© ЭИ «@элита» 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

 

Предисловие

В восьмидесятых годах прошлого века, в знаменитом московском театре с успехом шёл спектакль «Три толстяка» по повести Ю. К. Олеши. Я исполнял в нём роль учителя танцев Раздватриса. Роль была немножко не моя: я не был так ловок в смысле танца и вместо того, чтоб учиться изяществу, я стал подминать роль под себя, что вроде бы не совсем по системе Станиславского. В итоге получился персонаж немного, или вернее совсем не тот, что у Олеши. Создавая, по заветам Немировича-Данченко, вокруг своего героя «роман жизни» я много фантазировал. Появлялись разные самостоятельные лица, а те, что придумал автор, претерпевали изменения.

И вот, 30 с лишним лет спустя, что-то заставило меня – может быть тоска по несбывшимся надеждам молодости, – к этим героям вернуться. Они совсем не похожи на героев Олеши, я позаимствовал только некоторые имена. Я мог бы перекроить трёх толстяков в четырёх Худяков, и прочее, но что делать с ностальгией по юности?! Я клоню к тому, что если кто не читал «Трёх толстяков», а также не знает, кто такие К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко, это никак не помешает чтению моего сочинения. Моя книжка начинается после того, как захлопнулась книжка Олеши, но это не продолжение, а самостоятельная книга.

АВТОР. 2012 год

 

Пролог

Даю слово Деду-Насквозьведу. Вот он с клюкой и в зимней шапке летом в толстяковском парке на скамеечке воздушком чистым дышит.

– Болтали, что страна наша Девака произошла от слова деваха. Мол, девки у нас всегда урождались видные, вот такие… (Показывает, какие бывают «видные» девки. Молодые оболтусы рядом смеются). Ну, девахи у нас всякие есть, есть и вон какие… (Поднимает с земли щепку). А другие болтали, что девака – это такая… (задумывается). Ну, не знаю… Думаю, что названия Девака автор из своего воображения вытащил, или кто ему в уши надул. Есть же у нашей истории какой-то автор? Говорят, его зовут Книгочей, и живёт он на Сочинённом им самим острове.

– Страна наша Девака живёт пока под игом, или, так сказать, под пятою эксплуататов-толстяков, но перемены, я чую (тянет носом воздух) близко, можно сказать, рядышком, наверное, прямо этим августом, потому что народ… (К Деду подходят двое гвардейцев-дежурных по парку)… построил вокруг страны нашей Непроходимую стену, чтоб никто и никогда! (Гвардейцы отходят).

– А за стеною во все стороны раскинулось Середневековье – такая обширная земля, гораздо обширнее Деваки, и живут там… Да кого там только нет. Но главное: рыцари-ключеносцы. Они молятся Единому, но Неведомому Богу, и в дальних походах пытаются обрести Его имя (гвардейцы снова приближаются, поэтому дед говорит быстро), котороехранитсявшкатулкеключунихестьашкатулкинетпотомуиключеносцы. Уф! Успел… если вы чего поняли. (Гвардейцы останавливаются неподалёку. И Дед говорит для них). А вообще я толком не знаю, кто в этом Середневековье живёт, я там никогда не был – стена же Не-про-хо-димая!

– Теперь с водой разберёмся. Море есть на юге в Середневековье. (Мечтательно). Тёплое, наверное… А на севере и у нас и у них тоже морище, но студё-ёное. (Ёжится). Да. И есть ещё Сочинённый остров в северном море. Но он то есть, то его нет, и когда он есть, то всё время в тумане, как будто его и нет. Ну, понятно вам наше мироустроение?

Примерно выглядит так: (чертит на песке).

А за всем этим, очевидно, другие миры, но этого мы не знаем.

Тем временем через парк ко дворцу бежит вооружённый кто чем попадя разъярённый народ. Гвардейцев сбивают с ног.

Голос из народа:

– Ты чего тут торчишь, дед? Революцию проторчишь!

– И в самом деле, что это я? – сказал Дед-Насквозьвед, поднял упавшую клюку и закостылял за восставшим народом.

 

Глава первая

Алекс из Середневековья

Середневековье гораздо больше Деваки. Оно окружает Деваку с трёх сторон: с запада, юга и востока, лишая её выхода к трём океанам. И только небольшой северный кусочек Деваки, там где рудники, выходит ко всеобщему Северному Студёному Морищу, которое также омывает и невидимую часть мира: Сочинённый остров, например.

Середневековье – это не единое государство, а обширная территория со множеством отдельных королевств, княжеств, феодальных земель и замков, с разнообразным ландшафтом, климатом, обычаями и наречиями. В будущем, должно быть, появится завоеватель, или правитель, который всё это завоюет и объединит, но пока каждый сам по себе. Дед Алекса, прозванного впоследствии Гистрионом, носит титул короля Кеволимского, у него несколько замков, и при каждом деревни с крестьянами. То есть он крупный и богатый феодал, и мечтает женить Алекса на дочери соседнего обнищавшего герцога, чтоб присоединить его земли к своим. А чем ещё заниматься, так сказать, на пенсии? Рыцарские походы за Великой Шкатулкой остались в молодом прошлом. Шкатулка не найдена, но Ключ Разумения от неё у него, он Хранитель этого ключа, он рыцарь-ключеносец Высшего посвящения, а внук Алекс – единственный его наследник, и земель, и душ, и Ключа. Алекс – юноша ловкий, стреляет из арбалета, владеет мечом и скачет на лошади превосходно, один минус – читает много. Не просто много, а не выпускает книгу из рук. А с другой стороны, может и хорошо, не век же в средних веках прозябать, может, и Новое время грядёт, и грамотные читайки нос утрут всяким мечом-махайкам, кто знает! «Весь в бабку, – думает король, – ту тоже из библиотеки не вытащишь, оттого и книг столько в главном замке, ну и по другим тоже напихано». Но вот тут и второй минус: как внук может быть в бабку, если не родные они ему, ни дед, ни бабка, – и вообще, сирота Алекс от младенчества, да об этом потом!

В северо-западном Середневековии земли короля Кеволимского.

Главный замок посерёдке, средь старых разрушенных гор, в долине реки Кеволим, где моют золото, а в горах камни-самоцветы, да руды. В этом замке вырос наш герой, в потоках горных, холодных, чистых закалял он себя. И такие же чистые помыслы имел, и душу верную. И хоть и тощ был несколько, но костью крепок, и ростом высок, и очами… А вот очами от постоянного чтения не особо зорок. И даже особенный такой стеклянный камешек в кармане камзола носил, и временами к глазам приставлял. Ведь не было у них очков-то! Электричества и огнестрельного оружия тоже не было, такие ещё тёмные времена, что поделаешь!

11 апреля семнадцать лет исполнилось Алексу, и как раз в этот день возле замка появился глашатай. «Подарок мне такой был ко дню рождения», – не раз повторял потом Алекс.

В замке шли приготовления к празднику. Глашатая стащили с лошади и не дали трубить в рог: король сперва сам выслушивал новости, а потом – если они были для него безобидны, выпускал глашатая в народ; а бывало, что, пригрозив в случае разглашения новости плетьми, или даже смертью, и напоив хорошенько, прогонял взашей.

Две-три рюмки крепкого вина, выпитые в честь приёмного внука после утренней охоты были виноваты в том, что король размяк и допустил оплошность: при разговоре с глашатаем присутствовал Алекс и некоторые другие лица, но главное – Алекс! Глашатай развозил повсюду новость, что король Эдвард, по прозвищу Смешной, устраивает состязания в ловкости и уме для принцев, герцогов и баронов на соискание руки его единственной дочери Кэт. Состязания состоятся летом, а осенью, когда принцессе исполнится пятнадцать, она выйдет замуж за победителя, и тот получит половину королевства её отца. Прилагался и небольшой рисованный портрет принцессы.

– Пятнадцать лет? Старуха! – сурово изрёк король, приметив, как жадно смотрит на портрет Алекс. – У нас принято выдавать в тринадцать. Этот папа-король одна насмешка. И бабка у неё – ведьма. И потом, у тебя уже есть невеста. – И сообразив, что Алекс его не слушает и упорно смотрит на портрет, положил тяжёлую руку на его плечо и властно надавил. Алекс вскрикнул и отвлёкся.

– Сынок, тебе что, она нравится?

– Да нет, отец, – он называл неродного деда отцом, – да нет, что ты! Она обыкновенная, – глядя прямо в глаза королю, в первый раз в жизни соврал он. Кэт была совершенно необыкновенна уже тем, что мгновенно завладела его сердцем, выбросив оттуда всех и вся! Но чувствуя, что ему не верят, а правду говорить почему-то опасно, Алекс добавил, стараясь выглядеть пай-мальчиком: – К тому же… У меня уже есть невеста, не так ли? – И он постарался представить дочку захудалого герцога, которую ни разу не видел, жирной и безобразной.

– И вы обручены. Будете. Сегодня же.

…К счастью, наречённая невеста заболела и не приехала на день варения. Но счастье не приходит одно. Пожилой шут Квиллин видел мельком портрет принцессы. А он обладал памятью, которую по изобретению фотографии назовут фотографической, и то, что он видел миг, оставалось в нём навсегда. Квиллин был неплохой художник – шуты даровиты во многом – и нарисовал Кэт очень похожую, хотя и маленькую, чтоб помещалась в медальон на шею. Это был воистину королевский подарок, хоть и запоздал к семнадцатилетию на пару дней. Вообще, Алекс и Квиллин были большие друзья, и шут обучал пацана ремеслу дураковаляния – тайно от короля, – а также музыке и стихосложению – а вот это не запрещалось и даже очень пригодилось потом будущему знаменитому Гистриону. Короткий разговор между дедом и внуком всё же состоялся.

– Отпусти, отец, счастья попытать.

– Нет. Я уже дал герцогу слово рыцаря. И он мой старый боевой товарищ. – И дед ещё раз отрицательно мотнул головой с длинными льняными кудрями до плеч. Внук печально вздохнул: волосы у него были короче и темнее – не родная кровь, приёмыш!

Значит, оставалось одно: убежать из замка и пересечь все обширные земли короля так, чтоб Алекса не хватились, и нигде не узнали, что представлялось совершенно невозможным, но забыть Кэт навсегда не представлялось вообще никак. К тому же Квиллин раздобыл карту Середневековья, и уже отметил путь во владения Эдварда Смешного короля. И как после этого отступать от задуманного?!

Просто уйти из замка Алекс не мог, за ним следили. Первая попытка побега – сняли со стены, вторая – вытащили из подземного хода, в третий раз он надел капюшон простолюдина и уехал на возу, зарывшись в какую-то дрянь – узнали в первой же деревне, вернули. Возницу отодрали жестоко, до беспамятства, Алекса тоже… в первый раз в жизни похлестали прутьями. Перенёс мужественно – «а вот и не больно!» – он же не знал, что это пока так, понарошку… «Но лучше деда не зли», – попросила его бабка-королева. Хорошо, что невеста ещё болела. А король до её выздоровления принял меры. Отправил внука в дальний мрачный замок на островке в Студёном Морище.

Посадили его в башню, сквозь узкую щель в стене которой бурливые ледяные волны едва виднелись. И на хлеб его и на воду, строптивого! И ведь, действительно, давали только чёрствые корки да простую воду. Но ничего, в семнадцать лет зубы ещё грызут, не повыпадали! Но дрогнуло дедово сердце, когда, проведя не день, не неделю, а целых две в тесноте, темноте, в голоде и в холоде, узник ни разу не пожаловался ни на питание, ни на содержание, и, по-видимому, не собирался смиряться. «Издеваешься над ребёнком! Ну, правильно, не свой – чужой!», – подначивала бабка, зная, как любит король Алекса. И добавляла: «Видно, ему слаще в тюрьме, чем с нежеланной под венец!». Но деду было уже интересно, кто упрямей: он или внук. И тут случилось неожиданное.

В серёдке мая, как всегда, был праздник посвящения в мореступы, поскольку у короля было несколько малых и даже три больших лодки, ступающих – как говорили здесь – в Западные моря. Молодые мореступы, в основном деревенские парни, должны были показать свою ловкость и вообще готовность посвятить себя опасному ремеслу.

Погодка была не очень. Вернее, совсем скверная. Ветер, хоть и не ледяной, как в декабре, но очень сильный, так что из десятка молодых людей, претендующих на звание мореступов и лазающих по мачтам, двое-трое сорвались в море с накренившейся большой лодки, по-здешнему – корабели – и их утащила в пучину ужасная волна-тягун, бороться с которой бесполезно, а ещё одного разбило о палубу.

Король, наблюдающий в подзорную трубу из стоящей в укрытой от ветра бухте небольшой обустроенной корабели, был весьма недоволен: и погодой, и подготовкой юнцов, и выговаривал что-то стоящему рядом Главмореступу с бородой вроде лопаты. Но главное, ему было неприятно то, что рядом в башне сидит не смирившийся Алекс. И вот тут-то и случилось то, чего никак невозможно было предположить.

– Смотрите! – вдруг завопил с ближней лодки Поммореступ, брат Главмореступа, тоже с бородой лопатой. Но если у того была лопата штыковая, то у этого совковая. – Смотрите, чё деется! Сумасшедший!

Из башни, о которой как раз и думал король, из отверстия для метания ядер, находившимся рядом с камерой, в которой сидел Алекс, спускался по выброшенной узкой верёвочной лестнице воистину сумасшедший, трудно даже назвать его просто смельчаком, настолько это было безрассудно. Ветер ревел и рвал, океан бушевал, шторм разыгрался не на шутку, высота от окна до воды была метров пятнадцать.

Сердце деда похолодело, когда он глянул на безумца в трубу и увидел сосредоточенное лицо внука. И вдруг это лицо стало восторженным, казалось, он пел о своей возлюбленной, и, несмотря на все рыцарские походы и пережитые опасности, деду стало нехорошо.

– Снимите его оттуда… как-нибудь, – прошептал он, опустившись на лавку корабели.

– Принц, там принц! – казалось, он слышал, как несётся со всех лодок. Братья с лопатами вместо бород отдавали какие-то команды.

Ветер был сильный, но он бил в башню и прижимал лестницу к каменной стене, и можно было медленно, но ползти вниз, а значит, пока беглецу везло. Но ведь Алекс не был опытным мореступом, он был всего лишь глупым влюблённым книжным мальчиком, и сколько его юные руки могли держаться за верёвку на ледяном ветру? А ветер вскоре переменился, и середина лестницы оторвалась от стены, и её стало отдувать в сторону. Хорошо что конец (который, кстати, метра на два не доставал до бушующих волн) с железными цапками, при падении сверху случайно зацепился за какую-то дыру, и был как бы намертво прибит к стене, иначе бы Алекса разбило о стену или вышвырнуло в лаву океана. В этой достаточно широкой дырище, служащей каким-то военным целям, показалась лохматая голова Поммореступа, который лично пытался железным крюком втянуть внутрь башни развевающуюся и крутящуюся лестницу. Кто-то подоспел ему на помощь.

Король взял себя в руки и снова глянул в подзорку. Лестница была более-менее прижата к стене и сынок мог ползти вниз, но насколько хватит силёнок?

– Мне надо быть в том проёме, – тихо попросил он кого-то, кто был рядом.

…Когда Алекс опустился вровень с окном, и бешеный океан пытался укусить его за ноги, он увидел печальные глаза деда.

– Сдаюсь, сынок, – сказал измученный король, и измученный Алекс шагнул в окно.

…А как же Алекс очутился на лестнице? Да очень просто. Стражник позарился на стекляшку для глаз, в которую временами смотрел «королёныш», как называли принца подвыпившие караульщики. Действительно, этот драгоценный камень кастар, из породы кеволимских самоцветов, стоил целое состояние. В благодарность не вяжущий лыка стражник, сладко заснув на пороге открытой камеры с кастаром в кулаке, открыл Алексу путь к свободе. Зайдя в соседний бокс, тот увидел в стене дыру, а под ней свёрнутую в клубок верёвочную лестницу. Спуститься по винтовой лестнице внутри башни, конечно, было бы безопасней, да бесполезней – там наверняка стража. А впрочем, Алекс не об этом думал. Он думал: на острове праздник, а значит, наверняка, дед, а значит, он увидит его, и… надо ему доказать, что он не хухры-мухры! Вот это и подвигло его не по винтовой лестнице спуститься, а вылезти наружу и повиснуть над водяной бушующей пропастью…

…– Сдался тебе этот задрипанный герцог. И земли-то у него с гулькин нос. И дочка-то у него толстушка необразованная! (Как Алекс угадал!) – Это бабка-королева, дочитав очередной фолиант, решила принять участие в судьбе внука.

– Он мой старинный товарищ, – насупившись, оправдывался король, стоя посреди библиотеки, королева же сидела в кресле, – ты прекрасно знаешь о том, что мы не раз вытаскивали друг друга из лап смерти!

– И потому ты решил засунуть в эти лапы единственного наследника!

– Да он сам едва не свёл меня в могилу своим сумасбродством. Если б ты видела, как он висел над ревущим океаном…

– Бедный Алекс! Отпусти ребёнка. Пусть едет.

– Но она ведьма! Ну, может, не она, а бабка…

– Пусть! Любовь всё покроет и исправит. Ах, если б я вышла за того, за кого меня прочили родители, то что бы было, а?

– Ну и что бы такое страшное было? – пожал плечами король.

– Я бы никогда не встретила тебя, и была бы глубоко несчастна! Эх, ты!.. В общем, не лишай мальчика шанса.

Дед немного подумал, что такое «шанса», похоже на «счастья», но решился возразить начитанной бабке:

– Я дал честное рыцарское слово, вот и всё.

– Любовь важнее честного слова! И потом, – вдруг влетела ей в голову мысль, – ты же его не нарушишь.

– Как это?! Я не понимаю.

…– Ах ты, худышечка моя, какая ты умная! – сказал он в конце разговора, обнимая супругу за тонкую талию.

…Дня через два, ночью, Алекс нашёл на конюшне запряжённую лошадь, меч, копьё и колчан со стрелами. В котомке золотые и серебряные монеты, еду, вино. Никто не сопровождал его, но никто и не чинил препятствий, он был как бы сам по себе.

– Я не смогу послать с тобой охрану, ведь я НЕ ЗНАЮ, что ты убежал из замка, я ведь ХВОРАЮ, – сказал накануне дед, весело подмигнув бабке. – Это опасно, без охраны, но по-другому не получается. И никто не остановит тебя на нашей земле, как беглеца. Эту работу мы с бабулей проделали.

На запястье Алекса был надет серебряный браслет с выбитым на нём ключом: вчера он был посвящён дедом в рыцари-ключеносцы.

– Когда ключ станет красным, то есть как бы наполнится кровью, а сам браслет почернеет, это будет означать, что я при смерти, или уже умер, и ты должен будешь вернуться немедленно, чтобы вступить во владение кеволимской землёю, а главное – Ключом Разумения. Дай мне честное рыцарское слово, что исполнишь это. Я захвораю на два-три дня, дольше не могу, за это время ты должен ускакать как можно далее, ведь потом я пущу за тобой розыск и погоню.

Принц дал слово, и король лёг «хворать».

А Алекс, поцеловав в уста свою нагрудную Кэт, поскакал навстречу любви, или смерти, беспрепятственно выпущенный по как бы забытому и не поднятому на ночь мосту через ров. И только шут Квиллин махал ему вслед с высокой стены. А дед с бабкой просили за него Неведомого Единого Бога, Шкатулку с Именем которого всю молодость искал по городам и весям дед, и которому молился, вися над морем с детства наученный молитве внук. Может, благодаря этому он и скакал сейчас живой, а не кормил рыб на дне.

 

Глава вторая

Смешной король и принцесса Кэт

Поместье Смешного короля располагалось прямо посреди степи, на так называемой Солнечной равнине. У входа в ограду путника встречали три кривые, отживающие свой век ели со старой рыжей хвоей. Были и ещё кое-какие насаждения, но в основном везде царствовало солнце и выжженная им трава. Всё это находилось гораздо южнее кеволимских земель, и замок короля был более похож на большой дом под зелёной крышей, и вокруг под такими же крышами стояло несколько домиков местной знати. И пара бедных деревень прилегало к поместью. Самым высоким строением была каланча, с которой смотрели, где что горит и кто куда скачет. Не было ни высоких стен, ни грозной стражи, но почему-то враги обходили «смешные» владения стороной. Ходили слухи, что никто не может войти сюда с дурными намерениями, ибо так наколдовала когда-то покойная бабка принцессы, которую кто-то звал злой ведьмой, а кто-то доброй феей. Во всём этом была тайна, которая тоже, помимо принцессы, притягивала сюда множество молодых людей. Привлекал внимание и сам король. Последние годы, после смерти первой жены, он ходил в маске. (Теперь он был женат вторично, и даже имелась от нового брака годовалая – ах! ах! – опять дочка, а не наследник!) Но ходил он в маске. Дело в том, что лицо его было настолько смешным, что без маски он не мог отдать никакого приказа подданным, потому что при виде его лица они не могли до конца выслушать ни одного его повеления, сразу начинали смеяться, хохотать и даже ржать! Король был очень добрым, но однажды он до того рассердился на камердинера, который не мог без смеха его ни одеть, ни раздеть (король ходил тогда ещё без маски), что отдал приказ палачу отрубить ему голову. Но казнь не состоялась, потому что камердинер продолжал заливаться смехом и на плахе, а у палача от хохота топор в руках ходил ходуном и он никак не мог попасть по шее лежащего и трясущегося от смеха приговорённого. Впрочем, скорее всего это лишь легенда. И уж наверняка было выдумкой то, что когда Смешной король начинал говорить, у него изо рта сыпались конфетти, вылетали воздушные шарики и даже фейерверки. И все якобы сначала пугались, а потом начинали веселиться. Ну не бред ли?!

Приёмная зала была освещена достаточным количеством свечей, и это было хорошо, достойно; но к приезду женихов не всё успели подновить, и поэтому немного пахло краской, так что некоторые принцы морщили привередливые носы.

Объявили короля: «Эдвард Первый Свирепый», – так, оказывается, его звали. Алекс собрался изо всех сил, чтобы не рассмеяться и почувствовал, что и рядом как-то напряглись. В залу вошёл, или скорее вкатился толстячок – шарик в маленькой короне на очень круглой голове. Чёрные волосы из-под короны торчали стоймя, жёсткая бородка изрядно посеребрилась. Лицо же… невозможно сказать, было ли оно смешным, потому что его закрывала серебряная маска, притом такого свирепого вида, что как-то не вязалась с кривенькими ножками и пухленькими ручками, и это несоответствие просто не могло не вызвать улыбки. И вся зала мило заулыбалась. Король заговорил. Голос был мягок и необыкновенно добродушен, и вселял какой-то покой, так что многим почудилось, что они не на чужбине, а в родном отчем дому. Король поблагодарил всех, кто откликнулся на его призыв, он не ожидал, что будет столько достойных молодых людей, он даже в некоторой растерянности, куда их расселять – и мило хохотнул.

– Но старость, старость, нужен наследник, а сына нет.

Он заранее приносит извинения, что не все удостоятся руки принцессы, а только один. Но, в сущности, принцесса ещё дитя – осенью исполнится пятнадцать лет, не исключено, что она вообще никого не выберет – так он и за это просит его извинить. И он снова забавно, но нервно хохотнул. Видно было, что он волнуется.

– Сейчас я вас познакомлю с Кэт, а потом будет встречальный, – как он выразился, – ужин. После чего все отправятся спать, а завтра уж начнётся! – Он потёр руки. – За ужином объявят распорядок состязаний.

И тут вошла принцесса Кэт. Длинный шлейф её платья несла карлица шоколадного цвета. Платье принцессы было жёлтым, как стены залы. На голове жёлтый же двурогий чепец. «Фи! Жёлтое на жёлтом!», – поморщился какой-то эстет. Принцесса была несколько мрачновата. «Ничего особенного, такая же, как все, – понёсся отовсюду шёпоток, – и не чересчур ли она мрачна, может, она нам не рада?!» «И зачем я сюда приехал? – уныло думал Алекс. – Совсем ничего в ней нет, Квиллин сильно её приукрасил!» «И приданого почти никакого, поместье – смех, – произнёс ему в ухо толстяк немалого роста. – Интересно, чем будут кормить, и будут ли турниры, я уж и не знаю, заберусь ли на лошадь», – добавил он, слегка смутившись. «Ну совсем не похоже на рыцарские романы!» – загоревал какой-то худосочный юнец. Алекс и сам так думал. В углу стоял полуржавый остов из рыцарских доспехов – и всё!

Принцесса была неказиста: не красавица и не дурнушка, ОБЫКНОВЕННАЯ, к тому же на что-то сердита, или мрачна по жизни, что ещё хуже. Никто уже ничего от неё не ждал.

Как вдруг карлица, видимо, исполняющая роль шутихи, что-то ей сказала. И как же всё переменилось! Будто свечей в залу добавили, будто колокольчики кругом зазвенели – это принцесса сначала улыбнулась, а потом и рассмеялась. В одно мгновение всё встрепенулось, все глаза, уши, всё устремилось на Кэт. Вся её фигура мгновенно преобразилась, посветлела, лицо стало по-неземному прекрасным, все ахнули! Это длилось несколько мгновений, но этого было достаточно.

– Боже, как она хороша!

– Это она? Она? Та самая, что была мрачной и неинтересной?!

– Да, это она!!!

– Что это было такое? – вопрошали прозевавшие её преображение.

Мило пытаясь подавить смех, принцесса сказала, что хоть и выполняет батюшкину волю, но и сама всем искренно рада, и с удовольствием отдаст руку и сердце достойному, если таковой, конечно, отыщется, в чём она немножечко сомневается! И плутовка улыбнулась вторично и все вторично впали в какую-то нездешнюю эйфорию. «Чары», – шепнул толстяк, как бы вдыхая какие-то немыслимые ароматы. Алексу же казалось, что он сейчас брякнется в обморок. Юная принцессочка уже знала мощь своей улыбки и умела ей пользоваться!

Ужин был так себе, песенки степных менестрелей бесхитростны и не очень складны. К тому же Кэт на ужине не было, и все быстренько разбрелись на ночлег, дни предстояли волнительные, состязания нешуточные.

Следующий день был единственный, назначенный для тренировочных упражнений. Все вышли в степь, чтобы метать копьё, стрелять из лука и скакать на лошадях. Вдруг в ослепительно синем небе появилась непонятная точка. Сначала думали, что это коршун или гриф. Но точка росла и приближалась и вскоре увидели, что это механизм с крыльями и с сидящей на нём человеческой фигуркой. Перед самой землёй неподвижные крылья замахали, механизм приземлился на все четыре копыта и оказался живым чудищем оранжевого цвета с коротким туловищем, предлинной шеей, маленькой головкой с рожками и весь в коричневых пятнах. На туловище лежало седло, а в нём сидел молодой человек в ярко-зелёных чалме и халате, с небольшой каштановой бородкой и немного раскосыми, хитрыми, как у лисы, глазками.

– Восточный принц Чалтык, – сообщил он собравшимся медовым голоском без всякого акцента, легко соскочил на землю, блеснув лёгкими зелёными же сапожками и слегка поклонился, приложив руку к сердцу.

– Летающая жирафа, – указал он на чудовище, щёлкнул пальцами, и жирафа, затрещав крыльями, поднялась в синь и скрылась из глаз, а к принцу Чалтыку подошёл неведомо откуда взявшийся красавец-скакун вороного цвета, и они приняли участие в общих тренировках.

В поместье не хватало мест, чтобы разместить как должно принцев, герцогов и баронов, и их селили по двое и даже по трое. Чалтыка подселили к Алексу. Ночью случилась странность. Они лежали на диванах визави и переговаривались о прошедшем дне, как вдруг голос Чалтыка стал меняться, он как-то потускнел, послышались шепелявящие звуки. Алексу почудилось, что он разговаривает с кем-то другим, он хотел поднять голову и проверить, но голова не поднялась, хотел что-то спросить – язык не повернулся – и он заснул, а наутро ничего не вспомнил. И не видел, как ночью по комнате ходил сгорбленный старикашка в чалтыковой чалме.

…И вот первый тур состязаний на право назваться мужем: состязания в силе, ловкости, смелости. Сумеет ли будущий муж защитить жену от врагов?

– Зачем королю самому защищать королеву от врагов? – недоумевал неповоротливый толстяк обжора Гога с писклявым голосом. – Были б денежки – и будет много вассалов, рыцарей, и прочее. Они и защитят! Лучше б кормили посытнее!

Алексу, несмотря на любовь к чтению, ловкости было не занимать. Силёнки было не так чтобы очень, он был «реброносен», как говорила бабушка, то есть чрезмерно худощав, и в метании копья уступил многим, в том числе и толстяку. Также в стрельбе из лука, из-за близорукости, он не был лучшим. В конных же скачках, в которых надо было обойти всех, и, прыгнув через препятствие, взять из рук стоящей на балконе принцессы платок, он победил! И она улыбнулась ему. И он ощутил, что улыбка, как приятная заноза, вошла в его сердце и растворилась в нём, и он стал уже не просто Алекс, а Алекс плюс Кэт, и это навсегда! Навсегда! «Я поехал сюда всё-таки из упрямства, – думал он, – и только теперь полюбил по-настоящему!»

На состязании произошло неожиданное. Захворавший с утра принц Чалтык вдруг выздоровел и явился на скачки… на чём бы вы думали? Не на красавце-скакуне, и даже не на жирафе, а верхом на большой-пребольшой курице, которую он называл страусом. И зря он так её во всеуслышание назвал, потому что нашёлся знающий барончик, который заявил, что страусы бегают быстрее лошадей, и значит, это будет нечестно. Вот противный доносчик! Так это, или нет, но Смешной король предложил Чалтыку пересесть на коня, или… отказаться от претензий на Кэт. Чалтык, сверкнув хитренькими глазками, медовым голоском извинился перед всеми, и сказал, что хотел немножечко потешить всех: и досточтимого короля, и прекрасную принцессу, и что вообще он немного болен, а впрочем, готов на чём угодно, и прочее. Щёлкнул пальцами, и страус убежал с быстротой молнии и исчез где-то в степи. И тут же перед ним появился его вороной жеребец, но Чалтык продолжал всех веселить, потому что никак не мог на него забраться, извиняясь беспрестанно, что болен и так далее. Наконец его запихнули в седло, и он свалился в ближайшую канаву при самом начале состязаний, так что пришлось всё приостановить. Кто-то хохотал и издевался, но принцесса это пресекла и осудила. «Бедненький», – сказала она, и собственными ручками положила примочку на незначительную ссадину. (Примочку, кстати, сделала из платочка, который добыл на скаку Алекс и держал в это время в руке. Кэт платочек не попросила, а просто забрала, даже не заметив, у кого, так была напугана падением Чалтыка. Надо ли говорить, как огорчился Алекс!) А Чалтык потом куда-то исчез, так что никто и не видел, как и когда это произошло. (Исчез навсегда и платочек!) Всё это было странно, потому что в день тренировок Чалтык показал себя отличным наездником, может, теперь действительно был болен. Но некоторые желали бы оказаться на его месте, видя, как нежна была к нему принцесса и как касалась пальчиками его лба. А Чалтык так и пропал, ночевать к Алексу не приходил, и в следующем туре не участвовал.

Вообще после первого тура отсеялись больные, хромые, косые и староватые. Например, одному барону было аж сорок лет, и хоть он был очень богат и золотом, и землёю – принцесса решительно указала ему на дверь, и король не воспрепятствовал, так как очень любил дочь.

– Но поверьте моему опыту, судари, – сказал тот, уезжая, – как вы тут ни напрягайтесь, эту глупую принцессу всё равно выдадут за богатого и старого, гораздо старее, чем я! – И в чём-то, как показало ближайшее будущее, он почти оказался прав.

На втором туре были состязания по уму. На первое место выходил толстяк Гога, отгадавший все загадки принцессы, оставалась последняя. И Кэт испугалась. Она посмотрела ещё раз внимательно на эту жирную тушу, легко решившую своей маленькой головешкой все её головоломки, и сказала, что последняя загадка отменяется, и что отменяется и сам тур, потому что ей не нужен умный муж. А если королю нужен советник, то она здесь ни при чём – и ушла. Кто-то попытался возмутиться, стали спорить, Гога впал в уныние, как вдруг вошёл король и передал слова принцессы, что если кому у них не нравится – скатертью дорога! И король развёл руками, мол, что поделаешь, дитя. После этого несколько человек, не надеявшихся победить, будто бы обиделись и уехали домой. Гога же подавил обиду и остался.

К основному конкурсу пришло всего семь человек: четыре принца, два барона и один герцог. Конкурс был объявлен и показался несколько странным. Надо было подойти и через тонкую вуаль поцеловать принцессу… в губы. Всего-навсего! Что это за состязание? Кто тут проигравший? Кто победивший? Всё было неясно. Ещё было сказано, что это только полконкурса, а продолжение завтра рано утром. Хорошо, что странный конкурс начался сразу после объявления, а то за ночь ожиданий и дум кто-нибудь бы точно умер от разрыва сердца!

Всё происходило поздним вечером, перед самыми покоями Кэт! Зала была в полумраке, только два тусклых светильника в виде драконов освещали её. Принцесса вышла в простеньком розовом платье, на голове был спальный чепец, лицо скрывала тонкая розоватая вуаль. Никакого шлейфа, никакой торжественности, она была юна и беззащитна. Карлица, впрочем, стояла поодаль. И не просто так, а с небольшою дубиной, что немножко насторожило, но как увидите, не всех.

– Судари, – сказал вошедший король. – Вам предлагается просто, по-домашнему, подойти и поцеловать мою дочь. Кому-то может это показаться странным, а может, даже неприличным, но она дитя, и это её воля, и так далее. А я, судари, удаляюсь, я на это смотреть не могу.

– Ваше величество, а кто победит-то? – не удержались задать вопрос.

– Пусть победит сильнейший, – махнул рукой король и укатился в покои Кэт. И издал при этом неясный звук: то ли хохотнул, то ли всхлипнул. Не исключено, что дальнейшее он наблюдал из-за занавески.

Женихи покорно, друг за другом, подходили к принцессе, прикасались через вуаль губами к её губам и отходили в некотором столбняке, как будто в них влили небольшую дозу яда. Были и крайности. Худосочный барон упал в обморок, не дойдя до Кэт одного шага, и его оттащили. А жердяй Гога так вцепился в её плечи, видно, решив никогда больше не отцепляться, что Кэт вскрикнула, а Гога получил от карлицы дубинкой по голове – рабыня была сильна, удар соответственный, и Гога тоже отвалился нецелованным.

– Этих двух точно отчислят, – шепнул стоящий за Алексом.

Алекс подошёл на ватных ногах, он почти ничего не чувствовал и ничего не видел, он ещё никогда не целовался с девушкой. Подойдя вплотную, он вобрал в себя какой-то прекрасный и нежный аромат нездешнего цветка, и забыл, что должен сделать. Он глянул на карлицу. Негритянка смешно почмокала толстыми губами. Глаза её смеялись. Алекс, так как был несколько длинноват, немножко пригнулся и сделал такое же нелепое движение губами, едва коснувшись вуали и почувствовал, что ему слабо ответили, и почти побежал обратно на дрожавших ногах, будто спасаясь от опасности. Далее был какой-то туман, вышел король и что-то говорил, но что-то неприятное терзало Алекса. И только какое-то время спустя он понял, что его терзало: глаза у стоящей под вуалью были зелёные, а у Кэт – это он запомнил навсегда, когда она нежничала над Чалтыком – были карие, один посветлее, а другой чуть потемнее…

 

Глава третья

Похищение

Худосочного и толстого, которые не поцеловали принцессу, попросили выйти из залы и утром отправляться по своим замкам. Жениховствующих осталось пятеро. Король объявил, что условия последнего испытания таковы, что они не расходятся по своим норкам на ночь, а ждут здесь раннего утра, когда всё и решится.

Принесли вино и фрукты. И потекла ночь мучений. Женихи были, как одуревшие. Все тихо сходили с ума, буйно сходить боялись, вспоминая изгнанного Гогу. И понятно было, для чего их оставили здесь: чтоб не утопились в ближайшем пруду, или не натворили чего похлеще. А почему они находились в таком состоянии? Кто-то вспомнил легенду о заклятии бабки-ведьмы, или феи, кому что ближе – оказывается, поцелуй Кэт обладал сокрушительной привораживающей силой: кто коснулся её губ, забывал обо всём, кроме Кэт, и – или добивался её любви, или умирал от горя.

Посреди ночи все готовы были штурмовать спальню принцессы и у дверей были выставлены стражники с острыми алебардами. Но это ли препятствие для сумасшедших с горящими глазами, желающих немедленно завладеть Кэт, и голыми руками сокрушить и стражу и соперников! Но тут в очередной раз вкатился Эдвард в свирепой маске, и объявил, что будущий король не может, забросив государственные дела, по первому мановению мизинца жены кидаться за нею в спальню, а потому обладателем принцессы и в будущем трона станет тот, кто, несмотря на жгучее желание, НЕ войдёт в её покои, даже если увидит её полураздетой.

И как будто всех ледяной водой окатил! А Алекс был особняком, он не чувствовал никакой зависимости от поцелуя, мало того, он был почти уверен, что под вуалью стояла совсем не Кэт. И этот обман был ему приятен: что хорошего жениться на такой, которую целовало ещё четверо! Но… у него тоже была зависимость, но только от улыбки, которой она ему улыбнулась, когда он на лету выхватил платок из её рук.

Так что, пока другие безумствовали и орали, он сидел с каким-то фруктом в руке, с открытым ртом и улыбался в ответ своему воображению: маленькой худышке Кэтрин с карими глазами, и на душе его было светло и тихо. И удивительно, что все эти страстимордасцы так быстро потом забудут несчастную принцессу, а он всю, всю свою жизнь будет её искать! Впрочем, его тихое состояние не означало, что ему будет легко НЕ войти в двери спальни, когда в глубине будет стоять она, НАСТОЯЩАЯ ОНА, и улыбаться!

И этот миг настал, едва стало подниматься солнце. Занавески на окнах раздёрнулись, широкие двери спальни распахнулись, розоватый свет наполнил залу и покои Кэт. Внутри, в струящихся лучах, стояла одетая в голубое и полупрозрачное принцесса в золотой короне, и так соблазнительно-невинно ждала…

Четыре жениха (кроме Алекса), отталкивая друг друга с криками: «Я не войду! Нет, это я не войду! Я-то уж точно не войду! А я не войду, хоть режьте!», – кинулись к принцессе. И – влипли! В прямом смысле слова. Пол у дверей был намазан каким-то клеем. Женишки приклеились своими длинноносыми середневековыми туфлями, и стояли, извиваясь, король и стража заливались от смеха, к ним присоединилась подошедшая Кэт. И было немножечко жутко, потому что вместо смеющегося лица короля – не забывайте! – сотрясалась от хохота свирепая маска.

– Вы один не тронулись с места, – кричал король, тыча пальцем в сторону Алекса, – вы победили! Моя дорогая Кэт – ваша. И – ой, не могу! – трон тоже. В будущем, конечно. А хотите, будем вместе править, а? – И уже Кэтрин улыбнулась и подала Алексу руку! И Кэт была настоящей, кареглазой, и он эту руку уже поцеловал…

КАК ВДРУГ послышался трубный глас и заиграла чарующая восточная музыка. Широкое окно само собой распахнулось, и в залу со двора вполз толстый серый отросток и стал извиваться и танцевать. Это был хобот огромного зверя с маленькими красными глазками и хлопающими большими ушами и с шатром на спине. В шатре жёлтого шёлка кто-то сидел. Кэт завизжала от восторга, захлопала в ладоши и подскочила к хоботу. Никто не успел опомниться, как она уселась на вытянутый нос заморского животного.

Хобот обвился вокруг принцессы, и, визжащую уже от страха, унёс в жёлтый шатёр, в руки человека в жёлтом же халате. «Встретил в жёлтом и провожаю в жёлтом», – засела в голову Алекса глупая мысль. Человек высунул из шатра улыбающуюся голову с хитрыми лисьими глазками и весело всем подмигнул.

– Чалтык! – крикнул кто-то из прилипших. Принцы и бароны принялись выдираться из клея и из туфель. Лишь один неприлипший герцог Алекс стоял, как прилипший, почему-то не двигаясь с места. «А счастье было так возможно», – пропело в его мозгу. Животное (слон) набрало хоботом воды из дождевой бочки и окатило бросившихся к окну женишков и короля. Стража из залы и с улицы тыкала в слона алебардами, он обвил одного рыцаря за туловище, и, немного придушив, отбросил далеко в сторону. Потом медленно развернулся, поднял вверх хобот, и, трубя победу, пошёл к воротам.

Все, кто находился во дворе, бросились врассыпную, хорошо ещё, что никто не попал под толстые столбы его ног. Ворота успели затворить, и слон выбил их бивнями. Пройдя мимо кривых рыжих ёлок, он вдруг… исчез. Пропал вместе с Чалтыком, а главное, с принцессой Кэт! Но вместо слона возле ёлок появился мощный дуб в четыре обхвата, и на суку его повисла маленькая золотая корона принцессы Кэт… Хотя понятно было, что слон никуда не мог деться в голой степи на глазах у многих, однако слуги короля, и женихи, конечно, включая и не успевших убраться восвояси худяка и жирняка, вскочили на коней и рассыпались по округе в поисках следов пропавшего животного.

Алекс один остался у дуба, он снял с ветки принцессину корону, гладил её, подносил к близоруким глазам, к губам, вдыхал неземной аромат и вспоминал отчего-то, будто сквозь сон видел, как восточный красавец превратился в сморщенного старикашку. Подкатился король, поинтересовался, почему будущий почти муж один не ищет свою почти жену и не хочет ли он за такое нечувствие получить топориком по шейке.

Король, естественно, был тоже не в себе, как, впрочем, и «почти муж». Алекс не придав значения тому, что сказал Эдвард Свирепый, поделился с ним догадкой, что Чалтык – колдун, и что и слон, и Кэт, и сам Чалтык здесь, в этом дубе. Король, как человек бывалый, и сам зять ведьмы, отнёсся к этому серьёзно, стал пробовать дуб на зуб, нюхать жёлуди и шлёпать по коре руками, и сказал, что это точно дерево, а корона могла и зацепиться, когда слон пробегал мимо.

Тут прискакал поисковый отряд безо всяких результатов, опять заговорили про дуб, что его тут сроду не было, и откуда ж он взялся, и король велел принести пилу. Двое здоровенных рыцарей взялись за двуручную огромную пилу с деревянными зубьями и едва проехались туда-сюда, как король закричал:

– Прекратите! Вы режете мою дочь, я слышал, как она вскрикнула от боли! – он зарыдал, старый мужественный рыцарь, и, выхватив из рук Алекса корону, побежал в дом на смешных кривых ножках, но это было совсем не смешно.

До вечера никто из женихов домой не уехал. Они дежурили у дуба, вместе со специальной стражей и с просто любопытствующими. Вечером король собрал их в зале и просил его простить за то, «не знаю, за что – за то, что дочку проворонил», голос его изменился, может быть, он рыдал, но свирепая маска это тщательно скрывала.

– Все свободны, ищите жён в других землях… – и он покатился на выход.

– Ваше величество, – вдруг остановил его толстый Гога. – Куда ж нам ехать на ночь глядя, позвольте остаться до утра.

– А, да-да, конечно, я не подумал…

– Но мы не просто так останемся, – продолжил Гога. – Мы продежурим у дуба всю ночь, а если надо, и не одну. Ведь если был слон, а дуба не было, а потом появился дуб, но исчез слон, то любому дураку ясно, что произошло. Но – рано, или чуть попозже – дуб опять превратится в слона, не крал же колдун Чалтык прекрасную Кэт только для того, чтоб до конца времён простоять с ней дубом, это ж каким… дубом надо быть! – кто-то нервно хихикнул, нет, не случайно жердяй Гога чуть не выиграл тур по уму.

– Правильно! – согласился король, – будем сторожить. Да что там, я сам проведу у дерева всю ночь, глаз не сомкну. – И стал трясти Гоге руку. – Спасите мне дочь, дорогой барон, и я клянусь: она будет ваша и вы станете королём! Также и к другим относится! – строго и громко добавил он. Он был немного не в своей тарелке, он так любил Кэт!

Чтоб не тянуть кота за хвост и закончить главу, скажу, что ночью действительно с дубом кое-что приключилось. Просто при всём честном народе, а народу было много – но почти все подрёмывали, включая и папу-короля, – видно, колдун специально навёл сон; так, вот ближе к утру дерево стало шататься, потом выдралось из земли, взмыло в воздух, и, осыпая степной чернозём с корней, спокойно полетело в сторону розовеющих облаков, навстречу восходящему солнцу, то есть прямо на восток!

 

Глава четвёртая

В замке «Восточного принца»

Восточный принц Чалтык на самом деле жил на юге, в стране Шалям-валям-хэм, и был не принцем, а очень древним, злым и могущественным колдуном. Облик, в котором он предстал пред всеми в поместье Смешного короля, был не главным его обликом. На самом деле это был сгорбленный раскосый старикашка с большой плешью и жидкой ржавой бородёнкой.

Когда он превратил слона в дерево, они с Кэт повисли над ним в виде двух неподвижных облачков: одно было светлое, другое потемнее, так что один наблюдательный рыцарь обратил внимание другого, что дует ветерок, а летунки – так он называл облака – почему-то стоят на месте, будто привязанные к дубу, и притом из тёмного почему то не капает дождик. Вот какие бывают наблюдательные простые люди – барон Гога со своим хвалёным умом отдыхает!

Уже забрезжил рассвет, когда произошло небольшое землетрясение: это дуб затрясся, выдирая корни из земли. Стража, женихи и вскочивший с постеленного на земле ложа король пытались вцепиться в пляшущее дерево. Причём у короля со сна покривилась маска и на время приоткрыла его настоящее лицо. Хорошо, что ещё было темновато, однако стоявший рядом рыцарь увидел, но вместо того, чтоб расхохотаться, потерял дар речи и замолчал навсегда!

А дуб отделился от земли, стряхивая орущих от страха смешкоролевцев и женихов, и прихватив застрявшие в ветвях облачко и тучку, бесшумно и быстро полетел в сторону юга, а не востока, как говорили не запомнившие в панике, куда он полетел, но находящиеся в предубеждении, что раз Чалтык принц восточный, то дуб и должен лететь на восток.

Над южными горами дуб приостановился, повернулся корнями вниз и стал медленно погружаться в белую молочную пелену, вместе с облачками, разумеется. Если б то облако, в которое превратилась бедная принцесса, могло видеть и кричать, оно закричало бы, увидев за пеленой страшную бездонную пропасть. Замок Чалтыка висел посерёдке неё, в воздухе, ни на что не опираясь и ни за что не держась. Неудивительно, что никто никогда не видел его, поскольку альпинистов и пропастелазов в те давние времена ещё не было.

…И вот в этом-то висящем посерёдке пропасти замке прожила наша Кэтрин три долгих года! И все эти годы надеялся сгорбленный старикашка, что полюбит она его и станет ему женой! Сто молодых девушек жило в его замке – он их всех создал из воздуха и в любую минуту мог опять растворить в нём. Они были воздушны и прекрасны, но совершенно ему не нужны, а нужна ему была только Кэт. А она смотрела на девушек, и недоумевала, почему Чалтык хочет жениться именно на ней, ведь она по сравнению с этими красотками просто неуклюжее дитя! «По горячей любви!» – уверял её колдун, всегда, впрочем, появляясь перед ней исключительно в облике принца Чалтыка, то есть молодым и симпатичным, чтоб «не пугать деточку». «Но когда любят, разве томят в плену, хотя и в плену со всеми удобствами?» – недоумевала юная принцесса.

И вдруг всё объяснилось. Дело в том, что однажды ночью к Кэт явилась её покойная бабушка, которую все называли ведьмой, а Кэт считала феей, ну и я её так буду называть. Это произошло в роскошных покоях, отведённых Чалтыком для принцессы. Ночью у её дверей, как всегда, подсматривал в скрытую щель и подслушивал его слуга – двойник Тылчек. И вот Тылчек послал из своей головы в голову Чалтыка сигнал – они часто так общались, ведь телефонов тогда не было даже у могущественных колдунов. И Чалтык мгновенно материализовался из воздуха, забросив все дела и со стороны совершенно было не отличить, кто из них кто: братья-близнецы, восточные молодые принцы, и всё тут!

– Чал, – сказал Тылчек, он так называл Чалтыка, а тот его называл Тыч. – Чал, – сказал Тылчек, – смотри, у неё кто-то есть. – И Тылчек приставил к потайной щели чудесное увеличительное стекло, благодаря ему было не только лучше видно, но и лучше слышно. Сам Тылчек повернулся к стеклу затылком. Чалтык не любил, когда при нём кто-то другой любовался на полуодетую принцессу. Без него, пожалуйста, тут уж он ничего поделать не мог. Но на самом деле Тылчек всё видел, поскольку приделал себе к затылку третий глаз, чтоб отличаться от Чалтыка: отчасти по гордости, отчасти, чтоб не перепутать самого себя с двойником Хозяином.

И вот что увидели два принца, (а на самом деле два противных старикашки). В спальне появилась одетая в голубое платье с длинным шлейфом фигура. За шлейф держался ангелочек небольшого роста с крылышками. Фигура откинула с лица вуаль, и Чалтык увидел, что это пожилых лет весьма красивая и похожая на Кэт женщина. Её лицо, вся фигура и ангелочек были озарены нездешним светом, струящимся у них изнутри.

– Бабушка, это ты? – воскликнула подбегая к ней Кэт. – Как давно ты не приходила! А я, видишь, ещё в тюрьме, – она развела руками и всхлипнула.

Бабушка погладила её по голове, она была немного повыше ростом.

– Ты должна выдержать все испытания, а это только начало, – сказала она. – Помнишь, когда ты попала сюда, в день твоего пятнадцатилетия, три года назад, я умоляла тебя не поддаваться колдовским чарам, не соглашаться выходить замуж за Чалтыка. Я знаю, что он покупал тебя всеми богатствами и наслажденьями этого тленного мира, и ты молодец, что не соблазнилась. А теперь, когда я уйду, испытания будут посерьёзней, приготовься вынести и боль и может, кое-что пострашнее боли. И помни. Чалтык, женившись на тебе, может получить Ключ к тайне мироздания, и тогда всему конец. Держись. Чего бы это тебе не стоило. И знай, человек, назначенный Небом тебе в мужья, уже три года тебя ищет, и ваша встреча не за горами. Но это не будет концом твоих страданий…

– Бабушка, мне страшно…

– Я могла бы тебе помочь, но дело в том, что ты должна пройти все испытания самостоятельно. И это не сказка, не сон, это сама жизнь, и многое, очень многое зависит от тебя. Ты должна всё преодолеть, и не погибнуть, а победить. А я буду молиться Тому Единому Богу, в руках которого всё. А сейчас я чувствую, мы не одни, – она резко махнула рукой в сторону двери: раздался треск огня и крики. Чалтык и Тылчек с опалёнными лицом и затылком отпрянули от двери.

– Прощай! – бабушка крепко прижала к себе Кэт, поцеловала её в голову и исчезла.

Около месяца не посещал колдун Кэт, раны залечивал. И всё равно волдыри на лице остались, а у Тылчека глаз на затылке выжгло.

Пришёл Чалтык к Кэт только через месяц, соткался внезапно из воздуха, в руках толстая книга.

– Последний раз спрашиваю, – говорит, – пойдёшь за меня?

– Устала отвечать, – ответила Кэт

– Так отдохнёшь! – взревел Чалтык. – Самый последний раз спрашиваю: пойдёшь…

– Нет! – заорала в свою очередь Кэт прямо ему в ухо так громко, что колдун от неожиданности превратился в самого себя, то есть в сгорбленного злобного старикашку.

Кэт ахнула. Ведь все три года он прикидывался молодым!

– Всё, – шамкнул старикашка, – терпенье моё лопнуло! – он раскрыл книгу и стал выкрикивать какие-то непонятные слова, приставляя к каждому букву «Ч». И случилось страшное. Нос у Кэт провалился, и две чёрные дыры вместо ноздрей заменили его, подбородок вытянулся, стал тонким и плоским, и скособочился на сторону, уши стали… нет, не большими, а огромными, как у слона, к тому же на спине вырос горб. Ужас! И только глаза остались карими, один посветлее, другой потемнее. Да оспинка на лбу осталась, прикрытая редкой чёлкой, а на остальной голове волосы выпали, и образовалась плешь. Кошмар! Чалтык аж на постель присел: ноги ослабели. Сам такого эффекта не ожидал!

– Ну вот, – сказал он печально, – не хотела замуж – получай… – и махнул рукой с длинными грязными когтями в сторону зеркала.

Кстати о руках. Руки у Кэт стали длинными, как у орангутанга, а ножки жирными, короткими и кривыми. И животик вырос. И как описать, когда она увидела всё это в зеркале? Наверное, напугалась и не поверила, что это она!

А Чалтык опять выискивал что-то в книге заклинаний.

– Вот! Нашёл! – заорал он. – Ты будешь в этом обличии до тех пор, пока кто-то искренно не полюбит тебя и не поцелует. Повторяю: не просто поцелует, а по большой любви. Но поцеловать такую уродину по любви, я не знаю… – старикан как-то неестественно захохотал и закашлялся. – Самое интересное, что ты не сможешь рассказать правду о себе, тебя сразу скрутит, ты забьёшься в припадке, а изо рта пойдёт пена. Так что тебя надо полюбить именно в этом обличии. Любопытно посмотреть на такого дурака!

Чалтык подождал, не запросит ли Кэт о пощаде, но она стояла в каком-то столбняке и вряд ли осознавала то, о чём он говорит.

– Но я очень добр, – продолжил злодей, – и дарю тебе шанс. – Он надел ей на мизинец маленькое золотое колечко. – Захочешь стать моей женой, потри его – мигом очутишься здесь, а я приму тебя в любом облике и даже стану тем дураком, который сможет тебя поцеловать, – он ещё раз неестественно хохотнул, будто сквозь рыдания. – Жалею, что так получилось, – утёр он слезящийся красный глаз. – И ещё запомни: заявишься ПРОСТО ТАК, уничтожу навсегда! Прощай. А лучше – до свидания, ведьма! – Он кинул ей невесть откуда взявшуюся метлу, закричав какую-то тарабарщину, но тут в углу появилась женщина в голубом платье, она перекрестила подлетевшую к Кэт метлу и та погналась за визжащим колдуном, наяривая его то по голове, то по спине, то по заду, и долго гоняла по всему замку, пока он не вспомнил какое-то заклинание и не рухнул обессиленный. А Кэт от взмаха бабкиной руки завертелась волчком и незаметно растворилась в воздухе…

 

Глава пятая

На поиски улетевшего дуба. Бург

Как только дуб полетел, Алекс припустил за ним бегом по степи, но, стукнув себя по лбу, воротился, вскочил на своего рыжего Кеволима, ещё с вечера осёдланного и привязанного к рыжей же ёлке, и помчал правее восходящего солнца, куда заворачивало стремительно исчезающее с глаз долой дерево. Ни один из женихов не последовал его примеру. Не в том смысле, что они вообще не поскакали, нет, они все, как один, стеганули коней, якобы поспешая спасать принцессу, но через какое-то время остановились, жердяй Гога произнёс небольшую прощальную речь, типа: «Нужна ли кому-нибудь из вас жена, летающая по небу в виде бревна?» Все хором ответили: «Не нужна!» и отправились каждый в свою сторону, по домам.

Нет, с вечера они горели сердцами и были готовы на любые опасные приключения, но ночью у костра, пока король почивал в сторонке, кем-то было произнесено и доказано, что их жестоко надули, и под вуалью была не Кэт, а даже и не очень похожая, даже и не с карими, а с зелёными глазами, но только одного с ней роста служанка, чуть не посудомойка – какой позор принцам и баронам целовать такое! А король-то хорош, будить его, пусть ответит! Но тут умный Гога посоветовал проявить человеколюбие: «королю и так не сладко, да и потом, положа руку на сердце, хотел бы кто-нибудь, чтоб его будущая жена целовалась со всеми подряд? Чего ж права качать? Надо просто потихоньку улизнуть по домам, вот и всё. Ведь загляните в себя, ведь вся зависимость и страсть, не чары ли это? Нужна ли кому-то на самом деле жена, способная стоять в степи в виде дуба? Нужна ли встреча с опасным, может быть, колдуном? Хочет ли кто-нибудь превратиться, скажем. в осину, или псину? А потому, не тревожа короля, поехали-ка от греха по домам, а? Тем паче надо признаться, кормят тут так себе!»

Все поддержали мудрого обжору, но Алекс почти не слушал, он и так знал, что целовал не Кэт, но её улыбка к утру заполонила его всего, он был в нетерпении, и когда дуб взлетел, (женихи не успели улизнуть до того), он ни о чём не раздумывал: по небу летел не дуб, летела его большая любовь! (И, добавим, возможно, исковерканная, поломанная судьба!) Больше никогда в жизни он бывших соперников не встречал.

Проскакав несколько дней в сторону юга, Алекс подумал, что всё-таки, может быть, не случайно Чалтык величал себя восточным принцем, ведь дуб мог полететь к югу, чтоб всех обмануть, а потом взять и повернуть на восток. И Алекс развернул коня и поскакал в сторону, противоположную садящемуся солнцу. И ещё через несколько дней въехал из лета прямо в осень. (Я уже говорил, что в Середневековье разнообразные климатические пояса).

Конь устал, и Алекс устал, и они поехали шагом по сказочно красивому осеннему лесу, как бы в раздумье. «Сегодня Кэт – пятнадцать лет!», – начали вдруг слагаться первые в жизни стихи. (Не в голове коня, конечно, а в сердце принца!). Да, он вспомнил, что осенью Кэт исполняется пятнадцать, и они могли бы стать мужем и женой. Под копытами Кеволима шуршали, и на него и на Алекса, тихо кружась, опускались золотые-багряные-жёлтые-красные листья. Солнце садилось со спины: за могучими стволами дубов и клёнов опускался раскалённый его шар. Всадник начал задрёмывать, вдруг по горлу будто резанули длинным ножом, дыхание пресеклось, Алекс свалился с коня и, больно ударившись головой о корни, потерял сознание.

…Очнулся он оттого, что по носу его ударила холодная капля, он заморгал и следующая капля свалилась прямо в пересохшие губы. Одновременно он осознал, что обоняет душистый запах сена. Открыл глаза, и прямо в зрачок упала ещё капля. Это были остатки дождя, просачивающегося в сарайчик сквозь худую крышу. Рядом с ним сидела очень крупная женщина и поила его вкусным молоком и прикладывала какие-то примочки. «Будто Кэт Чалтыку», – пришла в голову мысль и сердце чуть не разорвалось от тоски: как она, где, жива ли? Женщина поглаживала грубой рукой пробившуюся бородку Алекса, удивляясь её цыплячьей нежности, как вдруг во входную дыру, заменяющую дверь, просунулась приплюснутая голова, напоминающая большой молот со свирепым выражением на лице. И прогнусила в нос два слова:

– Жина-а! Жи-ив? – и сплюнув в сторону, добавила: – Смотри, если сбежит! – и страшилище исчезло.

– Муж Бург, – буркнула женщина. И присовокупила, как можно нежнее. – А я, цыплёночек, Марго. – Цыплёнком, понятно, был Алекс.

Алексу накинул на шею лассо разбойник из шайки Бурга – атамана, женой которого была огромная, под два метра ростом, и широкая костью красавица Марго. Бург и сам был огромен, а голова приплюснутая, молотообразная: лоб и затылок выдаются, «хоть орехи коли» – как шутят его товарищи по разбою. Днём все они считаются крестьянами, живут на отшибе в одной деревне, почти все имеют хозяйство, сами, понятно, не работают, батраков нанимают; платят подати своему господину-феодалу, который старается не наведываться в деревню, которую в округе называют «разбойной» и стараются обходить стороной. Бург обобрал ударившегося о корень Алекса, у которого, как мы помним, были в суме золотые монеты, хотел прикончить, но по одёжке и гербу на груди, кое-что сообразив, велел нести к себе на излечение и приставил к нему Марго.

– Ты так печёшься о нём, будто он какой барон! – сказала Марго.

– Может и барон, а скорее всего, герцог, или даже принц! – отвечал Бург, сам будучи не силён в геральдике. – Получим за него богатый выкуп, а нет, так на юг в рабство продадим. Выходи его. – И он ушёл.

– Ишь ты, прынц-дрынц! – удивилась Марго и осторожно подёргала лежащего в беспамятстве Алекса за появившиеся после отъезда из дома первые усики.

…Весь конец осени и зиму проболел Алекс, так его уделали разбойники, а когда поправился, хозяин решил, что нечего ему бока пролёживать, надо пользу приносить.

– Пусть и прынцы-шмынцы работают, – поддержала мужа Марго, сердитая на Алекса за то, что он не отвечал на её нежности. Но ведь он был рыцарь – не забывайте о серебряном обруче на руке, который был, несомненно, волшебным, потому что Бург не сумел его снять, как ни старался. Так вот, Алекс был рыцарь, а значит, мог любить только Даму своего сердца, одну её, и причём всю жизнь!

– Так что, пока то да сё, паси-ка ты моих овец, принц Алекс. – И Бург ему подмигнул. Алекс вздрогнул, ведь он представился как бродячий гистрион, а костюм – «да я его… стибрил», – откуда же разбойник узнал, кто он и что означало «пока то, да сё»?

А дело вот в чём: когда Алекс был одной ногой в могиле, ещё зимой, молодцы Бурга спешили в лесу одного конника, и тут Бургу несказанно повезло. Это был тот самый глашатай, который разглашал о состязаниях на соискание руки принцессы Кэт. Сейчас Смешной король послал его оповещать о награде за хотя бы известие о ней, и за голову колдуна Чалтыка. Бург показал глашатаю спящего Алекса и тот всё ему открыл. Тогда Бург щедро его одарил и попросил скакать в Кевалим, и договориться о том, чтоб сюда за Алексом выслали человека с богатым выкупом.

А весною заставил принца пасти овец в загоне у леса, а тот, чтоб поддержать репутацию гистриона, показывал крестьянам-разбойникам нехитрые фокусы, которым обучил его Квиллин, а также передразнивал голоса и походки людей и животных, и все так и стали звать его Гистрионом. Но представления случались редко, а в основном он сидел на огороженном жердями лужку, привязанный за ногу на длинную верёвку. Другой конец был намотан на ногу Бурга, отдыхающего на сеновале после ночного разбоя. Это утром и днём. Вечером и на ночь Алекса запирали в сарай.

Однажды Алекс было убежал, его поймали и побили, но не сильно, поскольку успели полюбить за «кривлянье и дуракавалянье». Разбойники обожали праздно проводить время!

Бург же, больно тыча толстым волосатым пальцем в его тощую грудь, произнёс:

– Ты – принц. Скоро мне за тебя привезут хорошую денежку. Если же ты сбежишь, я не получу ничего. А потому, если ещё раз побежишь, я тебя убью. Получу я за труп гораздо меньше, чем за живого, но лучше я продешевлю, чем буду сутками беспокоиться, здесь ты, или навострил лыжи. Убью!!! Намёк понял?!

Алекс «намёк» понял и решил, что дождётся посланцев из Кеволима и сбежит по дороге домой. Хотел ли он или нет в родной замок, вопрос так не стоял, он НЕ МОГ туда вернуться один, без Кэт. Он уже ничего без неё не мог, да и не хотел.

Он совсем не жил без неё! Бург сорвал с него серебряный медальон с Кэт, но Алекс соврал, или, лучше сказать, сочинил, что это его бабушка-королева в юности, и старый король будет очень недоволен, если с портретом что-то случится, и может не дать выкупа. Тогда Бург, скрепя сердце, шварканул медальон в Алекса:

– Подавись своей бабкой, щенок! – Вот так Алекс был то цыплёнком, то пёсиком.

А с портретом Кэт Алекс беседовал. И ему часто казалось, что нарисованная принцесса оживает. Она то мрачнела, то улыбалась, а иногда портрет шевелил губами, то есть разговаривал, но часто он плакал, да, да, под глазами Кэт становилось мокро!

А иногда – редко – Алекс вспоминал деда с бабкой, и вздыхал: не родные! И тогда думал об отце и матери, погибших во время большого крестьянского восстания. Они были убиты, вероятно, таким же сбродом, как шайка Бурга, и он совсем не помнил их и грустил: откуда он родом и кто он на самом деле? Ни дед, ни бабка никогда ему ничего не рассказывали, и это незнание своих корней иногда сильно мучило его.

Итак, принц и рыцарь пас овец и любимой овечкой была Берта. Он звал её Бе-бе. Она чем-то напоминала Кэт. Немудрено: ему почти в с ё чистое, кроткое, приятное, напоминало принцессу Кэт! Однажды, гладя Берту и нежно глядя на неё, его губы стали что-то бормотать, а потом напевать какой-то мотивчик – так он сочинил свою первую песенку. Это не считая двух строк придуманных по дороге, помните? Песенка получилась так себе, но искренняя, разбойники раздобыли лютню, и он играл (выучился у Квиллина) и пел:

Это нехитрая песенка разбойникам нравилась, особенно «принцесса блеет». В конце все подпевали, а отвергнутая красавица Марго грозила ему кулаком и слеза катилась у неё по щеке. Может он пел так жалостно?

Его стали называть Менестрелем, то есть певцом, но это как-то не прижилось, и он и в дальнейшем, хотя и написал много песенок и совсем не корчил рож и не показывал фокусов, всё же не прозывался Менестрелем, то есть поэтом, музыкантом, а оставался Гистрионом, то есть клоуном, паяцем.

