В тамбуре мялся сосед сверху. Максим открыл дверь.
Перед ним предстали спортивные штаны с коленками-пузырями. Рубашка цвета подгнивающей сливы, застёгнутая на все пуговицы, даже на запасную. Кепка-восьмиклинка, атрибут уличного отребья конца прошлого века, летний вариант из "дышащей" ткани.
– Сосед, приветствую, – сипло поздоровался Егорыч из всех этих декораций. – Это самое… соли не будет?
Постоянно гонимый, нежеланный, точно июньский снег, он переминался с ноги на ногу, боясь наступить на потёртый коврик. Аня Егорыча не жаловала, но сейчас её не было, и Максим обрадовался перспективе простого общения.
– И тебе здравствуй, Егорыч. Тебе соль на закусь?
Желтоватое лицо обиделось.
– Дми-и-итрич, зачем так. Я сегодня сухой, как, этого… как Сахара…
Название пустыни Егорыч произнёс с ударением на первый слог, поэтому Максим не удержался:
– И сахара дать?
– Ладно шуткуешь, – улыбнулся Егорыч, красный, как рак на душевном безрыбье Максима. Подпухшие глаза слезились. – Сольки бы жменю…
– Я думал, за солью к соседям только в фильмах ходят? А ты ещё и к следователю нагрянул.
– Так я ж, этого, по-соседски. С душенькой голой… из уважения…
– А магазин уважить не хочешь?
– Дми-и-итрич! Тут болей традиция. А к кому мне ещё… эти, на площадке, знаешь сам, а эт-курица снизу…
– Знаю, Егорыч. Да шучу я, шучу. Будет тебе соль.
– Вот спасибо, вот это по-соседски. Моя, понимаешь, пельмяшей варить собралась… – Егорыч пригляделся, принюхался. – А сам-то отмечаешь что?
Максим не стал врать:
– Да вот, праздную. Разрыв.
– Вот те на! Сыр Адыгейский! С работы что ли, этого, турнули? – Егорыч ахнул и глянул как-то сочувственно. Максима проняло.
– Типун тебе на язык. Анька ушла.
– А-а… ну, бабы дело наживное. А вот дело любимое… – Егорыч не договорил. Поднял руки ладонями вверх, на уровень груди, будто держал два шара для боулинга. Посмотрел на одну ладонь, потом на вторую, и ничего не добавил. Невидимые шары для боулинга заметно тряслись.
Максим понял и без слов: знал, каким мастером был Егорыч раньше, и руки эти – золотые были, тандем волшебников. Если кому дёшево обувь подлатать, технику домашнюю заставить фурычить, мебель поправить – все к нему шли. По ремонту после узбеков обращались.
– А прав ты, Егорыч. Что эти бабы!… – Максим поперхнулся, кашлянул в кулак, потряс головой. – Заходи, заходи. Будет тебе и соль, и стакан будет.
– Не, Дмитрич… Моя ведь… пельмяши…
– Бабы, – напомнил следователь. – Да и какая она твоя? Не жена ведь.
К Егорычу порой наведывалась "зазноба" – накормить, обогреть, вместе выпить, не без этого.
– Не жена, но…
– Скотч пьёшь?
Егорыч нахмурился.
– Ленту, эту, липкую?
– Ленту?… А! Нет, не ленту и не липкую. Обижаешь, сосед. Это пойло шотландское.
– Адыгейский сыр! Которые, этого, в юбках гуляют?
– Они самые. В килтах. Ну, что вылупился? Юбка у них так зовётся.
– По бабьи как-то…
– Килт? – Максим пожал плечами. – Нормально вроде звучит.
– Да я не про то… в юбке ходить, и вообще…
– Сам ты, Егорыч, по-бабьи. Они чего носить-то начали? В путешествиях и боях свободней, подвижности больше. Сначала, как плед, на колени набрасывали, а потом и вовсе повязали.
– О как.
– О так.
– Причиндалы им мешали, – пробормотал Егорыч, яростно расчёсывая бедро. – Проветривали их.
– Да хорош в дверях трепаться, залетай давай.
Егорыч нерешительно ступил в квартиру, осмотрелся, словно ожидал увидеть весь Следственный комитет и парочку участковых, затаившихся в прохладе углов.
