– Так и будем сидеть? – спросил Егорыч, ощупывая взглядом дверцы настенных шкафов и неприлично пустую столешницу, на краю которой застыл горшок с мёртвым фикусом.

– А как хотел? – Максим сел напротив. – На полу, как йоги?

Максим понимал, на что намекает Егорыч. Проблема была в другом. Многие вещи в квартире, куда он вернулся после больницы и "продолжения реабилитации" в гостях у матери (с каждым днём ей становилось теснее на одной площади с сыном, но она делала всё возможное, чтобы это скрыть), казались чужими, а содержимое шкафов и полок – маленькими, зачастую бесполезными кладами.

– Ну, как, адыгейский сыр, того самого… – сглотнул Егорыч, – у тебя же есть.

– Сыр?!

– Не… "Ментакса" или как там, в шкафу, – Егорыч дёрнул головой и снова сглотнул. – Ну, давай, этого, за возвращение. За чудейственное исцеление!

"Чудесное", – мысленно поправил Максим и молча открыл матовую дверцу слева от мойки. Пусто, только недопитая бутылка дешёвой водки, которая больше подходила для прижигания ран. Может, в зале?

– Не там ищешь, – подсказал Егорыч. – В зале глянь.

"Ага, всё-таки в зале".

Максим пошёл на разведку, следом засеменил Егорыч.

– Ого! – вырвалось у Дюзова при виде весёлого бутылочного карнавала: от янтарной текилы и червивого мескаля до терпкой граппы и медового токая о целых пяти путонях.

– Вот те на, подарочек, забыл что ли, а, Дмитрич? – разразился добрым клокочущим смехом Егорыч. – Вон ту, пузатую выводи, сейчас мы этой барышне устроим променад.

– Эту? – уточнил Максим, приподнимая чёрную, как "кока-кола" бутылку с надписью "Old Monk XXX Rum".

Егорыч глянул на Максима с тревогой и заботой, разбавленными видом разномастного алкоголя.

– Слышь, Дмитрич, тебе, кажись, натурально память отшибло.

– Эту? – Максим вытащил другую, с выдавленной под горлышком лошадью.

– Во! Ага! Её самую, вайтхорсу. А закусь у тебя есть?

– Пошли глянем, возвращаемся на исходную.

На кухне Максим открыл холодильник и долго в него всматривался, надеясь найти в белом безмолвии холодного чрева следы оставшейся с прошлого лета закуски. "Заглянула, чтобы выкинуть испортившееся, – вспомнил он слова матери. – Вернёшься домой, сходи в магазин". Об Ане он последнее время почти не вспоминал, только в тесном соседстве с обидой.

– Ну, чегось показывают? – почесал небритый подбородок Егорыч. – Сериал начался?

– Цыц там, – Максим глянул на банку тушёнки и поморщился – тушёнки не хотелось. – Без закуси будем.

– Ну, уж нет, без закуси нельзя, не алкаши поди. – Довольно улыбаясь, Егорыч выудил откуда-то из подмышки прозрачный пакет с желтоватым рассолом, в котором, как рыбки в аквариуме, плавали морщинистые огурцы.

– Лихо, – сказал Максим. – А если протечёт?

– Не протечёт, я узлом завязал. Давай банку.

– Банку?

– Ну, тарелку… И тушёнку направляй сюда, сваграним макароны по-флотски. Есть хоть макароны?

– Надеюсь.

Максим закрыл холодильник и для начала принялся искать подходящую тарелку, а лучше салатницу. Память давала один сбой за другим. Кухня выглядела незнакомой. Почти год без хозяйской руки, но дело было даже не в этом – он просто её не помнил. В глаза бросалась небрежность ремонта: криво установленная розетка, тёмные пятна вокруг ручек, кое-где отошедшие от штукатурки обои и неровные стены. Они были такими и раньше, наверняка были, это же его квартира, его кухня и его раковина, и шкафчик над ней тоже его, только объекты лишились истории, словно и не имели – приплыли из чужой жизни, в которой чертили по памяти, как по бумаге, карандашом без стержня, не оставляя следов. Максим смотрел на чистый, но мятый лист своего прошлого и не мог прочитать собственные заметки. Не мог вспомнить. Например, как выглядит и где хранится салатница.

Он поставил перед Егорычем сковородку.

– Сюда огурцы вынимай.

– Не, жарить не надо, – испугался сосед, – они ж солёные!

