СЕРГЕЙ СУРКОВ
Ночью, когда все затихло, Сергей решился, наконец. Он не знал наверняка спят ли остальные члены экипажа, или только притворяются, что спят, но делать было нечего, к тому же рисковал он не многим. Он не взял с собой оружие, но взял перчатки и фонарь, — а больше ничего и не надо было…
Когда он, не включая фонарик, тихонько приоткрыв дверь, на цыпочках вышел в коридор (там было темно и тихо, лишь ночники светились тускло, эфемерно, как пузатые призраки), его вдруг взяло сомнение: как быть с его собственной каютой? Ведь она не запирается им никогда, а бывает он в ней не часто — три-четыре раза в день плюс время сна — всего часов пятнадцать в сутки. Остальное время она пустует, незапертая, и кто угодно может войти в нее и подбросить (или спрятать в ней) нечто, но, тем не менее, свою каюту осмотреть всегда успеешь…
А начать он решил с рубки управления. Да, это был самый лучший вариант: рубка управления соединена с вспомогательными отсеками, которые связаны с кают-компанией, та в свою очередь имеет выход в длинный коридор, где размещаются каюты экипажа. Таким образом, осмотреть он мог все — обойти по порядку все помещения корабля, обыскать каждый его уголок, каждый закоулочек, каких, впрочем, немного было на «Голубой Амадине».
Ну вот и вольер. Чернота за стеклом… Сергей не смог удержаться от того, чтобы не посветить туда фонариком. Он увидел заблестевшее стекло, части растений и камни за ним. Лесная опушка, лужайка, где раньше паслись садальмелики, — все было как там, на планете ящерок… Животных, чтоб их не пугать, Сергей не стал искать лучом фонарика. Вольер тоже придется обыскать — перерыть весь песок, камни, выдернуть растения с корнями и снова зарыть их на место, но это потом. А сейчас надо проверить рубку управления. Сергей торопливо и бесшумно отправился туда.
В то, что ящероподобные существа — мыслящие, Сергей верил больше, чем в обратное. Хотя они вполне могли оказаться и обычными животными, что само по себе уже было крупным успехом: все-таки первые высокоразвитые организмы, найденные в системе Альфы Водолея (Сергей про себя окрестил их «садальмеликами», и другие зве-здолетчики тоже иногда их так называли). Однако, если эти существа и не были мыслящими, то уж во всяком случае, они имели раньше контакт с какими-то мыслящими: «вторая кожа» на них была явно искусственного происхождения. Это был след разума — бесспорно, это был след разума, какой-то иной неведомой цивилизации; «Голубая Амадина» везла на Землю след Инопланетного Разума (или даже его представителей, что невообразимо, но очень, очень возможно!) Этого было достаточно, чтобы вызвать на Земле не то что сенсацию, а целую бурю, целый шквал эмоций и страстей! Как ни как а это будет первое за всю ее историю столкновение с иным Миром (если, конечно, другие экспедиции, посланные к другим мирам не опередили «Голубую Амадину»).
И МАКК наконец оправдает себя. МАКК, существующая уже свыше ста лет и за все это время не сделавшая еще почти ничего конкретного. Ассоциация была создана в «» 28 году, в связи с полученными из космоса осмысленными сигналами — их превратили в электрические и подали на модулятор электронно-лучевой трубки и они изобразили на экране кинескопа некие правильные линии, геометрические фигуры разного цвета, гаснущие и вновь появляющиеся. Это не могли быть случайные, хаотические сигналы естественного происхождения, происхождение их было искусственным; следовательно, они не могли быть ни чем иным, как посланием внеземной цивилизации! МАКК сразу взялась за их расшифровку… Безуспешно. Пять лет кропотливой работы не дали ничего. Тогда был послан ответный сигнал — с помощью мощнейшей нейтринной установки на Луне (это потребовало колоссальных средств!) — безрезультатно. Нового послания не было. Какой-то перебой случился в Галактической Почте: ведь не всегда же приходят по адресу письма, и не всегда бывает дома адресат… Хотя, возможно, его вообще никогда не существовало…
Для того, чтобы это проверить, самое время было бросить туда космический корабль — этакий суперсветовой зверь-звездолет с аннигиляционным принципом движения. Но в том то и дело, что такого тогда еще не было. Тогда еще только-только первые термоядерные модели начинали выходить за пределы солнечной системы. И сразу возвращались обратно, потому что, что им было делать в Открытом Космосе? Путь к звездам для термоядерных кораблей был закрыт — это понимали все. А фотонные звездолеты существовали пока еще только на бумаге… Но в принципе и они были возможны, и даже уже разработана была их конструкция. Правительства разных районов Земли одновременно приступили к их созданию, а МАКК снова оказалась не у дел — лишенная средств, она существовала чисто формально. Даже заседания Ассоциации больше не созывались: нечего было на них обсуждать.
