа вернулся, — сказала стоявшая рядом мать.

Она еще дрожала.

— Он придет, — сказал Дени.

Они шли по улице. Люди выходили из домов, чтобы посмотреть на разрушения. Парикмахерской больше не было. Мужчины несли тело парикмахера. Оно было изуродовано, но Дени узнал его по порванному, окровавленному переднику. Голова была оторвана, а руки волочились по земле.

— Ну вот, — сказал себе Дени, — теперь он больше не будет трястись.

Вместе с матерью они медленно дошли до угла улицы и остановились на тротуаре. Небо было по-прежнему голубым, жизнь продолжалась.

 

XIX

Днем Дени уговорил родителей отпустить его в школу, чтобы убедиться, что с его товарищами ничего не случилось, и побежал к сестре Клотильде. Квартал, где находился пансион, не был затронут бомбежкой, но в самом пансионе толпились священники и ученики из городских лицеев и школ, они заносили в классы раненых. Среди этой суеты было очень трудно отыскать сестру Клотильду.

Во дворе он увидел настоятельницу, она беседовала с группой скаутов. Прежде чем подойти к ней, ему пришлось подождать, пока они закончат разговор. Платье настоятельницы было испачкано грязью, она вытирала лицо платком. Увидев его, она с измученным видом прикрыла глаза. Однако он старался сохранять любезное выражение лица и спросил, где находится сестра Клотильда.

— Вы что, мой мальчик, думаете сейчас подходящий момент для занятий латынью?

Она повернулась и сделала шаг, чтобы отойти.

— Господи, просто хотел узнать, все ли с ней в порядке.

Настоятельница оглянулась и воздела глаза к небу.

— Честное слово, он переволновался, представьте себе! Она цела и невредима. А что вы себе придумали? Она помогает другим и совсем ни к чему, чтобы плохо воспитанный мальчишка отвлекал ее. Уходите.

Охваченный яростью Дени вернулся во двор. Монахини принимали новых раненых, и он долго высматривал среди них сестру Клотильду. Но ее не было. Мельком он увидел белый силуэт на пороге здания, и Дени показалось, что это она. Он бросился туда. Силуэт исчез. В пансионе он увидел только суетящихся монахинь и помогавших им мужчин.

Он вышел из здания и, собираясь уйти, медленно пересек двор. Сестра Клотильда шла ему навстречу, не замечая его. На руках она несла маленькую девочку. Рядом шла ее мать. Похоже, девочка была без сознания, руки в крови. Сестра Клотильда увидела Дени только тогда, когда они уже поравнялась. В ее глазах промелькнуло огромное облегчение.

— Подожди на улице, — шепнула она.

Дени решил ждать ее около ворот. Вниз по идущей под гору улице двигались легковушки и грузовики, нагруженные мебелью. Дени подумал, что, наверное, те, кто пострадал от бомбежки, покидают город.

Через минуту он увидел, как сестра Клотильда вышла из здания и побежала к воротам. Навстречу ей шла настоятельница. Они остановились посредине двора. Настоятельница что-то говорила, размахивая руками. Дени почувствовал, как у него забилось сердце. В конце концов, сестра Клотильда, потеряв терпение, отстранила настоятельницу и побежала к нему.

— С тобой ничего? — сказала она, запыхавшись.

— Нет-нет, а с тобой?

— Все нормально, дорогой.

Она потянула его за собой в комнатку консьержки. Там никого не было. Сестра Клотильда прислонилась к стене.

— Я так за тебя боялась, — сказала она, прижимая Дени к груди, — твой квартал бомбили, я слышала.

— Наш дом стоит на месте, мы тоже в порядке.

Она осмотрела его с ног до головы, снова прижала к себе, поцеловала в щеку.

— У тебя неприятности с настоятельницей? — сказал Дени.

— Нет, нет… Она ничего не подозревает. Как она могла бы догадаться?

— Я не это имел в виду. Просто, видно, что она меня недолюбливает. Я с ней только что говорил.

— Она нервничает, как и все остальные.

— Во всяком случае, не это самое страшное, — сказал Дени. — Мама считает, что мне нужно уехать из города. Она сказала об этом папе, и он согласился. Он всегда с ней соглашается.

Сестра Клотильда испуганно отстранила его от себя.

— Из-за меня?

— Ты что? Спустись на землю. Из-за бомбежек.

— И когда?

— Что когда?

— Когда они хотят, чтобы ты уехал из города?

— Прямо сейчас. Завтра, послезавтра — откуда я знаю. Хотят отправить меня к тете Ирен. Тетя Ирен — это папина сестра. Она живет возле Нима. Ее деревушку никогда не будут бомбить.

— Это невозможно. Нет-нет, ты не можешь меня бросить.

— Ты им это скажи, не мне.

— Ты не можешь меня бросить, — повторяла она, качая головой. — Я не хочу. Что-нибудь придумаю. Я тоже уеду из пансиона, вот и все. Попрошу разрешения уехать на какое-то время навестить родных, не важно. Что-нибудь придумаю.

— Знаешь, мои родители ждать не будут.

— А занятия? Ты же не сможешь учиться у тети. Ты им сказал?

Именно так все и произошло. Ему внезапно пришла в голову замечательная и ужасная мысль, да, ужасная, потому что его сердце вдруг остановилось, и тут же он понял, что с сестрой Клотильдой происходит то же самое, что ее сердце тоже остановилось. Он держал ее за локти, сжимая изо всех сил, смотрел ей в лицо, в ее голубые глаза.

— Я сошел с ума, — сказал он, — но если ты можешь уехать из пансиона, где…

Она прикрыла ему рот рукой и произнесла очень быстро:

— Да, да, именно. Я попрошу разрешения у твоих родителей взять тебя с собой. Ты еще ребенок, они знают, кто я, они мне тебя доверят.

— О да!

Дени радостно бросился к ней, стал покрывать поцелуями ее лицо — действительно, как сумасшедший:

— А куда мы поедем?

— О, дальше, чем в Ним. Главное, там сейчас никого нет. Это дом моих родителей в верховьях Луары. Я туда ездила отдыхать много раз за последние годы. Но мне нужно несколько дней, чтобы обо всем договориться, ты должен потянуть несколько дней.

Радость Дени была безграничной, но он боялся надеяться на несбыточное. С ней, неразлучно… Это было бы слишком хорошо, слишком невероятно. Он прижался губами к щеке монахини, ей пришлось взять его за плечи, чтобы отстранить от себя.

— Сейчас ты должен уйти. Поверь мне, дорогой. Я сделаю невозможное, но добьюсь своего.

Она задержала его руку в своей, когда они выходили из комнатки. Она ушла, не оглянувшись, опустив голову, ровно держа спину, стройный белый силуэт среди чужих людей, сновавших по двору. Когда она скрылась из виду, Дени со всего размаха пнул ногой железные ворота — так, что ему стало больно.

Позже, тем же вечером, сестра Клотильда встретилась с настоятельницей. Они шли бок о бок по безлюдному двору. Сестра Клотильда не знала, как лучше подступиться к ней со своей просьбой. Но ей не пришлось подступаться. Настоятельница заговорила сама:

— Вы знаете, что сестра Марта уезжает в начале месяца? Она едет к младшему брату в Авиньон в департаменте Воклюз. Сейчас он в ней будет нуждаться.

— Вот именно, — сказала сестра Клотильда с улыбкой. — Я хотела попросить вас о том же.

— Вы тоже хотите уехать? Не можете дождаться каникул?

— Ну хорошо, я останусь до каникул, ведь отъезд сестры Марты означает, что на одного преподавателя станет меньше, но я бы тоже хотела увидеть родителей, побыть с мамой — видите ли, теперь уже не знаешь, что может случиться.

— Понимаю, — сказала настоятельница. — Сегодняшний день был для вас потрясением.

Она подняла глаза и посмотрела на листья платанов, растущих во дворе.

— Лето в этом году раннее, — сказала она. — Я не думаю, что возникнут трудности из-за отъезда сестры Марты. Большинство учениц уедет из города с родителями. Люди напуганы бомбежкой, они надеются на высадку союзников на юге. А вы в это верите?

Сестра Клотильда молчала. Глядя себе под ноги, она медленно шла рядом с настоятельницей.

— Думаю, это возможно, — сказала настоятельница. — Я говорю о вашем отъезде, разумеется. Вы поедете в Виларгье, как и в прошлые годы, ведь так? Родители будут с вами?

— Да, — сказала сестра Клотильда. — Спасибо, матушка, спасибо. Могу я уехать одновременно с сестрой Мартой?

— Не будьте такой нетерпеливой, — сказала настоятельница. — Вы сможете уехать в начале месяца. В любом случае, я очень боюсь, что в этом году мы не закончим учебную программу.

Ее уже волновали другие мысли. Она шла по двору, смотрела на платаны и кивала в такт своим фразам. Сестра Клотильда больше ее не слушала.

Оставаться с ним и днем, и ночью. Как все теперь кажется просто. Ей даже не придется уговаривать его родителей. Она придумает что-то наподобие летнего лагеря, даст им понять, что их сын будет там с другими детьми. До тех пор, пока они не окажутся вдвоем в Виларгье, настоятельница не узнает, что сестра Клотильда увезла с собой Дени. А позже она найдет этому объяснение. Но в любом случае, позже, зачем сейчас беспокоиться об этом? «Сейчас я с ним, я с ним не расстанусь, я буду в его объятиях, я люблю его. Возможно ли еще такое счастье на земле?»

Она вернулась к действительности, стараясь вникнуть в то, о чем говорит настоятельница.

— …в конце этого года не будет экзамена. В следующем учебном году будем отбирать учениц на основе текущих отметок…

Но она уже не слушала, видела свое лицо десять лет назад, себя, настоящую себя, в этой жизни, и Дени в этой жизни, чувствовала радость от того, что можно жить на этом свете, идти по двору, ждать, когда на тебя снова обрушится счастье, испытать счастье, увидев свое собственное лицо, каким оно было десять лет назад, пять лет назад, и снова идти, по этой земле, в обнимку с этим счастьем.

— Вот увидите, — сказала настоятельница, — это продлится недолго, все придет в норму, как было в прошлом…

В прошлом? В каком прошлом? Она сохраняла спокойное выражение лица, внутренне недоумевая при мысли об этом прошлом, которого не было и никогда не будет, потому что она сейчас здесь, с ним, и это короткое мгновение и есть настоящая жизнь — это и есть настоящее счастье, и оно будет длиться, пока не иссякнет то, что не имеет ни начала, ни конца.

 

XX

Там был дом. Длинный, приземистый, с зелеными ставнями. Он стоял у подножия холма, откуда была видна долина, разноцветные поля и луга. Справа, возле соснового леса, раскинулась деревня — серая, с разбросанными домами. Вокруг стояли постройки с амбарами для зерна. Так выглядел Виларгье.

— Замечательно, — сказал Дени.

Он поставил чемоданы возле двери и вернулся назад. Помог донести другие чемоданы, которые поставил на кухне. Открыли ставни, двери. На стене в рамке Дени увидел пожелтевшую детскую фотографию своей подруги: нежное и печальное лицо, форма ученицы монастырской школы.

— Действительно, замечательно, — повторил Дени.

Она молчала. Смеялась своим прозрачным смехом — так же, как в тот день, очень давно, когда они впервые шли вместе из больницы.

Она надела серый передник, старый свитер в красную клетку, который, как она сказала, носили по очереди все кузины Бриас.

Они разложили вещи, и на это ушла оставшаяся часть дня. Поездка, несмотря на две пересадки, не была утомительной. К вечеру, когда все было убрано, она пожарила картошку и приготовила яичницу с салом. Они обедали, сидя рядом за кухонным столом, — Дени сказал «к черту» и стал брать картошку пальцами.

На первом этаже было две комнаты и что-то вроде кладовки, куда Дени отнес пустые чемоданы. Во второй комнате с большим окном стояла низкая кровать, кресла, покрытые белыми чехлами. Дени сказал, что эта комната ему нравится.

