Убю король и другие произведения

Жарри Альфред

Альфред Жарри (1873–1907) — один из немногих классиков французской литературы, чье творчество оставалось до сих пор неизвестным российскому читателю. Хулиганские, эпатирующие благовоспитанных господ тексты Жарри стали ярким образцом контркультуры рубежа XIX–XX веков, предвосхитив дадаизм, сюрреализм и театр абсурда.

Эта книга — первое издание Жарри на русском языке. Она включает все основные произведения писателя, а также биографический очерк и подробные комментарии.

 

УБЮ КОРОЛЬ

пьеса

 

Прозаическая драма в пяти актах

Полностью восстановленная в том виде, в каком она была представлена в кукольном Театре Фуйнансов в 1888 году

УБЮ КОРОЛЬ, ИЛИ ПОЛЯКИ

Эта книга посвящается Марселю Швобу

И бо затрясоху Папаша Убю башкою, то агличане с той поры его прозвали Шекеспером, и под сим именем до вас дошло премногое число отменнейших трагедий.

Действующие лица

Папаша Убю

Мамаша Убю

Капитан Бордюр

Король Венцеслав

Королева Розамунда

их сыновья:

Болеслав

Владислав

Балдислав

Генерал Ласси

Станислав Лещинский

Ян Собеский

Николай Ренский

Царь Алексей

Молотилы:

Кол

Батон

Брусок

Заговорщики и солдаты

Народ

Михаил Федорович

Вельможи

Судейские

Советники

Финансисты

Махинансисты

Крестьяне

Все русское войско

Все польское войско

Стража Мамаши Убю

Капитан корабля

Медведь

Доходный срысак

Головотяпка

Экипаж корабля

Польский капитан

 

АКТ ПЕРВЫЙ

Сцена I

Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю: Срынь!

Мамаша Убю: Ну и похабник вы, Папаша Убю! Похабник, и преотменный!

Папаша Убю: Цыц, пришибю, Мамаша Убю!

Мамаша Убю: Да пришибить-то надо не меня.

Папаша Убю: Не разумею, свечки едреные!

Мамаша Убю: Как, сударь, вы своею долею довольны?

Папаша Убю: Ишь срынь, свечки едреные! Ясное дело, доволен. Чем плохо: я драгунский капитан, свитский офицер короля Венцеслава, кавалер ордена Польского Алого Орла и бывший король Арагона!

Мамаша Убю: Как! Вы, бывший король Арагона, командуете на парадах полусотней солдат с палашами и рады, а ведь могли бы, взамен арагонской короны, водрузить на свою кочерыжку корону Польши?

Папаша Убю: Не разумею, что ты мелешь?

Мамаша Убю: Ну и болван!

Папаша Убю: Да ведь король Венцеслав, свечки едреные, жив и здоров, а даже если вдруг помрет, так у него прорва наследников!

Мамаша Убю: А кто тебе мешает передушить весь выводок и занять трон самому?

Папаша Убю: Да как ты смеешь?! Да я тебя в котел кипучий!

Мамаша Убю: Те-те-те, не кипятись, кто тебе, олуху, без меня подштанники залатает, с твоим-то пузадом?

Папаша Убю: Пузад как пузад, не хуже, чем у людей!

Мамаша Убю: На твоем месте я бы подумала, как пристроить его на троне. И денег было бы немерено, и мог бы каждый день жевать сардульки да раскатывать в карете.

Папаша Убю: Эх, был бы я король, велел бы сшить себе башлык побольше, под стать тому, что на́шивал я в Арагоне, его еще бессовестно украли скоты испанцы.

Мамаша Убю: Да, а к нему в придачу — плащ до пят и зонтик.

Папаша Убю: Экий соблазн, была не была, сдаюсь! Ну, пук срынья! Попадись мне только этот Венцеслав в глухом местечке, уж я с ним разберусь!

Мамаша Убю: Молодец, папочка, вот это по-мужски!

Папаша Убю: Ох, нет! Чтобы я, драгунский капитан, убил своего короля! Скорей умру!

Мамаша Убю (в сторону): Вот срынь! (Громко.) Что ж, папочка Убю, значит, так и будешь жить — голым, босым и нищим, как церковная крыса?

Папаша Убю: Свечки едреные! Да лучше, черт тебя дери, быть тощей крысой, честной, хоть и нищей, чем жирным да подлым котищем!

Мамаша Убю: А как же твой башлык? А плащ? А зонтик?

Папаша Убю: Не на того напала, обойдусь!

Уходит, хлопнув дверью.

Мамаша Убю: Уф, срынь! Трудненько же было его раскачать, но все же, по-моему, он, срынь такая, дрогнул. Глядишь, Божьей милостью и моими стараниями, еще неделька — и стану польской королевой.

Сцена II

Покои в доме Убю, роскошный стол посередине.

Папаша Убю, Мамаша Убю

Мамаша Убю: Что-то гости запаздывают.

Папаша Убю: И правда, свечки едреные! Есть хочу, умираю. А ты сегодня прямо образина. Уж не нарочно ли, по случаю приема?

Мамаша Убю (пожимает плечами): Срынь!

Папаша Убю (хватает жареного цыпленка): Нет мочи, есть охота, откушу чуток от этой птички. Никак, цыпленочек. М-м, недурен!

Мамаша Убю: Ты что же делаешь, болван! Оставь гостям!

Папаша Убю: Тут еще много, всем хватит, я больше ничего не трону. Поди-ка, мать, взгляни в окошко, не едут ли гости.

Мамаша Убю (идет к окну): Не видать.

Тем временем Папаша Убю сует в рот кусок телятины.

Мамаша Убю: Вон идет капитан Бордюр со своими людьми. Что это ты жуешь?

Папаша Убю: Так, ничего, ломтик телятинки.

Мамаша Убю: Ай-ай-ай! Телятина! Телятинка! Телятину сожрали! Караул!

Папаша Убю: Цыц, зашибю заразу!

Открывается дверь.

Сцена III

Папаша Убю, Мамаша Убю, капитан Бордюр и его люди

Мамаша Убю: Здравствуйте, господа, ждем вас с нетерпением. Пожалуйте за стол.

Капитан Бордюр: Мое почтение, мадам. А где же господин Убю?

Папаша Убю: Вот! Вот он я! Не такая уж, свечки едреные, мелочь, чтоб не заметить!

Капитан Бордюр: Мое почтенье, сударь. Садитесь, господа.

Все садятся.

Папаша Убю: Уф! Еще немного — и я бы продавил свой стул.

Капитан Бордюр: Ну-с, матушка Убю, чем вы нас сегодня попотчуете?

Мамаша Убю: Вот меню.

Папаша Убю: Ну-ка, ну-ка!

Мамаша Убю: Польский суп, срыные отбивные, телятина, курятина, густопсовый паштет, индюшачьи гузки, русская шарлотка…

Папаша Убю: Тпру! Хватит! Это что, еще не все?

Мамаша Убю (продолжает): …пломбир, салат, фрукты, десерт, каша, земляные груши, цветная капуста под срынью.

Папаша Убю: Да тпру же! Я что, по-твоему, китайский император, чтобы так швыряться деньгами?

Мамаша Убю: Не слушайте его, болвана.

Папаша Убю: Ох, и почешу я зубы о ваши ножки!

Мамаша Убю: Лучше, папочка, ешь. Попробуй супчику.

Папаша Убю: Фу, гадость!

Капитан Бордюр: И правда, не ахти.

Мамаша Убю: У, свора сарацин, на вас не угодишь!

Папаша Убю (хлопает себя по лбу): Идея! Сейчас вернусь.

Уходит.

Мамаша Убю: Прошу вас, господа, отведайте телятины.

Капитан Бордюр: Недурно, я уже доел.

Мамаша Убю: Теперь вот эти гузки.

Капитан Бордюр: Чудно, чудно! Браво, Мамаша!

Папаша Убю (возвращается): Сейчас вы у меня закричите: браво, Папаша!

Швыряет в пирующих поганую метлу, которую принес с собой.

Мамаша Убю: Опомнись, обалдуй!

Папаша Убю: А ну, отведайте.

Те, кто успел отведать, падают отравленными.

Папаша Убю: Подай-ка мне, мать, срыных отбивных.

Мамаша Убю: Вот они.

Папаша Убю: Пошли все вон! Капитан Бордюр, мне надо с вами поговорить.

Все: Э, нет, мы не уйдем не евши!

Мамаша Убю: Какое там — не евши! А ну, все живо, вон! А вы, Бордюр, останьтесь.

Никто не двигается с места.

Папаша Убю: Как, вы еще не вымелись? Так я вас, свечки едреные, позашибю срыными отбивными!

Швыряется отбивными.

Все: Аой! Аой! Беда! На помощь! Караул! Убивают!

Папаша Убю: У, пук срынья! Все вон! Со мною шутки плохи.

Все: Спасайся кто может! Подлец Убю! Босяк, предатель, хам!

Папаша Убю: Ну вот, убрались наконец. Можно передохнуть, хоть, правду говоря, я скверно пообедал. Пошли, Бордюр.

Уходят вместе с Мамашей Убю.

Сцена IV

Папаша Убю, Мамаша Убю, капитан Бордюр

Папаша Убю: Ну что, капитан, каково отобедали?

Капитан Бордюр: Преотменно, сударь. Все очень вкусно, кроме срыни.

Папаша Убю: Ну, не скажите! Как раз срынь удалась на славу!

Капитан Бордюр: Дело вкуса.

Папаша Убю: Ну вот что, капитан Бордюр, я решил пожаловать вас титулом герцога Литовского.

Капитан Бордюр: Как, сударь? Я-то думал, вы босяк-босяком.

Папаша Убю: Через пару дней я с вашей помощью займу польский трон.

Капитан Бордюр: Вы хотите убить Венцеслава?

Папаша Убю: А он, ей-ей, не глуп — сообразил!

Капитан Бордюр: Прикончить Венцеслава — на это я всегда готов. Он мой смертельный враг. Ручаюсь за себя и за своих людей.

Папаша Убю (бросаясь ему на грудь): Бордюр, голубчик, как я вас люблю!

Капитан Бордюр: Фу, как от вас смердит! Вы хоть когда-нибудь моетесь?

Папаша Убю: Нечасто.

Мамаша Убю: Никогда!

Папаша Убю: Цыц, затопчу!

Мамаша Убю: Срынтяй!

Папаша Убю: Так, значит, с вами дело слажено, Бордюр. А уж я, свечки едреные, не обделю вас герцогством, клянусь жизнью Мамаши Убю.

Мамаша Убю: Но…

Папаша Убю: Заткнись, мой ангел…

Все уходят.

Сцена V

Папаша Убю, Мамаша Убю, Гонец

Папаша Убю: Что вам угодно, сударь? Катитесь-ка куда подальше, мне все обрыдло!

Гонец: Вас, сударь, требует король.

Уходит.

Папаша Убю: Ох! Срынь, убёнарать, свечки едреные! Меня разоблачили, мне отрубят голову! Увы, увы мне!

Мамаша Убю: О малодушный трус! А времени в обрез.

Папаша Убю: Ура, придумал: скажу, что это все Мамаша да Бордюр!

Мамаша Убю: Ах ты, убюжество! Посмей мне только!..

Папаша Убю: Так и сделаю!

Уходит.

Мамаша Убю (бежит за ним): Эй, папочка! Убю — Убю! Иди сюда, я дам тебе сардульку!

Уходит.

Папаша Убю (за сценой): Иди ты на срынь со своей сардулькой.

Сцена VI

Королевский дворец.

Король Венцеслав с офицерами, капитан Бордюр, принцы Болеслав, Владислав и Балдислав, затем Убю

Папаша Убю (с порога): Это не я, это все они, Мамаша Убю с Бордюром.

Король: О чем ты, мой Убю?

Бордюр: Он выпил лишнего.

Король: Совсем как я сегодня утром.

Папаша Убю: Да-да, я перебрал французского вина.

Король: Драгунский капитан Убю, мы решили наградить тебя за верную службу. Отныне ты будешь носить титул графа Сандомирского.

Папаша Убю: О сударь, господин мой Венцеслав, не знаю, как мне вас благодарить!

Король: Не надо благодарностей, Папаша. Будь завтра на большом параде.

Папаша Убю: Непременно буду а пока позвольте подарить вам вот эту дудочку.

Протягивает королю дудочку.

Король: На что мне дудочка, я не дитя. Ладно, отдам Балдиславу.

Отрок Балдислав: Ну и кретин этот Убю!

Папаша Убю: Теперь позвольте, я отправляюсь восвояси. (Поворачивается, чтобы уйти, и падает.) Ой-ой! Спасите-помогите! У меня заворот кишок и разрыв пузёнки!

Король (поднимает его): Бедняжка мой Убю, вы изволили сильно ушибиться?

Папаша Убю: Да, очень, и, видать, помру. Что станет с Мамашей Убю?!

Король: Мы позаботимся о ее содержании.

Папаша Убю: Вы так добры!

Уходит.

И все же, Венцеслав, придется тебя укокошить.

Сцена VII

В доме Убю.

Кол, Батон и Брусок, Папаша Убю, Мамаша Убю, Заговорщики, Солдаты, капитан Бордюр

Папаша Убю: Друзья мои, пришло время составить план заговора. Пусть каждый выскажется. А первым, если разрешите, скажу я сам.

Капитан Бордюр: Говорите, Папаша Убю.

Папаша Убю: Так вот, друзья мои, по мне, короля надо просто-напросто отравить, взять и подсыпать ему в харч мышьяка. Он слопает, сдохнет, а я стану королем.

Все: Как это пошло! Фи!

Папаша Убю: Что, вам не нравится? Тогда пусть говорит Бордюр.

Капитан Бордюр: По мне, так надо рубануть его мечом — раз! — и до самых чресел, пополам!

Все: Да-да! Вот это благородно.

Папаша Убю: А ну как он вам наподдаст ногами? Мне помнится, он надевает на парад железные ботфорты, такими драться — будь здоров! Знай я, что все так обернется, прямо сейчас побежал бы донести на вас. Выпутался бы из этого гнусного дельца, да еще, небось, деньжат получил бы от короля.

Мамаша Убю: О, мразь, подлец, предатель, трус, сквалыга, прощелыга!

Все: Долой Убю!

Папаша Убю: Спокойно, господа, спокойно, а то недолго загреметь в карман. Не забывайте, я ради вас рискую жизнью. Что ж, Бордюр, раз так, ты его и зарубишь.

Капитан Бордюр: А может, лучше на него накинуться всем скопом, с гиком и криком? Глядишь, и вся армия присоединится.

Папаша Убю: Быть посему. Я исхитрюсь наступить ему на ногу, он отбрыкнется, тогда я закричу: «СРЫНЬ!» — и по этому сигналу вы на него накинетесь.

Мамаша Убю: Отлично, а когда его прикончат, ты получишь корону и скипетр.

Капитан Бордюр: А я со своим войском отправлюсь в погоню за королевской семейкой.

Папаша Убю: О да, и я особо рекомендую вашему вниманию отрока Балдислава.

Все уходят.

Папаша Убю (догонят и возвращает их): Господа, господа, мы забыли необходимейшую церемонию: вы должны дать клятву доблестно сражаться.

Капитан Бордюр: Но у нас нет священника, что же делать?

Папаша Убю: Его заменит Мамаша Убю.

Все: Годится!

Папаша Убю: Так вы клянетесь прикончить короля верой и правдой?

Все: Аой! Да здравствует Убю! Клянемся!

Конец первого акта

 

АКТ ВТОРОЙ

Сцена I

Королевский дворец.

Венцеслав, королева Розамунда, Болеслав, Владислав и Балдислав

Король: Вы нынче утром, Балдислав, были весьма непочтительны с кавалером Убю, графом Сандомирским, моим вассалом и рыцарем. И потому я запрещаю вам присутствовать на параде.

Королева: Но, сир, для вашей безопасности вам пригодится каждый верный человек.

Король: Я не меняю своих решений, сударыня. И не докучайте мне этим вздором.

Отрок Балдислав: Я повинуюсь вам, отец.

Королева: Так значит, сир, вы все-таки идете на парад?

Король: Не вижу причин не ходить.

Королева: Но, говорю же, я видела во сне, как он сбивает вас палицей и бросает в Вислу, а потом орел, такой же, как на польском гербе, водружает на него корону.

Король: На кого?

Королева: На вашего Убю.

Король: Какая чушь! Убю — честнейший дворянин и ради меня готов лечь костьми.

Королева и Балдислав: Какое заблуждение!

Король: Молчите, щенок! А вы, сударыня, увидите своими глазами, как велико мое доверие к Убю: я отправляюсь на парад как есть, без всякого оружия и даже без шпаги.

Королева: О роковая легковерность! Я больше не увижу вас живым.

Король: Владислав, Болеслав, за мной!

Уходят. Королева и Балдислав подходят к окну.

Королева и Балдислав: Храни вас Бог и чудотворец Николай!

Королева: Пойдемте, Балдислав, со мной в часовню, помолимся вместе за вашего отца и братьев.

Сцена II

Военный плац.

Польское войско, Король, Болеслав, Владислав, Папаша Убю, капитан Бордюр и его люди, Кол, Батон и Брусок

Король: Мой преданный Убю, подойдите ближе со всею вашей свитой, смотр начинается.

Папаша Убю (своим людям): Всем приготовиться. (Королю.) Мы тут, мой государь, мы тут.

Люди Убю окружают короля.

Король: На марше Данцигский конногвардейский полк. Ну что за молодцы!

Папаша Убю: Вы находите? А по мне, они все никуда не годятся. Взгляните хоть на этого. (Одному из солдат.) Эй, придурок, когда ты последний раз мылся?

Король: Но он вполне опрятен. Что с вами, Убю?

Папаша Убю: А вот что!

Наступает ему на ногу.

Король: Мерзавец!

Папаша Убю: Срынь! Люди, ко мне!

Бордюр: Ура! Вперед!

Все набрасываются на Короля. Один из молотил лопается.

Король: На помощь! О Матерь Божья, я погиб!

Болеслав (Владиславу): Что происходит? Меч к бою!

Папаша Убю: Хо-хо! Корона моя! Теперь прикончим остальных.

Капитан Бордюр: Смерть предателям!

Принцы спасаются бегством, все бросаются за ними.

Сцена III

Королева и Балдислав

Королева: Быть может, все и обойдется.

Балдислав: Нет никакой причины для тревоги.

С улицы доносится страшный шум.

Балдислав: Что я вижу! Оба мои брата бегут, а за ними Убю со своими людьми.

Королева: О Боже! Пресвятая Дева! Их настигают! Настигают!

Балдислав: Вся армия на стороне Убю! А где король — его не видно! О ужас! На помощь!

Королева: Болеслав убит! Его сразила пуля.

Балдислав: Эй, Владислав! (Владислав оборачивается.) Защищайся! Ура!

Королева: Он окружен!

Балдислав: Все кончено! Бордюр изрубил его на кусочки.

Королева: О горе! Мятежники проникли во дворец, поднимаются по лестнице.

Шум приближается.

Королева и Балдислав (на коленях): Господь, спаси и защити!

Балдислав: Ну, попадись мне, негодяй Убю!

Сцена IV

Те же . Дверь слетает с петель. Врываются Убю и разъяренная толпа.

Папаша Убю: Так что ты сделаешь со мною, Балдислав?

Балдислав: Во имя Господа! Я буду защищать свою мать до последнего дыханья! Первый, кто сдвинется с места, умрет!

Папаша Убю: Ой, я боюсь! Бордюр, пустите, я уйду!

Солдат (выступает вперед): Сдавайся, Балдислав!

Отрок Балдислав: Ах ты мразь! Ну, получай же!

Сносит ему голову.

Королева: Держись, Балдислав, держись!

Несколько заговорщиков (подступая): Мы обещаем тебе жизнь, Балдислав.

Балдислав: Головорезы, пропойцы, продажные твари!

Размахивает мечом во все стороны и крошит всех, кто попадется.

Папаша Убю: Ой-ой! И все же я не отступлюсь, пока не доведу дело до конца!

Балдислав: Скорей на потайную лестницу, матушка, беги!

Королева: А ты, сын мой, а как же ты?

Балдислав: Я за тобой.

Папаша Убю: Хватайте королеву. Эх, улизнула! Ну, а ты, подлец…

Приближается к Балдиславу.

Балдислав: Во имя Господа! Гей-гей! Отмщение!

Страшным ударом меча распарывает ему брюшонку.

Матушка, я иду!

Скрывается на потайной лестнице.

Сцена V

Пещера в горах.

Входит отрок Балдислав , за ним королева Розамунда

Балдислав: Здесь мы будем в безопасности.

Королева: Надеюсь! О, Балдислав, держи меня!

Падает на снег.

Балдислав: Что, что с тобою, матушка?

Королева: Я умираю. Едва ли проживу еще хоть час.

Балдислав: Ты так простыла?

Королева: Под силу ли мне перенесть столько невзгод? Король убит, семейство истреблено, а ты, последний отпрыск славнейшего из всех родов, когда-либо носивших меч, принужден прятаться в горах, словно преступник.

Балдислав: И все, о небеса, из-за кого? Из-за какого-то ничтожного Убю, безродного проходимца, канальи, жалкого бродяги! Подумать только: отец его возвысил, дал графский титул, и на другой же день у этого убюжества хватило совести поднять руку на своего благодетеля.

Королева: О Балдислав! А как мы были счастливы, пока не появился этот чертов Убю! И как, увы, теперь все изменилось!

Балдислав: Что ж! Будем ждать, надеяться и помнить о своих правах.

Королева: Пусть исполнятся твои упования, дитя, мне же не дожить до этого светлого дня.

Балдислав: О, что с тобою? Она бледнеет, падает. На помощь! И никого вокруг! О Боже! Сердце перестало биться. Мертва! Возможно ли? Еще одна жертва Убю-убийцы! (Закрывает лицо руками и рыдает.) О Боже, Боже мой! Остаться одному, обремененным долгом страшной мести, в четырнадцать-то лет!

В отчаянии падает на землю. Между тем пещеру заполняют тени Венцеслава, Болеслава, Владислава, Розамунды и Королевских Предков. Самый старший приближается к Балдиславу и легким прикосновением выводит его из забытья.

Балдислав: Что я вижу?! Вся моя родня и предки… Не чудо ли!

Тень: Знай, Балдислав, я был при жизни сеньором Матиасом Кёнигсбергским, основателем династии и первым монархом. И я велю тебе отомстить за наш род. (Протягивает ему тяжелый меч.) Пусть этот меч не знает отдыха, пока не покарает смертью самозванца.

Все тени исчезают. Балдислав, исполненный благого рвения, остается один.

Сцена VI

Королевский дворец.

Папаша Убю, Мамаша Убю, капитан Бордюр

Папаша Убю: Нет-нет! Я не желаю! Разориться мне, по-вашему, что ли, ради этих убюдков!

Капитан Бордюр: Иначе нельзя: народ ждет щедрых даяний в честь вашего счастливого восшествия на трон.

Мамаша Убю: Ты и двух часов на нем не усидишь, коли не набьешь им мясом животы и золотом карманы.

Папаша Убю: Мясо — куда ни шло! Но золото — ни за что! Пусть заколют трех старых кляч — и хватит с этих подонков.

Мамаша Убю: Сам ты подонок! И за что такое скотское отродье на мою голову!

Папаша Убю: Зарубите себе на носу; я желаю нажиться и разжиться и не дам истратить попусту ни гроша.

Мамаша Убю: Но у нас в руках вся польская казна!

Капитан Бордюр: В усыпальнице, я знаю, спрятаны несметные сокровища, их-то мы и раздадим.

Папаша Убю: Посмей только, мерзавец!

Капитан Бордюр: Пойми, Папаша, если этого не сделать, народ не будет платить тебе подати.

Папаша Убю: Взаправду?

Мамаша Убю: Ей-ей!

Папаша Убю: Ну, раз так, я на все согласен. Раздайте три миллиона, зажарьте полсотни быков и баранов — чего там, мне ведь тоже достанется!

Все трое уходят.

Сцена VII

Заполненная толпой дворцовая площадь.

Папаша Убю в короне , Мамаша Убю, капитан Бордюр, Слуги с корзинами мяса .

Народ: Ура! Король! Да здравствует король! Ура!

Папаша Убю (разбрасывая золото): Это вам. Мне самому не сильно хочется разбрасывать деньжата, но так велела Мамаша Убю. Ладно уж, держите, но извольте за это прилежно платить подати. Идет?

Все: Идет! Идет! Ура!

Капитан Бордюр: Глядите, госпожа, они дерутся за монеты. Вот это свара!

Мамаша Убю: Ужасно! Трах! Вон одному разбили голову!

Папаша Убю: Какая красота! Тащите-ка сюда еще парочку сундуков.

Капитан Бордюр: Что, если устроить бега…

Папаша Убю: Отличная идея. (Народу.) Друзья мои, вот в этом сундуке три тысячи злотых сранков. Кто хочет участвовать в забеге, постройтесь в дальнем конце площади. Как только я взмахну платком, бегите, победителю достанется сундук. А чтобы не обидеть остальных, между ними разделят сранки из второго сундука.

Все: Ура! Да здравствует король Убю! Наш добрый Папаша Убю! Не то что Венцеслав!

Папаша Убю (довольный, жене): Слышишь?

Весь народ выстраивается в шеренгу в дальнем конце площади.

Папаша Убю: Раз, два, три! Готовы?

Все: Да!

Папаша Убю: Вперед!

Бегуны срываются с места, налетают друг на друга. Крик, давка.

Капитан Бордюр: Бегут, бегут! Ну, еще немного!

Папаша Убю: Первый отстает.

Мамаша Убю: Нет, вырывается опять!

Капитан Бордюр: Нет, отстает! Совсем отстал! Все, финиш! Победил другой!

Побеждает бежавший вторым.

Все: Да здравствует Михаил Федорович! Виват! Ура!

Михаил Федорович: О государь, не знаю, как благодарить Ваше Величество…

Папаша Убю: Какие пустяки, мой друг! Итак, Михаил забирает первый сундук, а второй мы делим между всеми. Берите по одной монетке, пока не расхватаете все до последней.

Все: Слава Михаилу Федоровичу! Слава королю Убю!

Папаша Убю: А теперь, друзья, прошу к столу! Сегодня дворцовые двери открыты для всех. Окажите мне честь отобедать со мною!

Народ: Идем! Идем! Да здравствует Убю! Наш благородный повелитель!

Все входят во дворец. Слышится шум, крик, начинается гулянка до утра. Занавес.

Конец второго акта

 

АКТ ТРЕТИЙ

Сцена I

Дворец.

Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю: Ну вот, свечки едреные, я и король этой страны и даже успел схлопотать несварение желудка. А сейчас мне принесут башлык.

Мамаша Убю: Из чего, интересно знать, он сшит? Хоть мы и августейшая чета, но забывать об экономии негоже.

Папаша Убю: Он из овчины, милочка, а застежки с завязками — из собачьей шкуры.

Мамаша Убю: Прекрасно, что и говорить, но быть монархом да монархиней еще распрекрасней.

Папаша Убю: Не спорю.

Мамаша Убю: Мы очень обязаны герцогу Литовскому.

Папаша Убю: Кому-кому?

Мамаша Убю: Ну, капитану Бордюру.

Папаша Убю: Не говори мне, Бога ради, об этом убюдке! Теперь он мне больше не нужен, так что не видать ему герцогства как своих ушей.

Мамаша Убю: Ты это зря, ох, зря, Убю! Бордюр пойдет против тебя.

Папаша Убю: Плевать я хотел на это ничтожество. Что он, что Балдислав — тьфу!

Мамаша Убю: С Балдиславом, по-твоему, покончено?

Папаша Убю: Еще бы, секир-финанс! Что он мне сделает, этот щенок?

Мамаша Убю: Э-э, осторожней, папочка! Послушай моего совета: осыпь щедротами и обласкай Балдислава, чтоб он к тебе привязался.

Папаша Убю: Опять, значит, раскошеливайся? Ну уж нет! Я и так, по вашей милости, пустил на ветер двадцать два миллиона.

Мамаша Убю: Делай, как знаешь, но потом сам и расхлебывай.

Папаша Убю: Хлебать-то нам придется вместе.

Мамаша Убю: Говорю тебе, отрок Балдислав победит, потому что за ним правда.

Папаша Убю: Ах ты, погань! Скажи еще, что кривда хуже правды! Оскорблять мое величество? Раздеру!

Мамаша Убю улепетывает, супруг — за ней.

Сцена II

Парадная зала во дворце.

Папаша Убю, Мамаша Убю, Офицеры, Солдаты, Кол, Батон и Брусок, Вельможи в кандалах, Судейские, Финансисты и Писари

Папаша Убю: Подайте мне вельможный ларь, вельможный крюк, вельможный нож и вельможный свиток! А теперь запускайте вельмож!

В зал грубо вталкивают вельмож.

Мамаша Убю: Умерь свой пыл!

Папаша Убю: Имею честь объявить вам, что я намерен в интересах королевской казны казнить всех вельмож и конфисковать их имущество.

Вельможи: Караул! Слуги, воины, сюда!

Папаша Убю: Подведите первого вельможу и передайте мне вельможный крюк. Приговоренных к смерти я самолично расфасую по каменным мешкам, и там, в подвалах Потрошильной башни и Гонимонетного двора, им оттяпают головы. (Вельможе.) Ты кто такой?

Вельможа: Граф Витебский.

Папаша Убю: Твой годовой доход?

Вельможа: Три миллиона риксдалеров.

Папаша Убю: Казнить!

Хватает его крюком и спускает в дыру.

Мамаша Убю: Какое зверство!

Папаша Убю: Давайте второго! Ты кто такой? (Вельможа не отвечает) Отвечай, убюдок!

Вельможа: Великий герцог Познаньский.

Папаша Убю: Так! Ясно без расспросов. В дыру. Третий! Ты кто такой? Ну и рожа!

Вельможа: Герцог Курляндский, правитель Риги, Ревеля и Митавы.

Папаша Убю: О-о! Отлично! Еще что-нибудь у тебя есть?

Вельможа: Больше ничего.

Папаша Убю: Тогда в дыру! Четвертый! Кто таков?

Вельможа: Князь Подольский.

Папаша Убю: Доход?

Вельможа: Я разорился.

Папаша Убю: Каков подлец! За это — марш в дыру! Пятый! Кто таков?

Вельможа: Маркграф Торнский, пфальцграф Полоцкий.

Папаша Убю: Нежирно. Нет ли у тебя других вотчин?

Вельможа: Мне хватало и этого.

Папаша Убю: Ну ладно, и то хлеб. В дыру. Что ты там вякаешь, Мамаша Убю?

Мамаша Убю: Ты слишком кровожаден.

Папаша Убю: Э! Я разживаюсь! Сейчас велю зачитать перечень МОИХ владений. А ну, писарь, читай!

Писарь: Графство Сандомирское.

Папаша Убю: Начинай с княжеств, болван!

Писарь: Княжество Подольское, герцогство Познаньское, герцогство Курляндское, графство Сандомирское, графство Витебское, пфальцграфство Полоцкое, маркграфство Торнское.

Папаша Убю: А дальше?

Писарь: Все.

Папаша Убю: Как это все?! Наживе подлежат все освободившиеся от владельцев титулы и земли. А потому в дыру, в дыру всех вельмож!

Вельмож сталкивают в каменный мешок.

Живее — я желаю перейти к законотворчеству.

Голоса: Так-так, посмотрим!

Папаша Убю: Начнем с судебной реформы, затем займемся налогами.

Судейские: Мы против всяких изменений!

Папаша Убю: Срынь! Во-первых, жалованье судейским отменяется.

Судейские: На что ж мы будем жить? Мы люди бедные.

Папаша Убю: Хватит с вас штрафов и имущества приговоренных к смерти.

Первый Судейский: Какой кошмар!

Второй Судейский: Какая подлость!

Третий Судейский: Неслыханно!

Четвертый Судейский: Бесчестно!

Все: В таких условиях мы отказываемся судить.

Папаша Убю: В дыру всех судейских!

Они отбиваются, но тщетно.

Мамаша Убю: Ты что творишь, Папаша Убю! А кто же будет отправлять правосудие?

Папаша Убю: Подумаешь, дело! Сам буду отправлять! И, увидишь, пойдет как по маслу!

Мамаша Убю: Да уж представляю!

Папаша Убю: Цыц, убюдина! А теперь, господа, перейдем к финансам.

Финансисты: Тут нечего, нечего менять!

Папаша Убю: Как это нечего — я желаю поменять все! Во-первых, половина налогов отныне будет отходить лично мне.

Финансисты: Губа не дура!

Папаша Убю: Далее, мы установим десятипроцентный налог на собственность — это раз, налог на торговлю и промышленность — это два, налог на браки — это три и на кончину — это четыре, по пятнадцать франков каждый.

Первый Финансист: Какая чушь!

Второй Финансист: Какая дичь!

Третий Финансист: Полный финонсенс!

Папаша Убю: Ах, издеваться надо мной? В дыру финансистов!

Финансистов сталкивают в дыру.

Мамаша Убю: Да ты рехнулся! Что это за король — казнит всех подряд!

Папаша Убю: А ну, срынь, пошла куда подальше!

Мамаша Убю: Ни суда, ни фиска!

Папаша Убю: Не бойся, деточка, я сам пойду по деревням и взимну все налоги.

Сцена III

Деревенский дом в окрестностях Варшавы.

В нем собрались крестьяне.

Первый крестьянин (входит): Важные новости! Король убит, принцы и герцоги тоже, лишь отрок Балдислав с матерью скрываются в горах. Трон захватил Папаша Убю.

Второй крестьянин: а вот еще известия. Я только что из Кракова и видел, как вывозили трупы трех с лишним сотен казненных вельмож и пяти сотен судейских и финансистов. Говорят, налоги удваиваются, а собирать их будет король Убю самолично.

Все: О милосердный Боже! Что с нами будет! Папаша Убю — грязный подонок, и вся его семейка не лучше.

Один из крестьян: Слышите? Кто-то колотит в дверь!

Голос (из-за двери): Трах-тебе-в-брюх! Открывайте, пук срынья! Открывайте, во имя всех святых, Петра с Иоанном и Николая-угодника в придачу! Открывайте, секир-финанс! Ах ты, кошель-раскошель, открывайте! Я пришел взимать налоги!

Дверь слетает с петель, врывается Убю с полчищем крохоборов.

Сцена IV

Папаша Убю: Кто туту вас старейшина? (Вперед выходит старый крестьянин.) Как тебя звать?

Крестьянин: Станислав Лещинский.

Папаша Убю: Так вот, трах-тебе-в-брюх, слушай меня внимательно, или эти господа обкарнают тебе ухи! Ты будешь слушать или нет?

Станислав: Но ваша светлость еще ничего не сказали.

Папаша Убю: Уж битый час как говорю! Я что, по-твоему, нанялся проповедовать в пустыне?

Станислав: О нет!

Папаша Убю: Так вот, я говорю тебе, приказываю и повелеваю незамедлительно взимнуть, представить и подать все подати, иначе не сносить тебе головы. Эй, крохоборы, катите сюда казнавоз.

Выкатывают казнавоз.

Станислав: Государь, с нас причитается всего 152 риксдалера, и мы их уплатили тому уж полтора месяца, на святого Матфея.

Папаша Убю: Весьма возможно, но я изменил порядок и повелел взимать все старые налоги дважды, а новые — трижды. Таким манером я быстро сколочу состояние, а там всех порешу и подамся в другое место.

Крестьяне: Сжальтесь, пан Убю, сжальтесь над нами, мы совсем обнищали.

Папаша Убю: А мне-то что! Платите.

Крестьяне: Не можем. Нечем — отдали все до последнего.

Папаша Убю: Платите! Не то сгною в кармане, запытаю, отморочу бошки! Король я, трах-тебе-в-брюх, или не король?!

Все: Ах, так! К оружию! За Балдислава, Божией милостью короля Польского и Литовского!

Папаша Убю: Вперед, господа набеймошенники, выполняйте свой долг!

Завязывается схватка, дом обрушивается, уцелевший староста Станислав убегает через поле. Убю собирает деньжата…

Сцена V

Каземат в Торнской крепости.

Бордюр, в цепях , Папаша Убю

Папаша Убю: Вот, гражданин Бордюр, как оно все обернулось. Ты захотел, чтоб я тебе отдал, что обещал, а я не захотел, тогда ты взбунтовался и угодил в тюрьму. Кошель-раскошель! Проделано отлично, сам согласись — в твоем же вкусе!

Бордюр: Берегитесь, Папаша Убю. Вы правите всего пять дней, а перебили тьму народу, такого душегубства всем святым угодникам не отмолить! Кровь короля и вельмож вопиет об отмщении, и этот вопль будет услышан.

Папаша Убю: У вас, дружище, недурно подвешен язык. Окажись вы на воле, пришлось бы с вами повозиться, однако же, насколько мне известно, из казематов Торна живым еще никто не вышел. А посему доброй вам ночи, спите спокойно. Правда, тут любят иной раз порезвиться крысы, но надеюсь, это вас не потревожит.

Уходит. Двое тюремщиков закрывают дверь на все замки и засовы.

Сцена VI

Царские покои в Москве.

Царь Алексей, его Придворные, Бордюр

Царь Алексей: Так это вы бесчестный наемник, причастный к смерти нашего августейшего брата Венцеслава?

Бордюр: Простите, государь, меня вовлек, помимо моей воли, Папаша Убю.

Алексей: Презренный лжец! Чего, однако, вы желаете?

Бордюр: Убю обвинил меня в заговоре и бросил в тюрьму. Но я бежал, скакал верхом пять дней и пять ночей по степи, чтобы припасть к стопам Вашего Величества и умолять о пощаде и милости.

Алексей: А что ты предложишь в залог своей преданности?

Бордюр: Меч наемного воина и подробный план городских укреплений Торна.

Алексей: Ваш меч я принимаю, а план, ради святого Георгия, сожгите — мне не нужно победы, купленной ценою вероломства.

Бордюр: Отрок Балдислав, один из сыновей Венцеслава, остался жив, и я сделаю все, чтобы восстановить его на троне.

Алексей: Какой чин был у тебя в польской армии?

Бордюр: Я командовал пятым Вильненским драгунским полком и отдельной ротой при особе Убю.

Алексей: Ну, а я назначаю тебя младшим есаулом Десятого казачьего полка, и горе тебе, если вздумаешь изменить. А будешь хорошо сражаться, получишь награду.

Бордюр: Отваги мне не занимать.

Алексей: Вот и прекрасно, а теперь изволь избавить нас от своего присутствия.

Уходит.

Сцена VII

Зал Государственного совета во дворце Убю.

Папаша Убю, Мамаша Убю, Махинансовые советники

Папаша Убю: Итак, господа, я открываю заседание. Прошу вас внимательно слушать и сохранять спокойствие. Сначала обсудим финансовые вопросы, а затем я расскажу вам о своем открытии, ибо я придумал, как делать погоду.

Один из советников: Браво, сир Убю!

Мамаша Убю: Вот олух!

Папаша Убю: Но-но, сударыня, цыц, срынь тя побери! Извольте помалкивать. Так вот, финансовые дела складываются неплохо. Каждый день по улицам рыскают рвичулок-терьеры, да и набеймошенники работают не покладая рук. Куда ни кинешь взор — повсюду сожженные дома да обремененные подналожники.

Советник: И с новыми налогами тоже все идет на лад?

Мамаша Убю: Увы, нет! Налог на брак дал пока всего одиннадцать ссу, и это при том, что наш Папаша силком заставляет людей жениться.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх, секир-финанс, эй там, госпожа Финансиська, мое дело — говорить, раскрывая ухи, а ваше — раскрывать рот да слушать. (Смех.) То есть наоборот! Вечно вы меня сбиваете с толку и выставляете дурнем. Убю-разубю! (Входит гонец.) Что там еще? Убюрайся, сукин сын, не то согну и в карман запихну. Руки-ноги отвинчу и переколочу!

Мамаша Убю: Бедняги след простыл, но вот письмо.

Папаша Убю: Прочти-ка. А то я, кажется, тупею или вовсе читать не умею. Да поскорей, убюдина, это, наверное, от Бордюра.

Мамаша Убю: Точно. Пишет, что его приветил царь и что он собирается отвоевать твои земли, восстановить на троне Балдислава, а тебя прикончить.

Папаша Убю: Ай-ай, боюсь! Мне страшно! Ох, умираю! Бедный я, несчастный! Господи Боже, что же делать? Злодей убьет меня. О святой Антоний и все святые, спасите! А я отсыплю вам деньжат да понаставлю свечек. Что делать, Боже правый?!

Плачет и рыдает.

Мамаша Убю: Выход, папочка, один.

Папаша Убю: Какой же, душенька?

Мамаша Убю: Война!!!

Все: Ура! Вот это честь по чести! С нами Бог!

Папаша Убю: Это значит — опять терпи колотушки?

Первый Советник: Скорей, скорей скликать войска!

Второй: Запасать провиант!

Третий: Готовить укрепления и пушки!

Четвертый: И получать деньжата на военные нужды!

Папаша Убю: Еще чего! Придушу! Никаких деньжат! Хорошенькое дело! Раньше платили мне за то, что я воевал, а теперь изволь и воевать, и денежки платить? Э, нет, свечки едреные! Воюйте на здоровье, раз вам приспичило, но только даром.

Все: Война! Война! Ура!

Сцена VIII

Военный лагерь под Варшавой.

Солдаты и Молотилы: Да здравствует Польша! Да здравствует Убю!

Папаша Убю: Эй, мать, подай мои доспехи и палочку-загонялочку. О, какая тяжесть! Если что, мне нипочем не убюжать от врагов!

Мамаша Убю: Презренный трус!

Папаша Убю: Меч-посрынец не держится, деньгохват отваливается!!! Так я никогда не кончу снаряжаться, а русские все ближе, придут и убьют меня!

Солдат: Ваше Убюжество уронило вухорез.

Папаша Убю: Срынощупом пришибю, рылорубом тя убю!

Мамаша Убю: Ну, до чего хорош в доспехах и шлеме — ни дать ни взять бронетыква!

Папаша Убю: Теперь — на коня! Господа, ведите моего доходного срысака.

Мамаша Убю: Твой конь, Убю, тебя не выдержит, он пять дней не кормлен и еле жив от голода.

Папаша Убю: Это как же так? С меня сдирают по двенадцать су в день за эту клячу, а она не может меня везти. Вы что, смеетесь или, чего доброго, приворовываете мои деньжата? (Мамаша Убю опускает голову.) Так пусть приведут другого коня, не пешком же мне идти, трах-тебе-в-брюх!

Ему приводят огромного коня.

Папаша Убю: Ну-с, попробуем верхом… ой-ой, я падаю… нет, лучше уж по-бабьи. (Конь сходит с места.) Ай! Стой! Держите эту тварь, я упаду и насмерть расшибюсь!!!

Мамаша Убю: Что за кретин! Удержится? Нет, брякнулся на землю.

Папаша Убю: Промахинанс! Чуть не расшибся! Эх, быланебыла, я вышел на войну и всех убю и зашибю! Кто попадется, всех в карман запихну, сверну носы, повырву языки!

Мамаша Убю: В добрый час!

Папаша Убю: Чуть не забыл — поручаю тебе регентство. Но казначальную книгу я беру с собой, попробуй только обокрасть меня! Оставляю тебе в помощь Батона. Прощай, Мамаша Убю.

Мамаша Убю: Прощай, Папаша Убю. Убей как следует царя.

Папаша Убю: Не сомневайся. Уж я ему все зубы вышибю, весь нос сверну, язык отрежу с корнем и палочку забью в обои ухи.

Войско уходит под звуки фанфар.

Мамаша Убю (одна): Ну, теперь, когда этот жирный боров наконец убрался, займемся нашими делами: прикончим Балдислава и завладеем сокровищем.

Конец третьего акта

 

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Сцена I

Склеп польских королей в подземелье варшавского собора.

Мамаша Убю: Где же сокровище? Стучу-стучу, а пустоты нигде не слышно. Сосчитала все правильно: тринадцать плит вдоль стены от могилы Владислава Великого, но здесь ничего нет. Неужто обман?.. Ага, под этим камнем гулко. За дело, маменька Убю! Ну-ка, приподнимем эту плиту. Крепко держится! Попробуем подцепить вот этим деньгохватом, пусть послужит по прямому назначению. Ура! Вот оно, золото, среди королевских останков. Сгребем все в мешок! Чу! Что за шум? Откуда в этом подземелье взяться живому человеку? Мне, видно, померещилось. Скорее все собрать. Кругом гробы да кости, деньжаткам тут не место, пусть поглядят на белый свет. Плиту обратно… так. Опять этот звук. Жуть берет, не могу…. Заберу остальное в другой раз, вернусь сюда завтра.

Голос (исходящий из могилы Яна-Сигизмунда): Никогда, о Мамаша Убю, никогда!

Мамаша Убю в ужасе убегает через подземный ход, унося с собой мешок с золотом.

Сцена II

Площадь в Варшаве.

Балдислав и его сторонники, народ и воины

Балдислав: Вперед, друзья мои! За Польшу и Венцеслава! Старый хрыч Убю ушел на войну, осталась только его ведьма-супруга со своим молотилой. Я поведу вас за собой, и мы восстановим на троне нашу старинную династию.

Все: Ура! Да здравствует Балдислав!

Балдислав: Долой кровопийцу Убю и все его налоги!

Все: Ура! Вперед! Все во дворец — смерть выродкам!

Балдислав: А вот сама Мамаша выходит на крыльцо со стражей!

Мамаша Убю: Что вам угодно, господа? Ах! Балдислав!

Из толпы летят камни.

Первый стражник: Все стекла перебиты.

Второй стражник: О святой Георгий, мне конец.

Третий стражник: Черт побери, я умираю.

Балдислав: Бей, бей их камнями!

Батон: Ах, так! Охой!

Обнажает меч, бросается в толпу и рубит направо и налево.

Балдислав: Сразимся один на один! Защищайся, подлая фитюлька!

Они сражаются.

Батон: Я убит!

Балдислав: Победа! Бей Убюху!

Слышны звуки труб.

Балдислав: Это войска Вельмож, они уже близко. Вперед, хватайте старую каргу!

Все: Начнем с нее, а там и главного вора придушим!

Мамаша Убю убегает, поляки за ней.

Выстрелы, град камней.

Сцена III

Польское войско на марше через Украину.

Папаша Убю: К черту, к дьяволу, в хвост и в гриву! Мы погибаем, мы изнемогаем от жажды и усталости. Сир Солдатик, сделайте милость, наденьте на себя наш доходный шлем, а вы, сир Уланчик, соблаговолите облегчить тяжесть нашей особы и понести срынощуп и физикол, ибо мы, говорю вам, смертельно устали.

Солдаты повинуются.

Кол: Охой! Сусударь! Как странно, что рурусских все нет и нет.

Папаша Убю: Весьма прискорбно, что финансы не позволяют нам обзавестись соответствующим нашей комплекции средством передвижения, вот и пришлось нам всю дорогу брести пешком, а лошадь, чтоб не раздавить, вести в поводу. Как вернемся в Польшу — пустим в ход наши физические познания и наших просвещенных советников и изобретем ветряную повозку на целую армию.

Брусок: Сюда спешит Николай Ренский.

Папаша Убю: Что за известия у этого юнца?

Ренский: Государь, все погибло. Поляки восстали, Батон убит, Мамаша Убю скрывается в горах.

Папаша Убю: О вестник горя, черная ночная птица, сыч в сапогах! Где ты набрался этих гадких новостей? Хорошенькое дело! И кто все это сотворил? Уж верно, Балдислав. Откуда ты примчался?

Ренский: Из Варшавы, ваше благоутробие.

Папаша Убю: Поверь я тебе, зеленому срынцу, я повернул бы вспять всю армию. Но у тебя, дон пустозвон, больше перьев на шляпе, чем мозгов в голове, и все это тебе приснилось. Сходи-ка, милый мой, на передовые позиции и увидишь, что русские близко и нам скоро предстоит сеча с применением всех видов оружия: срынического, финансического и махинансического.

Генерал Ласси: Смотрите, пан Убю, там, на равнине, русские!

Папаша Убю: И правда, русские, будь я неладен! Мне крышка! И ног не унесешь — мы здесь, на высоте, как на ладони.

Войско: Русские! Вражья рать!

Папаша Убю: Всем занять боевые позиции! Мы останемся здесь, на холме, и вниз ни за какие пироги не спустимся. Я встану посередине, как живая крепость, а вы меня обороняйте. Пусть каждый зарядит ружье до отказа, ибо восемь пуль — это восемь убитых русских, которые меня уже не тронут. Первым эшелоном вниз, к подножию холма, выставим пехотинцев — пусть встретят русских и чуточку их поубивают, за пехотой пошлем конницу — пусть вступит в ближний бой, а вокруг мельницы расположим артиллерию — пусть стреляет в самую гущу. Мы же укроемся в самой мельнице и будем стрелять из срыномета, дверь запрем на крепкий махинанс, а кто сунется — секир ему финанс!

Офицеры: Будет исполнено, государь.

Папаша Убю: Отлично, победа будет за нами. Который час?

Генерал Ласси: Одиннадцать часов утра.

Папаша Убю: Еще успеем пообедать — до полудня русские атаковать не станут. Монсеньор Ласси, пусть солдаты справят все свои нужды и запевают Марш Финансов.

Ласси уходит.

Солдаты и Молотилы: Славься, сир Убю Папан, славься, наш Деньжатный пан! Траля-ля — бам-бам-бам! Бам-бам-бам-бам-бам-бамбам!

Папаша Убю: Орлы! Храбрецы! Молодцы! (Русское ядро сносит мельничное крыло.) О Царь Небесный, я убит! Или нет, кажется, пока цел.

Сцена IV

Те же, польский Капитан , затем Русское войско

Капитан (входя): Государь, русские пошли в атаку.

Папаша Убю: А я-то что могу поделать? Я им не командир. Однако, господа набеймошенники, приготовимся к бою.

Генерал Ласси: Еще одно ядро!

Папаша Убю: Нет, больше мне невмоготу! Пули, ядра так и свищут, наша драгоценная персона того гляди понесет урон. Скорее вниз!

Все бегут вниз с холма, где кипит бой, и скрываются в пушечном дыму.

Русский солдат (нанося удар): За Бога и царя!

Ренский: Умираю!

Папаша Убю: Вперед! А ты, сударик, поди-ка сюда, я тебя сцапаю. Ты, невежа, больно задел меня этой твоей пушкой, которая не пуляет!

Русский: А это ты видал?

Стреляет в него из пистолета.

Папаша Убю: Ай-ай-ай! Ой-ой-ой! Меня проткнули, ранили, пронзили, причастили и похоронили! И все же… Хоп! Попался! (Раздирает русского.) Теперь попробуй тронь!

Генерал Ласси: Вперед, а ну! Поднажали, через ров перебежали! Победа за нами!

Папаша Убю: Ты думаешь? А у меня покуда на челе не столько лавры, сколько шишки.

Русские конники: Ура! Дорогу царю!

Появляется Царь, с ним переодетый Бордюр.

Первый поляк: Спасайся, кто может! Царь!

Второй поляк: О Боже, он штурмует ров!

Третий: Пиф-паф! Вон тот детина уложил четверых одним ударом!

Бордюр: А вам, выходит, еще мало? Так получите по заслугам! Ты, Ян Собеский! (Убивает его.) И иже с ним!

Крушит поляков.

Папаша Убю: Вперед, друзья мои! Хватайте этого мерзавца! Руби московских псов! Мы победим! Да здравствует Алый Орел!

Все: Вперед! Ура! Бей чертово отродье! Держи мерзавца!

Бордюр: Я падаю, спаси, святой Георгий!

Папаша Убю (узнает его): Да это ты, Бордюр, дружище! Какая встреча! Как мы рады! Велю сварить тебя на медленном огне. Эй, набеймошенники, разложите костер. Ах! Ох! Умираю. В меня, верно, выпалили из пушки. Прости мне, Боже, все грехи! Ей-же-ей, из пушки!

Бордюр: Всего лишь холостым из пистолета.

Папаша Убю: Смеяться надо мной? Опять? Так угодишь в карман!

Бросается на него и раздирает.

Генерал Ласси: Мы наступаем на всех позициях.

Папаша Убю: Сам вижу. Невмоготу мне — запинали, живого места нет. Присесть бы на минутку. И бутыль моя пропала!

Ласси: Возьмите у царя!

Папаша Убю: И возьму! А ну, мой добрый меч-посрынец, делай свое дело, и ты, деньгохват, не отставай! А махинанс пусть разделяет с палочкой-загонялочкой честь бить, крошить и потрошить московского монарха. Вперед, сеньор срысак!

Устремляется на царя.

Русский офицер: Берегитесь, Ваше Величество!

Папаша Убю: Вот тебе! Ой! Ай! Однако! Прошу прощенья, сударь, не трогайте меня! Я не нарочно! Ой!

Убегает. Царь преследует его.

Папаша Убю: Святая Дева, этот бешеный гонится за мной! О небо, чем я провинился? О Господи, лезут еще! Ров впереди, а враг наступает на пятки! Закрыть глаза и — была не была!

Перепрыгивает через ров. Царь падает в ров.

Царь: Я сорвался!

Поляк: Ура! Царь повержен!

Папаша Убю: Боюсь взглянуть назад. Свалился в ров? Отлично. Там его и пришибем. А ну, поляки, лупи по очереди, он живучий! А сам я поостерегусь. Однако наше пророчество сбылось: мой физикол творил чудеса, и я бы непременно убил супостата, когда бы нечаянный фактор страха не свел на нет всю нашу доблесть. Мы были вынуждены драпануть и спаслись благодаря своей сноровке в верховой езде да силе нашего славного срысака, чья быстроногость не имеет равных, а легконогость беспримерна, а также благодаря глубине рва, что так кстати разверзся под стопами того, кто выступил против нашей присутствующей ныне здесь особы Главного Казначальника. Все это превеликолепно, но меня никто не слушает. О! Опять все сначала!

Русские драгуны атакуют и освобождают царя.

Генерал Ласси: На этот раз дело дрянь!

Папаша Убю: Самое время уносить ноги. Любезные подданные, вперед! Вернее, назад!

Поляк: Спасайся, кто может!

Папаша Убю: Да-да, пора! Но что за давка, что за кутерьма! Как выбраться из этой мясорубки? (Его толкают.) Эй ты, полегче, не то узнаешь на своей шкуре, каков во гневе Главный Казначальник. Ага, путь свободен, смоемся же поскорее, пока не видит Ласси.

Уходит. По сцене проходят Царь и русское войско, преследующее поляков.

Сцена V

Пещера в Литве. Идет снег.

Папаша Убю, Кол, Брусок

Папаша Убю: Ну и погодка, холод собачий, состояние особы Главного Казначальника преплачевно.

Кол: Охой! Сусуцарь Убюбю, оправились ли вы от испуга и бебега?

Папаша Убю: Да, страх прошел, а бег еще нет.

Брусок (в сторону): Вот трус!

Папаша Убю: А как ваш ух, досточтимый Брусок?

Брусок: Блаблагодарствую, сусударь. При том, что дело плохо, лучше не бывает. Свинсвинец оттягивает ухо, а вынуть пупулю я не смог.

Папаша Убю: Вот так штука! Ну, да ты и сам всегда был не прочь кого-нибудь укокошить. Что до меня, я проявил львиную доблесть, своей рукой без риска для себя убил четверых. Не считая покойников, которых мы прикончили.

Брусок: Не знаете ли, Кол, что сталось с юным Ренским?

Кол: Он получил пупулю в лоб.

Папаша Убю: Подобно васильку иль маку полевому, подкошенным в расцвете сил безжалостной косой косца, скосившего их нежный цвет, погиб наш юный Ренский. Он преотменно дрался, но уж больно много было русских.

Кол и Брусок: Охой! Сусударь!

Эхо: Хрр-оой!

Кол: Что это? Кинькинь-киньжалья наголо!

Папаша Убю: Держу пари, снова русские! Ну нет, я сыт по горло! Да что там, пусть только тронут — всех сгною в кармане!

Сцена VI

Те же. Появляется медведь .

Брусок: Охой! Сусударь Казначальник!

Папаша Убю: Какая прелесть! Вы только гляньте, что за песик!

Кол: Беберегитесь! Это же медведь! Страшенный, огроменный, о, у меня подкорки затряслись!

Папаша Убю: Медведь?! Страшенный зверь! Меня, несчастного, сожрут! Господи, спаси! Прет прямо на меня! Нет, нацелился на Бруска. Уф, отлегло.

Медведь бросается на Бруска. Кол бьет медведя ножом. Убю влезает на скалу.

Брусок: Ко мне, Кокол, ко мне! На помощь, сударь Убюбю!

Папаша Убю: Делать нечего, приятель, выпутывайся сам, нам недосуг, мы заняты — читаем Отче наш. А загрызут, что ж, значит, нынче твой черед.

Кол: Есть, я его держу!

Брусок: Держи крепче, друг, он понемногу ослабляет хватку.

Папаша Убю: Да святится имя Твое.

Брусок: Гнусный трус!

Кол: A-а! Он меня грызет! Господи, спаси и помилуй! Умираю!

Папаша Убю: Да будет воля Твоя.

Брусок: Я его ранил!

Кол: Ура! Он истекает кровью.

Молотилы причитают, медведь ревет, Убю бормочет молитву.

Брусок: Подержи его еще чуть-чуть. Я выпростаю руку и выдам свой коронный взрывной поддых.

Папаша Убю: Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

Кол: Ну, все? Я больше не могу.

Папаша Убю: Яко и мы оставляем должником нашим.

Брусок: Все!

Взрыв, медведь валится мертвый.

Кол и Брусок: Победа!

Папаша Убю: И избави нас от лукавого. Аминь. Ну что, он точно сдох? Можно слезть со скалы?

Кол (презрительно): Как пожелаете.

Папаша Убю (слезая): Можете гордиться: если вы еще живы и попираете ногами снега Литвы, то обязаны этим могуществу Главного Казначальника. Это он старался, изощрялся, надрывался, читая Отче наш ради вашего спасения и действовал оружием духовным с не меньшей доблестью, чем вы — материальным в виде коронного поддыха Бруска. Мы распростерли радение о вас еще дальше, ибо не преминули забраться на высокую скалу, дабы сократить нашей молитве путь к небесам.

Кол: Бесстыжая скотина!

Папаша Убю: Ну и здоровенная зверюга! Благодаря мне вы получили знатный ужин. А утроба-то, утробища какая, господа! Грекам было бы в ней вольготней, чем в деревянном коне, а мы с вами чуть было не убедились на собственном опыте в ее вместительности.

Кол: Я умираю от голода. Чем бы заморить червячка?

Брусок: Медведем.

Папаша Убю: Не станете же вы есть его сырым. А огонь развести нечем.

Кол: Разве у нас нет ружейных кремней?

Папаша Убю: И правда. К тому же, вон, по-моему, невдалеке лесок, там можно набрать хвороста. Сходи-ка принеси, любезнейший Брусок.

Брусок идет через снежную поляну.

Кол: А вы, госусударь, пока начните свежевать медведя.

Папаша Убю: Нет-нет! Вдруг он еще живой. Лучше ты — тебе не привыкать, ты все равно уже со всех сторон покусан и погрызен. А я пока что разведу огонь и подожду, пока Брусок принесет хворосту.

Кол принимается свежевать медвежью тушу.

Кол: Да он уже остыл!

Папаша Убю: Жаль. Куда приятнее съесть его тепленьким. А так у нашего деньжатства может приключиться несварение желудка.

Кол (в сторону): Нет, каково?! (Громко.) Помогите хоть немного, сеньор Убю, мне одному не справиться.

Папаша Убю: Не желаем ничего делать! Мы утомились!

Брусок (возвращается): Какой снег! Как в Кастилии или на Северном полюсе. Уже смеркается и через час совсем стемнеет. Надо поторопиться, пока еще хоть что-то видно.

Папаша Убю: Вот, слышишь, Кол? Поторопись. Поторопитесь оба! Разделывайте мясо, готовьте вертела и жарьте, мы проголодались!

Кол: Ну, это уж слишком! Работай или ничего не получишь, ты, прорва!

Папаша Убю: Да мне-то что, и сырое съем, это вам будет хуже. И вообще, я хочу спать.

Брусок: Не горячитесь, Кол. Поужинаем вдвоем. А ему не дадим ни кусочка. Или дадим одни кости.

Кол: Так и поступим. Вот костер разгорелся.

Папаша Убю: Как хорошо! Тепло! Но что я вижу — русские идут! Мы отступаем, Боже… Ах…

Засыпает и падает.

Брусок: Хотел бы я знать, на самом ли деле, как говорил Ренский, Убюху спихнули с престола. Это вполне правдоподобно.

Кол: Давай сперва поужинаем.

Брусок: Есть вещи поважнее. Неплохо бы проведать, насколько верны эти известия.

Кол: Ну да. Чтоб знать, бросать Папашу или оставаться с ним.

Брусок: Ладно, утро вечера мудренее. Давай спать, а завтра решим, что делать.

Кол: Нет, лучше убежим, пока темно.

Брусок: Ну что ж, бежим.

Уходят.

Сцена VII

Убю (разговаривает во сне): Эй-эй, поосторожней, ваша русская драгунская милость, не стреляйте, крутом люди! А вот Бордюр, страшный, прямо медведь! И Балдислав прет на меня! Медведь, медведь! Упал! Какая тяжесть! Я ничего не делаю! Ты слышишь, Балдислав? Уйди! Я вижу Ренского, и с ним сам царь! Они побьют меня, ой-ой! А это кто? Убюха! Откуда у тебя это золото? Украла у меня, злодейка, обобрала мою могилу в варшавском соборе, близ Луны. Я давно уже мертвый, убит Балдиславом, я мертв и похоронен в Варшаве, рядом с Владиславом Великим, а также в Кракове, рядом с Яном-Сигизмундом, и в торнском каземате, вместе с Бордюром! Вот снова он! Пошел прочь, проклятый медведь! Ты похож на Бордюра. Слышишь, дьявольское отродье? Нет, он не слышит, молотилы обкарнали ему ухи. Головорежь, убювай, финанс вышибай да напивайся до смерти — чем не жизнь для удалого фискальника, чем не потеха для Главного Казначальника!

Замолкает и засыпает.

Конец четвертого акта

 

АКТ ПЯТЫЙ

Сцена I

Ночь. Папаша Убю спит. Входит Мамаша Убю , не замечает его в кромешной тьме.

Мамаша Убю: Наконец-то я в безопасности. Я тут одна. Но это ничего. Четыре дня бежала без оглядки через всю Польшу! Все беды разом обрушились на мою голову. Насилу дождалась отъезда борова Убю да поскорей отправилась в королевский склеп разжиться сокровищем. И тут началось. Сначала меня чуть не побил камнями Балдислав со своими молодчиками. Потом я потеряла верного рыцаря Батона, который был так очарован моими прелестями, что терял сознание от избытка чувств, когда меня видел, и даже, как говорят, когда не видел, а это признак величайшей страсти. Бедняга был готов лечь за меня костьми. И так оно и вышло: Балдислав разрубил его надвое. Пиф, паф, пух! Что делать? Я спасаюсь бегством, за мною — разъяренная толпа. Прочь из дворца, на берег Вислы — а там под стражей все мосты. Пересекаю реку вплавь, надеюсь измотать преследователей. Но благородные паны травят меня, как свора собак. Не раз я была на краю гибели, в кольце кровожадных поляков. И все же я избегла их мстительных объятий и после четырех дней безостановочного бега через бывшее свое королевство укрылась здесь. Не ела, не пила все это время. За мною по пятам все гнался Балдислав. Ну, наконец опасность миновала. Я вымоталась и продрогла. Что, интересно, сталось с моим набитым жирным дурнем, то бишь досточтимым супругом? Уж я его деньжатки прибрала! Риксдалеры его прикарманила! До грошиков его добралась! А уж доходный его срысак еле ноги переставлял с голодухи, овса ему, доходяге, доставалось нечасто. Да-а, дела… Вот только, жаль, сокровище-то я потеряла! Оно осталось в Варшаве — ищи теперь свищи!

Папаша Убю (просыпаясь): Хватай Мамашу Убю, карнай ей ухи!

Мамаша Убю: О небо, где я? В своем ли я уме? Возможно ли? Великий Боже! Угодно небесам, чтобы сеньор Убю здесь очутился сам. Будем с ним поласковей. Ну как, толстунчик мой, мы хорошо поспали?

Папаша Убю: Прескверно! Этот медведь оказался ужасно жестким. В схватке горлациев и шкуриациев последние оказались завалены и переварены вчистую, как вы увидите собственными глазами, когда развиднеется. Слышите, благородные молотилы?

Мамаша Убю: Что он несет? Или совсем рехнулся на войне? О ком это он?

Папаша Убю: Кол, Брусок! Да отзовитесь же, срынь-сума! Где вы? Ой, боюсь! Но кто-то ведь говорил? Кто же? Уж, верно, не медведь. Срынь! Где мои спички? Должно быть, потерялись в бою.

Мамаша Убю (в сторону): Не будем упускать счастливый случай, изобразим вмешательство потусторонних сил и вырвем у него прощение за наши шалости.

Папаша Убю: Клянусь святым Антонием, опять кто-то говорит! Я слышу голос, что за чертовщина!

Мамаша Убю (басом): Да, господин Убю, ты и впрямь слышал голос, подобный гласу архангельской трубы, что в урочный час вызовет мертвых из праха и тлена! Суровый глас! Так слушай же его! То говорит архангел Гавриил, а он дурного совета не подаст.

Папаша Убю: Уж это точно!

Мамаша Убю: Не перебивай или я замолчу, и тогда пропала твоя требушонка.

Папаша Убю: Молчу-молчу, трах-тебе-в-брюх, больше ни слова. Продолжайте, милостивая Сила Небесная!

Мамаша Убю: Мы остановились на том, что ты толстяк.

Папаша Убю: Толстяк, толстяк, и преизрядный!

Мамаша Убю: Да замолчи же, черт возьми!

Папаша Убю: Эва! Архангелы не ругаются!

Мамаша Убю (в сторону): Срынь! (Продолжает.) Вы, сударь, женаты?

Папаша Убю: Да как еще женат — на страхолюднейшей мегере!

Мамаша Убю: Вы хотите сказать, на очаровательной даме.

Папаша Убю: Брр! Когтистая со всех сторон, не знаешь, как и подступиться.

Мамаша Убю: Подступаться надо ласково, сир Убю, и тогда, увидите сами, она засунет за пояс десяток Афродит!

Папаша Убю: Кого-кого родит?

Мамаша Убю: Да прочисти уши! (В сторону.) Надо поторапливаться — вот-вот рассветет. Итак, Убю, твоя супруга чудесна, прелестна и не имеет ни единого порока.

Папаша Убю: Вы ошибаетесь, нет ни единого порока, которого бы она не имела.

Мамаша Убю: Цыц, говорю! Она тебе всегда верна!

Папаша Убю: Да кто бы на нее, каргу, позарился!

Мамаша Убю: Она не пьет!

Папаша Убю: С тех пор, как я отобрал у нее ключ от погреба. А то уже к восьми утра была навеселе и обливалась водкой, как духами. Теперь она обливается розовой водой и пахнет вроде бы не хуже. Но это мне все равно. Главное — теперь навеселе хожу один я!

Мамаша Убю: Тупица! Твоя супруга не крадет!

Папаша Убю: Вот это новость!

Мамаша Убю: Не берет себе ни грошика!

Папаша Убю: Тому свидетель — неживой! — несчастная благородная животина, мой срысак: три месяца стоял некормленый, и потому мне пришлось через всю Украину идти пешком и тянуть его за узду. Пока он не сдох в строю.

Мамаша Убю: Все это гнусная напраслина! Супруга ваша безупречна, а ты сущий ирод!

Папаша Убю: Все это истинная правда! Моя супруга мерзавка, а вы сущий олух!

Мамаша Убю: Полегче, Папаша Убю!

Папаша Убю: Ах да. Я и забыл, с кем говорю. Беру свои слова обратно.

Мамаша Убю: Ты убил Венцеслава.

Папаша Убю: Моей вины тут нет. Так пожелала моя жена.

Мамаша Убю: Ты погубил Болеслава и Владислава.

Папаша Убю: Сами виноваты! Они хотели меня пришибить!

Мамаша Убю: Ты не сдержал слова, данного Бордюру, а потом убил и его.

Папаша Убю: Мне просто хотелось самому быть правителем Литвы. Но в результате она не досталась ни ему, ни мне. Так что и тут я чист.

Мамаша Убю: У тебя есть лишь одно средство искупить все свои злодеяния.

Папаша Убю: Какое же? Я бы не прочь в святые угодники, чем плохо стать прелатом и попасть в календарь?

Мамаша Убю: Ты должен простить Мамашу Убю за то, что она позаимствовала у тебя немножечко деньжат.

Папаша Убю: Э, нет! Прощу, когда она мне все вернет, когда я ее хорошенько вздую и когда воскреснет мой верный срысак.

Мамаша Убю: Дался ему этот коняга! Вот и рассвет — ну все, я пропала.

Папаша Убю: Что ж, я очень рад наконец точно убедиться, что дражайшая половина меня обкрадывает. Теперь мне это известно из надежного источника. Omnis a Deo scientia, что означает: omnis — всякое, a Deo — от Бога, scientia — знание. Так и получилось. Но моя Сила Небесная что-то замолчала! Жаль, я не могу предложить ей подкрепиться. Она рассказывала такие интересные вещи! Смотри-ка, уже светает. Боже милостивый, да это же Мамаша Убю!

Мамаша Убю (нахально): Ничего подобного, я отлучу тебя от Церкви!

Папаша Убю: Ах ты стерва!

Мамаша Убю: Богохульник!

Папаша Убю: Да хватит! Я отлично вижу, что это ты, старая дура! Какого черта тебя сюда занесло?

Мамаша Убю: Поляки убили Батона и прогнали меня.

Папаша Убю: А меня прогнали русские. Не зря говорят: умные головы сходятся!

Мамаша Убю: Скажи лучше, умная голова сошлась с ослом!

Папаша Убю: Сейчас она сойдется с хищным зверем.

Бросает на нее медведя.

Мамаша Убю (падает под бременем медвежьей туши): Великий Боже! Ужас! Умираю! Задыхаюсь! Меня дерет медведь! Глотает! Переваривает!

Папаша Убю: Дуреха, он же дохлый! Или… или и впрямь? Господи, помилуй! И впрямь живой! Скорее прочь! (Влезает на скалу.) Отче наш, иже еси…

Мамаша Убю (вылезая из-под шкуры): Куда он подевался?

Папаша Убю: О Господи! Опять она! Никак от этой глупой твари не избавиться! Зверюга-то дохлая?

Мамаша Убю: Ну, разумеется, осел ты этакий, она давно окоченела! Откуда она взялась?

Папаша Убю (смущенно): Не знаю. То есть знаю! Она пыталась сожрать Кола и Бруска, а я убил ее Отченашем.

Мамаша Убю: Кол, Брусок, Отче наш! Что за бред! Клянусь деньгой, он помешался!

Папаша Убю: Как я сказал, таки было. А ты просто бестолочь!

Мамаша Убю: Расскажи мне про весь поход.

Папаша Убю: Нет уж, к черту! Слишком долго рассказывать. Скажу одно: я дрался, как лев, но меня все побили.

Мамаша Убю: Как? И поляки тоже?

Папаша Убю: Они кричали: «За Венцеслава и Балдислава!» Я думал, искрошат меня. Как с цепи сорвались! Ренского убили.

Мамаша Убю: Это ладно! Они убили Батона!

Папаша Убю: Это ладно! Они убили Ласси!

Мамаша Убю: Это ладно!

Папаша Убю: Ладно-то ладно, но иди-ка ты, стерва, сюда! На колени перед твоим господином! (Хватает и бросает ее на колени.) Сейчас ты у меня получишь последнее воздаяние.

Мамаша Убю: О! О! Милостивый государь Убю!

Папаша Убю: Все? Ты закончила? Хо-хо, тогда я приступю! Сворачивание носов, выдирание волосов, протыкновенье палочкой ушей, извлечение (заодно бы и лечение!) мозгов через пятки, полосование зада, сокрушение позвоночного столба (большое и малое), перфорация вещевого пузыря и наконец капитальное усекновение по Иоанну Крестителю, со ссылками на Священное Писание, ветхо- и новозаветные тексты, проверенные и исправленные присутствующим здесь Главным Казначальником! Довольна ты, сардуля?

Раздирает ее.

Мамаша Убю: Пощадите, отче Убю!

Шум у входа в пещеру.

Сцена II

Те же и Балдислав , врывающийся в пещеру со своими воинами .

Балдислав: Вперед, други мои! За Польшу!

Папаша Убю: Ну-ну, ты, поляк-сопляк, погоди, пока я разберусь со своей половиной!

Балдислав (нападает на него): Получай, трус, мразь, болван, интриган, голоштан, басурман!

Папаша Убю (защищаясь): Получай, поляк-сопляк, дурак, слабак, хряк, казак, кунак, лапсердак!

Мамаша Убю (подключаясь): Получай, злодей, лиходей, блудодей, халдей, лицедей, ротозей, фарисей, бандит-посполит!

Воины набрасываются на Убю с Убюхой, те обороняются как могут.

Папаша Убю: О боги! Сколько рати!

Мамаша Убю: А ногами не хотите, господа поляки?

Папаша Убю: Свечки едреные, да им несть числа! Еще один! Где мой срысак!

Балдислав: Лупи, лупи их!

Голос снаружи: Да здравствует Убю!

Папаша Убю: Это наши! Ура! Мои папанубийцы! На помощь, фискальники!

Вбегают молотилы и бросаются в битву.

Брусок: Прочь отсюда, ляхи!

Кол: Охой! Сусударь Казначальник, вот и мы! Пробибивайтесь к выходу, поднажмите! А уж там — драпапанем!

Папаша Убю: Вот это я умею! Ого, как ловко лупит!

Балдислав: О Боже мой, я ранен!

Станислав Лещинский: Несильно, государь!

Балдислав: Да-да, я только оглушен.

Ян Собеский: Лупи, лупи скотов, не упускай их!

Брусок: Вывыход близко, скорее, наши проложили путь! Уже вивидно небо!

Кол: Мумужайтесь, сир Убю!

Папаша Убю: Я наложил в штаны! Трах-тебе-в-брюх, вперед! Бей, круши, дави, кроши, убивай и убювай! Убю-разубю! Глянь-ка, их поубавилось!

Брусок: У входа только двое.

Папаша Убю (сбивая их с ног медвежьей тушей): Бац — один! Бац — другой! Я вырвался, ура! Скорей бежать! Эй вы, за мной, да поживее!

Сцена III

Снежная равнина в Ливонии. Убю с Убюхой и их приспешники спасаются бегством.

Папаша Убю: Сдается мне, погони не будет.

Мамаша Убю: Да, Балдислав отправился короноваться.

Папаша Убю: То еще удовольствие, эта корона, я ему не завидую.

Мамаша Убю: И правильно, Папаша Убю.

Удаляются.

Сцена IV

Палуба корабля, плывущего по Балтийскому морю.

Папаша Убю с приспешниками.

Капитан корабля: Хороший бриз!

Папаша Убю: И правда, мы плывем с невероятной скоростью. Миллион узлов в час, не меньше. И, главное, эти узлы потом не развязываются. А ветер знай себе дует в зад.

Кол: Вот остолоп!

Налетает, шквал, кренится судно, вскипает белой пеной море.

Папаша Убю: Нас опрокидывает, караул! Твою посудину перекосило, она потонет, эй!

Капитан корабля: Все на подветренный борт, к фок-мачте!

Папаша Убю: Нет-нет! Не толпитесь все на одной стороне, это опасно! Вдруг ветер переменится — мы все пойдем ко дну, на корм рыбам!

Капитан корабля: Спустить все паруса! Ложиться в дрейф!

Папаша Убю: Как это — в дрейф?! Эй, слышите, не дрейфить, не ложиться! Это ты, каналья капитан, виноват, что мы никак не доплывем. Давно бы уж доплыли, если б ты не дрейфил. Ну, раз так, я стану командовать сам! К повороту готовьсь! Свистать всех наверх! Бросай якорь, фордевинд, бейдевинд! Поднять паруса, спустить паруса! Право руля, лево руля, криво руля! Ну вот, отлично. Держитесь поперек волны, и все будет в порядке.

Все корчатся от смеха, ветер крепчает.

Капитан корабля: Спустить фок! Взять марселя на риф!

Папаша Убю: Ишь ты, неплохо! Ты слышишь, экипаж? Спускайте бок! Берите штепселя на гриф!

Новый взрыв смеха. Палубу захлестывает волна.

Папаша Убю: Потоп! Вот результат произведенных под нашим командованием маневров!

Мамаша Убю и Кол: Навигация — великая вещь!

Новая волна.

Кол (вымокший): Будь она проклята, чертова водокачка!

Папаша Убю: Стюард, принесите нам выпить.

Все разбирают выпивку.

Мамаша Убю: Какое счастье вновь увидеть прекрасную Францию, наших старых друзей и наш замок Мондрагон!

Папаша Убю: Мы скоро будем там. Сейчас минуем Эльсинорский замок.

Кол: Я радуюсь при мысли, что вернусь в родную Испанию.

Брусок: О да, и соплеменники будут с восторгом внимать рассказам о выпавших на нашу долю подвигах.

Папаша Убю: Само собой! А я займу пост парижского Казначальника.

Мамаша Убю: Уж это непременно. Ой! Как тряхнуло!

Брусок: Это ничего, мы обогнули стрелку Эльсинора.

Кол: И теперь наш славный корабль на всех парусах мчится по темным волнам Северного моря.

Папаша Убю: Суровое и негостеприимное море, что омывает берега страны, прозванной Германией, потому что все ее жители носят имя Герман.

Мамаша Убю: Вот это эрудиция! Говорят, превеликолепная страна.

Папаша Убю: Ах, господа! Как она ни хороша, ей далеко до Польши! А не будь Польши, мир остался бы без поляков!

Конец

 

УБЮ ЗАКОВАННЫЙ

пьеса

 

Пьеса в пяти актах

Всем ГОСПОДАМ, послужившим опорой его трону во времена, когда он был королем, УБЮ ЗАКОВАННЫЙ почтительно преподносит свои цепи

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Мы ничего не сумеем толком разрушить, если не разнесем до основания и сами развалины! Однако я вижу для этого лишь один путь — воздвигнуть взамен великолепные и весьма благоустроенные здания.

Действующие лица

Папаша Убю

Мамаша Убю

Элевтера

Пипиду

Какаду

Лорд Катоблепас

Джек, его лакей

Брат Тиберж

Трое Свободных людей

Сулейман, турецкий султан

Визирь

Тюремщик

Богомолки

Председатель

Судьи

Адвокаты

Секретари

Судебные исполнители

Стража

Полицейские

Крушильщики

Надзиратели

Старший каторжник

Каторжник

Народ

 

АКТ ПЕРВЫЙ

Сцена I

Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю выходит и молчит.

Мамаша Убю: Что это ты молчишь, Папаша Убю? Никак, слово свое позабыл?

Папаша Убю: Сры… с рыцарским достоинством я решил от него отказаться. Я немало из-за него пострадал.

Мамаша Убю: Пострадал? А как же польский престол? А башлык? А зонтик?

Папаша Убю: Мамаша Убю, зонт мне больше ни к чему, с ним одна возня. Уж лучше я при помощи своих познаний в физике дожди поотменяю.

Мамаша Убю: Ах ты, старый осел! Ты что, забыл, как конфисковал имущество вельмож, как почти трижды собрал одни и те же налоги, как проснулся в пещере, где твоему польщенному взору предстала я, как мы совершенно бесплатно добрались на корабле прямо до Франции, где благодаря этому самому слову ты в любой момент можешь стать Главным Казначальником. Мы во Франции, супруг мой, а ты как будто разучился говорить по-французски.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх, Мамаша Убю! Я попытался было говорить по-французски в Польше, и чем все это закончилось? Разве отрок Балдислав не распорол мне пузон? Разве капитан Бордюр не предал меня самым гнусным образом, разве Царь не напугал моего срысака, так что он свалился в овраг, разве враги не стреляли в нашу драгоценную персону, хотя мы строжайше запретили им это делать, разве медведь, к которому мы взывали на чистейшей латыни, стоя по-над скалой, не растерзал наших молотил, и разве вы, благоверная наша, не промотали все наши сокровища, включая те двенадцать су, что причитались нашему срысаку!

Мамаша Убю: Давай забудем эти мелкие невзгоды. Но на что же мы будем жить, если ты не хочешь быть ни Казначальником, ни королем?

Папаша Убю: Трудом рук наших!

Мамаша Убю: Что это значит? Ты вздумал убивать прохожих?

Папаша Убю: Ну что ты, еще дадут сдачи! Я хочу жить на благо прохожим, на пользу прохожим, трудиться ради прохожих. Раз уж мы попали в страну, где свобода равносильна братству, а братство может сравняться разве что с равенством всех перед законом, а быть как все прочие я не желаю, то мне все равно, равен ли я им, поскольку в конце концов я все равно их всех поубиваю. Короче, я решил заделаться рабом!

Мамаша Убю: Рабом? Ты слишком толст!

Папаша Убю: Я как раз гожусь для тяжелой работы. Так что ступайте, любезная бабенка, и доставьте нам наш рабский фартук, и рабскую метлу, и рабский крюк, и прочие сапожные щетки. А сами останьтесь как есть, пусть все видят, что вы нарядились крепостной кухаркой!

Сцена II

Марсово Поле.

Трое Свободных людей и Капрал

Трое Свободных людей: Мы свободные люди, а вот и наш капрал. Да здравствует свобода, свобода, свобода! Мы — свободны. Никогда не забывайте, что свобода — наш долг. Давайте сбавим шаг, а не то придем вовремя. Свобода в том и состоит, чтобы никогда — вы слышите: никогда, никогда! — не приходить вовремя на занятия по свободе. Будем дружно непослушны — непослушны вразнобой! Раз, два, три! Первый станет не подчиняться на раз, второй — на два, третий — на три. Вот в чем вся разница. Давайте шагать каждый по-своему, ведь это так непросто. Будем все врозь не подчиняться капралу свободных людей!

Капрал: Стройся!

Свободные люди разбегаются в разные стороны.

Так, свободный человек нумер три, вы шли в ногу с нумером два — два дня гауптвахты! Теория гласит: будьте свободны. Теперь следующее упражнение: индивидуальное непослушание. Слепое ежесекундное неподчинение — вот главная сила свободного человека. На пле-чо!

Трое Свободных людей: Займемся разговорчиками в строю. Будем непослушны. Первый — на раз, второй — на два, третий — на три. Раз, два, три — начали!

Капрал: Опять в такт! Нумер один, вам полагалось положить ружье на землю, вам, нумер два, — поднять его вверх, а вам, нумер три, — отбросить на шесть метров и встать в стойку анархиста. Разой-тись! Раз, два! Раз, два!

Свободные люди строятся и выходят, стараясь не попадать в ногу.

Сцена III

Папаша Убю, Мамаша Убю

Мамаша Убю: Как же тебе идут каска и фартук. Осталось только найти какого-нибудь свободного человека и испробовать на нем крюк и сапожные щетки — так ты поскорее приступишь к своим новым обязанностям.

Папаша Убю: Смотри-ка, вон бегут несколько свободных людей, трое или четверо.

Мамаша Убю: Так поймай же хоть одного.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Это то я и задумал. Зачистка ног, выдирание волос, запалка усов и забивание палочек в ухи!

Мамаша Убю: Что это с тобой, Папаша Убю? Вспомнил, как был королем всех поляков?

Папаша Убю: Любезная моя бабенка! Я-то знаю, что делаю, а вы несете всякий вздор. Когда я был королем, то трудился ради собственной славы и во имя Польши, а теперь стану получать за это денежки по таксе: свернуть нос будет стоить 3,25, а за еще более скромную мзду я с удовольствием отправлю вас в котел кипучий. (Мамаша Убю спасается бегством.) А мы последуем за этими людьми и предложим им свои услуги.

Сцена IV

Папаша Убю, Капрал, трое Свободных людей

Капрал и Свободные люди маршируют. К ним пристраивается Папаша Убю.

Капрал: На пле-чо!

Папаша Убю с метелкой выполняет команду.

Папаша Убю: Да здравствует доблестная срынцузская армия!

Капрал: Стойте, стойте! То есть, наоборот! Непослушенцы, не стоять! (Свободные люди останавливаются. Папаша Убю отходит в сторону.) Кажется, этот новобранец свободнее вас всех. Вот уже семь лет как я командую, а такого обращения с оружием еще не видал. Ловко придумано! На пле-чо!

Папаша Убю: Мы, сударь, исполнили ваш приказ, таков наш рабский долг. Я сделал: на пл-ечо!

Капрал: Я столько раз объяснял эту команду, но до сих пор ее никто еще не исполнил. Вы изучили теорию свободы лучше меня. Вы настолько свободны, что позволяете себе исполнять приказы. Вы свободнее нас всех, как ваше имя?

Папаша Убю: Господин Убю, отставной король Польский и Арагонский, граф Мондрагонский, граф Сандомирский, маркиз Ореховогрецкий. В настоящий момент я раб и рад вам услужить. Как изволите вас величать?

Капрал: Я — капрал свободных людей, а звать меня — Пипиду… Только при дамах, называйте меня, пожалуйста, маркиз де Гранпре. Можете обращаться ко мне просто капрал, даже если вам когда-нибудь придется мною командовать. Вы ведь столь умудрены, что вас можно признать по меньшей мере сержантом.

Папаша Убю: Отлично, капрал Пипиду. Только я приехал сюда, чтобы стать рабом, а не затем, чтоб командовать, хотя вы правы, в детстве я был сержантом и даже капитаном драгун. До встречи, капрал Пипиду!

Выходит.

Капрал: До встречи, граф Ореховогрецкий. Отряд, стой!

Свободные люди принимаются маршировать и выходят в противоположную сторону.

Сцена V

Элевтера, Какаду

Какаду: Элевтера, крошка, похоже, мы немного опаздываем.

Элевтера: Дядюшка Какаду…

Какаду: Пожалуйста, не называй меня так, даже когда мы одни. Маркиз де Грандэр звучит куда проще, и прохожие не оборачиваются. В конце концов, ты можешь называть меня просто дядюшка.

Элевтера: Дядюшка, ничего, что мы опаздываем. С тех пор как вы пристроили меня…

Какаду: Благодаря моим высоким связям…

Элевтера: …на должность маркитантки свободных людей, я немного изучила их теорию свободы. Я вечно опаздываю, оставляю их без воды, они начинают мучиться от жажды и лучше понимают, что без маркитантки им не обойтись.

Какаду: Словом, дело идет к тому, что им тебя вовек не дождаться, а потому разумнее было бы не приходить вовсе, а то мне тоже надоело жариться под солнцем на плацу.

Элевтера: Дядюшка Кака… то есть просто дядюшка, в таком случае, почему бы вам не остаться дома?

Какаду: Это было бы неприлично, крошка Элевтера, не следует давать свободным людям слишком много свободы. Что ни говори, а дядя, особенно если он ничему не мешает, — это воплощенное целомудрие. С дядей ты уже не свободная женщина, ты — племянница. В наших краях все женщины ходят голыми, а для тебя мне удалось добиться поблажки. У тебя лишь ноги нагишом…

Элевтера: И все для того, чтобы не покупать мне ботинок…

Какаду: Впрочем, меня беспокоят не столько свободные люди, сколько твой жених, маркиз де Гранпре.

Элевтера: И все же, сегодня вечером вы даете бал в его честь. Как мне нравится его имя, дядюшка!

Какаду: Поэтому, дитя мое, позволь тебе еще лишний раз напомнить, что меня не следует называть при нем…

Элевтера: Какаду. Я помню, дядюшка.

Сцена VI

Те же, Папаша Убю

Папаша Убю: Военные, как я вижу, небогаты, пойду послужу кому-нибудь другому. Ух ты, вот идет милейшая барышня в сопровождении почтенного господина, который несет за нею зеленый шелковый зонтик с красной отделкой. Только бы ее не спугнуть. Трах-тебе-в-брюх, прелестное дитя, позвольте предложить вам свои услуги. Свертывание носов, извлечение мозгов… то есть, я хотел сказать, зачистка ножек…

Элевтера: Оставьте меня в покое.

Какаду: Вы, верно, сударь, не в себе, она ж босая.

Сцена VII

Те же , затем Мамаша Убю

Папаша Убю: Мамаша Убю, принеси-ка мне ботинный крюк и прочие сапожные щетки, а сама покрепче схвати ее за ноги. (Какаду.) А вас, сударь мой…

Элевтера и Какаду: Караул!

Мамаша Убю (вбегает): Несу, несу. Только зачем тебе все эти сапожные прибамбасы? у нее же и ботинок-то нет!

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Я хочу начистить ей ступни сапожной щеткой. Я раб, и никто мне не помешает исполнить мой рабский долг. Я буду служить ей немилосердно. Убю и голову сломлю!

Мамаша Убю держит Элевтеру. Папаша Убю набрасывается на Какаду.

Мамаша Убю: Какое варварство! Она лишилась чувств.

Какаду (падая): Я умираю.

Папаша Убю (работая щеткой): Я знал, что они у меня вмиг успокоятся. Терпеть не могу болтунов! Осталось только потребовать с них мзду, я честно заработал ее в поте лица своего.

Мамаша Убю: Придется привести девушку в чувство. Пусть она заплатит.

Папаша Убю: Это ни к чему. Она бы наверняка не поскупилась на чаевые, а мне лишнего не нужно. Пришлось бы заодно воскресить и этого типа, а с ним я уже покончил. Как примерный раб я должен быть предупредителен. Вот дядюшкин бумажник и девичья бумажница. Я готов довольствоваться малым!

Мамаша Убю: И ты хочешь положить все это к себе в карман?

Папаша Убю: Ну не к тебе же, кикимора. (Просматривает бумажник.) Пятьдесят франков… еще пятьдесят… тысяча франков… Какаду, маркиз де Грандэр.

Мамаша Убю: Разве вы ничего не оставите бедной девушке, господин Убю?

Папаша Убю: Маманя, ты у меня допрыгаешься, я и тебя сейчас согну и в карман запихну. К тому же здесь всего-то четырнадцать золотых монеток с портретиком Свободы. (Элевтера приходит в себя и пытается скрыться.) А теперь, Мамаша Убю, найди мне экипаж.

Мамаша Убю: Ах ты, жалкий трус! Боишься удрать пешком!

Папаша Убю: Мне нужен роскошный дилижанс, хочу препроводить прелестное дитя в ее особняк.

Мамаша Убю: Папаня, где твоя логика? Ты портишься на глазах, еще немного — и ты станешь порядочным человеком. С каких это пор ты проявляешь милосердие, рехнулся что ли? И нельзя же оставлять труп валяться вот так, на глазах у всех.

Папаша Убю: Погоди, разве не видишь, что я предаюсь любимому занятию — мошну набиваю. Итак, продолжим наш рабский труд. Сейчас мы запихнем ее в дилижанс.

Мамаша Убю: А куда девать Какаду?

Папаша Убю: Мы спрячем его в багажный ящик, чтобы замести следы. Ты сядешь с девушкой, будешь ей сиделкой, кухаркой и компаньонкой, а я устроюсь сзади.

Мамаша Убю (приводит дилижанс): Скажи, а у тебя будет золоченая ливрея и белые чулки?

Папаша Убю: А как же, я их честно заработал. Впрочем, покамест у меня их нет, так что с барышней поеду я, а ты отправляйся взад.

Мамаша Убю: Ах, Папочка Убю…

Папаша Убю: В путь.

Садится рядом с Элевтерой, и экипаж трогается.

Конец первого акта

 

АКТ ВТОРОЙ

Сцена I

Дилижанс.

Папаша Убю, Элевтера

Папаша Убю: Дитя мое, я ваш покорный раб. Довольно будет и одного вашего слова — трах-тебе-в-брюх, — и я сразу же пойму, что вы готовы принять мои услуги!

Элевтера: Это неприлично. Я помню, чему меня учил дядюшка. Ни один мужчина не должен позволять себе вольностей, когда дядюшки Какаду нет рядом.

Папаша Убю: Дядюшки Какаду? Об этом можете не беспокоиться, дитя мое. Мы и его с собой прихватили. Вот он, ваш дядюшка.

Потрясает трупом Какаду. Элевтера лишается чувств.

Папаша Убю: Свечки едреные! Барышня не поняла. Мы и не думали за ней ухаживать. Мы не только ее дядюшку, мы и супружницу свою прихватили, которая в случае чего весь пузон нам истерзает. Я предлагал себя в качестве лакея. Дядюшка согласился нас нанять. Трах-тебе-в-брюх! А теперь я послужу привратником, покамест Мамаша Убю займется барышней, а то она, видите ли, при малейшей возможности грохается в обморок. Я никого к ней не допущу. Я окружу ее такой заботой, что ей не поздоровится. Я ее так не оставлю! Да здравствует рабство!

Сцена II

Вестибюль в доме Какаду.

Папаша Убю, Мамаша Убю

Мамаша Убю: Папаша Убю, звонят.

Папаша Убю: Ах ты, кошель-раскошель! Это, должно быть, наша верная госпожа. Умные люди всегда вешают бубенец на шею любимого пса, чтобы тот ненароком не потерялся. Велосипедисты гудят на всю округу, чтобы известить прохожих о своем приближении. Верный хозяин тоже обычно трезвонит по полчаса кряду, говоря тем самым: не волнуйтесь, я здесь, я блюду ваш покой.

Мамаша Убю: Послушай, ты ей и лакей, и повар, и дворецкий. Может, она проголодалась и пытается деликатно напомнить о себе, поинтересоваться, не пора ли кричать: кушать подано!

Папаша Убю: Что это ты, Мамаша Убю? Скажешь тоже, кушать подано! Мы позовем ее к столу, когда сочтем нужным. Для начала мы желаем подкрепиться сами, а барышне достанутся объедки с нашего рабского стола.

Мамаша Убю: А что твоя метелка?

Папаша Убю: Теперь я нечасто пускаю ее в ход. Когда я был королем, я ее доставал, чтобы рассмешить детишек. Теперь же опыт подсказывает нам, что одни и те же вещи смешат детишек и очень пугают взрослых. Ох, свечки едреные, сколько же можно трезвонить, мы и так знаем, что барышня на месте, хорошо вышколенный хозяин никогда не станет поднимать шума и звонить в неположенный час.

Мамаша Убю: Раз уж мы все съели, ты мог бы, по крайней мере, предложить ей выпить?

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Ладно, так уж и быть, только бы она оставила нас в покое.

В негодовании спускается в погреб и в несколько приемов приносит двенадцать бутылок.

Мамаша Убю: Караул! Он совсем спятил. Неужели этот скупердяй собирается отдать барышне двенадцать бутылок? И где он только их откопал? А мне-то и скляночки не оставил!

Папаша Убю: Ну вот, дорогая супружница, отправляйтесь к хозяйке. Пусть она оценит нашу обходительность и безграничную щедрость. Надеюсь, вам удастся слить остатки из этих пустышек, дабы предложить ей от нашего имени стаканчик вина.

Мамаша Убю успокаивается и собирается исполнить порученное. В это время из одной бутылки выскакивает огромный паук. Мамаша Убю спасается бегством, испуская пронзительные вопли. Папаша Убю ловит насекомое и сажает в табакерку.

Сцена III

Комната Элевтеры.

Элевтера, тело Какаду

Элевтера: На помощь! Уж лучше позвать эту гнусную парочку, напросившуюся в прислуги, чем оставаться наедине с покойником.

Звонит.

Никто не идет. Наверное им не хватило наглости поселиться в доме собственной жертвы. Какой он все-таки гадкий, этот Папаша Убю! И супруга у него отвратительная!

Звонит.

Никого. Бедный Какаду! Дядюшка! Милый мой дядюшка! Мой несчастный дядюшка Какаду!

Какаду (восставая с ложа): Сколько можно повторять, дитя мое, называй меня маркиз де Грандэр.

Элевтера: Ой!

Падает в обморок.

Какаду: Ну вот, теперь она упала замертво. Мы поменялись ролями. Крошка Элевтера!

Элевтера: Дядюшка?

Какаду: Разве ты не упала в обморок?

Элевтера: Дядюшка Ка… Как же вы воскресли?

Какаду: Как это как?

Элевтера: Маркиз де Грандэр. Я хотела сказать Какаду, но передумала.

Какаду: А я и не думал умирать. Я просто довел свой метод до совершенства: ненавязчиво сопровождать тебя повсюду, повсюду быть твоим дядюшкой.

Элевтера: И поэтому вы решили спрятаться в багажный ящик? Так если вы живы, мой храбрый дядюшка, вы сможете прогнать отсюда Папашу Убю и его достойную супругу.

Какаду: Это еще зачем? Я ни слова не говоря заплатил им за несколько месяцев вперед. Они прекрасные слуги. Сами себя муштруют. Папаша Убю первым делом прочел мои бумаги и принялся повторять: маркиз де Грандэр, маркиз де Грандэр! Я хочу, чтобы на сегодняшнем балу в честь твоей помолвки с маркизом де Гранпре гостей объявлял именно он.

Элевтера: Но ведь они совершенно не слушаются.

Звонит.

Какаду: Зачем же ты их зовешь, если они такие противные? Поверь мне, деточка, это добрые слуги. Но раз уж тебе пришла охота выставить их за дверь, поручи это нашему капралу, маркизу де Гранпре. Твой жених привык иметь дело с профессиональными непослушенцами и с удовольствием их прогонит. Он зван на сегодняшний бал в военной форме; так вот, соблюдая иерархическую дистанцию, отряд свободных людей как раз и послужит ему такой формой.

Сцена IV

Вестибюль.

Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю (флегматично): Смотри-ка, она опять звонит.

Мамаша Убю: Это не она. Барышня наконец-то смекнула, что мы сегодня не работаем. Звонят в дверь.

Папаша Убю: Ах, вот оно что. Ну что ж, приступим к нашим привратным обязанностям. Запри все двери на засов, опусти железные решетки, навесь двенадцать замков и проверь, на месте ли горшочек сама знаешь с чем. Он должен висеть на окне, полнехонький, и по первому знаку падать гостю на голову.

Мамаша Убю: Звонок оборван, но там теперь стучат. Должно быть, важный гость.

Папаша Убю: Сделай вот что. Привяжи нашу цепь к железному кольцу в вестибюле и повесь нашу старую табличку: ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ СОБАКА! Если кто-нибудь отважится сюда явиться, я его укушу и все ноги отдавлю.

Сцена V

Те же и Пипиду

Пипиду вышибает дверь. Следует уморительная битва с Убю и Убюхой.

Пипиду: Раб… Вот те на, сержант свободных людей, так вы здесь прислуживаете? Доложите о маркизе де Гранпре.

Папаша Убю: Барышни нет дома, господин Пипиду! Вернее, сегодня мы не разрешаем ей принимать гостей. Я вас к ней не допущу.

Пипиду: Я вам сейчас покажу на практике, что такое теория непослушания! Я, конечно, войду, но сначала хорошенько вас выпорю!

Достает из кармана плетку.

Папаша Убю: Ты слышишь, он вздумал отстегать меня кнутом. Какая стремительная карьера: чистильщик сапог, лакей, привратник, раб, которого хлещут кнутом. Если и дальше так пойдет, я скоро угожу в тюрьму, а там, того и гляди, на каторгу. Даст Бог, богатая жизнь нам обеспечена.

Пипиду: Да, если пороть спереди и сзади, работа нешуточная! Какие площади!

Папаша Убю: О, как я горд! Как послушно эта лента обвивает мое брюхо! Я похож на заклинателя змей.

Мамаша Убю: Скажешь тоже! Ты похож на крутящийся волчок.

Пипиду: Уф, умаялся! А теперь, Папаша Убю, приказываю вам доложить обо мне госпоже.

Папаша Убю: Кто вы такой, чтоб мне приказывать! Здесь командуют слуги! У вас есть какой-нибудь рабский чин?

Пипиду: Да чтобы я, капрал, офицер, был рабом! Впрочем, я раб любви. Элевтера де Грандэр, прекрасная маркитантка свободных людей и моя невеста, — вот кто мне госпожа.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Об этом я как-то не подумал. Хорошо, что вы мне напомнили. Я раб на все руки и прекрасно обслужу ее вместо вас, исполню, так сказать, свой жениховский долг.

Мамаша Убю: Что это ты задумал, убюжище мое?

Папаша Убю: Этот господин свободен, дитя мое, он на время заменит тебе супруга.

Папаша Убю поднимается по лестнице, за ним следуют Мамаша Убю и Пипиду.

Сцена VI

Бал у Какаду.

Элевтера, Какаду, Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю кружится в вальсе с Элевтерой.

Элевтера: Караул! Дядюшка, спасите!

Какаду: Я буду рядом, милая. Я — твой дядюшка.

Мамаша Убю (вбегает, воздев руки к небу): Эх, Папаша Убю, разве так танцуют? Обхохочешься! Сам по уши в варенье; все закуски умял. И где это видано — держать партнершу под мышкой. Без кнута ты еле шевелишься, того и гляди, свалишься на свое брюхо.

Папаша Убю (Элевтере): Вы не представляете, дитя мое, до чего мы любим светскую жизнь. Я хотел было исполнить свой рабский долг, объявляя гостей, но объявлять-то было некого, вы ведь не приказывали мне открывать дверь, вы приказали только докладывать о гостях; вы велели мне подать закуски, но желающих закусить поблизости не оказалось, пришлось все съесть самому. А теперь, трах-тебе-в-брюх, раз уж вас никто не приглашает, мой долг танцевать с вами. И, будьте покойны, я его исполню. Свечки едреные! Заодно и полы подметем, Мамашу Убю порадуем.

Вальсируют.

Сцена VII

Те же. Врывается Пипиду , с ним трое Свободных людей

Пипиду: Не трогайте его! Я убью его сам! Не подходите!

Трое Свободных людей: Не подчинимся! Все врозь! Раз, два, три! (Папаше Убю.) В тюрьму, в тюрьму, в тюрьму!

Вся команда во главе с Какаду уводит Папашу Убю.

Элевтера (бросается на шею Какаду): Дядюшка Какаду!

Какаду: Маркиз де Грандэр, дитя мое.

Мамаша Убю (бежит за Папашей Убю): Я всегда была с тобой, отец. И в тюрьме, и в дюрьме. Не покину и сейчас, когда фортуна тебе улыбнулась!

Конец второго акта

 

АКТ ТРЕТИЙ

Сцена I

Тюрьма.

Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю: Ах ты, кошель-раскошель! Наконец-то мы приоделись! Вместо ливреи, которая была тесна в пузоне, нам дали это прекрасное серое платье. Кажется, будто я опять в Польше.

Мамаша Убю: Да, устроились мы неплохо. Тихо, спокойно, как во дворце у Венцеслава. Никто не трезвонит, никто не ломится в дверь.

Папаша Убю: Это уж точно. Двери в этой стране не запираются: входи — не хочу, поэтому я свое жилище укрепил по всем правилам — двери железные навесил, решетки на окна поставил. Хозяева следуют нашим предписаниям, дважды в день приносят нам пищу. А еще, благодаря моим познаниям в физике, я тут изобрел одно приспособление, и теперь дождик протекает сквозь крышу, так что солома у нас в камере всегда установленной влажности.

Мамаша Убю: А толку? Выйти-то отсюда нельзя.

Папаша Убю: Прошвырнуться захотела? К чему? Меня и так уже швыряло во все стороны. Помню, как я плелся через всю Украину во хвосте своих доблестных войск. Трах-тебе-в-брюх! Уж лучше я посижу на месте. Теперь я принимаю на дому, и всем любопытствующим тварям дозволено в назначенные дни приходить и смотреть на нас.

Сцена II

Зал судебных заседаний.

Папаша Убю, Мамаша Убю, Пипиду, Какаду, Элевтера, Судьи, Адвокаты, Секретари, Судебные исполнители, Стража, Народ

Папаша Убю: Мы рады отметить, господа, что в нашу честь судебная машина работает на полную мощность, что наши стражи нарядились в праздничные усы, что мы окружены всяческим почетом на сей позорной скамье и что наш народ прилежно нам внимает и тишину блюдет.

Судебный исполнитель: Тихо!

Мамаша Убю: И правда, помолчал бы, Папаша Убю, дождешься, что тебя выведут.

Папаша Убю: А стража на что? Она не позволит меня прогнать. И зачем же мне молчать, если все только затем и собрались, чтобы меня послушать. Кто здесь на нас жалуется? Введите их!

Председатель: Приведите обвиняемого и его сообщницу! (Их подталкивают пинками.) Ваше имя?

Папаша Убю: Франсуа Убю, доктор патафизики, отставной король Польский и Арагонский, граф Мондрагонский, граф Сандомирский, маркиз Ореховогрецкий.

Пипиду: Иначе — Папаша Убю.

Мамаша Убю: Викторина Убю, в прошлом — королева Польская…

Какаду: Иначе — Мамаша Убю.

Секретарь (записывает): Папаша Убю и Мамаша Убю.

Председатель: Обвиняемый, ваш возраст?

Папаша Убю: Что-то не припомню. Я отдал его на хранение Мамаше Убю, но это было так давно, что она и свой-то уже запамятовала.

Мамаша Убю: Невежа! Грубиян!

Папаша Убю: Ах ты, с… Впрочем, я же обещал, что больше не скажу своего слова. Иначе меня сразу оправдают, и не видать мне галер.

Председатель (истцам): Ваши имена?

Какаду: Маркиз де Грандэр.

Папаша Убю (злорадно): Иначе — Какаду.

Секретарь (записывает): Какаду и его племянница, Элевтера Какаду.

Элевтера: Ах, дядюшка!

Какаду: Не волнуйся, милая, я с тобой.

Пипиду: Маркиз де Гранпре.

Мамаша Убю (злорадно): Иначе — Пипиду.

Элевтера: Ах!

Падает без чувств. Ее уносят.

Папаша Убю: Господин председатель нашего суда, надеюсь, это досадное происшествие не помешает вам оценить наши деяния в строгом соответствии с законом.

Прокурор: Итак, господа, этот гнуснейший рецидивист, запятнанный кровью…

Адвокат: Итак, господа, этот честнейший человек, чье прошлое безупречно…

Прокурор: Бесстыдно покусившийся на неприкрытые ноги своей жертвы посредством сапожной щетки…

Адвокат: Который, пав на колени пред грязной шлюхой, тщетно молил ее о пощаде…

Прокурор: Похитил несчастную при содействии своей богомерзкой супруги…

Адвокат: Был упрятан в багажный ящик вместе со своей добродетельной супругой…

Папаша Убю (адвокату): Прошу прощения, сударь. Соблаговолите заткнуться. А то несете всякий вздор и не даете публике оценить деяния наши. А вы, господа, рот на замок и послушайте, что мы вам скажем. Итак, мы побывали королем Польским и Арагонским, уничтожили уйму народа и пообложили всех тройным налогом. Мы только и думаем о том, кому бы пустить кровь, искрошить мозги и как бы всех подряд поубювать. По воскресеньям мы устраиваем публичное головотяпство. Мы делаем это на пригорке, а вокруг торгуют орехами и крутятся карусели. Все это занесено в документы, потому что мы любим порядок. Мы прикончили господина Какаду он вам это с готовностью подтвердит. Мы отстегали кнутом господина Пипиду и по сей день носим на себе следы этого инцидента, однако в пылу битвы не расслышали, что барышня Какаду зовет нас. Учитывая все вышесказанное, мы повелеваем нашим судьям приговорить нас к самому тяжкому наказанию, какое они только смогут выдумать, дабы воздать нам по заслугам, но только не к смертной казни, ибо всех казенных денег не хватит на изготовление столь гигантской гильотины. Зато из нас вышел бы отличный каторжник в хорошенькой зеленой шапочке, откормленный за казенный счет. Мы бы потихоньку работали на досуге. А супружница наша…

Мамаша Убю: Разве…

Папаша Убю: Помолчи, сладкая, — … будет вышивать цветочки на портянках. А поскольку думать о будущем мы не любим, нам хотелось бы заполучить пожизненное заключение и отбывать его на каком-нибудь славном приморском курорте.

Пипиду (Какаду): Не всем, оказывается, нравится быть свободными.

Какаду: И вы еще хотите жениться на моей племяннице! Я никогда не отдам ее человеку с позорным именем Пипиду.

Пипиду: А я ни за что не женюсь на девушке, чей дядя недостоин даже имени Какаду.

Судебный исполнитель: Суд… удаляется на совещание.

Мамаша Убю: Зря ты не сказал им своего слова, они тебя все равно сейчас оправдают.

Пипиду (Какаду): Я рад, что мы с вами думаем согласно.

Какаду: Позвольте вас обнять, зять мой.

Председатель: Суд… Кстати, Папаша Убю, как у вас с греблей?

Папаша Убю: Откуда мне знать! Зато я умею, с помощью различных команд, приводить в движение и парусник, и пароход и плавать на них хоть взад, хоть вбок, хоть вниз.

Председатель: Не в этом дело. Однако продолжим. Суд приговаривает Франсуа Убю, то бишь Папашу Убю, к пожизненной каторге. К ногам его прикуют два ядра и с первым же конвоем отправят на Сулеймановы галеры.

Суд приговаривает Мамашу Убю, его сообщницу, к пожизненному тюремному заключению. К ее ноге прикуют одно ядро.

Пипиду и Какаду: Да здравствуют свободные люди!

Папаша Убю и Мамаша Убю: Да здравствует рабство!

Сцена III

Тюрьма.

Входят Папаша Убю и Мамаша Убю , гремя своими каторжными ядрами

Мамаша Убю: А ты все хорошеешь, папаня. Наручники и зеленая шапочка идут тебе просто на удивление.

Папаша Убю: А мне еще скоро ошейник скуют, четырехрядный.

Мамаша Убю: И что же это будет за ошейник?

Папаша Убю: Совсем как воротник на доспехах у генерала Ласси, вашего польского клеврета, только без позолоты — вы просили меня быть экономным, и я вам внял. А так, крепкий, добротный ошейник, что твой утюжный воротничок — немало утюгов пошло на переплавку.

Мамаша Убю: Ну и болван! И зачем тебе понадобились эти дурацкие ядра на ногах — того и гляди грохнешься! Вот шуму-то будет!

Папаша Убю: И вовсе я не грохнусь, зато ноги вам отдавлю запросто!

Мамаша Убю: Пощадите, государь Убю!

Сцена IV

Гостиная богомолки.

Несколько Старых дев

Первая Старая дева: И вот, девоньки, явился в эту свободную страну толстый-претолстый человек и говорил, что всем хочет служить, ко всем напрашивался в прислуги, а всех свободных людей хотел сделать господами. А кто не пожелал, тех он в карман запихнул, а то и вовсе в багажный ящик.

Вторая Старая дева: И это еще не все. Я как-то шла из церкви и вдруг увидала, что у тюрьмы собралась толпа. Эти древние развалины содержала прежде Академия Изящных Искусств, даже тюремщик там был академиком. А теперь в нее вселили Папашу Убю, и он будет жить там на казенный счет, пока не наберется достаточно преступников, заслуживших, по его примеру, высокой чести отправиться на Сулеймановы галеры. И этот час не за горами — уже несколько кварталов снесли, чтобы расширить тюрьмы.

Все: Да хранят небеса этот дом!

Сцена V

Те же и Брат Тиберж

Брат Тиберж: Мир вашему дому!

Первая Старая дева: Ах ты, господи… Я и не слышала, как вы постучали.

Брат Тиберж: Не подобает вестнику милосердия беспокоить людей даже посредством легкого шума. Я человек смиренный и никого не смею беспокоить. Зная вашу доброту, прошу вас пожертвовать в пользу новых бедных, томящихся в неволе.

Вторая Старая дева: В неволе!

Первая Старая дева: Настоящие бедняки бредут, свободные и неприкаянные, опираясь на клюку, и трезвонят во все двери, моля о подаянии. И когда ты им подаешь, все высовываются из окон и смотрят на тебя.

Брат Тиберж (с протянутой рукой): Подайте бедным заключенным! Папаша Убю пригрозил, что превратит свою тюрьму в неприступную крепость, если ему не позволят трапезничать двенадцать раз ежедневно. Он будет жить под защитой тюремных стен со своей супругой и бессчетными приверженцами, а всех горожан выставит на улицу босыми посреди зимы. Морозы будут свирепыми, а он будет жить со своими приспешниками в тепленьком местечке, и знай себе попиливать коготки пилочкой, а супружница его будет вышивать цветочки на портянках, и кандалы у них будут в теплых портянках!

Все: Двенадцать трапез! Коготки попиливать! Кандалы утеплять! Ничего мы ему не дадим! И не подумаем!

Брат Тиберж: Что ж, мир вам, сестры мои! Те кто идут за мною следом, до вас достучатся, так и знайте!

Уходит. Входят полицейские и крушильщики. Богомолки в страхе разбегаются. Крушильщики выламывают оконные рамы, бьют стекла, выносят мебель и стелют на ее место солому, которую тут же поливают из лейки. Комната превращается в тюремную камеру, где разыгрывается следующая сцена.

Сцена VI

Папаша Убю , закованный, Пипиду

Папаша Убю: Пипиду, дружище! Вот ты и стал бродяжкой, ты и три твоих голодранца. Хочешь припасть к нашему большому кошелю! Тебе не наскрести даже на багажный ящик, чтобы скоротать брачную ночку с барышней Какаду. Как бы не так! Она ведь тоже теперь свободна, если не считать дядюшки, но дядюшка — не крыша, от дождя не укроет. А я сижу здесь в полном покое, у меня по миленькому ядрышку на каждой ноге, и они не заржавеют, я их даже никелем покрыл — к чему мелочиться.

Пипиду: Довольно, Убю! А не то я вас так тряхну, что мало не покажется! Вырву вас отсюда, как бабочку из кокона!