И вот — прошло шестьдесят восемь лет, и был создан, наконец, первый аннигиляционый космический корабль («Паламедея»). Через год — еще один, потом еще третий и четвертый. Пятым была «Голубая Амадина».
А еще сорок лет спустя было получено новое послание Оттуда. 18 января «» З5 года один из нейтринных детекторов МАКК уловил некий сигнал внеземного происхождения. На следующий день все нейтринно-детекторные станции регистрировали этот сигнал (он повторялся ритмически, через каждый час, еще несколько суток). Полностью его расшифровать не удалось, но первая строчка в этом послании была прочитана — это были математические формулы, формулы, известные каждому человеку на Земле, и, должно быть, каждому мыслящему существу в иных мирах, потому что с них, с этих формул, и начинались, по существу, все науки…
Телеконтакт с иной цивилизацией был достигнут, следовало налаживать контакт прямой. Средство для его достижения — аннигиляционные корабли — существовало, все было готово. Сразу встал вопрос об объединении усилий разных стран в одно общее усилие при помощи некоего объединительного звена. Таким звеном явилась МАКК, ей были переданы неограниченные полномочия в области установления прямого контакта.
30 января «» 35 года МАКК официально объявила землянам о том, что связь с внеземной цивилизацией налажена. Боже мой! Какие страсти разыгрались в системе! Пресса, захлебнувшаяся в потоке сенсации, ежедневные многочисленные демонстрации в каждом крупном городе Земли, Венеры, Марса, огромные денежные средства, выделенные Международной Ассоциации Контактов правительствами почти всех стран мира; охваченные единым порывом люди отдавали для высокой цели всё, все свои сбережения — что поделаешь: человечество истосковалось по своим братьям по разуму. Уже через три месяца МАКК обладала пятой частью богатств цивилизации. Строились новые аннигиляционные корабли. Заготавливалось топливо для них.
В сентябре стартовали первые экспедиции. Ученым так и не удалось определить с уверенностью ту точку неба, откуда пришел сигнал, а наиболее вероятные источники звездного послания были названы еще полсотни лет назад: Альфа, Бета, Цета Водолея, Альфа Южной Рыбы, Бета и Эта Кита, Тау Кита. Но самым вероятным из самых вероятных был Садальмелик — Альфа Водолея. Один из лучших аннигиляционных звездолетов, «Голубая Амадина», и был туда послан.
«Голубая Амадина» летела в паре с малышкой «Калао». Малышка и бедняжка «Калао», потерпевшая жестокий удар судьбы! У нее в самом начале полета, Бог знает по какой причине, вышли из строя оба фотонных двигателя. И приходилось еще благодарить жестокую судьбу за то, что это случилось в начале полета, потому что если бы это случилось в конце его, то экипаж «Калао» был бы обречен на медленную смерть в космосе. Пищи и кислорода у них хватило бы еще на долгие годы, но они оказались бы запертыми в маленьком железном ящике среди пустоты, где-то посередине между Солнцем и загадочной звездой Садальмелик, и они больше не увидели бы картин земной природы вокруг себя, они бы до конца своих дней видели бы со всех сторон лишь черное небо с унылыми россыпями звезд, и делать им было бы нечего — от этого можно свихнуться! А так они еще могли вернуться на Землю. Тина, как только узнала об их несчастье, приказала им немедленно возвращаться: для них теперь каждый час полета на Садальмелик (они все еще летели по инерции с субсветовой скоростью, им надо было тормозить), теперь каждый час для них полета туда был равен, по крайней мере, месяцу возвращения обратно. И вот пройдет полтора года, «Голубая Амадина» вернется на Землю, а малышка «Калао» на своих термоядерных будет еще только на половине пути к Солнцу (от того места, где она повернула назад).
