#img_5.jpeg
ПАРЕНЕК выложил на стол целлофановые пакетики с марками, пожелтевшие царские ассигнации, записную книжку и прошептал:
— Больше ничего нет.
— На Арбате торговал, — строго пояснил Игорь Старостин, оправляя на рукаве красную повязку. — Вот эти бумажные деньги, например, по две копейки за штуку. Я его поймал с поличным… А ну, возвращай мне мои две копейки!
Губы у паренька дрожали. Он с трудом отыскал в кармане монету, отдал.
— Больше у меня… никто не покупал! — крупная слезинка повисла на ресницах. — Марки-то уж не отдадите?
Игорь отошел от стола и сел на диван: его миссия, как дружинника, на этом заканчивалась. Оставалось лишь проследить, чтобы паренек не отпирался и не врал.
— Марки мы тебе отдадим, — сказала Мария Тимофеевна, растирая ладонью утомленные, потемневшие глаза, — если они твои.
— Всю жизнь собирал, — поспешно сообщил десятилетний коллекционер. — А теперь приемник хочу собрать, улавливать сигналы спутников. А мама денег не дает.
— Разве в школе тебе не говорили, что торговать на улице нельзя?
Курносый паренек коснулся пальцами мокрых щек:
— Со мной не говорили…
В дверь детской комнаты милиции тихонько постучали, показалась головка в пуховой шапочке и тут же исчезла:
— Я обожду, Мария Тимофеевна.
«Света Никишина пришла! — удивленно посмотрела Мария Тимофеевна на закрывшуюся дверь и затем на часы. — Девятый час. Опять ее уговаривать, чтобы вернулась домой?..»
Уже звонила по телефону старшая дочь, спрашивала, что приготовить на ужин, и осторожно разузнавала, скоро ли освободится мама. Ведь рабочий день ее давно закончился.
Паренек возился на стуле и силился не плакать.
«Конечно, — думала Мария Тимофеевна, — можно было бы записать номер его школы, домашний адрес и завтра сообщить обо всем классному руководителю и родителям. Но нельзя делать так, чтобы мальчуган ушел от нее напуганным и удрученным. Схлынет испуг, и Виталий снова появится на Арбате, будет предлагать свой товар».
— Кто твоя мама-то? — ласково спросила она, и Виталий почувствовал, что это уже не официальный вопрос.
Торопливо начал рассказывать: живет вдвоем с мамой, она дает уроки английского языка, и у них нет лишних денег.
Мария Тимофеевна отодвинула на край стола стопку желтых, украшенных двухглавыми орлами ассигнаций:
— Хлам все это. Под обои — и то не годится. А ты, чудак, продавать вынес…
Она живо описала ему, как он трусливо, с оглядкой предлагал всем свое добро, как прохожие отворачивались. И он постепенно начал стыдливо осознавать, насколько нелеп и смешон его поступок — толкаться на улице, предлагать всем трухлявые, отжившие свой век деньги и самые распространенные серии марок.
А мысли Марии Тимофеевны Арбузовой кружились, между тем, вокруг одного: «Света Никишина, наверное, опять повздорила с отчимом. И надо же было ей узнать, что он — не родной отец…»
Паренек, порозовев от сдерживаемых слез, сидел и мучился: «Какой же он дурак! Ребята узнают — проходу не дадут, засмеют».
— Тетя, — решительно обратился он к Арбузовой, — можно я порву вот… старые деньги?
И тут же быстро разодрал двухглавых орлов, бросил желтые клочки в корзинку, отряхнул руки. Внимательно осмотрелся. Вопреки ожиданиям, на него не кричали, не стращали наказанием, а терпеливо поговорили, ну, словно мама, — так же спокойно и убедительно, даже самому стало обидно за всю глупость этого его поступка.
Глаза у Марии Тимофеевны усталые, как в этот час и у его мамы после нескольких проведенных подряд уроков.
За окном темно, мама наверняка ждет его, беспокоится. А эта тетя могла бы сейчас позвонить ей и сказать, что его привели в милицию за уличную торговлю.
Мария Тимофеевна посмотрела на телефон и тоже подумала о его маме: «Сейчас, пожалуй, не буду звонить. А завтра — сообщу. Глядишь, к утру он и сам не побоится рассказать маме о случившемся… Хорошо бы попросить ее, чтобы к празднику или дню рождения она подарила сыну какие-нибудь детали для радиоприемника…»
— Игорь, проводи гостя, — попросила она дружинника. — Там в коридоре Света сидит, позови ее… Ты не знаешь, что с нею?