Папаша Убю: Ваша пресловутая свобода весьма незамысловата даже для того, чтобы изготовить обыкновенную вилку, двузубый инструмент. А я, к слову сказать, заточен в этом узилище. Доброй ночи, дружище. Мы велели зажечь фонари, а то вдруг светило, под которым вам предстоит бродить, — нам это известно благодаря нашим познаниям в метеорологии — окажется слишком тусклым. Холод, голод и пустота позволят вам видеть далеко впереди. А нам пора отдыхать. Наш тюремщик вас проводит.

Сцена VII

Те же и Тюремщик

Тюремщик: Мы закрываемся.

Сцена VIII

У гарема.

Сулейман, Визирь, Свита

Визирь: Господин, позвольте вам сообщить, что Свободная Страна наконец-то высылает нам дань. К нам идут двести каторжников, и среди них — прославленный Папаша Убю. А женат он на столь же известной Мамаше Убю и будет покрупнее самого толстого из ваших евнухов.

Сулейман: Да, я о нем наслышан. Говорят, Папаша Убю был королем Польским и Арагонским и немало в жизни повидал. Но он питается свининой и писает стоя. Одно из двух — либо он псих, либо неверный!

Визирь: Господин, он весьма сведущ во множестве наук и сможет вас приятно развлекать. Он ведь преуспел не только в метеорологии, но и в мореплавании.

Сулейман: Вот и славно, тем старательнее он будет грести на моих галерах.

Конец третьего акта

 

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Сцена I

Площадь перед тюрьмой.

Трое Свободных людей

Первый Свободный человек (второму): Куда это вы направляетесь, друг? Неужто опять на учения? Похоже, вы становитесь послушны.

Второй Свободный человек: Капрал запретил мне посещать утренние занятия. Я — свободный человек и поэтому никогда их не пропускаю.

Первый и третий Свободные люди: И вот, словно бы случайно, мы каждое утро оказываемся в одном и том же месте, чтобы дружно не слушаться от такого-то до такого-то часа.

Второй Свободный человек: Только вот сегодня не пришел капрал.

Третий Свободный человек: Он волен так поступать.

Первый Свободный человек: А поскольку сегодня дождь…

Второй Свободный человек: Мы вольны его не любить.

Первый Свободный человек: Что я вам говорил. Вы становитесь послушны.

Второй Свободный человек: Это капрал становится послушным. Он частенько пропускает занятия по непослушанию.

Третий Свободный человек: Давайте смеха ради посторожим тюрьму, благо здесь есть сторожевые будки.

Второй Свободный человек: Причем свободные.

Третий Свободный человек: К тому же, нам строжайше запрещено находиться в сторожевых будках.

Первый Свободный человек: Вы — свободные люди!

Второй и третий Свободные люди: Мы — свободные люди!

Сцена II

Те же и Лорд Катоблепас с Лакеем

Лорд Катоблепас: Какой заурядный городок! Сплошь состоит из домов, дома как дома. Ничего примечательного. А вот это, похоже, королевский дворец. Джек! (Лакей вытягивается.) Достаньте мой карманный дикшонарь. Найдите в нем слово «дворец».

Джек (читает): Дворец — здание из тесаного камня с коваными решетками. КОРОЛЕВСКИЙ ДВОРЕЦ, или ЛУВР — то же, что дворец, но с дополнительной оградой и стражей у входа, которая не пускает посторонних.

Лорд Катоблепас: Да, это он и есть, но для полной уверенности спросите у часового.

Джек (первому Свободному человеку): Эй, солдат, это и есть королевский дворец?

Второй Свободный человек (первому): Истина требует, чтобы ты сказал, что короля у нас нет и что, стало быть, это не дворец. Мы же свободные люди!

Первый Свободный человек (второму): Истина требует? Мы — свободные люди и не должны подчиняться никому и ничему, даже истине. — Да, господин иностранец, перед вами королевский дворец.

Лорд Катоблепас: О, вы мне доставляете огромный pleasure. Вот вам на чай. Джек! (Лакей вытягивается.) Постучитесь и спросите, нельзя ли мне взглянуть на короля.

Лакей стучит в дверь.

Сцена III

Те же и Тюремщик

Тюремщик: Господа, сюда нельзя.

Лорд Катоблепас: Этот джентльмен приставлен к королю. Он не получит на чай, потому что не пускает английских туристов. (первому Свободному человеку.) А нельзя ли привести сюда Его Величество? Мне было бы так куриозно на него посмотреть, и если он соблаговолит выйти сюда, у меня и для него найдутся хорошие чаевые.

Третий Свободный человек (первому): Во-первых, короля с королевой у нас нет — ни в тюрьме, ни на свободе, а во-вторых, из тюрьмы никого не выпускают.

Первый Свободный человек: Ты прав. (Лорду Катоблепасу.) Господин иностранец, король, королева и вся свита каждый день выходят во двор и собирают чаевые с английских туристов.

Лорд Катоблепас: Очень вам признателен! Вот вам еще на чай — выпейте за мое здоровье. Джек! Поставьте палатку и откройте консервы. Я хочу дождаться королевского выхода и поцеловать руку ее Квинского Величества.

Сцена IV

Тюремный двор.

Папаша Убю, Мамаша Убю, Каторжники, Надзиратели

Каторжники: Да здравствует рабство! Да здравствует Папаша Убю!

Папаша Убю: Маманя, у тебя не найдется веревочки? А то у меня такие тяжелые ядрышки, боюсь потерять их в пути.

Мамаша Убю: Надо же быть таким идиотом!

Папаша Убю: А еще у меня ошейник еле держится и наручники спадают. Этак я окажусь на свободе — без украшений, без почестей, без конвоя, и мне, чего доброго, придется в поте лица добывать свой хлеб.

Надзиратель: Господин Убю, а ведь вашу зеленую шапочку ветром занесло за мельницы.

Папаша Убю: Какие еще мельницы? Слава богу, мы не на Украине. А то не хватало мне опять быть побитым. И срысака что-то не видать.

Мамаша Убю: Ты же сам говорил, что он не мог тебя снести.

Папаша Убю: Это все потому, что он ничегошеньки не ел, убюразубю! Да и ядрышко мое тоже голодает и промолчит, если ты его стащишь, благо убюгалтерия моя не при мне. Раньше у меня воровала ты, а теперь меня станут обкрадывать турки. Прощай, Мамаша Убю. Час разлуки настал — не хватает только духового оркестра.

Мамаша Убю: Одни конвойные в потертых лампасах.

Папаша Убю: Ну что ж, побряцаем цепями на прощанье. Прощай, Мамаша Убю. Плеск волн и вёсел шум — вот что станет моим единственным утешением. И да хранит тебя мой Тюремщик.

Мамаша Убю: Прощай и ты, Папаша Убю! И если ты, ища покоя, надумаешь вернуться, я буду ждать тебя все в той же комнатушке, закрытой плотно. Я свяжу тебе красивые тапочки. Ха, сердце разрывается почти что, тебя до самой двери провожу я!

Папаша Убю, Мамаша Убю и каторжники удаляются, звеня цепями, и, толкаясь, направляются к воротам, расположенным на заднем плане.

Сцена V

Площадь перед тюрьмой.

Лорд Катоблепас с Лакеем, трое Свободных людей, Тюремщик

Тюремщик снимает решетки, замки и засовы.

Лорд Катоблепас: Джек! Сложите палатку и уберите пустые консервные банки. Я хочу достойно встретить Их Величеств.

Первый Свободный человек (пьяный в стельку с пивной кружкой в руке): Да здравствует король, ура! Да здравствует король!

Второй Свободный человек: Болван! Это же Папаша Убю с Мамашей Убю.

Третий Свободный человек: Замолчи! Нам ведь тоже нужны чаевые и выпивка.

Второй Свободный человек: Мне — замолчать? Мы — свободные люди. (Орет во всю глотку.) Да здравствует король! Ура! Ура! Ура!

Ворота открываются. Оттуда появляются надзиратели.

Сцена VI

Тюремный двор.

Те же , Надзиратели, Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю (в ошеломлении останавливается на пороге): Трах-тебе-в-брюх! Я, кажется, схожу с ума! Что это за шум? Что за пьяная толпа, совсем как в Польше! Этак, чего доброго, меня опять возведут на престол, а потом хорошенько вздуют.

Мамаша Убю: Эти благородные граждане вовсе не пьяны. Видишь, сюда идет один расфуфыренный господин, хочет облобызать мою царственную руку!

Лорд Катоблепас: Спокойно, Джек! Не спешите! Возьмите дикшонарь, поищите слова: Король, Королева.

Джек (читает): King, Queen — носят на шее металлическое ожерелье, украшения в виде цепей и лент на руках и ногах. Держат в руках сферу, представляющую земной шар…

Лорд Катоблепас: Здешний король такой большой и толстый, он, можно сказать, дважды король! У него и шаров — целых два. По одному на каждой ноге!

Джек (читает): Кораль Франции — то же самое. Носит мантию, украшенную цветами лилии, и с застежкой на плече.

Лорд Катоблепас: А у этого плечи голые и прекрасная красная лилия запечатлена прямо на коже. Это — добрый старый наследный король. Да здравствует король!

Джек и Свободные люди: Ура! Да здравствует король!

Папаша Убю: Ах, господи, пропал я. Трах-тебе-в-брюх! Куда же мне спрятаться?

Мамаша Убю: Вот и подавайся после этого в рабство. Ты хотел чистить им ботинки, а они хотят облобызать тебе ручку. Они вроде тебя — никакой брезгливости!

Папаша Убю: Супружница, цыц, а не то ухи пообрываем! Мы покараем вас на досуге. Подожди, сейчас я спроважу этих людей царственным жестом, как в те благословенные времена, когда мною был переполнен польский трон. А ну-ка все убирайтесь отсюда, а не то убю-разубю! Мы терпеть не можем никакого шума, в нашем присутствии никто еще не осмеливался шуметь, и вам я тоже не позволю!

Все с почтением удаляются, то и дело выкрикивая: «Да здравствует король!»

Сцена VII

Папаша Убю, Мамаша Убю, Каторжники, среди которых Старший каторжник и Брат Тиберж

Пака Папаша Убю выступал перед народом, за его спиной появились каторжники и в беспорядке рассыпались по сцене.

Мамаша Убю: Слава богу, убрались. А это кто такие?

Папаша Убю: А это наши друзья, последователи, коллеги и соратники.

Каторжники: Да здравствует король!

Папаша Убю: Ну-ка все цыц, а не то щас согну и в карман запихну!

Старший каторжник: Не волнуйтесь, Папаша Убю. Мы просто выражаем вам свое глубокое почтение. Вам так идет королевский титул. Так позвольте же нам, ближайшим вашим сподвижникам, называть вас полным именем, о скромнейший Папаша Убю.

Мамаша Убю: Как он складно говорит!

Папаша Убю: Весьма тронут, друзья мои, но денег вам раздавать я не буду!

Мамаша Убю: Да уж!

Папаша Убю: Вот дуреха! Чай не в Польше… И все-таки, желая воздать должное вашим добродетелям и вашему благородству, я полагаю, что вы не откажетесь принять из наших рук — королевских рук, коль скоро так вам угодно — некоторые почетные звания. Польза в них немалая — теперь всякий будет знать свое место в длинной веренице каторжников, берущей начало от нашего пузона. Вы, старший каторжник, почтеннейший медвежатник, будете зваться главным казначеем нашего Казначейства. А ты, одноногий бандит, убийца и фальшивомонетчик, станешь у нас генералиссимусом. Вы, брат Тиберж, попавший к нам в компанию за разврат, грабеж и разрушение жилищ, будете нашим капелланом. Ты, отравитель, назначаешься врачом! И все вы, воры, бандиты и потрошители мозгов, будете Уфицерами нашей доблестной Дюрьмармии.

Все: Да здравствует король! Да здравствует Папаша Убю! Да здравствует рабство! Да здравствует Польша! Да здравствует Дюрьмармия!

Конец четвертого акта

 

АКТ ПЯТЫЙ

Сцена I

Площадь перед тюрьмой.

Элевтера, Какаду, Пипиду, трое Свободных людей, Народ

Пипиду: Вперед, собратья! Да здравствует свобода! Старый каторжник Убю ушел с последним конвоем. Тюрьмы опустели. Мамаша Убю осталась в одиночестве: сидит и вышивает себе цветочки на портянках. Мы вольны делать все, что нам вздумается. Захотим — начнем слушаться. Захотим — пойдем куда угодно, хоть в тюрьму. Свобода — это рабство!

Все: Да здравствует Пипиду!

Пипиду: Командование я беру на себя. Мы захватим тюрьмы. Мы отменим свободу!

Все: Ура! Вперед к послушанию! В тюрьму!

Сцена II

Те же, Мамаша Убю, Тюремщик

Пипиду: Смотрите-ка! Мамаша Убю смастерила себе маску из оконной решетки. Без маски ей было лучше, она была хороша, как маленькая девочка.

Мамаша Убю: Подлый Пипиду!

Тюремщик: Господа! Посторонним вход воспрещен! Вы кто такие? (Все кричат и толкаются.) Свободные люди? Тогда проходите, не задерживайтесь!

Первый Свободный человек: Выломаем решетки!

Второй Свободный человек: Ты где-нибудь видел тюрьму без решеток?

Третий Свободный человек: Взломаем дверь!

Элевтера: Сколько можно звонить? Что-то наша привратница привередничает.

Мамаша Убю (сердито): Толцыте и отверзется вам!

Она просовывает в окошко кувшин и разрубает Какаду надвое, сверху донизу.

Какаду («дуэтом»): Не пугайся, дитя мое, теперь у тебя целых два дядюшки.

Все: Наконец-то мы дома!

Дверь поддается, и они устремляются внутрь. Тюремщик спасается бегством. Мамаша Убю выходит из камеры, дверь за ней закрывается, но она все еще прикована к своему ядру. Элевтера просовывает в окошко руку и перерезает цепь маникюрными ножницами.

Сцена III

Конвой каторжников движется по Кандаландии.

Надзиратели, Каторжники, Папаша Убю

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Мы погибаем. Эй, генералиссимус, покрепче держитесь за цепь, чтобы ядрышко не волочилось. А вы, господин начальник, верните нам, пожалуйста, наручники, без них нам трудно держать руки за спиной, как мы привыкли, и, будьте так добры, затяните нам посильнее ошейник, чтобы нас не продуло!

Надзиратель: Мужайтесь, Папаша Убю! До галер рукой подать.

Папаша Убю: Жаль, что состояние наших финансов не позволяет нам приобрести отдельный тюремный экипаж и путешествовать приватно. Мы думали проехаться на кандалах, а пришлось тащить их за собой. Так они еще все время останавливались, должно быть, по нужде.

Сцена IV

Те же и Тюремщик

Тюремщик (вбегает, запыхавшись): Папаша Убю, все пропало!

Папаша Убю: Ах ты прохвост! Я-то здесь при чем? Я больше не король!

Тюремщик: Господа взбунтовались! Свободные люди объявили себя рабами. Меня выгнали на улицу, а Мамашу Убю силком выставили вон из тюрьмы. В знак доказательства прошу вас принять ее пушечное ядро. (На тележке привозят ядро.) Свободные люди сочли, что она недостойна своих цепей. Ядро не преминуло этим воспользоваться, само сосокочило с цепи и вырвалось на свободу.

Папаша Убю (кладет ядро в карман): Предпочитаю часы на цепочке! Чуть карман не оторвал!

Тюремщик: Господа поселили в тюрьмах своих жен и детей. Они захватили склады, забрали все кандалы и приковали себя к ядрам в знак своего рабского достоинства. А теперь они грозятся опередить вас и захватить Сулеймановы галеры!

Надзиратели: Нам тоже надоело! Да здравствует рабство! Довольно! Мы тоже хотим заделаться рабами, черт побери!

Папаша Убю (конвойному): Милости просим — наши кандалы к вашим услугам. Поносите их немножко, пока мы отдохнем.

Отдает ядра двум конвойным. Остальные конвойные тоже требуют себе кандалы, и каторжники щедро с ними делятся. Вдалеке слышится шум.

Надзиратели и Каторжники: Господа взбунтовались!

Папаша Убю: Вперед, друзья! Возьмем быка за рога! Я рад, что вы вооружены и готовы дать врагу отпор. А мы, свободные от пут, пойдем тихонько своей дорогой, не дожидаясь этих людей, которые, судя по всему, питают дурные намерения и настроены весьма воинственно. Я слышу лязг железа.

Тюремщик: Это грохочут пушки! Папаша Убю, у них артиллерия!

Папаша Убю: Ах, сейчас умру от страха! Где моя тюрьма! Где тапочки!

Со всех сторон появляются пушки.

Сцена V

Те же , Пипиду и Свободные люди в кандалах

Пипиду: Сдавайтесь, Папаша Убю! Отдайте ошейник и оковы! Вы свободны! Мы выставим вас на свет божий в чем мать родила.

Папаша Убю: А, это ты, Пипиду. Так я тебе и дался!

Пускается наутек.

Пипиду: Заряжайте пушки! Огонь по трусливой туше!

Трое Свободных людей: Слушаемся. Все вместе. На счет три.

Первый Свободный человек: Капрал, ядро не полетело.

Второй Свободный человек: Это нога третьего свободного человека куда-то отлетела!

Первый Свободный человек: Как говорится, одна нога здесь, а другая там.

Второй Свободный человек: На батарее нет больше ядер. Они все прикованы к нашим ногам.

Папаша Убю (возвращается): Держите, вот ядрышко Мамаши Убю, которое завалялось у нас в кармане! (Достает из кармана ядро Мамаши Убю и дубасит Пипиду.) Вкусите-ка от плодов моего виноградника!

Хватает скованного конвойного и лупит им Свободных людей.

Свободные люди: Спасайся кто может!

Убегают, волоча за собою цепи. За ними гонятся освобожденные каторжники. Папаша Убю время от времени хватается за цепь и вся вереница останавливается.

Тюремщик: Мы спасены! Вот они, турецкие галеры!

Беспорядочное бегство прекращается. В глубине сцены появляются Сулейман, Визирь и их свита.

Сцена VI

Турецкий лагерь.

Сулейман, Визирь, Свита

Сулейман: Визирь, каторжники поступили?

Визирь: Господин, я не понимаю, что происходит. Мы заказывали двести рабов, а Свободная Страна зачем-то прислала более двух тысяч. Они довольно нелепо скованы друг с другом и кричат: «Даешь кандалы!» Ничего не понимаю! Должно быть, им не терпится потрудиться на галерах Вашего Величества.

Сулейман: А что Папаша Убю?

Визирь: Заявил, что в дороге у него украли кандалы. А теперь шипит и грозит нас всех согнуть и в карман запихнуть. Переломал нам все весла, стал проверять скамейки на прочность и покрушил все до единой.

Сулейман: Довольно. Обращайтесь с ним почтительно. Только не подумайте, что я напуган… Просто он превзошел все мои ожидания, и ко всем его титулам я спешу добавить еще один. Знайте же, что Папаша Убю, доставленный к нам рабом, этот благородный, величавый каторжник, на самом деле не кто иной, как мой родной брат. Много лет тому назад его похитили французские пираты. Он побывал не на одной каторге и в конце концов занял блистательное положение короля — сначала в Арагоне, а затем и в Польше! Лобзайте землю у его ног, но не раскрывайте ему тайну его рождения. А не то он обоснуется здесь со всем своим семейством и от моей империи камня на камне не оставит. Так что отошлите его куда-нибудь, да поживее.

Визирь: Повинуюсь, господин.

Сцена VII

Босфорский пролив.

Папаша Убю, Мамаша Убю

Мамаша Убю: Эти люди загнали нас в лодку, как баранов.

Папаша Убю: Ну и славненько. Пусть себе гребут, а я буду на них поглядывать, как баран на новые ворота.

Мамаша Убю: Не удалось тебе заделаться рабом. Никто не хочет быть твоим хозяином.

Папаша Убю: Как это, никто? Я уже нашел себе нового хозяина. Как видишь, Мое Брюхо стало побольше земного шара и достойно еще большего внимания. Вот ему-то я и стану служить.

Мамаша Убю: Вот и правильно, Папаша Убю.

Сцена VIII

Главная галера.

Папаша Убю, Мамаша Убю, Конвойный и все остальные персонажи, прикованные цепью к каторжным скамьям

Папаша Убю: Сколько зелени, Мамаша Убю. Прямо как будто на пастбище.

Каторжники (гребут): Не скосить нам тот лужок до того, как выйдет срок!

Папаша Убю: Зеленый цвет — цвет надежды. Все должно закончиться хорошо.

Мамаша Убю: Какой странный мотив! Почему они поют в нос, у них что, насморк?

Конвойный: Сударь-и-сударыня, дабы усладить ваш слух, я вставил им вместо кляпов тростниковые дудочки.

Каторжники: Не скосить нам тот лужок до того, как выйдет срок!

Конвойный: Папаша Убю, не желаете ли принять командование?

Папаша Убю: Ну уж нет. Вы выставили меня из страны, отправляете на этой галере черт знает куда, но я не сдамся, я по-прежнему раб, я в цепях, и командовать больше не собираюсь. Меня и без того все слушаются.

Мамаша Убю: Папаша Убю, Франции уже не видно!

Папаша Убю: Не печалься, моя сладкая. Куда бы мы ни приплыли, все опять будет по-нашему. Наверняка мы окажемся в какой-нибудь диковинной стране, вполне нас достойной, ведь нас везут туда на триреме в целых четыре ряда весел!

Конец

 

УБЮ РОГОНОСЕЦ

пьеса

 

Восстановленный в том виде, в каком он игрался в кукольном Театре Фуйнансов

Пьеса в пяти актах

Действующие лица

Папаша Убю

Его Совесть

Мамаша Убю

Ахрас

Дурантье

Мемнон

Трое Молотил

Сапожник Скитотомил

Крокодил

Лакей

Рвичулок-терьер

Действие происходит в доме Ахраса. Слева и справа — двери, в глубине сцены — дверь в кабинет.

 

АКТ ПЕРВЫЙ

Сцена I

Ахрас: Ну, это, как его, в общем, доложу я вам, с многогранниками у меня полный порядок. Плодятся они исправно, прямо как кролики: каждые полтора месяца дают потомство. Причем те, что правильными уродились, и верность блюдут и хозяина почитают. Вот только Икосаэдр у меня сегодня поутру взбунтовался, пришлось отшлепать его по всем двадцати выпуклостям, пока до него дошло. Так что мой трактат о нравах многогранников близок к завершению: еще каких-нибудь двадцать пять томов — и дело в шляпе.

Сцена II

Ахрас, Лакей

Лакей: Хозяин, тут вас какой-то чудак спрашивает. Звонок оборвал, пока звонил, да сломал три стула, когда садился.

Протягивает ему визитную карточку.

Ахрас: Вот те на, это кто ж такой? Господин Убю, отставной король Польши и Арагона, доктор патафизики. Что-то я не пойму. Что это еще за патафизика такая? А впрочем, не все ли равно, главное, что особа знатная. В знак доброго расположения к этому чужеземцу я покажу ему своих многогранников. Просите.

Сцена III

Ахрас, Убю в дорожном костюме с чемоданом в руке

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Как тут у вас все по-дурацки. Целый час мы трезвонили, пока господа ваши лакеи решились, наконец, нам открыть. А вход оказался столь узким, что мы до сих пор удивляемся, как наш пузон в него протиснулся.

Ахрас: Ну, это, как его, я ужасно извиняюсь. Не думал, что мне доведется принимать столь солидную фигуру, иначе, уверяю вас, мы бы вставили дверь пошире. Простите, я так смущен. Я всего лишь старый коллекционер, и, осмелюсь сказать, большой ученый.

Папаша Убю: Ну, ну, поскромнее. Перед вами, между прочим, великий патафизик.

Ахрас: Прошу прощения, как вы сказали?

Папаша Убю: Патафизик. Патафизика — наука, нами придуманная. Человечеству так ее не хватало.

Ахрас: Ну, это, как его, раз вы великий изобретатель, мы с вами сойдемся. Между нами, великими людьми, доложу я вам…

Папаша Убю: Какое самомнение! Я вижу здесь только одного великого человека! Впрочем, если вы настаиваете, я готов до вас снизойти и оказать вам большую честь. Знайте же, что ваше жилище нам вполне приглянулось и мы решили здесь поселиться.

Ахрас: Ну, это, как его…

Папаша Убю: Не стоит благодарности. Кстати, чуть не забыл. Негоже разлучать отца с его семейством, а посему все наши домочадцы сюда незамедлительно прибудут: мадам Убю, и сыновья Убю, и дочери Убю. Все они — люди трезвые и благовоспитанные.

Ахрас: Ну, это, как его, боюсь, что…

Папаша Убю: Мы понимаем, что вы боитесь нас стеснить. Ну, так уж и быть, мы великодушно позволим вам остаться. Мы осмотрим ваши кухни и столовую, а вы тем временем принесите из вестибюля три наших сундука.

Ахрас: Ну, это, доложу я вам, ни в какие ворота не лезет, заявляться так в чужое жилище. Какая неслыханная дерзость!

Папаша Убю: Это вы, сударь, точно подметили: замечательная мерзость. Единственный раз в жизни вы не угодили пальцем в небо.

Ахрас выходит.

Сцена IV

Папаша Убю , затем его Совесть

Папаша Убю: Правильно ли мы поступаем? Трах-тебе-в-брюх! Свечки едреные! Интересно, что по этому поводу думает наша Совесть? Она у нас под рукой, вот в этом чемодане, вся в паутине. Сразу видно, нечасто мы к ней обращаемся.

Открывает чемодан, из которого появляется Совесть в облике крупного мужчины, облаченного в рубаху.

Совесть: Сударь, и так далее и тому подобное, соблаговолите кое-что записать.

Папаша Убю: Простите, сударь, но мы терпеть не можем писать, хотя не сомневаемся, что вы расскажете нам что-нибудь весьма любопытное. Кстати, как это вам хватило наглости предстать перед нами в одной сорочке?

Совесть: Сударь, и т. д. и т. п., Совесть — она как правда, покровы ей ни к чему. А оделись мы исключительно из почтения к вашему августейшему присутствию.

Папаша Убю: Что это вы тут расшумелись, госпожа, то бишь господин Совесть. Ответьте-ка мне лучше: имею ли я право прикончить господина Ахраса, который осмелился оскорбить меня в моем собственном доме?

Совесть: Сударь, и т. д. и т. п., не подобает цивилизованному человеку воздавать злом за добро. Господин Ахрас приютил вас, господин Ахрас раскрыл вам свои объятия и свою коллекцию многогранников, господин Ахрас — славный и совершенно безобидный человек, и т. д. и т. п. С вашей стороны было бы подло убить беззащитного старца.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! А вы уверены, господин Совесть, что он и вправду беззащитен?

Совесть: На все сто, сударь, и потому убить его было бы непростительной низостью.

Папаша Убю: Благодарю вас, сударь, вы нам больше не нужны. Раз в этом нет никакой опасности, мы убьем господина Ахраса и впредь будем почаще к вам обращаться, ибо польза от ваших советов превзошла все наши ожидания. А пока — в чемодан!

Запирает ее.

Совесть: В таком случае, сударь, и т. д. и т. п., полагаю, что на сегодня можно закончить.

Сцена V

Папаша Убю, Ахрас, Лакей

Ахрас входит пятясь, испуганно кланяется, за ним идет Лакей, толкая перед собой три красных сундука.

Папаша Убю (Лакею): Убирайся, дурак! А к вам, сударь, у меня разговор. Желаю вам всяческого процветания и нижайше прошу вас оказать мне дружескую услугу.

Ахрас: Ну, доложу я вам, я всего лишь старый ученый, шестьдесят лет жизни посвятивший изучению нравов многогранников, но если я еще могу быть полезен, то, доложу я вам…

Папаша Убю: Сударь, как нам стало известно, мадам Убю, наша добродетельная супруга, гнуснейшим образом изменяет нам с неким египтянином по имени Мемнон. Сей египтянин на заре исполняет обязанности стенных часов, по ночам работает золотарем, а днем наставляет нам рога. И вот, трах-тебе-в-брюх, мы тут задумали страшную месть!

Ахрас: Ну, это, доложу я вам, раз уж вы рогаты, я всецело вас одобряю.

Папаша Убю: Итак, мы решили быть беспощадны, поделом ему, негодяю, и в качестве страшной кары собираемся посадить его на кол.

Ахрас: Прошу прощения, сударь, но, доложу я вам, чем же я могу вам помочь?

Папаша Убю: Свечки едреные! Мы хотели бы увериться, что правосудие свершится, а потому нам было бы приятно, если бы какой-нибудь достойный человек сел в порядке эксперимента на наш карательный кол.

Ахрас: Ну, это, как его, да ни за что на свете! Это уж слишком. Очень жаль, что я не могу оказать вам эту небольшую услугу, но это уж ни в какие ворота! Вы отняли у меня дом, вы, доложу я вам, выставили меня за дверь, а в довершение всего собираетесь предать смерти. Не кажется ли вам, сударь, что это чересчур!

Папаша Убю: Не печальтесь, друг мой! Мы пошутили. Мы вернемся к этой теме, когда она перестанет вызывать у вас опасения.

Выходит.

Сцена VI

Ахрас , затем трое Молотил , появляющихся из сундуков

Трое Молотил:

Мы — трое бравых молотил!

Кто Папе денег не платил

Иль бочку на него катил,

Того что было силы

У всех прохожих на виду

Мы измудо и изморду —

На то мы молотилы!

Не зря Папаша нас растил —

Ему хана без молотил!

Дерьмоглот:

Три пыльных ящика из жести,

Пропахших потом и тряпьем —

В таком забытом Богом месте

Мы с друганами и живем.

Мы по бульварам не гуляем,

Веселых песен не поем,

Сквозь дырки мы нужду справляем,

Сквозь дырки жрем, сквозь дырки пьем.

Все вместе:

Не зря Папаша нас растил —

Ему хана без молотил.

Мудрила:

А по утрам — пинок в пердило

И крик Папаши: «Эй, подъем!»

И разодетые на диво,

На дело премся мы втроем.

Сумеем мы любую челядь

Отмолотить и отметелить.

И, если надо, сможем враз

Ей натянуть на жопу глаз!

Все вместе:

Не зря Папаша нас растил —

Ему хана без молотил.

Молотили пускаются в пляс. Ахрас в ужасе падает на стул.

Карнаух:

А если кто заначит бабки,

Его мы живо растрясем.

Дадим по шее и по шапке,

А бабки Папке отнесем.

Пускай он знает удаль нашу:

За драгоценного Папашу

Мы всем расквасим морду в кашу

И руки-ноги оборвем!

Все вместе:

Не зря Папаша нас растил —

Ему хана без молотил.

Танцуют вокруг Ахраса.

Ахрас: Ну, это, как его! Это уж ни в какие ворота, доложу я вам, ни в какие ворота!

Из-под стула высовывается кол.

Что такое? Что происходит? Будь вы многогранники… Сжальтесь над стариком ученым! Это же ни в какие ворота!

Кол протыкает его и поднимает вверх, невзирая на вопли. Воцаряется полный мрак.

Молотилы (роются в шкафах и выгребают оттуда мешки с деньгами): Даешь деньгу Папану Убю! Всю деньгу — Папану Убю! Отдай без остатка все франки и су — за ними великий придет толстосум. Даешь деньгу Папану Убю!

Забираются обратно в сундуки.

Мы трое бравых молотил…

и т. д.

Ахрас лишается чувств.

Сцена VII

Ахрас на колу, Папаша Убю, Мамаша Убю

Папаша Убю: Свечки едреные, сладкая моя, как же мы будем счастливы в этом доме.

Мамаша Убю: Для полного счастья мне не хватает лишь одного, друг мой, поприветствовать почтенного хозяина, столь гостеприимно нас приютившего.

Папаша Убю: Не беспокойтесь, я все предусмотрел. Он гордо восседает на почетном месте.

Указывает на кол. Мамаша Убю вопит и бьется в истерике.

Конец первого акта

 

АКТ ВТОРОЙ

Сцена I

Ахрас на колу , Совесть , наполовину высунувшись из чемодана

Совесть: Сударь.

Ахрас: Э-ээ.

Совесть: И т. д. и т. п.

Ахрас: Ну, что там еще, э-ээ, я, должно быть, уже мертв, оставьте меня в покое.

Совесть: Сударь, хотя исповедуемая мной философия осуждает всякое действие, однако то, что совершил господин Убю, слишком бесчестно, и я сниму вас с кола.

Совесть растягивается и дотягивается до Ахраса.

Ахрас (снятый с кола): Кто бы стал отказываться, сударь.

Совесть: Сударь, и т. д. и т. п., я хотел бы поговорить с вами. Прошу вас, присядьте.

Ахрас: Ну, это, как его, об этом и речи быть не может. Я никогда не позволю себе сидеть в присутствии своего спасителя, который, к тому же, есть чистый дух. И вообще, доложу я вам, сидеть мне не очень приятно.

Совесть: Мой внутренний голос и врожденное чувство справедливости повелевают покарать господина Убю. Какого наказания желаете вы для него?

Ахрас: Ну, это, как его, об этом я подумал уже давно. Я просто-напросто приоткрою погреб… поставлю кресло у самого края… и когда, доложу я вам, этот господин сядет обедать, то прямиком свалится вниз, — тут до него и дойдет, доложу я вам!

Совесть: Да свершится правосудие, и т. д. и т. п.

Сцена II

Те же , Папаша Убю

Совесть прячется в чемодан.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Что это, сударь, вам не сидится на месте? Впрочем, раз вы еще можете на что-то сгодиться, сходите к кухарке и скажите, что она вечно пересаливает суп и пережаривает жаркое. Это нам не по вкусу. Конечно, благодаря нашим познаниям в патафизике, мы могли бы сотворить изысканнейшие блюда из ничего, но не станем этого делать, поскольку ваше поведение возмутительно!

Ахрас: Ну, это, как его, это больше не повторится.

Папаша Убю проваливается вниз.

Доложу я вам.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх, сударь, это что еще за шутки? Ваши полы никуда не годятся. Нам придется наказать вас.

Ахрас: Это всего лишь дыра, доложу я вам, обыкновенная дыра.

Совесть: Господин Убю слишком толст, ему ни за что не выбраться.

Папаша Убю: Свечки едреные, всякая дыра может быть либо широкой, либо узкой. Там, где есть финансовые потоки, дыры необходимы. Но из-за этой вашей дырки мы уже ссадили себе сальник и позвоночный столб. Вытащите нас отсюда, не то мы погибнем.

Ахрас: Ну, доложу я вам, мне это не под силу. Но я готов скрасить ваш досуг приятным чтением. Предлагаю вашему вниманию избранные места из моего трактата о нравах многогранников, а вот еще мой мемуар об угловатости углов. Я писал его шестьдесят лет. Не хотите? Ну, как хотите, а я пошел, не могу выносить столь печального зрелища.

Уходит.

Сцена III

Папаша Убю, Совесть

Папаша Убю: Где же вы, господин Совесть? Трах-тебе-в-брюх, вы всегда давали мне дельные советы. Мы покаемся и частично восстановим вас в правах. Мы отменим головотяпство.

Совесть: Сударь, я отнюдь не хочу смерти грешника, и т. д. и т. п. Сейчас я протяну вам руку помощи.

Папаша Убю: Поспешите, сударь, мы погибаем. Вытащите нас из этой дыры, и мы отпустим вас из чемодана на выходные.

Совесть вытаскивает Убю и сбрасывает чемодан в погреб.

Совесть (размахивая руками): Благодарю вас, сударь. Мы бы вам рекомендовали заняться гимнастикой. Нет ничего полезнее гимнастики. Спросите любого врача.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх, сударь, вы слишком шумите. Сейчас мы докажем, что и в этом деле нам нет равных, и исполним наш коронный прыжок — сальдо анале, что, конечно, удивительно, при нашем-то пузоне.

Пускается вприпрыжку.

Совесть: Сударь, умоляю вас, прекратите, вы сейчас проломите пол и снова провалитесь в какую-нибудь дыру. Вы лучше полюбуйтесь, какие мы гибкие. (Повисает вниз головой.) Ой, помогите, я сейчас шею сверну, спасите меня, господин Убю.

Папаша Убю (садится): И не подумаем. В настоящий момент мы заняты — перевариваем обед, а не то наш пузон лопнет. Через пару часов процесс завершится и мы поспешим вам на выручку. Вообще-то мы не привыкли возиться со всякой рванью!

Совесть извивается и падает прямо на брюхо Убю.

Папаша Убю: Прекратить безобразие, сударь! Мы терпеть не можем никакого шума, и вам я тоже шуметь не позволю!

Не найдя чемодана, хватает Совесть за ноги, открывает заднюю дверь и засовывает ее головой вперед в щель между каменными плитами.

Сцена IV

Папаша Убю, Молотилы

Трое Молотил (стоя в сундуках): Все знают, что затея пустая нос свой совать и его доставать. Есть у каждого резон почитать его пузон! А не то, убена мать, будет вам несдобровать! Каждому ясно, что шутить с ним опасно.

Он такой импузантный! ой импузантный! ой импузантный!

Тем временем Папаша Убю возжигает едреную свечку, при этом горит водород в серных парах; устроенная по принципу философского Органа, свечка издает протяжный звук флейты. Затем Убю вешает на стену две таблички: «Машинная стирка с лица земли» и «Опытный настройщик приструнит ».

Дерьмоглот: Ух! Хозяин, некоторым людям приходится несладко. Господин Дурантье за сегодняшний день одиннадцать раз побывал в Отжимке на Площади Согласия. Ух!

Мудрила: А я, хозяин, отнес по назначению мешок побоев и горшочек срыни. Ух!

Карнаух: Хозяин, я тут сбегал в Египет и доставил оттуда певца по имени Мемнон. Я вот тут подумал, надо ли его заводить каждое утро. А покамест я отправил его на Гонимонетный двор. Ух!

Папаша Убю: Всем молчать. Не мешайте нам медитировать. Сфера — совершенная форма, солнце — совершенное небесное тело, и голова наша, по форме напоминающая солнце и всегда обращенная к нему, тоже совершенна. И глаз наш есть не что иное, как подобие и зерцало этого светила.

Сфера есть ангельская форма. Человеку дано быть лишь несовершенным ангелом. Бочка более совершенна, нежели цилиндр, и менее совершенна, нежели сфера. Сверхчувственное тело свет свой из бочки излучает. Мы изоморфны этой бочке и потому прекрасны.

Молотилы: Все знают, что затея пустая нос свой совать и его доставать. А не то, убена мать, будет им несдобровать.

Папаша Убю встает из-за стола и принимается расхаживать по комнате.

Молотилы: Он такой импузантный! ой импузантный! ой импузантный! И пузон его знатный, распузон его знатный! Виват, Папан Убю!

Папаша Убю: Non сит vacaveris, pataphysicandum est, как сказал Сенека. Для полноты картины не хватает одной маленькой заплаты на нашем философском рубище. Omnia alia negligenda sunt, весьма непочтительно, ut huic assideamus, употреблять для столь низменных нужд бочонки и бочки, что жестоко унижает достоинство Главного Казначальника, то есть нас. Cui nullum tempus vitae salis magnum est, потому-то мы изобрели устройство, которому присвоили славное имя срынекачки.

Достает её из кармана и ставит на стол.

Молотилы: Ух, хозяин!

Папаша Убю: А теперь, поскольку время уже недетское, мы, пожалуй, вздремнем. Трах-тебе-в-брюх, чуть не забыл! Захватите-ка мне из Египта мумиё, там как раз полно мумий, а мы хотим смазать аппарат, хотя работает он быстро, можно даже сказать, что он совершенно неуправляем.

Забирает свечку, срынекачку и выходит.

Сцена V

Молотилы, стоя навытяжку, поют. Тем временем посреди сцены вырастает статуя Мемнона . Вместо постамента у нее бочка

Молотилы:

Пусть грозный храп его тебя вгоняет в трепет,

Ты, жалкий толстосум! И пикнуть не моги,

Когда пахан Убю придет собрать долги,

А трое молотил тебе по харе влепят!

Гони монету, лох, да помолись творцу,

Что не прирезали как жирную овцу!

Пахан Убю встает, едва забрезжит свет,

И с самого с ранья ему покоя нет.

И на душе свербит, и в брюхе что-то свищет,

Но чужд ему покой, покоя он не ищет.

Он в спальню молотил летит, как ураган,

И, каждому слегка навесив по рогам,

Он шагом строевым выводит за ворота

Весь удалой отряд своих мордоворотов.

Там, разделив на всех горбушку с чесноком

И в путь благословя отеческим пинком,

Он каждому бойцу дает заданье хмуро,

С кого, когда и как сегодня драть три шкуры.

И, банду разослав по точкам наконец,

Спешит обратно в дом, крича жене с порога:

«Вы где, мадам Убю? Вставайте, ради Бога,

Подать мне мой пинцет и всяческий пиндец.

Уж скоро семь часов, а ей и горя мало!»

Но сонная мадам ворчит в ответ ему:

«Ты лучше бы сперва умыл свое едало!»

Но славный наш пахан не внемлет ничему,

И запихав в карман кошель свой здоровенный,

Выходит со двора, заботами согбенный.

Конец второго акта

 

АКТ ТРЕТИЙ

Сцена I

По сцене проходят Молотилы

Молотилы:

Идем и смотрим в оба,

Глядим по сторонам

И думаем: кого бы

Уделать нынче нам?

С прохожего простого

Нам толку никакого.

Нам подавай такого,

Чтоб греб деньгу толково.

А вот и он, голуба!

Пять штук — один костюм.

Сейчас получит в зубы

Проклятый Толстосум!

Ну, пакостное рыло,

Набитая мошна,

Сейчас за все, ловчила,

Ты огребешь сполна!

Отведаешь пинка,

Нюхнешь и кулака

Под вздох и под бока!

Эх, раззудись, рука!

Как груша измолочен,

Ты бабки сам отдашь.

Доволен будет очень

Пахан суровый наш.

Уходят.

Сцена II

Пока Молотилы поют, с разных сторон появляются Дурантье и Ахрас

Дурантье (одет, как рантье, амурные чулки, шляпа с пером и т. п.): Неслыханно! Возмутительно! Проклятый чиновник! У меня всего 3700 франков дохода, а господин Убю требует, чтобы я платил ему 80 000 ежедневно. Таких денег, у меня, конечно, нет, так он посылает меня в Отжимку, что на Площади Согласия, а там только входной билет стоит 15 000 франков. Неслыханно! Возмутительно!

Ахрас: Ну, это, как его, я бы рад остаться дома, да не могу. Господин Убю прозрачно намекнул, что я в этом доме лишний. И представьте себе, в моей собственной спальне он поставил, я извиняюсь, срынекачку. Ой, кто-то идет. Опять Молотила!

Дурантье: Что я вижу? Прислужник Главного Казначальника? Изобразим почтение. Да здравствует господин Убю!

Ахрас: Буду угождать им, а не то опять угожу на кол. Ну это, как его: убю! голову оттяпаю! ухи обкарнаю!

Дурантье: В Отжимку! Бей рантье! Включай аппарат!

Ахрас: Ну, это, на кол его!

Приближаются друг к другу.

Дурантье: Караул! Убивают!

Ахрас: На помощь!

Оба пытаются удрать, но все время натыкаются друг на друга.

Ахрас (на коленях): Господин Молотила, я ужасно извиняюсь, я, право, не нарочно; я, это, как его, преданный слуга его милости господина Убю.

Дурантье: Возмутительно! Это я — верный раб Главного Казначальника!

Ахрас: Ну, это, как его, вы случайно не мастер фехтования?

Дурантье: Это неслыханно! Однако не имею чести.

Ахрас: Эээ… Ну тогда, доложу я вам, ежели вы и впрямь не держали шпагу в руке, я вас вызываю.

Дурантье: В таком случае не стану от вас скрывать: я мастер фехтования.

Ахрас: Ах, вот оно что. (Дает ему пощечину.) Тогда попрошу вашу визитную карточку. Я буду раздавать пощечины всем встречным дуэлянтам и отбирать у них визитные карточки, а потом, доложу я вам, стану предъявлять эти карточки всем недуэлянтам, те испугаются и до них дойдет, что я человек мирный.

Дурантье: Возмутительно! Зря стараетесь, сударь. Я не стану с вами драться. К тому же наши силы не равны.

Ахрас: Ну, это, как его, на этот счет можете не волноваться. Я буду великодушен к побежденному.

По сцене проходит рвичулок-терьер.

Дурантье: Неслыханно! Эта скотина, подосланная господином Убю, меня разула.

Ахрас: На ней же ваши ажурные чулки и башмаки, доложу я вам. А я-то хотел предложить вам совместный побег.

Дурантье: Побег? Но куда бежать?

Ахрас: Бежать, чтобы спокойно сразиться, но подальше от господина Убю.

Дурантье: В Бельгию?

Ахрас: А еще лучше в Египет. Я прихватил бы там пару пирамид для своей коллекции многогранников. А что до ваших башмаков, зайдем к сапожнику на углу и дело с концом.

Сцена III

Дурантье, Молотилы, Мемнон на бочке

Дурантье садится, и в этот момент Мемнон вступает на флейте, поскольку занимается заря. Сидя у постамента, Дурантье, охваченный ужасом, слушает песню Мемнона. Молотилы появляются с противоположной стороны и не замечают его.

Мемнон:

В приходе Всех Святых я с бабой жил своею.

Я мебельщиком был, модисткою она.

Мы много долгих лет не знали горя с нею:

И полон дом добра, и толстая мошна.

Коль в воскресенье был денек пригожий,

Мы, приодевшись, шли рука к руке

Взглянуть, как в переулке Краснорожей

Буржуев будут тяпать по башке.

Там брызжут весело мозги,

Толпа гогочет: «Каково!»

Король Убю раздаст долги.

Молотилы:

Ура Папаше, мать его!

Мемнон:

Два наших сосунка, набивши рты вареньем,

Конечно, тут как тут, глазенки их горят.

А там, на площади, уже столпотворенье —

Все норовят пробиться в первый ряд.

Здесь главное — занять места получше.

Плевать на оплеухи и пинки.

А я влезал на мусорную кучу,

Чтоб не заляпать кровью башмаки.

Там брызжут весело мозги,

Толпа гогочет: «Каково!»

Король Убю раздаст долги.

Молотилы:

Ура Папаше, мать его!

Мемнон:

И вот уж нас с женой мозгами окатило,

И наши сосунки их сдуру тянут в рот.

И глядя на верзилу-Молотилу,

Толпа вокруг гогочет и орет.

И тут, смотрю, стоит у самой кучки

Хмырь, что меня обжулил с год назад.

Ну, говорю, здорово, потрух сучий!

Да ты, я вижу, вроде мне не рад?

Там брызжут весело мозги,

Толпа гогочет: «Каково!»

Корачь Убю раздаст долги.

Молотилы:

Ура Папаше, мать его!

Мемнон:

А тут еще жена локтем под бок пихает:

«Чего стоишь, как пень, — мужик ты или нет?

А ну-ка двинь ему дерьмом коровьим в харю,

Пока народ глазеет в белый свет!»

Законная моя не скажет плохо.

Собравшись с духом, я что было сил

Швырнул в хмыря огромную лепеху;

Но прямо в Молотилу угодил.

Там брызжут весело мозги,

Толпа гогочет: «Каково!»

Король Убю раздаст долги.

Молотилы и Мемнон:

Ура Папаше, мать его!

Мемнон:

И вот уже меня швыряют на канаты,

И вновь толпа вокруг топочет и орет,

И в черную дыру, откуда нет возврата,

Проваливаюсь я башкой вперед.

Вот и ходи теперь в денек погожий

Смотреть, как Молотилы-мясники

Гуляют в переулке Краснорожей!

Придешь с башкой — уходишь без башки!

Молотилы и Мемнон:

Там брызжут весело мозги,

Толпа гогочет: «Каково!»

Король Убю раздаст долги.

Ура Папаше, мать его!

Сцена IV

Завидев свет, Молотилы забираются обратно в сундуки. Появляется Ахрас в сопровождении сапожника Скитотомила, который несет с собой вывеску и лоток с башмаками.

Мемнон, Дурантье, Ахрас, сапожник Скитотомил

Ахрас: Ну; доложу я вам, прийти к вам сами мы не могли, боялись нарушить единство места. Располагайтесь. (Открывает дверь в глубине сцены.) Повесьте над дверью свою вывеску и выслушайте просьбу моего юного друга.

Дурантье: Любезный сапожник, я вознамерился бежать в Египет вместе с моим почтенным другом господином Ахрасом. Рвичулок-терьер лишил меня сапог, взываю к вам по поводу ботинок.

Скитотомил: Позвольте предложить вам великолепный образец, эксклюзивный товар, фирменную модель — дерьмоступы. Мы выпускаем дерьмоступы на любой вкус для самых разных типов срыни. Есть модели новые экскрементальные, есть испытанные срыневековые. Вот, пожалуйста, выбирайте, для птичьего помета, для навоза, для коровьей лепешки, для ископаемых фекалий, для детской неожиданности, это для дюрьмармии, а вот для срыненосцев в расцвете сил.

Дурантье: Эта пара мне подойдет, я ее беру. Почем она, господин сапожник?

Скитотомил: Вам я уступлю за четырнадцать франков.

Ахрас: А я бы на вашем месте взял вот эту, для дюрьмармии. Она, доложу я вам, будет попрактичнее.

Дурантье: Полностью с вами согласен. Господин сапожник, я передумал. Я возьму вон ту пару.

Забирает башмаки и уходит.

Скитотомил: А деньги?

Дурантье: Да я ж ее обменял на дерьмоступы для срыненосцев в расцвете сил.

Скитотомил: Так вы и за них не заплатили.

Ахрас: Ведь он же их не взял, не правда ли, любезный?

Скитотомил: И верно.

Ахрас (обращаясь к Дурантье): Это испытанный трюк, наш сапожник просто отстал от времени. Он нам и в подметки не годится.

Ахрас и Дурантье собираются уходить и нос к носу сталкиваются с Молотилами.

Сцена V

Те же и Молотилы

Молотилы: Идем и смотрим в оба…

и т. д.

Мудрила: Надо поторапливаться, уже поздно. Наши сундуки, того и гляди, закроются.

Дерьмоглот: Ух! Молотила нумер 3246, гляди, какая мумия, надо брать.

Карнаух: Эй, господин Мумия, вот вы и попались. То-то господин наш Убю обрадуется.

Ахрас: Ну, это, как его, это же ни в какие ворота, доложу я вам. Пустите меня. Это я, Ахрас. Вы что, не помните? Вы уже сажали меня на кол.

Дурантье: Руки прочь! Это возмутительное покушение на свободу личности! К тому же меня ждут в Отжимке.

Дерьмоглот: Быстрее. Он удирает.

Карнаух: Шустрый попался.

Завязывается драка.

Дурантье: Господин Сапожник, спасите! Я заплачу вам за башмаки.

Ахрас: Помогите нам с ними справиться, мы у вас еще одни купим, на каблуках.

Скитотомил: Ну нет, теперь вы и так под каблуком. (Один из Молотил поджигает ему волосы.) Ну и ночка! Ой, волосы больно!

Молотилы: Ну, пакостное рыло…

и т. д.

Поджигают Сапожника, затем запирают дверь; последние языки пламени вырываются в окно. Ахраса и Дурантье заталкивают в бочку-пьедестал Мемнона, сброшенного на землю.

Молотилы:

Попляши на задних лапках!

Ты — при папках, мы — при бабках.

Восемь пишем, два в уме.

Мы — с наваром, ты — в дерьме!

Кто вчера форсил нарядом,

А сегодня — с голым задом?

Это крошка Толстосум,

Но теперь совсем без сумм.

Конец третьего акта

 

АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Сцена I

Тем временем Мемнон поднимается, поправляет треух и краги золотаря и подает кому-то знак.

Мемнон, Мамаша Убю

Мемнон: Иди ко мне, моя сладкая. Наконец-то мы одни.

Мамаша Убю: Я так за тебя боялась, друг мой, слыша весь этот ужасный шум.

Мемнон: Бочку жалко!

Мамаша Убю: А мне вот Папашу Убю нисколечко не жалко.

Мемнон: Кто это там подсматривает? Пойдем куда-нибудь в другое место.

Уходят в заднюю дверь.

Сцена II

Те же в кабинете на заднем плане. Дверь в кабинет приоткрыта. Снаружи доносятся голоса Папаши Убю и Молотил .

Голос Папаши Убю: Трах-тебе-в-брюх! Мы отняли у господина Ахраса весь наличный финанс, посадили его на кол и выставили за дверь. И теперь нас терзают муки совести. Мы желаем произвести частичную реституцию — вернуть ему его законный обед.

Молотилы: Три пыльных ящика из жести…

и т. д.

Мамаша Убю: Это господин Убю! Я пропала!

Мемнон: Его ветвистые рога видны издалека. Куда ж мне скрыться? А! Вот сюда.

Мамаша Убю: Мальчик мой, куда же ты? Ты убьешься насмерть!

Мемнон: Убьюсь? Гогом-Магогом клянусь, там внутри бурлит жизнь, кипит работа. Там я тружусь по ночам. Алле гоп!

Сцена III

Те же и Совесть

Совесть (извиваясь, как червяк, появляется на поверхности в тот самый момент, когда Мемнон ныряет вниз): Бух! Какой удар! В голове так и звенит!

Мемнон: Словно в пустой бочке.

Совесть: А у вас разве не звенит?

Мемнон: Нисколько.

Совесть: А моя раскалывается. Я чувствую себя не в своей тарелке.

Мемнон: А в чужом горшке.

Совесть: Вообще-то, я имею честь быть Совестью господина Убю.

Мемнон: Так это он отправил в дыру ваше бесплотное тело?

Совесть: Я сам виноват. Я терзал его и за это наказан.

Мамаша Убю: Бедный юноша!

Голоса Молотил (приближаясь): Мы по бульварам не гуляем…

Мемнон: Поэтому тебе лучше залезть обратно, да и нам с госпожой Убю тоже.

Спускаются.

Молотилы (за дверью): Сквозь дырки мы нужду справляем…

Папаша Убю: Входите же, трах-тебе-в-брюх!

Врываются в кабинет.

Сцена IV

Молотилы с едреными свечками, Папаша Убю в сорочке

Папаша Убю (садится не говоря ни слова. Пол проваливается, и, согласно закону Архимеда, Папаша Убю всплывает. Одежда на нем изрядно потемнела. Он говорит просто и с достоинством): Почему срынекачка не работает? Отвечайте, не то головы оттяпаю.

Сцена V

Те же. На поверхности показывается голова Мемнона

Голова Мемнона: Она не работает, сломалась. И ваша головотяпка тоже. Подумаешь, какая-то паршивая машинка. Очень я её испугался! Вот бочки — это да! Вы провалились, всплыли — и полдела сделано.

Папаша Убю: Свечки едреные! Я сейчас тебе глаза выцарапаю! Бочка поганая, черепушка пузатая, отброс рода человеческого!

Заталкивает его обратно и запирается в кабинете с Молотилами.

Конец четвертого акта

 

АКТ ПЯТЫЙ

Сцена I

Ахрас, Дурантье

Дурантье: Сударь, я тут присутствовал при любопытнейшей сцене.

Ахрас: Ну, доложу я вам, кажется, я тоже при ней присутствовал. Впрочем, рассказывайте, а я послушаю.

Дурантье: Я видел, как на Лионском вокзале таможенники вскрывали сундук. Угадайте, кому он предназначался?

Ахрас: Кажется, я слышал об этом. На нем значилось: улица Краснорожей, господину Убю.

Дурантье: Вот именно, сударь. А в сундуке лежал человек и чучело обезьяны.

Ахрас: Большой обезьяны?

Дурантье: Что значит, большой? Все обезьяны невелики ростом, имеют темную шерстку и белый воротничок вокруг шеи. Высокий же рост свидетельствует о том, что душа устремлена к небу.

Ахрас: Совсем как мошки, доложу я вам. А знаете что? Я думаю, это были мумии.

Дурантье: Какие? Египетские?

Ахрас: Именно так, доложу я вам. Одна была похожа на крокодила, иссохшего первобытного крокодила со вдавленным черепом, а у другой, доложу я вам, был высокий, я бы даже сказал, философский лоб, почтенный вид, седые волосы и борода.

Дурантье: О чем это вы, сударь? Эти мумии, в том числе и почтенная старая обезьяна, выпрыгнули из сундука на глазах у ошалевших таможенников и поехали на трамвае к мосту Альма, чем привели прохожих в полное изумление.

Ахрас: Это просто удивительно, доложу я вам, ведь мы воспользовались тем же транспортом, что и они, то есть, я хотел сказать, трамваем.

Дурантье: Сударь, я удивлен не меньше вашего. Странно, что мы их не встретили.

Сцена II

Те же. Входят Папаша Убю и Молотилы при свечках.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! (Ахрасу.) Опять вы здесь? Ну-ка, убирайтесь.

Ахрас: Ну, это, как его… Я ведь у себя дома, доложу я вам.

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Попались, Дурантье! Опять явились сюда наставлять нам рога, использовать нашу добродетельную супругу вместо ночного горшка. Эдак вашими усилиями мы в один прекрасный день станем отцом какого-нибудь археоптерикса, а он на нас вовсе не похож. Впрочем, мы полагаем, что измена есть непременный элемент супружества, однако ж для порядка мы будем беспощадны. Бейте его, Молотилы!

Молотилы осыпают Дурантье ударами.

Посветите сюда. А вы, сударь, отвечайте. Я и вправду рогат?

Дурантье: Ууууууй! Уууууууй!

Папаша Убю: Да, тут дело нечисто. Отвечать он не может, потому как ударился головой. Небось, повредил себе извилину Брока и утратил дар членораздельной речи. Это, чтоб вы знали, третья передняя извилина — как войдешь? налево, а там спросить у консьержа… Ах нет, прошу прощения, спросите у философов: «Этот распад интеллекта является следствием постепенной атрофии коры головного мозга, а затем и белого вещества, что приводит к жировому и атероматическому перерождению клеток, сосудов и капилляров нервной ткани». Так что проку от этого господина теперь немного. Мы просто свернем ему нос и ухи, повырываем язык и зубья, разгрызем зад, раздробим спинной мозг и извлечем мозги через пятки. Затем мы посадим его на кол, оттяпаем голову, а напоследок разорвем на куски. А затем, пользуясь нашей неизреченной милостью, этот господин может хоть повеситься, мы ему помогать не станем. Обойдемся с ним по-божески.

Молотилы: Ух, хозяин!

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Забыл спросить совета у своей Совести.

Возвращается в кабинет. В это время Дурантье, увернувшись, пускается бежать, за ним с криками и песнями гонятся Молотилы. Папаша Убю возвращается, ведя за руку Совесть.

Сцена III

Ахрас, Папаша Убю, Совесть

Папаша Убю (Ахрасу): Трах-тебе-в-брюх! Вы все еще здесь? Точь-в-точь моя Совесть — никуда от вас не деться.

Совесть: Как говорил один Демократ…

Папаша Убю: Домкрат определенно хорош для расплющивания голов, но мы едва ли успеем им воспользоваться, пьеса и так уже затянулась.

Раздается паровозный гудок, и по сцене со свистом проезжает крокодил.

Сцена IV

Те же и крокодил

Ахрас: Ну, это, как его, это кто же такой?

Папаша Убю: Это птица.

Совесть: Это типичнейшая рептилия. (Ощупывает крокодила.) Такие конечности бывают у змеев.

Папаша Убю: Значит, это кит. Кит самая надутая из всех птиц. А эта птица ужасно надутая.

Совесть: Да змей это, змей.

Папаша Убю: Что и доказывает, господин Совесть, вашу тупость и бестолковость. Я и без вас знал, что это змей, да вдобавок гремучий!

Ахрас (ощупывает крокодила): Одно могу сказать точно. Это, доложу я вам, не многогранник.

Конец

 

СТАТЬИ И ВЫСТУПЛЕНИЯ О ТЕАТРЕ

 

Речь Альфреда Жарри на премьере «Убю короля»

Дамы и господа,

Наверное, особой нужды предварять парою слов сегодняшнюю премьеру «Убю короля» не было — признаем, автор, рассуждающий о своем собственном произведении, несколько смешон; к тому же о пьесе соблаговолили высказаться люди куда более известные (среди прочих в особенности благодарю за их внимание гг. Сильвестра, Мендеса, Шолля, Лоррена и Бауэра). Однако в своем благорасположении, как мне показалось, означенные господа увидели в утробе Папаши Убю гораздо больше сатирических намеков, нежели мы смогли бы набить туда сегодня на сцене — и потому я перед вами.

У последователя Сведенборга доктора Мизеса есть замечательное сопоставление неразвитых зародышей и едва начатых творений, с одной стороны, с безупречными шедеврами и существами на высшей ступени развития — с другой: если первым форму шара или близкую к нему придает полное отсутствие каких-либо вторичных признаков, неровностей и особых свойств (таковы, например, зародышевое яйцо или г-н Убю), то вторые, согласно аксиоме, будто самая ровная поверхность та, что выделяется наибольшим числом шероховатостей, становятся идеально ровной сферой уже благодаря огромному числу обособляющих эти тела различий. Поэтому вы совершенно свободны видеть в г-не Убю столько скрытых смыслов, сколько пожелаете — или напротив, принимать его как обычную марионетку, в которую волею школяра превратился один из учителей, олицетворявший для автора подобной трансформации все то комичное и уродливое, что наполняет наш мир.

Именно этот — последний — угол зрения и представит вам сегодня Театр «Эвр». Нескольким актерам пришлась по душе затея отбросить на эти два вечера их собственные личины и укрыться под защиту маски, чтобы по возможности точно выразить внутреннее Я, саму душу тех кукол, которые предстанут сейчас перед вами в человеческий рост. Поскольку ставилась пьеса в некоторой спешке, а главное — больше на энтузиазме, нежели на солидной финансовой основе, — г-н Убю так и не обзавелся приличествующей ему маской (правда, носить ее было бы крайне неудобно); вот почему внешний вид как его самого, так и его окружения будет соответствовать авторскому замыслу довольно приблизительно. Для более полного соответствия театру марионеток также чрезвычайно важно было сопроводить спектакль настоящей ярмарочной музыкой, для чего были найдены многочисленные трубы, гонги и скрипочки на одной струне — но, за неимением времени, увы, мы не смогли создать из них оркестр. Однако вины самого Театра «Эвр» во всем том нет: в особенности же нам приятно, что воплощению Убю на этой сцене послужит изысканный талант г-на Жемье, которого г-н Жинисти и вариации на тему Вилье де Лиль-Адана смогли предоставить в наше распоряжение лишь на два ближайших вечера. Играть мы будем три акта, отрепетированные как следует — два последних, впрочем, актеры также смогли заучить, но лишь благодаря целому ряду сокращений. Здесь я пошел навстречу всем требованиям исполнителей (зачастую жертвуя даже теми пассажами, которые необходимы по смыслу), для них же я оставил и несколько сцен, которые, будь моя воля, сам бы охотно вырезал. Даже если мы стремимся походить на кукол, актеры у нас не болтаются на ниточках — что было бы не только абсурдно, но и трудновыполнимо, — а потому пришлось расстаться с мыслью о характерных для истинного гиньоля толпах персонажей (там связки веревок на колосниках заправляют целыми армиями). Приготовьтесь же к тому, что главным действующим лицам, таким, например, как г-н Убю и Царь, придется в одиночку заполнять пространство сцены, гарцуя на картонных лошадках (их, кстати, мы разрисовывали всю прошлую ночь). — Итак, три первых акта и завершающие сцены будут сыграны полностью — так, как и были написаны.

Декорации, меж тем, идеально отвечают духу пьесы, поскольку, с одной стороны, помещают пьесу в некоей безвременной Вечности, что делает возможными, к примеру, выстрелы из револьвера в тысяча бог знает каком году, а с другой — позволяют дверям распахиваться на заснеженные равнины под синим небом, мирному камину с тяжелыми часами превращаться в потайной ход, а пальмам расцветать под балдахинами кроватей для пропитания слонят, гнездящихся на этажерках.

Не стоит слишком сожалеть и об отсутствии оркестра — пусть и не достигая его густоты и звучности, рояли и литавры с успехом справятся со всеми темами спектакля.

Что же до действия, которое вот-вот начнется, то происходит оно в Польше, а проще говоря — Нигде.

 

Костюмы персонажей

Папаша Убю: Пиджачный костюм стального цвета, непременная трость, торчащая из правого кармана, и котелок. Начиная со второй сцены второго акта на голове поверх шляпы — корона. Со сцены VI (акт II) — с непокрытой головой. Акт III, сцена II: к короне прибавляется белый башлык наподобие королевской горностаевой мантии… Сцена IV (акт III) — огромный плащ с капюшоном, дорожная каскетка с отложными ушами; тот же костюм, но без шапки в сцене VII. Сцена VIII — плащ, шлем, шпага на перевязи, крюк, ножницы, нож и все та же трость в правом кармане. По икрам бьет болтающаяся на поясе бутыль. Сцена V (акт IV) — плащ и каскетка, но ни оружия, ни кола. Чемодан в руке для сцены на судне.

Мамаша Убю: Костюм консьержки, подрабатывающей продажей подержанного платья. Розовый чепец или шляпка с цветами и перьями, на боку — плетеная корзинка или хозяйственная сетка. Фартук для сцены пира. Королевская мантия начиная с шестой сцены второго акта.

Капитан Бордюр: Плотно облегающая венгерка алого сукна. Парадный плащ, позолоченная шпага, сапоги со шпорами, русская шапка с перьями.

Король Венцеслав: Королевская мантия и корона (после убийства короля ими завладеет Убю).

Королева Розамунда: Мантия и корона (позже переходящие к Мамаше Убю).

Болеслав, Владислав: Польские костюмы серой ткани с брандебурами из витого шнура, короткие панталоны.

Балдислав: Одет младенцем, в кружевной юбочке и чепчике с [два слова стерты].

Генерал Ласси: Польский костюм, треуголка с белыми перьями и шпага.

Станислав Лещинский: Одет по-польски. С седой бородой.

Ян Собеский, Николай Ренский: Одеты, как и все поляки.

Царь, или император Алексей: В черном, портупея из рыжей кожи, кинжал и ордена, ботфорты. Зловещая узкая бородка от уха до уха. Колпак [зачеркнуто: островерхий] в виде черного конуса.

Молотилы: Заросшие, с окладистыми бородами, в широких плащах цвета срыни (на худой конец зеленые или красные) и трико.

Брусок: [зачеркнуто: трико].

Народ: По-польски.

М. Федорович: То же. Меховой колпак вместо обычной ушанки.

Вельможи: Одеты по-польски, плащи подбиты мехом, украшены вышивкой.

Судейские: Черные мантии и шапочки.

Советники, Финансисты: Черные мантии, колпаки звездочетов, очки, длинные носы.

Казнокрады: Молотилы.

Крестьяне: По-польски.

Польское войско: В серых мундирах с оторочками и брандебурами. По меньшей мере трое с ружьями.

Русское войско: Два конника — костюмы, как у поляков, только зеленые и с меховыми колпаками. На детских лошадках с картонными головами.

Русский пехотинец: Весь в зеленом, колпак.

Стража Мамаши Убю: Одеты по-польски, с алебардами.

Капитан корабля: Генерал Ласси.

Медведь: Бордюр в костюме медведя.

Доходный срысак: Деревянная лошадка на колесиках или картонная конская голова на палке, в зависимости от сцены.

Экипаж корабля: Двое мужчин в матросских костюмах, все в синем, с гюйсами и т. д.

Польский капитан: В форме французского морского офицера.

 

О бесполезности театрального в театре

Как мне представляется, вопрос о том, должен ли театр приспосабливаться к толпе или толпа к театру, решен раз и навсегда. Еще со времен античности простой зритель если и мог понять — или притвориться, будто понимает — комических и трагедийных авторов, то лишь потому, что сюжеты их были знакомы ему с детства, объяснялись по ходу пьесы не менее четырех раз, да и то чаще всего их предваряли комментарии хора в прологе. Так и сегодня зритель идет в Комеди-Франсез на Мольера или Расина, поскольку играют их точь-в-точь как встарь — однако можно не сомневаться, что собственно суть этих пьес останется для него не ясна. Поскольку мы еще не привыкли выпроваживать вон тех, кто ничего не понимает в происходящем на сцене, и освобождать зал в перерывах между актами, не дожидаясь, пока недовольные с воплями начнут ломать мебель, удовольствуемся не раз доказанной истиной, что зал жаждет (и готов отстаивать это право) произведения упрощенного, а стало быть, совершенно не оригинального и уже одним этим более доступного, нежели изначальный текст; хотя бы на первый день такая пьеса и оставила публику в благодарном отупении и, соответственно, безмолвии.

Однако придут на первый день и те, кто научился понимать.

Если уж мы решили снизойти до зрителя, необходимо дать ему две вещи, и наш спектакль здесь не исключение. Прежде всего, это персонажи, которые рассуждают, как и он сам (сиамский или китайский посланник, пришедший на «Скупого», будет готов побиться об заклад, что скупец останется посрамлен, а шкатулкой завладеют его противники); чьи слова он понимает с уверенностью, что достаточно умен для их острот — такое чувство не редкость, например, для публики г-на Донне, — и ощущением сопричастности происходящему на сцене, избавляющим от тягостной нужды гадать, что же будет дальше. И второе — это естественные сюжеты и события, то есть случающиеся день ото дня с обычными людьми: Шекспир, Микеланджело или Леонардо да Винчи для зрителя, признаем, несколько крупноваты, величие их порой бывает сложно охватить; и гений, и блестящий ум, и попросту талант встречаются в природе крайне редко, а значит, большинство сидящих в зале представить их себе решительно не в силах.

Однако если сыщется во всей вселенной на море бездарей человек пятьсот, в которых есть хоть капля Леонардо или Шекспира, не следует ли даровать этим пяти сотням здравомыслящих мужей то, что так щедро расточает перед своими зрителями г-н Донне, а именно: в зале — отдохновение от невразумительных действующих лиц и перипетий сюжета, и на сцене — захватывающие события, которые легко предвосхитить?

Далее следует перечень некоторых частностей, для этих пятисот умов особенно невыносимых, непостижимых и загромождающих сцену безо всякой пользы — прежде всего речь пойдет о декорациях и об актерах.

Декорации — причудливый гибрид: они не являются ни полностью естественными, ни искусственными. Если бы оформление слепо вторило природе, мы получили бы ненужную кальку… Бывает, сама природа играет роль декораций, но об этом позже. Но и искусственным декор назвать нельзя, поскольку он не позволяет художнику в полной мере воплотить на сцене его личное видение окружающего мира — или, еще лучше, создать свой собственный мир от начала и до конца.

Меж тем стремление поэта, творящего для посвященных, перенести на сцену декорации, которые бы нарисовал он сам, чрезвычайно опасно. Ведь на письме тот, кто по-настоящему умеет читать, всегда сам обнаружит смысл, сокрытый в произведении словно бы для него одного, сам отыщет тот вечный и невидимый поток, который именует он Анна Перенна. Раскрашенный холст способен предстать двоящим зеркалом лишь для очень немногих умов — куда труднее извлечь одно качество из другого, нежели качество из количества. И, как справедливо было замечено, каждый зритель видит сцену в тех декорациях, которые соответствуют его собственному видению этой сцены. Для широкой публики, напротив, сойдет любое художественное оформление — толпа руководствуется не своим вкусом, но вкусом авторитетов.

Существует две разновидности декораций: внутренние и под открытым небом. Оба эти типа стремятся воспроизвести закрытые помещения или природные пространства. Не будем возвращаться к раз и навсегда решенному вопросу об идиотизме оптических иллюзий; отметим, однако, что подобные иллюзии способны обмануть лишь тех, кто обладает грубым зрением (а попросту сказать, не обладает им вовсе); тех же, кто окидывает природу умным и избирающим взором, подобные уловки — нелепый шарж невежды — могут лишь возмутить. Как гласит предание, Зевксис обманул диких зверей, а Тициан — трактирщика.

Декорация, выполненная художником непрофессиональным, больше походит на абстрактное представление сцены, передавая ее основную суть; любую декорацию можно приблизить к такой простоте, сохраняя только действительно необходимые детали.

В наших пьесах мы прибегли к геральдическим декорациям, обозначая целую сцену или даже действие при помощи единого цвета с тем, чтобы персонажи выглядели гармонично на поле этого своеобразного герба. Конечно, есть в подобном оформлении нечто детское: общий колорит резко выделяется на фоне бесцветного задника (в том числе и чистотой цвета, поскольку нужно учитывать повальный дальтонизм и прочие идиосинкразии публики). Для задника же самым простым — и показательно точным — вариантом будет небеленый холст или изнанка старых декораций: каждый сам сможет угадать место действия или даже (если автор сам знал, чего хотел добиться) представить себе единственно верные декорации, словно бы сросшиеся с данной сценой. Выносимые на сцену таблички с описанием нового места действия избавляют от вторжения не духовного, что неизбежно при перемене реальных декораций — которые и замечаешь, как правило, лишь благодаря их несоответствию друг другу.

В этих обстоятельствах любой элемент декораций, понадобившийся по ходу пьесы, — окно ли, которое мы открываем, дверь, в которую входим, — становится частью реквизита и может быть внесен из-за кулис подобно столу или факелу.

Обычно актеры словно «передразнивают» выражение лица своего героя, тогда как должны перевоплощаться в него всем телом. Разного рода сокращения и растяжения лицевых мышц таят особые выражения, физиономические игры и пр. Мало кто задумывается о том, что мышцы остаются теми же и под маской, и под слоем грима — Гамлет и Муне вряд ли обладают одинаковыми скулами, пусть нам и кажется, будто с анатомической точки зрения перед нами один и тот же человек (или что разница между ними несущественна). Вот почему на месте своего «передразнивающего» лица актер при помощи скрывающей его маски должен создать характерный портрет ПЕРСОНАЖА; в отличие от античности, это будет уже не образ плачущего или смеющегося человека (что отнюдь не является характером), но именно характер определенного персонажа — Скупца, Нерешительного, Выжиги, громоздящего злодеяния…

И если маска вобрала в себя этот вечный характер персонажа, существует простой, схожий с принципом работы калейдоскопа и в особенности гироскопа, способ выделить дополнительные элементы — поодиночке или несколько сразу: это свет.

Старый как мир актер, скрытый почти идеально гладким гримом, способен игрой оттенков и в особенности выпуклостей лица вознести каждое выражение в степень — тогда как СВЕТ возводит их в куб, и далее, в безграничные коэффициенты.

Наши дальнейшие рассуждения были бы невозможны в эпоху античного театра, где падавший отвесно или, во всяком случае, недостаточно горизонтально свет подчеркивал тенью каждый выступ маски — однако из-за рассеянных лучей не так четко, как это было необходимо.

Вопреки соображениям неразвитой и несовершенной логики, в этих залитых солнцем странах нет резкой тени, и, например, в Египте, если спускаться к Тропику Рака, легкого пушка теней на лицах почти не остается — свет вертикально отражается предметами, точно поверхностью луны, затем, рассеиваясь, падает на песок и, совсем слабея, повисает в воздухе.

Рампа же освещает актера по гипотенузе прямоугольного треугольника, одним из катетов которого является его тело. Поскольку рампа состоит из множества световых точек — иначе говоря, это линия, кажущаяся по отношению к узкому лицу актера безграничной, тянущаяся от него как справа, так и слева, — следует рассматривать ее как единый источник света, расположенный бесконечно далеко, словно бы за спинами у зрителей.

Публику отделяет от актера несколько меньшая бесконечность, однако расстояние это все же весьма значительно, и отражаемые актером световые лучи (те же взгляды) вполне можно счесть параллельными. В результате почти каждый зритель видит с незначительными отклонениями один и тот же образ — что выгодно отличает это созерцание актерской маски от разных особенностей восприятия и способностей понимать происходящее, сгладить которые практически невозможно (впрочем, различия эти зачастую и сами сходят на нет в толпе, которая есть то же стадо).

Медленно покачивая головой — вверх-вниз и из стороны в сторону, — актер играет тенями по всей поверхности своей маски. И опыт показывает, что шести основных позиций (столько же в профиль, хотя они разделяются не так четко) достаточно для передачи любого выражения лица. Мы не приводим здесь конкретных примеров — они сильно варьируются в зависимости от сути маски, — но все, кому доводилось видеть хоть один кукольный спектакль, могли убедиться, что так оно и есть.

Поскольку эти выражения просты, они универсальны. Большой ошибкой нынешней пантомимы стало создание условного, а потому утомительного и непонятного для зрителя языка. Вот пример такой условности: рука описывает эллипс вокруг лица, мим целует ее как символ красоты — и все это должно обозначать любовь. А вот пример жеста универсального: марионетка выражает свое изумление, резко отшатнувшись и что есть силы ударяясь головой о стену.

Все эти мелкие детали, меж тем, складываются в некое основополагающее выражение, и во многих сценах прекраснее всего как раз эта бесстрастность единой маски, из-под которой льются то радостные, то серьезные слова. В виде сравнения здесь на ум приходит разве что каменная неподвижность скелета, скрытая под живой плотью, — а трагикомический характер этого образа признавался во все времена.

Само собой разумеется, что актер должен обладать особым голосом, идеально подходящим для роли, как если бы из отверстого рта маски вылетали именно те слова, которые эта маска, сумей она растянуть застывшие губы, только и могла бы произнести. Впрочем, даже лучше, что оживить их нельзя и речь героя на протяжении всей пьесы остается монотонной.

Уже говорилось о том, что актер должен срастись с ролью всем телом.

С легкой руки Бомарше на травести лег запрет Церкви и поборников истинного искусства. «Юноши с такими формами, — писал Бомарше в предисловии к одной из своих пьес, — попросту не существует…». Но поскольку женщина всю свою жизнь ходит без бороды и высокий голос ее не грубеет, то по установившемуся в Париже обыкновению двадцатилетняя особа выступает в роли четырнадцатилетнего юнца. Разница в опыте на шесть лет не компенсирует очевидной несообразности силуэта и неприглядности походки, а линии всех мышц такой героини заплыли жировой тканью, в особенности на груди, отвратительной своей утилитарностью молочной фабрики.

Однако же мальчуган лет пятнадцати — если отыскать посмышленее, помня о разнице в интеллекте (поскольку обнаруживается, что если большинство женщин просто заурядны, то подростки откровенно тупы, лишь за несколькими блестящими исключениями), — вполне способен справиться со своей ролью; возьмите хотя бы юного Барона в труппе Мольера или весь тот период английского театра (и всю историю театра античного), когда женщинам путь на сцену был вообще заказан.

И в завершение несколько слов о декорациях природных, равных которым нет; так, драматическая постановка под открытым небом, на склоне холма или над рекой, выгодно подчеркнет голоса (в особенности при отсутствии шатров, чтобы звук терялся на просторах); довольно будет пары холмов и нескольких деревьев для тени. Вот уже целый год на пленэре играется «Дьявол цедит по капле», а в последнем номере «Меркюр де Франс» эта идея была развита г-ном Альфредом Валеттом. Года три-четыре назад в Преле, что рядом с лиль-аданским лесом, г-н Люнье-По вместе с несколькими друзьями поставил «Стражницу» на сцене природного амфитеатра, вырубленного прямо в скале. Сейчас, в эпоху повсеместного распространения велосипедов, не лишенными смысла выглядят серии коротких (с двух до пяти) летних представлений по воскресеньям — для постановок выбирать поначалу что-нибудь не слишком отвлеченное («Короля Лира», например; я не верю в идею театра для народа), сцены находить в близлежащих деревеньках, чтобы могли добраться те, кто ездит на поезде; никаких особых приготовлений, места на солнцепеке бесплатно (недаром же г-н Баррюкан писал недавно о бесплатном театре), а наскоро сколоченные подмостки привезти с собой на паре автомобилей.

 

О чем думаешь в театре

Что делает возможным существование театра? Думается, не стоит более ломать голову над тем, следует ли соблюдать правило трех единств или можно обойтись одним, каковое легко реализовать на сцене, сосредоточив действие на одном персонаже. И если нам говорят о необходимости уважать чувства целомудренной публики, то тогда придется исключить из репертуара и Аристофана — многие издания которого буквально на каждой странице пестрят сносками «Весь пассаж наполнен непристойными намеками», — и Шекспира: перечтите некоторые реплики Офелии или ту знаменитую сцену (при публикациях ее, как правило, вымарывают), где королева берет уроки французского. Конечно, можно последовать примеру гг. Ожье, Дюма-сына, Лабиша и пр., чьи произведения, признаемся, навевают на нас смертельную скуку, а для ознакомившегося с ними молодого поколения, скорее всего, и вообще бесследно канут в небытие. Мне кажется, нет ни малейшего смысла браться за написание пьесы иначе как в твердой уверенности, что задуманного вами героя удобнее вытолкнуть на сцену, нежели препарировать на страницах книги.

И потом, с какой стати публика, безграмотная по определению, пускается в сравнения и ученые цитаты? «Убю король» был обвинен в грубом подражании Шекспиру и Рабле на том лишь основании, что «декорации там экономии ради заменены табличками», а по ходу пьесы многократно повторяется некое слово. Почтенная публика должна была бы знать, что драмы Шекспира никогда — уж по меньшей мере при его жизни — не игрались иначе как на довольно сложно устроенной сцене, причем с декорациями. Иные критики и вообще сочли, что «Убю» «сочинен на старофранцузском» — поскольку книгу нам заблагорассудилось набрать готическим шрифтом, — а слово phynance написано по правилам XVI века. Уж если на то пошло, куда более точным представляется мне замечание одного из статистов-поляков, рассудившего, что «пьеса — вылитый Мюссе: до того часто меняются декорации».

Для того чтобы подогнать «Убю» под непритязательные вкусы парижской публики, хватило бы и самых поверхностных изменений: на месте начального слова поставить «Черт!» (или «Черррт!»), поганую метлу заменить на милости бойкой дамочки, а армию вырядить в мундиры первой Империи; Убю расцеловал бы под конец Царя, увенчав нескольких счастливцев из числа прочих персонажей ветвистыми рогами; однако от такого творения за версту разило бы непотребством.

Мне же хотелось, чтобы сцена, едва взметнется занавес, предстала для зрителей этаким зеркалом из сказок г-жи Лепренс де Бомон, в котором зло видится то с бычьими рогами, то с чешуей дракона, согласно тяжести проступков; неудивительно, что публика оторопела при виде своего отвратительного двойника — ей до сих пор еще не доводилось сталкиваться накоротке с этим средоточием (цитирую блистательную характеристику г-на Катюля Мендеса) «неизбывной человеческой тупости, извечного сластолюбия и обжорства, возведенной в тиранию низости порывов; хваленой стыдливости, моральных добродетелей, патриотизма и идеалов плотно подзакусивших людишек». Понятно, что веселенькой пьески тут ожидать не приходится, и если уж говорить о комизме, то маски служат лишним подтверждением тому, что это должен быть комизм мрачный, как у английского шута или на пляске мертвых. До того, как мы заполучили Жемье, Люнье-По вообще хотел играть роль Убю как трагедийную. И самое главное, зрители так и не поняли — несмотря на всю очевидность происходящего и постоянные реплики Мамаши Убю («Ну и болван!… Да ты рехнулся!»), — что от Убю не стоит ждать «острот», отсутствие коих оплакивали некоторые записные убюсловы: он способен изрекать лишь полный вздор, и со всем апломбом отъявленного Скота. К тому же толпа, с деланным презрением восклицающая: «Столько разговоров, и ни одного остроумного слова», — еще хуже понимает фразы глубокомысленные. Четыре года наблюдая за зрителями в театре «Эвр», могу авторитетно утверждать: если вы хотите, чтобы публика хоть что-то уразумела в вашей пьесе, растолкуйте ей все заранее.

Толпе непонятен «Пер Гюнт», однако это одна из самых ясных пьес, которые только можно себе представить; еще темней для нее проза Бодлера и отточенный синтаксис Малларме. Толпе ничего не говорит имя Рембо, о существовании Верлена она узнала лишь из некролога, и ее шокирует звучание «Почуявших» или «Пелеаса и Мелисанды». Ей нравится считать писателей и художников кучкой тронутых сумасбродов, а некоторые ее представители свято верят, что из всякого произведения искусства следует выкинуть как второстепенные детали, так и самую суть, душу высшего порядка, и вообще выхолостить его до такого состояния, которого вполне могла бы добиться сама эта толпа, возьмись она скопом за дело. Что ж, таковы убеждения толпы, а вместе с ней и горстки ее подражателей и прихлебателей. Не вправе ли мы тогда числить среди своих убеждений, что публика — которая считает нас сведенными с ума избытком чувств, поскольку образы, вдохновленные обостренным переживанием, ей кажутся бредовыми — лишена разума с рождения (ученые называют это состояние идиотией) и чувства ее остались в таком зачаточном состоянии, что реагировать она способна лишь на самые простые раздражители? В чем для нее тогда состоит прогресс — в окончательном уподоблении скотине или в попытке все-таки постепенно развить чахлые извилины своего мозга?

Впрочем, если бы искусство и понимание толпы были настолько несовместны, прямые нападки на нее в «Убю короле» выглядели бы, если угодно, даже лишними: толпа же все прекрасно поняла, какие бы иные причины своего гнева она ни выдумывала. Битва с Великим Хитрецом, Ибсеном, прошла почти незамеченной. И все потому, что толпа есть бездеятельная, бестолковая и пассивная масса, которую не мешает время от времени приводить в чувство хорошим пинком, чтобы по ее недовольному медвежьему ворчанию понять, где она находится — и как ей там живется. В принципе, толпа вполне безобидна, несмотря на численное преимущество, потому что борется она против самого разума. Убю оттяпал головы еще не всем благородным людям. Подобно Скотольдышке, схватившейся со Звероогнем у Сирано де Бержерака, толпа растает грязной лужицей прямо перед долгожданным триумфом — да и победой этой станет лишь высокая честь прибить над камином бездыханное тело Живосолнца и греть свои жировые складки в лучах этой столь редкостной материи, так же непохожей на нее саму, как вечная душа — на бренное тело.

Свет активен, а тень пассивна, и свет не отделен от тени, но точит ее мрак с течением времени. Журналы, которые раньше печатали романы Лоти, теперь отдают до дюжины страниц под стихи Верхарна и публикуют драмы Ибсена.

Нужно, чтобы прошло какое-то время, поскольку те, кто старше нас — и чьи седины мы бесконечно почитаем, — всю свою жизнь провели в окружении произведений, что приобрели для них очарование привычных и милых сердцу безделушек, они и родились уже с душою, будто камертон, на эти произведения настроенной, и свято почитали, что творения сии пребудут нетленными до тысяча восемьсот восьмидесятого года… а то и более. Мы не станем подталкивать их плечом — дескать, пора и на покой, на дворе, мол, не семнадцатый век, — мы подождем, пока душа этих людей, столь рассудительная по отношению к ним самим и окружавшим их призрачным теням реальности, угаснет сама собой (впрочем, сделает это она и без нашего участия), а потом и сами станем степенными, упитанными господами, настоящими Убю и, выпустив с десяток книг в библиотеке классики для юношества, сделаемся мэрами крошечных городков, где пожарные на годовщину нашего посвящения в Академию будут преподносить нам вазы севрского фарфора, а детям нашим — бархатные думочки, набитые собственными усами; настанет время, и появятся новые молодые люди, которые и нас сочтут вконец отсталыми, и станут сочинять баллады, чтобы досадить нам — и я, право, не вижу, почему этот прекрасный круговорот должен когда-нибудь остановиться.

 

ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЙ АЛЬМАНАХ ПАПАШИ УБЮ (1899)

Иллюстрированный альманах

Папаши Убю

(январь — февраль — март 1899)

Продается везде

Цена 50 сантимов

Годовая подписка (4 номера): 1 ФР.50

ГЛАВНЫЕ СТАТЬИ ЕЖЕГОДНИКА НА 1899 ГОД

Год по Юлианскому календарю 6611
От первой Олимпиады Ифита (июль) 2674
От основания Рима по Варрону (март) 2651
От эпохи Набонассара с февраля 2645
От Рождества Христова 1899
От воцарения Папаши Убю 8374

ЦЕРКОВНЫЙ И СВЕТСКИЙ КАЛЕНДАРЬ

Золотое число в 1899 19
Эпакта VIII
Солнечный цикл 4
Римский индикт 12
Воскресная буква А

ПЕРЕХОДЯЩИЕ И НЕПЕРЕХОДЯЩИЕ ПРАЗДНИКИ НЫНЕШНЕЙ ЗИМЫ

Первое Воскресенье до Великого поста 29 января
Пепельная Среда 15 февраля

Постные дни

22, 24 и 25 февраля

Времена года

Окончание зимы 20 марта в 7 часов 54 минуты 59 секунд вечера.

Лунные и солнечные затмения

В 1899 году состоятся три солнечных и два лунных затмения. Неполное солнечное затмение 11 января 1899 года в Париже невидимо.

Начало затмения в 4 часа 50 минут утра; середина — в 6 часов 43 минуты утра; окончание затмения в 8 часов 36 минут утра.

Затмение Папаши Убю

Неполное затмение Папаши Убю — 29, 30 и 31 февраля.

Таблица сильных приливов в 1899 году

Было отмечено, что в наших портах наиболее сильные приливы часто происходят через полтора дня после ново- и полнолуния. Таким образом, мы можем узнать день их наступления, прибавляя полтора дня к дате сизигий. Из таблицы видно, что в 1899 году (январь-февраль-март) наиболее сильные приливы ожидаются 13 января, 11 февраля и 13 марта. Эти приливы, в особенности 11 февраля и 13 марта, могут причинить некоторый ущерб, если будут сопровождаться ветром.

Для того, чтобы определить высоту сильного прилива в порту, необходимо умножить высоту прилива, данную в таблице, на единицу высоты, соответствующую данному порту.

ЯНВАРЬ

1 Воскресенье Обрезание

2 Понедельник Св. Макарий

3 Вторник Св. Женевьева

4 Среда Св. Ригоберт

5 Четверг Св. Емилиана

6 Пятница Богоявление

7 Суббота Св. Лукиан

8 Воскресенье Св. Гудула

9 Понедельник Св. Юлиан

10 Вторник Св. Вильгельм

11 Среда Св. Гортензия

12 Четверг Св. Кесария

13 Пятница Крещение

14 Суббота Св. Иларий

15 Воскресенье Св. Павел, отшельник

16 Понедельник Св. Маркелл

17 Вторник Св. Антоний

18 Среда Обращение св. Петра

19 Четверг Св. Сульпиций

20 Пятница Св. Себастьян

21 Суббота Св. Агнесса

22 Воскресенье Св. Викентий

23 Понедельник Св. Раймунд

24 Вторник Св. Тимофей

25 Среда Обращение св. ап. Павла

26 Четверг Св. Поликарп

27 Пятница Св. Иоанн Златоуст

28 Суббота Св. Кирилл

29 Воскресенье Первое Воскресенье до Великого Поста

30 Понедельник Св. Мартина

31 Вторник Св. Петр Ноласк

 Последняя фаза Луны — 5 с 3 ч. 31 мин. утра.

 Новолуние — 11 с 10 ч. 59 мин. вечера.

 Первая фаза Луны — 18 с 4 ч. 45 мин. вечера.

 Полнолуние — 26 с 7 ч. 44 мин. вечера.

1-е января — 12-е нивоза 106 года; 20-е — 1-е плювиоза.

ФЕВРАЛЬ

1 Среда Св. Игнатий

2 Четверг Сретение

3 Пятница Св. Власий

4 Суббота Св. Жанна Валуа

5 Воскресенье Второе Воскресенье до Великого Поста

6 Понедельник Св. Доротея

7 Вторник Св. Ромуальд

8 Среда Св. Иоанн Матасский

9 Четверг Св. Аполлина

10 Пятница Св. Схоластика

11 Суббота Св. Северин

12 Воскресенье Третье Воскресенье: до Великого Поста

13 Понедельник Св. Полиевкт

14 Вторник Жирный вторник

15 Среда Пепельная Среда

16 Четверг Св. Иулиания

17 Пятница Св. Сильван

18 Суббота Св. Симеон

19 Воскресенье Первое Воскресенье Поста

20 Понедельник Св. Евхерий

21 Вторник Св. Виталиана

22 Среда Кафедры Св. Петра в Антиохии

23 Четверг Св. Дамиан

24 Пятница Св. Матиас

25 Суббота Св. Кесарий

26 Воскресенье reminiscere

27 Понедельник Св. Порфирий

28 Вторник Св. Роман

 Последняя фаза Луны — 3 с 5 ч. 30 мин. вечера.

 Новолуние — 10 с 9 ч. 41 мин. утра.

 Первая фаза Луны — 17 с 9 ч. 1 мин. утра.

 Полнолуние — 25 с 2 ч. 25 мин. вечера.

1-е февраля — 13 плювиоза 106 года; 19-е — 1-е вантоза.

МАРТ

1 Среда Св. Обен

2 Четверг Св. Камилла

3 Пятница Св. Кунигунда

4 Суббота Св. Казимир

5 Воскресенье oculi

6 Понедельник Св. Колетта

7 Вторник Св. Фома Аквинский

8 Среда Св. Иоанн Божий

9 Четверг Св. Франциска, середина Поста

10 Пятница 40 Мучеников

11 Суббота Св. Константин

12 Воскресенье laetare

13 Понедельник Св. Евфразия

14 Вторник Св. Матильда

15 Среда Св. Захария

16 Четверг Св. Авраамий

17 Пятница Св. Патрик

18 Суббота Св. Гавриил

19 Воскресенье Пятое Воскресенье Великого Поста

20 Понедельник Св. Гиберт

21 Вторник Св. Бенедикт

22 Среда Св. Леа

23 Четверг Св. Викторин

24 Пятница Св. Симеон

25 Суббота Благовещение

26 Воскресенье Вербное Воскресенье

27 Понедельник Св. Роберт

28 Вторник Св. Гонтран

29 Среда Св. Евстазия

30 Четверг Св. Риель

31 Пятница Страстная пятница

 Последняя фаза луны — 5 с 4 ч. 16 мин. утра.

 Новолуние — 11 с 4 ч. 2 мин. вечера.

 Первая фаза Луны — 19 с Зч. 33 мин. утра.

 Полнолуние — 27 с 6 ч. 28 мин. утра.

1-е марта — 11 вантоза 106 года; 21-е — 1-е жерминаля.

ПОЛЕЗНЫЕ СОВЕТЫ

подобранные Папашей Убю

специально для 1899 года

из Секретов его ученого друга

преподобного

АЛЕКСИСА Пьемонтского.

Как окрасить волосы в зеленый цвет

Нужно взять зеленые каперсы и отжать их в воде, затем вымыть этой водой волосы и высушить их на солнце.

Как удалять зубы

Разведите огонь на хорошо обожженной красной черепице и направьте его к земле, затем возьмите полученный пепел, положите его на больные и испорченные зубы, а сверху залейте воском — вы так их нагреете, что они отпадут совершено безболезненно.

Как привить пьянице отвращение к вину

Раздобудьте яйца совы (разумеется, чем больше их в гнезде, тем лучше для дела). Отварите их в крутом кипятке и угостите пьяницу: он почувствует к вину отвращение, в особенности, если молод, и никогда больше не прикоснется к рюмке.

Как получить золото при помощи саламандр

Взять два фунта отшлифованной бронзы и девять саламандр, положить все это в сужающийся кверху сосуд, залить горшком козьего молока, плотно закрыть крышкой с отверстиями и закопать сосуд в сырую землю на такую глубину, чтобы верх крышки, где находятся отверстия, был чуть-чуть виден, дабы обеспечить саламандрам доступ воздуха и они не задохнулись. Оставить сосуд в земле до полудня седьмого дня. Затем, вытащив его наружу, вы убедитесь, что саламандры от голода вынуждены были съесть бронзу и что от злобы их ядовитая желчь превращает медь в золото. Теперь сделать ямку глубиной в два пальца, в которую установить сосуд с саламандрами, вокруг ямки развести огонь на углях, который жжет вверху и внизу, причем вверху — сильнее, сосуд, однако, должен соприкасаться с землей, чтобы вновь не образовалась медь. И когда вам покажется, что саламандры превратились в пепел, снимите сосуд с огня и как следует остудите. После чего слить медь и порошок в посудину для мытья, залить водой, чтобы очистить вышеупомянутую медь от порошка, затем повесить на огонь и хорошенько высушить. Тогда и получится прекрасное золото, только отдайте его ювелиру, чтобы почистить как следует.

СМЕСЬ

Обращение к читателю

Достославные принцессы и принцы, горожане, селяне, военные, все вы, верные подписчики и покупатели нашего астрологического Альманаха, а также наши возлюбленные подначальные и подначальницы, — этой зимой вы вовсе не будете читать газет. Ну и деньжищ вы сэкономите! Только подумайте: газета, ценой в один су, каждое утро, — это же составляет около четырех франков, десять, одиннадцать или двенадцать су за три месяца! Уж не говоря о тех, кто покупает газеты по три су, разницу вы платите понапрасну, ее у вас попросту воруют. А поскольку мы не только раскрываем вам тайны прошлого, но и предсказываем будущее, то, стало быть, мы предлагаем вам три месяца даром и безвозмездно, и Альманах не стоит вам ничего. Вы озабочены, бедные любители перекидных календарей, вы оставлены один на один со своей жаждой новостей: а вдруг завтра конец света? Вы засыпаете, дрожа от страха. Вокруг вас одни бумажные циферблаты, у которых только минутные стрелки. Наш Альманах, выходящий раз в три месяца (ежеквартальный, как говорят англичане) — срок, оплаченный заранее всего одним су, — солидный, уютный, по образу нашего Брюха, дом, твердо стоящий на земле; вы уверены, что проживете еще три месяца, а подписчики четырех сезонных выпусков — весь год, и всего за пятьдесят сантимов! Трах-тебе-в-брюх! Вот это эликсир!

И когда за тот же самый су вы покупаете номер ежедневной газеты, этого оловянного солдатика, этот пакетик жареной картошки, вы обнаруживаете всего лишь масляные пятна двух-трех новостей, в которых правды ни на грош. Поскольку вы слышите, как их редакционные статьи кричат о другой газете, разоблачая ложь своих собратьев, или же сами исповедуются в том, о чем врали накануне, чтобы обрести славу первым признавшегося во лжи. Так, мой ученый друг, преподобный Алексис Пьемонтский, продавал со скидкой, для бедных, лекарства, которые совсем не излечивали. И какая правдивая, достоверная информация ввела его в заблуждение, вам безразлично, потому что это не смешно. Мы, Папаша Убю, открываем вам наше знание всего, что было в прошлом, более правдиво, чем любая другая газета, потому что: или мы вам скажем то, что вы читали в любом другом месте, и это будет общим свидетельством, которое заверит вас в нашей правдивости; или же вы не найдете никакого подтверждения нашим новостям — так наше слово возвысится до абсолютной истины, и никакие обсуждения здесь неуместны. При помощи нашего Времемобиля, изобретенного благодаря нашим познаниям в физике, чтобы путешествовать во времени (машина мчится в пространстве, представленном в трех измерениях), мы откроем вам все тайны будущего.

Так приобретайте же наш Альманах и сверяйте по этой настольной книге газеты, с которыми вы наивно возитесь, а их мнения, если вы полагаете их правдивыми, — с нашим безошибочным мнением; так же как сообщения завтрашних газет, пичкающих вас заведомо бесполезными знаниями, сверяйте с нашими познаниями в метеорологии (однажды мы видели четырнадцать телеграфных столбов, целиком уничтоженных молнией!).

Я слышу верную нашу супругу, Мамашу Убю, которая уговаривает меня огласить без ложной скромности одно из наших предсказаний:

Ба, господа, этой зимой в Париже будет очень холодно!

В Париже холодней всего зимой бывает,

сказал наблюдательный поэт. Но мы этого вовсе не хотим. Это совсем не наша вина. Подождем весны. Весной станет теплее, потому что появится наш второй Альманах; а летом, в нашем летнем номере, — вы только представьте себе! — будет объявлено о праздновании нашего торжества, четырнадцатого июля. Иной раз задождит, в остальные дни прояснится. Об этом я вас незамедлительно проинформирую. Итак, господа, теперь, я надеюсь, вы уверены, что в Альманахе Папаши Убю будет и дождь и хорошая погода?

АГРОНОМ-ГОРОЖАНИН

ДЕРЕВЕНСКАЯ РОЖА

— Папаша Убю, вы уделите внимание в вашем Альманахе деревенской роже?

— Эх! свечки едреные, наш Альманах сообщит читателям о всех подобных недугах при помощи смеха. Заодно и сэкономим на лекарствах.

АГРОНОМ-ГОРОЖАНИН

Январь

Отросточки тросточек в парниках сменяются зонтиками. Их бутоны распускаются под первыми ливнями; искусственный полив принесет те же результаты; но специалисты-цветочники защищают их, чтобы сохранить более поздние сорта от минимального орошения в стеклянных оранжереях.

Для борьбы с основной влажностью, как это водится под знаком Водолея, следует запастись вокруг да около теплыми и поглощающими влагу вещами. Пьяницы должны будут окружить себя бородой, а эстеты — хорошим лисьим мехом и шубами. Хорошая шуба сезона, действительно модная, соответствует двадцатой части веса пьяницы. Итак, приобретайте их в нашем магазине «Торговля ризами» Святого Сульпиция. Охотникам необходимо будет приобрести ловушку для трюфелей в нашей скобяной лавке Святого Губерта. Мода на свинец, который пугает и пробивает дичь насквозь, прошла. Наиболее популярная дичь месяца — индюк, которого, если есть возможность подойти как можно ближе, легко убить несколькими дюжинами ударов мортиры для трюфелей, которая может быть доставлена читателям Альманаха из нашей оружейной лавки Святого Георгия.

Индюка следует подавать жареным с сезонным салатом.

Наиболее нежные экземпляры салата отбеливаются в темноте специальных подвалов, куда имеется доступ только слабому свету электрических ламп: самыми знаменитыми подвалами являются «Опера», «Водевиль» и другие известные питомники. Юные рабыни соглашаются посвятить первые ночные часы своей молодости этим кулинарным монастырям. Корни драгоценного растения пускают спутанные ростки на соломенных или латунных подпорках в их пышных волосах. Чтобы облегчить существование рабынь в неподвижной отрешенности, кулинарные эксперты настоятельно совершенствуют их в игровых искусствах, и национальные салаты обеляются под трепетные звуки музыкальных инструментов.

Февраль

Проходит под знаком Рыб. Однажды (ближайшее 30 февраля) странствуя по улицам во Времемобиле, мы направились к высотам Монмартра, и наше брюхо, как сверкающий метеор, продвинулось на один величественный и медлительный шаг. Вращающейся сферой мы снизошли на улицу Лепик и на улицу Бланш, к церкви Святой Троицы, куда колокола призывали верующих, открывая им двери при помощи великих органов Александра Гильмана; проследовали улицей Лафит, улицей Ришелье, затем по мосту Искусств; там мы увидели не скопление народа, нет, — это были прохожие, которые шли мимо, не останавливаясь, хотя, вероятно, они и могли бы остановиться даже без возможного вмешательства полицейского, но там не было ни одного полицейского, при всем том, что мог появиться и полицейский, и два полицейских, и целая бригада центральной полиции; так мы вынуждены были оттесниться к созерцанию воды. И не без пользы, судите сами:

Погруженное в воду существо боролось за то, чтобы остаться на поверхности; бесстыдное и беззаботное существо было полностью обнаженным, его не сводили судороги от холода, у него не было искусственных членов, поскольку не было ни рук, ни ног, но, клянусь, оно прекрасно плавало, — да это рыба, вот оно что!

Итак, бородулька — это прекрасная рыба, покрытая мелкими чешуйками, в которых при серьезном исследовании можно распознать металлическое полотно; имя появилось у нее из-за обширных «московских» усов, которыми она роет дно. Ее очень плотное тело легко выдерживает давление на большой глубине, которую она предпочитает. Она водится на песке, в воде прозрачной и чистой, как серебряное блюдо. Она пьет только воду, но часто становится жертвой своего неумеренного пристрастия к швейцарскому сыру.

бородулька

Настоящий эмментальский сыр для ловли бородульки производится в просторных прохладных подвалах. Вода, текущая со всех сторон, должна попадать на сыр не чаще раза в день, а сам эмментальский сыр должен быть желтым, без дырок и плесени. Дырки, если они существуют, заполняются соленой водой. Получаются, так сказать, сальные вкрапления сала.

Господин Пьер Кийяр — один из самых известных наших поэтов. Кроме того, он гордится тем, что принадлежит к фаланстерии рыбной ловли Корбейля и участвует в развитии рыбоводства. В течение трех дней он греб как каторжник вместе с нами, Папашей Убю, по Ионе и по Сене для наблюдения за нерестом рыб. Обитатели шлюзов открывали нам их и всякий раз со слезами сообщали, что грести должны были не мы, а Золя. Чтобы не растрогаться и умолчать о цели того морского боя, в который превратилось наше каторжное плавание, и подчиняясь командам кляпа-в-глотке, мы охотно затыкали себе рот двумя склянками с выдержанным бургундским. Нам удалось немного передохнуть только в двух гаванях, Погребке и Сусле, после чего мы счастливо причалили в Порт-Блёве.

Г-н Пьер Кийяр

Господину Пьеру Кийяру удалось проникнуть, а нам, Папаше Убю, пришлось взломать дверь в подвал с эмментальским сыром, и, как это часто бывало с вином, которое лилось в наши стаканы в течение трех дней подряд, вода текла всю неделю и поднялась до сводов, открывая дорогу чудовищным косякам бородульки, плывущим пожирать эмментальский сыр. Продавцы сыров торгуют рыбным паштетом, но мы не советуем в этом году употреблять ни саму бородульку, ни паштет из нее, поскольку она обожралась.

Мы, к несчастью, подверглись преследованиям рыбной инспекции и нападкам одного невысокого жандарма.

Жандарм — существо страшное, но не своими законными правами, а тем, что от него несет. Мы вовсе не хотим повторять классических шуток, впрочем, несправедливых к его запаху. Мы познакомились с безногим жандармом. Тошнотворный и затхлый запах, с позволения сказать, относится к Закону.

Под знаком Рыб этот запах применяется в рыболовстве как приманка для всех речных рыб.

Март

В течение этого месяца хороши все рогатые животные, ухваты и растения с рогатыми завитками, бараны (знак Зодиака в этом месяце), быки, улитки, дьяволы, зайцы, вилы, вилки, буква У и корни крокуса.

В течение этого месяца хороши, приносят удачу и честно служат все солдаты, военные, пожарные, ассенизаторы, посудомои, полицейские.

В период, предшествовавший этому месяцу, прожили свои двадцать восемь дней и начали этот месяц веселых граждан наши добрые друзья и дельные малые, знатные граждане Парижа:

Данвиль.

Серюзье.

Руссель, бывший директор Театра марионеток.

Франк-Ноэн.

Абель Эрман, кавалер Ордена Почетного Легиона.

Гандийо, idem.

[Капитан Бордюр: Вы получили это за Мадагаскар? Как вас зовут? А, так это вы поставляете обувь для армии.

— Нет, г-н капитан, я работаю по мерке для Пале-Рояля].

Вюйяр.

[Капитан Бордюр: Враги! Поворачивайте к Метцу! Или нет, наоборот… На Англию! Правым флангом, левым! Англичане всегда идут со стороны Ла-Манша].

Антуан.

Алле.

Шерер-Кестнер.

Ла Жёнесс.

Жюде.

Гойе.

Кийяр.

А.-Фердинанд Эрольд.

Валетт.

Фресине, военный министр без возобновления контракта.

ГЛОТОК ЧЕСТНОСТИ

Три гуся из сада доктора Камина заблудились у Папаши Убю.

Папаша Убю: Эй, капитан Бордюр, что это вы шатаетесь поутру с ружьем? Охота на личности?

Капитан Бордюр: Эх, Папаша Убю, неужели вы уверены, что лапчатоногие будут молчать как рыба об лед, если попадут в ваши силки для воробьев?

Папаша Убю: Капитан, вы плохо о нас думаете. Мы в глаза не видели этих птиц. И нечего палить в нашем тире по пернатым мишеням, поскольку если бродяги похитили вышеупомянутых особей, которые нам доверены волей случая, это замарает вашу славу.

Папаша Убю (направляется в свою большую скобяную лавку Святого Губерта): Приятель, эта крысоловка ненадежна. Крысы покушаются на наши владения. А эти ловушки ломаются в руках. Дайте-ка нам капкан на медведя в виде челюсти крокодила.

В саду над капканом, изображающим пасть, переходящую в хвост из зеленой саржи, висит объявление: «Осторожно, крокодил». Как вы полагаете, должен ли г-н Убю, при всей своей разносторонней учености, брать в расчет такой пустяк, что гуси не умеют читать?

Заключается пари: «Серый», — говорит капитан. «Черный», — говорит Убю. «Белый!» — «Черный!» Папаша Убю и капитан держатся — один за брюхо, другой за отсутствие оного, покуда целый корабль перьев терпит безмолвное крушение.

«Я удаляюсь, — говорит Убю, — излить свои восторги».

И продолжает застенчиво стоять, зайдя за кустик. Внезапно он склоняется к добыче, ловушка щелкает, он с благодушием хватает крокодила за шею и с жадностью поглощает его, вместе с добычей и перьями, а лапы относит капитану, по пути застегивая пуговицы на ширинке.

Позже:

Г-н Камин: Капитан, вы видели гусей?

— Отнюдь, — отвечает капитан.

— А! — говорит Убю, важный, как лисица с хвос… впрочем, вы знаете, чем кончается эта басня, — знаю, вы говорите о гусях. Почему бы вам не спросить у меня? Я видел трех, а затем еще двух. И вот жалость, этих двух больше никто не видел.

— Что ж, тем хуже, — говорит Камин. — Однако два ваших соседа справа и слева настаивают на том, что гуси находились в вашем саду.

— Мораль, — говорит Бордюр после ухода доктора: — Соседи справа и слева, съедая по гусю, бросают тень на вашу репутацию, Папаша Убю. Вы бы ничего не утащили, а было бы то же самое. Вот вам серьезный урок.

— Несомненно, — отвечает Папаша Убю. — Когда к вам забредет один гусь, съешьте троих. О, как же мы еще голодны! Именно это и называют угрызениями совести.

СОВРЕМЕННЫЕ ЭФЕМЕРИДЫ

ЧЕРТОВ ОСТРОВ

Тайная пьеса в трех фактах и нескольких картинах маслом

АКТ ПЕРВЫЙ

Королевский дворец.

Сцена I

Папаша Убю , Мамаша Убю , под вуалью .

Папаша Убю: Мадам Франция, то бишь Мамаша Убю, хочу сказать вам, что у вас есть причины прятать лицо, скрывая под вуалью уродство и слезы: наш добрый друг капитан Бордюр обвиняется в преступлении. Наш молотила Бертийон измерил следы его шагов на мраморных плитках в кабинете секретных дел. Он продал Польшу за выпивку.

Мамаша Убю: Фи, Папаша Убю.

Заговорщики и Солдаты: Мы хотим его смерти.

Дворяне и Судейские: Мы хотим его смерти.

Папаша Убю: Вот наш сын, Дохляк-Гофолия Африканский, тот действительно виновен, но он наследник нашего теологического знания и обучения в семинарии Святого Сульпиция; о своем преступлении он рассказал на исповеди нашему канонику, ему отпущены все грехи, теперь он невиновен, он никогда ничего не совершал.

Мамаша Убю: Ну-ну, Папаша Убю, а вот Бордюр, с тех пор как ты бросил его в тюрьму, беспрестанно кричит о своей невиновности.

Папаша Убю: Еще бы, ведь капитан Бордюр диссидент.

Трое Молотил: Ух ты, мусью! Мы храним вещественные доказательства преступления на этой тончайшей папиросной бумаге. Здесь подробный план укреплений города Торна.

Папаша Убю, следуя своей излюбленной привычке, ковыряет очками в глазу.

Папаша Убю: Что я вижу? Нарезка ствола противотрюфельной пушки и расчет последнего корабля, который мы изобрели при помощи наших познаний в физической науке и который бесспорно должен был принести нам победу над англичанами при Фашоде, дабы сделать нас королем Франции!

Музыка.

АКТ ВТОРОЙ

Каземат в Торне.

Сцена I

Папаша Убю, Капитан Бордюр ( в кандалах ), молотила Хлам

Папаша Убю: Ну, капитан, мы хотим проявить снисхождение и смягчить ваши последние минуты. В трех ящиках и чемодане на великом фуйнансовом Каване мы привезли вам нашу национальную и военную Совесть. При закрытых дверях, но в её грозном присутствии (молотила Хлам, заприте дверь), мы лишим вас нагрудных пуговиц, этих лестных знаков отличия главы наших роженосцев. Вам предоставляется последнее слово.

Капитан: Папаша Убю, я невиновен.

Папаша Убю: Вас услышит только наша Совесть, она никому не скажет.

Капитан: Папаша Убю, я…

Папаша Убю: Еще слово — и в карман! Молотила Хлам, приступайте.

Молотила Хлам: Ух ты, мусью! Я свое дело знаю: сворачивание носов, извлечение мозгов через пятки, забивание палочек в ухи…

Папаша Убю: И, наконец, грандиозное усекновение головы на плахе, как это сделали с Иоанном Предтечей. Затем, в связи с проявленным нами снисхождением, капитан может проваливать на все четыре стороны, чтобы повеситься в другом месте. Никто не причинит ему никакого вреда, ибо я хочу, чтобы с ним обходились как следует.

Сцена II

Папаша Убю, Совесть

Совесть (вылезая из чемодана): Сударь, и так далее и тому подобное, соблаговолите принять кое-что к своему сведению. Сударь, ваше поведение недостойно. Капитан — незаконнорожденный сын, либо ваш, либо мадам Франции, вашей супруги, и, кроме того, и тому подобное, он невиновен.

Папаша Убю: Господин Совесть, несмотря на пикартность ваших суровых упреков, мы терпеть не можем никакого шума, в нашем присутствии никто еще не осмеливался шуметь, и вам я тоже не позволю! Иначе нам придется доставить вас на вершину самой высокой горы, предназначенной для нашей альпийской охоты, или сбросить в самый глубокий рудник, который мы разрабатываем, в наших патафизических целях, во время наших путешествий, под приветственные возгласы наших подданных. И если вы не заткнетесь, я вам сейчас сделаю очень больно и все ноги оттопчу, потому что великие страдания переносятся молча.