С сочинением первой песенки связано нечто забавное. Сочинив её, он впал в такой восторг, что побежал за ограду пропеть её проходившему дровосеку, верёвка на ноге натянулась и такова была сила его вдохновения, что привязанный за другой конец Бург свалился с сеновала, и, застряв поперёк в калитке, стал орать как зарезанный, думая что он уже в аду и какой-нибудь чёрт сдавил его здоровенные бока ещё более здоровенными клещами.

Дровосек, привлечённый криками обоих, помог Алексу водрузить Бурга на место, не силой, конечно, а уговорами, и тот, поскольку был пьяный, к счастью Алекса так и не понял, что произошло.

Вскоре после этого Бург переселил Алекса в одинокую хижину в лесу, рассудив, что вдруг за него не золото будут платить, а решат силой захватить, так пусть поищут. Хижину попеременно охраняли разбойники.

И тут случилось вот что.

 

Глава шестая

Метьер Колобриоль

Однажды Бурга принесли с обломком стрелы в пустой глазнице. Стрела сидела так прочно, что вытаскивая, её обломали. Глаз у разбойника вытек, а в хижине, где припрятали Алекса, поселился ещё один пленник. Это на него хотели накинуть лассо, но у него не было пока любимой девушки, о которой всё время надо мечтать, и человек спрыгнул под лошадь и оттуда пустил Бургу стрелу в правый распахнутый глаз, левый был прищурен. Человека схватили. Он был невысокого роста, с белокурыми волосами до плеч, иностранец, – вы, конечно, поняли, что это был Метьер Колобриоль, лучник из Деваки. Вот как раз, прямо дня за два до этого приключения, он победил в соревнованиях по стрельбе знаменитого Робина Гуда и возвращался домой. А от роду ему было всего лишь восемнадцать лет, то есть э т и события происходят за два года до событий, описанных в первой главе первой книги, когда он заменил в яме Раздватриса, помните?

Смертельно раненый Бург (стрела была отравлена) лежал не в деревенском доме, а в хижине – «врага пытать хочу!», – но пока впал в забытьё и непонятно почему долго не умирал. То ли яд был слабый, то ли Бург нечеловечески вынослив. Метьера посадили в подпол, а в двух комнатках жили: в одной сидел на верёвке Алекс, в другой лежал и стонал Бург, за которым ухаживала Марго. Она требовала немедленно повесить убийцу, но разбойникам хотелось узнать, что это за стрелок такой меткий, да ещё родом из Деваки.

– Пусть сперва покажет своё искусство, повесить успеем, – сказал самый старый, который уже на дело не ходил и выстрела не видел, но осмотрел стрелу и его разобрало любопытство. Метьера вывели на полянку неподалёку от хижины. Собралась вся шайка, человек пятнадцать. Старик сел в вынесенное для него кресло.

– Кто ты, откуда, и зачем ранил Бурга? – неожиданно зычным голосом спросил старик.

– Смертельно ранил, – поправил тонкий голосок.

– Я Метьер Колобриоль, лучник из Деваки. Ранил вашего, как я понимаю, предводителя, защищая свою жизнь. Сожалею, что стрела оказалась смертельной. – Старик одобрительно крякнул и задал следующий вопрос:

– Как ты проник в Середневековье, ведь между нами нет сообщения?

– Но почему же? В Непроходимой стене, которая разделяет наши земли, есть небольшая дверь…

– Да, говорят, она такая узкая, а ваши правители такие жирные, что не могут пролезть в неё, и вынуждены всю жизнь сидеть у себя в деревне, потому-то и не хотят, чтоб другие увидели мир, – протараторил разбойник, по кличке Хохмач. Метьер поддержал общий смех.

– Наше правительство, в силу неизвестных мне причин, действительно не выезжало за границу Деваки, но дипломаты, некоторые менестрели, и жонглёры…

– А ты кто, дипломат-жонглёр? – перебил Хохмач.

– Я воин. Лучник. Был послан в Середневековье на состязания по стрельбе из лука. Возвращался домой, тут вы меня и сцапали.

– Ну, давай, показывай своё искусство, а то сейчас прибежит Марго и придётся тебя вздёрнуть, – сказал старик.

И Метьер стрелял. И стоя, и лёжа, и с открытыми глазами, и с завязанными, и даже в прыжке с дерева с кульбитом в воздухе! Стрелы были ужасные, самодельные – крестьянские, но он неизменно попадал в предложенную цель. Разбойники только восторженно цокали и похлопывали его по плечу. Вообще, видя такую лихость, они как-то разволновались, и принесли вина и закуску, а когда он сбил с завязанными глазами яблоко с головы охмелевшего-осмелевшего Хохмача, стали и его поить вином, и наперегонки подставлять головы, чтоб он чего-нибудь с них сбил, и, как видно, совсем позабыли его вешать. Из хижины вышла рассвирепевшая Марго.

– Бург умирает, а вы развеселились! – прошипела она гневно. – А ну, вешайте его! Я хочу посмотреть, будет ли его труп стрелять так же метко!

– Подождём до захода солнца, Маргоша, пусть ещё постреляет, – ласково попросил еле державшийся на ногах разбойник, по кличке Лысый.

– Нет! Хочу, чтоб он сдох раньше моего славного муженька.

– Ладно, вешайте, где там верёвка? – вяло махнул рукою старик, хотя за полминуты до этого обнимал Метьера и признавался, что не знает стрелка лучше.

– Прости, брат, – сказал он, смачно отхлебнув из бутыли, когда разбойники связали Колобриолю руки за спину и поставив на табурет, накинули на шею петлю. – Хоть и жалко лишать жизни лучшего стрелка на свете, а ничего, как видно, не поделаешь!

– Как лучшего стрелка? – возмутилась Марго. – А наш славный защитник всех бедняков, Робин Гуд?

– Да, да, – загудели все. – Как же мы забыли, а наш славный Робин Гуд?

– Я победил Робина Гуда, – тихо, скромно, но внятно, чтоб его слышали, сказал стоявший с петлёй на шее Метьер.

– Что, что ты сказал?! – взвился Лысый.

– Сказал, что Робин Гуд признал, что я стреляю лучше.

– Ты ври, да знай меру! – сказал разбойник Лохматый.

– Стреляешь ты здорово, но против Робина ты сопля зелёная! – выпалил Малыш, жирный коротышка с выпученными глазами и тоненькими ножками рахитика и тоненьким же голоском. Разбойники захохотали.

– Пусть я сопля, – смиренно сказал Метьер, – но я видел Робина Гуда и победил его, а кто-нибудь из вас его видел?

Все заткнулись. Лишь рыжий таратор Хохмач громко выкрикнул:

– Я! – и когда все на него с изумлением уставились, добавил: – Не видел! – и захохотал, довольный. Но никто его не поддержал.

– Учум же видел, – сказал всё помнивший, но редко говоривший Молчун, и показал на старика. – Что же ты молчишь, Учум?

– Видел ли я Гуда, не видел ли, что хвастать. – Учум сидел в кресле, в руке у него был обломок стрелы, вытащенной из глаза Бурга. – Но стрела эта его, Робина. На ней три насечки ножом. Он так помечает свои стрелы. И мне любопытно было бы узнать, как эта стрела попала к нему, – он указал на Метьера.

– Очень просто: я был на состязаниях по стрельбе, и мой д р у г Робин Гуд – произнёс он, слегка надавив на слово «друг», – подарил мне колчан со своими стрелами. Половина была с ядом. Я не виноват, что вашему мужу досталась стрела из этой половины, – вежливо обратился он к Марго, – но я не нападал, я оборонялся.

– А что ты врал, что ты Робина Гуда победил? – рявкнул Лысый.

– Я не врал, у меня даже победная грамота есть в суме. Только вот сама сума, не знаю, где, – улыбнулся Метьер складности сказанного.

– Сума в хижине, как положено, ведь добычу ещё не делили, – сказала Марго. Привести казнь в исполнение ей мешала невозмутимость и храбрость маленького белокурого человечка, стоявшего в петле. Она любила храбрых и всё неординарное. – А ну, принеси, – нетерпеливо крикнула она Хохмачу. – Живо! И посмотри, как там Бург. А вы снимите пока с него верёвку, покалякаем. – Марго явно начинал нравиться симпатичный недоросток. Разбойники с радостью подчинились атаманше и скинули петлю, хотели развязать и руки, но она не велела. Метьер, беспечно насвистывая, уселся на табурет и положил ногу на ногу.

– Послушай, – подсел к нему на корточках Лысый, – а какой он из себя, славный парень Робин?

– Да уж не такой как ты, лысун, – заметил Лохматый. – Волос-то у него, небось, целая грива.

– Должно быть, он стройный и высокий, – завистливо пропищал рахитик Малыш.

Робин Гуд был маленьким, кривоногим, с толстыми губами и задранным носиком задирой, и если б не его справедливые друзья, никогда бы не признал поражения, но Метьеру не хотелось их разочаровывать, это могло быть и опасно.

– А разве Учум не рассказывал вам о нём? – спросил он вместо ответа. Старик сверкнул глазами, и Метьер понял, что зря задал этот вопрос. И тут, к счастью, подбежал Хохмач.

– Бург ещё дышит, а это, – он потряс сумой, – я вырвал у него из-под наковальни, – он постучал себя по голове, ожидая смеха. Он был глуповат.

Марго строго посмотрела на него, и он скоренько отдал ей потрёпанную дорожную суму.

– Вот-вот, там грамота, такая, с печатью, – сказал, оживившись, Колобриоль. – Там всё, всё написано.

Пергамент с печатью и буковками заходил по рукам. Загвоздка заключалась в том, что никто из разбойников читать не умел. Пергамент взял в руки Учум и уставился в него. Он очень боялся, что Метьер разоблачит его перед всеми во лжи: ведь он никогда не видел Робина Гуда, а про стрелы ему рассказывали.

– Да что тут читать, ерунду всякую, – вскричал он, – закорюки непотребные. – Вешать его, этот наглец нашего главаря убил, и твоего любимого мужа! – напомнил он Марго, и, выхватив нож, хотел порезать грамоту в клочья, как тонкая но цепкая рука высунулась из-за дерева, облокотившись на которое сидел в своём кресле Учум, и вырвала у него пергамент. Это была рука принца Алекса, и он вышел на поляну.

– Принц! – всплеснул руками Лысый, – принц Гистрион, а тебя что, не сторожат?

Никто не хотел оставаться в хижине, когда тут так интересно, и Алекс развязал верёвку и даже нашёл в уголке отобранный у него Бургом «глазной камень», без которого несколько страдал.

– Я умею читать, – сказал он громко, – и сейчас вам всё прочту. – И он приставил к глазам выпуклую сферу. Для убедительности, потому что читать он мог и без неё. Он глянул в грамоту и увидел там знакомые буквы, которые складывались в неизвестные ему слова. Ведь в Середневековье было много разных наречий, а алфавиты похожи. Он посмотрел на Марго.

– Ну читай уж, цыплёнок, – разрешила она.

– Иборури ибоири, – честно прочитал Метьер, и, подумав, перевёл: – Это значит «Победившему от побеждённого». Это крупно. А дальше помельче. – И он навёл камень, как бы усиленно вглядываясь в текст. – «Это грамота дана лучнику из Деваки Метьеру Кораблетролю, – тут Метьер хихикнул. – Да, Кораблетролю, как знак его победы над самим мною, Робином Гудом, – сочинял на ходу Алекс. – Теперь не я, а он лучший стрелок мира». – Он было закончил, но спохватился. – «Грамота эта также оберегательная. Метьер имеет право безпрепятственно ходить и ездить по всему Середневековью, а захочет – и поселиться в нём навсегда. А кто с этим поспорит, будет имеет дело с нами, Вольными стрелками Робина Гуда. А кто ранит его, или на своё несчастье, убьёт, тому мы обещаем мучительную смерть в трёх поколениях с конфискацией всего имущества!» Подпись: Р.Г. и печать – герб с тремя перекрещенными стрелами.

– Такие же у меня на застёжке плаща, видите, – показал Метьер, – его подарил мне Робин, и на стрелах по 3 зарубки. А сейчас, если не хотите, чтоб сюда нагрянули Вольные стрелки, развяжите мне руки и отдайте коня: я тороплюсь в Деваку! – Кораблетроль, как окрестил его Алекс старался быть грозным, но глаза его улыбались: он любил приключения, и перед ним уже стояли не разбойники, а какие-то испуганные дети.

– Да… – вымолвил Молчун, который говорил редко и потому к нему прислушивались. – Не стоит ссориться с Вольными стрелками. Их земля не так уж далеко от нашей.

– И я считаю, не надо ругаться с самим Робином, – прибавил Лысый.

– Так отпустим Карабуля, не помню как, язык вывернешь, – пропищал Малыш.

– Но сперва угостим его, и сами хорошенько надерёмся, – сказал Хохмач, и все засмеялись, но обернулись к старику и Марго.

– По-мер! – вдруг донёсся из хижины вопль любителя немножко пощипать у своих, пока они отсутствуют. Разбойник выбежал на поляну. – Помер Бург и весь почернел и разбух, в дверь теперь не вытащишь, придётся крышу снимать.

– А-а! – завопила Марго, машинально отбирая у него упёртую брошь и кинулась было к хижине, но тут же вернулась и схватила Метьера за развязанную руку. – Нет! Никуда не уедешь, убил мужа, так заменишь мне его! – и она поволочила лучшего стрелка мира за собой, как разъярённая мать напроказившего мальчишку.

– Дура! – тихо сказал ей вслед Молчун. – Тебя и нас всех убьют, а деревню сожгут. Пошли отбивать.

И разбойники, даже не оборотившись к старику, побежали к хижине. А старик остался в кресле, и задумчиво попивал винцо из большой бутыли. Он отправлял его маленькими глоточками в изношенную утробу, предварительно споласкивая рот и жмурясь от удовольствия.

Марго же заперла Метьера в подпол и ключ сунула куда-то под юбку.

– Попробуй кто отыми! – показала она всем кулак, и оказавшегося первым Хохмача ошарашила слегка по голове так, что он лёг рядом с Бургом едва ли не такой же мёртвый, как тот. Довод был убедителен, и разбойники занялись покойником.

Труп Бурга зарыли, как и полагается, в землю, но в вертикальном положении и головою вниз. Было местное суеверие, что в конце времён земля перевернётся, и небо окажется внизу. Значит, оживший покойник сможет ступить ногами сразу на небо, где и ждёт его сладкая небесная жизнь. Они были язычники.

Алекс, про которого подзабыли, мог бежать. Но сердце подсказывало, что надо спасти Метьера, и что встреча эта не случайна.

Спасти, но как? Он встал на колени среди дубов и стал молиться Единому Неведомому Богу, как учил его дед, король Кеволимский. Потом поднялся, отряхнулся и с лёгкой душой, насвистывая какой-то новый мотивчик, ещё без слов, направился к хижине. «Новая песня будет о долгой дружбе», – восторженно думал он. Ему ведь, как и Метьеру было восемнадцать лет!

Все были на похоронах. На дверце, ведущей в подпол, лежал чёрный замок, величиною с детскую голову. Алекс не стал его трогать, он знал, что сейчас что-то произойдёт и они спасутся. Он стал разговаривать с узником, разумеется, на своём наречии. Метьер знал несколько языков Середневековья, он был полиглот и запоминал всё с лёту. Они вкратце поведали друг другу о себе, посмеялись над тем, как перековеркал Алекс фамилию Колобриоль и как сочинил грамоту, где на самом деле было только: «Победителю всемирных соревнований по стрельбе из лука, проходивших в Шервинском лесу Метьеру Колобриолю», дата и подписи грамотных участников состязаний и корючки неграмотных, которых было большинство. Неграмотный Робин запечатал всё в конце своим перстнем с тремя перекрещенными стрелами, подарил Метьеру, скрепя сердце, плащ, колчан со стрелами и длинноносые середневековские туфли.

Лекс же рассказал новому другу о Кэт, о том, что он сочиняет песни, спел про овечку. «Лютня у тебя фальшивит, – сказал Метьер, – буду жив, подарю свою. Обещаю, мне она от знаменитого Высоца досталась».

– Облава! Облава! – раздались испуганные крики. В хижину влетел протрезвевший Лысый. – Робя, облава! Должно быть, это Вольные стрелки! Марго убили, я её ощупал, вот ключ. – Он кинул ключ от подполья Алексу и встал на колени, руки его дрожали.

– Робингудцы никого не щадят. Гистрионушка, умоляю, если не ухоронюсь, скажи, что я спас этого Кара-бле-круша! – он кивнул на подпол и пополз к выходу. – А лучше спрячьте меня в подполе, спрячьте, они всё жгут! Мама, я боюсь! – и Лысый снова пополз к Алексу.

Но тот его не слушал, он открыл замок, Метьер выбрался – и тут загорелась хижина. Стрела с зажжённой паклей на конце попала в неё – хижина вспыхнула мгновенно.

– А-а! – заорал Лысый и на коленях пополз в самую гущу огня, – я боюсь! – Он просто обезумел.

– Выволакивай! – крикнул Метьер Алексу и схватил разбойника за толстую ногу.

– Он душегуб! Самим надо! – заорал Алекс, и, обхватив Метьера за туловище, выдрал его из хижины, у которой уже горел и обваливался потолок. В двух шагах лежала огромная Марго со стрелами в могучей спине, рядом сума Метьера, которую он и схватил по дороге. Неподалёку на лужке топтались растерянные тревожные кони. За деревьями показался ряд наступавших рыцарей.

– Это не стрелки, – шепнул Метьер, – с какой стати!

Они по-пластунски пробрались к коням и вскочили на двух. Один по случайности оказался конём Метьера, Алекс, досадуя, что Кеволима нет, вскочил на чужого. И беглецы поскакали вниз по сельской дороге… в общем, неведомо куда.

Наступал и всё жёг отряд рыцарей местного феодала, которого перестала устраивать дань, которую платил ему Бург. К тому же разбойничья деревня стала раздражать соседних феодалов: «ни пройти, ни проехать!» – они предъявили претензии. И местный феодал решил не связываться с соседями и пожечь и саму деревню и её обитателей. Что и сделал. А кто ему запретит? Это ж ЕГО РАБЫ. Такие, ребята, были нравы и обычаи!

…Они сидели среди душистого разнотравья на уютной небольшой полянке под голубым с весёлыми кучерявыми облаками небом. Небольшая, но густая группка берёз и ёлок отделяла их от проезжей дороги. Лошади стояли привязанные к ближним деревьям.

– Ну вот, – сказал Метьер, достругивая стрелу, – и тебе будет лучок со стрелками. – Себе он уже смастерил. – Как же в наше время без оружия. Эх, жаль, Гудовские стрелы пропали! А теперь пришло время прощаться. – Он достал из сумы круглую штуку с цифрами. – Необходимейшая вещь. Называется компус Га, Гаспар, значит. Это изобретение нашего умельца Гаспара Арнери. Смотри, мне надо на север, и вот стрелка указывает вон туда. Значит, мне туда. А тебе…

– На восток, – пожал плечами Алекс.

– Значит, вон туда, назад…А знаешь, у меня тоже есть девушка и ей всего четырнадцать лет. Мне не терпится увидеть её и похвастаться победой, – он похлопал по суме. – Но путь к твоей Кэт труднее. Потому на, дарю. – Он протянул ему компус Га. – Я-то доберусь, а ты неизвестно сколько будешь скитаться.

– Спасибо, Метьер. А мне нечего тебе подарить.

– Ой-ой, я уже должен гордиться, что знаком с целым принцем, я – простой лучник! – и Метьер иронически воздел руки к небесам.

– Хватит, Метьер. Ты не простой лучник. И… не «знаком», а ты мне знаешь кто? Друг.

– Друг? Ну что же, я согласен. – Он развёл руки, и они крепко обнялись. – А насчёт того, что тебе нечего подарить, хм… Ты спас меня от виселицы – раз. И вытолкал из горящей избы – два. Два-ноль в твою пользу. Ну и в мою тоже, потому что я жив. Но я твой должник. – И он вздохнул. – А теперь, всё-таки, разбежались, принц. А впрочем, ты теперь поэт, или как там по-вашему, выбирай: менестрель, трубадур, бард, или…

– Гистрион! – вскричал Алекс, хлопнув друга по плечу. – Меня так разбойники прозвали.

– Гистрион? Дураки необразованные, да это ж вроде шута.

– Ну да, я ведь и фокусы им показывал. Пусть будет Гистрион как имя, с заглавной буквы! А? Красиво?

– Ну, как знаешь. А фокусы хорошо: кусок хлеба. Ну что ж, удачи, Гистрион.

– И я клянусь, – сказал Алекс, – что забуду своё имя, и буду Гистрионом, пока не найду принцессу Кэт!

– А я клянусь, что подарю тебе знаменитую лютню. Когда-нибудь. – Друзья снова крепко обнялись и расцеловались. И тут на дороге раздался цокот копыт.

– Ну вот, дообнимались, – сказал Колобриоль.

Они кинулись к коням, готовые бежать, но молодое любопытство заставило задержаться.

И, спрятавшись за деревья, они смотрели на дорогу. На восток двигалось четыре рыцаря на конях, с копьями наперевес, за ними карета, и за ней кавалькада из конных и вооружённых копьями людей.

– Странный герб на карете, – сказал зоркий Метьер, – на голубом квадрате серебряный ключ. Никогда такого не видел.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал сощурившийся Гистрион и приложил к глазам «глазной камень». Сердце его защемило.

«Так, – подумал Метьер, – и очки ему подарю. Темные они тут, в Середневековье!»

– Это мои… это за мной, – сказал Гистрион, стараясь дышать ровно, – едут меня выкупать! Но я не хочу домой, без Кэт не хочу!

– И, главное, там, куда они едут, теперь опасно.

– Что же делать? Ведь может быть в карете дедушка, или… или бабушка! – Гистрион схватился за голову.

Метьер сел на землю и полез в суму.

– Хорошо, что суму не разворовали. У меня тут письменные принадлежности. Вот кусочек чистого пергамента. Пиши.

– Что? Ах, да!

«Не езжайте туда, – писал он, – меня там нет и там опасно! Я не поеду домой, пока не отыщу Кэт. Дедушка и бабушка, простите меня! Ваш сынок принц Кеволимский Алекс». Последний раз пишу это имя! А как передать?

– Легко! – спокойно улыбнулся Метьер. – Сам я не хочу больше в плену сидеть, а там пока то-сё, да всякие разборки. Поэтому сделаем так. – Он проткнул письмо стрелой. – Если за мной погоняться, я буду мчать во весь дух. Во всяком случае, сюда больше не вернусь. Прощай, то есть, надеюсь, до свидания. Когда-нибудь. – Они обнялись в третий раз. – Если карета проедет назад, значит письмо дошло. Скачи на восток. Только объезжай сгоревшую деревню. – Он ещё раз улыбнулся своей несколько легкомысленной улыбкой, и ускакал.

Кавалькада уже исчезла на востоке, потому Гистрион не видел, как Метьер, поскакав по обочине, вонзил стрелу с нанизанным на неё письмом прямо в карету и стал удирать от нескольких рыцарей.

Гистрион ждал, наверное, около часа, и кавалькада-таки проехала назад, на запад. А ему почему-то хотелось плакать и от тоски по родному замку, и от разлуки с Метьером: где он? Жив ли? – и от неизвестности, что будет дальше. Вскочив на коня, он было хотел скакать за каретой. Но это хотел Алекс, а Гистрион решительно повернул на восток. Скачи, Гистрион, и мы теперь будем так тебя называть. Конечно, пока ты не встретишься с Кэт.

Он скакал и думал, что хорошо бы ещё разочек увидеть и убедиться, что жив, жив его единственный друг, лучший стрелок мира Метьер Корабле…тьфу! – и Гистрион расхохотался, развеселился, и, мужественно расправив плечи, поскакал что было мочи.

И тёплый июньский ветер, насвистывая, летел ему в лицо.

 

Глава седьмая

Бегство Раздватриса. Смерть героя

Церемониймейстер и танцмейстер двора трёх толстяков, Ангор Антаки, по прозвищу Раздватрис, имел обыкновение думать на ходу, почти на бегу, по крайней мере, в каком-то движении – проносясь по длинным коридорам дворца, или крутясь по бальным залам в танце… Эту привычку он приобрёл, бегая в детстве по холмам родной Деваки, а закрепил во дворце. Поэтому в звериной яме, куда его спустили победившие мятежники, на самом деле сохранив от немедленной расправы, он не мог сообразить, как ему удрать отсюда: для соображения просто не было места.

В разодранном сиреневом полуфраке, в синяках и засохших кровавых ссадинах сидел он, уткнув в колени длинных ног квадратный подбородок. Всё его нескладное длинное тело, совсем не приспособленное для танцев, выражало не тоску, а скорее вынужденно отдыхающую злобу. Яма в зверинце трёх толстяков была предназначена для одного хищника, с тем, чтоб он лежал и грыз мясо, а не бегал и не размышлял, как сбежать. Для гульбищ была большая общая арена, куда вёл из ямы подземный ход, зарешёченный и запертый на огромный висячий замок. Это означало, что в яме для тигров сиживали и люди, для зверя обошлись бы и засовом, который, кстати, тоже был.

Меж прутьев решётки можно было просунуть и руку и лапу, но сил сорвать замок у Ангора не было. Он сидел, а в голове вместо плана побега крутились слова революционной песенки: «На баррикады! На баррикады! Поём мы яростно: свобода или смерть!» Раздватрис скрежетал зубами, мотал головой, злобно плевался, попадая в основном на самого себя, но мотив не исчезал. Яма была достаточно глубока и выбраться наверх не представлялось возможным.

На небе и вокруг была уже ночь. Сияли крупные звёзды. То ныряла, то выныривала из-за облачка луна. Утро прошедшего дня было ужасным. Раздватриса стащили с мягкой перины в комнате отдыха при башне пыток, где он дрых, не допытав крестьянина, землячка из родной деревни, ведь танцмейстер был ещё и главным палачом. Перед сном Ангор выпил стакан особого отдохновина, напитка, составленного когда-то доктором Гаспаром, и заснул сном праведника.

Но его грубо разбудили, вытащив из сладкого забытья прямо на пол, и он увидел уже наяву возле своего носа кулак с львиную голову. Вокруг стояли синемундирные гвардейцы трёх толстяков, перешедшие на сторону народа. А кулак принадлежал родному брату крестьянина, которого он пытал.

Ангор, отведав такого угощения, без сомнения расстался бы с жизнью, но тут вмешался е г о родной брат. Видный революционный деятель Исидор Антаки, он же любимец публики канатоходец Тибул, войдя в комнату, взмахом руки остановил избиение. Гвардейцы мгновенно повиновались любимому артисту, хотя и не знали о том, что циркач и палач братаны. А может, и хорошо, что не знали. Это не было тайной, кому положено было знать всё, тот знал всё. Но братья Антаки не афишировали родство, а по фамилиям и даже по именам в Деваке почти никого не звали, чаще по прозвищам да кличкам. Даже толстяки были: первый – Дохляк, второй – Страус и третий – Младшой. А как их родители назвали, не помнил, наверное, никто.

Ой, как я отвлёкся! Итак, товарищ Исидор-Тибул поднял руку и приказал «танцора временно не убивать, а кинуть в яму с тигриными испражнениями» – общий смех! – «слишком на нём, господа-товарищи революционные гвардейцы, много крови. Его будет судить народ». Тут он единственный раз посмотрел на Ангора, и тот догадался, что заготовленную фразу: «Здравствуй, брат! Ты что, не узнал меня?!» лучше не произносить. Для обоих лучше.

Весь день Ангор прождал расправы, но всё было тихо. Лишь однажды кто-то крикнул: «Смерть Трисдварасу…», но голос оборвался, видно, охрана, которая почему-то не показывалась ему на глаза, не дремала. «Пока бдят, – немного успокоился танцор, – но что будет к ночи, когда начнут активно праздновать победу?» А к ночи мрачный гвардеец опустил на верёвке корзину с едой и бутылкой вина. «Корзина с вензелем из дворца, мятежники гуляют, гвардеец – ишь ты! – трезвый, а потому и мрачный, – прикидывал узник. – Брат, понятно, не навестил, но ужин прислал… э… э… съедобный, спасибо и на том».

Поев, немного подобрев, он попытался заняться любимым делом: придумать оригинальную, небывалую ещё казнь, кому? Да хотя бы себе самому! Он встал и немного потоптался по дну ямы. Простора не было, и потому в голову лезли казни самые обыкновенные: отрубить голову, повесить, разорвать, сжечь и заморозить – тьфу, скука!

Итак, была ночь. Как сумасшедшие, трещали цикады. Небо озарялось салютами и фейерверками: во дворце праздновали победу. В ветвях ближайшего к яме дуба блестело в лунном свете несколько застрявших воздушных шаров. Зверинец был на задах толстяковского парка, а дворец посерёдке, и если там и были какие-то соответствующие победе шумы, то здесь их не было слышно. И звери, хоть и были несколько возбуждены сменой социального строя, делали вид, что это их не касается, и пытались заснуть. «А вот как не даст вам завтра жрать новая власть, будете знать!», – злорадно думал Раздватрис.

Но звери хотели вести дореволюционный образ жизни, была ночь и надо было спать. Пытались заснуть обезьяны, тихо покачиваясь на лианах, развешенных среди дубов новатором-садовником Мичуром, зимой они ночевали в утеплённых дуплах. Пытались заснуть павлины, попугаи, а также хищники-людоеды, которых держали, чтоб потешать толстячков, любивших после обильного завтрака насладиться видом терзаемой человеческой жертвы, не по жестокости, а просто так издавна принято. Послышался короткий львиный рык сквозь сон. А может, громкий зевок, а может и не львиный, а тигриный. «Завтра-послезавтра, а может, уже сегодня этот зевавший раздерёт меня, ещё молодого двадцатипятилетнего человека в клочья на потеху девакской черни, и мне будет всё равно: лев это, или тигр.»

Ангор снова сел, обхватил себя длинными руками – несмотря на тёплую летнюю ночь, в яме было сыровато – и стал задрёмывать. Старый одноглазый филин Момо заухал. «Должно быть, жёлтый глаз его горит, я сплю, а он всё горит, всё полыхает, как жёлтый костёр…»

– Ангор, – зазвучал в мозгах детский голос, – Ангор Антаки, сегодня тебя казнят.

– Может, сегодня, а может, завтра, а может, и не казнят, а…. – забормотал Раздватрис.

– Нет, – перебил его голос, – точно казнят с е г о д н я.

Ангор открыл глаза: прямо перед ним за решёткой горел жёлтый глаз филина, у него была большая голова с торчащими рыжими волосёнками. Голова нагнулась и маленькая ручка почесала молодую проплешину.

– А, это ты Пупс, чего тебе? – насторожился Ангор, узнав карлика, помогавшего звериным смотрителям и знавшим здесь все ходы.

– Пупс, да, так т ы звал меня, – хихикнул человечек и убавил огонь в жёлтом фонаре, который Ангор принял за глаз филина, – вообще-то меня зовут…

– Мне плевать, как тебя зовут, чего тебе надо? – грубо прервал его Ангор.

– Ты не должен меня бояться, – снова хихикнул карлик, – я друг, я больше, чем друг… Тебя сегодня кинут к тиграм, – детский голос дрогнул и захныкал… – Голодные львы и ти-игры… они… они…

– Они разорвут меня на части и проглотят, даже не распробовав, – не без пафоса произнёс узник. Он решил немного повыпендриваться… – О! Я не раз это наблюдал!

– Да! – с жаром прервал его человечек. (Перед ним не надо было красоваться, он и так был переполнен восхищением). – Да! Ты ложился на зарешеченную крышу над ареной и плевал сквозь прутья в очередную жертву, которую сперва мучил в башне пыток! А когда её рвали звери, тебе летели в лицо куски окровавленного мяса, а ты переворачивался на спину и хохотал так, что солнце в небе сжималось от страха! Я любил и боялся в это время наблюдать за тобой!

– Про солнце это хорошо, – сказал Ангор, – да ты артист, Пупс…

– О, пока только в мечтах! – растрогался карлик. И тут в очередной раз вынырнула из-за облачка луна. И он вспомнил, зачем пришёл. – Слушай внимательно, Ангор. Сейчас тебя посетит человек, который поменяется с тобою одеждой, его примут за тебя и некоторое время тебя не хватятся.

– И кто этот самоубийца?

– Нету времени. Решётка… – он повозился с замком, – не заперта… Не доходя до арены, жду тебя на камне. Всё.

– Погоди, я хочу знать, кому и что буду за это должен… – Но жёлтый фонарь вместе с Пупсом уже исчез в извилинах земли. И тут с тихим свистом в яму спустилась лиана, да не пустая: прямо возле его ног кто-то приземлился. Слетевший в яму потревожил павлинов, и они, вспорхнув на один из дубов, стали орать, как мартовские коты, или пробудившиеся младенцы. Луна светила вовсю, и хорошо, что никто из стражи не появился – праздновали все поголовно, а может, вообще никто не охранял, а? Прилетевший был одет в мундир и плащ гвардейского лучника при дворе их величеств трёх толстяков, всё зелёно-коричневое, под цвет травы и деревьев. Привстав, он оказался человеком среднего роста, с белокурыми кудрявыми волосами до плеч, лицо имел мужественное, простодушное и очень знакомое. В нём не было и тени страха.

– Переодеваемся, – дружелюбно предложил лучник, отстёгивая и скидывая плащ.

Ангор смерил прилётца взглядом и усмехнулся:

– Ты-то в мои панталоны влезешь, а влезу ли я в твои – вопрос.

– Не учли, – знакомый незнакомец на кривую усмешку ответил открытой обворожительной улыбкой. На груди блеснул серебряный герб из перекрещенных стрел, подарок Робина Гуда. И Ангор понял, кто перед ним. Этого молодого человека знала вся страна.

– Да, не учли, – повторил лучник. – Обойдёмся верхней одеждой, ночью не так заметно. Поспешите, прошу вас.

… Когда Раздватрис был по ту сторону решётки, он не удержался и шепнул:

– Метьер Колобриоль, первый лучник страны, победитель самого Робина Гуда, зачем тебе это надо?

– Как зачем? – Метьер округлил глаза. – Просто я люблю приключения. – И снова улыбнулся своей неподражаемой улыбкой.

Знакомая ненависть вползла в сердце Ангора.

– Если сюда прорвётся какой-нибудь жаждущий моей крови, а таких много… очень много, и всё же примет тебя за меня, приключения, которые ты так любишь, закончатся слишком быстро. – И он посмотрел на Метьера тем взглядом, которым смотрел на всякого, кто пытался, как ему казалось, унизить его своим благородством. Его жертвы уносили этот взгляд на тот свет. Но то ли было темновато, то ли что, но Метьер выдержал взгляд и не снял улыбки. Но почувствовал, что перед ним человек, который за добро, оказанное ему, не просто способен, но считает своим долгом всадить в тебя нож. Неизвестно, кто первый из них отвёл бы взгляд, но снова замяукали павлины и они убрали глаза одновременно. Метьер сел на место Ангора, а Ангор, забыв повесить замок – а в нём даже ключик, предусмотрительно оставленный карликом, торчал, – ушёл в тигриный подземный коридор на бледно-жёлтый свет далёкого фонаря.

«Не спросил даже, кто его послал, не Тибул ли?» – думал он, скривившись от застоявшегося звериного запаха.

А Метьер сел на место и приготовился к худшему. Когда карлик Пупс, давнишний его приятель, передал ему просьбу одного высокопоставленного ныне человека, и объяснил, почему выбор пал на него, Метьер сразу согласился. Во-первых, он действительно любил приключения, а во-вторых, знал любовь к нему народа, и, так же, как Пупс, не верил, что, если всё откроется, его казнят. «Это если народ будет решать», – заскочило вдруг в него сомнение. И слова о жаждавших отомстить Раздватрису не пропали бесследно. И вообще, зачем было помогать бежать главному палачу, убийце, которого ненавидела вся Девака?! – только сейчас эта мысль поразила его. «Затем, – тут же горячо возразил он кому-то, – что я люблю людей. Разных людей! Всех людей! Может, он ещё исправится…» «Затем, что ты крайне легкомыслен!», – сказал в нём голос покойной матери. И это была правда.

Тут павлины мяукнули вторично, и Метьер приготовился к самому плохому исходу, и пожалел, что колчан со стрелами остался в казарме. Павлинов разбудила разухабистая песня. Возле ямы остановились два гвардейца, они стояли обнявшись, тем самым не позволяя друг другу упасть. Один был с фуражкой козырьком назад, а второй вообще без фуражки и даже без ремня. Это была празднующая победу охрана Раздватриса. Был ещё и третий, начальник, но он до ямы не дошёл, и дрых, запрятанный подчинёнными в кусты. Луна то ныряла, то выныривала, певцы раскачивались, то попадая в тень от дубовых листьев, то выходя из неё, пели нестройно, но с душой:

«Попса! Какой-то бардик под тёмный народ косит, – опосля! – думал Метьер. – И с какого Западу? Младшой, что ли?» А песня набирала силу.

«А может, сам Раздватрис такие текстики и пишет», – вдруг промелькнуло у Колобриоля.

– Эй, Триздвараз, так было прежде, но теперь прежнее кончилось! – покончив с песней, сурово крикнул баритон без фуражки. Завтра… нет! Сегодня тебя сожрут львы и тигры, рррр… – зарычал он устрашающе.

– М-да! Зав… сегодня скушают тебя зверики, тигрики и лёвики! Рииии… – повторил фальцетом в фуражке козырьком назад и захихикал, довольный.

– А мы тебя больше не боимся! Чего ты нам теперь можешь сделать?

– Да, теперь-то мы уж тебя совсем не боимся. Вот.

И тут благородные мысли Метьера о любви к людям подверглись серьёзному испытанию, ибо сверху полилась вонючая струя, а за ней и вторая. Метьер вжался в стену, но брызги до него всё равно долетали. Вот это приключение! Хорошо, что полуфрак Ангора был так велик, что позволил втянуть в себя и руки и, отчасти, голову. «Как страус в песок», – подумал Метьер, и вспомнил, что Страус, это прозвище второго толстяка, своим ростом и неуклюжими манерами напоминающим главного палача и танцора. Не зря болтают, что Раздватрис его побочный сын. Видимо, в этом секрет его быстрой и успешной карьеры при дворе.

– Ах вы, бездельники! – раздался вдруг зычный голос. – Вас охранять поставили, а вы в каком виде?!

– Мы не бездельники, мы рев-волюци… – начал один.

– …онеры мы! Вот мы кто! А ты кто такой?! – подхватил второй.

– Я кто?! Ах, вы…!!! – распекающий набрал побольше воздуху и заревел так, что павлины опять заорали дурными голосами. – На-дра-лись до того, что своего начальника не узнаёте!!! – и поскольку свет луны едва продирался сквозь облако, он поднёс к лицу фонарь.

– Господин генерал?! Мы пропали! – в фуражке козырьком назад в ужасе закрыл ею лицо.

Да, это был знаменитый генерал Бонавентура, ревностный служака при дворе трёх толстяков, а вот поди ж ты, одним из первых перешёл на сторону мятежников.

– Ничего мы не пропали! – наглым тоном заявил сидящий на траве и мотающий портянку без фуражки, – мы не рабы ему, а свободные повстанцы. А господ сегодня товарищ Ти… ти, – он никак не мог натянуть сапог, – товарищ Титибул, – натянул он сапог, – отменил сегодняшним указом! – Он встал на четвереньки, но подняться пока не мог. – Теперь мы такие же свободные личности, как всякие… генералы! – И, держась за длинную в ножнах саблю близко подошедшего Бонавентуры, он поднялся и дыхнул ему в лицо отдохновином. – Мы теперь все товарищи.

– Да, мы теперь товарищи, – с удивлением произнёс непривычное слово второй и нахлобучил фуражку козырьком вбок. – Мы товарищи, да? – ласково спросил он, осторожно тронув генерала за рукав.

– А я и не говорю, что я господин, – вдруг струхнул старый служака, – я тоже вам товарищ. Но всё же я покаместь ваш начальник, – голос его, устыдившись минутной слабости, забулькал, как магма в груди готовящегося к извержению вулкана. – И поскольку Я ваш начальник… – генерал говорил тихо и раздельно, – Я прикажу вас… сейчас… повесить… без суда и следствия… по революционным законам! – лава накопилась и хлынула на горе находящимся возле. – Я сам вас повешу, как… как своих товарищей, как обосравшихся своих товарищей, я вам, наглецы, покажу товарища, я вам мозги повышибаю! – И стал вытаскивать из ножен заржавевшую от безделья саблю.

– О! Не надо! Не надо, господин генерал, – с козырьком назад упал на колени, – не надо нас вешать! – умолял он, хотя Бонавентура собирался их рубить, да сабля не вытаскивалась!

– Пусть! Пусть он нас повесит! – вдруг завопил без фуражки. – Мы свободные повстанцы, пусть он выбьет нам мозги!

– Не повстанцы вы, а засранцы… – устав воевать с саблей, проникновенно заметил старый вояка. – Пошли вон отсюда!..Уведи его в караулку, – тихо приказал он стоявшему на коленях более трезвому гвардейцу.

И когда они отошли, наклонился над ямой, стараясь фонарём осветить сидящего.

– Вот видишь, друг Ангор, – сказал он задушевно. – Какая жизнь-то началась! Бардак. А ты доигрался! – он добавил громкости, – говорил я тебя, что не надо так с народом, с простыми людями! – генерал нарочно исковеркал слово, чтоб если кто подслушивает, услышал, как он к этому народу близок. – Теперь вот страдай за свою… за своё… – он не мог вспомнить нужного слова и махнул рукой. – А мне тебя, дружочек, искренне жаль, – он убавил громкость и добавил слезливости. – Решили не устраивать над тобой общего, ну, народного суда. Зав… то есть уже сегодня, кинут тебя к зверям безо всяких свидетелей, и… и раздерут тебя звери-то… ведь это ж… звери… Должно быть, это очень больно? – спросил он как бы сам себя. – А дом-то твой в деревне земляки твои сожгли, вместе с «курятником», – сказал он почему-то весело, – помнишь, как там хулиганничали-то? – он взвизгнул. – А что это у тебя… лиана какая-то свисает… ты же можешь… того… – он вытянул лиану наверх и осмотрел конец. – Прощай. Спасибо, что не просишь о помощи. Не помогу! Честно. Во-первых, ты враг номер один, хуже толстяков, – сказал он громко. – А во-вторых, – добавил он тихо, – ты меня первый и сдашь, или прирежешь при встрече, уж я тебя, как облупленного, знаю! Да ты спишь, что ли? Скажи хоть словечко, друганы ж мы были. Али умер? – он опустился на колени и протянул фонарь пониже. Кстати и луна вынырнула. И тут Колобриоль не удержался. Ему же было всего двадцать лет. И он был несколько легкомыслен. Так что на вопрос генерала он выпростал из фрака голову, скорчил рожу, конечно же, «ме-е» произнёс, а потом язык выставил.

– Да ты ли это, друг Ангор? – изумился Бонавентура и стал подниматься на ноги, чтобы набрать в лёгкие воздуху. То ли сердчишко зашалило, то ли «Караул!» захотелось крикнуть, но не успел он полностью распрямиться, как ему на спину и плечи обрушилось что-то большое, лохматое, довольно тяжёлое, и загукало и застучало лапами по стриженой седой голове, генеральская папаха с которой исчезла и оказалась на башке этого чудища.

– А-а-а! – взревел Бонавентура и тут же схлопотал по толстой багровой щеке, сначала по одной, потом по второй, и посеменил на полусогнутых, тихо причитая: «Что же это? что же это?» «Надо же, – подумал Метьер, – какие трусы до генералов дослуживаются!» Он-то видел, что это всего лишь обезьяна Микки, любимица наследника Тутти и лучшая подружка самого Метьера. «Это же она м е н я спасает, – дошло вдруг до него, – она же сразу сообразила, что в яме нахожусь я! Но что теперь делать? – меня, кажется, обнаружили, во всяком случае, заподозрили, что в яме не Ангор. А успел ли он убежать… в надёжное место? И… и не убежать ли также в надёжное место и мне?! Но хорошо ли, правильно ли это будет? Неужели я тоже трушу?!»

Метьер бы не мучился, если б знал, что генерал Бонавентура не успел никому передать своих подозрений. Прокатив Микки на плечах всего несколько метров, он споткнулся о собственную длинную саблю, и полетел вниз, в такую же звериную яму, но там уже был насельник, то есть насельница – в ней отдыхала пантера Зинна. Обезьяна успела перед ямой спрыгнуть на землю, невольно подтолкнув генерала лапами и сделав его падение неотвратимым. Но тут мы пока несчастного Бонавентуру оставим наедине с голодной хищницей…

– Ах, ты, шимпанзешка моя дорогая, ты чего не спишь по ночам? Почувствовала, что я в опасности? – спросил Метьер, когда Микки спустилась к нему по неровно выложенной камнями стене. Микки, сдвинув папаху на затылок, раздумчиво чесала лоб, с удивлением разглядывая лучника в необычном наряде. Это была длинношёрстная шимпанзе, специально выведенная для Деваки, где бывает зима, и иногда со снегом. От прочих обезьян своей породы Микки отличалась необыкновенными, чистой голубизны, огромными глазами. И сейчас, глядя в эти глаза и в полутьме скорее угадывая их голубизну, Метьер стукнул себя по лбу. Он вдруг припомнил такие же большие и голубые очи на другом, более дорогом и любимом лице.

– Ах, я, баран! Сегодня же день рождения Светлины!

Да, сегодня его невесте Светлине исполнялось шестнадцать лет! Это Девакское совершеннолетие, теперь они могут пожениться, а он в этой вонючей яме, и неизвестно, что с ним будет! Решение пришло мгновенно!

– Я вижу, господин генерал, – сказал Колобриоль, намекая на папаху на голове обезьяны, – вы уставились на мой сиреневый фрак, видимо, он вам по нраву. А ну-ка, одевайся! – Он помог надеть Микки фрак и остался в белой, хорошо видной в ночи рубахе. Вот незадача! Потёрся о стену, попачкал беленькую землёй, даже плюнул на неё – уже не так видно! И тут вспомнил, что остаётся-то Микки, а он уходит к невесте – в грязной рубахе – идиот! К тому же под землёй кто белизну разглядит! Он плюнул ещё раз, уже с досады.

– Сиди здесь, вот так, – сказал он, усаживая Микки, – я должен непременно поздравить Светлину, хотя бы цветы подарить. – Он почесал обезьяну за ухом, отчего та заурчала, как кошечка. – Я скоро вернусь и принесу что-нибудь вкусненькое.

Из-за решётки он послал Микки прощальный воздушный поцелуй. «Эх, надо было папаху с её головы снять», – подумал он, вползая в подземный ход. И тут он вспомнил о настоящем генерале, о Бонавентуре. За мыслями о невесте он совершенно забыл о нём. Ведь если генерал понял, что в яме не Ангор, то… то Метьер сюда больше не вернётся, в конце концов, этот Трисдвараз уже далёко. Вот только Микки немного обманул, но… но что они сделают с обезьянкой? – смешно! Смешно-то смешно, а совесть немного мучила, первый стрелок страны был очень совестливый молодой человек! Но оставим его пока под землёй, Микки в яме, и вернёмся к Ангору.

…Подземный коридор был рассчитан на то, чтоб по нему пробежал зверь: тигр, лев, или пантера, и попал на арену, где проводились кровавые спектакли: поедания приговорённых к казни. Раздватрис мог передвигаться если не по-пластунски, то на четвереньках, но встать он никак не мог, в звериные сторожа и уборщики набирались люди не рослые и без претензий. «Гномы, что ли, рыли эти ходы», – с досадой думал Ангор, вставая на карачки. Хорошо ещё, что было не совсем темно, неяркий жёлтый свет от оставленного карликом где-то впереди фонаря немного освещал путь. Когда он поравнялся с фонарём, то оставил его висеть на стене, ползти и так было трудно. Проползя ещё немного, он услышал приближающиеся рыки зверей и остановился. «Арена… Хотелось бы знать, опущена ли решётка на входе, а то, может, лучше вернуться и чуть оттянуть встречу со смертью?» Он колебался, куда ползти. «Пупс-то прошёл, или… он был посланцем тех, кто жаждет скорейшей расправы надо мной? Но тогда бы он мог выпустить зверей прямо в яму, к чему эти сложности?» Ангор пополз вперёд, он жил во многом интуицией и не почувствовал предательства. Рыки стали громче, сквозь звериную вонь пахнуло свежим воздухом – арена находилась под открытым небом. Неужели придётся выходить тут, в сотне метрах от занятого чернью дворца?! Свет оставшегося позади фонаря совсем померк, и тут рядом с правым ухом тихо свистнули. Он замер и повернул голову. В нише на большом плоском камне сидел карлик Пупс. В руке он держал маленький тускленький красный фонарик. Карлик приложил палец к губам и кивком головы позвал Ангора. Следом за вошедшим он опустил решётку, даже запер её, и пошёл с красным угольком вперёд по коридору. Под дворцом и парком была целая система подземных ходов на случай вражьей осады, прорыты они были очень давно, и хоть войны не предвиделось, третий толстяк, по прозвищу Младшой, занимался их реставрацией. К радости Ангора, довольно долго он мог идти почти не сгибаясь. Так продолжалось почти полчаса, но вскоре то ли земляной пол стал повышаться, то ли потолок снижаться, но пришлось снова опуститься на четвереньки. Было к тому же сыро и довольно холодно – и вдруг они упёрлись в стену. Скорее это был не расчищенный старинный подземный ход.

Раздватрис сидел на полу, карлик стоял, чуть-чуть не доставая головой потолка, он отдал фонарь Ангору: «Посветите», поднял руки, и осторожно, отодвинув засов у себя над головой, тихо свистнул в приоткрытую щель какого-то люка, в ответ получил такой же тихий свист.

– Всё в порядке. Я так счастлив, что могу хоть как-то помочь вам. – Он заморгал ресничками и всхлипнул. – Подсадите меня, пожалуйста, и лезьте сами. – Он открыл люк до конца.

Ангор с брезгливой усмешкой упёрся в пупсов зад и пропихнул его в образовавшуюся дыру, после чего, отдав фонарь, без труда последовал за ним.

– Ловко? – хихикнул, не удержавшись Пупс. – Из подземелья прямо вона куда!

Да, это было неожиданно: они оказались внутри просторной кареты с сиреневыми занавесками на окнах и палач начал кое-что понимать. Он слышал о потайном ходе под землёй, который когда-то вёл в каретный сарай, замаскированный под овин в малолюдной деревеньке недалеко от толстяковского парка. Немногочисленное население обслуживало этот сарай и хранило под страхом смерти тайну. Если толстякам, или некоторым особо приближённым к ним лицам, надо было тайно покинуть дворец, или же принять в свои покои тайных гостей, чаще женского пола, этот подземный ход был очень кстати.

Завал, где они остановились, указывал на то, что ход идёт и дальше, но куда, это было лишь в бумагах у Младшого. Карлик тем временем пристроил красный фонарик на гвоздик между занавешенными окнами, задвинул пол кареты, зная, что люк в подземелье закроет кто-то другой, уселся на лавке напротив Ангора, вежливо ему улыбнулся, снова тихо свистнул и карета тронулась. Ох уж этот тихий свист! Похоже, в Деваке других условных сигналов в последние дни не признавали. А начала Суок, которая насвистывала на ключике наследника Тутти, и, открыв этим ключиком клетку, в которой томился Просперо, выпустила на волю революцию, помните? Я не утверждаю, что тихо свистят только мятежники, я только хочу сказать, что тихий свист ещё будет, приготовьтесь. Но вернёмся к первому лучнику Деваки, ведь он тоже не последняя фигура в нашей игре.

…Метьер Колобриоль, войдя в тигриный коридор, путешествовал, как предсказал Раздватрис, совсем недолго. Он быстро, благодаря еле чадящему жёлтому фонарю, дополз до камня, на котором недавно сидел карлик, увидел перед носом решётку – и свет погас: масло кончилось. Тогда Метьер прополз вперёд, в полную темноту, и уткнулся ещё в одну решётку, подёргал: заперто. И вдруг почувствовал, что н е ч т о поднялось и дохнуло ему в лицо сквозь прутья чем-то ужасным, каким-то гнилым мясом и провело ему по носу и выше мокрым, вонючим и шершавым. Метьер, едва живой от омерзения, отдёрнул лицо и руки от решётки и быстро ретировался назад. Послышался звук отодвигаемого засова, влетела в нос струйка свежего воздуха, и пространство впереди осветилась неярким светом. Метьер отполз ещё дальше в тень. Из-за прутьев на него смотрела свирепая львиная морда, и, разинув пасть в зевоте, показала на мгновенье то красное, чем лизнула нашего героя – герой чуть сознание не потерял. – Зачем зверюг накормил, болван?! – раздался недовольный мужской голос, – они завтра врагов народа жрать не будут! Может, ты тоже враг, а? – за спиной льва вслед за фонарём нарисовалась усатая физиономия ещё свирепее львиной и уставилась на вжавшегося в стену лучника. Юношеский голос стал оправдываться. Метьер не смог потом вспомнить, как он в одно касанье оказался у решётки в с в о ю яму, сердце бешено колотило о рёбра и он сжал его двумя руками. «Я напоролся на смотрителя зверей, а вдруг он меня действительно видел, а вдруг Раздватрис ушёл недостаточно далеко? Это полный провал! Прощай, Светлина!» – он влетел в яму, даже не посмотрев, не наблюдает ли кто сверху. Сверху наблюдали только сильно побледневшая луна и исчезающие звёзды: потихоньку светало. Обезьяна Микки сидела, прислонясь головой к стене, как бы пригорюнившись. В левом виске, возле сдвинутой на затылок папахи, торчала стрела. Метьер забыл о какой-либо опасности, подошёл к обезьянке вплотную, угрызения совести прожгли душу.

– Микки, Микки, это я тебя погубил! – он тронул рукой стрелу. – А стрела-то?! Это моя стрела! Никто не смеет брать мой колчан, никто, разве что… – И тут сверху, из кроны ближайшего к яме дуба тихо свистнули. (Ох, полюбили свист в мятежной Деваке!) Опытный боец, услышав такой свист, отпрыгнул бы в сторону, но Метьер никогда не участвовал в войнах, Робина Гуда он победил в мирном поединке. Итак, он задрал голову и глянул прямо в глаза смерти, потому что вслед за свистом из листвы выскочила стрела и вонзилась ему в шею между кадыком и подбородком. Это была тоже е г о стрела, только пропитанная быстродействующим ядом, таким сильным, что он не успел даже додумать о том, что брать его стрелы и так классно стрелять может только его лучший друг, почти брат – Коль Метеор. Уже мёртвый упал Метьер на спину, задев обезьяну левой рукой, и та рухнула на него, прикрыв человека своим обезьяньим телом.

А стрелявший спустился с дерева и внимательно посмотрел в яму.

– Теперь Я буду первым лучником Деваки, а может, и мира, – сказал он тихо и надменно, и, выставив вперёд ногу и уткнув руки в боки, представил на миг, как ему рукоплещут все, а особенно юная Светлина, и цветы, цветы… – второй лучник страны Коль Метеор был ещё младше Метьера, ему было восемнадцать лет!

Через непродолжительное время он стоял навытяжку в тайной комнате дворца и докладывал неприметному человечку об убийстве своего лучшего друга, почти брата.

…А в самой большой зале шёл пир победителей: господа, то есть, извиняюсь, товарищи ремесленники и крестьяне, гуляли. Да гуляли не при свечах: вся зала была освещена каким-то иллистрическим светом, или лампами Алыча, как их называли. Потому что полное имя пропавшего без вести в толстяковских тюрьмах доктора Гаспара, изобретателя этой роскоши, было Гаспар Алыч Арнери. Прислуживали празднующим победу бывшие вельможи и аристократы. Плохо прислуживали, без сноровки, уменья и удовольствия, за что и получали периодически по мордам. Кстати, параллельно с пиром, прямо за столами, решались государственные вопросы, что на время правления Просперо станет обычным делом. А сегодня, прямо между переменой блюд, его всенародно избрали президентом, вернее, закрепили избрание шампанским. А вслед за тем решали, что делать с арестованными, главным образом с толстяками, и, конечно, с главным палачом Ангором Антаки.

– С однофамильцем твоим, – как громко бросил Тибулу прекрасно всё знающий Просперо. Толстякам Просперо предложил сохранить жизнь, но отправить их на север, в специальную зону для исправительных работ.

– Кроме Младшого, – вставил Тибул. – Не курит, не пьёт, полон энергии и потому опасен. Надо казнить.

Раздватриса решили казнить однозначно, и не позже, чем завтра, то есть уже сегодня. Впрочем, постановили, что окончательно решит народный зритель на площади у большой арены. – Разошлите глашатаев по ближним деревням и в город, – приказал президент. – Ну и хватит вопросов на сегодня. – И он решительно рубанул ладонью воздух. – Такой праздник: победили вековых эксплуататов! Гуляем, в основном. А кто сунется с государственными проблемами – во! – и он показал собравшимся свой увесистый кулак.

Просперо был оружейник, а точнее, кузнец, среднего возраста гигант с горящими глазами и горячим сердцем, силач, способный кулаком убить тигра, что он и сделал недавно, когда толстяки решили позабавиться, и, арестовав его, бросили в клетку со зверем – людоедом.

– Сперва я хотел животную пожалеть и только оглоушить, – рассказывал он простодушно, – но когда этот людоед бросился мне на грудь, тут уж… взял грех на душу.

А как его тридцать гвардейцев арестовывали, а он их играючи по сторонам раскидывал, это отдельная песня.

– Но в клетку я всё ж-таки пошёл добровольно, у эксплататов в руках семья моя была: жена с дитёшками.

И вот этот кузнец стал первым человеком страны, её президентом. Сегодня, на сороковом году жизни он впервые выпил вина – в Деваке оно называлось отдохновином. До этого он пил только воду, и отдохновин развязал ему язык. Он сидел и рассказывал, какая их всех ожидает распрекрасная жизнь. Потом он совсем наотдохновинился, стал путаться, и его увели отдыхать.

А товарищ Исидор, ещё недавно подвизавшийся в одной труппе с танцовщицей Суок, и которого она до сих пор называла Тибул, сидел рядом с этой маленькой крепенькой циркачкой с пухлыми губками, с раскрасневшимися щёчками, держал её, как бы по дружбе, за руку, и еле сдерживался, чтоб не расцеловать. Вместо этого он предлагал и ей, и сидящему напротив Тутти, отрыть первый в мире революционный театр-цирк и школу для дрессировки тигров-людоедов, обезьян и прочих.

– У нас богатый зверинец и всё это принадлежит народу, а ты будешь первой дрессировщицей! – и всё пожимал её крепкую ладошку. Он был давно и безнадёжно влюблён в Суок. Тутти, ещё вчера наследник толстяков, зыркал на них, как волчонок, и в то же время важно кивал головой и предлагал что-то своё. Его имя уже исправили, теперь он звался Ревтутом, то есть революционным Тутти. Он сидел с перевязанной рукой и немного недопонимал, что уже не наследный принц. Но был горд, что ему порезали в стычке руку и оказалось, что у него кровь такая же красная, как у всех людей, а не голубая, как внушали толстяки. Президент Просперо взял его под своё крыло, и он всю ночь просидел за столом рядом с ним, ревниво наблюдая… ну, сами знаете за кем.

Ближе к утру мимо разгорячённого планами и близостью Суок товарища Исидора прошёл неприметный человечек и тихо свистнул – вот, опять этот свист! Никто и внимания не обратил, тем более что человечек мог свистеть, не открывая рта. Через минуту Тибул, извинившись, вышел из залы. В длинном коридоре он подошёл к большому, от пола до потолка, портрету похожего на Страуса первого короля Деваки, которому расшалившиеся революционеры уже пририсовали какую-то закорючку ниже пояса. За портретом находилась тайная комната, в которой обитал неприметный человек. Тибул прислонился спиной к портрету, и, как вы, наверно, уже догадались, тихо свистнул.

В ответ он получил внятный шёпот прямо в ухо: «Мэ уже мёртв, Рэ уже далеко».

– Интересно, смог бы я пройти сейчас по канату? – возвращаясь в залу, спросил себя Тибул, не зная, как справится с переполнившей его радостью. Слишком быстро и удачно он провернул это дело! Он попросил натянуть в зале «какую-нибудь толстую верёвку» прямо над столами между двумя балконами. И, не залезавший на канат по крайней мере года три, хладнокровно прошёл над головами под рёв и аплодисменты пирующей черни, с сегодняшнего дня ставшей рабоче-крестьянской аристократией. Особенно восторженно хлопала Суок, несмотря на зверские взгляды Ревтута. Глупыш! Он не понимал, что хлопала пятнадцатилетняя танцовщица не двадцатисемилетнему «старикашке Исидору», она аплодировала мастерству великого канатоходца Тибула, не более того, а влюблена была всё же в перекошенного от злобы Тутчонка. Господи, ну для кого мы ходим по канату?!

А Тибул шёл по верёвке, и пел, не раскрывая рта: «Мэ уже мёртв, Рэ уже далеко, Метьер уже мёртв, Раздватрис уже далеко…» Он был в прекрасном настроении.

…А теперь, если б мы с вами, мои читатели, через минутку после того, как Коль Метеор убежал во дворец, заглянули в яму, то увидели бы вот что: неизвестно откуда на её дне появился человечек в чёрном плаще и чёрной шапочке, с обмотанной вокруг шеи разноцветной бородой – настоящая радуга в миниатюре. Человечек, прислонив обезьяну к стене, склонился над убитым Метьером, закрыв его плащом. Прошло секунды три – раз, два, три – и ни его, ни Метьера не стало, они пропали, как и вовсе не бывали.

А может, мы с вами вообще никакого человечка бы не увидели, если б он этого не захотел. Тогда бы увидели мы, как обезьяна со стрелой в виске поднимается и шлёпается спиной к стене, а тело Колобриоля просто исчезает.

А куда он исчез, один, или с человечком – пока неизвестно. И вот вопрос юным и прочим читателям: бывает ли так, что герой книги погибает в самом начале? До свидания, до следующей главы!

 

Глава восьмая

Кое-что из прошлой жизни танцмейстера и палача

Старинная чёрная карета с задраенными сиреневыми окнами тряслась по булыжной мостовой ближайшего к толстяковскому парку северного городка. Она была украшена палкой с привязанным к ней символом победившей революции – красным флагом, сильно напоминающим рубаху. Как говорится, чем богаты! Светало. А внутри кареты пока была ночь, освещённая еле тлеющим, но тоже по-революционному красным фонариком, висящем на гвозде между окон. Беглецы ехали молча, наконец Ангор, не дождавшись объяснений, прервал молчание.

– Куда ты везёшь меня, Пупс, и по чьему приказу? – спросил он, сурово сдвинув мохнатые брови.

– По чьему приказу, и сам толком не знаю. А везу не я – возница, он, должно быть, знает, куда. Честное слово, вы не должны беспокоиться! – испугался он вдруг своего тона. – Вас спасучивают от неминучимой смерти ваши вернючимые друзья! Чего вам это, плохо? – проговорил он скороговоркой, выпучив от усердия глаза. – Ой, спутался…

Раздватрис хмыкнул. Он вдруг вспомнил, что Пупс – родной сын знаменитого клоуна Августа: яблоко от яблони падает недалеко. А может, и в самом деле ничего не знает.

«Брательник, что ли, Тибул, всё-таки? Рискует карьерой, может быть, головой, зачем? Кровь родная заговорила?»

– Такие люди, как вы, на дороге не валяются! – карлик будто услыхал его мысли. – Потому вам и сохраняют жизнь. Вот вы почти без царапин. Вас даже гвардейцы бить поопасались: мало ли?

– Один было хотел – кулак, как две моих головы… нет, твоих. – Раздватрис засмеялся, Пупс угодливо захихикал: голова у него была несоответственно тельцу большая. – Но я на него так посмотрел… Вот так.

– Вас боятся, – сказал карлик восторженно, от взгляда палача чуть не наложив в штанишки. Ангор совсем развеселился.

– Слушай, Пупсик, – хлопнул он его по коленке, – а чего ты со мной на «вы»? В яме тыкал, а тут «выкаешь»?

– В яме одно, – Пупс осторожно улыбнулся, – а когда рядом – другое.

«Боится», – подумал Ангор удовлетворённо.

– Все меня боятся, – сказал он вслух, – думают, чуть что, так сразу и раздавлю. А я не сразу, я сперва помучаю.

Вдруг карета закончила трястись, и встала.

– Что, уже приехали?

– Это, видимо, пост, – шепнул Пупс.

– Я и говорю: приехали, – с иронией сказал Ангор.

– Именем революции, – раздался внушительный голос, – проверка документов!

Пупс откинулся, прикрыл глаза и приставил палец к губам.

– Именем революции, – произнёс тот же голос, – проезжайте!

– Ишь ты, и проверять не стали, – удивился Ангор. – Бардак. – Вспомнил он Бонавентуру.

– Бумага, – тихонько захихикал карлик. – Надёжная бумага у возницы.

«Так-так, стало быть, кто хотел меня казнить, тот и спасает. Ох, спектакль. Ах, циркачи!

«Но зачем я им, зачем?» – думал Ангор. Ему показалось, что он нужен не брату, а именно им всем, их новой власти. Карлик смотрел на него так, будто опять прочитал его мысли, Ангор погрозил ему пальцем.

– А ты что-то знаешь, лилипут, а? – вопросил он грозно.

– Т-сс, потише, – побледнел тот, – и, потыкав пальцем в перегородку, за которой сидел кучер, добавил громко: – Я ничего, ничего не знаю!

– Я и в самом деле ничего важного для вас не знаю, – перешёл он опять на шёпот.

Помолчали. Ангор начал как-то странно перебирать ногами: у него началось движение мысли.