— Пусть она станет нашей, — сказал Дени.

Чувствуя себя счастливым, он уселся у окна смотреть на долину. Долину прогрело солнце, и она сверкала. К вечеру стадо возвращалось с поля, и слышно было, как на дороге звенят бубенчики. Солнце медленно опускалось на холмы, туда, где бежала река, и становилось красным, растворяясь в тумане.

— Нам здесь понравится, — сказал Дени. — Останемся тут навсегда.

На нем были брюки из светлого полотна и голубая рубашка, расстегнутая на груди. Она обняла его, подойдя сзади, заставила повернуться, чтобы поцеловать.

— Ночью мы сможем спать вместе, — сказал он. — Я никогда еще ни с кем не спал вместе. Это будет замечательно.

— Пойдем наверх, — сказала она, — быстрее.

Она взяла его за руку, повернула ключ в замке входной двери и увлекла к лестнице.

— Иди вперед, — сказал он.

На втором этаже находилось много комнат. Лестница была деревянной, как и пол. В каждой комнате стояло по кровати, а в двух комнатах были установлены двойные рамы. Они выбрали комнату с видом на деревню, потому что там кровать была лучше, да и сама комната больше. Они сложили свое белье в один шкаф и почувствовали, что теперь они действительно вместе.

Электричество не работало. Несколько дней назад сорвали провода, нуждавшиеся в ремонте. Стало совершенно темно, свечи отбрасывали фантастические тени. Заблудившийся кузнечик на стене казался величиной с доисторическое животное. Дени выпустил его через открытое окно, а сам рухнул навзничь на кровать.

Она подошла к нему. Сняла передник, свитер, осталась в белой рубашке. Положила руку ему на затылок и посмотрела озабоченно.

— Что такое? — спросил он.

— Нам нужно быть осторожными, чтобы не вызвать пересудов.

— При чем здесь это?

— Помолчи, дорогой. Существуют мои родители. Здесь все нас знают. Я не имею права навлечь на них такое бесчестье.

— Это не бесчестье! — запротестовал Дени.

— Для нас — нет, для них — да.

— Для кого «для них»?

— Для других. — Пауза, поцелуй. — К тому же, представь себе, настоятельница будет следить за мной издалека.

— Это как?

— Деревенский кюре.

Лежа в постели, он пожал плечами.

— Для меня это важно, — сказала она.

— Ты рискуешь?

— Иначе мне придется отказаться от монашества… Я… От всего.

— Почему бы тебе не отказаться? Ты ведешь себя не так, как принято.

Она погрустнела, и Дени почувствовал себя виноватым.

— Прости, — сказал он, — но я думаю, что так будет лучше для тебя. Ты совсем другая.

— Я не могу.

Она положила голову на кровать и закрыла глаза.

— Не будем об этом думать, — сказала она. — Неважно, что я веду себя не так, как принято. У меня не хватает мужества.

— Ты не веришь в меня. Точно. Это и лишает тебя мужества. Ты боишься все испортить, вот.

— Нет, не так, — вздохнула она. — Сама не знаю. Не хочу думать. Хочу жить с тобой, вот и все. Жить. Совсем не трудно — жить.

В этот первый вечер случилось кое-что еще. Позже. Окно было открыто, в комнате от порывов ветра танцевало пламя свечей. Они лежали рядом, обнявшись, он — в пижаме, тщательно отглаженной мамой, она — в доходящей до щиколоток ночной рубашке пансионерки. Они молчали уже несколько минут, когда вдруг Дени начал смеяться, растолкал ее, полусонную и сказал:

— Это невероятно! Никто не поверит!

— Во что не поверит?

Она тоже смеялась, не понимая, почему.

— Ну, что этой ночью мы здесь! Невероятно!

Опрокинув его на спину, она грозила ему пальцем и шептала, задыхаясь:

— Это правда! Всё правда! Всё! Ты, я, дом — всё! Даже поезда, на которых мы ехали, даже стук колес, он еще у меня в ушах. Слышишь? Всё правда!

Внезапно она замолчала и замерла, опершись на Дени и отрешенно глядя куда-то вдаль. Она вспомнила их прогулку по городу одним майским вечером. Он хотел показать ей «свое особое место». Оно находилось неподалеку от школы, в конце длинной безлюдной улицы — кладбище автомобилей, пустырь, заваленный старыми заржавленными остовами машин, без колес и дверей, куда они в прошлом году приходили с Пьеро играть в гонщиков. Чтобы оправдаться, он сказал с пугающей серьезностью: «Мы тогда были маленькими».

— Смотри, — сказала она, — сейчас докажу.

Она спрыгнула с кровати, открыла какой-то ящик, не обнаружила то, что искала, и убежала в другую комнату. Дени нашел ее на лестнице. Она показала ему связку ключей, взяла за руку и потянула за собой.

— Иди, ты увидишь, иди сюда.

— Куда? Слушай, ты меня уморишь. Что ты собираешься мне показать?

— Говорю, увидишь.

Свет нигде не горел, только один желтый треугольник вырисовывался на черном фоне — их комната.

Внизу она, босиком, как и он, открыла в темноте входную дверь, вытащила его наружу. Не выпуская его руки, в светлой шелестящей ночи, обволакивающей их, она заставила его обогнуть дом, пересечь двор, поросший травой, где он различил контуры старого колодца и амбара.

— Подожди, дорогой. Это не просто.

Она остановилась перед тяжелой двустворчатой дверью в форме арки, стала перебирать ключи в связке, перепробовала несколько, пока не нашла подходящий. Вдвоем они толкнули скрипучие створки.

— Посмотри, — сказала она, — все правда.

В свете, проникающем снаружи, они могли разглядеть прямо перед собой переднюю часть большой машины. Вероятно, она была темного цвета и, когда Дени положил руку на капот, он почувствовал, что она вся в пыли.

— Что это?

— «Шенар-Валькер». Она, в принципе, на ходу. У нее есть мотор и все остальное.

— Это машина твоего отца?

— Да. Он оставил ее здесь, когда немцы перешли в южную зону.

Она открыла дверцу, и они оба влезли внутрь, сначала она, потом Дени — на место водителя. Он стал крутить во все стороны руль, давил на педали. Она нажала на кнопку на потолке, чтобы включить свет, но лампочка не зажигалась.

— Аккумулятор разрядился, — уверенно сказал Дени, затем, имитируя звук мотора, добавил: — Жаль, что у нас нет бензина.

— Ты умеешь водить машину?

— Нет.

— Отлично. И я не умею.

Она положила голову ему на плечо, чувствуя себя счастливой. Дени тоже был доволен.

— Закрой дверь, — сказала она, — так будет уютнее.

Он закрыл дверь. Они сидели рядом и молчали, Дени держался за руль. Вскоре она заметила, что он заснул. Так вышло, что в эту первую ночь они не легли в кровать. На рассвете она проснулась от холода и обнаружила, что Дени совсем ледяной. Стараясь не разбудить его, она вышла из машины и пошла в дом за одеялами, потом вернулась к нему. Затем, когда оба они согрелись, тесно прижавшись друг к другу, она снова заснула.

Дни стояли теплые и ясные. Сестра Клотильда нашла в одной из комнат свои старые платья и летние юбки. Провела несколько вечеров, подгоняя и укорачивая их. Чтобы порадовать Дени, она надевала эти вещи, когда они были дома или ходили в лес у дороги. Если она по утрам ходила в деревню, то надевала накидку и длинное платье из грубой шерсти. Дени чувствовал неприятное удушье, когда она на время вновь превращалась в монахиню, которой в действительности уже не была, — у него просто горло перехватывало.

Когда они отправлялись в деревню вместе, крестьяне оборачивались, глядя им вслед. Здоровались с ними только в первые недели. До тех пор, пока почтальон, который как-то пришел позже обычного, не увидел, что сестра Клотильда бегает по траве в цветастой юбке и белой блузке. Дени догонял ее, и оба заливисто хохотали. Заметив почтальона, она испуганно застыла, как изваяние. Дени же ничего не понял. Он продолжал смеяться, забирая письма. Почтальон опустил голову и направился в деревню, не сказав ни слова. На дороге он обернулся, садясь на свой велосипед, и увидел девушку с короткими белокурыми волосами, хрупкую и незнакомую — она смотрела ему вслед. Почтальон пожал плечами и уехал.

Сестра Клотильда в грустной задумчивости стояла возле двери, держа в руке нераспечатанное письмо от настоятельницы.

— Ты расстроилась из-за почтальона? — наконец заметил Дени.

— Это ужасно, вся деревня будет теперь судачить о моей юбке.

— Ну, не делай такое лицо! — сказал Дени и ободряюще потрепал ее по коротким волосам.

— Это скандал!

— Тебе не стыдно? — спросил он почти всерьез.

Сначала она удивилась и возмутилась, потом, увидев его улыбку, протянула руку и взлохматила ему волосы.

— Ненавижу тебя.

— Послушай, не понимаю, что такого неприличного в твоей юбке! — сказал Дени.

— Для них это неприлично. Для них я — сестра Клотильда, они всегда…

— Для меня ты… В самом деле, кто ты? Ты никогда не называла мне своего настоящего имени.

Они изумленно посмотрели друг на друга и тотчас забыли про деревенского почтальона, это было невероятно, потрясающе.

— Я знаю имена всех твоих чертовых кузин, но ты ни разу не назвала мне своего!

Она вырвалась и со всех ног бросилась бежать по лугу, примыкавшему к дому. Дени догнал ее у подножия холма, за изгородью, увлек за собой на траву, лег сверху, прижав к земле ее запястья, потому что она изо всех сил отбивалась.

— Признавайся!

— Нет.

Оба с трудом переводили дыхание.

— Держу пари — Анастасия или Филомена, жуткое имя.

— Нет.

Она старалась высвободить ноги, перевернуть его на спину. Потом неожиданно отказалась от сопротивления. Просто слегка приподняла голову, коснулась губами уха Дени, поцеловала.

— Меня зовут Клод. Вот. Клоди, Кло-Кло, Клодин, Клодет, как хочешь.

Дени отпустил ее запястья, обнял. Это имя хорошо подходило ей. Оно казалось ему ангельским, похожим на ее улыбку.

— Теперь я буду называть тебя Клод.

Она прошептала, что больше его не ненавидит, что любит его.

— Моя маленькая Клод, — сказал он, — маленькая Клод, которая меня любит.

Они вернулись домой, держась за руки.

— От кого письмо? — сказал Дени.

— Письмо?

— Письмо, которое ты держишь, вот это. Если от парня, то я сниму с тебя шкуру — по кусочкам.

Она остановилась, чтобы распечатать письмо от настоятельницы. Не нашла в нем ничего подозрительного и вздохнула с облегчением.

С этого дня, когда они проходили мимо полей, крестьяне с ними больше не здоровались. Дени тоже обратил на это внимание, но ничего не сказал, они никогда это не обсуждали. В деревне женщины смотрели на сестру Клотильду в упор, а на мальчика — не скрывая презрения. Когда Дени ездил один на велосипеде за хлебом, хозяйка булочной в Виларгье бесконечно долго пересчитывала продовольственные купоны, и он чувствовал, что она обслуживает его очень нелюбезно.

Только позднее, в июле, влюбленные стали испытывать к себе уже откровенно враждебное отношение деревенских. Весь месяц они чувствовали себя совершенно спокойно, погруженные в свое счастье. Светлые и радостные дни сменяли друг друга, каждый вечер был окрашен легкой меланхолией, когда они садились рядом, в конце дороги, возле рощицы, посмотреть, как заходит солнце.

— Еще один день прошел, — говорил Дени. — На нем можно поставить крест, он никогда не вернется.

И оба они чувствовали свою правоту — ведь их оправданием была сама жизнь.

 

XXI

Как-то в воскресенье, в начале июля, сестра Клотильда, вопреки своей привычке, пришла на мессу только к одиннадцати. Обычно она бывала на первой службе — в половине восьмого. В это время меньше прихожан в церкви, меньше внимания. Но накануне они ездили на велосипедах в Пюи, легли очень поздно, и утром она не ушла — ждала, когда проснется Дени. Он больше не хотел ходить в церковь.