– На кухне устроимся, – Максим повёл соседа на кухню, остановился. – А иди-ка сам выбери, чем травиться.
– Так скотч…
– Хочешь скотч, хочешь конину… что я зря бар собирал? Для кого? Гостей почти не бывает, с друзьями редко, а Анька только фыркала.
Это было странно: говорить об Ане, и пытаться сделать вид, будто всё случилось давно. И её глаза, и её фырканье, по которому он уже скучал.
Они перетекли в зал, где Егорыч наконец-то стянул с головы близкого родственника крестьянского картуза. Помял кепку в руках, заложил за резинку спортивок.
Разнообразие бара повергло Егорыча в ступор. Батарея разномастных бутылок отправила разум соседа в эмоциональный нокаут.
– Ты доставай, смотри, выбирай, – подбодрил Максим.
И процесс пошёл. Егорыч достал бутылку "Метаксы". Принюхался к закрутке чешского абсента, подозрительно отметил цвет: "поди, лекарство?" Взвесил в руке литруху клюквенной "Финляндии". Распаковал ("можно?") подарочную коробку с ложементом под арманьяк "Маркиз де Лакассань". Постучал жёлтым ногтём по жёлтой же стекляшке итальянского ликёра "Лимончелло", тут же переключился, словно чувствуя географическое родство, на бренди "Веккья Романья". Извлёк на свет "Абсолют Мандарин". Вчитался, точно вгрызся, в этикетку грузинского коньяка, хотя на ней не было ни слова по-русски. Пообхаживал "кирпичик" "Балантайнса" и обласкал взглядом пятилетний "Араспел". На розовое вино, привезённое Максимом и Аней из Ниццы четыре года назад, Егорыч даже не взглянул, видимо, не признал "разбавленный" оттенок.
– Этого, выбрал, – кивнул сосед.
– Изымай!
Егорыч достал коробку с арманьяком.
– И вторую прихвати, пускай остывает.
Жребий пал на литр "Абсолюта", прозрачность которого не таила в себе никакого подвоха.
На кухне Максим достал из холодильника коробку сока, банку огурцов, кусочек полендвицы, какие-то консервы без этикетки. Задумчиво, пошарил взглядом по полкам и остановился на дверных отсеках.
– Ха! Знаешь, чем закусывать будем?
– Ну?
– Адыгейским сыром!
– Адыгейский сыр!
– Адыгейский сыр! Адыгейским сыром!
Егорыч скрипуче засмеялся. Посмотрел на выпивку, взялся за заткнутую за пояс "хулиганку", помял, отпустил, потёр пористый нос.
– Не томись. Наливай, – сказал Максим. – Рюмки слева от вытяжки.
Вдруг остро захотелось, чтобы друзья рядом, и разговоры о прошлом, и поджарка на сковородке. На первое и второе рассчитывать не приходилось, с третьим, возможно, могла помочь морозилка, но заморачиваться с готовкой было лень.
В высоких рюмках уже плескалась янтарная жидкость, несколько пролитых капель блестело на салфетке-коврике. Егорыч нерешительно поднял свою чарку. С хрустальной рюмкой он смотрелся, как постовой с виолончелью. Сравнение рассмешило Максима.
– За почин!
– За правильное соседство!
– Смачно, ах, смачно…
– Тогда повтори.
– Эт-мы незамедлительно.
Выпили по второй, закусили огурцами, Максим принялся за нарезку полендвицы. Егорыч подозрительно косился на работающий слайсер.
– Никогда ломтерезки не видел? – усмехнулся Максим.
– Дмитрич! Обижаешь. Не из леса поди, этого, вышел. В магазин захаживаю, Ниночка всегда варёночки подрежет, а иногда и балычка… – Егорыч, не таясь, облизнулся на нарезаемую полендвицу. – Значит, фурычит штука твоя в коридоре?
Максим догадался, что Егорыч говорит об энергоприёмнике.
– Джоуль-модем? А чего ему не фурычить? Свет горит, микроволновка греет, слайсер нарезает… Что тебя смущает – провод с вилкой ищешь?
– Провод, он, этого, провод и есть. Видно куда и откуда.
– А под штукатуркой?