– А я бы, – вдруг вымолвил он, – устроил немножечко… совсем другое представление. Вышло бы так, что меня бы освободили прямо во время казни. Ну, скажем, – он закатил глаза, – прыгнул бы на меня тигр, а ему бы в лоб десяток стрел, и с гиканьем ворвались бы на конях лесные разбойники, ну, переодетые гвардейцы, – и круша решётки и зрителей… – Ангор замолчал. Разгона для мысли не было, и она остановилась. – Ну и так далее, – зевнул он, почти засыпая.

– Вы артист! – восхищённо молвил Пупс.

– А у этих спасателей никакой фантазии, бумаги одни… – Раздватрис вдруг проснулся. – Кормить будут, что ли? В яме меня кормили! – Крикнул он строго, чтоб и кучер слышал…

Остановились, видимо, у трактира. Раздватрис действительно хотел есть, но главное, мечтал размять длинные ноги: затекли. Карлик, вышедший проведать как-чего, заглянул в карету.

– Выходить никак нельзя, вас могут узнать. Кушать будем, не выходя…

– Не болтайте глупости временно не отрубленной головой, – перебил его Ангор. – Кто это меня может узнать? Я в наряде лучника… притом, бумага… Где мы? – он пихнул карлика в хилую грудь и вышел.

Было раннее утро. На травке одна пичуга кормила другую, клювиком старательно проталкивая собранную пищу как можно глубже в жадно распахнутый клюв. Раздватрис вдруг почувствовал страшный голод…

Но оставим беглецов – ах, на свободе! – дышать, прохаживаться и завтракать. «А звери остались без завтрака, то есть без меня!» – захохочет Ангор. Потом они ещё будут долго ехать, так что я успею кое-что порассказать. Ведь даже если кто из вас и читал книжку «Три толстяка» – ведь не перевелись же ещё читающие подростки! – в ней о прошлом нашего героя ничего не написано.

…Ангор родился в одной из деревенек, расположенной меж живописных холмов в Толстячьей долине, по которой текла речка Жирняшка, неподалёку от дворца трёх толстяков, который был расположен подальше от городской суетни, копоти, и всяких вредных производств. Родители его, отец Беньо Антаки и мать Метью Антаки, были крестьяне. Отец был сильный и очень трудолюбивый, а вот мать была кем-то вроде цыганки. Совсем малюткой её случайно, или нарочно, оставили в деревне артисты, возвращавшиеся с какого-то дворцового праздника. Её удочерила семья Антаки. Глава семейства дал ей имя, и когда пришла пора, женил на ней своего старшего сына. Была она совсем не из этой среды, крестьянскую работу не любила, по дому всё делала кое-как, зато хорошо гадала на картах, кофейной гуще, по ладони, и тем гораздо больше приносила в семью дохода, чем с утра до вечера гнувший спину муж Беньо. На завалинке не сидела, костей никому не перемывала, была молчалива, и, казалось, кротка, но постоять за себя могла, и так язычком резануть, что мало не покажется. Совсем они были не пара, но муж её очень любил.

Сначала у них родился сын Исидор. А когда ему было около двух лет, в деревню въехала чёрная карета, запряжённая парой чёрных коней. Вид этой кареты, кстати говоря, с сиреневыми занавесками на окнах, заставлял людей прятаться в домах и дрожать. В карете разъезжал главный палач Деваки, по прозванию Ушастый. Настоящего его имени не знал никто. И вот этот господин увидел в окно кареты у колодца не успевшую, или не захотевшую скрыться женщину. Он вышел – маленький, совсем лысый, с большими и оттопыренными ушами – первый человек Деваки после толстяков, и самый страшный человек. Дивясь про себя на смелость Метью – а это была она – помог ей набрать воды, узнал её имя и где она живёт. Будущая мать Ангора была хороша: талия узкая, бровь чёрная, взгляд смелый, руки белые, не крестьянские. К вечеру в дом к Антаки вошли чёрные (то есть одетые в чёрные мундиры) гвардейцы, показали бумагу об аресте – тогда ещё хоть видимость закона соблюдалась, не то что потом, при сыночке Ангоре – и увезли Метью, оставив Беньо нянчиться с маленьким Исидором, а надо было землю пахать, кормить и семью и трёх толстых дармоедов с такими «слугами народа». Вернулась Метью через месяц. На той же карете привезли и извинились за ошибку: не виноватой она оказалась ни в чём. Как ей жилось там, она не рассказывала, стала ещё более молчаливой и какой-то совсем чужой, гордой, что ли. А через восемь месяцев родился мальчик. Она назвала его Ангор, что насторожило мужа, ведь Ангор в переводе с девакского означает «сын двух отцов». И тут же в деревню просочились слухи, что не в тюрьме их цыганка сидела, а в роскошных покоях почивала, и что отец нового сынка – главный палач страны Ушастый. Может, и так, по крайней мере в течение последующих шестнадцати лет Метью часто увозили вместе с Ангорчиком погостить во дворец. Сначала что-то объясняли, а потом просто увозили, и всё – и обращались при этом с мужем очень вежливо. Лишь однажды, когда он, не сумев совладать с ревностью, побил и жену и Ангора, те же вежливые молодцы в чёрном подъехали и отделали его в собственном доме на глазах детей так, что он месяц с постели не вставал.

Ангор рос заносчивым, наглым, и не желающим работать на земле. Поскольку лупить его было накладно, то за всё отдувался старший Исидор. Хоть родного-то сына Беньо и любил, но лупцевал нещадно, как бы за двоих, а почему? А потому что Исидор тоже был не сильно охоч до крестьянских работ. А когда он убежал из дома с труппой проезжих циркачей, Беньо всерьёз засомневался: и этот-то сынок его ли? Его это был сынок, его, но материнская бродяжья кровь в нём струилась сильнее отцовской. В шестнадцать лет Исидор был известен всей Деваке как канатоходец Тибул.

Ангор же, когда ему исполнилось шестнадцать, переехал жить во дворец. Ушастый взял его себе в помощники, то есть он стал помощником палача! А мать его не взял во дворец, пусть, мол, в деревне сидит, старушка, хотя ей не было ещё и сорока лет. Беньо же, оставшись без Исидора и с нелюбящей женой, вскоре умер. И Метью стала жить одна в своей хижине. Получая из дворца денежную помощь, она наняла работницу по хозяйству, а сама всё на картах гадала, и ничего более.

Ангор же, взятый в помощники палача, изумлял этого палача своим талантом. Ушастый был, конечно, прекрасным учителем. Он с раннего детства обучал мальчика мучить и убивать. Сначала таракашек всяких, потом мышек и птичек, а постарше стал – кошечек и собачек. Но Ангор это проделывал настолько безо всякой жалости к жертвам и часто с такой непосредственной радостью кидал котёнка в огонь, или бил щенка головой о камень, что у Ушастого несуществующие волосы на голове вставали дыбом от ужаса, смешанного с восторгом.

– Нет, это не моя заслуга, – говорил он, – это природный талант, Ангор, ты – палач от Бога!

Хотя мы-то с вами должны знать, что никаких палачей от Бога не бывает. Ведь Бог есть любовь, и он дал людям заповедь: не убивай!

– Мой сыночек, моя кровинушка, – гордился палач, хотя иногда недоумевал:

– Чегой-то он сильно рослый? Я чегой-то не такой. И уши у него чегой-то не большие и не оттопыренные, а маленькие и прижатые. То есть, он сам большой, а уши маленькие, а я-то сам маленький, а уши большие – вот в чём загвоздка – о! И ничего моего, честно говоря, кроме жестокости, я в нём не наблюдаю. Неуклюжесть какая-то, мне несвойственная. Вообще, кого-то он мне напоминает, но точно не мать, и не мужа её!

Но однажды он всё понял: как-то у дворца встретился им второй толстяк, по прозвищу Страус. Ангор к тому времени уже подрос. Долго смотрел на него Страус, долго смотрел на Страуса Ангор. Но Ушастому одного мгновения хватило взглянуть на них, стоящих рядышком, и ледяной ужас ожёг его: они были похожи, как две капли, только одна капля была постарее, но такая же большая и неуклюжая!

– Сколько тебе лет, кто твоя мать, и что ты делаешь во дворце? – три вопроса задал толстяк, и, услышав три вразумительных ответа, кивнул головой и абсолютно походкой Ангора ушёл в свои покои, а Ушастый тут же поехал в деревню к Метью, и она ему во всём созналась. Дело было вот как.

Когда Метью первый раз привезли во дворец, Страус её увидал, и, вероятно, отметил. И вот ближайшей ночью Ушастого вызвали по каким-то срочным делам, он оделся, сказал:

– Дорогая, я сейчас… – и вышел. Конечно, вызов был организован нетерпеливым Страусом, который, как только Ушастый вышел из спальни, тотчас туда и вошёл, оставив личную охрану у дверей. Минут через пятнадцать он вышел, и едва успел отойти за коридорный поворот, как вернулся Ушастый:

– Прости, дорогая, ложный вызов, – сказал он

– А разве… – начала, пробудясь от полусна «дорогая», она хотела сказать: – А разве сейчас на перине рядом со мной был не ты? – но вовремя прикусила язык. Потом, кое по каким признакам, она поняла, что минувшей ночью между двумя посещениями Ушастого, она приняла Его Величество второго толстяка, при этом почти не проснувшись. А тот, хотя и был неуклюжим, но что хотел, сделал быстро, проворно и успешно.

– Больше у меня с ним свиданий не было, – прибавила Метью, – не потому, что он не хотел, а потому, что Вы мне нравились больше, – польстила она палачу.

– Значит, так, – решил после её исповеди Ушастый, – Ангор – внешне похож на Страуса, а внутренне на меня, то есть он действительно Ангор – в переводе, сын двух отцов, и это не в каком-то переносном, а в самом прямом смысле. Такое бывает, но очень редко… я где-то читал… потом вспомню. В общем, это чудо! – то есть, ну никак Ушастый не хотел отказываться от отцовства. Почему? Да потому, что его переполняло гордостью, что он некоторым образом породнился с Его Величеством, отпрыском, между прочим, одного из самых древних королевских родов!

А Страус, поняв, что Ангор его сын, хоть и незаконнорождённый, приказал освободить его от должности помощника палача – ему это было неприятно – и назначить главным церемониймейстером и танцмейстером двора. Во как! Очень Страус танцы любил. И его не волновало, что сынок был неуклюжим, как… как папа Страус. Ангор был вынужден натянуть на себя трико – брр! – и балетные туфли. Но выпросил всё же, хоть иногда, пусть редко, помогать Ушастому, уж очень ему была по сердцу палачья работа. Страус поморщился, но согласился, единственный сыночек всё-таки. Нет, вру! Был у толстяка и ещё один сын, от законной жены. Но тот давно сбежал из дома в поисках приключений, и где он был сейчас, неизвестно, да и жив ли? У двух других толстяков законных детей не было, да и незаконных… нет, у Младшого, кажется, был… но он хранил это от всех в тайне. А чей же сын был единственный наследник, по имени Тутти? Его подбросили ещё младенцем прямо на балкон к первому, самому старшему толстяку, по прозвищу Дохляк, привесив записку: «Твой сынок Тутти». То ли в насмешку подбросили, потому что Дохляку уже тогда было семьдесят лет, то ли как… Но Дохлячок очень к «сыночку» привязался, и добился – а слово первого толстяка было решающим, – что Тутти был всенародно объявлен д е й с т в и т е л ь н ы м его сыном и наследным принцем. Тутти удивительно повезло, что Ангор только догадывался, что он – сын Страуса. Если б он знал это точно, то есть что он может претендовать на престол, Тутчонка давно бы похоронили!

Итак, нескладный деревенский парень Ангор Антаки, не дотянув и до семнадцати лет, был назначен главным церемониймейстером и танцмейстером двора. А Дохляк приказал, чтоб ещё и учителем танцев наследника Тутти. Страус согласился. Может, он подумал, что Ангор как-нибудь в танце придушит наследничка, и сам таковым станет, а может, что другое подумал, не знаю. Ангор пришёл к прежнему танцмейстеру в надежде чему-то научиться. Но тот совсем от дряхлости обезножил, и почти ослеп, и не смог ему ничего показать, лишь тихо болботал что-то непонятное. Ангор разобрал только: «Раз-два-три, раз-два-три-с», и решил почему-то, что это самое главное. С тем и пришёл на свой первый бал. Танцы на балу шли заведённым порядком и без него, он только неуклюже бегал по всей зале и командовал: «Раз-два-три-с, раз-два-три-с!» Так что одна дама, известная острячка, громко сказала, наведя на него лорнет:

– Господа, это Раздватрис какой-то! – Многие рассмеялись, но не все расслышали, и тогда, улучив минутку, свободную от музыки, она крикнула, чтоб слышали все:

– Господин… э… господин Раздватрис, покажите, пожалуйста, танец па-де-де-де-труа-де. Я хотела бы его выучить!

Ангор раздумывал буквально две секунды, его не смутило, что такого танца не существует, он этого не знал, он кивнул головой, крикнул музыке подстраиваться, и начал вытворять какие-то солдафонские штуки, какие-то гимнастические упражнения. Это было мрачно, тяжело, и до того бездарно, что могло сойти за новое слово в искусстве. Закончив, он поклонился насмешливой даме, и попросил её повторить, но она быстро ретировалась за спины и смешалась с толпой. Вот с этого вечера Ангора и прозвали Раздватрисом. Но через месяц подобные танцы обязаны были танцевать все! А острячка-дама не сразу, но вскоре исчезла в застенках Ушастого.

Новый танцмейстер и церемониймейстер отличался от старого тем, что все свадьбы превратил в похороны. Не только в переносном – то есть всё было тяжело и мрачно, – но и в прямом смысле. И если первое время над его деревянной пластичностью смеялись в открытую, то очень скоро перестали, а самые умные стали орать: «Гениально!» А кто всё-таки рисковал потешаться, не в глаза, конечно, то это уже были потешки сквозь близкие слёзки, потому что успехи его на поприще палача просто поражали, и какой-нибудь хохотун, смеявшийся над ним вечером на балу, ночью лобызал его туфлю возле клеток со зверями, и платил немалые деньги, чтоб не попасть к ним, зверям, на ужин в качестве мясного блюда. Тогда Ангор ещё брал деньги.

К двадцати годам Раздватрис стал весьма богат, и построил в родной деревне дом, трёхэтажный, дорогой, но мрачный, почти без окон и с грязно-сиреневого цвета стенами. Сиреневый был любимый цвет Страуса и его. Здесь он отдыхал и развлекался один, или с гостями. Был там, например, помянутый Бонавентурой «курятник». В огромной пустой зале пол был застелен душистым сеном, и от стены к стене, на приличной высоте тянулись серебряные жёрдочки с круглыми сиденьями, на которых сидели одетые в костюмы курочек деревенские девушки, и кудахтали, будто яички несли.

В залу вбегали наряженные петухами гости Ангора, частенько среди них были и такие солидные, как генерал Бонавентура. «Петухи», кто как мог, выкапёривались перед «курами», хлопали крыльями, кукарекали, подпрыгивали, чтоб дотронуться до ножек, или ручек, в общем, вовсю покоряли куриные сердца. И когда уже в ход шли сладости и золотые монеты, курочки обычно не выдерживали, соскальзывали вниз и уединялись с петушками в специально устроенные в соседней зале гнёздышки. Иногда в роли петушка выступал и сам хозяин, которого тотчас узнавали по росту и особенной наглости, и долго с ним не препирались, что было опасно. Но и сдавались тоже не сразу, чтоб он не принял это за поддавки. А вообще каждая наседка молилась, чтоб э т о т петух её миновал.

Иногда Раздватрис зазывал в гости тех, кого считал своими недругами, а чтоб попасть в этот список, достаточно было, чтоб он только п р е д с т а в и л себе, что у кого-то по отношению к нему недружелюбные мысли. Вот этих выдуманных врагов запускал он в петушиных масках в курятник и в разгар их сладострастных танцев, врывался в костюме коршуна с резиновой палкой в руке и под игривую музычку навеки испуганного тапёра, спрятанного в укромном месте, и, как бы играя роль хищной птицы, лупцевал дорогих гостей по петушьим головам и по чему ни попадя. Причём разгорячённый и мстительный танцмейстер не разбирал никого; доставалось и курочкам, и насесты крушились – он был достаточно силён. Побитых оттаскивали слуги и кидали протрезвиться и смыть кровь в бассейн возле дома летом и внутри дома зимой и превращали их воистину в мокрых куриц и петухов. Благоразумным, прежде чем их выгонят пинком под зад, оказывал первую помощь личный врач Ангора, а недовольные остаток ночи проводили в башне пыток, филиал которой был тут же, в доме.

«Куры», которые днём трудились на сельских работах, сильно уставали, а потому некоторые теряли бдительность и засыпали на насестах. кое-кто даже падал вниз. На этих незадачливых птицах Ангор испытывал новые орудия пыток, не до смерти, конечно, так – помучает и отпустит. Но всё это он проделывал уже будучи главным палачом, то есть четвертым лицом в государстве после трёх толстяков. И тут я обязан рассказать о трагической гибели предыдущего палача, то есть Ушастого.

Дело в том, что, кроме доктора Гаспара, в Деваке был ещё один знаменитый знахарь и изобретатель – Гангнус Гнильёт Кривой. Но если рассматривать их с точки зрения нравственности, то Гаспар был умелец со знаком плюс, а кривой Гангнус со знаком минус. К примеру, доктор Гаспар изобрёл иллистричество, а Гнильёт пробирку, в которой рождались дети сами по себе, без помощи папы и мамы, то есть он как бы отменил семью, что ужасно безнравственно. Также этот полусумасшедший сочинял всякие машины для мучений и уничтожения людей. Я назвал его полусумасшедшим потому, что он такое изобретал, а полностью сумасшедшими были, конечно, те, кто такое заказывал! И вот, может быть, по заказу Ушастого, который стал сентиментален к старости, Гнильёт придумал машину для лёгкой смертной казни, впоследствии её назвали в его честь – гнильётина. В этой машине сверху на шею лежащей внизу жертвы падал остро наточенный широкий топор, и легко, точно, мгновенно отделял голову от туловища.

Казнимый и вскрикнуть не успевал, как голова скатывалась в специальную корзину. Ушастый балдел! Ведь он по слабости телосложения не мог рубить головы здоровенным топором, не то что молодой и сильный Ангор, не мог – а хотелось! «А тут надо не топор держать, а лишь кнопочку нажать!» – пропел впервые сочинённые в жизни стихи Ушастый и бросился целовать изобретателя. «Надо поставить эту штуку на площади, где теперь арена. Хватит кровавых звериных вакханалий! Надо, чтоб всё было цивилизованно! Мы не в Середневековье живём!»

Перед тем, как показать работу машины толстякам, решили испытать её в узком кругу. Гангнус привёз её в башню пыток. Присутствовали: он, Ушастый, Ангор и ещё один подсобный рабочий – деревенский парень с вечными соплями и открытым ртом.

Он был соседом Метью, Ангор знал его с младенчества и сюда он попал по его протекции.

Итак, положили вниз чучело человека, Гнильёт, или, кажется, сам Ушастый нажал на показанную Гнильётом кнопку, нож упал вниз и чучелиная голова брякнулась в корзинку. Всё! Чисто, быстро, аккуратно, цивильно, Ушастый в восторге! И вообще он любил всякие новшества и острые ощущения, а потому, хлебнув отдохновина, решил сунуть в гнильётину собственную лысину. «Вот только кнопочку нажимать не надо, – весело пошутил он, – встань вот так и никого не подпускай», – и он поставил сопливого парня спиной к панели, на которой пупырилась эта самая «кнопочка-запускалочка», как ласково назвал её Ушастый. И надо же, чтоб именно в это время Гангнусу приспичило, как он выражался «отдать долг природе», то есть избавить свой организм от ненужного груза, вы понимаете о чём я? Он поскорее выбежал, чтоб успеть этот груз донести, а поскольку Ушастому не терпелось, он и лёг прямо под топор, как полагается, лицом вниз. И вывернув голову, скосил на него глаз, и подмигнул топору и блаженно всем улыбнулся.

– Как упоительно сознавать, – начал он, – что на самом деле я в совершенной… – не успел он произнести «безопасности», как топор, сорвавшись точно собака с цепи, бесшумно и бешено полетел вниз, прямо на шею Ушастого, и блаженно улыбающаяся его голова шмякнулась в корзину. Как?! Что?! Почему?! Сон? Нет! – жестокая реальность. И всё очень просто.

Парень, которого поставили спиной к панели с кнопкой, пропуская выбегающего в сортир изобретателя, придвинулся к ней совсем близко. Ушастый лёг, голову пристроил как надо, по-другому и невозможно было – и начал что-то говорить. Счёт шёл на мгновенья… если не в эту секунду, то больше никогда! Вот, вот сейчас он договорит и встанет! Ангор резко подошёл к парню, и, глядя ему в глаза своим страшным взглядом, схватил его клешнями за плечи и с силой вжал спиною в кнопку. Надо ж было наверняка! И в одно касанье с падающим топором, скошенным глазом увидя отлетевшую голову:

– А-А! – закричал Ангор – и отскочил как мог подалее. – Гвардейцы, сюда, он убил моего отца!

Когда вбежали два чёрных гвардейца и начальник караула – личная охрана Ушастого, а за ними подоспел и недодавший долг природе Гангнус, Ангор уже сидел на полу и выл, обхватив голову руками:

– О мой отец! О, мой л ю б и м ы й отец! – то есть он как бы находился в таком горе, что нехотя выдавал страшную тайну своего рождения. А парень стоял, как приклеенный, спиной к панели, его едва от неё оторвали и вынесли из комнаты, как бревно. Он не понимал, что произошло, и в тюрьме, каждый раз вспоминая, как смотрел на него Ангор, по-новой сходил с ума. Ещё бы! Многие приговорённые умирали от этого взгляда ещё до казни!

Вечером этого дня Раздватрис поехал в деревню к матери.

– Сегодня сын твоей соседки убил Ушастого, – объявил он с порога. Но Метью и не дрогнула.

– То-то соседка Люм сегодня так громко выла, – сказала она, раскладывая карты. – Наверное, его растерзают звери?

– Сначала я буду его пытать. – Ангор подсел к столу и сделал паузу. – Я не понимаю, мама!… Убит мой отец, мой настоящий отец, не так ли? А ты так спокойна…

А Метью ещё днём обо всём узнала от соседки. Та просила её о помощи. Говорила, что не верит, что сынок виноват. А Метью слушала и думала, что убил, конечно, не сынок Люм, куда ему, – убил, наверняка Ангорчик, который давно метит в главные палачи. Но, вообще, известие о смерти Ушастого она действительно перенесла спокойно. «А я ведь его любила. Да, сердце-то у меня не сказать, чтобы жалостливое!»

– Или, всё же он мне не отец? – нервно вопросил Ангор. – Тогда кто, кто мой отец? Или я должен поверить этой глупой легенде о двух отцах? Или, может, трёх?

Метью влепила сыну пощёчину. Помолчали. Никто ни перед кем не извинился.

– Первое, – сказала Метью, снова берясь за карты. – Я понимаю твоё беспокойство. Убить отца и убить НЕ отца – разные вещи. И не надо смотреть на меня таким взглядом! – вдруг сорвалась она в крик. – Иди им девакских девок пугай! А то я так гляну, забудешь как зовут! Это первое. – прибавила она спокойно. – А второе: ты претендуешь на роль главного палача, а имеешь право претендовать на кое-что поболее.

И мать, не вдаваясь в подробности, поведала сыну о Страусе.

– Понял теперь, на что ты можешь претендовать?

– На трон! – сказал, плотоядно облизнувшись, Ангор, и аж задрожал!

– А сегодняшнее происшествие, – она имела в виду убийство Ушастого, – просто ошибка. Ты должен убирать лишь тех, кто на пути к твоему ОСУЩЕСТВЛЕНИЮ, – произнесла она где-то слышанное недеревенское слово, – к твоей мечте, – должен убирать твоих прямых соперников. Это…

– Наследник Тутти, – пробормотал Ангор и забегал по зале. – О, сколько раз он был у меня в руках! Но сейчас надо осторожно. – Он остановился и глаза его заблестели.

– А знаешь, мать, я усядусь на девакском троне один. И никаких жирных свиней рядом! А сегодняшняя кровь не ошибка. Это путь! Я соединю… – он не договорил и выскочил в дверь.

Да, не каждый день узнаёшь, что в твоих жилах течёт королевская кровь! Ночью Ангор в своём деревенском доме так нахлестался отдохновина, что по дороге во дворец («сам не знаю, зачем туда попёрся ночью – ха-ха!») выпал из кареты прямо в канаву, а кучер даже не заметил – хорош был и кучер! Чёрные гвардейцы обыскались своего будущего начальника, а какие-то припозднившиеся гуляки опередили их, вытащили, не дали грязной жижей захлебнуться – ох, не позавидуешь их дальнейшей судьбе! А про то, как Раздватрис валялся в канаве, местный трубадур Высоц, вскорости трагически погибший, смешную песенку сочинил, и её распевали шёпотом самые отъявленные смельчаки.

Через два дня Ангор был назначен главным палачом, а значит, в двадцать два года он стал самым значительным лицом страны, после трёх толстяков, конечно. С танцевальных должностей его не гнали, а он и не спешил уходить, по молодости хотелось быть всем и везде. Он и к наследнику Тутти заходил, хотя тому исполнилось одиннадцать лет, и он не желал заниматься танцульками. Ангор не спорил, и в отведённые для занятий часы разрешал ему играть с огромными ходящими, дерущимися, ругающимися и плюющимися куклами изобретателя Гангнуса. А сам сидел, глядел на него немигающими глазами и придумывал план его ликвидации.

– Почему я, королевский сын, должен уступить трон какому-то балконному подкидышу, сыну, может быть, какой-нибудь поварихи?! – негодовал он, забывая, что у него самого мать – подброшенная цыганка. – А ещё ходят слухи, что и у Младшого есть сынок, какой-то лучник! Но кто это?! Не казнить же с бухты-барахты весь полк!

…После раннего завтрака на траве всё это то ли вспоминалось, то ли снилось распластавшемуся на каретной лавке теперь уже бывшему танцору и палачу. Заботливый карлик укрыл его тёплым пледом. Но длинные ноги на сиденье не влезли, и стояли, непокрытые, на полу. Для них пришлось пожертвовать своим одеяльцем, а самому остаться так. Пупс хлебнул отдохновина из фляжки, и, почувствовав в теле теплоту, загасил фонарь и с удовольствием растянулся на лавке напротив.

«Нет, – сладко подумал он, – иногда хорошо быть маленьким!»

– Вот отрублю голову, станешь ещё меньше, – вдруг явственно произнёс Ангор.

Карлик замер. «Неужели я стал думать вслух?!»

– Я восхищаюсь тобой, Ангор! – на всякий случай промурлыкал он. Прислушался. Вроде спит.

Тогда он тихо поёрзал, представив себя без головы.

«Да, с ним не расслабишься», – подумал он, и тут же захрапел так, как будто храпело двое: вдыхал басом, оглушительно, великан, а выдыхал тоненько, жалостно, уже карлик. А за сиреневыми шторами кареты вовсю поднималось над Девакой доброе оранжевое солнце.

 

Глава девятая

Кто такие толстяки и что произошло на площади

Дворец трёх толстяков, ныне занятый мятежниками, стоит на высоком холме и напоминает огромный круглый конусообразный – снизу широко, вверху узко – праздничный торт. Он построен в четыре разноцветные слоя-этажа, которые через какое-то время перекрашивались, чтоб глаз не привыкал; толстячки, как дети, любили, чтоб всё было ярко, празднично. На крыше – скульптурная композиция из трёх толстых людей. Один с гигантским кухонным ножом, другой с огромной тарелкой, а толстяк между ними подвязывает на шею салфетку и облизывается. Они смотрят вниз, как бы готовясь съесть и дворец, и холм, и всю землю с её населением. Сейчас дворец окружали баррикады, сооружённые также и из верхних решёток от звериных ям, вот почему яма, где сидел Ангор, была открыта сверху. Но вообще заграждения так себе, чтоб только отвязалось начальство: почти никто не хотел защищать старый режим. Дворец стоит посреди роскошного парка с липовыми, дубовыми, сосновыми аллеями, с цветниками, беседками, ручейками, фруктовым садом и зверинцем с породами экзотических зверей, специально приспособленными под девакский умеренный климат великим академиком Мичуром.

Холм с дворцом и парком окружён другими холмами с рассыпанными по ним деревнями. И уже далее находятся небольшие ремесленные поселения и огромный город Мастеров, главный город Деваки, почти без единого деревца, с мрачными домами и вредными заводами. Жители города, озлившись на то, что у них нет ни чистого воздуха, ни живописных холмов с прозрачными ручьями, позвали на помощь крестьян, которым тоже, как видно, чего-то не хватало, и при поддержке перешедших на их сторону войск – гвардейцев синих и чёрных, и лучников – свергли правительство трёх толстяков.

С каких пор установилась династия именно трёх толстых людей, неизвестно. В летописях записано, что когда-то, как и положено, правил всего один король. Во дворце стоит от пола до потолка во всю стену портрет я к о б ы этого короля, и не возникает сомнения, что это вылитый второй толстяк Страус. Но портрет старинный, и если на нём действительно изображён первый король Деваки, то получается, что Страус его прямой потомок, а значит, в нём течёт самая древняя королевская кровь! Но официально главным всегда считался первый толстяк, в данном случае Дохляк. Что за кровь текла в его жилах, непонятно, он был выбран на народном вече очень давно, и был тогда третьим толстяком. Так уж повелось, что первый толстяк был самый старый, а третий – самый молодой. Теперешний третий толстяк был, по слухам, сыном какого-то Середневекового короля. Украденный в детстве, был где-то в рабстве, и как-то попал в Деваку. Где-то, как-то – всё непроверенные слухи! Толстяк-то этот, кстати, был низкорослый и худощавый, Страус плотный и большой, один Дохляк был толстый, даже жирный, потому, может, и прозвали Дохляком.

Вообще-то только первые толстяки были действительно толстые люди, а дальше уж просто так их должности назывались: толстяки. Раньше какие-то нетолстые Толстяки толщинки подкладывали, какие-то специальные костюмы надевали… Кого-то даже надували по всяким праздникам сквозь одно отверстие пониже спины, но мне кажется, что это народная шутка. Страус по молодости носил накладной живот, а Младшой сразу отверг.

– Не те времена, – махнул он худой рукой, – нечего народ дурить, он у нас и так дурной!

И хоть ретроград Дохляк сердился, и приказывал Младшого кормить, как на убой, тот никак не жирел, может, спортом каким занимался. И до чего дозанимался: на общем толстяковском собрании предложил переименовать трёх толстяков в двух толстяков и одного худяка, то есть себя! «А ещё лучше, – сказал, – всем похудеть, так здоровее! – и назваться Правительством трёх худяков». Но даже вечно молчаливый Страус недоверчиво скривил рот. Вообще, Младшой считался в народе своим парнем, и даже было жалко кидать его к зверям.

А кидать, видимо, их всех было необходимо! Утром нашли в яме, вместо Раздватриса, мёртвую обезьяну в его полуфраке, а в соседней яме по стонам обнаружили генерала Бонавентуру с разбитой головой, с переломленной ногою, грязного и насквозь мокрого: утром шёл сильный дождь. Рассказать он ничего не мог, может, навсегда потерял дар речи. Шутка ли, продрать глаза, а в них пантера смотрит. Да! Из тигриного коридора сверкали глазюки пантеры Зинны, спрятавшейся там от дождя. Генералу очень повезло. Она была единственная среди хищников, кто не переваривал человечьего мяса: один раз попробовала, так чуть живот не разорвался, больше – ни-ни! Что же касается обезьяны вместо Раздватриса, то какой-то умник вспомнил, что Мичур говорил как-то, что человек произошёл от обезьяны, значит, возможен и обратный ход!

В связи с этими событиями, революционный совет, не успевший разойтись до конца – а спящего Просперо разбудили и вернули к столу – постановил: пока толстяки тоже в обезьян, как Триздвараз, не попревращались, надо срочно с ними решать.

– Народ решать будет! – оружейник и президент хлопнул лапой по столу и закрыл прения.

Народ собрался после полудня на Большой парковой площади, где находилась арена, представляющая собой огромную клетку. К ней вели из звериных и человечьих ям подземные ходы, поэтому и звери-людоеды, и их жертвы появлялись для зрителя неожиданно, из-под земли – это был эффект кровавого цирка толстяков. Вокруг арены располагались трибуны с ложами и креслами для знати, под навесом от дождя и солнца, и скамейками под открытым небом для черни. Сегодня народу было немеряно, и многие просто стояли, впрочем, так было всегда при открытых казнях. В трёх правительственных креслах сидело пока двое: Просперо и Тибул Третье пустовало. На него рассчитывал ставленник Тибула, неприметный человечек. Но пока он в кресле не сидел Он вообще нигде не сидел, он бегал. Обеспечивал порядок и распорядок, то есть зарабатывал это третье кресло в поте лица. Надо заметить, что многие – и аристократы, и простой люд, да и сами толстяки – не очень приветствовали кровавые зрелища. Младшой просто был против, Страус – ни так, ни сяк. Правда, Дохляк орал на собраниях, что надо ценить культурное наследие, оставленное нам предками. То есть, когда тигр разрывает человека, иногда почти ребёнка, это, по его мнению, называется культурой! Но вот, странно, что хотя многие на словах были против зрелища, на само зрелище невозможно было протиснуться. Загадка человечьей природы!

Толстяков привезли в карете: они в отличии от Ангора, не сидели в яме, а находились под домашним арестом у себя в спальнях – решение добряка Просперо. Общий гул смолк, и слышались только шёпотливые сдавленные крики: «Эксплотатов привезли, эксплотатов!» Чёрномундирный гвардеец с красным бантом на груди и такого же цвета помятым лицом распахнул дверцу.

– Выкатывайтесь сами, ручки вам подавать не прежние времена! – выпалил он и орлом оглядел пространство. Дохляк, как всегда, выкатился первым, и, колыхаясь жирным телом, заорал:

– Казнить кого-то будем? Я – за! – он поднял маленькую пухлую ручку.

– Тебя казнить будут, дундук, – тихо, так что слышала только охрана, сказал вышедший за ним Страус.

– Ме-ня?! Тогда я против, против, – игриво пропел Дохляк и двинулся по инерции к своему месту в ложах, но гвардеец его грубо завернул. С ума ли наш Дохлячок спятил, или прикидывался, неизвестно.

Итак, правителей Деваки поставили возле клетки, и их земная жизнь была теперь в руках народа.

Ох, как хорошо пахло после дождя, и лёгкий тёплый ветерок ласкал всех. Всех! Несколько преждевременно пожелтевших листьев упало с окружающих арену высоких лип. Один лист накрыл курносый задранный нос Дохляка. Многие засмеялись, и как бы впервые отметили, что его измождённое худое личико никак не гармонирует с жирным раздутым телом. И если Страус был спокоен и как бы смотрел в себя, если Младшой был даже легкомысленно весел и подмигивал деревенским красоткам, встряхивая льняными до плеч кудрями, то Дохляк был надменен и непрост, и, видимо, не в себе. Даже одет он был не соответственно моменту; не в сюртук, как Страус, и не во фрак, как щёголь Младшой, а в ярчайшую зелёную пижаму с розанчиками и в зелёный же колпак с помпончиком. И всё больше и больше вызывал в зрителях смех.

– Смотрите, смотрите, а наш Дохлячок-то в красных розочках, значит, он тоже революционер! – кричала прачка.

– В пижаме вишь-ко, средь бела дня спать собрался! – орал лысый повар.

– А мы его с пантерой положим, она его пригреет! – визжала повариха.

– Почему он в таком виде? – прошипел краснорожему гвардейцу неприметный человек, проверявший внутренность кареты на предмет чего-либо опасного.

– Спокойно, чего вы так выпучились? Не прежние времена, много вас тут, начальничков! – отрезал тот. – Робя! – заорал он, увидев на трибунах своих деревенских. – А я чего знаю! Счас будем разоблачать старый режим. Остренького чё-нибудь есть?

Откуда-то из задних рядов со скоростью молнии выскользнул пацанёнок.

– Дядя, вот это пойдёт? – он передал гвардейцу длинный заржавленный гвоздь.

– Ща проверим, – вскричал краснорожий, и с размаху всадил ржавый гвоздь в толстый зад Дохляка. Все ахнули, а гвардеец нанёс ему ещё несколько ударов в зад, в живот и в грудь. Наконец его товарищи в мундирах очухались и заломили ему руки.

– Да вы погляньте, что будет! – заорал он, выдираясь. – Он же надувной! Это я, я первый открыл!

Он с такой страстью это проревел, что все вперились в Дохляка… Наступила полная тишина, лишь слышно было, как из проколотой резиновой пижамы выходит воздух.

– Поразительно! – выдохнул кто-то. На глазах публики костюм Дохляка сдувался и превращался в тряпочку, висящую на тощем, как палка, тельце. Теперь его худая мордочка с телом гармонировала.

– Воистину Дохляк, – произнёс тот же голос.

– Господин Дохлячок, дай рецепт для диэты, – попросила толстенная повариха.

– Ах, неужели на него так революция подействовала, что он в один миг исхудал! – издевалась торговка рыбой. Тут с правительственного кресла поднялся Тибул.

– Граждане революционной республики, – сказал он, подняв над толпой руку – Это было правительство обмана, и Дохляка надували всякий раз, как он выходил в народ.

– Дохляка надували, и нас надували! – крикнул обиженный голос.

– А давайте и других гвоздём проверим, может, они тоже надувные? – предложил мальчишка, доставая из кармана ещё один ржавый гвоздь. Многие засмеялись, а юный проверяльщик уже кинулся к Страусу и Младшому.

– Э, я сам по себе худой, не видишь, что ли! – закричал Младшой, а Страус отвесил нападавшему звонкую затрещину, так что тот укатился далеко в сторону.

– Да они рабочих людей бить начали! – заорала бой-баба с перекошенным лицом. – Сыночек мой и так на головку дурной! Выпустите на них львов, пока они нас всех не переколотили!

– Казнить их! – закричала ещё одна истеричка.

– А мне Дохлячка жалко, – звонко сказала миловидная девушка, – смотрите, какой он стал!

Действительно, сдутая резина спустилась Дохляку в ноги, он стоял, тощий восьмидесятилетний старикашка в жёлтом исподнем, его била нервная дрожь, из носа торчала сопля, из глаз катились слёзы.

– Да, он очень жалкий. Просто противный! Давайте казним его первым! – сказала продавщица пирожков

– Казнить! Казнить! – подхватила почин, в основном, бывшая толстяковская прислуга, торговцы, и кое-кто из деревенских. Городские мужики пока помалкивали.

Товарищ Исидор опять поднял руку.

– Всех, что ли, казнить-то? Или пока одного? – поинтересовался он.

– Всех! Одного! Всех! Нет, одного! Да всех, чего тянуть-то! Все-ех!! – народу не терпелось насладиться привычным кровавым зрелищем.

– Ну, всех так всех, это воля народа, – сказал Тибул. – Действительно, без ликвидации старого не построишь нового. Открывайте замки, ведите эксплуататов в клетку. Звери к выходу готовы?

– Стойте! – с верхней скамьи метнулась вверх мощная загорелая рука с медным красноватым обручем на запястье. Это был цеховой знак оружейников и кузнецов. Такой же носил и Просперо. – Минуточку внимания!

– Кто это? – вдруг заверещал неприметный человечек и сразу стал приметным. Он был ушаст и лысоват. Он был родной сын палача Ушастого, примазавшийся к революции. И примазавшийся до того, что стал правой рукой Тибула, и тот даже намекнул, что в случае серии удач он может претендовать на роль третьего толстяка («Просперо, Тибул и Я – вот это да!») Тибул использовал его во всяких тайных делах и сокрушался только, что он слишком приметен. Но человечек сильно старался, приклеивал клейкой лентой уши к щекам, выдумывал всякие головные уборы, день и ночь внушал себе, что он неприметен, ходил бесшумно, свистел тихо и не разжимая губ и в основном молчал. Но всё же беспрестанно отклеивающиеся уши и слишком активная и г р а в неприметного разведчика его выдавали.

– Кто этот оригинал? – как-то кто-то спросил кого-то.

– О! Это наш неприметный человечек, – засмеялись в ответ. И тот, не приобретя самой неприметности, приобрёл революционную кличку – Неприметный. И я буду его теперь писать с заглавной буквы.

– Кто это перебивает первого советника президента?! – голос Неприметного, у которого пока отклеились только одно ухо, был визглив, как у торговки.

– Как, кто? Да это наш Звяга. Кузнец Звяга. Давайте послушаем Звягу! – вступились за товарища ремесленники.

Звяга поднялся во весь богатырский рост. Он был такой же мощный, если не мощнее, как Просперо.

– Граждане! – сказал он. – Этот лопоухенький, – кто-то из кузнецов хохотнул, – упрекает меня, что я перебиваю советника президента. Но что-то я не слышу самого президента..

Есть ли он у нас, мой сосед и соратник Просперо, которого мы все выбрали единогласно в президенты на наших тайных сходках? Президент ли он ещё, или торговцы и циркачи, – он кивнул в сторону Тибула, – уже переизбрали его и поставили своего? Может, президент теперь наш знаменитый канатоходец, или сынок палача Ушастого, а? – В публике зашумели. – Трудяги из города Мастеров! Почему тут орут и шумят одни торговцы, а рабочий люд наш и деревенский молчат в тряпочку? Президент Просперо, или нет? – крикнул он зычно.

– Президент, президент! – раздались голоса отовсюду.

– А если он президент, что же он молчит? Если он наш и ваш президент, нам интересно бы узнать его мнение! – Он развернулся к правительственным креслам.

– Сосед мой и соратник, – он обращался к вжавшемуся в кресло президенту. – Что с тобой? Разве мы не говорили длинными бессонными ночами о добре, любви и новом справедливом обществе? Разве сегодня ночью во дворце ты сам не подтвердил всё это? Или снова будем лить кровь, как при толстяках, как много веков до них? Я не понимаю тебя, почему ты молчишь? Неужели группка торгашей и всякого артистического сброда овладела тобой? Неужели в таком силаче такая дряблая воля?!

Все устремили глаза на Просперо.

Медленно поднялся президент из правительственной ложи. Нет, он не растерял своей воли, ему было просто физически плохо от впервые выпитого в жизни отдохновина. Он был отравлен этим ядом, и решил, что этот первый раз будет последним. А исчезновение Раздватриса и все эти крики: е-рун-да! Он умел не только работать руками, но и решения принимать! Поэтому, преодолевая тошноту и ужасную боль то в висках, то в затылке, медленно поднявшись, он пошёл к арене твёрдым шагом, зная, что сейчас сделает. По случаю президентства на него напялили светлый фрак на два размера меньше, но он не был смешон, он был грозен. Он подошёл к клетке, и, взявшись за толстые прутья, раздвинул их так, будто они были не из железа, а из пластилина. Всё замерло. Дыра оказалась достаточно широкой, чтобы в неё пролез тигр. При раздвигании следующих прутьев фрак лопнул у плеча, тогда Просперо сорвал его и отбросил в сторону, оставшись в какой-то манишке. Кто-то всплеснул в восторге ладошками, а Просперо, сделав ещё одну дыру, подошёл к зарешёченной двери, вставленной в клетку, рукою сорвал замок и распахнул дверь с такой силой, что сорвал её с верхней петли.

– Ну и силища у нашего президента! – восторженно воскликнул юноша из ремесленных рядов.

– Звяга, сосед, помогай! – весело крикнул президент.

– Понял тебя, сосед! – радостно ответил Звяга. Он спустился с верхней скамьи с двумя рослыми сыновьями. Они стали крушить клетку, и, понатужившись, сорвали зарешеченный потолок. Народ безмолвствовал, наконец, Просперо взял слово.

– Клянусь, – сказал он, – пока я президент, в Деваке больше не будет ни одной казни, и по моему приказу не прольётся ни одной капли крови! У нас будет мощная армия, но мощь её будет направлена не против собственных граждан, а только против тех, кто позарится на нашу землю. Сегодня сбежал из ямы ненавистный всем палач Раздватрис. (Тут кто-то ахнул). А я вам скажу: хорошо, что сбежал!

Просперо взмахом руки пресёк недовольный гул.

– Хо-ро-шо, потому что по справедливому закону жизни, зло, содеянное им, к нему и возвратится, и убьёт его, и нам не придётся пачкать руки и души его подлой кровью. Хватит крови! Наше новое общество будет основано на принципах любви и добра. Человек человеку – брат.

– Браво! Ура! – посыпались голоса. – Ну и президент у нас! Ни у кого такого нет!

Просперо снова простёр руку и лукаво, как ему казалось, улыбнулся. На самом деле на его простодушном лице и улыбка получилась по-детски открытой.

– А если кто-то всё-таки желает кровавых зрелищ, то вот: клетка разломана. Сейчас я выпущу из-под земли людоедов, и пусть сидящие здесь любители крови на своей шкуре испытают их клыки и когти! Лично я хорошо знаю, что такое голодный полосатик, как называют их дети. Вот. – Он сорвал с себя неуютную манишку и разодрал рубаху: по могучей груди тянулись борозды от тигриных когтей. – Ну что, выпускаем зверей?

– Нет! Не надо! – завопили отовсюду. Кто-то кинулся бежать, женщины завизжали, а торговка рыбой упала в обморок…

– Не бойтесь! – крикнул президент. – Хищникам уже дали вдоволь мяса, и они храпят в своих ямах за надёжными засовами. Мы найдём для них мирное занятие, и питаться они будут капусткой и морковкой. – Он заразительно, как ребёнок, засмеялся, и всё сообщество, подчиняясь его обаянию, сотряслось от хохота. – Он поднял руку и смех прекратился. – А разломанная клетка пусть напоминает о сегодняшнем дне – дне, когда первый президент Деваки отменил навеки смертную казнь!

– Товарищ Просперо, а что же будем делать с толстяками? – спросил вдруг чей-то звонкий бодрый голос. Президент ответил моментально, будто давно решённое, хотя только сейчас это влетело ему в голову.

– Отпустим. На все четыре стороны. Пусть в поте лица добывают хлеб свой. Смогут работать – выживут, не смогут – туда и дорога. Но наши руки будут чисты!

Нависла пауза. Тибул хотел что-то возразить, как вдруг:

– Ур-ра! – заорал кто-то. – Виват! Браво! Вот так президент! – подхватили другие.

– Мы за добро! Мы за любовь! Качать его!!! – Под аплодисменты, радостные крики и улюлюканье толпа повалила к арене, Просперо подхватили на руки и стали подбрасывать в воздух.

Про толстяков как-то подзабыли, и они стояли возле кареты, чуть не в гуще народа, затёртые, потерянные и жалкие, в разной степени не соображая – сорокалетний Младшой, шестидесятилетний Страус, и восьмидесятилетний полусумасшедший Дохляк – на какие четыре стороны им идти.

…Ближе к ночи были фейерверки и народные гулянья в парке, и известный бард пел под гитару, подражая голосу покойного знаменитого Высоца:

Пока, читатель, до скорого свидания!

 

Глава десятая

На рудниках и в Золотой долине

Мы оставили Раздватриса и карлика спящими в устремлённой на север карете. Трое суток они то тряслись, то ехали, то мчались, меняя лошадей. Посвящённый во всё возница, передав Пупсу охранную грамоту, вернулся во дворец, и дальше их везли ямщики, нанятые за различную плату, в зависимости от отношения к революционному правительству станционных смотрителей. Грамота, конечно, для понимающих в этом, была слабенькая. На толстяковской гербовой бумаге крупными печатными буквами написано: «Подателей сеВо пропускать бИс прИпятственно!!! ПрИзидент ПрАсперА!!!» Неясная подпись и толстяковская печать. А с другой стороны? Где всего лишь на вторые сутки после переворота было взять свою печать и бумагу? На некоторых особенно действовало шесть восклицательных знаков – была в этом революционная сила, на кого-то – орфографические ошибки: «Просперо же простой кузнец, откуда ему грамоте знать – значит, не «липа»!» А кому-то достаточно было, что из кареты торчала палка с привязанной к ней красной рубахой: а когда было флаги шить новой власти в первый свой день?!

В общем, ехали пока без приключений. Как бы простодушный Пупс поил хитроумного Ангора отдохновином с долгодействующим снотворным, и тот все трое суток спал – так спокойнее. Сам карлик пил чаще всего простую воду. На четвёртое утро отдохновин кончился, Ангор окончательно проснулся, карета не двигалась, Пупса не было, дверца была заперта. Он отодвинул краешек занавески и приложил опухшее лицо к стеклу. Карлик стоял с бумагой и втолковывал что-то лупающему глазами безусому гвардейцу в чёрном мундире с красным бантом – скороходы и скороезды принесли уже сюда весть о революции. Ангор увидел три вулкана вдали и кусок моря за чёрными сопками.

– Всё ясно, – сказал он себе, – толстяковские рудники. Пункт № РАЗ. Меня привезли немножко поработать, подобывать секретную руду, чтоб я загнулся не сразу, а через годик. Спасибо, братец Исидорчик! Решил уморить младшенького с пользой для страны! – И Ангор захохотал. Он был так устроен, что почти никогда не чувствовал страха, будто был бессмертным. Тут Пупс вошёл в карету, и она тронулась.

– Разве мы не приехали? – насмешливо и тихо спросил Ангор, и стал сжимать и разжимать длинные пальцы, собираясь придушить предателя и бежать. Уж он-то знал, что такое рудники!

– Нет, мы не приехали, – сказал Пупс, мгновенно прочитав его мысли, – нам в Золотую долину. В Золотой долине хорошо! – И, дождавшись пока руки палача перестанут совершать свои страшные манипуляции и он переменит своё решение, прибавил, как бы с сокрушением сердца. – И как вы могли подумать такое…

– В Золотую долину, значит… – Ангор откинулся к стенке. – А, понятно… я ещё нужен… В Золотую долину… В золотую клетку, вот что!

Золотая долина, это вам не суровые северные рудники, хоть совсем рядом. Там тепло, очень тепло от горячих источников, из-под земли там гейзеры бьют. Там лимоны с апельсинами растут. А на рудниках – это в двух шагах – карликовые сосны да кедры, девять месяцев зима с ветрами, сбивающими с ног, обильным снегопадом, и с не очень сильными из-за близости океана, но всё же с морозами. На рудниках – заключённые, ползающие с тачками по склонам чёрных сопок в любую погоду, а в долине – особняки толстяков и приближённых к ним вельмож, курорт на горячих озёрах для богатеньких – море-то северное холодное, а южных морей нету в Деваке. В Золотой долине, или, по-другому, в долине Гейзеров, была служебная дача Ушастого, где однажды Ангор гостил с матерью ещё маленьким. А на рудники он приезжал уже будучи главным палачом и провёл здесь пару весёлых дней – пытал одного зарвавшегося зэка. А жил на бывшей даче Ушастого, купался в тёплом озере. Вообще, понимая необходимость бесплатной рабочей силы, он бы, на месте толстячков, не приговаривал людей к рудникам, он любил когда заключённый умирал под пытками на его глазах. А где-то далеко на севере – какая от этого радость кровавому танцору?

Теперь всё ясно: пока он не понадобится. Клетка, хотя и золотая.

Раздватрис глянул в окно. День был хмурый, но рассвело достаточно, чтоб видеть ползающих по сопкам заключённых в чёрных робах и с тачками. Чтоб не сливаться с чёрными же сопками, на робы были нашиты красные иллистрические фонарики, которые светились и ночью и днём, в две смены. Здесь добывали очень нужную и очень вредную руду, от чего через год-другой начинала кружиться голова, так что люди падали и уже не вставали. За работой следили соглядатаи – особо заслуженные зэки в синих робах и с зелёными огнями, кто с плетью, по старинке, а кто уже и с иллистрической дубинкой.

Красные движущиеся и зелёные, чаще неподвижные, напоминали гирлянды: по ночам было очень красиво! А за зелёными, в свою очередь, наблюдали в бинокли сидящие в высоко от земли поднятых будках чёрногвардейцы.

Фонари навели Ангора на мысль об изобретателе иллистричества докторе Гаспаре.

– Гений! Ух, ненавижу гениев! – делился палач с Пупсом. – Я засунул его в самую глубокую звериную яму, чтоб он там околел, а Младшой отправил его сюда, на рудники. Но я не дурак, приехал проверить и точно: он не тачку катает, он в Золотой долине в уютной сторожке сидит, изобретает. Ну денька два я оттянулся, попытал его, пока Младшой не отобрал и ещё мне выговор сделал! Хотя я доказал, что он враг № 1. Он же порох изобрёл, чтоб взорвать Непроходимую стену, чтоб нас середневековцы завоевали! Гвардеец стоял сейчас с железной палкой – ружо называется – огнём стреляет, больше нигде в мире нет… Ну, это уже Гнильёт выдумал, тоже гений, – фыркнул Раздватрис, – но идею-то упёр у Гаспара, потому что это он, он порох сочинил! Нет! – говорит Младшой, – не всю стену будем взрывать, а только дыр понаделаем, хватит, мол, железных занавесей, надо общаться с соседями. Это с тёмным Середневековьем общаться!

Ангор рассердился не на шутку. Но рудники остались позади. Всё сильнее слышался аэродромный, как бы мы назвали сейчас, гул, и вскоре они стояли на высоком берегу, где внизу ревел океан – Северное Студёное Морище, – и огромные валуны окатывали, и лизали, и били чёрный пепельный песок. Ангор вспомнил, как зимою извергался один из трёх братьев-вулканов, и на его ладонь падал чёрный, смешанный с пеплом снег.

– Ну, послушали океан, – прокричал Ангор, – и что дальше?

– Спускаемся в долину, – вздохнул карлик. Честно говоря, он не представлял, что будет дальше, это как-то не успели обговорить.

– Пока стой тут, – приказал он ямщику.

По правую руку от них был пешеходный спуск в Золотую долину. Дороги для карет не было, Дохляк запрещал. «Живописность пропадёт!» – говорил он. Так что даже толстяки вниз спускались пешком, а внизу их грузили на носилки под балдахинами, и несли в особняки, кроме Младшого, который ехал сам на велосипеде. В долине царило вечное лето, и толстячки купались в тёплых озёрах, а ближе к горам, где начинался снег, били гейзеры и вода в озёрах была просто горячая, и толстячки любили варить в них огромные страусиные яйца, которые они подворовывали у страусихи Малявки, носившейся по дачному посёлку как большая бешеная курица. Тут, конечно, Младшой с Дохляком вовсю подшучивали над Страусом, мол, не его ли это вторая тайная супруга.

И только Ангор и Пупс начали довольно пологий спуск – ради толстячков и вельмож тропу заметно выровняли, – как что-то затарахтело, и на дорогу навстречу им выскочил Неприметный человек собственной персоной, да ещё на лесопедте с моторчиком. У Пупса челюсть отвисла: уж никак не ожидал его здесь встретить! Ангор же подумал было, что палач Ушастый отпущен с того света, чтобы обличить его в убийстве, но сохранил невозмутимый вид и решил всё отрицать. И лишь минутку спустя вспомнил, что у того был сын от женщины лёгкого поведения – он содержал его в отдалённой деревне – и этот сын теперь перед ним. Но как похожи! Следом за лесопедтом, почти касаясь земли длинными ногами, трусил на ослике сторож Золотой долины по кличке Жердь. Он был мрачен: во-первых, толстяков скинули, и у власти теперь босяки, которые сморкаются прямо на пол – он скосил глаз на Неприметного, – и во-вторых, этот пронырливый сынок бывшего палача уже начал эту власть проявлять: отобрал у него лесопедт, изобретение и подарок доктора Гаспара, и Жердь вынужден был пересесть на осла. А лесопедт-то какой! Не бензином воняет, а манго да бананом пахнет. Поскольку работает исключительно на фруктах, которые здесь зреют круглый год.

– Ангорчик! – закричал басом Жердь, и его густые чёрные брови полетели вверх. – Вот ты какой стал, вылитый папаша! – и стал тискать танцора в объятьях, хотя видел его только один раз, маленького, но уж больно он Страуса любил. Жердь был ростом в два метра и жутко худой, невозможно прямой, с провалившимся животом и щеками пятидесятилетний мужик. Были и небылицы о зверствах Ангора он не воспринимал, просто молчал и не реагировал, а что думал в это время, не знал никто.

Разговор состоялся в бывшем особняке Страуса. Жердь и Неприметный уже переговорили, и Неприметный объявил, что думали поселить Ангора в сторожке Жердя, но пока новое правительство сюда не нагрянуло, пусть – так и быть! – живёт здесь.

– Как оне к роскоши привыкши, опять же папеньки это ихнего дом, – выдал Жердь, ставя на стол фрукты.

Ушастый поморщился, что не ускользнуло от Ангора.

– Кстати, а что с папенькой? – спросил он. – Надеюсь, старичка не кинули к зверюшкам?

– Первый президент по гуманности и человеколюбию отпустил толстяков на все четыре стороны. В том смысле, что они сами должны зарабатывать на хлеб… – сказал Неприметный, внимательно глядя в глаза Ангору. – У Дохлячка от ужаса тут же случился разрыв сердца, а другие… не знаю, где они, и что с ними.

– Интересная политика, – выдавил Ангор с самым серьёзным видом, хотя внутри у него всё клокотало от хохота. Чтобы это скрыть, он принялся бегать по зале.

– Мне надо скакать обратно, – Неприметный бегал глазами вслед танцору. – Вам, наверное, интересно, зачем вы новому правительству?

– А я вам сам это расскажу, – Ангор остановился. – Ваш президент гуманист и человеколюбец, а значит, скоро в Деваке начнётся разгул безнаказанных желаний. И тут понадоблюсь я, так?

– Так, так…

– И решил про меня не президент, но тоже не последний человек в вашем новом правительстве, так?

– Так…

– Ну что же, – сказал Ангор и лукаво прищурился, – я хорошо понимаю Исидорчика, и раз уж больше некому, я, как единственный наследник, – он ткнул пальцем в висящий на стене портрет Страуса, – я готов возглавить революционное правительство.

Карлик ахнул, а Неприметный чаем подавился, так что Жердю пришлось колошматить его по спине.

– Я… я… – не мог никак отдышаться Неприметный, – я не приехал готовить переворот! – зашипел он злобно. – Ты будешь на прежней должности, которую мы, вероятно, снова введём. А может, всего лишь на должности помощника, – стукнул он себя в грудь, как бы обозначив, кто будет начальник, и выскочил из залы. Жердь и карлик вышли следом. А Ангор хохотал-заливался. Он был доволен, что вывел из себя ушастого выскочку.

Рассерженный Неприметный подбежал к осёдланной лошади.

– Мне с вами? – решился спросить Пупс.

– Оставайся здесь, следи за каждым его шагом!

– Тогда отпустите, там, наверху, карету.

– А ты, Жердь, поселяй его в свою хижину, нечего тут роскошествовать, подумаешь, принц наследный, – он скинул с лошади мешок с провизией. – С этим я никогда не доеду. А ну-ка, – решил он вдруг. – Где мотор? Уже прибрал? Вывози, на нём поеду.

– Не дам! – сказал решительно Жердь.

– Что-у?! – мурлыкнул Неприметный.

– Моё. Не дам. И вы его угробите в дороге.

– А ну, Пупс, вывези мотор. А с этим контрреволюционером мы разберёмся.

– Извините, – сказал карлик Жердю, – где стоит машина?

– Я сейчас, – пробасил Жердь, заскочил в дом и выскочил с ружом. – Уезжайте, – сказал он, наставляя ружо на Неприметного. – Я за себя не отвечаю.

И не успел ушастый возразить, как хлопнул выстрел, сноп огня вырвался из дула и пуля поразила ни в чём не повинную птичку, которая присела на большое треугольное ухо Неприметного, поскольку уши у него были не просто оттопыренные, как у отца, но сверху ещё и такие толстые, что образовывали площадки, в частности, для взлёта и посадки небольших пернатых, вот! Неприметному обожгло висок.

– Ой! Что это? – ойкнул он тонким голосом.

– Ой! – ойкнул Жердь толстым голосом. – Я не хотел, пичужечка, – попросил он прощения у упавшей замертво птички, и вдруг озверел. – Скачи! – злобно крикнул он. – А то сейчас тоже… Считаю до двух! – И наставил дуло прямо Ушастому в лоб…

– Плебей! – с презреньем плюнул он вслед торопливо ускакавшему. – Ох, плебей! Мне на ослике ездить ноги мешают, – пожаловался он карлику.

– Жердь! – крикнул Ангор, наблюдавший сцену из окна второго этажа. – А ты молодец! Давай обедать!

– Спускайтесь-ка, – подмигнул ему сторож, – интересная штука для вас!

И он показал Ангору железного «коня» цвета воронова крыла с ярко-огненной надписью на баке: «ВЖИК!».

– Это МОТОЦИКЕЛЬ вашего папаши. Как зверь гоняет – страусиха Малютка отдыхает. – Жердь нажал на педаль, «ВЖИК!» взревел, и едва сторож вскочил в седло, как мотоцикель с немыслимой скоростью помчал по дороге, лихо сделал восьмёрку между пальмами и вернулся.

– Работает на любых фруктах и овощах. Предпочитает дыни и картофель. Владейте! Пока, конечно, хозяин не объявится. – И он смахнул почти выкатившуюся слезу.

…И стал Ангор жить в Золотой долине. Первые года два соседние дачи пустовали, новому правительству было не до отдыха. Один раз побывали на рудниках Президент, Исидор и Неприметный. Ангор скрывался в домике Жердя, но высокие гости в Золотую долину не заглянули.

Ангор ходил с Жердем и Пупсом на охоту, катался на горных лыжах, и круглый год купался в тёплых озёрах. Прислуга в большинстве своём осталась прежняя, и держала себя с Ангором уважительно и обходительно, во всяком случае, осторожно. Хоть они и прожили в Золотой долине всю жизнь, но слухами земля полнится: много страшного слышали они об этом человеке, чтобы хамить и задирать нос. К тому же понимали, что если б он был не нужен новым властям, он бы в лучшем случае гнил на рудниках. Ангору нравилось, что он и в неволе страшен, и даже было скучно, что никто его не провоцирует на драчку. Он приказал сшить себе красный балахон и красные краги, и на голову надевал красный же колпак до плеч с прорезями для глаз. На груди чернели буквы ГП – главный палач. И так он гонял по долине – весь красный на чёрном ВЖИКе, с душераздирающим рёвом мотора и тем распугивал кур и робкую прислугу. Заняться же палачеством руки чесались, например, очень хотелось задавить кого-нибудь, но он сдерживал себя, чтоб не повредить своей репутации: а вдруг и впрямь трон впереди!

Но пока о нём не вспоминали. Пупс, превращённый в его денщика, регулярно посылал о нём сведенья Неприметному.

Да, надо сказать, что однажды произошла встреча. Ангор на мотоцикеле выскочил из долины и полетел к рудникам – никто не разрешал, но ведь и не запрещали – и наткнулся на колонну заключённых. В одном зэке он узнал совсем исхудавшего Страуса. Когда поделился открытием с карликом, тот ему осторожно попенял за выезд из долины, из чего было понятно, что всё-таки он в клетке. А про толстячков Пупс сообщил, что когда их отпустили на волю, то Дохляк тут же умер, Страус попросился опять под домашний арест и только Младшой ушёл, но был остановлен у Непроходимой стены, не выпускать же его в Середневековье, сор из избы выносить! И вот теперь и Страус, и Младшой, по распоряжению товарища Исидора, трудятся на рудниках, что не противоречит желанию Президента, чтобы они в поте лица добывали свой хлеб. Ангор это счёл разумным, а также понял, что Пупсёнок имеет возможность сообщаться с Девакой и «стучит» на него помаленьку.

Спустя три года впервые привезли на отдых президента Просперо, который всё реже приходил в себя от выпитого отдохновина. Три года назад он первый раз его хлебнул, и за такой короткий срок превратился в совершенного пьянчугу. Ангор сперва скрывался у Жердя, но вскоре перестал, и никто не настаивал: может, президент знал о нём, и ему было, как говорится, по барабану.

Через три же года переехала к Ангору мать. Она рассказала, что с царством добра и любви на земле, которое затеяли было Просперо и Звяга, ставший его вторым после Тибула помощником, ничего что-то не выходит. Стараются никого не обидеть, с преступниками обходятся, как с друзьями, а жить становится всё невыносимей, преступлений безнаказанных всё больше, и никак совесть в людях не просыпается, а гвардейцы разжирели, и в армию матери сыновей не пускают, а того и гляди Середневековье войной пойдёт. А на улицы вечером не выйдешь – грабят и убивают без страха, ничего же за это не будет. Исидорчик бедный пытался из чёрногвардейцев особые отряды создать, да наябедничал на него ушастый – вот предатель! – и Исидорчика едва должности не лишили.

И мать осталась жить у Ангора, «ведь и в деревне небезопасно, поскольку я твоя мать, то мне всякие обиды чинят.»

И ещё два года прошло. Просперо, по слухам, совсем спился, и из дворца не выходил, но что удивительно, на выборах снова его в президенты избрали, а не Тибула, вот девакцы! Звяга со всеми разругался, решил покончить счёты с жизнью и прыгнул откуда-то с крыши, но только ноги обломал. И теперь безногий просит милостыню возле дворца, а пособие по инвалидности от президента не принимает! Тибул в опале, а ушастый с потрохами продался Просперо, и за отдохновином ему бегает и в рот смотрит. И вообще какие-то новые люди к власти подбираются. – Это всё Пупс на хвосте принёс.

– Ну и хорэ, посидел, подождал братца, – хлопнул Ангор страусиной лапою. – Хорэ, я говорю, мать, пора действовать!