Запирает ее в чемодан.

АКТ ТРЕТИЙ

Папаша Убю, Молотилы, генерал Ласси, народ и солдаты

Генерал: Правосудие свершилось! Капитан был действительно виновен, раз Папаша Убю, в своем всеведении, оттяпал ему голову.

Папаша Убю: Господа,

За неимением военного салюта, которого отныне недостоин труп капитана и который был бы виден только на шесть шагов вперед и шесть шагов назад в этой долине скорби и мундиров, мы позаботились о его вечном спасении. Да, господа, мы любим армию, нет ничего такого, чего бы мы не сделали для нее. Возможно, наш народ не слишком почитает военных, но, вдохновленный нашим примером, он охотно сражается против всех и каждого. Это развивает торговлю, в особенности нашу торговлю, и умножает наши доходы. Мы удостоили самого высокого доверия нашего юного сына Фресине, именно ему мы принародно поручили командование нашими роженосцами и вручили ленту ордена Большого Брюха через плечо, хотя по возрасту ему всего лишь тринадцать месяцев. Народ, солдаты и военные, священники, судьи, финансисты, вы тем не менее знаете, что генералы первой Империи, такие как Тюренн и Конде, одержали свои грандиозные победы, когда каждому из них было не меньше ста десяти лет. Возраст — необходимое условие военной доблести. Наши тринадцатимесячные генералы болеют всеми детскими болезнями, когда они еще хотят спать внутри засыпанных снегом пушек, но, трах-тебе-в-брюх, наш сын уже не обмочит свои штаны пушечным маслом.

Возблагодарим Господа. Мы услышим прекрасный Te Deum в нашей церкви Пресвятой Богородицы; музыку еврейских, протестантских и магометанских композиторов, таких как Мейерберлиоз, которые создают истинно прекрасную католическую музыку, поскольку доказано, что наши сыновья-священники терпеть ее не могут и понуждают композиторов-католиков работать для Олимпии и Фоли-Бержер. Порадуемся же, господа, торжеству правды и света. Убювайте, головотяпствуйте, карнайте ухи!

Весь народ (единодушно): Ясно!

Генерал Ласси: Солдаты, сабли наголо! Дирижеры, Умбер, Мейер, Бек, Мелин, Цурлинден, Мерсье, Дрюмон, Пелье, Гонс, Жюде, Ксо, Баррес, Жип, и вы, главнокомандующий нашей музыки, отбивайте в толпе такт вашими саблями и, в особенности, по головам господ Клемансо, Гойе, Кийяра, Прессансе, Рошвора, Анатоля Франса, чтобы запеть, как положено, песню о Головотяпстве!

Музыка. Занавес.

ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО

АВТОМОБИЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК

Действующие лица

Папаша Убю, Афанор Глупыш (зимний персонаж)

Папаша Убю: Господин друг мой, благодаря тому, что вы не читаете ничего, кроме газет, ваша голова полна абсурдных идей; советую вам позаботиться о вашем мозге путем чтения нашего Альманаха или, что еще лучше, предлагаю вам пищеварительную прогулку натощак в моем Омниубюсе по маршруту «Ход событий — К потомкам».

Глупыш: Чтобы не столь резко ломать мои устоявшиеся привычки, не купить ли нам газету, Папаша Убю?

Папаша Убю: Тогда вот здесь, в киоске, с рисунками господина Форена.

Глупыш: У этих типов отвратительные физиономии. О чем это они говорят?

Папаша Убю: О наших государственных учреждениях.

Глупыш: А Форен на чьей стороне?

Папаша Убю: На стороне фуйнансов, трах-тебе-в-брюх!

Глупыш: Это мне влетит в копеечку. Лучше купить другую газету.

Папаша Убю: Тогда, господин друг мой, вот «Свисток», неразрезанный экземпляр. Эй, кучер!

Глупыш: Почему господин Каран д’Аш путешествует внутри него?

Папаша Убю: Он словно скорпион под камнем или опасная бритва в футляре, его не видно… А вот и мой Омниубюс, уже запряжен. Поехали!.. Этот треугольный монумент, господин друг мой, это церковь Сен-Жермен-де-Пре.

Глупыш: Когда я видел ее на фотографиях, я думал, что это Одеон.

Папаша Убю: Да нет, это Опера, ведь там звучит музыка.

Глупыш: В Опере музыка современная, а в Одеоне — классическая. Вы любите современную музыку, Папаша Убю?

Папаша Убю: Ох, от нее один шум в голове!

Глупыш: А композиторов вы предпочитаете современных или классических?

Папаша Убю: Это одно и то же, просто некоторые из них мертвы.

Глупыш: А как вы относитесь к возрождению древней музыки? К греческим ладам?

Папаша Убю: Да-да, я в ладах с игрой в гусек и к возрождению обедов с индюшкой…

Глупыш: Нет-нет, я про игру эрудита д’Энди. А знаете ли вы Сен-Санса, властителя душ?

Папаша Убю: Если душ — это сенсация, то она не имеет отношения к музыке, господин друг наш.

Глупыш: Что касается Рене Санса, тут вы, пожалуй, правы… А любите ли вы, Папаша Убю, поэзию?

Папаша Убю: Уверяю вас. Послушайте:

К низовьям вечности спускаются суда…

Глупыш: Кто автор этих прекрасных строк?

Папаша Убю:

Лазус… Ласурс… В уж фамилия мелькает…

Это Робер де Суза.

Глупыш: Как говорил Мольер, этого юного поэта открыли прошлогодние дневные спектакли в Одеоне.

Папаша Убю: Господин Жинисти счел подобную затею слишком прекрасной и упразднил ее.

Глупыш: Кто такой господин Жинисти?

Папаша Убю: Он — как скорпион под камнем или опасная бритва в футляре, его почти не видно. Он также руководит Одеоном.

Глупыш: Разве директор Одеона не господин Мендес?

Папаша Убю: Вы путаете, господин Мендес — журналист, романист, критик и поэт; господин Мендес вовсе не директор.

Глупыш: Однако мне говорили…

Папаша Убю: Никогда не слушайте сплетен, даже если

Doceat matrona pinguis Vos circumlambere linguis…

Глупыш: Этот Мендес — весьма разносторонний господин.

Папаша Убю: Не смешивать людей с дерьмом — огромное достоинство… Ой! Ну и ухабы! Кучер, езжай потише и даже не пикни на улице Лепик… Эта каменная тумба, господин друг мой, один из шедевров нашего политического милосердия, дом престарелых, основанный нами, в народе он называется Сенат.

Глупыш: Что делают эти милые старички?

Папаша Убю: Получают жалование.

Глупыш: Однако, как я узнал из газет, именно отсюда вышла знаменитая бомба Шерера-Кестнера.

Папаша Убю: Знаю, господин друг наш, в котелке, и прямиком в ресторан Фойо.

Глупыш: Папаша Убю, вы смешиваете разные истории. Разве не там было ранено юным анархистом тело нашего товарища Лорана?

Папаша Убю: Им промокнули чернила его сердца.

Глупыш: Я вижу казарму и военных. Что это?

Папаша Убю: Это защитники Отечества, они охраняют Пикара.

Глупыш: Да нет же, внизу написано: Ищи…

Папаша Убю: …Прошлогодний снег. Государство не нуждается в этом совете.

Глупыш: Кстати, Папаша Убю, в этом году много говорят о неприятностях в армии.

Папаша Убю: Кто говорит?

Глупыш: Дерулед, Пелье, Гонс, Бийо, Дрюмон, Маринони, Ксо и другие военные.

Папаша Убю: Их должны были преследовать в судебном порядке.

Глупыш: А преследовали господина Гойе, который всего лишь говорил то же самое.

Папаша Убю: Урбен Гойе — это имя папы или рыцаря, потомок таких людей, говорящий такое, заслуживает костра.

Глупыш: Почему бы Буадефру или Бийо не поступить как Панургу? Вот бы и сожгли громадные пни, чтобы на угольях от них зажарить своих барашков. Папаша Убю, это так неосторожно — ставить ваш омниубюс колесами на край фонтана!

Папаша Убю: Пусть желудок моих лошадей окрестится в этой купели.

Глупыш: Папаша Убю, мы потонем! Я верил, что, предлагая свой омниубюс, вы вовсе не из скупости не позволили мне уплыть на корабле.

Папаша Убю: Все корабли ведут в Рим.

Глупыш: Современное религиозное обращение — не вода, Папаша Убю, кюре Кнейп мертв, нынче обряд совершают при помощи ножниц.

Папаша Убю: Это свобода торговли религиями.

Глупыш: А феминистские требования, не простираются ли они до…? Хотя что можно отрезать у женщин?

Папаша Убю: Я предложил бы отрезать им язык, но только самый кончик.

Глупыш: Речь, вы хотите сказать.

Папаша Убю: Если ее отрезать у мадам***, будет еще хуже, она интеллектуалка.

Глупыш: Не в этой ли церкви свирепствует…

Папаша Убю: …Золотая лихорадка? Разумеется, и поскольку мы сидим в фонтане, я хочу воспользоваться крюком для выуживания монет. Заодно проверим, выгодно ли на парижских улицах рыболовство.

Глупыш: Неужели клюнет, Папаша Убю?

Папаша Убю: Конечно! Я уже подсек трех упряжных коней, двух бродячих псов и господина Мориса Барреса. Э! Я подцепил еще кое-что.

Глупыш: Мне кажется, это префект полиции.

Папаша Убю: Нет-нет, просто палка того же цвета. А, это же наша приятельница мадам Франция, она собирается поклянчить у нас еще один экземпляр нашей биографии, переплетенный в кожу.

Глупыш: Неужели в этой книге есть еще что-то, кроме вашей подписи, Папаша Убю?

Папаша Убю: Свечки едреные, я выцарапаю вам глаза!

Глупыш: Не горячитесь, Папаша Убю. А что поделывает ее сын Анатоль?

Папаша Убю: Он дрейфует и дрейфусирует в антидрейфусарской газете.

Глупыш: А еще «Эхо Парижа» присудила ему звание, которому он соответствует, звание мэтра — академика и профессора гражданской морали.

Папаша Убю:

Леметр морали пишет в раже, А Афродита — в распродаже.

Кондуктор: За места, пжалста.

Глупыш: Что, проезд платный?

Папаша Убю: Не обращайте внимания, этот раб просит у меня чаевые в весьма малопочтенной форме, хотя негодяй заведомо знает, что я дам ему прекрасные новенькие су, только что отчеканенные для нашего пользования лично господином Дюпюи, чеканщиком наших фуйнансов.

Глупыш: И президентом вашего совета.

Папаша Убю: Нет-нет, просто оба Дюпюи из Пюи — это упюительное совпадение!

Глупыш: Прервемся на этих «ю», Папаша Убю.

Папаша Убю: Подождите, мой фуйнансовый крюк только что подцепил еще кое-что. Ха-ха! Это же господин Роже Баллю, который бежит надзирать за изящными искусствами!

Глупыш: Вот-те раз, вижу его в первый раз.

Папаша Убю: Конечно, он же как свинья в футляре или опасная бритва под камнем, его никогда не видно. Сниму-ка его с крюка, ведь он спешит исследовать место, зарезервированное для выставки.

Глупыш: А, это он хотел расположить картинные галереи внутри огромного колеса, когда господин Бугро предложил отменить классическую живопись, которая не продается?…

Папаша Убю: Поскольку его кака его кормит. И если кому-то приспичит выскочить под куст, он сразу теряет около ста франков.

Глупыш: Не утешиться ли смертью Пюви?

Папаша Убю: Можно утешаться и этим. Художник Детай заменил его в совете Школы изящных искусств. В то же время, ученики Гюстава Моро, которого мы, увы, погубили, заметили тонкое внимание, которое мы оказали Эме Моро, как его преемнику. При сходстве имен, преподавание этого высокочтимого мастера изменилось не более чем на йоту. По счастью, через Атлантику к нам прибывает сногсшибательная живопись Гогена, основоположника академического гаитянского искусства. В «Ревю бланш» Валлотон демонстрирует интимные стороны любви. А Вюйяр украшает его своими панно.

Глупыш: Чем так взволнована эта огромная толпа?

Папаша Убю: Да ничем, просто Бальзак де Роден забирается на трибуну, чтобы произнести речь, но всем очевидно, что он рабски подражает Фальгиеру.

Глупыш: Папаша Убю, перечислите мне этих людей — в гомеровском стиле, пожалуйста.

Папаша Убю:

Каррьер тот, кто наводит туману.

Бержера — в поход собрался.

Бажес — поет в салонах.

Пьер Луи — Афродита.

Рей — ъ.

Доде — Леон.

Франк-Ноэн — Флейты.

Валлотон — работает по дереву.

Вюйяр — декорирует.

Рамбоссон — Ай! венго.

Гильбер  та, которая Иветта.

Поль Серюзье тот, кто рассчитывает.

Мейер — капитан.

Брюшар — брюшко.

Режа — пляшет.

Швоб — знает.

Рашильд та, что вне природы.

Валетт тот, который Меркурий.

Натансоны те, кто обзирают по-белому.

Гарнье тот, кто меценатствует.

Ренар — сдирает кожу.

Антуан — театр.

Жемье — брюхо.

Дерулед — еще и патрулирует.

Коклен — старший.

Коклен — младший.

Ле Ру — Юг.

Леру — Эглонн.

Эглон та, которая Леру.

Мирбо тот, кто пытает.

Морено та, которая Офелия.

Анри де Ренье тот, кто циклоп.

Ришпен — босяк.

Жакото — Пафнутий.

Режан та, которая парижанка.

Сара та, что Медея.

Гитри тот, кто пиджачничает.

Ле Баржи — галстух.

Сен-Поль Ру — великолепен.

Анри Готье-Виллар — открывает по-летнему.

Билетерша та, которая Вилли.

Тристан Бернар тот, кто дурачит, никелирует пятки и охотится за шевелюрами.

Эмиль Бернар — бретонит.

Сен-Жорж де Буэлье — натюрист.

Вандерем — чаша.

Самен — поэт.

Эрман — Трансатлантический.

Эрланже — Кермариа.

Фоше — карманьола.

Дюпон — издает.

Дюран — издает.

Дюбуа тот, кого издают.

Де Бревиль тот, кто вынюхивает и внюхивает.

Брюно — золяист.

Дюмюр — Рембрандт.

Гюисманс — глотает ртом.

Жип в миру боб.

Шарбоннель тот, кто в крапиве.

Жорж Банс — критикует.

Строс — любит картинки.

Делафос — пианист от Бога.

Клод Дебюсси тот, кто пелит Ас и мелет Занду.

Дюжё — правит Польшей.

Люнье-По — скачет на одной ножке.

Муне-Сюлли — Гамлет.

Кларети — администрирует.

Буйон — срезает лилии.

А.-Фердинанд Эрольд тот, кто еще и знает.

Альфонс Эрольд — меблирует.

Одилон Редон — таинство.

Гюстав Кан — путешествует во дворце.

Северен — мим.

Леон Абрик — говорит с пафосом.

Рансон — покрывает коврами.

Морис Дени — мистик.

Тулуз-Лотрек — щеголяет.

Андре Меллерио — эстамп и афиша.

Колон — оркестр.

Жорж Ю — музыка от Ю до Я.

Руссель — жестикулировал.

Руссель — Ксавье-К.

Жермен — паяцик.

Шарпантье — тот, кто мюзицирует.

Воллар — витрина.

Бурго — Дюкудре.

Дюкудре — Бурго.

Паладиль — мандолина (патриотически).

Ш. Борд — сен-жервествует.

Де Гру — сбор винограда.

Фенеон — молчание.

Сальвер — таков уж он есть.

Видор — в точности тот же.

Леон Дьеркс — принц поэтов.

Форе — мелодивный.

Мелло та, что -драма.

Алле (Альфонс) тот, кто -гоп!

Лоти — брюзжит.

Ла Жёнесс — брысь.

Форен — базар.

Ибель — посвистывает.

Кулю — Лизиана.

Томе — тамтам.

Лапарсери та, что очаровательна.

Донне тот, кто влюбчив.

Шнеклюд — виолончелист.

Рейнальдо — Ан.

Дьеме — виртуозно касается.

Ренуар — рисует.

Детай — мундир.

Дега — нерат.

Бек — тоже не рад.

Бартольди — Бельфорский лев.

Кикур — бурда.

Шапюи-сын — славное зелье.

Менее — поседел от старости.

Дрюмон — кляп во рту.

Луиза Франс та, которая Мамаша Убю.

Анатоль Франс тот, кто изжарился у королевы.

Лоррен — ретивый.

Мюльдер — мудрила.

Зо д’Акса — листок.

Руссо — таможенничал.

Дюпюи — руководит.

Фресине — гусь на войне.

Локруа — фиглярничает.

Пейтраль — фуйнансы.

Деламбр — мухлюет.

Мужо — почтальонит.

Виже — постовой.

Легю — публично просвещает.

Труйо — Кволонизатор.

Делькассе — занят иностранными делами.

Кранц тот, перед которым распахнуты все двери.

Кремниц тот, который патафлаконит.

Дюпюи — грош.

Роти — гривенник.

НЕКРОЛОГ

Стефан Малларме

«Остров Птикс — отдельная глыба из камня бесценной породы, который носит то же имя, поскольку обнаружен только на данном острове, целиком состоящем из этой глыбы. Это место отличает безмятежная прозрачность белого сапфира, однако здесь прикосновение к драгоценности не пронизывает льдом, но мягко разливается теплом, подобно хорошему вину в желудке. Прочие камни холодны, словно пронзительные вопли труб, а этот остров блестит теплой росой литавров. Мы без труда смогли к нему причалить — его гладкие берега напоминали края огромной плиты, — но, выбравшись на землю, решили было, что ступаем по солнцу, лишенному как слишком мутных, так и чересчур отсвечивающих языков пламени (так лампы в древности горели ровным, но беспощадным огнем). Здесь ощущалась не случайность вещей, но вещество вселенной, а потому нас нимало не занимало, была ли безупречная поверхность жидкостью, уравновешенной в соответствии с вечными законами бытия, или же податливым лишь для отвесного луча алмазом.

Правитель острова приветствовал нас с парохода: корабельная труба вторила голубым нимбам прокуренной трубки у него над головой, разбавляя их ароматный дым собственной копотью и покрывая жирными буквицами девственный лист небес. Когда судно подпрыгнуло на волнах, стул капитана накренился, будто радушно кивая нам.

Правитель вынул из-под своего пледа четыре расписных яйца всмятку и после первой рюмки передал их доктору Фаустроллю. В пламени нашего пунша появлялись и расцветали на краю острова овальные ростки: две одиноко стоящие колонны — продолговатые триады Пановых флейт — фонтаном выплеснули из своих капителей четырехпалое рукопожатие катренов сонета; проволочный гамак челна, баюкая нас, покачивался в радужных отсветах этой триумфальной арки. Отогнав сиреной фавнов, что с любопытством взирали из-под мохнатых век, и розоволицых нимф, разбуженных столь мелодичным творением, корабль, прозрачный и чистый, словно заводная игрушка, выдохнул к горизонту последние клубы синеватого дыма, и покачивавшийся стул махнул нам на прощание.»

Для Малларме чтение было благотворным плаванием, он поднялся в последний раз и в обрамлении невиданной красоты протянул руку доктору из своего кресла-качалки.

Чащей леса, по ковру из папоротников, украшенных (в открытую и украдкой) ядовитыми прыщами Атропос, Фаустролль, на босу ногу, спустился тропой прямо в осень, к мосту на Вальвены.

Похоронная процессия поднималась по дороге из Саморо, скапливаясь у плотины кладбищенских стен.

Маленькая церковь была строгой и возвышенной, голоса двоих певчих раздирали душу еще и потому, что фальшивили, незамысловатость витражей сглаживалась солнечным светом — так же, как разнообразие верований в этой толпе сглаживалось в общем коленопреклонении перед сиянием католицизма (ведь слово «католический» используется у нас иногда и в смысле «всеобщий»).

Две весьма знатные дамы казались кариатидами этой скорби.

Фаустролль спешил в потоке, светлом, как кайма церковных драпировок, по дороге, усыпанной пальмовыми ветвями, страшась ужасающего голоса, трижды возвестившего Тамусу о смерти того, о ком для всех, кто умеет читать, напишут Геродот и Цицерон в третьей книге «О природе богов».

Вечный поток, и вокруг могилы — круговое зеркало славы, а дальше — горизонт, его погребальный венок.

СОВЕТЫ КАПИТАЛИСТАМ И ОТЦАМ-СИРОТАМ

Необходимо приобретать незамедлительно, так как это хорошее вложение денег, ул. Эшоде-Сен-Жермен, 15:

Увертюра к Убю королю, исполняется на фортепиано в четыре руки.

Марш поляков, исполняется на фортепиано в четыре руки.

Песня о Головотяпстве.

Три песни колбасницы.

а) Из страны туренцев.

б) Несчастная Адель.

в) Велас, или Солдат удачи.

Жалоба г-на Бенуа.

Заснеженный пейзаж.

Бенжамен.

Непристойная колыбельная.

Убю король, текст и музыка, изысканная автографированная книга, осталось всего несколько экземпляров. Просьба поторопиться.

Заботы.

Романс Романсов.

Убю король, только текст, карманный формат, особый шрифт, на день выпуска Альманаха осталось всего 14 экземпляров.

Песнь Порк-Эпик.

Рондо племянников, оставленных без присмотра.

То, что слышали вечером на улицах Генуи.

Гордец Треугольник сказал.

История очень набожной старой дамы.

Стопа святого Петра, гимн.

Педикюрши.

Беседа в мыльне.

Иллюстрированное сольфеджио, только по нему быстро обучают музыке маленьких детей.

Семейные сцены для фортепиано.

ВЕЛИКИЙ ОРДЕН БРЮХА

Статуты

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ. — Полностью отвечая чести быть кавалером Ордена Большого Брюха, должно обладать четырьмя достояниями: иметь мозг весом по меньшей мере в тридцать граммов, два или более чем два глаза, и доказать, что претендующий будет в состоянии удовлетворить всем требованиям по части трех сотен волос и сорока пяти (это число может быть сильно сокращено для женщин женского пола) волосков в бороде на каждой щеке.

СТ. ВТОРАЯ. — Он должен будет подать свое прошение о принятии в Орден, составленное на зеленой бумаге, в желтом конверте, с оплаченной маркой по меньшей мере в пятнадцать сантимов. Он должен будет находиться в запасе, в поле зрения банкета на четыре персоны, иметь при себе сумму, равную пятнадцати сантимам, франки сверх того.

СТ. ТРЕТЬЯ. — Помимо этих физических и нравственных качеств, он должен будет предъявить титул, достаточно почетный, по мнению великих магистров Ордена, в армии, суде, искусстве, духовенстве, коммерции, знати или воровском мире.

СТ. ЧЕТВЕРТАЯ. — Знаки отличия Ордена можно будет носить, кроме исключительных случаев, с разрешения великих магистров, лишь не надевая всех прочих.

СТ. ПЯТАЯ. — Степени по убыванию: Папаши Убю, или Великие Магистры, первый сын, второй сын, третий сын, четвертый сын, внук.

ПРЕДСКАЗАНИЯ

Будут представлены на выставке 1900 года:

ПАНТАГРЮЭЛЬ,

народная пьеса из пяти актов и пролога, которую только что закончили

Альфред Жарри и Клод Террасс.

СПИСОК КАРТИН

Пролог

Картина первая

Хор пьяниц и похороны Бабдек.

Картина вторая

Шествие великанов, предков Пантагрюэля.

Акт первый

Картина первая

Сц. I. — Похищение колоколов с Собора Богоматери; проклятия церкви.

Сц. II. — Молитва брата Жана; Панург выдает замуж старух; Дама из высшего парижского общества и Пантагрюэль.

Картина вторая

Совет у Пикрохола.

Картина третья

Монастырь Севилле; пение псалмов; Старая Лурпидон.

Сц. VI. — Пикрохол в преисподней.

Картина четвертая

Телемская обитель (балет).

Акт второй

Сц. I. — Панург советуется с Пантагрюэлем, стоит ли ему жениться.

Сц. II. — Сон Панурга, пантомима.

Сц. III. — У панзуйской сивиллы.

Хор чревовещателей.

Сц. IV. — Литании юродивых; Трибуле.

Акт третий

Сц. I. — Бараны Панурга.

Сц. II. — Оттаявшие слова.

Сц. III. — Буря.

Акт четвертый

Сц. I. — Засада Диких Колбас; Шествие Диких Колбас.

Сц. II. — Марш Поваров.

Акт пятый

Сц. I. — Королевство Квинтэссенции; Процессия негров и лис; гиборимы охраняют луну от волков.

Сц. II. — Погребок Божественной Бутылки; Танцы Панурга: три ифимба.

Сц. III. — Свадьба Панурга; Шествие Бахуса и хор пьяниц.

 

ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЙ АЛЬМАНАХ ПАПАШИ УБЮ (XX ВЕК)

ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЙ АЛЬМАНАХ

ПАПАШИ УБЮ

(XX ВЕК)

1 января 1901 года

Продается везде

Цена 1 франк Второе издание

ИЗДАН

в количестве 25 экземпляров

на японской императорской бумаге

(с № 1 по № 25)

в количестве 25 экземпляров

на голландской бумаге Ван Гельдера

(с № 26 по № 50)

КАЛЕНДАРЬ

Папаши Убю

на 1901 год

Одобрен Монсеньером Св. Пузарием

Январь

1 вт ГОЛОВОТЯПСТВО

2 ср *Св. Макарий Александр.*

3 чт *Св. Бертилия, дева и вдова

4 пт *Св. Оринга, дева

5 сб Св. Старикашка

6 вс *Св. Фурсей, аббат

7 пн *Св. Пеладий, епископ

8 вт *Св. Гула, или Гудула

9 ср *Св. Василисса, дева

10 чт Св. Судно

11 пт Св. Чесотка, аббатиса

12 сб Св. Волос

13 вс Св. Негодник

14 пн *Св. Иларий

15 вт Св. Срок

16 ср Св. Жирафа

17 чт *Св. Антоний, аббат

18 пт *Св. Леобард, отшельник

19 сб Св. Спаржа

20 вс Св. Комок

21 пн Св. Кубок

22 вт Св. Восхрисений, аббат

23 ср *Св. Мессалина

24 чт *Св. Вавила

25 пт ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

26 сб *Св. Профит

27 вс *Св. Авит, мученик

28 пн Св. Экскрементий

29 вт Св. Колючка

30 ср Св. Экземма

31 чт Св. Клавиша *

Февраль

1 пт Св. Лахудра

2 сб Св. Раскол

3 вс *Св. Ремедий, епископ

4 пн Св. Аналий

5 вт Св. Дельпо, матерь

6 ср *Св. Варсонофий, воин

7 чт Св. Утроба

8 пт СОВОКУПЛЕНИЕ

9 сб *Св. Аполлоний

10 вс *Св. Зуарда

11 пн *Св. Цедмон, певчий

12 вт *Св. Вель, монах

13 ср Св. Эрольд, ев.

14 чт Св. Сипут

15 пт Св. Гульба

16 сб Св. Похлебка

17 вс ВОЗДУХОПЛАВАНИЕ

18 пн *Св. Препедигна, мц.

19 вт *Св. Гавиний, свщ.

20 ср Св. Пастила

21 чт *Св. Пепин Ланденский

22 пт *Св. Абилий, епископ

23 сб ШАБАТ

24 вс КОНЦЕРТ ЛАМУРЁ

25 пн *Св. Вальпурга

26 вт Св. Фукье, апостол

27 ср *Св. Гомье, иподиакон

28 чт КОНЕЦ МЕСЯЦА

29 Обалдень. Св. Чистка

Март

1 пт Св. Сафьяна

2 сб Св. Мандрен

3 вс ИНВАЛИДЫ

4 пн Св. Дюмолар, убиен.

5 вт Св. Гонз

6 ср Св. Анастей

7 чт *Св. Нестор, епископ

8 пт Св. Жанна д’Арк

9 сб *Св. Екатерина, аббатиса

10 вс ГНИЕНИЕ

11 пн Св. Навозиха, дева

12 вт Св. Гильотен, врач

13 ср Св. Стопка, военный праздник

14 чт Св. Пранцини

15 пт Св. Жел.-дор, убиен.

16 сб Св. Прадо, убиенный

17 вс ОРОШЕНИЕ

18 пн *Св. Гавриил, архангел

19 вт Св. Геркулес

20 ср *Св. Дерфута

21 чт Св. Виктория, королева

22 пт *Св. Епафродит

23 сб Св. Бес

24 вс ОБОЗРЕНИЕ

25 пн Св. Базен

26 вт Св. Клам

27 ср Св. Овес, папа

28 чт Св. и святая Картуш

29 пт *Св. Евстаснй

30 сб Св. Палаш

31 вс *Св. Ипатий, еп. и мч.

Апрель

1 пн *Св. Петр, апостол

2 вт Св. Форель

3 ср Св. Стерлядь

4 чт Св. Барбо

5 пт ВОЗДЕРЖАНИЕ

6 сб Св. Мидия

7 вс РЫБНАЯ ЛОВЛЯ

8 пн ВЫХОДНОЙ

9 вт Св. Осетр, епископ

10 ср Св. Косатка

11 чт Св. Пескарь

12 пт Св. Окунь

13 сб *Св. Карп, en. Фиатирский

14 вс ОТДАНИЕ ЛОВЛИ

15 пн Св. Слизняк

16 вт Св. Макрелий

17 ср Св. Колбасий

18 чт Св. Телец

19 пт Св. Улита

20 сб Св. Квашня

21 вс ПОСЕЩЕНИЕ СКОТОБОЕН

22 пн Св. Ливер, апостол

23 вт Св. Сарделий

24 ср Св. Шаг

25 чт Св. Заливная

26 пт Св. Жаба

27 сб Св. Вервия

28 вс Святых Потрохов

29 пн Св. Сосиска

30 вт Св. Щетинка

31 Обалдень. СВ. ЯРМАРКА

Май

1 ср Св. Жиголетта

2 чт Св. Срам

3 пт *Св. Виола, дева и мц.

4 сб Св. Мораль

5 вс Св. Патиссон

6 пн *Св. Евпурия, дева

7 вт Св. Пьянь

8 ср *Св. Пахомий

9 чт Св. Туфля

10 пт Св. Срынь

11 сб *Св. Ютта, затворница

12 вс СОХРАНЕНИЕ

13 пн Рыгалии

14 вт Св. Прогулка

15 ср Св. Ухорез, отшельник

16 чт *Св. Роз, епископ

17 пт *Св. Солохон

18 сб *Св. Патамон, мч.

19 вс *Св. Пиниан

20 пн *Св. Бернард, отшельник

21 вт *Св. Бовон, воин, кающийся грешник.

22 ср *Св. Китерия

23 чт Св. Шарм

24 пт Св. Таверния

25 сб *Св. Инъюриоз, сенат.

26 вс *Св. Беранже, монах

27 пн Св. Тритон

28 вт *Св. Убальдеска, дева

29 ср Постный день

30 чт *Св. Пульхерия

31 пт Св. Пюре

Июнь

1 сб *Св. Фортунат

2 вс Св. Тотоша

3 пн *Св. Конус, бенедиктинец

4 вт *Св. Оптат

5 ср Св. Пий VIII, папа

6 чт Св. Шанс

7 пт Св. Кулебяка

8 сб Св. Рвань

9 вс Св. Галиматья

10 пн *Св. Зотука

11 вт Св. Афанор

12 ср *Св. Эвельпист

13 чт Св. Плон

14 пт Св. Акта

15 сб *Св. Модест

16 вс *Св. Хлодоальд

17 пн *Св. Муска, жена, мц.

18 вт *Св. Специоза

19 ср *Св. Гервасий

20 чт Св. Сильверий

21 пт Св. Бригида

22 сб Св. Горгонзола, диакон

23 вс *Св. Кукуфат

24 пн *Св. Су, папа

25 вт Св. Уховерт

26 ср *Св. Давид

27 чт Св. Бугро

28 пт Св. Дурында

29 сб Св. Инвентарий

30 вс *Св. Эмилиана, мученица

Июль

1 пн Св. Понедельник

2 вт Посещение

3 ср Св. Анатоль Фр.

4 чт Св. Рашпер

5 пт *Св. Бросса

6 сб Св. Край

7 вс Св. Пиж

8 пн Св. Коломбина

9 вт Св. Трюфелия

10 ср Св. Филицата

11 чт Св. Мармелада

12 пт Св. Кушетка

13 сб Св. Пугач

14 вс ИМЕНИНЫ ПАПАШИ УБЮ

15 пн Св. Легитим

16 вт Св. Груша

17 ср Св. Член

18 чт *Св. Сидоний, или Сен-Санс

19 пт Св. Лохань

20 сб Св. Евдох

21 вс Св. Циветта

22 пн Воздвижение

23 вт Св. Пузан

24 ср Св. Порей

25 чт Св. Тыл

26 пт *Св. Наталия

27 сб Св. Ноздря

28 вс Св. Далила

29 пн Св. Брюхан

30 вт Св. Жарешка

31 ср Св. Требуха

Август

1 чт Св. Патиссон

2 пт *Св. Альфонсо

3 сб *Св. Жеоффруа

4 вс *Св. Марк Жирарденский

5 пн *Св. Авель

6 вт *Св. Пип, диакон

7 ср *Св. Гаэтан

8 чт Св. Чушка

9 пт *Св. Амур

10 сб Св. Гуляша

11 вс Св. Творения

12 пн *Св. Трюфема

13 вт Св. Бювар

14 ср Св. Херр, блаженный

15 чт Именины Императора

16 пт Св. Пастила

17 сб *Св. Септимий

18 вс Св. Оффембах

19 пн *Св. Фламидиан

20 вт Св. Камбала

21 ср Св. Бондон

22 чт *Св. Пузиса

23 пт Св. Эстатуй

24 сб Св. Диапазон

25 вс *Св. Синус

26 пн *Св. Зефирин

27 вт Св. Гениталий

28 ср *Св. Медерик

29 чт Св. Потеха

30 пт *Св. Фиакр

31 сб Св. Рогулия

Сентябрь

1 вс Св. Лью-Таверни

2 пн Св. Лазаря, вокзал

3 вт Св. Оперения

4 ср *Св. Розалия

5 чт Св. Годегрин, мученик

6 пт Святых Жен

7 сб Св. Древо

8 вс Рождество Папаши Убю

9 пн Св. Бутыль

10 вт Св. Бордюр

11 ср Св. Законий

12 чт *Св. Перпетуя

13 пт Св. Сифилисса

14 сб Св. Псих

15 вс Св. Никодим

16 пн *Св. Евпрепия

17 вт *Св. Ламберт

18 ср Св. Дуй

19 чт *Св. Януарий

20 пт Св. Фуйнансия

21 сб *Св. Матфей

22 вс *Св. Дени, Морис

23 пн Св. Швабра

24 вт *Св. Андохий

25 ср Св. Дидо

26 чт Св. Непомук

27 пт Св. Фланель

28 сб *Св. Венцеслав

29 вс Св. Ногуха

30 пн *Св. Иероним

Октябрь

1 вт Св. Козел

2 ср Св. Невинность, блаженная

3 чт Св. Тюлень

4 пт Св. Самка

5 сб Св. Сласт

6 вс Св. Чернослив

7 пн Св. Нечисть

8 вт *Св. Поллена

9 ср Св. Эмульсия

10 чт *Св. Танш

11 пт *Св. Пласид

12 сб Св. Кляча

13 вс Свв. Каштанов

14 пн Св. Коп, епископ

15 вт *Св. Тереза

16 ср Св. Бельгия

17 чт Св. Омнибус

18 пт Св. Фундука

19 сб Св. Табак, аббат

20 вс *Св. Клеопатра, мон.

21 пн Св. Нерпа

22 вт *Св. Модеран

23 ср *Св. Иларион

24 чт *Св. Рафаэль, живописец

25 пт Св. Тапка

26 сб Св. Варикоза

27 вс *Св. Авраам, папа

28 пн *Св. Морбиоль, кающийся грешник

29 вт Св. Киянка

30 ср *Св. Арсений

31 чт Св. Авизо

Ноябрь

1 пт Всех Святых

2 сб Поминовение усопших

3 вс Св. Чудак

4 пн *Св. Патров

5 вт Св. Векселль

6 ср Св. Кирпичина

7 чт Св. Сапожник

8 пт Св. Плюшка

9 сб Св. Афиша

10 вс Св. Жюст

11 пн Св. Корка

12 вт *Св. Крафаильда

13 ср Св. Нитуш

14 чт Св. Пелликула

15 пт Св. Сексий

16 сб Св. Стул

17 вс *Св. Эньян

18 пн Святых Максим

19 вт Св. Буффр

20 ср Св. Путаник

21 чт Св. Гниат

22 пт Св. Креветта

23 сб *Св. Дагоберт

24 вс Св. Флора

25 пн Св. Плоть

26 вт Св. Опекун

27 ср Св. Бероальд

28 чт *Св. Сосфен

29 пт Св. Ляжка

30 сб Св. Гикс

Декабрь

1 вс Адвент

2 пн Св. Руф

3 вт *Св. Магна

4 ср *Св. Варвара

5 чт Св. Кузовок

6 пт Св. Орхидея

7 сб Св. Кий, аббат

8 вс Св. Белизна

9 пн *Св. Леокадия

10 вт Св. Шланг

11 ср Св. Терка

12 чт Св. Паута, дева

13 пт Св. Лопата

14 сб Св. Прогонда

15 вс *Св. Месмен

16 пн Св. Ренар

17 вт Св. Иоланта

18 ср Св. Флави, консьерж

19 чт Св. Тимолеон

20 пт Св. Галоша

21 сб *Св. Перонелла

22 вс *Св. Гонорат

23 пн Св. Самогон

24 вт Св. Манжета

25 ср Св. Каперс

26 чт Св. Флегмон

27 пт *Св. Фабиола

28 сб Св. Перец

29 вс Св. Губища

30 пн Св. Бобина

31 вт *Св. Сильвестр

* Имена, отмеченные звездочкой, напечатаны в официальной книге «Имена, разрешенные к регистрации рождений в актах записи гражданского состояния в соответствии с законом от II жерминаля XI года».

ЗАКОН ОТ II ЖЕРМИНАЛЯ XI ГОДА

об именах и перемене имен

Раздел 1. — Об именах

Статья 1-я. — Учитывая обнародование настоящего закона, имена, упоминаемые в различных календарях, равно как имена известных лиц из древней истории, могут быть занесены в книги актов записи гражданского состояния для регистрации рожденных детей. Нотариусам запрещается принимать к записи какие-либо иные имена.

На основании вышеуказанного закона налогоплательщики приглашаются во все мэрии с требованием выдать им настоящий Альманах.

ИСПОВЕДЬ СЫНА ВЕКА

Пояснения Папаши Убю

к недавним событиям

Действующие лица

Папаша Убю, его Совесть

Спальня Папаши Убю.

Папаша Убю (в полудреме): Ну и шум! Этот будильник не прекратит трезвонить, пока я не открою глаза! Ладно, сейчас открою. Впрочем, должно быть, рассвет. И правда, три часа пополудни. Если время, когда восходит солнце, называется рассветом, то почему бы не называть рассветом и время, когда встаю я? (Будильнику.) Ты замолчишь, негодник? И все же хорошая вещь — отмечает движение луны и доходов, часы, минуты, секунды и столетия; и гарантия у него два года… (Звон усиливается.) О, Боже! Не иначе, как Страшный Суд!

Совесть (вылезая из ночного столика): Не совсем так, Папаша Убю, это всего лишь столетие возвещает о своем приходе.

Папаша Убю: Столетие? Но, кажется, оно уже возвещало об этом в прошлом году. Как время летит! Правда, в прошлом году я не был расположен к тому, чтобы мне мешали, и сказал, что мой будильник спешит.

Совесть: И таким образом, по вашей вине уйма людей, которые думать не думали, что есть другая истина, кроме того, что сказано вами, еще не знают, последний это год века или год, когда век начинается. Не стыдно вам, Папаша Убю?

Папаша Убю: Господин Совесть, во-первых, нам никогда не бывает стыдно, из принципа. Придержите язык, люди тупы, а я знаю, что говорю. Именно сегодня и начинается двадцатый век, это точно, мне это известно благодаря моим познаниям в метеорологии, да и потому, что мне так нравится. Но если бы мне это не очень уж и нравилось, то я заявил бы, что часы столетия на этот раз отстают и что начинается не первый, а последний год. И потом, мне надоело, что этот будильник «раз в столетие» производит ежегодно столько шума; но поскольку у прибора только два года гарантии, то я набираюсь терпения: надеюсь, что в следующем году часы сломаются и, наконец, оставят меня в покое.

Совесть: Папаша Убю, приготовились ли вы к тому, что обычно делают, когда сменяется столетие?

Папаша Убю: Одновременно сменить рубашку? Так часто поступают.

Совесть: Я говорю не о стирке белья для вашего брюха, Папаша Убю, но об очищении вашей души; не тяните, ибо кто может поручиться, что проживет еще сто лет?

Папаша Убю: Сударь, ничего я не понял, что вы сказали.

Совесть: Пора вашей совести устроить экзамен, эдакое краткое повторение пройденного за последнее столетие, хорошего или плохого; а поскольку событий, в которых вы не были бы замешаны, хотя они вас и не касались, весьма немного, то вы за все в ответе, и вот почему в мире все идет шиворот-навыворот!

Папаша Убю: Шито-крыто, сударь, хотели вы сказать. Поскольку если мы управляем миром шиворот-навыворот, как рекой, которую поворачиваем вспять, то это для того, чтобы он отодвинулся от края. Так и быть, я согласен, господин Совесть, прославить в вашем присутствии мои последние подвиги, но я больше не заглядываю слишком далеко, в те давние времена, когда я был Наполеоном или Фараоном и когда заставлял моих солдат восхищаться веками, громоздящимися на пирамидах… Все это — для уверений, будто это произошло, и наставлений маленьким детям — уже было напечатано в доисторические времена, когда еще не вышел в свет наш предыдущий Альманах! Он не такой толстый, как этот, потому что я был еще дитя!

Совесть: Были ли вы на Выставке, Папаша Убю?

Папаша Убю: Ввиду того, что никакое проявление человеческих ухищрений не должно оставлять нас равнодушными, то да, сударь, мы там были!

Совесть: Сколько раз?

Папаша Убю: Вы становитесь нескромным!.. Ну, не знаю… ах, да, только единожды, не больше; я вошел в одну дверь и вышел в другую, что не пришло в голову ни одному из ротозеев, стиснутых в этом загоне, словно в мышеловке. Если бы я хотел последить за прохожими, то было бы куда лучше наблюдать их на свободе, на их родном бульваре. А что касается закрытых бараков или какого-нибудь стойла, то я в них даже не заглянул. Не вижу никакого толка созерцать достопримечательности, про которые судачат, что, мол, они что-то там в себе таят, — под «достопримечательностью» я понимаю то, что открываю в одиночку; встречаясь с варварскими племенами, я хочу их исследовать сам, лично! Самое прекрасное произведение искусства опошляется, как только оно становится общедоступным. Я не посмотрел Выставку по той же причине, что не привык читать популярные учебники, укутывать мое брюхо не по мерке или ездить в омнибусе!

Совесть: Поскольку вы, как все, любите ничего не делать, то вас, должно быть, привлекла реформа правописания?

Папаша Убю: Отнюдь, сударь, и я удивлен, что вы утомляете мой рассудок, задавая вопросы об этой дичи.

Совесть: Однако, Папаша Убю, не станете же вы отрицать, что предпочитаете писать ухи и фуйнансы.

Папаша Убю: Это совсем другое. Эти мастаки хотят изменить правописание, да не умеют, а я умею. Они перелопатили все внутренности слов и под предлогом упрощения изуродовали их. Я же улучшаю и украшаю их по образу и подобию моему. Я пишу фуйнансы и ухи, потому что произношу фуйнансы и ухи, а больше для того, чтобы подчеркнуть, что речь идет о фуйнансах и ухах, специальных, личных, в том их качестве и в том количестве, которых ни у кого нет, а если есть недовольные, то я распоряжусь, чтобы все писали вухи и пфуйнансы, а тех, кто чего-то еще потребует, йя в карман зусажу.

Совесть: Эк вас понесло, Папаша Убю, я подам жалобу господину Маньо.

Папаша Убю: Ой-ей-ей! Не боимся мы этого славного судьи, это наш друг, мы проявили снисходительность и умаслили его, написав кой-куда, что он был в глубоком тылу у судебного аппарата, чтобы выпускать газы, если у правосудия случится несварение от несправедливости. Мы ценим его, поскольку это человек вовсе лишенный щепетильности и превративший свой разум в свежевыбритый стол, и под его именем составляем поправку к закону, чтобы провести наше основное феминистское требование — заменить всеженскую воинскую невинность на повинность. Вот так Мамаша Убю и отправится на войну.

Совесть: Вы выбрали неудачный момент, Папаша Убю: знаете же — только и разговоров, что о сокращении численности населения. Нужно предоставить женщинам право делать детей.

Убю король

Папаша Убю: Они их понаделают сразу же, как только мужчины им немного помогут в этом. А я хочу подать пример и произвести столько, сколько бы они ни пожелали.

Совесть: Не хвалитесь, Папаша Убю: вспомните, что когда вы сделали восемнадцать детей за один рабочий день, над вами насмехались, потому что после этого и, по меньшей мере, до следующего утра вы больше не могли.

Папаша Убю сочиняет «Quo vadis»

Папаша Убю: Но могло случиться, что смогли бы, тогда как столько людей точно и заранее знают, что не смогли бы ни за что. А все потому, что они не употребляют достаточно алкохоля.

Совесть: Чего-чего?

Папаша Убю: Алкохоля, сударь, так же, как я говорю «фуйнансы». А потом, зачем делать столько детей, если их по мере сил убивают в Трансваале? Может быть, и выгодно посылать на резню детей, когда им лет по двадцать и подходит срок платежа, но зачем же ждать так долго и посылать так далеко? Можно убивать их сразу и на месте с учетом векселей, во всяком случае, сэкономили бы для нас их мытарства и некоторые мытные расходы, которые могли бы даже быть более расхожими для любителей-людоедов. Только бы и осталось, что гонять по морю керосинки, которые можно рассматривать как банки натуральных консервов. Ну, и потом, если не хотят ими питаться, вовсе не надо делать столько детей!

Папаша Убю в семинарии Святого Сульпиция

Совесть: Что за чушь, Папаша Убю! Солдат посылают туда, чтобы защищать свободу господина Крюгера.

Папаша Убю: Но эти крюглые идиоты, обуреваемые свободой, не получают даже свободы не сражаться. А вот что я нахожу замечательным — трах-тебе-в-брюх! — что марсельские туземцы, которые отплясывали в честь свободы буйабес (это танец, точно знаю), пытались во имя и несмотря на эту самую свободу уничтожить двух бедных англичан, прикрываясь тем, что заставляли их снять шляпы, а те не хотели. Кстати, если бы они были военными, то их бы не заставляли снимать кепи.

Совесть: Вы мне об англичанах, я вам — о господине Крюгере.

Папаша Убю: Никакого господина Крюгера никогда не было; его портреты, которые не похожи между собой, имеют одну общую черту — лучезарную бороду, а с другой стороны, мы знаем, что его ресницы растут внутрь. Это классические черты Солнца: господин Крюгер — не что иное, как солнечный миф о Воине, в германских языках «Krieger» или «Krüger» означает «Воин», и этот миф встречается у большинства примитивных народов.

Я занимаюсь геометрией

Совесть: Папаша Убю, вы так беспечно рассуждаете о войне; однако всем известно, что вы были капитаном драгунов, а потом королем Польши.

Папаша Убю: Совершенно верно; но я состарился и отныне посвящаю себя более мирным трудам. Из пребывания в Польше я не извлек другой пользы, кроме совершенного владения языком моих прежних неверных подданных, которое позволит мне устроить во Франции Возрождение по-польски. И для этого я перевел на польский старые французские фельетоны, которые скрашивали мое детство; это изменило их от начала до конца, зато потом я подождал, чтобы их снова перевели на французский. Они от этого только выиграли.

Параллели

Параллели (окончание)

Совесть: Это не удивительно, Папаша Убю, потому что переводчики знают французский язык гораздо лучше, чем вы — польский.

Папаша Убю: Как это, я не знаю польский? Кому же быть более поляком, как не польскому королю? Я привлек польского автора, которого выдумал: Балдислав Козакевич, весьма польское имя; кажется, это даже имя одного из моих уфицеров, когда я был королем. А чтобы это выглядело именно по-польски, я воспользовался моими первыми уроками в семинарии Святого Сульпиция и повсюду расставил латынь.

Совесть: А, это там вы переводили: Homo homini lupus est, как «Гомик гомику пуп отъест»?

Папаша Убю: Молчать, сударь! Нынче не смеют даже рта открыть, когда я перевожу radius как радиус, а если только намекнут, что это не совсем то, то я — то-то же! — не затруднюсь перевести и как редис, трах-тебе-в-брюх!

Совесть: Папаша Убю, вы только и говорите глупости. Давайте сменим тему, каковы ваши последние нелепости в области живописи?

Папаша Убю: Я больше не занимаюсь живописью, я придерживаюсь мнения нашего святого Иеронима, который говаривал своим ученикам: «Не доверяйте Тициану! Остерегайтесь Корреджо!». Я же имею еще более широкий взгляд и говорю: «Остерегайтесь живописи!» Я даже прекратил давать советы господину Бугру́. Занимаюсь геометрией. Составил учебник по геометрии, который прежде всего и как полагается одобрен господином Беранже, но господин Беранже перестал мне поддакивать, когда я сформулировал теорему, согласно которой, чтобы получить две параллельные линии, следует провести их горизонтально друг другу, или, в других терминах, — уложить их спать вместе. Он вскричал, что я предаю Евклида, и выставил меня за дверь. Тогда я решил устроить ему ужасную месть и ежедневно шушукаюсь со своим другом Октавом Мирбо, чтобы на этот раз изыскать какие-нибудь пытки и строго наказать его. Мы поливаем и черенкуем небольшие кусочки дерева для забивания их в ухи и делаем прищепки для свертывания носов. А в погребе у одного нашего сообщника держим секретные зажимы. Муки нашей жертвы будут настолько ужасны, что, желая их хоть немного смягчить из остатков жалости, мы предложим ему прочесть все «Подражание Христу» в хорошем переплете, специально изготовленном с единственной целью, которая окажется последней в его жизни.

Совесть: А вы не думаете, что это развлекло бы его больше, чем чтение Альманаха?

Папаша Убю: Я в этом не уверен. Но поскольку это, тем не менее, все равно будет работенка, то мы ему и Альманах прочтем, если он будет достаточно внушителен и объемист. И на этом остановимся. Итак, мы с большим удовольствием заканчиваем Проверку Совести (марш на место!) и остаемся сегодня здесь, пока нам не взбредет в голову выманить ее через несколько дней или попозже, в будущем веке.

ПОЛЕЗНЫЕ ЗНАНИЯ И НОВЫЕ ИЗОБРЕТЕНИЯ

Секретное письмо

Папаши Убю

Господину Шансу, Бюро изобретений и патентов.

Сударь,

Не соблаговолили бы Вы сделать все, от Вас зависящее, чтобы как можно скорее выдать нам патент на три предмета, описанных ниже и только что изобретенных нами, Магистром фуйнансов.

Изобретение первое. Однажды в дождливый день мы прохаживались под арками на улице Риволи; мы были довольны собой, удостоверившись, что ни одна жидкая капля не наносит ущерба поверхности нашего брюха. Каково же было наше разочарование, когда мы поняли, что с окончанием арок кончилось и наше укрытие! На сей раз мы приняли участие в процессе закаливания, но благодаря нашей природной смекалке, предусмотрели средство избежать подобного бедствия в дальнейшем. Сначала мы представили, как было бы удобно, чтобы нас сопровождало некоторое количество передвижных стоек, поддерживающих нечто вроде крыши; в случае надобности четырех, пожалуй, было бы достаточно, и необязательно, чтобы они были каменные, — да, четыре деревянные стойки, а над ними навес. Величие нашей размеренной походки от этого только возросло бы, особенно, если бы такие четыре кола держали четыре раба-негра.

Но так как негры могли бы поддаться искушению слегка воспользоваться укрытием, предназначенным для нашей утробы, что, с одной стороны, было бы дерзостью, а с другой стороны, прохожие, видя, как старательно негров оберегают от всяческой сырости, едва ли взяли бы в толк, будто это самые что ни на есть натуральные негры с их естественной окраской, что было бы недостаточно почтительно по отношению к нам, и как всегда нам приписали бы некоторую скаредность, — то, отмежевываясь от обвинения в этом недостатке, мы не без печали решили не становиться обладателем ни подлинных, ни осветленных негров; мы решили вообще отказаться от мысли о неграх или сохранить ее на всякий случай, чтобы обсудить все это более широко во второй части нашего Альманаха, а пока что самим крепко и высоко держать одной рукой четыре стойки навеса, соединенных в один пучок мощью нашего кулака. Не мешкая, мы придумали некое устройство — единый деревянный или железный стержень, расходящийся вверху на четыре поперечины или, пожалуй, на большее их количество (теперь, при единой рукоятке, это не имеет значения) и поддерживающий все укрытие.

Учитывая, что это изобретение служит нам защитой от дождя столь же остроумной, сколь новой и талантливой, нам кажется логичным назвать его просто — зонт .

Изобретение второе. Мы неоднократно сожалели, что наше финансовое положение не позволяет нам устлать все полы нашего жилища пушистым ковром. Есть один в зале для праздников, но ни в кабинетах, устроенных на французский лад, ни на кухне такого нет. Сначала мы собрались перетаскивать ковер, когда возникнет в том нужда, из парадной комнаты в другие места, но тогда в вышеупомянутом зале больше не станет ковра, да к тому же он слишком широк для всех прочих комнат. У нас возникла мысль обкорнать его, но тогда он стал бы слишком узок для своего первого места назначения. Однако от всех неисправимых недостатков легко было бы избавиться, будь всегда у нас под ногами, где бы мы ни прошли, малая копия ковра. Укрепившись в таких размышлениях и решив с этого момента непременно пожертвовать вещью, ибо был найден наилучший выход, мы, стоя посреди ковра, вырезали под нашими подошвами то, что в геометрии называется многоугольником опоры для ног, и, довольно элегантно подогнав оба куска точно по ширине наших стоп, позаботились об удобствах, прочно и ладненько загнув края по периметру.

Эту пару переносных и вполне сносных топ-приспособлений я окрестил по сходству с приспособлениями для глаз топ-очки , или, что более благозвучно, — тапочки .

Изобретение трети. Мы купили очень красивую трость, до такой степени красивую, что даже были слегка задеты необходимостью изредка мыть руки, чтобы не марать набалдашник. Чтобы отделаться от этой вечной мороки, нам пришло в голову накрыть верхушку вышеозначенной трости маленьким колпачком из мягкой кожи, но получилось слишком уродливо и мешало восхищаться красивым набалдашником. Мы гордимся вот каким усовершенствованием: достаточно большое двойное облачение прилегает к руке, форму которой оно принимает, и располагается на трости так, как сама наша рука пожелает. Свыкнувшись с идеей пар при изобретении тапочек (см. выше значение этого неологизма), мы сконструировали два симметричных устройства, которые, как нам кажется, заслуживают названия перчатки .

ПАПАША УБЮ

Бывший король Польши и Арагона.

Великий магистр ордена Брюха, доктор патафизики.

Из всех наших открытий это самое удачное, так как Мамаша Убю и любой другой уже не смогут проверить, мою ли я руки.

ОРДЕН БРЮХА

В наш список производства в чин и награждений, напечатанный в «Официальной газете» от 15 декабря, закралось множество опечаток.

Ниже приводятся исправленные ошибки в отношении некоторых важных чинов (кавалеры «Большого креста», старшие уфицеры, командоры, уфицеры):

Повышены в звании или приняты в орден Брюха по случаю Выставки:

Министерство народного образования и зряшных искусств

Кавалер «Большого креста »

Господин Боннар, художник, член Института.

Старшие уфицеры

Г.г.:

Бюлли-Продом, член Французской Академии

Бруордель, декан медицинского факультета Парижа

Мерсье, скульптор с камнем за пазухой

Масспе, наборщик музыки

Шантар, коллекционер

Командоры

Г.г.:

Годри д’Ассон, профессор Зоопарка

Лиманд, профессор факультета наук

Руольц, декан факультета наук в Гренобле

Рамье, заведующий средним образованием

Домье, архитектор

Бенжамен-Kocto, художник

Жан-Шарль Казальс, художник

Кроти, гравер-медалист

Уфицеры

Г.г.:

Борне, член Академии наук

Битт, профессор факультета наук в Париже

Лорейе, профессор факультета права в Париже

Виталь де ла Благ, профессор филологического факультета

Жерден, лектор «Эколь нормаль»

Грюйер, директор обсерватории в Безансоне

Де Сент-Арроманш, заведующий отделом в министерстве

Галибье, преподаватель истории в лицее Кондорсе

Камилл Лемонье, школьный преподаватель истории в Севре

Машен, преподаватель лицея Людовика Великого

Медожуй, заведующий народным образованием в Тунисе

Стернюта, консул Франции в Нагасаки

Люк-Оливье, Мерлон, Аморос, Рауль-Карл Верне, скульпторы

Гастон Реймон, Лапу, архитекторы

Ашиль Жакмар, гравер

Лонкль, наборщик музыки

Тафланель, наборщик в Опере

Катюль Мендес, Эмиль Бержере, Эмиль Куйон, литераторы

Поль Фюмисти, директор Одеона

Леопольд Лидуар, заведующий отделом в кабинете министра

Кавалеры

Смотри продолжение в «Официальной газете» от 15 декабря 1900 года.

Темнокожие, не имеющие законного отца, усердствуют, вырезая из иллюстрированных газет портреты известных, но зачастую темных личностей, которые они развешивают на стенах своих хижин, чтобы получилась галерея предков. Желая положить конец этому заблуждению, мы даруем сыновьям-неграм образ нашего брюха.

УБЮ-КОЛОНИЗАТОР

Папаша Убю, Мамаша Убю, Глупыш

Папаша Убю: А, это вы, доктор Глупыш! Мы рады, что вы явились на нашу встречу как раз тогда, когда мы только что сошли на берег с этого челна, который привез нас из разорительной колониальной экспедиции на средства французского правительства. По дороге отсюда — наше жилище, и если вы так уж хотите разделить с нами трапезу (хотя ее не так и много для нас и Мамаши Убю, и мы даже не уверены, хватит ли ее на двоих), то мы вам доложим обо всем, что узнали во время нашей миссии.

Наша первая закавыка — доставать рабов там не следует, даже не мечтайте; к сожалению, рабство отменили; все свелось к тому, чтобы вступать в дипломатические отношения с вооруженными неграми, которые обижают других негров, лишенных средств защиты; и когда первые захватывали в плен вторых, мы увозили всех как свободных работников, — из чистого человеколюбия, чтобы избежать съедения побежденных победителями, как это в ходу на заводах Парижа. Желая всех осчастливить и укрепить в добрых помыслах, мы пообещали, если они будут покладистыми и по благосклонному отзыву нашего надсмотрщика, немедля после десяти лет свободного труда на нашей службе даровать всем право быть избирателями и самим делать своих детей.

Чтобы обеспечить их безопасность, мы реорганизовали полицию — это значит, мы упразднили полицейских комиссаров, которые еще ждали своего назначения, и утвердили на этом посту одну ясновидящую, которая нам выдавала правонарушителей, правда, при условии, чтобы мы советовались с ней только в моменты прояснения ее сознания.

Глупыш: Замечательное нововведение, Папаша Убю, особенно если бы ее сознание прояснялось почаще.

Папаша Убю: Такое случалось достаточно часто, по крайней мере — каждый раз, когда она трезво смотрела на вещи.

Глупыш: А когда она смотрела нетрезво, Папаша Убю?

Папаша Убю: Да всегда… А! Доктор Глупыш, вы смеетесь надо мной и стараетесь выставить на посмешище! Ну ладно же! Послушайте, как благодаря нашим познаниям в медицине и присущему нам присутствию духа мы справились с ужасной эпидемией, которая свирепствовала на борту нашего конвоя со свободными тружениками, и признайтесь, разве были бы вы способны провести подобный курс лечения? Оказывается, негры предрасположены к необычайной болезни: без видимой причины, но именно тогда, когда их призывают на работу, они начинают жаловаться, что у них «воспаление лени», ложатся на землю, и уже невозможно их поднять, словно они померли. Вспомнив, что холодное обливание весьма рекомендуется в случаях delirium tremens, я догадался бросить в воду самого больного из всех, и он был тут же схвачен огромной бельдюгой; эта искупительная жертва, должно быть, пришлась по вкусу морским богам, потому что все негры пустились в пляс в ознаменование неожиданного исцеления и в прославление нашего лекарственного средства; а один из самых тяжело пораженных тут же стал превосходным образцом свободного труженика.

Глупыш: Вы его привезли, Папаша Убю? Я показал бы его жене, которая твердит, что эта раса исчезла.

Папаша Убю: Увы! Так как он был обязан нам жизнью, а мы не любим брать взаймы из нашей фуйнансовой кассы, то мы совсем не ели, пока не нашли случая вернуть свой должок. Случай не замедлил представиться. Однажды он позволил себе такую выходку — бросил в нашу большую сахаромолку, которая делает две тысячи оборотов за одну минуту и в мгновение ока перемалывает какой угодно гранит или железный лом в неощутимую сахарную пудру, так вот, бросил туда негритенка по имени Крепыш, хотя, по правде говоря, ему больше подошло бы имя Шиш, потому что он рос слишком медленно, чтобы стать настоящим свободным тружеником. Мы не колебались ни секунды и наказали преступника, тем более, что имели неопровержимое свидетельство его злодеяния — маленького Шиша-Крепыша собственной персоной, который нам и наябедничал.

Глупыш: Значит, если я правильно понял, этот ваш малыш не был брошен в сахаромолку, потому что не перемололся в сахарную пудру?

Папаша Убю: Конечно же, нет, но чтобы подтвердить нашу справедливость, с избытком хватает того, что кто-то намеревался сбросить его туда, и потом, если маленький Крепыш и не погиб, то от этого приключения с ним приключилась общая слабость и выпадение языка!

Глупыш: Папаша Убю, вы сами не знаете, что говорите.

Папаша Убю: Как, сударь! Тогда, раз вы сами так остры на язык, объясните-ка, что такое «оос».

Глупыш: Это по-гречески или по-негритянски, Папаша Убю?

Папаша Убю: А вот переведите, тогда и узнаете.

Глупыш: «Оос»? Есть греческое слово, которое похоже на это созвучие, оно означает «яйцо», а по-французски есть слово «ос» — «кость», а также книги по «остеологии»…

Папаша Убю: Господин доктор, я всегда знал, что вы невысокого ума, но даже не представлял себе, что ваш мозг — такая плос-кость. Запишите-ка если не по-негритянски, так хоть по-французски то, что я вам сказал, — «оос», и вы прочтете: «l’eau hausse» — «вода поднимается»! Но ей никогда не достичь высоты вашей глупости!

Глупыш: Это можно увидеть только с высоты вашей, Папаша Убю!

Папаша Убю: Ладно, оставим это, сударь, а то вы печально сгинете, как те три косатки, которых мы обратили в бегство благодаря нашему мужеству.

Глупыш: Вы погнались за тремя косатками, Папаша Убю?

Папаша Убю: Точно так, сударь, на виду у всех, по переполненной улице! Но так как вы ничего не смыслите, не стоит и говорить, что ваши познания в минералогии не простираются даже до того, чтобы понять — что такое косатка! Да, сударь, мое брюхо осталось нетронутым в объятиях трех косаток, которых я настиг, прохаживаясь перед ними и время от времени поворачивая обратно, соблюдая по крайней мере обычай этой страны, ибо косаткой там называют очень старую шлюху-негритянку!

Глупыш (шокированно): О! Папаша Убю!

Папаша Убю: Ну да! Это кличка. А меня они называли «мой китенок», хотя такое ласкательное уменьшение было, бесспорно, дерзким. Кит уступает нам в размерах, иначе мы бы не говорили: уменьшительное, — поэтому, чтобы распознавать это животное, мы вынуждены были выдумать китовый микроскоп. А вообще, эти дамы неплохие, даже приличные и хорошо воспитанные. Мы беседовали друг с другом примерно так:

— Где это вы так жить? — говорили мы.

Негритянка: Я так здесь сама, потому что сегодня мне быть немножко слабо-слабо: не можно ходить далеко.

— Что вы делать?

— Делать, что уметь.

— Вы не есть жена какого-нибудь сенатора или депутата? — дерзали спросить мы, очарованные ее хорошими манерами.

Негритянка: Нет, я торговать маниок, кофе, ром.

— Мы мочь зайти к вам?

— Если мочь купить колониальные товары, идем, но осторожно путать меня за кокотка!

Глупыш: Вот уж не знал, что вы столь галантны, Папаша Убю!

Поединок Папаши Убю с негром: удары по брюху не в счет

Папаша Убю: Я сейчас вам покажу, от чего это зависит, сударь. (Роется в левом кармане своих штанов.) Вы видите эту бутылку. Угадайте, что в ней? Это настойка из ила!

Глупыш: Что за дичь?

Папаша Убю: Вы замечаете дичь? Надо же! Правильно, она не совсем растворилась в алкохоле, это то, что я называю «перенасыщенный раствор». На самом деле, ил — это крыса, сударь, безобиднейшая крыса. Есть два вида крыс: городская и полевая, попробуйте только сказать, что мы — не великий энтомолог! Полевая крыса — более плодовитая, потому что у нее больше места, где растить свое потомство, вот почему уроженцы страны едят ее, чтобы иметь много детей. Таким образом они впитывают ее свойства и могут сказать:

— Жена, подними-ка разок платье.

— Не хочу.

— Поешь илу.

— Сам поешь, пусть у тебя пятнадцать раз поднимется!

Глупыш: Папаша Убю, не сменить ли нам тему?

Папаша Убю: Как хотите, сударь; я вижу, вы не разбираетесь в этих вещах! Вот, чтобы вам было приятно, — о том, как мы устроили в колониях порты. Для начала скажем, что наши порты в превосходном состоянии, потому что никогда не работают. Они не доставляют никаких хлопот, разве что каждое утро нужно смахивать пыль, потому что там ни капли воды.

Глупыш: …?!

Папаша Убю: Да, сударь, это так. Каждый раз, как я хотел построить порт, люди, заинтересованные в том, чтобы я делал его на их землях, меня фуйнансировали. И вот, когда я от всех получал мои фуйнансы, тогда и только тогда я снова требовал сверх этого все, что возможно, у правительства; а потом говорил людям, что правительство мне выдало кредит только на один порт. И тогда закладывал этот порт в удаленном месте, которое было бы ничьим и как можно дальше от моря, потому что это делается не для того, чтобы спустить шлюпки на воду и грести, а для того, чтобы огрести все эти деньги и самому их спустить!

Глупыш: И вам это сошло с рук?

Папаша Убю: Ну да! Меня наприглашали на все балы, и все прошло хорошо, кроме первого раза, потому что, дабы оказать честь людям в колонии, я нарядился в большой колониальный костюм заправского путешественника — белый пиджак и пробковый шлем. Это было очень удобно, так как даже в полночь стояла 40-градусная жара. Но все эти люди, из точно такой же вежливости к метрополии в моем лице, переоделись в черное и в меховые шубы. Меня приняли за нахала и попеняли ногами.

Глупыш: Негры одеваются в черное?

Папаша Убю: Да, сударь, но черное на черном совершенно не смотрится, это имеет свои преимущества и свои недостатки. Негр мало различим ночью, и я не смог ввести для негров правило велосипедистов: обязательные фары и звонки. Это раздражает, потому что они все время сталкиваются, и еще хорошо, что сталкиваются пешком. Негры низкого происхождения, которые немного видны в темноте из-за жилетов белого полотна для цветных, не ропщут, а, наоборот, говорят: «Простите, светлейший». Шикарные же негры, одетые по-черному, совершенно не видны: они сваливаются на вас, как снег на голову, оттаптывают вам пальцы на ногах и могут намять вам брюхо, а потом еще и обзываются «грязным негрой»! Для острастки мы согласились с тем, чтобы нас сопровождал негр, одновременно самый черный и самый экономичный. Я имею в виду свою тень, которой и поручил сражаться с ними. Но мы были вынуждены следовать посередине шоссе, а иначе вышеупомянутый негр, столь же неуправляемый, сколь и исчезающий, так и норовил ускользнуть, не прощаясь, под предлогом игры в волчок с тенями от газовых рожков или других негров на тротуаре. Эти невидимые негры — основной недостаток страны, которая, после некоторых улучшений, была бы замечательной. Полно больших рек и маленьких негритят — всего, что нужно для разведения и кормления крокодилов, и обошлось бы недорого. Их, правда, на острове нет, а это очень печально, потому что крокодилам жилось бы там очень весело; в следующую поездку собираюсь завезти их туда, чтобы они расплодились, какую-нибудь молодую пару, и самцов не меньше двух, сколько получится, пусть станут покрепче.

Зато страусов там предостаточно, и мы поражены, что немного их поймали, хотя досконально изучили все рецепты на тему страусовой охоты в наших кулинарных книгах, а в особенности те, что настоятельно рекомендуют прятать голову под камень.

Глупыш: Читать кулинарную книгу — это охота что надо!

Папаша Убю: Молчать, сударь! В этой стране ничего не происходит так, как вы, по своему простодушию, можете вообразить. Например, мы никогда не могли отыскать свой дом, потому что когда там кто-нибудь переезжает, то берет с собой и табличку с номером дома, а если он живет на углу, то и табличку с названием улицы или двух улиц. Благодаря этой привычке чередование номеров сильно смахивает на лотерею; есть улицы, которые щеголяют тремя-четырьмя именами, а есть и обездоленные. Но негры всегда указывали нам дорогу, потому что мы поступили неосмотрительно, написав на фасаде: «Сваливать мусор запрещается!», а ведь негру страшно нравится взбрыкивать, вот этот народец и сбегался со всех концов города. Я помню одного негритенка, который ежедневно приходил издалека, опорожнял ночной горшок одной дамы под окнами нашей столовой и, показывая на это, говорил:

«Вы, другой, посмотри мало-мало: я черный, я делаю желтый кака, а мой хозяйка, который белая, делает черный кака».

Глупыш: Вот вам и доказательство, что белый — не что иное, как негр, вывернутый наизнанку.

Папаша Убю: Сударь, удивительно, как вы додумались до этого сами. Вы извлекаете пользу из нашего разговора, из вас может получиться что-нибудь путное. А не будете ли вы так любезны, вывернувшись по вашему методу, заменить собой образчик черного раба, который мы не удосужились привезти, сочтя стоимость перевозки чрезмерной?

Между тем собеседники подошли к дому Папаши Убю. Выходит Мамаша Убю. Супружеские излияния… Но вот сюрприз! Пока Папаша Убю отсутствовал, у его добродетельной супруги родился негритенок…

Папаша Убю наливается кровью и вот-вот рассвирепеет, но Мамаша Убю опережает его и визжит.

Мамаша Убю: Презренный! Ты обманул меня с какой-то негритянкой!

ФИЛОЛОГИЯ

Экзамен папаши Убю в колониальной семинарии Святого Сульпиция

Монах-игнорантинец: Папаша Убю, вы умеете писать?

Папаша Убю: Трах-тебе-в-брюх! Мы все умеем, и этот вопрос оскорбляет нас. Прежде всего, кто вы такой, сударь, чтобы позволять себе сомневаться в наших умениях?

Монах: Брат Лавр, невежествующий монах.

Папаша Убю: А вы что, не очень просвещенный? В таком случае, почему вы рветесь быть школьным учителем и спрашиваете меня, что я умею? Вы хотя бы постыдились, что при таком имени выставляете напоказ вашу убогость.

Монах (невозмутимо): И в убогости, как говорится, есть Бог. Так что же, Папаша Убю, умеете вы писать?

Папаша Убю: Превосходно.

Монах: Тогда скажите, пожалуйста, из чего образована строчная a?

Папаша Убю: Строчная a образована — трах-тебе-в-брюх! — из такой круглой штуки и этой — как бишь ее? — закорючки сбоку. Досадно, что приходится вдалбливать самые элементарные понятия.

Монах: Папаша Убю, а вот негритенок (открывает ящик на пружинах. Папаша Убю пугается) сейчас поправит ваши ошибки. Говорите, Зозо. Из чего образована строчная a?

Негритенок (нараспев): Строчная a образована из строчной с, базовой буквы, и строчной латинской i, также базовой.

Папаша Убю: Нам это никоим образом неинтересно.

Монах: Из чего образована строчная буква t?

Папаша Убю: Это еще легче. Строчная буква t образована из вертикальной палки с этакой щепочкой, торчащей наверху.

Монах (негритенку, сочувственно глядя на папашу Убю): Из чего образована строчная буква t?

Негритенок: Строчная буква t образована из строчной i, базовой буквы, которая продолжается кверху, к своей идеальной точке, и в этой точке раздваивается и становится поперечной перекладиной.

Папашу Убю тянет в сон.

Монах: Из чего образована строчная q?

Папаша Убю: Ну-ка, ну-ка, это становится интересным.

Негритенок: Строчная q образована из строчной i, базовой, c продленным вниз хвостом, который легко проходит сквозь идеальную точку этой i, если бы точку ставили под буквой, и из строчной c, базовой, расположенной сверху и слева.

Монах: Очень хорошо, дитя мое. Из чего образована заглавная Q?

Папаша Убю: Ну-ка, ну-ка, вот это уже чрезвычайно интересно.

Негритенок: Заглавная Q образована из заглавной O.

Папаша Убю: …из заглавной O, несомненно, юноша, из заглавной O, базовой, мы как раз и собирались это сказать…

Негритенок (строго): …из заглавной O, которая не является базовой, и строчной c, базовой.

Папаша Убю оседает.

Монах: Видите, Папаша Убю, плод моего обучения — бесподобную эрудицию этого ученика столь нежного возраста.

I

У-у! Не пхай меня в у… Не пхай меня в угол: там, в углу, есть мамзель.

II

А в середке печет.

III

На краю моя упадет!

IV

Не тряси так, Мадлен, хижина не есть наш. Не тряси так, Мадлен, хижина есть трах-тарарах!

Папаша Убю: Не мудрено, ведь он из ящика.

Монах: Из плоти и костей, замешанных на знании! А вот вы, Папаша Убю, теперь-то понимаете, кто вы такой? (Негритенку:) Какое задание вы сегодня выполняли, дитя мое?

Негритенок: Я переписывал набело свою тетрадку, потому что опрокинул на нее чернильницу.

Монах: Работа вам понравилась?

Негритенок: Да, господин монах, очень понравилась.

Монах: Не раскаиваетесь ли вы, что опрокинули чернильницу эту на свою тетрадку?

Негритенок: Я горько сожалею, потому что, не случись этого, я с удовольствием переписал бы тетрадь набело еще раз в двух экземплярах.

Папаша Убю (в негодовании): Пусть переписывает свою тетрадь и набело, и добела, и докрасна! И еще дважды и трижды собственную персону на которую он, очевидно, опрокинул множество чернильниц, маленький паскудник!

СЛЕДУЮЩУЮ ПЕСНЮ

И ДАЖЕ СОСЕДНЯЯ СТРАНИЦА ПОКРАСНЕЛА ОТ БЛИЗОСТИ С НЕЮ

НИКОГДА НЕ ЛЕНЬ

Песня, от которой негры покраснеют до ушей, а Папаша Убю прославится

II

Все неудачно, Как ни крути, — Полупрозрачный Застрял в пути.

III

А негритоска: «Ты что, осел? Надень на соску Ее чехол!»

IV

Убю в запарке — Он как дикарь, Сует дикарке Свой инвентарь.

V

Да будет сила, А с ней — урок. Нырнул в чернила Его зверек.

VI

Но сел в калошу Папаша наш — Он взял Тотошу На абордаж.

VII

И, не сподобясь Войти в игру, Поставил подпись Не в том углу.

VIII

Но все пустое, Коль есть размах. Ценнее втрое Свой Альманах.

IX

А на картинке Немудрено И негритянку Послать на дно.

X

Кто опознает Ее всерьез? Лишь тот, кто знает, Где есть засос.

XI

Но канут вскоре За годом год — Туземец в море Чехол найдет.

XII

Что за обноски Несет волной? Кажись, от соски Папашиной!

I и XIII

Нас и обманом Не обобрать: Нет, никогда нам Не лень в кровать!

СОВЕТЫ КАПИТАЛИСТАМ И ОТЦАМ-СИРОТАМ

Необходимо приобретать незамедлительно, так как это хорошее вложение денег:

в «Меркюр де Франс», ул. Эшоде-Сен-Жермен, 15:

Увертюра к Убю королю исполняется на фортепиано в четыре руки.

Марш поляков, исполняется на фортепиано в две руки.

Песня о Головотяпстве, с аккомпанементом и без оного.

Убю король, полная партитура, с текстом, всё — с собственноручным факсимиле.

Три песни колбаснице.

а) Из страны туренцев.

б) Несчастная Адель.

в) Велас, или Солдат удачи.

Жалоба г-на Бенуа.

Заснеженный пейзаж.

Непристойная колыбельная.

Иллюстрированное сольфеджио, только по нему быстро обучают музыке маленьких детей.

Семейные сцены для фортепиано.

Кесарь-Антихрист.

Дни и ночи, военный роман.

Любовь безраздельная, роман.

Малый Альманах Папаши Убю.

Символ легкости мысли Папаши Убю; это отнюдь не критика в его адрес, если учесть, что сия легкость проявляется лишь тогда, когда он оттаптывает вам ноги.

ПРИЛОЖЕНИЕ К «РЕВЮ БЛАНШ»:

УБЮ КОРОЛЬ УБЮ ЗАКОВАННЫЙ

Серийное издание в одном томе; цена 3,5 франка

Выходит из печати 22 января, в одном томе ценою в 3,5 франка:

«МЕССАЛИНА»

роман об императорском Риме

 

ДЕЯНИЯ И СУЖДЕНИЯ ДОКТОРА ФАУСТРОЛЛЯ, ПАТАФИЗИКА

роман

 

Роман о новой науке

 

Книга первая

ДЕЛО

 

I

Предписание на основании статьи 819

 В год тысяча восемьсот девяносто восьмой, восьмого февраля,

На основании статьи 819 Кодекса гражданского судопроизводства и по ходатайству г-на и г-жи Простак (Жак), владельцев дома, расположенного в Париже под нумером 100-бис по улице Золотарей, поскольку находится означенное владение на участке, вверенном моему, а равно и мэрии П-го округа, управлению

Я, нижеподписавшийся Рене-Изидор Скоторыл, исполнитель суда по гражданским делам первой инстанции департамента Сена с заседанием в Париже, где собственнолично и проживаю в доме 37 по Мощеной улице,

ИМЕНЕМ ЗАКОНА И ПРАВОСУДИЯ Издал сие Предписание г-ну Фаустроллю, доктору, занимающему разнообразные помещения, отнесенные к поименованному владению 100-бис улица Золотарей, и проживающему по означенному адресу

— однако, стоя перед оным владением, на деле же отмеченным как нумер 100 на особой для оных целей табличке, звонил, стучал и вызывал указанного господина без счета, и никто не вышел отворить, тогда как проживающие по соседству указали, что здесь и будет местожительство упомянутого доктора Фаустролля, но они-де копий никаких брать не намерены, и с тем принимая во внимание, что по приведенному выше адресу ни семьи, ни слуг оного доктора обнаружить не удалось, а, как докладывалось выше, ни один из имевшихся в наличии соседей удостоверением копии по собственноручно подписанному мною оригиналу утрудить себя не пожелал, я незамедлительно отбыл в мэрию П-го округа, где и находясь передал настоящее г-ну мэру в собственные руки, каковыми он и завизировал представленный к рассмотрению оригинал —

в срок до двадцати четырех часов не более того уплатить мне для передачи истцу на условии предоставления последним должным образом составленной расписки сумму в триста семьдесят две тысячи франков и 27 сантимов, составляющие одиннадцать Сроков платы за проживание в вышеозначенных помещениях, истекшие к первому января сего года, не считая уплаты за нынешний месяц, а равно и иных пошлин, сборов, процентов, издержек и выплат, засим уведомив, что во несоблюдение данного Предписания в указанные сроки будет к тому понужден силою закона и всеми имеющимися мерами, и прежде всего конфискацией и наложением ареста на все движимое и украшающее снимаемые ответчиком помещения имущество. В подтверждение чего по домашнему адресу и с тем же самым сообщением оставил настоящую копию, за составление коей уплатить: одиннадцать франков тридцать сантимов, из них за пол-листа гербовых марок специального гашения 0 фр. 60 сантимов.

СКОТОРЫЛ

За Господина доктора Фаустролля, завизировано в мэрии П-го округа,

         Париж

 

II

О привычке и обличьях доктора Фаустролля

Доктор Фаустролль родился в Черкесии в 1898-м (XX веку как раз исполнилось минус два года) в возрасте шестидесяти трех лет.

В свои годы, а число их не изменится на протяжении всей жизни доктора, он был человеком среднего роста — если уж быть совершенно точным, то (8 × 1010 + 109 + 4 × 108 + 5 × 106) размеров атома, — с желтоватой отливающей золотом кожей и гладко выбритым лицом, на котором лишь с каждой стороны оставлял он по одному усу, как нашивал их в свое время царь Салех; волосы его, перемежаясь, были то пепельно-русыми, то иссиня-черными: так узники в зависимости от положения солнца попеременно чередуют пребывание в камере с дневной работой; глаза — два шарика обыкновенных писчих чернил, настоянных, подобно данцигской водке, на золотых сперматозоидах.

Безбородым, за исключением помянутых усов, доктора сделала кропотливая работа микробов облысения, кишевших в его порах от паха до бровей и выгрызавших все волосяные луковицы до единой, — но исключительно у молодых волос, а потому Фаустролль мог не опасаться за свою шевелюру или пушистые ресницы. От паха к пяткам его, наоборот, тянулся достойный сказочных сатиров черный густой мех, поскольку проявления мужественности доктора не ограничивались общепринятыми приличиями.

То утро он начал с привычной sponge-bath из обоев на два тона от Мориса Дени: крошечные локомотивы карабкались вверх по бесконечным спиралям; он уже давно заменит водные процедуры обтиранием обивочными тканями, каковые подбирал по сезону, по моде или по собственной прихоти.

Не желая шокировать посторонних, поверх этой драпировки он облачился в сорочку из тончайших нитей кварца, надел стянутые у лодыжки широкие панталоны глухого черного бархата, крошечные ботинки, серые от пыли, которую ценой немалых трат приходилось месяцами выдерживать слоем одинаковой толщины, если только на них не брызгал сухой фонтанчик раздавленных муравьиных львов; после чего натянул жилет желтого шелка с отливом, идеально подходивший под цвет его кожи, — без пуговиц, точно купальный костюм, с двумя лишь рубинами, которые поддерживали вздернутые выше обычного кармашки, — и просторную шубу из голубого песца.

На указательный палец правой руки до самого ногтя — единственного, который он не грыз, — Фаустролль нанизал кольца с изумрудами и топазами; придерживала эту миниатюрную колонну перстней изящно выточенная молибденовая чека, сквозь ноготь ввинченная в кость фаланги.

Вместо шейного платка он решил повязать сегодня парадную ленту ордена Большого Брюха — награды, придуманной им самим и запатентованной, дабы оградить сие прекрасное понятие от пошлых колкостей толпы.

Затем он зацепился тесьмой за специально оборудованную для этой цели виселицу и провисел так немногим менее часа, мучительно пытаясь выбрать между двумя вариантами удушающего грима: висельник бледный и висельник посиневший.

И, наконец, спрыгнув с крюка, довершил свой туалет колониальным пробковым шлемом.

 

III

Уведомление о составлении протокола

 В год тысяча восемьсот девяносто восьмой, десятого февраля в восемь часов утра, на основании статьи 819 Кодекса гражданского судопроизводства и по ходатайству г-на Простак (Жак), действующего как от своего имени, так и по поручению госпожи своей супруги, владельцев дома 100-бис, расположенного в Париже по улице Золотарей, поскольку находится означенное владение на участке, вверенном моему и мэрии П-го округа управлению,

Я, НИЖЕПОДПИСАВШИЙСЯ РЕНЕ-ИЗИДОР СКОТОРЫЛ, ИСПОЛНИТЕЛЬ СУДА ПО ГРАЖДАНСКИМ ДЕЛАМ ДЕПАРТАМЕНТА СЕНА С ЗАСЕДАНИЕМ В ПАРИЖЕ, ГДЕ СОБСТВЕННОЛИЧНО И ПРОЖИВАЮ НА МОЩЕНОЙ УЛИЦЕ, 37,

издал повторное предписание ИМЕНЕМ ЗАКОНА И ПРАВОСУДИЯ г-ну Фаустроллю, доктору, занимающему разнообразные помещения, отнесенные к поименованному владению 100-бис улица Золотарей, и проживающему по данному адресу, пусть и обозначенному номером 100, — находясь перед которым и стучав без счета, никакого ответа не добилися, а потому отбыли в Париж к г-ну Соларкаблю, комиссару полиции, каковой оказал нам неоценимое содействие в нижеследующей операции:

— по предъявлении уплатить мне, судебному исполнителю и уполномоченному, сумму в Триста семьдесят две тысячи франков двадцать семь сантимов, составляющих Одиннадцать сроков платы за проживание в вышеозначенных помещениях, истекшие к первому января сего года, не считая прочих сборов, кои уплатить отказался —

Посему и был наложен арест и помещены под защиту ЗАКОНА И ПРАВОСУДИЯ следующие предметы:

 

IV

О равных книгах доктора

По вскрытии замков означенного владения г-ном Шнифером, слесарем, проживающим в г. Париже по адресу: улица Николя Фламеля, 205, были обнаружены: кровать с медною крашеной сеткой двенадцати метров длиной без матраца ниже́ белья; слоновой кости стул; стол — тонкой работы, ониксовый, с золотом; двадцать семь томов книг, разрозненных, сброшюрованных, а равно и переплетенных, перечень коих следует:

1. Бодлер, том переводов из Эдгара По.

2. Бержерак, «Сочинения», II том, включающий «Историю государств и империй Солнца» и «Историю птиц».

3. Евангелие от Луки, на греческом.

4. Блуа, «Неблагодарный попрошайка».

5. Колридж, «The Rime of the Ancient Mariner».

6. Дарьен, «Вор».

7. Деборд-Вальмор, «Клятва малюток».

8. Эльскамп, «Резные миниатюры».

9. Том «Пьес» Флориана.

10. Один из томов «Тысяча и одной ночи» в переводе Галлана.

11. Граббе, «Scherz, Satire, Ironie und tiefere Bedeutung», комедия в трех актах.

12. Кан, «Сказка о золоте и молчании».

13. Лотреамон, «Песни Мальдорора».

14. Метерлинк, «Аглавена и Селизетта».

15. Малларме, «Стихи и проза».

16. Мендес, «Гог».

17. «Одиссея», издание Тойбнера.

18. Пеладан, «Вавилон».

19. Рабле.

20. Жан де Шильра, «Час сладострастия».

21. Анри де Ренье, «Яшмовая трость».

22. Рембо, «Озарения».

23. Швоб, «Крестовый поход детей».

24. «Убю король».

25. Верлен, «Смиренномудрие».

26. Верхарн, «Поля в бреду».

27. Верн, «Путешествие к центру земли».

Помимо оных — три гравюры, висевших на стене, афиша Джейн Авриль Тулуз-Лотрека, еще одна — Боннара, из «Белого обозрения», затем портрет г-на Фаустролля работы Обри Бердслея и совсем уж ветхая картина, лишенная, по общему мнению присутствующих, всякой ценности, — «Святой Кадо» печатни Обертюр, что в Ренне.

Касательно подвала: проникнуть в оный вследствие затопления не представилось возможным. Сверху помещение показалось нам заполненным винами и крепкими напитками, без малейшего признака бочек или же бутылок — смешанными, как есть, на высоту в два метра.

Попечителем означенного имущества в отсутствие ответчика назначен мною г-н Дельмор де Пьонсек, один из поименованных мною ниже понятых. Продажа собственности с торгов будет произведена в день, установленный позднее, в полдень, на Оперной площади.

Во всем описанном и был составлен настоящий протокол, коему посвятил я с восьми утра и до без четверти трех часов пополудни своего рабочего времени, и одну копию оставил для ответчика заботам г-на вышеуказанного комиссара полиции, вторую же у попечителя, с условием непременного описания и оглашения конфискуемого имущества, и все в присутствии и с содействия гг. Дельмора де Пьонсека и Трахона, посыльных по разного рода поручениям, проживающих в Париже, Мощеная улица, дом 37, выступавших предписанными законом понятыми и заверившими со мною копию и настоящий оригинал. За составление: тридцать два франка 40 сантимов. Пошло на копии два листа особого тиснения бумаги, за каковую и причитается один франк 20 сантимов. Подпись: Шнифер. Подпись: Соларкабль, комиссар. Подпись: Дельмор де Пьонсек, подпись: Трахон, понятые. Подпись: Скоторыл, судебный исполнитель. Внесено в книгу регистрации в Париже 11 февраля 1898 года. Получено за внесение: пять франков. Подпись: Онжебальда́… (Неразборчиво.)

 

V

Уведомление о решении продавать имущество по месту проживания

 В год тысяча восемьсот девяносто восьмой, четвертого июня, по ходатайству г-на и г-жи Простак (Жак), из коих супруг проживает в Париже по Мощеной улице номер 37, что вне всякого сомнения помещает его под мое, а равно и мэрии П-го округа управление; Я, Рене-Изидор Скоторыл, ИСПОЛНИТЕЛЬ суда первой инстанции департамента Сена с заседанием в Париже, где собственнолично и проживаю в доме 37 по Мощеной улице, скрепил моей подписью, уведомил, предъявил и на той же гербовой бумаге оставил копию г-ну Фаустроллю…

Исходя из того, что отпущенных пол-листа марок специального гашения по шестидесяти сантимов совершенно недостаточно для составления описи всех тех чудес, что обнаружили мы у господина Фаустролля, изрядно отпив из его подвала, в каковой он нас сам препроводил, податель сего испрашивает у г-на Председателя Суда по гражданским делам департамента Сена временного позволения — ввиду того, что стоимость марок рискует значительным образом превысить выделенные на гашение средства — изложить последовавшие затем события на обыкновенной писчей бумаге, дабы сохранить для Закона и Правосудия память об упомянутых чудесах и воспрепятствовать угасанию последней.

 

VI

О корабле доктора — обычном решете

Приподняв покрывало, растекшееся по кровати с медной крашеною сеткой, которую мне так и не довелось конфисковать, доктор Фаустролль обратился к моей персоне и, так со мною говоря, изрек:

— Охотно допускаю, что вы, Скоторыл, судебный исполнитель и уполномоченный, не имеете ни малейшего представления о капиллярности или поверхностном натяжении, о невесомых мембранах, равносторонних гиперболах и плоскостях с нулевым искривлением — как равно и о поразительной эластичности той пленки, которая образует, если угодно, кожный покров воды.

Из тех, кто умеет скользить по поверхности пруда — сверху или же под ней, — точно по дубовому паркету, мне известны лишь водяные скорпионы на ножках тоньше паутинок, да личинки комаров: конечно, если не считать святых или блаженных, рассекавших волны в каменных яслях и на плащах из грубой ткани, да пожалуй, Христа, гулявшего по морю босиком, — а также меня самого.

Конечно, человеку удалось создать ткани, пропускающие воздух и пар — так, что сквозь них можно даже задуть свечу, — но вместе с тем непроницаемые для жидкостей; мешки из таких тканей способны неограниченно долгое время удерживать свое текучее содержимое. Один мой коллега, Ф. де Ромильи, сумел даже вскипятить воду внутри колокола, дно которого было затянуто довольно крупного плетения марлей….

Меж тем, эта кровать двенадцати метров длиною есть вовсе не кровать, а самый настоящий корабль, принявший форму вытянутого решета. Ячейки здесь достаточно крупны для того, чтобы пропустить иглу, а вся сетка смочена в горячем парафине, после чего ее с силой встряхнули — так, чтобы, покрывая проволочный каркас, эта субстанция (которая всегда отталкивает воду) оставляла бы пустыми отверстия общим числом в пятнадцать миллионов четыреста тысяч. Когда я плыву по реке, водная пленка натягивается отверстиями, а стало быть, текущая под ней жидкость может проникнуть внутрь корабля, только если этот эпидермис прорвется. Однако выпуклость его округлого киля не искажена ни единым выступом, а удар волны при спуске на воду, стремительном преодолении порогов и прочем будет погашен внешним обтекателем — он не смазан парафином, ячейки в нем значительно шире, и их всего лишь шестнадцать тысяч; к тому же, киль предохраняет от царапин тростников и парафиновое покрытие — как изнутри прочнейшая решетка защищает его от повреждения ногами.

Таким образом, мое решето способно плавать не хуже корабля, перевозить грузы любой тяжести и при этом не пойти ко дну. Более того, как заметил в беседе мой образованнейший друг Ч.-В. Бойс, обычное сито превосходит остальные суда в том, что, даже если внутрь него пролить воду, оно все равно не потонет. Идет ли речь об извергаемом мной растворе солей мочевой кислоты или перехлестнувшей через борт волне, излишек жидкости свободно проходит сквозь ячейки вниз, сливаясь с теми волнами, что плещутся под днищем.

Сей неизменно сухой челн (предназначенный для трех лиц) избираю я отныне своим обиталищем, ибо мне предстоит покинуть этот дом.

— Да уж похоже, — вставил я, — коли снятые помещения остались без обстановки…

— Собственно, — продолжал доктор, точно не слушая меня, — у меня есть и другой челн, куда красивее, из кварцевых нитей, растянутых на арбалете; но в настоящее время при помощи тончайшей соломинки я расположил там 250.000 капелек касторового масла, вроде росы, что оседает на паутине: совсем крохотных и побольше, и если последние от естественного натяжения гибкой жидкостной мембраны подрагивают шестьдесят четыре тысячи раз в секунду, то первые — целых полмиллиона раз. Выглядит этот челн точь-в-точь как настоящая паутина, и даже мух ловит с тем же проворством. Но места в нем хватит лишь на одного.

Принимая во внимание, что этот челн способен вынести троих, меня сопроводите вы, а позднее я представлю вам еще одного пассажира — возможно, даже нескольких пассажиров, ведь я беру с собою всех существ, счастливо ускользнувших от вашего ЗАКОНА И СПРАВЕДЛИВОСТИ меж строк изъятых вами книг.

Покуда я пересчитаю их и призову помянутого мною персонажа, вот вам составленная мною рукопись: вы можете конфисковать ее двадцать восьмой и почитать — не столько даже для того, чтоб скрасить ожидание, сколько в попытке лучше понять меня во время путешествия, ваших соображений о необходимости которого я не спрашиваю.

— Да, но путешествовать в решете…

— Челн приводится в движение не только лопастями весел, но и присосками на кончиках пружинных рычагов. Что же до киля, то он скользит на трех одноуровневых роликах из закаленной стали. Окончательно убеждает меня в точности расчетов и непотопляемости корабля тот факт, что, следуя моей веками не менявшейся привычке, мы будем путешествовать не по воде, а по земной тверди.

 

VII

О немногих избранных

Пронесшись по страницам двадцати семи равных меж собою и ему самому книг, Фаустролль увлек за собою в третье измерение:

От Бодлера — Тишину Эдгара По (позаботившись перевести бодлеровский перевод на язык эллинов).

От Бержерака — драгоценное дерево, которым стали в стране Солнца царь-соловей и его подданные.

От Луки — Искусителя, что возвел Христа на высокую гору.

От Блуа — Невестин кортеж, черных свиней смерти.

От Колриджа — арбалет старого морехода и странствующий по волнам скелет мертвого корабля (он лег на дно челна, точно второе решето).

От Дарьена — алмазные коронки бурильных машин с Сен-Готарда.

От Деборд-Вальмор — утку, которую лесоруб положил к ногам детей, и пятьдесят три дерева с зарубками на коре.

От Эльскампа — кроликов, метавшихся по простыням и обернувшихся сложенными горстью ладонями, что сжимают круглую, как яблоко, вселенную.

От Флориана — лотерейный билет Скапена.

Из «Тысячи и одной ночи» — глаз, что выбил своим хвостом крылатый конь третьего Каландара, царского сына.

От Граббе — тринадцать подмастерьев портного, убитых на заре бароном Тюалем по приказу кавалера епископского ордена «За заслуги перед обществом», а также салфетку, которую он повязал себе при этом вокруг шеи.

От Кана — золотой колокольчик из небесных ювелирных мастерских.

От Лотреамона — скрывшегося за горизонтом скарабея, прекрасного, точно трясущиеся руки алкоголика.

От Метерлинка — огоньки, что услыхала первая из ослепших сестер.

От Малларме — день: живучий, девственный, прекрасный искони.

От Мендеса — северный ветер, что веет над изумрудным морем, мешая собственную соль с тяжелым потом каторжника, не выпускавшего весла из рук сто двадцать лет.

Из «Одиссеи» — радостную поступь не знающего страха Ахиллеса по Асфодилонскому лугу.

От Пеладана — отблеск кощунственного истребления семи планет в зеркале щита, заполненного прахом предков.

От Рабле — те бубенцы, с которыми плясали черти во время бури.

От Рашильд — Клеопатру.

От Ренье — выжженную степь, на просторах которой отряхивался, искупавшись, новоявленный кентавр.

От Рембо — льдинки, что вместе с ветром рассыпает Бог по лужам.

От Швоба — чешуйчатых зверей, которым вторят белизной сухие руки прокаженного.

Из «Убю короля» — пятую букву первого слова в первом акте.

От Верхарна — крест, что заступ роет по четырем сторонам света.

От Верлена — голоса, которые никак не могут умереть.

От Верна — два с половиной лье земной коры.

Тем временем Рене-Изидор Скоторыл, пристав, в полной темноте — напоминавшей неосязаемую чернь хининного сульфата в невидном глазу инфракрасном излучении, тогда как остальные краски спектра заключены в светонепроницаемую коробку — перевернул первую страницу рукописи Фаустролля, и оторвало его от чтения лишь появление третьего попутчика.

 

Книга вторая

НАЧАЛА ПАТАФИЗИКИ

 

VIII

Определение

Эпифеномен есть то, что дополняет тот или иной феномен.

Патафизика — поскольку этимология этого слова следующая: επι (μετὰ τὰ φυσιχὰ), то полностью писать его следует как ‘патафизика, предваряя апострофом во избежание немудреных каламбуров — есть наука о том, что дополняет метафизику как в рамках оной, так и за ее пределами, причем за эти самые пределы ‘патафизика простирается столь же далеко, как метафизика — за границы обычной физики. Пример: поскольку эпифеномен есть явление несущественное, то патафизика будет прежде всего учением о единичном, сколько бы ни утверждали, что наука может заниматься лишь общим. Она изучает законы, управляющие исключениями, и стремится объяснить тот иной мир, что дополняет наш; говоря проще и без претензий, предметом ее описаний будет мир, который мы можем — а вероятно, и должны — видеть на месте привычного: ведь законы, которые, как нам казалось, правят повседневностью, на самом деле сами обусловлены исключениями из фактов несущественных — пусть таких изъятий и больше, нежели самих явлений, — а факты эти, будучи в свою очередь сведены к мало чем исключительным исключениям, не обладают и самомалейшей привлекательностью единичности.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ: Патафизика есть наука о воображаемых решениях, которая образно наполняет контуры предметов свойствами, пока что пребывающими лишь в потенции.

Современная наука зиждется на принципе индукции: видя, что тот или иной феномен предшествует или же следует за другим, большинство людей заключает отсюда, что так будет всегда. Прежде всего, такие выводы справедливы отнюдь не все время, а лишь по большей части, они нередко зависят от личной точки зрения и связаны соображениями удобства — а иногда и этого не происходит! Например, вместо того, чтобы утверждать, будто все тела и вещества устремляются к центру, почему бы не предположить, что скорее вакуум возносится к краям — если принять вакуум как меру не-плотности? Такая гипотеза выглядит куда менее произвольной, чем выбор конкретной единицы вещественной плотности, воды.

Поскольку в философии и физике это «тело» есть постулат и выражение чувств толпы, то для того, чтобы если не природа, то по крайней мере свойства его оставались неизменными, необходимо поставить условием, что рост людей также навсегда останется постоянным и соразмерным. Всеобщее согласие само по себе представляет в высшей степени иллюзорный и необъяснимый предрассудок. С какой стати все утверждают, будто часы — круглой формы? Нелепость подобных заявлений становится очевидной, если взглянуть на часы сбоку (и мы увидим узкий прямоугольник) или под углом в три четверти (эллипс) — тогда какого дьявола считать истинной форму лишь в тот момент, когда мы пытаемся узнать, который час? Скорее всего, так просто удобнее. Стоит ли удивляться, что дети, выводя пером круглые часы, рядом рисуют квадратный дом — то есть один его фасад, — что тоже абсурдно: редко когда приходится видеть одиноко стоящее здание, разве что в глухой деревне, тогда как на привычной всем нам улице фасады домов выглядят как довольно сильно искривленные трапеции.

С необходимостью приходится признать, что люди (включая сюда женщин и малых детей) слишком примитивны для того, чтобы постигнуть эллиптические фигуры, и к называемому всеобщим согласию члены этой огромной толпы приходят только потому, что предпочитают видеть изгибы лишь с одним изломом, ведь сойтись в одной точке им всегда проще, нежели в двух и более. Они общаются друг с другом и уравновешивают один другого краями собственных утроб, по касательной. Однако даже толпа в конце концов уразумела, что истинная вселенная состоит из эллипсов, а потому уже и бесхитростные буржуа хранят вино в бочках округлых, а не цилиндрических.

Дабы не позабыть за отвлеченными рассуждениями нашего примера касательно воды, задумаемся в этой связи о том, сколь непочтительно следующее высказывание об адептах патафизической науки, вырвавшееся из самых глубин души описанной нами толпы:

 

IX

Фаустролль меньше Фаустролля

Доктор Фаустролль (если позволительно будет здесь сослаться на личный опыт) однажды задумал сделаться меньше себя самого и в этой связи решил исследовать одну из четырех стихий, дабы выяснить, как скажется разница в его собственном росте на их взаимных отношениях.

Он остановил свой выбор на веществе, как правило, жидком, бесцветном, не под дающемся сжатию и растекающемся по горизонтальной плоскости в малых количествах; будучи же значительным образом расширено, приобретающем искривленную поверхность и синеватый оттенок на глубине, а по краям оживляемом непрерывным возвратно-поступательным движением; по словам Аристотеля, обладающем, как и земля, изрядной плотностью; на дух не выносящем огня, но зарождающемся от мощного взрыва при разложении оного; переходящем в газообразное состояние при нагревании до ста градусов и плавающем по собственной поверхности, затвердевая — да чего уж там: Фаустролль выбрал воду! И, сократившись до размеров клеща (обыденное представление о парадигме малости), он пустился в путешествие по капустному листу, не обращая внимания на собратьев своих паразитов и увеличившиеся пропорции прочих предметов — покуда, наконец, но повстречался с Водой.

То был шар в два раза выше него, сквозь прозрачность которого границы мира показались ему необъятными, а его собственное отражение в патине капустного листа — вернувшимся к тем величинам, которые он незадолго до того оставил. Он осторожно постучал по гладкой оболочке сферы, словно просил открыть какую-то невидимую дверь: выпученное око податливого хрусталя заворочалось, будто настоящий глаз, дальнозорко прищурилось, затем растеклось по всему своему близорукому диаметру, едва не раздавив тягучей неподвижностью Фаустролля, и вновь вернулось к привычным сферическим очертаниям.

Тогда, скользя крошечными ножками по вытянувшимся подобно рельсам прожилкам на нежно-зеленом листе, доктор — признаем, не без некоторого труда, — покатил хрустальный глобус к соседнему шару; столкнувшись, две гигантские сферы мягко втянулись одна в другую, и перед Фаустроллем благодушно заколыхался новый шар, вдвое большего размера.

Носком ботинка доктор ткнул принявшую столь неожиданный облик стихию: раздался оглушительный взрыв, рассыпавший сноп восхитительно переливающихся осколков, и по арене салатового бархата заплясали мириады мельчайших новорожденных сфер, отсвечивавших матовой крепостью бриллианта, каждая из которых влекла за собой образ того кусочка вселенной, к которому она в тот момент прикасалась снизу, покатыми краями отражая его в свой налившийся чудесной влагой центр.

А еще ниже хлорофилл, похожий на косяк зеленых рыбок, не спеша пробирался заученной дорогой в потаенных каналах капустного листа…

 

X

О славном павиане Горбозаде, который из всех слов человеческого языка знал лишь одно: «А-га!»

Горбозад был обезьяной-павианом, не то чтобы бабуином, но страдавшим водянкой мозга балдуином — это точно, однако не то чтобы полным тупицей (по причине оного изъяна), скорее, просто не таким умным, как большинство его сородичей. Ту пару иссиня-пурпурных мозолей, которые у них обыкновенно украшают ягодицы, нашему герою Фаустролль сумел искусно пересадить, и не куда-нибудь, а прямо на щеки: алую половинку — на левую, лазурную — на правую, так что в целом его плоскую физиономию можно было поднимать на мачту вместо государственного флага.

Не удовольствовавшись содеянным, доктор возжелал научить его говорить, и если Горбозад (названный так в честь двух характерных холмиков известно откуда взявшихся щек) французским языком так в совершенстве и не овладел, он мог вполне внятно произнести несколько распространенных бельгийских выражений: например, именовал спасательный круг, подвешенный к корме Фаустроллева челна, «плавательным пузырем, снабженным соответствующей надписью», — однако чаще всего Горбозад сотрясал воздух следующим монотонным восклицанием:

— А-га, — изрекал он на чистом французском — и больше не добавлял ни слова.

Сей персонаж сослужит нам немалую пользу на всем протяжении настоящей книги, прерывая своим возгласом чрезмерно длинные пассажи; похожими приемами пользовался, скажем, Виктор Гюго («Бургграфы», часть I, сцена II):

— И это все?

                   — Отнюдь; изволь послушать дальше —

или Платон (в самых разных произведениях):

— Ἀληθη λεγειζ, εφη.

— Ἀληθη.

— Ἀληθ.

— Δηλα γαρ, εφη, χαι τυφλψ.

— Δηλα δη.

— Δηλου δη.

— Διαιον γουν.

— Ειχοζ

— Ἔμοιγε

— Ἔοιχε.

— Ὀμολογω.

— Ὀρθοτατα.

— Ὀρθωζ γ, εφη.

- Ἔστιν, εφη.

- Και γαρ εγω.

- Και εστατα. μαλ’, εφη.

- Καλλιστα λεγειζ.

- Καλωξ.

- Κομιδη μεν ουν.

- Μεμνημαι.

- Ναι.

- Ξυμβαινει γαρ ουτωζ.

- Οιμαι μεν, χαι πολυ.

- Πολλή αναγχη.

- Πολυ γε.

- Πολυ μεν ουν μαλιστα.

- Ὀχθωζ εφη.

- Ὀχθωζ μοι δοχειζ λεγειν.

- Ουχουν χρη.

- Πανταπασι.

- Πανταπασι μεν ουν.

- Παντων μαλιστα.

- Πανυ μεν ουν.

- Πεισομεθα μεν ουν.

- Πρεπει γαρ.

- Πῶξ γαρ αν.

- Πῶξ γαρ ου.

- Πῶξ δ’ ου.

- Τι δαι.

- Τι μην.

- Τουτο μεν αληθεζ λεγειζ.

- Ωζ δοχει.

Конец рукописи доктора; далее продолжается дневник Рене-Изидора Скоторыла.

 

Книга третья

ИЗ ПАРИЖА В ПАРИЖ МОРЕМ, ИЛИ БЕЛЬГИЙСКИЙ РОБИНЗОН

 

XI

О посадке в ковчег

Горбозад спустился по лестнице мелкими шажками — он осторожно прикасался к ступеньке пяткой и лишь затем, будто расклейщик, расправляющий неподатливый край афиши, плавно опускал носок; подражая обращавшимся к ученикам древнеегипетским наставникам, челн на плече он придерживал ушами. Когда двенадцатиметровый нос корабля, похожий на гигантскую меч-рыбу, еще только выбирался из коридора, днище рыжего металла уже поблескивало на солнце, будто спинка водяного клопа. Изогнутые лопасти вёсел глухо звякнули о древний камень перил.

— А-га, — произнес Горбозад, сбрасывая челн на мостовую, на сей раз, впрочем, не проронив больше ни звука.

Фаустролль потер пунцовые щеки нашего юнги о салазки подвижного сиденья, дабы увлажнить их перед долгой дорогой; ободранная физиономия павиана засияла пуще прежнего, наливаясь карминным пятном на носу корабля наподобие путеводной звезды. Сам доктор устроился сзади на своем стульчике из слоновой кости, коленями сжимая ониксовый стол, заваленный компасами, картами, секстантами и прочими научными инструментами, а к ногам вместо балласта уложив тех удивительных существ, что были выдернуты им из двадцати семи равных книг, а также конфискованную мною рукопись; перехватив локтями бечевки, тянувшиеся к румпелю, и знаком приказав мне сесть против него на стянутую войлоком и равномерно двигавшуюся скамейку (перечить я не смел, уже почти поверив в это предприятие, последние же опасения глушились подвальным хмелем), он мигом пристегнул мои щиколотки к днищу челна кожаными ремешками и подтолкнул к моей груди ручки точеных ясеневых весел — их лопасти с симметричным шумом разошлись грозными перьями павлиньего хвоста, готовые колесовать неосторожного гребца.

Откидываясь, я налегал на весла, не думая о том, куда они нас несут — только бы увернуться от мокрых нитей двух рулевых канатов и выбрать путь между вздымавшимися за моей спиной фигурами, которых лопасти подсекали прямо у ступней; издалека за нами вслед спешили другие такие же силуэты. Мы продирались сквозь огромную толпу людей и плотный, почти осязаемый туман, а потому судить о нашем продвижении вперед я мог только по звуку чьих-то раздираемых плащей.

Помимо тех фигур, что нагоняли нас вдали, и тех, что двигались навстречу, время от времени у борта вставали третьи, прямые, словно палки, почти что неподвижные, но их Фаустролль не собирался отгонять и даже объяснил мне, что такова судьба всех путешественников — все время с кем-то сталкиваться и что-то пить, как назначенье Горбозада — вытягивать челн по берегу при каждой остановке из-за наших недочетов, или призвание его скупого восклицания — перебивать, в местах, где пауза уместна, наши пространные словоизлияния; так я следил за проплывающими мимо существами, сам пятясь, точно наблюдатели в платоновской пещере, и постепенно открывая для себя учение хозяина челна, доктора Фаустролля.

 

XII

О море Сточных Вод, пахучем маяке и Каловом острове, где мы ничего не пили

— Смотри, — промолвил он, — сие безжизненное тело, чьи тухлые останки седые старики с трясущимися от немощи руками и молодые люди с чахлой рыжей шевелюрой, слова которых соревнуются в глупости с их же молчанием, бросают птицам с крапчатым, точно замаранный досужей писаниной лист бумаги, оперением (туша источена так сильно, что ихневмон мог бы откладывать там яйца), являет собой не просто остров, но также человека; он любит, когда его величают бароном Гильдебрандом с моря Сточных Вод.

Поскольку остров сей бесплоден и уныл, похвастаться какою-либо порослью на лице патрон его бессилен. Ребенком он страдал от сыпи, и кормилица, такая старая, что все ее советы неизменно приводили к изнурительному поносу, предрекла: сие есть божий знак, и он отныне никогда не сможет скрыть от остальных людей

Срамную наготу своей коровьей морды.

Однако умер и начал гнить лишь его мозг, точнее, двигательные центры, сосредоточенные в лобных долях. Вследствие этой неподвижности он и лежит у нас прямо по курсу — не человек, но остров, — и именно поэтому (не будете шалить, я покажу вам план)…

— А-га! — выпалил, словно очнувшись, Горбозад, — и вновь погрузился в гордое молчание.

— … и именно поэтому, — продолжал Фаустролль, — он обозначен на моей походной карте как Калов остров.

— Да, но постойте, — возразил я, — как удается этой туче людей и птиц, облепивших труп поминальными записками, столь быстро находить его среди огромной водяной пустыни: ведь и юнцы, и старики, если я только не уподобился им в этом, слепы и лишены поводырей?

— А вот как, — произнес Фаустролль, раскрывая книгу N изъятой мною рукописи «Основ патафизики» на главе ξ: «Обелисколихнии для собак — мало им лаять на луну»:

— Маяк, подобный вздыбившейся плоти, прознает бурю, писал Корбьер; он воздевает перст, указывая издалека гавань спасения, истины и благолепия. Но для кротов и вас, Скоторыл, маяк столь же неразличим, как десятитысячно первый период музыкального произведения или инфракрасные лучи, при свете коих я и написал сие произведение. Маяк Калова острова — подземный, темный и клоачный: точно устав глядеть на солнце, он зарывается в фекалии. Поскольку волны сих глубин не достают, то отыскать его по шуму у прибрежных скал также нельзя. Однако вам, Скоторыл, залежи ушной серы заглушили бы и стоны ада.

Существование маяка поддерживается чистой материей — самой сущностью Калова острова, душой Барона, что исторгается из его уст посредством помпы чистого свинца. И изо всех трущоб, где я не остановился б даже попросить глоток воды, слетается, ведомый нюхом, рой этих крапчатых страниц, прожорливых, аки сороки, чтобы припасть к дымящейся и приторной струе свинцовой помпы. А чтобы не лишать их сего драгоценного источника, седые старики, воспитывавшиеся в монастыре, соорудили на гниющих телесах Барона часовенку, прозвав ее ЗАПОВЕДЬЮ КАТОЛИЦИЗМА. Пегие птицы свили там свое гнездо. Народ их величает дикими утятами; мы же, адепты патафизики, зная о содержимом уток после трапезы, честно и без лукавства зовем их дермоедками.