– И под штукатуркой, когда сам штробил и разводил. Как я. – Егорыч протянул руку к тарелке, но тут же одёрнул, смущённо прижав к груди. – Адыгейский сыр! Не доверяю я, Дмитрич, всему этому, ох, не доверяю. Вот смотри, электричество сейчас по воздуху передают, летает оно тут везде…
– Не везде, а в подпространстве.
– И эти агенты, как их?… резисторы…
– Агент-ресиверы, или… они же джоуль-ресиверы, они же джоуль-агенты, – с усмешкой просветил Максим. – Тёмный ты человек, Егорыч. Ещё их джулями называют.
– Да хоть дулями, – пробубнил Егорыч. – Я не тёмный, я осторожный. В лес ходи, а жопу прикрывай. Кто его знает, чего мы ещё не видим. А? Думал об этом?
– Что тут думать. Не видим – и ладно, можем использовать – хорошо, нет – гуляй, невидимка. Ты где про жопу такую дурацкую поговорку взял?
Вопрос Егорыч проигнорировал.
– А если они нас, этого, пользовать начнут?
– Кто?
– Хто-хто. Которые в пространстве этом живут…
– В подпространстве?
– Ага. Мы по ихним дорогам электричество пустили, а они нам в ответ тоже подляну какую подкинут. Или выползут и ушатают всех.
– А по рюмке ушатаем?
Они сделали по рюмке арманьяка и вышли на балкон покурить. Максим словно протрезвел, тело скинуло оковы тяжести, а в голове заискрилась проводка сломанного радио – в эфире тихо и приятно снежили помехи. Егорыч делился новостями жёлтой прессы. Обычное дело. Этот добрый мужичок в спортивных штанах с коленками-пузырями охотно глотал всякий печатный вздор (даже не верилось, что обман существовал до изобретения Гутенберга) огромными порциями, словно доказывая выражение: "не вкусное не может приесться". А главное, в большинство из прочитанного он верил. В выброс гамма-лучей и НЛО. В заговор производителей туалетной бумаги и тщательно скрываемое падение на Землю метеорита. В евреев-киборгов и опасность беспроводной передачи энергии. В картавого призрака, восставшего из Мавзолея, и образование нового Солнца, после которого на Земле воцарится вечный день.
В ветвях липы трепыхался жёлтый пакет-майка.
– Знаешь, Дмитрич, чего Америка удумала, а?
– Ну?
– Океан, этот, мировой заграбастать хотят, куркули. – Чинарик прилип к нижней губе Егорыча и болтался, точно лоскут кожи. – И за денюжку дозволять пользоваться.
– Квоты на воду введут? И о таком пишут?
– Не пишут. Среди своих к этому пришли. Мозговым, этого, штурмом.
Максим щёлкнул пальцами правее и выше кадыка:
– Среди своих?
Егорыч не обиделся.
– Так точно.
– Понятно…
С одной стороны, Максим даже завидовал Егорычу. Ему бы с таким воображением фантастические романы писать. Ведь что есть интересное заблуждение? Творчество! Тем более заблуждение, основанное на реальном положении вещей: скрытые течения силы действительно переходили с нефти на воду, могущественные мира сего понимали, что энергии скоро потребуется намного больше, а она в воде.
– Айда накатим, – сказал Максим.
– Адыгейский сыр! Дело ладное, – поддержал красноносый Егорыч.
Бутылка арманьяка закончилась до того, как был подрезан тот самый сыр и открыты таинственные консервы. Оказалось: рыбные тефтели.
– Фу-ты ну-ты, не люблю рыбу, – сказал Егорыч и отправил в рот сразу две тефтели.
День близился к вечеру: сначала полз, а потом вскочил и наподдал во всю прыть.
– Дмитрич!
– Ну?
– А фуражка есть?
– Ну?
– Можно?
– Зачем тебе?
– Этого, примерить.
– Не положено.
– А где она?
– С какой целью?
– Чего?
– С какой целью интересуешься?
– Ни разу не надевал.
– Полстраны ни разу – и живут.
– Дмитрич, правда, уважь, а?
– Чёрт с тобой.
Максим сходил в спальню и принёс. По телу плыл липкий туман, несильно болело в затылке.
Егорыч водрузил фуражку на чело, выпятил по-бульдожьи челюсть, а лицо сделал таким, точно получил по нему огромной пятернёй. А потом он истошно закричал:
– Вы арестованы! Именем закона! Руки в брюки. Куда, суки?! На стену руки! Не на жопу – на стену! Не видите, суки, кто перед вами?! Мусора от простокваши отличить не можете?!