Они сидели в сторожке у Жердя. Хижина стояла на подъёме из долины – с другой стороны от Океана – и тут уже не было вечного лета. Проливной осенний дождь бил в окна, и ветер плевал в них багряными и жёлтыми листьями. Мать раскидывала карты за круглым столом, карлик с Жердём разбирали в прихожей сегодняшние охотничьи трофеи, жена Жердя собирала ужинать. Ангор в старом красном балахоне, который он теперь носил вместо халата, сидел в кресле возле пылающего камина.

– Да! – повторил он, – мне тридцать лет, пора действовать!

И тут дверь распахнулась. Встревоженный карлик и невозмутимый Жердь пропустили в комнату постаревшего небритого вымокшего канатоходца, давно забывшего, как ходить по канату.

– Чаша переполнена. Рубикон перейдён, – сказал Тибул и рухнул на старый ковёр

«Мог бы пооригинальней как-то», – подумал Ангор.

– Сыночек, сыночек! – заверещала Метью и бросилась к лежащему.

Жена Жердя передала баночку с нашатырём карлику, и тот поднёс её к носу товарища Исидора.

Товарищ Исидор вздрогнул и резко поднял голову.

– Ничего страшного, похоже, голодный обморок, – сказал Жердь.

«Второе лицо в государстве, какое убожество!», – с презрением подумал Ангор, окончательно решив не вставать навстречу брату. Он сидел и упорно смотрел на огонь, только левый глаз был чуть скошен в сторону и левая бровь чуть подрагивала. Жердь и карлик сняли с Тибула грязную мокрую одежду и одели в жердёвские полосатые штаны и рубаху и он стал похож на арестованного, посадили в кресло, наискосок от Ангора и дали в руки горячее питьё.

– Середневековые рыцари на подступах ко дворцу! – сказал он, сделав глоток.

Вдруг страшный удар грома раздался, и молния озарила присутствующих, ливень зашумел сильнее. И тут же вошёл Жердь с человеком, одетым в чёрную форму гвардейца.

Человек был мокр, грязен и крайне измучен.

– Ваше народничество, – сказал гвардеец, обратившись к Тибулу. – Его всенародничество президент передал ключи от Деваки главному рыцарю.

– Как, без боя?! – взревело его народничество.

– Он сказал: «Пусть берёт. Может, ему нужнее».

– Вы слыхали?! Нет, вы слыхали?! – завизжал Тибул и худенькое тело зашлось то ли от хохота, то ли от кашля. – Покормите его. И меня заодно. – Гонца повели на кухню. – Когда сдали дворец? – крикнул Исидор в дверь.

– Сразу, как вы уехали.

Кресло с Тибулом пододвинули к столу, и он с отменным аппетитом принялся уписывать жаренную на вертеле кабанью ногу.

– Значит, – чав-чав, – два дня назад, – хрум-хрум. Всё: Девака у оккупантов, – сказал он непосредственно Ангору, пристально смотрящему в камин.

– Что, этот кузнец совсем больной? – постукала себя по лбу Метью, с тревогой глядя на братьев.

– Нет, просто он очень добрый, невозможно, возмутительно добрый, – заорал Тибул, будто ему сыпанули солью на открытую рану. Ангор молчал.

– Что же ты молчишь, Ангорчик, скажи что-нибудь, – робко попросила Метью.

Ангор повернулся к столу и в упор посмотрел на хрустящего поджаренной корочкой брата.

– Кстати, я ведь тоже сегодня не обедал, – сказал он и кивнул карлику. Тот бросился со всех ног и налил из графина и ему и Тибулу. И убежал за мясом.

– Выпьем за встречу, брат. Не прошло и пяти лет. – Они чокнулись и выпили. – Удивляюсь я, брат, – продолжил Ангор, отломив кусочек лаваша и катая его пальцами, – удивляюсь доверчивости нашего многострадального народа. Он выбрал вас, чтоб вы его защищали, а вы? Кузнец тут же выдал его захватчикам, а канатоходец схилял в безопасную Золотую долину, чтоб плакаться женщинам и опальным палачам. Мать, – он вдруг резко вскочил, переменив тон с вкрадчивого на откровенно раздражительный, – я понимаю, что и ты, и может быть он, чего-то от меня ждёте, но я не понимаю, чего, и почему от меня!

И Ангор нервно зашагал по оставшейся свободной полоске между камином и дверью, едва не сбив вошедшего с мясом карлика.

– Ты, брат, спас мне жизнь. Ведь это ты спас мне жизнь?

Тибул неопределённо пожал плечами, карлик кивнул, Ангор усмехнулся:

– Но я тебя об этом не просил, и потому должником твоим себя не считаю. Ты запер меня в золотую, или не очень золотую, – указал он на комнату, – клетку, наверное, не из одного братолюбия, наверное, у тебя, как у государственного деятеля, – он сказал это без тени улыбки, – были какие-то планы относительно меня. Посвяти ж меня в них. – Он сделал паузу и остановился.

Тибул молчал. Он сидел в кресле как бомжик, как арестантик в полосатых штанишках перед властелином, худенький, заросший, кругом виноватый. «И такие-то сопляки к власти приходют, ходил бы по верёвке», – то ли с презрением, то ли с жалостью думал стоящий у двери Жердь. А Ангор, не дождавшись ответа, пошёл опять вышагивать взад и вперёд.

– Так, не знаешь ты, зачем я тебе, угу! А в самом деле, зачем? Я не военачальник, у меня нет войска, чтобы разбить рыцарей, и я не богач, чтоб откупиться от них деньгами. Я просто несостоявшийся неуклюжий артист, который всегда завидовал ловкому Тибулу, которому рукоплескала вся Девака.

Жердь посмотрел на него с удивлением, Пупс с восхищением. «Лицедей», – пропело у него в голове.

– А знаешь, зачем ты приехал? Знаешь, зачем я тебе? – Ангор хитро улыбнулся и остановился. – Чтоб подзанять у меня решимости, чтоб ручки в крови не пачкать, чтоб я тебя на себе в рай ввёз.

Карлик чуть не зааплодировал, так по его мнению Ангор был прекрасен в этот момент. «Учитель», – шептал про себя Пупс нежно.

– Размазни! – вдруг завизжал Ангор и стал смешно перебирать на месте ногами – бегать было особо негде. – Сопли распустили со своей добротой, а надо было жечь, стрелять и вешать! Всех! И прежде всего маразматика Просперо! Вот, вот зачем я тебе нужен! Палача у вас нет! – он продолжал бег на месте, и если б не был страшен, то был бы смешон.

Запыхавшись, он присел к столу.

– А я времени зря не терял. Там в особняке, в шкафах, чертежи, много чертежей – Пупс знает. А в чертежах – новейшие орудия пыток. Я их сам изобрёл, не дожидаясь всяких Гаспаров-Гнильётов! Крэдо моей жизни: никакой жалости ни к кому! Мешает брат – убей брата! Мешает мать – убей мать! – шипел он страшно, тыча в них пальцами, а мать сидела вся чёрная, с бессмысленной улыбкой. А карлик стоял с умилением и слезами во взоре. А Жердь был суров и подтянут, а жена его с перепуганным лицом заглядывала в дверь.

– А теперь что же? – уже спокойней сказал Ангор. – Теперь поздно. Вас уже завоевали.

– Нас уже завоевали, – поправил неожиданно отвердевшим голосом Тибул.

– Что? – крикнул Ангор и вскочив пошёл к двери. – Что-о?! Дудки! Не нас! – он стукнул себя в грудь. – А вас! Вас! – указал он на брата, мать и карлика. – Сидеть! – приказал он последнему и Жердю и выскочил в грозу.

…А прошлой ночью случилось вот что: Ангор заснул, как бы с открытыми глазами, то есть вроде бы и не совсем заснул. И привиделся ему туманный остров, окружённый бушующим морем, с высокой башней посерёдке, с крутым обрывом с одной стороны и чёрными горами с другой – и получается, что не остров это, а полуостров, хоть и сидит в мозгах крепко, что остров. А по горам скачут всадники в чёрных бурках, размахивая блестящими саблями. И вроде и скачут они, а вроде и нет их, а так, тумана обрывки. А потом явился из тумана то ли ребёнок, то ли старичок с закрученными чёрными усами и печальными большими глазюками обиженного мальчика, и крикнул звонким голосом:

– Брат! Я помогаю всем обиженным, угнетённым и порабощённым. Ступай на север и перейди через чёрный хребет-перевал. Там встретимся. – И что-то добавил ещё, но что, Ангор напрочь забыл, это мучило его, но он откладывал воспоминание на потом.

«Что за обращение, почему брат? – думал он. – Ну ладно, войско было внушительное, надо лишь хребет-перевал найти».

…А сам уже пробирался на север, через уходящую вбок грозу, не сказавшись никому, надев дождевик и прихватив жердёвские фонарь и ружо.

И пройдя-пробежав с десяток километров, вдруг вспомнил слова закрученного усача:

– Только непременно возьми с собой домашних своих: брата, мать, может быть Жердя, а карлика не бери… Эти мои слова, смотри, не позабудь.

– Ах! – остановился Ангор. – Ах, дурак я, дурак, сразу не вспомнил, а теперь не вертаться же за десять вёрст, только время потеряешь! И потом, как я их возьму, а вдруг это только сон – смеху не оберёшься! – и он решительно побежал на север один.

…А в это время отряды рыцарей-ключеносцев занимали рудники, а часть из этих отрядов на неуклюжих, одетых в броню лошадях скакала к Золотой долине.

 

Глава одиннадцатая

Сочинённый остров

Помните, я вас спрашивал, бывает ли так, чтобы главный герой книги, или один из главных героев погиб в самом её начале? Вы наверняка ответили: нет, потому что герой должен жить и действовать на протяжении всего повествования, иначе он не герой, а эпизодическое лицо. А я скажу: бывает, ведь Метьер погиб, ибо стрела была пропитана смертельным ядом. Но тогда выходит, что первый лучник Деваки, не побоявшийся заменить назначенного на смерть Ангора, не появится больше в нашей истории? Вот ещё, глупости какие!

…Метьер Колобриоль, мёртвое тело которого чудесным образом исчезло из тигриной ямы, открыл глаза. И тут же услышал ласковый старческий голос: «Добро пожаловать в мою башню, Метьер». Колобриоль пришёл в себя и увидел книги, много книг, везде по стенам шкафы и полки с книгами и на куполообразном потолке высокой, почти круглой комнаты, тоже книги.

Он сел на диване, на котором лежал, и прямо перед собой увидел высокое кресло, а в нём по-детски болтающего ножками старичка. Старичок ласково улыбался, он был с седою головой и без единой морщинки. Внушительные усы были семи цветов радуги, и тех же цветов длинная борода, которую легко было принять за модный шарф, поскольку она была обмотана вокруг шеи и завязана сбоку на бантик.

– Это высокое кресло я сочинил, чтоб показать тебе свою прыгучесть, – сказал он, легко спрыгнув вниз и так же спиной назад легко запрыгнув наверх. – Ловко? – Он был очень доволен. – И диванчик я для тебя сочинил, мне он ни к чему, я не нуждаюсь в отдыхе. Правда, удобный диванчик?

Но Метьеру было немного не по себе, он только сейчас заметил, что под подбородком, в горле, у него торчит стрела!

– Ой, извиняюсь! – сказал старичок и протянул руку. Стрела выскочила из горла Метьера, слегка кольнув его и опустилась старичку в ладошку.

– Не бойся, она уже не ядовитая, и в тебе яда нет, – он прищурил один глаз и запустил стрелу в книги. Она воткнулась меж двух толстых томов и задрожала.

– На память! – сказал довольный старикан и засмеялся таким приятным смехом, что Метьер невольно растянул губы в улыбку, да так, образно выражаясь, и не стягивал их обратно до конца встречи. Он сам был мастер детского смеха от всей души, но старичок показал высший пилотаж.

– Между прочим, это редкость, смеяться приятно, – заметил старичок-дитя. – Да, да, я только двоих и знаю: ты, да я, да мы с тобой! – он ещё раз засмеялся. – Но тебе, наверное, не терпится узнать, кто так непринуждённо беседует с самим Метьером Колобриолем? – Он дружески подмигнул:

– Я – Великий Книгочей Я. Можно коротко: Вэ Ка. Но я два раза сказал Я, это тебя, наверное, насторожило. Не волнуйся, я не сумасшедший. Второе Я, это моя фамилия. Я! – короткая, но о многом говорящая, правда? Я! Я! – повторил он несколько раз с разными интонациями. – Вообще, нас шесть братьев и одна сестра, то есть всего семеро. То есть мы семь Я, СЕМЬЯ, понятно? Так что добро пожаловать в мою башню на Сочинённом острове. Я его сам сочинил, так же, как и кресло, и диван, и многое другое. Башня эта, – он развёл ручки в стороны, – не имеет постоянного внешнего вида, как и сам остров. Как нам с братьями взбредёт в голову, так и сочиняем. Я даже не знаю, остров ли это – это я сейчас сочинил. Просто красиво, правда: Сочинённый остров? А зала, в которой мы сидим, это БИ-БЛИ-О-ТЕКА, – произнёс Великий Книгочей таинственно и почтительно. – Это место я чаще всего сочиняю, это мой дом. Здесь собраны все книги, когда-либо написанные, и я их уже все прочитал, и теперь читаю ненаписанные.

– Ненаписанные? – поразился Метьер. – А как же можно прочесть ненаписанную книгу?

– Легко. – ВК протянул руку и возле высокого кресла возник высокий столик, низенький Книгочей любил всё высокое, а на столике появилась толстая книга в кожаном переплёте. – Подойди-ка. – Метьер подошёл, столик уменьшился ему под рост и он прочитал на книжной обложке заглавие на девакском языке: «Жизнь и приключения Метьера Колобриоля».

– Герой этой книги мне очень понравился, – продолжил Книгочей, – но когда я дочитал вот до этого места… – он махнул рукой, и книга открылась на нужной странице. И Метьер увидел, как наяву, яму, мёртвую Микки, и себя со стрелой в горле. – Когда я дошёл до этого места, – повторил старик, – мне стало очень грустно. Так не бывает, подумал я, чтобы героя убивали на почти в начале такой толстой книги: и я решил вмешаться. Сделаем покрупнее, – он снова махнул рукой, и изображение перенеслось на белую стену вместо парочки исчезнувших шкафов с книгами. Метьер увидел всё: и стреляющего в него Метеора, и появившегося в яме ВК, накрывшего его собственный труп плащом… Он схватился за голову…

– Это кино, его ещё у вас не изобрели, – мягко сказал Книгочей. – Но лично я предпочитаю книги, больше простора для фантазии, – изображение погасло, и шкафы с книгами встали на место.

– Так значит, меня чуть не убил мой закадычный друг, почти брат, – в недоумении пробормотал Метьер.

– Что значит чуть? – почти обиделся ВК. – Нет, Метьер, ты был совершенно мёртвенький! Твой закадычный друг убил тебя насмерть!

– Но зачем он это сделал?

– Дело в том, что Светлина…

– Светлина? Вообще, я догадывался, что он тоже влюблён в неё…

– Я хочу сказать: Светлина его попросила об этом.

– Как?! Она же любит меня! Меня!

ВК отрицательно покачал головой.

– Хорошенький же подарочек он преподнёс ей на день рождения, ха-ха-ха! – Заистериковал было Метьер.

– Да, подарочек, именно так, – серьёзно сказал Книгочей. – Ты ей очень надоел. Я тебе говорю правду, потому что ты человек хоть ещё молодой, но сильный, и не будешь совершать глупости: например мстить своему закадычному… врагу. Тем более шестнадцатилетней вертихвостке. К тому же она не твоя. Твоя невеста ещё в колыбели лежит, и не из Деваки она вовсе.

– Да? – загорелся Метьер. – А откуда? Давайте посмотрим, что там дальше. – И он протянул руку к книге.

– Сейчас же убери руку! – гневно крикнул седой старец, и в глазах мелькнули молнии. Метьера как огнём ожгло!

Старец тут же заулыбался и снова стал милым старичком.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, – сказал он, и опять так искренно захохотал, что у Метьера спала с души всякая тяжесть. – Ты должен жить, а не книжки про себя читать! – добавил ВК и, глянув в книгу, с сокрушением замотал головой.

– Ай-ай-ай!

– Что там, что? – встревожился Метьер.

– Беда, беда…Да не с тобой, а с другим героем. Если всё будет хорошо, ты с ним когда-нибудь познакомишься. А сейчас они вместе с героиней полетят в пропасть, и если я срочно не вмешаюсь – костей не соберут!

ВК вдруг исчез, совсем! Во мгновение! – и книга захлопнулась.

Метьер не особенно удивился, и, постояв с минуту неподвижно, решился всё-таки открыть книгу, но даже дотронуться до неё не смог: рука всё время проскальзывала мимо. И тут в кресле появился Книгочей, и сделал вид, что ничего не заметил.

– Уфф! – сказал он. – Всё в порядочке. Немножко не успел, кости они-таки себе переломали! Но там сестрёнка была, и мы их быстро вдвоём реа… реанимировали – вот новое словцо где-то прочёл, и не выговоришь! Реа… ну, в общем, восстановили и переправили в безопасное место, впрочем, ты сам всё узнаешь. Кстати, должен тебя предупредить, что если их я просто починил, то тебя-то я воскресил, а потому по правилам ты вместе с этим автоматически получил дар вечной молодости, и тебе всегда теперь будет двадцать, в крайнем случае двадцать пять лет.

– Ой, спасибо вам, что оживили, – сказал Метьер. – А насчёт другого дара я и не соображу пока, хорошо это или плохо?

– Не хорошо и не плохо, а так надо. Ты, может, думаешь, что я шаляй-валяй, что хочу, то ворочу? Нет, брат, тут всё сложней. И не спрашивай меня то, что у тебя на языке вертится, мол, будешь ли ты теперь жить вечно. Мы все бессмертники! – вздохнул он ещё раз. – Все мы будем жить в вечности, но от нас много зависит, как и где мы будем жить. А теперь я приглашаю тебя, приятного мне гостя, посетить наш остров да с братьями познакомиться, а?

– С удовольствием! – сказал Колобриоль и они очутились в «бане». Именно, как бы в парилке, только немного прохладной: они стояли в наплывшем на них густом тумане.

– Наш остров всегда в тумане, я так сочинил, – по-детски хвастая, сказал Книгочей. – Это чтобы никто посторонний не совал сюда нос. – И действительно, в такой густой сметане они хоть и стояли рядом, но едва друг друга видели, только голоса подавали.

– Великий Книгочей…

– Братья называют меня Виа Чеа, а ты можешь Виа Киа, это…

– Это вы сейчас сочинили?

– Точно, – сказал Виа Чеа и засмеялся.

– Виа Киа, а почему у вас голос старческий, а лицо детское?

– Потому что я так сочинил, – Книгочей просто зашёлся от смеха. – Нет, ей Богу, я теперь всем и на все вопросы буду отвечать одно: ПОТОМУ ЧТО Я ТАК СОЧИНИЛ! Это забавно. – Он внезапно прервал смех. – На самом деле лицо без морщин, потому что я вечно юн, а седая голова и старческий голос, потому что старость – символ мудрости, хотя и не всегда. А почему борода разноцветная, сам придумай, я всякой выдумке рад. Братья у меня тоже юные старички, кроме сестры и одного отщепенца, но их тут нет. Ну-с, с кем бы нам познакомиться сначала? – заторопился он, как бы решив прервать расспросы. – Пожалуй, с Виа Зверлем, то есть с Великим Зверолюбом.

…И сразу пропал туман, и возникла уютная поляночка в светлом березняке с кустами цветущей благоухающей сирени вокруг. А на небе весеннее солнышко. А на полянке три козочки: беленькая, чёрненькая и беленькая с чёрными пятнышками, совершенно независимые, безо всяких ошейников и верёвочек. Они неспешно кушали травку, как вдруг появился волк. Метьер протянул руку к правому боку и обнаружил, что его колчан, который он забыл в казарме, у него на поясе! И одет он не в белую выпачканную землёй рубаху, а в зелёную, очень удобную, с как бы плывущими по ней облачками, и в зелёные же штанишки. А сочинивший всё это Книгочей смотрел на него и улыбался, как будто никакого волка не было. Метьер достал стрелу, и… а лука-то и не было! Не сочинили! Но волка-то не забыли сочинить и он развязной походкой подходил к козочкам!

– Никаких охотников, никакой охоты, – сзади раздался добродушный старческий голос.

Метьер оглянулся: к ним подходил маленький человек с детским личиком, с небольшими седыми усиками и бородкой, в зелёном летнем костюмчике, и в зелёной же шапочке набекрень, из-под которой лихо торчал клочок волос всех цветов радуги.

– Мой родной брат, Виа Зверль, – представил его ВК. – Метьер Колобриоль, лучший стрелок Деваки, ха-ха! Вы оба сочинились зелёненькими, хи-хи…

– Никаких стрелков! – попытался нахмурить бровки Зверль, но получилось неестественно: глаза были добрые-добрые…

– Просто у вас тут волк, – как можно равнодушнее сказал Метьер, пожимая неожиданно крепкую ладошку. Интересно, что козочки и волк оставили свои заботы и с любопытством уставились на людей, будто понимали, о чём говорят. А волк подошёл вальяжной походкой к застывшему лучшему стрелку и нахально лизнул его длинную середневековую туфлю, подаренную самим Робином Гудом. (Обувь ВК не стал сочинять, потому что туфли и так были зеленоватые).

– Ну что? – Великий Зверолюб бесцеремонно задрал заднюю волчью лапу. – Ножка прошла?

Волк, не теряя достоинства, кивнул головой и опять направился к козам.

– С нашего Зверля Корней Иваныч Чуковский своего Айболита списал, только про разноцветный чуб забыл, – шепнул ВК Метьеру. Но тот, к сожалению, не знал ни Айболита, ни Чуковского. И вообще не услышал, так как был ещё сильно взволнован. А волк, вихляя бёдрами, подошёл к беленькой козочке, громко чмокнул её в щёку, причём Метьеру показалась, что коза покраснела, и стал мирно щипать травку рядом с ней.

– Ух, какие у меня хищники-то! – с восхищением крикнул Виа Зверль зычным голосом. – У меня тут сбываются пророчества одной замечательной книги, где сказано, что лев будет возлежать рядом с ланью! Брат знает, что это за книга.

– Библия. Ветхий завет. Пророчества Исайи, – отчеканил тот.

– Не читал, – сказал ошарашенный увиденным Метьер. – Но это удивительно: лев и лань… А у нас в Деваке люди обучают львов есть других людей…

– Звери! Звери – люди в вашей Деваке! – снова вскричал Зверолюб, и из глаз его брызнула слеза. – Оп-ля!

…И они очутились в пустыне, среди жёлтых-жёлтых песков. Естественно, оба сменили зелёный цвет костюмов на песочный (и туфли пожелтели). И они увидели грозного льва и трепетную лань, возлежащих рядом. И жирафа, и слона, окружённых улыбающимися крокодилами, и бегемота, целующегося с огромной коброй. И тут к Метьеру подошла львица и завиляла хвостом.

– Выпейте львиного молока. – Зверль протянул Метьеру детское ведёрко с молоком. – Неправда ли, оно пахнет земляникой?

Львица открыла пасть, но вместо рыка раздалось что-то похожее на мычание.

– Покормите её, она обожает землянику.

Колобриоль отведал вкусного львиного молока и дрожащей рукой протянул львице лукошко с крупными пахучими красными ягодами.

– У меня есть все существующие животные, и рыбы, и птицы, – захлёбываясь от восторга, говорил ВЗ. – Я их сам кормлю и лечу и ухаживаю за ними! Оп-ля!

…И они оказались на берегу моря в синих, цвета морской волны костюмах.

– Смотрите… – сказал Виа Зверль.

Из моря показалась огромная голова.

– Кто это? – прошептал Метьер.

– Кит. Чудо-юдо рыба-кит! Синий обыкновенный. Видите, какой он огромный, кормить мне его неудобно. А теперь, але-оп!

Голова пропала, и из моря выполз небольшой киток, и на брюхе прополз к Зверолюбу.

Он дал ему что-то из ладони и тот довольно заурчал.

– Витамины. – Зверль погладил кита по голове. – Это тот самый, что из моря выглядывал, только уменьшился, чтоб я его покормил. А хотите на нём покататься?

И не дожидаясь согласия – але оп! – они очутились в море на широкой китиной спине. Книгочея с ними не было. Когда он исчез, Метьер не заметил.

Кит со скоростью скаковой лошади мчался, рассекая мощной грудью волны.

– Да не снится ли мне это? – кричал, вцепившись в Зверля Метьер. Морской ветер свистел в ушах, пару раз его с головой окатило солёной водою, но ему было бесшабашно-весело.

– Во как прёт, витаминов наелся! – орал в ответ ВЗ. – Но внимание, кит ныряет, а на нас маски для подводного плавания.

Едва успел сочинить маски Виа Зверль, как кит выпустил прямо у лучника перед носом фонтан воды и погрузился в пучину. Во рту Метьера оказался какой-то шланг, через который он свободно дышал, а перед глазами – стекло, через которое он смотрел. Каких только рыб тут не было! И никто никого не ел! Все питались чудесными витаминами, которые разбрасывал Великий Зверолюб. Конечно, он был и Рыболюб!

Наевшись витаминов, рыбки устроили настоящий бал, и Метьер, взявшись руками за плавники двух огромных, стоящих в воде на хвостах обитателей глубин, впервые в жизни водил хоровод с рыбами вокруг блестящего красными-зелёными-синими огнями высоченного коралла и только шептал: «Это сон, сон!» Слева от него была рыба плоская, как камбала, с выпученными от счастья глазами, а та, что справа, была больше Метьера вдвое, глазки были маленькие, нос кругленький, а пасть, которою она пела, широкая и усеянная острыми зубками. Ох, ребята, хорошо, что знаменитый стрелок не разбирался в рыбах, ведь это была акула! Акула, не евшая ничего, кроме водорослей и витаминов. А дирижёром хоровода была трёхметровая рыба-меч, размахивающая головой с мечом, как дирижёрской палочкой.

…А потом они сидели на веранде уютного домика, тоже наполненного всяким зверьём, и пили чай с чудесным вареньем из майских одуванчиков. Они опять были в зелёных костюмах, и у Колобриоля голова приятно подкруживалась от подводного вальса.

А когда он окончательно пришёл в себя, то увидел, что у него на одной руке сидит комар размером со шмеля, а на другой оса ростом с воробья. Они его не жалят, а внимательно слушают Зверорыболюба.

– Я ещё и Великий Насекомолюб! – говорил тот. – У меня есть все-все насекомые. Некоторые в увеличенном размере, не для того, чтоб получше рассмотреть все ножки-крылышки – глаза-то у меня, как у орла, – но так лечить их легче, вот в чём дело! У меня и простейшие есть, понимаете, всякие инфузории… Но, минуточку…Эй! – вдруг закричал он куда-то вверх, – Эт-то что такое?! Я тебе, тебе говорю, Дятел! Ах ты, глухим прикинулся!..

Зверо – рыбо – насекомолюб схватил висевшие на гвозде прозрачные, типа стрекозиных, крылья, соответствующего себе размера, нацепил на плечи и взлетел в небо. Метьер старался ничему не удивляться, но у него плохо получалось. Крылатый Виа Зверл сидел на толстом суку светло-красноватой стройной сосны, а на стволе сидел дятел, немногим меньше его, и в клюве у него торчал соответствующей длины червячок. Червячок извивался и что-то дятлу объяснял. А Виа Зверль вовсю дятла распекал, и в то же время сокрушался: «Ах, да ох… – доносилось до Метьера, – да как ты можешь! Тебе что, нормальной пищи не хватает?!» Наконец дятел сунул червячка в дырку в сосне и стал долбить рядышком. Червячок высунул головку из норы и стал кивать. И следом за ним высунули головы ещё три червячка, поменьше, и тоже стали кивать. «Ах, вот оно что!», – сказал Зверолюб, и расхохотался так, что несколько птиц застыли в воздухе, посмотрели на него и стали кивать и головами и крыльями, и, кажется, тоже засмеялись. «Ну извини, дятел, ну прости», – раскланивался ВЗ и вдруг оказался рядом с Метьером, даже и не воспользовавшись крыльями для обратного полёта.

– Ох, позор на мою седую бородёнку! – весело сказал он, снимая крылья и вешая их на гвоздь. – Я думал, дятел хочет червячка заморить, а он ему квартиру расширяет: из однокомнатной двухкомнатную делает, всё ж семья большая: жена и двое детей! – и Зверль захохотал так же по-детски чисто, как его брат Книгочей.

Метьер попивал травяной чаёк, теперь с земляничным вареньем, и с наслаждением вдыхал смоляной сосновый воздух.

– Ах, хорошо у вас здесь! И никто никого не ест! – и он грустно вздохнул, вспомнив, что его предала невеста и убил лучший друг.

– Да, мы все вегетарианцы! – гордо сказал старичок ВЗ.

– Вы сказали: у вас есть все животные, ну, которые есть… а которых нет, вы не сочиняете?

– Пробовал, – серьёзно сказал Зверль, – перестал! Лучше Господа Бога не сочинишь, а хуже незачем! Я только увеличиваю, чтоб получше эту красоту разглядеть. Вот смотрите. – Он капнул каплю чая на стол и тихонько хлопнул в ладошки. Капля превратилась в небольшую лужицу, и в ней закачалась бледное существо, каждые несколько секунд меняющее цвет и очертания: то это было облако, то домик, но чаще всего лодочка или туфелька, всевозможных нежных оттенков: то розового, то фиолетового, то голубого.

– Рассматривайте, пока не исчезла. Красота, правда? – шептал ВЗ. – Жаль, что с ней нельзя общаться, она как бы в спячке… Вы, наверное, догадались, что это простейшее и красивейшее существо: инфузория туфелька? – Тут туфелька уменьшилась и исчезла в лужице, которая снова превратилась в каплю чая. – Удивительная скромность! Чуть о ней заговоришь, тут же исчезает…

Неизвестно, что было бы дальше, может, Метьер попросился бы полетать на стрекозиных крыльях, но тут появился Книгочей.

– Я рад, что тебе понравилось в гостях у брата, но нас ждут ещё трое. Ну, прощаемся!

– Удачи, – едва успел пожелать Зверолюб, а Метьер ничего не успел: они снова стояли в тумане.

– Братья редко встречаются друг с другом, у всех свои дела. Я сам-то не часто посещаю их, а тем более люди с материка, как мы вас называем, даже удивляюсь, почему Зверль не удивился тебе, это просто удивительно!

Книгочей тронул Метьера за руку, и мгновенно они очутились на берегу широкой реки у раскидистой плакучей ивы. Старичок – ну вылитый Книгочей, точно так же одетый в чёрное, только без шляпы, с седой головой и разноцветной бородой, только она была у него накручена не на шею, а на сук ивы, – уцепившись ручонками за ствол дерева, как дитя за уходящую мать, выпучив глаза, истошным голосом орал: «Не хочу умирать, не хочу-у! Не оттащите от дерева, не выйдет!» Он смотрел прямо на Метьера и Книгочея, но их не видел, ужас застил ему глаза.

– Мой брат-близнец Ухва Древа, что значит Ухватившийся за дерево, – сказал ВК шёпотом. – Может, и не стоило с ним тебя знакомить, но из песни слов не выкинешь. То есть: со всеми, так со всеми.

– А почему он так боится смерти, разве он не бессмертен?

– В детстве он этого не знал, и решил, что когда придёт пора умирать, он ухватится за дерево и никакая смерть не разожмёт его цепких пальцев. Вот какие глупости мы совершаем по невежеству!

Тем временем Ухва Древа, проорав несколько раз «не хочу» и «не оттащите», вдруг сам отцепился от ивы, размотал бороду и стал метаться между берегом и рекой, как бы примериваясь. Вдруг он со всей дури плюхнулся в воду с крутого обрыва, даже ботинок не сняв, и погрузился в глубину. Минуты две его не было, ошарашенный Метьер уже забеспокоился, но ВК только рукой махнул.

– Ружа Водь, то есть Погружённый в воду, второе имя моего братца. В младенчестве одна особа, легкомысленная, потому что не подумала о последствиях, впрочем, как все мы, погрузила его в воду. Ему показалось это бездной, то есть без дна, и он испугался на всю жизнь. – Тут Ружа Водь, истошно оря, как акробат от батута отпружинил из реки прямо на высокий берег. Такое ощущение, что он и под водой не прекращал свой вселенский вопль ужаса.

– Вот так он и живёт между деревом и рекой, так и орёт, пугает весь Сочинённый остров. Мы между собой называем его Виа Трр, Великий Трус.

Тут Виа Трр, он же Ружа Водь, он же Ухва Древа, бессмертный старикан, крепко намотав бороду на сук, снова орал, что не хочет умирать, и что никто его от любимой ивы не оторвёт!

– Удивительно он на вас похож! – сказал Метьер.

– Что поделать, близняки, к сожалению… Ну, он снова принялся орать и до него не достукаться. Знакомство откладывается навсегда! И не жалко! Вперёд! На край земли, к Заке Крёву! – И он снова тронул Метьера рукой.

Зака Крёв, то есть Заглянувший За Край, был Великий Путешественник. С детства он мечтал дойти до края земли. Если надо, хоть на коленях подползти, и осторожно, крепко держась за землю руками – всё же родной брат Великого Трр, – заглянуть за край: а что там?! Это мы с вами, читатели, почти с детсада знаем, что земля круглая и никаких краёв у неё нет! Есть горизонт, но он всё время впереди и до него не дойдёшь НИКОГДА! Именно так: большими буквами и с восклицательным знаком! А раньше, нет, раньше думали, что земля плоская, и, к примеру, на трёх гигантских китах в океане лежит, или на слоновьих спинах покоится. У Зака Крёва было перед нами преимущество: он мог насочинять, что угодно, и так оно на самом деле и оказывалось! Но он хотел не просто очутиться на краю земли, он хотел до него дойти. И не просто дойти, а чтоб со всякими трудностями, опасностями и прочее. Поэтому он многие годы сочинял себе путь и петлял по нему, и петлял – и через много-много лет наконец-то вышел на край всей земли, который оказался, конечно же, тут, совсем рядышком, на сочинённом Книгочеем острове.

Всё это Виа Киа рассказал Метьеру, пока они плыли сквозь туман, стоя на чём-то напоминающем облако. Метьер был опять в своей белой рубахе, только свежепостиранной и отутюженной. Это я к тому, что очень красиво: на облаке сквозь туман два пятна: чёрное – ВК и белое – МК! Туман, кстати, был разноцветный, чтоб белую рубаху было виднее. Понятно, что Книгочей так сочинил. Туман клубился, играл и переливался, и облако под ними переливалось всеми цветами и играло и клубилось.

– Мы застигнем его прямо на месте прес… то есть… ну, ты понимаешь меня, – хихикал и потирал руки ребёнок-старичок. Он был очень возбуждён, видно, надоедало веками книжки читать, хотелось какого-то актива. – Зака Крёв ждёт нас со спины, а мы застигнем его со лба! – Хотя понятно, что Крёв не мог ждать неизвестного ему Колобриоля ни со спины, ни со лба. И тут перед ними выросла отвесная стена с широкой площадкой наверху. Очевидно это и был край, или обрыв земли, со стороны лба, как выразился ВК, то есть со стороны НЕ земли. Они стояли на облаке, вверху была бездна неба, внизу – бездна моря, но всё это, и они сами, было в тумане, только земной край был хорошо виден, туда туман не доходил. Там было ясное солнечное летнее утро. Человечек в чёрном лежал на земле, свесив голову вниз, двумя длинными прядями волос он был привязан к ветвям стоящего рядом сухого дерева – о, родной брат Великого Труса! – левая прядь была совершенно седая, а правая всех цветов радуги. Наконец человечек поднял голову, он был вообще без бороды и усов, а в лице совершенно не было страха, оно сияло блаженством!

– Это и есть край земли? – спросил Метьер.

– Да, – ответил Книгочей. – Это е г о край земли

– А что он там внизу видит, интересно?

– Да что насочиняет, то и видит. Вот только нас он, как и Ружа Водь, не видит… Уж больно ему хорошо, до людей ли тут! И вообще, в тумане мы. – ВК на минутку погрустнел, даже помрачнел. И тут же приободрился. – Но не всегда ему не до людей. Иногда он берёт напрокат войско нашего брата Чёрного Гортана и рассказывает им об увлекательных путешествиях на край земли. Видимо, человек не может не поделиться… чем может… Ой, ой, смотри, опять поднял голову, а в глазах – всё: и страх, и восторг, и жизнь, и смерть, и рай, и, конечно же, ад! Ой! – я тоже размечтался и распустил мысли, так что Время – с большой буквы, которое я некоторое… э-э… время с маленькой буквы, удерживал – опять потекло. А значит, нам пора прощаться. С Гортаном познакомишься позднее, тем более его наверняка нет на острове, он всю дорогу с кем-то воюет.

Всё это Метьер уже слышал, как сквозь сон, его закрутило туманной метелью, и внятный голос Великого Книгочея сказал прямо в уши: «Ты возвращаешься в свою книгу. Живи правильно. Твой друг Виа Киа».

 

Глава двенадцатая

Гистрион и ведьма. Встреча

Два года прошло, как расстался Гистрион с Метьером. А от улетевшего дуба и все три. И что? Не нашёл он ни Кэт, ни принца Чалтыка, и даже не слыхал о таком, хоть и расспрашивал усердно всех встречных-поперечных. Восточный принц, конечно, существовал, но это был не Чалтык, в чём Гистрион убедился, проникнув во дворец восточного падишаха в качестве заезжего менестреля. Во дворце был праздник, и Гистрион упросил местных лицедеев принять его временно в труппу и дать напрокат лютню. Он пел и видел перед собою и падишаха и принца, который только горбатым носом напоминал Чалтыка, и ещё какого-то важного вельможу, одетого не как прочие.

Когда он стал петь песенку про дружбу, где упоминалось имя Метьера, вельможа заулыбался и закивал головой и завсплёскивал руками. После выступления он подозвал Гистриона и сказал, что он дипломат из Деваки, (толстяков ещё не свергли), большой друг Метьера Колобриоля, который вручил ему лютню для некоего Гистриона. «Ти будиш в замке восточного падишаха, возможино так совпадьёт, что и он будит там, передай: я ему обишал. Сказал он мине. Вить ето ви Гэстрион – тошно-тошно, не отпиряйсь!», – произнёс дипломат, чуть коверкая кеволимский диалект. И опять завсплёскивал руками, как это, мол, всё чудесно совпало и устроилось! Передал Гистриону лютню и немного золотых монет, на которые при скромных запросах можно было жить несколько месяцев. Вот так! Теперь у Гистриона была лютня их знаменитого покойного барда Высоца и деньги, только Кэт не было.

Не добившись ничего на востоке, Гистрион (так как лошадь у него давно украли на каком-то постоялом дворе), купил ишака и потихоньку потрусил на юг, вдруг вспомнив, что дуб в полёте забирал немного к югу. И ещё ему сказали, что жирафы, слоны и страусы водятся именно там. По дороге на юг Гистрион был пленён племенем голопупиков, которые оказались людоедами, и уже разжигался костёр, на котором должны были его изжарить. Спасло его неожиданно напавшее племя пупоголиков, которые не любили голопупиков за то, что они ели людей в жареном виде и лупили их нещадно. Сами они были сыроедами, и ели людей сырыми, ведь всё жареное вредно.

Пока они дрались, Гистрион смог дать дёру. Потом он скитался и долго голодал и пытался петь песенки, но на юге не нужны были его северные песни. Его продали в рабство султану Махай-подальше-гирею, где он и провёл целых полтора года. И если б не новая молодая жена Махая, оказавшаяся родом из северных земель, то есть землячкой, был бы рабом и до сих пор. Она услышала однажды, как он напевает, играя на лютне свои песни (лютня во всех скитаниях чудесным образом сохранялась, как будто была заговорена), услышала и упросила султана отпустить Гистриона на волю.

Восьмидесятилетний Махай-подальше, само собой, не мог отказать в таком пустяке белокурой голубоглазой пятнадцатилетней жене. И даже золота дал Гистриону на проезд к месту жительства! Но Гистрион к месту жительства не поехал, а стал скитаться по южным городкам и аулам, выспрашивая всех о принцессе Кэт и попутно транжиря махайское золотишко по трактирчикам со всяким сбродом, и иногда показывая фокусы на потеху пьяной публике. Ох, видел бы его дед-король, рыцарь и магистр Высшего посвящения ордена Ключеносцев! Да, Гистрион немножко подопустился. Пил вино и дрался кулаками, иногда попадая по чьему-то чёрному лицу, но чаще попадали по его бывшему белому, а ныне загорелому – да, он подопустился, но никогда, слышите ли, дети, ни на минуту он не терял надежды, что найдёт свою принцессу и как рыцарь оставался ей верен, даже в мыслях!

И вот мы видим его в трактирчике, у подножия горы Дидаквили на окраине маленького притулившегося к Южным горам городка Шерше-ля-шейха. Это уже двадцатилетний юноша с тёмно-русой головой и небольшой рыжеватой бородкой, с серыми прозрачными глазами в потрёпанном коричневом камзоле с дырами и в дырявых же штанах. На загорелом лице несколько ссадин, пара зубов выбиты в недавней драке. Сидит на табурете, попивает дешёвое винцо и смотрит на всех с вызовом: попробуй тронь! На спине неизменная побитая обколупленная лютня. Да, вот он, наш Гистрион!

Полдень. Местным балдуинам, дремлющим в разноцветных тюрбанах у трактира под тентом рядом с верблюдами, сорокаградусная жара была нипочём. Заезжих же и захожих северян солнце жгло нещадно. Но в трактирчике журчал ручеёк, обложенный камешками, и было хорошо.

Значит, Гистрион попивал винцо, как вдруг вход из бамбуковых нитей зашелестел, и в трактир вползла голова с рожками, а следом и шея юной жирафихи Ритты. Жирафиха оглядела зал и подмигнула Гистриону, поскольку других посетителей не было. Незнающий подумал бы, что сходит с ума, но Гистрион знал, что так Ритта выпрашивает какую-нибудь еду. А ела она всё подряд, и даже вино пила, но предпочитала не такую дешёвую кислятину, как пил сейчас Гистрион, а подороже и послаще. Унижаться было очень тяжело, Ритта стояла на передних коленях, а она не работала в цирке. «А морда-то у ней такая же несчастная, как у той, на которой Чалтык прилетал, – подумал бывший принц, – а впрочем, у всех у них морды похожи». Он хотел предложить Ритте кусок ещё тёплого лаваша, как услышал звонкий детский крик: «Бей её! Смерть чудовищу!». Жирафа приняла этот возглас на свой счёт, морда у неё стала удивлённой, потом озабоченной, ещё не поднявшись с колен, она повернула её в сторону улицы и тут же получила камнем в висок. Ритта ойкнула, сделала попытку распрямить ноги, но завалилась на ближайший к трактиру пыльный кактус, прямо на острые иглы, и так и осталась прикнопленной к нему, как бабочка на булавке. Карие тёплые глаза её стали потихоньку потухать. А с улицы доносились звонкие голоса:

– Ой, кажись, Ритту убили!

– Это ты Ритту убил?!

– Это из-за чудища Ритту убили!

– Бей чудище! Кидай в неё камни!

Гистрион протиснулся на улицу. Камень, убивший жирафу, предназначался странной фигурке, пытающейся вскарабкаться наверх по почти отвесной скале.

Пять-шесть мальчишек в пёстрых рубахах и овечьих бурых папахах, пытались сбить уродливую фигурку камнями. Один, меньше всех ростом, был в папахе белой и верховодил. Камни ложились то справа, то слева от фигурки, как будто она была заговорена.

– Эй вы, мазилы! – сверху на площадке над головою жертвы появился толстый крупный рыжий подросток – всё лицо в конопушках, – и с ним ещё несколько мальчишек поменьше.

– Мамати пришёл, Мамати! – зашептали мальчишки внизу.

– Вот как надо! – сказал Мамати и поднял над головой жертвы огромный камень. По размеру камня было видно, что Мамати силач. Увидев над собою камень, фигурка вскрикнула пронзительным криком чайки, и сорвалась вниз. У Гистриона кольнуло в сердце так, будто заноза вошла в него, хотя за три года он видел и не такое.

– Ты убил её, противный Мамати! Не дал нам над нею всласть поиздеваться! – крикнул звонкий голосок из-под белой папахи.

– Молчи, Папати! А не то спущусь, и ты убедишься в преимуществе мужчины над жалкой девчонкой! – крикнул рыжий и шустро стал спускаться вниз вместе со своей командой там, где лично Гистрион бы не рискнул.

– Только тронь, какашка коноплястая! – задорно крикнула Папати и сбросила папаху. Сотня струящихся чёрных змеек побежала ей на спину. – Только тронь! – повторила она приближающемуся Мамати и достала из-за голенища красного сапога тонкий кинжал. – Это в твой жирный живот, ублюдок!

Это были единственные отпрыски самых богатых семей города: Папати и Мамати. Эти дети были обручены, но Папати и в страшном сне не могла себя вообразить женою этого конопастого обжоры, а Мамати, конечно, очень нравилась гибкая, подвижная, с жёлтыми рысьими глазами Папати, но он вынужден был делать вид, что презирает её. Неизвестно чем бы закончилась эта встреча, если б Гистрион не наклонился над упавшей фигуркой и это не заметили бы в банде Папати.

– Э, оборванец! – крикнули принцу. – Это наше чудовище!

«Чудовище» лежало неподвижно на животе, одето было в шутовскую хламиду из разноцветных лоскутков. «Наш брат-артист», – подумал Гистрион. Шапка сбилась на правую сторону, а слева из почти облысевшей головы торчал серый от пыли лопух. Гистрион осторожно перевернул лежащего.

– О, Боже Единый и Неведомый! – Нет, не кровь заставила его передёрнуться и отшатнуться. Да, это было настоящее чудовище! Оно лежало на боку, лечь на спину мешал горб. А лицо… это был блин с зияющими чёрными дырами ноздрей вместо носа, брови были как кусты, подбородок острый и свалился на сторону, а то, что казалось лопухом, было настоящим «слоновьим» ухом! Чудище открыло глаза, полные слёз и тоски – заноза шевельнулась в сердце Гистриона, и ему стало больно. А может, больно стало от камня, ударившего его Он схватился за плечо и резко обернулся.

– Эй, оборванец, – с угрозой сказала Папати, все богатства отца которой были как капля в море по сравнению с наследством принца Алекса, – это наша добыча, иди отсюда.

– Вы не трогайте её, посмотрите, она плачет. Неужели у вас нет сердца, девушка? – обратился Гистрион к Папати.

– Ой, ой, сердце! – запричитал толстяк Мамати, комично схватившись за сердце и глянул на лежащую. – Тьфу! Какая уродина! Сейчас меня вырвет! – скривил он конопатую моську. – Погодите-ка, погодите-ка, да это же она утром украла лаваш в лавке Кикимонтано!

– Она воровка? – радостно взвился паренёк из шайки Папати. – Так воровок забивают камнями, таков древний закон! – И пацаны снова взялись за камни.

– О, прекрасная госпожа, – сказал Гистрион, обращаясь к Папати. – Если это правда, что она украла хлеб, позвольте, я его отработаю, только не бейте её.

– О, прекрасная сю-сю-сю-сю! – передразнили из окружения Мамати. Кто-то хихикнул. Папати бросилась на дразнильщика с кинжалом, Мамати перехватил её руку.

– Не стоит, – и он отстегнул дразнившему затрещину. – Как это ты, интересно, отработаешь? – спросил он Гистриона.

– А вот, – тот снял со спины лютню, – я спою вам песенку собственного сочинения. Ведь я всем известный бард и менестрель Гистрион, не слыхали? Странно. – Он брякнул по струнам и взглянул на Папати. – Хотите про любовь? – На смуглые щёки воинственной девушки вылез румянец. Кто-то гоготнул. Мамати треснул и его по загривку.

– Валяй, – сказал рыжий, – но учти: если нам, – он нажал на «нам» и показал на себя и Папати, – не понравится, забьём камнями не только её, но и тебя.

– Согласен, – сказал Гистрион, – но вам понравится. Только позвольте сначала напоить беднягу. Мне кажется, настоятельно требуется смочить ей губы водой.

– Нет! – резко оборвал Мамати, – сначала пой!

Папати хотела было возразить, но смолчала.

– И-ех! – и горестно и лихо вскричал Гистрион и ударил по струнам. Песни на самом деле не было, он её лепил на ходу:

– орал, страшно вращая глазами Гистрион.

– выкрикивал «известный» бард всё, что в голову влетит, лишь бы «чудищу» помочь.

Последнее уж совсем было на фу-фу, причём здесь хлеб? Только для рифмы. Но подросткам неожиданно понравилось.

– Теперь смешную, – приказал рыжий.

– Но можно хотя бы смочить ей губы, боюсь, она умрёт! – снова умоляюще вопросил Гистрион.

Мамати снова было возразил, но на этот раз Папати вскинула бровь и толкнула в бок своего адъютанта. И тут «чудище» вдруг, неожиданно для всех, вскочило на ноги, что для старухи было даже слишком, (Гистрион почему-то решил, что это старуха) – и заговорило на тарабарском языке, и стало чертить в воздухе круги длиннющими руками. Очевидно, она колдовала. Голос был гнусавый, глухой, противный – даже Гистрион почувствовал неприязнь. Она явно пыталась всех запугать, но никто не напугался. Наконец она замолчала.

– Отстаньте от меня, – попросила она тихо и жалобно и села на камень, смахнув слезу.

– Чего это ты делала, а? – недоуменно спросила Папати. – Уж не творила ли заклинания?!

– Так она ведьма! – обрадовался рыжий, – А ведьм, как известно, сжигают на кострах!

– А! – подхватили малолетние бандиты и «папатцы», и «маматцы». – Так нам нужен хворост. А где нам взять хворост? Разберём-ка кабачок дядьки Жо на хворост для большого костра!

А трактир весь был составлен из ветвей и трубочек какого-то растения, названия которого Гистрион не знал, и на горячем солнце очень хорошо высох, только искру поднеси. Хозяин трактира дядька Жо – полное имя которого было Жококококополо – всё это время спокойно сидевший у входа под пальмой, и, позёвывая, благодушно смотревший и на детей-бандитов и на то, как его повар разделывал тушу жирафихи огромным тесаком – заволновался. Так бывает: кажется, что человек спокоен и весел, несмотря на то, что рядом с ним творятся вопиющие безобразия, и вдруг – куда девается спокойствие, когда затрагиваются его интересы! Трактирчик с названием «У дяди Жо под горой Ди» приносил какой-никакой доходец, а хозяину надо было кормить семью: четырёх жён и восемь или двенадцать ребятишек (кто их считал?), которые высыпались на улицу, поглазеть на мёртвую Ритту и на живое «чудище» – поскольку сакля дяди Жо лепилась тут же, на скале над трактиром. И вот: подростки стали рушить трактирчик, дети и жёны – вопить, а дядя Жо рвать на себе волосы. Балдуины с верблюдами во мгновение ока исчезли, повар же, оттиснутый бандой от жирафихи, стоял поодаль, опершись на огромный острый тесак, и наблюдал за происходящим с нервной улыбкой. Ввязываться – себе дороже: отцы этих недоносков пощады не ведают.

– Заткнитесь, все заткнитесь! – кричала красавица Папати жёнам и детям. – Наши отцы построят вам десяток таких лачуг! Нам же надо сжечь ведьму! Или вы хотите, чтоб мы сожгли её прямо здесь, в трактире? – вдруг пронзила её счастливая мысль. – Но тогда и ваша сакля сгорит, ведь она рядом!

– Нет! Не надо! Лучше разбирайте! Не надо тут… – и Жо шлёпнулся перед малявкой на колени. Но она уже всё решила.

– Эй, дурачьё! Чего утруждаться зазря. Жжём вместе с лачугой! Волоки сюда чудище!

Но Гистрион, воспользовавшись тем, что все бросились к трактиру, уже бежал, взвалив ведьму на плечо рядом с лютней, она показалась ещё легче. Да он был и силён, несмотря на худобу. К тому же ноги у Гистриона длинные, даже очень длинные, и весь он прямо создан для лёгкой атлетики. Но надо учесть, что нёсся-то он по горным дорогам, то вниз, то вверх, и что он был несколько разбит после позавчерашней драки, где ему выбили два зуба, да ещё невыносимое пекло жары, и выпитое вино… В любом случае, местные горцы бегали по своим горам быстрее. И надо же знать, куда бежать, а для Гистриона все скалы на одно лицо.

…Их быстро настигли и прижали к пропасти, а он её и не заметил, а потом стало поздно… Припёртый к скале, видя редкозубую конопатую довольную рожу перед собой, – толстяк-таки умел бегать! – он шагнул не направо, где был узкий пролаз и можно было чудом спастись, а налево – и ступня его не ощутила земли. И они, так как «чудище» схватилось за него, полетели. Нет, не вверх, крылья у них, как в песенке, не выросли, они помчались беспорядочно вниз, кувыркаясь и разделившись: лёгкое тельце ведьмы он потерял по дороге, потом упустил лютню и задев обо что-то – ох, больно! – сломал шейные позвонки… И – всё!

На краю пропасти, из зева которой поднимался туман, стояла Папати с распущенными по узким плечам змеями кос и задыхающийся Мамати. Бегать он умел, но чего ему это стоило!

– Это чё? Они туда? Скатертью дорога! – цыркнул он сквозь редкозубье в пропасть. Но не попал, а наплевал себе на рубаху.

А Папати, у которой всю дорогу, пока гнались, вертелась в голове песенка о любви, приставив ладошку к бровям, пристально посмотрела в небо.

…Умер Гистрион, или нет – он не знал. Но потом, когда всё наладилось, у него осталось навсегда ощущение двух то ли плащей, то ли крыльев, которые попеременно накрывали его, и два добрых похожих лица, кажется, одно было с разноцветной бородой, а на другом лучились карие глаза пожилой Кэт. Впрочем, может быть, он всё это потом с о ч и н и л.

 

Глава тринадцатая

«А вот и я!»

Они лежали на берегу моря, пятками к воде. Море пошумливало, и было тепло. Они лежали под деревом, с облезлым, как у платана, стволом, и с кленовыми резными листьями, на ветке пела птичка с раздвоенным хвостом и жёлтой грудкой. Солнце было далековато от горизонта. Они смотрели в голубое небо в мелких барашках, и общались.

– Ты что-нибудь помнишь?

– Да, мы летим в бездну.

– А потом?

– Боль. Вероятно, от удара.

– А у меня дух перехватило от полёта.

– От падения.

– Называй, как хочешь.

«Какой же всё-таки голос скрипучий, старческий, противный!», – подумал Гистрион и поднял голову. «Какая же всё-таки омерзительная, до тошноты – брр!»

– А ещё что помнишь?

– Два крыла. Чёрное и белое.

– Или два плаща.

– Или два плаща. А интересно, если двинуться, то что?

– Попробуй.

Она вскочила, скинула хламиду и вбежала в море. И стала омерзительно гоготать.

Приподнявшись на локтях, Гистрион наблюдал, как она прыгает в воде. «Судя по её прыгучести, не скажешь, что старуха». Скосив правый глаз, он вдруг увидел лютню, аккуратно висящую на ветке. Он лёг.

Она уже была здесь и склонилась над ним. Совершенно голая. Его затошнило, и он закрыл глаза.

«Бежать, бежать! – стучало у него в голове. – Она уже в безопасности, и мне с ней не по пути в любом случае.»

– Надо бы познакомиться, – сказала ведьма.

– Зачем? – Гистрион повернулся спиной к ней.

– Меня зовут э-э… Мэг, и я тебя где-то видела.

– Меня зовут Гистрион.

– Это имя такое?

– Да, имя. Другого пока не будет.

– И у меня… пока Мэг. Так ты трубадур, песенки поёшь? Гистрион… Мне так больше нравится.

«Да отодвинься же подальше, воняет!», – раздражался в Гистрионе принц Алекс.

– Ты думаешь, от меня воняет? – озвучила она. – Я только что искупалась… Может теперь от меня будет вонять всегда? – И он услышал, как она опять зашлёпала по воде. Она сидела на выступающем из воды камне и яростно тёрла себя песком.

– А мне твоя песенка не понравилась, про полёт, – сказала она с обидой. – По-моему, у тебя нет дара.

– А у тебя, по-моему, нет чар, раз ты не смогла прогнать эту шантрапу. – Гистрион повернулся и приподнялся на локтях, и тут же в голове у него возникли строки:

Оон вскочил и снял с ветки лютню, чтобы подобрать мотив к новым строчкам, но раздумал и пошёл в море. Удивительно, но он не чувствовал себя человеком, сломавшим шею в пропасти: все члены, включая и шею, были послушны и не болели! Зайдя за большой валун, чтоб отгородиться от ведьмы, снял лохмотья, положил на верх камня. И стал осторожно окунаться в солёную сверх меры воду. Он думал, что раны начнут ныть, но никаких ран, ни старых царапин, на теле не было. Он тронул языком нёбо, и молния прожгла его: верхние выбитые позавчера зубы были на месте! Он крепко подёргал их рукою – настоящие!

– Как такое может быть?! – заорал он. Из-за валуна показался блин со слоновьими ушами и полулысой головой.

Что случилось? – спросил блин.

– Эй-эй! – Гистрион спрятался по шею под воду.

– Да очень надо! – смутилась Мэг, – я думала, случилось чего. – И блин исчез.

Гистрион с удовольствием окунувшись несколько раз с головой в тёплую солёную воду – плавать он толком не умел, в Студёном море и в горных кеволимских ручьях особо не поплаваешь, – оделся и пошёл к дереву, чтобы подобрать новую мелодию. Но… лютни не было. Мэг ещё плавала, неуклюже, по-собачьи, видно, тоже не у воды росла. А лютни на обозримом пространстве не наблюдалось. Гистрион в задумчивости прислонился к толстому стволу. Сзади море, впереди горы.

– Так стоять! – крикнул мужской голос. И стрелы, свистя, пошли вонзаться в дерево вокруг Гистрионовой головы. Через минуту, когда наступило затишье, он с трудом голову вытащил. Испуганная Мэг стояла поодаль, готовая бежать. А из-за камней, которые окружали пляж, донеслись звуки лютни. И где-то, когда-то слышанный голос хулиганил:

– А я узнал тебя по стрелам! – закричал радостно Гистрион. – Выходи, Метьер Колобриоль!

– Смотри-ка, и фамилию не перековеркал, – сказал, выходя из-за камня, белокурый юноша небольшого роста с лютней в руке и с колчаном на поясе.

Они обнялись, и Метьер стал выдёргивать из дерева стрелы.

– Ну что? – спросил он. – Кажется, ты нашёл свою принцессу? (Мэг в это время одевалась за валуном). Гистрион покраснел. Мэг, уже в хламиде, вышла и уставилась на Метьера. Лучник буквально онемел.

– Какую принцессу? – с вызовом спросила она. – Меня, что ли? Чего язык проглотил? Или никогда не видал такой красоты?! Смотри, смотри, пока глаза не лопнут! – И перекинулась на принца. – Так какую принцессу ты ищешь, трубадур?

– Я Гистрион, – мрачно сказал Гистрион. – Это Мэг. Это Метьер – лучший стрелок из лука. Он из Деваки, – познакомил он их на скорую руку. – А где мы, и как здесь оказались, ума не приложу. А ты что тут делаешь?

– Во-первых, погоди, – засмеялся Метьер. – Давайте-ка сядем под этим платаном и пообедаем. Мне сделали чудесный подарок.

Он был в белой рубахе и в узких зелёных брючках с жёлтыми лампасами – когда он из Сочинённого острова сразу очутился здесь, то обнаружил на поясе колчан со стрелами и лук, а в кармане небольшой кусок материи серебристого цвета с буквами Вэ и Ка, и сейчас он эту материю разворачивал, на редкой травке, пробившейся сквозь песок под платаном. Тотчас появилась всевозможная еда и питьё: это была скатерть-самобранка. Гистрион ничему уже не удивлялся: реальность ли это, сон ли – кто скажет?

Мэг, чувствуя, что друзьям не очень приятно видеть её лицо за едою, повернулась к ним спиной. И ела сперва кое-как, а потом жадно, так что шевелился горб и ходуном ходили слоновьи уши. Пахло от неё теперь морем. Метьер многозначительно глянул на Гистриона и печально покачал головою.

Утолив голод, Гистрион стал расспрашивать Метьера, как он снова оказался в Середневековье.

– Пока не будем об этом, – сказал Метьер, – возможно, это не моя тайна. Скажу только, что в Деваке перемены. Правительство толстяков свергнуто. – И он вкратце рассказал, что произошло в Деваке, ничего не говоря о себе, и быстренько перешёл к расспросам.

– А ты, брат Гистрион, как видно, не нашёл своей пр… чего искал? – закончил он осторожно.

Гистрион был более словоохотлив, и рассказал ему всё, закончив пропастью и чудесным спасением. И даже о белом и чёрном крыле.

– А может, плаще? – спокойно спросил Метьер, и показал эмблему на колчане: чёрный плащ и на его фоне меньший белый. Такое же изображение было на обратной стороне скатерти.

– Чей это герб, Метьер, кто наши спасители?! – закричал взволнованный Гистрион.

– Не моя тайна, – развёл руками Метьер. – Скажу только, что меня тоже спасли они, по крайней мере, один из них. – Он воткнул стрелу в песок. – Пять часов пополудни. Мне пора в Деваку.

– В Деваку? – спросила, повернувшись Мэг. Глаза её горели. Они были карие, как у Кэт. И это неприятно поразило Гистриона. – Неужели это не сказка, и Девака существует?

– Также у нас рассказывают малышам сказки о Середневековье, – усмехнулся Метьер. – Это всё Непроходимая стена виновата. Но скоро будет по-другому. Будем друг к другу в гости ездить, – он хлопнул Гистриона по коленке и встал. – А вы теперь куда?

– Куда Мэг, я не знаю, – Гистрион рубанул рукой, отделяя себя от неё. – А я на поиски принцессы.

Метьер положил ему руки на плечи и уставился в серые глаза.

– Брат, всему есть предел. Ты ищешь её три года. Может… домой, к престарелым родителям?

Гистрион глянул на браслет на правом запястье.

– У деда с бабкой всё в порядке. А я буду искать Кэт, пока не умру, Мне не надо в жизни ничего, кроме её улыбки. (Мэг снова повернулась к ним. В карих глазах – один потемнее, другой посветлее – стояли слёзы).

– Послушай, – сказала Мэг, обращаясь к Гистриону, – ты что, один из женихов принцессы Кэт? Да-да-да, что-то припоминаю.

– Что ты можешь припоминать?

– А может, я одна из её фрейлин? Значит, ты ищешь Кэт три года? И ты её сильно любишь? Правда?

– Правда.

– Ну и я расскажу вам правду. И будь, что будет. Дело в том… – губы её задрожали, зубы застучали, и она, упав на землю, стали извиваться и биться, изо рта пузырилась пена.

Гистрион растерялся, а Метьер схватив с неубранной скатерти деревянную ложку, вставил Мэг в рот.

– Чтобы язык не откусила, – объяснил он.

…Быстро темнело. Метьер ушёл, забыв, или оставив в подарок чудесную скатерть. Ведьма спала под деревом, дрожа и постукивая зубами, хотя было тепло. Скатерть неожиданно увеличилась размером до одеяла, и Метьер укрыл ею больную. Ему было не по себе, но как он мог её бросить?

…Облака закрыли крупные южные звёзды, и моря почти не было видно. Гистрион сидел, обхватив колени, слушал плеск воды, мечтал о принцессе, сочинял о «ведьме без чар» и подрёмывал – всё вместе. Снилась ему какая-то Правда, которую хотела рассказать Мэг. Но как эта Правда выглядит, он ни за что бы не сказал, и это его мучило.

…А когда небо посветлело, а море покрылось белой пеленой тумана, то из тумана выросла женщина в белом и подошла к почти бездыханной Мэг. Она склонилась над ней. «Как же тебя изуродовали, девочка моя!» – сказала она, не открывая рта. Мэг задышала и открыла глаза. «Это он», – так же беззвучно сказала женщина. «Спасибо, ба, что не оставляешь меня», – тоже без слов произнесла Мэг и приподнялась на локтях, но Фея уже исчезла. Мэг внимательно посмотрела на свернувшегося калачиком Гистриона, на его крайне озабоченное во сне лицо и поползла в море, чтобы принять утреннюю ванну.

 

Глава четырнадцатая

Утром

А ранненьким утром Гистрион играл на лютне и пел Мэг свою новую песню, и птички с жёлтыми грудками на платане с кленовыми листьями подчирикивали ему:

Гистрион петь закончил, птички тоже смолкли, лишь тихо накатывали волны.

– Вот так улыбалась, что ли? – вдруг отчебучила Мэг, растянув длинный рот, острый подбородок свалился в сторону.

– Тьфу! – заорал Гистрион, и, бросив лютню, затопал ногами и заплевался. – Тьфу! Тьфу! Не сметь! Нет ничего прекрасней улыбки Кэт, и ничего омерзительней твоей! – И он побежал вдоль берега, ругаясь и отплёвываясь. Мэг упала на песок лицом вниз.

– Прости, – вдруг раздалось над нею. – Я сам себя распалил этой песней. А ЕЁ всё нет и нет, и неизвестно, где искать. – Он сел рядом.

– Я не обижаюсь, – прогундосила Мэг, – только ты не там её ищешь.

– А ты разве знаешь, где её искать?!

– Странная песенка, – Мэг легла к нему спиной. – Много лет ты бродишь с какой-то ведьмой. Со мной, что ли? Мы вчера познакомились.

– Ну… это фантазия… Так где мне искать Кэт?

– А зачем её искать, если она улыбается другому?

– Это фантазия, ещё раз говорю!

– И ты так легко отдал её другому! – она вдруг вскочила, и, схватив лютню, огрела ею Гистриона по спине. Он ахнул.