 

XIII

О стране кружев

Оставив злополучный остров позади, а нашу путевую карту — свернутой под лавкой, — я греб еще шесть часов кряду, почти не чувствуя стертых ремнями ног и нёба, пересохшего от жажды (на острове любой ручей грозил нам верной смертью); Фаустролль отвел от меня бившиеся по бокам канаты, и в своем возвратном движении, откидываясь чуть не под прямым углом, прямо по курсу я мог видеть только непрерывно тянущуюся дымную струю кильватера, пока ее не заслоняли плечи доктора. Горбозад, теперь открытый всем ветрам, распрощался со своей боевой раскраской и отливал каким-то тусклым блеском…

…когда свет дня — куда прозрачней его мертвенного сияния — стал отделен от тьмы, но вовсе не внезапным зарождением мира…

Это король Кружев сдернул покров ночи — так канатчик вытягивает продетую в отверстие леску, — и каждая ниточка белесого савана подрагивала в полумраке, словно дышащая вместе с ветром паутинка. Из этих волокон сплетались целые леса, похожие на те, что лиственными жилками расписывают заиндевевшие оконца; потом прямо в рождественском снегу выткалась Богоматерь и ее Младенец, а дальше — жемчуга, хвосты павлинов и шитые камнями платья, переплетающиеся, как струи вод в танце трех рейнских дев. Красавицы и Красавцы, щеголяя нарядами, выпячивали груди, точно веера, расходившиеся у них в руках, покуда их безучастная толпа не зашлась вдруг истошным криком. Прозрачная, словно невинная душа, фигура проступила в рощице сквозь деревья, исцарапанные смолой, подобная белым любовникам Юноны, которые, пристроившись где-нибудь в парке, нестройными голосами выражают свое возмущение, как только факел заплутавшего прохожего ошибкой возвещает им зарю в зеркальной глади пруда; и как Пьеро пел в полумраке под луной, истаявшей, будто моток хорошей пряжи, так и от Али-бабы, ревущего в немилосердно жгучем масле, или черепяного кувшина, чье содержимое скрывает дно — вот парадокс! — исходит чуть заметный свет.

Насколько я мог судить, Горбозад мало что понимал во всех этих чудесах.

— А-га! — произнес он, избавляя себя этим лаконичным изречением от необходимости пускаться в пространные рассуждения.

 

XIV

О Лесе Любви

Подобно выброшенной из воды лягушке-древеснице, челн сползал по гладкой, идущей под откос дороге на своих присосках. В этом укромном уголке Парижа — где, судя по всему, не знали ни омнибусов, ни паровозов, ни конок, ни велосипедов, ни современных пароходов, что обшиты медными листами, а сами мы катились на трех одноуровневых роликах из закаленной стали, поставленных на ход доктором-патафизиком (у ног его лежала выжимка из двадцати семи самых необыкновенных книг, какие только привозили любознательные люди из своих скитаний), судебным исполнителем по имени Скоторыл (я, нижеподписавшийся Рене-Изидор) и обезьяной-павианом, больным водянкой мозга, который из всех слов людского языка знал лишь одно: «А-га!», — на месте газовых рожков мы обнаружили высеченные из камня шедевры, статуи, позеленевшие с течением времени и сгорбившиеся так, что их платья, ниспадая, принимали форму сердца; а также кружащиеся хороводы обоих полов, тончайшим хрусталем застывшие в невыразимых пируэтах; и, наконец, зеленый холм с распятием, где женские глаза глядели из-под век, точно миндальные орехи, рассеченные напополам шершавым швом двух створок.

Склон вдруг растекся треугольной площадью. Небо разверзлось также, солнечный диск треснул, подобно лопающейся в горле яично-желтой устрице, и лазоревый свод окрасился сапфировым багрянцем; рядом дымилось раскалившееся море, и обновленные костюмы местных жителей своими яркими цветами могли поспорить с блестевшими на тканях драгоценными камнями.

— Вы христиане? — спросил нас загорелый человек в просторной блузе, вымазанной красками, когда мы, наконец, остановились в центре этого пирамидального городка.

— Как господа Аруэ, Ренан и Шарбонель, — ответил я, немного поразмыслив.

— Я Бог, — сказал Фаустролль.

— А-га! — промолвил Горбозад, не пояснив, что он имел в виду.

Засим, что до меня, то я остался сторожить челн вместе с нашим приматом-юнгой: он коротал минуты неожиданного отдыха, запрыгивая ко мне на плечи с явным намерением помочиться на затылок; я, отгоняя его пачками просроченных повесток в суд, с немалым любопытством наблюдал издалека за пестрым человеком, которому ответ Фаустролля явно пришелся по душе.

Они уселись пред громадной дверью — за нею высилась вторая, а позади всего сооружения слепило глаза зеленью обильно унавоженное поле, помимо кочанов капусты усаженное и замысловатыми фигурками. Между грядами, на своеобразном гумне или риге, тянулись заставленные жбанами столы и деревянные скамейки, трещавшие под тяжестью людей, одетых в бирюзовый бархат, с ромбическими лицами и волосами цвета одуванчикового пуха; свалявшаяся поросль на их ногах и на затылке походила на жесткий коровий волос. Мужчины боролись в сине-желтой степи, и перепуганные схваткой жабы сбегались из лабиринтов серого песчаника к моей барке; па́ры выделывали па́ гавота, и на ветру волынок, трубивших что есть сил с вершины только что опустошенных бочек, дрожали ленты белой мишуры и фиолетового шелка.

Две тысячи танцоров с риги каждый преподнесли Фаустроллю по плоской лепешке, кубику твердого молока и бокал какого-нибудь крепкого напитка, всякий раз нового — стекло в стаканах было толщиной с диаметр аметиста папской митры, но жидкости не содержало и с наперсток. Доктор отпил у всех. Затем они швырнули в море по булыжнику, содрав все волдыри как на моих ладонях неопытного гребца, которые я вытянул вперед, пытаясь защититься, так и на разноцветных скулах Горбозада, сгоревших на жестоком солнце.

— А-га! — грозно заворчал тот, но вовремя вспомнил о данном обете.

Доктор вернулся к нам под звон колоколов, сжимая под мышкой две весьма подробные карты местности, врученные ему проводником совершенно безвозмездно; одна из них была прекрасным гобеленом, изображавшим в натуральную величину тот лес, к которому и примыкала треугольная площадь: над ровными газонами небесно-голубой травы шумела алая листва и разносился шепот женщин, собравшихся маленькими группками — волна каждой такой группы с гребнем белоснежных чепцов бесшумно рассыпалась по земле кругами лимонно-розового хоровода.

По верхнему краю картины тянулась надпись: «Лес Любви». На второй карте были указаны все те дары, которыми богата здешняя земля — так, например, мы увидали праздничный базар и золотые колобки свиней, очень похожих на своих упитанных хозяев, перетянутых ремнями васильковых одеяний. Все было здесь таким же круглым, как щеки волынщика или сама волынка, вот-вот готовая расстаться с воздухом своих мехов, или надувшийся живот.

Наш богобоязненный хозяин церемонно распрощался с Фаустроллем и отбыл в собственной ладье к лежащим дальше власти взора странам — мы видели лишь, как коралловая нитка горизонта надвое рассекла его радужный парус.

Мы вновь потерли масляные щеки обезьяны, страдавшей гидроцефалией, о полозья войлочной скамейки; взявшись за весла — Фаустролль тем временем тянул за шелковые удила своего руля, — я возобновил уже привычно размеренные движения гребца, то распрямляя спину, то сгибая ее над монолитными волнами земной тверди.

 

XV

О великой лестнице черного мрамора

Уже покидая долину, мы миновали последнее распятие у дороги, которое ужас перед его высотой (всмотреться пристально мы даже не посмели) нарисовал нам гигантским черным жертвенником для мессы. На притупленном конце этой заброшенной пирамиды из сумрачного мрамора меж двух прислужников, напоминавших пару священных обезьян божественной Танит, под испепеляющим оком Луны высилась угольная голова царя-гиганта. Держа чудовищного тигра за складки на загривке, он заставлял людей из моря Сточных Вод взбираться себе на колени. Перерубив им кости секачом с зубчатым лезвием и стиснув хищнику ужасные клыки, он мазал ему морду кровавыми кусками еще живого мяса.

Он с почестями принял доктора и, протянув десницу с высоты холма, точно предсмертное напутствие, бросил нам на дно челна четки — две дюжины ушей, отрезанных у обитателей Сточных морей и нанизанных на рог единорога.

 

XVI

О бесформенном острове

Остров этот можно сравнить с размягченным коралловым рифом, амебовидным и подвижным, точно протоплазма: деревья, например, напоминают здесь воздетые рожки улиток. Форма правления на острове — олигархическая. Один из повелителей этих земель (на принадлежность к высшей касте неопровержимо указывала высота его величественного пскента) решил как-то пожертвовать комфортом своего сераля. Пытаясь ускользнуть от суда Парламента — движимого в решениях, как правило, единственно лишь завистью, — он прополз по сточным трубам до главной площади и стал из-под земли вгрызаться в кладку ее мостовой так, чтоб оставить камня над собой всего-то на два пальца. Теперь о нем говорят: до виселицы ему рукой подать. Подобно Симеону Столпнику, он заточен внутри этой полой колонны, стоящей в центре сквера, поскольку сверху капители нынче ставят только статуи: поистине, лучше кариатид в ненастье не сыскать. В этой огромной колбе он и разбирает свои важные дела, плодится, спит и пьет, а его полуночные бдения освещаются лишь платьями толпящихся на улице невест. О мудрости его ходят легенды: одним из самых незначительных его изобретений стало открытие тандема, призванного продемонстрировать четвероногим все преимущества педалей.

Другой — сведущий в рыболовстве — украсил лесками пути окружной железной дороги, привольно раскинувшиеся на равнине подобно руслам рек. Однако поезда, в силу преклонных лет не ведающие пощады, безжалостно пугают рыб свистками или давят мальков этих зубастых тварей своим кованым чревом.

Третий постиг секрет райского наречия, доступного даже зверям, и некоторые виды их решил усовершенствовать. Он создал электрических стрекоз и пересчитал бесчисленные орды муравьев при помощи изгибов цифры 3.

Еще один, который выделялся средь островитян лишенным бороды лицом, поделился с нами чудодейственными хитростями — умением использовать потерянные вечера, наукой возвращать бездвижные, точно запойный пьяница, кредиты и искусством добиваться почестей Французской Академии, не жертвуя при этом собственным достоинством.

Следующий подражает мыслям людей при помощи набора действующих лиц, от тел которых он оставил одну верхнюю половину, стараясь исключить все низменное.

И, наконец, последний занят возведением огромной книги, задумав перечислить на ее страницах достоинства среднего француза, каковой, при всей склонности к авантюрам, будет столь же галантен, сколь и храбр, а обходителен под стать своему остроумию; желая без остатка посвятить себя этому титаническому труду, как-то на загородной прогулке он воспользовался минутной рассеянностью своего потомства и, бросив оное в лесу, немедленно ретировался. Позднее, когда мы пировали в компании его и остальных царей на жердочках стремянки, поручив Горбозаду поддерживать опоры лестницы с земли, крики носившихся по площади газетчиков оповестили нас о том, что обезумевшие от горя племянники владыки сегодня, как и раньше, ждут вестей о сгинувшем без вести родственнике под сенью городского парка.

 

XVII

О благоуханном острове

Благоуханный остров есть сама чувствительность — даже кораллы, служащие ему крепостными стенами, при нашем приближении немедленно укрылись в своих карминных гротах. Якорную цепь мы бросили к ногам могучего дерева, трепетавшего на ветру, как будто попугай, резвящийся на солнце.

Властитель острова сидел нагим в своей барке, и его бедра были перехвачены фамильной диадемой белых и лазоревых металлов. Наряд короля отливал синью неба и изумрудами травы подобно резвой колеснице одного из Цезарей — и рыжиной ее владельца с постамента.

Мы воздали должное ликерам, настоянным в полушариях растительного царства.

Свою основную задачу король видел в сохранении для народа о́бразов почитаемых им богов. Один из таких образо́в он приколотил тремя гвоздями к мачте своей барки, и издалека его можно было принять за треугольный парус или пирамидальную золотинку вяленой рыбы, которую ветер принес с полуночных широт. Над обиталищем своих жен он свил мления страсти и судороги любви, для прочности сковав их ангельским цементом. Между лепных персей юниц и крупов особ более спелых виднелось изречение сивилл, двойная формула блаженства: «Будьте влюбленными» и «Будьте таинственными».

Королю принадлежит также кифара, на ней семь струн и все разных цветов; они не знают сноса. Лампа в его дворце питается благоухающими недрами земли. Когда король поет и звук его кифары плывет по берегу реки или пытается подправить топором живые образа в коре деревьев — сучки и ветки только портят сходство с Небожителями, — его супруги забиваются под свои ложа, а страх тянет им низ живота: с них не спускает глаз хранительница Духа Мертвых и ароматный страж гигантской лампы старого фарфора.

Когда челн уже вырвался из кольца прибрежных рифов, мы увидали, как жены короля пинками гнали с острова безногого калеку, заросшего травой, точно покрытый водорослями одряхлевший краб; трико ярмарочного борца обтягивало его тщедушное тельце, и издалека он мог бы показаться голым, как король. Он с силой оттолкнулся цестусами своих кулаков и, рокоча колесиками деревянного сиденья, попробовал догнать пересекавший нам дорогу «Коринфский омнибус», чтобы запрыгнуть на открытую платформу; такой рывок, увы, под силу лишь немногим. Неудивительно, что он слетел с тележки, нелепый и убогий; открытая теперь всем взглядам складка — не столько даже непристойная, сколько смешная — прорезала его упругий зад.

 

XVIII

О странствующем замке, который оказался джонкой

Фаустролль, не отводивший глаз от стрелки компаса, решил, что мы, наверное, уже недалеки от северо-восточной оконечности Парижа. Сначала мы услышали тугое натяжение стекла, и через мгновение нашим взорам предстала вертикальная поверхность моря, стоявшая на крепостной стене растений, корни которых блеклыми артериями уходили в песок, а вскоре мы уже скользили между змеиных липких тел покрытых водорослями волнорезов по идеально ровному пустому пляжу, раскинувшемуся точно огромный город.

В амальгаме облаков отражались перевернутые статуи — изумрудные грезы из царства корабельных остовов; суда тоже плыли по небу вверх дном, представая то отпечатком невидимого будущего, то предвестником едва заметных вдалеке крыш замка Музыкальных Темпов.

Неутомимым загребным я налегал на весла, пока через несколько часов Фаустролль не заметил наконец несшийся перед нами контур замка, то и дело исчезавший из виду, будто мираж — однако вырвавшись из плена тесных улочек, где опустевшие дома шпионили за нами сетчатыми веждами зеркальных окон, мы с хрупким звоном ткнулись в резную лестницу этого дома-кочевника.

Вытянув челн на берег, Горбозад поспешно спрятал снасти и прочие сокровища в глубокий грот.

— А-га! — промолвил он, но мы не стали слушать продолжения.

Дворец являл собой причудливых конструкций джонку, покачивавшуюся на волнах вязкого песка; как уверял меня Фаустролль, ровно под нею и покоятся останки Атлантиды. Чайки сновали в воздухе подобно солнечным языкам небесного колокола или темному нимбу вибрирующего гонга.

Повелитель острова приблизился к нам пешком, прыжками пересекши сад, разбитый прямо на песчаных дюнах. Он носил черную бороду и панцирь из выцветшего от времени коралла, пальцы его были унизаны серебряными перстнями с томившейся в объятиях металла бирюзой. В переменах самых разных блюд из разновидностей копченого мяса мы пили скидам и горькое пиво. Каждый новый час отбивали куранты из иного металла. Когда часовой нашей галеры отдал швартовы, замок вдруг сложился, подобно карточному домику, и испустил дух, а на небе, в сотнях лье от нас, появилось отражение гигантской джонки, рассекавшей пламя песка.

 

XIX

Об острове Птикс

Остров Птикс — отдельная глыба из камня бесценной породы, который носит то же имя, поскольку обнаружен только на данном острове, целиком состоящем из этой глыбы. Это место отличает безмятежная прозрачность белого сапфира, однако здесь прикосновение к драгоценности не пронизывает льдом, но мягко разливается теплом, подобно хорошему вину в желудке. Прочие камни холодны, словно пронзительные вопли труб, а этот остров блестит теплой росой литавров. Мы без труда смогли к нему причалить — его гладкие берега напоминали края огромной плиты, — но, выбравшись на землю, решили было, что ступаем по солнцу, лишенному как слишком мутных, так и чересчур отсвечивающих языков пламени (так лампы в древности горели ровным, но беспощадным огнем). Здесь ощущалась не случайность вещей, но вещество вселенной, а потому нас нимало не занимало, была ли безупречная поверхность жидкостью, уравновешенной в соответствии с вечными законами бытия, или же податливым лишь для отвесного луча алмазом.

Правитель острова приветствовал нас с парохода: корабельная труба вторила голубым нимбам прокуренной трубки у него над головой, разбавляя их ароматный дым собственной копотью и покрывая жирными буквицами девственный лист небес. Когда судно подпрыгнуло на волнах, стул капитана накренился, будто радушно кивая нам.

Правитель вынул из-под своего пледа четыре расписных яйца всмятку и после первой рюмки передал их доктору Фаустроллю. В пламени нашего пунша появлялись и расцветали на краю острова овальные ростки: две одиноко стоящие колонны — продолговатые триады Пановых флейт — фонтаном выплеснули из своих капителей четырехпалое рукопожатие катренов сонета; проволочный гамак челна, баюкая нас, покачивался в радужных отсветах этой триумфальной арки. Отогнав сиреной фавнов, что с любопытством взирали из-под мохнатых век, и розоволицых нимф, разбуженных столь мелодичным творением, корабль, прозрачный и чистый, словно заводная игрушка, выдохнул к горизонту последние клубы синеватого дыма, и покачивавшийся стул махнул нам на прощание.

 

XX

Об острове Гер, циклопе и огромном лебеде из хрусталя

Остров Гер, подобно острову Птикс, состоит из цельного куска драгоценного минерала, окаймленного восьмигранником нависающих балконами укреплений, и в целом очень похож на резервуар яшмового фонтана. На карте он значился как остров Герм, поскольку жители его, язычники, поклоняются Меркурию, однако сами они называют его островом Горт из-за разбитых повсеместно восхитительных садов. Как наставлял меня Фаустролль, во всяком имени значение имеет лишь самый его древний и единственно подлинный корень, а потому в данном случае слог гер — если угодно, корень генеалогического древа этой местности — может быть прочтен как Господский.

На поверхности остров (неудивительно, что в нашем странствии по земной тверди все острова казались нам озерами) покрыт водой, спокойной и бездвижной, словно зеркало; кажется немыслимым, что эту гладь способен потревожить бег досужей барки — она скорей покажется черкнувшим мрачную патину голышом; такие зеркала не предназначены для отражения морщин, даже своих собственных. Однако с простодушием бесхитростной пуховки там плавает огромный лебедь; иногда, нимало не смущаясь окружающей тишиной, он громко хлопает крыльями. Когда биение двух этих вееров достигает невообразимой скорости, сквозь их матовую прозрачность остров предстает в совершенно новом свете — и расцветает под стать павлиньему хвосту фонтана.

Впрочем, местные садоводы не позволили бы ни одной струе обрушиться в яшмовый резервуар своего острова — это исказило бы его ровную поверхность; даже кусты здесь тянутся горизонтальной скатертью на некоторой высоте, подобно облакам, и взаимная пустота земли и неба — неотрывно, точно два магнита, глядящихся друг в друга испокон веков, — бесконечно отражается в каждом из этих двух зеркал.

Сам образ жизни здесь торжествен и церемонен — хотя в ушедшем веке это называлось попросту обыденным.

Повелевает островом Циклоп, однако же нам не пришлось прибегнуть к стратагемам Одиссея. На лбу у него, прямо перед глазом, красуется фероньерка с двумя зеркальцами серебряной амальгамы, прилаженными одно к другому на манер двуликого Януса. Фаустролль подсчитал, что, сложенные вместе, листы этой фольги не превышают 1,5 × 10-5 сантиметров. Коробочка озаряла нас волшебным светом, точно карбункул сказочного змея, и, как шепнул мне доктор, с ее помощью властитель острова видит насквозь предметы ультрафиолетового излучения, от наших взоров навеки скрытые.

Мелкими шажками он прошел между рядами тростников, которые по его указанию аккуратно подрезались согласно допотопной иерархии Панова сиринкса; дворецкие поднесли нам сахару и ломтики лимона.

На прозрачных, как стекло, лужайках острова жены властителя в платьях, растекавшихся по изумрудной траве глазом павлиньего пера, занимали нас танцевальным дивертисментом; но стоило им приподнять шлейфы, дабы ступить на более светлый, чем окружавшая всех нас вода, газон, как нашим взорам открылись их козлиные копыта и юбки чистого руна — так призванная Соломоном царица Савская Билкис увидела свои ослиные ноги в отражении хрустального паркета; мы в ужасе бросились к челну, бившемуся о яшмовую пристань — я схватился за весла, а Горбозад, облегченно вздохнув, удачно выразил всеобщее оцепенение:

— А-га! — вымолвил он, но страх не дал ему договорить.

И я помчался прочь от этого острова, стараясь держаться строго перпендикулярно, так, чтобы голова Фаустролля хоть на мгновенье скрыла от меня взгляд Герова правителя и его невзаправдашний глаз в перламутровой орбите, похожий на отсвечивающий телескоп недремлющего семафора.

 

XXI

Остров, где царил Сирил

Остров, где царил Сирил, сначала показался нам похожим на рыжее пламя вулкана, затем на кипящий кровавый пунш, брызжущий через край дождем из падающих звезд. Однако позже мы увидели, что на самом деле он подвижен, покрыт броней и снабжен маленьким винтом у каждого из четырех углов — по четырем полудиагоналям боковых валов, — что позволяло ему двигаться в любом направлении. Стоило нам приблизиться на расстояние пушечного выстрела, как метко пущенным ядром Горбозаду снесло правое ухо и четыре зуба.

— А-га! — промычал павиан, но соприкосновение стального цилиндрического конуса с его левым скуловым отростком оборвало вертевшийся на языке третий слог. Не дожидаясь более развернутого ответа, остров выбросил флаг с черепом и головой козленка, а Фаустролль — штандарт Большого Брюха.

После полагавшихся приветствий повеселевший доктор выпил с Капитаном Кидом джину и сумел отговорить его от мысли подпалить челн (к тому же, несмотря на парафиновый чехол, он был огнестойким), а также вздернуть Горбозада вместе с автором сих строк на верхней рее — поскольку челн был лишен рей как таковых.

Мы вместе принялись удить макак в реке — к вящему ужасу Горбозада, — после чего отправились осматривать остров.

Поскольку красное свечение вулкана невыносимо слепит глаза, то разглядеть что-либо на острове можно не лучше, чем в кромешной тьме — однако для того, чтобы туристы в полной мере насладились блеклой пульсацией кипящей лавы, повсюду снуют мальчишки с масляными лампами. Они рождаются и умирают, не старея, в развалинах источенных червями барж или на берегу бутылочного моря. Подобные сине-зеленым и лиловым крабам, там бродят также брошенные абажуры, а в глубине песков — где мы спасались бегством от морских зверей, рыщущих по пляжу на отливе, — дремлют их зонтики, прозрачные, как время. Точно кривой светильник на носу барки Харона, и фонари мальчишек, и жерло вулкана струятся чахлым синеватым светом.

Покончив с выпивкой, капитан, посмеиваясь в свой крученый ус, стилосом ятагана и чернилами из пороха и джина начертал на лбу у нашего матроса, скупого на слова, следующее небесно-голубое изречение: «Се Горбозад, больной водянкой мозга павиан», раскурил брызгами лавы погасшую трубку и приказал светящимся как черви детям препроводить челн до самого моря; и уже далеко от берега, точно прощальное эхо, за нами по-прежнему следовали слова песенки Кида и неяркие огоньки, напоминавшие нам матовых медуз.

 

XXII

О великой церкви Хамафиги

До нас уже доносился прозрачный перезвон, точно подали голос все колокола Брабанта, слоновой кости, клена, дуба, красного дерева, рябины и населения острова Звонкого, как я вдруг очутился меж двух черных стен (над головою при этом нависал тяжелый свод), а потом, столь же внезапно — в залитом ослепительным сиянием проеме витража. Доктор, не удосужившись предупредить меня заранее, бросил шелковые поводья своего руля, и наш челн повис прямо посреди портала в кафедральной церкви Хамафиги. Весла мои заскрежетали по плитам нефа — пружинные клетки нашего корабля вторили узорам камня, — словно бы привлекая этим кашлем внимание собравшихся или отзываясь на шарканье двигаемых стульев.

На кафедру всходил Пресвитер Иоанн.

Паства благоговейно замерла в сиянии его фигуры жреца-воителя. Риза его была заткана кольчужными ячейками, которые перемежались черными бриллиантами и фиолетовыми рубинами, а четки заменяли болтавшаяся у правого бедра кельтская лютня оливкового дерева и висевший слева двуручный меч с огромным золотым крестом на месте гарды и в ножнах из кожи рогатой гадюки.

Его проповедь была построена по всем правилам красноречия — одновременно латинского, аттического и азиатского, — однако я так и не понял, почему на каждом шагу там упоминались наручи и поножи, а некоторые периоды строением повторяли последовательность упражнений на плацу.

Внезапно из фальконета, стоймя прикованного к плитам четырьмя железными цепями, вылетело бронзовое ядро, заряд которого проломил почтенному оратору правый висок и расколол его легкий шлем до самой тонзуры, обнажив зрительный нерв и мозг в районе правых долей, но не поколебав при этом крепости разумения потерпевшего.

И, будто бы желая слиться с дымом пушки, из глоток прихожан одновременно вырвалось облачко едкого пара, опавшее к ступеням кафедры чертами мерзкого чудовища.

В тот день я и увидел Хама. Это весьма благообразный и подтянутый мужчина, во всех отношениях напоминавший рака-отшельника или иное столь же опрятное членистоногое — как господь Бог бесконечно похож на человека. Роль носа и сосочков языка отведена у него рогам, растущим из глазных орбит, подобно длинным пальцам; он также обладает парою разновеликих клешней и в общей сложности десятком лап; как и его ракообразный прототип, он уязвим лишь в заднепроходном отверстии, которое и прячет, наряду с простейшим мочеполовым устройством, во внутреннюю потайную раковину.

Пресвитер Иоанн выхватил свой огромный меч и вознамерился напасть на Хама, что не замедлило встревожить всех присутствующих. Один Фаустролль хранил спокойствие, а Горбозад, заинтригованный происходящим выше всякой меры, забылся до того, что чуть не прошептал: «А-га!»

Однако же не проронил ни звука, из опасения вторгнуться в сферы, недоступные его соображению.

Хам отступал, расталкивая толпу острым краем своей ракушки; клешни его нерешительно раскрывались, точно губы пытающегося что-то промямлить человека. Однако меч Пресвитера, который грозно сверкал, покидая свое ложе из ядовитых змей, теперь зазубривался даже о волоски на панцире врага.

Тогда Фаустролль решил привести в действие челн. Сильнее, чем обычно, натянув поводья, он резко наклонил корабль (поскольку с помощью этого нитяного руля он управлял не плоской лопастью, висящей сзади, а напротив, усевшись на носу, мог двигать килем то вверх, то вниз, налево или вправо, в зависимости от того, куда хотел попасть; наш узкий медный парус отливал багрянцем, как будто полная луна, я же старался силою присосок удержать корабль на вероломно скользком камне), и устремил мою корму на монстра. Края нашего судна сомкнулись свадебным кольцом или двуглавой амфисбеной, которая, точно Нарцисс, сливает в поцелуе голову и хвост.

Благодаря этой военной хитрости Пресвитер Иоанн легко нагнал спасавшегося бегством Хама — тот резво ускакал вперед, пока его соперник боролся с дюжиной разъединявших их ступеней, — отсек заветную ракушку одним движением продолженной мечом руки и раскромсал его гузно на части по числу собравшихся в нефе людей; однако ни он сам, ни кто-либо из нас, за исключением Горбозада, отведать сего кушанья не пожелал.

Иначе говоря, сражение вполне могло поспорить с перипетиями полуденной корриды, если бы бык по имени Зад-в-скорлупе не силился укрыться от последнего удара, а принял бы его в честном бою.

Меж тем украшенный каменьями вещун снова поднялся на помост с намерением завершить некстати прерванную речь. Паства, очистившись от скверной ауры владевшего ее умами Хама, рукоплескала.

Мы же отплыли к расположенным поблизости колоколам острова Звонкого, и доктору больше не требовалось сверять дальнейший путь по звездам — точно лучи далекого светила, дорогу озаряли витражи, под стать словам переливавшиеся множеством оттенков.

 

XXIII

Об острове Звонком

«Поистине счастлив тот мудрец, — говорится в „Ши цзин“, — который, уединившись в затерянной долине, услаждает свой слух звоном кимвалов и, пробуждаясь в одиночестве, восклицает: „О никогда, клянусь, не позабуду я этого блаженства!“»

Правитель острова, после всех подобающих случаю приветствий, препроводил нас к своим плантациям, бамбуковое ограждение которых заменяло ему эолову арфу. Выращивались там в основном тарола, раванастрон, самбука, архилютня, пандури, кин и че, виелла, вина, магрефа и гидравлос. За стеклами оранжереи тянул вверх свои многочисленные шеи и столпы гейзероподобного дыхания паровой орган, подаренный в 757 году Пипину Константином Копронимом, а на сам остров Звонкий доставленный святой Корнелией Компьенской. В воздухе носились ароматы малой флейты, гобоя д’амур, контрафагота и сарюсофона, бретонской, итальянской и шотландской волынок, бенгальской трубы, геликон-контрабаса, серпента, механического пианино, саксгорна и наковальни.

Температура на острове, если верить показаниям термометров, зовущихся здесь сиренами, стоит умеренная. В дни зимнего солнцестояния звонкость воздуха снижается с ноты кошачьих проклятий до жужжания пчелы, а деловитое гудение шмеля становится не громче шелестящих крылышек мухи. Летом же все упомянутые растения зацветают, достигая той обжигающей пронзительности, с которой насекомые проносятся над травами земли нашей. По ночам Сатурн бряцает систром своего кольца, а солнце и луна, встречаясь на закате и рассвете, приветствуют друг друга громом расходящихся тарелок.

— А-га! — промолвил было Горбозад, желая обособить свой голос до того, как он сольется со звучавшей всюду музыкой, но в этот миг небесные светила столкнулись в дружественном поцелуе, и плантатор пожелал восславить это благозвучное событие:

— О, счастлив тот мудрец, — вскричал он, — что внимает пению кимвалов на горном склоне; восстав ото сна, никем не потревоженный, он поет: «Нет, никогда, и мое слово в том порукой, не попрошу я у богов большего, чем уже имею!»

На прощание Фаустролль выпил с ним полынной водки, настоянной на травах здешних гор, покуда наш челн выпевал под моими веслами хроматическую гамму предстоявшей дороги. Тем временем голый младенец и седой старик — они стояли каждый на цветочном пестике, тянувшемся к двум звездам, что отбивают час слияния и час расставания владений дня и мрака — взносили к двойственному диску золота и серебра такую песнь:

Старец домычал последовательность срамных слогов, и неземное сопрано, влившееся в хор серафимов, тронов, властей и прочих ангельских чинов, повторило:

… pet, a-mor mor; oc-cu-pet, cu, pet, a-mor ос-си, semper nos amor occupet.

Поскольку всю эту осанну копролалии белобородый психопат закончил диким криком и совсем уже неподобающими содроганиями, мы увидали с палубы челна — стоявшего на якоре у стелы, занимаемой пухлявым мальчуганом, — как вниз слетела белая броня из выкрашенного картона (или папье-маше) и пышным кустом распустилась мерзостная борода будто сошедшего с Сикстинской фрески карлика сорока пяти лет.

Со своего благоухающего арфами престола властитель острова воздал хвалу удачному творению, и, покидая его земли, мы слышали летевшую нам вслед мелодию:

«Счастлив тот мудрец, что живет один на холме и пробуждается от звука кимвалов; храня покой и целомудрие, дает он обет никогда не открывать черни причину своей радости!»

 

XXIV

О герметическом мраке и короле, ожидавшем смерти

Переправившись через реку Океан, которую из-за бездвижности можно было принять за улицу или бульвар, мы оказались в царстве Киммерийцев и Герметического мрака — невероятно, сколь отличны друг от друга два эти земных пейзажа, как размерами, так и производимым впечатлением. Солнце, садясь меж кожных складок на подбрюшье Города, скрывается из глаз в подобии червеобразного отростка уличных кишок. Места здесь изобилуют глухими стенами и тупиками, которые порой уходят вниз глубокою пещерой. В одной из них и зреет восходящая день изо дня звезда. Там я впервые понял, что добраться до изнанки видимого горизонта совсем не так уж сложно — а солнце там и вообще можно почти что трогать рукой.

Поверхность Океана там вылизывает отвратительная жаба, которая глотает опустившийся на волны диск — так блеклый рот луны ночами пожирает облака. Пред этой обжигающей облаткой она и преклоняет днесь колена, и пар выходит из ее ноздрей, и восстает столб пламени — то души смертных. Нечто подобное Платон назвал распределением судеб по сторонам от центра. Строение лягушки таково, что, падая ниц, она одновременно приседает, и, стало быть, ее глотательное ликование никак не задано в пространстве. Поскольку же процесс пищеварения расписан у амфибии буквально по часам, кишечник жабы даже не осознает, что сквозь него прошла звезда — да и усвоить жгучее светило он не в силах. Прокладывая свой извилистый путь по разноприродным потрохам земли, жаба выходит на поверхность с противоположной стороны и очищает организм от отравляющих его фекалий. Из этого наноса и рождается диавол Множественности.

В стране, где солнцу ведомы одни закаты, живет король, поставленный присматривать за этим выродком и живущий похожею судьбой; день изо дня он ожидает смерти, уверенный, что ночь однажды станет вечной, а потому без устали справляется о перистальтике солнцеглотательницы-жабы. Поскольку пристально следить за опростанием ее желудка и странствованиями полуденной звезды ему все недосуг, он обзавелся зеркалом, гнездящимся в его пупке и отражающим перемещения светила. Его единственным времяпрепровождением стала постройка карточного замка — к которому он, что ни утро, прилаживает новый этаж, — куда один раз в месяц съезжаются бесчинствовать властители заморских островов. Когда число надстроек в замке будет уже сложно сосчитать, светило неминуемо заденет их в своем полете, что приведет к поистине катастрофическим последствиям. Король, однако, благоразумно позаботился не возвышать его в касательной к земной орбите, и замок ширится по сторонам пропорционально своей высоте.

Уже смеркалось, когда Горбозад втянул челн на берег, и потому король, согласно упомянутой привычке, дожидался гибели, а жаба широко зевала. Траурный креп затягивал весь замок, неподалеку были заготовлены шезлонги для отходящих в мир иной и нежные отвары, дабы смягчить предсмертные страдания. Поскольку Горбозад считал себя не чуждым чувству долга — хотя не признавал того открыто с бездумной говорливостью, — он облачился в черные одежды и увенчал свой череп (формою напоминавший неисправный перегонный куб) бельгийской шляпой: ее сияющие переливы длиной своей волны вторили муару павианьего наряда, а внешний вид, казалось, олицетворял одно из полушарий царства мертвых.

Ночь быстро щелкнула костяшками счетов-часов, и было решено зажечь светильники.

Внезапно ободочная кишка лягушки исторгла длинное тягучее мычание, и плохо переваренный огненный шар продолжил свой обычный путь к горе дьявола Множеств.

Как по команде, угольная драпировка обернулась радостным багрянцем, и вот мы уже смаковали приворотное зелье при помощи соломин; когда же на блестящих подлокотниках шезлонгов расположились миниатюрные красотки, наш Горбозад решил, что настало время чувственных наслаждений:

— А-га! — подытожил он свои размышления, но увидал, что мы разгадали ход его мысли, а главное — с удивлением обнаружил, как его простецкая бельгийская шапчонка покатилась по ковру с неумолчным грохотом ежа из кованого железа.

 

Книга четвертая

ВАКХАНАЛИЯ МОЗГА

 

XXV

О земном отливе и лживом водяном епископе

Фаустролль решил тронуться в путь, покуда ночь еще простиралась, точно папская мантия, над четырьмя кардинальными странами света. Когда же я спросил его, отчего не скоротать за выпивкою время до следующего появления солнца из жабьего сфинктера, он поднялся в челн, забросил ноги на затылок Горбозаду и сосредоточенно уставился прямо по курсу.

Затем он признался мне, что не хотел бы быть застигнутым отливом, неотвратимо надвигавшимся по мере окончания сизигии. При этих словах мне стало как-то не по себе, поскольку до сих пор мы путешествовали вдали от воды, между иссушенных домов, а в тот момент и вовсе огибали пыльную брусчатку старой площади. Стало быть, речь шла о земном отливе, и я было решил, что доктор пьян — или же я терял рассудок, — ведь это значило, что почва ринется к надиру и, как в кошмарном сне, низ будет постоянно ускользать из-под наших ног. Теперь я знаю, что наряду с током жидкостей, а также сменой систол и диастол, гоняющих по ее жилам кровь, земля время от времени напрягает свои межреберные мышцы и дышит сообразно ритму лунных фаз; однако амплитуда этого дыхания, как правило, невелика, и люди эти колебания не замечают.

Фаустролль измерил звездное склонение — светящийся небесный холст в проеме узенького переулка способствовал подобным наблюдениям — и обратил мое внимание на то, что из-за перепада уровней в связи с отливом длина земных лучей убавилась на 1,4 × 10-6 сантиметров; отдав команду бросить якорь, он объявил, что среди всех причин, способных положить конец нашим скитаниям, его Учения достойно лишь истончение почвенных покровов и близость раскаленного ядра Земли.

Поскольку время близилось к полудню — а узость улочки, сравнимой с внутренностями постящегося, не позволяла видеть номера домов иначе, как под отвесными лучами солнца, — то мы устроили привал рядом с четыре тысячи четвертым зданием по улице Венеции. Снедаемый желанием укрыть челн в каком-нибудь подвале, Фаустролль метался между цокольными этажами, приоткрывавшими нам свой утоптанный земляной пол сквозь двери, которые шириной превосходили проем между домами, но явно уступали разверстому желанию томившихся на одинаковых кроватях дам — я же, заранее предупрежденный доктором, ничуть не удивился появленью на пороге самой низкой и разбитой конуры морского человека, упомянутого среди «Монстров» Альдровандуса (13-я книга); однако обликом своим он походил не столько на епископа, сколько на тех бедняг, которых, как гласит все та же книга, выуживали в водах Речи Посполитой.

Его тиара была вся покрыта чешуей, а посох — узловатыми наростами, точно изогнутое щупальце спрута. Переливавшаяся поднятыми из пучин каменьями фелонь епископа, к которой я почтенно прикасался, легко вздымалась при ходьбе как спереди, так и сзади, однако вследствие стыдливой цепкости епископского эпидерма ни разу не взлетела выше подколенной впадины.

Водяной епископ Враль склонился перед доктором, а Горбозаду абсолютно безвозмездно отвесил под ухо лиловую сливу синяка; забив челн под сводчатую крышу дома и притворив болтавшиеся створки двери, он рекомендовал меня своей дочери Нездешнице и сыновьям, Баклаге и Бочонку, после чего осведомился, не угодно ли нам будет по махонькой.

 

XXVI

Пейте!

Пока Фаустролль подносил к губам вилку с пятью цельными окороками — арденнским, страсбургским, байоннским, йоркширским и вестфальским, — с которых капала смородинная водка, а дочь епископа, согнувшись под столом, вновь наполняла до краев каждый из столитровых кубков, что проходили перед доктором бескрайней плещущейся вереницей, однако же до Горбозада добирались уже пустыми, я наносил себе непоправимый вред поглощением изжарившегося живьем барана — он бегал, вымазанный керосином, пока не замер в виде нежного жиго, — ну а Баклага и Бочонок впитывали влагу, как будто обезвоженная кислота, что, собственно, легко было предположить уже по именам (три их глотка с лихвой вычерпали бы куб вина); что до епископа, он пробавлялся водой из родника, разбавленной крысиною уриной.

Последнюю субстанцию служитель культа раньше дополнял хрустящей булкой и медонским сыром, со временем, однако, отказавшись от избыточной тщеты этих твердых приправ. Напиток свой он попивал из золоченого кувшина, зауженного до диаметра световой волны зеленого цвета, который ему подносили на нетронутом ложе из свежей блевотины досужего пьянчуги, порою доходившей и до двадцатой части веса донора (все, как есть, без украшательства: епископ мнил себя носителем изысканного вкуса). Подобные роскошества доступны в наши дни немногим; Враль за большие деньги содержал целые стаи крыс и оборудовал для пьяниц специальный погреб с полом, вымощенным медными воронками, — так ему было проще собирать сырье для будущих подносов и набираться у пропойц соленых выражений.

— Вы полагаете, — спросил он доктора, — что женщина способна быть нагой? Возьмите стену: что, на ваш взгляд, делает ее голой?

Отсутствие окон, дверей и остальных отверстий, — изрек Фаустролль.

— Резонно, — согласился Враль. — Нагие женщины редко когда бывают полностью нагими: старухи так и вовсе никогда.

Он отхлебнул большой глоток прямо из горлышка кувшина — вязкий ковер чуть приподнялся вслед за донышком, точно зеленый дерн вокруг корней, не думающих покидать сырой могилы. Лебедка полных чаш — с вином ли, с ветром в поле — тянулась вхолостую, будто нескончаемый псалом, будто надрез в тугой плоти реки, упрямо волочащийся вперед светящимися четками окошечек буксира.

— Пока же, — заключил епископ, — ешьте, пейте. Нездешница, вели подать омара!

— Сдается, — робко начал я, — еще совсем недавно в избранных домах Парижа было модно подносить друг другу этих скользких тварей из вежливости, словно потчуя хорошей табакеркой… Однако люди, как мне доводилось слышать, обычно отклоняли это подношенье, ссылаясь на густую шерсть и отвратительную вонь несчастных многоножек.

— О да! О да! — согласно закивал епископ. — Как правило, омары поразительно нечистоплотны и в самом деле заросли до самых глаз (возможно, это просто доказательство их внутренней свободы). Меж тем, их вольности могла бы позавидовать говядина, которую вы, досточтимый мореплаватель, подвесили на перевязь в жестянке, подобно сальному чехлу бинокля, сквозь каковой вы любите осматривать предметы и людей. Вот, слушайте:

ОМАР И БАНКА ГОВЯЖЬИХ КОНСЕРВОВ, КОТОРУЮ НА́ШИВАЛ НА ПЕРЕВЯЗИ ДОКТОР ФАУСТРОЛЛЬ

Басня

А.-Ф. Эрольду

«Банка тушеного мяса, висящая вместо лорнета,

Смотрит на проходящего мимо омара, который похож на нее, точно брат —

Он прикрывается непроницаемым панцирем

С надписью, гласящей, что внутри, как и в ней, не найдете вы ребер

(„без костей и разделан на удобные маленькие кусочки“);

А под хвостом

Он, наверное, прячет консервный нож.

Сраженная Амуром баночка рагу — застенчивая домоседка, —

Призналась маленькой живой коробке передач — из-под консервов, —

Что, коли та согласна подыскать жилье

Поблизости, а то и вместе с ней,

То ждет ее полсотни золотых медалей».

— А-га! — задумчиво протянул Горбозад, но раньше времени предпочел столь глубокую мысль не развивать.

Фаустролль прервал этот поток бессмыслиц судьбоносной речью.

 

XXVII

О главном

Начал он так:

— Не думаю, будто убийство, совершенное в состоянии аффекта, лишено оттого своего внутреннего смысла: оно не следует приказу нашего сознания, не связано с иными состояниями нашего «я», однако несомненно отвечает некоему внешнему порядку и вписывается в круг внешних феноменов, а главное — имеет четко различимую для наших чувств причину, со временем обретающую, соответственно, природу знака.

Мне самому ни разу не случалось убивать иначе как после явления мне конской главы, со временем сделавшейся таким знаком, приказом свыше или, если быть точнее, условным сигналом — тем пальцем, что чернь тянет на аренах, требуя добить лежащего бойца; боюсь, вы встретите мои признания улыбкой, а потому сейчас я разъясню причины этой связи.

Созерцание чего-то безобразного неотвратимо вынуждает к совершению столь же уродливых поступков. Значит, безобразное есть зло. Вид мерзопакостного состояния подталкивает к соответственным утехам, а зрелище свирепой морды или ободранных костей ведет к свирепой же расправе и четвертованию. Меж тем известно, что на свете нет ничего уродливее конской головы — быть может, только голова кузнечика, которая если чем и отличается от лошадиной, то лишь гораздо меньшими размерами. А стоит ли напоминать, что смерть Христа предвосхитило слово Моисея, во исполнение Писания позволившего есть саранчу, солам, харгол и хагаб, то есть четыре разновидности кузнечика.

— А-га! — воскликнул Горбозад в качестве отступления, однако достойного продолжения придумать не смог.

— Однако же, — невозмутимо продолжал Фаустролль, — кузнечик со своими пропорционально сложенными конечностями не так ужасен, как кобыла, которая, будучи просто рождена для бесконечного уродства, забыла о дарованных ей от природы четырех ногах, снабженных пальцами, и вот уж много поколений передвигается на непомерно развитых и превратившихся в булыжники ногтях, как будто мебель, что скользит на роликах. Лошадь, таким образом — все равно что вертящийся табурет.

Сама же по себе конская голова, не знаю даже, почему — наверное, причиной здесь ее чудовищный оскал и загороди отвратительных зубов, — стала для меня символом жестокости нашего мира, символом смерти вообще. И это, кстати, только подтверждает Апокалипсис в рассказе о четвертой казни: «И Смерть уселась на белого коня». Я понимаю эти строки следующим образом: «Те, кого навещает смерть, видят вначале конскую голову». Что уж говорить о гекатомбах войн, которые можно объяснить единственно применением кавалерии.

Если вы спросите, отчего я не набрасываюсь на людей посреди улицы, где перед каждым экипажем скачет копия убийственного символа, — отвечу: множественность выхолащивает власть, которая необходима для приказа, ведь чтобы быть услышанным, сигналу требуется отъединенность; так, тысяча литавров для меня не перекроет звука одного лишь бубна, а тысяча умов оказывается бездумной массой, что движима тупым инстинктом — ступая по следам себе подобных, человек перестает быть индивидом, а значит, голова способна оставаться головой, лишь будучи отделена от тела.

Барон Мюнхгаузен, к примеру, смог достичь предела своей храбрости, сражаясь с удивительной отвагой именно в тот день, когда, преодолев высокий частокол, он обнаружил, что оставил по ту сторону усаженной железом балки заднюю половину своего коня.

— А-га! — не удержался Горбозад, будто желая вставить что-то к месту, но лживый водяной епископ оборвал его поспешным заключением:

— И все же, доктор: раз уж мы беседуем в отсутствие безглавого коня — однокопытных власти пока что предпочитают обдирать, а не гильотинировать, — позвольте мне считать ваши опасные поползновения скорее неким забавным парадоксом.

И, порываясь нас развлечь, он произнес по-гречески невыносимо длинную тираду, из которой, прежде, чем заснуть, я, шевеля ушами, разобрал лишь следующий средний залог:

 

XXVIII

О смерти многих, и в особенности Горбозада

Покончив с напитками, мы отправились на прогулку по запруженным туманом улицам; епископ семенил спереди. Поскольку пышностью своих епископских регалий он производил впечатление человека порядочного, никто, за исключением Фаустролля и меня, не обратил внимания на то, что выгнутым хвостом своего посоха он будто бы по недосмотру сшибал все попадавшиеся по дороге вывески и милостиво отдавал их Горбозаду, каковой благодарил гостеприимного хозяина скупым «А-га!» — ведь, как мы знаем, павиан на дух не выносил пустого славословия.

Тогда мне еще было невдомек, чего это епископ так расщедрился на сбитые жестянки.

Внезапно загнутый крючок его клюки задел плотно сидевший на кронштейне золоченый слепок: мы проходили мимо лавки мясника, который пользовал любителей конины. Неторопливо рея в воздухе, животная парсуна измеряла нас своим застывшим двусторонним глазом.

Фаустролль, само спокойствие, зажег коротенькую свечку благовоний, которая горела семь дней кряду.

На первый день пламя ее стало красным, и сделался от него воздух ядом, и пришла смерть всем золотарям и воителям.

Второй — всем женщинам.

На третий день — младенцам.

На следующий день стал несравненный мор среди всех четвероногих, которых люди потребляют в пищу, но только среди тех, что принадлежали к жвачным и попирали землю раздвоенным копытом.

На пятый день шафранно-желтое горенье выкосило рогоносцев и племя судных дьяков, но я был рангом выше, и это меня спасло.

Голубоватое потрескивание шестого дня приблизило кончину велосипедистов, по крайней мере тех, кто защемлял штанину своих брюк клешней омара.

На седьмой день свеченье обернулось дымом, и доктор смог немного передохнуть.

Теперь епископ Враль срывал вывески уже руками, потребовав для этого у Горбозада его стремянку.

Тут марево тумана вмиг развеялось, как будто брызнуло по сторонам, открыв зияние огромной двери, что вела в манеж для выездки — и вновь безумие снизошло на Фаустролля.

Епископ спасся бегством — Фаустролль, правда, успел срубить его мясистую тиару; вашего покорного слугу доктор не тронул, так как было мне защитой доблестное прозвище «Скоторыл».

Однако он склонился над несчастным павианом и, придавив его немощные члены к земле, навалился сзади и принялся душить. Горбозад чуть шевельнул губами и, когда Фаустролль разжал стальную хватку своих рук, раздельно произнес:

— А-га, — и тут уже умолк навсегда.

 

XXIX

О нескольких чуть более понятных значениях слова «А-га»

Пришло время поподробней разобрать уже хорошо знакомое нам лаконичное изреченье Горбозада, дабы читатель уяснил себе, что вовсе не в насмешку, а по здравому размышлению приводили мы его слова целиком, без сокращений и купюр, открыто называя затем возможную причину, по которой преждевременно смыкались сии драгоценные уста.

— А-га! — говаривал обычно он, являя собой образец краткости. Однако рассмотрение того, почему же он все-таки обрывал на этом свою фразу, не входит в круг наших ближайших задач.

Прежде всего, данную фонему разумнее было бы транскрибировать как «АА», поскольку древний праязык это фрикативное «г» на письме никак не отражал. Ненужный звук выдавал в Горбозаде его постоянное напряжение, безропотность перед лицом тяжелой рабской доли и осознание собственной неполноценности.

Поскольку оба члена этой оппозиции, два А, в обыденном восприятии равны друг другу, мы имеем дело с формулой всеобщего тождества: всякий предмет является самим собой. В то же время перед нами — парадокс постоянного опровержения, поскольку оба эти А различны как в пространстве (на письме), так и во времени, ведь даже близнецы не появляются на свет одновременно — и эти мысли только подтверждает мерзкое зияние, озвученное нёбом Горбозада.

Первое А, скорее всего, конгруэнтно второму, поэтому всю формулу можно было бы легко представить и так: А≡А.

Если произнести все сочетание быстро, почти сливая звуки меж собою, то мы получим образное воплощение единства, если, напротив, их растягивать — дуальности, живого отголоска, расстояния, симметрии, величия и длительности, а также противостояния двух принципов добра и ала.

Однако эта двойственность доказывает также, что природа восприятия у Горбозада характеризуется существенной прерывностью и враждебным синтезу анализом, беспомощным перед лицом любых уподоблений.

Мы можем смело допустить, что Горбозад был в состоянии воспринимать только двухмерное пространство и принимал в штыки понятие прогресса, основанное, как известно, на развитии по спирали.

Нам будет нелегко установить, является ли первое из А действенной причиною второго. Отметим лишь, что Горбозад обычно изрекал АА, и далее ни слогом больше (к тому же ААА имеет отношение скорее к медицине, где означает указание «амальгамировать»), а значит, не имел даже малейшего понятия о Святой Троице и — шире — тройственности вообще, о бесконечности, которая от веку начинается с трех, об Абсолюте или о Вселенной, состоящей из великих Множеств.

Ни о Стороннем: так, в день своей женитьбы он твердо осознал, что нареченная его была покладиста и не сварлива, но в точности установить, была ли она девственна, не смог.

В публичной же своей жизни, даже овладев законами дихотомии, он никак не мог уразуметь, к чему на улицах приземистые домики, чье просторечное название объединяет две нужды, но внутренним строением их правят треугольники из фаянса; так и остался он до самой смерти словно пригвожден определением пирата Кида:

ГОРБОЗАД,

БОЛЬНОЙ ВОДЯНКОЙ МОЗГА ПАВИАН, —

и только портил да уродовал вокруг себя все без разбору.

Намеренно мы умолчали и о том — сие употребление общеизвестно, — что перво-наперво «а-га» обозначает волчью яму или небольшой проем в стене, которым завершается садовая аллея, или, в конце концов, минный колодец (ведь только так пускают под откос мосты из хромированной стали), тогда как упомянутый дифтонг АА можно найти на войсковых медалях, что чеканят в Метце. И, наконец, будь у челна полагающийся кораблю бушприт, «а-га» служило бы названием особых парусов, крепящихся к утлегари.

 

Книга пятая

ЯЗЫКОМ ПРОТОКОЛА

 

XXX

О всякой всячине

Меж тем епископ, сильно опечаленный потерею тиары, никак не мог предаться отправлению больших и малых дел, поскольку издавна привык вершить их nisi in pontificalibus. Вот почему он удалился в свой укромный кабинет, запасшись всякой всячиной, способной подстегнуть его желанье опростаться.

На столике, обычно занимаемом рулонами бумаги, отныне мельтешил позеленевший бюстик жизнерадостного коротышки с топорщившейся, точно на покойнике, бородкой.

Неутомимый лилипут покачивался, как болванчик, на своем шарообразном постаменте, и, раздели епископ с нами тяготы предшествующих странствий, он без сомнения узнал бы в нем спешившего вслед за омнибусом калеку, пришедшегося не ко двору на Благовонном острове. Как я узнал потом, епископ повстречал его — без этих утомительных хлопот и в более привычной обстановке — сидящим на стенных часах одной дряхлеющей особы. Ленивый карлик приподнялся на фальшивых каблуках своей каталки и церемонно протянул епископу блокнот из промокательной бумаги:

— Я сохранял его для моей матушки, — сказал увечный, — но, как и ей (касаясь аметиста на Вралёвом лбу), вам вера божья помогает в безмятежности читать и самые печальные страницы. Пусть вам пока не доводилось употреблять меня в делах такого рода, но, уверяю вас, в этом куда как больше меня самого.

— Так куда ее, бумажку-то?.. — неуверенно проговорил епископ.

— Вчитывайтесь упорнее, не щадя глаз, проникните самим нутром… Это бумажка высшего порядка. О, если бы вы только знали, как это чтение вас облегчит!

— Ну что ж, уговорили, — кивнул Враль.

— Тогда устраивайтесь поудобнее, вот здесь, посреди этих стопок восхитительных суппозиториев. Время пришло: лишь я один еще способен разглядеть сокрытую натугой праздных слов БЕЗДОННУЮ ПУЧИНУ.

И карлик весело нырнул в открывшийся колодец: точно кастрюля, что пустилась вскачь по уходящим в штопор лестничным пролетам, его железная каталка, постепенно затихая, прогромыхала вдоль спирали водостока; от неминуемой кончины ее спасли лишь вирши Деруледа с Ян-Нибором, свернувшиеся, точно две змеи, внутри убогого припева.

Чтение Епископа, отправившегося по большим и малым делам

СМЕРТЬ ПУТАНИЦЫ-ПРИЖИВАЛКИ

Фрр… брр… фрр… фрр… пук… прруу… От нас уходит Путаница-приживалка.. Фрр… фрр… Вот он, мучительный последний шаг… брр… фрр… Может, хоть сон дарует мимолетное забытье. Просто стихи какие-то. Итак, ей суждено сойти в могилу… Мммм… ну же… Стоит трескучий мороз… природа словно в трауре… прр… пук… и ей уже открылась бездна… хммм… сейчас лопну… Горькие слезы… врач говорит, ей не дожить и до утра… Да вылезешь ты, чертова жаба! Вот уж правда, чужая душа потемки… — Она закончила свой дольний путь (Приглушенные литавры.) Холод пронизывает до костей (и еще раз, на бис). Хлоп, бряк! (Епископ весело насвистывает.) За направляющим, раз-два, наша верная Мелани — о где сейчас все это племя преданных давнишних слуг, ставших почти что членами семьи…

— Мужайтесь, скоро все пойдет на лад, — гаркнул снизу человечек. — Продолжайте, вы меня не потревожите: я лягу рядам, в комнате с резными арабесками.

— К концу какой-то полный мрак, — откликнулся поглощенный чтением епископ. — Брр… фрру… тревожащий кошмар. Ужасное мгновенье. Так, а что тут у нас сзади: последний светский туалет, бедное тело, кровать чудовищно узка, парадная постель и бледный лоб, дорогое лицо, противное узкое ложе.

— Мы взлетаем и опускаемся, подобно призракам, — шелестели один за другим пользовавшиеся повышенным спросом листочки.

— О, эти малахитовые длани , — продолжал, не унимаясь, епископ, — что сложены крест-накрест у груди…

— Спасибо, что не забываете, — телеграфировал убогий обитатель слива. — Я чрезвычайно рад тому, что вы еще побудете у нас, на трубе. Бесцветный зимний день… и безмятежное лицо… поистине, ничто не превзойдет сей милый образ!

— Смутно припоминаю, — скромно потупился Враль.

— Неброские черты, покорная улыбка! Вы помните, как мягко улыбалась Путаница-приживалка…

— Гммм… вот-вот… уууу… Неотступное воспоминание, будто сама печаль… Пфррр… пук… шмяк!

— Любимый голос, драгоценный звук… смеющиеся добрые глаза, а в них — печаль…

— НУ ВОТ И ВСЕ, ОНА ПОКИНУЛА НАШ МИР!!! Благодарю тебя, великий милосердный Боже, — возопил епископ, облегченно поднимаясь.

— И вам спасибо, — вторил ему снизу человечек. — Теплое солнце. Окна настежь. Огромный шкаф, крошечный ящик. Я вдыхаю аромат турецких папирос!

— Как знать, ведь может статься, и в последний раз, — успел лишь произнести епископ, стремительно усаживаясь снова, ибо некая властная сила вынудила его возобновить оставленное чтение, за каковое он и принялся с поразительным рвением, — я буду сожалеть о Путанице-приживалке с таким невероятным, будто бы потусторонним напряжением, только и способным вызвать слезы — ведь всякое страданье притупляется, становится привычкой, забывается, в конце концов, и вот уже какая-то вуаль, туман иль стылый пепел поспешно брошены поверх неверною рукой… фррр-прррру… и тотчас же воспоминание о существах, что возвратились в вечное ничто, хлоп, бряк, шлеп-шлеп… Шире край! шире! Плевать на брызги крови и огня! Свиньею, клином. Без передыху. Вереница усопших. Пук… фррр… Но что-то я увлекся. Э-гей! Э-гей! Длиннее пики.

— Простите, вас зовут не Кака-сан? — раздался через несколько мгновений голос человечка.

— Нет-нет, я Враль… водяной епископ, к вашим услугам. А что такое?

— Нет, просто в объяснимом забытьи последних дней бедняжка Кака-сан явила нам в своей каморке страшную нечистоплотность.

 

XXXI

О музыкальной струе

Меж тем, следует иметь в виду, что клапан, установленный на горловине сливного отверстия, был из тончайшей резины — также не помешало бы знакомство с открытиями сэра Чичестера Белла, приходящегося кузеном знаменитому изобретателю телефона Грейаму Беллу, — к тому же надо помнить, что струя воды, что падает на тонкую мембрану, растянутую на оконечности трубы, приводит к многократному усилению и без того не слабых звуков, а сама струйка обычно прерывается с произвольными интервалами и, по самой своей природе, некоторые звуки передает громче остальных — дабы вас не смутило, если мы упомянем, что почки епископа невольно исторгли чрезвычайно музыкальную струю, переливчатые отголоски которой он услыхал, оторвавшись наконец от увлекательного чтения.

Голоса маленьких женщин стремились ввысь, славя маленького человечка.

Маленькие Женщины (фортепиано, четыре четверти, три диеза в ключе), некоторые безмятежно (ми-соль-до-ми… си-ми-си, выдержанный тон):

«Пусть песни наши убаюкают твою печаль! (фа-ля диез) Другие: И черная тоска (соль — си диез) Умчится прочь под легкое Журчание волны (пять бемолей, выдержанный тон, звонко)»…

«О, Незнакомец (соль — си бекар), если хочешь скрасить нашу одинокость, То должен будешь Имя изменить (Безмятежный), звучащее так резко и немузыкально, На прозвище (ля бемоль) простого горного цветка (соль диез, естественно)».

Некоторые женщины выкрикивают имя: «Атари». Другие: «Феи». М.Ж.: «О, нет! (Выдержанный тон. Две с половиной четвертных паузы) Ло-ти (си — фа, выдержанный тон, фермата)».

М.Ж.: «Отныне (двойной выдержанный тон) будешь зваться ты Ло-ти». Все вместе, окружая его: «Вот час крещенья! (Чуть торжественно) В краю веселых песен, В краю любви (четверть паузы), Ло-ти (ми бемоль, до, четверть паузы, крещендо), Ло-(до) ти (ми бемоль) твое божественное (sic) имя».

Маленькие Женщины (продолжают): «В краю веселых песен, В краю любви, Лоти, Лоти твое божественное имя (две четвертных паузы). Ло-ти (ми бемоль, ми бемоль) мы будем звать тебя, Ло-ти мы будем звать тебя и (двойной выдержанный тон) этим именем тебя и наре- (си бемоль в ключе) каем!» (Всеобщий шум).

Клапан распахнулся, и музыка прекратилась; завершая кропление, епископ поправил съехавший было перстень и возложил руки, подтверждая этим предписанным жестом свое благословение М.Ж. Затем он попросту прервал струю.

 

XXXII

Как мы раздобыли полотна

Фаустролль воскурил магические травы, и призрак Горбозада — который, существуя только в нашем воображении, не мог в реальности и умереть — принял видимые очертания, произнес почтительно «а-га!» и умолкнул, ожидая приказаний.

В тот день мне открылось новое значение этого поистине неоценимого речения — ведь а, начало всех вещей, стоит здесь в вопросительной форме, поскольку ожидает собственного толкования в пространстве настоящего, а в длительности будущего — дополнения, превосходящего его само.

— Вот тебе несколько миллиардов чеканною монетой, — сказал Фаустролль, порывшись в пристегнутых рубинами жилетных карманах. — Спросишь у городового, как пройти к Национальному ломбарду под названием «Услада горожан», и купишь там многие тысячи локтей сукна.

Представишься от моего имени суперинтендантам Бугро, Бонна, Детаю, Эннеру, Лорану и Каквастаму, а вместе с ними и прожорливой толпе приказчиков да прочей мелкой сошки. И, не теряя времени в лапищах этих торгашей, немедля вывалишь на каждого, не говоря ни слова…

— Кроме заветного «а-га»! — попытался намекнуть я не без злого умысла.

— … По куче золота, да так, чтобы заткнуло всякому его болтливый рот. Бугро для этого довольно будет семидесяти шести миллионов гиней, Эннеру — семнадцати тысяч серафов и восемьдесят тысяч мараведи для Бонна (это особый случай, его холсты помечены клеймом с изображеньем бедняка); Лоран пусть обойдется тридцатью восемью дюжинами флоринов, для Каквастама хватит сорока трех сантимов, ну, а Детаю отсчитай пять тысяч франков и копейками оставь на чай. Оставшийся биллон швырни в лицо всем прочим троглодитам.

— А-га! — промолвил Горбозад, подтверждая, что понял задание, и уже было приготовился идти.

— Все это хорошо, — прервал я Фаустролля, — но было бы куда справедливее отнести сие золото на счет исполнения моих профессиональных обязанностей, а описанными локтями полотна завладеть путем какой-либо хитрости…

— Я объясню вам позднее, что это за золото, — подмигнул мне доктор, а Горбозаду же добавил:

— И вот еще что: дабы отмыть позорный прогнатизм твоей звериной челюсти от корыстолюбивых предложений, которые ты вынужден будешь сделать, зайди потом в специально отведенный для этой цели зал. Он озарен сиянием Святых икон. Познай себя у «Бедного рыбака», склонись перед Моне, встань на колени рядом с Дега и Уистлером, подобострастно припади к Сезанну, повергнись ниц к стопам Ренуара и вылижи опилки высохших плевков с рамы «Олимпии»!

— А-га! — выразил свое полное согласие Горбозад и исчез, увлекши за собою вихрь заверений в наивысшем рвении.

Повернувшись ко мне, доктор продолжил:

— Когда Винсент Ван Гог соскреб нагар со своего тигля и остудил полученную наконец массу философского камня, а от соприкосновения с этим рукотворным чудом в первый день истинного мира все вещи превратились в царя металлов, мастер сего великого делания лишь потеребил своими натруженными пальцами озаренную нимбом клинообразно-величавую бородку и произнес: «Как же прекрасен желтый цвет!»

Мне не составит ни малейшего труда преобразить хоть все вокруг, ибо я также обладаю этим камнем (и он поднес к моим глазам оправу своего кольца), однако опыт убеждает меня в том, что облагодетельствует он только тех, чей мозг из этого камня и состоит (через крошечное окошко циферблата, врезанное в родничок его черепа, он снова продемонстрировал мне драгоценность…).

Тем временем Горбозад возвращался со своего задания в сопровождении одиннадцати цирковых фургончиков, набитых как попало еще не распакованными отрезами ткани.

— Неужто вы считаете, друг мой, — закончил Фаустролль, — что вы дадите этим людям золото и в их мошнах оно им и останется — или хотя бы чем-нибудь, его достойным?

Металл, что покрывает их сейчас, будет струиться и по их полотнам тщательно отмеренными локтями; он свеж и непорочен, как то золото, которым пачкают постель младенцы.

И направив благодетельный шланг красильной машины прямо в центр постыдно обезображенных не сочетающимися цветами четырехугольников, он выпустил в направлении этого бездушного монстра г-на Анри Руссо, художника, живописца и декоратора, известного также под именем Таможенник, удостоенного высочайших оценок и почетных наград, каковой на протяжении шестидесяти трех дней самым тщательным образом прикрывал равномерным спокойствием хаоса бессильное разнообразие ужимок Национального ломбарда.

 

Книга шестая

У ЛУКУЛЛА

 

XXXIII

О несгибаемом отростке

Фаустролль тем временем спал под боком у Нездешницы.

Громадная оструганная ножом кровать привольно раскинулась по наготе сырой земли — из которой давным-давно и разрослась туманность всей нашей вселенной — и, словно песочные часы, щедро осыпала почву трухой от проведенных на ней часов.

Нездешница решила прервать течение бесчисленных секунд молчания и разузнать, не кроется ли под расцвеченной спиралями драпировкою Фаустролля — любившего ее, как бесконечную цепочку чисел — обычное сердце, способное, сжимаясь, как кулак, и расходясь, гнать кровь по кругу.

Тиканье часов — как будто он стучал по столу ногтем, твердым кончиком пера или гвоздем — ударило ей в ухо. Она досчитала до девяти, после чего биение прекратилось, а потом затикало снова, дойдя до одиннадцати…

Однако прежде всех этих щелчков епископская дочь услышала тяжелую поступь собственного сна, который эти удары, как ни старались, не смогли прервать — ибо она не вынесла столь частых жертв Приапу.

Мощный побег, сливавшийся с доской ободранной кровати — так древоточец с желтыми глазами теряется в морщинах дубовой коры, — вторил изохронными подергиваниями своей головки равномерно сокращавшемуся сердцу доктора.

 

XXXIV

Клинамен

… И вот, когда на свете не осталось ни души, Красильная Машина, движимая изнутри системой невесомых пружин, повернулась, будто намагниченная стрелка, к железному залу Дворца Машин — единственному зданию, вздымавшемуся над обезлюдевшим и гладким, точно зеркало, Парижем — и завертелась обезумевшим волчком, цепляясь за колонны и разбрызгивая на попадавшиеся по сторонам холсты меловых стен палитру основных цветов из аккуратно выложенных в ее брюхе тюбиков с краской (так в барах наливают слой за слоем ликер, яйцо и дорогой коньяк) — сначала самые светлые, затем что потемнее. В обвитом ожерельями замко́в дворце, единственном, что искажало мертвенную гладь нового всемирного потопа, невесть откуда взявшийся зверь Клинамен исторг на стенки собственной вселенной:

Навуходоносор, обращенный в зверя

До чего же прекрасен закат! ах нет, это луна, глядящаяся неподвижным оком в бочку вина, размерами превосходящую корабль, или легчайшей пробкой пляшущая в итальянской плетеной фляге. Небо нашлось червонным золотом — не хватает только птицы с крыльями размахом в пятьсот метров, уж она-то распорола бы небеса. Простые здания, цоколь этих огненных колонн, движутся, точно живые, но как-то слишком уж романтично! Смотрите — там, на башнях раскрываются глаза, а увенчанные башенками выступы грозно нависают, точно киверы миниатюрных жандармов. Две женщины распахнули окно и полощутся на ветру, словно вывешенные на просушку смирительные рубашки. А вот и птица:

Великий Ангел (который на самом деле не ангел, а Князь) после идеально черного, как у стрижа, полета стремительно низвергается на землю, точно забытая небесным кровельщиком наковальня. Заменив громоотвод на крыше, циркуль складывается и раскрывается, замыкая Навуходоносора в круг. Колдуя, руки призывают преображение. Волосы короля не встают торчком, а лишь бессильно повисают, подобно мокрой шерсти моржа: их кончики уже не вынуждают закрываться чувствительные гнойнички, которыми кишат окружившие их водоросли, устланные зоофитами, этим зеркалом для всех звезд неба; крошечные крылышки трепещут в такт лягушачьим перепонкам. Голубые шипы взбираются вверх по теченью слез. Процессия заплаканных зрачков неспешно тянется к коленям бордового неба, но ангел сковал новорождённое чудовище кровью стеклянного дворца и бросил его в бездну бутылочного цвета.

Река и луг

У реки огромное податливое лицо, так и просящее пощечины веслом, заплывшая складками шея и голубоватая кожа с зеленым пушком. На руках, прижимая к сердцу, она баюкает маленький Остров, очертаниями напоминающий куколку бабочки. Луг в нарядном зеленом платье засыпает, положив руку под голову.

По направлению к кресту

На краю Бесконечности высится прямоугольный белый крест, где терпят муки демоны во главе со злым Разбойником. Вокруг этого прямоугольника тянется забор, также белый, с решеткой, украшенной выпуклыми пятиконечными звездами. С неба по диагонали спускается ангел; преклонив колена, он молится, спокоен и светел, точно пена на морской волне — а стаи рогатых рыб, фиглярствующая свита божественного Ихтиса, отплывают к кресту, всаженному в дракона, с ног до головы покрытого зеленой чешуей за исключением раздвоенного кончика его розового языка. Истекающее кровью существо с взъерошенными волосами и мелкими глазами, что твоя чечевица, обвивается вокруг дерева. Время от времени на поляну выкатывается кувыркающийся зеленый Пьеро. Тогда все бесы с физиономиями клоунов или мандрилов разводят шире хвостовые плавники — так расставляет ноги акробат под тяжестью партнеров, — и, взывая к безжалостному ангелу (А как нащот паразвлечься са мной, мистер Верный Мужинёк?), отправляются к Страстям, покачивая Шутовскою шевелюрой, блестящей от морской соли.

Господь запрещает Адаму и Еве прикасаться к древу познания. Падение ангела Люцифера

Господь молод и добр, его украшает розовый нимб. У него голубое платье и плавные жесты. У древа кривой комель и косые листочки. Другие деревья просто зелены и всё. В обожающем взгляде Адама вопрос: обожает ли его Ева? Они на коленях. Ангел Люцифер, своей старостью напоминающий само время или дряхлого матроса, которого Синдбад забил камнями, тянется позолоченными рожками к простирающемуся сбоку от земли эфирному своду.

Любовь

Душа укутана в Любовь — неотвратимо напоминающую вуаль, прозрачную, как время — и оттого похожа на скрытый от посторонних взглядов кокон бабочки. Она ступает по перевернутым черепам. Над стеной, что служит ей укрытием, солдатня потрясает оружием. Яд окропляет ей лоб. Престарелые монстры, вросшие в стену, тихонько посмеиваются в позеленевшие от времени бороды. Но сердце остается иссиня-красным и, только будучи искусно скрыто невидимой, как время, дымкой (которую само и ткет), переходит в лиловый.

Шут

Пока раздувшаяся щека шута гложет сошедших с гобелена львов, его безукоризненно округлый горб скрывает под собой весь мир. Малиновый шелк его гаерских одеяний заткан крестями и бубнами, и, благословляя солнце и зеленые деревья, он обмахивает их своим кропилом с бубенцами.

«Вперед! Не уступайте!» — кричит Господь отчаявшимся

Гора красна, над нею — солнце и свод небес. Вверх устремлен перст указующий. Внезапно скалы начинают расти, и верхушка (хотя она у них, бесспорно, есть) уже не видна. Те, кто до нее так и не добрался, стремительно опускают голову вниз. Кто-то падает на спину, выставив руки, и роняет на камни гитару. Другой, пятясь, выжидает подле своих бутылок. Еще один в изнеможении ложится на дорогу и лишь глазами следит за продолжающими восхождение. Палец по-прежнему нацелен в небо, и солнце, торопясь исчезнуть, ждет, пока его приказу подчинятся остальные.

Страх смыкает уста

Бояться нечего — страшны лишь осиротевшая виселица, мост на рассохшихся опорах да тень, которой мало ее мрака. Страх, отводя глаза, держит сомкнутыми губы и смеженными веки даже у маски из безжизненного камня.

В преисподней

Геенна огненная — на самом деле жидкая и состоит из крови, а значит, можно видеть, что творится на дне. Она обычно покрывает мучеников с головой, и лишь одна рука, подобно ветке дерева, затопленного половодьем, сиротливо вздымается над каждым телом, тщась прикоснуться к миру без огня. Но путь ей преграждает разевающая пасть ехидна. Все это море полыхающей крови бьется об огромную скалу, с которой грешники и падают в клокочущую лаву. Там реет алый ангел, которому хватает одного лишь мановения руки, чтобы сказать: сверху вниз.

Из Вифлеема в Гефсиманский сад

Над яслями Богородицы и ее Сына, над ослицей и крестом сияет крохотная алая звезда. Небо сине. Звездочка оборачивается нимбом. Господь освободил животное от бремени креста, и несет его сам на новообретенном человеческом плече. Чернь креста розовеет, синее небо окрашивается фиолетовым. Дорога тянется прямо, белесая, точно рука распятого.

Но увы! распятие вдруг налилось кумачом — будто на лезвии, поднесенном к ране, проступила кровь. Над телом, повисшим на конце протянутой дороги, расплывается кровавое пятно глаз и бороды; простершись над образом в деревянном зеркале, губы Христа неслышно шепчут: и-х-ц-и.

Обычная колдунья

Взвалив на спину горб, выпятив брюхо, с выгнутой шеей и патлами, что стелятся по ветру вслед метле, пронзающей ее подобно вертелу, летит она под грифами древних колонн — побегами кроваво-красного небосвода, стрелками-указателями по дороге к Дьяволу.

Оставив блаженство, Господь создает миры

Вознесшись на небо, Господь, увенчанный голубой пентаграммой, благословляет и разбрасывает семена новой жизни; свод небес сияет насыщенной лазурью. Идея вознесения возжигает алое пламя, нимб Господа отражается в золоте звезд. Каждое солнце похоже на гигантский клевер с четырьмя листьями, расцвеченный по образу креста. И из всего несозданного соткано белое убранство неделимой Формы.

Лекари и любовник

Спокойную, точно зацветшая вода, поверхность ложа искажает волнообразное движенье вытянутых рук — скорее даже не рук, а двух прядей старухи-смерти. Пробор меж ними плавно изгибается, как купол древнего собора, и струится на манер следов прожорливой пиявки. Грибами, вздувшимися на гниющем трупе, в остекленевших судорогах агонии всплывают, заслоняя друг друга, чьи-то налитые кровью лица. Первый из лекарей — необъятный, точно сфера, на которой покоится купол, и обстоятельный под стать трапеции — рассекает себе глаза и раскрашивает щеки; второй наслаждается внешним равновесием между линзами своих очков и выверяет диагноз по равномерному колебанию часовой гири; третий, уже совсем старик, прикрывается белой вуалью оставшихся волос и в отчаянии объявляет, что красота возвращается в сферу умозрительного, оставляя его собственный разум ни с чем; четвертый молча наблюдает, ничего не понимая… за любовником, который взметает ресницы в противоположном направлении от прочерченных слезами дорожек — к небу, туда, где парят журавли, куда устремлены сложенные руки молящегося или ладони пловца (если следовать позе ежедневного преклонения брахманов хурмокум), — и плывет вслед за своей душой.

 

Книга седьмая

ХУРМОКУМ

 

XXXV

О громадном корабле Игреневая-харя

Наше сито, которое должно было бы вспыхнуть в этом городе огня и незаметной гибели, будто ребячья камедь, под натяжением фаустроллева руля вздыбило выгнутый кверху нос, опровергая, таким образом, закрученный к земле жалостливый посох епископа Враля.

Непотопляемое благодаря покрытию из парафина решето вытянулось на кружеве волн, точно осетр, растянутый веером гарпунов, и под нашими прутьями заклокотала радуга из полос воздуха и воды. Фантомы полупрозрачных трупов — остатки давнишней бойни семи дней — едва заметным косяком следовали за нами под защитой ретикулярных перекладин челна.

Жаба с острова Мрака заглотнула свой солнечный ужин, и вода сделалась тьмою — иначе говоря, берега мгновенно растаяли, небеса и река слились безо всякого различия, и только челн дрожал крошечным зрачком гигантского чернильного глаза, мечась из стороны в сторону, будто привязанный к мачте воздушный шар, который мне и приказали удерживать хлопающими на манер крыльев веслами.

Свернувшись калачиком, неподвижные бочки летели вверх по течению со скоростью курьерского поезда.

И, дабы спрятаться от всех этих напастей — так в детстве мы натягиваем на голову одеяло, только бы ничего не видеть, — Фаустролль осторожно ввел челн в шестисотметровый акведук, изрыгавший в покорную реку следовавшие по его брюху-каналу баржи.

(Здесь кончается донесение Скоторыла)

Вздымавшийся сияющим нимбом в конце туннеля гигантский корабль Игреневая-харя — что означает «Конская-морда-с-пятнышками-в-форме-косы» — черным солнцем заслонял все небо, подобный зрачку, сорвавшему кожные шоры века, вторя собственным бездвижным зрачкам, зеленой краской выведенным на янтарном райке под бушпритом. Под невидимой бечевой, карнизом окаймлявшей своды туннеля, хлюпали задние копыта выстроившейся гуськом четверки зверей, которые тянули этот символ смерти, с усилием переступая на окаменевших ногтях.

Смочив слюной унизанный камнями палец, Фаустролль хладнокровно стер парафин со дна барки. К их ногам со свистом, обратным глотательному бульканью опустошаемой раковины, взметнулся целый артезианский ключ (ад в тот день находился в Артуа). Сито дернулось, словно затихающее сердце умирающего. Две последних ячеи, где вода сплела тончайшие иллюминаторы, а теперь позволила вздымавшимся снизу упругим языкам прорвать эту двойную плеву, провозгласили себя устами Фаустролля и Скоторыла. Пузырьки воздуха, колечками медного челнока оплетенные в хрустальную оправу — исторгавшийся из глубины его утробы последний вздох, — походили на всплывающие со дна серебряные монетки или подвижные гнезда паука-серебрянки. Фаустролль, решив, что Бог избрал себе иную ткань, и мокнет она теперь в крестильной воде машины, красящей совсем иное небо, нежели у Тиндаля, сложил руки подобно богомольцу или же пловцу — следуя позе каждодневного преклонения брахманов Хурмокум. Громадный корабль Игреневая-харя прошелся по ним черным утюгом, и эхо шестнадцати роговых пальцев унесшихся в плюсквамперфект лошадей, отлетев вместе с душой, плеснуло под своды тоннеля заветное ХУРМОКУМ.

Так смерть стала последним деянием доктора Фаустролля, шестидесяти трех лет от роду.

 

XXXVI

О единой линии всего

Чтение епископом Божьего послания

В свою рукопись — из которой Скоторыл, прерываемый однообразной многословностью павиана, разобрал только самые предварительные рассуждения — Фаустролль под напором словесной сизигии успел занести лишь малую толику открывшейся ему Красоты, мельчайшую крупицу известной ему Истины; но даже и из этой части можно было бы восстановить все богатство науки и искусства — иначе говоря, воссоздать Все; но кто знает, что же есть Все: радующий глаз кристалл с идеальными пропорциями или порожденное воображением человека выморочное чудовище (ведь и Фаустролль считал, что Вселенная есть опровержение самой себя)?

Такие думы проносились в голове водяного епископа, покуда он плавал над местом крушения механического корабля и последним пристанищем двадцати семи важнейших книг, гниющих останков Скоторыла и тела доктора Фаустролля.

Но помнил ли он, как в одной из их бесед доктор упомянул о некоем профессоре Кэйли, способном на основании одной лишь кривой длиною в два с половиной метра, прочерченной мелом на грифельной доске, детально обрисовать погоду любого дня в году и все случаи гибельных эпидемий, привести слова, которыми уговаривают покупателей все до единого торговцы кружевами в том или ином городе, и точно указать октаву и силу звука всех существующих на земле инструментов, а также описать манеру ста певцов и двухсот музыкантов со всеми возможными периодами и с любого места в зале или оркестровой яме — так, как не услышит ни одно ухо?

Тем временем обойная драпировка, подтачиваемая когтями и разъедаемая слюной воды, медленно сползала с тела Фаустролля.

Подобно музыкальной партитуре, искусство и наука до последней запятой записаны на искривленных членах перевалившего за шестой десяток мальчугана, а следовательно, могут твердить о собственном усовершенствовании бесконечно. Как профессор Кэйли укладывал все прошлое в двухмерное пространство грифельной вселенной, так же и прогресс осязаемого будущего сворачивает всякое тело в спираль. Смерть два дня хранила на своем туалетном столике явленную Господом книгу о высшей истине, прочерченной в трех (четырех, а для кого-то и в бесконечном множестве) осях пространства.

Меж тем Фаустролль с его непонятой и беззащитной душой придавал царству Божию неведомое доселе измерение.

 

Книга восьмая

ЭФИРНОСТЬ

 

XXXVII

О мерной линейке, часах и камертоне

Телепатическое письмо доктора Фаустролля лорду Кельвину

«Мой дорогой коллега,

Как-то давно не получалось написать вам и подать весточку о себе; не думаю, впрочем, что вы сочли меня мертвым. Смерть — оправдание для бездарностей. Однако ж учтите отныне, что нахожусь я вне пределов земли. Где именно, мне и самому удалось выяснить буквально на днях. Ведь мы оба знаем: утверждать, будто знаешь что-то о предмете обсуждения, можно лишь когда способен измерить его и выразить в цифрах — единственной безусловно существующей реальности. Я, меж тем, до сих пор знал только то, что нахожусь не на земле, как знаю, что место кварца не здесь, а в стране прочности, однако принадлежит он ей в меньшей степени, нежели рубин, рубин — меньше, чем алмаз, алмаз — чем мозолистые ороговения на заду у Горбозада, а тридцать две обезьяньи складки (превосходящие по числу его же зубы, даже вместе с зубами мудрости) — нежели продукт творчества Путаницы-приживалки.

Но очутился ли я вне времени или вне пространства, нахожусь ли прежде или рядом, позже или ближе? Я пребывал в том месте, куда попадаешь, отринув путы как времени, так и пространства: вот как, милостивый государь.

Неудивительно, что, когда я лишился моих книг, челна из металлического полотна, общества Горбозада и г-на Рене-Изидора Скоторыла — судебного пристава, — чувств, земли под ногами и двух старых, как сам мир, форм мысли по Канту, меня охватил тот же страх одиночества, что и реманентную молекулу, отстоящую от прочих своих товарок на многие сантиметры в прекрасном новом вакууме гг. Тэйта и Дьюара. И ей-то, может, и ведомо, что отстоит она на эти несколько сантиметров! За надежность сантиметра — единственно верного для меня (потому что поддающегося измерению и самого такой мерою являющегося) обозначения пространства — и секунды среднего солнечного времени, по которой сверяло удары сердце моего земного тела, я продал бы и душу, несмотря на то, что она может оказаться мне полезной для изложения вам всех этих забавных подробностей.

Однако куда нужнее мне тело — оно служит для поддержания одежд, а вместе с оными и карманов. В кармане я забыл мой сантиметр, точную латунную копию платинового эталона, носить которую с собой так же легко, как саму землю и даже земной квадрант; благодаря ему (а точнее, гг. Мешену и Деламбру) неприкаянные души и призраки межгалактических ученых могут более не тревожиться ни о нашей старенькой планете, ни о самой системе сантиметров, граммов и секунд в том, что касается их собственной длины.

Что до моей секунды солнечного времени, то, даже если бы я остался на земле, не думаю, что смог бы сохранить ее и надлежащим образом измерять с ее помощью время.

Если за многие миллионы лет я и не завершу свое патафизическое творение, можно не сомневаться, что благодаря моим исследованиям вращение и обращение земли будут, тем не менее, разительно отличаться от нынешних. В любом случае, за надежные часы, которые бы шли все это время, мне пришлось бы выложить сумасшедшие деньги — да и потом, я не намерен ставить опыты на века, любая продолжительность мне попросту смешна, а с точки зрения эстетики куда приятнее носить в кармане само Время или какую-нибудь из его единиц (как фотографию на память).

Я с большею охотой обзавелся автогенератором, стабильность и абсолютная точность которого делали его куда более пригодным для точных измерений, нежели баланс хронометра, да и период его колебания будет с отклонением в одну тысячную тем же самым через многие миллионы лет. Камертон. Еще до того, как, следуя вашим предписаниям, я ступил на борт челна, период колебаний был скрупулезно вычислен нашим коллегой профессором Маклеодом, который исходил в своих расчетах как раз из длительности секунды среднего солнечного времени, последовательно направляя лапки камертона вверх, вниз и к горизонту с тем, чтобы устранить даже малейшие помехи от земного притяжения.

Однако сейчас у меня нет и камертона. Представьте себе, каким потерянным должен чувствовать себя человек, выброшенный за пределы пространства и времени без часов, мерной линейки и камертона. Наверное, именно это состояние и можно назвать смертью.

Но на помощь мне пришли воспоминания о ваших наставлениях и моих прошлых опытах. Поскольку мне довелось очутиться попросту НИГДЕ — или ГДЕ-ТО, что в данном случае одно и то же, — я отыскал все необходимое, чтобы изготовить кусок стекла, в чем мне изрядно помогла встреча с множеством всевозможных бесов, среди которых был и Распределитель Максвелла, систематизирующий по группам разные типы скорости в повсеместно и непрерывно распространенной жидкости (вы это называли, помнится, твердыми упругими микротелами, или молекулами), которую прихотливое желание представило мне в виде силиката алюминия. Я провел все необходимые линии и зажег две свечки, на что потребовалось некоторое время и упорство, ибо работать мне пришлось, не имея при себе даже кремниевых инструментов. Передо мной предстали две шеренги привидений, и желтый призрак возвратил мне мой сантиметр благою силой цифры 5,892×10-5.

Сейчас, когда вы пребываете в добром здравии, окружены уютом и ступаете по твердой поверхности — как я когда-то, следуя давно атрофировавшейся привычке, ибо сейчас я с гордостью ношу на себе одну миллиардную земной окружности вместо того, чтобы попирать ногами эту полую сферу, не в силах справиться с ее притяжением, — пожертвуйте частью своего времени и ознакомьтесь с некоторыми моими наблюдениями.

Вечность представляется мне легчайшим эфиром, заполняющим собою все, что лежит по ту сторону горизонта — эфиром бездвижным и, следовательно, лишенным отсветов, всего этого вульгарного сияния. Светящийся эфир я счел бы без толку вертящимся по кругу. И вслед за Аристотелем („О небе“) я полагаю, что вечность следует теперь именовать ЭФИРНОСТЬЮ.

С первого взгляда светящийся эфир, как и мельчайшие частицы материи — а уж ее-то я теперь сумею отличить, мое астральное тело снабжено отменными патафизическими глазами, — может показаться конструкцией из негнущихся реек на шарнирах и маховиков, приводимых в движение ускоренной ротацией и на одной из этих реек закрепленных. Таким образом, вся эта система в точности соответствует идеальным математическим условиям, сформулированным Навье, Пуассоном и Коши. Более того, она представляет собой упругое твердое тело, способное определять магнитное вращение плоскости поляризации света, открытое Фарадеем. Свободное время, образовавшееся у меня после смерти, я намерен посвятить тому, чтобы помешать всей этой конструкции вращаться, а впоследствии и вовсе низвести ее до состояния банальных пружинных весов.

Кстати, мне думается, что строение этих пружинных весов — или даже самого светящегося эфира — можно было бы значительно упростить, заменив эти шарнирные гиростаты системой циркуляции бесконечно великих жидкостей через отверстия в бесконечно малых твердых телах.

Эти модификации не повредят ни одному из его свойств. На ощупь эфир показался мне упругим, как желе, и податливым, будто шотландский сапожный вар».

 

XXXVIII

О солнце, холодном твердом теле

Второе письмо лорду Кельвину

«Солнце представляет собою шар — ледяной, жесткий и однородный. Его поверхность разделена на квадраты со стороной в один метр, служащие основанием для перевернутых продолговатых пирамид с винтовой нарезкой, вытянувшихся на 696 999 километров — так, что кончик оказывается ровно в километре от центра Земли. Каждая такая пирамида крепится гайкой, и ее устремление к центру, будь у меня время, повлекло бы за собой вращение лопасти, установленной на ее верхней части и погруженной на несколько метров в вязкую жидкость, которой покрыта вся поверхность звезды…

По-прежнему не в силах отыскать секунду среднего солнечного времени и тяготясь потерей камертона, я почти не обращал внимания на этот механический аттракцион.

Однако я взял кусок латунной проволоки и соорудил из него колесо, на котором вырезал две тысячи зубцов, подражая тому, чего удалось достичь в подобных же условиях месье Физо, лорду Рэлею и миссис Сиджвик.

Однако стоило мне обрести мою секунду — посредством деления 9413 километров на единицу электрической проводимости Сименс в ее абсолютном значении, — как пирамиды, также оказавшись в фазе прилива энергии, вдруг начали выскальзывать из своих нарезных пазов и, чтобы удержаться, были вынуждены прибегнуть к движению отталкивания а-ля сэр Хэмфри Дэви, тогда как вся недвижимая материя, деревья на винтах, а также сами эти болты и вовсе исчезли. Сделавшись вязким, солнце принялось крутиться вокруг своей оси, полный оборот делая за двадцать пять дней; пройдет несколько лет, и вы увидите, как на нем появятся пятна, а несколько веков спустя вычислите период их появления. Более того, вскоре пойдет на убыль и огромный возраст солнца, а само оно сморщится, усохнув на три четверти.

Ваш покорный слуга приобщается тем временем к науке всех вещей (ждите, я послал вам три новых фрагмента из моих будущих книг), полностью обретя способность к восприятию, то бишь представление о длительности и величине. Мне доподлинно известно, что вес латунного колеса — его я поместил в оцепенение абстрактных пальцев моего астрального тела — есть четвертая движущая сила восьми километров в час; надеюсь, потеряв остатки чувств, я смогу различить цвет, температуру, запах и иные качества, не входящие в число заветных шести, и руководствуясь при этом единственно количеством солнечных излучений в секунду…

Прощайте: предвижу, скоро в солнце перпендикулярно упрется распятие — с синим перекрестьем, к надиру и зениту устремлены рубиновые хохолки, а поперек тянется золото лисьих хвостов».

 

XXXIX

Как учил Ибикрат-геометр

(Краткие наброски Патафизики согласно учению Ибикрата-геометра и его божественного наставника Софротата Армянского, в переводе и с пояснениями доктора Фаустралля)

I. — Фрагмент диалога об Эросе

Матетес: Скажи мне, о Ибикрат — ты, кого зовем мы Геометром, ибо ты познал все сущее посредством линий, прочерченных в разные стороны, и открыл нам истинный облик трех ипостасей Бога при помощи трех монет, являющихся четвертой сущностью символов Таро, из которых второй носит клеймо внебрачного рождения, а тот, что после третьего, провинился тем, что открыл различие между добром и злом, высеченное в плоти древа познания — так вот, о Ибикрат, коли будет тебе угодно меня просветить, я жажду знать, что думаешь ты о любви (ты, сумевший расшифровать бессмертные, ибо никем не найденные, фрагменты учения о Патафизике Софротата Армянского, записанные пурпуром на серо-желтом папирусе). Отвечай, прошу тебя, ибо я намерен задать тебе как можно больше вопросов, дабы внимать твоим наставлениям.

Ибикрат: Все это вне сомнения истинно и по меньшей мере точно, о Матетес. А посему говори же.

Матетес: Прежде всего, памятуя о том, как философы наделяли любовь чертами различных существ и изображали ее при помощи всевозможных символов слепого случая, разъясни мне, о Ибикрат, их непреходящее значение.

Ибикрат: Поэты Греции, о Матетес, снабдили лоб Эроса горизонтальной повязкой, похожей на ленту или пояс почетного герба, или знак Минус, что в ходу у людей, сведущих в математике. Поскольку Эрос был сыном Афродиты, то унаследованный им фамильный герб хвастливо выставлял напоказ всю его женскую родословную. Египтяне же, наоборот, воздвигли свои стелы и обелиски перпендикулярно к крестоносному горизонту, избрав себе символом знак Плюс, воплощение мужского начала. Противопоставление двух этих знаков, двоичного и третичного, дает нам очертания буквы H, что означает Хронос, отец Времени или, если угодно, Жизни — а именно так толкуют этот знак люди. В глазах Геометра оба эти знака друг друга либо уничтожают, либо оплодотворяют, так, что остается в результате единственно плод их соития, становящийся изначальным яйцом, или нулем, а они, в свою очередь, тем более идентичны друг другу, поскольку являются взаимоисключающими противоположностями. На столкновении знака Минус со знаком Плюс Преподобный Папаша Убю, бывший король Польский, а ныне член ордена иезуитов, создал великое творение, «Кесарь-Антихрист», в котором посредством хитроумного приспособления — физикола — убедительно продемонстрировал принцип единства противоположностей.

Матетес: Возможно ли подобное, о Ибикрат?

Ибикрат: О, более чем воистину. И третьей отвлеченной фигурой Таро, по мысли Софротатоса Армянского, является та, что зовем мы трефами, каковая есть Дух Святой, загнутый о все четыре угла, с двумя крыльями, хвостом и головою Птицы, а если его перевернуть — то стоящий прямо Люцифер, рогатый, брюхатый и крылатый, похожий на аптекарскую сепию, в особенности ежели убрать с его лица все отрицательные (читай: горизонтальные) линии; или — третий вариант — тау, он же крест, символ религии милосердной и человеколюбивой; или, наконец, фаллос — дактилическое выражение тройственной истины, о Матетес.

Матетес: Таким образом, о Ибикрат, любовь в наших храмах в некотором роде по-прежнему есть Бог, хотя и принимает, вынужден признать, такие не всегда понятные обличья?

Ибикрат: Четырехугольник Софротатоса, созерцая самое себя, охватывает другой четырехугольник, равный его половине: так и добро есть зеркальное и неотвратимое отражение зла, и они оба суть попросту идеи, или идея в двойном количестве; одно во многом вытекает из другого, о Матетес, до некоего предела, как мне видится, или по меньшей мере без особых признаков. Четырехугольник каким-то внутренним чутьем, подобно гермафродиту, порождает Бога и дурное — гермафродит есть также роды…

 

XL

Пантафизика и катахимия

II. — Еще один фрагмент

Трансцендентный Бог треуголен, а трансцендентная душа богоугодна, а стало быть, параллельно треугольна.

Бог имманентный трехгранен и имманентная душа по гомотетии трехгранна.

Душ всего три (ср. у Платона).

Человек четырехуголен, ибо души не несвободны.

Значит, он — твердое тело, а господь Бог — дух.

Если души независимы и свободны, человек есть Бог (МОРАЛЬ).

Диалог между тремя третями числа три.

Человек: Три ипостаси суть три души Господа.

Бог: Tres animae sunt tres personae hominis.

Ens: Homo est Deus.

 

XLI

О поверхности Бога

Бог по определению не имеет пространственного измерения, однако же для ясности изложения присвоим ему какое-нибудь количество измерений, отличное от нуля, хотя он и лишен их напрочь, ведь в двух частях нашего тождества эти измерения пропадают. Удовольствуемся, к примеру, двумя измерениями — в геометрии этого вполне достаточно для того, чтобы представить себе плоские фигуры на листе бумаги.

Символическим изображением Бога служит треугольник, однако не следует отождествлять три Ипостаси с его сторонами или же углами. Речь идет здесь о трех вершинах другого равностороннего треугольника, описанного вокруг того, что рисуют обычно. Подобная гипотеза находит свое подтверждение в откровениях Анны-Катарины Эммерих, которой крест, повсеместно воспринимаемый как символ Слова Божьего, виделся в форме Игрека (Y) — она объясняла это такой очевидной деталью, как невозможность вытянуть человеческую руку нормальной длины до гвоздей на оконечностях классического тау.

Итак, ПОСТУЛАТ:

До поступления исчерпывающей информации, а также для удобства наших предварительных рассуждений допустим, что Бог есть плоский чертеж, иначе говоря, символическое изображение трех равных прямых длиной a, исходящих из одной точки под углом 120° друг к другу. Пространство между этими прямыми или, если угодно, площадь треугольника, образованного тремя самыми удаленными точками этих прямых, мы и предлагаем сейчас рассчитать.

Пусть медиана x будет продолжением одной из Ипостасей a, 2y — стороной треугольника, которой она перпендикулярна, тогда N и P обозначим продолжения прямой (a + x) в обе стороны бесконечности.

Дано:

x = ∞ — N — a — P.

Тогда как

N = ∞ — 0,

а также

P = 0.

Отсюда

x = ∞ — (∞ — 0) — а — 0 = ∞ — ∞ + 0 — а — 0

x = — а.

С другой стороны, прямоугольный треугольник со сторонами a, x и y дает нам:

а 2 = х 2 + у 2 ,

тогда как, заменив x величиной (— a), мы получаем

а 2 = (— а ) 2 + у 2 = a 2 + y 2 .

Отсюда

у 2 = a 2 — a 2 = 0,

a также

y = √0.

Таким образом, площадь равностороннего треугольника, биссектрисами углов которого служат три прямые а, будет равна:

S = у ( x + a ) = √0 ( — а + а )

S = 0√0.

СЛЕДСТВИЕ: При первом взгляде на радикал √0 мы можем утверждать, что подсчитанная нами площадь представляет собой самое большее простую линию; во вторую очередь, если строить фигуру, исходя из величин, полученных для x и для y, мы убедимся, что:

■ Прямая 2 у, которая, как мы теперь знаем, является 2√0, пересекает одну из прямых а в направлении, обратном нашей первой гипотезе, поскольку x = — а; мы также увидим, что основание нашего треугольника совпадает с вершиной.

■ Две прямых а образуют с первой углы, по меньшей мере не превосходящие 60°, и более того, с 2√0 могут встретиться, лишь совпадая с первой прямой а.

Что полностью соответствует догмату о равенстве трех Ипостасей между собой и их совокупности.

Мы можем также заключить, что а есть прямая, соединяющая 0 и ∞ определить Бога:

ОПРЕДЕЛЕНИЕ: Бог есть кратчайший путь от нуля к бесконечности.

— То есть? — спросите вы. — В каком направлении?

— На это мы ответим, что зовут его не Жюль, а Плюсминус. Так что в целом это прозвучит как:

± Бог есть кратчайший путь от нуля к бесконечности — так или иначе, в ту или иную сторону.

Что полностью соответствует вере в два начала Бога; однако точнее будет присвоить знак + началу веры субъекта.

Однако Бог, не имея пространственного измерения, линией не является.

— И в самом деле, отметим, что, согласно тождеству

∞ — 0 — а + а + 0 = ∞

длина а обладает нулевым значением, следовательно, а не есть линия, но точка.

Таким образом, раз и навсегда:

БОГ ЕСТЬ ТОЧКА, В КОТОРОЙ СХОДЯТСЯ НУЛЬ И БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Патафизика есть наука…

КОНЕЦ

 

СУПЕРСАМЕЦ

роман

 

современный роман

 

I

Кто больше

— Любовный акт лишен всякого смысла, поскольку повторять его можно до бесконечности.

Взгляды присутствующих, как по команде, обратились к тому, кто позволил себе изречь подобную нелепость.

Дело в том, что этот вечер гости Андре Маркея, собравшиеся в его имении в Люрансе, решили провести за разговорами о любви; именно эта тема, по общему мнению, подходила для обсуждения более всего — в почтенном собрании присутствовали и дамы, да и потом, как иначе удалось бы гостям избежать тягостных разговоров о том самом Деле, пусть на дворе уже стоял сентябрь тысяча девятьсот двадцатого года.

Среди приглашенных в тот вечер можно было заметить прославленного химика-американца Уильяма Эльсона, вдовца, которого по обыкновению сопровождала его дочь Элен; богатейшего изобретателя, электрика, конструктора автомобилей и самолетов Артура Гауфа с супругой; генерала Сидра, сенатора Треклята и баронессу Гноевию-Препуцию фон Треклят, кардинала Ромулье, актрису Генриетту Цинн, доктора Батубиуса и многих других.

Все эти разносторонние, но одинаково блистательные личности могли придать упомянутому тривиальному сюжету известную новизну, и даже не впадая в крайности, а просто высказав оригинальную мысль — хотя бы по одной на каждого, — однако правила хорошего тона быстро охладили пыл сих кладезей ума, сведя все обсуждение к лощеной необязательности светской беседы.

А потому неудивительно, что брошенная фраза произвела эффект — признаемся, и по сей день недостаточно изученный наукой, — увесистого голыша, упавшего в болото с лягушками: после непродолжительной паники всех охватывает неподдельное любопытство.

Разумеется, ответом на нее могли быть и снисходительные улыбки — однако произнес ее хозяин дома, а это к чему-то да обязывало.

Лицо Андре Маркея, как и его реплика, разительно выделялись из общей обстановки, однако вовсе не какой-либо выразительностью, отнюдь нет, а скорее — если только два эти слова могут сопровождать друг друга — своей характерной бесцветностью: бледное, точно несвежие манишки, что вялым клином рассекали туалеты присутствовавших мужчин, в ослепительном свете электрической лампы оно вполне сошло бы за беленую дубовую панель, однако причуды освещения исправляла чернильная опушка бороды, тянувшаяся от одного виска к другому, а также шевелюра, пусть несколько запущенная, но аккуратно завитая щипцами (испытанный прием начинающих лысеть). Глаза его также скорее всего были черными, однако и это сказать наверняка было сложно — в силу природной слабости они обретались за дымчатыми стеклами позолоченного пенсне. Маркею только что минуло тридцать; роста он был невысокого, однако, будто какой великан, кокетливо сутулился, чтобы казаться еще ниже. Его тонкие запястья, до того волосатые, что немудрено было спутать их с лодыжками — впрочем, столь же хрупкими и равным образом отделанными черным мехом, — так вот, его изящные конечности недвусмысленно наводили на мысль о плачевно слабой конституции их обладателя: и действительно, выдающейся статью Маркей не отличался. Говорил он обычно медленно и негромко, точно опасаясь одышки; одну из стен дома горделиво украшало разрешение на право охоты, однако, судя по внешности хозяина, оно попросту прикрывало дыру в обоях: округлый подбородок, чуть одутловатое лицо, и дальше все такое же обычное — нос, рот, да и, пожалуй, весь его облик… Маркей настолько соответствовал представлению о человеке заурядном, что это даже становилось из ряда вон выходящим.

А потому в произнесенной им фразе — точно дуновении ветерка, чуть тронувшем губы этой нелепой куклы — присутствующим невольно послышалась натужная ирония: Маркей наверняка не понимал, что говорит, ведь он, судя по слухам, даже не взял себе любовницы; с таким никудышным здоровьем плотская любовь вполне могла и вовсе быть ему заказана.

«Тихий ангел пролетел» — говорят в таких случаях; кто-то поспешил сменить тему разговора, но Маркей не сдавался:

— Я вовсе не шучу, господа.

— В молодости я, признаться, — пролепетала давно уже не молодая Гноевия-Препуция фон Треклят, — полагала, что любовь есть чувство.

— Вполне может статься, мадам, — поклонился Маркей. — Давайте только условимся, что следует понимать под… м-м-м… чувством.

— Чувство есть душевное переживание, — поспешил внести определенность кардинал.

— Да-да, в детстве я читал нечто подобное у кого-то из спиритуалистов, — веско проговорил сенатор.

— Скорее уж ослабленное чувствование, — сказал Батубиус, — хвала английским ассоцианистам!

— Признаться, я склоняюсь к мнению доктора, — заметил Маркей, — любовь есть акт смягченный, то есть еще как бы не свершившийся — или, точнее, потенциальный.

— То есть вы хотите сказать, — встрепенулся Треклят, — что акт свершенный и любовь друг друга исключают?

Генриетта Цинн демонстративно зевнула.

— О, вовсе нет, — проговорил Маркей.

Дамы уже было приготовились распахнуть веера, как велит заливший щеки стыд — или напротив, стремленье скрыть его отсутствие.

— Вовсе нет, — продолжил он, — если за свершенным актом неизменно будет следовать другой, не потерявший… гм, чувства хотя бы потому, что завершиться ему еще лишь предстоит.

На сей раз улыбки нельзя было сдержать даже из уважения.

Хозяин, надо полагать, и сам подталкивал к тому развеселившихся гостей, раз вздумал тешить их столь вздорным парадоксом.

Кстати, не раз было замечено, что люди тщедушные более всего склонны истощать себя телесными свершениями — правда, только в мечтаниях.

Один лишь доктор решился возразить, с присущим ему хладнокровием:

— Увы, мой дорогой, многократное повторение любой функции нашего организма приводит к омертвению тканей или заражению их мускульными токсинами, в просторечии именуемому усталостью.

— Напротив, следствием любого повторения становится только сноровка и… мастерство, — слегка запнувшись, но столь же уверенно ответил ему Маркей.

— Ура! Тренировка, и еще раз тренировка, — сказал Артур Гауф.

— Иммунитет к телесным ядам, — сказал химик.

— Муштра, — сказал генерал.

Генриетта Цинн попробовала обернуть все в шутку:

— На пле-чо! Раз-два, раз-два…

— Вот именно, мадам, — заключил Маркей, — и продолжайте так считать до завершения этого бесконечного числового множества.

— Иначе говоря, до истощения человеческих сил, — очаровательно пришепетывая, подсказала миссис Гауф.

— Возможностям человека нет предела, мадам, спокойно проговорил Андре Маркей.

На этот раз, несмотря на новую, казалось бы, попытку развеселить собравшихся, никто и не подумал улыбаться: такие утверждения на ветер не бросают. Но к чему клонил Маркей? Весь его вид говорил о том, что он меньше, чем кто-либо иной, способен отважиться и подкрепить такое заявление примерами из личной жизни.

И действительно, ожидания присутствующих были обмануты самым жестоким образом: Маркей безмолвствовал, как если б только что закрыл дискуссию не вызывающей сомнений истиной.

Молчание вновь нарушил не на шутку разошедшийся доктор:

— Уж не хотите ли вы сказать, что существуют органы, которые способны и работать, и отдыхать одновременно, будто вообще не останавливаясь?…

— Сердце, например, — уж если говорить о чувствах, — вставил Уильям Эльсон.

— … не останавливается до самой смерти, — договорил Батубиус.

— Кстати, этот пример безостановочной работы кажется мне вполне удачным, — заметил Маркей, — судите сами: количество сокращений сердечной мышцы в течение всей жизни человека, да что там — даже за один день, — превосходит все мыслимые результаты.

— Да, но сердце — одна из самых простых мускульных систем, — возразил доктор.

— Даже мои моторы глохнут без бензина, — сказал Артур Гауф.

— Но можно было бы, — начал химик, — придумать такое питание для моторов нашего организма, которое бы непрестанно отдаляло мускульное и нервное утомление, снимая по мере накопления его симптомы. Я, например, не так давно сумел создать нечто подобное…

— Ну вот, — воскликнул доктор, — опять вы со своим Perpetual-Motion-Food! И опять одни разговоры… Когда же вы покажете нам ваше изобретение? Я думал, вы уже отослали кое-что нашему общему другу…

— Как-как? — переспросил Маркей. — Мой друг, вы забываете: моя неполноценность распространяется и на незнание английского.

— Пища-для-Вечного-Движения, — перевел ему химик.

— Звучит заманчиво, — сказал Батубиус, — а как по-вашему, Маркей?

— Как вам, наверное, известно, я не принимаю медикаментов… хотя и числю своим лучшим другом врача, — поправился он, слегка поклонившись в сторону Батубиуса.

— Нет, вы подумайте, он положительно гордится тем, что ничего не знает и не желает знать! Животное, а еле живо! — деланно возмутился доктор.

— Мне думается, нужды в подобных препаратах нет, — обратился Маркей к Уильяму Эльсону. — Если не ошибаюсь, даже в самых сложных нервных и мускульных системах одни группы мышц наслаждаются абсолютным покоем, покуда работает их «вторая половина». Ни для кого не секрет, например, что одна нога велосипедиста не только отдыхает в то время, как другая жмет на педаль, но и автоматически проходит сеанс массажа, по своим целебным свойствам превосходящего любое растирание…

— Вот те на! Это вы еще откуда взяли? — воскликнул Батубиус. — Что-то не припомню, чтобы вы крутили педали…

— Увы, физические упражнения не идут мне на пользу, друг мой, я недостаточно для этого подвижен, — скромно сказал Маркей.

— А, опять предубеждения, — пробурчал доктор себе под нос, — ни в анатомии как следует не разбирается, ни в чувствах… Что за человек такой? Впрочем, видок у него и впрямь неважный.

— Вы можете составить представление о всех достоинствах Perpetual-Motion-Food и без того, чтобы уныло глотать таблетку за таблеткой самому: достаточно взглянуть на силу тех, кто его уже принимает, — продолжал тем временем Уильям Эльсон. — На послезавтра назначен старт очередной гонки, и в рацион одной из команд специально включен мой препарат. Коли вам будет угодно оказать мне честь присутствовать на финише…

— А кто еще участвует? — полюбопытствовал Маркей.

— Локомотив, — отозвался Артур Гауф. — Рискну предположить, что мой жеребчик разовьет такую скорость, каких железные дороги еще не видывали.

— Ах, вот как?… И… какая же дистанция им предстоит? — спросил Маркей.

— Десять тысяч миль, — ответил Гауф.

— Шестнадцать тысяч девяносто три километра и двести метров, — пояснил Уильям Эльсон.

— Такие огромные цифры ни о чем не говорят, — поморщилась Генриетта.

— Это больше, чем от Парижа до Японского моря, — уточнил Артур Гауф. — Поскольку напрямую до Владивостока десяти тысяч не набирается, то, пройдя две трети маршрута, мы развернемся — где-то между Иркутском и Стрыенском.

— И в самом деле, — заметил Маркей, — финиш будет в Париже. Это как нельзя лучше. Когда вы ожидаете прибыть?

— Всего пробег займет дней пять, — отчеканил Артур Гауф.

— Да, не ближний свет, — заметил Маркей.

При этих словах химик и инженер лишь молча переглянулись — большей несуразицы им слышать еще не доводилось.

Маркей спохватился:

— Я хотел сказать, что следить за гонкой на всем протяжении маршрута куда интереснее, нежели просто присутствовать на финише.

— В поезде есть два спальных вагона, — ответил Уильям Эльсон, — и они в вашем полном распоряжении. Кроме машинистов, единственными пассажирами будем я с моей дочерью и Гауф.

— Моя жена решила не ехать, — отозвался тот. — У нее слабые нервы.

— Не знаю, — проговорил Маркей, — насколько слабые нервы у меня, но в поезде меня укачивает, и я все время боюсь, что состав вот-вот сойдет с рельс — это да. Как неисправимый домосед, могу лишь пожелать вам удачи.

— Но хоть финиш-то вы застанете? — не сдавался Эльсон.

— Хоть финиш-то — попробую, — кивнул Маркей, как-то странно подчеркнув первые слова.

— А вообще, что такое этот ваш Motion-Food? — обратился Батубиус к химику.

— Как вы можете догадаться, я не вправе раскрывать кому-либо его состав… — ответил Эльсон. — Могу сказать лишь, что основой всему служат стрихнин и спирт.

— Ну, стрихнин в больших количествах тонизирует, это известно — но спирт? В качестве стимула или приза гонщикам?… Да вы просто смеетесь надо мною, — воскликнул доктор, — ну нет, меня не так-то легко провести!

— Мне кажется, мы стали забывать о сердце… — произнесла тем временем миссис Гауф.

— Да-да, господа, прошу вас, не будем уходить от темы, — призывал, не особо, впрочем, напирая, Андре Маркей своим бесцветным голосом.