Итак, «Голубая Амадина» осталась одна. Она продолжала полет, и с каждым циклом приближения к цели звездолетчиков на ее борту все больше и больше охватывало желание добраться наконец, посадить свой корабль на одну из планет Альфы Водолея, первыми ступить на незнакомую планету и, может быть (они не смели на это надеяться, но не могли, не могли не мечтать), встретить там Тех, кто, возможно, сотни лет все посылал и посылал во все стороны космоса отчаянные сигналы-призывы, услышанные, наконец, на Земле. Они не доверяли друг другу свои мечты, потому что у них была жесткая и подробная инструкция о том, как действовать при встрече с Инопланетным Разумом, и нечего было об этом говорить. Но каждый из них грезил и мечтал про себя: о фантастических городах, раскинувшихся на заселенных планетах, о многочисленных проявлениях могучей цивилизации во всей системе Альфы Водолея, о братьях по разуму, возможно непохожих на людей, возможно, похожих. Они мечтали о многом, почти обо всем, только не о том, что увидели на самом деле…
Первые четыре планеты были абсолютно голые и безжизненные — никчемные громадины, угрюмо плывущие в подавляюще мертвой пустоте. Две последние, расположенные ближе к Звезде, были, как оказалось позже, такие же громадные, никчемные и пустынные, только расплавленные в неистовом огне звезды Садальмелик. А вот на пятой, действительно прекрасной планете, была жизнь. Почти вся она была покрыта глухими зарослями великолепных растений, не столь многообразных как на Земле, но очень, очень красивых… И все. Больше ничего — никакой фауны: ни животных, ни птиц, ни рыб, ни земноводных. Конечно, здесь росли удивительные деревья с кофейным стволом и крупной листвой, похожие на сигиллярии и птеридоспермы, здесь были и массивы гор, и долины рек, и пространства степей, — над которыми утром вставало солнце, а вечером незаметно появлялась звезды, как незаметно появляются в высокой летней траве таинственные светлячки. Но здесь не было даже и светлячков. Счастье не всегда улыбается космонавтам. Не всегда улыбается оно и читателям космических сказок — не следует обижаться за это на Вселенную. В конце концов, планета не принесла звездолетчикам зла, ни одна беда не приключилась с ними на Планете Безмолвья; можно сказать, разведчики вышли сухими из воды. Правда, чуть было не потеряли Поля, но зато ведь и вернулся он не один. Сергей вспомнил, как Поль появился в лагере: пришел весь оборванный, грязный, шлялся где-то, сердешный, блуждал по трущобам космических джунглей. Но зато ведь и вернулся он не один — в руках он держал колоссальный сюрприз, сюрприз, за который ему бы простился и месяц отлучки!
И все же… Какая гримаса судьбы! Какая двусмысленность, какое надувательство! Они излазили всю планету вдоль и поперек, казалось, там не осталось ни одного участочка площадью в сотню квадратных километров, где бы они не побывали… И вот за все их труды награда: нашли то, что искали! Вернее не то, а какую-то пародию, злую карикатуру на то, что искали — двух исключительно мелких рахитов, ненормальных, не реагировавших ни на что. Ну были бы эти рахиты откровенными животными, это еще можно было бы понять. Это означало бы, что экспедиция окончилась неудачей, и цивилизацию, установившую телеконтакт с Землей, надо искать не здесь, не на этой звезде… Так ведь нет же: у инертных уродов были явные намеки на разумность. «Вторая кожа» была искусственная — Сергей был в этом уверен.
Они провели на планете три года. Искали следы цивилизации в атмосфере, на поверхности, под поверхностью… Все впустую. Какая насмешка судьбы! И они возвращались на Землю, недоумевая, недоумевая, везли с собой двух рахитов…
А тут еще эта кошка!
В инструкции, подробнейшей инструкции, предусмотревшей практически все (так им казалось раньше), ни о садальмеликах, ни о кошке не сказано было ни слова. Сергей обшарил уже всю рубку управления и все вспомогательные отсеки. Обыск занял у него полчаса. Впрочем и мест, куда можно было что-нибудь спрятать, было здесь мало — Сергей с ужасом думал о коридоре-складе, в стены которого было вмонтировано что-то около тысячи всевозможных ящиков и ящичков. Коридор ему тоже предстояло обойти. Если, конечно, в кают-компании ничего не найдет.
Кают-компания представляла собой довольно обширное помещение. И укромных местечек, уголков, здесь было значительно больше. Сергей обвел ЛУЧОМ фонарика стены и своды отсека. Напал на плакат — квадратный белый лист с написанными на нем черными, красными и свинцовыми буквами… Здесь по странной прихоти Поля висела на доске как образец полиграфического оформления выполненная акцидентным набором выдержка из «Книги Вселенной» Эрдвурда: «Установление Единого Государства Солнечной Системы на добровольных началах фактически невозможно, как невозможно в с е м и р н о е и в о л ь н о е объединение людей. Причины этого следует искать в человеческой психологии… Союз племен, например, никогда не возникал, как союз всех племен, — а возникал всегда как п р о тивостояние (в культурном, политическом и военном планах) другому союзу (или другим союзам); следовательно: несмотря на то, что по нынешним временам противоречия между различными «странами» (районами Земли) уничтожены, оружие, какое бы то ни было, формально уничтожено, мы не можем считать спокойствие и мир в Системе незыблемыми. Истинное и полное объединение человечества случится тогда и только тогда, когда в нашей галактике (или за ее пределами) будут найдены, наконец, НОВЫЕ ОЧАГИ РАЗУМА…» Дальше луч заскользил по контейнерам, живым цветам на буфете, перескочил на помятый шезлонг, выхватил из темноты ножки стола, потом урну и вдруг упал на что-то пушистое. Сергей замер и фонарик дрогнул в его руке. Это была Тапа. Она спала на большом куске мягкой лавсановой тряпки, что подстелила ей заботливая Тина. Тут же рядом стояла миска с едой. Она спала, свернувшись в клубок, подобрав под себя тонкие лапки. И Сергей некоторое время рассматривал ее, стараясь не попасть лучом фонарика на ее мордочку, чтобы, не дай Бог, не разбудить ее. Он просто не представлял себе, как будет производить дальнейшие поиски, если Тапа вдруг проснется. Даже при спящей Тапе ему трудно было искать здесь.