– Не сметь раскисать! – заорала Мэг. – Ты три года её ищешь, значит, она должна быть твоей! Слюнтяй!

– Ты это… – тихо спросил Гистрион, – обезумела?

Мэг забренчала по струнам.

– Знаешь, где твоя Кэт? – задребезжала она противным голоском, будто тоже пела, и вдруг остановилась. – Поцелуй, тогда скажу. – И, чтоб не видеть его реакции, зажмурила глаза, но тут же приоткрыла один, тёмно-карий, и комично им завращала.

Гистрион глянул ей в этот глаз, и его обожгло, и что-то померещилось…

– Ну тогда хоть накорми, – сказала ведьма. И он забыл, ч т о померещилось.

Он развернул скатерть-накормилочку, как назвала её Мэг, и они стали накормляться.

Он сидел вполоборота от неё, чтоб не видеть, как она засовывает куски в беззубый рот, из которого торчали какие-то обломки. Но её чавканье корёжило.

– А что такое Господь? – вдруг спросила она. – Ну, у тебя в песне.

– Это Бог. Невидимый и Единый. Дед учил ему молиться.

– А чего это?

– Молиться? Ну, если тебе тяжело на душе. Или неизвестно, что предпринять. Попросишь с верой, он всё выполнит.

– Выполнит? Он что, слуга?

– Нет, он Всемогущий.

– Всемогущий? А что же Он не поможет тебе отыскать Кэт? – И вдруг её пронзила мысль: как же не поможет?! Ведь вот ОНИ РЯДОМ!

– Рядом, а что толку?! – вдруг крикнула она и зарыдала горько и неудержимо!

– Ты что? – всполошился Гистрион.

– Тебя жалко, – она перестала плакать и побежала за большой камень. – Господь! – зашептала она жарко. – Ты же всё знаешь! Пусть он меня поцелует, и у нас всё будет хорошо!

Она вернулась к нему:

– А почему Бог помогает?

– Дед говорит, потому что он любит людей.

– Всех?

– Всех.

– Враньё! Меня нельзя любить.

– А Бог любит всех.

– А ты так можешь? – Она придвинула свой блин с провалившимся носом к его лицу. – А ну, поцелуй! – прогундела она, почти приказывая.

Гистриона обдало смрадным дыханием, и он, зажав рот, в свою очередь тоже побежал за камень. Из-за камня раздались утробные звуки. Выйдя, Гистрион стал омывать в море лицо и руки.

Мэг подошла к нему.

– Я пошутила, дурачок. Я же знаю, что не первая красавица мира. Отныне я буду прикрывать лицо, чтоб не смущать тебя. Вот так, – и, подняв подол балахона, она накинула его на голову, обнажив жалкое уродливое тельце. Гистрион замахал руками и снова убежал за камень. А Мэг пошла доедать пирожное.

– Завтракаете? – спросил из-за плеча весёлый голос. Мэг выронила кусок, ойкнула и схватилась за сердце. Метьер Колобриоль – это был он – присел и принялся с завидным аппетитом мести всё, что предлагала скатерть.

– А где Алекс? Ой, я этого не произносил! Гистрион! – громко позвал он.

Из-за камня раздалось «бе-ее», и вскоре вышел Гистрион с красным лицом и слезящимися глазами.

– Ты что, вернулся?

– Да вот, скатёрку забрать, я вижу, тебе не по нраву её стряпня. Нет, в самом деле. На днях моей невесте – бывшей, правда – исполнилось шестнадцать, а она очень любит сладкое. Она, конечно, предала меня, и изменила с лучшим другом, но я не злопамятный, пусть лопает. Все поели? – Он хлопнул в ладоши, остатки еды исчезли. Метьер свернул «накормишку» и положил за пазуху. – А вы куда?

– В логово колдуна Чалтыка, – неожиданно для себя прогундела Мэг.

– Как Чалтыка?! – в два голоса спросили ошарашенные молодые люди.

– Я вспомнила, что летала на южный шабаш, и познакомилась там с колдуном Чалтыком, ведь так, кажется, звали похитителя Кэт? – и она описала колдуна в его молодом обличье.

– Это он, восточный принц Чалтык! – заорал, как резаный, Гистрион. – Что же ты раньше молчала?! И откуда ты знаешь, что он похитил Кэт?!

– Откуда?! – заорала в свою очередь Мэг, и вдруг замолчала, прислушиваясь к себе, не поплохело ли ей? – От вериблюда. Э! – И она высунула тонкий длинный язык. – Только Чалтык не восточный принц, а южный колдун. Причём очень мощный.

– Веди скорее к нему, чего мы сидим! – снова закричал Гистрион. – Прощай, Метьер! – он горячо обнял друга. – Видишь, какие дела начались!

– Э-э, – сказал Колобриоль, – неужели ты думаешь, что я отпущу тебя одного во вражьи когти?

– А как же невеста? – спросили Гистрион и Мэг одновременно.

– Так она ж мне изменила. И потом, я понимаю, что колдуны этого не боятся, – и он тряхнул колчаном на плече, – но у вас-то вообще никакого оружия нет.

– И пищи, – добавил Гистрион, и они засмеялись.

– Да уж, и Кэт я не прочь повидать. Интересно глянуть на девушку, которую ищут три года.

И тут Мэг вспомнила, что пообещал ей Чалтык, если она заявится к нему «просто так», ну, то есть без согласия стать его женой, и ей стало жутко.

– Ребята, – сказала она, – вы, конечно, как хотите. Но я не смогу вас сопровождать. Он меня вообще в жабу превратит.

– А как же мы найдём дорогу? Или ты не знаешь, где его жилище?

– Как не знаю? – И она выставила вперёд мизинец. Золотого колечка, которое можно было потереть и попасть в замок, не было. Может, пацанята незаметно сняли, может, в пропасти посеяла, но кольца не было! – Сообщаю ориентиры, – сказала Мэг, но никаких ориентиров вспомнить не смогла.

Пришлось идти с ними. В конце концов, она же Кэт! Что они будут без неё делать?! Может, можно как-то без поцелуев своё обличье вернуть? Во всяком случае, чего ей тут ловить одной!

Они пошли по берегу моря, чтобы обойти городок, где бесчинствовали детишки в папахах.

– Хотя это где-то рядом, – сказала Мэг. Она, конечно, совершенно не помнила, где та пропасть, из которой выскочила в таком мерзком обличье. «Сердце подскажет», – решила она.

Три дня бродили они по Южным горам, кружась на одном месте, но сердце Мэг молчало. Три раза в день их кормила метьеровская скатерть.

– Что бы вы без меня делали! – каждый раз говорил он. На исходе третьего дня они присели поужинать и не успел Колобриоль произнести свою коронную фразу, как Мэг стало дурно.

– Здесь, это где-то здесь, – сказала она, и… потеряла сознание.

…Ранним утром Мэг сидела на камне, поросшим оранжевым мхом, мужчины стояли на краю пропасти. Снизу поднимался туман, окрашенный вставшим из-за гор солнцем в розовый цвет.

И тут послышалась сладкая успокаивающая мелодия. Из пропасти сквозь туман стало что-то расти и приближаться, что-то, медленно вращающееся вокруг своей оси. Это была башня дворца Чалтыка. Башня остановилась, и на пороге возникла знакомая Гистриону фигура в жёлтом халате.

– Принц Чалтык! – закричал Гистрион. – Это он похитил мою невесту!

Чалтык, встречавший гостей в молодом обличии, замахал руками, как бы приглашая путников войти – и исчез внутри.

– Но как мы войдём туда? – недоумевал Гистрион. – Я по воздуху ходить не умею!

И тут Мэг вдруг поднялась с камня, протянула руки к солнцу, и стала загребать ими от солнца к себе и от себя к замку. И – нити солнечных лучей стали ложиться от края пропасти к башне, образуя жёлтую ослепительную дорожку.

– Ничего себе! – изумился Гистрион.

– Здорово! – восхитился Метьер. – Аж глаза слепит! И что, по ней можно ходить?

Мэг махнула рукой на дорожку, и её блеск попритух. Она ступила на дорожку, прошла несколько шагов, и снова вернулась на камень.

– Прошу! – проскрипела она.

Сердце Гистриона сильно билось. Сейчас, сейчас он увидит Кэт!

– Но почему колдун зазывает нас? Что-то тут не так! – сказал Метьер. – Я пойду первым, у меня оружие.

– Смотрите, над башней реет белый флаг – он что, сдаётся? – спросил Гистрион, приложив сферу к глазам. «Эх, про очки-то я забыл!» – подумал Метьер.

– Ну ладно, я пошёл! – сказал Гистрион и побежал по солнечной дорожке.

– Ты идёшь, Мэг? – бросил Метьер, и, перехватив лук в левую руку, пошёл следом.

Жуткий ужас, насланный колдуном, приклеил Мэг к камню. Она не могла ни пошевелиться, ни слова вымолвить.

– Бабушка, что мне делать? – прошептала она. И, с усилием оторвавшись от камня, на тонких ножках, ставших чугунными, потащилась по созданной ею дорожке, навстречу своей погибели.

 

Глава пятнадцатая

Встреча с Кэт

Они остановились на пороге. Cолнечная дорожка, по которой они шли, исчезла. Тяжёлые двери за ними захлопнулись наглухо, и они оказались во тьме.

– Ой! – визгнула Мэг и цепко ухватилась за обоих спутников. – Голова поехала!

Но поехала не голова, это закружилась, уходя вниз, башня, и вдруг остановилась, и впереди вспыхнул свет. Они пошли на свет. Было очень холодно. В небольшой зале, куда они вошли, окон не было, и повсюду горели длинные розовые и голубые свечи в золотых канделябрах. Свечи были не живые, жаркие, а какие-то мёртвые, холодные.

– Это, как его? Иллистричество, – шепнул Метьер, – искусственный огонь, у нас его Гаспар изобрёл, а тут… – о н пожал плечами.

А посреди залы, на возвышении, стоял гроб из зелёного дерева миш. Оно растёт только в стране Рэш, и по твёрдости не уступит мрамору. И стены залы были зелёные, тоже из этого дерева. У гроба на зелёном троне сидел принц Чалтык в зелёном же богатом халате, украшенном розовыми и голубыми, под цвет свечей, драконами. По щекам принца – или колдуна – текли… нет, не зелёные, а самые обыкновенные слёзы, впрочем, тоже разноцветно посверкивающие. Во всём был какой-то перебор, и смешливый Метьер глупо хихикнул. Тут же принц вскочил, гневно вскинув брови, но, сдержав себя, снова присел на трон. Метьеру померещилось, что в усах его тоже мелькнула усмешка, даже наверняка померещилось, потому что было видно, в каком он нешуточном горе. Он махнул рукой, приглашая друзей ближе к гробу. Они поднялись по ступенькам и… долой лишние слова! Под тонким хрустальным стеклом в гробу лежала принцесса Кэт.

Она была в таком же жёлтом платье, как тогда, когда Алекс увидел её в первый раз, и на устах её была такая же улыбка, которая свела с ума юного принца, заставила его бежать от своей королевской доли в поисках украденной прекрасной дамы, и превратила в лицедея и скитальца Гистриона. Злоба и слёзы подступили к горлу, и он, сжав кулаки, резко развернулся в сторону Чалтыка. Метьер натянул тетиву.

– Я не виноват, – кротко сказал, поднимаясь, колдун, и выставил вперёд ладонь. – Не совсем виноват, – поправился он.

И тут вмешалась Мэг. Как вы думаете, что испытывает человек, увидев в гробу самого себя?

– Подлый фокусник! – зашипела она. – Не верьте ему, он… – пена пошла у неё изо рта, и она забилась на полу.

– А, злобная колдунья Мэг! – закричал Чалтык, как бы в исступлении. – Это она, она умертвила Кэт! – он громко свистнул, и два чудовища, похожие на сильно увеличенных летучих мышей, явившись неведомо откуда, уволокли несчастную Мэг в какую-то дыру. А Чалтык усадил Гистриона вместо себя на трон.

– Послушай, Алекс, да, я виноват, – с сердечной сокрушением говорил он, как бы не замечая направленной в него стрелы Колобриоля. – Я силой чародейства увёл за собой Кэт. Ну что же! Каждый добивается победы, как умеет! Но я забыл про козни злобной и очень сильной колдуньи Мэг. Она давно покушалась на мои чародейские книги, на мой замок, и на самую мою жизнь. Но я не думал, что она влюблена в меня. Да-да, это страшилище смело на что-то надеяться! – (Не забывай, читатель, что колдун был в молодом обличии, и довольно хорош собой!)

– Она желала за меня замуж – ха-ха-ха! – продолжал он. – Но я наотрез отказал ей, и прогнал её! И тогда, с помощью своей бабки и её жутких чар, она проникла сюда в моё отсутствие и отравила Кэт от ревности ко мне, и сама призналась, что противоядия этой отраве нет! И вот теперь она привела вас, вероятно, чтобы вы убили меня, – он указал рукою на Метьера. – А я… я ни в чём не виноват, мне так же горько, как и тебе, Алекс, ведь я тоже любил её больше жизни! – и он затрясся, и, склонившись на гистрионово плечо, принялся орошать его обильными слезами. – Давай, дорогой Алекс, продолжал он сквозь слёзы, – подвесим эту Мэг за ноги на цепях к днищу этой залы, ведь мой замок висит в воздухе, и она будет болтаться над пропастью вечно, а? Хорошо я придумал? – и он истерически захохотал.

Алекс брезгливо отстранился от него.

– Я, – сказал он горестно, – я ничего не знаю. Жизнь моя потеряла смысл. Делайте, что хотите. – Он встал и склонился над трупом своей безвозвратно потерянной Кэт.

– Как что хотите? – вскричал Метьер, – тут надо разобраться!

– Ты кто такой?! Я тебя не знаю и не звал, – зарычал Чалтык. – Хей-гоп! – гаркнул он, и из каких-то верхних скрытых люков снова появились летучие страшила. Метьер не был бы победителем Робина Гуда, если б не успел пустить в одного из них стрелу, но она отскочила прочь, будто тот был железный. Чудовищные мыши подхватили Метьера и унеслись куда-то в потолочные люки. Бедный Гистрион этого не заметил. В каком-то бесчувственном оцепенении он склонился над мёртвой невестой, неотрывно глядя на её улыбку и почти не понимая, кто он, где находится, и что с ним происходит. Тут кто-то слегка ударил его по плечу.

– Поверь, Алекс, ради нашей дружбы, – сказал Чалтык, и Гистрион стал вяло соображать: кто перед ним и когда это они дружили? – Поверь, я любил её, может быть, не меньше тебя, да-да, но что же делать? Не отрекаюсь, что я колдун, и довольно сносный э-э специялист – вот, иностранное словцо выучил – ха-ха! В общем, я многое умею по своей профессии, но воскрешать – нет, не умею. Честно. И не знаю, кто умеет, не знаю. Советую тебе кончать весь этот маскарад, – он дёрнул струну висевшей на спине Гистриона лютни, на секунду выпустив длинные когти и опять спрятав их в подушки пальцев. Гистрион содрогнулся.

– В общем, поезжай домой и спокойно правь своим королевством. Тебя давно ждут. Ведь наследника-то другого нет.

– Хорошо, – сказал начавший соображать Гистрион, – но Кэт я возьму с собой. А где Метьер?

А Метьер, сверкая своей обворожительной улыбкой, против которой не мог устоять никто, в это время обучал летучих мышей стрелять из лука, и они так полюбили его, что, получив мысленный приказ хозяина, никак не хотели его отпускать.

А Чалтык никак не хотел отдавать гроб с телом Кэт, он упирался, кричал, что сам, своими руками похоронит её во внутреннем саду, там тепло и хорошо, почему он должен отдавать её в холодный склеп на далёкий север?!

Тут встрял принесённый мышами Колобриоль.

– Минуточку. А кто из вас её муж?

Оказалось, никто из них не муж.

– А значит, – сказал Метьер, – надо отдать её родителям, и пусть хоронят её в родовом замке. У неё же есть родители?

– Отец. Смешной король. Прозвище такое, – прошептал обескураженный Гистрион: про то, что надо сообщить отцу, ему и в голову не пришло.

– Ну вот. Надо послать гонца. Ясно? И второе: надо разобраться с Мэг. В самом деле она виновата, или это клевета? Туда, куда носили меня эти мышеобразные ребята, – сказал он, кивнув на двух крылатых чудищ, почему-то застрявших здесь и умильно на него смотрящих, – я её не наблюдал. Где она? – обратился он и к Чалтыку и к ним. Мыши выразили готовность ответить, а может и принести Мэг сюда, но тут колдун взорвался.

– Кышь отседа, уроды! – завопил он, и они во мгновенье исчезли, а он продолжал орать.

Он орал о том, что отдаёт им гроб, какого им ещё рожна! Этот волосатый, как обезьяна, стрелок пусть скажет спасибо, что уходит отсюда живым, а то разевает пасть про каких-то гонцов! А что касается Мэг, то не их свинячье дело, у него с ней свои счёты!

– Всё, всё, всё! Хватит лясы точить! Никаких Мэг! Никаких Смешных королей! Пошли вон! – и молодой Чалтык тут же превратился в старика, то есть принял свой настоящий облик. «И чем я его так рассердил?» – недоумевал Метьер.

Но недоумевал он потом, а сейчас зелёные колонны, державшие свод зала, зашатались, стали трястись, отделились от пола и потолка, причём он не обрушился. У колонн выросли короткие крепкие ноги и загребучие руки с цепкими пальцами. Две колонны схватили гроб, а две – Гистриона и Колобриоля, и, кружась, понесли их к выходу. Колонны размахнулись, прокричали что-то типа «Три-четыре!» – так вспоминал потом Метьер, и перешвырнули друзей и гроб туда, откуда они явились. На удивление мягко опустились друзья на камни, рядом плавно приземлился гроб, а замок колдуна Чалтыка ушёл вниз, в пропасть. И туман сомкнулся над ним.

Гистрион взглянул на Кэт. Она лежала так же ровно и ни один волос не был потревожен. И вдруг ему померещилось, что у неё на щеках выступил румянец, будто от стремительного перелёта. Ужас окатил его с ног до головы, он моргнул раз, моргнул второй – и румянец исчез. Спасаясь от жары, друзья перенесли гроб в пещеру, найденную Метьером и поставили ближе к выходу, к свету, чтоб Гистрион мог видеть лицо своей несостоявшейся жены.

– Вот я и нашёл тебя, наконец, – сказал он, обращаясь к Кэт, сел на камне возле гроба и впал в оцепенение: ни на какие вопросы не отвечал и вообще перестал участвовать в жизни. «Временно сошёл с ума», – как потом определил его состояние Метьер. А сам он стал активно думать, что делать дальше – с гробом, с Алексом и вообще. Мысли крутились прежде всего возле Книгочея. Ведь он бы, наверное, мог воскресить Кэт. Но как его вызвать, ведь он появлялся только тогда, когда сам этого желал. И второе: плохо, что не разобрались, действительно ли Мэг отравила Кэт, или колдун её оклеветал. Но как тогда ей помочь, ведь замок спустился в пропасть, не кидаться же туда вниз головой. Так, размышляя, Метьер потихоньку задрёмывал, солнце горело, и день пока длился.

А в замке Чалтыка в это время происходило вот что: в одном из подвалов, или чердаков – кто их разберёт, если всё подвешено в воздухе! Пусть будет подвал. Так вот, в одном из подвалов, где было всё, чему полагается быть у колдуна: сушёные змеи, ящерки, крокодилы – одни висели под потолком, другие кипели и булькали вместе с травами в четырёх котлах… (Впрочем, этим занимался не сам Чалтык, а его двойник, который сейчас отсутствовал. У самого Чалтыка были дела поважнее, чем изготавливать яды.) Так вот, посерёдке подвала на кольцах, прикованных к потолку, с вывернутыми назад руками висела Мэг, и лицо её было ещё более обезображено болью, а пот и слёзы казались кровавыми от отблесков горящих под котлами костров. Возле неё стоял Чалтык в молодом обличии: так у него было больше сил пытать жертву. В руке, одетой в особую перчатку, он держал раскалённую докрасна металлическую кочергу. Пытка длилась долго.

– Так говори же, противная уродка, на чём держится Мироздание, в чём его секрет, ну? – и он ожёг её кочергой.

– А! А! – застонала обессиленная и не могущая кричать Мэг. – Я уже го-во-ри-ла… это зна-ет только ба-буш-ка… – И она потеряла сознание.

…Очнулась она в том же подвале на вонючей подстилке. Вокруг и по ней ползали и прыгали предназначенные в котёл насекомые и всякие змеи-лягушки. Напротив её глаз сидела и шевелила усами большая крыса. Но у Мэг – пока она в этом обличье, будем её называть так – не было сил ни кричать, ни отстраниться. И это благополучная всего несколько лет назад принцесса, папина доченька, капризуля и неженка лежала сейчас оборванная, грязная, в ожогах и в облике страшилища! Мыслимое ли дело, как могло это случится с ней, почему с ней?! Невероятно! Немыслимо! Но это случилось, и заметь, читатель: случиться э т о, как, впрочем, и всё другое, может с каждым и в любое время. Я подчёркиваю В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ И С КАЖДЫМ! Со мной тоже, знаете, бывало… Но не будем о личном!

Итак, Мэг открыла глаза. Над ней склонился старик в халате. С его жёлтых клыков капала горячая от злобы слюна и прожигала подстилку насквозь! Чалтык скинул все маски приличия.

– Что же твоя бабка не спасёт тебя, а? Или не возвратит прежний облик? Силёнок не хватает? Конечно, откуда у светлых сил – сила? Ха-ха-ха! Сила-то вся у нас, у тёмных! – он захохотал и стегнул принцессу кнутом, но она не пошевелилась.

– А может, спасёшь себя сама? Сумела же дорожку из луча протянуть! Что? Не спасёшь? Ладно. Замуж я такую страхолюдину не приглашаю, – сказал горбатый, с двумя клыками во рту, урод. – Превратить тебя снова в Кэт может только поцелуй принца Алекса, но он вскоре будет править королевством с другой королевой, если только мой дурак – двойник, принявший облик Кэт, не заскучает в гробу и не воскреснет по дороге, и твой женишок не повернёт назад. Хотя не исключено, что он и вовсе не доберётся до дома: из пустыни вылетел ветер сирокко, он сжигает всё живое на своём пути. Сейчас я превращу тебя в птицу, и можешь лететь… куда хочешь. Не погибнешь в потоке ветра – твоё первое счастье. Сумеешь отыскать Алекса и ПОЖАЛЕЕТ он тебя, птицу, превратишься… нет, нет… ха-ха-ха! Снова в безобразную Мэг – это будет твоё второе счастье. А дальше он должен полюбить Мэг и поцеловать ЕЁ – и ты станешь Кэт, это будет третье счастье, но ты уже будешь старушонкой к тому времени, и К э т, конечно, тоже, так что не тяните с поцелуями! А то ваше третье счастье сгниёт в могиле! – и мерзкий колдун загыгыкал, довольный.

И вдруг стал серьёзен, склонился над Мэг и сказал тихо:

– Но есть всего одно счастье, зато такое огромное, что застилает собою все три. Ты узнаешь у своей бабки Феи тайну Мироздания, а я – уж будь спок! – сумею найти способ сделать тебя снова молодой и красивой. Сам я приму облик прекрасного принца – хочешь, он будет немного похож на Алекса? – сказал он без тени улыбки и даже как-то просительно. – Мы поженимся и будем вечно молодыми. А главное, благодаря тайне Мироздания, мы будем властвовать и править всем миром. Вдвоём! А, что скажешь? – и вожделенная слюна снова закапала с его клыков.

– Даже если я буду знать… эту тайну… ты её не узнаешь… никогда, – с трудом произнесла Мэг.

– Ну что же: ты разменяла одно большое несомненное счастье на три маленьких сомнительных, – Чалтык зачерпнул ковшом из кипящего котла сильно вонючую жидкость и плеснул на Мэг. Если бы она и закричала, то никто бы этого не услышал, потому что она мгновенно растворилась, а на подстилке сидела мокрая птица.

– Вот кто получился у нас, – произнёс Чалтык удивлённо, будто сам не знал, что выйдет. – Ну, нечего рассиживаться: сирокко приближается! – Он загрёб квёлую птицу в ковш, и, открыв подобие форточки, вытряхнул вон. – Сирокко тебя высушит, упрямая девчонка!

Потом он растолкал спящую у котла гориллу и послал в хлев покормить летучих жирафа, слона и страуса, чтобы когда промчится ужасный ветер, прошвырнуться в мир и посмотреть на последствия его разрушительного полёта.

 

Глава шестнадцатая

Водный путь

Вернёмся, однако, в пещеру. Вечерело, когда мимо возвращался домой чабан со стадом овечек. И Метьер не упустил возможности поинтересоваться у него, нельзя ли где раздобыть какое-нибудь средство передвижения, чтобы довезти до места назначения некоторый э… э… груз. Чабан почесал себя пониже спины, и сообщил, что «верблюды есть только у богачей и – ой! как это будет дорого стоить! – а поинтересуюсь: что за груз? Тут Метьер ему подмигнул, и сказал, что груз самый обычный: гроб. Необычно то, что гроб сопровождает северный принц, а в гробу принцесса, и её отец-король даст хорошие деньги тому, кто поможет доставить тело любимой дочери по назначению. Тут он, конечно, прилгнул, насчёт денег, он не мог отвечать за Смешного короля. И для очистки совести добавил в конце: может быть. Но добавил не очень громко и не очень внятно, так, будто муха рядом прожужжала.

– А можно на них поглазеть, я ни разу в жизни не видел живого принца и мёртвую принцессу? – застенчиво спросил чабан, ковыряя в носу. Он был сильно юн и любил чесаться и ковыряться, не смущаясь посторонними.

Метьер подумал, что Гистрион всё равно ничего не видит, и разрешил.

Чабанок на цыпочках – очень деликатно – вошёл в пещеру, смотрел и издалёка, и вблизи, и разглядывал лицо принцессы, чуть не дыша принцу в затылок, только в склонённое лицо самого принца не заглянул, постеснялся. А мог и заглянуть, глаза Гистриона были сомкнуты, и он мирно спал, хотя выражение лица было то тревожное, то умильное, будто он смотрел в лицо любимой. Напоследок чабан встал на четвереньки и потрогал и даже понюхал гроб, и встал довольный.

– Это богатый гроб, не каждому по карману, – сказал он, ковыряясь в ухе, – дерево знаменитое, оно сохраняет тело безвонючим многие месяцы, а может, и годы, – поведал он, немного подзабыв про деликатность. Метьер закивал головой, хоть и не знал этого.

– И принцесса настоящая: платье, осанка. А вот принц какой-то худой и оборванный… Ну да ладно, – добавил чабан, почесав одной рукой загривок, а другой подёргав пробившийся чёрный ус (дёргать он тоже любил), – времени нету, а то бы я не ушёл без рассказа, но надо овец загонять.

Овцы стояли у входа и жалобно блеяли: «Домой охота!»

– Если чего скумекаю насчёт помочь, – он кивнул на гроб, – через пару часов приду, постарайтесь разжечь костёр, ночи холодные. – И загадочно улыбнувшись, добавил. – А вы хорошую пещерку себе подобрали, правильную. – И, оставив вместо себя зыбкую надежду, чабанок ушёл.

Метьер не стал будить Гистриона, он нашёл неподалёку сухое колючее дерево и наломал веток, раскровенив пальцы. Хорошо, что у него в суме оказались серные спички, которыми издавна пользуются в Деваке и он разжёг в пещере костёр.

А дальше, когда стемнело и высыпали крупные звёзды с раздутой в один бок луной, Метьер, не смыкая глаз, сидел с луком наготове и охранял невменяемого друга и его «груз». Время текло, в горах ухал филин, он всё ухал и ухал, и тут Метьера слегка потрясли за плечо, и он… проснулся. Перед ним стоял старый чабан с густыми седыми усами вниз и держал в руках метьеровскую боевую стрелу.

– Эй, воин, чем стрелять будешь? – спросил он добродушно, без тени укоризны. – Кто хошь выноси хоть красавицу, хоть красавца. – И он подкинул дровишек в костёр.

Чабан оказался дедом юноши-чабанка.

– Хорошую вы пещеру выбрали, правильную, – повторил он слова внука, и, отойдя вглубь, упёрся в стену и… образовался вход в какое-то потайное пространство. Метьер не особо удивился, ведь у него был опыт девакских подземных ходов. Так они оказались в закрытой от любопытных глаз пещере, имевшей в потолке небольшое отверстие, над которым стояла однобокая луна и освещала всё. И тут Метьер ахнул от удивления. А старик показал и кратко пояснил то, что считал нужным показать и пояснить, и они снова вышли к костру.

– Счастливого вам пути, – сказал чабан, приподняв папаху, как шляпу: он, как и внук, был деликатен, можно подумать, их предки были какие-нибудь лорды. – Чуть развиднеет, тут и отправляйтесь.

– Огромное спасибо, – сказал Метьер, приложив руку к сердцу, – если б я мог вам заплатить…

– Мы должны помогать друг другу и ничего за это не брать, так заповедано в Древних Книгах. – Не забудьте навестить моего старшенького.

– Я помню, – сказал Метьер. – Но мне удивительно, что вы не поинтересовались ими, – он кивнул в сторону гроба, – и вообще кто мы, откуда…

– Не моё дело, – перебил старик. – Мы должны доверять друг другу. – И ушёл.

Потом, едва стало светать, Метьер сделал вот что: он с трудом пробудил Гистриона, присел перед ним на корточки и, глядя ему в глаза, заговорил примерно так:

– Дорогой друг! Я тоже не хухры-мухры, и со мной случалось всяко-разно. Например, моя любимая девушка подговорила моего лучшего друга меня убить. И он меня убил. И живу я сейчас жизнь после собственной смерти. Думаешь, этого мало, чтобы с ума спятить? Однако я не спятил, и тебе не советую. Надо двигать. – И Колобриоль хлопнул Гистриона по плечу.

…Они перенесли гроб в потайную пещеру, спустились по ступенькам и оказались у небольшого подземного озера. Плот с высокими бортами, с шестом и вёслами дожидался их на чёрной воде. Они поставили на него необычайно лёгкий гроб, благодаря дереву из которого он был сделан, и Гистрион снова было пристроился возле.

– Нет, брат, – сказал Колобриоль, – тут тебе придётся немножко поработать, садись-ка за левое весло. – Сам он, оттолкнувшись шестом от камня, сел за правое, и они погребли ко входу в туннель. Гистрион не проронил ни слова, и ни о чём не расспрашивал, но послушно выполнял всё, о чём его просили. В каком он был душевном состоянии, трудно сказать, словно дал обет молчания. Правда, перед путешествием Метьер провёл что-то вроде инструктажа и тут принц на минутку очнулся.

– Я вкратце, – сказал Метьер, – чтоб самому не позабыть, что чабан напутствовал. Значит: из этого озера вытекает ручей, который становится рекой. У неё две особенности. Первая: она тычет среди гор, и по бокам бурлит. Надо вести плот по центру, там течение быстрое, но ровное – тут мне потребуется твоё внимание, принц, чтоб нас о скалы не долбануло. И вторая особенность: потом эта река потечёт меж степей, где находится поместье Смешного короля…

И тут Гистрион вставил:

– Река называется Бубёнка. Я в ней коня купал, когда… когда…

– Ну вот, – перебил его Метьер, – там и решим насчёт, – он кивнул на гроб.

Плот вошёл в тёмный туннель, но ручей был с хорошим течением, широким и коротким и уже через полчаса – свет впереди и выход. И неяркое синее утреннее небо с редкими облачками. Река, понёсшая плот среди высоких отвесных скал, как бы разделилась на две. Посерёдке было течение хоть и быстрое, но ровное, безо всяких горных штучек: камней да порогов. А по краям речка бурлила, билась, кипела и захлёбывалась. И главное было держать по центру, «чтоб не долбануться», как справедливо выразился первый стрелок Де… да нет, пожалуй, что и всего мира!

Путешественников быстро несло вперёд, и когда солнце взошло в зенит, река стала расширяться, и горы уже более походили на холмы. И тут в природе наметилось что-то неладное. Короче говоря, их настиг сирокко, или самум – по-разному называет народ этот выжигающий всё на своём пути ветер. Но это был южный гость, а здесь его встретил ещё и местный ураган – ох, они и сцепились! Ни в жизнь мне этого не описать!

Всё кружилось и неслось: и обугленные валуны, и вырванные с корнями горящие деревья летели над головами пилигримов… Но странно: их это как будто не касалось. Они плыли, вернее, неслись по воде среди этого кошмара, но даже волосы не вставали дыбом на их головах, как будто посреди реки был другой климат, или они находились под чьим-то покровительством. Метьер подумал про Виа Чеа. А Гистрион ни о чём не думал, просто сидел и что-то бормотал, и ни на что не обращал внимания… Птицы истошно орали над их головами, их несло неведомо куда, и многие сгорали на лету. Что птицы? Медведица, лапа в лапу с медведем, прокувыркались по воздуху, как два пуховых тюка, чуть не задев Колобриоля, стоящего с шестом – и сгорели вмиг, попав в струю ужасного сирокко. А зайцы, а белки…Хорошо ещё, не начались береговые деревни, и плотоплавы наши не увидели нёсшихся по воздуху орущих горящих людей… Ой, лучше не надо!

По бокам плывущих стояли будто невидимые стены, а над головами будто был натянут потолок из прочного невидимого материала. Метьер недоумевал и дивился, в частности, и на безмятежно двигающего губами Гистриона, который давно молился Единому Неведомому Богу, как учил его дед.

Стена стеною, но дальше случилось следующее. Не знаю, как: то ли Метьер позабылся и перестал держать прямо, то ли сама система реки в реке стала давать сбои, но только часть плота, где стоял гроб, оказалось на мгновение вне спасительной зоны. И тут же домовину подняло с места в крутящийся воздух, а так как Гистрион дремал, сидя на чурбане и обхватив гроб руками, он тоже полетел вверх и чуть вправо. Моментально проснувшись, он вцепился в гроб и влез на него – чурбан летел рядом. Вот было зрелище: принц летит верхом на гробе с мёртвой принцессой! И пусть каждый фантазирует сам, неслась ли Кэт головою вперёд, или ногами, и как летел принц, и сколько раз он соскакивал и мчался, вися на одной руке и истошно оря!

Всё это наблюдал Метьер, и кудри стояли стеной над его головою отнюдь не от ветра, который его не касался! Наконец, Алекса как-то зашвырнуло на гроб, и он летел, тесно прижавшись к стеклу, чуть не касаясь губами покойничьих губ, или чего ещё, кто же теперь этот ужас припомнит. Всё горело кругом, огонь не касался только Метьера на плоту и гробонёсцев, которые летели в некоем огневом кольце или ореоле! Ну тут уж я и не знаю даже, возможно ли такое, знаю только, что это было! Наверное, это и называется: чудо! И ещё скажу: их не уносило далеко от плота, потому что принц запутался ногой в канате с якорем, и они неслись по воздуху на натянутой верёвке.

И как гроб ни с чем не столкнулся, вот что удивительно!

К счастью, ветер начал стихать: принц на гробе опускался всё ниже и ниже, пока не плюхнулся в воду. Метьер с помощью шеста направил плот к берегу, и путешественники, пришвартовавшись и привязав покрепче гроб, моментально заснули от пережитых волнений, не разводя костра. Было тепло, попахивало гарью, была тёмная ночь, а наутро они увидели, что река, которая, как правильно вспомнил Гистрион, называлась Бубёнка, течёт посреди выжженной сирокко дымящейся степи. Потом, когда они снова отправились вплавь, пошли луга, деревни и через два-три дня они плыли через земли того феодала, в одной из прибрежных деревень которого и проживал старший сын оказавшего им помощь чабана. Они отдали сыну плот, а он дал им лошадь с телегой, и себя в качестве провожатого в замок Смешного короля, потому что тот и был его феодалом, и поместье оказалось неподалёку. (Метьер не убедил Гистриона, что хоронить Кэт надо здесь, поскольку не успел стать её мужем, но то, что отцу надо проститься с любимой дочкой – убедил).

А пока они делились впечатленьями, собирались, запрягали, король Эдвард умирал в своей королевской спальне. Может быть, он умирал не от старых ран, как утверждал его лекарь, а от тоски по Кэт. У постели под розовым балдахином сидела новая жена, бывшая фрейлина, женщина очень высокого роста и очень худая, чтобы не сказать, тощая.

Забавная они были пара: король ей по плечо и кругленький, как шарик. Может, его покорили её удивительного огненного цвета волосы, спускавшиеся чуть не до пят? Она была внешне очень холодна и строга, и имела прозвище Ржавая селёдка. В основном её звали так завидовавшие ей бывшие сослуживицы, многие ведь были гораздо смазливее и добрее, а королевой почему-то стала она.

И вот эта Селёдка сидела перед постелью умирающего прямо, будто аршин проглотила, а король держал её крепко за руку, хотя казалось, что он спал. Он был без маски: только наедине с женой и самыми близкими слугами он позволял себе такое. А мы теперь можем сами решить, в самом ли деле его лицо было таким смешным, что все подданные хохотали, глядя на него, и от смеха не могли исполнять его повелений?

Лицо его было… не аристократическим: нос картошкой, ушки топориком. Оно было бы мягким и добрым, как прежде, если бы его не обезобразили множественные рубцы и шрамы. Он ведь, как и дед Гистриона, был ключеносцем, и десять долгих лет – Кэтрин была крохой, а жена ещё живой – ходил в походы на поиски Великой Шкатулки с Именем Единого и Неизвестного Бога. И всё тело его было изрезано вражьими мечами. Но тело можно скрыть под одеждой, а лицо? Под маской. А какой шутник придумал, что оно смешное? Может, сам король и придумал, он был человеком остроумным и с фантазией. Слуг, тех кто его знал прежним, и болтливых, он поразогнал, остальные должны были под страхом наказания поддерживать легенду о его смешном лице и даже распространять её. Зачем только всё это, ведь рубцы украшают воина, но уж слишком они были страшны!

В спальню просунулась рука и сделала некий знак, обозначающий, чтобы королева вышла.

Король спал, но держал её руку так крепко, что королева с трудом высвободила её из коротких стальных рыцарских пальцев.

…В одной из сторожек, охраняющих поместье, состоялся разговор у гроба.

Ржавая селёдка, увидев мёртвую Кэт, заговорила резко и определённо:

– Король тяжко болен, но поскольку я надеюсь выходить его, и я это сделаю! – сказала она твёрдо, – то ему сейчас совершенно ни к чему знать, что его любимая, – выделила она, – дочь мертва. Похоронить её тайно в семейном склепе мы не сможем, всё тут же станет ему известно. У меня слишком много друзей, – скривилась она с иронией. – Потому убирайтесь вместе с нею, откуда пришли, я не интересуюсь, почему кеволимский принц в костюме паяца, и что тут делает победитель Робина Гуда. Я только желаю, чтоб вы побыстрее исчезли со своим страшным грузом. И это я возлагаю на главного охранника, потому что король может проснуться в любую минуту.

И она исчезла.

А они остались с человеком, вызвавшим её из спальни, который и был главхраном поместья, по кличке Могила, и умел молчать. Но тут он получил от самой королевы указания заговорить, «мало ли на что способны эти двое!». (Крестьянин сразу же уехал). И Могила угостил их ужином и поведал о состоянии дел: «Король умирает, Селёдка, как это ни невероятно, его очень любит, и два раза в неделю зачитывает письма от Кэт, которая якобы счастлива и собирается с мужем и с двумя внучатами (Три же года прошло!) навестить вскорости деда. Письма Селёдка сочиняет сама, а так как король почти ослеп, то не может проверить, чей почерк на пергаменте, верит ей, а она этими письмами продлевает ему жизнь».

– А почему она сказала: любимая дочь, разве есть ещё кто-то? – спросил Гистрион.

«Да, у короля и Селёдки народилась совершенно очаровательная Рыжулька, король в ней души не чает, но королева почему-то вбила в голову, что Кэт, впрочем, как и её мать, покойную королеву, он любит больше». (Она была невысокого о себе мнения, и искренно недоумевала, почему выбор короля пал на неё. А просто он почувствовал в ней преданную душу, да и брать красавицу при собственной обезображенности поопасался).

– Значит, так, ребята, – сказал Могила, – я даю вам подводу и провизии на дорогу, и вперёд. Похороните её у себя в семейном склепе, – обратился он к Гистриону, – вы же добивались её руки, значит, могли стать мужем.

Гистрион этого и хотел, и если б не доводы Метьера, и не заворачивал бы сюда. Ещё он, конечно, подумывал, как прореагирует дед с его аристократической щепетильностью, но теперь выбора не было.

– Пустите! – вдруг зазвенел детский голосок. – Да пропусти же, противный солдат, мама, мама!

Могила набросил на гроб какие-то мундиры, и в комнату ворвалось чудо. Толстенькая пышечка лет четырёх, с огненными, до пят, волосами.

– А мамы здесь нет, ваше высочество, – сказал Могила, расставив руки и не подпуская чудо ко гробу.

– А это что за люди? Это они привезли мою мёртвенькую сестрёнку? – Могила схватился за голову. – Ты кто такой? – строго спросила она Гистриона. И вдруг увидела вышедшего из-за его спины Метьера. Он улыбался своей неподражаемой улыбкой.

Девочка остолбенела.

– Ты мне нравишься, – сказала она тихо и тронула его за рукав. – Когда я подрасту, я на тебе женюсь. – И вдруг густо покраснела. И Метьер, вместо того, чтоб расхохотаться, тоже вдруг покраснел.

– Я стар для вас, сударыня. А впрочем, почему бы и нет… – пролепетал он эту чушь настолько серьёзно и раздумчиво, что Могила глаза выпучил.

– Во-первых, девочки не женятся, а выходят замуж, а во-вторых… – начал было он.

– Договорились, – сказала чудо и протянула Метьеру пухлую ручку, которую он и поцеловал.

Рыжуха стремглав выскочила на улицу. И не успел Могила сказать что-то дежурному солдату, вбежала снова с непонятным рыжим цветком.

– Это я. Засушите меня. То есть его. И верните мне, когда приедете забирать меня к себе в замуж.

…– Ну, теперь ты на запад, а я сойду здесь, – сказал Колобриоль другу. Они ехали вдоль какого-то зелёного вала.

– Стой, приятель, – сказал Метьер кучеру. – Они ехали с Гистрионом в двухместной карете, а сзади на отдельной подводе, разукрашенной по-королевски, ехал гроб. Гистрион хотел пристроиться рядом, но Метьер хитростью увлёк его в карету, чтобы он немного отвлёкся и совсем не потерял рассудок.

– Ты мне нужен рядом для безотлагательного разговора, – и долго темнил и плутал, пока Гистрион не захрапел у него на плече. И теперь их поезд остановился.

Из Деваки в Середневековье и наоборот очень трудно пройти. Существует так называемая Непроходимая стена, вдоль которой ехали и остановились наши герои. Или ещё это называется Железный занавес. И трудно не физически, кое-где можно даже перелезть, но каковы последствия? Страна Девака более цивилизованная и не хотели толстячки делится своими достижениями, скажем: иллистричеством, а то ещё и огнестрельным оружием с какими-то дикими племенами, отставшими от них на века в своём развитии.

Но были исключения, такие, как Метьер. Тем, что он победил Гуда, он доказал, что даже в таком виде войны и охоты, как стрельба из лука, что было коньком Середневековья, девакцы впереди планеты всей! И Колобриоль мог ходить туда-сюда беспрепятственно, пройдя до ухода инструктажик, и после возвращения – проверочку. Кстати, скатерть-обжираловку он так Светлинке и не подарил – отобрали при входе. (Хотя теперь уже и была революционная власть Просперо!)

Колобриоль остановился у железной двери в стене, поросшей пышной зеленью.

– Прощай, я женюсь и останусь в Деваке навсегда, – сказал он и рассмеялся, сам не поверив сказанному.

– А я никогда не женюсь, – серьёзно сказал Гистрион. – Буду королём без королевы. Возьму на воспитание сироту. Я же тоже приёмыш.

– Прощайте, Кэт, – сказал Метьер, обращаясь ко гробу. – Честно сказать, я думал, вас воскресят. Прощайте, Ваше Высочество.

Он расцеловался с принцем, и, стукнув условленным стуком в дверь, которая открылась без скрипа и ровно наполовину, исчез за ней.

А поезд поехал дальше, уже без лучшего лучника всего мира Метьера Колобриоля.

И всю дорогу в голове Гистриона вертелась сказанная другом фраза: «Я думал, что Кэт воскресят!» – и ему становилось жалко: и Кэт, и себя, и их несостоявшиеся жизни. «Почему же Метьера воскресили?! – (Колобриоль не удержался и рассказал ему вкратце свою историю.) – Почему его воскресили, а мою невесту нет?! – думал принц с обидой. – И как мне теперь без неё жить?!»

 

Глава семнадцатая

Захребетная встреча

Когда Раздватрис бежал, в мозгу его стучало, что раз середневековые рыцари проникли в Деваку, значит Непроходимая стена если не разрушена, то продырявлена, благодаря противному Гаспару. Но главное не это, главное вот что: если войска в горах – не клочья сонного тумана, есть шанс разбить врага, и на гребне победы взойти на трон. Не то, чтоб Ангор так уж страстно желал стать королём, но глупо проворонить возможность, когда она есть.

Гроза улетела на юг, и в чёрных, вылизанных ливнем горах, блестела золотая осень. «Красота-тра-та-та», – подумал Раздватрис, и вдруг устал, и понял, что ещё два шага – и он упадёт. Бежать он уже не мог, а спокойно ходить так и не научился. А этот хребет, отделяющий мир видимый и невидимый, Деваку и Cочинённый остров, явь и сон? Если его вообще нельзя перейти, как когда-то Непроходимую стену?

И вдруг будто кто-то нетерпеливый следил за ним и решил помочь: тропа, по которой он пытался бежать, сама побежала ему навстречу, это было невероятно, у него закружилась голова и он остановился. А навстречу ему бежала не просто тропа, на него надвигался весь пейзаж с горами и с небом над ними и облачками на нём. Ангор остановился, и его понесло назад, тогда он побежал на месте, высоко поднимая острые колени, чтобы надвигающийся пейзаж не унёс его обратно в Золотую долину. Бежать на месте было полегче. И вот уже на него надвигается длинный скалистый хребет, который становится всё выше, круче и мощнее. Ангор, конечно, не знал, что это северная граница Деваки, за которой предполагается обрыв, конец мира. И вот цепь гор со страшной скоростью летит на Ангора! Стена была сплошной, безо всяких тропинок, и он, ожидая, что его сейчас расплющит об неё, зажмурил глаза.

Но… время прошло, никакого столкновения не было. Он открыл глаза и увидел перед собою белый клубящийся туман, а сзади – высокую скалистую стену, и он сам и всё стояло на месте. А как он перенёсся через стену – перелетел ли верхом, или прошёл насквозь, – он не знал и не почувствовал. И вот туман стал быстро уползать, будто кто с силой его в себя всасывал, и Ангор увидел на широком гранитном камне сидящего человечка из своего сна, в чёрной бурке, накинутой на плечи, и в чёрной папахе. Лицо юное с лихо закрученными вверх усами, причём левый ус чёрный, а правый – всех цветов радуги. Человечек был очень серьёзен.

– А где Тибул, где Метью, где Жердь? Ты что, оставил их на растерзание врагу? – звонко спросил он, так потешно нахмурив бровки, что Ангор едва не расхохотался.

– А как это я так быстро добрался? – не отвечая, влез он со своим, чтобы показать усатому юнцу, что он не подходит на роль мальчика для битья.

– Мне не терпелось! – сказал пацан, и голос его сделался старчески скрипучим. – Но я не услышал ответа на свой вопрос.

Ангор презрительно сощурился:

– А ты вообще-то существуешь, чтоб мне вопросы задавать? Или ты просто мой сон, а, защитник угнетённых? Кстати, я что-то не вижу твоего войска.

Человечек ещё пуще нахмурил брови и наморщил лоб, и вдруг всё горное плато за ним заполнилось всадниками на исключительно чёрных лошадях, в чёрных бурках и папахах, и с лихо закрученными усами. Отдельно от всех стояла ослепительно-белая лошадь и смотрела, вытянув шею, на говорящего.

– Кони и одежды наши черны, чтобы оттенить цвет наших душ, белоснежных, как мой конь.

И он мгновенно оказался на белом коне, подъехал к Ангору и посмотрел на него сверху вниз.

– Я Чёрный Гортан, – гордо зазвенел Гортан детским голосом. – Я защитник всех обиженных и слабых, и я не люблю, когда бросают, тем более своих близких, в беде. Чтоб это было в последний раз!

И тут же появились Метью и Тибул, но в каком раскладе! Оба стояли на коленях, а два рыцаря в железных латах занесли над ними мечи! А рядом – ужас! – лежало обезглавленное тело Жердя! А голова осталась в Золотой долине. Рыцари и их жертвы замерли, соображая, куда их занесло.

– Вот что ты натворил! – указывая на труп Жердя, прокричал Гортан. И тут же оказавшейся в руке блестящей саблей ловко выбил оба меча из железных перчаток изумлённых рыцарей – ох! Они были нерасторопны в своих костюмах! – «Один понт!» – подумал про доспехи Ангор. Невесть откуда взявшейся верёвкой они были чудесным образом моментально связаны по рукам и ногам, и рухнули на землю.

– Вообще-то я пленников не беру, но убивать безоружных подло! – сказал Гортан, как бы подзабыв, что сам лишил их оружия. Пленники лежали, как две кучки металлолома и что-то глухо рычали на своём середневековом языке. Мать, которую Тибул поднял с колен, прижалась к нему, и соображала, что усатого и войска привёл её любимец Ангор – вовремя поспел! Но что за пейзаж вокруг? Откуда скалы до неба и каменное плато?! Взгляд её упёрся в Гортана, который смотрел на обезглавленного Жердя.

– Вот что бывает, когда бросают друзей в беде, – ещё раз назидательно сообщил он Ангору. – Та-ак, а где голова? В Золотой долине осталась? – вопросил он как бы в пространство. И вдруг туловище Жердя поднялось и село, и взявшаяся невесть откуда голова, несколько раз провернувшись в воздухе, как бы примериваясь куда приземлиться, шлёпнулась на шею, глаза её открылись, и, поморгав, приняли удивлённое выражение.

– Теперь правильно, – сказал Гортан, – я не люблю, когда убивают хороших людей.

Его голос был то надтреснутым, как у старика, то звонким, как у ребёнка, смотря по ситуации и настроению.

– А где уж тогда Пупсик? – спросил Ангор.

– За карлика не беспокойтесь, у него с этими, – Гортан кивнул на живое железо, – отличные отношения.

– Разберёмся, – сказал Ангор. Ему не нравилось, что он отходит на вторые роли. – Эй, Тибул, ты очухался? – нарочито командным тоном спросил он. – Надо допросить пленных. – Тибул на командный тон только цыганским глазом сверкнул, а младший брат повысил голос. – А самолюбие раз и навсегда давайте засунем себе в… куда подальше, дорогой товарищ Исидор! – и осклабился внутренне. Очень он был доволен собой: так их, всех в кулак, и до первой виселицы! – Э, а где войско, Гортан? – нагловато добавил он.

Действительно, плато было пусто.

– Я Чёрный Гортан… – ещё раз веско сказал Гортан.

– Это мы уже слышали, – вставился Ангор, сильно рискуя, что Гортан обидится и он останется не только без трона, но, может, и без головы!

– Я защитник всех беззащитных и великий мститель для всех обижаемых, – проигнорировал его тон Гортан. – И вот моё войско. – Он протянул руку, и все ахнули, включая и пленных, которых Тибул уже посадил для допроса и снял с них шлемы – квадратные, с выбитыми на них ключами, это были рыцари – ключеносцы. Все ахнули, потому что плато во мгновенье ока опять заполнилось чёрными всадниками на чёрных конях. Маленький Гортан посмотрел на Ангора с белой лошади с некоторым презрением. Он как бы спрашивал: «А ты так можешь?» Но вместо этого сказал:

– Моё войско может быть любым, оно может быть несметным, это зависит от силы моей мысли, – он постучал согнутым детским пальцем по лбу. – Дело вот в чём: когда я подумал о вас, появились вы, но войско исчезло – я не могу удерживать в мозгу столько объектов сразу. Теперь я вспомнил о войске – и оно снова появилось. Задача в том, чтобы я всё время о нём помнил и думал – и мы будем непобедимы!

– Так они что, призраки? – спросил Тибул. Гортан махнул рукой, подозвал ближайшего. Тот с резвостью соскочил с коня, и, подойдя к товарищу Исидору, ни слова не говоря, тюкнул его кулачком в лоб, привстав на цыпочки, так что товарищ Исидор только крякнул и едва устоял на ногах.

– Извините, они иногда неуправляемы. Разве я тебе э т о приказал? – строго вопросил Гортан двойника гортанца, впрочем, всё войско было сплошные гортаны, только разноцветного командирского уса больше ни у кого не было. Гортанец протянул Тибулу руку, как бы извиняясь, и стиснул его ладонь так, что тот вскрикнул от боли, а Гортану пришлось скрыть улыбку в усах. А воин потом рубанул саблей по камню и гранитный камень распался на части.

– Вот такие у меня призраки, – сказал Гортан и повёл бровью в сторону рубившего: тот мгновенно оказался сидящим на своей лошади. – Я освобожу вашу страну от непрошеных гостей, – добавил Гортан, – главное, чтоб я всё время думал только об этом…

– Я возьму на себя заботу вам всё время об этом напоминать, – сказал Ангор. – И пока мы помним, в путь?

– Но я же ещё не допросил пленных, – сказал Тибул.

– Это неважно! Моё войско, – Гортан дотронулся до лба, где ум, и потом до груди, где сердце, – не ошибается. Я прикажу, и мы окажемся точно там, где враг. А пока мы будем допрашивать этих рыцарей, другие рыцари убьют слишком много обиженных и угнетённых.

– Тогда возьмём их с собой, – предложил Тибул, – возможно, они нам пригодятся.

– Возможно. Если ты понимаешь их язык, – сказал Ангор и поднял меч одного из пленных. – Ого, какой тяжёлый! Давно я не держал в руках настоящего оружия! – он взял меч двумя руками и крутанул в воздухе.

– Прежде чем делать, подумай, брат! – с тревогой крикнул Тибул. Но Ангор уже пихнул сильной ногой одного из сидящих рыцарей. Тот повалился, загремев железом, и так как шлем был снят, и шея обнажена, то меч отделил от неё рыжую голову мгновенно. А второго он рубанул, чуть присев, сверху и расколол голову до тулова на две половины, и рассмеялся, довольный. – Хорошее оружие!

– Зверь, – удивлённо констатировал Тибул.

– Нет человека – нет проблемы. И этому, что ли, отсечь? – кивнул Ангор на Жердя, который сидел и бессмысленно лупал глазами.

– Это не враг, – серьёзно сказал Гортан.

– Если я взял в руки меч, то все, кто под него попал, однозначно враги! – веско заметил Трисдвараз. – Ну, возюкайтесь с ним, он, по-моему, с ума спятил. Э-э, Гортан, а войско-то, похоже, рассасывается, ай-ай-ай!

Действительно, войска стали как-то редеть и покрываться туманом.

– По коням! – заорал Гортан хриплым голосом, и усы его, как стрелы, полетели вверх.

– А впрочем, кони в горах не пройдут, достаточно одних сабель, – вдруг сказал он. – Да, решено: рудники мы возьмём одними саблями, а там видно будет. Хотя хорошо врага конём потоптать, – он почесал затылок, сдвинув папаху. – Но всё, всё! Решено! – заторопил он сам себя, и кони из-под всадников исчезли. Бывшие всадники немного повисели в воздухе и аккуратно приземлились на ступни. Войско из головы было замечательное, оно никогда не роптало: без коней, так без коней – делов-то!

– Достоуважаемый Гортан, – сказала до этого молчавшая Метью, – не знаю, кто вы…

– Это останется тайной, сударыня, – твёрдо, но вежливо перебил Гортан.

– Пусть… Но я хочу поблагодарить вас от себя и сына за наше чудесное избавление от смерти.

Гортан вдруг покраснел, то есть стал совершенно пунцовым. Он был ужасно застенчив.

– Присоединяюсь, – сказал Тибул. – Это было здорово! Р-раз – и мы уже здесь!

– Рррр-аз! – вдруг радостно пролепетал тонюсеньким голосочком Жердь и выплюнул из запёкшегося кровью рта несколько зубов. И заулыбался блаженно.

– Хотя, – продолжал Тибул, – хотелось бы знать, как это вот так: раз – и здесь, а то в голове путается.

– Я тронут вашей благодарностью, но всё остальное – тайна, – упрямо повторил Гортан

– И вот ещё что, – мягко сказала Метью, – вы сейчас будете воевать… Я, конечно, не осмелюсь просить за сыновей, – она глянула на него с надеждой, – но я… я стара, а Жердь болен, нельзя ли нам где-то пересидеть всю эту историю?

– А разве, когда на твою Родину напали враги, хорошо отсиживаться в кустах? – строго спросил Гортан. – Впрочем, мои воины справятся и без вас. По ко..! – закричал было он, и тут же появились кони, но только наполовину, под одними всадниками были половины лошадей с головами, но без задов. а под другими – половины лошадей с задами, но без голов.

– Ах, да! – вспомнил он, – я же отменил коней. – И все половины исчезли.

– Но я не готова к военному походу, я стара, – ещё раз, но уже твёрдо сказала Метью.

– А никуда идти не надо. Секунда – и мы на месте, и враг опрокинут и бежит! Неужели вы думаете, сударыня, – добавил он с укоризной, – что я не позабочусь о безопасности женщин и больных, – указал он на Жердя. – Пока оставайтесь здесь. Как только я очищу Золотую долину, я вспомню о вас, и…

– Да-а, – вдруг плаксиво промолвил Жердь, – а если не вспомните?!

– Я напомню, – сказал Тибул.

– А не пора ли к делу, господа болтуны, – сказал Ангор, – руки чешутся!

– Вперёд! – заорал Гортан, – сабли наголо! – И вдруг все, кроме Жердя и Метью, оказались на рудниках, у подножия чёрных сопок, где, переваливаясь как утки, ходили одетые в латы рыцари, и плетями подгоняли черноробочных зэков, которые складывали слитки жёлтой ценной руды в мешки и грузили на подводы, готовые отбыть в Середневековье. Как чёрная саранча повыскакивали неизвестно откуда, просто материализовавшись из воздуха, гортанцы, все одинаковые, как клоны, маленькие, шустрые, сильные, усатые, в папахах и бурках, и острыми, блестящими на осеннем солнце саблями, стали рубить рыцарей, как капусту на засол. Железные латы резались, как масло. Главное – всё это было неправдоподобно: вдруг их не было и вдруг они появились, а потому сопротивление, в общем, исключалось. Да и численное преимущество! Сколько надо, столько и сочиним! Чёрный Гортан не отказал себе в удовольствии сидеть на белоснежной лошади и указывать саблей, кого рубить.

Тибул размахивал мечом и иногда попадал. Ангор же, чуть спрятавшись за лошадь, отстреливал рыцарей из ружа, и очень веселился, когда пуля влетала в гортанца. Тот оборачивался в недоумении: что это, мол, в меня вошло. Пули их не брали, зато очень хорошо пробивали железо и уничтожали рыцарей, которые были в некотором замешательстве: что за смертельные пчёлы жалят их – огнестрельное оружие в Середневековье ещё не изобрели, и они не знали, что это.

Одновременно с этим другими гортанцами очищалась от грабивших особняки захватчиков Золотая долина. Сам Гортан иногда отлучался, то есть мгновенно исчезал, чтоб поруководить и там.

…А через два часа в Золотой долине, в бывшем особнячке Страуса, жена Жердя, чудом спасшаяся от кровожадных варваров, которым был отдан приказ не щадить никого; нужна была девакская земля, а не её люди – людей у середневековцев было «самим д е в а т ь некуда, вот разве что в Д е в а ку – ха-ха!» – так грубо шутили они; (И тут я не могу не сделать заявление: в Деваке, под прикрытием высокого имени рыцарей-ключеносцев, действовала, возможно, какая-то шайка, Ведь настоящим ключеносцам не нужна была ни чужая земля, ни чужое золото). Так или иначе, но золотая долина была от рыцарей очищена! И вот жена Жердя и двое зэков в синих робах накрывали на стол. Надо было перекусить перед захватом дворца, а Гортану на часок отключить мозги, не машина же он был, в самом деле!

Внезапно перенёсшиеся сюда из захребетья Метью и Жердь сидели за столом. Причём Жердь играл на губах и длинном носе какую-то местную попсу. А Гортан, Ангор и Тибул стояли в углу залы перед висевшим вниз головой Пупсом. Не они подвесили его, а рыцари, соорудив на скорую руку блок с верёвкой, чтоб карлика можно было и спускать и поднимать. Сейчас он висел с багровым лицом от прилившей крови, но освободители всех обиженных не спешили его освобождать. Ангор всё же взялся за верёвку.

– Учти, – остановил его Гортан. – Он предатель. Он много потрудился, чтобы рыцари вошли в Деваку. Совместно с сыном Ушастого, который обманул этого вашего пьяницу, – брезгливо щёлкнул он пальцами, – Пре… Пры…

– Просперо, – помог Тибул.

– Да. Он его обманули тот дал указ кое-где прорвать Стену, с помощью…

– Пороха гнусного Алыча Арнери, – догадался Ангор.

– Так вот почему Неулыб, – это была ещё одна кликуха Неприметного, – вот почему он предал меня и переметнулся к Просперо… – сказал Тибул. – Ведь он и меня подбивал на то, чтоб взорвать Стену, но я категорически был против!

– Так у них заговор, и наш Пупсик заговорщик и предатель! – радостно вскричал Раздватрис. – Ах, ты, Пупсо! – и он дёрнул карлика за свисающую вниз жидкую рыжую бородёнку. – Пуп земли, так ты предатель?!

Карлик сиротливо затряс головой, то ли подтверждая, то ли отрицая: слёзы брызнули из глазных щелей…

– Наконец-то можно кого-то попытать, – пропел Триздвараз, садясь в стоявшее возле кресло и продолжая держать верёвку. – Или, – обернулся он к Гортану, – сперва на штурм дворца?

– Я должен немного отдохнуть, а вы подкрепитесь пищей. И через полчаса – вперёд, – и Гортан пошёл в другой угол, сел в кресло и прикрыл глаза.

– И ты иди, перекуси, – сказал Ангор брату. – Идите, идите, товарищ Исидор, а то вы на ногах еле стоите, а вам ещё по канату ходить! – и захихикал, довольный. Полон злобы был Тибул? и недоумевал, почему он слушается этого…этого… «Ублюдок!» – сказал он тихо и поплёлся к столу, а Ангор прикинулся, что не услышал.

Обедали. Прислуживала жена Жердя. Ангор распорядился, чтоб ему принесли кусок оленьей ноги и графин отдохновина. Услужливый синеробочник примостил у его кресла возле «виселицы» отдельный столик, а Женажердя, как звал её Ангор – в одно слово и с ударением на второй букве «е», – расположила на нём требуемое. Ангор приспустил Пупса вниз, ещё раз дёрнул его за бородку, чтоб доставить себе удовольствие, затем стал выпивать, закусывать и допрашивать карлика так, что никто не слышал ни вопросов, ни ответов. Один раз только у Пупса вырвалось от всего сердца: «Да потому что я хочу быть похожим на вас!», а второй раз вообще: «Да я же вас люблю!», и оба раза Пупс получил за озвучку по лысине, правда, не сильно. Тибул косился на них, свирепо играл желваками, но не вмешивался. «Больше двух говорят вслух!» – неожиданно выпалил нечто разумное Жердь, но поскольку его рот был забит едой, то никто не понял, что он сказал. Вообще, Жердь лопал всё, что видел, как малое, но резвое дитя. Например, выпив полфлакона соевого соуса, стал закусывать парафиновой свечой, пока жена не отобрала. Что ж, видно, Гортан не мог оживлять так же качественно, как его брат Книгочей!

– Ну ладно, – вдруг громко сказал Ангор, – я удовлетворён допросом! – он развязал карлика и поставил его на ноги. – Иди к столу, трескай!

– Вообще-то, – поперхнулся товарищ Тибул. – Исидор, – это всё странно! Мне бы тоже не лишнее знать…

– А много будешь знать, быстро постареешь! – весело перебил его Ангор.

– И умрёшь! – назидательно прибавил Жердь.

И тут вошла группа заключённых в чёрных робах, во главе с Младшим. Он был в синем, и имел на плече эполету старшего надсмотрщика. Кто-то из зэков под шумок убежал в горы, кто-то свихнулся от непонимания происходящего, а это были выборные от более-менее здоровых и оставшихся. «Здоровые» выборные подкашливали и были зеленоватого цвета: они были долгожители вредных рудников, смогшие не помереть здесь за пять и более лет. Младшой был как скелет, и с ямами вместо щёк, от его прежней беззаботной весёлости не осталось и следа. Он окинул взглядом залу, задержался на Тибуле и Ангоре, и решительно обратился к последнему; растрёпанный обиженный товарищ Исидор никак не походил на начальника. Младшой спрашивал, кто же они теперь, по-прежнему заключённые, или всё же освобождённые «нашими чёрными друзьями», как он выразился, кивнув в угол, где дремал Чёрный Гортан.

– В любом случае, свободны мы или нет, нижайшая просьба: отпустить уже не способных работать ветеранов умирать домой, а лично меня – ведь Непроходимая стена, как говорят, порушена – отпустить умирать на родину, поскольку, как вам быть может известно, я родился в Середневековье, ещё ребёнком был взят в плен, ну и так далее…

Ангор смотрел на него, и думал, что как претендент на трон он уже не опасен, но у него есть сын.