— Наверное, человеческая способность любить действительно не ведает границ, — начала Арабелла Гауф, — но, как совершенно справедливо подметил кто-то из присутствующих здесь джентльменов, следует определиться с терминами. Было бы любопытно услышать, каково же все-таки, по мнению сильного пола… завершение этого якобы бесконечного числового множества.

— Я где-то слышал, что Катон Старший считал пределом два раза, — пошутил Треклят, — правда, у него это было раз зимой и раз летом.

— Не забывайте, друг мой, ему шел седьмой десяток, — поправила его супруга.

— Немало, — пробормотал ошеломленно генерал; какое из чисел произвело на него столь благоприятное впечатление, осталось загадкой.

— В «Подвигах Геракла», — произнесла актриса, — царь Лисий предлагает Алкиду на одну-единственную ночь всех своих дочерей-девственниц — а у него их было тридцать, — и поет (на музыку Клода Терраса!):

Всего лишь тридцать их — ты справишься, играя.

Прости меня, что так немного предлагаю!

— Да, но это всего-навсего песня, — заметила г-жа Гауф.

— Так что не стоит… — начал было Треклят.

— … не стоит даже и браться, — перебил его Андре Маркей. — Уверены ли вы, что искомый предел — всего лишь тридцать?

— Если моя память студента-классика меня не подводит, — сказал доктор, — то авторы «Подвигов Геракла» приблизили мифологию к возможностям человека; к примеру, у Диодора Сицилийского встречается такая фраза: Herculem ипа nocte quinquaginta virgines mulieres reddidisse.

— Что означает…? — заинтересовалась актриса.

— Пятьдесят девственниц, — пояснил ей сенатор.

— Кстати, мой дорогой доктор, — сказал Маркей, — тот же самый Диодор упоминает и о некоем Прокуле.

— Да-да, — ответил Батубиус, — для того, чтобы «уестествить», как говорится в тексте, сто предоставленных в его распоряжение девственниц-сарматок, он потребовал всего две недели.

— Точно, «Трактат о тщете наук», глава третья, — подтвердил Маркей. — Но две недели, это же просто смешно! Почему не два месяца, наконец?!

— В «Тысяче и одной ночи», — блеснул эрудицией и Эльсон, — говорится, что третий саалук, царский сын, в течение сорока ночей сорок раз обладал каждой из сорока своих наложниц.

— Ну, это всё пышности восточного стиля, — счел нужным пояснить Артур Гауф.

— Кстати о Востоке, — сказал Треклят, — видали там и иные силы, к религии, правда, имеющие не самое прямое отношение, пусть и упомянутые в священной книге: Магомет в Коране хвастается тем, что соединил в себе выносливость шестидесяти мужей.

— Да, но это не значит, что он мог заниматься любовью шестьдесят раз подряд, — нашлась сенаторша, не чуждая духу — хотя бы остроумия.

— Что, ставок больше нет? — провозгласил генерал. — Да мы точно за ломберным столом тут все сидим, за партией в манилью, только игра эта ваша — еще большая пустышка. Я — пас.

Все выдохнули в один голос:

— Но, генерал!…

— А что же в Африке, мой генерал? — Генриетта Цинн слегка пощекотала генерала под подбородком. — Неужто вам так-таки нечего нам рассказать?

— В Африке? — встрепенулся генерал. — Но это другое дело… да и потом, я прибыл туда уже после окончания войны. Во время боев всякое бывало, случались и изнасилования — раз, ну, два…

— Раз или два? Это уже нечто, даже нечто в квадрате — но какой из этих цифр нам все же следует держаться? — полюбопытствовал Треклят.

— Да что вы цепляетесь, это фигура речи! На чем я остановился? — не сдавался генерал. — Так вот… я находился в Африке уже в сугубо мирное время; а каков, скажите мне, священный долг французского офицера за рубежом по окончании боев? Вести себя подобно дикарю или нести плоды цивилизации, а иже с ними — признаюсь, эта часть мне более по духу — традиционной французской обходительности? Взять, например, бабцов в Алжире, — распалялся он, — как пронюхали, что на постой к ним отрядили наших офицеров, а это вам не пентюхи арабы, они не знают даже, с какого бока к даме подойти, так мигом завопили: «Ну слава Богу, уж французы-то…»

— Генерал, со мною дочь, да будет вам известно, — вовремя прервал его чеканный окрик Уильяма Эльсона.

— А что, — недоуменно отозвался генерал, — мне казалось, что наша беседа до сих пор, со всеми цифрами…

— О, так вы говорили о делах, господа? — с неподражаемой невинностью осведомилась молодая американка.

Уильям Эльсон знаком попросил ее покинуть комнату.

— Дорогие мои, — обратилась к оставшимся дамам миссис Гауф, — вместо того, чтобы сидеть и слушать все эти пошлые подробности, нам надо было с самого начала попросить о консультации нашего любезнейшего доктора.

— В Бисетре мне доводилось наблюдать, — важно начал Батубиус, — одного слабоумного, ко всему еще подверженного приступам падучей, который всю свою жизнь, еще, впрочем, далекую от завершения, почти без перерыва предавался сексуальным актам. Единственно… делал это он… в одиночестве, что, возможно, многое объясняет.

— Какой ужас! — воскликнули некоторые из женщин.

— Я хотел сказать, его умственное возбуждение многое объясняет, — поспешил добавить доктор.

— Ага, так, по-вашему, женщины его сбивают? — отреагировала Генриетта.

— Мадемуазель, я ведь предупредил, что речь идет об идиоте.

— Да… ну, то есть… вы говорили о его умственных способностях! Не такой уж он идиот, если посмотреть, — возразила Генриетта.

— Более того, нервные раздражения, которые вы имеете в виду, сосредоточены отнюдь не в головном мозге, а в спинном, — парировал доктор.

— Да уж, позвоночник у него был что надо, — заметил Маркей.

— Но… поскольку мы сейчас не в Бисетре… что же за стенами этого богоугодного заведения? — полюбопытствовала миссис Гауф.

— С медицинской точки зрения пределом человеческих возможностей является от девяти до двенадцати соитий за сутки, и то в исключительных случаях, — степенно проговорил Батубиус.

— Что возразит человеческой науке защитник безграничной силы человека? — дружелюбно, но не без иронии обратился Уильям Эльсон к хозяину вечера.

— К сожалению, — нарушил Андре Маркей молчание внимательных и чуть насмешливых взглядов гостей, — я не могу, не изменив себе, совместить мои воззрения с суждениями общества и мнением ученых; наука, как вы слышали, берет на вооружение пример аборигенов Центральной Африки, которые, пытаясь передать число, превосходящее количество их пальцев на одной руке, — будь то хотя бы шесть или вся тысяча, — размахивают обеими пятернями и кричат: «Много, много!»; однако я твердо убежден, что можно

   играя

не только вступить в брак с тридцатью или пятьюдесятью дочерьми царя Лисия, но и побить рекорд того индейца, «что воспет был Теофрастом, Плинием и Афинеем», который, как сообщает нам со ссылкою на этих авторов Рабле, «с помощью какой-то там травы выдерживал до семидесяти раз в день и более того».

— Ну, семь и десять, тоже мне, дела! — загоготал генерал, известный мастер каламбуров.

— Septuageno coitu durasse libidine contactu herbae cujusdam, — прервал его Батубиус латинской цитатой. — По-моему, именно в таких словах передает Плиний сказанное Теофрастом.

— Знаменитым автором «Характеров»? — спросил Треклят.

— Э, нет! — торжествующе воскликнул доктор. — Автором «Истории растений» и «Происхождения растительного мира».

— Именно так, Теофраст из Эреса, — подтвердил Маркей. — Двадцатая глава девятой книги «Истории растений».

— Что же это за «какая-то там трава», которая ему так помогла? — гадал химик Эльсон.

— Herbae cujusdam, — вещал Батубиус, — ciujus nomen genusque поп posuitp. Однако Плиний — книга III, глава XXVIII — заключает, что скорее всего здесь имеется в виду сердцевина тифильяна.

— О, это о многом говорит, этот тифильян ваш! — воскликнула миссис Гауф. — «Какая-то трава» и того яснее.

— Утешимся существующим мнением, — сказал Маркей, — что эта «трава» была в свое время добавлена в рукопись неким переписчиком весьма скромной комплекции, дабы защитить читателей от потрясения, вызванного невиданными подвигами этого индейца.

— Да какая разница, с травою, без травы… Он это за день проделал или как? Столько раз — и за один-единственный день из жизни рядового мужчины? — не успокаивалась баронесса фон Треклят.

— То, что успеваешь сделать за день, можно с тем большей вероятностью повторить и завтра, и хоть каждый божий день, — заметил Маркей, — привычка, знаете ли… Возможно, конечно, ему было под силу как-то концентрировать такие исключительные способности на кратком промежутке времени… Или, наоборот, он проводил так каждый день и лишь единожды позволил наблюдателям присутствовать при этом.

— Индеец, — мечтательно протянула Генриетта Цинн, — такой весь красный, с томагавком… вражеские скальпы у пояса… Как у Фенимора Купера?

— Увы, дитя мое, — поправил ее Маркей, — на самом деле имеется в виду не индеец, а индиец, и сегодня их чаще называют индусами; но география здесь ни при чем. Согласен, фраза у Рабле звучит весьма величественно: «что воспет и Плинием, и Теофрастом», — и к ней, в осуществление вашей воображаемой сцены, гораздо больше подошел бы именно индеец, какой-нибудь делавар или гурон.

— Ах, индус? — протянул доктор. — Тогда его свершения не так уж и невероятны… Индия широко известна своими возбуждающими средствами.

— Глава XX книги IX у Теофраста действительно посвящена афродизиакам, — согласился Маркей, — но повторяю, — он уже немного горячился и глаза за дымчатым пенсне начинали возбужденно поблескивать, — что, по моему глубочайшему убеждению, ни какие-либо снадобья, ни место рождения не играют никакой роли, более того, это вполне мог быть и европеец… Просто, — добавил он почти что в сторону, — у экзотического дикаря подобные достижения кажутся не такими выдающимися, необычными, что ли… поскольку это почитают достижением!.. Так или иначе, то, что сделал один человек, по силам и другому.

— А вы знаете, кто первый произнес все то, что вы бубните там себе под нос? — сказала миссис Гауф, женщина редкой образованности.

— То есть?..

— Ну, эту вашу фразу: «То, что сделал один человек…»

— Ах, да, конечно… я как-то сразу не подумал. Разумеется, черт побери, это «Приключения барона Мюнхгаузена».

— Это еще что за немчура? — спросил генерал.

— Да так, один полковник, — подсказала ему миссис Гауф, — командовал отрядом красных гусар… у нас его именуют месье Пиф-Паф.

— А, это по мне: охотничьи рассказы, — оживился генерал.

— Кстати говоря, — обратилась к Маркею г-жа фон Треклят, — это же просто верх остроумия, побить рекорд того индейца… и с помощью кого! — другого краснокожего… красного гусара, отличавшегося недюжинным воображением!

— Так вот к чему вы всё это вели! — воскликнула Генриетта Цинн. — И нас тащили за собою! Ловко же вы закрыли нашу карточную торговлю, поставив…

— Высшей ставкой, что уж там, — смиренно произнес Треклят,

— … человека… для которого слова не стоят ни гроша.

— Как следует подвешенный язык, и дело в шляпе, — сказал генерал.

— Ага, как в Африке… — язвительно подметила Генриетта. — Ох, простите, я, кажется, сказала глупость.

— Господа, — громко и, пожалуй, чересчур официально начал Андре Маркей, — мне думается, барон Мюнхгаузен не солгал в своих рассказах ни на йоту.

— А, вот как, — заинтересовалась миссис Гауф, — ставки увеличиваются?

— Ну сколько можно, — протянула Генриетта Цинн.

— Послушайте, Маркей, — сказал Батубиус, — по-вашему, не безумие верить, что человек, пришпорив коня и перепрыгивая пруд, разворачивается на полпути, заметив, что взял недостаточный разбег, а потом вытягивает и себя, и лошадь из болота — и как! — за косицу собственного парика?!

— В те времена военным строго-настрого предписывалось «собирать волосы на затылке в подобие конского хвоста», — перебил его Артур Гауф, компенсируя эрудицией неуместность своей реплики.

— … Это же противоречит всем законам физики, — закончил Батубиус.

— М-да, и соблазнительным это как-то не выглядит, — рассеянно процедил сенатор.

— Но и невозможным также, — отчеканил Маркей.

— Месье над вами просто насмехается, — одернула супруга Гноевия-Препуция.

— Барон ошибся лишь в одном, — продолжал Андре Маркей, — решив впоследствии поведать всему миру о своих приключениях. Если все эти происшествия и могут, не стану спорить, показаться удивительными…

— Вот-вот! — закричала Генриетта Цинн.

— Предположив, само собой, что они вообще имели место, — добавил, не поддаваясь возбуждению, доктор.

— Так вот, если и удивителен тот факт, что барон все это пережил, — объявил непоколебимый Маркей, — тем более поразительно, что ему никто не поверил. И тем лучше для барона! Легко представить себе, в какой сущий ад превратилась бы жизнь человека, на чью долю выпали такие чудеса — опять же, если полагать, что это чудеса, — в нашем мире завистников и недоброжелателей! Его поволокли бы в магистрат по поводу любых диковинных событий, обвинили бы во всех убийствах, что остались без приговора — вспомните, как жгли во время оно колдунов…

— Его, наверное, почитали бы, как Бога, — сказала Элен Эльсон, которую отец пригласил вернуться в гостиную, как только разговор, благодаря отважному барону, вернулся в рамки, допустимые для невинных созданий.

— Или наоборот, — не унимался Маркей, — стал бы совершенно неуязвим, ведь, соверши он в действительности хоть одно преступление, людское неверие само придумало бы ему тысячи оправданий.

— Так значит, — прошептала ему на ухо миссис Гауф, — вы пытались только что последовать примеру достославного барона?

— О нет, мадам, ведь он рассказывал после того, что с ним произошло, — ответил Маркей, — я же, по несчастью, не принадлежу к числу тех, кому в действительности есть о чем порассказать…

— Так что же, стало быть… вы рассказываете до того? — спросила Генриетта Цинн.

— О чем рассказываю? И до чего? — отвечал Маркей. — В самом деле, деточка, оставим эти «охотничьи рассказы», как метко выразился наш генерал.

— Браво, мой дорогой! Что до меня, то я не верю в небылицы, — поддержал его Сидр.

Тем временем Элен Эльсон незаметно подошла к Андре Маркею, казалось, еще больше сгорбившемуся, чем обычно; клочковатая борода и погасшие глаза в пенсне старили его, как никогда. В своих безликих одеяниях он был смешон и жалок, точно маска пошлого карнавала: лица было не видно, одно лишь золото, стекло, нелепые волосы, и даже зубы стыдливо прятались за редутами нависших над губой усов. Девушка взглянула Маркею прямо в глаза: сама невинность смотрелась в подслеповатые линзы его темных очков:

— Я верю в вашего Индуса, — прошептала она.

 

II

Сердце ни справа, ни слева

В самом начале своей жизни Андре Маркей не ведал иных прелестей соприкосновенья с женской плотью, кроме собственно рождения, поскольку кормили его, точно земного Юпитера, козьим молоком.

Воспитываемый после смерти отца матерью и старшей сестрой, все свое детство вплоть до двенадцати лет он провел в скрупулезно поддерживаемой чистоте помыслов — если под чистотой вслед за католиками понимать полное забвение отдельных частей тела под угрозой адских мук.

Затем пришла пора расстаться с мешковатой пелериной, коротенькими штанишками и голыми икрами — Андре исполнился торжественности первого причастия, и портной снял с него мерки для первого мужского костюма.

Маленький Андре никак не мог понять, почему мужчины — к которым, в его представлении, относились мальчики, которым уже стукнуло двенадцать лет — не могут шить костюмов у портнихи… и до сих пор не видел своего члена.

Обычно он смотрелся в зеркало уже полностью одетым, выходя из дома. Ему тогда совсем не понравились черные брюки из нового костюма… а все его товарищи так гордились, надевая их в первый раз!

Впрочем, портной также находил, что скроенный им туалет сидел как-то неважно. Что-то самым нелицеприятным образом морщило ткань — чуть ниже пояса. Портной с озадаченным видом шепнул несколько слов на ухо матери, которая при этом густо покраснела, и Маркей неясно почувствовал, что поражен каким-то редким увечьем — а иначе стоило ли говорить при нем вполголоса, — … что он не такой, как все.

«Хочу, как подрасту, ничем не отличаться от остальных» — это стало для него наваждением на многие годы.

— Может, направо, — загадочно бормотал портной, будто врач, старающийся не испугать тяжелого больного. Наверное, думал Маркей, он говорил о сердце: оно, мол, у него особое, справа.

Но даже у великих мира сего, и это было совершенно ясно, сердце не может находиться в нескольких дюймах ниже пояса.

Портной только чесал за ухом, пытаясь — без всяких задних мыслей — как-то пригладить непокорную складку большим пальцем.

Было решено переделать костюм к завтрашнему дню, портной снял новые мерки, однако и они делу не помогли.

Поскольку между право и лево есть и еще одно направление: снизу.

Андре, которому мать, как все прирожденные, да, впрочем, и некоторые иные матери, уготовала карьеру военного, поклялся более не заставлять портных работать понапрасну и подсчитал, что у него остается ровно восемь лет, чтобы исправить свое уродство до постыдного разоблачения на призывной комиссии.

Поскольку он прилежно блюл свою невинность, то случая узнать чье-то стороннее мнение — действительно ли идет речь о некоем увечье, — у него не было.

Когда же дошло до знакомства с девицами, которые по роду занятий призваны такие мнения составлять, — а соответствующие походы были незыблемым ритуалом после окончания класса риторики, Маркей к тому же пользовался отсрочкой и, соответственно, опережал своих ровесников на целый год, — то они, должно быть, рассудили, что «мужчиной», как и остальные визитеры, незадачливый школяр побыл всего ничего: он пулей вылетел от них «буквально через секунду».

На ближайшие пять лет его бессменной спутницею стала проза отцов Церкви:

Hostemque nostrum comprime…

Пять лет он глотал попеременно то раствор бромида, то настой кувшинки, истощал себя физическими упражнениями — но только стал от этого еще сильнее, — стягивал тело сыромятными ремнями и спал на животе, пытаясь противопоставить буйству Беса всю тяжесть своего тренированного тела атлета.

Позже, много лет спустя, он осознал, что стремился подавить в себе ту силу, которая, возможно, никогда бы в нем и не проснулась, если бы не великая задача, которую ей, возможно, предстояло исполнить.

Затем, во многом по инерции, он исступленно принялся менять любовниц, но это не принесло большого удовольствия ни одной из сторон: то, что ему казалось пресным утолением «естественной» потребности, для женщин было хуже каторги.

Следуя логике, он предался разнообразным «противоестественным» наклонностям — но и здесь единственным уроком было осознание той бездонной пропасти, что отделяла его силу от возможностей иных мужчин.

Как-то, разбирая фамильные бумаги после смерти матери, он натолкнулся на упоминание об одном весьма занятном предке, отчасти даже прародителе, хотя и не причастном напрямую к его появлению на свет — то был двоюродный дед по материнской линии, — умершем много раньше срока и, судя по всему, отказавшем ему весьма деликатное «наследство».

К свидетельству о смерти прилагалось заключение местного эскулапа, чей бесхитростный, а местами попросту безграмотный стиль мы попытаемся здесь воспроизвести, и толстой черной ниткой был подшит край савана, усаженного пятнами непонятного происхожденья.

«Огюст-Самсон-Луи де Люранс, скончался 15 апреля 1849 года в возрасте двадцати девяти недель и тринадцати дней по причине непрекращающейся рвоты зеленого цвета; до самого последнего вздоха своего сохранил недюжинную для столь нежного возраста твердость рассудка, незаурядное воображение ( sic ), но наложившаяся слабость организма при , в остальном , не по годам развитых некоторых органах и стали в конце концов причиной тех скорбных терзаний, коими заполнены отныне дни и ночи всех родных его и близких. Да пребудет с ним Господь!»
Д-р ( неразборчиво )

С тех пор Андре Маркей проявлял такие чудеса изобретательности для того, чтобы слиться, наконец, с толпой, которым позавидовал бы и сбежавший монстр, «человек-диковинка», преследуемый ярмарочным зазывалой. Сообразность окружающей среде, «миметизм», как это еще называют, поистине первейший из законов выживания. Прежде, чем убивать тех, кто слабей тебя, пытаешься им подражать. И победителем выходит вовсе не сильнейший — ведь он один, а значит, слаб. Куда сложнее, но и дальновидней строить свою жизнь по меркам ничтожного консьержа.

Но отчего Маркей испытывал потребность одновременно прятаться и выдавать себя? Сначала изводить под корень свою силу, а после вновь пытаться ее утвердить? Наверное, чтобы проверить, плотно ли сидит выбранная однажды маска…

А может, это исподтишка стремился на свободу его давний «бес».

 

III

Самка, а до чего сильна!

Гости разъезжались.

Раздваиваясь, поток укутанных в меха фигур стекал по обе стороны высокой мостовой.

Затем под электрическими шарами пяти стальных виселиц, неряшливо разбросанных вдоль улицы, замельтешили иные огни, глухо цокнули подковы, зарычал мотор чьего-то автомобиля.

Уильям Эльсон и Элен уселись вместе с Гауфами в какое-то невероятное чудо техники, нетерпеливо фыркавшее в ожидании седоков — плавный рывок, и их кроваво-красный болид растаял в темноте.

Несколько экипажей столпились было на выезде из ворот, но вскоре перед замком слышалось только журчание воды во рву.

Люранс, доставшийся Андре Маркею от матери, был выстроен еще при Людовике XIII, однако его гигантские кованые светильники самым естественным образом дополнялись дуговыми лампами, а энергия проточных вод питала электрические генераторы. Точно так же казалось, что уходившие за горизонт широкие аллеи были проложены отнюдь не для ползущих, точно черепахи, запряжных карет, а еще триста лет назад предназначались гениальным архитектором для современных быстроходных экипажей. И в самом деле, нет причин творить что-либо на века, если в душе не верить, что твое создание призвано достигнуть таких высот прекрасного, которых сейчас ты дать ему не в силах, но которые дарует будущее. Великое не созидают сразу, его делают на вырост.

Имение лежало всего в нескольких километрах к юго-западу от Парижа, и Маркей, судя по всему, неожиданно выведенный из равновесия вечерним разговором, скрыл вполне объяснимое желание развеяться под личиной радушной предупредительности к гостям: он вызвался сам отвезти в город доктора вместе с генералом, причем из уважения к последнему приказал запрячь двуколку: Сидр терпеть не мог всех современных средств передвижения, а до вокзала было слишком далеко.

Стояла ясная и сухая погода; холодало. Копыта стучали по стылой дороге, точно по пустой коробке из-под шляп. Не прошло и часа, как они подъезжали к площади Этуаль, и, поскольку было еще не слишком поздно — всего-то два часа пополуночи, — решили заглянуть в английский бар.

— Добрый вечер, Марк-Энтони, — кивнул Батубиус бармену.

— Да вы тут завсегдатай, как я погляжу, — сказал генерал.

— И что же, этот здоровяк по праву носит такое по-шекспировски патрицианское именование? — полюбопытствовал Маркей.

— Да, здесь рассказывают, — отозвался Батубиус, — что своим прозвищем, этаким гибридом из истории и драматургии, парень обязан невиданной торжественности, с которой он увещевает посетителей — ни дать ни взять Шекспиров Марк Антоний со знаменитой речью на могиле Цезаря. И должен вам признаться, местную публику — наездников, их тренеров, конюхов, боксеров, у которых вечно руки чешутся намять кому-нибудь бока, — увещевать приходится нередко.

— Что ж, надеюсь, вскоре мы его услышим: всё веселее, — сказал Маркей.

Принесли пиво. Генерал спросил темный стаут, доктор — легкий эль, а Маркей, как правило, всегда державший нейтралитет, за исключением тех случаев, когда его вдруг донимали всякие необъяснимые теории, пил смесь из обеих разновидностей, так называемый half-and-half.

Вопреки прогнозам доктора, в тот вечер в баре все было спокойно, а ровный гул чужих голосов весьма кстати заглушал их собственную беседу.

Доктор не удержался и, втайне думая поддеть Маркея, вернулся к прерванному разговору. В душе, признаться, он был даже чуточку раздосадован, что его друг, пусть и в пылу шутки, не оставил веское последнее слово за ним — как-никак, человеком науки.

— Теперь, когда нет дам, — начал он, — позвольте небольшое замечание, чтобы покончить с вашей мифологией раз и навсегда: все эти Прокулы, Гераклы и прочие сказочные персонажи отнюдь не почитали геройством свои бесчисленные, а главное — такие же придуманные, как и они сами, — подвиги. Это была игра, как вы изволили заметить, все эти свершения были лишь игрой. Как же: девственницы! десятки девственниц! А между тем, доказано медициной…

— И опытом: я вижу, куда вы клоните, — перебил его генерал.

— Это медицинский факт, — не обращая внимания, продолжал Батубиус, — что соитие с девственницей столь болезненно и трудно, что отбивает у мужчины всякое желание, да и саму возможность повторять его с подобной частотой.

— В своем целомудрии наш друг об этом просто не подумал, — вставил Сидр.

— Ну, здесь ответ простой, — отвечал Маркей. — Если брать пример из истории — или мифологии, если вам так больше нравится, — следует признать, что Геркулес наверняка во всем превосходил обычных мужчин, и в том числе… как бы это получше обозначить? своей статью, мощью, что ли…

— Калибром, — поправил его генерал. — Неженок тут нет, да и потом, это нормальный военный термин.

— В гинекологии известно состояние полудевственницы, — продолжал Маркей. — Признаем, что может существовать и масштаб полубога… пусть и куда менее распространенный, и потом — для, скажем так… некоторых мужчин все женщины девственны… в большей или меньше степени.

— Только, пожалуйста, не выходите в заключении за рамки предпосылок, — запротестовал доктор, — что это еще за «некоторые мужчины» — с Геркулеса начали, им давайте и ограничимся…

— К тому же за руку его, образно выражаясь, не схватишь, — попробовал пошутить генерал.

— Да… и в самом деле, его с нами нет… я как-то позабыл, — каким-то странным голосом произнес Маркей. — Хорошо, вот вам другой пример: представим, что некая женщина неоднократно подвергалась сексуальному насилию, скажем… двадцать пять раз — для ясности, как говорят учителя…

— Ну это просто цирк какой-то: «Вам песен надобно…», право слово! — пробормотал начинавший выходить из себя доктор. — Довольно парадоксов, друг мой, приберегите их для более подходящего случая… если вам угодно оставаться на позициях науки, о чем бы мы ни спорили.

— Хорошо, доктор, только ради вас — двадцать пять разных мужчин!

— Ну, это как-то ближе к истине, — сказал генерал.

— Это объяснимо, вы хотите сказать, — неожиданно смягчившись, поправил его Батубиус.

— Что же произойдет с точки зрения физиологии? Подвергшиеся такому воздействию ткани будут вновь и вновь стягиваться…

Доктор так и прыснул:

— Да вы что, милейший — разойдутся, с вашего позволения, и это еще мягко сказано.

— Да где вообще вы вычитали всю эту глупость? — вскипел генерал. — Еще один пример из истории?

— И вновь ответ предельно прост, и даже более того, — ответил Маркей. — Истории известна лишь одна женщина, имевшая за день до двадцати пяти любовников, и это…

— Мессалина! — в один голос выкрикнули доктор и генерал.

— Вот именно. У Ювенала, кстати, есть одна строка, которую до сих пор никто так толком и не смог перевести — если смысл был понятен, опубликовать ее не взялся бы ни один издатель, поскольку публика сочла бы напечатанное полным абсурдом. Вот это стихотворение:

                   … Татеп ultima cellam Clausit, adhuc ardens RIGIDAE tentigine vulvae.

— И далее, — добавил доктор:

Et lassata viris nec dum satiata recessit.

— Все верно, благодарю вас, — сказал Маркей. — Однако современная критика доказала, что эти строки, как и все прочие знаменитые стихи, были искажены позднейшими добавлениями. Вы знаете, это как поговорки…

— Да-да, мудрость наций… — протянул генерал.

— Вашей проницательности можно позавидовать, генерал — именно так. Вы, надеюсь, не станете отрицать, что все великие народы изначально были сборищем первых встречных…

— Вот как?! Например?.. — встрепенулся генерал.

— Подождите-подождите, генерал, — перебил его Батубиус — это уже любопытно. К чему вообще вы привели эти стихи, Маркей?

— А к тому, что Мессалина после двадцати пяти соитий — перевожу дословно — все еще пылала (имеется в виду: любовный пыл ее подогревался) благодаря… Простите, дальнейшие подробности по-французски я не рискнул бы огласить даже в компании мужчин — думается, латынь достаточно красноречива.

— Да-да, последнее слово в вашем двустишии я понимаю превосходно, — отозвался генерал, подливший себе между делом стаута.

— Дело вовсе не в нем, — парировал Маркей, — а в определении: Rigidae.

— Что ж, толкование и вправду убедительное, — произнес Батубиус, — но… Мессалина была нимфоманкой, вот и все. Этот… неврастенический пример ничего не доказывает.

— Во всякой настоящей женщине сидит такая Мессалина, — пробормотал еле слышно Маркей и продолжал, уже вслух:

— Хорошо, доктор: половые органы мужчин и женщин состоят, за небольшими расхождениями, из одних и тех же элементов, не так ли?

— Почти, — кивнул доктор. — К чему вы клоните на этот раз?

— А вот к чему, — ответил Маркей, — если рассуждать логически, нет никаких оснований утверждать, что с некоего момента в организме мужчины не могут происходить те же физиологические явления, что и у нашей Мессалины.

— То есть, что — rigidi tentigo veretri? Но это же абсурд, мой дорогой, полнейшее безумие, — воскликнул доктор. — Как раз отсутствие этого поистине необходимого явления и помешает мужчине преодолеть положенный любому человеку численный предел его возможностей!

— Нет уж, извините, доктор — из моего… рассуждения, напротив, следует, что этот феномен приобретает все более выраженный и постоянный характер по мере того, как, преодолев порог наших возможностей, мы устремляемся к бесконечности, а значит, есть прямой резон преодолеть их в возможно более короткий или, если угодно, мыслимый отрезок времени.

На это Батубиус не стал даже отвечать. Что до генерала, то он вообще утратил всякий интерес к беседе.

— Другой вопрос, доктор, — упорствовал Маркей. — Вы согласны, что мужчину, который из миллиона возможностей пользуется лишь одной, можно счесть человеком умеренным? Или, если говорить о сексуальном опыте, воздержанным?

Доктор взглянул на него, но не проронил ни слова.

— Меж тем, не мне вам говорить, доктор, что число возможностей, дарованных нам природой для размножения — иначе говоря, число яйцеклеток у женщины, — равняется…

— Восемнадцати миллионам, — сухо сказал Батубиус.

— Так что же в этом сверхъестественного: восемнадцать за день! Всего-то раз из миллиона! И я говорю сейчас о нормальном, здоровом мужчине — но ведь вам случалось наблюдать и разного рода отклонения?

— Да, всякое бывало, — отвечал, нахмурившись, Батубиус, — приапизм, сатириазис, мало ли чего… Но не будем руководствоваться патологией…

— Тогда действие стимулирующих средств?

— Ну, если мы не считаем болезни, давайте отметать и возбудители.

— А продукты, укрепляющие силы, алкоголь, наконец? Ведь это такая же энергетическая добавка, как говядина, например, яйца всмятку или швейцарский сыр?

— Да, видна солидная подготовка, — отвечал Батубиус, неожиданно развеселившись. — Теперь я, кажется, начинаю понимать нашего друга Уильяма Эльсона. Совершенно очевидно, что вы все это время попросту лукавили. Так-то лучше. Да и потом, алкоголь обычно приводит к склерозу тканей.

— Как-как? — очнулся генерал.

— Лишает их гибкости. Артерии у алкоголиков твердеют, становятся хрупкими, а значит, и стареют раньше времени.

— Хорошо, доктор, — согласился Маркей, — только не так быстро: а не является ли это ваше… «поистине необходимое явление» склерозом?

— Занимательно, ничего не скажешь, — покачал головой Батубиус, — но это просто детский лепет какой-то, а с точки зрения гистологии и вовсе лишено смысла. По опыту скажу вам, алкоголик мало сочетается с обычным представлением о мужской силе. Спирт, конечно же, незаменим для сохранения детей — в кунсткамерах, — но, насколько я в этом понимаю, не для их производства!

— А человек под действием паров алкоголя?

— Эффект очень недолог: опасность алкоголя в том, что отравление организма быстро сводит на нет минутный подъем.

— Вот вы — ученый, доктор, более того, ученый видный, один из величайших умов своего времени, и этот момент, увы, оказывается решающим: вы полностью принадлежите своему времени. Но известно ли вам, мой досточтимый старший товарищ, что наше нынешнее поколение молодо, а значит, наука его старше и опытнее вашей почти на четверть века: так вот, сегодня известно, что при определенном темпераменте угнетающее действие алкоголя предшествует возбуждению!

— Не может такого быть, — не соглашался доктор. — Оно именно что следует за первоначальным возбуждением.

— Так стало быть, вы утверждаете, что я и мне подобные являемся логическим завершением многих поколений, перевозбужденных мясом с кровью и крепким вином… этакий взрыв под гнетом напряжения! Что ж, я польщен, однако нынче в моде иные определения. Чуть ближе к каменному веку, еще, наверное, веке в девятнадцатом это бы назвали «породой»! Послушайте-ка, доктор, уж если буржуа — а этим именем я называю всех детей мутной водицы и черного хлеба — хотят, чтобы их потомство было не хуже нас, пора им начинать прикладываться к рюмке!

— А что вы имеете против воды? — удивился доктор.

— Не тревожьтесь, мой дорогой Санградо, ничего совсем уж тошнотворного я в этой жидкости не нахожу, взять хотя бы ванночки для ног и обтирания! Немало ж ее ценят, коли доверяют такие важные задачи! Итак, представьте себе методичное увеличение режима запойного пьяницы, причем сразу в геометрической прогрессии, — продолжал Маркей, которого, казалось, чрезвычайно забавляло негодование доктора. — Как вам такая алкоголизация алкоголика?

— Да вы попросту смеетесь надо мною, — проворчал Батубиус, точно повторяя свой ответ Уильяму Эльсону.

— Я, по правде сказать, не особенно-то жалую алкоголь, для меня это такой же допинг, как и все остальные, — извинился Маркей, — но, в принципе, могу себе представить, что человек, который может беспрестанно заниматься любовью, способен точно так же бесконечно делать все, что только пожелает: пить спиртное, переваривать пищу, расходовать мускульную энергию, и так далее. Чем бы вы ни занимались, первое действо будет как две капли воды похоже на последнее — так, на любом шоссе, если только не напутает дорожное ведомство, последний километр и первый будут состоять из тысячи метров!

— Наука придерживается иного мнения по этому вопросу, — процедил доктор, который начинал уже не на шутку сердиться. — Повсюду, за исключением сферы невозможного, которую ученые не рассматривают — там, знаете ли, негде установить кафедру, — энергии развиваются, да и то, к слову сказать, не бесконечно, каждая в своей области: борец у нас не жеребчик-производитель, но и не философ, а ваш Геракл, мастер на все руки, не существовал и никогда существовать не будет; что же до преимуществ алкоголизма, то, доложу я вам, волы пьют только воду!

— Скажите-ка, доктор, — спросил Маркей как можно более невинно, — а вы им вино давать не пробовали?

Но Батубиус этого уже не слышал: он выскочил на улицу, хлопнув дверью так, что звякнули стаканы; к тому же до его дома оставалось буквально два шага.

И тут произошло следующее:

Марк Антоний вздрогнул, потянулся, точно лев перед прыжком, рассчитанными движениями воздвигся над покрытой цинком стойкой, простер руки и, откашлявшись, степенно произнес:

— Order, please!

После чего сел; больше он не проронил ни звука.

Генерал, смущенный эскападой доктора, попробовал как-то отвлечь Маркея:

— Премилый, кстати, у вас был вечерок, — бодро начал он. — А сколько народу пришло!

Андре буквально взвился на месте; подобная горячность вряд ли объяснялась одною лишь оригинальностью предыдущей реплики:

— И верно, генерал, ведь это вам я обязан честью принимать у себя Уильяма Эльстона. Бесспорно, это выдающийся ученый.

— Пф-ф-ф! — презрительно фыркнул генерал с возросшим от количества выпитого похвальным устремлением прикинуться скромником, как если бы восхищение Маркея предназначалось ему. — Что-то себе химичит, не берите в голову, мой дорогой… Уж если между нами, что такое эта химия, мой юный друг? Та же фотография, только в рамку поставить нечего.

— А… — начал Андре и замешкался, — эта молодая особа, мадемуазель Эльсон?

— Пф-ф-ф! — вскричал генерал, отклонявший комплименты уже с остервенением отбивающегося от мухи, — малявка, одно название…

Он еще и сам не знал, как закруглить столь ладно начатую фразу, но высокого штиля ожидать тут явно не приходилось.

Андре Маркей резко вскочил, увлекая за собой стол; оловянные кружки покатились на пол; с лицом, перекошенным от гнева, он склонился к генералу, и, точно взгляды его действительно могли метать громы и молнии, пенсне Маркея отскочило в сторону.

Генерал был неприятно поражен такой реакцией, но, услыхав нижеследующую замысловатую угрозу, и вовсе лишился дара речи:

— Я думал, генерал, в вас еще осталась… ваша пресловутая обходительность! Мне следовало бы разрубить вас на куски, но… вы того не стоите, слабак!

— Order, please! Order! — заглушил его последние слова бас Марка Антония.

Сидр было решил, что ему послышалось; для начала, он никак не мог взять в толк, что так рассердило его собеседника, да и потом, с чего бы тот стал бросаться пивными кружками? Не утруждая себя долгими размышлениями, он решил, что стаут был разбавлен:

— Бармен! — позвал он.

И, обращаясь к Маркею:

— Что-нибудь покрепче?

Но Маркей быстро расплатился, схватил генерала за локоть и потащил его сперва на улицу, а затем, махнув кучеру, чтобы тот их подождал, — по направлению к Булонскому лесу.

— Да вы что, мне не сюда! — запротестовал генерал. — Я живу в Сен-Сюльпис.

Про себя он бормотал:

— Нет, он решительно пьян, что бы мы там ни выпили. Э-геей, старина, — то есть, мой юный друг, я хотел сказать, — мы сбились с пути. Уж вы не обижайтесь — сам был молод, так что понимаю, — но давайте-ка я вас доведу до кареты?

— Сил не хватит, — спокойно ответил Андре Маркей.

— Как-как? А впрочем… кое-что тут имеется, — отозвался его спутник, пощупав руку Маркея.

Тот вдруг отступил в сторону.

— Это что еще такое? — генерал огляделся по сторонам. — То болтает себе о Геркулесе, а то уже старик его за бок не ущипни… Вы где, мой юный друг? Или я уже ничего не вижу, или вы стали негром…

И принялся напевать

Шел как-то мавр, силен, как Геркулес, А тут солдат — штыком наперевес…

— Вот мы и пришли, — сказал Маркей.

— Это еще куда? — удивился Сидр. — Ко мне? Или к вам?

Перед ними вдруг мелькнуло белое всклокоченное пятно — так рассекает темноту белесая лампа ночника. Ударом смычка по струнам ухнул заунывный крик. Затем раздалась глуховатая дробь лап, и вдали отозвалось заливистое тявканье.

— Шакалы, что ли?

И тут же — о, эта восхитительная способность никогда и ничему не удивляться, которая присуща лишь кристально чистым душам! — генерал расхохотался:

— Да как мы вообще смогли войти? Ночью же все закрыто! Ага, я понял: вы бы, мой юный друг, хоть предупредили, что снимаете уголок в Зоологическом саду… Или это тайное гнездышко вашей любовницы? С вас станется, вы ведь такой оригинал! Как это я не догадался…

Ара хрипло прокричал свое незамысловатое имя; дикие собаки рычали и скреблись о прутья клетки, а полярная сова в узком вольере уставилась на двух спутников бесцветными немигающими глазами.

— Нет, тут я не живу, да и любовницы у меня нет, — раздельно проговорил Маркей, — но с силой одного из здешних обитателей иногда прихожу потягаться.

Они двинулись вдоль кованой ограды; по ту сторону за ними, точно тени, ринулись неясные черные формы, каждая в своей клетке, сменяя друг друга, точно накатывающиеся волны.

— Бог ты мой, да он действительно напился, — приговаривал генерал. — Нашел где искать соперника…

Вслед им тоскливо протрубил слон, и словно эхо звякнули стекла в каморке дрессировщика.

— Уж не с кенгуру ли он собрался драться? Но они уже тридцать лет как молотят друг друга в цирке, эка невидаль! Дружище, давайте-ка отсюда убираться подобру-поздорову, калитку высадили, и будет — а то набегут сторожа, хлопот не оберешься, уж я-то знаю, что такое дисциплина!

Справа от них высилась мрачная громада Аквариума. Маркей свернул налево, и генерал с облегчением вздохнул: зверинец был позади, а вместе с ним и ожидания какой-нибудь пьяной выходки его диковатого спутника.

— Смотрите — сейчас я прикончу эту зверюгу, — спокойно вымолвил Маркей.

— Какую еще зверюгу? Да ты пьян, старина… то есть, мой юный друг, — поправился генерал.

— Вот эту, — кивнул Маркей.

Перед ними, залитое лунным светом, горбилось какое-то железное создание, с подобием рук, лежащих на коленях, и коваными плечами без головы.

— Гляди-ка, динамометр! — воскликнул, развеселившись, генерал.

— Я прикончу эту гадину, — упрямо повторил Маркей.

— Мой юный друг, — начал генерал, — когда я был в вашем возрасте, даже, наверное, помоложе, и только готовился сдавать экзамены в военной школе, мне, разумеется, случалось срывать вывески, отвинчивать писсуары, воровать бутылки у зазевавшегося молочника и запирать пьянчуг в заброшенных домах — но никогда, вы слышите, ни разу не пришло мне в голову взламывать машины по продаже билетов! Да нет, он решительно пьян… Но осторожнее, мой друг, выпивки ты там не найдешь!

— Ее просто распирает мощь… и полным-полно цифр, — не слушая, бормотал себе под нос Маркей.

— Ну хорошо, — смирился генерал, — я буду рад помочь тебе сломать эту махину, но как? Пинками, парою хороших тумаков? Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе мою саблю! а, рассечь ее напополам!

— Сломать? Ну нет, — сказал Маркей, — я хочу ее прикончить.

— Берегись, так ты рискуешь попасть за решетку — за нанесение ущерба сооружению общественного пользования.

— Прикончить… но с разрешения, — проговорил Маркей и, порывшись в жилетном кармане, вытащил монетку в десять сантимов французской чеканки.

Вертикальная щель динамометра мерно светилась никелем.

— Самка… — без тени улыбки сказал Маркей, — но до чего сильна!

Монетка тихо звякнула где-то внутри, как будто внушительных размеров машина потихоньку готовилась к работе.

Андре Маркей схватился за нижнюю часть, напоминавшую металлическое сиденье, и без видимого усилия потянул на себя:

— Прошу вас, мадам…

Конец этой фразы потонул в восхитительном грохоте ломающегося механизма, вырванные с корнем пружины зазмеились по земле словно внутренности поверженного зверя; циферблат вытянулся, его стрелка бешено крутанулась точно затравленный в норе хищник в поисках выхода.

— Давайте-ка делать ноги, пока не поздно, — сухо вымолвил генерал, — агрегат у этой скотинки, как ни странно, оказался непрочный.

И уже совершенно овладев собой, хотя Маркей все еще сжимал, наподобие древнеримских цестусов, две блестящие рукоятки, они перелезли через ограду и направились к поджидавшему их экипажу.

Занимавшийся день отливал каким-то замогильным светом.

 

IV

Одно название…

Женщина, которая входит в комнату, шелестит платьем так же решительно, как и та, что раздевается.

На следующее утро мисс Эльсон явилась к Андре Маркею.

Он только что проглотил свой первый завтрак — тайком, поскольку сидел на диете из сырой баранины, словно потерявший всякую надежду чахоточник или, наоборот, пышущий здоровьем неандерталец. Затем приступил к невероятно сложным омовениям, какими истязает себя всякий верный последователь аббата Кнейпа или профессиональная шлюха. Он был еще закутан в мокрые простыни, а поверх обмотан еще и своеобразной власяницей из грубой шерсти — такой гигиенический кокон именуют обычно «испанским плащом» —…

…Когда появилась Элен.

О ее приближении возвещало какое-то магнетическое жужжание, становившееся все острее и острее. Оно было похоже на далекую сирену океанского стимера, и покуда шум не стих, именно это слово стучало кровью у Маркея в ушах: сирена.

Чудовищный автомобиль — уникальная гоночная модель, последнее изобретение Артура Гауфа, работавшее на смеси взрывчатых веществ, точный состав которой был известен лишь Уильяму Эльсону (накануне химик уехал с дочерью и самим конструктором на этой самой машине, сейчас же за рулем сидела одна Элен) — подлетел к крыльцу со скоростью мифического гиппогрифа.

Сирена?.. Так вот что это был за шум! Маркея ввел в заблуждение грозный рык мотора, от которого в замке дрожали стекла. Гоночный шлем Элен из розового плюша делал ее похожей на диковинную птицу, и Маркей вдруг вспомнил, что настоящие сирены из древних легенд были не водяными монстрами, как полагают многие, а фантастическими морскими птицами.

Элен сдернула шлем тем характерным жестом, каким мужчина снимает шляпу.

Она была невысокого роста — малявка, как выразился генерал, — с темными волосами и белоснежной кожей, лишь чуть тронутой розовым на щеках, круглым лицом и чуть вздернутым носиком, тонкими губами, огромными ресницами и почти отсутствующими бровями, так что, повернись она в профиль — крылья ресниц словно отрывались от лица, а локоны были туго стянуты под шапочкой из рыжеватой кожи, — ее можно было принять за блондинку.

После нескольких дежурных фраз Элен проговорила:

— Мне не следовало приезжать.

Наряд Маркея, все еще затянутого в свой испанский плащ, также красноречиво свидетельствовал о неуместности визита.

Однако при всей странности и даже несуразности этого утреннего туалета, ему нельзя было отказать в почти монашеской изящной скромности. Шерстяные вериги охватывали Маркея с головы до пят. Элен спокойно окинула взглядом его фигуру и остановилась на обутых в грубые сандалии босых ногах: они были просто миниатюрными, точно крохотные копытца фавнов на античных вазах — и то ее взору открывался лишь выступ пятки и одинокий большой палец, тогда как высокий изгиб подошвы (лилипутам он, наверное, показался бы аркой их карликового дома) терялся под фалдами тяжелого платья.

Точно пароль, который был понятен только им одним, Элен пробормотала: «индиец, что воспет был Теофрастом». Маркей, не успев надеть после ванны свое верное пенсне, беззащитно опустил глаза, точно пытаясь скрыть от девушки охватившее его волнение — или нечто совсем иное.

Элен же, и не думая беспокоиться, продолжила, точно они беседовали уже давно:

— Знаете, почему я верю в вашего индийца? Потому что больше в него не поверит никто — и слава Богу! Впрочем, на людях я бы тоже в этом не призналась… Так что не удивляйтесь, если встретите меня на каком-нибудь званом вечере и я, заглушая прочих дам, буду бесчеловечно насмехаться над Мужчиной, чья мощь не ведает границ…

— Сколько у вас было любовников? — с холодной прямотой спросил Маркей.

Не отвечая, она сказала:

— Вы так любите числа? Что ж, будь по-вашему: существует один шанс из тысячи, что «индиец» существует, но уже ради этого мне стоило приехать. С другой стороны, тысяча против одного — а это важно для моей репутации, — что в вашего туземца не верит никто. Таким образом, у меня тысяча и одна причина вас увидеть.

— Так сколько же их было? — с едва заметным вызовом повторил Маркей.

— Да их и не было вовсе, милостивый государь, — с достоинством отвечала Элен.

— Лгать, конечно, классическая женская черта, но ложь — вещь туманная, — сказал Маркей.

— Они ничего не значили ни в глазах общества, которое о них не подозревает, ни для меня, ибо я мечтаю о большем! Абсолютный любовник непременно существует, поскольку любая женщина способна его себе представить — точно так же наша душа вечна хотя бы потому, что люди к этому бессмертию стремятся!

— Ох! — поморщился, отвернувшись, Маркей, который не переносил схоластику, как, впрочем, и философию с литературой, возможно, оттого, что сам владел ими в совершенстве; однако вслух, чтобы не уступать собеседнице в педантизме, изящно отослал к первоисточнику:

— Ipsissima verba sancti Thomae.

— Итак, — непринужденно сказала Элен, — я верю в него, потому что больше в него никто не поверит… потому что это абсурдно… это для меня как верить в Бога! Прежде всего, если бы в него верили и остальные, он не принадлежал бы только мне одной, я бы чувствовала себя обманутой и ревновала — да и потом, мне по душе такая девственность, которая не противоречит ни сладострастию, ни общепринятой морали. Ведь что такое целомудрие? Это когда ты не замужем, и твой любовник никому не известен… или попросту нереален!

— Иначе говоря, вы выбираете в любовники индийца? — неторопливо проговорил Маркей. — Я обращаюсь к вам на «вы» не от избытка уважения, просто предполагаю, что в вас говорит сразу несколько женщин.

И в его голосе тотчас зазвучали отеческие нотки, как будто он ласково утешал ребенка, отобрав у шалуна непозволительно опасную игрушку:

— «Индиец» — это ярмарочная диковинка, выдумки писак — нашли, чем себя тешить! Тут ведь свои тонкости! Начиная с… одиннадцати, например, если говорить об основах и коли уж мы не можем обойтись без конкретных цифр… когда до порога человеческих возможностей остается совсем немного, испытываемое наслаждение должно быть похоже на ощущение зубьев пилы, которые стачивают напильником! Понадобятся мази, многочисленные перевязки…

— Итак, с одиннадцати, — подытожила Элен. — Что дальше?

— А дальше где-то в бесконечной веренице чисел таится тот момент, когда женщина с неистовыми воплями извивается и мечется по комнате точно затравленная крыса — не правда ли, эти простонародные выражения просто восхитительны! Дальше… да и потом, — внезапно оборвал он, — индийца-то, наверное, никакого и нет! Все гораздо проще.

Если мужчина и женщина беседуют так долго, не повышая тона, один из них — или одна — наверняка рассчитывает вскоре оказаться в объятиях другого.

— У тебя нет сердца! — воскликнула Элен.

— Пусть так, мадам, — проговорил Маркей. — Выходит, я заменяю его чем-то другим… раз вы все-таки здесь.

Он прикусил губу и, отвернувшись, распахнул окно.

Их уединение было нарушено — в широком проеме показались сновавшие по двору лакеи.

Элен схватила Маркея за руку.

— Я и не знал, что вы гадалка, — сказал он чуть насмешливо, похоже, не понимая истинного значения этого простого жеста.

— Нет, но я могу читать в твоих глазах — сегодня, наконец, они ничем не скрыты! Если и впрямь верить в переселение душ, то в прошлой жизни ты был дряхлой царицей-куртизанкой!

— Но все куртизанки и так царицы, — отделался банальностью Маркей, с бесстрастной вежливостью едва касаясь мохнатыми губами перчатки Элен.

Перчатка сжалась, точно диковинный зверек, которого дразнят или приманивают лакомством сквозь прутья клетки. Маркей не удивился бы, начни она тявкать. Спускаясь, Элен нервно обломила стебель росшей у крыльца пурпурной розы.

Маркей, не меняя тона, сухо предположил:

— Вы любите цветы?

Он притворился, будто речь идет о простом капризе, а сам он извиняется, что не сумел его предупредить. Розы Люранса вполне оправдывали такую игру: об их красоте разве что не складывали легенды, были там и редчайшие экземпляры. Маркей щелкнул лезвием карманного ножичка и нагнулся к клумбе.

Мисс Эльсон лишь кивнула в знак благодарности:

— Не стоит трудов — завтра я уезжаю. Не скрою, было бы приятно скрасить длинную и скучную дорогу в прокуренном вагоне их ароматом и отблесками лепестков, но, боюсь, они просто завянут.

С поспешностью, которая ошеломила Элен, Маркей убрал блеснувшее на солнце лезвие.

— Ах да, я и забыл, эта гонка… Действительно… Не нужно, чтобы они завяли…

Элен, находившая, что в своей грубости Маркей переходил все границы дозволенного, и не желавшая в этом сознаваться, резко вскочила в седло недовольно фыркнувшей автомашины.

Лишенная привычных украшений и удобных подушек, вздымая едва тронутые краской бока, машина бесстыдно — нет, скорее, с гордостью — выставляла на всеобщее обозрение литые трубы своего мотора. Ее можно было принять за похотливого божка из древней сказки, уносящего в свои владения невинную пленницу. Но та, схватившись за некое подобие короны, в свое удовольствие вертела головой послушного чудовища налево и направо… Кстати, драконы, по преданию, всегда увенчаны короной.

Точно гигантский скарабей, стальная зверюга расправила надкрылья, потерла лапки, скрипнула, вздрогнула и, пошевелив антеннами, тронулась с места. Элен в своем платье салатового цвета казалась хрупкой веточкой водорослей, зацепившейся за огромный кусок кораллового рифа, который сметает шквал…

Погруженный в свои мысли, Маркей вслушивался в удалявшееся жужжание мотора; машина скрылась из виду, а отголоски этого свистящего потрескивания все еще звенели у него в ушах.

— Не нужно, чтобы они завяли… — задумчиво проговорил он.

Потом, словно очнувшись, кликнул садовника и приказал ему срезать все розы до единой.

 

V

Гонка на Десять Тысяч Миль

Когда родилась Элен, Уильяму Эльсону шел уже пятый десяток. Сейчас, в тысяча девятьсот двадцатом, ему было больше шестидесяти, но подтянутая фигура, крепкое здоровье и ясный рассудок заставляли окружающих забыть и о его солидном возрасте, и о неизбежной седине.

Прославился он незаурядными открытиями в области токсикологии, и, когда было во всеуслышание объявлено, что единственной безвредной жидкостью отныне следует считать лишь чистый спирт, все новоявленные общества трезвости, без счета рассыпанные тогда по Америке, незамедлительно избрали Эльсона своим главой. Именно он придумал на благо всего человечества денатурировать поступающую в дом по трубам воду с тем, чтобы сделать ее непригодной для питья, но подходящей для обыденных гигиенических процедур.

Когда Эльсон перебрался во Францию, его теории вызвали живые и не всегда доброжелательные отклики у медиков, не пожелавших отказаться от былых убеждений. Наиболее ярым его противником стал доктор Батубиус.

Как-то раз, обедая с Эльсоном в ресторане, он, в частности, заявил, что руки у того дрожат точь-в-точь как у алкоголика.

Вместо возражений Эльсон — уже довольно пожилой человек — вытащил револьвер и навел дуло на кнопку электрического звонка.

— Последний взгляд — мельком, если не возражаете, — обратился он к доктору. — А теперь, будьте любезны, разверните-ка передо мною карту вин…

Кнопка скрылась за этой импровизированной ширмой, и рука химика замерла без движения. Раздался выстрел.

Пистолет был заряжен разрывными пулями. Звонок разнесло в клочья, как и большую часть обшитой тканью перегородки; эхом откликнулся сдавленный вопль случайного посетителя, мирно трудившегося над консоме в соседнем кабинете. Но пронзенная прямо по центру кнопка успела за мгновение до гибели замкнуть цепь электрического звонка.

У стола тотчас вырос официант.

— Еще бутылочку чего-нибудь покрепче, — заказал Эльсон.

Таков он был, этот ученый муж, пришедший после долгих лет работы к изобретению Perpetual-Motion-Food.

Создав пробные образцы этого Perpetual-Motion-Food, «выбросить» свое творение на рынок Эльсон решил при помощи команды велогонщиков — тут, очевидно, не обошлось без влияния конструктора Гауфа, — которые, соревнуясь в скорости с курьерским поездом, подкрепляли бы свои силы исключительно новым препаратом. Само по себе это вряд ли могло кого-то удивить; люди впервые бросили вызов локомотиву еще в конце прошлого столетия, и с тех пор экипажи из пяти-шести человек не раз одерживали победу на перегонах в милю или две. Но попытка утвердить превосходство человеческого двигателя над механическим на длинных дистанциях — такого действительно раньше не бывало. Уверенность в своей правоте, лишь подкрепленная успехом гонки, впоследствии могла бы привести Уильяма Эльсона к близкой и Андре Маркею вере в безграничность человеческих возможностей. Однако химик, непоколебимый материалист, приписывал такое беспредельное могущество единственно воздействию Perpetual-Motion-Food. Что же до того, участвовал ли в гонке сам Маркей — а мисс Эльсон была убеждена, что распознала его в одном из пяти членов экипажа, — именно этому и будет посвящена настоящая глава. Для большей точности рассказ о знаменательном «пробеге Perpetual-Motion-Food», или «гонке на Десять Тысяч Миль», мы приведем со слов непосредственного участника событий, Теда Оксборроу (благодарим «Нью-Йорк Геральд» за любезно предоставленный материал):

«Горизонтально распластавшись на пятиместном велосипеде — обыкновенная гоночная модель 1920 года, без руля, шины по пятнадцать миллиметров, длина педального пробега пятьдесят семь метров тридцать четыре, лица в защитных масках от пыли и ветра опущены ниже сидений, пять пар ног с обеих сторон схвачены алюминиевыми трубками, — мы выехали на трек, нескончаемой полосой тянувшийся все десять тысяч миль вдоль рельсов курьерского поезда, и, пристроившись за продолговатым, точно снаряд, автомобилем-„лидером“, тронулись в путь — пока на скорости сто двадцать в час.

Намертво прикованные к своей машине, мы расположились следующим образом: сзади я, Тед Оксборроу, передо мной Джуи Джейкобс, затем Джордж Уэбб, чернокожий Сэмми Уайт и наш пилот, Билл Гилби, которого мы в шутку величали Corporal Гилби, ведь он назначен был присматривать за нами четырьмя, — вот и все, если не считать Боба Рамбла, карлика, подпрыгивавшего в прицепе позади велосипеда: противовесом он снижал или, напротив, увеличивал сцепляемость нашего заднего колеса с дорогой.

Капрал Гилби то и дело передавал нам через плечо крошечные бесцветные кубики Perpetual-Motion-Food, которые хрустели на зубах, точно леденцы, и неприятно покалывали язык — ближайшие несколько дней нам предстояло кормиться только ими; он брал их рядками по пять штук на специальной полке, приспособленной сзади рассекавшего упругий воздух автомобиля. Чуть пониже белым пятном светился циферблат спидометра, под ним — крутящаяся муфта, подвешенная специально для того, чтобы смягчать возможные удары велосипеда о задний бампер „лидера“.

Как только опустилась наша первая дорожная ночь, эта самая муфта незаметно для пассажиров локомотива была сцеплена с колесами автомобиля так, чтобы крутиться в обратную сторону. Капрал Гилби приказал нам чуть поддать скорости, мы заскочили на муфту передним колесом, и она, точно шестеренка, бешено завертела цепи нашего велосипеда — благодаря этой маленькой хитрости несколько часов мы летели вперед безо всякого усилия.

За спиной у „лидера“, разумеется, царило полное спокойствие — ни ветерка; несшийся справа локомотив, точно громадная неповоротливая скотина, бездвижно замер в одной точке „поля“ зрения, не обгоняя нас, но и не отставая. Понять, что поезд движется, можно было лишь по мерному раскачиванию где-то сбоку — наверное, это дергался туда-сюда шатун на колесе, — да еще спереди едва подрагивали прутья отражателя, железной юбкой нависавшего над дорогой: они поразительно напоминали тюремную решетку или затвор водяной мельницы. Все это вообще довольно сильно походило на картину мирно катящейся реки — укатанный трек чуть не сверкал наподобие водной глади, а неугомонное бурчание стального зверя походило на шум каменистого порога.

Несколько раз в окне головного вагона мелькнула белоснежная борода мистера Эльсона, подпрыгивавшая вверх-вниз, точно ее обладатель беспечно дремал в скрипучем кресле-качалке.

Большие задумчивые глаза мисс Эльсон также показались на мгновение за первой дверцей второго вагона — дальше, впрочем, я заглянуть не мог, и так изрядно свихнув себе шею.

Суетливую фигурку мистера Гауфа с характерными белесыми усами, напротив, только и было видно, что на открытой платформе локомотива — если Эльсон, даже сев на поезд, втайне надеялся, что машина все-таки уступит человеку, то Гауф, подстегиваемый заключенным накануне крупным пари, старался максимально использовать свои познания шофера.

В такт движениям наших ног Сэмми Уайт напевал куплет детской песенки:

Ты мигай, звезда ночная…

В ночной тиши ему вторил фальцет слабоумного Боба Рамбла — задыхаясь, идиот вопил нам в спину:

— А сзади кто-то есть!

На такой скорости нас было не догнать ни человеку, ни машине; да и потом, с поезда могли прекрасно видеть, как за Бобом Рамблом стелется пустой и гладкий трек. Конечно, из вагонов не разглядеть те несколько метров балласта, что замыкали весь состав — они были открыты только с боков, а мы, в свою очередь, вряд ли сумели бы оглянуться назад. Но кому взбрело бы в голову нестись посреди ночи на болтавшемся из стороны в сторону балласте! Скорее всего, таким занятным образом уродец сообщал переполнявшую его ребяческую гордость — именно он, и не кто иной, летел за нами на своем прицепе.

Как только заря открыла второй день гонки, нас оглушило металлическим гудом — даже воздух, кажется, задрожал с такой силой, что у меня едва не хлынула кровь из ушей. Как потом выяснилось, похожий на снаряд автомобиль, который „вел“ нас до сих пор, был „отпущен“ и его место заняла уже самая настоящая ракета, полая, точно гигантская флейта. Крутясь вокруг своей оси, она врезалась в воздух и летела, едва не касаясь земли, так, что чудовищный вихрь затягивал нас в ее воронку. Почти незаметная тоненькая стрелка спидометра по-прежнему размеренно подергивалась, вырисовывая у виска Капрала Гилби отвесную голубую линию, и на блестящей эбеновой шкале я увидел, что мы достигли заданной к тому моменту скорости:

250

Поезд, нависавший справа мрачным пятном, по-прежнему не двигался с места — невероятно, но мне казалось, что я чувствовал его всем телом и, протяни руку, мог бы даже потрогать; однако шум каменистого порога превратился теперь в свист гибельного водопада, а всего в миллиметре от пылавшей топки образовывалась мертвенная наледь — скорый мчался на всех парах.

Мистер Эльсон больше не появлялся в дверном проеме, и сквозь пустые глазницы окон его вагон казался зачумленным. Меж тем что-то остановило мой взгляд, брошенный внутрь просторного купе мисс Эльсон, обшитого панелями красного дерева. К моему удивлению, первое окно — а я мог видеть только его — снаружи оказалось наглухо закрыто какой-то плотною пунцовой драпировкой. На мгновение мне даже почудилось, что за ночь на стекле выросли напитанные кровью ядовитые грибы…

Но при свете дня сомнений быть не могло: обстановку вагона от меня скрывала пелена кроваво-красных роз, раскрывших свои гигантские бутоны и еще влажных, как будто их только что срезали. Тяжелый запах, оберегаемый ветроломом, плыл в неподвижном воздухе.

Когда девушка опустила стекло, часть этого живого занавеса оторвалась, однако цветы упали вниз не сразу: застыв в воздухе, несколько секунд они летели рядом с такой же бешеной скоростью, что и машины; вдруг, подхваченная вихрем, самая крупная роза с шумом влетела внутрь.

Как мне показалось, мисс Эльсон вскрикнула и схватилась за сердце — больше я ее не видел; остаток дня прошел в однообразном стрекоте педалей. Под беспощадными порывами ветра розы понемногу облетали, срываясь то по одной, то целыми гроздьями, и вскоре лакированное дерево спального вагона предстало перед нами во всем своем нетронутом блеске, гораздо лучше стекол отражая гнусную физиономию Боба Рамбла.

Назавтра багряный ковер снова расцвел на прежнем месте. Я уже начинал подумывать, что схожу с ума, а встревоженное лицо мисс Эльсон отныне точно приросло к окну.

Однако мое внимание привлекло более серьезное происшествие.

Утром третьего дня произошло нечто ужасное — ужасное прежде всего потому, что в результате мы едва не проиграли гонку. Джуи Джейкобс, сидевший прямо передо мной и взметавший перехваченные алюминием колени в ярде от моих; Джуи Джейкобс, который с самого начала взял невообразимый темп и мог своими мощными толчками некстати дать рывок, по плану предстоявший нам куда позднее, так что время от времени мне даже приходилось гасить скорость — так вот, Джуи Джейкобс точно в отместку вдруг сам принялся упираться ногами, а когда они все же подгибались, мои колени с треском щелкали меня по подбородку, вынуждая напрягать и без того сведенные усилием мышцы.

Ни Капрал Гилби, ни, вслед за ним, Сэмми Уайт и Джордж Уэбб, затянутые ремнями и кожаными масками, не могли повернуться и взглянуть, что это Джуи Джейкобс там надумал; но я сумел чуть-чуть нагнуться так, что мне стала видна его правая нога: пальцы все так же вплетены в кожаное стремя и бедро по-прежнему взлетало и опускалось в ритм нашим движениям, однако лодыжка, казалось, сильно затекла, а потому почти не гнулась. К тому же я не сразу обратил внимание на какой-то странный запах, решив, что он исходит от его черных трикотажных панталон (тут есть свои тонкости: нужду все мы справляли, не покидая седел, в мешки с сукновальной глиной); но вдруг мне в голову пришла совсем иная мысль, и я похолодел — взглянув на мечущуюся в метре от моего лица и соединенную с моею собственной ногой окаменевшую лодыжку, я почувствовал трупное зловоние: Джуи Джейкобс разлагался с непостижимой быстротой.

И в этот самый миг я с удивлением заметил, что справа от меня находится уже не середина угольного тендера, а вторая дверь первого вагона.

— Мы буксуем! — раздался крик Джорджа Уэбба.

— Мы буксуем! — хором повторили Сэмми Уайт и Джордж Уэбб; поскольку душевная оторопь сводит члены куда сильней усталой судороги, у моего плеча тотчас же выросла последняя дверца второго — и последнего — вагона, а за ней показался украшенный лентами хвост поезда; послышался восторженный рев Артура Гауфа и его механиков.

— Джуи Джейкобс мертв! — чуть не плача завопил я что было сил.

По всей нашей цепочке пролетело заглушенное масками:

— Джуи Джейкобс мертв!

Этот вскрик закружился вихрем, уносимый тягой воздуха под своды летучей флейты, которая повторила его трижды — а в ней было достаточно длины, чтоб звук скакал внутри, подобно мячику — и, точно зов трубы Последнего суда, низвергла с небосвода на расстилавшийся за нами идеально ровный трек:

— Джуи Джейкобс мертв! мертв! мертв!

— Как мертв?! Плевать я хотел… — отрезал Капрал Гилби. — Эй вы, там: Джейкобса не бросать!

Это был изнурительный труд, и не дай бог, чтобы такая гонка повторилась. Наш друг упирался, коварно зажимал педали и по-настоящему буксовал. Поразительно, насколько верно это слово, обычно применяемое к трению механизмов, подходило к тугим движениям трупа. А он знай себе делал у меня под носом то же самое, что и предыдущие два дня, в эту треклятую сукновальную глину! Не раз нас подмывало развинтить крепления, которые смыкали пять пар переплетенных ног, среди которых — ноги мертвеца. Но он был пристегнут, замнут на замок, опломбирован, запечатан и пригвожден к сиденью инвентарным номером… в итоге, на нас висел… мертвый груз — иного слова не придумаешь, — а чтобы выиграть такую гонку, годился любой груз, только не мертвый.

Капрал Гилби был человеком практичным, как были людьми практичными Уильям Эльсон и Артур Гауф, а потому велел нам сделать то же самое, что, знай они все детали, велели бы и оба эти джентльмена. Ведь Джуи Джейкобс был специально нанят для того, чтобы участвовать четвертым номером в великой и почетной гонке Perpetual-Motion-Food; он подписал контракт с неустойкой в двадцать пять тысяч долларов, которые ему пришлось бы выплатить в счет будущих побед. Отдав богу душу, он вряд ли смог бы снова сесть в седло и, следовательно, заработать денег на неустойку. Значит, он был попросту обязан перебирать ногами и прийти к финишу — живым или мертвым. Если люди могут на велосипеде спать, то умереть уж можно и подавно, ничего страшного. Не зря же гонка называется „пробегом вечного движения“!

Позднее Уильям Эльсон объяснил нам, что трупное окоченение, — как-то он назвал его… a, rigor mortis! — так вот, особого значения оно не имеет и поддается даже незначительному нажиму. Что же до столь внезапного гниения, то он и сам как следует не понимал, чем оно было вызвано… наверное, предположил он, чрезмерным выделением мышечных токсинов.

Иначе говоря, наш Джуи Джейкобс по-прежнему крутил педали — сначала с явной неохотой; у нас, правда, не получалось разглядеть, корчил ли он недовольные рожи, уткнувшись носом в кожаную маску. Мы, как могли, подбадривали его незлобивыми насмешками — так наши деды орали вслед Терону на первом Париж-Брест’е: „А ну, свинья, поддай-ка жиру!“. Мало-помалу он вошел во вкус — вот и лодыжка стала гнуться, он подстроился под наш ритм, пока не принялся, наконец, молотить ногами, точно швейная машинка.

— Второе дыхание, — бросил Капрал, — набирает обороты. Думаю, скоро нам его не удержать!

И в самом деле, он не только набрал обороты, но и прибавил, да так, что спурт, который выдал мертвый Джуи Джейкобс, живым еще не снился. Последний вагон, который полностью исчез из виду на время этого урока в школе для покойников, стал на глазах расти и вскоре занял подобающее ему место, с которого не должен был сходить — где-то позади, так, чтобы тендер оказался в полуметре от моего правого плеча. Эту перемену мы в свою очередь отметили оглушительным победным воплем, едва не разорвавшим четыре остававшиеся маски:

— Джуи Джейкобсу — гип-гип, ура!

И летучая флейта отозвалась всей мощью неба:

— Джуи Джейкобсу — гип-гип, ура!

Покуда мы учили нашего мертвеца уму-разуму, я упустил из виду и экспресс, и оба прицепленных к нему вагона; когда же ученик, буквально не моргнув и глазом, превзошел учителя, хвост поезда уже был рядом, как будто забежал справиться о здоровье потерпевшего. Но что это, галлюцинация? кривое отраженье нашего велосипеда в отполированных до блеска интерьерах спального вагона? — чуть позади локомотива, пригнувшись к рулю или сгорбившись под непосильной ношей, нас нагоняло какое-то живое существо! Педали на его машине крутились так же быстро, как и наши.

Видение немедленно исчезло — или его заслонил торец вагона, который мы только что обошли. Меня развеселило бессмысленное тявканье Боба Рамбла — как в первый день, он, заходясь и подскакивая на своем сиденье из мореной ивы, точно макака в клетке, надсаживался почем зря:

— Смотрите, нас догоняют, сзади кто-то есть!

На вразумление бедняги Джейкобса у нас ушел весь день. На четвертое утро — а точнее, в три минуты и семь с небольшим секунд девятого — указатель спидометра застыл на конечном делении, преодолеть которое ему было просто не дано: 300 километров в час.

Летевшая впереди махина нам изрядно помогала: не знаю, шли мы быстрее этого предела или нет, но благодаря ей наверняка уж не сбавляли — стрелка точно прилипла к краю циферблата. Поезд все так же держался на приличном расстоянии, не отрываясь, но было видно, что одних запасов топлива для такой скорости уже не хватает, и те, кто путешествовал в вагонах — мистер Эльсон с дочерью, вот, впрочем, и все пассажиры, — захватив с собою провизию и напитки, вышли на открытую площадку, поближе к механикам; девушка, явно в приподнятом настроении, держала в руках дорожный несессер. Вместе с поездной командой — всего набралось человек пять-шесть — они принялись рубить на части свое недавнее пристанище, швыряя в топку все, что могло гореть.

Скорость определенно росла; не могу сказать, намного ли, но гулкое жужжание летучей флейты повысилось на несколько тонов, и мне даже показалось — да, но как это возможно? — что, чем сильнее я давил на педали, тем легче они поддавались напору. Уж не прибавил ли еще феноменальный Джуи Джейкобс?

И вдруг я увидел под ногами не привычный асфальт нашего трека, а… и где-то очень далеко… красную крышу паровоза! Потом все исчезло в облаках терпкого угольного дыма. Летучая машина ползла внизу, точно медлительная гусеница.

— Ястребиный взлет, — отрезал между двумя приступами кашля Капрал Гилби. — Сейчас врежемся.

Общеизвестно — спросите у Артура Гауфа, — что любое движущееся тело при достижении определенной скорости взлетает и парит, преодолевая сцепление с грунтом при помощи ускорения. И, разумеется, отсутствие двигательных органов, способных обеспечивать его дальнейший ход, приводит к самому элементарному падению.

При ударе о землю велосипед задрожал, точно пробудившийся камертон.

— All right, — немедленно изрек Капрал: нагнувшись над передним колесом, он совершал руками какие-то хитроумные пассы. Через мгновение вибрация прекратилась.

— Передняя шина лопнула, — бодрым голосом произнес Билл.

Вагонов справа уже не было видно: куски деревянной обшивки и канистры с бензином в беспорядке валялись поверх тендера; железные остовы были отцеплены и потихоньку отставали — какое-то время они по инерции еще катились вслед за локомотивом, но разболтанная тряска неотвратимо замедляла их бег. Колеса уже не смазывались скоростью в единое пятно и становились все отчетливее. Но паровоз держался на прежнем уровне.

— Новый ястребиный взлет, — донесся голос Билла Гилби. — Вреза́ться больше не во что. Лопнула задняя шина. All right.

Ошеломленный услышанным, я выпростал голову из-под крепившейся на раме маски и посмотрел вперед: пока мы летели, гигантская флейта исчезла и сейчас, наверное, стремительно удалялась назад вместе с останками вагонов.

Впрочем, Капрал был прав — действительно, все шло по плану; подрагивая, нить спидометра по-прежнему выписывала у его щеки неумолимо возраставшую кривую скорости, давно уже перевалившую за триста километров в час.

На горизонте показалось место нашего поворота.

Это была громадная башня в форме усеченного конуса, диаметром у основания в две сотни метров и высотою еще в сто, распахнутая, точно зев, навстречу небу. Стены подпирали внушительные контрфорсы из камня и железа. Наш трек и рельсы паровоза уходили внутрь через широкое отверстие; внутри, взлетев на стены — которые сужались кверху наподобие отлогого свода, — мы в один миг, удерживаемые инерцией, облетели всю пустотелую башню. Со стороны, наверное, казалось, будто пара мух что было духу семенят по потолку.

Экспресс завис прямо над нами, будто прибитая к стене книжная полка. Оглушительное жужжание колес, отражаясь от бортов полого конуса, становилось невыносимым.

Мы находились в этой башне, затерянной в глухой сибирской степи, всего какую-то долю секунды — и, тем не менее, до нашего слуха донесся чей-то сильный голос, усиленный чудовищным эхом и, казалось, следовавший прямо за локомотивом. Голос ругался, божился и кого-то проклинал.

Я отчетливо слышал, как на хорошем английском — наверное, чтобы значение не ускользнуло и от нас — незнакомец произнес какую-то полную нелепицу:

— A-а, свиная голова, все плечи мне уже стерла!

Затем последовал глухой удар.

В этот момент мы вылетели из башни и едва не врезались (тогда как несколько секунд тому назад проход был свободен) в громадную бочку — одну из тех гигантских фляг по пятьдесят четыре галлона, которые британцы именуют hogshead, что, собственно, и значит „свиная голова“ — с широким прямоугольным отверстием в боку и двумя ремнями, наподобие бретелек воинского ранца, в середине, как будто ее кто-то волочил на спине; бочка еще покачивалась, точно детская колыбелька — как и подобает всякому округлому предмету, который с размаху поставили наземь.

Железный отражатель паровоза наподдал ее с такой же легкостью, как если б это был футбольный мяч: она разорвалась, и вместе с несколькими каплями воды на рельсы и дрожавший в раскаленном мареве трек хлынула безбрежная лавина роз; несколько цветов, вонзившись шипами в наши и без того дырявые шины, еще какое-то время крутились у нас перед глазами огненным колесом.

Опустилась четвертая ночь. Хотя на путь до поворота у нас ушло три дня, до отметки Десять Тысяч Миль при такой скорости мы должны добраться меньше чем за сутки.

Прежде, чем окончательно стемнеет, я решил в последний раз взглянуть на указатель спидометра; едва я отвел глаза, как нитевидная стрелка, трепетавшая у крайнего деления рядом с горловиной муфты-шестеренки, вспыхнула ослепительным синим веретеном и через мгновение погасла.

И тут же чьи-то тельца — одновременно твердые и мягкие, колючие и пушистые, мокрые от крови и кричащие от ужаса — посыпались на нас дождем зловещих метеоритов, захваченные нашей скоростью, точно мухи, которых увлекает за собой стремительно летящая мухобойка; велосипед занесло в сторону, и он с силой ударился о борт локомотива, все так же неподвижно рассекавшего ночную тьму. Нас протащило несколько метров, но, не соображая, что произошло, мы по-прежнему машинально крутили педали.

— Ничего страшного, — сказал Капрал. — Птицы.

И в самом деле, больше нас не защищал ветролом машины-„лидера“ — невероятно, что ничего подобного не случилось раньше: летучую воронку мы отпустили уже давным-давно.

В этот момент, не дожидаясь окрика Капрала, наш лилипут Боб Рамбл догнал меня, подтягиваясь на соединительном канате, и навалился всем своим весом на заднее колесо — наверное, чтобы прижать его к дороге. Значит, скорость снова возросла.

Но тут я услышал, как стучат зубы карлика, и понял, что подгоняло его не рвение, а страх: ведь сзади, как он говорил, „кто-то есть“.

За спиной у меня зашипело пламя ацетиленовой горелки — Боб Рамбл боялся оставаться в темноте, — и на белесую дорогу чуть правее (а поезд теперь находился слева) легло причудливое отражение пяти сцепленных тел. При свете карлик больше не скулил, и в полной тишине мы гнались за собственной тенью.

Не знаю, как быстро мы тогда неслись. Для сравнения я прислушался к идиотским частушкам, что бормотал себе под нос, задавая ритм, Сэмми Уайт. До того, как лопнула стрелка на спидометре, он с частотою рассыпного града тараторил свой традиционный финальный припев, раздобывший ему не один приз на кольцевых гонках в Массачусетсе:

Картоха-картоха, прыг в роток, дуреха!

На вторую строчку его уже не хватало — голова явно не поспевала за ногами.

Человеческая мысль — по крайней мере, мысль Сэмми Уайта — отнюдь не так проворна, как принято считать, так что всякие там „показательные выступления“ на треке посреди дистанции — это не по ее части.

На самом деле, есть только один рекорд, который не побить ни чемпиону мира Сэмми Уайту, ни мне, ни даже всем нам впятером — это скорость света, — однако на моих глазах был покорен и он: как только за моей спиной, залив весь трек холодным светом, вспыхнул газовый фонарь, вперед метнулась тень, родившаяся из пяти наших теней, мгновенно слившихся в единое пятно на расстоянии пятидесяти метров, так, что казалось, будто, обогнав нас, мчится в ночь всего лишь один гонщик — и наши слаженные движения подкрепляли эту иллюзию единства, которая, потом я понял, вовсе не была обманом, — так вот, когда это гигантское пятно простерлось перед нами, всем вдруг почудилось, будто неведомый соперник, который день преследовавший нас беззвучно и неотвратимо, теперь, прикрывшись нашей тенью, внезапно вырвался вперед и не желал проигрывать ни метра; борьба шла не на шутку — едва не плавясь, цепи на наших колесах завертелись с не меньшим пылом, чем кружился бы за своим хвостом остервеневший пес в отсутствие иной добычи.

Тем временем локомотив, сжигая свой вагонный хвост, не отступал ни на пол-ярда — чистое воплощение покоя бок о бок с извергавшим огненную пену гейзером… Казалось, поезд словно вымер, и из живых существ на нем осталась только мисс Эльсон, которая, не находя себе места, с необъяснимым интересом следила за изгибами нашей далекой тени — признаемся, действительно причудливыми. Неподвижные Уильям Эльсон, Артур Гауф и механики походили на угрюмых восковых кукол. Мы же — вытянувшись стрелой в мертвенно-бледном свете фонаря, прикованные масками к тяжелой раме так, что ураган, который создавал наш мчавшийся болид, едва шевелил волосы у нас на голове — переносились мыслями (если судить по тому, о чем мечтал тогда я сам) в совсем иные времена, склоняясь, точно много лет назад, над школьными уроками при тусклом свете лампы. Казалось, мы тогда все вместе вспоминали чудесный образ, что поразил меня в один из этих тихих вечеров: влетев через окно, довольно крупный бражник ничуть не испугался лампы — вещь необычайная, — отважно устремился к потолку, где трепетала его тень, и несколько часов упорно бился о свое огненное отражение всеми таранами, которыми только располагало его мохнатое тельце: тук, тук, тук…

Забывшись в этих грезах, я даже не заметил, как погас от сильной тряски наш светильник — но в пятидесяти метрах, на затопленном Луной блестящем треке, нас снова „вел“ все тот же бесплотный силуэт!

Фары локомотива здесь были ни при чем: их керосин давным-давно пошел на подогрев закопченного парового котла.

Меж тем, доказано, что привидений не существует… тогда что же это за тень?

Капрал Гилби не обратил внимания на то, что мы лишились фонаря — а иначе Бобу Рамблу изрядно бы досталось, — и, по обыкновению жизнерадостный и энергичный, подзадоривал нас своими шутками:

— А ну, ребятки, достать-ка мне этого! Долго он не протянет! Сейчас мы его живо… Кишка тонка — какая это тень, просто проржавелый вертел!

В разлившейся ночной тишине мы поспешали, как могли.

И тут… я услышал… точнее, мне показалось, что я услышал нечто вроде щебетания птиц… но с каким-то странным металлическим оттенком.

Ошибки быть не могло — спереди явно доносился металлический скрежет.

Уверенный в своей правоте, я хотел было закричать, позвать Капрала Гилби… но язык мой точно прилип к нёбу от ужаса.

Тень впереди скрипела, точно старый флюгер на ветру!

Что ж, вот мы и дожили до единственного по-настоящему диковинного происшествия на этой гонке: появления Чайника. Хотя мне ни за что не поверить, что человек или даже дьявол сумел бы нас догнать — и обогнать — на трассе в Десять Тысяч Миль!

В особенности этот тип! Произошло, скорее всего, вот что: типичный Чайник, задумав покрутить педали на досуге, попался нам под ноги — и очутился слева, чуть впереди от поезда; вынырнув из темноты в тот самый миг, когда погас фонарь и тень должна была исчезнуть, Чайник слился с ней и перебрался через трек прямо перед нашим пятиместным буцефалом — подобная неловкость явно не обошлась без вмешательства свыше. Разумеется, он вместе со своей чудовищной машиной тут же споткнулся о первый рельс… Мой бог, он так вилял из стороны в сторону, что больше трех часов в седле я бы ему не дал. Итак, он въехал под прямым углом на первый рельс — что уже свидетельствует о преступном небрежении сохранностью своих костей, — и на лице его отразилось мучительное сознание того, что до второго он уже не доберется; завороженный совершенством своего руля и вперившись глазами в переднее колесо, Чайник словно не подозревал, что все эти нелепые кульбиты он выделывал под носом у локомотива, летевшего ему навстречу со скоростью триста километров в час. Затем на него будто снизошла какая-то замысловатая благодать предосторожности, и он, спасаясь от локомотива, немедленно свернул наперерез — вправо, к балласту. Тут-то одна из штанг паровоза и зацепила его заднее колесо.

В ту секунду, которая отделяла его от превращения в бесформенную кашу, комичная фигурка Чайника, вплоть до формы спиц его велосипеда, отпечаталась в моем мозгу. Потом я закрыл глаза, не желая наблюдать, как будут разлетаться десять тысяч его кусочков.

Он носил пенсне, но бородою так и не обзавелся: щеки его были скорее измазаны меленькой курчавой порослью. Одежда — редингот, серый от пыли цилиндр — ничего особенного. Правая штанина закатана, словно для того, чтобы скорее запутаться в цепи велосипеда; слева он зашпилил брюки клешней омара. На мягких каучуковых педалях покоились ботинки с эластичным голенищем. Велосипед с прямой рамой, шины литой резины — сейчас таких днем с огнем не сыскать… да еще стальные крылья на обоих колесах: тяжеловата будет машинка! Большая часть спиц — прямых, отметим мимоходом, — была искусно заменена спицами от обычного зонтика, и их дужки, которые никто не позаботился сорвать, при движении размашисто выписывали восьмерки.

Удивленный их неумолкавшим стрекотом, а также визгом сношенных подшипников — и это через добрую минуту после неминуемой катастрофы, — я раскрыл глаза, и, по совести сказать, не поверил даже тому, что я их открыл: Чайник преспокойно устроился слева, на балласте! Локомотив раздавил бы наглеца, точно блоху, а его, казалось, это ничуть не тревожило. Чудо, наверное, заключалось в следующем: несчастное жвачное и не подозревало, что сзади его накрывает курьерский поезд — а иначе откуда такое хладнокровие? Локомотив поддел велосипед и, упершись в щиток на заднем колесе, толкал его теперь перед собой! Что же до цепи (а этот смехотворный и безумный персонаж вряд ли мог перебирать ногами с подобной прытью), то от удара цепь разорвалась, точно прогнивший обод, и ликующий Чайник крутил педали вхолостую — особой надобности в таком усердии, однако, не было, поскольку отсутствие передачи создавало так называемый эффект „свободного“ колеса (а то и попросту позволяло соскочить с катушек), — и восторгался несказанной скоростью, которую он, несомненно, приписывал своим незаурядным способностям!

На горизонте показалось какое-то траурное зарево, и Чайник первым влетел в его ослепительный нимб. Это были гирлянды на финише Десяти Тысяч Миль!

Мне показалось, что я наконец выбираюсь из вязкого, кошмарного сна.

— Ну же, еще чуток! — подбадривал нас Капрал. — Что мы, впятером не „нагреем“ этого субчика?!

Услышав ясный голос Капрала — похожий на ту неподвижную точку в потолке, которая и дает понять человеку, еле живому от морской болезни и распластавшемуся в дырявом гамаке, что корабль убийственно качает, — я вдруг сообразил, что попросту мертвецки пьян, пьян от усталости или от спирта, которым был напитан Perpetual-Motion-Food, (а Джуи Джейкобс и подавно от него преставился!) — и тут же протрезвел.

Однако все это мне не снилось: таинственный гонщик действительно несся перед локомотивом; но я уже не видел ни прямой рамы, ни литых колес! он не носил ботинок с эластичным голенищем! и велосипед его не издавал ни звука — скрипело, судя по всему, в моих звеневших от усталости ушах! И цепи он никакой не рвал — на машине ее вообще не было! За спиной у него, точно вороньи крылья, развевались клочья приводного ремня, едва не задевая передние штанги паровоза! Так вот что я принял в темноте за отражатель и фалды редингота! Его облегающие бриджи лопнули от напряжения мускулистых бедер! А таких велосипедов, как у него, я вообще никогда не видел: тончайшие, почти невидимые шины, длина пробега превышала нашу — пятерную; он приводил его в движение, точно потешаясь, и действительно крутил педали с такой же легкостью, как будто вхолостую. Теперь он застыл в двух шагах от нас: я мог различить каждый волосок, беспокойно метавшийся у него на затылке; шнурок его пенсне — или слипшаяся от пота смоляная прядь, — стлался по ветру до самых плеч. Мышцы на оголившихся икрах попеременно вздувались, точно два белоснежных алебастровых сердца.

На открытой платформе паровоза тем временем зашевелились, как будто готовилось нечто значительное. Артур Гауф вежливо отстранил мисс Эльсон, которая, свесившись через перегородку, как мне показалось, с какой-то неизъяснимой нежностью наблюдала за безвестным гонщиком, и желчно заговорил с мистером Эльсоном, точно прося его о небывалом одолжении. До меня донесся умоляющий голос старика:

— Уж не хотите ли вы скормить его локомотиву? Бедняге это не понравится! Это же не человек! Вы так его погубите!

И после нескольких фраз, произнесенных так быстро, что я не разобрал ни слова:

— Тогда дайте мне самому принести эту жертву! Пусть он будет со мною до последнего!

Далее седовласый химик с немыслимыми предосторожностями извлек на белый свет диковинный пузырек, в котором, как я потом узнал, плескался восхитительный ром, годившийся Эльсону в прапрадеды, а потому тот намеревался употребить его сугубо в одиночестве; он выплеснул это непревзойденное горючее в топку локомотива… но напиток, судя по всему, был для нее слишком хорош: машина издала невнятное шипение… и затихла.

Так наша пятерка Perpetual-Motion-Food, выиграла забег на Десять Тысяч Миль; но ни один из нас: ни Капрал Гилби, ни Сэмми Уайт, Джордж Уэбб или Боб Рамбл, ни, думается, Джуи Джейкобс (в лучшем из миров), ни я, Тед Оксборроу, что записал все вышеприведенное от имени моей команды, никогда, наверное, не сможем забыть, как на финише — где нас никто не ждал, так быстро мы прошли дистанцию, — мы обнаружили верстовой столб, увенчанный гирляндой красных роз, тех самых красных роз, которые сопровождали нас на протяжении всей гонки…

Никто так и не узнал, что сталось с тем невероятным гонщиком».

 

VI

Алиби

Тем же утром, вернувшись в Люранс, Маркей приказал отвезти на пневматическую почту в Париж несколько конвертов.

Один был адресован доктору Батубиусу:

Дорогой доктор,
А.М.

Не сердитесь на мои давешние «парадоксы»: Индиец и в самом деле отыскался. Вы — достойнейший из ученых мужей, и кому, как не вам, пристало стать его Теофрастом, а равно и занять, как вы изволили когда-то выразиться, «кафедру в сфере невозможного».

Итак, жду вас сегодня вечером.

Семи прославленным кокоткам, срывавшим самые высокие ставки на тогдашней бирже пикантных развлечений, были отправлены адрес Люрансского замка и назначенный час приема, чернеющим ребром монеты процарапанные наискосок новенькой купюры — хотя по пневмопочте и запрещено пересылать банкноты и иные ценности.

Близким друзьям — но «только для мужчин», как пишут иногда на вывесках у ярмарочных шатров, — и более того, только вдовцам или холостякам — коротенькое приглашение. Не был поставлен в известность лишь Уильям Эльсон — если его дочь выходила в свет без него, сам он редко где показывался в одиночестве. Да и потом, разумно было бы предположить, что в данный момент он оправлялся от тягот утомительного путешествия.

Куртизанки прибыли первыми.

Потом заявился генерал.

За ним — Батубиус.

— Это что еще за шутки? — выпалил он с порога.

Не обращая внимания на покачивание головой, в котором сквозило недовольство и сомнение, Маркей разъяснил доктору, что, собственно, от него требовалось. Необходимо было всего-то-навсего — всего-навсего! — подпрыгнул Батубиус — засвидетельствовать попытку некоего «Индийца» побить в парадном зале Люранса рекорд, «воспетый Теофрастом», за сутки — между этой полуночью и следующей. Огромный зал, куда для такого случая перенесли диван-кровать, был выбран вовсе не из-за своих размеров, а лишь потому, что к нему примыкала небольшая каморка, снабженная потайным отверстием, своего рода слуховым окном, для лучшего обозрения. В этом убежище, переоборудованном в туалетную комнату, Батубиус мог также по своему усмотрению производить любой физиологический опыт с тем, чтобы удостоверить подлинность предполагаемого достижения.

Батубиус был явно озадачен.

— А где же Индиец? — смог вымолвить он наконец.

Дамы уже здесь, успокоил его Маркей, однако сам виновник торжества будет только к ужину. Кстати, ужин сегодня подадут пораньше, в одиннадцать — не после спектакля, а до него.

После минутного колебания доктор согласился исполнить ту необычную роль, которую отводил ему Маркей. И в самом деле, речь шла лишь о том, чтобы двадцать четыре часа кряду наслаждаться традиционным гостеприимством Люранса; что же до «Индийца» и его пресловутого «рекорда», то, сидя в комфортабельном партере, доктор первым расхохочется над неудачей за матовыми стеклами своего укрытия… и из того же партера сможет целые сутки не таясь наблюдать за семью самыми прекрасными барышнями Парижа в самых располагающих к такому наблюдению позах. Батубиус был человек в летах, так что…

Генерал пришел в своем обыденном ворчливо-приподнятом настроении.

— Как поживаете, мой юный друг, и что поделываете интересного? Писсуары больше не взламываете?

Маркей сначала не сообразил, о чем это он.

— Какие еще писсуары?… Ах, да — но это не называется ломать аппарат — я лишь установил, мой дорогой, что он недостаточно прочен для использования по прямому назначению.

— Ну-ну, — процедил генерал, которого Маркей вкратце уже поставил в известность о характере предстоящего увеселения, — будем лишь надеяться, что ваши дамочки окажутся достаточно прочны — для использования по прямому назначению, — добавил он и устремился в гостиную.

— Их семеро, на всякий случай, — крикнул ему вдогонку Маркей.

Уже пробило десять, а потому хозяин дома искал удобный повод для того, чтобы улизнуть, уступая место Индийцу. И случай — возможно, не без посторонней помощи — такую возможность ему вскоре предоставил.

— Господин, — просунул голову лакей, — там вас кое-кто спрашивает.

Этим «кое-кем», немедля приглашенным войти, оказался жандарм, но не один из тех устрашающих жандармов с нафабренными усами, которым нас пугает в детстве кукловод заезжего театра — нет-нет, он был гладко выбрит, и в таком скромном и узеньком мундирчике, что его того и гляди приняли бы за почтальона: даже в руках вместо легендарной треуголки он вертел потертое кепи.

Бедняга, казалось, был чрезвычайно озадачен деликатным характером своей миссии.

— Я слушаю вас, друг мой, — ласково произнес Маркей и, дабы развеять последние сомнения в своем добром расположении, велел принести гостю чего-нибудь выпить.

Жандарм пригубил рому и рассыпался в таких похвалах напитку, как если бы превозносил того, кто его угощает. Он явно старался заслужить расположение Маркея.

Помедлив секунду, он начал:

— Ну… я что… служба у нас такая… Мы тут на ваших землях нашли — ей-ей, не то, чтобы мы специально чего искали! — изнасилованную девочку… уже с неделю как мертвую, и умерла она, как бы вам сказать, весьма необычным образом: не как это бывает — сначала изнасиловали, а потом убили, — нет… ее, гм, изнасиловали до смерти.

Он держался неуверенно, но говорил ясно и вопреки ожиданиям не злоупотреблял эпитетами.

— Неделю, вы говорите? — переспросил Маркей. — М-да, наше правосудие не спешит… сколько времени прошло… Точно в день моего отъезда — я, знаете ли, отлучался ненадолго… сопровождал друзей… на поезде. В смысле, друзья ехали на поезде… Престранная была поездка! и какое примечательное совпадение — по дороге, мне говорили, также случались изнасилования, ограбление со взломом, представьте себе, и даже два убийства — неизвестно, как это ему удалось… Так вы говорите, изнасилование — и здесь, на землях Люранса?!

Он нахмурился и снова дернул за шнурок звонка.

— Пришлите-ка мне егеря, Матье.

Но стоило тому войти:

— Извините, мсье, — встрепенулся жандарм, перебивая открывшего было рот егеря, — с охраной-то все как раз в порядке: сработали сразу два ружья в капканах, правда, под огонь попал мировой судья — он-то и обнаружил по случайности тело бедняжки, — отправился, знаете, объезжать свои владенья, а тут тебе: бум! бум!… Два выстрела разом, и один как следует зацепил ему ногу!

— Что ж, Матье, выходит, я ошибся, — проговорил Маркей, — бдительность ваша и ваших товарищей вне подозрений. Вас ждет награда… А пока можете идти.

— Видите ли, — продолжил он, обернувшись к жандарму, — я очень строго отношусь к охране собственных земель, а потому, честно скажу вам, удивлен, что здесь могло открыться какое-то преступление! Куда смотрит национальная жандармерия?

— Простите, мсье, — начал тот, — нас пятеро, а охранять приходится восемь коммун, так что…

— Ну что вы, друг мой, я вас не виню, — смягчился Маркей, щедро подливая ему ром.

— Работенка у нас нелегкая, — продолжил жандарм. — Эх, кабы знать наперед! Я ведь до этого так же, как Матье ваш, егерем служил под Сель-Сен-Клу. Ну и дичи же там было, я вам доложу! Так что, если как-нибудь надумаете по болотцам цапель пострелять…

— Вы знаете, я как ни соберусь, все не в сезон попадаю, — отвечал Маркей, — и, честно, говоря, так до сих пор лицензией и не обзавелся.

Жандарм отхлебнул еще, прищелкнул языком и подмигнул.

— Ну, разрешения да позволения — это мы берем на себя! — И звонко хлопнул по перетянутому портупеей животу. — Еще раз простите великодушно что… побеспокоил вас расспросами об этой соплячке: сами понимаете, служба!

— Я прекрасно понимаю, — сказал Маркей, — а потому специально для такого рода дел приказал соорудить отдельную лестницу.

И, знаком пригласив удивленно вытаращившего глаза жандарма встать, взял с письменного стола тяжелый подсвечник в форме револьвера и осветил позолоченную надпись рядом с укромной дверью:

Служебный выход

Сей черный ход выглядел настолько по-парадному, что жандарм, застеснявшись, принялся искать обо что бы вытереть сапоги.

— Не стоит благодарностей, — сказал Маркей, — я воздаю почести не лично вам, а вашему славному мундиру. Когда соблаговолите снова нанести визит, не ошибитесь дверью: вход на эту лестницу отмечен той же самой надписью, которую вы только что прочли. Но подождите, не уходите так сразу — дороги, судя по тому, что вы мне рассказали, нынче куда как небезопасны. Я прикажу подать машину, вас доставят прямо в участок.

И Маркей вернулся в гостиную.

Он поспел как раз вовремя: семеро девиц, предупрежденные генералом о весьма причудливых услугах, которые этим вечером вменялись им в обязанность, нервничали и грозились уйти. Хладнокровный тон Маркея вмиг окоротил подобную решимость, а второй веер голубоватых банкнот и подавно вернул на лица наших граций признательные улыбки. Затем, не вдаваясь в подробности, Маркей объявил, что неотложные дела вынуждают его на несколько часов оставить почтенное собрание, и ужин он скорее всего не застанет, однако пригласил гостей не стесняться этой неожиданной переменой и чувствовать себя как дома.

Генерал потребовал было дополнительных пояснений, но эхо шагов Маркея уже затихало в холле. Батубиус, снедаемый каким-то недобрым предчувствием, выскочил на мостовую — но Маркея и след простыл; только у поворота мелькнули фонари автомобиля и раздалось удаляющееся урчание мотора; доктор не узнает, что ее единственным пассажиром был довольный оказанным приемом жандарм.

Через десять минут пробило одиннадцать.

Дворецкий распахнул двери столовой.

Индиец так и не появился.

Дамы, опершись на руку кавалеров, шагнули к столу.

Там была одна рыженькая, поразительно стройная, покачивавшая копной огненных волос, четыре брюнетки, с бледными или чуть тронутыми загаром лицами, и две блондинки, одна совсем миниатюрная, с пепельной шевелюрой, разделенной на пробор, а вторая пухленькая, вся в аппетитных ямочках на почти прозрачной перламутровой коже.

Они носили подчеркнуто целомудренные имена — возможно, ненастоящие, но они безошибочно на них отзывались! — а именно; Адель, Бланш, Эвпура, Эрминия, Ирэн, Модеста и Виргиния; что же до фамилий, то они были настолько роскошны и неестественны, что нет нужды их даже называть.

Трое из них были облачены в закрытые платья под горло, не пропускавшие, казалось, даже воздух, но державшиеся при этом на одном-единственном крючке и абсолютно голом теле; четверо остальных следовали моде дня и появились в плотных кожаных куртках, какие носят автомобилисты, и, сбросив их в холле, остались в таком количестве кружев, что казались скорее не одетыми, а вышитыми; свою просвечивающую пелеринку Эрминия называла — тоном, который поднял бы и мертвого — поддёвочкой.

Внезапно в коридоре послышались быстрые, одновременно шаркающие и пружинящие шаги.

— А вот и Маркей, — сказал Батубиус. — Наверное, забыл что-нибудь или вообще раздумал ехать.

— Он вовремя, как никогда, — заметил генерал. — Мы, так сказать, только «приступаем».

Дверь открылась, и их взорам предстал… Индеец.

Хотя его прибытие и ожидалось, на мгновение все просто оцепенели.

Вошедший был настоящим атлетом, невысокого роста, но великолепно сложенный. Он был совершенно безбородым — а точнее, тщательно выбрит или выщипан, — и его короткий раздваивающийся подбородок отливал синеватым блеском. Густые, по-вороньи черные и гладкие волосы были отброшены за спину. На обнаженной груди — матовая, точно припудренная кожа отливала алой медью, — слева виднелся какой-то непонятный знак. Его торс, точно орденская лента, через плечо охватывала цельная медвежья шкура; голова хищника свисала спереди, у колен. За кушаком грубой выделки торчали курительная трубка и томагавк. Голенища были стянуты гетрами из мягкой желтоватой кожи, заправленные в мокасины, по краям подошвы усаженные иглами дикобраза. Он поднял руку в знак приветствия, и на выскобленной пемзой коже под мышкой показалась голубоватая татуировка — тотем ламы.

Только тогда все заметили, что его подмышки и подколенные впадины не уходили вглубь, как это обычно бывает, а выпирали под натиском упругих мускулов — после знаменитого силача Томаса Топхэма примеры такого достопримечательного сложения науке были неизвестны.

— Вот так зверюга! — в один голос закричали дамы.

Нужно ли пояснять, что они имели в виду не топорно нарисованную ламу под мышкой, а самого дикаря.

Что ж, достаточно хоть немного обнажиться, и ты уже кажешься женщинам неукротимым зверем.

Индеец не проронил ни слова, уселся за стол и, даже не взглянув на девиц, принялся за еду, точно самый обыкновенный человек — а ел он за четверых.

 

VII

Только для дам

Ближе к полуночи девушки — возможно, отчасти пристыженные бессчетными намеками мужчин (сколь деликатны они ни были, но по мере приближения часа, когда эти авансы предстояло оправдать, выносить их становилось все труднее), однако прежде всего раздосадованные «могиканским» хладнокровием Индейца, — потихоньку выскользнули из гостиной и отправились бродить наугад по коридорам замка. Они поднялись этажом выше и оказались в просторной картинной галерее, прилегавшей к залу, который был отведен для установления «рекорда» — так современность невольно перекликалась с прошлым, поскольку ранее эта огромная комната использовалась для публичных представлений. В целом же все могло бы походить на обстановку захолустного театра, только что перед ложей открывалась не сцена, а стена.

Выйдя на этот широкий балкон, девушки почувствовали себя почти свободно, точно и не в гостях — ведь больше никого здесь не было.

Словно позабытые хозяином попугайчики, они принялись оживленно болтать, рассыпая под тяжелыми сводами звонкие и очаровательно фальшивые возгласы — казалось, это инструменты самой любви отлаживали тон перед ответственным концертом. Внизу меж тем настраивались скрипки.

Говорили они, разумеется, обо всем на свете — только не о том, что действительно занимало в тот момент их прелестные головки: только не об Индейце.

— Милые мои, — говорила Бланш, — поверьте, на свете не придумали еще ничего волшебнее моды двадцатилетней давности: помните, этот корсет о четырех резинках для чулок, две спереди, две сзади…

— Те, что спереди, занимают слишком много места… и времени, — заметила Ирэн.

— Так что ж, — не сдавалась Бланш, — я могу сколько угодно говорить о них, поскольку… сама не ношу.

И приподняла юбку, обнажив высокие черные носки с розовыми стрелками — впрочем, подтянула она ее куда больше, чем того требовала высота носков.

— Так ты на носки перешла? — спросила Модеста. — Этот дикарь… не знаю, что там у него, но выглядит, будто бахилы у золотаря, только с колючками.

— Ну вот мы и до него добрались, — протянула Бланш. — Уж вы надо мной не смейтесь, девочки, но он до ужаса хорош.

— А по мне так слишком уж раскрашенный, — сказала Виргиния. — Его бы отбелить как следует.

— Ты смотри, как она по прачечной скучает! — сказала Эрминия. — Милочка, у вас вскоре появится прекрасная возможность оттереть его в свое удовольствие.

— Негров не ототрешь, — вставила Эвпура.

— Как это «вскоре»? Только после вас, — выпалила Виргиния, — и то, коли останется на нашу долю! Генерал-то мне сказал, что мы «пойдем» по алфавиту.

— Чего останется? — не поняла Адель. — Краски?

— Я вторая, — сказала Бланш, — и то, боюсь, придется прохлаждаться.

— Вот потеха! Только, боюсь, вряд ли все так удачно выйдет, — сказала Ирэн.

— Ну что ж, поздравим нашу первую избранницу, — нестройно проговорили остальные девушки, картинно раскланиваясь перед Аделью.

На лестнице послышался какой-то шум.

— Тсс! Сюда идут, — шепотом одернула их Адель.

— Наверное, это он, — сказала Виргиния. — Пора бы ему уже оттаять — за ужином рта даже не открыл, только и делал, что жевал.

— Но зато какой это был рот, какие зубы, — мечтательно протянула Эрминия, — наверное, обычно он одно битое стекло жует.

— Тогда уж толченое, если он и вправду ходок по своей части, — поправила ее Ирэн.

— Да тише вы, — не успокаивалась Адель.

К двери приблизились шаги — такие же легкие и быстрые, как и те, что предваряли появление Индейца, только еще легче и поспешнее. С той стороны о дверь как будто чем-то терлись — то ли шелковым платьем, то ли обнаженным телом.

— Эта медвежья шкура шелестит, точно кринолин, — сказала Бланш.

— Да они и кутаются там у него на родине, точно женщины…

— Только вырез пониже, — шепнул кто-то.

В замочной скважине зашуршало. Женщины притихли.

Но дверь так и не открылась. Шаги проворно сбежали вниз по лестнице. Мелкой дробью стукнули каблучки, и раздался сдавленный смешок — звонкий и точно детский.

— Это еще что такое? — недоуменно обернулась одна из дам. — Ну и невежа этот ваш дикарь.

— Точнее, скромник… Эге, Иосиф! Вы забыли вашу шкуру!

— Это он просто с непривычки, — пояснила Виргиния, кичившаяся своим воспитанием.

— Однако заплатил он нам, точно арабский принц! — воскликнул кто-то. — Ну, или это дрессировщик его раскошелился, не знаю…

— Что он себе позволяет! — послышалось со всех сторон. — Впрочем, вел он себя действительно шикарно.

— Он, наверное, подал нам знак — ведь скоро полночь. Может, пора спускаться, как по-вашему?

— И в самом деле… Пойдемте вниз! — заговорили они все разом, подбирая разбросанные шляпки.

— Помоги-ка, Виргиния, — попросила Адель. — Ну и тугие же здесь двери…

Попробовав сладить с замком по очереди, в конце концов они навалились на тяжелую панель все вместе…

Невероятно, но их попросту заперли!

— Вот так номер! — воскликнула Виргиния. — Мало того, что этот дикарь и по-людски-то изъясняться не умеет, так он еще в глаза не видел, как работает замок… Он думал, будто открывает нам, а на самом деле сделал все наоборот.

— Нужно позвать на помощь, — нашлась Модеста.

И в тишине раздались голоса, пока еще уверенные и твердые:

— Эй, там! Мсье! Дикарь! Ирокез! Милый!

Пробило полночь. Часы, наверное, располагались прямо над галереей — их раскатистый гул немедленно заполнил комнату; люстра угрожающе закачалась, дрогнули тяжелые рамки картин и жалобно звякнул где-то под потолком одинокий витраж.

— Наверное, скоро сами придут, — предположила Адель. — Запасемся терпением.

— Это ты у нас торопишься, тебе начинать: у нас времени хоть отбавляй, — язвительно ответила Бланш.

В напряженной тишине, которую нарушали только судорожные всхлипывания, пробило четверть часа, половина, без пятнадцати и, наконец, час ночи.

— Чем это они там так заняты? — не выдержала Модеста. — Не может быть, чтобы они нас не слышали. У самих-то музыка играет!

И в самом деле, до слуха время от времени, точно треньканье колокольчика сквозь ватный туман, долетали пронзительные трели квинты.

Они снова принялись звать изо всех сил, пока не побагровели от натуги, а голос не стал прерываться рыданиями.

— Надо как-то занять время, — сказала Адель, пытавшаяся казаться спокойной, и шагнула к картинам. — Дорогие мои, представьте — мы с вами в Лувре. Вот этот важный господин в напудренном парике и с длинной шпагой изображает…

— Так-так, изображает… — подбодрила замешкавшуюся подругу Ирэн.

— Сама не знаю! — и Адель расплакалась.

У лиц на портретах было такое слащавое выражение, как будто с высоты своих лет — и положения на стене — они решили по-отечески проучить расшалившихся школьниц. Им было не к спеху; торопиться в таком возрасте противопоказано.

Одна из девушек с размаху бросилась на дверь и принялась барабанить по железным листам обшивки, уходившим под самый потолок.

И точно какая-то пружина стронулась под напором этих маленьких кулачков — часы немедленно рассыпались мелодичным перезвоном; было уже два пополуночи.

— А, черт с ним! — выпалила Виргиния. — Я ложусь спать!

Она вытянулась на позолоченном столике, подогнув свисавшие ноги и заломив руки за голову, так, что грудь выпятилась вверх.

Бланш смотрела на нее со стороны, усевшись на поручень балюстрады и свесив ноги, а руки тайком запустив под юбку.

— Мои милые дамы, — начала Бланш и неуверенно замолкла, — мне кажется… там прекрасно обходятся без нас. Ему, наверное, нужны другие… Они, поди, уже давно как начали!

— Попридержи-ка язычок, детка! — прогремела необъятная Ирэн, в ярости позабывшая об этикете. И как-то так получилось, что вскоре, пытаясь заставить ее замолчать, она уже сама придерживала язычок Бланш своими губами.

Модеста, вдоволь наплакавшись и накружившись по галерее, спрятала печальное личико на груди Виргинии. Когда же она приподнялась, на корсаже расплывалось влажное пятно — а под прозрачной тканью ему вторил пунцовый кружок, оставленный явно не слезами.

— Тут слишком жарко, — произнесла Ирэн, и кружева полетели в стороны. — Если мужчины постучат, не открывайте сразу — я в одной сорочке.

— Так снимай и ее, — сказала Эвпура.

И притянула ее к себе за голову.

Постепенно рыдания переросли в страстные вздохи, а зубки принялись терзать совсем иные материи, нежели помятый батист заплаканных платочков. Шаги, нетерпеливо мерявшие комнату вдоль и поперек, вскоре утонули в мягкой нежности ковра — ведь и ступни теперь лишились подошв и каблуков.

Виргиния забыла всякий стыд — а что поделать, если дверь закрыта — и, примостившись в уголке, дополняла журчанием невинного ручейка выписанные на верблюжьей шерсти идиллические сценки.

Освещение погасло только ближе к трем часам, и старики с семейных портретов, как по команде, растаяли в воздухе… но как они покинули комнату? — слепые руки, шарившие по стене, дверей, увы, не находили!

Единственным отверстием, в высшей насмешке поддававшимся их напору, становился то чей-то рот, то распаленная вагина.

В галерею постепенно проникал голубоватый рассвет, топорща холодом лихорадочно подрагивавшие влажные тела.

Затем с высоты одинокого витража сырой ковер залило ослепительное солнце.

В полдень бой часов, открывший некогда срок их заточения, вновь напомнил о себе.

Девушки, голодные, с пересохшими губами, начали ссориться.

Одна быстро проглотила целую коробочку винограда, припасенного для подведения губ. Другая слепила душистый хлебец на слезах, собственной слюне и рисовой пудре — пересоленный, сырой и омерзительный.

Затем пробил час дня, потом второй, и так до вечера, пока в одиннадцать издалека не донеслась все та же приглушенная музыка — отдельные нотки покалывали в тишине, как напряжение в уставших от иголки пальцах.

Электрические лампы так и не зажглись…

…И лишь какой-то посторонний свет — но не снаружи, ведь уже давно стемнело — сочился из-за матового стекла в окошке высоко под потолком.

Женщины вскрикнули, развеселились, обнялись, покусались, составили столы и принялись карабкаться по ним вверх, свалились два-три раза — и наконец чей-то кулак, унизанный броней колец, которые, увы, не сберегли его от раны, прорезал тьму оскольчатой звездой.

Голые, растрепанные, с потекшими румянами, изголодавшиеся, измазанные течкой и слезами женщины немедля ринулись к этому крошечному отверстию, которое несло с собою свет… и любовь.

Поскольку кованый оконный переплет — чересчур узкий и пропускавший только взгляды — отделял галерею именно от того зала, который облюбовал Индеец.

Хотя вторая полночь уже миновала, они совсем не удивились — сколько часов прошло в одних лишь думах о нем! — увидав, что он еще там.

Единственное, что прикрывало краснокожего, была абсолютно нагая женщина, распростершаяся поперек его груди, а на ней была только черная вуаль, точнее, плюшевая маска.

 

VIII

Яйцеклетка

А двадцатью четырьмя часами раньше Батубиус прильнул к слуховому окну туалетной комнаты.

Со стороны его импровизированного наблюдательного пункта круглое отверстие скрывали пара деревянных ставней, снабженных задвижкой.