На площади прихожане, сбившись в кучки и обсуждая события недели, ждали начала службы. Она прошла мимо, держась очень прямо и чувствуя на себе неодобрительные взгляды. Вслед ей бросили несколько негромких замечаний, но она сделала вид, что не слышит. Когда сестра Клотильда вошла в церковь, раздался ропот.

— И ей не стыдно! — сказала одна женщина во всеуслышание.

Опустив голову под взглядами присутствующих, сестра Клотильда села в глубине церкви на край скамьи и открыла молитвенник. Шепот усилился, становясь все громче, со всех сторон сыпались восклицания. Она не поднимала головы, догадываясь, что все взгляды по-прежнему прикованы к ней.

— Больно, очень больно видеть такое, — сказала хозяйка булочной где-то совсем рядом.

Сердце у сестры Клотильды колотилось. Она чувствовала, как влажнеет накидка на ее лбу.

— Понятно, — произнес какой-то мужчина, — ей нравится позориться, вырядившись в короткую юбку перед своим красавчиком.

С каждой секундой высказывания становились все смелее, сестра Клотильда надеялась, что хоть с началом службы она обретет спасение, но служба все не начиналась. Люди обменивались репликами, как в театре, она слышала их слова и злобный смех. Смех волнами переходил из ряда в ряд, и с каждой новой волной она вздрагивала всем телом. Она уже не могла теперь просто подняться и уйти.

Прихожане сверлили ее взглядами до тех пор, пока не появился кюре. Он был молодой, коренастого телосложения. Кюре ничего не заметил и начал службу, гул постепенно стих.

Кюре подошел к сестре Клотильде возле дароносицы, черная сутана туго обтягивала его широкие плечи. Священник был среднего роста, толстый, с уже облысевшим лбом и глазами навыкате.

Он наклонился к ней.

— Я хотел бы поговорить с вами после службы, сестра, — тихо сказал он.

Сестра Клотильда не смогла ответить, во рту у нее пересохло. Кюре прочел «да» в ее глазах. Люди смотрели в их сторону. Сестра Клотильда увидела, как какой-то мужчина толкнул жену локтем. Женщина обернулась и злобно рассмеялась.

— Жду вас в ризнице, — сказал кюре едва слышно и пошел по нефу вдоль каменных колонн.

После службы присутствующие не спешили покидать храм и не сводили глаз с девушки. Монахиня, побледнев, но стараясь держаться прямо, направилась к алтарю. Совершая коленопреклонение, она слышала за спиной шепот прихожан. Потом зашла в ризницу.

Кюре ждал ее.

Увидев сестру Клотильду, он улыбнулся, и после откровенного недоброжелательства сельских жителей она была благодарна священнику за эту улыбку. Кюре закрыл дверь. Они остались одни.

— Вы, наверное, догадываетесь, что я хочу вам сказать? — Кюре скрестил руки на груди.

Он смотрел ей прямо в глаза, но сестра Клотильда не отвела взгляда. К ней снова вернулось спокойствие.

— Да, — сказал он, — все это весьма неприятно. Заметьте, я не придаю никакого значения пересудам моих прихожан, но то, что недавно рассказал почтальон…

Монахиня не казалась смущенной. Это священник опустил глаза, подыскивая слова.

— Понятно, что на такой жаре, как бы это выразиться, удобнее носить мирское платье… Простите, но я это говорю не понаслышке. — Кюре попытался улыбнуться. — Я сам, когда хожу на реку с подопечными ребятишками, всегда надеваю купальный костюм. Все дети смеются. Но то, что выглядит забавным на бедном кюре, вряд ли сочтут приемлемым для монахини.

Он ожидал ответа на свою улыбку, какого-то одобрения, но его не последовало. Сестра Клотильда молчала, спрятав руки в широкие рукава, и в упор смотрела на кюре своими голубыми глазами. Священник снова отвел взгляд.

— Мне очень неловко говорить с вами таким образом, — продолжал он, разглядывая свои пальцы.

— Я знаю, — сказала сестра Клотильда, — я прекрасно вас понимаю.

— Лучше не давать пищу злым языкам. Какое-то время… А потом еще… там… этот ребенок… Я в затруднении… Вы понимаете, если они не одумаются, я должен буду вмешаться.

— Я понимаю, — сказала сестра Клотильда.

Кюре поднял руку и воздел глаза к небу.

— Имейте в виду, эти россказни не меняют моего отношения к вам. Я знаю вас с самого детства и знаю, как хорошо вы служите Господу.

Сестра Клотильда не шевелилась, лицо ее оставалось отчужденным.

— Но я должен сообщить вашей настоятельнице о том, что происходит. Ну… и… вы понимаете…

— Я понимаю, — повторила сестра Клотильда.

Она встала и пошла к двери. Потом обернулась.

— Настоятельница вам написала?

— Да, — сказал кюре. — Она не знала, что мальчик находится здесь. Она будет просить, чтобы вы отправили его назад.

— Это все? — побледнев, спросила сестра Клотильда.

— Я очень огорчен, сестра моя. Надеюсь, что…

— До свидания, господин кюре, — сказала сестра Клотильда.

И она вышла, а священник остался стоять, испытывая озабоченность и неловкость одновременно. В те годы, когда семья сестры Клотильды приезжала в Виларгье на каникулы, он считал себя ее другом. Многие деревенские были его друзьями. Сестра Клотильда почувствовала, что руки ее стали ледяными от гнева, когда она вспоминала про их дружбу.

Когда она, плача, рассказала Дени о том, что произошло утром, тот пришел в полное уныние. Она крепко прижимала его к себе, а он дрожал, не зная, что ей сказать. В его объятиях она была нежной и растерянной. Он говорил:

— Это ерунда. Это ничего не значит. Не плачь. Чистая ерунда.

— Я не хочу, чтобы настоятельница узнала правду. Не хочу, чтобы она написала моим родителям.

— Не плачь, — продолжал Дени, пытаясь взять себя в руки. — Это ерунда. Они все подонки. Не плачь. Мне больно, когда ты плачешь.

Она подняла голову и увидела, что он в полном смятении — трет глаза и силится улыбнуться. Прежде всего надо спасать его. Для нее важно только то, что происходит с ним.

— Мой Дени, мой дорогой, — говорила она.

И продолжала плакать.

Сестра Клотильда получила письмо от настоятельницы в следующий вторник. Письмо было категоричным и суровым. Она запрещает сестре Клотильде держать у себя мальчика. Он должен вернуться к родителям. Настоятельница грозила сама пойти к ним, если мальчик не вернется домой.

Сестра Клотильда ответила письмом, полным смирения и простодушия, она недоумевала, как можно сомневаться в чистоте ее поступков, ведь Дени — не более, чем очаровательное и благовоспитанное дитя. Она добавляла, что привезла его с собой из чувства солидарности и чтобы помочь ему продолжить занятия. К тому же, было бы затруднительно отправить его к родителям в настоящее время, поскольку железнодорожное сообщение практически парализовано.

— Хорошо, — сказал Дени, прочитав письмо. — Именно так и следовало написать. Ставлю тебе четыре с плюсом.

Они больше не появлялись в деревне, и следующее письмо настоятельницы звучало более чем умиротворенно. Она получила достаточно благоприятный отчет от кюре Виларгье, поэтому теперь лишь призывала сестру Клотильду собраться с духом и не забывать принципов веры и морали, в которых та воспитывалась.

Дени продиктовал ей ответ. Совершенно ангельский, преисполненный благих намерений. Теперь какое-то время с этой стороны можно было не ожидать ничего плохого, и оба они постараются забыть о случившемся и снова обрести беззаботность первых недель.

Впрочем, сам ход событий благоприятствовал их любви. Месяц назад войска союзников высадились в северной Франции, и немцы отступали к Парижу. Ждали еще одной высадки в Провансе. Родители Дени умоляли сестру Клотильду держать мальчика возле себя, чего бы это ни стоило. Сестра Клотильда переслала письмо настоятельнице.

Деревенские по-прежнему были настроены враждебно, но новости о продвижении союзников охладили их интерес к любовникам. К тому же теперь сестра Клотильда ходила в Виларгье только на раннюю воскресную службу или когда темнело — чтобы отправить почту. Всего один раз она отправилась в деревню при свете дня. Утром почтальон не застал их дома. Сестре Клотильде прислали почтовый перевод, и он просунул извещение под дверь. Днем, когда она шла на почту, перед ней появился семи- или восьмилетний мальчик с деревянным пистолетом в руке и закричал:

— Я тебя убью. Пух, пух! Ты плохая. Я убью тебя.

Она так испугалась, что вместо того, чтобы оттолкнуть мальчишку, обошла его. Женщины на пороге соседних домов смеялись.

Даже получая на почте деньги, которые ежемесячно посылали ей родители, сестра Клотильда не могла прийти в себя.

Молодая служащая долго проверяла ее документы. Она даже задала вопрос, когда сестра Клотильда показала свое удостоверение личности, на котором по диагонали стоял штамп: католическая монахиня.

— Монахиня? — сказала девушка.

— Да, — сказала сестра Клотильда.

— А, ну ладно.

В помещении находились еще две женщины, и служащая повернулась к ним, призывая их в свидетели.

— Монашка, — сказала она, — это монашка.

— Отдайте мне, пожалуйста, удостоверение, — спокойно сказала сестра Клотильда.

— Католическая монашка, — сказала девушка.

Она засмеялась, качая головой, и женщины тоже засмеялись.

Выйдя на улицу, сестра Клотильда положила деньги и удостоверение в кошелек и вместо того, чтобы идти назад по деревне, предпочла вернуться домой полями.

Вечером после ужина, вспоминая, как ужасно она чувствовала себя на почте и при встрече с мальчишкой, вооруженным пистолетом, она погрузилась в то, что Дени называл «приступ черной меланхолии». Она казнила себя, не могла усидеть на месте, нервно жестикулировала, восклицала отрывисто высоким голосом: «Они правы, я плохая! Я испорчу тебе всю оставшуюся жизнь, ты теряешь свою душу вместе с моей, я лгунья, я ненавижу себя! Я не смею смотреть на свое отражение в зеркале, потому что это грех, но при этом не боюсь укорачивать свои юбки немыслимых цветов! Я механически читаю молитвы тайком на кухне, но есть такие вещи, которые мне хочется делать во всех комнатах этого дома». Он старался перекричать ее, затыкая уши: «Замолчи! Замолчи!» Однажды она сказала такие странные для его слуха слова и таким страшным голосом, что Дени, сам того не сознавая, со всей силы, наотмашь дал ей пощечину. Он удержал ее за плечи, потому что от неожиданности она потеряла равновесие, и несколько долгих минут они оба молчали от унижения, стоя друг против друга. Потом Дени снова услышал ее голос, нежный и грустный, она прижималась к его лицу губами и говорила: «Вот что я с тобой сделала. Как ты теперь будешь жить дальше? Будешь ходить в школу и играть в казаки-разбойники? Будешь говорить „спасибо“, „пожалуйста“, не будешь класть локти на стол?.. Нет. Теперь ты будешь принимать жизнь так, словно сводишь счеты со всем остальным миром, станешь злобным и неуживчивым, потеряешь себя. И все это из-за меня, из-за меня ты себя потеряешь».

Она больше не показывалась в Виларгье. Они вместе ходили за продуктами в соседнюю деревню, несколько раз ездили в Валь за сорок километров. Они проводили там весь день и обедали в ресторане. Еще ходили в кино. Дени любил кино.

Они поднимались на холмы, чтобы запастись молоком и яйцами на отдаленных фермах, и не спеша возвращались, останавливаясь в лесу, чтобы поесть черники и полежать среди папоротников.

Прошли две первые августовские недели, а потом разнеслись новости об освобождении Парижа. Однако влюбленные пребывали в состоянии внутреннего оцепенения, и для них это событие прозвучало, как отдаленное эхо.