– А как вас отпустили с рудников? – спросил он холодно и в упор. – И почему вы разгуливаете без охраны?

– Начальник пункта номер раз и почти все гвардейцы охраны перебиты рыцарями, вот мы и решили, что свободны…

– Возвращайтесь в бараки и ждите нашего решения. Проводите их, – обратился он к двум синеробочникам. – А лично вы, – сказал он Младшому, – пройдите вот в эту дверь, – разговор есть.

– По какому праву, – сказал Тибул, когда зэки вышли, – ты здесь распоряжаешься?!

– Права не дают, права берут! – ответил Ангор, думая о своём. – Но если тебе так интересно, потому, что это я нашёл Гортана с его войском, которое освободит Деваку от захватчиков, и, надеюсь, от вашего бездарного правления.

– Ты? А я тогда что? Кто я тут такой?

– Пока не знаю. Может быть, мой пленник. А может, помощник. От тебя зависит. Пупс, – позвал он карлика, – хватит жрать, поди сюда. Бери ружо, там одна пуля, она принадлежит Младшому. Но прежде чем он умрёт, я должен знать имя его сына, ну и где его искать. – Про сына он шепнул на ухо. – Иди, реабилитируй себя. Если он умрёт, не сказав имени, будешь висеть здесь вверх ногами, пока мы штурмуем дворец. А ты, – он уткнул в брата крепкий длинный палец, – останешься на рудниках, и обеспечишь добычу руды. Больных ветеранов советую скинуть в пропасть. Советую н а ч а т ь с этого – спорее дело пойдёт. Согласен, что ли? А то пошлю Пупса, но тогда… – он повесил зловещую паузу, Тибул поиграл желваками и утвердительно кивнул головой. Метью пристально наблюдала за младшеньким, пока что одобряя все его слова и поступки.

В соседней комнате раздался хлопок выстрела, вошёл карлик, и, забравшись на табурет шепнул Раздватрису на ухо: «Его сын – всем известный лучник Метьер Колобриоль».

– Так я и подозревал! – с досадой произнёс Ангор. – Надо было его в яме придушить.

– Так он мёртв, – хихикнул Пупс, – его дружок Коль Метеор позаботился. Вот, правда, тело кто-то выкрал. (Они ж пять лет просидели в долине и не видели Метьера вернувшимся и здоровым).

– Если ты соврал, и он жив, ну, сам понимаешь… – взбодрился Ангор. – Однако пора в поход.

Он подошёл к спящему в кресле с широко распахнутым ртом Чёрному Гортану. Осторожно ткнув его пальцем под подбородок, рот захлопнул. Гортан не проснулся. Надо заметить, что, так же, как и в пище, Гортан не нуждался и во сне. Но он так себе сочинил, как сказал бы его брат Книгочей, и спал, как мы вскоре узнаем, не с целью отдыха. Все войска, конечно, пропали, как только он отключился, изредка сквозь стену входил и выходил сквозь другую один или несколько гортанцев, как символы потухающего сознания, но потом и их не стало.

– Вперёд! По коням! На Деваку! – заорал Ангор Гортану в ухо. А тот, вместо того, чтоб проснуться, вдруг… исчез.

И тут вбежал чёрный гвардеец:

– Прибыл скороезд. Часа через два большой отряд рыцарей будет на рудниках.

Ангор расхохотался.

– Вот так-то: собираемся делить незахваченный трон, – он почему-то вдруг решил, что Тибул тоже не прочь покоролевствовать в одиночку. – Делим трон, а как бы самих в плен не захватили. Но куда и зачем исчез этот усатый ребёнок, играющий в справедливого мстителя? Может, ещё кого-то освобождает?

– А может, ему не понравились наши разговоры? – предположил Тибул.

– Я наблюдала за ним, – сказала Метью. – Он не подслушивал, а спал.

– А может, он просто вышел, а мы не заметили, – сморозил карлик, хотя тоже лично видел, как Гортан исчез.

– Сидите пока тут. А если он появится, найдёшь меня там, – сказал Ангор Пупсу, ткнув пальцем вверх. И выбежал из залы.

Я упоминал, что Ангора Антаки вела по жизни его интуиция. Слово умное, учёное, а что это на самом деле такое, интуиция, я объяснить не берусь. Скажем проще: нюх, чутьё. Оно его ещё не подводило. И сейчас он, почти не давая себе отчёта, делал то единственное, что и надо было делать А надо было… спать. Вообще-то он обладал замечательным свойством расслабиться и заснуть, когда и где угодно, стоило только замереть на месте: мысли тут же прекращали бег и он проваливался в сон. А сейчас он к тому же и устал. День получился длинный: охота ранним утром, гроза, появление Тибула, захребетная встреча с Гортаном, разгром рыцарей, предатель Пупс, Младшой и его смерть, и претендент на трон Колобриоль, и исчезновение Гортана, и жизнь под угрозой смерти или плена – вот какой длинный день. Раздватрис смачно зевнул, глаза слипались. Быстро надвигалась тьма осеннего вечера, спальня была под самой крышей, по которой оглушительно застучал дождь, что всегда очень нравилось Раздватрису. Не дойдя до кровати, Ангор опустился на шкуру белого медведя прямо в объятия Морфея. Кровавое пятно красной рубахи на белом – красиво!

И едва он заснул, как очутился на Сочинённом острове. Знакомый туман окутал его. И опять, как и в случае с Гортаном, Ангор почувствовал, что это не во сне происходит, а наяву, он даже ущипнул себя, как в детстве, и понял, что не спит. Если б сейчас Пупс вошёл в спальню, он бы его тела не обнаружил.

Туман временами рассеивался, и Ангор видел всё то же, что когда-то Метьеру показали: и Погружённого в воду, и Великого зверолюба, и Заглянувшего за край. И всё время не покидало его ясное сознание того, что он этих людей, или как их назвать? – не просто встречал, а что с ними как-то связан, и очень крепко, но что это было в какой-то другой жизни. А потом он увидел со спины Читающего толстую книгу, и не понял, а именно вспомнил, что этот из них самый главный, и – ну просто руки зачесались всадить ему в чёрную спину нож! Тут же и нож с о ч и н и л с я в руке. «Это произойдёт, но не сейчас», – подумал Ангор, и Книгочея заволокло туманом, и нож исчез. А из тумана появилась девушка в белом, а рядышком за кустами – Гортан!..

Ах, не всегда Чёрный Гортан был народным мстителем, иногда он становился влюблённым! До забвения всех своих обязанностей. И безнадёжно влюблённым, конечно – так жалостливей. Это был его отдых от боёв. Он сочинил себе девочку, или молодую деву – уж не знаю: лицо у неё было детское. Она была в строгом белом платье с длинным шлейфом и с белой розой в руке. А на голове белая двурогая высокая шляпа, как носят в Середневековье. Чёрному Гортану очень нравился красный цвет, и он бы хотел, чтоб девушка выходила в красном. Он упорно сочинял красный, а она упорно выходила в белом, и это его не раздражало, а умиляло. Шлейф дамы держал серебряный паж, а иногда почему-то лохматый кот Баюн, стоящий на задних лапах – тоже большой сочинитель. Девочка обычно стояла с розой в руке и печально смотрела вдаль, и слёзки капали из её огромных то синих, то карих очей – насчёт цвета Гортан ещё не сочинил окончательно: ему нравились и те, и эти. (И она не возражала, чтобы было то так, то сяк.) А сам он обычно прятался за яркими зелёными кустами с розовыми розами и влюблено смотрел на неё. И ему было так хорошо, что он даже познакомиться не пытался. Лишь однажды немного отвлёкся, и вроде бы услыхал, как бы ветром донесённые, как бы ею произнесённые слова: «Вы своим взглядом во мне дырку проделаете, староватенький мальчик». Но, кажется, это всё-таки произнёс кот Баюн, шалунишка!

В этот раз Гортан подзадержался у своей прекрасной дамы – слишком долго и внимательно смотрел на слезу, выкатившуюся из её левого – ох, голубого-голубого глаза – и слишком долго ждал, когда та упадёт на поросшую золотыми цветами травку, а она всё не падала и не падала… И тут кто-то посмел толкнуть его в бок!

Он изумлённо обернулся:

– Вы?!

– Я же обещал, что буду вашим напоминальщиком. Вперёд, по коням! Нас ждёт занятая врагом, залитая слезами и кровью Девака! – немного с пафосом произнёс Ангор. – Ну, громко: «По ко-ням!»

…В чёрной осенней ночи наперекор свистящему ветру скакали по дороге чёрные всадники на чёрных лошадях. Неслись, почти не касаясь земли. На глазах у лошадей и гортанцев были специальные очки для ночного виденья, которые светились в темноте для красоты и устрашения – то есть одни очки летели над дорогой в ночи! Всадники неслись, как всегда, в развивающихся от скорости бурках, с саблями наголо, но сегодня на поясах у них висело по ружу, какие видел Гортан у Ангора. Небольшие два отряда конных и пеших рыцарей, двигавшиеся навстречу к рудникам и долине, были сметены с пути, порубаны и постреляны за минуты.

А сам Гортан сидел на Сочинённом острове в какой-то халупе – он, как истинный воин, не любил роскоши и комфорта – и наблюдал на серой стене, как на экране, движения своих войск и направлял их. Вообще, он любил быть внутри событий и боёв, но сейчас воля его была немного ослаблена встречей с Феей – так он называл свою девочку. Ангор сидел рядом, и то и дело направлял его мысль в нужное русло, и чувствовал, что начинает уставать и раздражаться… За окнами была осенняя мокрая тьма, а на экране – прекрасная дневная видимость, войска летели, как бешеные птицы, и вскоре на стене показались ворота Дворцового толстяковского парка…

 

Глава восемнадцатая

Здравствуй, Кевалим… и прощай!

Принц Алекс, бывший Гистрион, сидел в одной из башен своего кеволимского замка, подперев голову рукою, смотрел в окно на древние, полные драгоценных руд горы и совершенно не знал, что предпринять. Полгода пролежал он в какой-то непонятной болезни. Потрясённый случившимися событиями организм едва выжил. Но – по порядку.

…– Как вас представить? – спросил при въезде в замок молодой и строгий стражник, с насмешкой глядя на потёртые ботфорты и истрёпанное платье Гистриона, а старый всё вглядывался в его лицо.

– Объяви, принц Алекс домой вернулся. С невестой, – тихо добавил он и грустно усмехнулся.

– Ваше Высочество! – вдруг зарыдал старый рыцарь и пал ему в ноги. – Простите старого козла, что не узнал вас сразу. Подымай решётку, дурында! – обратился он к молодому. – Что стоишь?! Принц Алекс вернулся, с невестой, вишь. А где ж молодая-то, Ваше Высочество?

– Принц с невестой приехали! – катилось уже по двору.

А и дед и бабка стояли уже у ворот. Ещё крепкие старички: король и королева. Они ещё час назад высмотрели карету и повозку в военную трубу короля из высоких башен замка – не часто ездили к ним гости, – и защемило сердце у обоих. Известно: муж и жена одна… одно целое. А когда услыхали про невесту…

– А невеста-то вон она, в гробу едет, – сообщил им смутно напоминавший их Алекса смуглый бородатый возмужавший Гистрион. – Одного прошу: позвольте похоронить её в нашем родовом склепе… – И повалился в траву, и зарыдал. И приказал король, и поставили гроб слуги на погребальный катафалк, и повезли в родовой склеп. А принца подняли и повели отдохнуть в родные пенаты, и отложили похороны на время, когда придёт он в себя, и подготовят всё, что нужно, всё, что требуют старинные обряды. Как убитый, проспал Алекс сутки, и вторые, а на третьи, едва забрезжил свет, проснулся принц в тревоге, и, сняв со стены меч, пошёл в склеп.

Что же встревожило Гистриона, или уж Алекса – не знаю, как теперь называть. Во сне услыхал он голос, но чей он – мужской или женский – не понять. Пока он шёл в склеп, в мозгах беспрестанно повторялось, как новосочиняемая песня: «…в гробу не Кэт, в гробу не Кэт». «В гробу не Кэт, – сказал он вполголоса у входа в подземелье. – А кто же?!» Стражник у входа в склеп мирно спал. Алекс спустился по ступеням, и сразу увидел знакомый изумрудный гроб, он стоял на погребальном постаменте и был обложен живыми цветами. Но в самом гробу… в жёлтом платье… да, нет, света двух факелов достаточно, чтобы увидеть ясно: это Кэт. Обманул голос! Он стал смотреть внимательнее: а где оспинка на лбу? Её нет! Как же он раньше этого не заметил! И вдруг у покойницы стали расти усы, жидкая бородёнка, стал удлиняться нос, а платье превратилось в камзол чёрного цвета, хрустальная крышка поднялась и разлетелась на куски. Из гроба поднялся, сверкая нахальными чёрными глазками, и захохотал…

– Чал-тык… – прошептал Алекс.

– Тыл-чек, – будто передразнивая его, сказал Тылчек, – всего лишь его двойник Тылчек. Мне надо было дождаться, когда тебя коронуют, чтоб ты никогда не пустился на поиски Кэт. У тебя ведь появится много обязанностей, и наверняка тебя женят: король без королевы – у вас не принято. Надо было всего этого дождаться, но мне… захотелось почесаться – представь, просто почесаться, ха-ха-ха – и пошёл необратимый процесс в обратную сторону.

– На поиски Кэт? – переспросил Гистрион. – Так значит, она жива! И ты знаешь, где она!

– Тьфу! Проговорился! И достанется мне от хозяина на орехи! – пробормотал Тылчек. – Ну ладно, я полетел!

– Стоять! – закричал Гистрион, и не узнал своего голоса. Он выхватил меч и принялся рубить Тылчека. Но тот раздваивался, расстраивался, расчетверялся, и никак нельзя было угадать, где настоящий. Тогда Алекс бросил меч и выхватил один из осиновых колов, торчащих в особой отгородке. Как известно, ничто так не помогает усмирить восставшего из гроба колдуна, как вонзить ему в сердце осиновый кол. (Наличие этих кольев в семейном склепе подтверждало, что и в кевалимском роду водились ведьмаки!)

И как только Гистрион выхватил кол, все призрачные облики Тылчека пропали, остался один, настоящий.

– Убери, убери, – завизжал он. – Кэт жива, но где она, – не знаю, честно, не знаю! Убери, эта пика меня притягивает, улететь не могу!

– Убью! – заревел вне себя Гистрион, – где Кэт?!

– Птичка, птичка-невеличка, над водой летает, зовёт-рыдает… – от страха переходя с тонкого голоса на толстый, вопил Тылчек:

И тут кол, как будто оживший, почти самостоятельно приколол висящего в воздухе колдуна к какому-то памятнику…

– Уя! – заплакал Тылчек. – Мамулечки, как больно! – Гроб рассыпался, памятник стал трястись, будто желая сбросить с себя нечистую силу.

– Люди… – просипел внезапно потерявший голос принц, – на помощь…

Но силы уже покидали его: всё вычерпал гнусный двойник. Он увидел, как Тылчек превращается в золу безо всякого огня – невыносимая вонь и дым наполнили склеп. Алекс встал на четвереньки и пополз по ступенькам наверх к выходу, и, глотнув свежего утреннего воздуха, потерял сознание. А к склепу, из которого валил чёрный вонючий дым. уже бежали стражники с алебардами.… Более полугода проболел Алекс, находясь почти в полном молчании и бесчувствии ко всему…

…Фургон бродячих артистов имени клоуна Августа катил по Середневековью. Это была та самая труппа, в которой когда-то подвизался знаменитый канатоходец Тибул. Та, да не совсем. Клоуна Августа уже не было в живых, Тибула не было в труппе – он руководил государством, а душою и сердцем небольшого передвижного театрика были Суок и её почти что муж, бывший наследник Тутти. Теперь его звали Ревтут, то есть революционный Тутти. Но не только в жилах Тутти текла королевская кровь (впрочем, сейчас это было под сомнением), сзади фургона сидел, смотрел на убегающую дорогу и заходящее солнце и наигрывал на лютне ещё один наследник: наш знакомый принц Алекс-Гистрион.

Вторично убежал он из родного замка и от собственной короны, чтобы отыскать свою незабываемую Кэт, живую, или мёртвую. Уже несколько месяцев колесил он со знаменитой девакской труппой по городам и весям Середневековья (это были гастроли), в надежде обрести где-нибудь свою принцессу. Жадно везде он расспрашивал всех о ней, но никто о такой не слыхал. Хотел было он опять направиться в замок обманувшего его Чалтыка, но, во-первых, услышал, что по Южным горам прогремел гнев Единого Неведомого Бога, и замки многих колдунов разрушены страшными землятрясениями, проехать туда невозможно, а во-вторых, в ушах его засели завывания Тылчека: «Жива твоя Кэт, но у нас её нет!» А может, и врал двойник колдуна… а пока Гистрион ехал и напевал грустную песню о потерянной любимой.

А может читателю интересно, как он попал в эту труппу?

…Ускакав из дома, в размышлениях о том, куда же ему коня править, остановился принц на своём случайном «Эй», (так он за незнанием имени называл животное, на котором бежал из родного замка), остановился у какой-то железной двери в кружном холме и вспомнил, что это дверь в Деваку. И подумал, что если он не мог девчушку найти, то как ему найти пичужку? А может, в Деваке? А может, не в Деваке. Дед и бабка внушили ему, что все люди живут под приглядом Единого Неведомого Бога, и, если кому суждено быть вместе, то они обязательно будут. И он решил предать всё в Божью волю. И тут железная дверь раздвинулась так, что превратилась в ворота. И выехал из Деваки с шумом и смехом крытый фургон с красным транспарантом, исписанным белыми буквами: «Да здравствует мировая революция!», причём на середневековых наречиях. И ещё «Ревбалаган имени клоуна Августа». И разные весёлые цирковые картинки.

– Я считаю, это очень правильно, что теантр революционный, мы должны развезти революцию по всему свету! – говорил на пороге нетвёрдо стоящий на ногах рыжеволосый гигант.

– Мы тоже так считаем, товарищ Просперо, – отвечала миловидная девчушка небольшого роста. – Мы должны разжечь пожар революции в Середневековье!

– А я считаю: не должны, а обязательно разожжём! – добавил Тутти.

– Молодец, товарищ Ревтут, – заплетающимся языком проговорил Просперо, – вот Суок: учись! Ну, давайте прощаться! – и гигант по братски, то есть крепко прижал к себе девушку и впился в её губы до такой степени по-товарищески, что молодой человек уже очевидно для всех стал нервничать, краснеть и бледнеть. Наконец президент отлип от Суок, за руку простился с Тутти и прочими и охрана помогла ему не упасть, ибо он качался уже очень сильно. И ворота в Деваку за ним задвинулись.

Из фургона выглянула ещё одна девушка. Эта была с длинными светло-русыми косами и с огромными голубыми глазами. Сказать, что она была прекрасна, значит ничего не сказать.

– А со мной не попрощался! – проговорила она с притворной грустью. – А я всю жизнь мечтала расцеловаться с президентом.

– Ты же прекрасно знаешь, Светлина, что он влюблён в тебя, а ты его отвергла и… и… тебе приятно, что все в тебя влюбляются, – с досадой сказала Суок.

– Все, кроме твоего противного Ревтута, который без тебя жить не может! – как бы передразнивая её досаду, сказала Светлина. Обе захохотали и обнялись.

Гистрион слез с коня и медленно подошёл к фургону, вернее, прямо к девушке, которую называли Светлиной. Он не мог отвести от неё глаз. Да простит ему читатель, но в эту минуту он забыл про всех птичек и принцесс на свете, хоть бы их и называли Кэт! Он подошёл к Светлине вплотную, и, открыв рот от изумления, стал рассматривать её, как чудесную картину или чудо природы.

– Что вы на меня так смотрите? – будто удивляясь, спросила привыкшая к подобному вниманию девушка. – Хороша я, что ли?

– Вы прекрасны… – хрипло просипел Гистрион. – Но дело не совсем в этом. Я кое-что слыхал про ваш театр. Или цирк? Мне рассказывал немного о вас, – обратился он уже ко всем, – мой девакский друг Метьер Колобриоль.

– Метьер ваш друг? – одновременно переспросили Суок и Ревтут и посмотрели на светлокосую голубоглазку.

– Он мой жених, – сказала Светлина. – Но мы в ссоре. – Она протянула Гистриону руку. – Познакомимся. Бывшая славянская рабыня, ныне артистка Светлана. Они зовут меня Светлиной, утверждают, будто я свечусь в темноте.

– А я… меня зовут Гистрион, я просто сочинитель песен, хожу и пою… песни собственного сочинения, – сказал Гистрион, пожимая протянутую руку.

– А я читала, будто принцы руки целуют… красивым девушкам, – жарко шепнула ему в ухо Светлина.

«Ну и болтун этот Метьер», – подумал принц, и… отпустил её руку, будто бы не расслышав слов.

– Так вы невеста Метьера… – сказал он, чтобы что-то сказать.

– Невеста – не жена, А я, может, уж и не невеста, – бойко ответила Светлина и прихлопнула комара. На её нежной ручке сразу выступило розовое пятно.

«Слишком ты неженка для бывшей рабыни, – подумал Ревтут (Ревтам – звала его красавица), а вслух сказал, обратившись к Гистриону:

– Слишком у тебя конь хорош для странствующего трубадура, приятель!

– Я дарю тебе коня.

– Но у нас всё общее, кроме… – Ревтут значительно посмотрел на Суок.

– Я дарю коня всем вам, а за это вы меня принимаете в труппу, – сказал Гистрион. – Я думаю, мои песни способствуют, то есть, я хотел сказать, не помешают успеху. Здесь, в Середневековье, мои песни любят и знают… – немного прилгнул он.

Он подвёл коня и вынул из торбы лютню.

– Это лютня вашего знаменитого покойного барда Высоца, приятеля Метьера Колобриоля… Тот подарил её ему, а он мне.

– Да Метьеру кто только не приятель, – сказала Светлина, – что за муж будет: и часу дома не посидит! А у Высоца песни неприличные.

– У Высоца смешные песни, – сказал Ревтут, тронув струны лютни. – И – разные. Да, это одна из его лютен, – добавил он с видом знатока. – Чего ты? – сказал он хмыкнувшей Суок. – Высоц пел у нас во дворце. И ты спой, но только своё. А мы решим, принимать тебя в труппу или нет.

И Гистрион спел им про ведьму без чар и про актёра, ищущего принцессу.

…По окончании пения откуда-то из кустов с пыхтеньем выбрался небольшой человечек, прямо-таки карлик: угрюмый, пожилой, потрёпанный, с букетиком лесных голубых цветов, и, встав на одно колено, поднёс их Светлине. Он хотел что-то сказать, но славянка перебила его: «Ты тоже в меня втюрился, ах ты, маленький», – и потрепала его по щеке и захохотала. Карлик покраснел, поднялся и отдал цветы Суок.

– Мерси, – скривила губы Суок и бросила укоризненный взгляд на Светлину. – Наш клоун, сын великого клоуна Августа, так сказать, Август номер два, – представила она карлика.

– Не номер два, а Август Второй, или ЗаАвгуст, то есть идущий за Августом, – сердито заметил карлик.

– Очень приятно. Ну так что, берёте меня в труппу? – тянул своё Гистрион.

– А зачем вам труппа? – скрипуче пропел карлик, ревниво его оглядев. – Вы можете и самостоятельно зарабатывать на жизнь своими песенками.

– Песня ничего себе, – сказала Суок, – про любовь.

– Песня, как песня, – перебил Ревтут, – у Высоца лучше. А революционного ничего нет?

Гистрион недоуменно пожал плечами.

– Ну, про свержения ига феодалов, королей? – пояснил Август № 2 с некоторой усмешкой.

– А мне очень песня понравилась, – искренно сказала Светлина.

– Ты главный, ты и решай! – сказала Суок Ревтуту.

– Ладно. Ты местный. Это нам во всяком случае пригодится. Может, и про любовь сойдёт. Будь пока с нами. Только… – Он отозвал Гистриона в сторонку. – Можно, я сегодня на твоём коне поеду? – Он покраснел.

И труппа имени клоуна Августа покатила покорять Середневековье. То спереди, то сбоку перед циркачками гарцевал и выделывался на породистом кевалимском жеребце бывший толстяковский наследник, а ныне руководитель артистов Ревтут. Ему было шестнадцать лет.

 

Глава девятнадцатая

Король-живодёр

Праздничный сказочный торт, на который когда-то походил дворец, был теперь как бы пооблизан, и даже пооткусан со всех сторон. Он требовал капитального ремонта, а у властей не было денег даже на штукатурку. Пользуясь добротой первого президента, казну разворовали в первые два года правления новой власти. Работать никто не хотел, и не работал, а сам президент и его окружение жили на довольствии у нескольких предприимчивых кухарок и слуг, оставшихся с толстяковских времён. Крестьяне себя ещё кормили кое-как, но горожан кормить не собирались, а за это горожане, вынужденные в черте города сажать картошку и горох с капустой, не продавали им нужных вещей, и крестьяне сидели при лучине. Войска при дворце, гвардейцы и лучники, играли в азартные игры, пьянствовали да развратничали. Звери – и людоеды, и прочие, почти все околели.

Всю эту разруху и разгильдяйство изобличал в пламенных речах местный юродивый, бывший кузнец Звяга, потерявший обе ноги по колени от безудержного употребления отдохновина и теперь гремевший на платформе с колёсиками по булыжным аллеям парка, и громивший и жёгший глаголом сердца людей, призывая к свержению богомерзкого урода Просперо и его циркачей. А ведь какие друзья были!

Всю кашу с рыцарями заварил жаждавший власти Неприметный. С помощью Пупса он вытащил из Золотой долины Гаспара (и как это Ангор прозевал!) и, заручившись поддержкой Просперо, проделал с помощью гаспарьего динамита дыры в Непроходимой стене, якобы для культурного обмена с заграницей. Рыцари (ещё раз подчёркиваю, что это были НЕ настоящие рыцари-ключеносцы!) прошли беспрепятственно, без особых проверок со стороны внутренних войск, то есть чёрных гвардейцев, поскольку те были развращены и на денежное вознаграждение падки. Что пообещал захватчикам Неприметный в обмен на помощь взобраться на трон? Может быть, даже Великую Шкатулку, которую они тщетно искали много веков по всей земле, ибо он думал, что это ТЕ самые рыцари знаменитого ордена Ключеносцев, которые имели Ключ Разумения от этой Шкатулки, а она по некоторым пророчествам находилась в Деваке.

Но пока Неприметный, при попустительстве Просперо, вручил Главному рыцарю не Шкатулку, а тоже Ключи. Это были символические ключи от Деваки. При этом Просперо и произнёс знаменитые слова про то, что: «Если и м н у ж н е е, пусть берут». Может, и в самом деле им была нужнее лишняя территория, чем какая-то мифическая Шкатулка, и они благосклонно согласились. Подписана была двумя сторонами бумага о том, что Девака становится отныне Середневековой колонией, с местным царьком во главе – подразумевался Неприметный, или по-другому, Неулыб. И всё было бы хорошо и прекрасно, но гортанцы были уже возле парка, и у ещё улыбающегося Неулыба зачесалась шея от предчувствия намыленной верёвки, которую приготовил ему в своих мечтах Ангор Антаки, по прозвищу Раздватрис.

А сейчас Ангор напряжённо смотрел на экран, на котором гортанцы штурмовали обшарпанный дворец, и думал, как это он займёт трон, если он тут, а трон (и даже три трона!) вон где. В халупе не хватало пространства, чтоб сочинить, как ему захватить власть, не подвергая себя смертельной опасности. Смерти он, как всегда, не боялся, он боялся умереть, не покоролевствовав. Он вскочил и стал ходить туда-сюда, туда-сюда.

– И как это вы, достолюбезный Гортан, можете р а б о т а т ь в такой тесноте?

Гортан посмотрел на него с недоумением, глаза были подёрнуты туманцем: он опять мечтал о Фее.

А зря. Победа была не так близка, как им хотелось бы! Дело в том, что благодаря шпионам Неулыба – так будем теперь называть Неприметного, – благодаря этим доносчикам, главный штаб рыцарей уже знал о побоище на рудниках, и гортанцев ждали. Гаспар Алыч Арнери – этот девакский Леонардо да Винчи – приготовил им подарочек. Штурмующие гортанцы предъявили рыцарям сабли, ружа и светящиеся в ночи глаза, а рыцари ответили на это шквальным пулемётным огнём, Но фишка была не в этом. Гортанцу ведь всё равно, рубят ли его саблей, колют ли пикой, или разрывают на части пушечным ядром – он тут же собирается воедино, и становится ещё живее прежнего. Но подарочек гениального всё предвидящего Гаспара заключался в том, что за несколько часов он умудрился изобрести ЖИДКОСТЬ АНТИПРИЗРАКСЕН! Все боеприпасы: пули, ядра, пулемётные ленты и т. д. были на полчаса брошены в чан с этой жидкостью. И поражённые ими гортанцы уже не могли восстановиться, они таяли и исчезали навсегда, как и положено призракам. Гортан и Ангор с удивлением наблюдали за этой картиной, а воины всё таяли и таяли, пока не осталось никого.

– Это Алыч куролесит, – наконец допёр ясновидящий Гортан.

– Четвертую, восемь раз утоплю и повешу, с кашей съем!!! – заорал разъярённый Раздватрис. – Но что делать?!

– Буду сочинять всё новых и новых, – вздохнул Гортан.

– И внушите им, чтоб не лезли на рожон, поаккуратней, они теперь с м е р т н ы е!

– Сложность не в этом, – мститель засмущался, – сложность момента в том, что меня зовут…

– Куда и кто вас зовёт? – с угрозой пророкотал Ангор.

Гортан покраснел, как маков цвет.

– Меня… очень это неожиданно, и… и чудесно… Меня неотступно и настойчиво зовёт к себе Фея, и… и что-то мне обещает!

– Ах, фея? – Раздватрис старался быть спокойным, но плохо выходило, к концу речи он просто трясся от злобы. – Значит, фея. Значит, пусть многомиллионный девакский народ пойдёт в рабство, на костёр и виселицы! Фея?! Значит, пусть плачут и умирают в грязи и крови убитые дети, женщины и старики?! Пусть горят дома, пусть вытаптываются посевы! Пусть всё летит в бездну из-за того, что какая-то фея поманила пальчиком этого якобы защитника угнетённых и обездоленных! О, я болван! И я поверил этому лгуну и убийце беззащитных детей и женщин! Как я буду смотреть им в глаза, в которые они мне плюнут сто пятнадцать раз! – и Ангор стал без жалости рвать на себе волосы, не заметив, что немного напутал с глазами. Так вдруг захотелось на трон – и давить всех, давить!

К его удивлению, Гортан хоть и краснел, но молчал. Так сильна была власть Феи над ним!

– Ну, хорошо. – Ангор стал почти спокоен. – Сейчас ты насочиняешь НЕМЫСЛИМОЕ число воинов, это ж быстро; мы перенесёмся ко дворцу, ты сядешь на белую лошадь, чтобы бойцы тебя видели, и немножко повдохновляешь их, а потом – отчаливай, если тебе нас не жалко.

– Но когда зов будет нестерпим, я исчезну сразу, – честно предупредил Гортан.

– Конечно, конечно, но сперва настругай мне бойцов, чтобы весь парк заполнили, чтобы на дубах висели! – Вдруг он хлопнул себя в лоб. – Слушай, а зачем им дворец-то штурмовать, пусть сразу внутри окажутся.

– Это красиво: штурм в ночи. И есть какие-то правила честного боя…

– Во-первых светает, – за окном становилось светло, – и вообще, раз ты нас оставляешь на произвол жестокого врага, давай не качай права. Сделай, чтобы во дворце было их, как тараканов, изо всех щелей чтоб повылазили…

…И всё было кончено в два счёта! Небольшие человечки в странных головных уборах, и все усатые, которые благодаря Гаспару все поисчезали, вдруг появились снова в невероятных количествах, и везде, везде! Они возникали прямо из воздуха – воздухали, как шутили потом – в самых неожиданных местах, и много, много рыцарей перебили призрачные человечки и во дворце и вокруг. И перебили бы всех, если б главарь их банды, сидящий, как изваяние, на белой лошади с наставленной на дворец саблей в вытянутой ручке, не исчез неожиданно. И тут же, а может, на миг раньше, исчезли и безжалостные человечки. И всё было кончено в два счёта. Шерше ля фам, то есть ля фей! Что в переводе означает: «я бы влюблённым ни одного серьёзного дела не доверил!»

…Гортан исчез, оставив Ангора (которого сам же перенёс ко дворцу) на произвол врагу, в чём совсем недавно укорял его самого! И едва он исчез, Раздватрис стремительно побежал по аллее к выходу из парка. Он не надеялся убежать – среди полуоблетевших деревьев всё насквозь просматривалось, – он надеялся, что чем быстрее будет бег, тем ярче всплеснёт, как крупная рыба хвостом, спасительная мысль. И она не замедлила. Он резко остановился и пошёл вальяжной походкой обратно ко дворцу, самодовольно улыбаясь своей наглости и неистребимому таланту. Откуда-то из-за кустов вышли чёрные гвардейцы во главе с Неулыбом. Ангор всё же тронул свой поясной ремень: ружа, как он и думал, не оказалось. На поясе должно было висеть ружо, не то, настоящее, из которого убили Младшого – то осталось в Золотой долине. Это должно было быть призрачное ружо, которое, как и всему войску, сочинил Гортан – естественно, оно вместе с ним и исчезло. Вышедший из кустов Неулыб улыбался, открывая полугнилые зубы.

– Рад, рад… Рад буду собственноручно казнить тебя. Гнильётина заждалась! Кровь моего отца, так сказать, вопиёт… – он зловеще осклабился. Раздватрис улыбнулся в ответ открытой улыбкой праведника, и вдруг посмотрел на Неулыба своим знаменитым «палаческим» взглядом – и сердце Неприметного шарахнулось вниз и застучало где-то в пятке, так что даже нога задёргалась, а на шее опять возникло ощущение намыленной верёвки. Всем ведь известно, что под воздействием такого же взгляда кнопка гнильётины САМА вжалась в панель, вследствие чего нож и откромсал голову несчастного ушастого отца. (В народе бытовала такая версия!)

– Взять его! – завизжал Неулыб, и отскочил на всякий случай на пару метров назад.

Ангор ударом кулака сшиб первого гвардейца и ногою отпихнул второго, третий навёл на него пистоль.

– Сам пойду! – закричал Ангор так, что на них с интересом уставились подбиравшие своих раненых и убитых рыцари.

– Я сам! Я хочу сделать очень выгодное предложение Главному! – орал Раздватрис на весь парк, в надежде на понимание и защиту Cередневековых санитаров, и тыкал рукою в сторону дворца. – И если вы меня убьёте, – добавил он Неулыбу и гвардейцам, – то станете государственными преступниками!

Гвардейцы посмотрели на Неулыба. Тот опять почувствовал верёвку на шее.

– Ну пошли, – сказал он, крутанув головой. И они пошли. Вернее, побежали, поскольку Ангор вырвался вперёд, как бы спеша поделиться с Рыцарским Начальством чем-то важным, караул с Неулыбом трусил за ним. Получалось, что это Ангор ведёт их, что тревожило Неулыба. «Этот человек способен на всё», – думал он и снова крутил шеей, как бы выдирая её из незримой петли.

Главный рыцарь, магистр какой-то степени ордена Ключеносцев, если перевести на девакский, назывался просто Мочал. Рост имел средний, волосы и усы пышно-пшеничные, глаза серые – лучистые, с добрыми морщинками вокруг. По-девакски почти всё понимал, но говорил крайне редко даже и на родном языке, всё больше смеялся. Любимая фраза из нехитрого лексикона была: «Я-я, о, ля-ля!», что в переводе: «Да, да – это замечательно, великолепно, здорово!»

Не дав открыть рот Ангору, Неулыб разъяснил Мочалу, что это за фрукт: палач и танцор.

– Палач и тут же танцор? – перебил удивлённо Мочал. – А впрочем, я и сам в юности танцевал, а голову отрежу не задумываясь.

– …убийца моего отца, – продолжил Неулыб.

– Я-я? О, ля-ля! (Да? Потрясающе!) Так мы его самого убьём! – засмеялся своему остроумию Главрыцарь. – А чего ты его ко мне привёл?

– Я пришёл сам. С детства мечтал эмигрировать в середние века. Вот и язык выучил. – На чистом середневековом языке сказал Ангор, который за пять лет проживания в Золотой долине действительно выучил несколько середневековых диалектов. На всякий пожарный.

– О, ля-ля, я-я! (Это удивительно!) Но нужен ли нам танцующий палач? – засмеялся Мочал.

– Я, скорее, режущий танцор, – засмеялся и Раздватрис. – Шутки в сторону. Главный мой дар Вы наблюдали: исчезающее войско – моих мозгов дело. – Он постучал себя по голове.

– Эти призраки – ваши? И что? И что? – заинтересовался Мочал.

– Предлагаю свои услуги по производству воинов, а также бесплатной рабочей силы в неограниченных количествах. Безо всяких затрат с вашей стороны: исключительно силою моей мысли. Удобно: нужны – появились, не нужны – исчезли. Воины и рабочие, рабы. Нам рабов уже нельзя, а вам-то ещё можно! – прибавил он интимно. – В какой пожелаете численности. Надеюсь, вы понимаете, что с такими возможностями весь мир у ваших ног?

– О, я-я, ля-ля! – магистр кивнул головой и стал очень серьёзен.

– Господин магистр, – встрял наконец Неулыб. – Неужели вы верите всему этому бреду?

– А почему нет? – горячо воскликнул Мочал. – Если у меня будут тысячи, миллионы воинов, я пошлю их во все концы света, и мы, наконец, найдём Великую шкатулку. Ведь у Вас, господин Неулыб, я так понимаю, её нет! – добавил он строго. – А рабы в любом количестве! И, надеюсь, рабыни, да? Это же… И… как же не верить? Вы же сами видели их!

– Да. Но первое: что-то до сего дня танцмейстер Раздватрис не был замечен в производстве призраков. Уж не присвоил ли он себе чужие способности? А именно способности того, кто сидел на белой лошади?

– А? Что на это скажете? – вопросил Мочал Ангора.

– Скажу, что сидящий на лошади исчез, как и всё войско. А разве может призрак производить призраков?

– Тогда второе, – заорал Неулыб. – Если ты такой умный, если умнее всех, и предлагаешь нам такой чудесный товар, то… где они? Почему они исчезли? Мазь доктора Гаспара победила твоих воинов! Они исчезли и не появляются больше! Тогда зачем они нам, если они такие дохляки!

– О ля-ля! – засмеялся Мочал. – А, что?

– Не появляются они, – на ходу сочинял Ангор, – потому что я, их хозяин, хочу заключить мир с господином магистром. – И тут он понял, что вляпался, и замолчал.

– Ага. Вот вы и попались, господин бывший палач. – Ушан неулыбчивый торжествовал. – Значит, если это были в а ш и воины, то вы и виноваты в том, что погибло столько славных рыцарей. И здесь и на рудниках! Господин магистр, разрешите его повесить!

– Да, я воевал против, не отрицаю. Но теперь я раскаялся, и решил перейти на сторону славных рыцарей Ключеносцев! Лучше поздно, чем никогда! А вот почему предатель, предавший свой народ, имеет право тут тявкать, – не понимаю. Ведь известно: предавший своих, предаст и чужих, Давайте повесим е г о, господин магистр, – сказал Ангор, как бы подзабыв, что слова о предательстве можно применить и к нему!

Мочал только глазами перебирал с одного на другого.

– Ну хорошо, дети, – ласково сказал он. – Не будем спорить. Ты, вот что, как тебя, Раздватричетырепять, – ха-ха-ха-ха-ха! – чтоб доказать, что не трепло, воспроизведи хоть одного воина. Но только прямо здесь и сейчас.

Неулыб хлопнул себя в лоб:

– Да как же я не допёр сразу-то! Да, Раздватривосемьдесять, слепи нам человечка из воздуха прямо тут и сейчас! Или что, плохому танцору кое-что мешает?!

Он был прав, танцору мешало кое-что, мешало ему, как вы понимаете, то, что он не мог слепить из воздуха не только воина, но даже самую обыкновенную курицу. Но, загоняя Ангора в тупик, Неулыб не соображал, что, в отличие от него, бывшего танцпалача не испугала бы не только призрачная, но и настоящая верёвка на шее! А стало быть тупиков для него не было.

– Я ваше нетерпение ценю и понимаю, – с достоинством сказал Ангор, обращаясь единственно к магистру. – Но м о и условия такие: поскольку производство призраков не горит, и чтоб это получилось качественно, мне надо два-три дня полноценного отдыха. Мясо, фрукты, отдохновин, отдельная спальня. Это раз. Этого, – указал он на Неулыба, – казнить немедленно. Иначе он убьёт меня. Во сне. Это два-с. А через два дня, господин магистр, мои отдохнувшие мозги к вашим услугам. И – Шкатулка, которую тщетно ищут ваши предшественники триста…

– Четыреста… – вставился Мочал.

– … Четыреста лет найдёте ВЫ! ВЫ, ВЫ! – представляете? И весь мир, как я обещал, у ваших ног. Это три-с. А убить меня вы сможете и через два дня, – махнул он рукой на открывшего было рот Неулыба. – Не улечу же я с кровати, в самом деле. А если я, – он ещё раз махнул рукой на ещё раз открывшего рот Неулыба и даже топнул ногой сердито, – если я, НЕОТДОХНУВШИЙ, попытаюсь кого-то воспроизвести сейчас, может получиться не совсем так, как хотелось бы, и тогда вы подумаете, что я НЕ МОГУ, а я-то МОГУ, но… ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ… А вы поторопитесь меня казнить, и что? Будете потом всю жизнь локти кусать! Уфф, я всё сказал.

…И уходя под стражей в отведённую ему его же бывшую квартиру во дворце, Ангор не удержался и наставил палец на Неулыба:

– Казнить! Нельзя помиловать! Пуфф! – он выстрелил из пальца, как из пистоля, и вышел к мясу, фруктам и полной неизвестности своей дальнейшей участи.

– Сопровождайте, сударь, – сказал магистр остановившемуся в дверях Неулыбу. – И чтоб ни один волос не упал с его головы, – и захохотал, довольный. – Серьёзно. Отвечаете за его жизнь. А за себя не боись. Я старых друзей ценю. Будешь местным корольком, как договорились, – сказал он, тыча в него пальцем. И видно, вспомнив раздватрисье «пуфф», захохотал ещё раз и позвонил завтракать.

…Огромный дворец кишел завоевателями. Ангора отвели в его бывшую квартиру на втором этаже, выселив на время двух рыцарей из аристократических семей. Не из брезгливости, а чтоб показать, что он не простой арестант, он п р и к а з а л гвардейцам, не обращая внимания на Неулыба, заменить постельное бельё, попрыскать везде духами, открыть на время окна, а потом задёрнуть их шторами, чтоб устроить ночь. Вы, конечно, догадались, зачем ему нужна была ночь? И – как он ни спешил, всё ж не удержался, чтоб не залечь в свою роскошную ванну. Как ни странно, несмотря на войну, водопровод работал нормально, и вода, не только холодная, но и почти горячая, была. Он погрузил тело во влагу, разомлел, глаза его сомкнулись… «Сейчас я очнусь на туманном острове. И либо уговорю Гортана продолжить войну, либо останусь там. Сюда я больше не вернусь». – Дал он себе установку. – «А если… если я улечу лишь сознанием, а тело моё останется здесь, то я… я утону». Не лучше ли лечь на кровать? – последнюю фразу пробормотал он вслух, а сознание его уже заволакивал туман.

Неулыб расставил гвардейцев сторожить: одного у внешних дверей, одного у ванной комнаты, одного на балконе. Когда ставил пост на балконе, услышал с верхнего этажа рёв не то носорога, не то бегемота.

– Звяга! – ревел бегемотоносорог человечьими словами. – Прости, друже!

– Опять! – с досадой выдыхнул Неулыб.

– В одно и то же время, – ухмыльнулся старослужащий гвардеец, – наотдохновинится и понёс!

– Я-я, имъенно опъять! – на ближний балкон второго этажа вышел Мочал и продолжал по середневековски: – этот бывший король, или как… периезиедие… язык сломишь! Он уже не человек, он уже и ревёт, как дикий зверь! А он ведь в а ш, а не мой подданный! Ведь вы, новый правитель Деваки, не так ли? И не кажется ли вам, что этот зверь уже лишний во дворце?

Новый правитель Неулыб подобрался, сделал стойку и выскочил на охоту!

Просперо жил в кабинете в бывшей квартире Дохляка на последнем четвёртом этаже. Толстяки любили повыше: воздух чище, а лифты ездили и внутренние и внешние. Президентша, бывшая кузнечиха, с подросшими детьми покинула дворец, она не могла видеть, во что превратился её некогда могучий и весёлый муж. «В пьяную развалину, не способную даже пятак согнуть! В бездельника, трепача и плаксу!» Просперо стал жить один, в кабинете с балконом, отдохновинил каждый день, и спал в кресле или на полу, не выходя в другие комнаты. Балкон был тот самый, на который, спустив в корзине с чердака, подкинули Тутти. Сейчас бывший президент стоял на знаменитом балконе и орал в глубь парка, как он делал уже много дней и начал, кажется, ещё до захвата дворца чужеземцами.

– Прости меня, друже Звяга! – стоя в грязной, бывшей белой, ночной рубахе и портах, кричал он горько и надсадно. – Не создал я царствия Божия на земле! Слаб в коленках оказался, ты уж прости!

Тут два гвардейца тронули его за рукава. А он, неожиданно ловко схватив их, с силой накренил через перила балкона, так, что они заорали, перепугавшись, – жена была права, он превратился в развалину, но сейчас была вспышка гнева, секунда ярости, мгновение прежней силы.

– Не слышит, – пожаловался он, вернув гвардейцев в вертикальное положение. Вспышка прошла, ярость и сила затаились. – Надо выше подняться.

– Сам, сам, я сам! – сказал он стоящему в дверях Неулыбу, и тот посторонился и снял руку с пистоля. Сшибив головами ещё двух подоспевших и преградивших путь гвардейцев – это была вторая вспышка гнева, – он, чуть поднатужась, отодрал железную решётку и полез по винтовой лестнице на чердак. – Сам, сам… – бормотал он. Два стоящих в коридоре стража-рыцаря только улыбались сквозь забрала, они не вмешивались в разборки местных вельмож. Неулыб полез за ним.

Скульптурное трио толстяков за всё время революционной власти так и не сломали, только повязали им на головы красные платочки. И смешно, и революционно. «Вообще, за пять лет не сделали ни фига! Ну почему?!» – горько терзался Просперо, выбравшись на площадку перед изваяниями, туда как раз, где были выломаны перила и стоял столб с висевшим на нём рупором.

– Звяга, друже! – закричал Просперо в чёрное отверстие рупора. – Теперь-то ты меня точно слышишь! А мне и сказать нечего! – И он захохотал на весь парк и дворец. – Не получилось царствия Божия на земле, вот что! Прости, Звяга! Простите, жена и дети! Прости, народ!

И обернулся на стоящих поодаль гвардейцев и Неулыба, наводящего на него пистоль:

– Я сам-сам. До встречи в аду! – он быстро положил что-то в рот, и шагнул туда, где не было перил, и можно было катиться по системе крыш до самой земли, а можно было застрять на них, или проломить и заявиться нежданным гостем на чей-то балкон. Всё было возможно, но Просперо-то что? Пилюля, которую он раскусил, несла в себе мгновенную смерть и утащила оружейника-президента на тот свет, едва он сделал первый шаг вниз.

Ну почему так бесславно закончил весьма славный человек: добрый, сильный, мужественный. Или не бесславно? А? Вот вопрос.

А Звяга его не слышал, хоть и находился в парке, но в каком виде! Ещё ночью на своей тележке он ввязался в бой и был порубан – рыцарями ли, гортанцами, какая разница! И теперь останки его лежали неподалёку от дворца, прикрытые ворохом разноцветных осенних листьев, а рядом сидели несколько бездомных бродяг и поминали его. Услыхав разносившийся на весь парк голос Просперо, один из них, не простого происхождения человек, бывший камердинер бывшего толстяка Страуса, сказал: «У, плебей! Опять наотдохновинился с утра!» – и выпил.

…А что Раздватрис? Тело его сидело во всё более заполняемой водою ванне, а сознание всё более обволакивал сонный туман. И вот он уже стоит, заметьте, совершенно голый, будто бы в прохладной парной, и видит: один в чёрном, другая в белом, взявшись за руки и глядя друг на друга, и с ними держащий шлейф её платья серебряный паж, уходят куда-то в голубой туман, а Ангор совершенно ничего не может поделать. Он и грозит, и умоляет, и взывает к совести, но Гортан даже не оборачивается, а Ангор не может броситься за ним, он как бы прилип к месту. Это потому что между ними встал ещё один человечек, кажется, его зовут Книгочей. Он вытянул руку и не пускает Ангора к влюблённым. Эх, всадить бы тебе в спину нож!

– Брат мой! – вместо этого жалобно просит Ангор. – Почему ты не пускаешь меня к другому брату и другу моему? – произносит он странные слова.

– Потому что ты самый гадкий, самый жуткий и к тому же голый! – отвечает Книгочей.

И Ангор, наконец, видит, что он голый, и испытывает что-то совершенно несвойственное ему – это стыд – и пытается прикрыться широкими ладонями и силится проснуться.

А в бывшей квартире Раздватриса переполох. «Арестант, или как его, исчез! Сидел в ванной, принесли фрукты и отдохновин, а из-под подмывальной комнаты вода выбегает в квартиру. Глянули, она из ванны через край хлещет, а в самой ванне никого! Утоп?! Спустили воду – никого. Вместе с водой в дырочку просочился танцор, или растворился в воде? Ни в шкафах, ни под кроватью, ни в кабинете! И вдруг – уж вода вся ушла, а в пустой-то ванне опять Трисдвараз проклятый появился. Да голый какой! Хвать одёжу свою красную со стула – а мы, славные гвардейцы, его хвать за белы руки-ноги. А он глаза затворил и ну орать: «Брат! Помилуй! Спаси!!!» – и рраз, а в руках-то у нас нету никого, то есть арестанта-то этого нету – вот пуговица от штанов красных – без пуговицы может далеко не уйдёт, а пока – исчез совсем!»

Вот примерно такой рапорт выслушал Неулыб и скорёхонько побежал переводить Мочалу.

А Ангор стоял в тумане, прикрывшись красной хламидой палача, а перед ним Виа Чеа, Великий Книгочей.

– Прошу убежища. Спрячьте меня. Потому что меня хотят убить, – говорит Ангор.

– Ну, ступай пока опять в Золотую долину, – машет рукой Книгочей.

… И Ангор Антаки снова очутился в Золотой долине, а Неулыб Ушастый и Мочал Хохочущий получили кукиш с маслом. Так Раздватрис сбежал во второй раз, и название первой книги оправдало себя, и можно перейти к следующей, но… Виа Чеа ещё эту книгу не закрыл, а потому придётся и мне немного повременить с финалом.

…Вот и стал Ангор жить с матерью в оккупированной середневековцами Золотой долине в самой отдалённой сторожке Жердя высоко в сопках. Рыцари туда не добирались. Охотился из лука, чтоб не было слышно выстрелов. А оправившийся от болезни Жердь и жена его и при этом режиме работающие сторожами долины, носили в сторожку продукты и всякие необходимые вещи.

Во второй раз предавший Родину карлик Пупс, произведённый в нижние рыцарские чины и носивший латы, назывался на чужом языке длинно: Адольфио Гитлёриус Пупсило – во как! Жердь не церемонился и звал его попросту – Гитлер. Ангора этот Гитлер выдать не смел, и иногда поднимался к нему в гору на ослике, которого тоже одели в доспехи. Они пили отдохновин, и карлик уговаривал Ангора спустится вниз работать палачом, обещал посодействовать, а тот смеялся и говорил по-середневековски, что Гитлер капут. Скоро. И что надо было оставить карла висеть вверх ногами, и напоминал ему, что не сделал этого только потому, что тот обещал служить исключительно ему, а? Что? На что Пупсяро-Гитлерио туманно намекал, что всему своё время, и нервно ёрзал хилым телом внутри просторных лат.

Ангор не исключал вероятности продаться и стать местным палачом, а потом и дворцовым, конечно, то есть главным, но этого ему было уже мало: трон мерцал в сомкнутых на ночь глазах! А мать его это мерцание раздувала в полыхающий костёр. Каждую ночь надеялся Ангор увидеть Гортана во сне, но тщетно – туманный остров ему больше не снился, и с кровати он никуда не исчезал. Можно было бы, конечно, махнуть к Скалистому перевалу, но кругом враги, и без приглашения с т о й стороны, куда он попадёт?

А вскорости произошло вот что: в Деваку из странствий вернулся знаменитый лучник Метьер Колобриоль, и тут же попытался по-мирному решить с Главрыцарем вопрос о выводе его войск из Деваки. (Ведь они же хорошие знакомые, чуть-чуть не друзья, вместе участвовали в робингудовских состязаниях, помнишь? Да разве такое забудешь!) Но или зависть – Мочал получил дулю, то есть ничего, а Метьер все награды и почести – или что другое помешало, но переговоры не увенчались успехом. Тогда Колобриоль поднял на захватчиков сильно любивший его народ. Все-все, даже из самых дальних деревень, поднялись! Всего два месяца длилась освободительная война – и рыцари были побиты, а остатки изгнаны. Но за Стену девакцы не пошли, а стали её латать, и залатали, оставив лишь прежнюю одну дверь, ну и ещё ворота для выезда, так, на всякий случай.

Теперь надо было власть выбирать.

Собрали по старинке народное вече. Толстяков решили – не надо, а надо монархию вернуть, от слова моно – один, значит, один чтоб король правил, причём самых древних кровей. С тем резоном, что пращуры не дураки были, и всё у них было ОК! – как говорят в середневековье. Посмотрели бумаги – самый древний был род Страуса. Да сгиб Страус на рудниках. Сын у него имелся, да без вести пропал. Тут, правда, вдова-страусиха объявилась, стала корону требовать – да куда уж старухе на трон! Вот и вспомнили тут про побочного сына. Незаконный-то он незаконный, да кровь-то древняя, Страусиная. Ангор Антаки, сынок прозывается.

– Это чё, палач-танцор, что ли? Гроза Деваки, герой фольклора – Триздвараз?! Да вы чё, братцы, с ума посходили?!

– Ничё, остепенится. На трон е – дело другое. Да при нём Дума будет: Метьер Колобриоль, Тибул пусть…

– Да не надо Тибула!

– Да уж надо не надо, а товарища Исидора тоже на рудниках, кажись, убили.

– Ну, отыщем, отыщем в Думу достойных.

– Смотрите, – вечный Дед-Насквозьвед словцо вставил: – живодёра во главу выбираете!

– Да ладно, дед, на печку ползи… Триздвараз, конечно, шут и мерзавец, да кровь древняя. Как в старину говорили: Помазанник Божий!

Вот и вытащили с чёрных гор Ангора нежданно для него, негаданно. И предполагаемый соперник Метьер первым советником стал. Почти единогласно избрали Ангора. А ведь многие семьи от него в своё время пострадали: ох, народ-народец ты наш девакский, коротка у тебя память – коротка, за кого бюллютень кидаешь? За кого руку тянешь? Получишь ты по руке-то по этой, ох, сполна получишь, и сверх того! А после выборов-то брякнулся дедко тот древний Насквозьвед в ноги Ангору, головку седую трясучую поднял и звонко по-юношески пропел:

– Приветствую тебя, король Живодёр!

И во все уши, (у тех, у кого они не просто для красоты, кто ими слышать умеет), во все уши кличка эта влетела, и запомнилась, и потом не раз вспомянулась!

…А Великий Книгочей на этом месте книгу захлопнул, с досадой будто, посидел немного и вторую открыл, а надпись на обложке была такая: КНИЖКА-ПРОДОЛЖЕНИЕ: «ГИСТРИОН И ВЕДЬМА».

 

Глава двадцатая

Ворона Очарона

А теперь, друзья, крутанём колесо времени чуть назад, и заглянем на мгновенье в Деваку. Не справляющаяся со своими обязанностями народная власть как-то не задумывалась о том, что народу, кроме хлеба, нужны ещё и зрелища. При толстяках развлекались в основном казнями, да всякими бродячими балаганами. Местные, реже заезжие, менестрели пели. А теперь… Казни отменили, гнильётина ржавела, звери-людоеды с голодухи передохли. Товарищ Исидор, он же Тибул, не смог выполнить своих обещаний насчёт цирковой школы и прочего. Спустя два с половиной года новой власти он решил всё же, что нужно что-то предпринять в области культуры. Но нужен ли был тот же цирк вымирающим от голода и болезней девакцам? «А не сделать ли большую гастроль лучших артистов страны по Середневековью? Впервые в истории наших народов?!» Непросыхающий от отдохновина Просперо дал добро, только приказал, чтоб было с революционным уклоном, чтоб просветить тёмные массы, и так далее. Но кого послать? Клоун Август помер, самому Тибулу на канате плясать уже не к лицу. И тут он вспомнил о скитавшейся по Деваке Суок с её партнёром и сожителем Ревтутом.

… Расписанный цирковыми картинками поезд, состоящий из двух сцепленных меж собой крытых фургонов, запряжённый двумя парами самых упитанных в Деваке коней, правда, разномастных, вёз танцовщицу Суок, Ревтута, красавицу Светлину, мальчика «подай-принеси», двух кучеров – один мог показывать фокусы! – и клоуна-карлика Августа Второго, по кличке Закусь. Да, ещё попугай и обезьянка. Суок плясала на канате и жонглировала, а ещё они совместно с Ревтутом, который был назначен директором поездки, распевали смешные куплеты про трёх свергнутых жирных свиней, то есть про толстяков – это и был «революционный уклон». Светлина крутила халахуп и работала с животными. Закусь пытался клоунничать, но получалось не смешно. Вообще-то он попал в поездку только благодаря тому, что Тибула ещё подростком принял в свой балаганчик его отец, великий клоун, носивший царское прозвище Август. Он cделал из сопливого деревенского мальчишки великого канатоходца. Не мог же товарищ Исидор отказать бездарному сыночку, хоть Суок с Ревтутом и роптали. А Закусь не мог не поехать, ибо тайно был влюблён в Светлину. Рождённый от карлицы, он унаследовал её рост и злобный нрав. Август любил свою сварливую жену, и не терял надежды приобрести от неё ребёнка нормального роста, каким был сам. И, спустя аж двенадцать лет получил… ещё одного карлика. Вы с ним уже знакомы. Это Пупс. Так что Закусь-старший, брат Пупса, здесь предстаёт перед нами уже пожившим сорокалетним мужчиной.

Наш же герой, Алекс Гистрион, разбавлял цирк лирическими балладами, от которых бывали в слезах не только представительницы женского пола. Он пел про себя, про Кэт, но где её искать, совершенно не представлял, и молился Неведомому Богу, чтобы Он устроил их встречу. «Девчушка-пичужка, пичужка-девчушка, где она, где ходит-летает?» – бубнил про себя Гистрион.

А на одном из выступлений, в тёплый весенний денёк, случилось вот что. Во время печальной песенки о пропавшей принцессе, когда Гистрион то молил, то требовал «Ну, найдись же! Ну, явись же! Я без тебя умру!» на заднем плане сцены появилась… Светлина.

Гистрион этого не видел, но слышал, что зритель как-то странно замер и стал смотреть ему за спину, там явно что-то происходило. Алекс медленно повернулся и открыл рот: прямо перед ним стояла и кротко улыбалась рослая белокурая красавица. Гистрион позабыл слова собственной песни, но механически продолжал играть на лютне, а новые слова сымпровизировала Светлина, она же «пропавшая принцесса». И это был талантливо поэтически, безукоризненно по пению, а главное, финал получился счастливым: «Вот я. Я нашлась, любимый!» Были бешеные овации, крики «БРАВО-БИС» и свист довольных мальчишек, когда Светлина, взявши Гистриона за руки, изящно, как и подобает принцессе, и всего на одно мгновение коснулась своими губами его губ. Принц Алекс покраснел, как революционный флажок. Директор Ревтут закрепил этот момент, и с тех пор Светлина стала выходить во время этой песни. Единственно Гистрион сначала просил не целовать его, ему казалось это изменой Кэт, но Ревтут заметил, что с поцелуем публике нравится больше – и директорскою властью настоял на своём. Гистрион смирился и покорно терпел прикосновение чужих губ, но сам на поцелуй никогда не отвечал.

Впрочем потом, уже к середине лета, он привык к Светлине и даже совершал с ней сначала короткие, а потом всё более продолжительные прогулки наедине. Карлик, естественно, плохо это переваривал, поэтому, когда получалось, всегда подсматривал, или хотя бы подслушивал за ними из кустов – контролировал ситуацию.

Сначала Гистрион молчал, Светлина рассказывала о себе, о том, как её когда-то украли в детстве, и она из далёкой Руссии, находившейся где-то на северо-востоке Середневековья, оказалась в Деваке. А вот о своих любовных интересах теперь она молчала, впрочем Гистрион знал, что она – несостоявшаяся невеста Метьера. Потом, мало-помалу он тоже разговорился, и выложил в результате всё, так что она его теперь знала лучше его самого! А он… влюбился в конце-то концов – живой же он был человек, и ещё молодой – и о Кэт старался не думать. Вернее, он думал, что, мол, Кэт это одно, а Светлина совсем другое, а ч т о одно и другое, в это он старался не вникать.

Что же касается Светлины, то она не случайно вышла на сцену во время песни, вышла она после того, как получила подтверждение от Закуся, (кое-что она уже знала от Метьера), что Гистрион не просто сочинитель песенок, которые ей, кстати, не нравились, а что он действительно принц и наследник обширных земель и недр с драгоценными рудами. Не знаю, насколько ей нравился сам Гистрион, но она очень захотела стать королевой!

И тут появилась «пичужка». Это была ворона. Но какая-то странная. Будто и не ворона. Во-первых, она никогда не каркала. Она постоянно летала за цирковым поездом и терпеливо высиживала все представления. И хоть бы раз сказала «кар-р». А во-вторых, на всех привалах она садилась на какой-нибудь сучок, чтобы видеть Гистриона, и сверлила его своим карим глазом.

– Опять твоя головёшка кареглазая прилетела, – злобствовал карлик. Ему не нравилось, что обычно в это время отдыха с Гистрионом рядом находилась Светлина.

– Это не ворона, у вороны таких глаз не бывает! – недоумевала Суок.

Сначала Гистрион не понимал, что ворона смотрит именно на него. Потом заметил: стоит ему пересесть на другое место, она за ним – сядет напротив, клюв в сторону, а глазом буравит, буравит. На одном привале, когда все отдыхали под раскидистым платаном после сытного обеда, устроенного для них щедродательным феодалом, карлик сказал:

– Чего она от нас хочет, эта молчаливая тварь?! Самим жрать нечего! – соврал он, и запустил в ворону камень. Ворона подпрыгнула и распахнула клюв. А из клюва донеслось не ожидаемое «карр» – нет! – это был какой-то жалобный протяжный всхлип, похожий на крик чайки. Все встрепенулись.

– Стоп! – заорал, как резаный, карлик. – Это что, ОНА крикнула, эта ВОРОНА?!

И, как бы в подтверждение этого, птица принялась летать над платаном, жалобно по-чаячьи крича.

– Это готовый номер и ошеломительный успех! – заорал, брызжа на всех ядовитой слюной карлик. – Чайковорона! Такого не знал ни один цирк мира! Ловите её!

– Зачем её ловить? – сказала Светлина. – Милочка, спустись к нам. Мы просим у тебя прошения за необдуманный гадкий поступок! – крикнула она вороне, гневно сверкнув на Закуся своей голубизной. – Ворона тут же села на нижнюю ветку.

– Вот что значит истинная укротительница! – подольстился карлик.

– Вы смотрите, какой у неё обиженно-осмысленный взгляд, – продолжала Светлина. – Милочка, если ты меня понимаешь, перепорхни вон на тот сучок. Пожалуйста, – добавила она, увидев, что ворона колеблется. – А теперь скажи почтеннейшей публике, сколько будет два плюс два?

Четыре жалобных чаячьих крика вылетели из раскрытого вороньего клюва!

Суок, так и не переставшая быть маленькой девочкой, хотя ей было уже девятнадцать лет, и на лице появились морщинки от частого употребления гримировальных красок, захлопала в ладоши.

– Здорово! – крикнул Ревтут.

– Очаровательно, – сказала Светлина. – Мы будем с тобой выступать. И звать я тебя буду… Очароной. А теперь… Питер, отбери у Попки немного зёрен, – обратилась она к общему мальчику – слуге, – пусть Очарона…

– Ах ты! – вдруг раздался яростный крик Закуся. Оказывается, необыкновенная птица нашла в кустах его заначку от обеда, сочную куриную грудку, украденную вместе с кастрюлькой. Карлик был прожорлив и запаслив.

– Но-но, не трогай её! – Гистрион встал навстречу схватившемуся было за камень клоуну.

– Вот так вот! – весело крикнула Суок. – Нужны ей попкины зёрнышки. Очарона, а я тебе сейчас пирожное принесу! – Не один Закусь был припаслив.

…Номер с Очароной был сплошной импровизацией. Светлина просто просила её сделать то, или это, и она на глазах изумлённой публики всё выполняла. Сначала молча.

– Очарона, сядь на голову человеку в красной шапке. – Исполнено. Шквал аплодисментов.

– Очарона, дай этот кусочек хлеба самому голодному малышу. – И самый оборванный мальчишка получал хлеб. Потом и сами зрители давали птице задания.