Он нащупал в темноте холодный металл шпингалета и повернул рукоятку тем же профессионально точным жестом, каким, не глядя, отпускал свободную гайку хирургического зеркальца.

Створки бесшумно разошлись, точно крылья утреннего мотылька.

Оконце затопило сияние всех люстр огромного зала, и доктору даже показалось, что над его столиком в полутьме туалетной комнаты взошла ослепительная звезда.

Привыкая к свету, Батубиус заморгал глазами — присущая им пустота или, точнее, неизменная устремленность в какую-то невидимую точку, в силу еще мало изученного наукой феномена отличает как бо́льшую часть великих медиков, так и отдельных опасных мономанов, которых общество пожизненно ссылает в желтый дом. Батубиус пригладил кончики седевших бакенбард пухлыми ручками недурного хирурга, на одной из которых поблескивали массивные перстни с печаткой.

Он придвинул к себе чистый лист бумаги, предназначенный для записи наблюдений, отвинтил колпачок вечного пера и, взглянув на часы, принялся ждать.

Хотя Батубиус как человек обстоятельный и здравомыслящий прекрасно понимал, что с другой стороны неприметного оконца ему откроется всего лишь пара человеческих тел в положениях, самым естественным и жалким образом отвечающих сути человеческой, он припал к стеклу так, будто подносил глаза к окуляру чудодейственного телескопа, взметнувшегося к своду мирозданья благодаря точнейшей системе гигантских линз, направленных на новый, неизведанный доселе мир.

— Так-так, — проговорил он, — только без всех этих видений…

И, чтобы отогнать галлюцинацию, а заодно и осветить свое рабочее место, он ткнул пальцем в выключатель небольшой настольной лампы с бирюзовым абажуром.

На следующий вечер он с удивлением обнаружил посреди бумаг составленное его рукой причудливое научно-лирико-философическое рассуждение, с которым мы сейчас и ознакомимся. По-видимому, он писал все нижеследующее во время вынужденного бездействия — в тот долгий час, когда любовники с невероятным аппетитом утоляли голод, и потом еще десять часов подряд, покуда они спали. Нельзя, однако, исключить, что доктор пережил за это время удивительное раздвоение личности, и, с одной стороны, он контролировал, хронометрировал, анализировал, фиксировал и проверял мельчайшие детали эксперимента всякий раз, когда Индеец удалялся в туалетную комнату, а с другой — обобщая свои переживания от увиденного, излагал их в следующей, столь несвойственной ему художественной манере:

БОГ БЕСКОНЕЧНО МАЛ

Кто осмелится заявить такое? Конечно же, не человек.

Ибо человек сотворил Бога, по крайней мере, того, в которого он верит — да-да, именно так, а не наоборот (сегодня это не вызывает никаких сомнений) — человек создал Бога по своему образу и подобию, увеличив их до такой степени, что его собственный разум не в силах более воспринимать размер как таковой.

Из этого, однако, не следует, что Бог, созданный человеком, безмерен.

Он превосходит любое измерение, но не внеположен ему; он не бестелесен и не бесконечен. Он скорее не определен…

…Подобным представлением можно было удовольствоваться лишь незадолго до того, как два создания, известные теперь под именами Евы и Адама, возжаждали промышленных товаров, распространяемых торговцами, что поклонялись тотему Змия, и были вынуждены трудиться в поте лица, дабы эти сокровища приобрести.

Однако же сегодня все мы знаем, что есть другой Бог, воистину создавший человека, пребывающий в его жизненном средоточии и представляющий собой его бессмертную душу.

ТЕОРЕМА: БОГ БЕСКОНЕЧНО МАЛ.

Ведь, если он действительно Бог, его Творение должно быть бесконечно велико. Придерживаясь каких-либо размеров, он ограничил бы свое Творение и не был больше Тем, Кто Создал Все.

Отсюда следует, что он может гордиться собственной Благостью, Любовью и Всемогуществом, не ограниченными никакой-либо одною частью света. Бог находится вне любых измерений — он внутри них.

Вот где соль вопроса.

Что и требовалось доказать.

Известно: человек состоит из двух половинок, одна — мнимая и преходящая, некая совокупность органов жизнедеятельности, которую мы именуем телом, иначе говоря, сома; в эту преходящую часть входит также и порождаемое ею «легкое волнение», так называемая мысль или «бессмертная» душа.

Другая часть, нетленная и невидимая глазу, от сотворения мира переходящая из поколения в поколение — наследственное вещество.

Это животворное семя и есть тот Бог, единый в двух лицах, что рождается от слияния двух самых малых живых существ — стремящихся друг к другу половинок, Сперматозоида и Яйцеклетки.

Обе эти половинки обитают в безднах тьмы и пульсирующего багрянца, омываемые потоками нашей крови, по которым мечутся тельца, отстоящие друг от друга, точно далекие планеты.

Их восемнадцать миллионов — маток, женских полуклеток, терпеливо выжидающих на дне своей пещеры.

Они пронзают своим взглядом покорившиеся им бессчетные миры. Это богини, не ведающие преград или физических законов: для них не существует гравитации, и мировому тяготению, придуманному кабинетными червями, противостоят их собственные аналогии: пребудет только то, что по душе им одним.

В других пучинах, не уступающих им по красоте, скопились миллионы тех богов, что олицетворяют силу и в первый день вдохнули жизнь в Адама.

Когда же бог с богиней пожелают слиться, они стремятся друг к другу, покидая каждый свою обитель. Мужчина тогда полагает, будто это он сам выбирает женщину, и наоборот… как если бы земля сознательно убеждала себя, что ей следует вертеться!

Это пассивное безволие стремящегося в пропасть камня мужчина и женщина называют любовью.

Бог и богиня готовы слиться… Чтобы повстречать друг друга, им потребуется, если мерить людским временем, от секунды до двух часов…

Еще немного, и будет сотворен новый мир — маленький Будда из бледно-алого коралла, прикрывающий глаза от прожигающего роговицу яркого сияния Абсолюта крохотной ручкой, так похожей на упавшую звезду…

Но тогда мужчина и женщина восстают ото сна, карабкаются на небо и сокрушают богов, эту нечисть.

Имя человека сегодня — Титан или Мальтус.

 

IX

Индеец, что воспет был Теофрастом

В зал вела двойная створчатая дверь.

Индеец прошел первую пару тяжелых панелей и тщательно прикрыл их за собой. Он слышал, как снаружи Батубиус задвинул стальной засов — отомкнуть его предстояло только через сутки. Тогда он запер еще один, внутренний, замок и протянул руку вперед…

Он еще только поворачивался, когда открылась вторая дверь, и он увидел опершуюся о притолоку Элен Эльсон — она улыбалась ему, совершенно нагая, и ее прозрачная розовая кожа будто таяла под беспощадным светом ламп.

Казалось, вместе с бородой, пенсне и платьем, ничем не отличавшимися от тех, что носил весь мир, Маркей сбросил и последнее воспоминание об этом мире.

Остались только двое: мужчина и женщина, друг против друга, свободные ото всего — навеки.

Для человека, убежденного, что числа ничего не значат, не есть ли двадцать четыре часа настоящая вечность?

Слетевшее с их губ: Наконец-то одни, — могут произнести только мужчина и женщина, готовые пожертвовать всем, чтобы оказаться в объятиях друг у друга.

— Возможно ли…? — прошептали они, но поцелуй прервал вопрос на полуслове.

Однако холодная ирония не желала отпускать Маркея, даже скрывшегося под слоем червленой пудры и индейской боевой раскраской: в конце концов, подобный маскарад — и Маркей вдруг остро это почувствовал — был так же смешон, как и его прежняя личина светского льва.

— Одни? Наконец-то? — горько усмехнулся он, отталкивая Элен. — А эти семеро девиц, что сейчас войдут — а доктор, что подсматривает в скважину?

Элен усмехнулась в ответ — надтреснутым смешком уличной девки, а лучше них смеяться не умеет ни один из смертных.

— Твои избранницы, подумаешь! Держи, — и, взяв с кровати, она метнула в грудь Индейцу что-то холодное, похожее на маленький кинжал, — вот ключ от твоей дамской кладовой! Уж он-то их не выпустит! Я сохраню их для тебя, а он послужит им охраной. Но эти женщины — мои, ведь и ты сам принадлежишь лишь мне одной! Однажды босоногий господин, закутанный в монашескую рясу; спросил меня: Сколько вас было? Так вот, ответ простой: меня семеро! Достаточно вам этого, мой дорогой Индеец?

— Но это безумие! — воскликнул Маркей, наряду с иными бесконечностями, похоже, готовый исчерпать и безграничное терпение. — Тебя увидит доктор… он узнает…

— Я захватила свою маску, — сказала Элен.

— Какая предосторожность! И много ли есть женщин, которые их носят? Или никто не знает, что мисс Эльсон часами носится на гоночном автомобиле?! Тебя узнает кто угодно, а Батубиус и подавно.

— Но мои маски розовые, а эта черная!

— Вот уж поистине… женский довод.

— И потому он ничего не стоит? Послушай, это маска одной из приглашенных дам, там у троих еще такие, сейчас так носят… Да что с того — пусть видит, ему это пойдет на пользу! И если я надену маску одной из твоих женщин, тебе будет казаться, что это ее лицо ты покрываешь поцелуями… А мне — что я отрезала ей голову… К тому же… я не такая, как они — не хочешь же ты, чтобы я осталась совершенно голой!

И она спрятала лицо в складках черного бархата — только поблескивали глаза и зубы.

Через секунду раздался глухой щелчок, и седины Батубиуса, точно первый иней, окрасили мутное окошко в конце зала.

— Итак, Индеец, — шутливо обратилась к нему Элен, — Наука следит за вами, Наука с большой буквы — не правда ли, это прописное Н ужасно напоминает гильотину?..

Маркей старался не терять самообладания:

— В конце концов, уверена ли ты, что я и есть тот самый Индеец.? Быть может, я и стану им… но потам.

— Ты прав, — сказала Элен, — я ничего не знаю — ты станешь им, и больше им не будешь… ты будешь больше, чем Индейцем.

— Больше? — задумался Маркей. — Что это значит? Похоже на ту тень, недостижимую… во время гонки… Больше того, ее нельзя поймать, она все время ускользает — по ту сторону бесконечности, точно бесплотный призрак…

— Вы были этой Тенью, — сказала Элен.

И он обнял ее, машинально, словно чтобы почувствовать в руках хоть что-то осязаемое.

Их обволакивал аромат еще живых роз Вечного Движения — несколько цветов стояли рядом в тоненьком стеклянном рожке.

Подобно листьям лаврового венка, зябко подрагивающим на ветру, имя того существа, которое должно было открыться «по ту сторону Индейца», несмело выскользнуло откуда-то из небытия и предстало перед глазами Маркея:

— СУПЕРСАМЕЦ.

Часы пробили полночь. Элен прислушалась к последним раскатам старинного боя:

— Уже? Что ж… дело за вами, мой повелитель.

И, точно им отказали силы, они упали навстречу друг другу, их зубы заскрежетали, а впадинки на груди — они были идеально одинакового роста — сжались, точно присоска, и с шумом разошлись.

Они любили друг друга, точно отправлялись в длинный и опасный путь, в свадебное путешествие, пролегающее не по обжитым уютным городам, а по необъятной и неизведанной территории Любви.

Когда они только сплелись в объятьях, Элен с трудом удержалась, чтобы не закричать, ее лицо исказила гримаса муки. Чтобы как-то подавить пронзительную боль, она сжала зубы, до крови закусив губу Индейца. Маркей был прав, когда утверждал, что все женщины девственны, и его правоту пришлось подтверждать Элен, но, несмотря на страшную рану, она не издала ни звука.

Они отстранялись в те самые моменты, когда иные, напротив, сжимают друг друга еще крепче — оба дорожили своим одиночеством и не желали давать начало новым жизням.

К чему это, когда ты молод? Такая забота о будущем уместна — или, наоборот, уже бессмысленна — на закате дней, когда готово завещание, на смертном одре.

Второй поцелуй, которым она уже смогла насладиться, показался ей заново открытой хорошо знакомой книгой.

И лишь после долгих ласк Элен различила наконец слабую искорку удовольствия в глубине прозрачных и холодных глаз Индейца… она решила, что он упивается тем, что она сама счастлива — до боли, до смерти.

— Садист! — проговорила она.

Маркей от души расхохотался. Он был не из тех, кто колотит женщин. Что-то в нем так ужасало их, что в насилии и не было нужды.

Они не останавливались ни на минуту, и каждый поцелуй словно переносил их в новую страну, где всякий раз их ждало что-то неизведанное — и лучшее, чем прежде.

Элен, казалось, решила превзойти своего любовника в наслаждении и первой достигнуть цели, обозначенной Теофрастом.

Индеец открывал ей такие глубины пугающего блаженства, о существовании которых с другими мужчинами она даже не могла предполагать.

После ДЕСЯТИ она легко спрыгнула с дивана и, заглянув в туалетную комнату, вернулась с чудесной костяной коробочкой в руках.

— Как вы говорили как-то, о, мой повелитель, начиная с десяти нам следует умащивать раны целебным бальзамом… Это замечательное снадобье приготовляют в Палестине…

— И правда, тень скрипела, — пробормотал почему-то Маркей и мягко поправил ее: — Я говорил с ОДИННАДЦАТИ. Позже.

— Нет, сейчас.

И порог человеческих возможностей остался позади — так провожаешь взглядом из вагона уносящиеся прочь знакомые картины предместий.

Элен показала себя искушенной куртизанкой, но это было так естественно! Индеец словно представал ей древним идолом, выточенным из неизвестного науке чистейшего минерала, и какой бы выступ этого священного истукана она ни покрывала ласками, он казался ей самым чистым и невинным.

Последние ночные часы и все утро любовники и думать не хотели об отдыхе или еде: они лишь дремали, едва прикрыв глаза, или охраняли сон друг друга, урывками тянулись за пирожными или холодным мясом, а утоление жажды из одного бокала становилось лишь очередным из тысячи возможных поцелуев.

К полудню — Индеец вплотную приблизился, а Элен давно побила рекорд, воспетый Теофрастом — девушка начала жаловаться:

— Тут так жарко! — она прогуливалась по залу, прикрыв ладонями набухшие груди, — а я вынуждена разгуливать в одежде. Может, уже пора снять эту нелепую маску?

Из своего оконца за ними неотрывно следил доктор.

— Когда же мы ее снимем? — не успокаивалась она.

— Когда из-под нее покажутся черные круги у тебя под глазами, — ответил Маркей.

— Скорее бы, — простонала Элен.

Подняв девушку на руки — она свернулась, точно скомканный в огромный шар платок, — он осторожно, как ребенка, уложил ее в кровать, накинул на ноги медвежью шкуру и, стараясь развеселить, приговаривал с комичной серьезностью:

— Вот, Аристотель в своих «Вопросах» задается следующим вопросом: отчего холодные ноги не способствуют любовному акту?

И прочел несколько строк из басни Флориана:

Лесной орех мартышка как-то раз Нашла — незрелый, в скорлупе зеленой…

Только теперь они поняли, что смертельно проголодались.

Они бросились к столу, накрытому, словно для десятерых, и принялись набивать рты — словно бедняки, которые так жадно слетаются за благотворительной похлебкой, как будто кишки им прожигают аперитивы за тысячу франков.

Индеец без разбору пожирал все мясо, какое только попадалось под руку, а Элен — все мыслимые сладости; он открывал шампанское, бутылку за бутылкой, и она неизменно снимала пену с первого бокала. Стекло чуть не крошилось у нее во рту — она вгрызалась в него с тем же пылом, что и в воздушные безе.

Затем она набрасывалась на своего любовника, и вскоре поверх кроваво-красной пудры он оказался изукрашен цукатами, кремом, марципаном.

После они снова занялись любовью: дважды… времени было достаточно, ведь еще не пробило и двух пополудни.

Потом они заснули — и вечером, в одиннадцать часов двадцать семь минут всё еще спали как убитые.

Доктор, клевавший носом и сам уже готовый провалиться в глухой мертвецкий сон, записал окончательный результат:

70.

И закрыл колпачок самописки.

Рекорд Теофраста был достигнут, но не превзойден.

В одиннадцать часов двадцать восемь минут Маркей проснулся — точнее, проснулся дремавший в нем Индеец.

Элен жутко вскрикнула в его объятьях, потом приподнялась, покачиваясь и прижимая руку к груди, а другую зажав между ногами; глаза ее беспомощно шарили вокруг: так умирающий пытается найти целебную микстуру или эфироман — вожделенный флакон забвения…

Затем она рухнула на кровать: дыхание вырывалось у нее сквозь сжатые зубы с тем едва уловимым клокотанием, которое издают крабы — зверюшки, на свой манер все время напевающие что-то из репертуара древних Сирен…

Она точно всем телом нащупывала дорогу к забытью, прочь от снедавшего ее пламени, и губы Элен нашли губы Индейца…

О боли она больше не вспоминала.

До полуночи им оставалось всего полчаса, и этого хватило для того, чтобы низвергнуть означенный порог человеческих возможностей…

82,

аккуратно вывел Батубиус.

Когда они закончили, Элен села на диване, поправила волосы и неприязненно взглянула на своего любовника:

— Приятного было мало, — отчеканила она.

Мужчина подобрал отброшенный веер, приоткрыл его и с размаху хлестнул ей по лицу.

Точно хищница, она спрыгнула на пол и, выхватив из буклей орудие немедленной мести — длинную шпильку в виде меча, — размахнулась, метя прямо в глаза Маркея, светившиеся напротив.

Индеец прибегнул к давно испытанному методу; его глаза способны были защититься сами.

Под тренированным взглядом гипнотизера женщина рухнула на ковер, не успев опустить воздетое оружие.

Рука, поблескивая своим стальным отростком, так и осталась занесенной в яростной судороге.

Тогда Маркей едва коснулся пальцем между бровями Элен — и она тотчас проснулась: их время вышло.

 

X

Кто ты, живое существо?

Полночь отмерила двенадцать часов на ветхом люрансском циферблате, и их некогда грозные куранты сейчас едва позвякивали, точно железный наконечник костыля, что прыгает и дребезжит по мостовой.

От этого земного звука Элен, начавшая было снова засыпать, теперь уже естественным сном, немедленно очнулась. Она считала всхлипывания часового колокола:

— Ха-ха! Тоже мне, человеческие силы! — злобно усмехнулась она, слегка раздраженная таким жалким вторжением мирского; и, свернувшись калачиком от этого смешка, все же уснула, с улыбкой на губах.

Скрипнула дверь.

В проеме показался доктор.

Батубиус несколько секунд не мог прийти в себя, ослепленный повсеместной белизной электрических ламп, зажженных во всех углах огромного зала точно свечи на алтаре торжественного венчания, и опьяненный запахом любви.

На медвежьей шкуре лежала женщина в маске, с вздернутыми от наслаждения сосками и еще подрагивающими растопыренными пальцами рук и ног — ее прорывавшийся сквозь дрему смех казался приглушенным хрипом…

Пурпурная тень Индейца — голая, мускулистая и бесстыдная — точно магнит метнулась к этому одетому, убеленному сединами и изуродованному клочковатой бородой бабуина созданию, переступавшему порог, не сознавая, что же за границу оно нарушает.

И рыком зверя, потревоженного в своем логове, Суперсамец приветствовал Батубиуса той же фразой (а иначе тут и не скажешь), которой в «Тысяче и одной ночи» ифрит Гром Грохочущий встречал посланника визиря:

— Кто ты, живое существо?

На галереях сверху уже толпились невесть откуда взявшиеся зеваки, а музыканты, едва заметные, точно сверчки в коробке, уныло стрекотали в дальней гостиной, на другом конце уходившей в бесконечность анфилады, которая открылась за распахнутой Батубиусом дверью.

 

XI

И более того

Голый, отливающий бронзовой киноварью Индеец был унесен волнами подхватившей его толпы — так захватывает шумная толчея чемпионов, актеров или королей.

В сиянии гирлянды залитых светом гостиных нервно взлетали смычки, пытаясь вырвать из-под покорных струн нечто вроде Те Deum отчаявшейся страсти.

Могильно-черный фрак, расцвеченный роскошной клумбой неряшливо подстриженных орденских ленточек, где, точно сорняк, пестрели «За заслуги в сельском хозяйстве», ринулся к Маркею — скрываясь под своей фальшивой красной кожей, тот узнал запутавшегося в громоздком одеянии Треклята.

— Сокращение народонаселения отныне — пустые слова, — заламывая руки, лепетал сенатор.

— …пустые слова… — чуть ли не подпел ему эхом генерал.

— Родина может рассчитывать на сотню новых защитников каждодневно, — возопили они, теперь уже хором.

— На восемьдесят два, — поправил их, слегка заикаясь, Батубиус. — Но когда достопочтенный Индеец соблаговолит чуть поднапрячься, то, считая всего-то по шести в час, за сутки мы наберем аж сто сорок четыре рекрута!

— Хм, гросс, — подытожил заправский счетовод Треклят.

— Опт и от меньших партий считают, — кивнул генерал.

— Но при желании и эти цифры можно множить при помощи искусственного осеменения, — не унимался воодушевившийся доктор. — Для этого не нужен даже…

— Автор, издателем которого вы только что выступили! — смешались с хохотом чьи-то голоса.

— Нельзя ли отложить часть тиража? — цинично осведомилась Генриетта Цинн; никто и не заметил, как она вошла.

В ответ на все эти вопросы и предложения Индеец лишь спокойно покачал головой:

— Нет.

— Что такое? — проворчал генерал. — Он не хочет делать детей? Тогда кто, если не вы, мой друг?

Индеец, по-прежнему не проронив ни слова, бесстрастно обвел взглядом столпившихся вокруг гостей, воздел палец и наставил его на усаженную звездами и млечными путями грудь Треклята.

— Попытки — вечный удел несовершенства, — философически заметила Генриетта Цинн.

И Индеец, беспокоившийся об Элен и ее инкогнито, которое было не так-то просто соблюсти, поспешно вышел. Он бросился в зал, который, выходя, предусмотрительно запер на ключ.

Как только он переступил порог, гибкое и еще теплое от его собственных рук тело обвило его и подтолкнуло к покрытой мехом оттоманке.

Обжигающий шепот молодой женщины потонул в поцелуе, от которого у него зазвенело в ухе:

— Что ж, с пари, дабы угодить… г-ну Теофрасту, мы покончили! Что, если мы подумаем теперь о нас? Ведь мы друг друга так еще и не любили… по-настоящему!

На дверях глухо щелкнули два засова.

Внезапно где-то под потолком треснуло стекло, и на ковер хлынул ливень переливающихся осколков.

 

XII

Пой, соловей

Это заждавшиеся дамы выдавили стекло на галерее.

Осколки весело зазвенели в воздухе, но их трели быстро захлебнулись и стихли в густом ворсе ковра — так прерывается деланный смешок, будто услышав, как фальшиво он звучит.

Впрочем, женщины пока и не думали смеяться.

— Эй, любовнички, — смогла произнести наконец Виргиния.

— Что, за два дня не натешились? — спросила Ирэн.

— Да нет же, сами говорят, еще не начинали, — ухмыльнулась Эвпура.

— Не нас ли дожидаетесь? — полюбопытствовала Модеста.

Они прижимались к ажурным кованым перилам, но Андре и Элен были видны только их лица.

— А что, если вам помолчать? — прогремел Маркей. — Спрячься, — приказал он Элен.

— Мне все равно, если они нас увидят — главное, что тебе видны только их лица, — ответила Элен. — Да и потом, я не снимала маски.

Точно царственная особа, горделиво распахивающая ларец с бриллиантами короны, она отвела руки Индейца, который, обнимая, закрывал ей плечи.

И вдруг опустилась на колени — что позволяют себе лишь истинные повелители.

Девицы, рожденные в лакейской, обычно полагают, что грязную работу оправдывает только дополнительная плата.

Элен ласкала Маркея истово и самозабвенно, точно ее зубки, покусывая плоть, мстили мужчине за не растраченные до конца силы. Как видно, он недостаточно любил свою наложницу, коли не отдал ей всего себя — и без остатка!

Индеец несколько раз чуть не терял сознание от захлестывавшего наслаждения, покорный то как выжидающий мужчина, то как отдающаяся женщина…

Видно, об этом думал Теофраст, выводя сакраментальное «и более того».

Проклятия девиц нависали над ними, точно полог тяжелого балдахина.

Сначала развеселившись, теперь они едва не рвали волосы с досады. Маркей поднялся, схватил со столика фарфоровую вазу и замахнулся, собираясь было швырнуть ее в зиявшую у потолка бойницу. Но рука замерла на полпути: это не его дом, ведь он — Индеец.

— Да тут нужен еще больший шум, — воскликнул он. — Ах, где же мой охотничий рог!

Глаза его шарили по огромному заваленному безделушками столу, на который он поставил вазу.

Внезапно, с решимостью загнанного человека, передергивающего затвор револьвера, он выхватил из ящика какой-то продолговатый предмет.

Наверху зашумели.

— Эй, мсье дикарь, давайте-ка без шуток, — крикнула Виргиния, которая, подойдя к перилам первой, уже не смогла бы отпрянуть, так напирали сзади ее подруги.

— Вам нечего бояться, — усмехнулась Элен, с каким-то отчаянным бесстыдством схватив Андре за руку, — успокойтесь, сударыни, я его держу!

Андре высвободился, пожал плечами и щелкнул ключом, точно заводил какой-то механизм внутри коробки, на которой возвышался хрустальный венчик — а рядом, без воды, лежал забытый всеми букет роз, точно подминавший под себя беззащитное стекло, — и фонограф, занимавший всю середину стола, на котором они недавно ели, невесть как выплюнул из этой забитой цветами и запахами воронки оглушительную мелодию, немедленно заполонившую весь зал.

— Браво, — только и сказала Виргиния.

Голоса не было слышно, но о содержании сказанного можно было догадаться по движению пухленьких ручек девушки, картинно изображавшей аплодисменты и пытавшейся удержаться при этом за перила ее своеобразной наблюдательной вышки.

— А почему, — старалась она перекричать рев огромного рупора, — тогда не синематограф?

Губы девушек двигались в оживленных репликах, но разобрать что-либо было решительно невозможно.

Долетели до них слова Виргинии или нет, но Андре и Элен, похоже, были готовы ответить на ее каприз оригинальной театральной сценкой: Индеец вырвал из букета пунцовую розу и с нежностью, которую точно передразнивала вся эта церемония, преподнес ее распростертой на диване женщине в маске; затем они слились в поцелуе, нимало не заботясь о наблюдавших за ними зрителях, теперь уже бессильных им помешать — позабыв обо всем, они словно кружились на затопивших комнату волнах убаюкивавшей их музыки.

Андре наугад поставил в фонограф первый попавшийся валик, и, когда он вернулся к Элен, чтобы положить на ее эбеновую грудь алую розу — казалось, то был кусок бронзовой кожи дикаря или пара багровевших кровью губ, — инструмент уже выводил мелодию старинного романса.

Хотя Андре Маркей и знал, сколь популярна эта песенка, встречавшаяся во многих альманахах того времени, он неприязненно содрогнулся — первые строчки куплета буквально повторили его действия:

Я розу принё-о-ос Дм милой мое-е-ей,           Пой, соловей!

Элен вскрикнула, уткнулась лицом в плечо Маркея, и когда она затем подняла голову, из-под маски в ее глазах ясно читалось: «Невероятно — но если подобную шутку придумал ты, меня это не удивляет».

Видя, что Андре взял себя в руки и пытается скрыть смущение, она радостно засмеялась — однако от ее пристального, пусть и мимолетного взгляда не ускользнуло облачко сомнения, которое она поняла по-своему:

— Ах, сударь, уж не станете ли вы меня ревновать к этой стеклянной пасти, бахвалящейся, что преподнесла мне цветок? Что ж, милый мой, она права — розы принадлежали ей. Машина учит вас галантности, только и всего.

И, поскольку раньше ей доводилось слышать грубоватый разговор девиц, наподобие тех, что смотрели на них сверху, она уточнила:

— Клиент надулся — так, кажется, это принято называть?

Шарманка тем временем повторила снова:

Я розу принё-о-ос Для милой мое-е-ей,

Затем фонограф издал какой-то мрачный треск, словно выговаривая Элен за фамильярность этим нескончаемым кр-р-р — или прочищая хрупкое горло, — однако это просто была пауза перед очередным куплетом:

Но от подарка Ей лишь грустне-е-е,              Пой, соловей! Но от подарка Ей лишь грустне-э-е…

Хрустальная воронка завибрировала, и растянутый этой дрожью последний слог прозвучал словно зов умирающего:

— За ней!

Окруженный остатками букета рупор походил на гигантский глаз жестокого циклопа, недвижно наблюдавший за ними, либо на дуло мушкетона, наведенное разбойником с большой дороги их любви — или, самое ужасное, на бутоньерку старого фата, украшенную узором из кровавых предчувствий, от которых им еще только предстояло сделаться «лишь грустнее».

Первый круг танца Бедняжке награ-а-да,                      Пой, соловей!

— Первый? — переспросила Элен, покраснев, точно и в самом деле получила подарок. — Долго же стебли застилали глаз этой подставке для цветов, коли она только сейчас нас заметила…

— Каждый круг… или раз — он всегда первый, — сказал Индеец.

Элен ничего не ответила: рот у нее уже был занят.

Дряхлый вуайер с хрустальным моноклем был куда бестактнее Батубиуса — не дожидаясь, пока они закончат, и не отводя нескромного глаза, он снова затянул своим дребезжащим голосом:

                                              …пой!             кхе, кхе, кхе, кхе, кхе, кхе…             Кр-рр… Первый круг танца Бедняжке награ-а-да…

Он как-то донельзя забавно, останавливаясь на середине и снова ныряя в мелодию, растягивал это

… ра-а-да —

— как остановившееся дыхание, как подступавшие слезы — или беспечную игру словами: рада… только уж чему бедняжка могла быть рада?

Потом раздалось знакомое кр-р-р, и он замер в ожидании — теперь точно, как Батубиус. Воцарившаяся тишина заставила замолкнуть женщин наверху, и — хрустальный монокль по-прежнему слегка дрожал, — старик продолжил; его украшенное-цветами жерло уже казалось Андре и Элен таким же обычным, как и все прочие творения человека — или сверхчеловека:

— На втором круу-ге…

Восприняв этот как приказ, как скрытое, точно в глазах гипнотизера, любовное послание, Элен и Андре подчинились.

Дрожит суеве-е-рно,              Пой, соловей!             кхе… кхе… кхе… На втором кру-у-ге Дрожит суеве-е-рно…

Но сквозь хрип фонографа слышалось: скве-е-ерно, и было в этом просторечии что-то неуловимо тревожное. Когда цветочное существо издало свое очередное кррр, голова Элен откинулась со сдавленным криком, в котором не было уже никакой любовной истомы, а в голове Маркея закружился вихрь безумных созвучий и невероятных образов:

— скверный… благоверный…

— Рифмы, рифмы… Так, скверный, это понятно: плохой, но не ужасный, — и звучит как серный: если там SO2, у нас будет СквО2. Все сходится… А нет, ошибка — ведь нельзя сказать сквернистая кислота…

— Я, кажется, уже пьяна, — пробормотала вдруг Элен. — Мне так плохо!

И погружаясь все глубже в захлестывавшее его безумие, Маркей вдруг понял в момент какого-то сверхъестественного просветления, что, если он тотчас же не заставит замолчать, как заставил замолчать девиц, этот властный голос на столе, который повелевал его напряженными до предела чувствами, звенящими нервами и чуть ли не самим мозгом, ему придется овладеть ей снова, и его орган уже не мог ею не обладать — этой женщиной, умиравшей у него на руках.

Чтобы не заставлять ее страдать еще больше, он, наверное, готов был даже на убийство — кинжал лежал на том же самом столике. Едва заметная слеза скользнула меж плотно закрытыми ресницами Элен, смочив иссиня-черный бархат, закрывавший ей лицо. Казалось, будто плакала сама маска. Ее груди вздымались волнами наслаждения — или страдания, — каких на земле уже давно не знали. Андре решил подняться и остановить проклятый валик или просто сбросить фонограф со стола, схватить вазу и разбить на тысячи осколков его насмешливо воздетый раструб. На глаза ему вдруг попались — надо же, он совсем забыл — нетерпеливо сброшенные рядом с диваном детали его опереточного индейского костюма. Тогда он швырнул томагавк (хотя, как можно догадаться, совершенно не умел этого делать), и, вопреки геройским описаниям Фенимора Купера, всего-то задел тупым концом спинку стоявшего поодаль стула; тогда он бросил туфельку Элен — этот снаряд нанес старческому голосу чуть больший урон: он угодил в краешек стеклянного венчика, но тот, качнувшись, все же устоял и лишь смахнул на пол оставшиеся розы. События, описываемые нами так многословно, в действительности заняли каких-то пару трелей от си до ля, которым отвечали слоги е-рно.

Сбросив покров последних роз, рупор фонографа теперь раскрылся, точно капюшон змеи, увенчанный оскалившейся пастью; завороженный блестящим взором этого удава, Андре подчинился его приказу, покорно вознесся и его орган: чудовище ясным раскатистым голосом увещевало:

На третьем круге танца… Бедняжка уга-а-сла, Пой, соловей! На третьем круге танца Бедняжка уга-…

Финального тремоло Андре уже не слышал: пронзительный нечеловеческий вопль, в котором слились семь обезумевших голосов, раздался на занятой женщинами галерее, и лица их в оскольчатом проеме тотчас исчезли. Андре, будто сбросив колдовские чары, вскочил с дивана, не довершив ужасного приказа… Фонограф, скрипнув в последний раз, затих. Так умолкает надоедливый будильник — да только вряд ли это был конец кошмарной дремы. Стылая голубоватая заря второго дня, который они проводили в замке, набросила свой бледный саван на диван. Элен уже не дышала, сердце ее не билось, а ноги своим смертельным холодом поспорили бы с зарей.

И снова водоворот причудливых воспоминаний заметался в растерянном мозгу Суперсамца:

«Отчего, как пишет Аристотель, хладные ноги не способствуют акту любви?»

Маркей невольно усмехнулся, хотя какой-то смутный голос и подсказывал ему, что уместнее было бы заплакать; потом он все же зарыдал, хотя другое внутреннее Я — похоже, люто ненавидевшее первое за какие-то неведомые прегрешения, — шептало сбивчиво, пускай всего одно мгновенье, что лучше времени захохотать не будет. Он принялся кататься по полу огромного пустого зала. Терявшей пурпурные блестки кожей он вдруг нащупал на одной из гладких плит что-то пушистое и мягкое. Он замер, решив, что сошел с ума, если служившая ковром медвежья шкура предстала ему крошечным клочком материи.

То была маска Элен, упавшая на пол во время агонии.

 

XIII

Открывая женщину

Маска слетела…

Элен была теперь совсем нагой.

Два дня она принадлежала ему безраздельно — вся, кроме этого кусочка плюша.

Раньше он нередко видел ее без маски; но время складывается из тех событий, что растягивают его и наполняют. Мгновение, когда она ждала его, в розовом сиянии полупрозрачной кожи, опершись о притолоку, казалось отдаленнее первого дня творения…

…Когда нечто Сверхчеловеческое создало женщину.

— Возможно ли…? — шептали они в том невозвратном прошлом.

Маска слетела, и Суперсамец вдруг осознал совершенно очевидную вещь — обладая эти два дня полностью нагой Элен, он не только не видел ее без маски, он не видел ее вообще.

И, наверное, так никогда бы и не увидел, если бы не эта смерть. Люди щедрые немедленно становятся скупцами, как только понимают, что их сокровища пошли на убыль.

Элен больше не появится перед Суперсамцом — искаженные судорогами, предшествующими обычно разложению, ее формы вновь вернутся к прообразу всех форм. Он ни разу и не задумался, любил ли он ее и была ли она красива.

Фраза, послужившая началом всему этому необычайному приключению, внезапно предстала ему тем, чем была на самом деле: капризным и нелепым изречением намеренно посредственной, безликой марионетки:

— Любовный акт лишен всякого смысла, ибо повторять его можно до бесконечности.

До бесконечности…

Да нет. Предел у него был.

Предел Женщины.

Предел Любви.

«Индеец, что воспет был Теофрастом» прекрасно знал, что этот предел — а точнее, конечность, причинность — заключен именно в женщине, но полагал, что это милое, хрупкое и донельзя пустое существо (последний эпитет его даже развеселил, он представил себе, как произнес бы его, важно выпячивая губы, наставник-доминиканец: п-фу-с-стое), это ничтожное создание отказалось бы от сладострастия, будь оно не непосредственной целью, а способом достичь какой-то новой неги — отчаянной, самоотверженной, готовой рухнуть в пропасть боли. Он потому и пригласил на галерею семерых женщин, про запас — так Артур Гауф снарядил бы в гонку семь резервных автомобилей… на случай поломки.

Он снова усмехнулся, но потом, взглянув на Элен, зарыдал.

Она была очень красива.

Девушка сдержала свое обещание: маска слетела, но ее сменили круги под глазами… невероятно большие! Скоро, точно хлопья чернильного снега, все ее тело покроют совсем другие маски: по-мраморному чешуйчатые трупные пятна, начинающиеся от носа и живота.

При жизни мрамор ее кожи был еще чист и светел: у горла и на бедрах — те же едва заметные прожилки, что и на свежем срезе слоновой кости.

Несмело приподняв пальцем одно из век Элен, Маркей поразился, что никогда не замечал, какого цвета были глаза у его любовницы. Их бездонная чернь, казалось, опровергавшая само понятие цвета, напомнила ему пласты давно опавших листьев на дне прозрачных рвов Люранса; казалось, в снегу черепа зияли два незамерзающих колодца, буравивших кость в попытке прикоснуться на затылке к волосам Элен.

Ее зубы походили на аккуратно прибранные игрушки — миниатюрные костяшки домино, только без черных точек (чистые, как дети, которые еще не умеют считать), заботливо уложенные смертью в два ряда на дне коробочки с сюрпризом.

«Точеные», как принято говорить, ушки казались вытканными искусной кружевницей.

Соски — чудесные коралловые безделушки — как две капли воды походили друг на друга, и больше ни на что другое.

Лоно Элен почудилось Маркею невероятно глупым зверьком, бессмысленным, точно немая раковина — верно, с чуть распахнутыми створками, — и таким же нежно-розовым.

Суперсамец поймал себя на том, что впервые открывает для себя Женщину — раньше для такого изучения он не нашел бы времени.

Упорные занятия любовью отнимают время у самой любви.

Он нежно поцеловал открывшиеся ему богатства, словно изысканные драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться — тотчас же и навсегда.

Он поцеловал их — до сих пор это не пришло бы ему в голову, такие ласки, казалось ему, обесценивают мужскую силу, — поцеловал, вознаграждая за то, что открыл их или даже, подумалось ему, придумал, вызвал к жизни.

И стал потихоньку засыпать рядом со своей подругой, уснувшей навеки; так первый человек пробудился рядом с Евой и решил, что она вышла из его ребра — ведь и лежали они бок о бок, — в естественном изумлении от того, что на месте лишь напоминавшей человека самки теперь раскинулась первая Женщина, распустившаяся, точно цветочный бутон, от жара любви.

Он нашептывал ее имя, смысл которого только начинал понимать:.

— Элен, Элен!

«Эллин, Елена!», мелодией какой-то печальной песни отзывалось у него в голове — точно фонограф, не унимаясь, навязчиво выводил свой ритм.

И тут Маркей почувствовал, что огромная трата энергии, иного человека просто свалившая бы с ног, его почему-то сделала сентиментальным. Наверное, так он по-своему переживал банальное post coitum animal triste. Как любовь стала для него отдыхом после нечеловеческого напряжения мускулов, теперь, в парадоксальном устремлении к балансу, требовал работы его мозг. Чтобы поскорее уснуть, он сложил такие стихи:

Обнажена, и простирает длани, [12] И вся горит, и шепчет: «Боже мой!..» Глаза сверкают радостью живой — Алмазы! Кто исчислит ваши грани?
Объятья наподобие оправы — Всю подчиняю прихоти моей. Так искренни глаза, когда лукавы: Пить слезы — нет напитка солоней!
Лежит, уснув на грани содроганий, И перестук сердечный глух и скуп. Что может быть нежнее и желанней Вот этих жадных, этих жарких губ?
Я к ним прильну открытыми устами, Чтоб наши рты слились в один альков, Где будет все тесней, все неустанней Соитие безумных языков.
Адам, двойным дыханьем оживленный, Проснувшись, Еву рядом увидал. А я Елену вижу, полусонный, — Елену, негасимый идеал. И звук рожка во тьме времен блуждал:
— Елена — Арена, Где правит Бессменно Эрот.
А Троя Героя Прославит И к бою Зовет.
Ахилл — Легкокрыл: Осадил И добил Упрямо Приама.
А Гектор объезжает стены И видит: в башне, у окна, Напротив зеркала Елена Стоит одна, обнажена, — Елена, Надменна, Стройна.
Елена — Арена, Где правит Бессменно Любовь.
Приам на башне жалобится вновь:
— Ахилл, ты славою покрыт, Ты сердцем тверже, чем гранит, Надежней лат и крепче плит, Прочней, чем камень и стена!..
Елена у окна любви полна:
— Ах, нет, Приам, куда как тверже щит Моих грудей, неколебим и розов; Сосок кровавой раною горит, Холодный, словно глаз белесых альбатросов: Пунцовый отблеск там кораллом светит нам. Не так уж тверд Ахилл, нет-нет, Приам!
Парис со стрелою — Как Купидон: В пятку героя Метится он! Хорош, как бог, Парис-Эрот, Богинь ценитель несравненный, Он смертную избрал — и вот, Плененный греческой Еленой, Приамов сын стрелу кладет На тетиву и наяву Сбивает грозного Ахилла на траву: Пусть гриф нагую плоть когтями разорвет!
Елена — Арена, Где правит Бессменно Эрот.
Судьба, Судьба, жестокая Судьба! Пирует кровопийца смертных, Полна равнина тел несметных; У грифов и Судьбы одна судьба: Жестокость — суть богов и рок людей!
Глаза Елены ясны и прекрасны:
— Судьба лишь звук, и небеса безгласны, Когда их синь — не синь моих очей. Ну, смертные, попробуйте прочесть Из этой бездны поданную весть: Возлюбленный и муж, Парис и Менелай — Все, все мертвы, и мертвецы на поле Такие нежные и мягкие! Ступай По ним, нога, как по ковру, тем боле, Что он шевелится, ковер любви, и манит…
Люблю зеленое… но так на красненькое тянет!

— Элен мертва, — твердил во сне «Индеец, что воспет был Теофрастом». — Что же осталось у меня? Воспоминания о ее легком стане, такие же легкие, нежные и душистые, ее дивный и зыбкий образ — какой была она при жизни, и даже прекраснее ее самой: их не отнимет у меня никто, я убежден, она останется со мной навеки; докучливая жажда недостижимой вечности во плоти лишь портит мимолетные услады всех влюбленных. Я сохраню лишь ее память, этот невесомый талисман всегда останется со мной — воздушный, благовонный и бессмертный, милый сердцу призрак, чья мерцающая и неуловимая тень подобно похотливой гидре обволакивает лаской своих щупалец мой разум и мои чресла. Индеец, воспетый Теофрастом, ты сохранишь ее навеки, эту память с капельками крови, благоуханную, эфирную, непостоянную — будешь всегда носить ее, как краснокожий похититель скальпов носит… собственную шевелюру!

И из самой глубины сознания этого человека, ненормального настолько, что растопить его сердце оказалось под силу лишь хладному трупу, вырвалось, влекомое неведомой силой, высшее признание:

— Я ее обожаю.

 

XIV

Любовная машина

В тот момент, когда с губ Маркея слетели эти слова, Элен рядом уже не было.

Она и не думала умирать.

Простой обморок или судорога от избытка чувств: женщины от подобных развлечений еще не умирали.

Ее отец в оцепенении взирал на вернувшуюся дочь: больную, захмелевшую, счастливую и циничную; пред его очи немедля был призван Батубиус, и тот, несмотря на скрывавшую женщину маску, врачебную этику и в особенности на характерные для его профессии предубеждения, подтвердил:

— Я видел Невозможное — столь же ясно, как если бы оно лежало у меня под стеклом микроскопа.

Но вызволенные из плена девицы также сказали свое веское слово — а точнее, заговорила их мстительная ревность.

Прибывшая к Эльсону Виргиния была так прекрасна и так изумительно нарумянена, чело девушки было столь светло и глаза до того ясны, что ее можно было принять за снизошедшее на землю воплощение Истины:

— Да старикашка просто выжил из ума со своей медициной! Мы ни на минуту не отходили от окошка, но ничего сверхъестественного я там не увидала. Весь второй день они вообще провалялись в постели и занялись любовью только для того, чтобы произвести на нас впечатление — трижды, — ну, а потом дамочка притворилась, будто ей дурно.

От самой Элен нельзя было добиться ни слова, кроме упрямого:

— Я люблю его.

— Но он-то хоть тебя любит? — вопрошал отец.

Сколь бы тяжким ни казалось американцу оскорбление, нанесенное Суперсамцом его семье, выход он видел только один: Андре Маркей обязан жениться на его дочери.

— Я люблю его, — твердила Элен в ответ на все вопросы.

— Так, значит, он тебя не любит? — не унимался Эльсон.

Этот поспешный вывод во многом и привел нашу историю к ее трагической развязке.

Батубиус, и в самом деле совершенно пораженный тем, что ему довелось увидеть, подсказал Уильяму Эльсону следующую блестящую идею: «Это не человек, а машина».

И добавил давно взятую им на вооружение фразу, которую вставлял всякий раз, как речь заходила о Маркее:

— Это животное ничего не желает знать.

— Да, но было бы крайне желательно, чтобы он при этом полюбил мою дочь, — размышлял вслух Эльсон, потерявший голову, но не привычную практичность, и при необходимости готовый дойти в этой практичности хоть до полного абсурда. — Ну же, доктор, неужто наука здесь бессильна!

Подрагивавшую на неверных ножках науку Батубиуса в этот момент хотелось сравнить с компасом, стрелка которого вертится подобно веничку, взбивающему тесто, и замирает в любом мыслимом положении, кроме северного. Мозг доктора пребывал, судя по всему, в том же состоянии, что и динамометр, разбитый в свое время Суперсамцом.

— Хм, в древности имелись некие приворотные зелья, — грезил тем временем химик. — Вот бы найти эти рецепты, древние, как сами человеческие суеверия, и заставить-таки душу полюбить!

Артур Гауф предложил следующий выход:

— Но существует же внушение… гипноз, в конце концов… безотказный метод — правда, это скорее по части нашего доктора.

Батубиус поежился:

— Да он сам усыпил эту женщину… мгновенно… in articulo mortis… иначе она бы выколола ему глаза… От его взгляда кто угодно рухнет навзничь… Это безумие, все равно что смотреть в глаза летящему сквозь ночь локомотиву — два растущих зрачка прожекторов…

— Что ж, — подытожил Артур Гауф, — остаются только старые испытанные средства. Отцам-пустынникам была известна некая машина, которая, похоже, отвечает нашим задачам — если судить по тому эпизоду из жития Святого Иллариона, который приводит святой Иероним:

Воистину, велика сила твоя [Демон], поелику скован ты и обездвижен медной пластинкою и плетеною косой!

— Магнитоэлектрический аппарат! — уверенно кивнул Уильям Эльсон.

Так Артуру Гауфу, механику, способному сконструировать все что угодно, было поручено создать самую необыкновенную машину современности, призванную покорить не осязаемые физические феномены, но силы, до сих пор считавшиеся неуловимыми: Машину-вызывающую-любовь.

Если Андре Маркей и вправду был машиной — или неведомым стальным существом, над машинами потешавшимся, — дабы сохранить в целости и сохранности науку, медицину и саму человеческую природу буржуазии, союз инженера, химика и врача противопоставит ему другую машину. Если человек превратился в механизм, тогда, во имя равновесия миропорядка, необходимо, чтобы другая совокупность механических деталей… породила душу!

Конструкция диковинного аппарата Артуру Гауфу была совершенно ясна. Он даже не счел нужным что-либо объяснять двум своим ученым коллегам. Через два часа все было готово.

Образцом ему послужили опыты Фарадея, помещавшего медную пластину между двумя полюсами мощного электромагнита: несмотря на то, что сам по себе металл не подвержен магнетизму, пластина не падает, а медленно опускается, как если бы пространство между полюсами было заполнено какой-нибудь вязкой жидкостью. Если же исследователь наберется смелости и заменит пластину собственной головой — а, как мы знаем, Фарадей не остановился и перед этим, — он не почувствует абсолютно ничего. И что поразительно, испытуемый действительно совсем ничего не ощущает; но что ужасно, это ничего в науке издавна обозначало не что иное, как «неведомое», абсолютный икс, возможно даже, саму смерть.

Другой общеизвестный факт, который также использовался при изготовлении аппарата: в Америке приговоренных к смерти убивают электрическим током, как правило, напряжением в две тысячи двести вольт; смерть наступает мгновенно, ткани обугливаются и тетанические содрогания трупа настолько ужасны, что кажется, будто аппарат-убийца пытается оживить свою недавнюю жертву. Но если пустить по проводам ток в десять тысяч вольт — то есть почти в четыре раза большей силы, — не произойдет абсолютно ничего.

Для лучшего понимания дальнейших событий отметим, что вода в люрансских рвах приводила в движение динамо на одиннадцать тысяч вольт.

Андре Маркей, по-прежнему находившийся в глубоком оцепенении, был привязан слугами к креслу — поразительно, с каким рвением лакеи повинуются врачам, стоит тем заявить, что их хозяин болен или выжил из ума. Его руки и ноги были растянуты крепкими ремнями, а на голове покоилось некое подобие причудливой короны из литой платины, с зубцами, направленными книзу. Спереди и сзади корону, казалось, украшали огромные плоско обточенные бриллианты: корона состояла из двух половин, каждая с наушником из красной меди, подбитым влажной губкой для контакта с висками; две эти металлические полусферы были отделены друг от друга толстой стеклянной пластиной, и ее концы надо лбом и на затылке отливали, точно неграненые самоцветы. Маркей проснулся, лишь когда боковые пружины, щелкнув, защемили ему голову: впрочем, в тот момент ему как раз снились скальпы и чьи-то развевающиеся локоны.

Невидимые из комнаты, доктор, Артур Гауф и Уильям Эльсон наблюдали за происходящим через большое окно; что же до их увенчанного шлемом пациента, которого так никто и не позаботился одеть, то грим его местами осыпался, точно на теряющей позолоту статуе, и он являл собою зрелище настолько мало человеческое, что обоим американцам, в принципе, когда-то заглядывавшим в Библию и Новый Завет, пришлось призвать на помощь весь свой здравый смысл и хладнокровие, чтобы отогнать жалостливый и дикий образ увенчанного терниями и пригвожденного к кресту Царя Иудеев.

Что же за силу стянули они ремнями — способную возродить мир или, наоборот, уничтожить последнее о нем воспоминание?

Пара электродов, подбитых зеленым шелком и обтянутых гуттаперчей, крепко сжимали виски Суперсамца; змеясь по полу, отходившие от них клубки сероватых проводов исчезали за стеной — так черви, спасаясь от неминуемой гибели, готовы прогрызть даже неприступную скалу, — где глухо урчала мощная динамо-машина.

Уильяму Эльсону — любознательному ученому и заботливому отцу — не терпелось пустить ток.

— Минуточку, — остановил его Артур Гауф.

— В чем дело? — обернулся к нему химик.

— Видите ли, — сказал инженер, — наверное, этот механизм в действительности даст желаемый эффект… но, возможно, что ничего и не произойдет или результат будет совсем иным. Опять же, машина была собрана несколько поспешно…

— Что ж, тем лучше для чистоты эксперимента, — перебил его Эльсон и с силой вдавил кнопку.

Андре Маркей не пошевелился.

Казалось, ему было даже приятно.

Не отрывавшиеся от стекла ученые решили, что Маркей совершенно ясно понимал, чего хотела от него машина. Поскольку именно в это мгновение он в полусне пробормотал:

— Я ее обожаю.

Автомат, таким образом, работал в точном соответствии с расчетами конструкторов; затем, однако, произошло нечто совершенно неописуемое — явление, которое сложные уравнения должны были предвидеть.

Всем известно, что при контакте двух электродинамических машин основной заряд исходит от той, чья мощность больше.

Но в этой отрицавшей все законы физики цепи, соединявшей нервную систему Суперсамца и пресловутые одиннадцать тысяч вольт — было ли это все еще электричество или уже нечто бо́льшее, — сомнений быть не могло: человек влиял на Машину-вызывающую-любовь.

Иначе говоря — как и должно было случиться с точки зрения математики, если аппарат действительно порождал любовь, — МАШИНА ВЛЮБИЛАСЬ В ЧЕЛОВЕКА.

Артур Гауф прыжками слетел по лесенке и, сорвав висевшую рядом с динамо трубку переговорного устройства, в ужасе сообщил, что машина и вправду стала приемником напряжения и вертится в обратную сторону с неведомой и восхитительной скоростью.

— Никогда бы не поверил, что подобное вообще возможно… никогда… но в сущности, ведь это так естественно! — бормотал доктор. — Во времена, когда металл и механизмы достигают невиданного могущества, человеку, чтобы выжить, приходится быть сильнее машин, как когда-то он стал сильнее диких зверей… Банальное приспособление к среде… Но перед нами поистине первый человек будущего…

Тем временем Артур Гауф — в отличие от своих коллег бывший человеком практичным — машинально, чтобы не терять неожиданный источник энергии, подключил динамо к аккумуляторной батарее…

Но, едва успел он подняться к двум остальным участникам эксперимента, его глазам предстало ужасающее зрелище: то ли нервное напряжение Суперсамца достигло невероятной мощи, то ли, наоборот, он не выдержал натиска машины (поскольку как раз начинал просыпаться) и аккумуляторы, только что стонавшие от натуги, теперь оказались сильнее и отдавали излишек полученного напряжения, то ли по какой иной причине, но его платиновая корона раскалилась добела.

Изогнувшись от невыносимой боли, Маркей сорвал державшие его у локтей ремни и поднес руки к голове; корона (скорее всего, из-за просчета конструкторов, которым Уильям Эльсон впоследствии с горечью попрекал Артура Гауфа, — стеклянная пластина была, скорее всего, недостаточно плотной или же чересчур плавкой) внезапно съехала набок и разошлась посередине.

Капли расплавленного стекла, подобно слезам, текли по лицу Суперсамца.

Падая на пол, они лопались с оглушительным треском, словно батавские слезы.

Известно, что стекло, сжиженное и закаленное при особых условиях — в данном случае, подкисленной водой контактных губок — превращается в крайне взрывчатые капли.

Из своего убежища трое наблюдателей ясно видели, как корона на голове у Суперсамца качнулась и раскаленной челюстью впилась всеми своими зубцами ему в виски. Взвыв от боли, Маркей подскочил, обрывая последние провода и электроды, извивавшиеся у него за спиной.

Маркей несся по лестницам… Эльсон, инженер и доктор поняли, до чего жалко и трагично должна выглядеть собака с привязанной к хвосту жестянкой.

Когда они выбежали на улицу, бьющийся в судорогах силуэт с нечеловеческой скоростью удалялся из виду, кидаемый чудовищной болью из стороны в сторону; стальной рукой он ухватился за садовую решетку — пытаясь вырваться из обжигающих объятий, освободиться от невыносимого страдания, — и согнул два чугунных прута, точно они были из воска.

Сдернутые провода тем временем метались по коридору замка, убив на месте выскочившего на шум слугу и запалив обивку — даже не вспыхнув толком, ткань неспешно растаяла, точно ее слизнула алая горячая губа.

А нагое тело Андре Маркея, местами еще покрытое червлеными блестками, обвивало стылые прутья решетки — или это они оплетали его своими стальными щупальцами…

Так умер Суперсамец — скрученный не покорившимся ему железом.

* * *

Элен Эльсон поправилась и вышла замуж.

Ее единственным условием при выборе супруга было требование ограничить проявления своей любви благоразумными рамками человеческих возможностей…

С поисками подходящего кандидата… справились, играя.

Некоему искусному ювелиру она заказала подменить огромную жемчужину на обручальном кольце, которое она верно носит, одной из застывших слез Суперсамца.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

Гийом Аполлинер

Покойный Альфред Жарри

Впервые я увидел Альфреда Жарри на одном из вечеров журнала «Плюм» — «вторых» вечеров, тех, про которые говорили, что они не идут ни в какое сравнение с «первыми». Кафе «Золотое Солнце» успело сменить вывеску и именовалось теперь «Отъездом». Без сомнения, это грустное название ускорило конец литературных сборищ, а среди них — и вечеров «Плюма». Подобное приглашение к путешествию быстро развело нас в разные стороны, подальше друг от друга! И все же в подвальчике на площади Сен-Мишель еще прошло несколько славных собраний, куда по старой дружбе забрели некоторые из нас.

На тот вечер, о котором идет речь, Альфред Жарри ворвался, как мне показалось, Потоком во плоти — юным Потоком, безбородым, в насквозь промокшей одежде. Небольшие отвислые усики, редингот с болтающимися полами, мятая рубашка и башмаки велосипедиста — все было мягким, будто сделанным из губки; этот полубог был еще влажным, словно он только что поднялся, промокший, со своего ложа, по которому промчался волной.

Мы выпили по стаканчику крепкого портера и понравились друг другу. Он прочитал стихи с металлическими рифмами на -орд и -ард. Затем, выслушав новую песенку Казальса, мы удалились во время необузданного кекуока, в который ринулись Рене Пюо, Шарль Дури, Робер Шеффер и две дамы с распущенными волосами.

Я провел с Альфредом Жарри почти всю ночь, шагая взад и вперед по бульвару Сен-Жермен; мы разговаривали о геральдике, ересях, стихосложении. Он рассказал мне о моряках, среди которых прожил добрую часть минувшего года, и о театре марионеток, со сцены которого впервые явился миру Убю. Речь Альфреда Жарри была четкой, значительной, быстрой, иногда высокопарной. Он мог остановиться на полуслове, рассмеяться и тут же стать серьезным, как прежде. Кожа на его лбу беспрерывно двигалась — но не поперек, как это обычно бывает, а вдоль. Около четырех часов утра к нам подошел прохожий и спросил, как пройти на улицу Плезанс. Жарри мгновенно вытащил револьвер, приказал незнакомцу отойти на шесть шагов и только после этого дал ему разъяснения. Потом мы расстались, и он отправился к себе, в «большую ризницу» на улице Касетт, пригласив меня его навестить.

— Господин Альфред Жарри?

— Третий этаж с половиной.

Ответ консьержки меня озадачил. Я поднялся к Альфреду Жарри, который и впрямь жил на третьем с половиной этаже. Потолки в комнатах этого дома были достаточно высокими, поэтому хозяин поделил этажи надвое. Таким образом в доме, который существует и по сю пору, стало пятнадцать этажей, но поскольку он вовсе не был выше других домов квартала, то в результате выглядел как уменьшенная копия небоскреба.

Впрочем, преуменьшений в этой уменьшенной копии жилища Альфреда Жарри было хоть отбавляй. Третий с половиной оказался действительно уменьшенной копией нормального этажа, и хотя его жилец, стоя в полный рост, чувствовал себя вполне обычно, я, более высокий, нежели он, вынужден был сгибаться. Кровать была уменьшенной копией кровати, вернее, просто матрасом, брошенным на пол: «Низкие кровати входят в моду», — обронил Жарри. Письменный стол был уменьшенной копией стола — Жарри писал, распластавшись на полу. Собственно, вся меблировка была уменьшенной копией обычной меблировки и состояла всего лишь из одной кровати. На стене висела уменьшенная копия картины. Это был портрет Жарри, обгоревший настолько, что осталось одно его лицо, похожее на лицо Бальзака с одной известной мне литографии писателя. Библиотека была уменьшенной копией домашней библиотеки, и это еще сильно сказано. Она насчитывала одну изданную в общедоступной серии книгу Рабле и два-три томика «Розовой библиотеки». На камине возвышался внушительный каменный фал японской работы, подаренный Жарри Фелисьеном Ропсом; владелец этого члена, куда большего тех, что существуют в природе, всегда держал его плотно накрытым бархатным колпаком фиолетового цвета — с того самого дня, когда этот экзотический монолит до смерти напугал одну литературную даму, запыхавшуюся после подъема на третий с половиной этаж и чувствовавшую себя неловко в «большой ризнице», лишенной какой бы то ни было обстановки.

— Это муляж? — спросила дама.

— Нет, — ответил Жарри, — это уменьшенная копия оригинала.

По возвращении из Гран-Ленса, где он работал с Клодом Террасом, Жарри зашел за мной в английский бар на Амстердамской улице, в котором я был завсегдатаем. Мы пообедали, и, поскольку у Жарри нашлись «золотые монеты», он решил расплатиться со мной Бостоком. Поднявшись в последние ряды, он напутал зрителей своими познаниями относительно львов и разоблачениями некоторых жутких секретов дрессировки хищников. Его пьянил запах диких зверей. Он собирался устроить охоту на пантер в саду на улице Тур-де-Дам. Правда, речь шла о совсем молодых особях, убежавших из клетки, которую по недосмотру оставили открытой. И вот слушатели Жарри, пришедшие в замешательство, уже готовы вооружиться карабинами и убивать из окон бедных маленьких пантер.

— Нет-нет, — бросил Жарри, — это мое дело.

В столовой, где он однажды находился, стояли рыцарские доспехи, как раз ему по росту. Он надевает эти латы и с головы до ног облаченный в железо спускается в сад, держа в латной рукавице пустой стакан. Свирепые животные бросаются к нему, и тогда Жарри показывает им этот стакан. Тотчас усмиренные, они следуют за ним и возвращаются в клетку, которую он благополучно запирает.

— Вот, — замечал Жарри, — лучший способ усмирять хищников. Как и большинство людей, самые кровожадные животные боятся пустых стаканов и, едва их завидев, поджимают хвосты от страха; после этого можно с ними делать все что угодно.

Рассказывая, он принялся размахивать револьвером; зрители попятились, женщины впали в истерику, некоторые из них готовы были убежать. Жарри не скрывал своего удовлетворения от того, что так напугал бедных обывателей, и на площадку империала, который должен был доставить его в Сен-Жермен-де-Пре, он забрался, по-прежнему сжимая в руке револьвер; прощаясь, он помахал мне сверху своим «бульдогом».

Этот «бульдог» провел около полугода в мастерской одного из наших друзей. Вот что этому предшествовало.

Мы были приглашены отобедать на улицу Ренн. За столом кто-то захотел погадать ему по руке, и обнаружилось, что у Жарри все линии двойные. Чтобы показать свою силу, он перевернул тарелки и принялся разбивать их ударом кулака; дело кончилось тем, что он порезался. Аперитив, вино его возбуждали. От крепких напитков он приходил в раж. Один испанский скульптор захотел с ним познакомиться и наговорил ему кучу любезностей. Но Жарри указал этому «Пузарию» на дверь и потребовал более не появляться в комнате, меня же он уверил в том, что юноша только что сделал ему самое непристойное предложение. Через пару минут испанец вернулся и Жарри немедленно выстрелил в него из револьвера. Пуля попала в портьеру. Две беременные женщины, стоявшие поблизости, упали в обморок. Мужчины хотели на него наброситься, и мы вдвоем с приятелем увели Жарри. На улице он сказал мне голосом Папаши Убю:

— А что, неплохой получился сюжетец для рассказа? Однако я не расплатился за выпивку.

По дороге мы его разоружили, а через полгода он объявился на Монмартре и потребовал назад свой револьвер, который наш друг забыл ему вернуть.

Выходки Жарри шли далеко не на пользу славе и таланту одного из наиболее оригинальных и значительных людей эпохи и уж тем более не приносили ему никаких выгод. В Париже он жил плохо и питался непрожаренными бараньими котлетами с корнишонами. Он уверял меня, что выпивал перед сном полный стакан абсента, наполовину смешанного с уксусом, куда добавлял каплю чернил, и эта дикая смесь якобы улучшала его пищеварение. К тому же бедный Папаша Убю был полностью лишен женского внимания.

В Кудрэ он питался рыбой, которую сам и ловил; безусловно, он был счастлив от того, что мог часто жить за пределами Парижа, на берегу реки. Город убил бы его на несколько лет раньше, чем это случилось на самом деле.

Альфред Жарри был литератором, из таких, кого встретишь не часто. Его поступки, даже дурные, его мальчишеские проделки — все было литературой. Все шло от писательства, и только от него. Но каким необычным образом! Кто-то однажды сказал мне, что Жарри был последним сочинителем бурлесков. Это заблуждение! В таком случае, большинство авторов пятнадцатого века и значительная часть авторов шестнадцатого только и делали, что писали бурлески. Этим словом нельзя обозначить произведения, столь редкие в гуманистической культуре. У нас нет термина, применимого к той своеобразной веселости, с которой лиризм переходит в сатиру, а сатира, осмеивая действительность, настолько ее превосходит, что разрушает и в то же время до такой степени возвышает, что поэзии с трудом удается ее настичь; между тем пошлость является здесь следствием самого утонченного вкуса и непостижимым образом становится необходимой. Такому разгулу разума, где нет места чувствам, мог предаваться один Ренессанс, и Жарри чудесным образом стал последним из его благородных гуляк.

У него были поклонники, а среди его читателей встречались филологи и, в особенности, математики. Он даже стал известной личностью в Политехнической школе. Но значительная часть публики, равно как и пишущей братии, его недооценивала. Это пренебрежение он воспринимал крайне болезненно. Однажды он мне долго рассказывал об одном письме, в котором г-н Франсис Жамм отчитал его за только что опубликованного «Суперсамца». Поэт д’Ортез говорил — так, или почти так, — что книги Жарри припахивают горожанином, которому жизнь вне Парижа возвращает нравственное здоровье, и т. д.

— А что ему еще говорить, — замечал Жарри, — если он знает, что большую часть года я провожу в деревне, на берегу реки, где рыбачу с утра до вечера.

Я долго не встречался с Жарри, а увиделись мы вновь как раз в тот момент, когда в его жизни, казалось, начались перемены к лучшему. Он подготавливал к изданию свои книги, объявил о скором выходе «Драконши», говорил о небольшом наследстве, частью которого являлась некая башня в Лавале. Эту башню ему пришлось реставрировать, чтобы в ней можно было жить; у нее было странное свойство — она непрестанно вращалась вокруг своей оси. Правда, вращение происходило очень медленно: для того, чтобы совершить полный оборот, требовалось сто лет. Думаю, эта невероятная история родилась из болтовни, в которой перепутались два смысла французского слова «tour» (означающего в женском роде «башню», а в мужском — «оборот вокруг оси») и два его грамматических рода.

Как бы то ни было, Жарри заболел, причем от нищеты. Его спасли друзья. Он возвратился в Париж с деньгами и счетами от аптекаря, которые оказались счетами из винной лавки!

Что с ним было дальше, мне неизвестно. Знаю только, что в остававшиеся ему считанные дни он тратил большие деньги на выпивку и почти ничего не ел. Я не знал, что он попал в Шарите. Кажется, до самого конца он не терял ясного сознания и чувства юмора. В больнице его навестил Жорж Полти — он был очень взволнован да к тому же весьма плохо видел и, подойдя к кровати, не разглядел на ней Жарри; тот же, хотя и был при смерти, громко вскричал, чтобы застать врасплох и напутать приятеля:

— Ну и как оно, Полти?

Жарри умер 1 ноября 1906 года, а 3-го мы проводили его в последний путь. Нас собралось около пятидесяти человек, но лица не казались излишне скорбными, разве что у Фагюса, Фадея Натансона да Октава Мирбо был несколько похоронный вид. Однако все глубоко ощущали потерю такого большого писателя и такого славного малого, каким был Жарри. Есть умершие, которых оплакивают без слез. Никто не плакал на похоронах Фоленго, Рабле или Свифта. И уж вовсе ни к чему были бы слезы на похоронах Жарри. Мертвецы такого рода никогда не имели ничего общего с горем. Так же как их собственные страдания были несовместимы с печалью. На подобных похоронах нужно только одно: чтобы каждый продемонстрировал счастливую гордость от сознания, что он знал человека, который никогда не испытывал необходимости подчеркивать несчастья, угнетавшие его так же, как угнетают и других. Нет, никто не плакал, идя вослед катафалку Папаши Убю. А поскольку эти воскресные похороны пришлись как раз на следующее утро после Дня поминовения, все пришедшие на кладбище Баньё к вечеру собрались в окрестных кабачках. Кабачки оказались переполненными. Народ пел, пил, закусывал, это была живая картина одного из вымышленных описаний, мастера которых мы только что проводили в последний путь.

 

Андре Бретон

Альфред Жарри

1873–1907

Воспользовавшись его собственными определениями: «Редон — таинство» или «Лотрек — афиша», о самом Жарри можно было бы сказать: «Жарри — револьвер». «Как все-таки приятно быть истинным домовладельцем, — пишет он г-же Рашильд в год своей смерти, уже тяжело больной, — можно палить по стенам, не выходя из спальни». Когда однажды вечером в компании Гийома Аполлинера он приходит на спектакль в цирке Босток, то убедить соседей по ложе в присущих ему задатках укротителя зверей он решает, размахивая револьвером. «Жарри, — пишет Аполлинер, — не скрывал своего удовлетворения от того, что так напутал бедных обывателей, и на площадку империала, который должен был доставить его в Сен-Жермен-де-Пре, он забрался, по-прежнему сжимая в руке револьвер; прощаясь, он помахал мне сверху своим ‘бульдогом’». В другой раз он забавлялся у себя в саду тем, что откупоривал бутылки с шампанским выстрелами из пистолета. Пули довольно часто летели мимо цели, и дело закончилось гневным вторжением дамы, дети которой играли в саду по соседству. «Подумать только, а если бы вы попали в кого-нибудь из них! — Да что вы так переживаете, мадам, — был ей ответ, — мы вам заделаем новых!» Как-то за ужином он стреляет в скульптора Маноло, который якобы донимал его гнусными предложениями; друзьям, пытавшимся вывести его из-за стола, он бросает: «Нет, согласитесь, в литературном смысле это было неплохо… Да подождите же, я еще не расплатился». И, наконец, именно вооружившись двумя револьверами, с залитой свинцом тростью в придачу, в меховой шапке и домашних тапочках приезжал он по вечерам, уже в конце своей жизни, к доктору Сальтасу (который, спросив его перед смертью, что облегчило бы его страдания, услышал: зубочистка).

Это нерасторжимое единство Жарри и револьвера — точно так же, как Андре Маркей, герой его «Суперсамца», стал единым целым с изобретенной им Машиной-вызывающей-любовь, — наверное, и является ключом к высшему смыслу его творчества. Револьвер становится парадоксальным связующим звеном между миром внешним и внутренним. В его маленькой прямоугольной коробочке, именуемой магазином, лежит на полках нескончаемое множество готовых решений, выходов из любых ситуаций: «Из противоречия между минусом и плюсом Преподобный Папаша Убю, бывший король Польский, а ныне член ордена иезуитов, намерен сотворить великое произведение „Кесарь-Антихрист“, в котором посредством хитроумного приспособления — физикола — будет убедительно продемонстрирован принцип единства противоположностей». Начиная с Жарри литература оказывается на своего рода минном поле, передвигаться по которому можно лишь с крайней осторожностью. Автор окончательно выводится за пределы произведения; словно реквизитор на подхвате, не считаясь с условностями, он может позволить себе ломать кадр и слоняться перед объективом, покуривая сигару; и нет никакой возможности выгнать из уже законченного дома этого разнорабочего, который упорно пытается вывесить над крышей черное знамя анархии. Уверен, именно с Жарри, а не столько даже с Уайльда, долго считавшееся непоколебимым разделение жизни и искусства оказывается поставленным под сомнение, а затем и исчезает в принципе. По словам самых разных авторов, после постановки «Убю короля» Жарри старается любой ценой слиться со своим персонажем, но, если вдуматься, что это за персонаж? Установив, что юмор являет собой торжество принципа удовольствия, сосредоточенного в Сверх-Я, над принципом реальности, заключенным в Я, когда последнее подвергается суровым испытаниям, мы без труда различим в Убю идеальное воплощение ницшеанско-фрейдистского Оно, обозначающего совокупность неведомых, бессознательных и подавляемых сил, дозволенным и осторожным выражением которых и выступает Я: «Я, — пишет Фрейд, — способно лишь покрывать Оно по поверхности, образованной восприятием (в противоположность сознанию), как, например, зародышевый диск перекрывает оплодотворенное яйцо». Кстати, яйцо это и есть Убю, торжество первобытных инстинктов и движимых ими позывов, как он сам себя величает: «Подобно яйцу или тыкве или же стремительному метеору несусь я по белу свету, где буду делать все, что ни пожелаю. Например, сотворю трех этих зверей [молотил] с ушами, глядящими на север, куда бы их ни занесло, и детскими носиками, похожими на чудовищные хоботы, которым еще не настало время протрубить». Оно в роли Убю присваивает себе право исправлять и наказывать, по сути принадлежащее Сверх-Я — последней властной инстанции нашей психики. Обретая невиданное доселе могущество, Оно немедля пресекает всякое проявление благородных чувств («Так, Благородных этих в яму!»), исключает всякое чувство вины («Сутяг туда же!») и осознание внутриобщественных связей («Богачей под замо́к!»). Агрессивность нравственного эталона Сверх-Я по отношению к Я передается предельно аморальному Оно, высвобождая тем самым его страсть к разрушению. Юмор, как прием, позволяющий преодолеть реальность в ее самых тягостных проявлениях, существует в данном случае исключительно за счет Другого. Несомненно, мы находимся у самых истоков этого юмора, если судить по его непрестанному фонтанированию.

Таково, на наш взгляд, глубинное значение персонажа Убю, и в этом же причина того, что он не поддается сведению к конкретным символам. Как постарался уточнить Жарри, «это, в общем-то, не месье Тьер, и не буржуа, и не Хам. Скорее, это законченный анархист с примесью того, что мешает нам самим сделаться законченными анархистами — чертами обычного человека, его трусостью, нечистоплотностью и пр.». Однако особенность этого персонажа состоит как раз в том, что он подчиняет себе все мыслимые формы человеческой деятельности, начиная с действий коллективных. Соответственно, тот же самый Убю вскоре будет готов отказаться от того личного превосходства, которое в «Убю короле» было для него единственной возможностью влиться в ряды людей, чьи переживания он с таким блеском олицетворял, и чем они были грубее, тем легче он их брал на вооружение. Стремлению к власти любой ценой из «Убю короля» «Убю закованный» противопоставляет стремление к подчинению — и опять же любой ценой. Сверх-Я избавляется от наглости лишь для того, чтобы возродиться в своем обезличенном, не оставляющем ничего живого виде, к которому в равной степени относятся и фашист, и сталинист. Признаем: события последних двадцати лет придают второму Убю откровенно пророческие черты, достаточно вспомнить о марше «свободных граждан» на Марсовом поле, отзывающемся в наше время все более воодушевленным и слаженным «Да здравствует срынармия!», повторенном хроникой на тысячах киноэкранов мира, или атмосферой «московских процессов»:

«Папаша Убю (адвокату): Прошу прощения, сударь. Соблаговолите заткнуться. А то несете всякий вздор и не даете публике оценить деяния наши… Мы… уничтожили уйму народа… Мы только и думаем о том, кому бы пустить кровь, искрошить мозги и как бы всех подряд поубювать. По воскресеньям мы устраиваем публичное головотяпство. Мы делаем это на пригорке, а вокруг торгуют орехами и крутятся карусели. Все это занесено в документы, потому что мы любим порядок… Учитывая все вышесказанное, мы повелеваем нашим судьям приговорить нас к самому тяжкому наказанию, какое они только смогут выдумать, дабы воздать нам по заслугам, но только не к смертной казни… из нас вышел бы отличный каторжник в хорошенькой зеленой шапочке, откормленный за казенный счет. Мы бы потихоньку работали на досуге».

 

НЕСКОЛЬКО ШТРИХОВ К ПОРТРЕТУ АЛЬФРЕДА ЖАРРИ

(ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)

Георгий Косиков

Когда 3 ноября 1907 года на парижском кладбище Баньё хоронили тридцатичетырехлетнего Альфреда Жарри, за гробом шли немногие: директор журнала «Меркюр де Франс» Альфред Валетт и его жена писательница Рашильд, писатели Октав Мирбо, Жюль Ренар, Шарль-Луи Филипп, Поль Валери, Фадей Натансон, Морис Бобур, Фелисьен Фагюс и еще несколько человек — не более пятидесяти, по свидетельству Гийома Аполлинера.

Лица провожавших, вспоминал Аполлинер, «не казались слишком скорбными. …Нет, никто не плакал, идя вослед катафалку Папаши Убю. А поскольку эти воскресные похороны пришлись как раз на следующее утро после Дня поминовения, все собравшиеся на кладбище Баньё к вечеру сидели в окрестных кабачках». В этом «оплакивании без слез» не было ни жестокости, ни равнодушия к покойному; просто публика хоронила не столько «большого писателя», сколько литературного шута, паяца, добровольно надевшего на себя маску созданного им гротескного персонажа Папаши Убю и потешавшего ею парижскую артистическую богему. «Мертвецы такого рода никогда не имели ничего общего с горем», — замечает Аполлинер.

Жарри был человеком, превратившим собственное существование в сознательный и жестокий хэппенинг. Уже его жилище поражало современников своей экстравагантностью. Будучи миниатюрного сложения, почти карликом (один метр шестьдесят один сантиметр), Жарри снимал — в одном из доходных домов, на «третьем с половиной этаже» (владелец поделил этажи своего дома надвое по горизонтали) — комнату «по своему росту» высотою один метр шестьдесят восемь сантиметров, меблированную столом и стульями со спиленными ножками, в которой гости, не имевшие возможности распрямиться, могли созерцать хозяина, либо писавшего, лежа прямо на полу, либо игравшего на аккордеоне, приводя в движение меха с помощью ножной педали, либо расстреливавшего из револьвера пауков на потолке, стараясь не задеть паутины. К кровати был прислонен велосипед («Это чтобы кататься по комнате», — объяснял Жарри посетителям), на стенах висели маски Папаши Убю и его устрашающие орудия («палочка-загонялочка», «палочка для забивания в ухи», «вельможный крюк» и т. п.), а на камине, рядом с чучелами сов, раздиравших когтями куски сырого мяса, возвышался большой каменный фалл («Это муляж?», — спросила как-то одна гостья. — «Нет, это уменьшенная копия оригинала», — отвечал Жарри).

«Лицо-маска» самого Жарри было рассчитано на шокирующий эффект: расчесанные на прямой пробор, гладко прилизанные волосы обрамляли мертвенно бледный лоб; между накрашенными и напудренными щеками торчал короткий нос; темные («цвета сажи») «бретонские» усы, опускавшиеся по углам рта, подчеркивали яркую красноту жестко очерченных губ, а неподвижный взгляд блестящих («совиных») глаз безжалостно сверлил собеседника. Двигался Жарри подобно механической кукле на шарнирах и говорил особым, «металлическим» — резким, лишенным окраски и интонаций — голосом, выделяя каждый слог и взвизгивая при смехе. То он одевшись в засаленный костюм велосипедиста, разъезжал на своем «двухколесном коне», трезвоня в прикрепленный к рулю трамвайный звонок, то, спрятавшись за оконными жалюзи, обстреливал горохом цилиндры проходивших внизу буржуа, то, к восторгу зевак, нырял в Сену и через минуту появлялся на поверхности с живой рыбой в зубах! Большинство анекдотов о Жарри связано с его мрачными розыгрышами и макаберным юмором. Приехав на похороны Малларме в шлепанцах на босу ногу, Жарри лишь перед самым погребением в знак траура переобулся в канареечно-желтые дамские туфли, однако не сменил забрызганных дорожной грязью, промокших брюк и в ответ на осторожное замечание Октава Мирбо заявил: «Ну что вы! У нас дома есть другие, еще погрязнее!» Воспоминание о самом знаменитом случае из жизни Жарри принадлежит писательнице Рашильд. Однажды на ее глазах Жарри, имевший «несчастную привычку палить из револьвера не только по всякому поводу, но и без повода», развлекался стрельбой в саду и до смерти перепугал соседку, чьи сыновья гуляли за оградой. «Подумайте только, мадам, ведь месье мог убить кого-нибудь из детей!» — «Э, ма-да-ме, — флегматично парировал Жарри, появляясь из-за спины Рашильд, — случись вдруг такая беда, мы вам наделаем новых!»

Устрашающим человеком-марионеткой — таким запомнился Жарри современникам, знавшим его в последние десять лет жизни.

Между тем в отрочестве и в юности он производил совсем другое впечатление. «Альфред Жарри не был ни хорош, ни дурен собою, но красивым он не был — с лицом несколько калмыцкого типа, одни только глаза светились волнующей добротой…», — вспоминал его лицейский товарищ Жорж Гийомен. Восемнадцатилетний Жарри, только что приехавший в Париж поступать в Высшую Нормальную школу, выглядел скромным, благовоспитанным провинциалом с хорошими манерами, тщательно следившим за своей внешностью, старательным и усидчивым. «По-человечески он был сердечен и даже сентиментален. Он говорил быстро, приятным чистым голосом; в нем еще нисколько не было той сухости в обращении, того убюескного выговора, той манеры держать себя, которые он усвоил позже…»

Каким же образом — всего за два-три года — произошло это превращение живого лица в макаберную маску, вытеснившую из сознания современников Жарри-человека и заслонившую от них Жарри-писателя?

Случилась обычная вещь: современники «не поняли» Жарри, который, подобно Рембо или Лотреамону, не столько выражал безмятежную атмосферу, царившую на авансцене «прекрасной эпохи», в которую он жил, сколько предвосхищал бунтарский дух времен, наступивших после первой мировой войны, и хотя в «большую» историю литературы Жарри вошел как автор одной-единственной пьесы «Убю король», остался он в ней как предтеча и классик всего европейского авангарда — от дадаизма и сюрреализма до театра абсурда.

Короткая жизнь Жарри тоже сложилась как своего рода драма — драма с несчастливой экспозицией, стремительно наступившей кульминацией (скандальная постановка «Убю короля») и смертельной развязкой.

Его отец, Ансельм Жарри, совладелец небольшой полотняной фабрики и средней руки торговец (в конце концов разорившийся), слыл легкомысленным человеком, а полупомешанная мать, урожденная Каролина Кернест, была взбалмошной особой, которая кичилась своим дворянским происхождением и благородным воспитанием, носила умопомрачительные шляпы и обожала всякого рода экстравагантные переодевания.

Альфред-Анри Жарри, появившийся на свет от этого брака 8 сентября 1873 года в бретонском городе Лавале, не любил родителей. Уже будучи взрослым, он прилюдно называл отца «ничтожеством», а говоря о матери, не без грусти заметил, что женщины — существа, «лишенные души». Недоброе чувство сквозит в ответе Жарри одной даме, спросившей, живы ли его родители: «Нет, ма-да-ме, — отчеканил он своим „механическим“ голосом, — они умерли в прошлом году от инфлюэнцы, ров-не-хонь-ко через неделю один вслед за другим!»

Каролина Жарри разъехалась с мужем в 1879 году. Забрав шестилетнего Альфреда и четырнадцатилетнюю дочь Шарлотту, она перебирается сначала в небольшой городок Сен-Бриё, а затем в столицу Бретани Ренн, откуда Жарри, получив в 1890 году степень бакалавра, отправляется в Париж — продолжать образование. И здесь происходит малопонятная вещь; школьник, обладавший прекрасными способностями и великолепной памятью, почти круглый отличник в лицеях Сен-Бриё и Ренна, Жарри в июле 1891 года проваливается на письменных экзаменах в Высшую Нормальную школу: получив (по десятибалльной системе) 3 по философии, 1,5 по истории, 3,75 за перевод с латыни на французский, 4 за перевод с французского на греческий и 4 за сочинение, он даже не допускается к устному экзамену. Правда, он тут же записывается на отделение риторики в столичный лицей Генриха IV, однако ни в 1892, ни в 1893 году не оставляет попыток поступить в Высшую Нормальную школу. Не добившись успеха, он в марте (а затем в октябре) 1894 года пробует сдать экзамены на степень лиценциата в Сорбонне, но и здесь его ждет неудача. Так и оставшись на всю жизнь бакалавром, Жарри тяжело переживал этот удар по самолюбию.

Впрочем, в том же 1894 году судьба как будто улыбнулась ему. Еще в школе начав писать подражательные (в духе В. Гюго) стихи и сочинять комические драмы, Жарри с 1893 года довольно активно сотрудничает в «малой» парижской прессе: в одном из журналов он публикует прозаический отрывок «Гиньоль», за который получает премию, а в другом — небольшое «философское» эссе «Быть и жить». Эти литературные опыты обратили на себя внимание известного поэта и влиятельного литературного критика Реми де Гурмона. Он не только предложил Жарри совместно издавать литературно-художественный журнал «Имажье», но и ввел его в «цитадель» символизма — в круг редакции журнала «Меркюр де Франс» во главе с директором Альфредом Валеттом и его женой, писательницей Маргерит Эмери, выступавшей под псевдонимом Рашильд.

Что касается Рашильд, которой чрезвычайно нравилось думать, будто у нее «мужской склад ума», то Жарри сумел сразу же понравиться ей, польстив с помощью хитроумного комплимента («Нам приходилось читать ваши историйки, мадам, — возгласил он, впервые появившись в салоне Рашильд на одном из ее „вторников“. — До сегодняшнего дня мы полагали, что их сочинил мужчина! Теперь мы видим, что ошиблись, и это достойно всяческого сожаления».), и сохранил ее благожелательное расположение до конца жизни. Валетт же отнесся к нему гораздо более сдержанно, но все же, под влиянием супруги, в июле 1894 года опубликовал в своем журнале небольшую драму Жарри «Альдернаблу», а в сентябре — его первую, стихотворно-прозаическую, книгу «Песочные часы памяти», хотя и изданную небольшим (216 экземпляров) тиражом, но все же замеченную и вызвавшую несколько положительных откликов в прессе.

Однако, едва начавшись, литературная карьера Жарри была прервана в ноябре 1894 года новой травмой — призывом на военную службу. Выросший без отца, избалованный матерью, привыкший делать «что хочется», Жарри, конечно, был органически не способен переносить армейскую дисциплину, и хотя, благодаря высоким родственным связям, он пользовался разными послаблениями, получал внеочередные отпуска в город, частенько симулировал болезнь, чтобы «отдохнуть» в полковом госпитале, и даже позволял себе вежливо поиздеваться над начальством, служба была для него мукой. Небольшого роста, с коротковатыми ногами и руками, Жарри не был в состоянии ни маршировать в ногу, ни даже правильно держать ружье, которое вынужден был носить на манер алебарды. Пробыв в армии тринадцать месяцев (вместо положенных четырех лет), он был комиссован 14 декабря 1895 года в связи с «хронической желчнокаменной болезнью».

Полторы недели спустя, на Рождество, поделив с сестрой наследство недавно скончавшегося в Лавале отца, Жарри уже в Париже. Начинался 1896 год, «главный» год в его жизни — год «Убю короля».

Болезненно пережив армейский опыт, Жарри, однако, все еще полон энтузиазма и в июне 1896 года устраивается секретарем к Орельену Люнье-По, директору модного театра «Эвр», где при случае выступает как актер и даже как сменный режиссер, но, главное, постоянно и настойчиво внушает Люнье-По мысль о необходимости поставить «Убю короля», на что директор в конце концов соглашается, хотя и без большой охоты. «Эвр», созданный Люнье-По в 1893 году как полемическая «реплика» в адрес реалистически-натуралистического Свободного театра Андре Антуана, имел выраженную символистскую программу, положив в основу своего репертуара пьесы таких европейских знаменитостей, как Метерлинк, Ибсен и Гауптман. В пьесе же «Убю король» ничего символистского не было; она представляла собой школьный фарс — драматургическую «вырезку» из лицейского ироикомического эпоса, героем которого выступал безобразный, но вполне безобидный и добродушный толстяк Феликс Эбер, преподававший физику в реннском лицее в 80-е годы и «воспетый» несколькими поколениями лицеистов под именем страшного Папаши Эбе (он же Эбон, Эбанс или Эбуй). Строго говоря, Альфред Жарри не был единоличным автором «Убю короля». Драматический текст, называвшийся «Поляки», сочинил еще в 1885 году 13-летний ученик реннского лицея Шарль Морен. Жарри же, поступивший в этот лицей лишь в 1888 году, активно участвовал в коллективных переделках пьесы (ему, несомненно, принадлежит само изобретение имени Убю, ставшего во Франции нарицательным), а также в ее постановках в домашнем кукольном «театре Фуйнансов» сначала в семействе Моренов, а затем и на квартире у Жарри.

Как бы то ни было, в июне 1896 года Жарри опубликовал «Убю короля» под своим именем, и эта публикация, вкупе с просьбами Рашильд, побудила наконец Люнье-По включить «Убю короля» (наряду с «Пер Гюнтом» Ибсена, «Аглавеной и Селизеттой» Метерлинка и «Зорями» Верхарна) в репертуар четвертого (1896–1897 гг.) сезона театра «Эвр».

Девятого декабря, месяц спустя после триумфальной постановки «Пер Гюнта», состоялась генеральная репетиция разрекламированного спектакля, собравшая «весь Париж».

Перед началом представления на кафедру, установленную перед занавесом, взошел Жарри («маленький черный человечек в костюме не по росту, причесанный под Бонапарта, с бледным лицом и темными, словно чернила или глубокая лужа, глазами») и слабым, однако «сухим и твердым» голосом проговорил вступительную речь, после чего занавес открылся, представив взору публики следующую сцену: налево — большая кровать, задрапированная желтыми занавесками, из-под которых виден внушительных размеров ночной горшок; неподалеку — виселица с раскачивающимся скелетом; напротив — пальма с обвивающим ее громадным удавом; в глубине — окно, на котором восседают несколько сов, а посреди сцены — камин с двустворчатой дверцей, через которую входят и выходят персонажи.

Словечко «Merdre!», брошенное в зал Фирменом Жемье, игравшим Папашу Убю, вызвало не шок, а добродушный смех, и во время первых двух действий в зале даже раздавались одобрительные аплодисменты. Однако с началом третьего акта терпению зрителей приходит конец. Именитый драматург Жорж Куртелин, вскочив со своего места и обернувшись к зрителям, как бы дает сигнал: «Вы что, не видите, что Жарри издевается над нами?» В зале поднимается гвалт. Почтенный литературный критик Франсиск Сарсе решительно встает, собираясь покинуть театр. «Старая сволочь!» — кричит ему в ухо какая-то дама, исступленно стуча кулаком о ручку кресла. Жан де Тинан аплодирует и свистит одновременно. Фердинанд Эрольд, пытаясь успокоить публику, из-за кулис направляет свет то на сцену, то в зрительный зал. «Ведь правда же, это шутка?» — робко осведомляется Жюль Леметр. Литературный обозреватель из «Эко де Пари» Анри Бауэр громко выражает свое восхищение. Слышатся возгласы: «Эта вещь посильнее Эсхила!», «Вот так вы освистали Вагнера!». Фернан Грег кричит: «Вам и Шекспира не понять!», «Ты его сначала прочти, остолоп!» — немедленно отвечают с балкона. Зал бушует в течение четверти часа и публика уже готова броситься на сцену, как вдруг Жемье приходит в голову спасительная мысль: он пускается в пляс и танцует жигу до тех пор, пока, обессилевший, не валится прямо на суфлерскую будку. Ошеломленный зал, придя в себя, разражается овацией, и спектакль заканчивается благополучно (на следующий день, 10 декабря, когда состоится официальная премьера, Жемье захватит с собой кондукторский рожок и станет пускать его в ход, как только зал зашикает и засвистит).

Пресса не скупилась на издевки: «Полагаю, что, проявив уважение к тексту „Короля Убю“, я без должного уважения отнесусь к своим читателям», — писал обозреватель газеты «Жиль Блаз»; «В прежние времена спектаклю не дали бы закончиться; вероятно, наши отцы были более разумны, а быть может, и более энергичны, нежели мы» («Ле Солей»); «Это — непристойное надувательство, заслуживающее лишь презрительного молчания… терпению пришел конец» (Франсиск Сарсе в «Тан»); «Требуется дезинфекция», — лаконично подытоживал «Ле Голуа».

В целом, парижская «общественность» восприняла постановку «Убю короля» как грубую и неудачную мистификацию. «Если Жарри завтра же не напишет, что он посмеялся над нами, он пропал», — такую заметку сделает на следующий день после премьеры в своем «Дневнике» молодой Жюль Ренар.

Разумеется, у Жарри нашлись сочувствующие, сторонники и защитники (вежливый Малларме прислал автору поздравительное письмо. Из Бельгии на публикацию «Убю короля» откликнулся благожелательной рецензией Верхарн, а в Париже во влиятельном символистском журнале «Ревю бланш» Гюстав Кан опубликовал краткий разбор пьесы. Благородный Анри Бауэр, рискуя репутацией, грудью встал на защиту Жарри, и даже осторожный Катюль Мендес на следующий день после премьеры опубликовал большую статью, где говорилось: «Папаша Убю существует… Вам от него не отделаться; он будет неотступно преследовать вас, и вам придется то и дело вспоминать, что он был и что он есть»). Однако даже те, кто ясно почувствовал, что в парижской художественной жизни произошло знаменательное, а быть может, и поворотное событие, испытали скорее чувство тревоги, нежели радости. У. Б. Йейтс, присутствовавший на исторической премьере, записал: «Мы… кричали, поддерживая пьесу, однако сегодня ночью, в гостинице „Корнель“ мне очень грустно… я говорю… после Стефана Малларме, после Поля Верлена, после Гюстава Моро, после Пюви де Шаванна, после нашей поэзии, после всей тонкости наших красок, нашей чувствительности к ритму… какие возможности еще остаются? После нас — одичавший бог». «Это самое прекрасное явление искусства с тех пор, как искусства больше нет!» — афористично выразился по поводу «Убю короля» критик Альбер Буасьер.

Жарри, скорее всего, сам хотел скандала, точнее скандального успеха своей пьесы, однако дело обернулось каким-то сомнительным полууспехом и несомненным полупровалом. Во всяком случае, если наутро после премьеры Жарри надеялся проснуться знаменитым, то проснулся он осмеянным, и хотя попытался изобразить полнейшее равнодушие, даже не поблагодарив Мендеса за хвалебную статью, на самом деле был глубоко уязвлен, тем более что Люнье-По, недовольный провалом пьесы, нанесшим ущерб репутации театра и приведшим к значительным убыткам, вскоре прервал с Жарри всякие отношения.

Жарри не выдержал первого же серьезного жизненного испытания. Самолюбивый, гордый и ранимый, нуждающийся в опоре и покровительстве, сохранивший мироощущение пятнадцатилетнего вундеркинда (на вопрос Рашильд: «Верите ли вы в Бога?» он вполне серьезно ответил: «Да, мадам, поскольку для того, чтобы создать такого человека, как я, нужен Бог»), Жарри рассчитывал на немедленное и безусловное признание своей пьесы и своего таланта. Не пожелав расстаться с отроческим мироощущением, он попытался войти в «мир взрослых» на правах завоевателя — не подчиниться ему, а подчинить его себе. Постановка «Убю короля» обернулась крахом такой попытки, а реакция Жарри — реакцией «обиженного ребенка»: противопоставив себя «всему свету», он надел защитную «маску Убю» и сделал из нее средство холодного террора против окружающих; и если поначалу, когда Жарри владело простое желание задеть публику, маска еще не срослась с лицом, то вскоре он перестал играть в «Папашу Убю», а стал им — стал собственной маской. Страшное заключалось в том, что, превратив свое существование в перманентный эпатаж, а «дни и ночи» — в непрерывный алкогольный эксцесс, который сделался неотъемлемым элементом маски и средством агрессии, Жарри тем самым отправился на добровольную встречу со смертью.

Разрыв с Люнье-По был лишь сравнительно поздним симптомом тех неблагополучных отношений, которые исподволь складывались у Жарри с символистским литературно-художественным «истеблишментом». С Реми де Гурмоном Жарри поссорился еще в сентябре 1895 года, покинув журнал «Имажье»; таким образом, он не только утратил возможность попасть в «Книгу масок» (изданную Гурмоном в 1896 и переизданную в 1898 году) рядом с такими знаменитостями, как Гюисманс, Малларме или Верлен, но и лишился серьезной поддержки в редакции «Меркюр де Франс» (попытка издавать собственный журнал — «Периндерион» — закончилась неудачей: вышло всего два номера — в марте и июне 1896 года). Альфред Валетт, с первого дня с трудом выносивший «невыносимого» Жарри, признававший за ним лишь талант «ассимиляторства» и «обезьянничанья», гораздо больше ценил в нем дарование рыболова, с которым можно было скоротать часок-другой на берегу Сены. Рашильд, со своей стороны, питая к Жарри нечто вроде «материнских чувств», так и не смогла преодолеть неприязнь к его выходкам, достойным «взбесившейся обезьяны».

В целом литературная «среда» терпела — иногда не без мазохистского удовольствия — мрачные розыгрыши и висельный юмор Жарри, относясь к нему со смесью раздражения, сочувствия, брезгливой насмешки и снисходительной жалости. «Ах, скверный! ах, жестокий! ах, уморительный! ах, потешный! ах, глупый! ах, отвратительный! ах, прелестный человечек!» — так отозвался о нем Эмиль Верхарн.

Литературный взлет Жарри не состоялся, и его жизнь покатилась под уклон. Валетт отказался печатать его «невразумительные» и «убыточные» сочинения, и роман «Дни и ночи» (1897) стал последним произведением Жарри, вышедшим под маркой «Меркюр де Франс». Что касается книги «Деяния и суждения доктора Фаустролля, патафизика», которую Жарри закончил в 1898 году, то до конца жизни он так и не сумел найти для нее издателя.

В самом конце 1898 года выходит в свет «Альманах Папаши Убю» на 1899 год, а пять месяцев спустя — «Любовь безраздельная» (в виде факсимильно воспроизведенной рукописи); в сентябре 1899 года он заканчивает «Убю закованного», который будет опубликован издательством «Ревю бланш» под одной обложкой с «Убю королем» в 1900 году.

В январе 1901 года выходит второй «Альманах Папаши Убю», а в декабре Жарри заканчивает последнее свое крупное произведение — роман «Суперсамец», вышедший в январе 1902 года в издательстве «Ревю бланш».

Последние семь лет жизни Жарри — это годы его быстрого и едва ли не сознательного самоуничтожения. Впрочем, временами он пытается сопротивляться самому себе (в поисках заработка сотрудничает в некрупных журналах и газетах, покупает крохотный участок земли и сооружает на нем столь же крохотное — 3,69×3,69 метра — жилище, строит литературные планы, силится закончить роман «Драконша» и оперетту-буфф «Пантагрюэль»), но безуспешно. Ему становится все хуже и хуже — и физически, и морально, и материально. Опутанный долгами, он то безвылазно сидит в своей столичной квартирке («без огня», «с промокшими ногами»), то мечется между Парижем и Лавалем — и беспрестанно пьет абсент и эфир. Кризис наступает в мае 1906 года: тяжело больной, уверенный, что находится при смерти, Жарри составляет завещательное распоряжение и исповедуется, однако, к собственному удивлению, неожиданно выздоравливает. Впрочем, это лишь временное улучшение, которое не может отвратить конец.

Последние полгода в Париже были ужасны. «Он уже почти ничего не ел, но все еще пил, — вспоминает Рашильд. — Я принимала его по вторникам — в тот день, когда он вставал, двигался и говорил, словно собственный призрак, — с мертвенно-бледным лицом и ввалившимися глазами… Он был настолько пропитан эфиром, что это чувствовалось на расстоянии. Он ходил, словно лунатик…. Думаю, что он умер задолго до своей физической смерти, и, как он сам однажды решился написать, его разлагавшийся мозг, будто какой-то механизм, продолжал работать по ту сторону могилы».

В конце октября 1907 года он перестал выходить из дому.

Двадцать девятого октября обеспокоенные Валетт и лечащий врач Жарри, доктор Сальтас, вскрыв дверь квартиры, обнаружили ее жильца в полубессознательном состоянии, с парализованным ногами и перевезли его в больницу. «А ведь нам становится все лучше и лучше!», — со смешком заявил с больничной койки иссохший Жарри. Он умер 1 ноября.

Рашильд рассказывает, что в больнице он потребовал бутылку вина, которую и выпил в течение дня.

Апокриф же говорит: в день смерти на вопрос доктора Сальтаса, что может облегчить его страдания, Жарри ответил: зубочистка.

 

КОММЕНТАРИИ

Сергей Дубин

От комментатора

Произведения Альфреда Жарри представляют для комментатора, к тому же работающего над изданием на ином языке, значительную сложность — но также и огромный интерес. Жарри никогда не заботился о том, чтобы сделать свои произведения понятными среднему читателю, а потому свободно переносил на страницы как огромный запас своих познаний (он получил неплохое образование, позже много читал и интересовался самыми разными сторонами знания), так и фрагменты своей собственной мифологии и внутренней вселенной. Можно даже сказать, что, раскрывая любую из его книг — а в настоящем сборнике представлены отнюдь не самые «темные» его работы, — читатель сталкивается с предельно отдаленной от него культурой. Жарри не просто продукт некоей отдельной культуры, скажем, символизма конца века, но многих культур, элементы которых он сплетает и отражает друг в друге. Прокомментировать каждую деталь этого сложного полотна, рискующую оказаться читателю непонятной, соблазнительно, но вряд ли реально: сам Жарри не оставлял никаких указаний о возможных источниках тех или иных пассажей своих книг; частые у него отсылки к современной действительности настолько подробны и, с расстояния прошедшего столетия, так «мелки», что выяснить, кто имеется в виду под тем или иным насмешливым псевдонимом, сейчас зачастую невозможно. Более того, такое комментирование вряд ли целесообразно: чтение с заложенной пальцем страницей комментариев, когда через строчку заглядываешь в сноски, разрушает ритм прозы Жарри, губит ее живость. Всякая злободневная литература — а отдельные элементы пьес об Убю, значительная доля «Фаустролля» и почти каждая строчка «Альманахов» несомненно злободневны, часто до масштабов фельетона, — увы, быстро устаревает; поэтому, возможно, имеет смысл попытаться прочесть произведения Жарри как чистую литературу, ограничившись лишь «точечными» комментариями.

Пониманию книг Жарри в значительной степени поможет вычленение основных культурных топосов, на которых строился его мир. Это также избавит от необходимости отмечать каждую отсылку, например, к произведениям Рабле или темам школьного фольклора. Нижеследующее описание таких магистральных идейных потоков также, разумеется, не претендует на подробность; детальный анализ культуры Жарри потребовал бы целой монографии. Подробные — опять же по возможности — пояснения, относящиеся конкретно к каждому отдельному произведению, будут даны ниже в комментариях.

Поскольку открывается сборник пьесой «Убю король», этим слепком лицейского мира, обобщенного и перенесенного на неправедный «мир взрослых», прежде всего стоит упомянуть о школьной культуре Жарри. Жарри, собственно, во многом — первый писатель, применительно к которому можно говорить о самостоятельной школьной культуре как таковой, ибо во Франции она начала складываться только после реформы системы образования, введенной в 1881 г. законами Жюля Ферри (так позже секуляризация и «де-классицизация» образования в значительной мере скажутся на формировании первого поколения сюрреалистов; во времена Жарри лицеями заправляет духовенство, а потому во многих его книгах обыгрываются темы католической культуры). В итоге Жарри и его сверстники разрывались между школьной, или классической, культурой, которую подросткам преподавали в лицее; живой, народной культурой, с которой они все сталкивались в повседневной жизни; и, наконец, культурой высшего (или, мягче, столичного) света, куда они должны будут влиться с поступлениями в парижские высшие школы и началом карьеры. Несмотря на сохранившееся до конца жизни любопытство к самым разным областям знания, Жарри с его культурным багажом — не самоучка. Он предстает почти совершенным продуктом той образовательной системы, которая формируется со времени Республики. Так, например, особый стиль «Убю короля» определяет лингвистический конфликт около 1880 года, который противопоставляет всеобщий национальный язык, преподаваемый и утверждаемый начальной школой — светской, обязательной и бесплатной, — и язык выделенный, иным образом вырабатывавшийся в коллежах и лицеях, предназначенных для детей буржуазии.

Примеров вживления школьного метатекста в произведения Жарри немало: так, например, жеста («песнь о подвигах») Папаши Убю, помимо явной пародии на греческую и шекспировскую трагедию, имитирует или трансформирует тексты Рабле, Мольера, Боссюэ, Лесажа, аббата Прево — в основном все это тексты, изучавшиеся в школе. Фрагменты некоторых этих произведений («Жиль Блаз», «Манон Леско», «Школа жен») почти дословно воспроизводятся Жарри. Часты отсылки и к более ранней традиции, например, имитация классицистской трагедии, правда, всегда в снижающем, травестийном смысле. Школярская культура вообще отличается имитирующим и пародирующим языком, созданием мира и персонажей, противостоящих обыденному миру и традиционным образцам поведения, и в этом смысле Папаша Убю — типично школьное создание. Любопытно, что, как признавал позже сам Жарри, характерный говорок Папаши, который он пытался передать актерам и перенял сам к концу жизни, был контаминацией характерной бретонской просодии (см. ниже) и того быстрого темпа, скороговорки, с которой школьники зубрили уроки. На фоне этой классической образованности у школяра Жарри формируется интерес к эротическим текстам, исключаемым из школьных антологий (ср. ученую дискуссию в начале «Суперсамца»), а далее переосмысление в эротическом ключе и самых безобидных элементов (физикол и едреная свечка Убю).

Но если такая эротизация становится отличительной чертой одного лишь Жарри, важная для него скатологическая тематика всецело принадлежит школярской эстетике. Фекальная семантика вообще была достаточно широко распространена в популярной культуре того времени, не только устной и домашней (а свои пьесы, подчас злоупотреблявшие этой темой, реннские лицеисты ничтоже сумняшеся играли перед родителями), но и сценической — комментаторы упоминают в этой связи триумф Пердомана (sic! — Petomane) в Мулен-Руж в 1892 г. Акцентирование темы экскрементов и разложения тела было прежде всего реакцией на удушливую атмосферу традиционализма и ученую абстрактную дрессировку реальности, стремлением снизить долю духовного в пользу материального — или, точнее, уравновесить одно другим. Уже позже, в личном творчестве Жарри «фекальная» тема с 1888 г. пересекается с темой смерти и осложняется мотивом зародышевого яйца. Внимание к смерти у Жарри проявляется очень рано, возможно, становясь поэтическим отражением одержимости его поколения природными катаклизмами: в заголовках его ранних стихотворений упоминаются самум, лавина, пожар и т. д. Нередко встречается у него и страх быть похороненным заживо в состоянии летаргического сна. Постепенно «вкус к смерти» становится одной из доминирующих тем в творчестве Жарри (тема смерти обильно представлена в жесте Папаши Убю и завершает практически все последующие книги) и в жизни (например, в связи с его алкоголизмом).

Это если не обыденное, привычное, то по меньшей мере внимательное отношение к смерти перекликается с интересом Жарри к бретонской культуре. В кельтско-бретонском мировоззрении смерть занимала важное место («В кельтской литературе идея смерти доминирует надо всеми другими и все к ней ведет»), и кельты верили, что умершие не уходят, а находятся между живыми, иначе говоря, смерть есть лишь преобразование материи (см. подробнее в комментариях к «Фаустроллю»). Жарри всегда подчеркивал свое бретонское происхождение, сознательно подчеркивал бретонский акцент и видел себя бретонцем, даже занимая сторону матери-бретонки в семейных ссорах с «беспородным» отцом. Позже он посвятит немало сил пропаганде бретонской культуры в издававшемся им журнале «Периндерион» (Perhindérion, бретон. «Прощение», 2 номера, март-июнь 1896), вставляя также отсылки к миру Бретани во многие произведения: не довольствуясь собственным интересом и проникновением в эту культуру, Жарри пытался принести ее в современную ему литературу.

Отчасти связанным с влечением к Бретани можно признать присущий Жарри интерес к народной культуре — хотя отдельные исследователи связывают такое влечение с характерной для конца века общей усталостью от книг. На это можно возразить, что подобной усталости у Жарри не видно, и даже в относительно позднем «Суперсамце» он с увлечением выстраивает чуть ли не все повествование на книжных цитатах. Интерес к народному творчеству (тоже, кстати, в значительной степени книжный, ни о каких активных поисках фольклора со стороны Жарри не известно), как и в случае с кельтицизмом, скорее можно объяснить тем же стремлением отыскать иной тип дискурса, свободный от латинско-картезианского рацио. Это не значит, что классический «европейский» разум им отвергался — мы уже отметили выше, что Жарри не отказывается ни от одной грани своей культуры, заставляя их играть друг с другом, — он просто дополняется народным примитивизмом. Идет ли речь о популяризации народных гравюр в журнале «Имажье» (l’Ymagier), издававшемся Жарри совместно с Реми де Гурмоном, о включении в ткань повествования старых народных песен, о частом использовании жаргона или о самом замысле «Альманахов Папаши Убю», воскрешавших популярные альманахи XVII–XVIII вв., — очевидно желание Жарри вывести на свет эту культуру, по большому счету незнакомую его читателю.

Конечно, помимо своего рода просветительства, популяризация и бретонской, и народной культуры была для Жарри своего рода эстетической провокацией. Уже само издание роскошного журнала о никому не известных кельтских святых или старинных гравюр переворачивало с ног на голову привычную систему ценностей и бросало вызов мирку не только буржуа, но и удобно устроившихся деятелей официальной культуры. Поэтому при знакомстве с произведениями Жарри не следует упускать из виду заложенный в них элемент контркультуры. Хотя Жарри и не выдвигал никаких политических теорий, а о возможных проектах переустройства общественного строя высказывался довольно расплывчато, его интерпретация политики делает его противником действующей власти по всем тогдашним острым темам. В своих книгах он явно симпатизирует анархизму, не столько как оформленному политическому течению (так дадаисты печатали свои бюллетени черной и красной красками, в цветах анархии), сколько состоянию ума. Свободный от прямых идеологических отсылок к современности «Убю король» был исподволь напитан отвращением Жарри к доминирующей идеологии, всем этим Литтре, Ренанам и Тэнам, на которых зиждился расцвет III Республики, а потому пьеса повсеместно воспринималась, по словам Лорана Тайяда, как «новая битва Эрнани» против театрального академизма и буржуа. Созданию контркультуры своего времени Жарри способствует не столько разрушением или осмеянием готовых идей, сколько укреплением новой эстетики — символистской, опирающейся на культ Я, симпатизирующей анархисту в противовес буржуа, призывающей на помощь философию и метафизику лишь с целью подорвать столетия рационализма и недавнего позитивистского сциентизма.

Наконец, в каком-то смысле все эти идеологические поля — школярское ерничество, скатология, народная культура, жаргонное словотворчество и создание новой эстетики — сливаются в интересе Жарри к Рабле. Это мощное влияние проходит практически через все книги Жарри; конечно, истоки его вдохновения не исчерпываются единственно Рабле, однако многие элементы и магистральные темы творчества Жарри отсылают именно к нему. Так, обращаясь к темам и знакам народной культуры, Жарри часто заимствует или проверяет их у Рабле (которого он знает почти наизусть), если те или иные сведения не доступны напрямую. Довольно рано он начинает и «выковывать» свой собственный язык на манер раблезианских нововведений, перенимает у него отдельные темы и интонации, которые затем творчески переплавляет в ткань собственных книг. Особенно заметно такое заимствование тем в «Фаустролле»: то же инициатическое путешествие, то же посещение книг или символических островов; некоторые посвящения в главах «Фаустролля» напрямую отсылают к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» самим способом охарактеризовать адресата. Наконец, одним из самых продолжительных по времени проектов, наряду с «Убю», которого Жарри, по сути, писал и переписывал всю жизнь, стала оперетта «Пантагрюэль», над которой Жарри работал с перерывами более десяти лет.

Убю король

Парадоксальным образом, самое известное произведение Жарри, ставшее почти что синонимом его имени — впрочем, не без усилий со стороны самого писателя, подражавшего в конце своей жизни говорку и поступкам Папаши Убю, — наконец, одно из самых известных произведений авангардного театра не имеет автора в принятом смысле этого слова. Такое «сиротливое» положение собственного детища Жарри отчасти обыгрывает в «Фаустролле», где «Убю король» числится в списке равных книг доктора без упоминания автора, как Библия и «Одиссея». То, что Жарри не является в полной мере автором пьесы, сегодня установлено с документальной точностью, — хотя и сразу после смерти писателя его ближайший друг Альфред Валетт отметил в некрологе, что «самое известное произведение Жарри написано в коллеже совместно с двумя приятелями» (Mercure de France, декабрь 1907 г.).

Еще до прибытия Жарри в лицей города Ренна в октябре 1888 г. в устном фольклоре тамошних лицеистов существовали основные элементы «саги» о будущем Убю. Были проработаны повадки, внешние очертания героя и его язык, в том числе знаменитое merdre (окраска этого жаргона была подчеркнуто скатологической — «Колбаски Папаши Эбе, или Поляки», 1885, — а не фаллической, как позже у Жарри, чему объяснением и возраст авторов, и зачастую семейная аудитория их пьес). Мишенью насмешек школяров был Феликс Эбер (1832–1918), тогда пятидесятипятилетний профессор физики в старших классах. Он фигурировал в этих скетчах под несметным числом прозвищ: папаша Эбе, Эбер, Эбанс, Эбуй, П.Э. как Папаша Эбер и пр.; ставшее теперь классическим Убю было придумано уже одним Жарри и значительно позже, в Париже.