И то ли от того, что он очень боялся разбудить ее, или потому, что у него дрожала рука, державшая фонарик, а он не придал этому должного значения, но луч, все-таки, каким-то образом мазнул по ее ушастой, продолговатой мордочке. Тапа сразу вскочила, некоторое время ошалело смотрела на фонарик, бивший ей светом прямо в лицо (зрачки ее вертикально сузились до максимума). Потом зевнула, перебралась на другую половину коврика, подальше от ослепительного луча и, свернувшись калачиком, снова уснула. Лишь только глаза ее, зарядившись от фонарика, нехорошо полыхнули чем-то мутновато желтым сквозь смежавшиеся веки. Ее невозмутимость поразила Сергея.
Не все, нет, не все, что изведано нами, известно нам! Не все, что встречается нам каждодневно, что вызывает у нас высокомерную улыбку, раскрыто нами до конца. Это на первый взгляд все понятно но стоит копнуть… Вот, например, кошка: создание необъяснимое, парадоксальное. Настоящая фурия, злая бестия с облезлым хвостом. Что ей надо? Какое удовольствие она находит в свирепых прыжках и сатанинских играх с концами шнуров, свисающих с приборных досок, в остервенелой погоне за мелкими предметами, раскиданными по полу? Неужели в этом смысл ее существования? Нет, она вполне нормальна, спокойна, покуда не видит раздражающего фактора — двигающегося, передвигающегося, ползающего или качающегося. И стоит Сергею включить вентиляцию, как она преображается, она сходит с ума, охотясь за колышущимся от ветра листочком бумаги, она подкрадывается к нему, как голодная ласка подкрадывается к ничего не подозревающей соне, и бросается на него с таким азартом, неподкупной страстью, словно это действительно садовая соня, и вкладывает в этот прыжок себя всю, все свое существо, всю природу хищника, заложенную в ней. Она естественна и в сравнении с людьми, каждый из которых в той или иной мере лицемер, выигрывает своей непосредственностью, животным восприятием мира, неведомым взрослому человеку. Порой достаточно одной из ее задних ног неловко задеть валяющуюся под столом использованную крышку от фотопленки, чтобы вся остальная Тапа пришла в неистовство при виде откатившегося в сторону бесстрастного цилиндра. Она способна ловить этот цилиндр часами, не соображая, что двигается он благодаря ей же самой, а когда она пытается поймать свой собственный хвост, ее танец похож на пляску неврастеника, не понимающего, что он никогда не сможет укусить зубами собственное ухо; какая польза от этого занятия? Сравните его с бесплодностью верчения белки в колесе… Впрочем, кто знает? Может, в погоне за собственным хвостом смысла больше, нежели в погоне за счастьем, успехом и славой, в которую вовлечены люди. Во всяком случае, это гораздо безобидней и никому не приносит зла.
Но Тапа тоже не подарок. Не всегда она ищет добычу у себя за спиной. Бывают такие моменты, когда она прячется где-то в засаде и чуть ли не день напролет терпеливо ждет, когда кто-нибудь из экипажа начнет проходить мимо. И если этим человеком является Дональд, то, Боже мой, она срывается с места, двумя скачками настигает его, прыгает (большей частью молча, но иногда и с диким криком), ловко карабкается по его брюкам наверх, под куртку, и выше, пока Дональд в испуге не стряхивает ее с себя. Тогда она удирает.
И вообще, Тапа с самого начала своего пребывания на «Голубой Амадине» стала откалывать всякие штучки. Первый инцидент (если не считать молока и блюдца) произошел на следующий же день, утром (то есть, это было, конечно, не утро, да и никаких дней на корабле не было, естественно, но звездолетчики по земной привычке продолжали называть каждые 24 часа сутками, два последних и пять первых часа — ночью, четыре следующих — утром и т. д.) Сергей в это время сидел на табурете спиной к столу и занимался своим делом: листал интересные комиксы и пил кофе, а может, штопал порвавшийся носок или клеил языком бумажных чертиков (чем же еще заниматься на борту космического корабля?), как вдруг внимание его привлек подозрительный шорох, раздавшийся сзади. И даже это был не просто шорох, а такой трескучий звук, периодически повторяющийся. Он обернулся.