А заканчивалось выступление всегда так:

– Очарона, не надоело тебе быть вороной? Не хочешь ли побыть какой-нибудь другой птичкой, например чайкой? – спрашивала Светлина и надевала на ворону белые костюмчик и шапочку. – Смотри, Очарона, какое море из людских голов волнуется вокруг. Чайка Очарона, ну-ка полетай, налови себе рыбки на пропитание.

Белая Очарона летала над морем голов и утаскивала из рук открывших рот ротозеев и ротозеек то петушка на палочке, то платочек, то монетку. И кричала, и стонала, и рыдала протяжно, как настоящая чайка. Фурор! Обезьяна с попкой, не имевшие такого успеха, злились и завидовали.

Революционный балаган имени Августа стал делать настоящие сборы, оседающие, в основном, в кармане карлика. Поскольку, как клоун, он совсем не пользовался успехом и перестал выходить на арену, то и упросил Ревтута назначить себя кассиром и казначеем. Естественно, Закусь себя не обижал. Но злоба его всё росла и росла.

Кстати сказать, кличка эта прилепилась к нему ещё в юности. Дебютируя, он попросил объявлять себя так: сын знаменитого Августа – ЗаАвгуст. Ему казалось это оригинальным. Но дебют не имел успеха, как и всё последующие. Сын не унаследовал таланта отца. Не было ни одного смешка! И какой-то поклонник того, настоящего Августа, спросил громко:

– Как? Как клоуна кличут? За… Закусь, что ли? – и все грохнули, поскольку знали, что ЗаАвгуст был завсегдатаем всех ярмарок в Деваке и большой любитель выпить и закусить за чужой счёт. И рожу можно было не раскрашивать, она и так всегда была красной. Так и пошло. Конечно, официально его объявляли Август Второй, сын Августа Первого, но за глаза все звали Закусь.

…Скитаясь по городам и замкам равнинного Середневековья, артисты подкатили однажды вечером к зелёным крышам весьма знакомого Гистриону поместья. В это время он сидел рука об руку со Светлиной. Влюблённые голубки тихо ворковали. И вдруг сердце Гистриона защемило: прямо перед ним стояли, облитые красным закатом, три ржавые и кривые, до боли знакомые ёлки. Он уставился взглядом в эти ёлки, будто что-то припоминая, и вдруг стыд горячим потоком залил ему лицо.

– Кэт, – прошептал он.

– Я Светлина, – сказала Светлина.

– Это её родовое поместье. А я… я мерзавец! – он спрыгнул с повозки и побрёл в степь, и вдруг круто развернулся и побежал к зелёным воротам. У стражи он узнал, что о принцессе нет никаких известий, что король не умер, но постоянно болеет, и вряд ли королева разрешит давать представление.

– А, ну да, Ржавая Селёдка, – подумал вслух Гистрион. Кто-то из стражи заулыбался, а один даже хихикнул.

Артисты разожгли костёр и поужинали тем, что им распорядился выдать Могила, (помните такого?), который вышел лично поинтересоваться, что у него за гости. Он узнал Гистриона и недоумевал, как это принц работает циркачом в балагане! Хотя артисты и так откуда-то знали, что он голубых кровей, но тут уж вообще всё подтвердилось, а наивный Алекс думал, что это тайна.

Очарона куда-то пропала. Она никогда не рыскала по помойкам и всегда находилась рядом с Гистрионом и Светлиной, а тут, на ужине, её почему-то не было. С тревогой в сердце устроился под ёлкой на ночлег Гистрион. Со Светлиной за ужином он почти не общался. Теперь она подошла и присела рядом, но за руку, как обычно, не взяла. «Завтра мой день рождения, – сказала она ласково, – я приглашаю Вас, принц». Гистрион что-то невежливо буркнул и изо всех сил зажмурил глаза. Он думал о Кэт, о том, жива ли она, о своей любви к ней, и о том, как он едва не предал эту любовь!

А ночью в замке разразился скандал. Какая-то ворона проникла в покои больного короля. Говорят, что доктор, не подозревая этого, пронёс её в кармане халата. Как такое возможно?! А когда её обнаружили, она стала метаться над королевской постелью, громко стонала, как чайка, явно пытаясь тяжко болящего пробудить.

Потом её уже ловили в спальне королевы, где, согнав Селёдку с перины, порвала и перину и подушки, и устроила настоящую зиму из пуха и перьев.

А в бывшие покои принцессы Кэт, где сладко почивала её сводная сестра – новая наследница престола – влетела бесшумно, так что ребёнок даже не шелохнулся, и унесла – о, ужас! – какие-то драгоценности.

– Ворона кричала, как чайка? – всполошился карлик. – Это проклятая Очарона! Так она воровка! Надо сматывать, пока не выслали погоню!

…Погони не было, видно, Очарона не взяла ничего ценного. Но зачем она всё это проделала? «Пичушка-девчушка», – вдруг прожгло сердце Гистриона. – А вдруг э т а пичужка именно т а девчушка?!» А Очарона всё не появлялась. Может, её убили?!

…День рождения Светлины отмечали среди высоких и тонких берёз на весёлой полянке – она вся была усыпана белыми и синими цветочками с как бы нарисованными глазками и смеющимися ротиками. Берёзовую рощу выбрала Светлина. «Как у нас в Руссии», – сказала она. За рощей через небольшое поле виднелась река. Печальный Гистрион сбегал в поле и принёс имениннице ромашек и васильков, и сказал что-то хорошее, а затем отошёл куда-то в сторону, чтобы не расплескать своей печали. А голубоглазка немного всплакнула, может, потому, что эти полевые сорняки напомнили ей детство.

Очароны всё не было. И вдруг – она появилась! Вся какая-то помятая и потрёпанная, и с выщипанными перьями, она тяжело опустилась перед Гистрионом и выставила вперёд клюв. В клюве было кольцо.

– Ах ты, дрянь! – подскочил к ней Закусь. – И впрямь украла драгоценность!

Но Гистрион так на него глянул, что тот мигом ретировался.

Гистрион взял кольцо. Оно было серебряное с небольшим изумрудом, и надписью. Надпись была краткой: «Кэт». Гистрион прижал кольцо к губам, пристально посмотрел на Очарону, и вдруг заметил, что глаза у неё не просто карие, а один чуть потемнее, другой чуть посветлее, «кажется такие же были… или мне изменяет память?!»

«Пичужка, – девчушка». В волнении он отошёл в сторонку, как бы приглашая Очарону за собой. Он стоял у берёзы, она сидела на суку, глядя на него своим карим глазом, светлым.

– Ты – Кэт? – тихо спросил он. – Ты заколдованная Чалтыком Кэт! – уже утвердительно сказал он. – Но как, как мне тебя расколдовать?!

И вдруг птица жалобно, по-чаячьи, закричала, и, оторвавшись от сучка, как-то странно кувыркаясь в воздухе, полетела, а точнее, её понесло будто бы сильным ветром, хотя было тихо и безоблачно, потащило Очарону куда-то через рощу и поле, и может быть, даже за реку.

«Это была Кэт, и я опять её упустил!» Сердце Гистриона сильно билось, в руке он сжимал кольцо. Поцеловал его и надел на мизинец. Наверное, кольцо было подарком Смешного короля своей незадачливой дочке. «Не может быть! Она должна вернуться!» – стучало, как стих.

И тут к нему подошла Светлина и предложила прогуляться к реке. Он послушно побрёл, не отдавая отчёта в своих действиях.

Река Бубёнка была здесь довольно широкая и плавная. Куда-то туда, на противоположный крутой берег, явно не по своей воле, утащило Очарону-Кэт. Этот берег был пологий.

– Купаться? – предложила Светлина. Гистрион сидел и смотрел вдаль за реку. Светлина подошла к воде и поплескала в ней босой ногой. Вдруг Гистрион почувствовал, что ему за шиворот льётся что-то холодненькое – это славянка выливала речную влагу из ладошек. Было приятно, поскольку становилось жарковато.

– Сегодня мой день рождения. Мне всего-навсего девятнадцать. А вы меня совсем не замечаете, принц.

– Я Гистрион.

– Мы с этим покончим. Это временные глупости. – Видя некоторую безвольность принца, Светлина решила брать быка за рога. – Мы сегодня же, ну, завтра, уедем в ваш, в наш, замок, и будем жить-поживать, и забудем наши юношеские увлечения, да?

Она опустилась рядом на траву, и, обхватив голову Гистриона сильными руками, впилась ему в губы. И… прости, юный читатель, Гистрион не стал отплёвываться, он ответил на поцелуй и сам стал жадно её целовать, бормоча: «Кэт! Милая моя Кэт!» – может быть, он сошёл с ума, кто знает! А может, просто ощущал себя сиротой, и ему хотелось утешения. Во всяком случае, его глаза туманились от слёз.

И тут, откуда ни возьмись… Так всегда и бывает: всё тайное становится явным. Прямо над целующейся парочкой раздался гневный чаячий крик, в котором явно слышалось: «Предатель!» Какая-то неведомая внутренняя сила, может, она называется совесть – обожгла Гистриона и отбросила от Светлины. И тут он получил удар в лицо – клювом, крыльями, всем птичьим телом – и потерял сознание. После этого Очарона снова исчезла.

А карлик, который, как я уже говорил, не оставлял эту пару наедине, всё стоял в кустах, сжав от ревности и злобы кулаки, когда они целовались, и распрямив кулаки в ладошки и потирая их от удовольствия, когда чайковорона налетела на принца; стоял и раздумывал, объявляться ли ему? Но когда Светлина стала громко звать на помощь, он решил выскочить, чтоб выглядеть в её глазах благородным спасателем, тем более что из рощи уже бежали Ревтут, мальчик и Суок.

Светлина, увидев, что бегут на помощь, тут же упала в обморок. И тут карлик подумал, что хорошо бы Гистрион не проснулся совсем – нож при нём был, – но ворона не могла действовать ножом – на кого валить? – да и артисты уже поспешали. Закусь снял с мизинца Гистриона колечко, пнул лежащего ногой и пошёл зачерпнуть речной воды, а когда товарищи по труппе подбежали, уже поливал и Гистриона и Светлину из длинноносых и загнутых вверх середневековых туфель, которые приобрёл недавно на ярмарке.

 

Глава двадцать первая

Конец труппы им. Августа

Лицо Гистриона, обезображенное клювом Очароны, зашил местный знахарь, но раздвоенная нижняя губа и шрам почти до уха останется теперь у нашего героя на всю жизнь. Очарона пропала не совсем. Когда Гистрион лежал в горячке, и не знали, выживет он или нет, над фургоном, где он лежал, то и дело слышался её жалобный крик.

Говорят, шрамы украшают воинов, но развороченная нижняя губа придавала его лицу неприятное выражение, и Светлина хоть и хотела быть королевой, но не до такой степени, чтобы иметь мужем короля-урода. И за ним ухаживала Суок. Когда Гистрион пошёл на поправку, он очень был огорчён пропажей колечка с именем Кэт, но никто не мог ему сказать, куда оно делось. «Наверно, ворона спёрла!» – предположил карлик.

Однажды осенью, когда леса ещё стояли одетые в пурпур и золото, Гистрион вышел прогуляться. Это была едва ли не первая его прогулка после травмы. Осенний пейзаж был потрясающ, воздух чист и свеж, но он ничего не замечал. Он шёл, терзаемый своим предательством и сомнениями. Простит ли его Кэт, если, конечно, появится снова? То, что Очарона это Кэт, он уже не сомневался.

Отойдя довольно далеко от фургона и, кажется, слегка заплутав, он вдруг услышал… да, нет, почудилось! Да нет, он точно услышал сдавленный крик чайки! Сойдя с тропинки и раздвинув кусты с крупными красными ягодами, он обнаружил хижинку-развалюшку с полупровалившейся крышей, и оттуда ещё раз донёсся явный стон чайки и знакомый злобный визг: «Нет, ты будешь работать! Ты будешь приносить мне доход!» Вне сомнения, это был голос карлика Закуся.

Сдерживая дыхание, на цыпочках подошёл Гистрион к полураскрытой трухлявой двери и заглянул вовнутрь. Карлик стоял к нему спиной, сжав маленькие кулачки и потрясая ими. У него был торс и голова взрослого пожилого мужчины, а ручки и ножки как у ребёнка. На трухлявом, но огромном для этой комнаты столе, в лужице под протекающей крышей, стояла привязанная за ногу Очарона. Одно крыло у неё было подрезано. Рядом валялся большой окровавленный нож.

– Последний раз спрашиваю, ты будешь работать со мной?! Мы уйдём из этого балагана, где не хотят признавать мой величайший клоунский талант – ладно, не надо! – мы уйдём, нас будет только двое, но мы будем выколачивать из публики огромные деньжищи! И я смогу купить любовь Светлины, потому что всё на свете покупается. Согласна – кивни. А не согласна, я не буду тебе больше подрезать крылья, я просто зарежу тебя насмерть!

И тут карлик обернулся: видно, слишком пристально смотрел ему в затылок Гистрион.

– Как я вовремя, – сказал Гистрион прямо в выпученные белки бешеных глаз. – Что ты тут такое творишь, Август? Отпусти-ка бедную птицу.

– Ха! Бедную! Ты забыл, что это она сделала тебя уродом! Никакая Светлина за тебя теперь не пойдёт! Ну ладно, давай-ка уговори её работать на нас! Мы выгоним Суок и этого выскочку Ревтута. А Светлина… Ладно, кинем жребий. Хоть ты и мечтаешь о принцессе, одно другому не помешает, правда? – Закусь подмигнул и захихикал, а глазки его бегали туда-сюда, как перепуганные зверьки. Совсем он не ожидал появления здесь Гистриона.

– Баста! – сказал Гистрион, – отпусти Очарону! Приказываю, как будущий король!

– Король? Ха-ха! Да не моего королевства! – и вдруг ревность к Светлине полыхнула в его груди, будто в огонь плеснули бензина. Он схватил нож. – Ты не король, ты шут и фигляр. И не смотри, что я мал ростом, я не жалок и не слаб. Сейчас я вырежу из твоей груди сердце и сожру его на ужин, великий клоун сожрёт сердце бездарного менестреля! – вдруг взревел он на весь лес и кинулся на Гистриона, но на ходу споткнулся, схватился за какую-то жердь, которая подпирала кусок крыши, и крыша этой частью рухнула, погребая карлика под собою. Гистрион едва успел наружу выскочить. Надо было спасать Очарону. Но проникнуть внутрь, где стоял стол с привязанной птицей, мешал теперь завал, загораживающий вход, под руинами которого лежал клоун.

И тут Гистрион вспомнил, что когда заглядывал в дверь, прямо в него бил косой луч оранжевого солнца. Он обошёл хижину, и точно: увидел маленькое оконце. Птица сидела, будто неживая, нахохлившись и пригорюнившись.

– Кэт! – сказал Гистрион. – Потерпи, сейчас я тебя освобожу.

Он подумал, что только Закусь пролезет в это оконце. И отошёл к завалу, в надежде договориться, если тот ещё жив. Какое-то кряхтенье, вороченье и пыхтенье, отдалённо напоминающее «Помогите…» обнадёживало. Он пошёл по гнилым доскам, рискуя провалиться. Вдруг прямо у него перед носом высунулась ручонка с окровавленным ножом. Гистрион едва выдрал его, так крепко вцепился в рукоять Закусь.

Ему с его подлой душонкой и в голову не пришло, что Алекс хочет его спасти, а не добить. И тут пошёл нудный холодный осенний дождь. И принцу поневоле пришлось поспешать.

… Вытащенный карлик получил удар бревном по голове, потому что не понимал, чего от него хотят, он только шатался, как пьяный, и мычал что-то нечленораздельное. Гистрион подвёл его к оконцу, и тут увидел на его пальце кольцо с надписью «Кэт». Он сглотнул слюну.

– Лезь туда, достань мне птицу, и я забуду, что ты замахнулся ножом на принца Кеволимского, – сказал он, держа его за щёки и пытаясь отыскать искру разума в мутных глазах. А противный холодный дождь всё усиливался. А карлик не реагировал.

– Я прощу и оставлю тебе это, – кивнул Гистрион на кольцо, но Закусь, не отвечая, осел на землю, и, встав на четвереньки, пополз к ближайшему дереву, будто укрыться от дождя.

– Ещё у меня есть вот что, – крикнул Гистрион вслед, выставив запястье с обручем из Кеволима. Но карлик не прореагировал и на это, ему действительно было плохо.

Вымокший насквозь принц снова заглянул в окно. С крыла Очароны капала кровь.

– Бедная ты моя, бедная, – сказал он, – несчастная птица. Но потерпи, сейчас я приведу сюда кучера, Ревтута, и мы разнесём эту халупу в щепы! – и едва он отбежал от двери, его настиг такой душераздирающий чаячий крик, что он мигом вернулся назад. На столе не было никакой птицы, на нём билось и трепыхалось жалкое человечье тельце.

– Кэт! – заорал обезумевший принц. Да, он пожалел пичужку, и она превратилась в девчушку, так бывает. Но это была не Кэт.

… Она выползла через окошко. Слоновьи уши, худенькое горбатое тельце в лохмотьях.

Они мокли под нудным холодным дождём, и Гистрион никак не мог прийти в себя.

– Да, это опять я, – сказала Мэг, – а ты кто думал? Извини, что я тебя так изуродовала. Зато мы теперь чем-то похожи. – И она глупо хихикнула. Гистрион обернулся под дерево, где сидел карлик, чтоб отобрать у него кольцо, но того и след простыл.

Ну что же? Дождь усиливался, и надо было идти и жить дальше. Насквозь промокший принц поскрёб по-мужицки в затылке, взвалил на плечо Мэг, и пошёл по тропинке в сторону цирковых фургонов. А из оконца хижинки смотрели им вслед злобные глазки совершенно ошалевшего клоуна.

…Мэг стала ездить с ними по городским базарам. Она гадала, показывала фокусы и даже разыгрывала комические сценки с исполняющим обязанность клоуна Ревтутом. Ведь карлик пропал. Ревтут, цирковой мальчик и кучер прочесали часть леса, но так его и не нашли.

…Так прошло два года без особых перемен в труппе. Разве что Светлина встретила жениха себе под стать. Вернее, он появился сам. Высокий, сильный, просто гигант. Он жонглировал чугунными гирями и держал на плечах всю труппу вместе с двумя кучерами. Тоже голубоглазый, тоже со светлыми волосами, тоже из славян, или руссов. Они сразу влюбились друг в друга.

А вот в Деваке уже несколько лет, как произошли перемены, и балаганчик имени Августа не торопился туда, потому что власть народа была свергнута, и страною правил всем им известный персонаж, теперь его величали король Ангор Первый, по кличке Живодёр.

– И хоть он мой бывший учитель, я по нему что-то не соскучился, – не без юмора повторял Ревтут.

А Карлик Август Второй, или клоун Закусь, объявился снова. С помощью горячо любящего его младшего братца Пупса, он втёрся в доверие короля Живодёра, и сумел оклеветать перед ним артистов – кроме Светлины, на взаимность которой он всё же надеялся, – что, мол, они поют всякие гнусные песенки про Его Величество; особо, мол, старается некто Гистрион, выдающий себя за принца. А ещё там есть такая уродка, можно за показ много денег собирать – хи-хи! В общем, сынок великого клоуна вернулся в Середневековье с гербовой бумагой на арест всех циркачей ревбалагана имени своего отца. Он завидовал и ненавидел талантливых и просто рослых и красивых людей. Впрочем, и «уродку Мэг» он тоже ненавидел. Закусь приехал один, Живодёр не выделил ему людей, лишних пока не было, гортанцы в очередной раз исчезли. «Моего имени достаточно», – самонадеянно бросил палач-король. ЗаАвгуст нашёл своих бывших товарищей и предъявил им бумагу, в которой предписывалось немедленно прекратить все катания по Середневековью и срочно вернуться в Деваку. Всё!

– Я и Мэг не девакские артисты, к нам это не относится, – сказал Гистрион. Карлик закусил губу. Он не подумал об этом.

– А я рабыня родом из Руссии, которая расположена в Середневековье. Значит, тоже не девакская, – засмеялась Светлина.

– И вообще ты мне не нравишься, больно на крысу похож! – добродушно произнёс какой-то новый для Закуся персонаж: голубоглазый гигант, и звонко чмокнул Светлину в щёку – ай-ай-ай!

– Ты предатель! – сказал Ревтут. – Ты служил революционному правительству и народу, а теперь служишь всем известному негодяю и палачу, хоть он и бывший мой учитель танцев, – добавил он, поглядев на Суок.

– Вернуться в Деваку, чтоб нам всем головы поотрубали? Дураков нет! – звонко крикнула она.

– А с предателями поступают так, – сказал гигант, вырвал из рук карлика бумагу и разорвал в клочья. После этого он взял за шиворот побагровевшего, как кумач, Закуся, и легонько толканул с горочки, на которой они стояли. Карлик покатился, как колобок, в голые осенние кусты с тремя красными ягодками на ветках. «Эх, прямо на глазах у Светлины, и шикарную тёплую тужурочку – подарок короля – надорвал – ну, ты у меня попомнишь, жердяй! Посмеивайтесь, посмеивайтесь, господа якобы артисты, смеётся тот, кто смеётся последним!» Ревтут заметил кобуру на поясе карлика, но жители Середневековья не знали ещё огнестрельного оружия, поэтому когда раздались хлопки из чёрной штуки в руках Закуся, ни гигант, ни Гистрион не придали этому серьёзного значения.

– Ах ты, крыса, вздумал нас хлопушками пугать, – засмеялся гигант и пошёл с горочки прямо на выстрел. Хлопок, дымок и светлинин жених стал оседать на землю, а карлик отбросил пистолет в сторону, и с визгом «Я вам ещё покажу!» – убежал в прореженный осенью лес.

…И Закусь-таки вернулся, и действительно показал! Не прошло и месяца, как труппа перебазировалась ближе к югу, спасаясь от наступающих холодов, и тут наблюдательная Суок стала замечать, что на представлениях появляются люди в одинаковых чёрных бурках и папахах, все с чёрными, лихо закрученными усами, и как бы с одинаковыми лицами. Потом на это обратили внимание и остальные артисты.

– Причём, заметьте, – сказала Суок, – они появляются и исчезают внезапно. Про сегодня я это могу сказать точно. Я даже уронила шарик, когда жонглировала, а со мною это не часто случается.

– А лучше сказать, никогда! – вставился Ревтут. – Я даже подумал, что ты заболела.

– Я не заболела, я уронила шарик от изумления, ведь я часто жонглирую, не глядя на шары, а глядя на публику. И вот я увидела, что человек в чёрном возник прямо из ничего возле дерева с поспевшими абрикосами, за мальчишкой, поедающим плоды. Я настаиваю: чёрный возник именно из ничего, или, если хотите, из воздуха, что одно и тоже. Потом я заметила и других.

Она рассказывала, когда они ехали по проезжей дороге через лес, надеясь до ночи достичь постоялого двора, чтобы не ночевать в полной змей и скорпионов южной местности. Уходящее солнце, оранжевое как апельсин, красиво застряло в ветвях мощного платана. И вдруг… чёрный силуэт образовался сидящим прямо на суку. Силуэт вложил пальцы в усатый рот и тихо свистнул. И тотчас откуда-то, чуть не из-под земли появилось с десяток чёрных фигур, они похватали артистов цепкими пальцами неправдоподобной силы – даже гигант не мог вырваться, – выволокли их с насиженных мест, и остановились, ожидая команды. И тут, возвышаясь над всеми, на суку платана возник карлик Закусь.

– Я вернулся! А вы не ждали? – захохотал он и сжал в кулаке заходящее солнце, но оно брызнуло у него сквозь пальцы.

– А! Ты не подох, а мне казалось… – воскликнул он с досадой, увидев гиганта.

– Рана была смертельной, но моя любовь спасла его, – с вызовом сказала Светлина.

– Ничего, вскоре мы исправим эту оплошность. А ты, – он ткнул в неё пальцем, на котором от закатного света блеснул дорогой перстень, – если станешь упорствовать, сама знаешь в чём, – добавил он тише, – будешь повешена вместе с ним. А сейчас, именем короля Ангора Первого, вы все арестованы. И я бы повесил вас прямо здесь и сейчас, но король Ангор любит всё расследовать сам…

– Сам любит пытать! – крикнула Суок.

– Вы не имеете права, среди нас граждане Середневековья. Я принц Кеволимский, а это, – Гистрион кивнул на друзей-артистов, – будем считать, мои гости…

И тут послышался стук копыт и скрип колёс. Из подъехавшей красной кареты вышел человек в красном балахоне, нос горбатый, на голове торчит ёжик седины.

– Кто из вас колдунья Мэг? – властным скрипучим голосом спросил он.

– Я Мэг, – отозвалась Мэг, – но колдунья ли я, вопрос.

– Именем святой инквУзиции – вы арестованы!

Из кареты вышло двое в красном и подошли к людям в чёрном, крепко держащим Мэг.

– Вы – остальные – кто, артисты, или тоже колдуны? – спросил горбоносый. Карлик похолодел.

– Забирайте её, забирайте! – и он махнул рукой, чёрные отдали Мэг красным.

– Она не колдунья, – крикнул Гистрион, – она только фокусы показывала!

– Возьмите свидетеля. Следствие разберёт.

– Забирайте и этого, – угодливо визгнул Закусь, – он принц, всякую гнусность поёт, про власть и… – он нервно махнул рукой: чёрные отдали и Гистриона.

– Принц? – вздёрнул брови горбоносый.

– Якобы Кеволимский, – хихикнул карлик.

– Это интересно. То есть это оч-чень интересно.

Да, это было очень интересно, поскольку самый главный святой инквУзитор, Его Всесвятейшество Великий Кардинал был, по слухам, ближайшим сродником Кеволимского короля, то есть гистрионова деда, но Алекс ничего про это не знал.

– Остальные кто? – продолжил горбоносый.

– Это мои люди, Ваше Святейшество, – сказал Закусь.

– А ты сам – кто? – стальной палец уткнулся ему в лицо.

– Я? Ха-ха-ха! Что за вопрос! – запел карлик. – Ребята! – вдруг завизжал он и прижался к близ стоящим чёрным. – Отваливаем!

И моментально все люди в чёрном, вместе с карликом, Светлиной, гигантом, Суок, Ревтутом, мальчиком и двумя кучерами… исчезли.

Горбоносый как будто и не удивился. Не такое, мол, я, потрошитель ведьмаков и ведьм видел!

– Джем, Джим, поехали, – сказал он осипшим голосом.

Здоровяки в красных балахонах захлопнули открытые от удивления рты, погрузили в заднее отделение просторной арестантской кареты Гистриона и Мэг, и сели напротив.

Горбоносый ещё раз окинул взглядом местность, почесал в голове и сел в первое отделение, отгороженное от арестантского стенкой с зарешеченным окном. Он ехал, попивал винцо и размышлял… Ему было о чём поразмышлять!

А на дороге у раскидистого старого облезлого платана остались недоумевающие лошади, впряжённые в размалёванные цирковые фургоны, принадлежавшие несуществующей уже труппе имени великого клоуна Августа.

Вы, конечно, догадались, кто такие были люди в бурках? Но был ли среди них сам Гортан, сказать трудно – они так все похожи. Во всяком случае, если и был, то никак себя не проявил в качестве главаря. С ним это бывало. Но неужели он опять стал помогать палачу Ангору, окончательно перепутав, где униженные, а где унижающие, где добро, а где зло? Неужели Фея не смогла удержать его возле себя своей любовью? Честно? Я пока этого и сам не знаю. Во всяком случае, без воли Гортана люди в бурках не существуют, ведь они – плод его воображения.

Что же касается появления инквУзиции, то любителей оклеветать своего соседа, или незнакомца, из мести, из зависти, просто считая это святым своим долгом – таких любителей было предостаточно в Середневековье в любых деревнях и замках. А Мэг была у всех на виду.

…Поехали-ка мы за основными героями, за Мэг и Гистрионом. Не удивительно ли вам, что человек всю жизнь ищет ту, которая всю жизнь находится рядом с ним? Неужели так много зависит от внешности?!

 

Глава двадцать вторая

Страшный город Пэш

Уже тёмной-тёмной ночью – на юге рано темнеет – красные люди привезли наших героев в какой-то город. Они проехали по узким улочкам, воняющим нечистотами, и оказались на необъятной площади, усеянной десятком пылающих костров, на которых заживо поджаривались и сгорали ведьмы и колдуны. Целый город работал на это, так много в то время было людей, знавшихся с нечистой силой, со всего необъятного Середневековья свозили их сюда. Попадались, конечно, и оклеветанные соседями по злобе или в надежде присвоить имущество: домишко, лошадку дорогого соседушки. Ведь никто из оклеветанных домой не возвращался. Судебный комитет не признавал невиновных: попал сюда, значит, виноват, и предстоит тебе одно – очистительный огонь вулкана Пэш, возвышающегося над городом и всегда умеренно горящего. Ведь это, как проповедовали инквузиторы, были не казни, это был единственный шанс еретиков и колдуний очиститься от грехов, и вместе с искрами костра уже чистой душой вознестись на небо. Многая обслуга костров, палачи, и прочие проживающие в Пэш, и даже некоторые клирики, верили в это. Иначе как примириться с совестью?

Гистриону показалось, что у некоторых костров карета специально приостанавливалась, чтоб пленники слышали крики, жалобы и проклятья сгоравших заживо. Один из красных при этом довольно кивал головою и мерзко хихикал под колпаком: мол, то же будет с вами. Тут произошла одна неожиданная встреча. У одного ещё не разгоревшегося костра карета совсем остановилась, и горбоносый вышел дать какие-то указания палачам. К столбу, вокруг которого едва запалили хорошо просушенные дрова, был привязан старик в изумрудном расписанном павлинами халате.

– Чалтык, – выдохнула Мэг.

– Или его двойник Тылчек, – предположил Гистрион.

Пламя полетело по столбу. Старик то скулил, то визжал, то извивался.

– Свои жгут своих! – вдруг завопил он. – Хозяин сатана, куда ты смотришь?!

Карета дёрнулась, и их повезли дальше.

Красно-коричневая тюрьма представляла собой накренившуюся на сторону башню. Ждали, что вот-вот она рухнет. Но это был фамильный замок некоего феодала, хотя и построенный непривычными к этому крестьянами несколько косо, но добротно, крепко. Феодал был знаменит тем, что первый в истории Середневековья был сожжён на костре – он увлекался химическими опытами и был обвинён в колдовстве. Его сожгли, после чего первые инквузиторы заняли его замок и переоборудовали под тюрьму. Башня была освящена факелами, но небо над ней и так полыхало от зарева костров. В тюрьму вбегали и выбегали фигуры в алых балахонах, на головах были островерхие намордники с прорезями для глаз. Иногда они волокли визжащую или потерявшую от ужаса дар речи растерзанную жертву. В башне любили пытать.

Двое провожатых впихнули наших героев в камеру со сполохами по стенам от горящего во дворе костра, у которого жарила мясо стража, и запах его дразнил голодных узников. Один красный не вошёл следом, а второй вошёл, скинул свой скафандр и оказался толстолицым молодцем с русыми волосиками и носом картошкой.

– Эй, ведьмаки. Небось, на зорьке суд, – сказал он добродушно. – Советую не надеяться на снисхождение и милость, у нас этого не бывает. Сами виноваты, зачем было дьяволу служить? – Он осветил их лица горящим в руке факелом и вздохнул. – Какие ж вы уроды, прости меня Всевышний. Вот родителям не повезло. – Он хотел что-то добавить, но его окликнули.

– Джем, – сказал вполголоса второй красный, тот, что ударил кулаком в карете Гистриона, когда тот кричал, что он принц Кеволимский, – ты не спятил ли, Джем, ведь нам запрещено разговаривать с колдунами?

– С еретиками, Джим, – сказал, выходя и задвигая двери на засов Джем. – Кажись, только с еретиками…

– Кажись, кабысь, деревенщина! – с презрением сказал Джим. – Смотри, как бы тебя тоже не спалили.

– Но ты ведь не донесёшь, не донесёшь, а? – залебезил, забегая и заглядывая в глаза огромному злому Джиму огромный добрый Джем. И голоса их улетучились.

Мэг стояла у зарешеченного оконца, и её безобразное лицо озарялось светом костра. Она скрипуче хмыкнула:

– Уроды… Значит, ты тоже урод… Это я виновата. Когда птичкой была… Полюбит ли тебя теперь Кэт? – спросила она издевательски.

– Пока мы живы, надо придумать, как спастись, – сказал Гистрион.

– Ты что, никогда не слыхал о инквузиции? Спастись из её лап невозможно!

И вдруг, присев на корточки и обхватив голову руками, она завыла.

– Ну, ну, Мэг, сейчас что-нибудь придумаем!

– Самое жуткое, что ты так и не узнаешь, кто я на самом деле!

– А разве ты не Мэг?

– Дурак, дурак, дурак! Бездарный безмозглый дебил! – заорала она. – Да я знаешь кто?! – и мгновенно дурнота заполнила её, в глазах задрожали чёрные пятна, и она завалилась на пол. – Я больше не буду. – Просипела она в угол кому-то третьему.

«Я-то сгорел, – сказал из угла невидимый Чалтык, – но чары мои живут», – и дурнота от неё мгновенно отступила.

Их почему-то не казнили утром, и они ожидали мучительной смерти каждую ночь и день. И так две недели – о, как это жутко! И за это время она несколько раз пыталась окольными и совсем дальними тропами подвести Гистриона к тому, что она Кэт, и что он должен её поцеловать, но каждый раз ей становилось плохо, и из угла раздавался, слышимый только ею, хохот колдуна. Однажды она не выдержала:

– Поцелуй меня, – попросила она каким-то не своим, кукольным голосом. Гистрион шутливо чмокнул воздух. Она позабыла, что он должен поцеловать ИСКРЕННЕ, ПОЛЮБЯ её В ОБЛИКЕ МЭГ. Но как могла ему понравиться Мэг?! Какая бы ни была она хорошая внутри, она была слишком, чересчур безобразна внешне, и это решало всё. И она прекратила всякие попытки.

Их продержали в камере-каморке около двух недель, и ни разу не пытали. Здоровяк Джем каждый раз, когда приносил им воду и гнилые сухари – а больше их ничем не кормили, – недоумевал, почему они до сих пор живы. Но недоумевал недолго, первые дня четыре, а потом по доносу здоровяка Джима его-таки сожгли, как нарушителя повелений Его Всесвятейшества, что приравнивается к еретичеству. Бедный наивный Джем!

Так вот. Пытать их не пытали. Просто на следующий день по их вселению в камеру, вошёл горбоносый, и, ткнув в Гистриона пальцем, спросил:

– Ты орал в карете, будто ты принц Кеволимский. Это правда?

– Правда, – ответил Гистрион.

– Опиши мне местность, где ты родился, и своих отца и мать.

– Мои мать и отец умерли, зато у меня есть дед и бабка, – начал Гистрион, и вдруг почувствовал, что за приоткрытой дверью находится кто-то помимо охраны, и слушает его очень внимательно. А когда дверь за горбоносым закрылась, кто-то пристально посмотрел на него в дверной глазок.

А до этого:

– А ты кто? – спросил горбоносый Мэг.

– Как кто? – выпалил неожиданно для себя Гистрион. – Это моя сестра!

Мэг и бровью не повела.

– Сестра? – засомневался горбоносый. – Родная?

– Разве не похожи? – мазнул себя по шраму Гистрион и захохотал.

…Вся тюрьма и её двор были просто пропитаны криками несчастных жертв, но наших героев не пытали и больше ни о чём не расспрашивали. И они каждый день и ночь ждали казни.

…И вот однажды ранним утром – ах, как сладко свиристела пташка с красной грудкой! – засовы заскрипели. Их вывели в великий страшный город Пэш. Город, где живут одни палачи со своими семьями. Город пылающих костров, на которых поджариваются еретики, колдуны, ведьмы, чревовещатели, предсказатели судеб человеческих, астрологи и провидцы-прорицатели, виновные в сношениях с сатаной, или невинные, оклеветанные соседями. По праздникам и по будням, каждый день, горели костры, чтобы очищенные огнём грешные души отправлялись не в ад, а на небо. Особо великих преступников сжигали по воскресным и праздничным дням при огромном скоплении зевак из соседних сёл, с утра отторговавших на воскресном базаре. Мэг и Гистрион, не считались особо великими, ведь их вывели во вторник, или в среду, тут они немного сбивались в расчётах.

– Прощай, Мэг! – сказал Гистрион.

– Прощай, Алекс! – ответила Мэг.

И тут случилось чудо. По крайней мере, для Алекса. За воротами, обвитыми вьюном-ползуном с ядовитыми колючками, стояла карета со знакомым с детства гербом: на голубом небе серебряный ключ. Из кареты вышел крепкий старик низенького роста, с льняными кудрями до плеч и моложавым лицом.

«Метьер», – поразило молнией Гистриона. Но при чём здесь Метьер Колобриоль, это был дед, король Кеволима и Прочих Северных земель. Да, при чём здесь девакский лучник?

«Во всяком случае, они почему-то похожи, а я на деда точно не похож!» – отчего-то с раздражением подумал высокий темноволосый Гистрион.

– Сынок, живой! – захватив его в объятья цепкими трепещущими руками, припал к нему дед. Он него пахло какими-то ароматными духами и немного почему-то рыбой. – Поехали, поехали, пока ОН не передумал! – и стал заталкивать внука в карету.

Алекс просто потерял дар речи – так это всё было неожиданно.

– Погоди, а Мэг? – вдруг выдавил он.

– Разве это не ваша дочь? Он утверждал, что это его сестра. Родная, – вдруг возник рядом горбоносый.

– Какая дочь! Какая сестра! – закричал, как на базаре, перепуганный король. Не забудем, что всё происходило на фоне потухающих ночных костров с запахом горелого человечьего мяса. Дед не был трус, его просто тошнило. – Помогите же, увальни! – обратился он к двум своим рыцарям в тяжёлых доспехах. Упирающегося Гистриона затащили в карету.

– А ты пошла, страшило! – рявкнул дед на Мэг, а кучер яростно – вот тут уж страх! – стегнув лошадь, задел по лицу и Мэг, и та, охнув, отскочила в сторону, закрывшись руками. Это наблюдал в окошко принц Алекс. И карета помчалась прочь.

Гистрион сидел, обхватив голову руками.

– Не терзай себя, сынок, – уговаривал его старик. – И поверь, я тоже ничего бы не мог сделать. Еле ноги унесли. Брат суров и непредсказуем, хоть и старше меня всего на два года. Он основал кошмарное жуткое государство. Я тебе никогда не говорил про это, мне было стыдно. И кто она тебе, это чудище?

– Я поступил, как предатель! – взревел Гистрион. – Отпусти меня, отец, кто бы она ни была мне, я обязан её спасти!

– Несерьёзно для будущего короля! – ДЕД посуровел и дёрнул струны на лютне: её отбирали, а теперь, вишь, вернули. – Побыл в шутах, и довольно! Ты мой единственный наследник. И земель, и замков, а главное… Я всю жизнь в походах, я честно искал Шкатулку. Не нашёл! Но Ключ от неё у меня! И тебе я должен его передать! Вот е г о ты единственный наследник, пойми это! А не то отберут, потеряют, уничтожат! – Он волновался. – А это какая-то страшная девка, почти вещь, а у тебя красавиц сотня деревень! – Он выдохнул и заговорил спокойнее. – Великий Инквузитор прислал гонцов, что ты у него в когтях, и я приехал, и он потребовал за тебя мой лучший замок с выходом к северному морю! А ведь я ему родной брат! И десяток возов с рыбой переправил я в этот ужасный Пэш! И бабка плачет! И мы стары! И что тебе та мифическая принцесса! Мы найдём тебе такую красавицу…

– Красавицу – красавцу! – грубо захохотал Гистрион и мазанул себя по шраму и заячьей губе.

– Я надеюсь, тебя не здесь изуродовали? – спросил дед, давно заметивший это, но ТАМ виду не подавший. Алекс махнул рукой, и король не стал расспрашивать, откинулся на жёсткую подушку и прикрыл светло-серые глаза. – Если мы не найдём с тобой общий язык, то… то я зря прожил жизнь. – И он моментально захрапел. Долголетние походы приучили отдыхать и набираться сил в любых условиях.

Внутри Гистриона всё клокотало. «Я должен вернуться! – думал он. – Если она пойдёт на костёр с мыслью, что я предатель и трус, я всю жизнь этого позора себе не прощу!»

…А Мэг в это время стояла перед длинным худым человеком в красном – просто живая палка с вылезшими из орбит серыми глазами. Только цветом глаз и чем-то ещё неуловимым Великий Инквузитор напоминал своего брата.

– Вишь, Кирик, какие экземпляры водятся в житейском океане, – обратился он к абсолютно квадратному казначею. Больше никого в комнате не было. – Клянусь, это исчадие самого ада! Родная сестра принца Алекса? Нет, лгунья, нас не проведёшь – ты родная сестра самого сатаны! – он говорил без тени насмешки и с очень хорошей дикцией (рот в девяносто лет был полон своих зубов). – И как такую на небеса отправлять?

– На небеса? – как бы удивился Кирик.

– Ну да! Ведь все, кого мы сжигаем в очистительном огне, идут на небо. И из величайших грешников становятся святыми. В этом наша бескорыстная и безбрежная любовь к этим людям! Но как отправить на небо такое страшилище? Ведь все праведные небожители от ужаса в обморок попадают! Так что я уж и не знаю, что с ней делать, отпустить что ли?

– Я и невиновна! выпалила, цепляясь за соломинку Мэг.

– О, чудище заговорило! – глаза Его Всесвятейшества совсем вылезли из орбит, но лицо оставалось серьёзным, он никогда не улыбался. А Кирик так вообще улыбался только при виде денег. При виде больших денег даже хохотал. Когда, разумеется, они становились его собственностью.

– А разве я тебя в чём-нибудь обвинял? Виновна ты или нет – это не наши проблемы. Это проблемы твои, и, – он ткнул пальцем вверх, – Его. Наше дело жечь!!! – вдруг став на миг сумасшедшим, рявкнул он. – Но вот жечь-то тебя… Ты как хочь себе, Твоё святейшество, – снова обратился он к Кирику, – ты как хочешь, а мне её жечь неохота!

– Но вот, всегда вы так, Ваше В с е святейшество, – как бы с досадой промолвил Квадрат, – по вашей доброте и бескорыстию скоро надо будет город закрывать, некого казнить будет.

– Ну, придумай что-нибудь, Кирик! – и кардинал вышел.

Квадратный Кирик долго думать не стал.

– Плати – и убирайся на все четыре стороны, – зашипел он с такой злобой, будто Мэг ему на мозоль наступила.

– У меня нет денег, – тихо сказала сникшая Мэг.

– А сродники? Папы-мамы, бабки-тётки? Что, и тётки богатенькой не имеешь? Мы и гонца зашлём. Сирота, что ли? Ну, чего молчишь?

– Да, сирота.

– Подумай хорошенько, не разочаровывай меня.

Кэт очень хотела жить. Но как Смешной король поверит, что Мэг – его дочь? И не сожгут ли его вместе с ней? Сюда только попади…

– У меня никого нет, – твёрдо отрезала Мэг.

– Да кто ж такую обезьяну за сродницу признает, – это в комнату вошёл горбоносый. – Хватит Кирик, и так ясно, что это самая страшная ведьма на свете. Иди, займись пополнением казны в другом месте.

Квадрат с неудовольствием поклонился и вышел. А горбоносый развернул пергамент.

– Колдунья по имени Мэг, ты обвиняешься в том, что заколдовала всех коров, овец и коз в двенадцати селениях возле города Пэш. Животные стали давать горькую отраву вместо молока, вследствие чего ты отравила и отправила на тот свет несколько селений.

– Но я слышала, – тихо сказала Мэг, – эти жизни унесла чума.

– Правильно, чума. Но чуму-то наслала ты. И это только одно из самых мелких твоих злодеяний. Если тебя оставить в живых, ты отправишь на тот свет всё Середневековье, и до Деваки доберёшься! Тебя следовало бы сжечь на праздник святой Девы Марии, но раз ты говоришь, что нищая, то где мы возьмём денег на большой праздничный костёр? Или ты хочешь, чтобы за то, что мы отправим тебя в рай, мы ещё бы и сами раскошелились?! Значит, придётся тебя сжечь по-тихому, безо всякой славы, прямо сегодня.

– СЕЙЧАС! – высунулся из-за занавески прямой длинный перст Его Всесвятейшества.

Горбоносый хотел ещё что-то добавить, но Мэг, пошатнувшись, упала на пол.

Он наклонился над ней: померла, аль дышит? Рядом оказался Квадрат:

– Тьфу! И взять с неё нечего, одни лохмотья!

…Гистрион не сочинял плана побега, всё получилось само собой.

У деда было одно пристрастие: он очень любил рыбу. Ни дня без неё не мог. Как и его брат Великий Инквузитор, вот почему для него пригнали из Кеволима столько её возов.

Но если брат любил рыбу кушать, то дед больше любил ловить, или хотя бы смотреть на только что пойманную! Но и кушать, конечно, тоже любил. Может, какой-нибудь отдалённый их предок был рыбой? Кстати, Гистрион к ней был равнодушен, а Метьер вообще рыбу не ел, он был вегетарианец. Хотя, опять-таки, при чём здесь Метьер?

И вот, когда проезжали мимо большого озера, дед его прямо носом учуял и проснулся и велел затормозить. Он решил наловить рыбы на завтрак, обед и ужин. Главный рыболов всегда был под рукой, и дома и во всех походах, и звали его очень странно – Нипищи.

– Нипищи! – звал его обыкновенно король.

– А я и не пищу, Ваше Величество! – всегда басом отвечал Нипищи. И дед всегда хохотал в ответ, так что этот рыболов был как бы ещё и шут. И вот наловили король и шут рыбы на обед, Нипищи ушицы сварил. А Гистрион тоже удочку попросил, закинул в озеро, чтоб бдительность стражников-рыцарей притупить: я, мол, сижу здесь и никуда сбегать не собираюсь. После обеда дед велел трогать, но старость взяла своё, он растянулся по-походному прямо на зелёной травке. и захрапел. Чуть поодаль растянулся Нипищи, с натянутым, как барабан, толстым животом. Прикорнул и Гистрион, и тут же пустил рулады позаливистей, чтоб обмануть стражу, у которой от обильной трапезы тоже слипались глаза.

Он и в самом деле задремал, впрочем, тут же вскочил на ноги и подумал: «Всё пропало!», но нет – все дрыхли, включая и горе-рыцарей. «Вот достанется им от деда!». Гистрион снял с себя походную, но дорогую одежду и аккуратно сложил на берегу. Король привёз её из замка и заставил переодеться, а шутовские лохмотья сожгли во время привала. Тяжко вздохнув, лютню принц оставил в карете, чтоб не догадались, что он сбежал – и тут Нипищи приоткрыл один глаз. Гистрион замер, но потом вспомнил, что у рыболова привычка спать попеременно то с одним открытым глазом, то с другим, то с обеими глазами вместе – последнее, кстати, означало, что он впал почти в непробудный сон. Так что, когда он открыл оба глаза, Гистрион не стал любоваться на тусклое мерцание его очей, а бросился к дереву, в котором зияло высмотренное им во время обеда дупло, и скрылся в нём в одних белых подштанниках.

…Она стояла на пьедестале из хвороста и дров в сан-бенито жёлтого цвета – колдунья по имени Мэг. А внутри её уродливого тельца билось сердце принцессы Кэт, и вспоминало, что она, принцесса, была в платье такого же цвета в первый день знакомства с женихами, и, значит, с Алексом.

– Ну и страшилка! – громко сказал какой-то лысый коротышка-полуидиот. И всё скалил жёлтые прокуренные зубы. А другой сумасшедший плевался в неё, стараясь попасть, но не попадал. Тогда он приволок откуда-то палку и подложил в костёр.

– Моя доля! – сообщил он высоким бабьим голосом. Да он и был похож на бабу. Ох, как много несчастных уродов проживало в городе Пэш и его окрестностях! Но были и дети…

– Обезьянку жалко, – хныкала указывая на Мэг малышка.

– Это не обезьянка, это колдунья, – вразумляла её мать, – нечего её жалеть, из-за неё много таких, как ты, деточек поумирало.

– Колдуньи бывают тёти, а это обезьянка, смотри, какие ушки большие, как у шимпанзы! – спорила девочка. Кто-то смеялся, кто-то был мрачен. Вообще зевак было немного – будний день.

– Бабушка, бабушка, ну где же ты?! – шептала Мэг в отчаянии, когда к хворосту поднесли факел с огнём.

– Прощай, девочка! Я не обезьянка! Прощайте все! – крикнула она.

– Мама, это не обезьянка! – вырывалась из рук матери девочка, и трепетала, как пламя костра. – Я вытащу её, она ещё живая!

А Мэг кричала уже совершенно беззвучно. Лишь зиял её широко открытый рот под безобразно провалившимся носом – череп на тонкой шейке с набрякшими жилами.

Так сожгли колдунью Мэг, одетую в сан-бенито жёлтого, как и положено, цвета. Цвета платья, в которое была одета жившая внутри неё принцесса Кэт в счастливый и далёкий день своей жизни. А сожгли Мэг-Кэт в будний день, во вторник, когда Гистрион, он же принц Алекс, сидел, скрючившись в дупле.

…Когда рыцари проснулись и увидели одежду принца на берегу, а принца в воде не увидели, они перетрусили. Ясно, что принц разделся, чтоб искупаться – и что? – утонул! Стали нырять, искать тело – не нашли. Что же поделаешь! Безутешного, почти невменяемого от горя короля усадили в карету и отправились домой.

На это Гистрион и рассчитывал! Он вылез из дупла и едва начал соображать, как в одних подштанниках идти в Пэш-одежду, естественно, увезли, как заслышал знакомые голоса. Это возвращались рыцари. Хитрый Нипищи посоветовал ждать два дня, пока не всплывёт тело. «По крайней мере, похороним его в семейном склепе». И согласившийся король остановился в замке ближайшего феодала, чтобы не жить в лесу.

Итак, два рыцаря возвращались, костеря на чём свет умного Нипищи, и поскольку Гистрион находился на берегу озера, и скрыться в лесу уже не успевал, ему ничего более не оставалось, как в это озеро нырнуть! Оба рыцаря немного разоблачились, то есть сняли с себя тяжёлые доспехи и уселись на берегу, тупо уставясь в воду. Прошёл час, а наш занырнувший герой так и не вынырнул! Может, он попал в подводное царство? Но я ведь рассказываю не сказку, а быль, то есть то, что было на самом деле. Или, по крайней мере, могло быть.

Дело в том, что, перед тем как нырнуть, Гистриону вдруг вспомнился рассказ Светлины о том, что её земляки, славянские воины, могли долго, иногда очень долго, находится под водой, и дышали они при этом через тростниковые трубочки. Один конец в рот, второй на поверхность воды. Так действовали лазутчики в стане врага. Прежде чем нырнуть, Гистрион сломал какую-то тростинку, торчащую из воды – она оказалась внутри полой. Он попробовал дышать сквозь неё, и у него получилось!

И во время разговора недовольных рыцарей (бу-бу-бу, только и слышал Гистрион), пришлось ему просидеть в двух шагах от них под водой, уцепившись рукой за корягу, чтоб не всплыть, и перебирая ногами: было довольно глубоко. Ему казалось, что сидел он бесконечно долго, и сил уже не оставалось. Если б он знал, что рыцари будут ждать на берегу два дня, он бы не трудился понапрасну и выплыл сразу. А сейчас какое-то существо ползло по нему, у принца совсем не было славянской выдержки, он попытался дёрнуться, чтобы существо сбросить, и тогда оно вцепилось ему в палец – ой, больно! Это был небольшой речной южный краб. Но клешни у него были будь здоров! Гистрион вскрикнул, трубочка выпала изо рта, и он вынырнул, чтобы хлебнуть воздуха.

Два стража выпучилось на орущего утопленника в крайнем удивлении. Один был с головой, а второй без оной. Впрочем, вглядевшись, Гистрион сообразил, что это два пустых скафандра, один с откинутым назад забралом. Тряся распухшим пальцем, почти не соображая, что делает, даже не осмотревшись, Гистриов влез в одни из доспехов, взял в руку короткий меч, оставленный одним из рыцарей по нерадивости, и, не оглядываясь, пошёл по дороге, ведущей в страшный город Пэш. Ведь смелость, как известно, города берёт!

А в это время двое разоблачённых (то есть скинувших доспехи), по имени Болепуг и Пульбомбил, мирно ходили по ближнему лесу, полагая, что утопленник если и всплывёт, то не сбежит (смех!), и собирали грибы и ягоды, полагая, что они в родном лесу и всё будет «ок»! И в обоих случаях они ошиблись. Утопленник медленно, но верно уходил от них по дороге, а что касается лесных даров, то Болепуг сорвал и надкусил красивый и очень сочный плод, и умер на руках у Пульбомбила, пуская из губ горькую пену. А Пульбомбил умер от укуса ядовитой трондодиллы – змея такая, – которой он наступил на хвост. Умер, не успев вынести товарища из леса, так похожего на родной!

А Гистрион, в очередной раз сбежав от королевской доли, шагал, опустив забрало и держа в руке меч. Шагал с одышкой в непривычном для него железном одеянии, чтобы отбить подружку Мэг, как он её уже называл. И если б кто сказал, что он совершает подвиг, он бы не поверил. Он шёл, а в голове у него – вот неисправимый однолюб! – была никакая не Мэг, а Кэт, и роились и складывались несбыточные и сладкие картины их неожиданной, но неотвратимой – он никогда в этом не сомневался! – встречи. И их первый поцелуй будет – О! О! О! Ведь его ещё не было, это ж он посудомойку целовал!

Ах, если б он знал, что Мэг, она же Кэт, уже не существует на этой земле, а если и существует, то в виде остывающей горстки пепла!

…И вот он сидит в рыцарских доспехах, бедняга Гистрион, перед горсткой пепла, и не знает, как ему жить дальше. Ему двадцать три года с половиной. Он бежал из дома, чтобы обрести счастье с дочкой Смешного короля, но всё бледнее и тускнее её настоящий облик. Узнал бы он её сейчас, не разлюбил бы? И что он обрёл? Бродяжничество-фиглярство с подружкой, которая сама была уродкой и сделала уродом его? И вот её сожгли вчера, когда он купался в пруду. Почему он не спешит домой, разве не жаль ему деда и бабку, которые заменили ему отца и мать? Чего он высиживает у затухшего, но ещё отдающего страшное тепло костра, в опасном для себя городе?!

Стояло некоторое затишье. Горбоносый и Квадрат выехали в ближайшее Середневековье вершить суды на местах, а кроме них, ну и Его Всесвятейшества, никто не знал Гистриона в лицо. Но Великий кардинал лежал в жуткой болезни – может, кеволимской рыбки обожрался, кто знает! А небо, изображённое в гербе на доспехах, служило Гистриону пропуском. Ведь и в гербе Кардинала тоже было небо, только вместо ключа – костёр.

Вокруг Гистриона на площади ещё дымились костры. А вони-то, вони… Иногда пробегал через площадь перепуганный обыватель, но никого из красных не было – начальство в отъезде, а рабам оно всё это надо?!

День просидел у пепла Мэг вдруг обессилевший Гистрион. Ни мыслей, ни желаний. Ночь опустилась на этот жестокий мир, новое утро забрезжило. Как бы дремал человек в рыцарских доспехах, и в полудрёме почувствовал две тени, два крыла – чёрное и белое. И очнулся Гистрион, и ясно увидел, как пепел начинает подниматься, вытягиваться вверх и приобретать форму человеческого, такого знакомого ему тела. И вот уже совершенно неотвратимо и понятно: это живая, уродливая и прекрасная, такая родная Мэг стоит перед ним, а над нею тают два призрачных крыла – чёрное и белое.

– Это ты, Мэг? – спрашивает на всякий случай Гистрион, хотя ему и так всё ясно.

– Да, Алекс, это я, – тихо отзывается Мэг.

 

Глава двадцать третья

Дровосек и пастушка

Весь день погромыхивал отдалённый гром, а молний не было видно. «Гром в декабре! – удивлялись старожилы. – Такого мы ещё не слыхали!». По календарю наступила зима, но берёзы ещё стояли кое-где в жёлтых прядях, и от более-менее упорного ветерка демонстрировали друг другу небольшие листопады. Возле избёнки пастушки и дровосека на голых кустах ярко горели рябиновые костры.

Пастушка Мэг болела часто, и дровосек Одар лечил её отварами из трав, которые они вместе собирали в течение года. Вы, конечно, догадались, что Одар – это Гистрион, он же принц Алекс. Годился ли он теперь для роли принца? Двадцать три годика кануло, как поселились они в лесной хижинке. Гистрион, оставив лютню в карете, решил оставить и сочинительство: мол, начинаю новую жизнь. Но разве убьёшь песню, если она привыкла рождаться в твоём сердце? Хоть и без лютни, но песни всё равно слагались. Не случайно Мэг дала ему новое имя – Одар – одарённый, значит, ведь он, начиная другую жизнь, хотел и имя поменять. И вот он шагал по бесснежному лесу с топором на плече, и негромко напевал только что сочинённую песню, спеша домой, чтоб поделиться ею с Мэг:

Старый, не старый был дровосек, но по собственным подсчётам лет Одару около сорока шести! Усы и борода у него с рыжинкою и с сединкою, а голова совершенно седая, но на тёмно-русом фоне волос это не слишком бросается в глаза. Он ещё достаточно силён и статен, красавец-мужчина, если б не рассекающий нижнюю и уголок верхней губы шрам к уху.

Жизнь Одара, кроме рубки леса, представляла из себя сплошное лечение Мэг. Она не жила, а все двадцать три года медленно умирала. Иногда она пыталась как будто что-то Одару рассказать, в чём-то признаться, но её тут же начинали бить судороги, и изо рта шла пена. Потом она долго спала и ничего не помнила. И каждый раз Одар просил её не начинать рассказывать э т о, то есть какую-то тайну, раз из-за неё её так корёжило. Она соглашалась с ним, но потом забывала об этом, и – приступ повторялся. Одар понимал, что это действуют какие-то колдовские чары, но решительно не понимал настойчивости, с которой вся эта жуть повторялась. «Ты неделю после этого не встаёшь с постели, – мягко выговаривал он, – ну и зачем всё это? Лучше давай я тебе что-нибудь расскажу, меня не закорёжит», – смеялся он, и в сотый раз рассказывал о Кэт, или о своей родине. Но однажды она устроила истерику, и Одар никак не мог понять её причину, пока Мэг не призналась в минуты откровения, которые меж ними случались всё чаще, что ей немного поднадоело слушать про эту Кэт. Одар было надулся, потом пообещал, а потом как будто позабыл про обещание, и принцесса снова появилась в его рассказах. Причём всё это обрастало новыми подробностями, и Мэг сильно негодовала и краснела и орала: «Ты сочинил это только что, негодяй!». Это когда он поведал, как Кэт «сама-сама! хоть и всего один раз» поцеловала его в губы! А что ещё было делать длинными вечерами у постели постоянно больной Мэг, как не мечтать и не вспоминать! Одар звал её пастушкой, почему – и сам не знал, ведь она никого не пасла, она даже редко из дома выходила. Иногда прибиралась и готовила кое-какую пищу, но чаще готовил Одар.

– Ну ты прям как принцесса, всё время лежишь, – иногда пошучивал он. Она только криво усмехалась.

Жили они тем, что Одар рубил и продавал дрова. Управляющий феодала, на землях которого находился лес, был слезлив и сентиментален, и ему очень нравились жалостные песни Гистриона, а потому он на многое смотрел сквозь пальцы. А феодал вообще не знал о существовании дровосека и пастушки, он знал лишь войну и охоту, и часто отсутствовал. Чаще, чем присутствовал. Одар и Мэг жили как одна семья, но не как муж и жена, а как брат и сестра. Он уже мог смотреть на неё п о ч т и без отвращения, и ей не приходилось, как раньше, заматывать лицо так, что только острый подбородок свисал в сторону, как горб у иных верблюдов. Но, скажем, поцеловать её он бы не смог. Не каждый ведь способен поцеловать, к примеру, крысу. Два вопроса постоянно задавал он себе: почему он не спешит занять престол, и почему не ищет Кэт? Ну, на престол не стремится, потому что ему навяжут королеву, а королева для него одна – Кэт. Но почему же он её не ищет? А где, где её искать? – тоскливо раздавалось в нём. Но он быстро успокаивался, потому что другой голос, уверенный и весёлый, говорил, что всё сбудется, и они будут жить с Кэт долго и счастливо. Хотя реально жизнь-то проходила. Проходила в лачуге с больным, совершенно несчастным существом. И ему уже сорок шесть… Но в с ё э т о п о к а…

Одар не снимал браслет с ключом, и нет-нет, да и обращал на него внимание. Иногда запястье пощипывало, это означало болезни стариков или какую-нибудь небольшую войну. Он не знал, что будет делать, если браслет почернеет, а ключ покраснеет, наверное, придётся ехать в замок, ведь стать королём – его долг, у него не было ни братьев, ни детей. (Да, в замок. Он не говорил уже: ехать домой, ведь его дом был здесь.) Но браслет не чернел. Неведомый Господь, которому молился Алекс, послал деду с бабкой долгую жизнь, чтобы «сынку» успеть найти Кэт и жениться на ней. Хотя дед, наверное, совсем дряхлый, бабка-то помоложе…

Двадцать три года назад он нашёл возможность послать в Кевалим весточку, что не утонул в озере, а немножечко их обманул. Он дал о себе знать, потому что ему не хотелось, чтобы дед сажал на трон чужака. И Алекс передал в депеше, что, как только он отыщет Кэт, он тут же вернётся и исполнит свой долг.

Последние несколько лет, так как песни всё равно сочинялись, Одар решил своими руками сделать какое-нибудь приспособление для музыки, и сплотничал в хижине какую-то штуку с перекладинами, натянул звериные жилы, и получилось что-то типа арфы. Звуки были фальшивые, но чтобы напевать под них нехитрые стихи, достаточно подходящие. Во всяком случае, время от времени заходившему слезливому управляющему это нравилось: «В песнях твоих душа есть!» – говорил он.

И вот, декабрьским вечером, в канун Нового года, он сидел и напевал лежащей Мэг песню дровосека. Лучина горела, за окном подпевал-подвывал то ли ветер, то ли почти домашний волк ростом с телёнка, Жадоб. Так прозвала его Мэг за жадность: сколько ни дай, всё съест. Иногда он решительно отказывался сам добывать пищу. Зимой просто жил рядом в пристройке, и катал Мэг на себе по лесу и отпугивал разбойников. Однажды спас Одара от смерти. Но сейчас не о том.

Сейчас лучина догорала, Одар, пропев песню дровосека, тихо бренчал-сочинял новое, новогоднее, Мэг задрёмывала. Для полноты идиллии не хватало тиканья часов, но механических часов ещё не изобрело Середневековье. Оставалось надеяться, что их доставит Метьер из Деваки, лет восемь назад он гостил здесь, они охотились, и он подарил Одару то, что давным-давно обещал – очки! Но Одар уже как-то привык обходиться без них, а потом всё же надел, и знакомые белки и зайцы сперва шарахались, а потом привыкли. Привык и он, и уже ходил рубить дрова в очках, они были для дали. Дома он сначала обходился и без них, а теперь тоже так привык, что порой и засыпал, от усталости не сняв их с носа.

Ветер и волк стихли, за окном ещё раз громыхнул отдалённый гром, и неожиданно повалил густой снег. «Наконец-то зима началась!» – подумал Одар, и вдруг почувствовал, что совершенно счастлив. Уж такая выдалась минутка. И приятные мысли, будто он уже нашёл свою Кэт, посетили его. Да, без сомнения это она лежит здесь, рядом, под шкурой убитого им с Метьером зубра. Он скосил туда умилённый взгляд – и всё было прекрасно: лицо Мэг прикрыто, свет тускл, да и Одар почему-то в этот раз оказался без очков…

И в эту минуту ему показалось, что сейчас действительно должно что-то произойти: ну что-то совсем приятное – скажем, отворится дверь и войдёт… всамделишная Кэ… ну, ладно, Колобриоль. А что? Разве чудес на свете не бывает?

И тут в дверь тихо постучали. «Заходи!» – заорал ошалевший от сбывающегося счастья Одар. Дверь тихо скрипнула, приотворилась, и… ни-ко-го не впустила. Одар встал её прикрыть, и вдруг увидел снежные следы – небольшие, аккуратные. Невидимка шёл прямо к ложу, где в забытьи лежала его Кэт, ну то есть Мэг, конечно же, Мэг.

Одар похолодел, хотел вскочить, но какая-то сила вдавила его в табурет, на котором он сидел. Мэг открыла глаза и вскрикнула, дико вскрикнула – раз, другой, третий. Наконец крик прекратился, глаза захлопнулись. Следы пошли в обратную сторону, на выход, и дверь с тихим скрипом затворилась. «Для того, чтоб проверить, не спишь ли ты, надо себя хорошенько ущипнуть», – вспомнил Одар где-то слышанный совет.

– Это… смерть моя… приходила, – с трудом проскрипела Мэг, – она рассекла меня мечом на три части… и больше… меня не склеить.

Одар на согнутых ногах, как тяжелоходящий больной, переместился и присел на краешек её ложа, и осторожно, дрожащей рукой, откинул шкуру.

– Крови нет. Ты бредишь? – тихо спросил он.

– Я рассечена изнутри, Алекс. – Он вздрогнул: давно она его так не называла. – Слушай внимательно. Я сейчас умру. И если ты не сделаешь единственно того, что нужно, то… то умрёт и… то умру не только я, как ты меня видишь… Я не могу сказать яснее: Я-с нею… – вдруг закончила она стихами. – У тебя очень мало времени, принц.