— Наплевать на войну, — говорил Дени. — Нас это не касается. Ну и что с того, что война?

Но когда он понял, что рано или поздно все вернется в привычное русло, новости стали интересовать его.

 

XXII

Как-то вечером она вернулась домой только после восьми. Дени ждал ее, сидя на пороге и грызя кусочек сахара. Она подъехала, пакеты — на багажнике велосипеда, и он подбежал, чтобы помочь ей.

— Тебя так долго не было, — сказал он.

— Я знаю. Я опоздала, но повсюду на дорогах немецкие колонны. Меня три раза останавливали, проверяли документы.

Они разложили продукты на кухне.

— Что происходит? — спросил Дени.

— Они высадились в Провансе.

Дени сел на стол, держась руками за край. Она открывала пакеты.

— Париж освобожден, и немцы отступают к границе. Говорят, что американцы и французы находятся меньше чем в сотне километров отсюда, но газеты не продаются.

— Тогда мы не сможем оставаться здесь дольше, — сказал Дени.

Она тряхнула головой:

— Почему же? Останемся здесь до октября.

Потом повернулась к нему:

— Обещаю тебе, дорогой.

Дени опустил взгляд.

— Ты не знаешь мою маму, — сказал он. — Подожди, когда начнут ходить поезда, тогда посмотришь.

Он подошел к двери. Небо над долиной было сумрачным. Солнце садилось, и на холмах лежали красные отблески. Дени сел на пороге, подперев руками подбородок. Она присела рядом. Обняла его, положила белокурую голову ему на плечо.

— Не грусти, дорогой.

— Еще один день прошел, — сказал он, — сколько их у нас осталось?

— Их у нас осталось — вся жизнь, дорогой.

Дени понизил голос:

— Конечно — вся жизнь. Но кому нужно, чтобы эта идиотская война заканчивалась? Очень надеюсь, что боши выгонят всех отсюда и начнутся новые бомбежки.

Она закрыла ему рот рукой.

— Не говори так. Мы останемся здесь.

Позже, в комнате, они лежали с открытыми глазами в темноте — бок о бок, щека к щеке.

— Клод.

Она приподнялась.

— Да.

— Когда нужно будет возвращаться, покончим с собой вместе, вот и все.

— Сегодня ты готов убить всех на свете.

— Покончим с собой, — сказал Дени.

Поцелуй.

— Согласна. Покончим с собой.

— Ты, правда, счастлива? Ты, правда, счастлива со мной?

Еще один поцелуй.

— Не грусти. Я счастлива, ты прекрасно это знаешь.

Она невольно вздохнула и пожала плечами под одеялом.

— Не думай больше об этом, дорогой мой. Мы останемся здесь.

— Надолго? — сказал Дени.

— Хочешь, я зажгу для тебя сигарету? Не грусти.

Она зажгла сигарету в темноте, протянула ему.

— Знаешь что? Я вижу тебя в свете этого маленького красного огонька, — сказала она. — Не грусти.

Она прижалась к нему, снова поцеловала.

— Эта идиотская война, — сказал Дени.

Как-то вечером, два или три дня спустя, когда они гуляли перед сном, внезапно на дороге, ведущей к дому, в темноте, примерно в десяти шагах от них, ослепительно вспыхнули фары.

Голос по-немецки приказал им оставаться на месте и не шевелиться.

Их было четверо: трое солдат и офицер Вермахта. Плутая по проселкам на грузовике, они заблудились. Все были молоды. Даже офицер, который подошел первым, выглядел в свете фар на двадцать. Они были без оружия, старались показать, что настроены миролюбиво, но в эту неделю рассказывали так много ужасов, что Дени и Клод инстинктивно прижались друг к другу, у них перехватило дыхание.

Никто из немцев не говорил по-французски. Офицер повторял:

— Не страх! Не страх!

Он показывал Дени свои пустые руки, тыкал себе в грудь пальцем, указывал на остальных с кривой, забавной ухмылкой, стараясь внушить доверие.

— Мы друзья! Мы кончить война! Deutschland! Семья! Ты понимаешь? Мы друзья!

В какой-то момент один из солдат, стоявший позади остальных, принялся кричать. Что именно он кричал, Дени понять не мог, но это неожиданно вызвало у него приступ необъяснимого нервного смеха. Звучало все так:

— Я австрийский! Социалист! Социалист!

Офицер приказал солдату замолчать. Он сказал по-немецки разгневанным голосом что-то вроде: «Заткнись, придурок, ты их пугаешь».

Теперь немцы вчетвером окружили их. Дени заметил, что они сорвали с формы знаки различия, и даже офицер был без фуражки. Клод говорила по-немецки. Дени сказал ей:

— Им нужно двигаться к югу. Там они смогут сдаться первому встречному американскому солдату. Скажи это им. Скажи, что американцы совсем близко.

Она перевела. Офицер выслушал и покачал головой. Он сказал что-то по-немецки. Дени разобрал слово «kaput».

— Они не хотят возвращаться назад, — сказала Клод. — Говорят, что везде партизаны, и их расстреляют. Они хотят вернуться в Германию.

— Откуда они приехали?

Она спросила у офицера.

— Их часть располагалась недалеко от Марселя. Они покинули свою колонну в сумерках, неподалеку от Сент-Агрев.

Офицер кивал головой по мере того, как она переводила. Потом протянул руку и двумя пальцам взялся за свитер Дени. Что-то произнес по-немецки.

— Он хочет переодеться в штатское, — сказала Клод, — хочет нашу одежду.

— Одежду, — повторил офицер, кивая. — Одежду.

Он умоляюще посмотрел сначала на Дени, потом на девушку. На освещенной дороге лежали длинные тени.

— Скажи им, что у нас нет для них одежды, — сказал Дени. — Скажи им, пусть оставят нас в покое.

Она не стала переводить. Немцы ждали, сгрудившись вокруг них. Через несколько мгновений она сказала Дени:

— Отдай им свой свитер. Отдай рубашку. Так будет лучше.

Дени подчинился. Когда он остался голым по пояс, а офицер забрал его одежду, двое солдат сняли свои гимнастерки. Офицер посмотрел на Клод. Она тоже сняла свою шерстяную куртку, потом блузку с короткими рукавами и вышитыми на груди инициалами одной из кузин: Л. Б., Лу Бриас. Ее взял себе офицер. Все молчали. Офицер снял гимнастерку и в лучах фар накинул на обнаженные плечи девушки, дрожавшей не только от холода, но и от волнения.

Затем повернулся к солдату, который натянул на себя свитер Дени и что-то сказал ему по-немецки. Солдат пошел к грузовику и вернулся с буханкой черного хлеба и большой железной коробкой. Клод отказалась взять их.

— Масло, — сказал офицер Дени, — очень хорошо.

В тесной блузке Лу Бриас, которую он даже не мог застегнуть, офицер выглядел нелепо и нестрашно. Дени взял хлеб и железную коробку.

— Не нужно, — сказала ему Клод. — Мы не за это им помогаем. Это плохо.

— Да ерунда все это, — сказал Дени, — спроси, есть ли у них бензин.

Она отказалась спрашивать.

— Бензин, — сказал Дени офицеру.

Ему дали двадцатилитровую канистру. Офицер залез в грузовик последним. Перед этим он что-то спросил у Клод, но та вместо ответа помотала головой — она так и стояла в накинутой на плечи немецкой гимнастерке, которую придерживала обеими руками на груди. Тогда офицер сказал Дени:

— Ты, ты приедешь в Мюнхен один день. Понимаешь? Семья. Очень красиво.

Грузовик с включенными фарами тронулся с места и съехал на обочину дороги, чтобы развернуться. Клод и Дени, стоя рядом, долго еще провожали взглядом пучки ярких лучей, мечущихся среди полей. Дени был уверен, что немцев скоро остановят, либо свои, либо партизаны-маки , и в любом случае, рассвета им не видать.

На следующий день пришли американцы.

Клод была сердита на Дени за то, что он взял продукты у немецких дезертиров. Она представить не могла, что он так поступит. Она сказала, что в какой-то момент почувствовала родство с солдатами-беглецами: они тоже нацепили одежду, на которую не имели права. Клод говорила:

— Не могу объяснить. Но это плохо, что мы пошли на такой обмен, это некрасиво, это нас порочит…

— Ничего не понимаю, — говорил Дени, — не понимаю, о чем ты.

Он принес аккумулятор из машины, спрятанной в амбаре, и поставил его заряжаться. Они не могли найти ключ зажигания, и Дени целый день бился, чтобы разобраться, как завести мотор, соединив провода, а уж если он хотел что-то понять, то в конце концов добивался своего.

Двадцати литров бензина едва хватило на неделю. Сначала они ездили по дороге перед домом, потом осмелели и доехали до Монфокона, там был асфальт. Они по очереди садились за руль, и тот, кто оказывался пассажиром, тут же начинал командовать другому:

— Жми на правую педаль! Да нет, на правую! На правую! Не гони, а то перевернемся! Подожди, теперь понятно, сейчас я тебе покажу.

Дени просто с ума сошел от этой машины.

— Ты любишь ее больше, чем меня, — говорила Клод. — В один прекрасный день я нарочно врежусь в дерево.

Происходил обмен и с американцами, и с кавалеристами из Северной Африки, которые поочередно волнами пересекали местность. Так что канистра то и дело пополнялась.

Однажды они даже доехали до Пюи — в объезд, чтобы не заезжать в Виларгье — и вернулись целыми и невредимыми. Потом Клод узнала, что снова начали реквизировать автомобили. Пришлось закатить игрушку в амбар и пересесть на велосипеды.

С наступлением ночи Клод, бывало, не могла найти Дени в доме. Он сидел за рулем неподвижного «Шенара», подперев голову руками, спокойный, о чем-то мечтая, такое же дитя, как и прежде, и ей приходилось просить, чтобы он ее подвез, если, конечно, ему по пути.

К концу августа по всей стране проходили празднества. В каждой деревне устраивали балы, красное вино текло рекой по деревянным прилавкам, сооруженным на площадях. Дени и Клод два или три раза ходили в соседние деревни, где их никто не знал.

Как-то в воскресенье они отправились в Нимер, поселок, находившийся в нескольких километрах от Виларгье, и еще не очень умело, но радостно танцевали там среди ликующей толпы. На столике в кафе чуть гнусавил старый патефон. Громкоговорители, разносившие музыку по площади, порой не могли заглушить крики и смех.

Перед этим они смотрели в кафе американский довоенный фильм с Доном Амичи и Лореттой Янг. История одного индейца, полюбившего белую девушку. В конце его убивают за кражу лошади. Но на самом деле он не крал, он просто хотел быстрее добраться и привезти врача для больного ребенка. Все зрители плакали.

После танцев, потные и запыхавшиеся, они отправились выпить по стаканчику сидра. Сквозь толпу жестикулирующих людей пробирались к прилавку, сооруженному из деревянных ящиков и грубо сбитых досок. Повсюду висели флаги и Лотарингские кресты.

— Два сидра, — сказал Дени.

Женщины, продававшие напитки, его не слышали, и пришлось кричать.

— Два сидра, мадам! — повторил Дени.

Он повернулся к Клод. Та внезапно побледнела. Дени огляделся и понял, почему. Сын булочника из Виларгье стоял в нескольких метрах от них и разговаривал с двумя молодыми людьми. Он размахивал руками, и было видно, как его лицо наливается кровью.

Он посмотрел на влюбленных с иронической ухмылкой, и Дени заметил, что в какой-то момент он подтолкнул локтем приятелей.

— Какой идиот! — прошептал Дени. — Мы ведь свободные люди?

— Да, дорогой, это все неважно.

— Пойдем отсюда?

— Нет, обидно уходить. Давай продолжим наши уроки танцев.

Дени почувствовал, как рука Клод ищет его руку, и увидел, что к ее лицу возвращаются краски. Он снова повернулся к стойке.

— Два сидра для сестрицы, — раздался голос рядом с ними.

Взрыв хохота — и сын булочника, черноволосый и румяный, поднял руку.