Там была Тапа. Она запрыгнула на одно из кресел лицом к его спинке и, неестественно присев и прогнувшись, точно зевающий человек, стала двигать передними лапами, вытянутыми вверх, по мягкой обшивке, и мять, мять, скрести, царапать… Как можно выдержать такое нахальство? «Дональд, сгони ее!» — крикнула Тина, Но Дональд, сидевший в соседнем кресле, не шелохнулся. Он только сильнее углубился в книгу, которая лежала у него на коленях, и сделал вид, что не слышит обращения капитана. «Вот, все-таки, видно, Тина, что ты никогда не имела кошку, — заметил с упреком Поль. — Ты даже не знаешь, насколько необходима для них процедура заточки когтей.» — «Да какое мне дело до этого?! Она же порвет материю… Дональд!» Дональд опять игнорировал просьбу. Он изобразил на своем лице такой живой интерес читаемым произведением, который не позволял ему отрываться по пустякам. Поль вступился за него. «Ты же видишь, — сказал он Тине, — он не хочет портить с ней отношения. Его можно понять.» Но Тина отказывалась понимать, и тогда Поль, подняв кверху палец, философствуя, принялся рассуждать о том, как несправедливо ограничивать живое существо в его естественных потребностях, и как это кроме всего прочего еще и бесполезно, потому что к креслу ведь сторожа не приставишь, а Тапа, согнанная сейчас, вернется потом, так что к концу полета все спинки у всех кресел на корабле будут висеть клочьями — уж это как пить дать, чему быть, того не миновать. Под аккомпанемент его голоса Тапа закончила утренний педикюр, умылась, причесалась и, довольная, соскочила вниз. «Ну вот и все, — сказал тогда Поль, — много шума из ничего.» Но это было еще не все: поточив свои когти, Тапа сразу пустила их в дело.
На этот раз жертвой послужили очки Поля.
Да, Поль носил очки. Огромные, слоновьеобразные, с толстенной металлической дужкой, они в условиях невесомости и при нормальной силе тяжести сидели на его лице свободно, а в условиях дикой гравитационной тряски, когда корабль, кряхтя и дергаясь, опускался на поверхность какой-нибудь из планет, они тоже не слетали с его носа, казавшегося еще более мелким в сравнении с массивной оправой, благодаря хитрой системе многочисленных ремешков, словно рыболовной сетью опутывавших его голову.
Он всегда снимал их, когда садился завтракать. Снимал и укладывал на среднюю полку стеллажа, потому, наверное, что они мешали ему есть. Возможно, что раньше это и было целесообразно, ему так удобнее было пережевывать пищу, но теперь-то, теперь, когда на корабле появилась Тапа, этого не следовало делать! Ремешок от очков свесился с полки и, после того, как Поль отошел к столу, продолжал слегка раскачиваться, как маятник, — вперед-назад, вперед-назад. Тапа сразу заинтересовалась им. Она вообще была очень бдительная Тапа. Хотя и осторожность и скрытность ей тоже не были чужды. Так что никто даже и не заметил, как Тапа вышла на исходную позицию, как она приготовилась, разогналась. Сергей увидел ее уже в полете — в прыжке.
О, это был грандиозный прыжок! Головокружительный и виртуозный! Тапа взвилась над полом раз в пять выше своего роста, подобно темно-рыжей чудовищной птице, вцепилась зубами в ремешок, в полете крепко держала его, но когда приземлялась, он выскользнул из ее пасти, и очки с треском упали вниз, сразу разлетевшись на множество мелких и крупных осколков; Тапа стремительно пересекла кают-компанию и укрылась в своем убежище под пультом управления.
«Мои очки!» — вскричал Поль. Он кинулся к уничтоженному оптическому прибору, подобрал его останки и стал лихорадочно соединять их, как будто думал, что они действительно соединятся. На его пальцах, в которых он судорожно сжимал осколки стекол, выступила кровь, а на лице его выступило такое выражение, даже не ярости, а что-то вроде тихого отчаяния, и он, стоя на коленях, беспомощно смотрел на друзей, протягивая им свои окровавленные руки с выражением тихого отчаяния в лице. «Тебя бы надо бинтиком перевязать», — сочувственно сказала Тина. «К черту перевязать! — закричал Поль в исступлении. — К черту бинтиком! Это были мои последние очки! Ох, что я сейчас сделаю с этой кошкой!..» Он хапнул первый попавшийся под руку предмет — им оказалась щетка с длинной пластмассовой ручкой — и побежал за Тапой к пульту СЖО. Тина рванулась оттаскивать его. Она схватила его за ворот и тянула назад, но он упирался и все ворочал пластмассовой щеткой под пультом управления с неистовым желанием поймать кошку.
Тапа отважно защищалась. Она фыркала, всеми четырьмя лапами царапала и грызла щетку и при этом ревела как разгневанный вепрь. Раза три Полю удалось вытащить ее на свет Божий, но она все время увертывалась от его руки и удирала назад, в спасительную темноту. Когда же Поль выудил ее в четвертый раз, она неожиданно ринулась на него, метнулась, как кобра, вскочив на задних лапах и выбросив передние в сторону Поля. Поль отшатнулся, потерял равновесие и упал навзничь, орудие возмездия выкатилось из его рук, и Тине удалось, наконец, оттащить его от пульта.