Максим едва не уронил стакан с соком. Егорыч словно вырос и помолодел, в глазах кто-то исправно работал огнивом, высекая искры величия. Сосед выглядел почти счастливым:
– Адыгейский сыр! А даёт ведь власть, реально власть даёт, – Егорыч поправил головной убор за козырёк. – Даже в макушке покалывает. Словно корону одел.
Максим покачал головой.
– Несёт тебя, аж заносит.
– Реально, Дмитрич!
– Снимай, царь, пока не свергли.
– А можно потом, этого, взять на денёк? Чтобы моя почуяла… хозяин кто в доме.
– Хозяин здесь я. Снимай. Ты и в своей кепчонке неплохо смотришься.
Егорыч нехотя снял. Фуражка на миг блеснула бриллиантами, а потом прекрасное видение бесследно исчезло.
– А ствол есть? Шмальнуть можно, сосед?
– Егорыч. Не перегибай.
– Разок, по пришельцам.
Максим глянул в окно.
– По опорке, что ли?
– Не-а. В н-небо… по тарелкам летающим. Думаешь, нет? Вот тебе, накоси!… – Егорыч сделал недвусмысленный жест рукой. – Гавкнутся однажды с неба, типа авария, типа помогите… типа, сука, беженцы… притрутся тут, приживутся, а потом – челяк всем! Разнесут всё к едрене фене!… И новую жизнь, этого, отгрохают: города стеклянные, автобусы летающие…
– Ларьки с пивом сверкающие.
– Ага, только не пиво, а дрянь будут продавать, что в горло не вобьёшь… им нектар, а людям отрава… унитазы прочищать…
Максим покачал головой.
– Тебе бы романы писать, Егорыч. Второсортные.
– Второй сорт – не брак. А брак – не любовь, не пожизненное. Амнистию получить сложно.
Сок закончился. В бутылке "Абсолюта" убыло на три пальца. Егорыч задрал рубашку и выковырял из пупка серый комок.
– Вот – видишь?
– Вижу что?
– Доказательство! Будущее и прошлое планеты – всё здесь, зашифровано… эт-того… закодировано…
– Тогда это бесценная улика. Положи её очень-очень осторожно в… мусорный бак.
Егорыч странно дёрнулся, посмотрел, словно впервые, на пупковый мусор, как-то осунулся, обмяк, кивнул и поплёлся искать мусорное ведро. Макса качало: внутренняя лёгкость достигла своего апогея и сделала тело слишком чувствительным к обрывкам мыслей и движений. Болел мочевой пузырь.
– А, знаешь, – сказал Максим, глядя на упавшую кепку соседа, – как твою "хулиганку" раньше называли?
– Кого?
– Кепку твою.
– Не-а. – Егорыч открывал все дверцы подряд. До поры до времени это выглядело забавно. Чем-то напоминало Максиму его самого, потерявшегося в Анином порядке.
– "Аэродром" называли, только почему не… Левее, открывал только что!
– Есть! – воскликнул Егорыч и едва не упал, бросая в ведро "будущее и прошлое планеты".
– Я в ванную. Без меня накати.
Коридорчик. Дверь. Свет. Защёлка.
Максим достал член и начал мочиться в раковину. Бледно-жёлтая, почти прозрачная струя смешивалась с льющейся из крана водой, и по мере того, как она иссякала, в Максиме росло отвращение к себе.
Предтеча этой выходки, протеста против ухода Ани, гнездилась в прошлом, пропитанном инстинктами и алкоголем.
– Что ты творишь? – спросил он у зеркала. Собственное лицо показалось ему чужим: бледное, опухшее, перекошенное. Слишком часто отражение пыталось подсунуть ему нечто другое.
Он понял, что член по-прежнему у него в руке, попытался мастурбировать, но быстро бросил эту затею.
Егорыч спал стоя на балконе, слюнявя подоконник. Максим растолкал тело.
– Про Гоба слышал?
– Чё? Кто? Дмитрич?
– Дмитрич, Дмитрич… Про астероид Гоба слышал?
– Не… а что? Упал!? Если упал, то… ик, не ас-стероид, а метеорит.