– Да знаю, вынимай.

– А для макарон?

Максим снова открыл духовой шкаф, достал кастрюлю и включил воду. Так, теперь нож или открывалку для тушёнки. С этим оказалось проще. Нашлись и макароны, на полке с чаями и крупами – запасы, сформированные ещё Аней.

Егорыч бережно распутал на пакете огромный пионерский узел и опустил в рассол дрожащую пятерню. Выловил огурец, положил на сковородку и полез за вторым. По кухне пополз кислый запах тёплого маринада.

– Вилка нужна?

– Стопари давай.

Максим принялся проверять шкафчики в надежде найти рюмки или хотя бы не очень большие стаканы. И потерпел фиаско. Пришлось взять странные кофейные чашки с кривой, будто оплавленной ручкой, такой маленькой, что туда едва пролезал мизинец.

– Дизайнерские, чтоль? – хмыкнул Егорыч, брезгливо косясь на уродцев.

– Хрен его знает, других нет.

– Были же! Помню.

– А я вот не помню! – вспылил Максим.

Сосед задумчиво почесал подбородок и взялся за бутылку. Кремовая крышечка отозвалась прощальным хрустом. Егорыч аккуратно положил её на стол, чтобы не укатилась.

– Ну, Дмитрич, за память. А то, – он сделал многозначительную паузу, – глядишь и должок зажмёшь.

– Какой ещё должок? – устало спросил Максим. Он смутно вспомнил, что Егорыч везде таскался в какой-то смешной шляпе или кепке. "Где она теперь? Потерял или пропил?"

– Какой должок? – передразнил Егорыч. – Какой надо должок. Хороший должок. Должи-и-ище.

– Слышь, ты ври да не завирайся. Кто кому должен, ещё посмотреть надо. Как бы сам в должниках у меня не повис, когда голова прояснится.

Сосед поднял перед собой кофейную чашку с налитым до краёв скотчем.

– За мир во всём мире, чтобы не упало и не грохнуло, и, этого, чтобы память вернулась…

– Иди ты, Егорыч, – процедил Максим, опрокинул в рот виски и потянулся за огурцом. – Лучше новости давай, что там у тебя есть.

Егорыч понюхал огурец, кусать не стал, сразу же налил по второй, и нетерпеливо потёр ладони о трико. Глаза соседа налились влагой. Над пристроенной на электрическую конфорку кастрюлей поднимался пар.

– Ну, за здоровье нации, спортивные успехи, мать их, юниоров и чтобы срослось у сирийцев, – провозгласил Егорыч, поднимая над столом кофейную чашку. – Хлопнем.

Выпили, Максим откусил огурец, Егорыч занюхал.

– Ну, чем там мир дышит? – спросил Максим.

– В Китае одному узкоглазому прописали, этого, кислородную терапию…

– Они же все там узкоглазые.

– И чё?

– Какому-то особенному узкоглазому прописали?

– Не, обычному китайскому узкоглазому. Ты слушай, Дмитрич. Посадили его в барокамеру, куда кислород закачивают, а он такой глядь – врачи свалили, ну и курнуть решил. Ха, типа чего без дела маяться?

– И что?

– Как что! Жахнуло так, что всему отделению баста пришла.

– Егорыч, где ты всё это берёшь?

– Как где? Газеты, этого, читаю.

– Газеты читаешь?

– Читаю. А ну как про меня напишут.

– Про тебя? – удивился Дюзов. – Это с какого перепугу?

– Как с какого? – хитро прищурился Егорыч. – Писали ж раньше. Так, мол, и так, Валентин Карета, звезда российского хоккея, ты разве не слыхал?

– Да ла-адно… ты, что ли, хоккеист?

– Было дело.

– Травма? Бросил?

– А-а, – Егорыч махнул рукой и с ненавистью прищурился на бутылку, – я бросил, меня бросили… жизнь, сука.

"Я же почти ничего о нём не знаю, кроме того, что выпить любит, вроде как не работает, живёт сам, даму какую-то принимает… ничего… С другой стороны, а оно мне надо?"

– Егорыч, а семья у тебя есть? – поддавшись порыву, спросил Максим. – Дети? Братья-сёстры? Старики?

– Я сам старик, – опустил глаза Егорыч. – Умерли родители. А сёстры… уехали давным-давно, а весточки нет…

– Две сестры?

– Две, – кивнул Егорыч. – Кому я нужен? Даже родная дочь избегает… стыдится.