– Как умрёшь? Почему? И что я должен сделать? – вдруг испугался и затараторил он.

Внутри Мэг трепетала и рвалась наружу Кэт, но Мэг молчала. Он подождал и опять затараторил:

– Умрёшь?! Но ты уже умирала… и два крыла…

– В этот раз я умру навсегда и взаправду. И никто меня не воскресит. Ты можешь спасти и меня, и себя и… и… – она снова замолчала.

– Умрёшь навсегда? А как же я? Между нами столько всего было…

– Между нами не было главного, – тихо сказала Мэг.

– Главного? Чего главного?

– Я безобразна, Алекс. Я чудовищно безобразна…

– Да я тоже не красавец. Вон как ты мне губу-то разделала, когда вороной была, – хихикнул он нервно. И вдруг ударил кулаком по ладони. – Мы теряем время. Ты не умрёшь. Сейчас я сяду на нашего Жадоба, и через час здесь будет великий знахарь Торпес, и… И что же я так растерялся и теряю время на разговоры! Попей.

Он попоил её из кувшина настоем из трав, и, накинув на плечи овчину, без шапки кинулся вон.

– Жадоб! – закричал Одар, и огромный страшный зверь возник перед ним как Сивка-бурка! – К лекарю, Жадоб! – вскочил он на волка, и они понеслись по ещё не сильно заснеженной тропе. Ветер свистел, деревья мелькали, снег валил, лунный серп освещал их путь. Внезапно у Одара потемнело в глазах, и волк остановился. Дорогу преградил трёхметровый человеческий силуэт в чёрном плаще. Он взмахнул плащом, как крыльями. «Пропасть!» – вспомнил Одар, и молния рассекла его мозг пополам. – «А ещё костёр», – как бы подсказал кто-то, и добавил: «Главное-то сейчас не лекарь!»

– Да! Сейчас лекарь не главное! – вскричал Одар. – А ну, назад, Жадоб! Назад, дрожащая кляча! Назад, славный зверь! – Одар почти хохотал внутренне от переполнившей его счастливой догадки, а волк уже мчал назад, к дому.

Одар вошёл и кинулся к лежащей в полузабытьи Мэг. Миллионы картин замелькало в его голове. И всё о нём и о Мэг. О е г о Мэг. Он присел и взял в руки и приподнял блин её головы. Она открыла глаза и хрипло вскрикнула. Шкура спала и обнажила хилое желтоватое тельце пожилой горбуньи. Но Одар этого не замечал.

– Я люблю тебя, Мэг, – сказал он, – и не нужно мне никакой, – он хотел было произнести имя своей возлюбленной, но, держа перед собою голову ведьмы, он глядел прямо в карие глаза принцессы Кэт, один чуть темнее другого. И ещё раз молния прошла сквозь его мозг и сердце. Он осёкся, и, зажмурившись и не чуя гнилого запаха из больного рта, прижался своими перерезанными шрамом губами к сухим губам Мэг. Горькие слёзы брызнули из карих глаз и обожгли его. И вдруг, давно позабытый, но никогда незабываемый аромат наполнил всё его существо: так благоухала Кэт, когда он поцеловал ей руку, прежде чем её унёс слоновий хобот.

И тут что-то стало меняться, и он, отпрянув, в ужасе наблюдал перемену:

Мэг превращалась в Кэт. При свете яркого месяца в незакрытую дверь, и ярких звёзд, и белейшего снега. Вообще было как-то необычно светло, будто волшебные силы зажгли лампы в тысячи свечей, и как будто нездешняя тихая музыка полилась. Алекс открыл рот. Перед ним на ложе лежала молодая стройная… – красивая? Нет, прекрасная! – девушка с карими глазами.

– Кэт, это ты?!

– Да, когда-то я звалась принцесса Кэт, – ответила девушка, и вдруг во мгновение изменилась, и перед ним лежала Кэт, но уже в том возрасте, которого к этому дню достигла Мэг, то есть сорока с лишком лет, но она была не менее прекрасна.

– А теперь я пожилая Кэт, – сказала она, – накрой меня шкурою, Алекс, ты же видишь, я совершенно голая.

Он поспешно накрыл её, чуть отвернув голову в сторону.

– Кэт, – спросил он робко, – это взаправду ты? Это не чары колдуна Чалтыка?

– Чары кончились, когда ты меня поцеловал. Ты мог этого не сделать, и я так бы и умерла несчастным страшилищем, а теперь…

– Что, что теперь? – подскочил в нетерпении Алекс.

– Теперь я умру счастливой Кэт.

– Как умру? Нет ты не умрёшь, это невозможно! – закричал принц и стал осыпать её поцелуями.

– А всё-таки я умираю. Колдун приходил невидимкой, и рассёк меня изнутри на части, ведь сгорел не он, а его двойник. И вот я достаюсь не тебе, а могиле.

– Погоди, не умирай, – тихо попросил он и достал из тайника между брёвнами в стене два простых медных кольца, нанизанных на верёвку.

– Вот это наши обручальные кольца. Их сделали в Шерше-ля-шейхе, и я хранил их в лютне, а когда сидел в дупле, намотал на руку. Глупо было брать в дупло всю лютню, – хихикнул он нервно, – кто бы тогда поверил, что я утонул. Вот. А что я хотел? Ах да, кольца… Мы должны пожениться. Вот – это твоё. Прости, что не золотое. Ну, то есть не достойное принцессы. – Он надел ей на палец кольцо. Рука была холодной. – А ты должна надеть мне. – Заторопился он. Но она не шелохнулась. – Ну, я сам. – Он надел себе на палец второе кольцо.

– Кэт, а согласна ли ты стать моей женой? – Он уже не ждал ответа, но вдруг она широко открыла глаза и внятно сказала:

– Да, – и еле слышно выдыхнула из себя душу.

– Всё! – сказал себе Одар-Гистрион. – Её душа отлетела на небо, к Единому Неведомому Богу. – Он склонился к ней на грудь и завыл. И тут же завыл показавшийся на пороге распахнутой двери Жадоб. Но через несколько мгновений оба вдруг замолчали. Волк – потому, что очень удивился тому, что рядом с ним оказавшийся человечек совсем его не боится. А Одар потому, что этот человечек с колчаном стрел на поясе обладал способностью притягивать к себе взгляды. Алекс нашарил очки и нацепил их на нос.

– Доброй ночи, Метьер Колобриоль, – сказал он. – Проходи. Я как раз жену собираюсь хоронить.

 

Глава двадцать четвёртая

Возвращение в Кевалим

В этот раз точно решено было хоронить Кэт в семейном склепе кеволимского замка.

– Она ведь мне теперь жена, имею право, – остаток ночи повторял Алекс, рыдая на плече у друга: «Вот я и нашёл свою Кэт…»

«Как бы он не сошёл с ума от горя, к тому же…»

– Вам не кажется, принц, что всё это уже с нами было?

– Ты хочешь сказать, что мы хороним Кэт второй раз, и не происки ли это Чалтыка? Нет, у неё оспинка на лбу, а у т о г о – не было.

– Я буду вас сопровождать, – сказал Колобриоль.

Рано утром принялись сколачивать гроб. В сарае жалобно скулил Жадоб.

– Это не Жадоб, это Жалоб какой-то, всю ночь скулил, – сказал Метьер.

– Просто он очень любит Мэг. Не знаю, как отнесётся к тому, что она превратилась в Кэт.

Одар уверенно, как опытный плотник, вбивал гвозди. Потом вдруг задумался и приостановился.

– Нет, нет, это она, у неё шрамик на запястье, – мотнул он уверенно головой. – А ты, наверное, голодный, а угостить тебя нечем, я проверил: все недельные запасы подъел Жадоб…

– Ах, он, негодяй! – взревел Метьер. (Из сарая послышался угрожающий рык).

– Тихо, не говори так, – перебил Гистрион, – он хороший, только прожорливый и поскольку сильно страдает, то ест больше, чем обычно.

Метьер окинул глазом силуэт огромного зверя, возникшего на пороге сарая.

– Это не чистый волк, он с кем-то скрещен, – перехватил его взгляд Гистрион.

– С носорогом, наверное, – сказал Метьер и засмеялся. И принялся помогать доколачивать гроб. И потом придирчиво осмотрел его.

– А вы, принц, кое-чему научились за эти годы.

Метьер почему-то называл Гистриона на «вы», и тот не возражал. Может быть, потому, что принц постарел, а Колобриоль, благодаря Виа Чеа, каким был, таким и остался, и теперь получалось, что юноша обращается к пожилому человеку. Сам Гистрион ему «тыкал».

Печальную работу закончили, осталось переправить покойницу в Кевалим.

– Я мигом настреляю русачков на завтрак. Жди. – Метьер убежал, но вдруг вернулся, и сказал, чуть покраснев. – Простите, принц. Разумеется, я хотел сказать: ждиТЕ. Вырвалось, по старой памяти, – и он ушёл, а Гистрион в задумчивости присел у ложа Кэт, стал гладить её руку и говорить какие-то нежности. Потом стал причитать: жалеть и её, и себя, и их не сложившиеся жизни. Как вдруг ему влетела в голову простейшая мысль, что прежде чем укладывать в гроб, тело Кэт надо обмыть, и одеть более-менее как принцессу, и вообще, зафиксировать смерть: нужны лекарь и какая-нибудь умелая старушка. Он написал две записки, вышел, кликнул Жадоба и запряг его в большие сани, попутно на словах объяснив, что всё это нужно для Мэг, и как можно быстрее. После чего опять предался страданиям и банальным думам, что счастья нет, и что жизнь скоротечна. Он и не заметил, что Метьер уже некоторое время стоит и смотрит на него, притулившись к двери, на поясе у него висело два зайца, но не русачка, а белячка – зима же. В ушах у них торчали стрелы, чтоб не попортить мех. Наконец Одар заметил приятеля, тот смотрел на него с нежной грустью.

– Странный вы человек, принц, – сказал Колобриоль. – Вот я. Потерял любимую девушку, причём дважды, и хоть бы что.

– Постой, ты говоришь о Светлине?

– Однажды она уговорила моего лучшего друга убить меня, и он-таки меня убил! – засмеялся Метьер, – а я за это хотел подарил ей скатерть-сластёнку, помнишь? Жаль отобрали на границе. А потом Светлину сожгли вместе с другими артистами живьём. Это сделал Ангор Живодёр.

– И Суок, и Ревтута…

– Даже Закуся с братом Пупсом, он-то вообще не при чём. Хотя циркачи-то какое преступление совершили? И вот, я хочу сказать, что я человек легкомысленный, а ты глубокий… Не поможет ли мне этот глубокомысленный человек почистить зайцев? – закончил он неожиданно. Но посмотрел на сидящего возле покойницы пожилого принца, почти короля, и быстро вышел. И тут же вернулся и упал на колени.

– Ты всю жизнь, всю жизнь искал её, а я… что сделал я?! – и он заплакал. – Простите меня, принц, что я опять называю вас на «ты».

Алекс быстро поднялся и крепко облобызал своего старого молодого друга:

– Отныне всегда говори мне «ты», кроме, конечно, особых, приличествующих этикету случаев.

…Зайцев, зажаренных Метьером, сметелили Метьер и лекарь. У Гистриона не было аппетита, а Жалобу не досталось, кроме косточек, ничего. К ночи из деревни прибыла старушонка, подготовила Кэт в дальний путь. А Колобриоль ещё пару раз ходил за зайцами: «И на дорожку!»

Рано утром следующего дня, Жадоб, или Жалоб, неслышно подошёл, когда они поставили гроб на сани и хотели накрывать крышкой. Волк подошёл и с недоумением стал смотреть на женщину, неподвижно лежащую в ящике. Казалось, он начинает сердиться, последствия могли быть ужасны.

– Понимаешь, Жадоб, Мэг изначально была такой, но злой колдун превратил её… в то, что ты любил, и теперь она снова, она опять… – Алексу казалось, что говорил он складно, но получалось сбивчиво. Волк начал глухо рычать. – Её душа улетела на небо, – говорил Алекс, глядя прямо в страшные зелёные глаза, и наконец ему надоело лебезить перед какой-то зверюгой.

– Она осталась такой же доброй, как была на земле. А внешность… дело не в ней. Короче, волк, ты повезёшь её и нас к её последнему приюту. Если конечно хочешь, – добавил он, сам не зная, для чего.

– Я не потому злюсь, – вдруг тихо сказал волк. – Я злюсь потому, что она лежит в так дурно сколоченном ящике. Э-эх, принц, ничему ты за столько лет не научился!

Метьер на волчьи речи не прореагировал никак, помня поездку на туманный остров. Алекс же упал на попу и сидел некоторое время, открыв рот. Жадоб явно всё понимал, но заговорил в первый раз. И в последний, кстати.

Ехали так. В сани впряжён Жалоб-Жадоб. Вместо возницы Метьер. За ним стоит гроб. У гроба Одар. Лекарь соскочил возле дома. Тут ехать-то было три дня пути. Гистрион специально подыскал избушку поближе к родным местам: мало ли чего! И если б он был сейчас в другом состоянии, то заметил бы, что Колобриоль достаточно хорошо знает путь, и всячески старается это от принца скрыть. Но потерпим, читатель, скоро всё прояснится.

Ехали только днём, потому что ночью избалованный волк привык спать. Он как-то совсем загрустил, и не охотился от уныния. Но ел много, так что Метьеру пришлось кормить троих. (Ох, хороши были стрелы, изготовленные по рисункам самого Робина Гуда, а главное, что Метьер сам научился их мастерить!)

А однажды в пути случилось вот что. Метьер пошёл вглубь леса настрелять к обеду дичи – у него было разрешение охотиться почти на всех землях Середневековья, вот он какой был человек! Жалоб дремал, положив огромные лапа на сани, как бы охраняя гроб, а Гистрион тоже отчалил на охоту, только за хворостом.

И вот, едва Гистрион сделал несколько шагов в сторонку, чтоб поднять кусок рухнувшей берёзы, как услыхал над собою каркающий голос:

– А ты уверр-ен, что в гробу настоящая пр-ринцесса Кэт? Карр-карр!

Он поднял голову и увидел на суку высокого тополя огромного ворона. «Один нос, наверное, килограмма на три!» – подумал Гистрион.

– Уверрен? – снова закаркал ворон. – А вдруг это опять проделки Чалтыка?

Глаза у ворона были, как у человека, возле самого носа, и к тому же косили, видать, от беспрерывного вранья.

– Бррос её, брось, пусть вороны склюют! – заорала невесть откуда появившаяся стая ворон. – Этто всё обман, а не принцесса!!!

– Какой же это обман, – неуверенно сказал Гистрион, – у неё шрамик на запястье и оспинка на лбу.

– Шрамик, ха-ха-ха, – захохотал косой ворон. – Неужели ты думаешь, что Чалтык не в силах шрамик подделать? Слушай, когда ты ездил за лекарем, он подменил Мэг своим новым двойником, и ты поцеловал уже оборротня!

– Бррось её, брось, – опять запричитала вся воздушная цыганская стая. – Дай попировать нашим деткам. Сожрём оборотня за мил-душу, за мил-душу! – цыганили они.

– А чем ты докажешь, ворон, что это не Кэт? – догадался спросить Гистрион.

– Ты чё, прынц? – сказал наглый ворон. – Я и доказывать не буду. Оставайся в дурраках, кар-р, кар-р.

И тут из-за толстой берёзы вышел Метьер с натянутой тетивой.

– Какая жирная птичка, – сказал он незаметно подмигивая Гистриону. – Сами мы воронятину не едим, а вот Жалоб за мил-душу, за мил-душу, – передразнил он воронов, и натянул тетиву. – И не вздумай улетать. Если ты слышал что-нибудь о Метьере Колобриоле, то знаешь, что это совершенно бесполезно.

– Жадоб, они хотят растерзать тело твоей хозяйки, – свою очередь вмешался Гистрион. И началась потеха.

Прыжки волка были красивы и артистичны, будто это не огромная собака, а огромная кошка. Ни одна стрела не попала в него: такими никчёмными стрелками оказались вороны. (Я забыл сообщить, читатель, что Чалтык понаделал людей из настоящих ворон, и вот они теперь стреляли. Костюмы, кстати, на них были, как и положено, охотничьи, а вот головы исключительно вороньи!) Жалоб прыгал, и от стрелков только перья летели!

– Ох, горе-стрелки! – хохотал Колобриоль, попадая в очередную цель. А Гистрион орудовал исключительно топориком. Он хотел сначала попугать, всё-таки это были не совсем настоящие враги, это были правращённые злой человечьей волей птицы. Но одна птичка так клюнула принца в ногу, что он непроизвольно обрушил на неё топор А потом уж вошёл в раж, и закончил, когда вокруг валялись окровавленные вороньи головы и тушки. Вороны, погибнув, приняли опять своё воронье обличье, и на верхушке высокой берёзы появился Чалтык со своей головой старого колдуна, но с вороньим туловищем.

– Пока что ваша взяла, но ещё не вечер, – гаркнул он на весь лес и полетел прочь.

– Нет, так дело не пойдёт, придётся заветную стрелу в ход пустить! – сказал Метьер, достал из колчана тонкую стрелку и поплевал на её кончик. – Единственная. Из заговорённой осины. Специально для нечисти. – И, несмотря на то, что колдун летел быстро, стрела Колобриоля настигла его, вонзилась, и упал на землю колдун, и превратился до конца сам в себя. И разверзлась земля и поглотила его навсегда! Всех она, матушка, принимает: и хороших и плохих, никому от неё отказа нет!

– А теперь, поесть бы не мешало, и Жалоба покормить: как-то ему оборотни не пришлись по вкусу. Я на охоту.

– А я за хворостом…

Со стен замка король-дед, королева-бабка и челядь наблюдали за странной процессией, окружённой множеством народа. Огромная собака, ростом с телка, тянула сани, на которых стоял гроб и сидели спинами друг к другу два человека: молодой с колчаном стрел, и пожилой с седою головой, при бороде, с топором за поясом и в очках на носу.

– Опять принц с молодой женою, – хихикал кому-то на ухо одряхлевший шут Нипищи. Шут Квиллин давно умер, а то бы рыбачок схлопотал от него по уху. За двусмысленность, или кощунство.

 

Глава двадцать пятая

А кто здесь, собственно, принц Кеволимский?

Встречали их не только дед-король и бабка-королева с уже незнакомой новой народившейся челядью. На одном из балкончиков, на королевской, между прочим, половине, стояла толстушка лет тридцати, с огненно-рыжими волосами. «Неужели старики нашли мне невесту?» – недоумевал Гистрион. «Хотя тебе и сорок с лишком, а королева-то не лишком», – наверное, так пропел бы учивший его когда-то игре на лютне покойный Квиллин.

…Внизу на снегу стояли сани, охраняемые Жалобом, челядь смотрела и зыркала из многочисленных окон, бойниц, как-то настороженно, может, вид огромного зверя пугал.

– Не бойтесь, – громко сказал Гистрион, – это ручной волк, он никого не тронет, не так ли, Жадоб? «Если никто не тронет Мэг!», – хрипло и с угрозой подумал зверь. (Он упорно звал покойницу Мэг.) И ещё подумал: «Чего-то мне не нравится тут, принц.»

– Пройдёмте в залу, сударь, – так странно обратился к без минуты королю замшелый дворецкий Питт, – король и королева ждут вас.

– Они слишком немощны, чтоб спуститься вниз, – шепнул на ухо Гистриону Метьер, который, кажется, был осведомлён о том, что здесь происходит, гораздо лучше его.

Они вошли в залу. Дед с бабкой встретили «сыночка» как-то странно. Вроде бы они были ему рады, но как будто и немного растеряны.

– Что, не ожидали в живых, что ли, увидеть? – он попытался рассмеяться.

Тут вышла, или, вернее, выкатилась рыжая женщина, а с ней выводок рыжих малышей, да и, кажется, она опять была беременной. Малыши обступили Метьера: «Папа, папульчик», – галдели они.

– Не удивляйся, это моя семья! – засмеялся Метьер. – Это моя жена Рыжик, по-другому Колобок. (Девакская привычка давать по нескольку прозвищ сидела в нём).

– Мы знакомы, – немного напряглась Рыжик.

– Простите, не припомню, – улыбнулся Гистрион.

– Мне было тогда лет пять.

– Это младшая дочь Смешного короля, помнишь, она обещала выйти за меня замуж. Ты спросишь, почему она здесь, – и никогда не отводящий взгляд Колобриоль потупился. – Ты скоро всё узнаешь.

– Если вы младшая дочь короля, то вам, наверное, будет интересно встретится со своей старшей сестрой, – с раздражением, что не помнит имени короля Эдварда, не понимает ни Метьера, ни что тут происходит, сказал Алекс.

– Где она, где? – закричала Колобок.

– Она там, внизу, в гробу.

– Как, опять?! – всплеснула руками бабушка.

…Внизу, на утоптанном снегом дворе, стояли охраняемые Жалобом сани. На почтительном расстоянии стояла челядь, снег падал на крышку гроба, а волк его слизывал. И иногда слегка порыкивал.

– Там моя старшая сестра, – сказала Рыжик детям, – это ваша тётя, а я никогда не знала её.

– Тётя? Покажи нам её, покажи, – заколготили рыжики.

– Не сейчас дети, не сейчас, подрастерялась мамуля, – она устала с дороги.

– А почему она в таком ящике?

– Люди! – крикнул Гистрион. – В гробу моя супруга, которая могла бы стать вашей королевой, сегодня-завтра она будет похоронена в родовом склепе. Жадоб, вероятно, не захочет с ней расстаться, пусть охраняет склеп, покормите его.

– Это распоряжение короля? – пискнул какой-то вертлявый и чернявый.

– А распоряжение будущего короля тебе что, недостаточно? – с раздражением рявкнул Гистрион.

Тут на галерее произошло какое-то замешательство. Дворецкий Питт, качавший Алекса ещё в колыбели, отвернулся и смахнул слезу. «Что тут происходит? – подумал Гистрион. – Что с ними?!»

Никакого торжественного обеда не было, что тоже немало удивило Гистриона. Вообще дед ему был как-то не слишком рад, будто он лишний. «Может, другого короля нашли?» – не в бровь, а в глаз подумал Алекс.

– Мы отвыкли от тебя внучек, я ослепла от слёз, – сказала бабушка, – уж и не различаю порою, где ты, а где кто другой… – Она, кажется, немножечко сошла с ума, или хитрила.

Пообедали в очень узком кругу: дед, бабка, Алекс, и Метьер с женой. И что интересно: никаких тостов о будущем короле Алексе не было, но он был приучен дедом к терпению, и потому ждал, не задавая никаких вопросов, но и приняв несколько надменно-холодноватый вид. Когда напряжение доросло до последней степени, король-дед поднялся, опираясь на молодого челядинца:

– Мы с королевой покидаем залу. А также и прочие, – и глянул на Колобка. – Вам, – кивнул он на Алекса с Метьером, – надо поговорить.

…Двери были плотно прикрыты. Светил месяц, почти луна, подгрызенная сбоку, и где-то поодаль, у склепа, как щенок подскуливал Жалоб.

– Надо как-то успокоить его, – с несвойственным ему недовольством буркнул Метьер.

Алекс молчал.

– Тебя что-то удивляет? – спросил Метьер, и вышло глупо.

– Многое, – ответил Гистрион. – Но главное: мне кажется, что я уже не наследник престола.

Метьер улыбнулся:

– По прежней твоей жизни никак нельзя было предположить, что стать королём – любимая твоя мечта. Нет, ты будешь королём, – сказал он с л и ш к о м властно, и подложил в камин полено. – Только, скорее всего, не здесь.

– Не здесь?! Что это значит?!

…Внизу не спали король с королевой. Они сидели в креслах, взявшись за руки, и молчали. Не спал дворецкий, вызванный Метьером(!), он освободил стол от остатков ужина. Затем пришёл чёрненький, вертлявый, и разложил на столе карты и пергаменты, представился (каким-то официальным лицом представился, Алекс и не запомнил).

По документам, извлечённым из тайной канцелярии павшего правительства Трёх толстяков, кроме других бесчисленных тайн, выходило, что украденный во время набега диких племён настоящий сын деда-короля каким-то таинственным образом стал третьим толстяком, самым молодым из них. (Кличка Младшой!).

– Там была замешана женщина: ваш отец был красив, – обратился чернявенький к Метьеру.

– Отец?! Сын деда – твой отец?! – закричал Алекс.

Да, Метьер Колобриоль оказывался внуком (настоящим!) деда-короля. И значит…

– Значит, ты гораздо более меня имеешь право на этот трон. То есть, я совсем не имею… Ну и Слава Единому Неведомому Богу! – и Алекс стал весело трясти Колобриолю руку. – Ты же знаешь, как я не хотел быть королём. Я сегодня же, завтра… скажу деду, что отрекаюсь… то есть, – он захохотал, – я и так не принц! Я теперь свободен, и могу отчаливать на все четыре стороны! Я ведь чувствовал, что во мне простая мужичья кровь! А ты – «вы!», «да принц!» Меня всегда тянуло к простым людям…

– Ко мне, например, – захохотал в свою очередь Метьер. Кажется, они своим хохотом разбудили весь замок. (Наверху рыжая толстуха, подслушавши разговор через старый камин, стала примерять на себя платье королевы. А дед с бабкой, которым все переносили специально обученные слухачи, дед с бабкой в волнении крепче сжали друг другу руки. Что говорить: они всё же сильно любили Алекса, но приёмный есть приёмный, а своя кровь есть своя кровь.)

– Погоди радоваться, – сказал Метьер, – этот черномазенький не все документы тебе показал, но сначала давай выпьем по бокалу вина, которое я специально сберегал на этот случай.

– Я сам, – отказался он от услуг вертлявого, разлил вино на троих(!), они чокнулись и выпили. – Ты знаешь, Алекс,… о, нет, ты не знаешь Деваки. Но весь цимус-то в том («ого! – подумал Гистрион, – уже местные словечки добавляет!»), что ты должен узнать о Деваке всё, поэтому ни на какие четыре стороны ты не пойдёшь, а поживёшь с нами, поприсутствуешь на моей коронации, а потом я расскажу тебе о Деваке, потому что…

– Потому что… – влез чернявенький.

– Потому что… молчи, Радар! – Метьер закрыл рот Радару. – Его зовут Радар, не правда ли, забавно? Потому что мы сейчас покинем тебя, и ты внимательно, насколько только позволит девакский отдохновин высшего сорта, – он указал на вино, – ты прочтёшь документ, а завтра мы поговорим.

– После похорон, – тихо сказал Алекс.

– Поговорим и об этом, – в голове Метьера мелькнул образ Виа Чеа. – Встань сюда к зеркалу, – вдруг решился он. – Тебя не смущает, что ты постарел, а я как был молод, так и остался? Я старше жены на двадцать лет, а разве по мне это скажешь?! Ты кое-что знаешь, а будешь знать всё. Завтра, всё завтра, я отвык от нашего отдохновина. Радар, освещай дорогу!

И они ушли, оставив недопитое вино и несколько кусков пергамента, как подлинных, так и переведённых на середневековый. Впрочем, благодаря общению с Метьером и Светлиной, Алекс по-девакски многое понимал, и обмануть его было нелегко. Да и зачем?

…Гистрион разбирал и старые и новые девакские пергаменты, и волосы вставали у него дыбом на голове. Он читал о зверствах Раздватриса, а потом и Живодёра. Ненависть и слёзы закипали в нём. «Если б я мог отомстить за всех убиенных!» Особенно его возмутила расправа с труппой Августа – ведь всё же друзья! «Если б я мог…» И тут у ног зашуршал пергамент, упавший со стола, а он его поначалу и не заметил.

Из него он узнал, что второй толстяк, по кличке Страус, никто иной, как отец этого исчадия ада Ангора Антаки. «Душить таких отцов, родящих таких детей!» И тут он также узнал, что у Страуса был ещё и старший сын, законный наследник трона (сам-то Ангор был не от коронованной толстячки). И этот его сын, законный правитель Деваки, убежал из неё в юности, но скитался недолго, и, по сведеньям шпионов, был обнаружен в приёмных сыновьях короля Кеволимского Георга Пятого, то есть деда-короля!

– Что? Что?! – тут снова волосы зашевелились на седой голове Алекса-Гистриона-Одара.

Значит, у Страуса был законный сын, который находился в бегах под чужим именем, и надо было его уничтожить, чтобы не было истинного претендента в правители Деваки. (Гадалка-мать нагадала Ангору, что его сместит именно этот человек). И тут Гистрион понял всё!

Труп отца без головы, найденный в роще неподалёку от кевалимского замка! (Эту смерть свалили на крестьянский бунт, а она была делом рук Ангора!) А он, Алекс, его сын, истинный наследник Деваки! Ведь Страус-то, который отец Ангора (незаконного сына), он же ДЕД законного ВНУКА Алекса Гистриона. И этот Страус по бумагам – самый ближайший потомок самого первого девакскского короля!

– А я, стало быть, родной внук Страуса. Вот так-так… – произнёс он скорее печально, чем радостно.

Спать Алекс уже не мог. Он загорелся новой идеей. Она пришла на смену той, старой, найти Кэт. Теперь он должен освободить Деваку от чудовища! И чудовище это – его родной дядя. Но как сделать это? Как освободить родную страну? Видимо, надо собирать войско. Но поможет ли тут дед? Бывший, что ли уже, дед? И ещё одна мысль беспокоила… Дело в том…

– Дело в том, – сказал разбудивший его по утру Метьер. Он заявился, как всегда, с колчаном и стрелами «Наверное, и спит с ними», – подумал Гистрион.

– Дело в том, – сказал Метьер и отогнал вялую, но приставучую муху. Откуда зимой мухи?

– Ну в чём, в чём дело, – очень спокойно спросил Алекс, сильно тем самым удивив Метьера.

– Дело в том, – в третий раз начал Метьер, и тут протрубили рога… – мы отправляемся на охоту.

– С удовольствием, – сказал Алекс, тем самым в который раз удивив Метьера, и сам глядя на него с некоторым игривым любопытством, уж больно тот был сильно «наотдохновинен» для серьёзной охоты. Вот только мысль о похоронах Кэт сильно терзала его.

– Я собрал к вечеру военный совет – и наш и окрестных вассалов. Раньше вечера они не приедут, так что можно поразвлечься зимней охотой на кабана. И Жалоб застоялся.

– Военный совет? Ого! Ты уже действуешь, как король!

– Будущий, с твоего позволения…А что касается Кэт, – глупо предавать во цвете лет земле, даже семейному склепу, женщину, которую кто-то воскресил из пепла. И об этом мы поговорим вечером. – Он хрипловато крикнул в какую-то трубу в стене: – Завтрак принцу Алексу! – и тихо, сквозь зубы добавил. – И принцу Метьеру, холера меня в бок!

Гистриона передёрнуло, он не любил ругательств ни в каком виде.

– Матушка не дожила до этого часа! – как бы извинился Колобриоль.

Охота удалась бы, вероятно, на славу, если бы состоялась. Но вместо охоты случилось то, чего ожидал, хотя и не очень в это верил, и совсем не хотел, Метьер Колобриоль.

…За завтраком Метьер ещё немного поотдохновинился, и хотя, а может, и потому, что присутствовали его рыжуха и дети, (стариков не было), Гистрион стал немного подтрунивать над ним.

– Ты ведь, извини, не очень знатного рода (по матери, конечно). Побочный сын. Неужели ты всерьёз думаешь, что дед хочет видеть своим преемником сына кухарки.

Метьер покраснел и бросил взгляд на жену, которая погладила его по руке.

– Моя мать была поварихой при дворе толстяков, да. Но дед настолько обрадован, что нашёлся настоящий внук, внук по крови, – кольнул он Алекса, – что, я думаю, для него это не очень важно.

– Ты пока плохо знаешь деда. Я думаю, он ещё не разобрался во всех подробностях, к тому же он подслеповат и подглуховат, – не сдавался Гистрион. – Когда ты зачитывал ему документ, наверное, он услышал «внук», а «побочный» осталось неуслышанным.

Метьер посмотрел в глаза Алексу, в глазах была холодная пустота, Метьер готов был разрыдаться.

– Ты хочешь сказать, что я обманщик, – с трудом выговорил он.

– Нет, друже. – Алекс положил ему руку на плечо и улыбнулся. – Просто ты находишься в эйфории. – Метьер улыбнулся тоже.

– Да, в тот миг я возмечтал о себе: сын поварихи, а теперь?! Ну что же, ты прав, – сказал он вдруг легко.

– Прав… но, может, ты думаешь, если я отлынивал от этого дела тридцать лет, то теперь захочу править сразу двумя королевствами? – вдруг засмеялся Алекс.

– Конечно, не захочешь, – сказал насмешливо Метьер. – Девака не Кевалим, не необразованная деревня, её и одной за глаза хватит…

– Я не честолюбив. Мне нужна была Кэт. О, если б её воскресили, а, Метьер? И я готов вместо того, чтоб собирать войско наёмников и прогонять с престола родного дядю, отправиться на поиски того, кто может мне вернуть живую Кэт.

– Дело в том, что тот, кто вернул меня из небытия, – тихо сказал Метьер, – и дал мне вечную молодость и жизнь, его искать не надо. Он, скорее всего, видит нас, и если сочтёт нужным – вмешается.

– Он кто, Бог?

– Видимо, нет. Он пишет истории. И про нас с тобою тоже.

– ?!

– Кто же поднял из пепла Кэт? Я совсем не знаю. Однако, пора бы ехать на охоту.

И вот тут, буквально в эту секунду, случилось то, чего боялся Метьер: их завоевали.

За окном раздались испуганные крики. Во дворе появились хорошо знакомые нам чёрные всадники. Они, как всегда, ниоткуда не приезжали: просто возникли из воздуха – и всё.

– Живодёр опередил нас! – стукнул кулаком по столу Метьер.

В комнате вдруг оказался небольшой человечек в чёрной бурке и в папахе, с саблей у пояса, с пышными усами на совершенно детском лице. Оно было перекошено попыткой изобразить звериную жестокость, но изображало только детскую обиду. Он ткнул пальчик в сторону Колобриоля.

– Все пергаменты на стол, – сказал он. – Ну! Живо!

Зала неожиданно заполнилась десятком-другим маленьких людей в бурках и папахах.

– Это всё призраки? – тихо спросил Гистрион.

– Эти – да, – тихо ответил Метьер, – можно сказать и так. Но сабли у них совсем не призрачные. Уверяю тебя. А вот этот – настоящий. Приветствую тебя, Чёрный Гортан, – сказал он громко. – Я хотел искать тебя. А ты сам приехал. Кстати, привет тебе от твоего брата, Великого Книгочея.

– Виа Киа много о себе мнит. Ангор Антаки мне тоже брат.

– Разве? А я не знал этого! Но я давно хотел повидать тебя, чтобы спросить: почему ты переменил свой образ мыслей?

– Я никогда не менял свой образ мыслей.

– Но… когда-то, я слыхал, ты защищал униженных и угнетённых, а теперь ты на службе у убийцы.

– Документы! – повторил Гортан.

– Вот они. В них все злодеяния Ангора Антаки. А так же и то, что подлинным королём Деваки является вот он, Алекс.

– Почему я должен тебе верить? – спросил Гортан.

– Не верь мне, верь пергаментам.

– Почему я должен верить пергаментам? И потом, мой брат Ангор взял с меня честное слово, что я не буду их читать. Там тайна. Она не моя.

– Ты благороден. Хорошо. Не читай их. Но ведь твой брат Ангор не брал с тебя слова заткнуть уши, когда кто-то другой будет вслух читать их. Если ты не веришь мне, или Алексу, пусть кто-нибудь из твоих воинов прочитает вслух хотя бы один отрывок.

– Я на службе у брата Ангора. Мне приказано взять документы, умертвить вас и разрушить королевство.

– Знаешь, ты всё-таки поменял образ мыслей, – с досадой хлопнув себя по коленам, закричал Метьер, – а я-то, дуралей, доказывал Книгочею, что ты по-прежнему защитник плачущих и обиженных, а не воюешь на стороне короля, которого все называют Живодёром, и ему это нравится!

– Я не менял своих убеждений, – тихонько сдавался Гортан.

– Ну так послушай хотя бы десять минут. Или никто из твоих воинов не умеет читать?

– Какая ерунда, – скривил гордые губы Гортан, – мои воины могут всё, что я мысленно им прикажу. Эй, ты, или ты – всё равно, кто – иди сюда! Давайте пергамент. У вас пять минут. И запомните: вы ещё должны мне доказать, что это правда.

Но доказывать ничего не пришлось. Гортан был чист сердцем, как дитя, наивен, и сразу загорался, услышав только намёк о какой-либо несправедливости или притеснении кого-либо. А тут… по прошествии пяти минут он потребовал, чтоб прочли ещё, потом ещё. Он краснел, бледнел, вскрикивал. Потом стал читать вслух сам. Читал и дневник Ангора, добытый и припрятанный замученным ныне Пупсом. Потом воины исчезли – это Гортан потерял мысль о них. Потом снова возникли – он вспомнил, – и так несколько раз. А потом уже и Метьер, и Алекс, ставшие его лучшими друзьями, не могли унять его горючих слёз и готовности тут же лететь в Деваку, чтоб навсегда покончить с Живодёром и навести, наконец, в стране порядок!

 

Глава двадцать шестая

Последние дни бывшего танцмейстера

А давненько мы с вами не заглядывали в Деваку. Заглядывать не заглядывали, но слышали кое-что. А сейчас и увидим, как живёт девакский народ при избранном им короле Ангоре Первом. Впрочем, это имя как-то подзабылось, и зовут его все, как и отметил когда-то Дед-Насквозьвед, король Живодёр, или просто – живодёр. Давненько мы его не видали.

И вот сидит он, видим мы, с длиннющими, до пят, нечёсаными серыми от грязи волосьями. Ногти на руках тоже длиннющие, а на ногах просто сапоги прорвали и загибаются. Сидит он у костра – уж лет десять, как иссякло в Деваке иллистричество, секрет утерян, а сам его изобретатель, доктор Гаспар, давно червей в земле кормит, или, может, сожгли его, или на гнильётине голову отсекли, или звери голодные разорвали. Даже не средневековье теперь в Деваке, первобытье. Люди в землянках живут, едят друг друга с голода. И вообще, некогда цветущая Девака – уж сплошное кладбище, народу мало осталось, или прячутся, будто от судьбы можно убежать или спрятаться. Только в могилу, дорогие товарищи, и только через пытки вашего короля! Вон сидят кое-где, у костров греются. А детей на муки рожать не хотят, скоро некого мучить будет. Сидят у костров, то ли горелые головешки грызут, то ли кости мучеников. Ну и Ангор Антаки, он же бывший танцор Раздватрис, он же ныне Живодёр-король тоже сидит у костра, греет грязные когтистые руки в грязных же, рваных, некогда белых, перчатках церемониймейстера, и с равнодушием смотрит на пытки очередных жертв своих (работа такая, и одновременно хобби!) Это поджариваются на вертелах артисты. Кажется, из балагана клоуна Августа. Лет… ну не вспомнить, сколько тому назад, доставили их сюда по Середневековью мотавшихся, и пожалел их Ангор: в темницу кинул, а вот теперь вспомнил о них, извлёк и казнит. За что? И сам не знает. Морщит лоб и щурит глаза Живодёр… Стоп! Да они ли это? Вроде тех-то он казнил уже… Память подводить стала. Не мог он допустить, чтоб они сколько-то там лет воздушком, хоть в ямах сидючи, но дышали – нет, не мог! Давно уж в трупы превратились, и дружок его, карлик Пупс, тоже. Да не в этом дело: Живодёр казнит же не за вину какую, а т а к, потому что живодёр, для удовольствия… И синеглазка труп, и мужик её, и этот – Тутти, якобы железное сердце, ученик его бывший (или это о н его ученик? Вот память-то!), и сестра его, танцовщица, или не сестра она ему? Путается Ангор – те давно померли, – а эти ж кто такие? Глуховат и подслеповат Ангор, щурится… Молодёжь какая-то в огне корчится… Уф! Палёной человечиной завоняло. Нравится Живодёру этот запах! Пристрастился было к жареной человечинке, да доктор запретил, велел есть лишь травку, вегетарианом заделаться! Да убил он его, кажись, доктора-то! И брата Тибула убил. И мать его, ну и свою, значит – она ж на двоих была. Усмехнулся живодёр: вредная такая старушенция, всё жить учила. И этого, который всяких убийц-машин придумывал, Гнильёта, тоже убил. Весь мир бы Ангор поубивал, а за что? – и не скажет. И ни разу никого он не пожалел, ну, ни одного разика. Нету этого в природе у него.

А эти – нет, не те, это какие-то молодые. Девчонка вроде на синеглазку похожа – может, дочка её. А в огне вроде даже и весело – вроде и корчатся, а вроде и танцуют. Сам бы в огонь пошёл, да рановато, впереди геенна вечная ждёт. Хохочет Живодёр, вроде как бы и не верит в воздаяние это праведное после смерти. А воплями молодых услаждается. Ох, не любит он артистов! Самому-то таланта Бог не дал, вот и не любит талантливых. И крестьян не любит, и ремесленников – сам-то руками не работал никогда, вот и не любит. А уж богачей люто ненавидит, но нищих – ещё лютее! Весь мир бы Живодёр сожрал беззубым ртом – и шестидесяти ещё нет, а развалина Ангор, не сегодня-завтра помрёт – и в геенну, то есть в огонь вечный. Да вот новый доктор, взамен того, что людей есть запретил, этот сказал, что можно человечиной питаться, но только в зародыше. И целую фабрику открыли: извлекают эмбрионы из женщин, и на стол к Живодёру в варёном да жареном виде. Проглатывает несостоявшихся людишек Живодёр, и отдохновином запивает, да причмокивает. Так… не особо… и здоровья не прибавляет. Обманул новый доктор. Но он, сверкнул глазюками Ангор, раньше меня умрёт.

– Умрёшь раньше! – выкрикнул он вслух с невыразимой злобой, и забыл тут же, о ком это он.

Застилает Ангору свет белый спина одна чёрная, шея-то у того существа, как шарфом, разноцветной бородой обмотана. Смотрит Ангор в спину и хочет нож в неё всадить, но исчезает спина каждый раз. Ни днём, ни ночью, ни между ними, не знает покоя Ангор, а только соберётся нож вонзить – исчезает спина. Замучился Живодёр!

Но наконец-то – ха-ха! Это всё ре-а-лизовалось! И самым неожиданным образом.

Ангор передвигался плохо теперь: при помощи костылей. Ещё недавно он любил, чтоб его, как восточного падишаха, носили на носилках, да слуги его с голодухи поослабли, а он теперь совсем не ел – воздухом, что ли, питался, или созерцаниями своих злодеяний? («Жрёт свои жертвы, вот и сыт!» – говорит Дед-Насквозьвед. И никак его не может Живодёр изловить!)

А раньше-то как бегал неуклюжий учитель танцев! И даже размышлять ни о чём ни сидя, ни лёжа – не мог. Так и бегал всё, так всё и хотелось ему куда-то убежать, или прибежать и жертву казнить! Поэтому теперь, когда он почти всё время неподвижен, он ни о чём думать не мог. Одно только представление было в нём: чёрная спина и белый блестящий клинок в неё всадить!

И вот сейчас, сегодня удалось, удастся!!! Расслабился на грязной кушетке Ангор, помедитировал, что ли, и вот уже идёт он коридором, витой лестницей поднимается, по которой поднимался когда-то Метьер Колобриоль, и легко так поднимается, без костылей! Двери в кабинет распахнуты, вот и спина, но не чёрная, так как без плаща, а в старинном серебряном халате. Заносит Ангор руку, подхихикивает беззвучно – а ножа-то в руке и нет! И хотел было Ангор в тонкую, почти детскую, шейку ноготь всадить – был у него один надломленный, и по надлому, как бритва, заточённый – до сонной артерии бы проник! – и тут обернулся Виа Чеа, Великий Книгочей, взглянул строго на Живодёра – И ЗАХЛОПНУЛ КНИГУ О НЁМ!

Завизжал Ангор, и всё в нём встало дыбом. Дыбом серые волосья встали, как чаща после грязного дождя. Руки и ноги напряглись и одеревенели. И даже загнутые когти на ногах распрямились, а язык вытянулся изо рта на полметра и весь одеревенел. Это он увидел мысленным взором количество им убиенных и замученных. А потом себя увидел: маленьким Ангорчиком, едва не утонувшем в колодце, и будто не вытянул его неродной отец (еле-еле успел ведёрко на верёвке кинуть), а будто утонул он, маленький Ангорчик, и лежит на дне колодца. И спускается белый ангел с крыльями, и несёт его на самое небо. И приносит в терем золотой среди райского сада, где такие же мальчики резвятся. И хорошо на душе Ангорчику, и не хочется обратно на землю, в Деваку, так ему здесь хорошо.

Но исчезло это, и увидел себя Ангор с молодости и до старости, все злодеяния свои, начиная с убийства кошек. Но не раскаивался он, а только усмехался, и даже хохотал иногда, такими забавными казались ему мучения жертв.

И вскрылись могилы в Деваке, и все убиенные им поднялись: и те, кто на кострах горел, и те, кого звери съели – все приобрели подобие тела, а кто одним скелетом обошёлся, но с головою, на которой лицо было – чтоб вспомнил его Живодёр. И оказался Ангор со своими вытянутыми руками во чистом поле. И приковали поднятые руки к поднебесью, где бесы проживают, а ноги к земле. И стоял он, не могущий пошевелить ничем, а скелеты, и зверями объеденные, и обгорелые, и безголовые, все мимо проходили: и мужчины, и женщины, и дети, и делали с ним то, что он с ними сделал.

И это был не сон, потому что Живодёр испытывал наяву те же муки – и телесные и душевные, – что когда-то его жертвы испытали. Кто его резал, кто жёг, а кто кусок мяса из тела вырывал. А какой-то, совсем юнец, замученный им, не прикасался к нему, а просто пел в сторонке незамысловатую песенку, и тем терзал не хуже прочих:

…Когда последний мертвец отошёл, насытив чувство мести, подлетели два черноликих ангела с чёрными крыльями к кускам кровавой плоти, что представлял из себя Ангор, и вынули душу из него, и понесли над Девакой, и увидела душа всё запустение, которое произвёл он, хозяин земли этой. И ужаснулась душа в первый раз. А второй ужаснулась, когда, пролетая, над трещиной земной, в которой полыхал огонь, снизились чёрные ангелы и бросили душу в этот огонь, чтоб горела она в неугасимом огне геенском веки вечные. А останки тела грешного под землю ушли.

И осталась Девака лежать в развороченных могилах, как будто какой слепой пахарь-гигант пахал её то там, то сям. Души мертвецов на небо улетели, а трупы их канули бесследно…

И с тех пор земля эта Первобытьем стала называться – так вечный Дед-Насквозьвед прозвал. Но называлась она так недолго, пока Алекс Гистрион тут порядок не навёл.

 

Глава последняя

Истинный король Деваки. Свадьба

Разруху лютую застал в Деваке пришедший воевать, а потом и королевствовать, Алекс. Правда, он никогда тут раньше не был, и не знал, как при толстяках всё было ухожено да прилизано, а теперь лишь трещины да буераки от вылезших из могил мертвецов. Правда, кое-кто из покойных до того боялся Живодёра, что и не захотел вылезать, а потом, когда вылезших на небо позабирали, то невылезшие тоже захотели, полезли было, да Книгочей вторично книгу захлопнул. Так и остались, бедолаги, у кого рука, у кого нога из разворочённой ямы торчит. Вот дивился Алекс и его войско на это дело. А кругом разруха, смрад, вонь от неубранного мусора, дым из подземных жилищ – люди-то от Раздватриса в норы попрятались, под землёй жили. А сам-то, роскошный некогда – если верить Метьеру – дворец превратился чуть ли не в груду камня.

Это наотдохновинившийся Живодёр опыты с последним оставшимся динамитом производил, сам свой дом подрывал, едва жив остался, зато врагов много полегло – это он спьяну свою обслугу и верных ему гвардейцев за врагов посчитал. А парк, а звери, расхваленные Колобриолем? Обезьяны и хищники давно попередохли, цветники и лианы завяли, тропические деревья, да и простые наши берёзки-дубы, на дрова повырубали, правда, по оставшимся какие-то макаки прыгали: не обманул Метьер. Подманили одну куском хлеба – оказался человек одичавший и обезумевший, хлеб чуть не вместе с рукой подающего проглотил. Закручинился Алекс: какая земля и подданные какие достаются ему в управу. «Ну, Метьер, ну, друг! – размышлял, сидя на камне и опершись на меч, Алекс. – Да и друг ли? Уж больно всё это на ссылку похоже! Да и дед с бабкой… теперь уж с бабкой. Не родные и есть не родные! Как они быстро Метьера своим признали! А меня… будто и не родился я в Кевалиме, и детство не провёл! Будто это не они по мне скорбели. Да, видно, только об одном хлопотали: наследник был им нужен, и вот он появился – истинный, родной по крови. А я кто теперь? А как был сирота, так им и остался! Тут же, мгновенно, забыли про меня! Ни дед, ни бабка провожать не вышли!» И горючая тоска, как змея, пустила в сердце Алекса яд свой смертельный. Тоска, смешанная с обидой. И слёзы полились из глаз несостоявшегося кевалимского короля. (А дед при его уходе при смерти лежал, и бабушка отойти от него боялась: не умер бы без неё, но уходящим платочком из окна махала. А сколько она слёз пролила, пока Алекс принцессу свою искал, и почему САМ сейчас проститься не зашёл – не могла понять!)

Войска – не гортанцы, а кевалимские добровольцы – за неимением кого воевать, не захотели жить в разорённой Деваке.

– Говорили, будто тут и порох, и иллистричество, и всякая циливи-закция, а тут ни…, хужее, чем у нас! – и ушли обратно в Середневековье.

А Алекс и несколько близких ему воинов и выбравшиеся из нор местные, захотевшие быть поближе к новым властям, пошли с ним во дворец, чтоб провести первое заседание Государственной Думы. И вечный Дед-Насквозьвед из норы выполз. Ноги у него совершенно отказали, и он был до пояса парализован, но всё же ползал, и говорил, хотя и с трудом и еле слышно, но зато одну чистую правду! И он пополз ко дворцу: «как, мол, жить дальше, и что делать?»

Кто только не вошёл в первую госдуму: кто первым пришёл, тот и вошёл! И вельможа бывший, и ремесленник, и пастух. Был даже один горький пьяница, но оч-чень большого ума человек! Все захотели при новом короле быть. Сначала решили день коронации назначить, и о королеве похлопотать.

– А вот этого не надо! – рубанул ребром ладони по круглому столу Алекс.

– Да как же без бабы в хозяйстве? – не понял крестьянин.

– Стар я! – буркнул Алекс, и вопрос о королеве завис в воздухе. Решили пока элементарно могилы засыпать, чтоб торчащие ноги-руки спрятать, да дворец начать восстанавливать.

– И проломы в Стене позатыкать, чтоб никому неповадно! – выкрикнул Дед-Насквозьвед.

Тут на пороге, как всегда, из воздуха, возник Чёрный Гортан. Вообще он со своей братвой то появлялся, то исчезал, видимо, на Фею отвлекался. Но совсем не пропадал, нравился ему Алекс простотой своей, и судьбою такой романтической.

– Хочешь, – сказал он, – я тебе из своих воинов рабочих понаделаю, выгодно: кормить-поить не надо…

– Рабочие руки нужны: вон сколько отстраивать заново. Ведь всё пожгли в голодные годы и поломали за тридцать лет-то, мало ли! – сказал горький пьяница.

– Рабочие руки? – загорелся Гортан. – Одни только руки? Вот это идея!

…И много-много ротозеев-любителей сбегалось наблюдать, особенно по первоначалу, как одни только руки, без головы, ног, и вообще туловища, и подметали, и камни таскали, и всё прочее делали! Одна беда: исчезали эти руки в самые неподходящие моменты, когда Гортан о чём другом задумывался. А потом и совсем исчезли, вместе с Гортаном: привык он шашкой махать, а домики из камешков складывать скучно показалось, а может, Фея опять…

– В общем, он нам не докладывался, – констатировал пьяница. (Бывший уже, конечно. Ни грамма отдохновина больше, ни рюмки!)

– Значит, будем своими силами. И понадёжней это, – сказал Алекс.

– Только других от работы отвлекали… неестественностью своей. Если появятся, пусть лучше рубежи наши охраняют! – добавил БП (Бывший пьяница), ставший главным алексовым советником и правой рукой.

И сам Алекс по старой привычке становился то дворником, то камнеукладчиком, чего многие одобрить не могли.

– Ты король! – говорили ему.

– Я ещё не коронован. Вот обустроим Деваку, тогда и покоронуете… если будет за что. – Ох, по-прежнему не хотел быть Алекс королём!

Так прошло три с половиной года. В трудах. В восстановлении. А правили пока совместно: госдума. Всё ждал чего-то Алекс, да Единому Неведомому Богу молился. А из Середневековья ни слуху, ни духу. И вот: НАГРЯНУЛИ.

…Сегодня словно что-то нависло над ним, когда он сидел на верхотуре, вытачивал топором крест из дерева – такой приснился ему сегодня во сне: он строил часовню Единому Неведомому Богу. В этой часовне он хотел поставить гроб с телом Кэт, которую не забывал ни на минуту. И вот он почувствовал: что-то нависло, а внутри что-то закипать стало. Какое-то предчувствие чего-то радостного и необычного, будто новая песня зрела. (Стихов и песен он после смерти Кэт не писал). И он понял, ч т о нависло: сегодня пятьдесят лет ему стукнуло! Но радостно ли это, и, тем более, необычно? Значит, есть что-то другое.

И вот там, внизу, некоторое скопление народа. Видно, поздравить его пришли. Эх, без очков ныне Алекс – разбился подарок Метьеров, но смотрит, пришурясь. Кажись, там бывший пьяница, а ныне первый советник, стоит во главе толпы – ведь только ему он однажды свой день рожденья открыл. Да нет, не только ему, подзабыл ты, принц старый… Вон, вон рядом стоит друг давнишний, сердешный, ныне король Кевалимский, Колобриолем ране прозываемый, лёгок на помине! А с ним девушка молодая – не дочь ли его? – и, видно, говорят о нём и показывают на него. И вдруг, как плащом, взмахнуло что-то над ним, как крылом осенило – и прозрел он, совершенно прозрел. И ясно увидел он и пьяницу, и Метьера и девушку – и едва не упал вниз бывший певец. И медленно-медленно, осторожно-осторожно стал спускаться Алекс, стараясь больше вниз не смотреть, а особенно на молодую девушку, и молясь про себя так истово и искренне, как не молился никогда за пятьдесят лет, прожитых на земле…

…Сверху спустился в рабочей робе в стружках и пыли почти весь седой, можно сказать, действительно старик. Он был сильно смущён. Девушка взяла его за руку.

– Помнится, у одного менестреля по прозвищу Гистрион была песня о пожилом рыцаре и молодой даме его сердца, – сказала она, застенчиво и осторожно улыбаясь. – Я надеюсь, мой возраст не станет помехой нашему счастью. – Она заглянула ему в глаза, и голос её наполнился слезами: – Я не хотела молодеть. Это всё ба-а-бабушка-а…

И была коронация. И Алекс-Гистрион стал королём Алексом Первым, и ему был вручён старинный меч самого первого короля Деваки, его пра-пра… – дедушки, большой портрет которого, помните, стоял во дворце. А кто вручал? А что удивительно: никто. Просто замок, который закрывал большой серебряный ларец с небьющейся прозрачной стеной, за которой все видели меч, скипетр и державу – мог открыть только истинный наследник по крови. Что интересно: даже дядя Алекса, король Ангор Первый Живодёр не смог открыть ларец. Как сказал вечный Насквозьвед, это потому, что надо быть не просто наследником по крови, а иметь самое главное – что? не догадываетесь? – чистое сердце. А ключик всегда был в замочке. Но Живодёр даже из замка его не смог вытащить – и ни слесарь, ни колдун не помогли. И стекло в ларце не разбили. «Из Кевалимского драгоценного камушка стёклушко, – постучав по нему костяшками пальцев и хитро усмехнувшись, сказал кевалимский король Метьер Первый. – А это значит, что? Что и в самые старинные времена наши страны дружили.». – И он крепко и горячо обнял и поздравил своего королевского собрата.

Да! Коронация. А потом уж была свадьба. А кто была невеста? О, это была довольно симпатичная девушка. Молодая. Лет на тридцать моложе Алекса.

– На дочке женится, – шамкали какие-то выползшие из подземелья старухи. А шафером со стороны жениха был король Метьер Первый, а подружкой со стороны невесты его супруга королева Рыжик, её младшая сестра. Вы, конечно, уже можете назвать имя невесты. Да, да, её звали Кэт. И это была именно та самая, наша Кэт! Это она стояла с Метьером под часовней. И было ей сейчас двадцать лет. Тогда младшей, Рыжику, у которой уже было семеро детей, пятнадцать, что ли? Ох, совсем я вас запутал. А кто это сидит на углу длинного стола и усмехается добродушной улыбкой в небывалую разноцветную бороду, закрученную вокруг шеи наподобие шарфа? И ничего-то он не ест и не пьёт, как его ни упрашивают.

– Мне без надобности. И так хорошо, – повторяет он в двадцатый раз. – А вы кушайте, не стесняйтесь.

Да, да, это он, Виа Чеа, Великий Книгочей, который через какое-то время, сказав соседям по столу странные слова: «Пойду-ка лучше дочитаю, чем у вас тут закончится», у всех на глазах исчез.

Конечно же, это он воскресил Кэт. Это он вернул ей молодость.

А чуть раньше, после коронации и прямо перед свадьбой, состоялся разговор. Книгочей предупредил короля Алекса, что его королева теперь вечно молода, и мало того – бессмертна.

– Ну что же, – рассмеялся король, – я буду любить её и такую. «А вот будет ли она меня любить, старого урода?» – подумал он про себя и почесал обезображенную шрамом губу.

– А почему Вы помогаете нам? – спросил он.

– Потому что Кэт – нашего рода, – сказала женщина в белом, появившись буквально из воздуха.

– Бабушка! – закричала Кэт и бросилась к ней в объятия.

– Король Алекс, – сказал Книгочей, словно прочитав его мысли, – мы не можем вернуть молодость вам, но мы можем сохранить вас вот таким пятидесятилетним на долгие-долгие годы. Двести-триста лет вас устроит?

Король посмотрел на Кэт.

– Хотя я могу ответить и сейчас, но всё же хочу посоветоваться с королевой.

Пятидесятилетний смертный жених и двадцатилетняя бессмертная невеста отошли в сторону и вернулись ровно через несколько коротких мгновений.

– Я человек, – сказал Алекс. – Таким создал меня Господь. Значит, таким я и должен оставаться. Буду стареть. А молодая жена мне кстати – нужен наследник. Но только… она тоже хочет вам кое-что сказать.

– Бабушка, дядюшка, – сказала Кэт, обратившись к Фее и Виа Чеа. – Я смотрю на свою сестру, на Рыжика, которую я помню в колыбельке. А её муж – хорошо что они не слышат – при ней как вечный мальчик, ведь он получил и молодость, и бессмертие. Смотрю, когда они вместе, и мне становится не по себе. Да, хорошо что я сейчас – мы хотим детей, – и… и вы меня воскресили, я не могу быть вам неблагодарна. Но потом, родив детей, я хотела бы стареть, как и муж, и умереть вместе, и попасть с ним туда, куда попадают после смерти любящие друг друга люди. А любовь наша проверена тридцатилетними скитаниями.

– Ну что же, – сказал Книгочей, – что касается короля Алекса, пусть будет по его желанию. Но у тебя, Кэт, мы не можем забрать то, что принадлежит тебе, как внучке бессмертной бабки.

– Каждому своё, – сказала Фея, – но знайте, что любовь выше всех предопределений. И ваш путь может быть изменён, и МЫ не сможем вмешаться в это, потому что наша семья Я не самая сильная во Вселенной, и есть Тот, о ком вы знаете и скоро узнаете больше, и Кто способен изменить всё и всех…

– Скажи, ба, а почему Чалтык так добивался моей любви? Он всё время говорил о каком-то ключе к мирозданию…

– Он хотел жениться на тебе, чтобы познакомиться со мной. Он думал, что Ключ от тайны мироустроения у меня. Его у меня нет. Но я знаю, в чём тайна жизни. Она в любви. Если б я тогда, когда он нас подслушивал, сказала б это, он тебя бы просто убил. Он не способен любить, и от этого вся его злоба и жестокость. Ах, если б только один он был такой!

… И была свадьба. А через девять месяцев Кэт родила сына Сержа.

 

Эпилог первый

Сочинённый остров

А вот что происходило на Cочинённом острове. Туман рассеялся, и вышел на поляну Виа Чеа, Великий Книгочей, и хлопнул в ладошки один раз. И вышел к нему Виа Зверль, Великий Зверолюб. И хлопнули они в ладошки два раза. И вышел к ним Виа Трр, Великий Трус, он же Ухва древа (Ухватившийся за дерево), он же Ружа Водь (Погружённый в воду). И хлопнули трое в ладони три раза. И появился Зака Крёв (Заглянувший за край), он же Великий Путешественник. И хлопнули четыре брата четыре раза, и даже кто-то присвистнул – и заклубилась пыль, и на белом коне с шашкой наголо, в бурке и лихо заломленной на сторону папахе, во главе гикающей конницы прискакал Великий Мститель – Чёрный Гортан. И строго глянул на него Книгочей, если только возможно глянуть строго такими добрыми глазами, и тут же пропали и войско, и белый конь, один Гортан остался и присоединился к братьям. И появилась Великая Фея, сестра их, с цветком в руке.

– Так ты мне сестра? – с удивлением, огорчением, и даже разочарованием сказал Гортан. – А зачем же…

– Надо же было тебя от дурных дел оттащить, – ответил за неё старший брат Книгочей.

– Но нас шесть, а кто же седьмой? – спросил кто-то. – Ведь мы же семь Я.

– Да, кто седьмой? Мы его никогда не видели.

– Кое-кто видел, и даже общался, – сказал, посмотрев на Гортана, Виа Чеа.

И треснула земля и выплюнула труп Ангора Антаки. Из поднебесья, где живут бесы, спустился ангел с чёрными крыльями и выпустил из когтей его душу. Душа вошла в труп, и поднялся на ноги Виа Жидр, Великий Живодёр, седьмой брат семьи Я.

– Ну и седьмой! – возмутились разом Виа Трр, Зака Крёв и Виа Зверль.

– Но он наш брат, – сказала Фея, – и мы должны любить его так же, как любим друг друга.

– И пусть каждый следит прежде всего за собой, – строго добавил Книгочей. Но получилось не очень строго. – Однако пора.

Братья и сестра подошли друг к другу и крепко обнялись. Живодёр попытался улизнуть, но его крепко прижали к себе, и, как он ни визжал, не отпустили. И он неожиданно смирился, хотя был на голову выше всех. Семь Я слились в одно, в семью – и получился великан. Великан постоял-постоял, и исчез. И Сочинённый остров покрылся туманом, и, может быть, тоже исчез. А надолго, накоротко, навсегда ли – неизвестно.

Так мне поведал Дед-Насквозьвед.

 

Эпилог второй

В Девакском дворце

Спустя пять лет после свадьбы, когда Сержу было четыре годика, он совершил некоторый подвиг, в результате которого и Девака и большая часть Середневековья крестились и приняли христианство.

Дело в том, что у бывшего, ну, у приёмного деда Алекса, кеволимского короля, хранился так называемый Ключ Разумения. То есть Ключ принадлежал всему Ордену ключеносцев, а дед был его хранителем. К тому времени, как дед умер, движение ключеносцев несколько поутихло, так как уже отчаялись найти Шкатулку, которую бы открывал этот Ключ, и когда дед передал его на хранение Метьеру, никто не возражал.

И вот этим летом, вечерком, Серж играл во внутреннем дворике дворца, и провалился за портрет своего предка, помните такой? Портрет-то никуда не выносили, но только после того, как Живодёр взорвал дворец, многое перестроилось. И на месте коридора, где стоял первый король Деваки в нарисованном виде, образовался дворик под стеклянным колпаком с экзотическими растениями внутри. И вот Серж провалился за портрет в какую-то щель. Пришлось разбирать кусок стены, и вот открылось пустое пространство, где и сидел принц Серж, ковыряя ржавым гвоздём золотую шкатулку, пытаясь её открыть. Рядом валялся клок полуистлевшей бордовой парчи, в которую, вероятно, шкатулка была обёрнута. Кроме того, что шкатулка была из чистого золота, она была заперта, но имела скважину для ключа, и надписи – на девакском языке и на середневековских наречиях: «Открывший меня обретёт покой».

Король Алекс сразу вспомнил про дедов Ключ, и послал срочного скорохода в Кевалим. Уже через два дня приехала комиссия рыцарей-ключеносцев во главе с королём Метьером. И, конечно, привезли Ключ Разумения.

И свершилось то, о чём мечтало много поколений истинных рыцарей. Шкатулку открыли.

Внутри находился Крест из дерева гофер, который приснился Алексу и подобие которого он водрузил на построенную им собственными руками часовню. И ещё лежала в Шкатулке толстая серебряная Книга с золотыми застёжками. Из Книги узнали о земной жизни Единого и Неведомого Бога, узнали Учение и Имя Его. Имя, которое в трудных походах пытались обрести многие поколения ключеносцев.

В результате всего происшедшего крестилась вся Девака и часть Середневековья, то есть наступила Новая эпоха, и Серж Девакский был занесён в Летопись мира.

А кроме как в Книге, имя Единого и прежде Неведомого Бога было отчеканено на внутренней стороне шкатулки. Имя это: ИИСУС ХРИСТОС.

2012–2013 гг.