– Упал.
– Ёпт! Дмитрич! – Егорыч прижал лоб к стеклу и, помаргивая, стал сканировать сумрак на наличие горящих зданий и других отметин катастрофы. – Так, этого… не на нас? На Штаты?
– На Африку. В Намибии рухнул, – пьяно усмехнулся Максим, копаясь в пачке сигарет, раздавленной локтём Егорыча. – Давным-давно, не дёргайся. И сейчас лежит спокойно, национальный памятник, огромный кусок железа.
– А-а, – как-то разочаровано протянул Егорыч, отлипая от окна. Он напоминал недосушенного карпа.
– Работяга нашёл один с фермы одноимённой: Гоба-чего-то-там. Пахал поле, а тут, на тебе, метеорит. Лежит, отдыхает. – Максим попытался вспомнить возраст метеорита, но память о просмотренной вчера программе была скупа на цифры. По сути, он запомнил лишь одну.
– И куда его? – спросил Егорыч, протискиваясь в кухню. – На сувениры?
Цифра в голове пискнула и поспешила пригодиться:
– Ха! Такие, как ты сувенирщики, шесть тонн общипали.
– Я тут ни при чём, – на всякий случай заверил Егорыч.
– Следствие покажет, – подтрунил Максим. – Кофе будешь?
– Я бы, этого, лучше водочки.
В бутылке "Абсолюта" плескалось на дне.
– Не мешаешь? – весело сказал Максим. – Можно и водочки. Давай добьём гадину.
Он обновил рюмки, зачем-то плеснул в пустую консервную банку, потряс головой и спросил:
– Свечение видел?
Егорыч снова напрягся, его глаза слезились.
– Когда ты наливал?
– Егорыч, не тупи… я туплю, а ты не тупи. Ночью над Америкой было. По телеку, небось, только и трындят. Гастроли северного сияния.
– Группа что ль такая? Не, я попсу ни-ни…
Придонных залежей водки хватило ещё на три захода. Егорыч совсем поплыл:
– Адыгейский сыр… Я вот Атлантиду однажды покорил… на аквамобиле выехал на… на… выехал на, а приехал в… приехал я и думаю, надо искать дрова…что делать? Поспал и вроде всё нормально получилось… заработал денег на огниво, значит… а потом я натягивал резину на форель…
Максим не строил дамб на пути очередного бредопотока, исторгаемого Егорычем. Он закурил, навалился локтями на подоконник и смотрел в наползающую ночь.
"Интересно, а существуют ли антислова? – думал Максим: пьяный, зыбкий, охваченный мысленной икотой. – Может, любой бред и есть… это… анти. И что будет, если столкнуть его с логикой… со словами, наполненными смыслом? А? Рванёт!… Только чем? Буквами? Стихами?"
– Я ловил… я фолил ровель… я ловил форель на резинку… – тянул сказ Егорыч. Открыт был только левый глаз, мутный, что бутыль с самогоном. – А потом я взошёл на ось, и тут вспомнил такую песню… – Глаз моргнул, осмотрелся. – Темно что-то здесь… вечерело… короче, напёрся я на ось земную… помнишь песню?… Где-то на белом свете, где всегда мороз… Трутся об ось медведы… как дальше?… спать подо льдом стараются… спят подо льдом моря, вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля, вертится быстрей Земля…
Дальше говорили оба, разговор всё больше терял складность и причинно-следственную связь.
– Подлежит ликвидации! – кричал Егорыч. – Этот мир заслуживает л-ик-видации, чтобы мозги ему выбило окончательно и навсегда!
– Угомонись, мужчина.
– Я всё сказал, я тебе, ёп, говорю.
– Ты очки хочешь потерять, Егорыч?
– Нет у меня очков.
– А были? Принести?
– Захватят всех! Планета сгорит!
– Слышь ты, захватчик.
– Адыгейский сыр! Моя ушла… не дождалась.
– Придёт, куда денется.
– Вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля…
– Хорош вопить.
– А вдруг не придёт?! А?! Кто за мной тогда?… Она! Она ведь! Знаешь, кто она?
– Баба твоя.
– Бабы зло… от них всё там, этого… Знаешь, кто она для меня?
– Весь подъезд гадает… кто?