– В Красногорске она?

– А хрен её знает.

Егорыч налил по третьей. Опрокинули.

– Гадость, конечно, – прошипел Максим, разжёвывая кислый огурец.

Сосед помотал головой, словно стряхивая грусть, поднял вверх указательный палец и пробасил:

– Один нобелевский, этого, лауреат, из Швеции который, объявил, что все люди, то бишь и мы с тобой, дубликаты.

– Дубликаты чего? – ухмыльнулся Дюзов, припомнив какой-то стишок. – Бесценного груза?

– Не, сами себя дубликаты. Потому что Земля, как будто, давно взорвалась, а мы на запасной мыкаемся, которую сами же и состряпали.

– Слышь, Егорыч, может лучше про реактор, про любимый лунный трактор… м-м… как там дальше?

– Дмитрич, ты про что?

– Да у Высоцкого было.

– А! Щас… про реактор, про безумный лунный трактор, – Егорыч сдвинул лохматые брови и стал беззвучно перебирать губами. – Вот те на… реактор… забыл, млять.

– Бред чистой воды, – хмыкнул Максим. – Про дубли твои.

– Ага, вот и лысый по телеку сказал, что бред, – согласился сосед.

– И что теперь?

– Хрен его знает… А! Вот! Так нельзя же, год подряд, то тарелками пугают, дескать, подлые, летают, то у них собаки лают, то… м-м… руины говорят… дальше не помню.

– Фантастика, короче, – сказал Максим.

– Адыгейский сыр! – воскликнул Егорыч, закрыл один глаз и заглянул другим в кофейную чашку, точно в замочную скважину.

– Не мешкай.

– Вас понял, – Егорыч разлил скотч по чашечкам и, глядя на скрюченный огурец, сглотнул. – Ты мой бери, этого, не тушуйся.

Тяпнули. Максим заел половинкой дарёного огурца, остаток положил на сковородку. Встал, чтобы открыть банку тушёнки.

– Вот ещё, – шумно выдохнув через нос, продолжил Егорыч, – метеорит спёрли.

– Какой метеорит?

– Эншис… Энвшисейм… не, не так, Энсишейм, во! Его Максимилиан, олигарх французский, в пятнадцатом веке на цепь посадил, чтобы тот назад не отчалил…

– Максимилиан? – переспросил Максим.

– Ага. Считай тёзка твой.

– Допустим.

– Теперь его спёрли англичане, чтобы под короля класть.

– Максимилиана? – улыбнулся Дюзов.

– А? – не понял Егорыч.

– Зачем Максимилиана под короля класть?

– Не, не его класть. Он же не мадмузель, чтоб его под короля. Метеорит класть. Во время коронации в Вестенмин… вестернмен… тьфу… Вестминтверском аббатстве, под стул короля. Ну, заместо этого, скунтского камня, который шотландцы спёрли у англичан, когда независимость у них, этого, ф-фьють. А без скунтского камня английский король как бы и не король вовсе, а сыр адыгейский. А Энси… Энсившейм по весу подошёл. Ну и там, небесно-божественное, то да сё, вот и спёрли.

– Плохо это, – объявил Максим. – Неправильно.

– За правду? – схватился за бутылку Егорыч.

– За закон, – уточнил Максим. – Начисляй. – И доел половинку огурца.

– Весь-то зачем… – нахмурился Егорыч.

– Сейчас макарохи замешаем, – напомнил Максим. – Можешь ещё за корнишонами-мутантами сгонять?

– Нет у меня больше, не мои были.

– Как не твои? А чьи?

– Рамзеса из третьего.

– Кого?

– Да таджика одного, с метлой тут бродит, в третьем подъезде живёт. Этого! Если за закусью надо метнуться, так и скажи, я мигом. Одними макаронами сыт не будешь…

Максим посмотрел на наполненную чашку.

– Сам схожу. Всё равно холодильник пора затарить.

– Ну, тогда за этику межвидовых сношений, чистоту нации и чтобы всех видистов поганой метлой, как негров в семнадцатом!

Максим выпил и подумал, какая, всё же, каша варится в голове Егорыча, этого несчастного, побитого жизнью человека. Взглянул на собутыльника с неожиданным состраданием – тёмное лицо, красноречиво говорящее о проблемах с печенью, нынешних или грядущих, впалые глаза, пористо-красные нос и щёки, как вяленная на солнце цедра. Сосед заливался так, будто имел в заначке второе, здоровое тело. Или наоборот – поставил на себе крест.