Потом было еще много всяких инцидентов, так что все и не упомнишь. За три дня, что Тапа провела на корабле, она успела насолить каждому — и Полю, и Дональду, и Тине. Единственный человек, пока что ею пощаженный, был Сергей. Поэтому он и относился к ней равнодушно, его лишь ужасно интересовала тайна ее появления на корабле, а так он не испытывал к ней никакого чувства. Правда, Поля она тоже мало волновала. Поль был такой человек, который не мог долго обижаться на кого бы то ни было, и уж меньше всего на какую-то зверюшку. Что же касается Тины, то она не смотря ни на что продолжала слепо боготворить свою хулиганку. Но вот Дональд!.. Дональд, кажется, готов был разорвать на части эту чертовку, если бы, конечно, осмелился подойти к ней на близкую дистанцию. Дело в том, что Тапа как-то странно действовала на Дональда. Она совсем затравила несчастного парня. Она просто терроризировала его самым настоящим образом. Сергей не смог удержаться от тихого смеха, представив выражение лица Дональда, с ужасом отдиравшего от себя хищный комочек, или другое выражение его лица — когда он, затравленно оглядываясь, осторожно пробирался по темному, хоть глаз выколи темному коридору с надеждой на скорое избавление от ежесекундной опасности, но был уже обречен: Тапа подкарауливала его у самого выхода.
А Сергея интересовала лишь тайна тапиного появления на корабле. И вот сейчас он уже оканчивал осмотр кают-компании, но так ничего и не обнаружил… Он искал кошачьи останки. Если бы он нашел их, это был бы решающий шаг к разгадке тайны. Ведь если Тапа такая маленькая (в том смысле, что молодая), то на корабле должны быть ее родители — кот и кошка. Ну хотя бы их останки.
Собственно говоря, разгадка могла быть одна: кто-то из звездолетчиков, непонятно для какой цели и непонятно по какой причине скрывая все от друзей, еще на Сатурне, непосредственно перед стартом незаметно от всех протащил на корабль двух молодых домашних кошек — самца и самочку. И так тщательно прятал их где-то, что никто из космонавтов не заподозрил неладного. Четыре года спустя самка окотилась. Родилась Тапа. Три дня назад она неосторожно выползла из повседневного укрытия, была замечена, и теперь вот живет открыто. Что же касается ее родителей, то судьба их неизвестна, но скорее всего они мертвы, потому что за эти три дня Сергей так пристально вглядывался в каждый мало-мальски затененный участок на корабле, что просто не смог бы не приметить живое существо.
Эта версия была единственно правдоподобна. Все остальные после логического анализа отпадали как невозможные. Теперь оставалось отыскать и уличить хозяина Тапы… Кто-то из трех — Поль, Тина или Дональд? Скорей всего это Тина, сентиментальная женщина, везет с собой котенка, а может статься и Дональд, который только делает вид, что ненавидит Тапу (а сам небось знает, где собака зарыта, этакий бутуз!). Но уж во всяком случае не Поль. Впрочем, насчет Дональда Сергей тоже скоро разуверился…
Луч фонарика скользнул по стене кают-компании и утонул в черном проеме выхода в коридор. Сергей почувствовал тяжелую усталость. Глаза слипались и противно болели, когда помаргивали, мозг словно заволокло туманом. Он ни о чем не хотел думать, так как легкая давящая боль в затылке поворачивала все мысли в сторону хорошего, крепкого сна.
Однако он попытался взять себя в руки с твердой уверенностью, что ему удастся это сделать. Если дело начато, с ним надо покончить — человек холодной воли не останавливается на полпути. Он шагнул в коридор, даже не дав себе минутного отдыха после кают-компании: надо торопиться, эвездолетчики скоро проснутся, а коридор со своими бесчисленными ящиками и ящичками займет у него столько времени, сколько заняло все остальное. Он дернул первый попавшийся ящик. Тот был незаперт, внутри лежали камни. Сергей сначала долго не мог сообразить, откуда они здесь, но после понял: места в биоконтейнерах катастрофически не хватало, вот Поль тайком от Тины и сунул их сюда. Кош-мар!.. Чего только не найдешь на корабле: жидкости пахучие, мерзкие как помои, грязи в колбочках, глины, шлаки. Всосали в себя всю дрянь как алоэ, а зачем? Как будто на Земле такого добра не навалом… Вдруг резкий звук у него за спиной заставил его остановиться. Это были часы. Они пробили восемь раз. Время подъема. Сергей облегченно вздохнул: теперь уже нет смысла начинать осмотр коридора. Он работал усердно и не виноват в том, что времени не хватило. К тому же, никто не может поручиться за то, что кошачьи останки до сих пор находятся на корабле. Конечно, в космос практически невозможно выбросить что-либо незаметно от остальных членов экипажа. Но ведь кот и кошка могли скончаться еще на планетах Садальмелика, а там уже было значительно легче избавиться от их трупов. И потом, кто сказал, что их нельзя было бросить в двигательный отсек, чтобы сразу уничтожить? Возможно и это. Ну вот, не хватало там еще поискать: пробраться в двигатели и превратиться в античастицы.