— Два сидра для сестрицы, — повторил он.

— Вот, пожалуйста, — сказала женщина за стойкой.

И она подала сидр в двух стаканах. Дени протянул один своей любовнице, и они выпили, глядя друг на друга. Сын булочника протолкался к ним через толпу.

— Не откажите мне в следующем танце, мадемуазель, — сказал он чуть приглушенным голосом.

Теперь он был бледен, и Дени заметил, что его колотит дрожь.

Сестра Клотильда разгладила руками юбку, влажную на бедрах, и, не переставая улыбаться, посмотрела прямо в глаза наглецу.

— Если хотите, — сказала она, — почему бы нет?

Дени сделал жест, чтобы удержать ее, но она уже увлекла крестьянского парня к группе танцующих. Снова заиграла хриплая музыка. С новым, очень неприятным для себя чувством Дени увидел, как Клод ныряет в объятия своего кавалера.

— Он выиграл пари, — произнес чей-то голос неподалеку.

Дени резко обернулся. Двое других парней стояли рядом и в упор смотрели на него. Они были празднично одеты, в петлицах слишком коротких пиджаков торчали большие красные цветки.

— Все в порядке? — спросил один.

— Более-менее, — ответил Дени. — Хочешь сфотографировать меня на память?

Оба отвели взгляд. Дени отошел и облокотился о разукрашенный деревянный столб. Он чувствовал, как в нем нарастает злоба — и против них, и против нее. Танец длился бесконечно, и он подошел к площадке. Дени увидел, как сын булочника обнимает Клод за талию. Он что-то говорил, танцуя, а она улыбалась. Когда музыка стихла, остальные пары остались на своих местах, ожидая следующего танца, но Клод и ее кавалер пошли по направлению к нему. По дороге она пригладила волосы.

«У нее изумительная походка, — сказал себе Дени, — такой талии ни у кого нет, очаровательное лицо, она высокая и красивая, и в своих легких сандалиях движется, как фея. У нее самые замечательные на свете волосы. Видит Бог, она очень хороша».

Дени почти ненавидел ее.

Кавалер шел впереди, вытирая лицо полосатым платком. У него был усталый вид и выглядел он старше, чем раньше. А ведь ему, должно быть, не больше двадцати. Он был крепок, но неуклюж, и Дени не сомневался, что взял бы верх, приведись им драться.

— Что, долго? — спросила Клод, подойдя к Дени, блузка у нее на груди была приоткрыта.

— Застегнись, — сухо сказал Дени.

Она не хотела замечать его плохого настроения. Застегнула верхние пуговки, взяла его за руку, повернулась к сыну булочника. Тот смотрел на них, стоящих друг против друга, и вся его ирония куда-то улетучилась.

— Извините за то, что было, — сказал он, — я глупо себя вел, понимаете… Я не хотел… Но я…

— Не имеет значения, — сказала Клод. — Это неважно. Мы танцуем одинаково плохо.

Парень раскачивался на носках, держа в руке носовой платок, волосы закрывали его уши. Он так вспотел, что стал почти фиолетовым.

— Спасибо, — сказал он после мучительной паузы.

Он посмотрел на Дени, отошел и исчез в толпе.

Клод увлекла Дени за собой.

— Злишься? — спросила она, стараясь придать лицу взволнованное выражение.

Он сказал, что нет, не злится. Она взяла его за руку и сильно сжала.

— Давай продолжим, — сказала она, — давай продолжим вдвоем. Только ты и я.

Клод была веселой весь остаток дня. Словно ничего не произошло.

Они возвращались домой на велосипедах, медленно ехали рядом в наступающей темноте. Остановились в лесу на полпути. Клод устала, ей было жарко. Они зашли в лес, в тень елей. Легли среди папоротников. Дени смотрел, как Клод закрывает глаза, потягивается. На ее блузке и юбке остались влажные пятна пота.

— Ты вся мокрая, — сказал он. — Ты нормально себя чувствуешь?

— Да, а ты?

— Ведь я с тобой.

Он поднял ее юбку, стал гладить нежную кожу на бедрах. Она смеялась, потом перестала. Теперь он расстегивал одну за другой пуговки на ее блузке. Она сказала странным голосом: «Замолчи», хотя он ничего не говорил. Папоротники возвышались над ними, закрывали их от всего мира. Над этой бездонной нежностью простирался только огромный лоскут уже потемневшего неба.

На следующий день они узнали, что сын булочника из Виларгье видел, как они вошли в лес и ласкали друг друга.

 

XXIII

Настоятельница приехала в субботу в середине сентября. Перед этим она дважды писала, но ее письма оставались без ответа. Отвечать было нечего. Они ждали весь день, она приехала вечером — прямая, как палка, вся в белом, она шла по тропинке, а ее чемодан нес мальчик примерно одного с Дени возраста. Настоятельница остановилась возле дома и отослала мальчика. Дала ему купюру. Он ушел, посвистывая, но сначала долго разглядывал влюбленных, неподвижно стоявших на пороге. Настоятельница подняла свой чемодан и подошла к двери. Сестра Клотильда крепко сжимала руку Дени.

— Добрый вечер, — сказала настоятельница.

— Добрый вечер, матушка, — сказала девушка.

Она выпустила руку Дени, но он молчал.

— Добрый вечер, мой мальчик, — не сдавалась настоятельница.

Дени ничего не ответил.

Сестра Клотильда взяла чемодан и пропустила настоятельницу в дом. Платье ее запылилось. Она выглядела усталой. Сестра Клотильда была в своей летней юбке, но настоятельница не сделала ей никакого замечания. Дени увидел, что и у той, и у другой одинаковые серебряные кольца на левой руке. Клод и настоятельница вошли в его любимую комнату, в их комнату, а сам Дени отправился в сторону леса.

Он шел между деревьев и окунал пальцы в проступившую на коре смолу. Потом лег на траву, на сосновые иголки. Дени чувствовал, как смола застывает на его ногтях — засунул в рот указательный палец и начал сосать его. Медленно наступал вечер. По его рубашке карабкался майский жук. Дени сбросил его на землю и смотрел, как тот исчезает в траве. Потом поднял глаза и увидел, что небо над деревней потемнело. Над горами сияло еще желтое солнце. Дени снова положил палец в рот и закрыл глаза.

Настоятельница сидела на низком диване и внимательно разглядывала девушку, молча стоявшую у окна.

— Где мальчик? — спросила она.

— Ушел в лес, — сказала сестра Клотильда усталым голосом. — Ему не хочется сейчас находиться здесь.

— Тогда мы сможем спокойно поболтать, — сказала настоятельница.

Она скрестила руки и поднялась. Подошла к девушке, стоявшей спиной к ней, против света.

— Иди, сядь рядом со мной, — сказала она ей. — Тебя будет лучше видно.

Сестра Клотильда повернулась, посмотрела прямо в лицо настоятельнице. Та впервые заметила, как она красива, какие глубокие у нее глаза.

— А может быть, мы сначала пообедаем? — сказала девушка с вьющимися волосами. — Можем поговорить завтра. Вы, должно быть, страшно устали после такого путешествия.

— Я устала, — сказала настоятельница, — да, устала и чувствую себя отвратительно, но хочу, чтобы сегодня же вечером все определилось. Завтра я увезу тебя и увезу его. Есть поезд около двенадцати дня. В любом случае, я не могу отсутствовать долго. Вот так. Ты должна понять меня и послушаться.

— Не могу.

— Нет, можешь! — сказала настоятельница, обняв ее за плечи. — Ты слышишь, другого выхода нет. Только этот поезд, и на нем мы уедем втроем, он — к родителям, ты — к нам.

Затем она захотела подняться наверх. Спросила, где комната Дени.

— У нас общая комната, — сказала девушка.

Настоятельница открыла дверь их комнаты. До сих пор она сдерживалась, но, увидев кровать, на глазах изменилась — словно бы ссохлась, сгорбилась, постарела. Она повернулась к сестре Клотильде и в отчаянии подняла руку, чтобы дать ей пощечину, но девушка удержала ее, схватив за запястье.

— Умоляю вас, — сказала сестра Клотильда. — Я вас умоляю.

Настоятельница втолкнула ее в комнату. Сестра Клотильда села на кровать и заплакала. После долгого молчания настоятельница подошла к ней и сказала:

— Перестань, это не поможет. Посмотри на меня.

Сестра Клотильда подняла голову и посмотрела на нее.

— Это началось уже в пансионе?

— Да.

— Когда?

— Не помню. Я боялась, я знала, что это случится, но ничего не могла поделать. Я пыталась…

— Когда? — повторила настоятельница.

— У Мадлен.

— Как это мерзко!

Она тряхнула девушку за плечи, еще раз и еще, потом внезапно схватилась за сердце и опустилась на кровать. Через несколько секунд настоятельница с трудом, прерывисто произнесла:

— Это я во всем виновата. Я не обращала на тебя внимания. Ты была у меня под присмотром, а я тебя не защитила. Ты нуждалась во мне, а я ничего не поняла, ничего! Это я виновата.

— Никто не виноват.

— Ты вернешься со мной, — сказала настоятельница.

— Не могу.

— Чего ты не можешь? Ты могла лгать! Ты могла улыбаться во время этого… этого…

Ей не удалось подобрать подходящее обидное слово.

— А это? Это ты могла? — Настоятельница схватила морщинистой рукой покрывало, словно хотела сорвать его с кровати. — А это? — Она потянула блузку сестры Клотильды. — Чего ты не можешь? А что еще ты сможешь? Смотреть в глаза своим родителям? Его родителям? Ему, ему в глаза? Ты его растлила, ты его убиваешь и можешь смотреть на него?

Сестра Клотильда снова заплакала.

— Прошу вас, не говорите так.

— Чего я не должна говорить? Что ты воспользовалась его незрелостью и его неведением? Я была у его родителей. Ему четырнадцать лет.

А потом случилось что-то странное — девушка навсегда это запомнила. Она плакала. Слеза упала ей на юбку, но материя была накрахмалена, и слеза, как жемчужина, скатилась вниз и застыла на колене. Тогда настоятельница дотронулась до слезы указательным пальцем и размазала ее по коже.

Они долго разговаривали. Настоятельница говорила: «Ты не понимаешь». Сестра Клотильда говорила: «Вы не понимаете». Настоятельница вспоминала грозного и неумолимого Бога, девушку, почти ребенка, которая лежала ничком, раскинув руки, на полу часовни. Она много раз повторяла: «Ты возлюбленная Господа, на всю свою жизнь, на веки веков». Сестра Клотильда так сказала о Дени:

— Я не хочу причинять ему боль. Вы не поймете. Я хочу остаться с ним. Хочу, чтобы нас оставили в покое. Я верую в Бога, а Он знает, какие мы на самом деле, и Он понимает, Он заодно с нами, я уверена, Он заодно.

— Ты богохульствуешь, — сказала настоятельница. — Ты сошла с ума. Говоришь, сама не знаешь что. В тебя вселился дьявол. Бог может только гневаться на тебя.

За окном уже наступила ночь.

В какое-то мгновение девушка взяла настоятельницу за плечи и встряхнула ее так же, как та трясла ее. И крикнула:

— Я люблю его, вы что, не понимаете?! Люблю его одного, я не хочу расставаться с ним!

— Придется, — сказала настоятельница. — Если я вас не увезу, ты думаешь, много времени потребуется, чтобы его изолировать? Ты думаешь, много времени потребуется, чтобы изолировать тебя?

Девушка отпустила ее. Отстранилась. Она с ужасом смотрела на пожилую женщину, тщетно пытаясь вспомнить, кто это, — теперь эта женщина казалась ей такой же чужой, как и все остальные в этом мире.

— Ему четырнадцать лет, — сказала настоятельница. — Даже по людским законам то, что ты сделала, имеет название, люди накажут тебя за это.