Они выпили по пятой, и Максим засобирался в магазин. Подошёл к окну, посмотрел на двор. Чисто, светло и сухо. Надел форменные ботинки, достал из кошелька пару тысяч и вышел за дверь, оставив Егорыча скучать перед пустой сковородкой, под печальной закорючкой пересохшего фикуса. "Пускай лучше сидит". Максим не хотел появляться на улице в компании соседа.

***

В лифте он вспомнил про свой "Форд". Во дворе автомобиля, скорей всего, не окажется, придётся трясти администрацию "Склифа" – Максим зажмурился и закрыл глаза ладонью. Очередной геморрой. Только этой возни сейчас и не хватало. Дурацкое лето будто и не кончалось, зима просвистела мимо, пулей, пустым воспоминанием, теперь жди…

Во дворе он вдохнул густой полуденный воздух, после душного лифта показавшийся свежим. Пока Максим торчал в реабилитационном центре, снег выпал и растаял, снова выпал и снова растаял – никаких лыж, никаких спусков. Май растекался по земле огненной патокой.

Максим осмотрелся. "Возле какого подъезда магазин?" Мир, прежде понятный и цельный, состоял теперь из осколков, а сам Максим, блуждая в чёрном пространстве между ними, стал похож на лису, пересекающую бурную речку по несущимся вниз льдинам. Встать бы, замереть, приспособиться, но осколок мал и неустойчив, равновесие превращается в тяжёлую работу. Приходится искать другой, клеить к тому, что под ногами, в надежде, что льдины не разойдутся и не сбросят в смолу болезненного беспамятства.

Максим решил довериться интуиции, если угодно, инстинктам, и пошёл налево. Через несколько метров, между подъездами, показалась вывеска. Напротив был припаркован серебристый "Ниссан" с наклейкой "Усервис" на багажнике. Максим открыл дверь мини-маркета и оказался в тамбуре, где кряхтел автомат с газировкой и подмигивал экран терминала оплаты коммунальных счетов. Неожиданно кольнуло какое-то воспоминание: машина у входа… где-то он её видел… таких много, но именно эта…

Максим развернулся, чтобы выйти, но наскочил на девушку, которая зашла следом за ним.

– Извините, – тихо сказал Максим.

Девушка отошла в сторону и испугано покосилась. Максим толкнул дверь и обернулся. Особа в бежевой кофточке тоже показалась знакомой – ещё один осколок раненой памяти. Совсем мелкий, ускользающий, но почему-то очень болезненный. В тёмных глазах девушки мелькнула странная недосказанность, похожая на сочувствие или жалость.

Он отвернулся, бегло осмотрел двор, но машина его уже не волновала. Девушка – он точно видел её прежде, до покушения. Вот только где?

Зайдя в магазин, он сделал вид, что ищет моющее средство, такое экзотическое, что поиск затронул все без исключения отделы. В небольшом и достаточно тесном магазине большую часть пространства занимала выпивка и богатый ассортимент холостяцкой еды, выведенный на основе многолетнего опыта дворовой торговли: разварные макароны, супы в пол-литровых брикетах, консервированные и фасованные салаты в круглых пластиковых контейнерах и горы чипсов до потолка, по масштабу сравнимые только с заиндевевшими вершинами холодильников с пивом. Девушки нигде не было. Зато в отделе полуфабрикатов нашлась ещё одна касса и второй выход из магазина, на другую сторону дома. Он вёл к автобусной остановке.

"Ушла", – с необъяснимой грустью подумал Максим.

Он взял пакет картошки, кругляш не-адыгейского сыра, коробку с замороженными бифштексами, палку салями, ведёрко морковного салата по-корейски, пять сырных булочек, нарезанный батон, кетчуп, горчицу, карликовый тюбик столового хрена, три увесистых банки баклажанно-кабачкового лечо и полторашку пива, на утро. На выходе задержался у списка сигарет, что висел над кассой, задумчиво почесал нос, уже было потянулся за кошельком, но передумал.

***

Егорыч встретил его изрядно повеселевшим и в парадной полицейской фуражке, стального цвета с тёмно-синим околышем.

– Дми-и-итрич, принимай! – Сосед протянул гранёный стакан, наполненный до краёв чем-то чёрным.

– Ты где это взял? – спросил Максим, устраивая пакет с продуктами у стены.