Обо всем этом следовало сразу подумать, еще до начала поисков. Сергей зевнул и потянулся. Надо же до какого идиотизма может дойти человек, когда ему нечего делать! Вот, проходил всю ночь в поисках кошек, а их и быть на корабле не должно, если, понятно, их хозяин не дурак.
Надо спать. Или нет, выспаться можно потом, после завтрака, а сейчас лучше посидеть вместе со всеми, а то как бы не вызвать пересудов… Сергей опустился в уютное кресло, предварительно сполоснув лицо под душем, чтоб свежее выглядеть.
Полоска света, огненная змея, перечеркнула темноту отсека. Сергей поджал ноги, увернулся от нее, а то бы она еще зацепила и его, стерва. Это неоновые лампы вспыхнули в коридоре. Милости просим! Кто-то шел в кают-компанию, а Сергей сидел здесь в полной темноте — один, на шезлонге. Какое же объяснение придумать своему дурацкому положению? Надо было раньше соображать!.. Теперь уж поздно.
Дверь открыл Поль. Подчеркнуто бодрый, здоровый, он поднимался обычно раньше всех и шел умываться. Вот и сейчас, не дав с собой поздороваться, он юркнул в ванну, и сквозь полуприкрытую дверь Сергей был вынужден наблюдать за ним, как он там резвится: полощется в воде, обтирается полотенцем, гогочет, как младенец, промывая рыжие волосы, нагло и радостно блестевшие; брызги летели в разные стороны, вода струйками стекала по обнаженному по пояс телу. Наконец, он тоже обратил внимание на Сергея и подозрительно, одним глазом (второй был в мыле) уставился на него в зеркало.
— Чегой-то ты, брат? Ране-енько…
— А знаешь, я вообще не ложился, — сказал ему Сергей, почесывая кончик носа. — Так и проходил всю ночь.
— Ра…рассказывай! — засмеялся Поль.
Отрадно смотреть, как оживает корабль: засуетились, забегали наперегонки служебные роботы, включилось дневное освещение, закрутился вентилятор. На сигнальном щитке — сплошь лимонные точки: машины работу закончили. Информация переработана — подавай новую; одни агрегаты ее разгрызут, другие разорвут, третьи займутся перетиранием. Человеку в такой системе отведена роль посредника — пища для исследований ему поступает, но он не перемалывает ее, не пережевывает до конца, а отправляет дальше, словно зуб-премоляр.
Явился Дональд. Сергей приветствовал его беззлобной шуткой насчет «пузатого живота», и Дональд, юродствуя, закатил в киберповар гигантскую программу. Фантазии особой ему, однако, не потребовалось, куда сложней было наметить программу для экипажа. Сергей сказал ему об этом.
Звездолетчики приуныли. Безделица, по правде говоря, достала всех, набила оскомину…
— Во! — придумал Поль. — Не мешало бы смазать резьбу на скафандрах. А то заржавеют… Ну и сон мне приснился сегодня! Знаете, что я делал всю ночь напролет?.. Искал скафандр.
«Мне бы твои заботы», — подумал Сергей. А вслух спросил:
— Зачем?
— Хотел выйти в космос.
— Ну ты молодец… космонавт еще тот! Знаешь, с какой скоростью мы летим?
— Да… Пожалуй, не стоило выходить.
— А хоть бы и вышел, — зевая, отозвался Дональд из своего угла. — Невелика потеря.
Последней пришла Тина. Держа руки в карманах, она стояла в дверях отсека заспанная, лохматая, щурилась от яркого света.
— Доброе утро, мальчики!
— Доброе утро, кэп, — пробурчал в ответ Дональд, опасливо косясь на спящий невдалеке пушистый клубочек свернувшейся в узел Тапы.
Тина криво усмехнулась и, проходя мимо кошки, наклонилась и ласково потрепала ее по шерсти:
— Вставай, Тапа, пора. Все уже встали.
Тапа мигом вскочила, клацнула клыками, но Тина вовремя одернула руку. Реакция у нее, надо признаться, даже у заспанной, была превосходная. Все так же криво усмехаясь чему-то, она проследовала мимо звездолетчиков к пульту СЖО, поставила на пол миску и стала наливать в нее молоко — для Тапы.
Тапа, усевшись, чумазая, квелая, от всей души безобразно зевнула, раскрыв узкую пасть, и длинный жгутик языка хищно высунулся оттуда (передние лапы в этот момент сами собой перебирали по подстилке, дырявили тонкую ткань).
— Тап-тап-тапа, — позвала ее Тина. — Иди есть.
Получилось так, что прямая линия между Тапой и миской пролегала через Дональда, и Тапа совершенно равнодушно, не убыстряя и не замедляя шаг, пошла прямо на него. Предвкушая удовольствие, Сергей перевел смеющиеся глаза на Дональда (ему стадо интересно, как отреагирует врач). Тот некоторое время мешкался, не зная, что и предпринять; но когда Тапа была уже совсем близко, страх в нем пересилил, и он торопливо отбежал в сторонку. Невозмутимая Тапа, казалось, даже не заметившая такого мелкого зверя, как Дональд, гордо прошествовала по тому месту, где он только что стоял, к своей миске, полной молока.