Так все и произошло. Настоятельница говорила и говорила, повторяла одни и те же слова, одни и те же фразы, склонялась над ней, когда она кидалась лицом в подушку, тщетно стараясь думать о Дени: Дени в машине в глубине амбара, Дени в ее жарких ночных объятиях, Дени, подросший за лето, измеряет свой рост портновским метром и горделиво смеется, потому что перерос ее на десять сантиметров. Четырнадцать лет и два месяца.

— Ради ребенка, каким он был до этого безумия, — говорила настоятельница, — ради ребенка, каким ты была, будем молчать, забудем все. Клянусь тебе, что все останется между нами, мной и тобой, твоей исповедницей. Клянусь тебе, что никогда об этом не вспомню.

Именно так все и произошло.

Сестра Клотильда осталась в своей юбке и блузке. Она больше не плакала. Они стояли с настоятельницей возле дома, и настоятельница сказала:

— Теперь пойди поговори с ним.

Сначала сестра Клотильда пошла к лесу, позвала Дени, но его там уже не было. Она пересекла двор и вошла в амбар. Он сидел за рулем «Шенара», в темноте, с непроницаемым лицом, и даже не повернулся в ее сторону. Когда сестра Клотильда подошла к нему совсем близко, то увидела, что поверх своей рубашки Дени надел гимнастерку, которую ей дал немецкий офицер. Это было ребячливо, это было ужасно.

— Зачем ты это надел?

— Потому что.

Она открыла дверцу, села возле Дени. Хотя он по-прежнему на нее не смотрел, он все понял, он всегда все хорошо понимал.

После паузы сестра Клотильда сказала ему:

— Ты не можешь сходить в деревню? У нас мало хлеба.

Дени утвердительно кивнул.

— Мы возвращаемся, Дени.

Он утвердительно кивнул.

— Знаешь, ты должен мне помочь.

Он утвердительно кивнул. А потом повернулся и смотрел на нее всего секунду. Она ожидала, что увидит в его глазах грусть, а может быть, и злость — и это было, но как-то смазано. Однако было там и другое-то, что заставило ее вспомнить об их первой встрече, когда она повернулась к нему в пустой больничной палате и наконец увидела его. И если судьба не предопределена, значит, все это не имеет смысла.

Дени открыл дверцу, вышел из машины, сделал несколько шагов по направлению к воротам амбара, потом остановился, посмотрел на нее сквозь грязное ветровое стекло и вернулся. Подойдя, он сказал ей нежно:

— Это ерунда. Так даже лучше.

Она поняла, что он делает все возможное, чтобы утешить ее. Она была уверена, что он тогда сказал: «Это ерунда, сестра моя», но это было неправдой. Она увидела, как он снимает немецкую гимнастерку, швыряет ее вглубь амбара и уходит, руки в карманах, прямая спина, плечи расправлены, высокий, печальный и гордый: Дени.

Хозяйка булочной появилась за прилавком и удивилась, увидев Дени.

— Это вы?

— Да, — сказала Дени, — мне нужен хлеб.

Она улыбалась, не двигаясь с места.

— С любовью покончено? Сестра возвращается в лоно церкви?

Дени пожал плечами.

— Мне нужен хлеб, — повторил он.

Хозяйка булочной продолжала улыбаться, в ее улыбке сквозила злая ирония. Она подошла к полке, взяла один батон и вернулась к Дени.

— Покончено, покончено, — сказала она.

— Дайте, пожалуйста.

Дени достал деньги, талоны на хлеб и протянул хозяйке. Та посмотрела на купюру и улыбнулась еще ироничнее.

— Это ее деньги? Она тебя содержит? И на шлюху бывает проруха.

— Сами вы шлюха, — сказал Дени, вырывая у нее из рук батон.

— Что? — сказала женщина. — Повтори, что ты сказал?

— Сказал, шлюха.

Хозяйка булочной преградила ему путь и завизжала.

— Шлюха! Он назвал меня шлюхой!

На шум вышел ее муж. Руки его были в муке, широкие волосатые плечи выступали из майки. Он придвинулся вплотную к Дени своей огромной грудью. Он казался очень сильным и его переполняла ярость.

— Это он? — сказал булочник. — Он тебя так назвал?

— Он назвал меня шлюхой! — сказала женщина.

Она распахнула дверь на темную улицу, вышла на порог и начала кричать. Люди сбегались, заходили в магазин. Булочник удерживал Дени за руку.

— Он назвал мою жену шлюхой, — сказал он.

— Подонок, — сказал один старик, — какой подонок!

Дени попытался вырваться, но старик ударил его по спине палкой. Булочник отвесил Дени пощечину. Дени отлетел к стене. Оказавшийся тут же мальчик — тот, что провожал настоятельницу, — помчался предупредить сестру Клотильду. Остальные наблюдали за происходящим, мужчины смеялись. Дени провел рукой по лицу, силясь собраться с духом. Но булочник уже подходил к нему, поднимая руку для удара.

— Оставьте меня в покое, — сказал Дени.

Он смотрел на собравшихся вокруг него людей и внезапно почувствовал себя так, словно участвовал в школьной драке. Он снял часы и положил их в карман брюк.

— Сейчас увидишь! — сказал слегка озадаченный булочник. — Ты это надолго запомнишь.

Он подступил еще на шаг, замахнулся, но Дени не стал дожидаться второй пощечины, он ударил первым, изо всех сил, целясь в глаза. От удара огромный булочник отшатнулся. Но уже старик с палкой и другие деревенские набросились на мальчика.

— Держите его, — сказал булочник, — держите его, я ему сейчас покажу.

И он, не глядя, принялся колотить по выставленным для защиты рукам.

Дени споткнулся, выбросил вперед кулак и ударил в пустоту. А потом произошло вот что.

— Пропустите меня! — кричала Клод. — Пропустите меня!

Она была в слезах. Она бежала всю дорогу. Клод яростно расталкивала людей, сгрудившихся в дверях булочной. Мужчины, державшие Дени, расступились, они были бледны. Когда Клод увидела мальчика на земле, она тоже отступила, и лицо ее, залитое слезами, исказилось от ужаса. Дени стоял на коленях у стены, поджав под себя одну ногу и опершись о землю руками. Кровь текла у него из ушей, изо рта и из носа. Рубашка и брюки были в крови. Он пытался подняться, но не мог.

— Дени! Мой маленький!

Она подняла его за плечи, и он, стараясь удержаться, обнял ее за шею, испачкав кровью белую блузку.

— Это ерунда, — сказал он очень тихо, чтобы только она одна могла его услышать.

— Обопрись на меня.

Ей пришлось поддерживать его, потому что он не стоял на ногах. Дени поднялся — зубы его были красные от крови, а лицо искажала пробегавшая судорога.

— Идем, дорогой.

Она выволокла его на улицу, и какая-то девушка протянула ей хлеб, упавший на ступеньки. Клод его не взяла. Она поддерживала Дени, взбешенная поведением этих людей, и те расступались перед ними в полной тишине.

Сквозь ночь они медленно шли к дому, Клод поддерживала Дени и шептала слова, которые, боялась, уже никогда ему не скажет.

— Обопрись на меня, дорогой. Обопрись крепче. Я тебя не брошу. Увидишь. Я тебя не брошу. Никогда не брошу, любовь моя. Тебе больно? Очень больно?

Дени рыдал у нее на плече и мотал головой.

— Все пройдет, — сказала она. — Крепче обопрись на меня. Я больше тебя не отпущу.

В комнате, когда она мыла ему лицо, а он лежал в постели, укутанный, успокоившийся, с примочкой в уголке рта, она сказала ему:

— Я сейчас вернусь, а ты не двигайся. Я скоро.

— Я не смогу больше тебя целовать, — сказал Дени.

— Почему же? Вот, смотри.

Он наконец улыбнулся — как мог при заплывшем глазе и глубокой ране на губе. Кровь из ушей и носа уже не текла.

— Возвращайся быстрее.

— Я мигом.

— А настоятельница?

— Я с ней поговорю, — сказала Клод.

— Ты отпустишь волосы?

— Вот такой длины.

Она указала на свои колени, вышла и осторожно прикрыла дверь.

Настоятельница была внизу. Стояла спиной к окну. В руках она держала часы Дени на металлическом браслете.

— Как он? — спросила настоятельница.

— Уже лучше. Вы голодны?

— Нет.

— Тогда я бы хотела, чтобы вы ушли, — сказала девушка. — Вы сможете переночевать в деревне.

Она пошла на кухню. Настоятельница последовала за ней и положила часы Дени на стол.

— Вы не изменили решения?

— Я никогда не принимала никаких решений, — сказала девушка. — Ни разу за всю свою жизнь. За меня это делали другие. Теперь я сделала выбор. Я сама выбрала. Понимаете? Сама.

Настоятельница не произнесла ни слова. Она вышла из кухни и закрыла за собой дверь. Девушка подождала, пока ее сердце перестанет бешено колотиться, взяла стакан, выпила воды из-под крана. Затем намылила руки, чтобы стянуть с пальца кольцо. Она носила его очень давно, но снялось оно без усилий.

«Это произошло. Все кончено. Хорошо ли, плохо ли все сложилось, но я сама это начала. Мы оба начали. Не сожалея о том, что не сделали этого раньше. Пришлось пережить все, чтобы понять… Теперь все свершилось. Раз и навсегда.

Я знаю, что мой выбор ужасен. Но если бы я его бросила, такое расставание было бы еще страшнее. Из двух возможных зол я выбираю меньшее. Хотя одно стоит другого. Но мы начали вместе. И если посмотреть с этой точки зрения, мы начали неплохо…

Мы сохраним свою любовь. Пусть пройдет время — пять, шесть лет? — и мы воспрянем. Наша любовь поможет нам выбраться из всей этой грязи. Это главное».

Сердце снова колотилось в груди — ей хотелось быть рядом с ним. Когда Клод вышла из кухни, настоятельница стояла в прихожей с чемоданом в руке.

— Я ухожу, — сказала она, вероятно надеясь, что ее будут удерживать.

— Убирайтесь к черту, — сказала девушка. — Оставьте нас в покое. Убирайтесь к черту, если угодно.

Клод взяла ее свободную руку, положила на ладонь свое серебряное кольцо и сжала ее пальцы — все это очень быстро.

— Вы сумасшедшая, — сказала настоятельница.

— Это прекрасное сумасшествие.

Она подтолкнула настоятельницу к двери. Та вырвалась и опустила на пол чемодан.

— Минутку, сестра моя.

— Я вам не сестра, — сказала Клод. — Разве я вам сестра? Нет. Не говорите, что я ваша сестра.

— Вы были ею, и за это я вас люблю.

— А что мне делать с вашей любовью? Прошу вас, уходите.

— Позвольте мне поговорить с вами, — сказала настоятельница.

Она была бледна. Они обе были бледны.

— Мы уже достаточно говорили, — сказала Клод.

— Вы подумали о его родителях? Когда я вернусь, то пойду к ним, чтобы все им рассказать. Я уже должна была это сделать.

— Рассказывайте все, что угодно, — сказала Клод. — И чего вы этим добьетесь, как вы думаете? Дени будет вынужден вернуться? А дальше что? Жизнь длинная, я могу подождать. Через несколько лет он будет свободен, я тоже, и мы снова будем вместе.

— Вы прекрасно понимаете, что этого не будет. Вы станете для него обузой, постыдным воспоминанием, чудовищной ошибкой.

— Мне вышвырнуть вас отсюда? — сказала Клод. — Скажите, если я должна вам помочь, и я это сделаю.

— Чудовищная ошибка, — сказала настоятельница. — Можете мне поверить, я только что слушала его часы. Знаете? Они опять тикают.

Она подняла свой чемодан.

— Бедное мое дитя, — сказала она.

— Я не ваше дитя, — сказала Клод. — Я вам не сестра, не дитя. Я просто выставлю вас за дверь.

— Я сообщу о вашем решении в епископство. Если уж приходится идти наперекор вашим желаниям, я предпочла бы, чтобы вы вели себя более достойно, но раз все идет таким образом, хочу попросить вас об одном. Ради ваших родителей, ради его родителей, ради вас обоих. Очень прошу, отвезите назад мальчика. Поскорее! Избавьте нас, по крайней мере, от возможности увидеть вас на скамье подсудимых.