– Там! – отрапортовал Егорыч, пьяно намечая направление свободной рукой – стакан дёрнулся, и тяжёлая пахучая жидкость забарабанила по ламинату.

Дюзов почувствовал раздражение.

– Что же ты, скотина, творишь. Это же индийский ром.

– Ну так, этого, налетай! А это… – Егорыч глянул на пол, проморгался, – десять процентов земле, по старой кубинской традиции.

– Егорыч, Егорыч…

Максим махнул рукой, взял стакан и отпил, чтобы не проливалось.

– Пей до дна, пей до дна, – принялся скандировать Егорыч.

– Иди ты, – огрызнулся Максим. – Бифштекс принёс, будешь?

– Буду.

– Пошли. И фуражку сними. А это что за…

Разглядывая гостиную через арку, Максим стиснул зубы от злости. Вещи лежали на полу и диване, будто в нафталиновом чреве шкафа-стенки рванула граната.

– Егорыч! Твою за ногу! Ты совсем охренел?!

Правда, граната взорвалась аккуратная – не раскидывающая, а раскладывающая. В извлечённых с полок вещах не было хаоса нетерпения, скорей, некий порядок. У компьютерного стола стояли в ряд три граныча, рядом ютились не распакованные наборы рюмок.

– Стопари искал, – пожал плечами сосед, расплываясь в щербатой улыбке и отступая вглубь коридора. – Вот, нашёл.

– Где?… – Максим поднял к лицу стакан. – Из них отец чай пил…

"Отец…"

На секунду Дюзову сделалось тошно. Захотелось выкинуть Егорыча на площадку, схватить за шкирку и выкинуть. Со всеми его закидонами и газетными, радио- и теленовостями. Он приблизился к открытому шкафу и заглянул, словно в ещё дымящуюся воронку.

– Я ж, этого, подмочь хотел, – талдычил за спиной Егорыч, словно протрезвевший от злости следователя. – Систематизировать. Вспомнить…

Шапки, продранные лыжные перчатки, системный блок от старого компьютера, квадратные плитки коробочек ди-ви-ди, белый шарф, зачем-то завязанный в огромный узел, какие-то папки, чьи-то визитки, неопрятный альбом с фотографиями, из которого вывалились снимки… знакомые лица незнакомых людей, другого Максима и другой Ани. Он глубоко вздохнул и приложился к стакану.

– Пей до дна, пей до дна, – подхватил Егорыч, как голос за кадром.

Максим выпил, кивнул на пакет с едой, а сам присел на корточки рядом с фотографиями. Взял одну, присмотрелся, постарался вспомнить, где и как это было. Не смог. Улыбающаяся девушка не всколыхнула никаких чувств, не подняла ни белую, ни даже чёрную муть со дна дырявой памяти. Максим задумался, мысленно произнося её имя, надеясь услышать отголоски, эхо, вернувшееся из мрачных лабиринтов сознания…

Он хмыкнул, швырнул альбом на пол и отвёл глаза в сторону. Взгляд наткнулся на небольшую коробку, какой-то уголёк под прозрачным пластиком, упрятанном в спецпакет для улик. Максим достал коробку, повертел и прочитал на обороте: "Allende".

Альенде.

Слово ударило молнией, он поплыл. Осколки памяти пришли в движение, стали собираться в огромное зеркало, в котором проступало его прошлое, словно чужое отражение, на которое смотришь со стороны.

Он вспомнил. Подробности ухода Ани, загадочную дыру в стене кабинета Булгарина, покушение на Казанцева, обрезанный список с зачёркнутыми фамилиями и визит в больницу. Силуэт девушки в коридоре и чужака с по-птичьи длинным носом. Вспомнил вспышку выстрела, бесшумную горячую розу, распустившуюся перед глазами, заполнившую собой весь мир, инъекцию бесконечности больничного сна и горячечных угрызений совести под хлопьями чёрного и красного снега…

Из коридора прилетели пули шкварчащего на сковороде бифштекса, звуки пронзили комнату белыми вибрирующими струнами, запахи старых вещей лизнули лицо языком сенбернара, удары пульса взмывали к потолку лампионами. Старая подруга "карусель" принесла смесь страха и подгнивших воспоминаний, вовремя не преданных забвению, верному могильщику памяти. Максим поднял стакан и наполнил рот жидкой копотью индийских дубовых бочек.

Теперь точно до дна.