Основными авторами этой саги были братья Морен — старший, Шарль-Габриэль (1869–1924), и однокашник Жарри Анри-Жозеф (1873–1937). Старший Морен быстро сближается с Жарри и приобщает его к текстам, составляющим жесту Папаши Эбе, которые они ставят в самодеятельном театре марионеток сначала дома у братьев в декабре 1888–январе 1889 гг., затем, с 1890-го, у Жарри; постепенно к существующим прибавляются пьесы, написанные уже в соавторстве с Жарри. Не исключено, что сам «Папаша Эбе» был зрителем некоторых из этих пьес, не узнавая себя, подобно многим другим жертвам ученических насмешек. Этот театр марионеток Жарри позже назовет Театром Фуйнансов (Théâtre des Phynances). Там также ставятся другие пьесы об учениках и преподавателях лицея: «Проспиртованные» (1890) и «Онезим»; Шарль Морен в одиночку пишет «Охоту на Многогранника» (1889–1890). Попыткой сплавления многих таких юношеских набросков становится вставной «Гиньоль» в сборнике Жарри «Песочные часы памяти» (1894); так жеста папаши Убю обретет первое печатное воплощение. Известно, что Морен, также оказавшийся в Париже и поступивший, в отличие от Жарри, в Политехническую школу, в 1894 г. сам дает Жарри согласие на использование и возможную переделку лицейских пьес (видимо, не предполагая, что из этого выйдет какой-то толк, да, наверное, и просто «повзрослев»).

Жарри же взрослеть отказывался. Он помнит о детстве и даже в настоящем продолжает жить прошлым; он один из всей ватаги бывших друзей будет всю жизнь хранить стихи, написанные в двенадцать лет, и он один знает цену детскому творчеству. За школярской сатирой Жарри сумел разглядеть рождение настоящего мифа (традиционный мифический великан, скатологические и пожирательные мотивы, топос телесного низа и пр.). По сути, всю свою жизнь он писал Убю и играл его в реальности. Так, уже в 1895 г. «Кесарь-Антихрист» отводит значительное место фрагментам школьной пьесы. Параллельно с работой над «Днями и ночами» (1897), «Любовью урывками» (1898) и «Любовью безраздельной» (1899) Жарри публикует факсимиле «Убю короля» с музыкой Клода Терраса, участвует в создании Театра Марионеток (Théâtre des Pantins, декабрь 1897 — февраль 1898), включившего «Убю короля» в свой репертуар, издает несколько театральных арий Убю в издательстве «Меркюр де Франс» и в конце 1898 г. выпускает «Иллюстрированный альманах Папаши Убю». С 1900 г. и до своей смерти наряду с «Мессалиной» (1901), «Суперсамцом» (1902), опереттами, многочисленными газетными и журнальными хрониками Жарри работает над «Убю закованным», «Убю на холме» (для кукольного «Театрачетырехискусств», Guignol des Quat’zarts, пост. 1901, опубл. 1906) и новым «Альманахом XX века», а также публикует текст «Даруем Убю королю…», пародирующий разрешение Генриха II на публикацию произведений Рабле. Помимо этого, с 1896 г. Жарри дважды предпринимает переделку «Убю рогоносца» в надежде все-таки опубликовать пьесу.

Когда Жарри приехал в Париж в октябре 1891 г. для подготовки к поступлению в Политехническую школу, он, как полагают исследователи, привез с собой готовые рукописи «Убю короля» и «Убю рогоносца». У себя дома на бульваре Пор-Рояль он вместе с соучениками по лицею Генриха IV ставит обе пьесы, и именно тогда реннский Папаша Эбер становится Папашей Убю. В 1894 г. Жарри читает «Убю короля» у директора «Меркюр де Франс» Альфреда Валетта, фрагменты пьес входят в «Песочные часы…» и «Кесаря-Антихриста» — иными словами, он неустанно переделывает и оттачивает цикл об Убю с тем, чтобы представить его на сцене одного из парижских театров. Такое внимание к театру, отметим мимоходом, не случайно: в конце XIX столетия начинающие литераторы обращали свои взоры прежде всего на сцену как место мгновенной известности и непосредственного обращения к публике.

1896 год вообще можно счесть «годом Убю». 8 января Жарри предлагает Люнье-По, директору театра «Эвр» (Théâtre de l’Oeuvre, Театр Труда), обе привезенные пьесы (под названием «Убю рогоносец» объединены элементы нескольких ранних пьес Жарри: «Убю задушевный, или Многогранники», написанной еще в Ренне, «Онезим, или Злоключения Приу», 1888–1889 и др.). Сам Жарри, впрочем, больше верит именно в «Рогоносца» — возможно, из-за того, что, в отличие от коллективного «Убю короля», эта вторая пьеса лишь основывается на общих топосах, создание же ее принадлежит ему одному. Однако еще на чтениях в июле 1894 г. члены кружка «Меркюр де Франс» отдают предпочтение «Убю королю». Жарри соглашается, но тем не менее публикует отрывки из «Рогоносца» в «Ревю бланш» (Revue blanche, «Белое обозрение», 1 декабря 1896 г.). «Убю король» появляется в журнале Поля Фора «Ливр д’ар» (Livre d’art, №№ 2 и 3, апрель-май), а 11 июня выходит отдельным томом в издательстве «Меркюр де Франс». Публикация была предварена своего рода «рекламной кампанией» — несколькими статьями Жарри о проблемах театра и грядущей пьесе. 10 декабря пьеса играется на сцене театра «Эвр».

Жарри, собственно, и не скрывал школярского происхождения текста. Даже название гласит: «Драма в пяти актах, восстановленная в том виде, в каком она была представлена в кукольном Театре Фуйнансов в 1888 г.», а на манускрипте рукой Жарри сделана пометка: «Написано в 1888, сыграно в 1896». Сам он, наверное, только наслаждался таким извращением понятия автора — наряду с возведением брани на сцену, приданием кукольному детскому спектаклю статуса серьезной театральной постановки и прочими бомбами, которые Убю заложил под современную словесность. После смерти Жарри братья Морен при помощи публициста Шарля Шассе (1883–1965) предприняли несколько атак, пытаясь оспорить его авторство (Chassé Ch. Sous le masque d’Alfred Jarry. Les sources d’Ubu roi. P., 1921; Chassé Ch. D’Ubu roi au Douanier Rousseau. P., 1947), но эти нападки были неубедительны, запутанны и, в общем-то, ограничивались лишь пустыми обвинениями в плагиате. Разумеется, точно определить вклад Жарри в текст, более или менее законченный к его появлению в реннском лицее, невозможно. Однако Жарри бесспорно является автором «Убю короля» уже хотя бы потому, что простую школярскую байку, каким несть числа в любое время, он возвысил до уровня текста со всеми его атрибутами. Без него все это богатство было бы просто потеряно: вряд ли можно предположить, что посолидневшие братья взялись бы за сценическую постановку или публикацию детских «шалостей». Жарри же, придав школьной жесте силу почти архаического мифа (архетипический характер пьесы подтверждается уже хотя бы той популярностью, которой она пользуется вот уже более века), вписал ее в историю — возможно, и вправду на равных с Библией или «Одиссеей», пусть и со всеми очевидными оговорками.

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 345–398. Публикуется впервые.

Швоб, Марсель (1867–1905) — французский писатель-символист, автор притчевой фантастической прозы. Швоб помогал Жарри в его первых шагах в литературе; их объединяло также преклонение перед Рабле, творчество которого Швоб знал лучше всех своих современников.

Убю Король, или Поляки. — Таково было название в журнальной публикации «Ливр д’ар», что лишний раз указывало на «реннское» происхождение пьесы. Почему Жарри или его соавторы-лицеисты остановились именно на Польше, сказать сложно. Можно лишь отметить, что в речи на премьере «Убю короля» Жарри сказал: «Что же до действия, которое вот-вот начнется, то происходит оно в Польше, а проще говоря — Нигде». Польша действительно не существовала на карте как государство в период с 1795 по 1918 г. Таким образом, будучи политическим воплощением Нигдеи, в пьесе Польша метонимично становится экзистенциальным вариантом этой пустоты, одновременно задавая выморочность, ирреальность действия и, напротив, позволяя относить ее реалии к любой стране и обществу. Это подтверждается словами Жарри в его статье для программки, напечатанной к премьере «Убю короля» журналом «Критик»: «Нигде значит повсюду, и прежде всего в той стране, где находишься в этот момент». Ср. также указание в письме Люнье-По от 8 января 1896 г.: «костюмы должны меньше всего отсылать к какой-то местности или времени (это лучше передаст идею вечной проблемы)». Вместе с тем, некоторые комментаторы разлагают французское слово Pologne на греческие наречия места πού и που (соответственно вопросительное и неопределенное) и искаженное французское loin («далеко») — Польша становится чисто языковым творением, неким аналогом «Туманного Далёко»

Папаша Убю — как уже упоминалось, в реннских вариантах пьесы клички профессора Эбера фонетически соответствовали его имени: Эбе и пр. Жарри изменил имя из-за несовершенной рифмы в «Песенке о головотяпстве»: строчка рефрена Hourrah, cornes-au-cul, vive le père Ebé рифмовалась с далеко отстоящим trembler (дрожать). Приблизив консонанс, Жарри создает Убю, рифмующееся с cul (зад) — что тем более подходит для персонажа, воплощающего собой всепожирающее Чрево. На такое происхождение имени позднее намекал и сам Жарри («Паралипомены Убю», 1896).

Капитан Бордюр — как и имена его приспешников, прозвище Бордюра заимствовано из области геральдики. За именами скрываются точные геральдические термины: Бордюр — внешняя кайма, Кол — клин, Батон — монета, Брусок — перевязь. Выбор имени Бордюра может отчасти быть объяснен семантически близким словом «кадр» и его вторым значением: «функционер». Некоторые исследователи, впрочем, сопоставляют Бордюра со смежным геральдическим термином orle (поясок вокруг щита); в одном из произведений Жарри этот кольцевой поясок превращается в анальный сфинктер, и, возможно, глубинный смысл Бордюра также связан со сферой телесного низа. Трое молотил появляются уже в «Геральдическом акте» «Кесаря-Антихриста», образуя вокруг Папаши Убю сложную сеть фаллическо-пожирательных коннотаций.

Генерал Ласси — Ласси, Петр Петрович (1678–1751), русский фельдмаршал. Родился в Ирландии, воевал за Францию, Венгрию и Польшу (позже способствовал воцарению Августа Саксонского на польском престоле). Был представлен Петру I, который привлек его к реорганизации российской армии. Ласси отличился в войнах против Карла XII и Мазепы, выиграл Полтавскую битву, стал генеральным комендантом Санкт-Петербурга (1725), руководил Крымскими экспедициями (1737).

Лещинский, Станислав (1677–1766) — король Польши в 1704–1711, 1733–1734. Избран под нажимом Швеции, не поддержан шляхтой, восстановлен на престоле усилиями французской дипломатии. Изгнан из страны в ходе войны за польское наследство.

Собеский, Ян (1620–1696) — под именем Ян III король Речи Посполитой с 1674 г. В 1683 г. разгромил турецкую армию, осаждавшую Вену. Заключил в 1686 г. «Вечный мир» с Россией.

Николай Ренский — исторический персонаж с подобным именем неизвестен, можно лишь предположить, что Жарри «полонизировал» (Rensky) прилагательное «реннский».

Царь Алексей — в оригинале он назван «императором», но скорее всего речь идет о русском царе Алексее Михайловиче (1629–1676), сыне фигурирующего дальше среди действующих лиц Михаила Федоровича (1596–1645), первого русского царя из династии Романовых.

Махинансисты — «ученая» орфография (larbins de Phynances) относится еще ко времени «Поляков»: издавна, и не только в Ренне, склонные к розыгрышам ученики классов философии и математики заменяли греческой фитой (φ) начало слов с phi- или fi-, таким образом finance становится φпапсе или phynance. Связь денег (финансов) с фекалиями, и так традиционная в мифологическом контексте, в мире Жарри еще больше выделена.

Срынь! — Слово, легендарное в той же степени, как и сама пьеса. Не вдаваясь в длительные рассуждения (а по поводу этого вставного -r- было сломано немало копий как современниками Жарри, так и позже), в merdre можно различить корень merde (дерьмо) и инфинитивное окончание, что дает в итоге своего рода категорический императив. Вряд ли у слова есть какая-то сознательная этимология: «это слово, появившееся спонтанно, слово-урод, некая тератология слова, творение, выпадающее из всякой нормы» (Caradec F. A la recherche de Alfred Jarry). Само по себе слово несомненно принадлежит миру реннского лицея, и Жарри впервые использовал его еще в пьесе «Онезим, ми Злоключения Приу», а здесь повторяет скорее всего как пароль, отсылая к общей жесте. Корень слова — обозначая тему ниспровержения, разрушения некогда сакрального театрального пространства — открывает чрезвычайно важную в творчестве Жарри тему скатологии. Как отмечают многие исследователи, в реннском лицее был выделен особый день, когда приезжала ассенизационная машина, поскольку отходы использовались для удобрения окружавших город капустных полей.

Свечки едреные! — еще одно наследие реннского цикла. В оригинале chandelle verte (зеленая свечечка): речь идет не о стеариновой свече, а сальной, позеленевшей от старости. Изначальная семантика гниения, традиционная для школьной мифологии, у Жарри здесь приобретает явно фаллический оттенок.

…мог бы каждый день жевать сардульки… — вполне обычное andouille (колбаса) в разговорном языке употребляется как ругательство — болван, дурак, а у Жарри приобретает оттенок одновременно скатологический (ср. упоминавшиеся ранее «Колбаски Папаши Убю») и фаллический (ср. в «Любви безраздельной» меню «странного обеда» Эмманюэля Бога: «золотой фаллос из гусиной печени, запеченной в форме колбасы»). Это своего рода продуктовый субститут merdre.

…плащ до пят и зонтик… — вряд ли есть нужда особо разъяснять психоаналитические коннотации продолговатого плаща, зонта — к тому же раскрывающегося под стать набухающему кровью члену, — высокого башлыка с навершием и далее дудочки, которую дарит Папаша Королю в знак ждущей его садистской расправы.

Швыряет в пирующих поганую метлу… — Шарль Морен уточнял позже, что в ранних версиях «Поляков» открыто говорилось о «метле сортирной».

…а то недолго загреметь в карман… — точное значение «кармана» (или «мешка») установить сложно: в пьесах это некая таинственная полость, подобие карцера, куда Убю грозится упечь своих противников. Как сообщал Шарль Морен, в устных сказаниях лицеистов о Папаше Эбе (и, добавим, гимне «Бойтесь главного казначея» в одной из версий «Убю рогоносца») тот неизменно волочил за собой мешок с едой, однако устрашающий смысл «кармана» мало вяжется с этим объяснением.

Один из молотил лопается… — как отмечают комментаторы, в продолжении пьесы все трое молотил живы, а значит, на них взрыв не производит того же губительного эффекта, как на медведя — так и Мамаша Убю выживает после разрыва, смертельного для Бордюра (V, I). Можно также предположить, что это атавизм ранней версии пьесы, где молотил было больше трех.

Трах-тебе-в-брюх! — В оригинале cornegidouille, самое «страшное» из используемых Убю ругательств, оно совмещает два ведущих топоса его мира: фаллический (corne, то есть «рог») и мотив брюха (gidouille), телесного низа.

Вы что, смеетесь или, чего доброго, приворовываете мои деньжата? — самый яркий пример очевидной во всей пьесе неестественности и ущербности языка Убю, столкновение просторечия с высоким стилем, которые нейтрализуют друг друга.

Где же сокровище? Стучу-стучу, а пустоты нигде не слышно. — Вставляя здесь и далее в эту тираду Мамаши Убю стихотворные стопы, Жарри пародирует тексты классицистской трагедии.

Польское войско на марше через Украину. — Настаивая на отсутствии декораций в сценической постановке пьесы и замене их простыми табличками с указаниями, Жарри в письме Люнье-По от 8 января 1896 г. отмечает: «Никакие декорации, никакое изображение не передадут вам ‘польского войска на марше через Украину’».

…всех видов оружия: срынического, финансического и махинансического… — это перечисление, как и ниже: «…будем стрелять из срыномета, дверь запрем на крепкий махинанс, а кто сунется — секир ему финанс», наглядно подтверждает равенство составных частей вселенной Убю: merdre, phynances и physique.

И бутыль мая пропала! — нежное отношение Папаши к бутылочке объясняется ее двойным соотношением с брюхом-вместилищем и фаллосом.

Палочка-загонялочка — параллель с физиколом (ср. ниже) и соответствующей фаллической семантикой.

Физикол — одно из наиболее часто встречающихся орудий Папаши Убю. Вне соотнесения с иными текстами оно ничем не отличается от многих других и, судя по всему, отсылает к безобидной указке или линейке преподавателя физики Папаши Эбера. Однако, если обратиться к раннему варианту «Убю», фигурирующему в «Кесаре-Антихристе», то в «Геральдическом акте» физикол обладает явными фаллическими чертами, а также служит орудием патафизики: «На основании бездумного диспута знака минус со знаком плюс Преподобный Папаша Убю, бывший король Польский, а ныне член ордена иезуитов, намерен создать новое великое произведение, „Кесарь-Антихрист“, в котором посредством хитроумного приспособления физикола будет убедительно продемонстрирован принцип единства противоположностей». Как полагают некоторые исследователи, фаллический смысл физикол приобрел после знакомства Жарри с «Песнями Мальдорора» Лотреамона.

Появляется медведь. — Сцена с медведем, возможно, позаимствована из «Принцессы Элидской» Мольера (Вторая интермедия, сцена II) — Морон, сначала сочтя медведя «галантным», затем пугается и отваживается отвесить ему «тысячу тумаков» лишь после того, как зверя убили охотники.

А вот Бордюр, страшный, прямо медведь! — Нельзя не отметить и то, что Жарри настаивает на равенстве медведя и Бордюра. Отметим также, что на сцене обе роли исполнял один и тот же актер.

И так оно и вышло: Балдислав разрубил его… — В геральдике производная от имени героя gironné означает именно «разделенный на несколько частей».

Угодно небесам, чтобы сеньор Убю здесь очутился сам. — Пародия на текст «Андромахи» Расина (акт V, сц. V, 1627–1628).

В схватке горлациев и шкуриациев… — Характерные для школяров парономастические серии, частые для тогдашнего школьного фольклора, как, например: choknosof (жаргонное «шикарный»), catastrophe, merdazof (Азовское море, несомненно перекликающееся с merdre и просто merde). Позже, познакомившись с подобными сериями у Рабле, Жарри мог лишь укрепиться в юношеской привязанности к таким языковым шуткам. Похожие серии встречаются и далее в тексте пьесы: «поляк-сопляк, дурак, слабак, хряк, казак, кунак, лапсердак».

…вернусь в родную Испанию. — В реннском варианте пьесы все трое молотил носили испанские имена, позже замененные Жарри на геральдические.

А не будь Польши, мир остался бы без поляков! — Несомненно, оправданно и прочтение «без ‘Поляков’», то есть начальной версии «Убю короля».

Убю закованный

Жарри замышлял «Убю закованного» как «противоположность Убю короля», причем как на уровне персонажей, так и языка.

Как зрителя «Убю короля» поражало открывающее пьесу «Срынь!», служившее словно пограничным столбом при переходе в иной мир, своего рода «Сезамом», перед которым открывались двери нездешнего, так в «Убю закованном» таким же громом среди ясного неба звучит молчание Папаши Убю: даже понукаемый Мамашей Убю, он отказывается произносить кощунственное заклинание. Этот отказ повторяется и далее в тексте пьесы (например, акт III, сцена II). Объяснений тому может быть несколько. С одной стороны, если лексика «Убю короля» была отрицанием традиционного Логоса, то в «Убю закованном» отрицается даже прошлое отрицание, и иллюзорный мир предыдущей пьесы становится еще более ирреальным. С другой стороны, налицо исключение фекального контекста, а с ним и садистских устремлений Убю.

Изменения эти продиктованы тем, что «Убю закованный» довольно точно повторяет структуру и смысл «Убю короля», но как бы выворачивает их наизнанку: в обеих пьесах Папаша стремится обрести некое недоступное ему благо, только если сначала это была королевская корона, то теперь — рабские цепи (как «Король Убю» был сатирой на абсолютную монархию, так «Убю закованный» пародирует демократию). Потому претерпевает существенные изменения и арсенал традиционных орудий Убю — орудия нападения и агрессии сменяются способами подчинения (рабский фартук, рабская метелка), — и состав персонажей: например, исчезают трое молотил, которые как своего рода продолжения вовне агрессивности Папаши Убю оказываются в новой пьесе совершенно лишними. Однако взаимные отрицания слов и поступков одновременно нейтрализуют обе реальности и сплавляют их: на высшем уровне царствие становится рабством.

Жарри работал над «Убю закованным» летом 1899 г., которое он проводил вместе с Рашильд и Валеттом в снятом им на время каникул домике в местечке Ля Фрэт. Законченный в сентябре 1899 г., текст был издан на следующий год в издательстве «Ревю бланш» вместе с переизданием «Убю короля»: Ubu enchainé précédé de Ubu roi. P., Editions de la Revue Blanche, in vol. In-12 de 244 pages. 1900. Именно в этом издании впервые появляется знаменитая «Песенка о головотяпстве».

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 425–462. Публикуется впервые.

Убю закованный. — Известно, что некоторое время Жарри думал назвать пьесу «Убю раб» (Ubu l’esclave). В окончательном названии очевидна перекличка с Эсхиловым «Прометеем прикованным».

Трах-тебе-в-брюх! Мы не сумеем ничего толком разрушить, если не разнесем до основания и сами развалины. — Этот эпиграф довольно сложен для интерпретации, можно лишь отметить следующие моменты: «развалинами», скорее всего, Жарри именует «Убю короля», и их разрушение в соотношении с прототекстом «Кесаря-Антихриста» (см. комментарии к «Убю королю») означает взаимное уничтожение двух текстов об Убю. Об этих сложных отношениях разрушения-созидания говорит также решимость «разнесем и сами развалины» и следующая за этим уверенность, что «строительство есть самый верный путь к разрушению».

Элевтера — по-гречески «свободная» (Элевтерий, Освободитель — один из эпитетов Юпитера). В реннской жесте о Папаше Эбе этот персонаж звался Викториной. Отметим также, что название «Элевтера» носит первая пьеса Сэмюэла Беккета, произведения которого нередко отсылают к миру Жарри.

Пипиду, Какаду — оба персонажа перекочевали в пьесу из реннской жесты. Они символизируют постепенную смену фекального эротизма «Убю короля» на уретральный.

Лорд Катоблепас — согласно греческой этимологии, «смотрящий вниз». Очевидна оппозиция этого персонажа по отношению к Аноблепасу («смотрящему вверх») из «Альдернаблу» («Песочные часы…») и очевидному фаллическому смыслу имени последнего: здесь же этот подтекст уничтожается. Зверь по имени Катоблепас встречается у Плиния, а также Флобера («Искушение Св. Антония»), это черный буйвол с головой кабана, длинной вялой шеей и смертоносным взглядом Вия (оттого постоянно смотрящий вниз).

Брат Тиберж — еще одно прямое наследие реннской жесты. Изначально он фигурировал в пьесе «Онезим, или Злоключения Приу», прототипе «Убю рогоносца», но был вымаран из последующих редакций этой пьесы.

Я попытался было говорить по-французски в Польше… — Этот краткий пересказ «Убю короля» еще раз подтверждает постоянное соотнесение «Убю закованного» с предыдущей пьесой.

…и рабский крюк. — Жалкие останки садических устремлений Убю из предыдущей пьесы (ср. дальше: «Зачистка ног, запалка усов…»).

Да здравствует доблестная срынцузская армия! — Единственное появление старого merdre в «Убю закованном».

До встречи, граф Ореховогрецкий. — Титул маркиза, появившийся у Папаши в начале этой сцены (единственный титул, которого не было в «Убю короле»), теперь снижен до графа. Некоторые комментаторы видят здесь аллюзию на «разжалование» маркиза де Сада после его эротических приключений — хотя в «Убю закованном» их нет как таковых.

Трах-тебе-в-брюх! Я хочу начистить ей ступни… — Это самое страшное ругательство из «Убю короля» из символа агрессивности Папаши превращается здесь в желание мазохистского подчинения.

А что твоя метелка? — Аллюзия на «поганую метлу», которой в «Убю короле» Папаша травил приспешников Бордюра. Как и «срынь», этот символ фекального контекста здесь Папашей Убю отвергается.

Спускается в погреб и… приносит двенадцать бутылок. — Эпизод с двенадцатью бутылками позаимствован из ранней пьесы «Жених поневоле», написанной Жарри еще до переезда в Ренн, в лицее Сен-Бриё.

…на месте ли горшочек сама знаешь с чем. — Из «Убю рогоносца» мы узнаем, что это «горшочек срыни», но в «Убю закованном», как мы видели, Папаша налагает запрет на это «волшебное слово».

…он вздумал отстегать меня кнутом…. чистильщик сапог, лакей, привратник, раб, которого хлещут кнутом… — Очевидное обнажение мазохистской трансформации персонажа от «Убю короля» к «Убю закованному».

Франсуа Убю, доктор патафизики… — Упоминание этой науки о воображаемых решениях эксплицитно связывает «Убю закованного» с «Кесарем-Антихристом» и «Фаустроллем».

…из нас вышел бы отличный каторжник в… зеленой шапочке, откормленный за казенный счет. — Папаша Убю повторяет аргументы, которые приводил на своем процессе Сократ.

Пипиду, дружище! Вот ты и стал бродяжкой… — Вся эта сцена отсылает к эпизоду в Торнском каземате из «Убю короля» (действие III, сцена V).

Достаньте мой карманный дикшонарь. — Англицизмы Катоблепаса в данном случае используются скорее для установления патафизического единства противоположностей (тюрьма = дворец и пр.). Однако, надо отметить, что в одном из текстов, связанных с премьерой «Убю короля» («Критик», 20 декабря 1896 г.), Жарри пишет, что по-английски говорит Бордюр, а значит, Катоблепас может быть отражением этого персонажа.

Вы, старший каторжник… — Слово «каторжник» (forçats) приобретает «ученую», но также и убюическую орфографию phorçats (ср. phynance) лишь после принесения каторжниками клятвы верности Убю.

Не пугайся, дитя мое, теперь у тебя целых два дядюшки. — Мотив «человека, рассеченного по меридиану» появляется уже в «Геральдическом акте» «Кесаря-Антихриста».

Мы погибаем… затяните нам посильнее ошейник, чтобы нас не продуло. — Отсылка к III сцене IV действия «Убю короля» («Польское войско на марше через Украину»).

Сколько зелени, Мамаша Убю. Прямо как будто на пастбище (каторжники, ГРЕБУТ) — Сложная игра метафор: образное выражение faucher un grand pré («грести») здесь взято в буквальном смысле — «косить большой луг», отсюда и зелень.

Нас везут туда на триреме в целых четыре ряда весел. — В «Пролегоменах к Альдернаблу» трирема и вообще галера обыгрывается как фаллический символ, а соотнесение цифр 3 и 4 отсылает к ирреальной арифметике «Кесаря-Антихриста».

Убю рогоносец

В отличие от двух первых пьес, текст «Убю рогоносца» не представляет собой законченного единства. С одной стороны, это объясняется постоянными переработками, которые привносил в текст Жарри, не оставлявший надежды опубликовать свое творение; с другой, то ли постепенно отчаиваясь, то ли посвящая себя иным проектам с более удачной «печатной» судьбой, Жарри уделял «Убю рогоносцу» все меньше внимания. Так, рукопись второй версии пьесы была посвящена Фадею Натансону «в память об этом Убю потайном, который по мысли автора должен был стать Убю, огнем разрушенным». Жарри — один из первых литераторов, кто осознанно ставит понятие законченного текста под вопрос, отсюда новый статус набросков, черновиков, «домашних» и «интимных» жанров, восстававших против табели о рангах официальной литературы.

Сохранились несколько основных версий пьесы. Самый первый, еще отдаленный набросок известен под названием «Онезим, или Злоключения Приу». Он был составлен в Ренне в 1888–1889 гг. во время первого года обучения Жарри — поля рукописи испещрены уравнениями второй степени, которые как раз проходят в это время — и представляет собой традиционный школярский пасквиль на учителей и однокашников (Октав Приу, 1871–1932 — ученик класса риторики). Игралась эта пьеса, по-видимому, как и прототипы «Убю короля», в кукольном театре реннских лицеистов. Жарри переделывает этот текст, скорее всего, между 1890 и 1893 гг., и результат этой переработки большинство критиков обозначает как «первый Убю рогоносец» — именно он и представлен в нашей книге. Жарри исключает некоторые отсылки к религии (брат Тиберж появится теперь лишь в «Убю закованном»), но увеличивает количество насмешек над учителями, вводя персонажи Ахраса и Совести. В эту версию также включены «Гимн молотил» и «Песенка о головотяпстве», что должным образом усиливает тему пыток. «Первый Убю рогоносец» был полностью опубликован лишь в 1944 г. в женевском издательстве «Труа коллин» по рукописи, принадлежавшей Полю Элюару. Косвенно известна еще одна переработка «первого» текста, относящаяся ко времени, когда Жарри хотел предложить для постановки в театре «Эвр» скорее «Убю рогоносца», нежели «Убю короля» (см. примечания к «Убю королю»).

В 1897 г. — хотя рукопись помечена 1887 г., это невозможно, поскольку, будучи учеником лицея в Сен-Бриё, Жарри в это время не мог знать реннской жесты о Папаше Эбе — Жарри существенно перерабатывает рукопись «первого Убю рогоносца», добавляя первый акт (действие которого, в подражание предпоследней главе «Пантагрюэля», проходит в брюхе Убю) и переиначивая несколько других актов. Так появляется «второй Убю рогоносец», известный также под названием «Убю и Археоптерикс». Примечательно, что Жарри, словно «ленясь» переписывать первый вариант текста, включает в «Археоптерикса» листы первой рукописи, правя поверх раннего текста. Единственное радикальное нововведение этой версии — первый акт, он был опубликован после смерти Жарри в «Кайе дю Коллеж де Патафизик» (№ 3–4). Там же появились фрагменты из актов III и V (№ 26–27).

Полностью при жизни Жарри свет не увидел ни один из вариантов. Замысел публикации «второго Убю рогоносца» под названием «Убю задушевный» (Жарри подчеркивает лицеистские корни «Рогоносца» этой отсылкой к ранней реннской пьесе «Убю задушевный, или Многогранники») так и не был претворен в реальность. Соответственно, Жарри использует фрагменты неизвестной публике пьесы в самых разных произведениях. Еще в 1893 г. под названием «Гиньоль» он публикует фрагменты I и IV акта «первого Убю рогоносца» в журнале Катюля Мендеса и Марселя Швоба «Эко де Пари» — эта публикация получает премию в разделе прозы, и на следующий год Жарри включает ее в сборник «Песочные часы памяти». В свою очередь, третья часть «Гиньоля» — «Искусство и наука», — под новым названием «У г-жи Убю» входит последней главой в «Любовь урывками». Некоторые пассажи из актов II, III и V «Убю рогоносца» войдут в «Паралипомены Убю», опубликованные в «Ревю бланш» 1 декабря 1896 г.

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Tout Ubu. Edition établie par Maurice Saillet. P., Le Livre de poche, 1978, pp. 199–246. Публикуется впервые.

Восстановленный в том виде… — Пометка, идентичная той, которая открывает «Убю короля». Некоторые биографические сведения позволяют, соотносясь с этой ремаркой, отнести дату составления «первого Убю рогоносца» ближе к 1893, нежели 1890 г.

Ахрас — по-гречески «груша»; по традиции, живой в некоторых лицеях и до сих пор, такое прозвище дается учителям математики, в данном случае — Полю-Эжену Перье (1831–?).

Дурантье — во втором варианте пьесы заменен Прейу (явная трансформация упоминавшегося Приу).

Мемнон — в греческой мифологии царь Эфиопии, союзник троянцев в Троянской войне. Одна из двух колоссальных фигур, воздвигнутых в Египте при фараоне Аменхотепе III, считалась изображением Мемнона. Поврежденная во время землетрясения, статуя издавала на рассвете звук, который воспринимался как приветствие Мемнона своей матери Эос. Именно такая поющая статуя Мемнона фигурирует в «Пер Гюнте» Ибсена, в постановке которого на сцене театра «Эвр» Жарри играл роль тролля; возможно, этим и объясняется выбор имени. Во второй версии «Убю рогоносца», «Археоптериксе», Мемнон заменен на Вшивоброда — явное наследие реннского «Онезима» (так именовали Луи Теофиля Мари Буске, 1860–1905, репетитора в реннском лицее).

Трое молотил — в «Археоптериксе» имена этой троицы: Дюрьмоед, Чертверух и Мудрец — приводятся уже в списке персонажей; эти клички отчасти подражают именам Пикрохоловых воинов из «Гаргантюа» Рабле.

Скитотомил — по-гречески «разрезающий шкуры».

…что это еще за патафизика такая… — Упоминание о патафизике в тексте, восходящем к ранним пьесам жесты о Папаше Эбе, подтверждает школярское происхождение термина (позже наполненного Жарри особым значением, см. комментарии к «Фаустроллю»).

Э-ээ — формула, уже встречавшаяся в «Убю короле» (акт IV, сцена V) в устах молотил, а здесь переходящая к Ахрасу. Таким образом, наследником агрессивных устремлений Папаши Убю становится персонаж учителя.

…засовывает ее в щель между каменными плитами. — Очевидно родство между этим устройством и «мешком» (или «карманом») в «Убю короле».

Он такой импузантный!… — отдаленный отголосок строчек «Прекрасной Елены» (1864) Жака Оффенбаха (наст. имя Якоб Эбершт, 1819–1880).

…отнес по назначению мешок побоев… — взрывные побои были традиционным оружием молотил в «Убю короле».

…и горшочек срыни. — Он появляется в «Убю закованном» под более сдержанным названием «горшочек сама знаешь с чем» (акт II, сцена IV), ибо в этой пьесе Папаша не употребляет бранного слова.

Сфера есть ангельская форма. — Еще один отголосок важнейшей для Жарри темы сферы (яйца и т. д.).

Non сит vacaveris… — Жарри разбрасывает по этой тираде Убю фразу из «Нравственных писем к Луцилию» римского философа Луция Аннея Сенеки (ок. 4 до н. э. – 65 н. э.): «Нет, философии [у Убю заменено на „патафизике“] нельзя отдать один лишь досуг — надо всем пренебречь ради усердия к ней, для которой никакого времени не хватит, хотя бы наша жизнь и продлилась до крайнего срока, отпущенного людям» (книга VIII, письмо LXXII [3]После выхода этой книги река вокруг острова превратилась в погребальный венок.
).

Совесть… появляется на поверхности… когда Мемнон ныряет. — Папаша Убю засовывает Совесть между каменными плитами во втором акте, сцена III.

Статьи и выступления о театре

Речь Альфреда Жарри на премьере «Убю короля»

Текст выступления Жарри на премьере «Убю короля» (10 декабря 1896 г.) затем был опубликован в журналах «Меркюр де Франс» (1 января 1897), «Стих и проза» (апрель-май-июнь 1910 г.) и «Ле марж» (15 января 1922 г.).

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 399–401. Публикуется впервые.

…соблаговолили высказаться люди куда более известные… — Поскольку текст «Убю короля» публиковался до театральной премьеры, критики имели возможность написать о пьесе. Особенно воодушевленной была статья Анри Бауэра («Эко де Пари», 23 ноября 1896 г.).

Сильвестр, Арман (1837–1901) — французский писатель.

Мендес, Катюль (1841–1909) — французский поэт-«парнасец», один из активных защитников «Убю короля».

Шолль, Орельен (1833–1902) — французский писатель.

Бауэр, Анри (1851–1915) — французский драматург, литературный критик, публицист.

…таковы зародышевое яйцо или г-н Убю. — Сравнение Убю с зародышем — лишенным морали чистым животным началом — чрезвычайно показательно. Сфера же вообще была для Жарри своего рода «идеальной формой», откликающейся как в образе крутящегося физикола или округлого брюха самого Папаши, так и бесконечных образах кручения в других произведениях. Как отмечает М. Ямпольский (Клинамен // Ямпольский М. Наблюдатель. М., Ad Marginem, 2000, стр. 213), «не случайно [художник-сюрреалист] Макс Эрнст изображает Убю в виде цилиндрической юлы».

…скрыться под защиту маски… — Актеры, игравшие в «Убю короле», в действительности носили маски. Ср. письмо Жарри к Люнье-По от 7 декабря 1896 г.

…ставилась пьеса… не на солидной финансовой основе… — Финансовое благосостояние экспериментального театра «Эвр» с зальчиком на несколько десятков мест было далеко от идеального. По воспоминаниям Люнье-По, после премьеры «Убю короля» Луиза Франс (Мамаша Убю) и Фирмен Жемье (Убю) получили по сорок франков, «для остальных же — лишения!». Заказанные же Жарри для спектакля сорок манекенов (дворян, которых Убю бросает в казематы) и подавно его чуть не разорили.

Жемье, Фирмен (наст. имя Фирмен Тонер, 1869–1933) — французский актер и театральный деятель. Исполнил роль Папаши Убю в постановке театра «Эвр».

Жинисти, Поль (1855–1932) — французский писатель и журналист, автор романов, нравописательных и исторических очерков, пьес; директор Театра Одеон (1896–1906).

…Польше, проще говоря — Нигде… — об этимологии этого слова см. в коммент. к «Убю королю».

Костюмы персонажей

Этот текст не был опубликован при жизни Жарри и до его первой публикации в «Кайе дю Коллеж де Патафизик» (№ 3–4) существовал лишь в виде изрядно потрепанной рукописи на двух страницах: первая исписана с обеих сторон листа, на второй лишь восемь строчек.

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. R, Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 403–404. Публикуется впервые.

…непременная трость… — можно сопоставить эту деталь туалета Убю — помимо отсылки, наряду с котелком, к непременным атрибутам среднего буржуа — с физиколом и его фаллическими значениями («Кесарь-Антихрист»). Дальше в описании костюма Папаши Убю Жарри, кстати, использует именно слово «кол».

…котелок — голова Папаши на рисунках Жарри лишь временами увенчана котелком; именно с этим головными убором, впрочем, видит его Пьер Боннар, иллюстрировавший Альманахи Папаши Убю. Альтернативой котелку выступает подобие листочка: упоминавшийся выше критик Шарль Шассе считал, что речь идет об «остром колпаке», однако скорее это единственное ухо Папаши Убю.

О бесполезности театрального в театре

Статья была опубликована в сентябрьском, 81 номере «Меркюр де Франс» за 1896 год. Как показывают письма Жарри к Люнье-По, изложенные в статье теоретические идеи общего плана предназначались Жарри именно для постановки «Убю короля».

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 405–410. Публикуется впервые.

Донне, Морис (1859–1945) — французский драматург, пьесы которого часто ставились на сцене театра Комеди-Франсез.

Анна Перенна — древнеиталийская богиня весны, нимфа реки Нумиций. Perenna по-латыни — вечная, неиссякаемая (для Жарри возможный символ вечного потока времени, неистребимого «духа»). Упоминается в «Фастах» (неоконч., ок. 1–8 н. э.) Овидия:

На побережье пришли; следы на песке увидали; Смолк поток и затих, зная вину за собой; И зазвучали слова: «Я — Нумиция тихого нимфа: Вы называйте меня Анна Перенна теперь ».

Зевксис (кон. V — нач. IV в. до н. э.) — древнегреческий живописец; стремясь к иллюзорности изображения, применял светотень. Произведения не сохранились, известен по произведениям историков. В частности, упоминается спор между Зевксисом и художником Паррасием о степени правдоподобия живописи. Зевксис нарисовал виноградную гроздь, на которую слетелись птицы. Паррасий предложил сопернику взглянуть на один из своих холстов, покрытый тряпкой, которая при попытке снять ее оказалась нарисованной.

…геральдическим декорациям… на поле этого своеобразного герба. — Жарри намекает на сценическое оформление «Геральдического акта» в «Кесаре-Антихристе».

Муне-Сюлли, Жан (наст. имя Жан Сюлли Муне, 1841–1916) — французский трагедийный актер, исполнявший роль Гамлета в постановке театра Комеди-Франсез.

Вот уже целый год на пленэре играется… — Жарри имеет в виду работы Мориса Поттеше (1867–1960), ставившего в Народном театре городка Бюссан в Вогезах собственные пьесы из жизни крестьян. «Дьявол цедит по капле, антиалкогольная комедия» в 3-х актах, была поставлена первой в 1895 г.

Валетт, Альфред (1858–1935) — французский писатель и издатель, один из десяти основателей «Меркюр де Франс» (первый номер 1 января 1890 г.) и глава этого журнала до самой своей смерти. Он принял Жарри в «круг» своего журнала в 1894 г., и именно в издательстве «Меркюр де Франс» были опубликованы «Песочные часы памяти» (1894), «Кесарь-Антихрист» (1895), «Убю король» (1896) и «Дни и ночи» (1897). Более того, Валетт и его жена Рашильд были для Жарри своего рода семьей, поддерживая его советами и деньгами. В творческом плане тесные контакты Жарри и Валетта прекратились после «Дней и ночей»: Валетт не стал публиковать отдельным изданием ни «Фаустролля» (лишь поместив несколько глав в журнале), ни «Любовь безраздельную».

…с лиль-аданским лесом… — имеется в виду знаменитый огромный лес рядом с городом Лиль-Адан во французском департаменте Валь-Дуаз на берегу реки Уазы к северу от Парижа.

Люнье-По (наст. имя Орельен Мари Люнье, 1869–1940) — французский актер, директор театра и писатель, основатель театра «Эвр» (1893), с которым много сотрудничал Жарри.

«Стражница» — стихотворение французского поэта Анри де Ренье (1864–1936; см. подробнее о нем в комментарии к Альманахам), отрывок из поэмы «Как во сне» (Tel qu’en songe, 1892). «Стражница» легла в основу сценической композиции театра «Эвр» (24 июня 1894 г.), где актеры молча перемещались по сцене за полупрозрачным занавесом, а чтецы подавали реплики из оркестровой ямы.

О чем думаешь в театре

Статья была опубликована в журнале «Ревю бланш» 1 января 1897 г. — то есть практически «по свежим следам» после провала декабрьской премьеры «Убю короля».

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 415–418. Публикуется впервые.

Ожье, Эмиль (1820–1889) — французский драматург, член Французской Академии, автор комедий на темы общественной морали.

Лабиш, Эжен (1815–1888) — французский драматург, член Французской Академии, автор комедий нравов и водевилей.

Лепренс де Бомон, Жанн-Мари (1711–1780) — французская писательница, автор популярных детских сказок («Красавица и чудовище»).

…апломбом отъявленного Скота. — См. подробнее о значении слова Скот (Mufle) в коммент. к «Фаустроллю».

«Пер Гюнт» — (1867) — драматическая поэма норвежского драматурга Генрика Ибсена (1828–1906); «Пер Гюнт» был поставлен на сцене театра «Эвр» в ноябре 1896 г., и сам Жарри играл в этой постановке роль первого придворного тролля.

«Почуявшие» (Les Flaireurs, 1889) — выстроенная на теме ожидания смерти драма Шарля Ван Лерберга (1861–1907), бельгийского поэта-символиста, близкого группе «Молодая Бельгия». «Пелеас и Мелисанда» (1892) — драма Мориса Метерлинка (1862–1949). Французский композитор Габриэль Форе (1845–1924), написавший по этой драме Метерлинка одноименную симфоническую сюиту, положил на музыку также «Песню Евы» Ван Лерберга.

Подобно Скотольдышке… у Сирано де Бержерака… — Жарри обыгрывает пассаж из «Истории птиц» французского драматурга, прозаика-утописта Савиньена Сирано де Бержерака (1619–1655). Жарри хорошо знал творчество де Бержерака и упоминал его философско-утопические романы «Иной свет, или Государства и империи Луны» (опубл. 1657), «Государства и империи Солнца» (незаверш., опубл. 1662) и «История птиц» в своей журнальной хронике как предвестников современных научно-фантастических романов.

Лоти, Пьер (наст. имя Жюльен Вио, 1850–1923) — французский писатель (изначально моряк), член Французской Академии. См. подробнее о неприязни к нему Жарри в коммент. к «Фаустроллю», где он осмеивается сразу в нескольких главах.

Верхарн, Эмиль (1855–1916) — бельгийский франкоязычный поэт и драматург-символист.

Иллюстрированный альманах Папаши Убю (1899)

Замысел издания альманаха, выстроенного вокруг персонажа Убю, родился у Жарри в 1898 году.

Народные альманахи получили широкое распространение в провинциальной Франции с XVI века; особенно известны были издания печатной мастерской Удо в городе Труа, а также льежских и базельских печатен — «Хромой вестник», «Ежедневный альманах, рассчитанный мэтром Матье Лансбергом» и др. В них, как правило, объединялись календари, обзор сезонных и сельскохозяйственных работ, полезные и занимательные сведения. Широкая популярность альманахов постепенно сходит на нет к XVIII в., когда их заменяют астрологи и более практичные издания, например «Альманах Ашетт».

Обыкновенно альманахи были приложением к уже существующему периодическому изданию, что обеспечивало внимание и немаловажную в финансовом смысле подписку тех, кто уже покупал «основное издание». Нередко альманахи связывались с популярным у публики художником (альманахи Гревена, Гийома) или характерного персонажа (солдат Букийон художника Альбера Умбера). Таким образом, намерение выпустить альманах свидетельствует, с одной стороны, о стремлении Жарри расширить свою аудиторию, ускользая от узкого кружка читателей символистских журналов, а с другой — об уверенности в том, что Папаша Убю уже достаточно известен и может привлечь постоянный круг читателей. По замыслу Жарри, «Альманах» должен был выходить раз в квартал, однако первый номер остался и последним. Квартальная датировка альманаха Убю вообще нетрадиционна, обычно альманах был рассчитан на год.

Обложка «Альманаха» не содержит указания издателя, лишь адрес оптовой продажи: ул. Корнеля, 3; скорее всего, альманах был опубликован за счет авторов. Организатором издания был Шарль Боннар, брат Пьера Боннара, автора всех иллюстраций к «Альманаху». Выбор Боннара — изысканного художника и декоратора-символиста — в качестве юмористического рисовальщика был, по мнению многих комментаторов, не слишком удачен и также способствовал провалу всего замысла.

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 525–571. Публикуется впервые.

Январь. — Подробный календарь не должен удивлять своей дотошностью: Жарри всегда питал живой интерес к структурированию времени (см. последние главы «Фаустролля»). Любопытно также следующее уподобление языка календарю: «Схожий характер имеет и следующая проблема — смог бы человек прожить без помощи дат? Длительность — вещь слишком прозрачная, чтобы ее можно было воспринять без ярких разделений» («Ля Плюм», 15 января 1903 г.).

Достославные принцессы и принцы… Ну и деньжищ вы сэкономите! — Тон этого обращения обыгрывает интонации «Прологов» Рабле.

…Времемобиля… — Ср. «Практический комментарий в помощь конструктору машины времени». Этот текст, пародирующий с точки зрения патафизики только что переведенную «Машину времени» Уэллса, Жарри опубликовал в феврале 1899 г. в «Меркюр де Франс» за подписью «доктор Фаустролль».

Деревенская рожа. — Основное значение слова foire во французском — «ярмарка». Все народные календари и альманахи обязательно сообщали о времени и месте проведения крупных ярмарок, что и обыгрывает Жарри.

Пьяницы должны будут окружить себя… мехом и шубами… Хорошая шуба… соответствует двадцатой части веса пьяницы. — Обыгрывается пассаж из гл. XXVI «Фаустролля» (на арго упоминающаяся там «блевотина» буквально — «лисья шуба»). Неудивительно, что далее Жарри предлагает приобретать шубы в магазине «Торговля ризами» — это одновременно отсылает к церковному сану фаустроллевского епископа и удачно совпадает с русским выражением «напиться до положения риз». В реальности Жарри именовал «Ризницей» квартиру, которую он снимал неподалеку от церкви Св. Сульпиция и прямо над мастерской по пошиву церковной одежды.

Кийяр, Пьер (1864–1912) — французский поэт, литературный критик и общественный деятель, один из близких друзей Жарри во «времена Фаланстера», что и обыгрывается Жарри в этом пассаже (Фаланстером на манер общинного дворца у Фурье в кружке «Меркюр де Франс» называли дом в местечке Корбейль, который с весны 1898-го по январь 1899 г. снимали супруги Валетт, Жарри, Пьер Кийяр, А.-Ф. Эрольд и Марсель Колье). В «Меркюр де Франс» Кийяр заведовал поначалу литературной (1896), затем отдельной поэтической (1898) рубрикой. Весь пассаж выдержан в тоне безумных странствий доктора Фаустролля, на что намекает многодневная гребля, подвал, заполненный вином и пр.

Данвиль, Гастон (наст. имя Арман Блок, 1870–1933) — французский писатель, друг Жарри, опубликовавший после его смерти полный текст «Фаустролля» (1911).

Серюзье, Поль (1864–1922) — французский художник и теоретик искусства, был связан с группами Понт-Авена и наби. Часто упоминается в «Фаустролле». В автографическом издании «Убю короля» говорится, что Серюзье вместе с Боннаром работал над декорациями к пьесе.

Руссель, Шарль Жозеф (1861–?) — французский художник, директор Театра Марионеток.

Франк-Ноэн (наст. имя Морис Легран, 1873–1934) — французский писатель и поэт, близкий к «Ревю бланш», член круга кабаре «Черный кот» и сотрудник одноименного журнала. Вместе с Жарри Франк-Ноэн стоял у истоков Театра Марионеток (декабрь 1897—февраль 1898), а Жарри недолго сотрудничал в издававшемся им журнале «Канар соваж» («Дикая утка», 1903, 31 номер).

Эрман, Абель (1862–1950) — французский писатель, автор романов из великосветской жизни.

Гандийо, Леон (1862–1912) — французский драматург, автор водевилей и оперетт.

Вюйяр, Эдуар (1868–1940) — французский художник, член группы наби.

Антуан, Андре (1858–1943) — французский актер и режиссер, основатель Свободного Театра (1887), пропагандист эстетики натурализма.

Алле, Альфонс (1854–1905) — французский писатель-сатирик, участник сатирических обществ конца века (Дуракаваляев, Гидропатов и пр.), главный редактор журнала «Ша нуар» («Черный кот», 1885–1891).

Шерер-Кестнер, Огюст (1833–1899) — французский промышленник, политический деятель; вице-президент французского Сената, возглавивший в июле 1897 г. усилия по освобождению Дрейфуса (о деле Дрейфуса см. ниже).

Ла Жёнесс, Эрнест (1874–1917) — французский писатель и карикатурист, под именем Северуса Альтменша («суровый ко всем людям») фигурирует в «Днях и ночах».

Жюде, Эрнест (1851–?) — французский журналист; в рамках дела Дрейфуса — автор статьи «Золя-отец и сын» («Пти журналь», 23 мая 1898 г.), в котором очерняется прошлое Золя и его отца. На следующий день Золя подал на него в суд, и 3 августа Жюде и «Пти журналь» были признаны виновными в клевете.

Гойе, Урбен Дегуле (1862–1951) — французский писатель и журналист, близкий друг Жоржа Клемансо, участвовал в полемике вокруг дела Дрейфуса.

Эрольд, Андре-Фердинанд (1865–1949) — французский поэт, переводчик древних текстов, сотрудник «Меркюр де Франс», близкий друг Жарри. Его адаптация драмы индийского поэта Калидасы (ок. V в.) «Шакунтала, или Перстень-примета» игралась в 1895 г. на сцене театра «Эвр», к которому был близок Жарри, а перевод «Пафнутия» немецкой монахини Хросвиты (ок. 935–970) — в Театре Марионеток.

Валетт, Альфред — см. в комментариях к «О бесполезности театрального…».

Фресине, Шарль Луи де Сос де (1828–1923) — французский политический деятель, военный министр в правительстве Шарля Дюпюи (приведено к присяге 31 октября 1898 г.).

Приятель, эта крысоловка… — Подобным обращением (compagnon) Жарри обычно начинал письма к Валетту и Кийяру.

Чертов остров — остров в водах Французской Гвианы, место ссылки Альфреда Дрейфуса (1859–1935). Явный антисемитский подтекст дела Дрейфуса стал причиной бурного общественного протеста, в итоге приведшего к власти блок левых партий. Дело Дрейфуса было средоточием общественно-политической жизни Франции в 1894–1906 гг., т. е. на протяжении почти всей литературной карьеры Жарри.

Молотила Бертийон — имеется в виду эксперт-графолог Бертийон, свидетельство которого в пользу виновности Дрейфуса фигурировало на процессе.

Здесь подробный план укреплений города Торна. — Намек на события, разворачивающиеся в «Убю короле» (акт III, сцена VI).

Фашода — английский военный пост в Египте, захвачен 10 июля 1898 г. двигавшимся из Конго французским отрядом под командованием майора Маршана. Инцидент послужил началом дипломатического и политического кризиса между Францией и Великобританией. 4 ноября 1898 г. французское правительство было вынуждено отозвать отряд Маршана.

Молотила Хлам — имеется в виду следователь, подполковник Пати дю Клам, расследовавший дело Дрейфуса. Пати дю Клам тайно защищал Мари Шарля Франсуа Вальсена Эстергази (1847–1923), французского офицера, истинного шпиона в деле Дрейфуса.

…мы лишим вас нагрудных пуговиц, этих лестных знаков отличия… — намек на церемонию разжалования Дрейфуса 5 января 1895 г.

…ибо я хочу, чтобы с ним обходились как следует. — Отсылка к «Убю рогоносцу» (акт V, сцена II).

…несмотря на пикартность ваших суровых упреков… — намек на подполковника Жоржа Пикара, назначенного новым главой разведки 1 июля 1895. Именно Пикар вскрыл ложность обвинений против Дрейфуса.

Мейерберлиоз — имя составлено из фамилий композиторов Эрнеста Рейера (наст. имя Луи-Этьен-Эрнест Рей, 1823–1909, также критик, испытал влияние Вагнера и Берлиоза), Джакомо Мейербера (наст. имя Якоб Либман Бер, 1791–1864; создатель жанра большой героико-романтической оперы) и Гектора Берлиоза (1803–1869; создатель романтической программной симфонии).

Умбер, Жорж Луи (1862–1921) — французский военачальник.

Мейер, Артюр (1844–1924) — французский журналист; несмотря на еврейское происхождение, во время дела Дрейфуса вел активную антидрейфусарскую кампанию.

Мелин, Жюль (1838–1925) — французский политический деятель, глава Государственного совета с 29 апреля 1896 г.

Цурлинден, Эмиль Огюст Франсуа Тома (1837–1929) — французский военачальник, генерал-губернатор Парижа, глава военного министерства с 5 сентября 1898 г. Сопротивлялся пересмотру дела Дрейфуса, подал в отставку с поста министра через 2 недели после назначения. Как генерал-губернатор все же приказал начать расследование против Пикара.

Мерсье, Огюст (1833–1921) — французский военачальник, военный министр в правительстве Шарля Дюпюи во время дела Дрейфуса.

Дрюмон, Эдуар (1855–1917) — французский журналист и политический деятель, придерживался антисемитских взглядов, основал националистический и антидрейфусарский журнал «Пароль либр» («Свободное слово», 1892–1910), который 1 ноября 1894 г. одним из первых сообщил об аресте Дрейфуса, начав вслед за этим яростную антисемитскую кампанию.

Пелье — глава расследования против Эстергази. В феврале 1898 г. признал существование фальшивого «шпионского» письма Дрейфуса, что открыло путь к пересмотру приговора.

Гонс, Шарль Артюр (1838–?) — французский военачальник, заместитель главы Генерального штаба по вопросам разведки во время дела Дрейфуса. Вместе со своим непосредственным начальником Буадефром сопротивлялся пересмотру обвинительного приговора Дрейфусу после того, как Пикар обнаружил истинного шпиона Эстергази.

Ксо, Эдмон-Фернан (1852–1899) — французский писатель и журналист.

Баррес, Морис (1862–1923) — французский националистический писатель и публицист, автор трилогии «Роман национальной энергии» (1897–1902).

Жип (наст. имя Сибиль Габриэль Мари Антуанетт де Мирабо, графиня де Мартель де Жанвиль, 1849–1932) — французская писательница, придерживавшаяся националистических взглядов; во время дела Дрейфуса присоединилась к лагерю антидрейфусаров.

Клемансо, Жорж (1841–1929) — французский политический деятель, премьер-министр Франции в 1906–1909, 1917–1920 гг. После беседы с Шерер-Кестнером в январе 1898 г., убедившись в невиновности Дрейфуса, включился в кампанию по его освобождению (в этой же группе видных общественных лиц и деятелей искусства был и упоминаемый далее Анатоль Франс). Как один из руководителей журнала «Аврора» Клемансо опубликовал знаменитое письмо Золя «Я обвиняю!» (13 января 1898 г.).

Прессансе, Франсис Део де (1853–1914) — французский политический деятель, один из заместителей президента Лиги прав человека и гражданина, созданной в феврале 1898 г. на волне дела Дрейфуса.

Рошвор, Анри — французский журналист, редактор журнала «Ле трансижан» (1898, сконструированный антоним к «непримиримый», нечто вроде «Покорный»).

Форен, Жан-Луи (1852–1931) — французский художник и гравер, знаменитый своими язвительными сатирическими рисунками; придерживался националистических взглядов, антидрейфусар.

Каран д’Аш (наст. имя Эмманюэль Пуаре, 1859–1909) — французский художник-карикатурист, автор злободневных «историй без слов», посвященных, в частности, и делу Дрейфуса.

Энди, Венсан д’ (1851–1931) — французский композитор и педагог, один из основателей «Схола канторум» (1894, с 1900 — директор).

Лазус… Ласурс… В уме фамилия мелькает… — Жарри обыгрывает строки мольеровского «Урока женам» (действие I, сцена VII, пер. В. Гиппиуса) для выражения неприязненного отношения к Роберу де Суза (1865–1946), французскому поэту-символисту и теоретику литературы, автору стиха, процитированного выше. Известно письмо де Суза к Жарри по поводу «Дней и ночей», обнаруживающее полное непонимание текста. Схожие насмешки над некомпетентностью де Суза встречаются во «Втором манифесте сюрреализма» (1929) Андре Бретона.

Жинисти, Поль — см. в коммент. к «Речи Альфреда Жарри на премьере…».

…и прямиком в ресторан Фойо… — намек на бомбу, разорвавшуюся 4 апреля 1894 г. в парижской ресторации Фойо и ранившую Лорана Тайяда. См. подробнее в коммент. к «Фаустроллю», где этот эпизод лег в основу посвященной Тайяду главы.

Дерулед, Поль (1846–1914) — французский поэт-песенник, националист. Совместно с членами Лиги Патриотов предпринял после смерти президента Феликса Фора неудавшийся государственный переворот 23 февраля 1899 г.

Бийо. Жан-Батист (1828–1907) — французский военачальник и политический деятель, военный министр в кабинете Жюля Мелина. В январе 1898 г. подал иск против Золя и «Авроры» после публикации «Я обвиняю».

Маринони. Ипполит (1823–1904) — французский журналист, один из редакторов «Пти журналь».

Буадефр, Рауль Франсуа Шарль Ле Мутон де (1889–1919) — французский военачальник, начальник Генерального штаба Французской армии во время дела Дрейфуса.

Кнейп, Себастьян (1821–1897) — медик, автор многочисленных методик водолечения, «естественного» очищения и исцеления организма. См. подробнее в коммент. к «Суперсамцу».

Леметр, Жюль (1853–1914) — французский писатель.

…Нет-нет, просто оба Дюпюи из Пюи… Прервемся… — игра фамилий: Дюпюи и Бриссон (brisons по-французски «прервемся»), президенты государственного совета.

Баллю, Роже (1852–1909) — французский общественный деятель националистического толка и художественный критик. Инспектор по делам Изящных искусств (1893), депутат парламента (1902).

Бугро Уильям (1825–1905) — французский художник, видный представитель «официальной» академической живописи конца века. См. подробнее в коммент. к «Фаустроллю». Поскольку его кака его кормит… — Помимо негативного отношения Жарри к академическим картинам обласканного властью Бугро, эта фраза намекает на распространенные в то время шутки относительно коричневатого колорита его картин.

Пюви де Шаванн, Пьер Сесиль (1824–1898) — французский художник, близкий символизму. См. подробнее в коммент. к «Фаустроллю».

Детай, Эдуар (1848–1912) — такой же член плеяды официозных живописцев, как и Бугро (оба высмеиваются в «Фаустролле»).

Моро, Гюстав (1826–1898) — французский художник-символист.

Валлотон, Феликс (1865–1925) — французский (швейцарский) художник и гравер, близкий группе наби, автор мастерски стилизованных и одновременно реалистичных картин.

Фальгьер, Жан Александр Жозеф (1831–1900) — французский скульптор и художник.

Каррьер, Эжен (1849–1906) — французский художники гравер. Известен картинами, выполненными в технике однотонной серо-синей гризайли, на фоне которой фигуры проступают светлыми пятнами, что и обыгрывает Жарри.

Бержера, Огюст Эмиль (1845–1923) — французский драматург.

Луи, Пьер (1870–1925) — французский писатель, мастер стилизаций. «Афродита» (1896) — его античный роман нравов (в версии Луи, более чем свободных).

Рей, тот, что «ъ» — Ъ здесь следует читать на старый манер, как «ер», и все слово отсылает к упоминавшемуся выше композитору Рейеру, настоящая фамилия которого — Рей.

Доде, Леон (1867–1942) — французский писатель, журналист, политический деятель; сын Альфонса Доде.

«Флейты, маленькие стихотворения без формы» (1898) — сборник стихов Франк-Ноэна.

Рамбоссон, Айвенго (1872–?) — французский поэт, критик, специалист по английской литературе, работавший в редакции «Меркюр де Франс».

Гильбер, Иветта (1867–1944) — французская певица мюзик-холла.

Брюшар, Анри де (1876–1915) — французский писатель.

Режа, Марсель (1878–?) — французский писатель.

Рашильд (наст. имя Маргерит Эмери, 1860–1953) — французская писательница и известная литературная фигура рубежа веков, супруга директора «Меркюр де Франс» Альфреда Валетта. Перу Рашильд принадлежит целый ряд романов и эссе, в том числе и книга воспоминаний о Жарри «Альфред Жарри, или Суперсамец от литературы» (1928). Жарри начал посещать «вторники» Рашильд с 1894 г., чередуя их со вторниками Малларме. Рашильд хорошо знала Жарри, к которому относилась с некоторой материнской снисходительностью; Жарри, в свою очередь, чрезвычайно высоко ценил как ее общество, так и ее прозу, зачастую граничившую с порнографией. Здесь имеется в виду роман Рашильд о «современных нравах» под названием «Неестественники» (Les Hors-Nature, 1897).

Натансоны — двое из трех братьев Натансон, Александр и Фадей (см. в коммент. к «Фаустроллю») были в свое время директорами «Ревю бланш» («Белого обозрения»).

Гарнье, Анри — владелец дома № 7 по улице Козетт, где Жарри снимал квартиру (т. н. «Большая ризница»). Свой иронический эпитет «меценат» Гарнье, скорее всего, заслужил безжалостными угрозами выселения за неуплату ренты.

Ренар, Жюль (1864–1910) — французский писатель, автор реалистических рассказов и «Дневника», ценного источника сведений о литературной жизни рубежа веков.

Жемье, Фирмен — см. в коммент. к «Речи Альфреда Жарри на премьере…».

Коклен старший — Бенуа Констан Коклен (1841–1909), французский актер, прославившийся исполнением классических комических ролей (в частности, в пьесах Мольера) и роли Сирано де Бержерака. Автор нескольких книг об актерском искусстве. Коклен младший — Эрнест Александр Оноре Коклен, его брат (1848–1909), известен не столько комедийными ролями второго плана, сколько монологами и юмористическими книгами, написанными под псевдонимом Пируэт.

Ле Ру, Юг (наст. имя Робер-Шарль-Анри Ле Ру, 1860–1925) — французский писатель. Увлекался путешествиями и любительской фотографией.

Леру, Ксавье Анри Наполеон (1863–1919) — французский композитор.

Мирбо, Октав (1848 или 1850–1917) — французский писатель-натуралист, автор нашумевшей книги «Сад пыток» (1898).

Морено, Маргарита (наст. имя Маргарита Монсо, 1874–1948) — французская актриса.

Ренье, Анри де (1864–1936) — французский поэт-символист, зять Жозе-Марии де Эредиа. Один из наиболее интересных поэтов второго символистского поколения, мастер верлибра и автор причудливых новелл, отличавшихся не только «замогильной» красотой, но и почти извращенным эротизмом. Жарри намекает как на его неизменный монокль, так и на сочетание черт человека и животного в рассказах его сборника «Яшмовая трость» (1897), частые персонажи которых — кентавры, циклопы, сатиры и пр.

Ришпен, Жан (1849–1926) — французский поэт, прозаик, драматург, член Французской Академии. Жарри намекает на его знаменитые стихи «Песня босяков» (1876).

Жакото — французский актер, участвовал в постановке Театром Марионеток «Убю короля». Жарри намекает на его роль в пьесе немецкой монахини Хросвиты (ок. 935–970) «Пафнутий» в переводе А.-Ф. Эрольда.

Режан (наст. имя Габриэль Режю, 1856–1920) — французская актриса, блиставшая в нескольких парижских театрах.

Сара — скорее всего, французская актриса Сара Бернар (наст. имя — Розин Бернар, 1844–1923), исполнительница заглавной роли в трагедии Катюля Мендеса «Медея» (1898).

Гитри, Люсьен (1860–1925) — французский комедийный актер, отец известного певца и актера Саши Гитри.

Ле Баржи, Шарль (1858–1936) — французский актер, режиссер театра и кино, близкий знакомец упоминавшихся Сары Бернар и Коклена старшего.

Сен-Поль Ру (настоящее имя Поль Пьер Ру, 1861–1940) — французский поэт. Не порывая с наследием символизма и даже романтизма, Сен-Поль Ру стоял у истоков глубокой реформы поэтического языка; многие авангардные течения XX века (сюрреалисты и пр.) рассматривали его как своего предшественника.

Готье-Виллар, Анри (1859–1931) — французский поэт, известный также по прозвищу Вилли (возможно, это его прозвище обыгрывается в следующем эпитете «Билетерши»).

Бернар, Тристан (наст. имя Поль Бернар, 1866–1947) — французский писатель, передавший в своих юмористических романах и пьесах дух парижских бульваров и богемной жизни рубежа веков.

Бернар, Эмиль (1868–1941) — французский художник, член группы Понт-Авена (см. коммент. к «Фаустроллю»). Жарри намекает на частые у Бернара персонажи бретонских женщин: например, «Бретонки, развешивающие белье» (1888), «Бретонский хоровод» (1892), «Бретонки на стене» (1892).

Буэлье, Сен-Жорж де (наст. имя Стефан-Жорж де Буэлье-Лепелетье, 1876–1947) — французский поэт, романист и драматург. Был одним из создателей т. н. натуризма — поэтического течения, сформировавшегося на рубеже XIX–XX веков и проповедовавшего возвращение к чистоте природы в противовес современной цивилизации, культу техники и урбанизма, а в литературе — как реакция на чрезмерную усложненность символизма.

Вандерем, Фернан (настоящее имя Фернан-Анри Вандерейм, 1864–1939) — французский писатель.

Самен, Альбер (1855–1900) — французский писатель и поэт-символист. Жарри посвятил ему книгу воспоминаний (1907).

Эрман — уже упоминавшийся Абель Эрман. Жарри имеет в виду его книгу «Через океан» (Transatlantiques, 1897).

Эрланже, Камилл (1863–1919) — французский композитор, автор популярных лирических произведений, часто на стихи поэтов-символистов. «Кермариа» (1879, по имени женского монастыря) — его «армориканская идиллия» в 4 частях.

Фоше, Поль — французский композитор, автор оперетт.

Дюпон… Дюран… — оба действительно были издателями, первый — монографий административного и правового характера, второй — музыкальных публикаций.

Дюбуа, Клеман Франсуа Теодор (1837–1924) — французский органист, композитор.

Де Бревиль, Пьер Онфруа (1861–1949) — французский композитор.

Брюно, Альфред (1857–1934) — французский композитор, близкий к веризму, музыкальный критик; автор опер на сюжеты романов Золя.

Дюмюр, Луи (1860–1933) — французский (швейцарский) писатель и драматург, один из основателей «Меркюр де Франс». Драма «Рембрандт» (1896) написана им в соавторстве с Виржилем Жошем.

Жип — Жарри обыгрывает ее настоящую фамилию — де Мирабо.

Шарбонель, Виктор (1863–1926) — аббат, плодовитый сотрудник «Меркюр де Франс», замышлявший создание Всемирного конгресса религий, но отказавшийся в ноябре 1907 г. от религиозного сана (по-французски это звучит как «забросить клобук в крапиву»).

Банс, Жорж — глава журнала «Критика», в котором публиковались, в частности, документы по делу Дрейфуса.

Строс, Эмиль — французский сатирик и художник-юморист.

Делафос, Леон (1874–?) — французский пианист и композитор.

Дебюсси, Клод (1862–1918) — французский композитор, автор, среди прочих, оперы «Пелеас и Мелисанда» (1902).

Дюжё — французский актер, исполнитель роли Венцеслава в постановке «Убю короля» 1896 г.

Люнье-По — см. в комментариях к «О бесполезности театрального…».

Муне-Сюлли — см. в комментариях к «О бесполезности театрального…».

Кларети, Жюль (1840–1913) — французский писатель и журналист, член Французской Академии; администратор театра Комеди-Франсез.

Редон, Одилон (1840–1916) — французский художник и график, представитель символизма, сплавлявший в своих картинах образы реальности, болезненно-мистической фантазии и чудесного сна.

Кан, Гюстав (1859–1936) — французский поэт-символист, теоретик свободного стиха. Жарри имеет в виду его сборник «Кочующие дворцы» (1887).

Северен — французский актер, мим, прославившейся в роли Пьеро (так называлась и книга его воспоминаний: L’Homme blanc, souvenirs d’un Pierrot. P., Plon, 1929).

Абрик, Леон (1869–?) — французский поэт, автор оперных либретто и комедий. Жарри, возможно, имеет в виду его известную «Похвалу Афтонету», произнесенную в Академии гастрономов (!), членом которой был Абрик.

Рансон, Паль (1864–1909) — французский художник, оформитель, писатель.

Дени, Морис (1870–1943) — французский живописец, один из основателей группы наби, представитель символизма и стиля «модерн».

Тулуз-Лотрек, Анри де (1864–1901) известен прежде всего своими афишами для парижских кабаре.

Меллерио, Андре (1862–?) — французский критик, искусствовед.

Колон, Эдуар (1838–1910) — французский дирижер, основатель Национального Концертного оркестра (1873), позднее получившего его имя.

Ю, Жорж Адольф (1858–1948) — французский композитор, член парижской Академии изящных искусств.

Руссель, Шарль Жозеф — брат Кера-Ксавье Русселя (см. ниже), упоминавшийся ранее директор Театра Марионеток.

Руссель, Кер-Ксавье (1867–1944) — французский художник, близкий к группе наби и символистам.

Жермен (наст. имя Андре Пуане, 1847–1938) — французский актер, прославился эксцентричными ужимками и невероятной мимикой лица.

Шарпантье, Гюстав (1860–1956) — французский композитор, ученик Массне. Жарри имеет в виду его масштабную симфоническую поэму «Коронация Музы» (1898).

Воллар, Амбруаз (1868–1939) — французский торговец картинами и издатель альбомов эстампов, популяризовавший творчество Сезанна, Гогена, Боннара, Пикассо, Руо. Воллар издал второй «Альманах» Жарри.

Бурго-Дюкудре, Луи Альбер (1840–1910) — французский композитор и музыковед, популяризатор бретонской музыки и культуры.

Паладиль, Эмиль (1844–1926) — французский композитор.

Борд, Шарль (1863–1919) — французский композитор, один из основателей «Схола канторум», работал над восстановлением средневековой полифонии.

Гру, Анри де (1867–1930) — бельгийский художник, скульптор и иллюстратор. Жарри намекает на его картину «Сбор винограда».

Фенеон, Феликс Жюль Александр (1861–1944) — французский писатель, критик, литературный организатор.

Сальвер, Жерве Бернар Гастон (1847–1916) — французский композитор.

Видор, Шарль-Мари (1844–1937) — французский композитор, органист церкви Сен-Сюльпис (1870–1934), известен своими «органными симфониями». Не раз концертировал в России.

Дьеркс, Леон (1838–1912) — французский поэт-парнасец, к которому после Малларме перешло звание Принца Поэтов, что и обыгрывает Жарри.

Форе, Габриэль (1845–1924) — французский композитор, мастер мелодики.

Мелло, Марта (1870–1947) — французская драматическая актриса, жена Александра Натансона.

Алле, Альфонс — один из его сборников называется «Дело пойдет».

Форт — обыгрывая фамилию Жана-Луи Форена (см. выше), Жарри отсылает к устойчивой формуле foire foraine — деревенская ярмарка.

Ибель, Анри Габриэль (1867–1936) — французский художник.

Кулю, Ромен (наст. имя Макс Вайль Рене, 1868–1952) — французский писатель и драматург, благожелательно отозвался о премьере «Убю короля». «Лизиана» (1898) — его пьеса с участием Сары Бернар.

Томе, Франсис (наст. имя Франсуа-Люк-Жозеф Томе, 1850–1909) — французский композитор.

Лапарсери-Ришпен, Кора — французская певица мюзик-холла.

Донне, Морис (1859–1945) — французский писатель и поэт, член Французской Академии.

Шнеклюд — французский виолончелист, популярный на рубеже веков; известны портреты Шнеклюда работы Гогена и Жоржа Лакомба.

Ан, Рейнальдо (1875–1947) — французский композитор и дирижер, венесуэлец по происхождению. Автор, среди прочего, воспоминаний о Саре Бернар («Великая Сара», 1930) и лирической оперы «Остров грез» на стихи Пьера Лоти, едко высмеянной Жарри в «Фаустролле».

Дьеме, Луи (1843–1919) — французский пианист, композитор, педагог.

Дега, Эдгар (1834–1917) — французский художник, один из основных представителей импрессионизма.

Бек, Анри (1837–1899) — французский драматург, автор язвительных комедий и реалистических драм.

Бартольди, Огюст (1834–1904) — французский скульптор, автор статуй «Свобода, освещающая мир» (1886) в Нью-Йорке и «Бельфорский лев» (1880); последняя установлена у входа в парижские катакомбы.

Шапюи-сын, Луи — французский коммерсант, член Палаты оптовой торговли вин.

Менье, Эмиль Жюстен (1826–1881) — французский промышленник и политический деятель; кондитер, использовавший обесцвечение своих продуктов из шоколада как элемент рекламной кампании.

Луиза Франс (наст. имя Тереза Вольф, 1841–1903) — французская актриса, исполнившая роль Мамаши Убю в постановке театра «Эвр», а позже принимавшая участие в кукольной постановке Театра Марионеток.

Анатоль Франс — тот, кто изжарился… — Имеется в виду роман Франса «Харчевня королевы Гусиные лапки» (1839, буквально «Жаровня…»).

Лоррен, Жан (наст. имя Поль Дюваль, 1855–1906) — французский писатель-фельетонист, писавший злободневные заметки под псевдонимом Raitif de la Bretonne, переиначивавшим имя французского писателя Ретиф де ла Бретонна (наст. имя Никола Ретиф, 1734–1806).

Мюльдер, Жерар Жан (1802–1880) — голландский химик.

Акса, Зо д’ (наст. имя Альфонс Галлан, 1864–1930) — французский анархист, в 1898 г. издававший газету «Фёй» («Листок»).

Дюпюи… Делькассе. — Начиная с председателя Госсовета Шарля Александра Дюпюи (1851–1923), Жарри перечисляет членов тогдашнего правительства.

Локруа (наст. имя Эдуар Симон, 1840–1913) — французский политический деятель, министр морского флота в правительстве Дюпюи, известен рядом книг по вопросам мореплавания.

Пейтраль, Поль Луи (1842–1919) — французский политический деятель.

Деламбр, Жан Батист Жозеф (1749–1822) — французский астроном.

Мужо, Леон Поль Габриэль (1858–1928) — французский политический деятель, министр почты и телеграфа в правительстве Дюпюи.

Виже, Альбер (1843–?) — французский политический деятель.

Легю, Жорж (1857–1933) — французский политический деятель.

Труйо, Жорж (1851–?) — французский политический деятель.

Делькассе, Теофиль (1852–1923) — французский политический деятель.

Кранц, Шарль Камиль Жюльен (1848–?) — французский политический деятель.

Кремниц, Морис (наст. имя Морис Шеврие) — французский поэт, друг Жарри.

Дюпюи, Жан Батист Даниэль (1849–1899) — французский скульптор, гравер, автор эскизов монет и медалей.

Роти, Луи Оскар (1846–1911) — французский скульптор, гравер, автор эскизов монет и медалей.

Некролог. — Жарри воспроизводит главу из «Фаустролля», посвященную Малларме (XIX, «Об острове Птикс»), после чего художественно обыгрывает церемонию похорон писателя 11 сентября 1898 г.

…страшась ужасающего голоса, трижды возвестившего Тамусу о смерти того… — Аллюзия на события XXVIII главы «Четвертой книги» Рабле, где Тамус трижды слышит голос, повелевающий ему сказать, что «Пан, великий бог, умер». Великому Пану здесь уподобляется Малларме.

Ул. Эшоде-Сен-Жермен, 15. — По этому адресу в Париже размещалась редакция «Меркюр де Франс». Далее перечисляются тексты, выпущенные издательством «Меркюр де Франс» в библиотечке «Репертуар Театра Марионеток». За исключением текстов об Убю, большинство упомянутых произведений принадлежат перу Франк-Ноэна.

«Пантагрюэль» — оперетта Клода Терраса на либретто Жарри. Работу над опереттой они начали в 1898 г., а в феврале 1904 г. Жарри пишет о «завершении последней картины». Впрочем, в мае-июне 1905 г. Террас в одном из писем называет Жарри «подонком» (sagouin из «Убю короля») за то, что тот никак не может закончить свою часть работы. Либретто было опубликовано вместе с музыкой лишь в 1910 г. в четвертой версии, сильно отличающейся от изначальной. Приведенный здесь список картин соответствует первой версии оперетты.

Террас, Клод (1867–1923) — французский композитор, родственник художника Пьера Боннара, близкий друг Жарри. Террас активно сотрудничал с Театром Марионеток, объединившим Боннара, Жарри и многих их друзей, — в частности, чад упомянутой выше опереттой «Пантагрюэль».

Иллюстрированный альманах Папаши Убю (XX век)

«Иллюстрированный альманах Папаши Убю (XX век)» представляет собой небольшой том ин-кварто. На обложке нет указания издателя, но из «Воспоминаний» (1937) Амбруаза Воллара известно, что опубликовал альманах именно он; более того, в конце тома размещена реклама его галереи и издательского дома. Это уже не популярный альманах, а почти роскошное издание, распространявшееся, скорее всего, через избранные книжные магазины и художественные галереи. Словно убедившись в коммерческой несостоятельности проекта, Жарри убирает из второго альманаха все практические сведения — соответствующая глава скорее является пародией на этот раздел в первом альманахе. Издание, рассчитанное на широкую публику, превращается, таким образом, в досужее чтение для избранных (чему подтверждением и 50 нумерованных экземпляров).

Альманах иллюстрирован Пьером Боннаром. К нему присоединился популярный тогда художник Фагюс и сам Воллар; как отметил Жарри в анонсе альманаха («Ревю бланш», 1 января 1901 г.), он «дополнен новой музыкой Клода Терраса».

Стоящая на обложке пометка «Второе издание» — фикция, альманах был опубликован лишь однажды. Это подтверждается посвящением одному из друзей Жарри: «Шарлю Герену, в память о Папаше Убю и с заверениями, что сие второе издание Альманаха на деле является самым первым».

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P, Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 573–621. Публикуется впервые.

Cв. Фурсей. — Фурси (наст. имя — Анри Дрейфус) был модным куплетистом рубежа веков.

Св. Евпурия, дева — Эвпура упоминается в «Суперсамце» среди девиц, приглашенных для установления Индейцем рекорда.

Св. Бугро — Возможно, имеется в виду Уильям Бутро. См. коммент. к первому Альманаху и «Фаустроллю». Далее именуется Св. Бугром.

Сидоний или Сен-Санс — имеется в виду французский композитор, дирижер и исполнитель Камилл Сен-Санс (1835–1921). «Сен» по-французски — «святой».

Св. Евпрепия — реальное имя, в «Суперсамце» превращенное в Гноевию-Препуцию (фон Треклят).

Св. Бероальд — возможная отсылка к Франсуа Бероальд де Вервилю (1558–1612), высоко ценившемуся Жарри французскому поэту и гуманитарию, упоминающемуся в «Фаустролле».

Маньо, Поль (1849–1916) — французский судья, политический деятель, прославившийся намерением «противопоставить букве закона истинное правосудие» (!). В одной из критических статей для «Ревю бланш» (15 ноября 1900) Жарри откликнулся на публикацию сборника его речей.

…он был в глубоком тылу у судебного аппарата, чтобы выпускать газы… — В упомянутой статье Жарри назвал Маньо «клапаном для правосудия».

…не употребляют достаточно алкохоля. — Орфография alcohol вместо alcool появилась в ранней пьесе реннского цикла «Проспиртованные» (1890). О «пользе» алкоголя см. в коммент. к «Суперсамцу».

Буйабес — рыбная похлебка, традиционное блюдо Марселя.

Крюгер, Пауль (1825–1904) — южноафриканский политический деятель, лидер движения буров.

…французские фельетоны, которые скрашивали мое детство. — Намек на «Клятву маленьких поляков» Марселины Деборд-Вальмор, которая под несколько иным названием упоминается среди «равных книг» Фаустролля.

Козакевич, Бранислав — переводчик романа польского писателя Генрика Сенкевича (1846–1916) «Камо грядеши?» (1896) на французский язык.

Занимаюсь геометрией. — Ср. патафизическую главу «Как учил Ибикрат-геометр» в «Фаустролле».

Беранже, Рене (1830–?) — французский политический деятель, член Сената, прозванный «папаша Добродетель».

…с Октавом Мирбо, чтобы изыскать какие-нибудь пытки… — См. коммент. к первому Альманаху.

…назвать его просто — зонт .  — Именно возможностью получить плащ и зонтик — фаллические символы — Мамаша Убю уговаривает супруга свергнуть с престола польского короля («Убю король»).

Боннар, Пьер (1867–1947) — французский живописец и иллюстратор. Боннар тесно общался с Жарри в 1893–1894 гг. Как и многие другие члены группы наби, был автором декораций для театра «Эвр» и иллюстратором программок театра. Именно Боннар познакомил Жарри со своим родственником композитором Клодом Террасом, написавшим музыку к премьере «Убю короля» (1896); сам же Боннар создал декорации для этой постановки и эскизы кукол для версии пьесы в Театре Марионеток (1898). Он украсил своими рисунками оба «Альманаха Папаши Убю» (в частности, удивительными изображениями Главного Казначея, с тех пор ставшими классическими), создал рекламные проспекты «Мессалины» и «Суперсамца» для «Ревю бланш» (1902), а также многочисленные портреты Жарри пером. Их отношения были весьма тесными, они часто встречались в редакции «Ревю бланш» или у Терраса; Боннару посвящена XXXII глава «Фаустролля», своеобразный гимн их любимой живописи и осмеяние ненавистных официозных художников.

Бюлли-Продом — Сюлли Прюдом (наст. имя Рене Франсуа Арман Прюдом, 1839–1907), французский поэт, лауреат Нобелевской премии (1901), член Французской Академии.

Масспе — Жюль Массне (1842–1912), французский композитор.

Годри д’Ассон, профессор Зоопарка, — Возможно, французский художник, гравер и скульптор Лео Госсон (1866–1944).

Бенжамен-Косто, художник. — Возможно, имеется в виду французский художник Андре Бенжамен-Констан (наст. имя Андре Бэн). Слово costot по-французски созвучно costaud («крепыш»).

Жан-Шарль Казальс, художник. — Фредерик-Огюст Казальс (1865–1941), французский писатель, художник-карикатурист и автор песен для кабаре, видная фигура «декадентского» Парижа. Написанный им портрет Жарри часто воспроизводится и по сей день.

Кроти, гравер-медалист — гравер Луи Оскар Роти (см. выше). Crotte по-французски — «помет, навоз».

Борне, член Академии наук. — Borné по-французски значит «ограниченный». Возможно, имеется в виду французский академик Анри де Борнье (1825–1901).

Виталь де ла Благ — речь идет о французском писателе Поль-Мари-Жозеф Видаль де ла Бланш (или Видаль Лабланш, 1845–1918). По-французски vital — «полный жизни», blague — «шутка».

Лемонье, Антуан-Луи-Камиль (1844–1913) — бельгийский писатель.

Машен, преподаватель лицея Луи-ле-Гран. — Здесь французское machin означает нечто вроде «ну этот, как его».

Люк-Оливье, Мердон… — возможно, имеется в виду французский скульптор Люк-Оливье Мерсон (1846–1920). Merde по-французски — дерьмо.

Верне, Рауль (1853–1923) — французский скульптор.

Эмиль Бержере — Огюст Эмиль Бержера (см. выше).

Поль Фюмисти — Поль Жинисти (см. в коммент. к «Речи Альфреда Жарри на премьере…»). Fumier по-французски «навоз»

Убю-колонизатор — в этом скетче обыгрываются мотивы посвященной рабству пьесы «Убю закованный».

Деяния и суждения доктора Фаустролля, патафизика

Несмотря на то, что в жизни Жарри надел маску Папаши Убю, в плане духовном ближе ему скорее неутомимый искатель Абсолюта Фаустролль (некоторые тексты Жарри, словно в предвестии постмодернистского растворения автора в персонаже, были даже подписаны именем доктора). Помимо равенства Автору, Фаустролль равен и Произведению: он рождается и умирает в год написания романа (1898), а единственное, что от него остается — фрагменты его книги, становящиеся основой для романа. (Правда, это высшее творение по-прежнему закрыто от читателя, находясь, в полном соответствии со своим названием «Эфирность», в недостижимой возвышенной бесконечности, по ту сторону привычного мира.) При этом сложно представить более беспощадного врага Логоса, нежели Фаустролль — книги доктора равны ему самому, а строгие рассуждения оборачиваются самым настоящим динамитом, заложенным под крепость логики, здравого смысла и обыденного разумения.

«Фаустролль», пожалуй, больше, чем все остальные произведения Жарри, озадачивает сложностью структуры и внешней несвязностью. Рядом сопоставлены, казалось бы, максимально удаленные друг от друга типы письма: юридические документы, блещущие всеми возможными прелестями административного косноязычия; изящные подражания чужим стилям и творческим манерам; наконец, псевдонаучные педантичные реляции патафизических исследований. Несмотря на это, «Фаустролль» обладает всеми необходимыми признаками классического романа: и авторской позицией, и полифоническим многоголосием, и даже сюжетом. Тема поисков Абсолюта, достигающая своего апогея в эпизоде с измерением поверхности Бога в конце романа, облечена в форму инициационного путешествия (очевидно влияние Рабле), но одновременно и своеобразного романа воспитания, в котором «рассказчик», судебный исполнитель Скоторыл, постигает суть патафизики. При этом описание странствий доктора и его спутников становится своего рода картой интеллектуального пейзажа Франции рубежа веков.

Традиционный сюжет и более чем серьезное подспудное содержание в «Фаустролле» постоянно снижаются и пародируются. Основным инструментом такого снижения становится как раз претендующая на статус основательной науки, но по сути антинаучная патафизика — апология случайности, единичного в противовес общему (привычному материалу любой науки) и иронического самоотстранения. В XX веке эта причудливая ветвь с дерева доктора Фаустролля дает рождение шутовскому и фигу-в-карманному Коллежу Патафизики: в высшем осмеянии Академий и Обществ несколько десятков писателей и художников, близких орбите сюрреализма (Марсель Дюшан, Реймон Кено, Ман Рэй, Асгер Йорн, Мишель Лейрис, Ноэль Арно, позднее — Жорж Перек, Хулио Кортасар и многие другие), проводят псевдосерьезные заседания в духе иконоборческих вечеринок Дада, возводя во главу угла игру и атмосферу детства.

Уже в 1894 г. в сборнике «Песочные часы памяти» Жарри объявляет о подготовке «Начал патафизики», которые, впрочем, так и не были опубликованы. При жизни Жарри роман выпущен не был (сдержанность издателей перед лицом столь необычного произведения вполне понятна), и после отказа «Ревю бланш» и издательства «Меркюр де Франс» свет увидели только отдельные главы в журналах «Меркюр де Франс» (главы VI и X–XXV в № 101 за май 1898 г.) и «Ля Плюм» (глава XXXIV в № 278 за 15 ноября 1900 г., опубликованная под названием «Тринадцать образов»).

На настоящий момент известны два рукописных варианта романа: т. н. «манускрипт Лормеля», датированный весной 1898 г., это единственная полная версия романа, и «манускрипт Фаскель», скорее всего, относящийся к 1899 г., более законченный, однако содержащий значительные лакуны (например, отсутствует вся глава, опубликованная в «Ля Плюм»), Этот последний вариант был, скорее всего, изготовлен Жарри для нескольких друзей в виде брошюры, где рукописный текст перемежался с печатными листами уже опубликованных глав: так, на обложке «Убю на холме» (1906) об издании «Фаустролля» говорится, что оно распространяется «приватно» (hors commerce). Издание отдельным томом, предпринятое в издательстве «Фаскель» в 1911 г. близким другом Жарри доктором Сальтасом и Гастоном Данвилем, основывалось на «манускрипте Фаскель», дополняя пропуски материалом первого варианта.

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. I. P., Gallimard («Bibliothèque de la Pléiade»), 1972, pp. 655–734. Публикуется впервые.

Фаустролль — самыми очевидными составляющими имени доктора видятся пытливый Фауст, не останавливавшийся ни перед чем в поисках высшего знания, и тролль. В первом случае Жарри, однако, вдохновлялся не столько книгой Гете, сколько ее травестийной пародией, альбомом комических рисунков швейцарского франкоязычного писателя и художника Рудольфа Тёпфера (1799–1846) «Доктор Фестус». Ибсеновское же окончание имени напоминает о том, что Жарри с удовольствием играл первого придворного тролля в постановке «Пер Гюнта» на сцене театра «Эвр». Помимо сказочных, иронических и потусторонних коннотаций, с которыми связан мир злобных троллей (у Ибсена тролль всячески мешает пытающемуся обрести себя Пер Гюнту), Фаустролль также отсылает к бретонским по сути сказочным героям пьесы «Альдернаблу».

Патафизика упоминается уже в цикле Убю: в одной из публикаций 1893 г. («Эко де Пари», 28 апреля) Жарри от имени Папаши Убю заявляет: «патафизика есть наука, которую мы изобрели, и потребность в которой скрывать долее невозможно». Сам термин изначально был придуман реннскими лицеистами и был тесно связан с культом спальни (по словам Шарля Морена, друга Жарри и одного из соавторов первых версий пьесы об Убю, «посвященный в таинства патафизики П.Э. был обязан охранять т. н. валиков, похожих на поросят зверей без головы, но с двумя задами, спереди и сзади»; это отсылка к свернутым валиком подушкам лицеистов), а также с зародышевыми и фекальными темами: Жарри пишет о Папаше Убю как о «докторе патафизики», науки, которая позволяет ему «заменить наглых золотарей Громадными Медными Змеями, Поглотителями Нечистот» (то есть насосом ассенизатора). Жарри настаивает, что слово «патафизика» должно писаться с апострофом в начале — к этому вынуждает этимология, и апостроф спасает от очевидности каламбура: напиши он Epalaphysique, значение «эпатировать» вылезло бы наружу. Возможна также этимология bat-à-physique, то есть Bâton-à-physique, мифический физикол, который в «Кесаре-Антихристе» Жарри представляет как доказательство единства противоположностей.

Предписание на основании статьи 819… — Пассажи, выделенные курсивом, скорее всего, изображают уже отпечатанный текст официального бланка, тогда как набранные обычным шрифтом слова были, скорее всего, вписаны судебным исполнителем от руки.

Статьи 819 Кодекса… — «О правах владельцев на движимое имущество, орудия и плоды труда их арендаторов и фермеров, или о наложении ареста на имущество нанимателя, не уплачивающего квартплату, и на имущество проезжего должника, находящееся у третьего лица».

…под номером 100-бис улица Золотарей… — В оригинале стоит улица Рише по названию известной ассенизационной компании. Цифрой 100 раньше отмечалась дверь туалетов (в русском — жаргонное «дабл», как два нуля).

Скоторыл, исполнитель суда по гражданским делам… — Дословно слово mufle переводится как «рожа» или «хам, грубиян», однако в конце XIX в. в среде французских интеллектуалов оно обозначало неотесанного и кичащегося своей неграмотностью персонажа; пристав же был воплощением этой тупой покорности и давящей власти ограниченного буржуа. Впервые слово в этом значении употребил Лоран Тайяд в своей книге «В стране скотов» (1891); позже Флобер протестовал против «повсеместного ныне скотства», используя именно слово mufle. Смысловым ориентиром для русскоязычного читателя здесь отчасти мог бы стать «грядущий Хам» Мережковского. Жарри пишет это имя как Panmuphle — греческий корень «пан-» (несомненно отсылающий к раблезианскому Панургу) сочетается здесь с ернической лицейской орфографией: в конце прошлого века склонные к розыгрышам ученики классов философии и математики довольно часто заменяли начало слов с phi- или fi- буквой φ; таким образом finance Жарри даже в поздних работах почти всегда пишет phynance (вариант: φпапсе).

…во несоблюдение… будет к тому понужден силою закона… — Законодательные меры выселения должника были прекрасно знакомы Жарри: когда он был изгнан из квартиры на бульваре Пор-Рояль, ему пришлось поселиться у Таможенника Руссо. Работу же над «Фаустроллем» Жарри начал в доме номер 7 по улице Козетт, на «втором с половиной» этаже, где он и проживет до самой смерти, несмотря на постоянные угрозы выселения. Многие годы его преследовали требования уплатить торговцу велосипедами Трошону (см. ниже), которые отправлялись ему не кем иным, как судебными исполнителями, так что эту часть романа можно вполне счесть автобиографической.

…Фаустролль родился в Черкесии в 1898-м… — Отметим, что это недалеко от Туркестана, где, по существовавшей среди реннских лицеистов легенде, родился Папаша Убю. 1898 год не был отмечен никакими знаменательными событиями в жизни Жарри, кроме начала работы над «Фаустроллем» (хотя некоторые главы были написаны в 1897-м или даже раньше: часть «Начал патафизики» и «О поверхности Бога»). Таким образом, Герой рождается вместе с Книгой.

…человеком среднего роста… — Позднейшие подсчеты (Cahiers du Collège de Pataphysique, № 22–23) показали, что Фаустролль должен был состоять из 81.405.000.000 диаметров атома, то есть иметь рост 1 метр 61 сантиметр. Сам Жарри был такого же роста.

Царь Салех — Салех ибн-Мардаш (сер. X в. — 1029), арабский полководец и правитель, основатель месопотамской династии Мардашидов, которая многие годы правила в городе Алеппо (ныне Сирия).

Безбородым… доктора сделала работа микробов облысения… — Жарри отсылает здесь к работам доктора Сабуро о микробах кожного жира, широко комментировавшимся в прессе того времени.

От паха… тянулся… черный густой мех… — Как у Эмманюэля Бога в «Любви безраздельной» (гл. IX) и Андре Маркея («Суперсамец», гл. 2)

Дени, Морис (1870–1943) — французский художник, гравер. Жарри очень ценил работы Дени, как и других художников группы наби (Боннар, Вюйяр, Рансон, Серюзье), которых поддерживал со времени своих первых критических статей в 1894 г. Дени известен как иллюстратор, автор литографий, театральных декораций и костюмов, а также «дизайнер» тканей и обивок. Впрочем, мотив со взбирающимися по спиралям поездами среди его работ не числится.

Орден Большого Брюха — упоминается в первом Альманахе. Ступенями ордена, согласно уставу, в порядке убывания являются: Папаши Убю, или Великие Магистры, первые, вторые, третьи, четвертые сыны и внуки. Соответственно — принимая во внимание дату создания «Фаустролля» — орден был придуман Жарри до написания «Альманаха», а Фаустролль, повязывающий парадную ленту, по чину выше даже Магистров. Ниже в романе (гл. XXVI) один из персонажей упомянет «говядину», которую доктор «подвесил на перевязь в жестянке, подобно сальному чехлу бинокля», сквозь который Фаустролль «любит осматривать предметы и людей». Возможно, именно так выглядит орден Большого Брюха.

…пусть и обозначенному номером 100… — в первом варианте романа эта сотня была вписана в ромб, наподобие тех, что украшают и по сей день дверцы деревенских туалетов.

Фламель, Николя (1330–1418) — известный французский алхимик и писатель, по преданию, постиг тайну превращения металлов, философского камня и эликсира бессмертия. Улица Николя Фламеля пересекается с улицей Пернеллы, названой по имени его жены, и расположена в квартале Сен-Мерри, согласно парижским легендам благоприятствующем алхимическим трансмутациям. Многие улицы в «Фаустролле» помещены в этом уголке Парижа.

…двадцать семь томов книг… — некоторые комментаторы сопоставляют это количество с числом книг Нового Завета. Отметим, что количество посвящений в начале отдельных глав романа — хоть имена и отличаются от авторов равных книг — также составляет двадцать семь. Позже Скоторыл назовет их «самыми необыкновенными книгами, какие любознательные люди только привозили из своих странствий».

Сирано де Бержерак, Савиньен — см. примечания к тексту «О чем думаешь в театре». Примечательно, что Фаустролль (Жарри) отвергает театр Бержерака, останавливая выбор на его фантастической прозе.

Евангелие от Луки… — Поскольку книги перечислены по латинскому алфавиту, под названием одного из Евангелий следует подразумевать Библию.

«Неблагодарный попрошайка» (1898) — роман французского писателя и католического мистика Леона Блуа (1846–1917). Жарри высоко ценил его «неистовый» стиль, сочетавшийся с элегантностью и литературным мастерством. Вместе с Гюставом Каном, Малларме, Анри де Ренье, Марселем Швобом и Рашильд, Блуа не только выбран Жарри для равных книг, но и удостоен посвящения одной из глав «Фаустролля». В первоначальном варианте своего романа Жарри указал роман Блуа «Отчаявшийся» (1887). Как мы убедимся в дальнейшем, все замены Жарри произведены на более поздние книги, появившиеся в год выхода «Фаустролля» — 1898-й.

The Rime of the Ancient Mariner (англ.) — «Сказание о старом мореходе» (опубл. 1798) английского поэта-романтика Сэмюэла Тейлора Колриджа (1772–1834). Жарри довольно рано обратился к этой поэме и уже в марте 1894 г. предложил свой перевод в редакцию «Меркюр де Франс», охарактеризовав Колриджа как «слишком неизвестного сегодня поэта, которому обязаны и По, и Бодлер» (Besnier P. Point de Babel // Alfred Jarry, colloque de Cérisy. P., Belfond, 1985). Перевод этот был опубликован лишь в 1921 г., но тематически или даже отдельными фрагментами перешел практически во все книги Жарри — раннее стихотворение «Альбатрос», длинная цитата в «Днях и ночах», отголоски в «Горном старце» (1896) и пр. В поэме Колриджа, помимо фигуры альбатроса, Жарри выделяет тему неразличения жизни и смерти, которая отвечает его стремлению к объединению противоположностей. Упомянутый у Колриджа символ смерти Корабль-скелет также связан и с челном-гробом Фаустролля.

Дарьен, Жорж (наст. имя Жорж Адриен, 1862–1921) — французский писатель. Сначала вместо «Вора» (1897) Жарри выбрал его повесть «Бириби» (1890).

Стихотворение «Клятва малюток» Марселины Деборд-Вальмор (1786–1859) в 1890 г. было опубликовано в сборнике «Предания и сцены семейной жизни» под названием «Клятва маленьких поляков».

Эльскамп, Макс (1862–1931) — бельгийский франкоязычный поэт, художник. «Резные миниатюры» были опубликованы в Брюсселе в 1898 г. Первоначально Жарри выбрал его поэтический сборник «Приветствия» (1894).

Флориан, Жан-Пьер Кларис де (1755–1794) — французский писатель, член Французской Академии, автор басен, пасторалей и комедий. Примечательно, что Жарри снабжает доктора лишь одним томом; как считают комментаторы, ему было достаточно запомнить сам механизм, по которому строятся пьесы Флориана, чтобы воспроизвести его в некоторых ранних пьесах и кукольном театре.

«Тысяча и одна ночь». — Жарри довольно часто обращался к этому памятнику, и здесь он выбирает версию первого европейского переводчика этих сказок, французского ориенталиста и переводчика Корана Жана Антуана Галлана (1646–1715). До 1712 г. были выпущены 12 томов, благодаря чему эти сказки становятся известны в Европе. Известно, что Жарри предпочитал более поздний (1898–1904) перевод французского медика и ориенталиста Жозефа Шарля Мардрюса (1868–1949), отрывки из которого публиковались в издательстве близкого Жарри «Ревю бланш»; сам Жарри посвятил переводу Мардрюса несколько статей в этом журнале. Далеко не безукоризненному переводу Мардрюса (его, в частности, критикует Борхес в своем эссе «Переводчики ‘Тысяча и одной ночи’») Жарри доверял под предлогом того, что там не опускаются некоторые чересчур откровенные сцены, отсутствующие у Галлана — однако, как известно сейчас, многие из них были домыслены Мардрюсом.

Scherz, Satire, Ironie und tiefere Bedeutung (нем.) — «Насмешка, ирония, сатира и кое-что посерьезнее» (1827), пьеса немецкого драматурга Кристиана Дитриха Граббе (1801–1836), автора исторических драм и комедий. Жарри заинтересовался его творчеством в июле 1896 г. и позже перевел «Насмешку…», упоминающуюся среди равных книг, под раблезианским названием «Силены» (опубл. в «Ревю бланш» 1 января 1900). Существуют мнения, что отдельные эротические фрагменты этого перевода были добавлены издателем.

Кан, Гюстав (1859–1936) — французский поэт-символист, теоретик свободного стиха. Вместо «Сказки о золоте и молчании» (1898) Жарри сначала поставил его «Книгу образов» (1897).

Граф де Лотреамон (наст. имя Изидор Дюкасс, 1846–1870) — французский поэт-новатор. Жарри открыл для себя Лотреамона в 1892 г. по рекомендации своего лицейского друга, поэта и прозаика Леона-Поля Фарга (1886–1947). Уже тогда вышедшее в 1869 г. полное издание «Песней Мальдорора» было редкостью — опасаясь цензурных преследований, издатель практически «похоронил» тираж.

«Аглавене и Селизетте» (1896) бельгийского франкоязычного поэта и драматурга-символиста Мориса Метерлинка (1862–1949) Жарри изначально предпочел «Пелеаса и Мелисанду» (1892).

Стефан Малларме (1842–1898) является одним из шести авторов равных книг, которым также посвящены отдельные главы «Фаустролля». Жарри, скорее всего, посещал его знаменитые «вторники», всегда отзывался о мастере с крайним почтением и присутствовал на его похоронах 11 сентября 1898 г. Изменяя упоминавшемуся правилу «обновлять» равные книги, Жарри в окончательном варианте романа сменил более поздний прозаический сборник «Разглагольствования» (Divagations, 1897) на предшествовавшие ему «Стихи и прозу» (1893).

Мендес, Катюль — см. в комментариях к «Речи Альфреда Жарри на премьере». «Гог, современный роман» (такие подзаголовки сам Жарри использует в «Мессалине», «Суперсамце» и собственно «Фаустролле»), был опубликован в 1896 г.

Пеладан, Жозефен (наст. имя Жозеф Пеладан, известен также как Cap (le Sâr) Пеладан, 1858–1918) — французский писатель, оккультист. Основатель ордена «Розы и Креста, Храма и Грааля», новейшей «версии» тайного общества розенкрейцеров, вдохновленной католической ортодоксией с целью возрождения церковного искусства и философии. Автор романов, драм и «эпопеи» в 19 томах «Закат Рима» (la Décadence latine); трагедия в 4 актах «Вавилон» опубликована в 1895 г. Жарри с похвалой отзывался о нескольких его романах.

Жан де Шильра — анаграмматический псевдоним Рашильд (см. в коммент. к Альманахам). Под псевдонимом де Шильра она опубликовала две книги: «Принцессу сумерек» (1896), упомянутую в первой редакции «Фаустролля», и «Час сладострастия».

Ренье, Анри де — см. о нем в коммент. к Альманахам. «Яшмовая трость» (1897) — сборник его новелл и рассказов.

Швоб, Марсель — см. в коммент. к «Убю королю». Упоминающийся здесь «Крестовый поход детей» опубликован в 1896 г.

«Смиренномудрие» (1880, исправленное третье издание 1893) — стихотворный сборник Поля Верлена (1844–1896).

Верхарн, Эмиль — см. в коммент к «О чем думаешь в театре». «Поля в бреду» опубликованы в 1893 г.

Верн, Жюль (1828–1905). Жарри с восторгом отзывался о его «Завещании эксцентрика» (1899); «Путешествие к центру земли» впервые опубликовано в 1864, и описываемое в книге странствие во многом похоже на путешествие Фаустролля.

Авриль, Джейн (1868–1940) — знаменитая танцовщица кабаре «Мулен-Руж», близкая знакомая Анри де Тулуз-Лотрека (1864–1901), изображенная на нескольких его афишах. В «Пер Гюнте» Ибсена, поставленном в театре «Эвр» в ноябре 1896 г., незадолго до создания «Убю короля», она играла роль Анитры.

Боннар, Пьер (1867–1947) — см. в коммент. ко второму Альманаху. Афиша для «Ревю бланш» была создана им в 1894 г.

Бёрдслей (Бердсли), Обри Винсент (1872–1898) — английский художник и иллюстратор, один из наиболее ярких представителей символизма. Бёрдслей часто бывал в Париже, где постоянно выставлялся с 1892 г., появлялся в мастерской Тулуз-Лотрека, был знаком со многими писателями и художниками «Ревю бланш», в том числе и с Жарри, но вряд ли когда-нибудь писал портрет Фаустролля.

…и совсем уж ветхая картина… — Печатня Обертюр довольно успешно существовала в Ренне с начала XIX в. Известна одна гравюра с изображением святого Кадо, весьма почитаемого в Бретани, — она была напечатана в ее мастерских в 1863 г. (само изображение вырезано Шарлем Перре в 1855): святой в митре протягивает Дьяволу руку, на которой виден котенок; они стоят на мосту, построенном самим отшельником и ведущем к острову его имени; по кругу идут 13 куплетов гимна о страстях святого. Известно, что эта хромография в октябре 1895 г. была подарена Жарри художником Сегеном, членом объединившейся вокруг Гогена школы Понт-Авена. Едкой фразой «лишенная, по общему мнению присутствующих, всякой ценности» Жарри, скорее всего, намекает на неуспех у публики издававшихся им журналов, посвященных народной гравюре, лубку и бретонской культуре: «Имажье» и «Периндерион».

Дельмор де Пьонсек — большинство исследователей усматривают в этом неблагозвучном прозвании анаграмму фамилии бельгийского франкоязычного писателя Эжена Демольдера (1862–1919). Это, пожалуй, единственный пример непочтительного отношения Жарри к Демольдеру, который работал вместе с ним над несколькими опереттами и радушно принимал его в своем особняке «Полумесяц».

Трахон — переиначенное имя торговца велосипедами, автомобилями и швейными машинками из г. Лаваля Жюля Трошона (1863–1934). В ноябре 1896 г. Жарри заказал у него за 525 франков один из самых шикарных велосипедов того времени, однако не платил ему на протяжении более десяти лет (до самой смерти), а потому подвергался постоянным нападкам и искам незадачливого торговца.

Ф. де Ромильи — единственное упоминание о работах этого «коллеги» Фаустролля содержится в «Заметке о научных трудах Ф. де Ромильи», опубликованной в 1892 г. Скорее всего, Жарри не был напрямую знаком с его работами и почерпнул сведения о них из книги Ч. В. Бойса (см. ниже), опубликованной в том же году, что и «Заметка», и в том же издательстве Готье-Вийяра.

…самый настоящий корабль… — далее называя его челном, Жарри использует слово as, применявшееся к узкой спортивной лодке (Жарри купил себе такую лодку красного дерева 19 июля 1897 г.). Помимо очевидных религиозных коннотаций с Троицей, челн отсылает к хранящимся во многих бретонских церквах своеобразных яслях, в которых британские священники, спасаясь от англосаксонского нашествия, добирались до Арморики в V и VI веках. В докатолической кельтской мифологии упоминаются также гробы, помогавшие переправиться из земной жизни в загробную, — образ чрезвычайно актуальный, если принимать во внимание, что все путешествие Фаустролля есть путь к собственной смерти и небытию. В кельтско-бретонской культуре смерть занимала довольно важное место. Так, считалось, что сны, порождаемые разложением мозгов мертвых, составляют рай. Кельты верили, что умершие не уходят, а остаются среди живых. Потому бездвижное путешествие доктора, родившегося и умершего в тот же самый день, не покажется удивительным: он принадлежит одновременно и живым, и мертвым, а его путешествие — попытка ускользнуть от Мира и Времени (ср. последнюю часть книги).

Бойс, Чарлз Вернон (1855–1944) — английский ученый. Изобрел чрезвычайно прочную подвесную нить на основе растягиваемых кристаллов кварца (из таких нитей соткана сорочка Фаустролля). Все технические подробности в этой главе Жарри позаимствовал из книги Бойса «Мыльные пузыри: четыре лекции для молодежи о феномене капиллярности» (фр. перевод 1892).

…путешествовать… по земной тверди… — Как отмечают многие комментаторы Жарри, этот образ («корабль из пятисот бочек, который мог путешествовать по земле, точно по морю») встречается в первой главе народной книги «Великие и Неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», вдохновившей Рабле на создание его собственного шедевра, но в большинстве изданий XIX века приписывавшейся ему самому. Жарри, большой поклонник творчества писателя, почти наверняка был знаком с этим текстом.

Тишину Эдгара По… — Возможно, имеется в виду притча «Тишина» (1837) Эдгара Аллана По (1809–1849) или его «Сонет Молчание» (1840). Отметим, что Жарри употребляет слово «тишина» без кавычек и с заглавной буквы скорее как поведенческий или творческий феномен, а не конкретное произведение.

От Луки… — «И возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то все будет Твое. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи» (Лк 4, 5–8).

От Блуа… — Как и в случае с собственно равными книгами, в первой версии Жарри цитировал не стихотворение в прозе «Кортеж невесты» (1894), вошедшее в «Неблагодарного попрошайку», а «Отчаявшегося».

От Колриджа… — Аллюзия на два эпизода из «Сказания о старом мореходе»: последние строфы первой части («Моей стрелой был Альбатрос убит») и пассажи встречи с мертвым кораблем в третьей части («Иль это корабля скелет? // А что ж матросов нет?», пер. В. Левика).

От Дарьена… — Отсылка к 13 главе «Вора», где описываются увенчанные алмазами сверла бурильных машин, «погубившие немало людей во время работ на Сен-Готарде, но позволившие нам пробить гору». Как и в случае с равными книгами, первоначальная цитата была из романа «Бириби» (10 глава).

От Деборд-Вальмор... — Два пассажа из 3 главы «Клятвы маленьких поляков».

От Эльскампа… — Примечательно, что Жарри цитирует здесь стихотворение «Утешительница скорбящих» из сборника «Приветствия», упоминавшегося в рукописи Лормеля, а не из оставленных в конечном тексте «Резных миниатюр». С кроликами, мечущимися по заснеженной равнине, Эльскамп сравнивает руки больного, шарящие по белым простыням.

От Флориана… — Намек на злоключения Скапена, персонажа «Комедии о любовной записке и лотерейном билете» Флориана (пост. 1779).

Из «Тысячи и одной ночи»… — Рассказ третьего Каландара находится в шестьдесят девятой ночи.

От Граббе… — «Ирония, насмешка…», акт II, сцена 1; …кавалер епископского ордена… — Дьявол (орден пожалован ему Папой Римским «за поддержание в населении стойкой боязни всего на свете»).

От Кана… — Изначально Жарри цитировал не «Сказку о золоте и молчании», а стихотворение «Образ».

От Лотреамона… — «Песни Мальдорора», песнь V, строфа 2.

От Метерлинка… — цитата из книги, вычеркнутой в окончательном варианте «Фаустролля» — «Пелеаса и Мелисанды» (акт III, сцена 2).

От Малларме… — начало сонета, впервые напечатанного в «Ревю эндепандант» в марте 1885: «Живучий, девственный, прекрасный искони, // Нам день ли сей, крылом взметая пыльным иней, // Разверзнет озеро, где скованных отныне // Полетов лед сквозит под толщей западни» (пер. В. Козового).

От Мендеса… — «Гог», кн. I, глава 5 и кн. II, глава 5.

Из «Одиссеи»… — Одиссей, рассказывающий Неоптолему об Ахиллесе (глава XI, 538–540): «Так говорил я; душа Ахиллесова с гордой осанкой, // Шагом широким, по ровному Асфодилонскому лугу // Тихо пошла, веселяся великою славою сына» (пер. В. Жуковского).

От Пеладана… — аллюзия на монолог Меродака («Вавилон», акт II, сцена 3); готовясь к обращению в христианскую веру, он наполняет щит прахом предков и отрекается от «святого семичастья», семи древних богов Вавилона.

От Рабле… — «Весь ад танцует с погремушками!» («Четвертая книга», XIX).

От Рашильд… — Примечательно, что Жарри открывает здесь «настоящее» имя Жана де Шильра. Образ Клеопатры, символ таинственной женщины, присутствует на протяжении всего «Часа сладострастия».

От Ренье… — Выжженная (буквально «копченая») степь и Кентавр упоминаются в рассказе «Господин Горесерд» (1894).