— Она сегодня веселая, мне неудобно было расспрашивать, — сказал он, натягивая шапку, и кивнул пареньку: — Записную книжку не забудь взять. Дома можешь записать, когда тебя уберегли от плохого занятия и кто… Идем!
Мария Тимофеевна взглядом проводила ребят. Сколько за этот день перебывало их у нее! Руки машинально отыскали в ящике стола пачку «Беломора», она вытащила папиросу, покрутила ее и быстро, смущенно спрятала обратно:
— Входи, входи, Света. Садись! Как твои дела молодые?
Девочке пятнадцать лет. Коротенькое пальтишко, чулки заштопаны на коленях. Глазенки блестят возбужденно. Сидеть ей не хотелось.
— Я на минуточку, Мария Тимофеевна. У нас в школе драмкружок организован, я там участвую и завтра поеду на «Мосфильм» за костюмами!..
Вот и вся ее новость. Новость такая короткая, но и такая значительная, что Света повторила ее несколько раз.
— Ну и замечательно! — тоже порадовалась Мария Тимофеевна. — А дома не беспокоятся, что тебя нет?
— Да я же сказала, что к вам иду! Можно я вас немножко провожу? До троллейбуса… Знаете, я такие костюмы привезу, такие нарядные!
Они вышли на тихую, заснеженную улицу — девочка, которая взахлеб рассказывала о школьном драмкружке, и пожилая, сухонькая, мерзнущая в шубке женщина, которой Света обязана тем, что имеет сейчас и семью, и подруг, и может гулять по вечерним арбатским улочкам, радуясь, как ладно и хорошо складывается ее маленькая жизнь.
— До свидания, Света, — протянула руку Мария Тимофеевна. — Расскажешь мне потом, как дела с костюмами?
— Обязательно!
— Привет маме и папе.
— Спасибо! — махнула она рукавичкой. — Я к вам завтра зайду!
Побежала по улице, обернулась, снова махнула рукавичкой.
«Немножко пройдусь», — решила Мария Тимофеевна.
Падал мягкий редкий снег. Громыхая, проползли одна за другой машины-снегоочистители…
Тринадцать лет росла Света, называя Николая Кузьмича папой, целовала его перед уходом в школу, радостно отправлялась с ним и двумя маленькими сестричками в кино, таинственно готовила ему ко дню рождения самодельные подарки. Но только не вытерпела какая-то соседка. Испытующе поглядывая на смеющуюся Свету, поведала по секрету, что не отец ей вовсе Николай Кузьмич и сестренки — лишь наполовину родные.
— В чужой ты семье живешь, Светочка, так что нечего веселиться тебе. Горевать надо.
Наутро ушла Света в школу, забыв завтрак и впервые не поцеловав отца. Вечером отказалась играть с сестренками. А когда вернулся со службы Николай Кузьмич, убежала к соседям. Ни ласка не помогала, ни уговоры. Ей постепенно стало казаться, что младшим сестренкам и внимания больше, и подарки лучше, и убирать комнату их не заставляют потому, что они полностью родные, а она только наполовину. Родители, в конце концов, решили быть построже с ней. Николай Кузьмич однажды взялся за ремень, но это лишь подлило масла в огонь…
Соседи, уехав на курорт, оставили Никишиным ключ от комнаты. И вот, когда дома никого не было, Света открыла чужую комнату, нашла в шкафу деньги и, взяв часть из них, сбежала «навсегда».
Ее ссадили с поезда где-то за Киевом. Она долго не говорила ни фамилии, ни адреса. Наконец, созналась. Ее тут же доставили в Москву.
В один из октябрьских дней прошлого года и состоялось знакомство Марии Тимофеевны с грубой, злой и непреклонной в своем решении Светой Никишиной.
— Всю жизнь мне твердили: твой папа, твой…
— Так кого же ты ненавидишь?
— Его…
— А маму?.. Ты знаешь, что мама твоя слегла, когда ты исчезла? Разве ты и маме желаешь зла?
Света помолчала. Потом спросила осторожно, исподлобья глядя на чужую тетю:
— А как она сейчас… чувствует себя?
Мария Тимофеевна усмехнулась:
— Так ты же никому не веришь. Сходи и сама посмотри.
Дружинники проводили Свету до ее дома. Через два часа она вернулась заплаканная, по-прежнему убежденная, что домой она все-таки не вернется.
— А если маме хуже станет?
— Не станет. Она выздоравливает.
— А ты знаешь, кто ее спас? Кто каждый день убеждал ее, что ты вернешься, и этим поддерживал ее силы? Убеждал… до сегодняшнего дня.
— Он?!