— Я отвезу его, — сказала Клод.

— И да простит вас Господь.

— Он меня уже простил, — сказала Клод.

— Он уже начал наказывать вас, — сказала настоятельница. — Это Он вершит суд на небесах. Это Он сделал так, чтобы часы снова пошли.

Она стояла перед открытой дверью, бледная, с немигающим взглядом, потом пошла, согнувшись, со своим чемоданом по темной и неровной дороге. Девушка осталась в дверях и смотрела ей вслед. Она видела, как над лесом мерцают звезды.

Клод взбежала наверх, в комнату, легла на кровать рядом с Дени, обняла его, крепко прижав к себе. Она хотела заговорить, но он рукой закрыл ей рот и не позволил.

— Знаю, — сказал он, — я слышал. Ставлю тебе четыре с плюсом.

И потом тоже крепко обнял ее.

— Ты — мой возлюбленный, — сказала Клод. — Она сказала, что я должна быть возлюбленной Господа. Но мой возлюбленный — это ты.

Затем она разделась и снова легла возле него. Они были одни. Больше никого, только они, вместе со своей любовью, поруганной, но живой.

 

XXIV

В этом году Дени шел в третий класс.

Во время каникул здания не красили, дворы не убирали. Оконные ставни уже не блестели, зеленая краска не была такой яркой. В приемной стояли те же кресла, те же таблички висели на тех же дверях на этаже, где жили воспитатели. В классах не было ни новых парт, ни новых столов, вкусно пахнувших чистотой. В классах пахло классом. Но ученики на это не обращали внимания. После каникул их больше всего интересовал новый воспитатель.

В этот год Дени определили во вторую группу. Воспитателям раздали большие листы с фамилиями учеников, в том порядке, в каком те сидели по рядам за партами. Красными крестиками были отмечены имена тех, кто не отличался в учебе, кого называли твердоголовыми.

Перед первым уроком, как всегда, Дени пошел взглянуть на этот список, лежащий на кафедре. Он поднялся сюда один. Остальные ушли на перемену. Как обычно, ни на лестнице, ни в вестибюле, он никого не встретил. Как обычно, он увидел красный крестик возле своего имени. Он не нашел фамилии Пьеро, а в остальном все было по-прежнему. Он не мог увидеть имени Пьеро, потому что Пьеро умер.

В первый день, когда Дени пришел в школу сдавать переходный экзамен, в вестибюле висело траурное сообщение в черной рамке. Он прочитал, не в силах поверить, что «на следующий день после начала занятий будет отслужен молебен по Пьеру Кани, скончавшемуся 20 сентября 1944 года». Дени задрожал, задрожал с ног до головы, и со слезами на глазах вышел во двор.

Во дворе он встретил ученика из младшего класса.

— Ты плачешь? — сказал ученик.

— Пьеро умер.

— Ты не знал?

— Нет, — ответил Дени, — меня тогда здесь не было.

— Жуть.

Ученик с любопытством посмотрел на слезы, которые текли по щекам Дени.

— Пьеро был твоим лучшим другом. Он всегда охранял твои учебники, когда ты дрался.

— Да, — сказал Дени, — он охранял мои учебники, когда я дрался. Он был моим лучшим другом.

Он думал о Пьеро, о тех временах, когда он, попрощавшись, смотрел Пьеро вслед и видел, как он, белокурый, кудрявый, уходит по тротуару.

— Как он умер? — спросил Дени.

— Подорвался на мине, — ответил ученик, — бух — и все!

— Что?

— Ну да, он играл с другими ребятами на пустыре, возле пляжа. Они все подорвались.

— Нет, не может быть! — сказал Дени. — Нет, нет!!! Не может быть, чтобы Пьеро так умер.

— Спроси сам, его родители придут на молебен.

— Да, — сказал Дени, — я видел объявление в вестибюле.

— Просто жуть. Я помню, как он охранял твои учебники, когда ты дрался.

И ученик ушел, оставив Дени наедине с воспоминаниями о Пьеро, своем лучшем друге, которому он один раз дал пощечину, который смеялся, когда они срывали уроки отцу Белону — единственное воспоминание о школе, которое будет радовать его позднее, вместе с воспоминаниями о волнующем нетерпении во время вечерних занятий, — потому что Пьеро был хорошим, очень хорошим.

Вот так. Его больше не было рядом с именем Дени, в списке с красными крестиками. И уже никогда не будет. Спустившись во двор, Дени не сможет больше никому крикнуть:

— Ты тоже там есть.

И никто больше не ответит:

— Я знаю, я туда попадаю каждый год.

Школьная жизнь входила в привычную колею, но теперь все изменилось. Начинается подготовка к занятиям. В первые дни всегда так. Выдадут новые учебники. Ученики будут вести себя смирно, не будут топать ногами на лестнице. В классе все передерутся, чтобы занять места как можно ближе к кафедре. В это время никто не перетруждается. В часовне, когда проповеди затягиваются и становятся слишком скучными, все будут притворяться, что внимательно слушают, преклонив колени. Но в действительности будут думать о том, где же этот тип сломал ногу, и попытаются присесть на краешек его скамьи, чтобы передохнуть. Начнут набирать хор, и префект будет выискивать хорошие голоса. Найдутся такие, кому не хочется петь в хоре, и они нарочно будут фальшивить. Но префект все равно их возьмет. Префект знает толк в хороших голосах. Те, кого запишут в хор, будут приходить на самостоятельные занятия по вечерам позже других и усаживаться на свое место с напускной важностью. Будут рассказывать остальным, что стали «любимчиками» воспитателя.

Каждый будет думать, что именно он — любимчик, и считать, что к прочим это не имеет отношения.

В первые дни учебного года всегда так.

Дени ходил по двору, перебирая в уме все, что изменилось. Дебокур ушел из школы. Рамон переехал с родителями в Америку. Жаки Рено обучался теперь по специальной программе. Его выгнали из школы. Префектом теперь стал худой и несимпатичный священник. Гаргантюа ушел. Отец Белон тоже уехал куда-то в Северную Африку. Все выглядело по-старому, но многое, как и сам Дени, уже никогда не будет прежним.

Воспитатель ходил на перемене по двору среди учеников. Дени посмотрел на него. Он ходил медленно, поддавая камешки носком ботинка. Он был молодой, невысокого роста с усталым, бледным лицом. Он не поднимал глаз и, как все воспитатели, прогуливался со скучающим видом. Дени показалось, что он слышит голос Пьеро — Пьеро говорит: «С виду он не вредный». — «Они все с виду не вредные, а вообще-то очень даже вредные», — сказал Дени про себя, отвечая Пьеро.

Когда воспитатель подошел к нему, Дени покорно остановился. Воспитатель поднял голову, и Дени поднял голову. Он усвоил это фокус уже давно!

— Это вы Летеран? — спросил воспитатель любезным голосом.

— Да, — сказал Дени, — это я.

Воспитатель покачал головой и отошел. Дени смотрел ему в след. Воспоминания нахлынули все разом. И чтобы они не ускользнули, он стал говорить сам с собой.

— Ну и что с того? — шепотом сказал Дени.

Дени недолго пробыл в школе. Директор, поставленный в известность либо услышавший краем уха о его авантюре, согласился подержать Дени несколько дней, пока его родители не примут окончательного решения. Он просил Летеранов не раздувать скандал, и почти никто в городе, за исключением директора, настоятельницы и родственников мальчика, не знал о том, что произошло.

Дени учился и спокойно ждал, что решат по его поводу. Он никогда не любил школу, а теперь — тем более. Здание столовой было снова реквизировано. Американские солдаты сидели на пороге, курили или болтали, но когда ученики спускались во двор, то на солдат не смотрели, потому что это были шумные варвары, пришедшие из другого мира, — говорили, что они давят людей грузовиками и нападают на всех, кто в юбке. Лучше всего такие истории рассказывал Косонье. Он знал их кучу, и каждый день его заставляли повторять их снова. Как и прежде над воротами развевался флаг.

Но для Дени в этом году все действительно изменилось.

— Ну и что с того? — шепотом спросил Дени.

 

XXV

Только через неделю после начала учебного года Летераны приняли решение. Им было нелегко это сделать. Они советовались со всеми членами семьи. Они пытались следовать разумной морали, которой придерживались. Главным образом они прислушивались к мнению директора. И вот как-то вечером родители, вернувшись вдвоем из школы, где они встречались с директором, сообщили Дени, что приняли решение.

— Мы любим тебя, — сказал мсье Летеран, положив руки на подлокотники кресла. — Мы хотим тебе только добра. Поэтому мы посылаем тебя в пансион. Ты не передумал? Ты хочешь снова увидеть эту монашку-расстригу? Ты упорствуешь?

— Да, — сказал Дени, — еще как упорствую.

— В таком случае, чемоданы собраны. Я договорюсь, чтобы за тобой приехали. Ты отправляешься в субботу.

— Как хотите, — сказал Дени, прислоняясь к стене.

— Ты будешь жить в другом городе, без нас, — сказала мадам Летеран, всхлипывая в кресле.

— Как хотите, — сказал Дени.

— Ты хотя бы мать пожалел, — сказал мсье Летеран, — ты…

— Он не способен, не способен! — сказала его жена. — Он рехнулся! И это все она, эта тварь, эта… эта…

Она зашлась в рыданиях, задыхаясь от горечи. Мсье Летеран поднялся.

— Из этого пансиона ты выйдешь только тогда, когда сдашь экзамены на бакалавра.

— Как хотите, — сказал Дени.

— И — если потребуется — никаких каникул.

— Как хотите, — сказал Дени. — У меня еще остается время для нормальной жизни. Я буду ждать, сколько придется. Теперь это не вопрос лет, это вопрос жизни.

— Вопрос жизни! Такого я еще не слышал!

— Он рехнулся! — сказала мадам Летеран. — Рехнулся!

— Уедешь в субботу, — повторил мсье Летеран, — мы даже на вокзал не пойдем тебя провожать.

— Куда я поеду? — сказал Дени.

— Директор посоветовал хороший пансион в Гренобле. Но предупреждаю тебя! Если эта расстрига посмеет — слышишь меня — что-то предпринять, чтобы тебя увидеть, я буду жаловаться, и пусть будет скандал, я ни перед чем не остановлюсь, пока не упеку ее за решетку!

— Она не станет ничего предпринимать, — сказал Дени.

— Очень надеюсь — для ее же блага. Я не дам ей испортить тебе жизнь! Я скорее подпалю этот дом, и пусть мы сгорим все втроем!

— Да не будет она портить мне жизнь, — сказал Дени.

— Посмотрим. В пансионе у тебя появится время подумать.

— Я обо всем уже подумал, — сказал Дени, по-прежнему неподвижно стоя у стены.

— Наверняка нет. Когда ты начнешь думать, то, возможно, увидишь весь ужас произошедшего.

— В чем ужас? — резко подавшись вперед, сказал Дени. — Что я такого сделал? Что мы сделали?

— Ты сделал глупость, чудовищную глупость, — сказал мсье Летеран, встав перед сыном. — А то, что сделала она, этому вообще нет названия! Она ведь уже взрослая!

И тут Дени внезапно бросился на отца, пытаясь ударить его. Ошеломленный мсье Летеран схватил его за запястья и, не скрывая слез, держал, пока тот, стараясь высвободиться, кричал:

— Нет, скажи мне! Скажи мне! Что мы сделали?

Мать кинулась на помощь отцу. Дени почувствовал, как мать в рыданиях прижалась лицом к его спине, увидел полные слез глаза отца. Он резко вырвался, не переставая кричать:

— Что мы сделали?! Мы тихо жили в доме… Мы были счастливы, ни у кого ничего не просили, а мне говорят, что все это мерзко! Вы, вы сами придумываете правила и вы же их применяете! Verboten! Verboten! Только они трещат по швам, ваши правила! Расползаются во все стороны! Они заминированы! Achtung Minen! В чем ужас?