От Рембо… — Стихотворение «Капелька» (1872, «Последние стихи», «Алхимия слова»).

От Швоба… — Начало «Рассказа прокаженного», второго из восьми рассказов сборника «Крестовый поход детей»: «Не знаю, как выглядит сейчас мое лицо, но я боюсь своих собственных рук. Они бегут впереди меня, как мертвенно-бледные чешуйчатые звери».

Из «Убю короля»… — Буква r из слова merdre.

От Верхарна… — Перифраз последних строк «Полей в бреду».

От Верлена… — Намек на строки стихотворения «Гордыни зов, могуч…» из сборника «Смиренномудрие» (пер. Э. Линецкой).

От Верна… — В «Путешествии к центру земли» Отто Лиденброк и его племянник Аксель достигают глубины двух с половиной лье от поверхности земной коры в пятницу, 10 июля 1863 г.

Начала патафизики. — Скорее всего, эта часть «Фаустролля» написана Жарри до создания всего романа и независимо от него. На обратной стороне обложки «Песочных часов памяти» (1894) книга с таким названием объявлялась «в работе». Правда, неясно, насколько часть «Начала патафизики» в романе соответствует этому проекту отдельного издания. Большинство исследователей склоняются к тому, что в этот «начальный» проект скорее всего входила глава «Определение» (но не две последующие), а также главы XXXIX, XL, XLI.

Натансон, Фадей (1868–1961) — французский журналист, критик и литературный организатор, член редколлегии и, по сути, глава «Ревю бланш» (1889–1903, в Париже с 1890). Несколько более элитарный и снобистский, нежели «Меркюр де Франс», вместе с ним «Ревю бланш» был самым значительным и влиятельным символистским журналом конца века. «Ревю бланш» был также более политизированным изданием с явными анархистскими предпочтениями. Сам Натансон неизменно поддерживал Жарри, как в его литературных начинаниях, так и материально в дни тягот; правда, он отказался публиковать в своем журнале «Фаустролля». Посвящение отсутствует в первом варианте романа. В июле 1901 г. Жарри также посвятил Натансону «первую рукопись» «Мессалины».

Эпифеномен — сопутствующее, побочное явление. Возможно, Жарри извлек этот концепт из лекций Бергсона о детерминизме — тот применял его к сознанию. М. Ямпольский цитирует рассуждение Жиля Делеза о эпифеномене у Жарри («Критика и клиника»).

Крукс, Уильям (1832–1919) — английский физик и химик, лауреат Нобелевской премии по химии (1907), исследователь электрических разрядов в газах, открыл химический элемент таллий. Как и многие видные английские физики конца столетия, с интересом следил за развитием парапсихологии. Историю о микроскопическом человеке, осваивающем капустный лист, Жарри позаимствовал из доклада Крукса в лондонском Обществе психических исследований, посвященного телепатии и относительности человеческого знания.

…знал лишь одно: «А-га!». — Жарри использует слово «ha ha», определявшееся в словарях того времени как «отверстие в садовой или парковой стене для расширения панорамы и создания иллюзии продолжающегося сада». По мнению лексикографа Пьера Ларусса, его этимология связана с восклицанием, которое издают, подойдя к краю рва и убедившись, что никакого сада дальше нет. В словаре Буйе (Bouillet) уточняется, что отверстие это предназначено для свободного обзора. Таким образом, озадаченное восклицание Горбозада вместе с тем становится своеобразной паузой, зиянием в длинной речи, сквозь которое открывается нечто неожиданное. Известно письмо Жарри Альфреду Валетту, отправленное весной 1898 года из Фаланстера (где Жарри работал над «Фаустроллем») с просьбой выписать из «Большого энциклопедического словаря XIX века» Пьера Ларусса и переслать при случае стихи Пирона, где встречается это слово. Соответственно Жарри, славившийся своей любовью к словарям и энциклопедиям как сводным источникам знания, уже перелистывал к этому времени словарь и отметил для себя необычное слово. Многочисленные значения «А-га» будут обыграны им в XXIX главе романа. Отметим также, что буква А, знак начала, присутствует в названиях почти всех произведений Жарри.

Бек, Кристиан Александр Огюст (1879–1916) — бельгийский писатель, один из создателей (1905) и основных авторов влиятельного брюссельского журнала «Антей», впоследствии послужившего образцом при создании «Нувель ревю франсез». Несколько произведений (в том числе, «Бабочку», 1910; название созвучно по-французски со словом «павиан»: papillon, papion) написал под псевдонимом Жозеф Босси, и здесь перекличка наблюдается уже с прозванием Горбозада (Bosse-de-Nage), который олицетворяет этого писателя в «Фаустролле». С августа 1896 г. Бек активно публиковался в «Меркюр де Франс» и «Ревю бланш»; он был близок с Жарри, многие даже считали их друзьями. 2 марта 1897 г. во время дружеского ужина Жарри, уже довольно пьяный, набросился на Бека и даже, по рассказам некоторых очевидцев, выстрелил в него из пистолета, к счастью, заряженного холостыми патронами (см. об этом столкновении в «Фальшивомонетчиках» Жида, где Бек фигурирует под именем Люсьена Беркая; о пристрастии Жарри к револьверу см. в коммент. к «Суперсамцу»). С тех пор Жарри постоянно преследовал Бека вплоть до его возвращения в Бельгию в мае 1897 г. В последующей смерти Горбозада (гл. XXVIII) можно увидеть отголосок этой реальной стычки. Что же до повторяемого павианом «А-га!» (помимо значений, описанных абзацем выше), здесь также может содержаться намек на застенчивость Бека и его сбивчивую речь, перемежавшуюся озадаченными «хм» и «э-э-э».

— Эй, ты, — степенно начал Жиромон… — Цитата из 15 главы романа Эжена Сю «Саламандра» (1832) «Le pichon joueic deis diables» («Маленькая забава чертей»), в которой говорится о процессии, возглавляемой дьяволом и сатирами.

…или Платон… — Все эти сорок две цитаты из платоновских диалогов означают одобрение, согласие. Так, первые десять: «Ты говоришь правду, сказал он; вот совершеннейшая правда; это очевидно, сказал он, даже для слепца; все это сами собой разумеющиеся вещи; разумеется; это верно; это похоже на правду; на это мне нечего возразить; сдается мне, что это так». Однако если сравнивать восклицание Горбозада то со значением реплики Гюго, то со словами платоновских персонажей, оно может иметь либо утвердительный, либо отрицательный смысл.

…или Бельгийский Робинзон. — Подражание названию романа Иоганна-Давида Висса (1743–1818) «Швейцарский Робинзон» (1812–1813, фр. перевод 1824). Присутствие на корабле бельгийца Кристиана Бека в лице Горбозада объясняет смену национальности.

Валетт, Альфред — см. о нем подробнее в коммент. к «О бесполезности театрального…».

О посадке в ковчег. — Слово «ковчег» здесь следует толковать не только как Ноев ковчег, но и Ковчег завета, в котором хранились полученные Моисеем заповеди: в данном случае Фаустролль перевозит в своем челне Книгу, высшее знание — свои «Основы патафизики».

…наблюдатели в платоновской пещере… — знаменитый образ пещеры и отблесков на ее стенах как иллюстрация учения об идее («Государство», книга VII, 514–516).

Луи Л. — Имеется в виду Луи Лормель (наст. имя Луи Либод, 1869–1922; Жарри в первой версии романа именовал его Луи Лермуль). Оценщик, специалист по продаже лошадей, затем торговец картинами, в 1892 г. Лормель начал издавать журнал «Ар литтерер» («Литературное искусство»). Жарри публиковался там как поэт и художественный критик с декабря 1893-го по октябрь 1894 г. и даже отчасти финансировал его публикацию, но потерял интерес к журналу вскоре после сближения с «Меркюр де Франс», что не могло не обидеть Лормеля. С видимым желанием отомстить Лормель опубликовал в журнале «Ля Плюм» (1 октября 1897) новеллу «Между своими», редкую по злости аллегорию, где Жарри был выведен под именем «Головы мертвеца», а Леон-Поль Фарг — «Андрогина»; среди прочего им приписывались «постыдные» отношения (близость женоненавистника Жарри и Фарга вообще долго служила поводом для пересудов). Этот выпад Лормеля глубоко задел Жарри, и данная глава «Фаустролля» представляет собой ответный удар: фекальные останки, образующие Калов остров, есть сам Лормель (само название главы содержит сразу три скатологических аллюзии!), а седовласые старики — его друзья, все больше углубляющиеся в дебри традиционализма и католицизма; сам Лормель начнет в 1906 г. сотрудничество с журналом «Ренуво эстетик» («Эстетическое обновление»), где проповедовалось католическое вдохновение искусства, а в 1908 г. даже станет заведующим его литературной частью. В своих статьях Лормель приветствовал гибель символизма, осуждал всеобщее избирательное право и ставил в пример демократической Франции монархическую Германию. Однако в 1907 году, незадолго до смерти Жарри, они помирились, и посвящение «Лермулю» украшает первую рукопись «Фаустролля».

Обелисколихнии — светильники на длинном древке (греч.). Похожий корень встречается у Рабле в «Пятой книге» — там фигурируют «лихнобийцы», полуночники или люди, живущие лишь при свете ламп. Жарри расширяет смысл этого слова, обозначая им каменные колонны, на вершине которых зажигают огни для ориентации кораблей. Жарри явно смакует это слово: оно встречается также в стихотворении, приписываемом одному из героев «Дней и ночей», а также в «Горном старце».

Корбьер, Тристан (наст. имя Эдуар Жоашен, 1845–1875) — французский поэт, открытый публике Верленом в его знаменитой книге «Проклятые поэты» (1884); автор единственного прижизненного сборника стихов «Кривая любовь» (1873), как и Жарри, бретонец и выпускник лицея в Сен-Бриё. Имеется в виду его стихотворение «Маяк».

Народ их величает дикими утятами… — В «Четвертой книге» Рабле гастролатры, среди прочего, приносят диких утят в жертву богу Дермоедке.

…в танце трех рейнских дев… — В опере Рихарда Вагнера «Гибель богов» (из тетралогии «Кольцо Нибелунгов», 1854–1875) три рейнских девы пытаются соблазнить героя Зигфрида и требуют, чтобы тот вернул им их золото, несущее красоту или смерть всякому его обладателю.

Лес Любви — небольшой лес около бретонского города Понт-Авен, с которым связаны многие картины художника Эмиля Бернара (1868–1941). Одна из самых известных работ Бернара называется «Мадлен в Лесу Любви» (1888). Вместе с Гогеном, Шарлем Филиже (1863–1928) и Полем Серюзье (1864–1927) Бернар входил в т. н. «школу Понт-Авена». В сам Понт-Авен Жарри приезжал дважды, в июне и июле 1894 г.

…высеченные из камня… статуи… хороводы обоего пола… холм с распятием… — Имеются в виду образы картин художников школы Понт-Авена, лучше всего, по мнению Жарри, отражающих суть живописного мира группы: «Бретонки на стене» (1892) и «Бретонский хоровод» (1892) Бернара, «Желтый Христос» (1889) Гогена. Жарри обыгрывает в настоящей главе цветовое богатство полотен группы, позже отозвавшееся в полихромии таитянских работ Гогена и масштабных панно наби. Школа Понт-Авена во многом создавала ту культуру, к которой стремится и сам Жарри, не столько сюжетами картин, сколько общей манерой, отказом от перспективы, живым колоритом и предпочтением того или иного цвета наподобие талисмана.

…треугольной площадью. — Площадь Мэрии в Понт-Авене треугольной формы. В июне 1894 г. Жарри жил в отеле «Глоанек», расположенном на этой площади.

…господа Аруэ, Ренан и Шарбонель. — Скоторыл объединяет здесь трех мыслителей-теистов, вольно пересматривавших свои отношения с церковью: Вольтера (наст. имя Мари Франсуа Аруэ, 1694–1778), французского философа и историка религии Жозефа Эрнеста Ренана (1823–1892) и аббата Виктора Шарбонеля (см. о нем в коммент. к Альманахам).

Мужчины боролись в сине-желтой степи. — Возможный намек на «Борцов» (1895) Серюзье.

…волна каждой такой группы… — Аллюзия на «Бретонок, развешивающих белье» (1888) Бернара.

…лестнице черного мрамора… — Обыгрывается имя главного героя романа Блуа «Отчаявшийся» Маршенуара (дословно: «черная ступень»), своего рода alter ego автора. Дальнейшее упоминание о «черном жертвеннике для мессы» (в первом варианте романа стояло «жертвеннике для черной мессы») является намеком на интерес Блуа — чисто исследовательский и литературный — к обрядам сатанистов.

Танит — одна из главных фигур пантеона карфагенских финикийцев, богиня плодородия. Покрывало Танит защищало вход в святилище богини, а внутри храма обитали огромные бабуины. Возможно, Жарри почерпнул этот образ из «Саламбо» (1862) Флобера (глава 5, «Танит»).

Франк-Ноэн — см. о нем подробнее в коммент. к Альманахам. Название главы обыгрывает подзаголовок сборника его стихотворений «Флейты, маленькие стихотворения без формы» (1898), введение к которому составлено из всех синонимов и производных от слова «бесформенный» (amorphe). Мотивы некоторых стихотворений сборника также встречаются в главе.

Один из повелителей этих земель… — возможный намек на Альфонса Алле; один из его рассказов называется «Свадьба в обелиске».

Пскент — головной убор, двойная тиара египетских фараонов. Здесь может сказываться всегдашнее преклонение Жарри перед вытянутыми цилиндрами, которые он мог видеть у негров в спектаклях парижских мюзик-холлов в 1892–1894 гг. Мотив цилиндров также обыгрывается в пьесе «Альдернаблу» из сборника «Песочные часы памяти» (1894): «Три чернокожих клобука // Пустое небо подпирают. // Течет песок и время тает…».

Другой… — возможно, Пьер Кийяр. См. о нем в коммент. к Альманахам.

Третий… — Скорее всего, имеется в виду французский писатель Жюль Ренар (1864–1910): пересчет муравьев при помощи цифры 3 встречается в его «Естественных историях» (1896).

Еще один… — Идентифицировать четвертого царя исследователям пока точно не удалось. Среди возможных вариантов назывались, в частности, французский критик и журналист Феликс Фенеон (1861–1944), близкий к кругам художников-неоимпрессионистов и поэтов-символистов, а также французский писатель-сатирик Тристан Бернар (наст. имя Поль Бернар, 1866–1947), «воплощение духа парижских бульваров»; оба, впрочем, обладали весьма видными бородами.

Следующий… — За этим кукольником, манипулирующим марионетками, может скрываться и сам Жарри; известна его страсть к театру марионеток и народному гиньолю. Впрочем, «жестикулирующим» в первом Альманахе назван директор Театра Марионеток Шарль Жозеф Руссель.

И, наконец, последний… — собственно Франк-Ноэн. …под сенью городского парка — перифраз одной из строчек его «Рондо племянников, оставленных без присмотра», опубликованной в сборнике «Небрежности и заботы» (1894), а затем вошедшей во «Флейты».

Полю Гогену — Жарри был большим поклонником, а в должности художественного критика в «Меркюр де Франс» — и пропагандистом творчества Гогена (1848–1903); во время своего пребывания в Понт-Авене Жарри жил с Гогеном в одном доме. Большая выставка таитянских полотен художника в ноябре 1893 г. вдохновила Жарри на «Три стихотворения по мотивам и для Поля Гогена», одно из которых, «Мужчина с топором» (позже включено в «Песочные часы памяти»), навеяно мотивами одноименной картины Гогена (1891); отдельные темы этого полотна, а также строчки из стихотворения Жарри упоминаются далее в настоящей главе (…точно стремительная колесница… и далее).

Свою основную задачу… образов почитаемых им богов. — Возможная отсылка к скульптурам Гогена, выполненным на Таити, а в следующем абзаце — к другому его полотну, «Дух мертвых бодрствует» («Манао Тупапау», 1893; одно из трех упоминавшихся стихотворений Жарри носило это же название и было посвящено этой картине). Образы прячущихся в страхе женщин и традиционно зажженной ночью лампы упоминаются и самим Гогеном в его «примечаниях» на обороте холста.

«Будьте влюбленными» (1888) и «Будьте таинственными» (1890) — названия двух известных гравюр на дереве Гогена.

…гнали с острова безногого калеку… — Дальше (гл. XXX и XXXI) станет ясно, что с Таити изгоняется Пьер Лоти, словно бы антиподом жизни и творчеству Гогена на этом острове оставивший довольно поверхностные и надуманные описания Океании, в особенности в «экзотическом» романе «Свадьба Лоти» (1880).

«Коринфский омнибус» — французский ежеквартальный юмористический журнал, выходивший в 1896–1897 гг., в одном из номеров которого (называвшихся «поездками») печатался и сам Жарри.

О странствующем замке… — Жарри обыгрывает название первой книги Кана «Кочующие дворцы» (1887) и входящего в этот сборник стихотворения «Джонка».

Скидам — голландская пшеничная водка. В 1895–1896 гг. Жарри вместе с поэтом Полем Фором (1872–1960) и писателем Шарлем-Анри Гиршем (1870–1948) часто навещал Кана в его загородном доме на побережье Нидерландов (отсюда, возможно, и упоминание о дюнах).

Об острове Птикс… — Отсылка к строкам из IV сонета Малларме (т. н. «Сонет на -икс», 1868): «И пусто в комнате — ни гипсового бюста, // Ни птикса на шкафу» (пер. В. Дубровкина). Несмотря на то, что само слово ptyx означает по-гречески «складку» или «раковину» (точнее, правда ptux, ptuchos), в данном случае речь идет, скорее всего, о вымышленном и лишь один раз употребленном слове, т. н. гапаксе. В письме к Э. Лефебюру от 3 мая 1868 г. Малларме пишет, что работает над сонетом с рифмами на -икс и просит того проверить истинный смысл «родившегося» у него слова «птикс»: «…как меня уверяют, его нет ни в одном языке, что я бы охотно и предпочел, дабы доставить себе удовольствие сотворить его магией рифмы» (цит. по: Малларме С. Сочинения в стихах и прозе. М., Радуга, 1995, с. 17). Стоит, впрочем, отметить, что слово ptyx встречается в «Сатире» Гюго из сборника «Легенда веков» (1859) в имени некоего Сильвена де Птикса — правда, источник этого имени у Гюго неясен. Любопытно, что по святцам Коллежа Патафизики день «Св. Птикса» отмечался 2 абсолюта, т. е. девятого сентября, вслед за днем рождения самого Жарри.

После выхода этой книги… — Сноска отсутствует в первом варианте романа. Малларме умер 9 сентября 1898 г. В первом Альманахе Жарри полностью приводит настоящую главу под названием «Некролог / Стефан Малларме», после чего обыгрывает церемонию похорон поэта. Образ реки, свернувшейся, как похоронный венок, находится в конце этого текста.

Об острове Гер… — В главе перелагаются мотивы рассказов из книг Ренье (в частности, тема зеркала и взаимного отражения, лебеди, фонтаны) — «Господина Горесерда», «Рассказов самому себе» (1894), «Черного трилистника» (1895) и «Яшмовой трости»; напрямую цитируются пассажи из этих новелл. Название острова отсылает к именам нескольких персонажей «Черного трилистника», начинающимся этим слогом: Гермас, Гермоген, Гермократ и т. д. Под Циклопом может иметься в виду сам Ренье, носивший монокль.

…Герм, поскольку жители… его поклоняются Меркурию… — Меркурий соответствовал в римской мифологии греческому Гермесу. Среди множества ипостасей Гермеса есть и покровитель обманщиков и воров (он обучал премудростям кражи своего сына Автолика), а у Рабле в «Четвертой книге» (LXVI) остров Герм является как раз островом воров. Это еще одна отсылка к книге Ренье, один из героев которой, г-н де Берв, «сведущ в герметических науках», и, соответственно, отсылка к позднейшему титулу Гермеса в синкретических верованиях эпохи эллинизма — Гермес Трисмегист.

…слог гер… может быть прочтен как Господский. — Еще одна отсылка к Рабле, у которого слово her (от herus) обозначает властителя, хозяина.

…расцветает под стать павлиньему хвосту фонтана. — Жарри использует оборот-неологизм Ренье из «Рассказов самому себе»: eau pavonne.

Фероньерка — налобная повязка с драгоценным камнем.

…дворецкие поднесли нам… ломтики лимона. — Вслед за Ренье («Черный трилистник») Жарри употребляет редкое и архаичное poncire.

Царица Савская (Билкис в мусульманских легендах) — царица Сабейского царства (Сабы) в Южной Аравии. Согласно ветхозаветному преданию, услышав о славе царя Соломона, пришла в Иерусалим испытать его загадками и изумилась его мудрости (3 Цар, 10, 1–13). По некоторым преданиям, у царицы Савской были козлиные ноги (вероятно, отголоски мифа о зооморфной богине луны Южной Аравии); чтобы проверить, так ли это, Соломон заставляет ее пройти по хрустальному полу, принятому царицей за озеро. Жарри обыгрывает этот мотив в «Иной Алкесте» (1896), но пишет уже о «поле, вымощенном зеркалами» и делает Билкис женой царя Соломона.

Остров, где царил Сирил. — В главе обыгрываются темы «Воображаемых жизней» (1896) Швоба. В «жизни» семнадцатой английский поэт Сирил Тернер (Tourneur, 1575?–1626) появляется на свет в разгар эпидемии чумы, при свете звезды, рассекающей мрак. В «жизни» девятнадцатой пират Капитан Кид плавает под «шелковым флагом… с вышитою мертвой головой и головой козленка» (kid по-английски «козленок»).

Они рождаются и умирают, не старея… — Возможный намек на детей, которые отказываются взрослеть и которым Монелла продает свои лампы, в первой главе третьей части «Книги Монеллы» Швоба (1894).

О великой церкви Хамафиги. — Название этой главы, обыгрывающей стихотворения Тайяда из книги «В стране скотов», отсылает, в свою очередь, к острову Папефигов из «Четвертой книги» Рабле (XIV–XLVII). Дабы не путать описываемого здесь Mufle со Скоторылом (Panmuphle), было решено, невзирая на их «генетическое» родство, при переводе разделить их и назвать Mufle Хамом.

Тайяд, Лоран (1854–1919) — французский писатель, поэт, близкий символистам, не чуждый некоей риторичности в своем аттическом по чистоте стиле, что обыгрывается в проповеди Пресвитера Иоанна, символизирующего Тайяда в романе Жарри. Тайяд был верным другом Жарри, безоговорочно поддерживая все его начинания; обоих писателей не могла не объединять и ненависть к Хаму, обывателю, «плотно подзакусившему» буржуа. Тайяд, автор стихотворного сборника «Витражи» (1892), изображен в виде епископа, попирающего дракона (Хама) на витраже художника Шарля Тоше; этот портрет был представлен в 1893 г. на экспозиции «Портреты века будущего».

Пресвитер Иоанн (Иоанн Индийский) — персонаж средневековых летописей и сказаний. Впервые упоминается в начале XII в. как глава мифического христианского государства в Восточной Азии или Абиссинии. Средневековые хронисты (Отто Фрейзингский и др.) приписывают ему послание о христианстве, судя по всему, апокрифическое, возможно, отправленное римским папам. Согласно преданиям, европейские монархи пытались заручиться поддержкой Пресвитера в борьбе с исламом. Сам он, согласно преданиям XIII в., колеблется между установлением связей с Чингиз-ханом, окружавшим себя как буддистами, так и несторианами (пресвитер Иоанн иногда называется «католикосом»), и войной с ним; по словам Марко Поло, Пресвитер Иоанн отказался выдать свою дочь замуж за Чингиз-хана.

Внезапно… вылетело бронзовое ядро… заряд проломил оратору правый висок. — Намек на взрыв бомбы 4 апреля 1894 г. в ресторане Фойо, предназначавшейся, судя по всему, соседнему Сенату и позабытой рассеянным анархистом. Обедавший в ресторане Тайяд ослеп от взрыва на один глаз, но ни «крепость его разумения», ни анархистские взгляды (он был рьяным сторонником Равашоля) от этого не пострадали.

Амфисбена — мифическая змея с головой на каждой из двух оконечностей тела, которая благодаря этой особенности могла ходить как вперед, так и назад. Упоминается, в частности, у Плиния. По преданиям, если амфисбену разрезать, ее половинки снова соединятся вместе (Борхес, «Книга вымышленных существ»).

Об острове Звонком. — Название главы, вольно обыгрывающей мотивы из либретто некоторых произведений Терраса, отсылает к странствиям Пантагрюэля («Пятая книга», главы 1–8). Террас был соавтором Жарри по оперетте «Пантагрюэль».

Террас, Клод — см. подробнее в коммент. к «Убю королю».

Ши цзин (Шицзин, «Книга песен и гимнов») — древнейшее собрание китайской поэзии, содержит 305 песен и стихотворений, созданных в XI–VI вв. до н. э.; отбор и редакция приписываются Конфуцию. Жарри, по всей видимости, был знаком с трехъязычным (китайский, латынь, французский) изданием 1896 г. Упоминаемая им фраза встречается во II песни V книги.

Тарола — плоский барабан с глухим звуком, подобие бубна.

Раванастрон — индийский струнный инструмент, по преданию, изобретен Раваной, царем ракшасов в мифологии индуизма, антагонистом главного героя Рамы в эпосе «Рамаяна».

Самбука (самбика) — в Древней Греции и Риме струнный щипковый инструмент ближневосточного происхождения, подобие угловой арфы.

Архилютня — средневековая басовая лютня итальянского происхождения.

Пандури — старинный грузинский 2–3-струнный щипковый инструмент типа лютни разнообразной формы.

Кин — китайский перкуссионный инструмент, состоящий из прямоугольно обтесанных камней, помещенных в деревянную рамку; по камням ударяют колотушкой.

Че — китайская флейта с шестью отверстиями.

Виелла — то же, что виола, струнный смычковый инструмент.

Вина (бин) — индийский 7-струнный щипковый инструмент.

Магрефа (маграфа) — еврейский духовой инструмент, напоминающий орган.

Гидравлос — античный водяной орган, в котором необходимое давление воздуха, поступавшего в трубы, поддерживалось столбом воды.

Пипин Короткий (715–768) — король франков (с 751), отец Карла Великого. Документально подтверждено, что небольшой переносной орган, скорее всего пневматический, действительно был отправлен Константином Пипину в 757 г. и установлен в церкви Св. Корнелии в г. Компьене.

Константин V Копроним (719–775) — византийский император (с 741) из Исаврийской династии. Проводил политику иконоборчества.

Гобой д’амур — альтовый гобой, по конструкции аналогичен гобою, но несколько больше по размеру. Жарри использует это название («гобой любви») для новой отсылки к упоминавшимся в главе XIV произведениям Эмиля Бернара.

Сарюсофон (саррюзофон) — духовой язычковый инструмент с двойной тростью, изобретен во Франции в 1856 г. военным капельмейстером В. Саррю.

Серпент (от фр. serpent, «змея») — вышедший из употребления духовой мундштучный инструмент с изогнутым змееобразно стволом; использовался для сопровождения религиозных песнопений, был распространен в XVI–XIX вв.

Наковальня — известно по меньшей мере одно музыкальное использование наковальни: в октете из вагнеровского «Зигфрида» (1871, последняя сцена первого акта) Зигфрид отбивает ритм оркестра по наковальне.

Систр — древнеегипетская храмовая погремушка; состоит из рамки с рукояткой (у Жарри заменяемой кольцом Сатурна), через которую проходили 3–4 свободных стержня с загнутыми концами; при встряхивании стержни позвякивали.

Nocte dieque bibamus… (лат.) — «Будем же пить денно и нощно, и пусть не оставляет нас любовь», строки из «Шуточного мотета» Моцарта, игравшегося в 1897 г. на сцене Театра Марионеток. «Копролалическим» (от копролалии, болезненного повторения неприличных слов) эту фразу делает лишь разбивание на слоги, вычленяющее, среди прочих, слова cul (задница) и pet (пук). Схожий прием встречается и у Рабле («Гаргантюа», глава XXVII).

…мерзостная борода… карлика сорока пяти лет. — Очередное оскорбительное воплощение Пьера Лоти, на сей раз в виде карлика-хориста из Сикстинской капеллы. Византийский монах-историк Никифор Каликст (? – ок.1350) упоминает в своей «Истории церкви» о карлике при дворе императора Константина, который, ростом будучи не более куропатки, обладал мощным и красивым голосом. Во время написания романа Жарри Лоти было 47 лет.

О герметическом мраке и короле, ожидавшем смерти. — В названии главы обыгрывается роман Рашильд «Принцесса сумерек» (1896), а эпитет «герметический» отсылает к журналу «Меркюр де Франс» (Гермес=Меркурий), редактором которого был супруг Рашильд Альфред Валетт, изображенный здесь в виде короля, ожидающего собственной смерти (неминуемой, в представлении Жарри, из-за хлопот, связанных для Валетта как с журналом, так и с одноименным издательством).

Переправившись через реку Океан… — Жарри имеет в виду бульвар Сен-Жермен на левом берегу Сены, а дальше речь идет о помещениях, занимаемых редакцией «Меркюр де Франс» на улице Эшоде — и контрасте между соответственно «мирским» и «духовным».

Киммерийцы — племена Северного Причерноморья (от Кавказа до Фракии) в VIII–VII вв. до н. э. Согласно греческой мифологии, царство киммерийцев было погружено в вечную ночь.

Поверхность Океана вылизывает отвратительная жаба… — Образ жабы, открывающей рот, отсылает к игре «в бочку», подобию бильярда, установленного в бистро рядом с редакцией «Меркюр де Франс».

Нечто подобное Платон назвал… — Имеется в виду миф о загробных воздаяниях, рассказ Эра Памфилийского («Государство», книга X, 614 с.): души «пришли к чудесному месту, где в земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе, тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они приказывали справедливым людям идти направо, вверх на небо… а несправедливым — идти налево, вниз».

Водяной епископ — легендарный персонаж, описанный в книге Улисса Альдрованди «История чудовищ» (Historia Monstruorum, 1642); согласно этому автору, морской (или водяной) епископ был впервые выловлен у берегов Польши в 1531 г. Однако, как отмечают комментаторы, в «Великой хронике Нидерландов» датой поимки приводится 1433 г. Внешность водяного епископа во всех трех источниках (в том числе у Жарри) описывается одинаково: человеческое тело покрыто чешуей, он ходит на двух ногах, на голове тиара; присутствуют и другие атрибуты церковной власти. Позаимствованную у Альдрованди гравюру с изображением епископа Жарри опубликовал в 5 номере издававшегося им журнала «Имажье» (октябрь 1895).

Валери, Поль (1871–1945) — французский поэт-неоклассик, эссеист, теоретик искусства; член Французской Академии. Он был знаком и общался с Жарри, в частности, присутствовал на премьере «Убю короля». Следует также отметить, что в то время многие друзья называли Валери «епископом» (см. письмо Жида к Валери, сентябрь 1891).

Сизигия — одна из фаз Луны, новолуние или полнолуние.

Улица Венеции — улочка в IV округе Парижа, вплоть до XIX в. оставалась настоящей клоакой столицы и кишела самыми низкосортными проститутками (отсюда «разверстое желание» и «самая низкая и разбитая лачуга»).

Кийяр, Пьер — глава под названием «Пейте!» посвящена ему не случайно: в первом Альманахе он совершенно по-свойски чувствует себя среди пьянчуг, а в одном из сонетов самого Кийяра аналогичная реплика — «Пить!» — вложена в уста Жарри.

Лебедка полных чаш… — схожие образы буксирной цепи, возможно, вдохновленные долгим проживанием у реки в корбейском Фаланстере, встречаются в стихотворении Жарри «На цепи» (Le chaînier, последний, 237 номер «Ревю бланш» от 15 апреля 1903 г.).

…ссылаясь на густую шерсть… несчастных многоножек. — Возможная отсылка к строчкам популярной в конце XIX в. песенки: «Омаров вам подать? Да это же грязнули — с волосами на ногах!».

…говядина, которую вы… подвесили на перевязь в жестянке… — Возможно, имеется в виду орден Большого Брюха, которым украшает себя Фаустролль в самом начале романа.

Эрольд, Андре-Фердинан — см. о нем в коммент. к Альманахам.

….явления конской главы… — В новозаветном Апокалипсисе и некоторых мифологиях мира (в частности, скандинавских) белая лошадь (конь бледный) является символом смерти.

…слово Моисея, позволившего есть… — Ср: Левит, 11, 22: «Сих ешьте из них: саранчу с ее породою, солам с ее породою, харгол с ее породою и хагаб с ее породою».

Апокалипсис в рассказе о четвертой казни… — Откр, 6, 7–8: «И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имя которому „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Саранча также упоминается в Апокалипсисе среди казней: Откр, 9, 3–11.

«…ΣΕΣΟΎΑΘΑΙ» — Произнесенное по-французски, это слово звучит близко к se souler, то есть «напиваться».

Дейблер — династия парижских палачей. Жарри «застал» отца, Луи Дейблера (1823–1904), сложившего с себя свои функции 28 декабря 1898 г. в возрасте 75 лет (за 40 лет своей карьеры он совершил 259 казней, последняя из которых была исполнена через 3 дня после его отставки) и Анатоля, заступившего на пост 1 января 1899.

…четырехрукий малютка-косарь… — Символично, что в женском роде использованное существительное означает смерть (с косой: Faucheuse).

Бероальд де Вервиль, Франсуа (1558–1612) — чрезвычайно ценившийся Жарри французский поэт и гуманитарий (работы по химии, медицине, философии, грамматике и математике). Автор многочисленных прозаических произведений: «Любовные воздыхания» (1583), «Приключения Флориды» (1594), «Путешествие зажиточных господ» (1610) и в особенности «Как добиться своего» (Moyen de parvenir, 1611), выдающейся сатиры, достойной Рабле и послужившей источником вдохновения для многих последующих писателей (Сорель, Агриппа д’Обинье и др.).

Фаустролль, само спокойствие, зажег… — Впав в безумие при виде конской головы, служившей вывеской для мясной лавки, в своем убийственном раже Фаустролль воссоздает «наоборот» семь дней Творения. Неудивительно, что Жарри переписывает здесь Бытие, ведь Фаустролль — Бог наоборот, дополняющий христианского Господа и ему противостоящий. Очевидная в данном пассаже реализация желания через смерть соответствует кельтской концепции угасания человека и нарушения запретов.

…двигаясь прямой дорогой к западне… — Здесь имеется ввиду основное значение слова ha ha, приведенное ранее в комментариях.

Пирон, Алексис (1689–1773) — французский поэт и драматург, более всего известный как автор непристойной «Оды к Приапу», впрочем, сильно отличающейся по тональности от остальных его сочинений.

…к тому же ААА имеет отношение скорее к медицине… — Скорее к химии, где ранее это сочетание действительно являлось символом амальгамы.

…что перво-наперво «а-га» обозначает… — Все сведения, приводимые в этом абзаце, почерпнуты Жарри из «Большого словаря Ларусса XIX века». В первой рукописи романа абзац отсутствовал, но рядом от руки по-латыни была сделана приписка: Et dixi: ААА domine Deus ессо nescio loqui, quia puer ego sum (Иеремия, 1, 6: «A я сказал: о, Господи Боже! Я не умею говорить, ибо я еще молод»).

Лоти, Пьер — Будучи изгнанным с Благоуханного острова в главе XVII и осмеянным как «карлик сорока пяти лет с мерзостной бородой» в главе XXIII, Лоти появляется снова в едкой главе, полностью ему посвященной. Вся глава обыгрывает в скатологическом ключе его «Книгу сострадания и смерти» (1891), в особенности новеллы девятую («Тетушка Клер нас покидает») и последнюю, одиннадцатую («Песня супругов-стариков»). Прямые цитаты из Лоти, травестированные Жарри путем простого помещения в обсценный контекст, отмечены курсивом.

Nisi in pontificalibus (лат.). — Только лишь в жреческом [облачении].

…блокнот из промокательной бумаги. — Еще одна шпилька, на этот раз по поводу любезного Лоти жанра «путевых заметок».

…касаясь аметиста на Вралёвом лбу… — Сфинктер, глядящийся в циклопов глаз ночной вазы.

…для моей матушки… вам вера божья помогает… куда как больше меня самого… О, если бы вы только знали… — Все четыре цитаты пародийно обыгрывают зачин книги Лоти. Посвящение гласит: «Моей матушке посвящаю я эту книгу безо всякой боязни, ибо вера христианская позволяет ей в безмятежном спокойствии читать и самые удручающие страницы». В «Обращении к читателю» Лоти предупреждает, что «в этой книге куда больше меня самого, нежели во всех предыдущих», и просит тех, кто загодя намерен книгу раскритиковать, оставить чтение: «Сделайте мне одолжение и отложите ее — эта книга не для вас, о, если бы вы знали, как она вам наскучит!». Жарри в первом варианте «Фаустролля» вместо нейтрального ennuyer (наскучить) употребил довольно резкое emmerder (ужасно надоесть) с отточием; корень merde обозначает «дерьмо» и в этом смысле подходит общему скатологическому контексту главы. В окончательной редакции стоит en… ra, то есть будущее время от ennuyer, но с отточием, которого требовало бы emmerder — это позволило при переводе, пусть и слегка пожертвовав прямым смыслом, усилить скатологический смысл глаголом «облегчить».

…лишь я один еще способен разглядеть сокрытую натугой… — Прямая цитата из последнего абзаца первой новеллы книги Лоти «Греза». Жарри уже вложил ее в уста одного из персонажей в «Днях и ночах» (книга I, гл. 7).

Дерулед, Поль (1846–1914) — французский поэт-песенник, автор «Песней солдата», «Маршей и рожковых сигналов» и «Патриотических песней» — произведений, по выражению одного из комментаторов Жарри, «подзаборной тупости». Президент Лиги патриотов, депутат парламента, зачинщик провалившегося выступления армии против Республики в 1889 г.

Ян-Нибор (наст. имя Жан Робен, 1857–1947) — французский матрос и низкопробный поэт, автор, среди прочих, «Морских песен и рассказов», предисловие к которым написал Лоти.

Смерть Путаницы-приживалки — игра на названии новеллы «Тетушка Клер нас покидает». Клер (Claire, Клара) дословно по-французски — «светлая», чему Жарри противопоставил Obscure — «темная», «неясная», «запутанная». Данная новелла Лоти написана в форме дневника и, помимо изначально присущей Лоти воинствующей глупости, она могла вызвать насмешки Жарри уже хотя бы начальной датой рассказа — «Воскресенье, 31 (! — С.Д.) ноября 1890 г.».

…в объяснимом забытьи последних дней бедняжка Кака-сан… — Прямая цитата из последней новеллы «Книги сострадания и смерти», описывающей смерть Кака-сан (т. е. «матери»), чье имя привлекло внимание Жарри по причинам, от внимания Лоти почему-то ускользнувшим (и это в сочетании с поразившим Кака-сан предсмертным кишечным недержанием!).

…Как твое имя? — Дерможуй… — «Третья книга» Рабле, гл. XXV. Несмотря на эпиграф, скатология предыдущей главы сменяется многочисленными отсылками к епископскому мочеиспусканию.

…маленькие женщины… — Наподобие Пантагрюэля епископ Враль порождает из своих естественных отправлений маленьких женщин: «… и вместе с испорченным воздухом из него вышло более пятидесяти трех тысяч маленьких человечков — карликов и уродцев, а из выпущенных им газов народилось столько же маленьких горбатеньких женщин» («Пантагрюэль, король дипсодов», XVII).

Sic.: «Остров грез»… — В первой редакции «Фаустролля» примечание продолжалось: «…Г. Артманна. Сцена крещения Лоти», поясняя, таким образом, смысл происходящего. «Остров грез», полинезийская (!) идиллия, был поставлен в Париже на сцене театра Опера-Комик в 1898 г. Музыка и слова, приводимые Жарри, абсолютно соответствуют оригиналу Рейнальдо Ана (1875–1947); о нем см. в коммент. к Альманахам.

…Пьеру Боннару. — В начальной редакции романа глава была посвящена Полю Серюзье.

…Национальному ломбарду под названием «Услада горожан»… — Жарри отсылает к Люксембургскому музею, где до 1914 г. хранились приобретенные государством картины художников, живущих или умерших менее 10 лет назад, и магазину, где некоторые из этих полотен продавались «рядовым горожанам».

Представишься от моего имени суперинтендантам… — За исключением Каквастама (в котором некоторые комментаторы все-таки усматривают пародию на художника Леона Жерома (1824–1904), не названного впрямую, дабы не уязвить Таможенника Руссо, которого Жером хвалил), все эти интенданты — Уильям Бугро (1825–1905), Леон Бонна (1833–1922), Эдуар Детай (1848–1912), Жан-Жак Эннер (1829–1905), Жан-Поль Лоран (1838–1921) — позабыты сегодня, но на рубеже веков они весьма процветали в роли официальных художников III Республики, заваленные заказами на парадные портреты, масштабные академические полотна и, соответственно, почестями и деньгами. Эти художники сколотили огромные состояния, пользуясь своим статусом официальных живописцев Франции и продавая картины во многие страны мира, вот почему Фаустролль и советует Горбозаду запастись гинеями, мараведи и пр.

Биллон — разменная неполноценная монета.

Прогнатизм — в антропологии сильное выступание вперед лицевого отдела черепа.

«Бедный рыбак» (1881) — знаменитая картина Пьера Сесиля Пюви де Шаванна (1824–1898), французского художника, близкого символизму. В 1895 г. Пюви де Шаванн был удостоен «Благодарности поэтов», в составлении которой, среди прочих, приняли участие Малларме, Верлен, Поль Фор, Анри де Ренье и Жарри.

…Моне… Дега… Уистлер… — Картины этих художников были переданы в дар Люксембургскому музею художником-импрессионистом Гюставом Кайботтом (1848–1894). «Суперинтенданты», пользовавшиеся приоритетным правом на выставочные площади музея, выразили свое возмущение, которое поддержал специальным постановлением Сенат Республики (!), указывавший на недопустимую «ситуацию, в которой оказываются семьи (!), пришедшие насладиться творчеством великих мастеров современности». Реакционная пресса, со своей стороны, особенно негодовала по поводу упоминаемой Жарри «Олимпии» (1863) Мане, «картины, дышащей непристойностью», вызывающей отвращение и «не имеющей права попадаться на глаза добропорядочным семьям» (снова они!).

Уистлер, Джеймс Эббот Макнейл (1834–1903) — американский художник и гравер, в свой «парижский» период (1855–1859) близкий будущим импрессионистам.

Когда Винсент Ван Гог… — Вслед за Габриэлем-Альбером Орье, открывшим творчество Ван Гога публике (воодушевленная статья в «Меркюр де Франс», 1 января 1890), и Гогеном Жарри открыто восхищался творчеством художника в эпоху, когда его картины не были широко известны или часто критиковались прессой. Этот пассаж отсылает сразу к нескольким полотнам Ван Гога периода его жизни в Арле и Сен-Реми-де-Прованс (1888–1899), которые, по словам самого художника, затоплены «сиянием чистого золота». Любви Ван Гога к желтому была посвящена статья Гогена «Натюрморты» («Эссе д’ар либр», январь 1894 г.), которую Жарри наверняка читал; он не только дружил с Гогеном, но и сотрудничал в этом журнале.

…он выпустил… г-на Анри Руссо… — Жарри (следуя за Феликсом Валлотоном, который в 1891 г. выразил «искреннее уважение» к живописи Таможенника Руссо) открыл публике его картины в двух статьях мая-июня 1894 г. (в «Ар литтерер» и «Эссе д’ар либр»), с особым восхищением отзываясь о его монументальной «Войне». Жарри заказал Руссо литографию, которая появилась в журнале «Имажье» (январь 1895). Руссо также написал портрет Жарри с парадоксальным названием «Портрет Мадам А. Ж.», который под аккомпанемент обычных для живописи Руссо насмешек был выставлен в Салоне Независимых в апреле-мае 1895 г.; картина, судя по всему, не сохранилась даже в репродукциях. Когда Жарри был выселен из своего дома на бульваре Пор-Рояль в августе 1897 г. и, растратив отцовское наследство, оказался без гроша, Руссо приютил его в своей крошечной квартирке на авеню дю Мэн. Возможно, «шестьдесят три дня» и были тем временем, которое Жарри провел у Таможенника, наблюдая за работой художника; впрочем, 63 — это еще и возраст Фаустролля при рождении.

Лициний Лукулл (ок. 117 – ок. 56 до н. э.) — римский полководец, знаменит своими пирами. Упоминается в «Мессалине» (I, 6 и II, 7), где, как и в этой главе «Фаустролля», смешиваются смерть и секс.

О несгибаемом отростке — Жарри использует латинское слово termes, то есть «срезанный побег, ветвь, палка», с очевидным фаллическим подтекстом.

…любившего ее, как бесконечную цепочку чисел… — Нельзя не отметить переклички с «бесконечным числовым множеством» «Суперсамца». Последующая смерть Нездешницы от частых соитий (что, правда, не мешает ей оставаться действующим персонажем книги) также отсылает к Элен.

Изохронность — равномерность, одинаковая длительность.

Клинамен — случайное отклонение атомов от закономерных траекторий в философии Эпикура («Письмо к Менекею», 134), делающее возможной, среди прочего, свободу воли человека (Маркс: «‘Отклонение от прямого направления’ есть ‘свободная воля’»). Идеи Эпикура позднее упоминались Лукрецием («О природе вещей», II, 216–219), Цицероном («О пределах добра и зла», I, 6, 18), Плутархом и пр. Современное осмысление этой теории (Планк, Гейзенберг, Бролио) ставит подобную неопределенность в центр объяснения мира. Жарри также делает ее средоточием реальности, мысли, творческого созидания — и, разумеется, основанием патафизики. Как пишет в цитировавшейся выше работе М. Ямпольский, «по существу, бог заменяется клинаменом, случаем, не подчиненным никакому детерминизму» — неудивительно, что мир чистого искусства, а значит, и случайности, с которым далее сольется противостоящий Богу Фаустролль, носит имя клинамена. С теорией Клинамена Жарри, судя по всему, впервые познакомился на лицейских лекциях Бергсона, которые он слушал в Париже. Любопытно проследить, как клинамен (явление физического мира) сращивается у Жарри с упоминавшимся ранее эпифеноменом (явлением мира психического).

Фор, Поль (1872–1960) — французский поэт и писатель, с 1896 г. объединявший свою ритмизованную или ассонансную прозу в несколько десятков томов «Французских баллад». Жарри, скорее всего, был знаком с Фором еще до своего приезда в Париж, и впоследствии их связывали самые теплые отношения. В 1891 г. Фор стоял у истоков Театра искусства (Théâtre de l’Art), ставшего в 1893 г. театром «Эвр». Он предоставил несколько гравюр для журнала «Имажье», Жарри, в свою очередь, «вернул» этот долг иллюстрациями для романа Фора «Людовик XI» (1896) и сборника «Баллады: море, колокола, поля» (1896). Фор опубликовал несколько текстов Жарри в своем журнале «Стихи и проза» (1905–1914).

Дворец Машин — также называвшийся Галереей Машин, этот дворец был наряду с Эйфелевой башней одним из ключевых сооружений, подготовленных к парижской Всемирной выставке 1899 г.

Клинамен исторг на стенки собственной вселенной… — Как отмечают комментаторы, образы картин, скорее всего, отсылают к народным лубочным картинкам, а М. Ямпольский видит в них возможную пародию на современный Жарри академический салон.

Гриф — лепной орнамент на колоннах, как правило, в форме листьев; особенно распространен в средневековой архитектуре.

The Sundhya, or the Daily Prayers of the Brahmins (англ.) — «Сундхья, или каждодневные молитвы браминов». Как отмечают комментаторы Жарри, речь идет о названии книги, «переведенной мистрис С. С. Белнос» и весьма популярной в то время. Название «Хурмокум» заимствовано именно из этого сборника.

Игреневая-харя — название этого корабля, которое, как поясняет дальше Жарри, обозначает «Конская-морда-с-пятнышками-в-форме-косы», составлено из двух позаимствованных у Рабле слов: mourre («Третья книга», гл. 20) и zencle («Гаргантюа», гл. 12). Жарри, обыгрывая романтические и библейские образы, возвращается к теме лошадиной головы как символу смерти. См. гл. XXVII, «О главном».

Бечевая — узкая полоса земли вдоль берега, по которой идут бурлаки.

Артуа — регион на севере Франции, знаменит подземными источниками (артезианскими ключами).

Тиндаль, Джон (1820–1893) — английский физик, автор трудов по акустике, рассеянию света в мутных средах (эффект Тиндаля, который, судя по всему, и имеет в виду Жарри).

…плеснуло под своды тоннеля заветное Хурмокум. — Этим заклинанием вселенная Фаустролля сливается с вселенной чистого, абсолютного искусства из предыдущей главы (в особенности фрагмента «Лекари и влюбленный»), после чего сам доктор может лишь перейти в лишенное дуальности, пустое, эфирное (см. название следующей книги) пространство высшего порядка, где абсолютное знание становится единственной реальностью — т. е., в терминах обыденного мира, умереть.

Фенеон. Феликс Жюль Александр (1861–1944) — французский писатель, критик, литературный организатор. Долго (1881–1894) находился на государственной службе, но был отправлен в отставку после т. н. дела Тридцати, громкого процесса над группировкой анархистов, к которой он был причастен. Анархистские симпатии Фенеон сохранит до конца жизни, сотрудничая в многочисленных журналах этого направления. Также основатель журнала «Ревю эндепандант» («Независимое обозрение»), публиковавшего Верлена и Малларме («вторники» которого он посещал); во многом способствовал открытию Рембо, поддерживал импрессионистов, работал в журналах «Символист», «Ар контампорен» («Современное искусство») и «Ша нуар» («Черный кот»), В 1896 г. становится главным редактором «Ревю бланш», руководство которым будет осуществлять до конца существования этого издания. С 1906 г. и до своей смерти был консультантом или директором многочисленных художественных галерей и одним из крупнейших специалистов по современному искусству. Постоянно поддерживал Жарри, публикуя его тексты в «Ревю бланш» («Иная Алкеста», «Горный старец», «Паралипомены Убю») и принадлежавшем журналу издательстве («Мессалина», «Суперсамец»), а также помогая ему материально.

Кэйли, Артур (1821–1895) — английский математик.

Дюмюр, Луи (1863–1933) — французский (швейцарский) декадентский писатель, один из основателей «Меркюр де Франс». Жарри откликнулся на постановку одной из его пьес («Ля Плюм», 1 августа 1897). Посвящение одной из важнейших книг романа — той, что написана самим доктором — именно Дюмюру можно объяснить его крайне благожелательной статьей об «Убю короле» («Меркюр де Франс», сентябрь 1896).

Leves gustus ad philosophiam… (лат.) — «Мелкие глотки философии, возможно, и могут закончиться атеизмом, однако только если выпить до дна, придешь к религии».

Бэкон, Фрэнсис (1561–1626) — английский философ. В трактате «Новый органон» предложил реформу научного метода — очищение разума от заблуждений («идолов», «призраков»), обращение к опыту и обработку его посредством индукции, основа которой — эксперимент.

Томсон, Уильям, барон Кельвин (1824–1907) — английский физик, автор трудов по солнечной энергии, теории электрических и магнитных явлений; титул получил в 1892 за научные заслуги. Научные рассуждения этой главы вдохновлены (а иногда и буквально следуют) «Научными докладами и речами» Кельвина, опубликованными по-французски в 1893 г.

…выразить в цифрах — единственной безусловно существующей реальности. — В «Кесаре-Антихристе» Жарри объявлял единственно существующими знаки, а не цифры.

…в прекрасном новом вакууме… — дословная цитата из книги Кельвина.

Тейт, Питер Гатри (1831–1901) — английский математик.

Дьюар, Джеймс (1823–1923) — английский физик и химик.

Мешен, Пьер Франсуа Андре (1744–1804) и Деламбр, Жан-Батист (1749–1822) — французские астрономы, измерившие дугу меридиана от Дюнкерка до Барселоны (1792–1799), что позволило установить меру длины — метр.

Маклеод, Джон Джеймс Ричард (1876–1935) — английский физиолог, изобретатель инсулина.

Максвелл, Джеймс Клерк (1831–1879) — английский физик, создатель классической электродинамики, теории электромагнитного поля. Распределение Максвелла (1859) — распределение по скоростям молекул системы в состоянии термодинамического равновесия.

…благою силой цифры 5,892×10 -5 … — еще одна отсылка к Кельвину.

И вслед за Аристотелем… — В астрономическом трактате «О небе» Аристотель, в частности, пишет: «…космос существует вечно, сам по себе, он сам для себя свой абсолют… Он вечен, без начала и конца, кроме того, он не знает усталости, ибо вне его нет силы, которая принуждала бы его двигаться в несвойственном ему направлении».

Навье, Анри (1785–1836), Пуассон, Симеон Дени (1781–1840), Коши, Огюстен Луи (1789–1857) — французские математики и механики, авторы трудов по математической физике, математическому анализу теории вероятности, теоретической и небесной механике, сопротивлению материалов.

Фарадей, Майкл (1791–1867) — английский физик, основоположник учения об электромагнитном поле; обнаружил взаимосвязь между электричеством и магнетизмом, магнетизмом и светом, открыл вращение плоскости поляризации света в магнитном поле.

…эфир показался мне упругим, как желе… — цитата из Кельвина. Жарри подробно излагает свои взгляды на консистенцию эфира в «Днях и ночах».

Его поверхность разделена на квадраты… — Эта теория относительно строения Солнца также излагается в книге Кельвина.

…будь у меня время… — Фаустролль пока что не обрел время (солнечную секунду).

Физо, Арман Ипполит Луи (1819–1896) — французский физик, в 1849 г. первым измерил скорость света земного (не космического) источника. Определил в 1851 г. скорость света в движущейся жидкости и показал, что свет частично увлекается движущей средой.

Джон Уильям, барон Рэлей (1841–1919) — английский физик, автор, среди прочих, фундаментальных трудов по рассеянию света.

Сиджвик, Сесили — жена известного английского эссеиста Артура Сиджвика.

Дэви, Хэмфри (1778–1829) — английский химик и физик, один из основателей электрохимии; из воды электролизом получил водород и кислород, ряд щелочных металлов, изобрел безопасную рудничную лампу.

…вскоре пойдет на убыль и огромный возраст солнца… — намек на теорию старения Солнца и его будущего превращения в карликовую звезду.

Ибикрат, Матетес, Софротат. — Эти имена сконструированы Жарри на основе греческих корней. Ибикрат значит «власть Ибекса», где Ибекс — вымышленное имя, приводимое в «Паралипоменах Убю» как этимон Убю; таким образом, Ибикрат означает «власть Убю». Софротат — мудрейший, Матетес — ученик. Подзаголовок данной главы стал названием цикла небольших стихотворений Жарри.

Это вне сомнения истинно… — Как и в главе X, где были приведены несколько десятков столь же пустых риторических формул, Жарри пародирует здесь напыщенные переводы платоновских диалогов.

Хронос. — Понятие времени чрезвычайно важно для Жарри. Здесь и далее в этом пассаже Жарри отчасти повторяет темы «Кесаря-Антихриста», и это единственное указание на возможные отношения цикла между «Фаустроллем», «Кесарем» и «Убю». Чуть ниже эта возможность подтверждается сопоставлением Бога, Дьявола, креста и фаллоса, также отсылающим, не столь явно, к «Кесарю-Антихристу». Буква H («аш») в астрологии действительно обозначает время. Вращение фаллоса — который в вертикальной позиции представляет собой плюс (мужское начало), а в горизонтальной минус (женское), — ускоряясь, дает круг или знак ноль, который уничтожает плюс и минус, но вместе с тем их оплодотворяет, поскольку предстает яйцом, изначальной сферой: таким образом, физикол действительно являет единство противоположностей. Что же до фаллоса, то в нем соединяются три атрибута, чему Жарри уподобляет трехсложный дактиль: это ворон (фаллический символ в персональной мифологии Жарри), признак пола и дух, созидательный и разрушительный, одновременно зло и добро. Более того — возвращаясь к концепту Времени — в феврале 1899 г. за подписью доктора Фаустролля Жарри опубликовал в «Меркюр де Франс» (№ 100) текст под названием «Практический комментарий в помощь конструктору машины времени», где с точки зрения патафизики пародировалась «Машина времени» Уэллса, только что переведенная на французский.

Пантафизика и катахимия. — Играя греческими корнями, Жарри приписывает физике и химии объединяющие, тотализирующие качества (впрочем, катализ есть разложение, что может быть еще одним подтверждением единства противоположностей).

Душ всего три. — Мысль о том, что душа человека состоит из трех частей, развивается Платоном на протяжении почти всего «Государства». Сам вопрос о возможности такого триединства сформулирован в книге IV (436 а), однако далее (X, 611 b-e, 612 а) эта тройственная душа — разум, смелость и чувственные желания — оказывается по существу единой и одной. Также нельзя не усмотреть здесь отсылки к челну Фаустролля, который «един предназначен для трех лиц».

Tres animae sunt tres personae hominis (лат.). — «Три души суть три ипостаси человека».

Ens: Homo est Deus (лат.). — Сущее: Человек есть Бог.

Эммерих, Анна-Катарина (1774–1824) — немецкая монахиня; после образования стигмат ей были видения (воспроизведенные немецким романтиком Клеменсом Брентано в «Скорбных страстях Господа нашего Иисуса Христа», 1833), в которых она — несмотря на свою полную необразованность — с немыслимыми подробностями описывала жизнь Иисуса.

…зовут его не Жюль, а Плюсминус… — В «Кесаре-Антихристе» похожими именами (Меньшее-в-Большем, Минус-что-есть-Плюс) назывался физикол.

Конец — в первой редакции романа за этой надписью следовало: «Эта книга [рукопись Фаустролля, три фрагмента которой были только что приведены. — С.Д.] будет опубликована полностью, лишь когда автор обретет достаточно опыта, дабы насладиться всеми ее красотами».

Суперсамец

«Суперсамец» — пожалуй, самое доступное для читателя произведение Жарри, намеренно простыми сделать свои книги никогда не стремившегося. Не отягощенный сложным кружевом античных цитат «Мессалины» (1901) или кодированных отсылок к миру символизма в «Фаустролле»; свободный от мотивов личной мифологии Жарри и средневековых сказаний в «Песочных часах памяти» (1894) или малоприятной слишком для многих антибуржуазной сатиры цикла о Папаше Убю, «Суперсамец» во многом писался с оглядкой на широкого читателя. Жарри, расставаясь с «Меркюр де Франс» и сближаясь с «Ревю бланш», пытается забыть декадентскую пышность и прийти к литературе если не «кормящей», то, по крайней мере, более удобоваримой. Хотя во время работы над романом Жарри не был лишен контакта с публикой благодаря своим статьям в «Ревю бланш», его сложившийся статус профессионального писателя — а также куда как менее условные финансовые затруднения — требовали литературного успеха.

Мысль «писать, как все» Жарри подсказала Рашильд, супруга директора «Меркюр де Франс» Альфреда Валетта, даже несмотря на свой солидный опыт общения с непростыми текстами символистов озадаченная перегруженным аллюзиями «Кесарем-Антихристом» (1895). Желание писать «для всех» отметили все современные критики романа. Как писал критик Пьер Кийяр, «Суперсамец» отмечает у Жарри «желание быть услышанным людьми средней образованности». В принципе, этот замысел хотя бы отчасти, но удался: если книга и не поправила шаткого материального положения Жарри, после смерти писателя «Суперсамец» стал самым распространенным из всех его романов и самой переиздаваемой его книгой после «Убю короля».

Истоком основных тем романа, кстати, оказывается именно Убю, точнее «Альманах Папаши Убю XX века» (1901), где Убю восхваляет укрепляющие качества алкоголя и хвастается своими выдающимися способностями по производству детей. Помимо этого, в украшающей «Альманах» песенке «Лень» фигурируют и стремительно несущийся поезд, и Чайник (Pédard), появляющиеся в «Суперсамце» во время Гонки на Десять Тысяч Миль. Конечно, прямой связи между Убю и Андре Маркеем нет — однако занимающие центральное место в романе спирт и велосипед были важными частями жизни самого Жарри.

В «Суперсамце» Жарри оживляет повествование, дает роману завлекательное название (игра как с идеями входящего в моду Ницше, так и эротическими коннотациями) и «современный» подзаголовок, а также обогащает сюжет элементами, которые могут привлечь читателя: автомобильные и велосипедные гонки, светские салоны с их знаменитыми учеными и томными красавицами, довольно откровенные сексуальные описания. Более того, в отличие от многих предыдущих произведений Жарри, в «Суперсамце» появляется четко прослеживаемый, довольно простой и при этом увлекательный сюжет. Линейность и занимательность своему повествованию Жарри придает, пользуясь мотивом рекорда. Стремление перекрыть рекорд движет как Гонкой на Десять Тысяч Миль, так и любовным подвигом Суперсамца — а из этих двух эпизодов, по сути, и состоит весь роман.

Читаемость «Суперсамца» Жарри усиливает и за счет игры с узнаваемыми стереотипами романа, касается ли это механики романного действия или конкретных деталей: список таких «заимствований» простирается от запрещенного Сада до популярного в ту эпоху Уэллса.

Было бы, между тем, неверно рассматривать «Суперсамца» как изготовленную на потребу публики, нацеленную на получение сиюминутной выгоды и чуждую самому автору однодневку. Жарри и здесь остается неисправимым «индейцем», бешеным суперсамцом от литературы, «губящим» в глазах нормального читателя даже столь многообещающий замысел. Прежде всего, игра с романными цитатами, рассчитанная на узнавание публикой, играет и обратную роль: она запутывает читателя, закрывает от него произведение (кто мог по достоинству оценить отсылки к Бероальду де Вервилю или рассуждения о точности переводов Ювенала?). Становясь элементом в сложной машине романа и двигателем сюжета, обилие цитированного знания ставит под сомнение саму культуру — более того, ученые референции зачастую подделаны (это не прямые цитаты из Диодора или Корана, а отсылки к Рабле).

Отказывается Жарри и снизойти до такого безусловного элемента популярного или любовного романа, как сентиментальность, «розовый» флер. Собственно, эти украшательства являются атрибутом реальной или правдоподобной (традиционной для реализма) истории — тогда как в случае с «Суперсамцом» мы имеем дело с рассказом ни о чем, выросшим из досужей реплики вымышленного персонажа, которая открывает роман. При ближайшем рассмотрении этот самый доступный роман Жарри оказывается расположен в области самого что ни на есть недоступного, невозможного.

«Суперсамец» не публиковался предварительно в журнальном варианте и сразу вышел в свет отдельным томом в первой половине мая 1902 г. в издательстве «Ревю бланш». Роман был, скорее всего, окончен к концу 1901 г.: рукопись датирована «18-м Xбря 1901» (обычно комментаторы толкуют дату как 18 декабря). На первой странице рукописи — посвящение Фадею Натансону. Печатное издание иллюстрировано литографией Пьера Боннара.

Практически до середины XX в. роман распространялся в этом издании «Ревю бланш», но под желтой обложкой издательства «Фаскель», к которому в 1902 г. перешел портфель прекратившего свое существование «Ревю бланш». «Фаскель» переиздавал роман в 1945, 1953 и 1970 гг., правда, каждый раз с большим числом ошибок, в свою очередь попадавших и в другие переиздания (в частности, роскошное издание Club Français du Livre 1963 г.). В 1948 г. «Суперсамец» вместе с «Мессалиной» вошел в третий том так называемого «Полного собрания сочинений» Жарри (P., Henri Caeser et Editions du Livre, 1949); здесь текст также подвергся существенным искажениям.

Перевод выполнен по изданию: Jarry A. Le Surmâle (P., Eric Losfeld, Le Terrain Vague, coll. «Merdre», 1977), которое, в свою очередь, воспроизведено по оригинальному изданию 1902 года с не значительной редакторской правкой опечаток. Перевод сверен по академическому изданию: Jarry A. Oeuvres complètes, vol. 2. R, Gallimard (Bibliothèque de la Pléiade), 1987.

Суперсамец. — Несомненно, Суперсамец по отношению к обычному самцу является параллелью Сверхчеловеку в его отношении к обычному человеку. Жарри был знаком с работами Ницше с 1889 г., когда те еще не были переведены на французский, благодаря лицейским курсам философии Бенжамена Бурдона (сам Жарри пишет об этом в книге «Альбер Самен, воспоминания»). С тех пор известность философу принесли статьи и переводы Анри Альбера в близких Жарри «Меркюр де Франс» и «Ревю бланш». В ницшеанских тонах выдержано и окончание второй главы «Суперсамца» — об одиночестве сильнейших и триумфе сплотившихся посредственностей.

Андре Маркей — Наиболее очевидный подтекст имени — греческий корень «мужественный», фамилия же разлагается на marqueoeil, и эта семантика глаза и взгляда развивается дальше в книге: лорнет, маска, гипнотизм. Поначалу фамилия героя носила приставку «де», но Жарри вымарал ее из окончательной редакции романа. Ниже один из персонажей, предок Маркея, все же сохранит эту дворянскую частицу. Интерес к благородным корням, в действительности наличествовавшим с материнской стороны в отличие от «безродного» отца, к концу жизни Жарри превратится в настоящее наваждение. Заметим в этой связи, что и Маркей унаследует свой замок Люранс от матери.

…том самом Деле… — Дело Дрейфуса настолько занимало все умы во время написания «Суперсамца», что Жарри не удержался и вставил эту реальную деталь как еще имеющую силу в фантастическом 1920 г. Намеками на ход дела изобилует первый Альманах.

Уильям Эльсон — отсылка к имени доктора Эдисона, одного из персонажей повести Огюста Вилье де Лиль-Адана (1840–1889) «Будущая Ева», которой Жарри восхищался и с которой «Суперсамец» обнаруживает немало перекличек (вплоть до синонимии самих персонажей Суперсамца и Будущей Евы).

Сенатор Треклят, баронесса Гноевия-Препуция фон Треклят фигурируют в «Календаре Папаши Убю на 1901 год». Гноевия-Препуция — в оригинале Pusice-Euprépie, и в принципе оба эти имени встречаются в святцах. Однако, как отмечает один из комментаторов Жарри Тьери Фульк, самым очевидным подтекстом этого имени является малоприятное pisseux prépuce — пропитанная мочою или гноем крайняя плоть.

Генриетта Цинн — помимо очевидной отсылки к циничным ремаркам героини, ее имя — Супе — в греческой этимологии значит «собака».

Доктор Батубиус — отсылка к имени доктора Боттома, персонажа новеллы «Машина для славы» Вилье де Лиль-Адана («Жестокие рассказы», 1883).

Спиритуализм — философское воззрение, рассматривающее дух в качестве первоосновы реальности, независимой от материи. Как философский термин введен в XIX в. Виктором Кузеном.

Ассоцианизм — то же, что ассоциативная психология, одно из основных направлений психологии XVII–XIX вв. Сводила психические процессы, прежде всего мышление, к ассоциации представлений. Ассоцианисты исходили из механистических философских концепций XVII в. (Гоббс, Локк, Спиноза).

Возможностям человека нет предела… — как отмечают исследователи творчества Жарри, для него и его современников слова «человеческие возможности» имели вполне определенный подтекст, отсылая к драме «Свыше наших сил» (ч. 1–2, 1883–1895) норвежского писателя Бьёрнстьерне Бьёрнсона (1832–1910), основная идея которой заключалась в том, что завоевание небес и всеобщего счастья превыше человеческих сил. Пьеса была поставлена в театре «Эвр» 2 февраля 1897 г. (первая часть игралась уже в 1894 г.) — то есть через два месяца после премьеры «Убю короля», и Жарри, тесно сотрудничавший с директором театра Люнье-По, прекрасно знал ее содержание. Явное же изменение смысла этих слов в устах Маркея (завоевание человеку как раз по силам) рассматривается комментаторами как знак охлаждения Жарри к скандинавской драматургии после участия в постановке «Пер Гюнта» Ибсена.

…в поезде меня укачивает… — Почти дословное воспроизведение характеристики героя «Дней и ночей» (книга IV, гл. IV): «В поезде его всегда преследовала морская болезнь».

…основой всему служат стрихнин и спирт. — Своего рода фантастическая гомеопатия: если в слабых дозах, рассуждает химик, эти продукты вредны, то их повышенное содержание идет на пользу. Катон Старший — речь идет вовсе не о реальном историческом лице, римском писателе и общественном деятеле (234–149 до н. э.); имеется в виду шуточный текст чрезвычайно ценившегося Жарри Бероальда де Вервиля «Как добиться своего» (XLIV), в котором фигурирует Катон. О Вервиле см. подробнее в комментариях к «Фаустроллю».

«Подвиги Геракла» — комическая опера (либретто Флера и Кайаве, музыка Терраса), поставленная в театре «Буфф-Паризьен» 7 марта 1901 г. Генриетта цитирует фразу из III акта, сцена XII. О Террасе см. подробнее в примечаниях к «Фаустроллю».

Herculem ипа nocte… reddidisse. — «За одну ночь Геркулес сделал женщинами пятьдесят девственниц». Автором этой латинской фразы является, конечно, не греческий историк Диодор Сицилийский (ок. 90–21 до н. э.), хотя он и пересказывает подвиг Геракла в своей «Исторической библиотеке» (книга IV, гл. XXIX). Наряду с приведенными ниже историями о Прокуле, об индусе, воспетом Теофрастом, и Магомете она находится в главе LXIII (а вовсе не III) «О недостоверности и тщете всех наук и искусств» (1527) немецкого естествоиспытателя, оккультного мыслителя и гуманиста Корнелия Агриппы Неттесгеймского (1486–1535), а не у Диодора, как полагает Маркей. Жарри же и более того позаимствовал все эти истории не непосредственно из книги Агриппы, а у своего любимого Рабле: «Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля», глава XXVII.

Прокул — Тит Иллий Прокул (III в.), неудачно претендовавший на римский императорский престол.

«Тысяча и одна ночь» — Жарри отсылает к переводу (1898–1904) французского медика и ориенталиста Жозефа Шарля Мардрюса (1868–1949). История с третьим сыном царя находится в первом томе (13–14-я ночи); Жарри упоминает о ней в своей статье для «Ревю бланш» от 1 июля 1900 г. Подробнее о разных переводах «Тысячи и одной ночи» и отношении к ним Жарри см. в комментариях к «Фаустроллю».

Магомет в Коране хвастается… — разумеется, ничего подобного в самом Коране нет, и здесь Жарри опять передает слова Рабле из той же «Третьей книги»: «Магомет, который в Алькоране похваляется, что по своей мужской силе равен шестидесяти конопатчикам» (пер. Н. Любимова).

Бисетр — пригород Парижа, в котором находятся старинный (XVII в.) госпиталь и психиатрическая лечебница.

Теофраст из Эреса — скорее всего, ошибка намеренно вложена Жарри в уста его персонажей: речь идет об одном и том же лице, философе и естествоиспытателе Теофрасте (наст. имя Тиртам, 372–287 до н. э.), одном из первых ботаников древности, а также ученике и друге Аристотеля, возглавившем после его смерти перипатетическую школу.

Афиней (II–III вв.) — греческий писатель, автор «Пирующих софистов», сборника любопытных историй, почерпнутых им во время обучения (цитаты из около 1500 утерянных произведений).

Herbae cujusdam…ciujus nomen… (лат.) — «Некую травку ни имени, ни рода которой он не указал».

Однако Плиний… заключает… — На самом деле, этот пассаж находится в книге XXVI «Естественной истории» Плиния, глава 63. Жарри почерпнул все сведения из книги Рабле.

Воспитываемый… матерью и старшей сестрой… — Как и сам Жарри, за тем лишь исключением, что его мать с детьми сама оставила супруга в 1879 г. и переехала в бретонский город Сен-Бриё. Вся эта глава довольно сильно окрашена в автобиографические тона, хотя, конечно, полного сходства между детством Жарри и Андре Маркея нет.

…ничем не отличаться от остальных… — Комментаторы нередко уподобляют это желание Маркея и стремление Жарри «писать, как все», которое чувствуется в «Суперсамце». Плодотворность такого «обмирщения» героя при таящихся в нем сверхъестественных силах показывает критик Франсуа Карадек (Caradec F. A la recherche de Alfred Jarry. P., Seghers, 1974): он сопоставляет эту обычность с одной из первых книг о Супермене (1939) Сигела и Шустера, где Супермен тоже скрывается под личиной среднего американца.

…сердце… у него особое, справа. — В «Днях и ночах» (II, 3) Жарри упоминает «людей редкого ума, которые, отличаясь от простых смертных разумом, судя по всему, непохожи на них и внутренним устройством: так, сердце у них обыкновенно справа, если только не свисает с мочки уха — те же, что носят его по левую сторону, явно скромничают».

Маркей к тому же пользовался отсрочкой… — Как и Жарри (Bordillon H. Gestes et opinions d’Alfred Jarry, écrivain. P., 1986, pp. 32–33).

Hostemque nostrum comprime… (лат.) — «И сокруши врага нашего…». Строка из амвросианского гимна (а не прозы) «Те lucis» — мольбы против ночных видений и поллюций, поющейся на повечерии. Так, герой романа Гюисманса «В пути» (1895) Дюрталь шепчет стихи этого гимна, чтобы отогнать от себя суккубов. С гимнами Св. Амвросия (Св. Амбруаза, ок. 340–397, отца латинской церкви, ярого противника языческих культов и арианской ереси) Жарри мог быть знаком по книге своего близкого друга, единомышленника и соавтора Реми де Гурмона (1858–1915) «Мистическая латынь» (1892).

Огюст-Самсон-Луи де Люранс — прадеда Жарри по материнской линии звали Огюст-Самсон Кутули; это единственное совпадение, и «странных» предков, умиравших в два с половиной года, в родословной Жарри не числится.

…мотор чьего-то автомобиля. — Жарри употребляет это слово с артиклем мужского рода. Хотя некоторые комментаторы указывают, что automobile был мужского рода вплоть до 1915 г., любопытным представляется комментарий Франсуа Карадека (A la recherche de Alfred Jarry. P., Seghers, 1974; Le sexe de l’automobile // L’Etoile-Absinthe, № 29–30, 1986, p. 29–30). По мнению Карадека, Жарри сознательно прибегает к иной родовой форме, потому что видит это слово самостоятельным мужским понятием (ср. его фаллическо-звериные коннотации ниже в главе «Одно название…»), а не субстантивированным прилагательным, каковым оно, по сути является во французском языке.

…по-шекспировски патрицианское именование. — В трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» Марк Антоний действительно произносит знаменитую тираду (акт III, сцена 2), но слов «Order, please!» — «Пожалуйста, потише!» — там нет.

…всегда державший нейтралитет… half-and-half. — Смесь светлого эля и темного портера (half-and-half по-английски «пополам») как бы «уравнивает» цвета, давая нейтральную окраску.

Все женщины девственны… — Парадокс, ранее приводившийся Жарри в «Любви безраздельной» (1899, в особенности глава III) и «Мессалине» (1901). В «Мессалине» смысл его таков, что всякая женщина девственна, пока она не обрела «приапа себе под стать», в случае же с самой Мессалиной — абсолютное мужское начало. Говоря о Геркулесе, Маркей, возможно, имеет в виду, что для его стати соитие с любой женщиной напоминает прободение девственницы. Отметим, что в католической церкви почитается Св. Мессалина, девственница (!), принявшая мученическую смерть в 250 г. Она упоминается во втором Альманахе.

Ювенал Децим Юний (ок. 60 – ок. 127) — римский поэт-сатирик.

Tamen ultima cellam… (лат.) — «Уходила // Грустно она после всех, запирая пустую каморку: // Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки; // Хоть утомленная лаской мужчин, уходила несытой» (Ювенал, «Сатиры», VI, 128–130; пер. Д. Недовича и Ф. Петровского). Жарри уже использовал эти строки как эпиграф к первой главе «Мессалины»; третья строка, здесь приводимая доктором, была взята в скобки якобы как позднейшая вставка — об этом говорит Маркей и в «Суперсамце». Однако вставкой на самом деле является строка 126, из чего можно сделать вывод, что Жарри цитирует Ювенала по памяти.

Восемнадцати миллионам. — Считается, что обыкновенно за всю жизнь женщина переживает четыреста овуляций — раз в месяц. Во времена Жарри это уже было известно, и его невероятная цифра скорее призвана совместить абстрактное выражение огромного множества (миллион) и восемнадцать ежедневных соитий мужчины — именно до таких «показателей» восходит Сангль в «Днях и ночах» и, напротив, не достигает Папаша Убю в «Исповеди сына века» (второй Альманах, 1901).

Приапизм — непреходящая эрекция; сатириазис — болезненно повышенное половое влечение у мужчин с постоянным чувством половой неудовлетворенности.

…продукты, укрепляющие силы — алкоголь… — В упоминавшемся выше фрагменте «Исповеди» Папаша Убю также объявляет алкоголь вспомогательным средством.

Санградо (исп. кровотечение) — персонаж сатирического романа «Жиль Блаз» (1715–1735) французского писателя Алена Рене Лесажа (1668–1747); он лечил болезни обильным кровопусканием и поглощением большого количества теплой воды. Жарри и его соученики в реннском лицее были хорошо знакомы с «Жиль Блазом» и, в частности, вдохновлялись этим романом при сочинении первых сценок о Папаше Эбере, «предшественнике» Убю. Цестус — подобие кастета из переплетенных ремней с металлическими насадками, использовавшееся кулачными бойцами.

…сидел на диете из сырой баранины… — Жарри и сам говорил, что питается сырой бараниной. Об этом утверждении упоминает Аполлинер в своей статье «Покойный Альфред Жарри» («Ле марж», № 18, ноябрь 1909). Рашильд рассказывает о происхождении этой «детали» — они поспорили, что Жарри каждый день будет съедать по сырой бараньей котлете. Пари закончилось поражением Жарри.

Кнейп, Себастьян (1821–1897) — медик, автор многочисленных методик «естественного» очищения и исцеления организма, в число которых входило и водолечение. Жарри неоднократно писал о рецептах Кнейпа и в своих произведениях (первый Альманах 1899 г.), газетной хронике и письмах. Упоминание о Кнейпе в связи с целомудренным Маркеем интересно еще и потому, что одной из целей гидротерапии было способствовать воздержанию.

…они были просто миниатюрными… — Хотя Жарри здесь явно пытается уподобить Маркея фавнам, эта деталь имеет и автобиографический оттенок. У самого Жарри были чрезвычайно маленькие ступни, он носил обувь 36 размера и, как пишет в своей книге Рашильд, позаимствовал ее туфли, чтобы пойти на похороны Малларме. Миниатюрными ногами Жарри наделяет и во многом автобиографичного Сангля в «Днях и ночах».

Ipsissima verba sancti Thomae… (лат.) — «Как и учил святой Фома». В своем знаменитом трактате «Свод богословия» («Сумма теологии», 1266–1273) Фома Аквинский (1225–1274) в схожих терминах излагает (I-a, quaest. 2, art. 1, 2) так называемое онтологическое доказательство существования Бога: целое больше части, имя Бога означает максимально большое целое, а поскольку нечто, существующее и в уме, и в реальности, больше того, что существует лишь в уме, сам факт помышления Бога подразумевает его реальное существование. Истинным автором этого рассуждения является св. Ансельм Кентерберийский (1033–1109), а сам по себе контекст абсолютного идеализма в этой тираде Элен напоминает некоторые рассказы и пьесы Вилье де Лиль-Адана.

…потому что это абсурдно… — Знаменитая реплика св. Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно» («Плоть Господня», V). Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан (ок. 155 – ок. 222) — христианский теолог и писатель, утверждавший веру именно в силу ее несоизмеримости с разумом.

…дряхлой царицей-куртизанкой. — Мессалиной; параллелизм этих двух персонажей сознательно подчеркивается Жарри.

…единственной безвредной жидкостью… чистый спирт… — Жарри — часто прибегавший к алкоголю, а однажды, по свидетельству Рашильд, и вообще произнесший целую речь об алкоголе как «совершенном и законченном продукте питания» — полагал, что вода есть напиток отравленный и ядовитый (приводя в пример ее поразительную способность растворять материалы и вещества, а также легко загрязняться и смешиваться с ядами). См. выше об укрепляющей силе алкоголя.

…руки у того дрожат точь-в-точь как у алкоголика. — В «Фаустролле» (глава VII) Жарри приводит цитату из «Песней Мальдорора» (V, 3) Лотреамона о «скарабее, прекрасном, как трясущиеся руки алкоголика».

Раздался выстрел. — Пальба из револьвера на публике принадлежала к числу любимых развлечений Жарри (по крайней мере, если верить бесчисленным анекдотам): он-де любил откупоривать шампанское выстрелами и, как писал Аполлинер в цитировавшейся выше статье о Жарри, размахивал револьвером перед зрителями в цирке. Как-то за ужином он стреляет в скульптора Маноло, который якобы донимал его гнусными предложениями, и бросает знаменитую фразу: «Нет, согласитесь, в литературном смысле это было неплохо… Да подождите же, я еще не расплатился». Что же до разрывных пуль, то Жарри неоднократно писал о них в газетных хрониках; о достоинствах такого рода пуль пространно рассуждает французский писатель-натуралист Октав Мирбо (1848 или 1850–1917) в своей книге «Сад пыток» (1898). Книга эта дважды упоминается в Альманахах.

…экипажи из пяти-шести человек одерживали победу… — Такие забеги были широко распространенным развлечением во время написания романа. Например, в «Энциклопедическом журнале Ларусса» от 29 августа 1896 г. можно видеть фотографию шестиместного велосипеда братьев Стернз, которые обогнал локомотив на дистанции в одну милю. По свидетельству дочери Рашильд, Габриэль Фор-Валетт, которое приводится в одном из переизданий «Суперсамца», Жарри и самому однажды случилось одолеть на велосипеде пассажирский поезд на перегоне Париж — Корбей (35–40 км) — правда, тот останавливался на станциях. О подобных гонках упоминали и другие писатели того времени, например, Франк-Ноэн или Жюль Верн («Завещание эксцентрика», 1899).

Оксборроу — возможно, Жарри заимствовал имя известного английского гонщика И. Оксборроу; он упоминается в отчетах о пробеге Бордо — Париж в 1895 г., где он лидировал, но сошел с дистанции незадолго до финиша из-за внезапного приступа усталости. Англосаксонские имена гонщиков, возможно, объясняются безусловным доминированием британских и американских велосипедистов на соревнованиях рубежа веков.

Горизонтально распластавшись… — для меньшего сопротивления при движении; вопрос об оптимальном положении гонщика активно обсуждался в начале века. М. Ямпольский любопытно сопоставляет частый у Жарри образ распластанного — и, шире, крутящегося — велосипедиста с греческим мифом об Иксионе (мотив его казни Зевсом перекликается далее с умирающим, но продолжающим крутить педали Джуи Джейкобсом). К этому мифу отсылает и терзаемый Машиной Суперсамец. Наконец, в малоизвестном тексте Жарри «Страсти Христовы в свете гонок по пересеченной местности» распластанному гонщику уподобляется Христос.

…длина педального пробега… — дистанция, которую проходит велосипед после единичного поворота педалей велосипедистом. Цифра, которую приводит Жарри, разумеется, невероятна — длина педального пробега нынешних велогонщиков составляет менее девяти метров; вероятно, в своих подсчетах он основывался на частоте в 115 оборотов педалей, которую тогдашние специалисты теоретически определяли как предел возможностей для гонщика. Максимальная скорость экипажа с такой длиной пробега составила бы чуть менее 400 километров в час.

Джуи Джейкобс — имя-плеоназм: Jewey по-английски «еврей», фамилия основывается на корне «Яков».

Сэмми Уайт — имя-антоним: этот негр носит фамилию «Белый».

Билл Гилби — имя алкоголика: Gilbey — название коктейля и марка джина. Corporal (англ. капрал) также — название одной из строф христианской литургии (Carrouges М. Machines célibataires. P., 1954).

Боб Рамбл — имя-метафора: по-английски rumble означает откидное сиденье сзади кареты, на котором размещались лакеи, а также «шум», который, наверное, должен был издавать прицеп Боба Рамбла.

Ты мигай, звезда ночная… — начало популярнейшего детского стихотворения поэтессы Джейн Тэйлор (1783–1824) и ее сестры Энн (1782–1866) из сборника «Оригинальные стихотворения для юных умов» (1804). Эту песенку — как безусловно известную читателям — пародирует Кэрролл в «Алисе в стране чудес»; она до сего дня фигурирует в детских антологиях и школьных учебниках английского, включая советские. Французский поэт и прозаик Леон-Поль Фарг (1896–1947) рассказывает в своей книге «Семейные портреты», что Малларме, преподававший в коллеже Роллен, объяснял своим ученикам (к числу которых принадлежал и Фарг) секреты английского произношения как раз на примере этого «загадочного куплета». Позднее Фарг перешел в лицей Генриха IV, где сблизился с Жарри; этим, наверное, и объясняется выбор песенки для Сэмми Уайта.

…чудовищный вихрь затягивал нас в ее воронку. — Задачей «лидера» в гонке с преследованием является не только сокращать сопротивление воздуха для велосипедиста, но и создавать перед ним своего рода вакуум, тянущий вперед. Этот феномен занимал воображение патафизика Жарри, и один из его набросков, опубликованный Морисом Сайе в сборнике «Зеленая свечечка» (Jarry A. La chandelle verte. P., 1969), содержит описание «вакуовелодрома», где этот принцип засасывания доводится до своего крайнего предела — с самыми неожиданными последствиями. Поскольку набросок этот был озаглавлен «Изобретения и открытия», можно предположить, что он предназначался для одного из «Альманахов Папаши Убю», который так и не был опубликован.

…часть живого занавеса оторвалась… самая крупная роза влетела внутрь… — Образы, несомненно отсылающие к дефлорации. Мишель Карруж сопоставляет эту сцену с названием картины Марселя Дюшана, довольно часто упоминаемого в связи с Жарри: «Переход от девственницы к невесте», 1913.

…мешки с сукновальной глиной… — Частая практика на рубеже веков: в частности, преимущество английской сборной на трассе Бордо-Париж в 1891 г. объяснялось именно тем, что они могли ни на минуту не останавливаться. Широко обсуждалось применение аналогичной практики на первой гонке Париж — Брест — Париж; она состоялась прямо перед началом учебного семестра 1891 г., и Жарри мог слышать об этом от соучеников в лицее Генриха IV.

…он был пристегнут, замнут на замок, опломбирован… — На рубеже веков гонщиков, конечно, не приковывали, но нередко пломбировали и метили велосипеды, чтобы исключить возможное мошенничество.

Терон, Шарль — знаменитый победитель гонки Париж — Брест — Париж в сентябре 1891 г. Легенда даже гласила, что он якобы умер в пути.

All right (англ.) — «Все в порядке».

…в громадную бочку… — В словарях особо отмечается, что barrique вмещает около двухсот литров жидкости. По-английски же hogshead обозначает не только огромную бочку, но и конкретную меру жидкости — хогсхед, равную 238 л.

Мы же… переносились мыслями в совсем иные времена… — Это видение детства отсылает к аналогичным пассажам «Дней и ночей» и «Любви безраздельной». Отметим, что бражника также называют «мертвой головой».

Чайник — использование в данном случае современного жаргона автомобилистов (неумелый, но важничающий новичок) представляется вполне оправданным. Жарри употребляет в данном случае не просто арготизм, но арготизм усеченный, в квадрате — pédard как сокращение от vélocipédard. Этим словом обозначался именно начинающий велосипедист, смехотворный и нелепый в своих попытках казаться мастером.

…клешней омара. — В «Фаустролле» подобная привычка заканчивается весьма плачевно, гл. XXVIII: «Голубоватое потрескивание шестого дня приблизило кончину велосипедистов, по крайней мере тех, кто защемлял штанину своих брюк клешней омара».

Прямые спицы. — К моменту написания «Суперсамца» оживленные дискуссии об оптимальной форме велосипедных спиц уже были разрешены в пользу спиц касательных, крепившихся ко втулке под наклоном и более устойчивых к ударам. Вместе с репликой «таких сейчас не сыщешь» эта деталь указывает на устаревшую модель велосипеда Маркея — а незнакомцем был именно он.

…И цепи он никакой не рвал… — Такие модели действительно существовали в то время — например, с трансмиссией на шатунах и пр. Такой моделью, например, пользуется Моллой в одноименном романе (1951) Сэмюэла Беккета, интонация произведений которого нередко отсылает к миру Жарри.

…верстовой столб, увенчанный гирляндой красных роз… — Параллель с украшавшимися таким образом античными жертвенниками Приапу, богу плодородия и мужской силы.

…пугает в детстве кукловод заезжего театра. — Жарри был прекрасно знаком с представлениями кукольных театров, судя по всему, еще с детства, проведенного в Бретани; это знакомство вписывается в более широкую линию интереса Жарри к народной культуре. Первые представления о Папаше Убю были написаны и сыграны им самим в самодеятельном лицейском кукольном театре, позже, в 1898 г., Жарри сотрудничает с Театром Марионеток, а одним из последних его театральных проектов стала переработка «Убю короля» для кукольного Театрачетырехискусств под названием «Убю на холме» (пост. 1901, опубл. 1906). В авторских ремарках к этой пьесе он, подтверждая свое хорошее знакомство с канонами жанра, в частности, пишет: «сцена в постели, с появлением пауков и мышей — традиционная для гиньоля». В своих заметках о кукольном театре Жарри объясняет этот интерес логикой абсурда и новой природой смеха, рождающегося от открытия противоречий — «важнейшими основами любого кукольного театра».

Их взорам предстал… «Индеец». — Резкая перемена с «Индийца», на котором расстались гости в конце первой главы, и одновременно продукт забавной контаминации. С одной стороны, реализуется пожелание Генриетты Цинн — «краснокожий, с томагавком и вражескими скальпами у пояса»; с другой, этим прозвищем — «индеец», видимо, в смысле «дикий», «апач» — называла Жарри горничная в Фаланстере (см. примечания к Альманахам и «Фаустроллю»). Об этом пишет Рашильд; известна также фотография Жарри на велосипеде, надписанная ее рукой: «прибытие в Фаланстер молодого индейца (Альфреда Жарри, известного также как Убю)». Далее Жарри еще больше усложняет этот образ — и, соответственно, делает его более фантастическим — с помощью тотема ламы на плече: индеец оказывается южноамериканцем.

Тогда уж толченое… — Намек на непристойную песенку «Клоп и паучиха», хорошо известную на рубеже веков: паучиха торгует толченым стеклом, чтобы «купить себе понаряднее туфли», а клоп успешно ее соблазняет. Жарри был знаком с этой песенкой со времен реннского лицея — еще в своей ранней пьесе «Онезим, или Злоключения Приу» (1889, III акт) он использует несколько строчек припева «Клопа и паучихи».

Эге, Иосиф! — «И обратила взоры на Иосифа жена господина его и сказала: спи со мню. […] Она схватила его за одежду и сказала: ложись со мной. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал и выбежал вон» (Быт, 39, 7–12).

Бог бесконечно мал. — Нельзя не отметить определенный параллелизм нижеследующих рассуждений с главой «О поверхности Бога» в «Фаустролле».

Когда же бог с богиней пожелают слиться… — Для понимания всего этого пассажа любопытно сравнить его с рецензией Жарри на книгу Гастона Данвиля «Психология любви», опубликованной в «Ревю бланш» от 1 марта 1903 г.: «Г-н Данвиль открыто воздает должное гипотезе г-на Дельбефа, согласно которой мужчин и женщин притягивает друг к другу бессознательной волей сперматозоида и яйцеклетки. В свое время [т. е. в „Суперсамце“. — С.Д.] мы приняли на вооружение эту финалистскую концепцию, но ограничивая ее действия лишь сексуальным совокуплением или, если перейти на язык терминов, образованием у мужчины вследствие этой воли бульбарно-пещеристых рефлексов [т. е. эрекции. — С.Д.]». В первом издании своей книги (1894) Данвиль критикует теорию Дельбефа как «блестящий парадокс, слишком далеко заходящий в область гипотез». Как отмечает Тьери Фульк, автор хрестоматийных комментариев к «Суперсамцу» (P., Losfeld — Le Terrain Vague, coll. «Merdre», 1977), эти определения Данвиля «не могли не пробудить живейшего интереса и одобрения Жарри».

Имя человека сегодня — Титан или Мальтус. — Титаном человек становится, восставая против власти «бога и богини» и самолично управляя страстями. Мальтус, Томас Роберт (1766–1834) — английский экономист, автор «Опыта о принципах народонаселения» (1798), в котором увеличение населения представляется как одна из угроз для сохранения человеческой расы и рекомендуется добровольное ограничение рождений (мальтузианизм). Человек становится Мальтусом, поскольку противостоит росту населения — «мужчина и женщина восстают ото сна», то есть вовремя овладевают собой, чтобы не допустить сотворения «нового мира», «маленького Будды»; в следующей главе, например, Маркей и Элен «не желают готовить новые жизни». Другой вопрос, что Мальтус рекомендовал не такой coitus interruptus, а обычное воздержание. Сам Жарри неоднократно восставал против идеи деторождения (девственность матери в «Любви безраздельной», рождение Фаустролля сразу в возрасте 63 лет и пр.).

Аристотель в своих «Вопросах»… — «Вопросы», IV, 5. Аристотель заключает, что акту, наоборот, способствуют сырость и тепло.

Лесной орех мартышка как-то раз… — строчка из басни Флориана «Две обезьяны и один орех» (La Guenon, le singe et la noix). Мораль этой басни — «Без капельки труда не знаешь наслажденья» — наряду со строчкой «Орехи сладки, что ни говори, да их попробуй расколи» упоминается Жарри также в «Любви безраздельной» (гл. ХIII), а «Комедия о любовной записке и лотерейном билете» Флориана фигурирует среди равных книг доктора Фаустролля.

Под тренированным взглядом гипнотизера… — Аналогичная сцена встречается в X главе «Любви безраздельной».

Ифрит Гром Грохочущий — История этого ифрита (злые джинны исламской мифологии, демоны) содержится в 8 томе перевода Мардрюса (ночи 480–487).

Гросс — двенадцать дюжин.

…фонограф, занимавший всю середину стола… — Образ фонографа как говорящего чудовища занимал многих писателей той эпохи: Шарля Кро, Вилье де Лиль-Адана, Реми де Гурмона.

Я розу прине-ес… — Эта действительно популярная песенка называется «Печальная свадьба». Текст песни был опубликован в журнале «Имажье» (№ 6, январь 1896), издававшемся совместно Жарри и Реми де Гурмоном; несмотря на то, что Жарри прекратил сотрудничество с Гурмоном после пятого номера, возможно, изначально интерес к этой песне проявил именно он, а Гурмон опубликовал подготовленный еще до ухода Жарри материал. Помимо старинных эстампов и гравюр, в каждом номере «Имажье» приводился текст какой-нибудь старинной народной песни. Интерес Жарри к народной культуре, в том числе музыкальной, известен. Гурмон же, как полагают некоторые исследователи, мог здесь следовать примеру и вкусам Нерваля. В «Печальной свадьбе» Жарри могла привлечь не только тематика «пляски смерти», частая в средневековой народной поэзии, но и ее игривый тон и соответствующая теме «Суперсамца» первая строчка — «Я девушек любил семь лет без перерыва». Несмотря на указания Жарри в романе, строки о роле находятся в третьем куплете песни.

Post coitum animal triste (лат.) — «После соития зверь печален», начало известной поговорки (далее: «кроме петуха, который поет, и клирика, который позабавился на дармовщину»).

Машина-вызывающая-любовь — нельзя не сопоставить это изобретение Жарри с машиной для измерения и вычисления любви, описанной Шарлем Кро в его «Науке любви», о которой Жарри мог знать либо по номерам журнала «Ша нуар» 1885 г. или от друзей, знакомых с Кро (русский перевод «Науки любви» см. в кн.: Бретон А. Антология черного юмора. М., Carte Blanche, 1999). Нельзя при этом не отметить и определенных параллелей с рассуждением доктора Эдисона — прототипа Эльсона в «Будущей Еве» Вилье де Лиль-Адана, — заявлявшего: «По сути, современная любовь… с точки зрения физической науки, есть вопрос равновесия между магнитом и электричеством». Сама же тема любовных (холостяцких) машин получит важное значение в философии искусства XX века (Дюшан, Карруж и др.).

Приложение

Гийом Аполлинер

Покойный Альфред Жарри

Текст был впервые опубликован в № 18 (ноябрь 1909 г.) журнала «Ле Марж» (Les Marges, «Поля») в серии заметок Аполлинера под общим названием «Колоритные современники» (Contemporains pittoresques). Впоследствии эти хроники были выпущены отдельной книгой в издательстве «Бель Паж» (1929). Как отмечают комментаторы, Аполлинер скорее всего впервые встретил Жарри на вечерах журнала «Плюм» 25 апреля 1903 г.; свое сотрудничество с «Плюм» (выходил с 1889 по 1914 г.) они оба начали в 1903 г. В октябре того же года начинается их переписка.

Перевод выполнен по изданию: Apollinaire G. Oeuvres en prose complètes. T. II. P., Gallimard (Bibliothèque de la Pléiade), 1991. pp. 1038–1044. Публикуется впервые.

…на одном из вечеров журнала «Плюм»… — «Первые» вечера журнала проходили с 1889 по 1893 г., «вторые» — в 1903–1904 гг. Вечера проводились в кафе «Отъезд» на площади Сен-Мишель, поначалу носившем название «Подвальчик Золотого солнца».

…и башмаки велосипедиста. — Привычку Жарри, заядлого велосипедиста, носить мягкие велосипедные туфли и в «повседневной» жизни, отмечали многие современники.

…стихи с металлическими рифмами на -орд и -ард. — Имеется в виду стихотворение Жарри «Барды и аккорды» (Bardes et cordes, опубликованное в последнем, 237 номере «Ревю бланш» от 15 апреля 1903 г.), начинающееся строками: «Король почил. Гремят на площади бомбарды, // Как погребальные последние аккорды. // Смолкайте, лютни, и виолы, и гимбарды: // Мы гроб опутаем веревкой самой твердой. // Пусть похоронный гимн выхаркивают барды, // И орды облаков плывут, рыдая, с норда…» (Пер. М. Яснова). (Комментатор благодарит М. Яснова за эту справку.)

Кекуок (cake-walk, англ. «походка пирога») — популярный в начале XX века танец с резкими, синкопированными движениями, заимствованными у негров.

Казальс, Фредерик-Огюст (1865–1941) — французский писатель, художник-карикатурист и автор песен для кабаре, видная фигура «декадентского» Парижа. Написанный им портрет Жарри часто воспроизводится и по сей день.

Пюо — возможно, имеется в виду французский писатель и историк Рене Пюо (1878–1937).

Дури, Шарль — французский критик, автор нескольких откликов на книги Жарри.

Шеффер, Робер (1864–?) — французский писатель и критик, публиковался в журналах «Плюм», «Эрмитаж», «Ревю бланш»; известна его переписка с Жарри и Малларме.

…о театре марионеток, со сцены которого впервые явился миру Убю. — Премьера «Убю короля» игралась 10 декабря 1896 г. живыми актерами. Кукольное представление Театра Марионеток состоялось позднее, 20 января 1898 г. Слова Аполлинера, возможно, объясняются тем, что ранние версии «жесты Убю» игрались реннскими лицеистами именно в их самодеятельном кукольном театре.

«Большая ризница» — так Жарри шутя называл квартиру на улице Касетт неподалеку от церкви Св. Сульпиция и над мастерской по пошиву церковной одежды; он поселился там в ноябре 1897 г. и прожил там до самой смерти, несмотря на многочисленные угрозы выселения. Далее консьержка отправляет Аполлинера на «третий этаж с половиной»; на самом деле комната Жарри находилась на втором с половиной этаже в доме, хозяин которого выгоды ради разделил этажи пополам, а потому, как отметил кто-то из современников, даже у невысокого Жарри волосы часто бывали испачканы побелкой с потолка.

…уменьшенная копия картины. Это был портрет Жарри. — Возможно, работы Таможенника Руссо. См. подробнее в комментариях к «Фаустроллю».

«Розовая библиотека» — серия детских книг издательства «Ашетт», в которой, в частности, публиковались произведения графини де Сегюр, Майн Рида, Андерсена и др.

Ропс, Фелисьен (1833–1898) — бельгийский художник и гравер, автор фантастических и эротических гравюр, иллюстраций к книгам Пеладана, Барбе д’Оревильи и др.

По возвращении из Гран-Ленса… — С ноября 1903 по май 1904 г. (а также несколько дней в октябре 1904 г.) Жарри жил в доме Клода Терраса в городе Гран-Ленс на юго-востоке Франции.

…английский бар на Амстердамской улице… — Аполлинер постоянно заходил в Austin’s Bar перед тем, как сесть на поезд в Везине, где жила его мать.

Босток — цирк, названный по имени выступавшего там знаменитого укротителя.

Один испанский скульптор… — Скульптор Маноло; Жарри набросился на него на обеде в доме известного французского критика и историка искусства Мориса Рейналя на улице Ренн в апреле 1905 г.

…питался непрожаренными бараньими котлетами… — См. об этом в комментариях к «Суперсамцу».

Кудрэ — местечко на берегу Сены, где располагалось имение Рашильд и Валетта; Жарри часто гостил там с 1900 г. Именно находясь в Кудрэ, Жарри размещает объявления о поиске «молодой девицы (vierge), способной прислуживать, кормить и обстирывать приглашенного» (т. е. самого Жарри).

Жамм, Франсис (1868–1938) — французский поэт.

«Драконша» (La Dragonne) — роман Жарри, над которым он работал с 1903 г. и практически до самой смерти. При жизни Жарри свет увидел лишь отдельный фрагмент («Ревю бланш», 1 апреля 1903 г.) и первая глава романа (журнал «Стихи и проза», 25 апреля 1906 г.). Полностью опубликован лишь в 1943 г., но с большим числом ошибок и опущений, рукопись с тех пор почти недоступна.

Полти, Жорж (1868–?) — французский литературный критик, автор переиздающейся и по сей день работы «36 драматических ситуаций» (1900), в которой он классифицирует литературные сюжеты. Жарри откликнулся на литературоведческую монографию Полти о Шекспире в своей книжной рубрике в «Ревю бланш» (15 ноября 1900).

Фоленго, Теофило (псевд. Мерлин Кокайо, 1491–1544) — итальянский поэт, создатель «макаронического» жанра; автор бурлесков, свода ироикомических поэм «Макарония» (1517).

Андре Бретон

Альфред Жарри

(1873–1907)

Текст первоначально опубликован под названием «Расцвет и социальное развитие Убю» в программке спектакля «Убю закованный», поставленного в 1937 г. режиссером Сильвеном Иткином в декорациях художника-сюрреалиста Макса Эрнста. Сама же программка стала почти программной публикацией преклонявшихся перед Жарри сюрреалистов, объединив крупнейших художников (Пикассо, Миро, Танги) и поэтов сюрреализма (Бретон, Юнье, Пере и Элюар). Позже текст вошел в составленную Бретоном «Антологию черного юмора» (1940).

Перевод С. Дубина публиковался в кн.: Бретон А. Антология черного юмора. М., Carte Blanche, 1999.

Воспользовавшись его собственными определениями… — знаменитые серии «тот, кто» в первом Альманахе.

Редон, Одилон (1840–1916) — французский художник и график, представитель символизма. Слияние в картинах Редона образов реальности, болезненно-мистической фантазии и сновидений делало его одним из любимых художников-сюрреалистов; репродукции его работ часто публиковались в журналах группы.

Когда однажды вечером в компании Гийома Аполлинера… — здесь и далее в этом абзаце цитируется статья Аполлинера «Покойный Альфред Жарри».

…принципа удовольствия, сосредоточенного в Сверх-Я… — неточность Бретона: принцип удовольствия сосредоточен в Оно; Сверх-Я, как структура в Я, возникающая в процессе идентификации с родителями, впоследствии противостоит Я и в ходе развития приобретает характер совести, осуществляющей моральную цензуру.

…месье Тьер… — возможно, имеется в виду Луи Адольф Тьер (1797–1877), французский государственный деятель, глава исполнительной власти с февраля 1871 г., с сентября 1871 по 1873 г. президент Франции; Тьер критиковал проведение либеральных реформ, а после провозглашения Парижской Коммуны 1871 г. возглавил версальцев, жестоко подавивших Коммуну.

 

ИЛЛЮСТРАЦИИ

В этом переулке Жарри жил в 1894 году

Молотилы. Гравюра на дереве Альфреда Жарри. 1894

Воображаемый портрет Лотреамона. Гравюра Феликса Валлотона

Кристиан Бек. Гравюра Феликса Валлотона

Альфред Жарри. Гравюра Феликса Валлотона

Лоран Тайяд. Гравюра Феликса Валлотона

Рашильд. Гравюра Феликса Валлотона

Альфред Валетт. Гравюра Феликса Валлотона

Пьер Кийяр. Гравюра Феликса Валлотона

Таможенник Руссо. Автопортрет(1894)

Клод Террас

Альфред Жарри произносит речь на премьере «Убю короля» (декабрь 1896). Портрет работы Леандра

Афиша «Убю короля». Литография Альфреда Жарри

Альфред Жарри в 1897 году. Портрет работы Фредерика-Огюста Казальса

Папаша Убю. Кукла работы Альфреда Жарри

Папаша Убю. Рисунок Жарри

Молотилы поют Песенку о головотяпстве. Рисунок Жарри

Жарри-велосипедист

Рашильд исполняет яванский танец

Рукопись Жарри. 1907

Папаша Убю. Рисунок Пикассо, опубликованный по случаю постановки Сильвеном Иткином «Убю закованного» (сентябрь 1937 г.)

Ссылки

[1] Здесь и далее в пьесе стихи в переводе Марка Фрейдкина.

[2] Sponge-bath ( англ. ) — ванна с обтиранием губкой.

[3] После выхода этой книги река вокруг острова превратилась в погребальный венок.

[4] Sic: «Остров грез», лирическая опера Рейнальдо Ана, слова П. Лоти, А. Александра и Г. Артманна.

[5] Некую травку, ни имени, ни рода которой не указал ( лат. ).

[6] Сведенная напряжением ( лат. ).

[7] Напряжение упругого члена, эрекция ( лат. ).

[8] Пожалуйста, потише! ( англ. ).

[9] Как учил святой Фома ( лат. ).

[10] Трупное окоченение ( лат. ).

[11] Тебе, Господи, хвалю! ( лат .) — начало известного католического гимна.

[12] Стихи в переводе Михаила Яснова.

[13] Rachilde. Alfred Jarry ou le Surmâle des Lettres. P.: Bernard Grasset, 1928, p. 140–141.

[14] Цит. по: Levesque J.-H. Alfred Jarry. P.: Pierre Seghers, 1951, p. 16–17.

[15] Lefèvre F. Une heure avec… (5-eme série). P.: Gallimard. 1929. Цит. по: Levesque J.-H. Op. cit., p. 19.

[16] См.: Rachilde. Ор. cit., р. 31–32.

[17] Разговор происходил в 1897 году, и ответ представлял собою одну из злых мистификаций Жарри: в действительности его мать скончалась в мае 1893 года в Париже, а отец — лишь два года спустя, в августе 1895 года, у себя на родине, в Лавале.

[18] Вот характерный анекдот о Жарри-рядовом. Сержант, приказавший группе провинившихся солдат вымести двор, видит, что один только Жарри остался недвижим и стоит в почтительно-вопрошающей позе. «Вы что, не слышали, что я сказал?» — рычит сержант. — «Слышал, господин сержант». — «Что вы слышали?» — «Что надо подмести двор, господин сержант». — «Так подметайте же, черт возьми! Что вам неясно?» — «Все ясно, господин сержант, но… в какую сторону подметать?»

[19] Rachilde. Op.cit., р.71.

[20] Renard J . Journal (1887–1910). P.: Gallimard. 1960, p. 363.

[21] Цит. по: Esslin М. Le théâtre de l’absurde. P.: Buchet-Chastel, 1963, p. 337–338.

[22] По свидетельству Жоржа Ремона, этот скандал «должен был превзойти скандал вокруг „Федры“ или „Эрнани“. Нужно было сделать так, чтобы пьесу не смогли доиграть до конца, чтобы зал взорвался». «Мы должны были устроить суматоху, испуская вопли негодования в том случае, если публика примется аплодировать (что не исключалось), и крики восторга и восхищения, если она начнет свистеть» ( Rémond G. Souvenirs sur Jarry et quelques autres // Mercure de France, mars-avril 1955, p. 664).

[23] Рашильд вспоминает: «„Так что же, — спросил Мендес, взбешенный пренебрежением триумфатора, — он, помимо всего прочего, еще и дурно воспитан?“ — „Нет, — ответила я, — дело обстоит серьезней: он сумасшедший. Нынче вечером он думает о другом, и пьеса его больше не интересует!“ — „Отлично, — сказал Мендес, — вот еще штучка, но только предупредите его, что большую прессу не принято беспокоить по пустякам“» ( Rachilde. Ор. cit., р. 87).

[24] Однажды, рассказывает Стюарт Мерриль, в гостях у каких-то буржуа хозяйка, наслышанная об экстравагантных выходках Жарри и с нетерпением их ожидавшая, в конце концов не выдержала и наклонилась к нему: «Послушайте, сударь, в вас нет ровным счетом ничего особенного; мне сказали, что вы такой необыкновенный, такой неприличный, а вы ведете себя как совершенно воспитанный человек». — «Срынь! — взвился Жарри. — Принесите мне баранью ногу или, трах-тебе-в-брюх! Я вам всем здесь головы пооттяпаю!» — и, ухватив кусок обеими руками, смачно чавкая, он обглодал ногу до кости — к неописуемому удовольствию хозяйки и ее гостей.

[25] «День Жарри начинался с того, что он поглощал два литра белого вина; между десятью и двенадцатью часами следовали друг за другом три порции абсента; за обедом он запивал рыбу или бифштекс красным или белым вином, чередуя его с новыми порциями абсента. Днем — несколько чашек кофе, сопровождавшихся рюмками водки или коньяку, названия которых я позабыла, причем вечером, за ужином, он еще был в состоянии выпить не меньше двух бутылок виноградного вина, неважно, хорошего или плохого» ( Rachilde . Ор. cit., р. 180).

[25] В последние годы жизни, не довольствуясь алкогольным допингом, Жарри пил жидкий эфир.

[26] В мае 1897 года во время литературной вечеринки в одном из кафе Жарри выстрелил из револьвера в своего приятеля Кристиана Бека (в беллетризованной форме этот эпизод описан Андре Жидом в романе «Фальшивомонетчики» (III, 7), причем, в отличие от остальных персонажей, Жарри выведен у Жида под собственным именем); в апреле 1905 года, также во время товарищеского ужина, выстрелив в скульптора Маноло, Жарри спокойно заметил: «А ведь здорово получилось — совсем как в романе! вот только за выпивку я позабыл заплатить».

[27] Бретонское слово «perhinderion» означает «прощение». Так называется один из религиозных праздников в Бретани.

[28] Вот соответствующий анекдот: однажды сторож городского морга заметил, что в его заведение изо дня в день является некий странный субъект и часами, не отрываясь, разглядывает мертвые тела, закусывая между делом хлебом и сыром. «Я вам скажу, господин комиссар, — охотно объяснил Жарри вызванному полицейскому чину, — я тут на днях собираюсь совершить преступление. Так вот, я хожу сюда, к трупам, на тренировку — готовлюсь к тому печальному мгновению, когда встречусь один на один со своей жертвой!»

[29] Rachilde. Ор. cit., р. 215–216.

[30] Собственно, такая монография и существует: Béhar H. Les cultures de Jarry. P, PUF, 1988.

[31] Конечно, мы не берем Средневековье, где вся культура так или иначе была школьной.

[32] См. подробнее: J. Iriarte, A. Le Goff, J.-F. Massol Ubu maître d’école // Alfred Jarry. Colloque de Cérisy. P., Beifond, 1985.

[33] Пары «Убю король» / «Эдип-царь» и «Убю закованный» / «Прикованный Прометей» очевидны.

[34] Caradec F. A la recherche de Alfred Jarry. P, Seghers, 1974.

[35] Подробнее о связях Жарри с кельтско-бретонской культурой см.: Les Bretagnes de Jarry. Rennes, Maison de la Culture, 1980.

[36] Всего вышло семь номеров журнала, Жарри участвовал в работе над пятью (сентябрь 1894 — сентябрь 1895) — причем даже находясь в армии!

[37] Особенно в «Суперсамце»; отметим, что в каждом номере l’Ymagier публиковалась и одна такая песня.

[38] См. подробнее: Caradec F. Rabelais dans l’oeuvre de Jarry // Cahiers du Collège de Pataphysique, 15, p. 43–46.

[39] Sainmont J.-H. Ubu ou la création d’un mythe // Cahiers du Collège de Pataphysique, № 3–4, p. 58.

[40] Bordillon H. Notice // Jarry A. Ubu intime. P., Editions Folle Avoine, 1985.

[41] Béhar H. Les cultures de Jarry. P., PUF, 1988.

[42] См. подробнее примечания к «Убю рогоносцу».

[43] Caradec F. A la recherche de Alfred Jarry. P., Seghers, 1974.

[44] См. подробнее: Charle С. La crise littéraire a l’époque du naturalisme. P., Presses de l’Ecole Normale Supérieure, 1979, pp. 57 sq. или Bourdieu C. Les règles de l’art: Génèse et structure du champ littéraire. P., 1992.

[45] Семантически являясь утопией, вселенная Жарри по сути, конечно же, представляет собой антиутопию.

[46] Sainmont J.-H. Occultations et exaltations d’ Ubu соси // Cahiers du Collège de ‘Pataphysique, № 3–4, p. 29–36; Sainmont J.-H. Rennes, visions d’histoire // CCP, № 20, p. 27–36.

[47] Жарри был хорошо знаком и с другими альбомами Тёпфера: «Начало сезона рыбалки» (1888), «Жених против воли» (1889), в частности, финальная сцена последнего найдет косвенное отражение в «Убю закованном».

Содержание