Мария Тимофеевна кивнула.
Она не стала, конечно, рассказывать, как сама и ее активистки-комсомолки навещали слегшую в постель Никишину, как убеждали растерянного, напуганного нежданной бедой Николая Кузьмича, что все устроится, что Света жива и ее уже везут в Москву… А сама каждый день справлялась, не найдена ли девочка с такими-то приметами.
Света с трудом поддавалась на уговоры. Мария Тимофеевна и ее шустрые, нарядные помощницы рассказывали угрюмой девочке о разных дружных семьях. Мария Тимофеевна принесла альбом с семейными фотографиями и с гордостью немного шутливо поведала о своих дочках, о старшей, которая после десятилетки пошла работать в суд секретарем, и о младшей, только еще собирающейся в школу…
И вот, оторванная от школы, от сестренок, от матери, Света, наслушавшись этих долгих рассказов, вскоре потянулась к семье, к подругам.
Мария Тимофеевна посоветовала учителям из школы и Никишиным, как лучше всего оберегать Свету, все еще вспыльчивую и неуравновешенную, от несправедливых упреков.
Первое время в семье царило согласие. Мария Тимофеевна несколько раз встречалась со Светой и говорила с ней, как равный с равным, внушая заодно с педагогами, что она уже взрослая, а к взрослым в семье куда больше требований, чем, скажем, к ее сестренкам. Значит, надо помогать маме по дому, не оглядываясь ни на Надю, ни на Танюшу.
Но, как видно, рано поверили Никишины в перерождение дочери. В середине декабря, после нелепого скандала о случайно разбитой тарелке, Света снова сбежала из дома.
Был вечер. Она вскоре замерзла и по пути на вокзал забежала погреться в школу. И тут только вспомнила, что у нее нет денег. А без денег куда уедешь? Из спортзала раздавались веселые крики, звуки пианино. Света прошмыгнула в раздевалку, торопливо обшарила карманы пальто и, стиснув в кулаке чьи-то деньги и часы, выбежала на улицу.
На билет не хватило денег. Уже ночью пришла она в Даниловский детприемник, где жила некоторое время после поездки в Киев. Когда ее, продрогшую, начали раздевать, она выложила на стол часы и смятые рубли, созналась:
— Украла…
За вторичную кражу Свету Никишину чуть было не направили в детскую воспитательную колонию.
Вмешалась Мария Тимофеевна, вмешалась, решительно и настойчиво доказывая:
— Этим мы ее только погубим. Верните ее в семью. Я ручаюсь за Свету!
Да, многолетний опыт работы в детской комнате милиции подсказывал Марии Тимофеевне, что надежнее и быстрее всего исправляет не новый коллектив, где она может, даже вопреки желанию, попасть под дурное влияние, а родная семья, люди, знающие ее, любящие и потому готовые на все, чтобы вывести девочку на верную дорогу.
В те минуты она была не столько работником милиции, сколько матерью. В каждом случае, когда Мария Тимофеевна сталкивается с подростком, совершившим что-то предосудительное, она спрашивает себя:
— Как бы поступила я, будь это мой ребенок?
Вот почему — на удивление всем — она, не жалея ни времени, ни сил, ни душевного покоя, взялась со своим активом защищать и отстаивать Свету Никишину, будто это была ее дочь, которой она обязана помочь, чего бы это ни стоило. У Марии Тимофеевны ведь не было специального педагогического образования. Она окончила всего девять классов, в милицию пришла после демобилизации из армии. И поэтому все необходимые знания ей заменило чуткое сердце матери, самоотверженное и решительное, когда дело касается судьбы ребенка.
Решение направить Свету в колонию было отменено.
Мать Светы, во всем положившись на Марию Тимофеевну, безвольно твердила:
— Вам виднее. Только помогите, спасите ее…
В тот же день, когда Свету решили оставить в семье, в детскую комнату отделения пришел Николай Кузьмич, сдернул с глаз очки и, тяжело опустившись на стул, сообщил:
— Я решил уйти из семьи. Так лучше, да-да, так будет лучше.
Теперь Марии Тимофеевне пришлось уговаривать его, взрослого солидного человека, отца двух детей, которых он решил бросить, потому что растерялся, не зная, что делать с взбунтовавшейся падчерицей.
— И вы думаете, я одобрю ваш поступок?! — не сдержавшись, выкрикнула Мария Тимофеевна. — Вы думаете, я позволю вам уйти от своих детей, от своих обязанностей, разрушить семью?!. Стыдитесь!.