— Боже мой, успокойся, — сказал отец, — успокойся!

— А Пьеро? Он входил в ваши правила?! — кричал Дени. — А Пьеро, ты ему дашь первый приз? Я вам больше не верю, понимаешь, не верю больше!!!!! Вы врете! Я знаю, что то, что с нами было, — было чудесно, вот так. Я знаю, что никто не имеет права возмущаться или говорить, что то, что мы сделали, — это ужас! Пьеро подорвался на мине — вот ужас! Вы врете! Все врете!

— Ты сошел с ума! — кричал отец. — Я к этому вообще не имею никакого отношения.

Неожиданно гнев Дени стих. Он долго в молчании по очереди смотрел на родителей, потом пожал плечами и ушел в свою комнату. Проходя мимо отца, он сказал:

— Я видел немецких солдат летом. Я не могу объяснить, но по вашим правилам это будет так: я снимаю с себя гимнастерку, срываю знаки различия и заключаю сепаратный мир.

— Он рехнулся, — всхлипнула мадам Летеран.

Ему не удавалось встретиться с Клод до субботы — его просто не выпускали из дома. Она приходила к нему в четверг, умоляла. Запертый в своей комнате, Дени слышал, как отец выставлял ее за дверь. Он слышал ее шаги на лестнице и изо всех сил колотил в стену.

Клод вернулась на следующий день, и снова та же жестокая комедия. Отец ее оскорблял, а она тщетно умоляла разрешить ей в последний раз увидеть Дени. Он слышал ее шаги на лестнице и изо всех сил колотил в стену.

В день отъезда к нему пришел Прифен — каким-то образом он узнал, что Дени уходит из школы и уезжает в другой город. Дени несколько раз намекнул ему, что неплохо бы навестить сестру Клотильду, мол, она огорчена, что давно не видела Прифена. Он дал Прифену ее адрес на улице Вуду — после возвращения она поселилась в квартире Мадлен.

— Если будет время, — сказал Прифен.

Клод убирала квартиру, когда Прифен позвонил в дверь. Она открыла и растерялась, увидев, с каким удивлением Прифен разглядывает ее платье и прическу.

Она впустила его, усадила в кресло, говорила о больнице, достала шоколад, сунула ему в руки.

Наконец Прифен осмелился поднять глаза и встретиться с ней взглядом, потом снова опустил их и тихо о чем-то спросил. Клод не расслышала, о чем именно, но догадалась, потому что ждала этого вопроса.

— Нет, я отказалась от монашеского сана, — сказала она.

Для чего он явился? Ей хотелось, чтобы он ушел, побыстрее ушел. Потом проскочила догадка. Он мог узнать ее адрес только от Дени.

— Вы видели Дени? — спросила она, сохраняя спокойствие.

— Да, только что. Вы знаете, что он уезжает из города? Я ходил попрощаться с ним.

Ей пришлось как-то занять руки, чтобы собраться — передвинуть вазу, пепельницу, потом поставить их на прежние места.

— Он уезжает на днях? — спросила Клод, стараясь взять безразличный тон.

— Сегодня вечером.

Прифен уже вставал, разочарованный тем, что разговор шел только о Дени. Она попросила его минутку подождать, вскипятила воду, приготовила чай.

— Дени в порядке? — спросила Клод из кухни. — Я его давно не видела.

— В порядке, — сказал Прифен.

С трудом сдерживая себя, Клод вошла в комнату с двумя чашками. Поставила их на маленький столик, попросила Прифена подойти.

— Вот чай, — сказала она. — Жаль, что Дени уезжает. В какой школе он будет учиться?

Она больше не смотрела на Прифена. Она знала, что он обо всем догадался.

Прифен повел себя жестоко, сам того не понимая. Ведь так просто — сказать время отхода поезда, направление. Он встал, улыбнулся, очень по-мужски, с этой бессознательной мужской иронией, помедлил.

— Почему вы прямо не спросите меня, когда уходит поезд?

Держа руки в карманах, Прифен наблюдал, как на лице Клод вспыхивают обида и раздражение.

— Он уезжает в семь часов, — наконец сказал он. — Нужно было сразу спросить меня, вы ведь только об этом и думаете. А может быть, это из-за вас он должен покинуть город?

Прифен выпил чай, поговорил о том о сем, явно забавляясь ее смятением. Он сказал, что Дени едет в пансион в Гренобле. Теперь Клод то и дело поглядывала на часы. Он ушел с иронической усмешкой в глазах, испытывая глупую гордость от того, что причинил ей боль.

Оставшись одна, Клод прислонилась к двери, попыталась помолиться. Не смогла. Потом надела плащ и вышла за дверь. Она медленно бродила по улице, дойдя до конца, переходила на другую сторону, чтобы снова вернуться назад. Погруженная в мысли о их любви, о прошедшем лете, она по нескольку раз проделывала один и то же путь и уже в шесть часов была на вокзале, опустошенная, терзаемая тысячью страхов.

Дени сопровождали два священника. Каждый из них нес по чемодану. Они не разговаривали. Когда они обращали на Дени свой взгляд, лица их озарялись приветливой улыбкой. Оба были среднего роста, в сутанах, один из них — довольно пожилой. Явившись за Дени, они попытались поговорить с ним о пансионе, но Дени не желал их слушать. Тогда они замолчали.

Они шли через толпу. В здании вокзала стоял гул голосов. Часы показывали половину седьмого.

— У нас забронированы места, — сказал один из священников любезным голосом.

Дени не ответил. Он смотрел вокруг, огорченный, что не видит Клод в очереди у кассы. Ее нигде не было, и священник, тот, что помладше, мягко, но решительно потянул Дени на перрон. Служащий прокомпостировал билеты и показал, где стоит поезд на Гренобль. Служащий был толстый и грустный. Все на вокзале выглядело грустно, и, вспомнив их отъезд в Виларгье, Дени стало больно. Он вспоминал, как они радовались, взявшись за руки и ожидая отхода поезда туда, где прошли их самые прекрасные каникулы.

Дени надеялся, что она появится на перроне, и обернулся последний раз. Священники с чемоданами отошли, а он остановился возле контролера. И тогда он увидел, как Клод бежит к нему через толпу — в плаще, перетянутом в талии, неузнаваемая, с растерянным лицом. Дени с облегчением помахал рукой. Чтобы добраться до него, ей пришлось расталкивать людей на своем пути.

Она прижалась к Дени, запыхавшаяся и дрожащая. Между ними находился железный барьер. Дени чувствовал ногами ее колени.

— Я не подумала и не купила перронного билета, — сказала Клод, — я идиотка. Но у меня в мыслях одна печаль, пойду куплю, дорогой, главное — не уходи.

— Нет, нет, останься. У нас совсем немного времени. А мне нужно так много тебе сказать.

Клод посмотрела на него с волнением.

— Со мной едут двое священников, — сказал Дени, — они пошли к поезду, но скоро вернутся.

— Говори, говори. Я скажу, когда их увижу. Говори со мной, дорогой.

— Не плачь.

— Я не плачу. Не переживай. Я сильная. Я не плачу, видишь, я сильная.

— Ты ни о чем не забудешь, пока я буду там?

— О, Дени.

Она тут же зарыдала, прижавшись лицом к его плечу, а его охватила дрожь. Дени пришлось сдерживаться, чтобы не заплакать вместе с ней.

— С ума сойти — разве в такую минуту можно плакать?

— Мой дорогой, мой дорогой Дени, знаешь, я перееду в Гренобль… Буду рядом с тобой, буду передавать тебе письма, все, что угодно…

— Мои родители догадаются. Будь осторожна, они могут тебе навредить, они просто сумасшедшие.

— Не беспокойся, я все устрою, вот увидишь… Увидишь, как мы будем счастливы, несмотря ни на что… Увидишь, как я тебя люблю, любовь моя… Я сделаю все возможное…

— Не плачь. Мне сразу становится холодно, когда ты плачешь… Не хочу, чтобы ты плакала.

— Я больше не плачу. Все… Видишь, я больше не плачу…

Дени поцеловал Клод в губы и почувствовал на них вкус ее слез. Он обнял ее, прижал к себе поверх железного барьера и почувствовал всю глубину обрушившегося на них несчастья. Больше не видеть ее ни смешливую, ни нежную. Больше не слышать ее. Больше не целовать. Больше не любить. Больше не, не, не…

— Главное, — говорил он, — главное, не забудь, ничего не забудь. Клянусь тебе, все это не имеет значения по сравнению с нашей жизнью, она вся будет потом.

— Да. Да. Да, дорогой. Но ты ни о чем не жалеешь, скажи?

— Замолчи.

— Если бы ты убедил родителей, что согласен с ними, ты не был бы сейчас здесь.

— Замолчи.

— Я сама не знаю, что говорю, дорогой.

— Они бы мне все равно не поверили. Я не смог бы жить рядом и не видеться с тобой, ты тоже. Все кончилось бы тем же. Они в любом случае заперли бы меня. Они все — против нас.

— Это неважно, дорогой. Мы подождем. Скажи, мы подождем? Ты ведь будешь еще меня любить, правда?

— Я всегда буду тебя любить.

— Тогда я буду сильной. Я не буду больше плакать, буду сильной. Каждую секунду буду думать о тебе — все время!

И она снова заплакала, глядя на него.

Потом испуганно посмотрела в сторону поезда. У нее были огромные глаза, Клод глядела куда-то за его спину, обнимая его, словно пытаясь защитить.

— Они тут? — не оборачиваясь, спросил Дени.

— Нет. Да. Поцелуй меня, скажи, не забудь, и ты, не забудь.

Он приник к ее губам, прижал к себе. И почувствовал в ту же минуту, как руки обоих священников легли на его плечи. Не переставая целовать Клод, он попытался высвободиться.

Но руки сильно тянули его назад.

— Оставьте его! — кричала Клод. — Прошу вас!

Люди оборачивались, а видевший все контролер остановил ее, когда она попыталась выбежать на перрон.

— Держите ее, — сказал один из священников контролеру. — Это дурная женщина. Она губит этого ребенка.

— Отпустите его, — кричала Клод, рыдая. — Ну отпустите же его!

Дени вырывался изо всех сил, и подбежавший полицейский схватил его за руку, чтобы помочь усмирить.

— Что происходит? — спросил полицейский.

— Мы должны увезти этого мальчика в пансион. Он пытается сбежать.

Полицейский пришел на помощь двум мужчинам в сутанах, и они поволокли мальчика сквозь толпу, забавлявшуюся этим странным зрелищем.

Клод пыталась оттолкнуть контролера, преграждавшего ей дорогу, и он с силой оттолкнул ее к барьеру.

— Ну-ну, — сказал он, — спокойнее.

— Ни о чем не волнуйся! — кричал Дени, зажатый между священниками. — Ни о чем не волнуйся, Клод! Увидишь, мы победим.

Она подошла к железному барьеру, сжала руками холодную перекладину и зарыдала: «Дени, Дени, дорогой».

Когда он исчез за вагонами, Клод уронила мокрое лицо в ладони. К ней приблизилась какая-то женщина, положила руку на плечо. Она вырвалась и стояла прямо, пока женщина не отошла. Люди медленно расходились, покачивая головами. Контролер пробивал билеты.

Она не сдвинулась с места, пока не тронулся поезд.

Клод дождалась, когда состав полностью скроется из виду. Вытерла глаза. Она больше не плакала. Она была сильной, как он хотел. Она повернулась и, провожаемая любопытными взглядами, вышла из вокзала на улицу. По улице ходили машины, над машинами простиралось небо. Она посмотрела вверх, на крыши домов, на облака над крышами. Опускался вечер, шум постепенно затихал. По ручейку вдоль тротуара плыл пустой спичечный коробок. Она нагнулась, достала коробок и смяла его в руке. Бросила в ручеек, подняла воротник плаща, положила руки в карманы. Где-то далеко за вокзалом прогудел поезд, и она изо всех сил постаралась не услышать этот гудок.

Затем медленно отправилась домой.