– Гадают они!… Вот сам… ик!… скажи – кто?!
– Ангел.
– Сука! Нет ангелов!
– А за суку, Егорыч… где моя фуражка?
– Успокойся, ты чё ёп. Слышь, слышь… без рук… ты не прав, ты не прав, понял?
– Прав тот, на чей стороне закон, – хмельно скалился Максим.
– Ушатаю его…
– Его?
– Главное, чтобы на душе было ласково… Ты с парашютом прыгал?
– Нет.
– Вот и я, этого, не прыгал. А кто-то прыгал. И что? Выёживаться будет? Пусть попробует!
– Пусть.
– А хрен ли ты, этого, не хочешь… О! Средиземное море скоро расплющит! Слыхал?
– Друзья, Егорыч, друзья… вот где обидно… Разбежались мы все как-то, отдалились… Звонить почти перестали, а когда наберут, то телефон украденный пробей, то товарищу пособи… Хрен встретишься… да и сам… сам походу виноват…
"Зачем я пью с Егорычем? Зачем говорю всё это? Чтобы на его фоне выглядеть менее мерзко?" Мысли дрожали в голове Максима натянутыми струнами и рвались.
– Пойду я уже… Дмитрич?
– А? Да, да… и я… то есть спать…
– Спасибо, этого, за… гостеприме… гостьпром…
– Ага…
Вероятно, этот день мог сложиться по-другому: в других пьяных декорациях и диалоговой начинкой. Закончиться, так уж точно. Если бы боль одиночества не звучала так сильно, не желая рваться, как струны других мыслей. Если бы на полу не стояли эти чёртовы фотографии с улыбающейся Аней. Если бы дверца бара была закрыта, а бутылка "Метаксы", красуясь в авангарде, не кричала сорокаградусной тональностью: "Максим! Давай сюда, поболтаем о былых временах. О верных друзьях, божественно вкусном пиве и понятливых подругах. О призраках забытья и демонах счастья".
А может, второй вечер и ночь без Ани не имела другого финала.
Максим взглянул на закрывшуюся за Егорычем дверь и шагнул к бару.
От первого глотка он задохнулся, словно это был первый глоток за всю субботу, и подумал: дальше будет легче, дальше всегда легче. Второй принёс приступ тошноты, краткий и трусливый, а следом организм приноровился, включил музыку и центральное отопление.
Блики на бутылках стали пыткой… холодом, ощущением колоссальных потерь и немилосердных наград.
Янтарь набросился…
Синий запел…
Тёмно-коричневый пошёл рябью и растёкся, словно потерявшее берега озеро…
Осязание сменил вкус. Стекло бутылки было солёным, пот на лице казался сладким на ощупь, пол под ногами окатывал приступами тошноты.
Максим чувствовал комнату, но ощущения фильтровались нервной системой, в которой случилось короткое замыкание.
– Опять пьёшь? – внезапно раздался за спиной голос Ани. Звук ошпарил шею.
– Не опять, а снова, – сказал Максим, не оборачиваясь. Язык сделался послушным и уже не заплетался. Слова вылетали золотыми искорками.
– Извини, что лишала тебя этой радости.
– Это неправда. Ты делала меня лучше.
– Ты не хотел быть лучше.
– Я не мог… а, может, ты и права. Изменения – кто сказал, что они ведут к лучшему? Мой отец хотел что-то изменить, для своей семьи, для меня и мамы… К чему это привело?
И вновь страх, вкус лайма, стужа пальцев и ваниль дыхания.
– Ты говоришь о работе. Ему не повезло с новой работой. Случайность. Но он хотел для вас большего, а ты для нас – нет.
– Ты ушла. К чему теперь эти разговоры?
– Ты лжёшь, Максим. Просто тебе так проще. Не надо ничего делать.
– Я делаю. Пью.
Максим больше не мог слышать её голос – он ослеплял. Бутылка по-прежнему звала голосами несделанных глотков. А Аня – пускай смотрит. Он задержал дыхание, приложил горлышко к губам, так, что клацнуло о зубы, и начал пить. Упрямо и безнадёжно, словно желая разделаться с выпивкой как можно быстрее. Это походило на неконтролируемый плач. И когда он закончился, а Максим, пошатнувшись, повернулся к дивану, Аня исчезла.
Разумеется.