Николай Кузьмич вышел от нее взволнованный и ободренный, дав честное слово, что он не сделает опрометчивого шага. Ушел, благодарный этой маленькой усталой женщине, которая в суматохе своих дел принимает такое настойчивое, неутомимое участие в восстановлении его семьи, в спасении его родного Светлячка.
Мария Тимофеевна и весь ее актив снова взялись за перековку надломленного характера девочки. По их настоянию Свету некоторое время не брали из детприемника. Пусть поживет без ласки родителей, без школьных подружек, без игр с сестренками.
Но сами навещали ее, интересуясь различными пустяками, дожидаясь, когда девочка спросит о родителях. Договорились с дирекцией соседней школы, что Света пока будет учиться у них.
Наконец, Света не выдержала. И когда однажды Мария Тимофеевна пришла к ней, девочка, ожидавшая ее у дверей, бросилась к ней, умоляя:
— Домой я хочу, домой, к мамочке и… папе.
Долго, сидя в обнимку, беседовали они в тот вечер. Сквозь слезы смотрела Света на Марию Тимофеевну, раскаиваясь во всем, что сделала и что хотела сделать. Видимо, впервые почувствовала она горькую муку одиночества, того одиночества, которого раньше по глупости желала себе. А может быть, поняла, увидев заботу Марии Тимофеевны, что и чужие люди достойны самой большой признательности и благодарности, если они так добры, отзывчивы и бескорыстны в своей любви и привязанности. Ну что из того, что Николай Кузьмич — не родной отец? Он в первый раз взял ее на руки, когда ей был один год, и тогда же назвал дочерью, Светлячком.
— Я должна любить папу, — серьезно сказала она.
— Ты уже давно любишь его, — улыбнулась, устало закрыв глаза, Мария Тимофеевна, понимая, что желанный перелом в характере девочки наступил.
Света переехала домой. В первые дни еще чувствовалась неловкость во взаимоотношениях матери, отчима и дочери. Но их семья словно увеличилась на одного человека. Мария Тимофеевна стала для всех непререкаемым авторитетом, она незримо присутствовала во всех домашних делах, как советчик и помощник.
Летом, по ее настоянию, Светлану отправили к бабушке в совхоз. Девочка помогала там полоть огороды, собирать редиску, клубнику, загорела, окрепла, успокоилась.
Как-то Мария Тимофеевна решила разузнать, с кем Света дружит в школе.
Мама по телефону сообщила обеспокоенно:
— У Гали Куреповой, с кем она теперь ходит, родители плохие, — выпивки, скандалы дома. Я, пожалуй, запрещу Свете водиться с нею.
— Наоборот, — запротестовала Мария Тимофеевна, — пусть Света побывает у них, насмотрится, какие бывают родители. Это еще более привяжет ее и к вам, и к Николаю Кузьмичу.
Вскоре Света пришла в детскую комнату с опухшими глазами:
— Галю жалко… Спасите ее, Мария Тимофеевна, вы все можете.
Так негаданно прибавилась еще одна забота.
Вот пока и вся история, одна из тех многочисленных историй, с которыми связано имя капитана милиции Арбузовой.
…«Может быть, она станет актрисой, — вспомнила Мария Тимофеевна восторг Светланы от своего участия в драмкружке. — А не получится — заставлю бросить, пусть не портит себе жизнь. Читать она любит, у меня несколько книжек взяла, — может, библиотекарем или учительницей будет».
Все сыпал и сыпал снежок на тротуары, на деревья, на крыши. Где-то в этом большом городе живут и другие питомцы Марии Тимофеевны Арбузовой, о судьбе которых еще нужно беспокоиться и работа с которыми заставляет ее каждый день поздно возвращаться домой. Но на сегодня рабочий день закончился, и она шла, перебирая в памяти незавершенные дела.
Незаметно подошла к дому. У ворот тщательно отряхнула снег с шубы.
Во дворе громко и озорно кричали ребятишки, снежок прилетел в ее сторону.
— Это что такое?! — направилась она к ним. Нет, не снежок возмутил ее: — А ну, слезайте с крыши! Разве вы не видели, как осенью крыли заново крышу? Хотите, чтобы опять в ваши сараи вода текла?
Ребята, присмирев, по одному потянулись к лестнице.
— Слезайте, слезайте… Только не прыгайте… А ну-ка, малыш, давай руку. Ты чей? Где живешь?.. Наверное, мама тебя повсюду ищет! Ишь, как вывалялся. Пойдем, я тебя через улицу переведу.
Он доверчиво протянул ей руку. И она, мимо своего подъезда, медленно, подлаживаясь под его шажки, пошла через двор на улицу. Разве у матерей бывает конец рабочего дня?