Однако это было уже не смешно. Совершенно очевидно, что с бедолагой Дональдом что-то творилось неладное.
За завтраком речь коснулась ящероподобных существ. Звездолетчики чинно сидели за столом, воспитанно наслаждаясь искусственной пищей, а Поль без лишнего энтузиазма сообщал им текущие результаты своих изысканий.
— Они, конечно, не дураки, — говорил он Сергею, аппетитно раскусывая резиновую котлету. — Если хочешь, я даже готов согласиться с тобой, что они мыслящие существа, только они почему-то в контакт не вступают.
— Возможно, они считают, что это преждевременно.
— Ага, значит с нами они общаться не хотят. Они готовят свое выступление для умников из научного центра, а на нас они плюют, так что ли?
— А почему бы и нет? Они, наверное уже поняли, что наша с тобой миссия просто довезти их до места, где с ними начнется Контакт. И мы с тобой, таким образом, лишь водители транспорта, который их туда доставит. Ведь ты же сам, если ты едешь на прием к какому-нибудь важному лицу, не станешь же ты вступать в Контакт с водителем автобуса, на котором едешь.
— Остроумно…
Сергей еле ворочал языком. Он чувствовал себя разбитым, усталым. Бессонная ночь… хотя и спать ему тоже уже не хотелось. Он мешком опрокинулся на спинку шезлонга… Единственное, на что его пока хватало, это слушать разговор звездолетчиков и время от времени наблюдать за ними, открывая то правый, то левый глаз.
Теперь говорила Тина. Она громко сокрушалась по поводу того, что Тапа «плохо кушает». Как будто Тапа должна была «кушать» столько, сколько Дональд, Поль, Сергей и Тина вместе взятые.
— А ты накорми ее мясом, — посоветовал Поль.
— Ты что, издеваешься, что ли? Где же это я возьму ей мяса? М-3, этот мясной суррогат. Тапа терпеть не может. Она же кошка, а не человек, ей подавай мясо настоящее…
— …в том-то вся и беда, что она не человек…
— А ты как думала? Ты, Тина, должна иметь собственные запасы этого продукта… Вон у Дональда были же пончики с мясом…
— Как?!.. У Дональда?.. Пончики с мясом?.. Откуда, Дональд?..
— …она животное, эгоистка…
— …откуда не знаю, но были, еще вчера были. Тут, Тина, такое дело. Захожу я как-то к нему в гости, в каюту. Ну, поболтали о том, о сем… Гляжу — достает из кармана пакетик, а из пакетика — пончики, такие законсервированные земные пончики…
— …ее действия диктуются ее желаниями…
— Ну слушай дальше… Два законсервированных, прекрасных пончика. И — начинает один из них поедать. Прямо у меня на глазах… Ну ты сама знаешь, что такое Дональд, и как он чавкает и противно причмокивает, когда чего-нибудь ест. Создается всегда такое впечатление, будто он и тебя тоже хочет угостить. Ну я так и подумал. «О, Дональд! — говорю я ему. — Это ты, случайно, не пончики ли ешь?» — «Нет, — отвечает. — Это я совсем не случайно их ем: я их купил. Еще на Земле перед полетом. Взамен анчоусов. Вкусные очень.» И съел-таки оба пончика…
— Ну да?
— …вот я и говорю. Представляешь, какая скотина этот Дональд?
— …что-то верится с трудом… пончики…
— …сам ты скотина!..
— Ну можно ли так опускаться?
— …вот поэтому она и хочет…
— …вы подеритесь еще у меня…
— …поэтому она и хочет меня съесть, что ей мяса не хватает…
Последние слова Сергей слышал уже сквозь сон.
* * *
Сквозь сон проступали далекие голоса. Сергей прислушался, Глухие, потусторонние, они звучали невнятно, но жестко, входили в структуру сна полноправно, как хозяева, перекраивали его на свой манер, на свой лад, перекручивали все с ног на голову, почем зря, создавали новый сон. Он узнавал их, когда просыпался, спал и просыпался. И снова засыпал, но то был уже новый сон.
— По-моему, его надо разбудить, — говорил голос Поля. — Он спит круглые сутки. Это ненормально.
— Ну и пусть себе спит, — отвечал ему голос Тины. — У него, верно, медвежьи инстинкты: спячка началась. Зима, наверное, на Земле.
Поль засмеялся. Сергей почувствовал, что его слегка трясут за плечо. Он желал отмахнуться, перевернуться, сказать «отвяжитесь!», «отстаньте!», но получалось вместо этого нечленораздельное бормотание.
А Поль все смеялся.
— Вот все-таки видно, Сергей, что твои предки были медведями, — его теперь очень сильно трясли за плечо. — Ну-ка вставай, вставай!
Сергей подумал, что хоть кровь в нем течет и медвежья, но зато вот повадками он начинает походить на Тапу, потому что ему вдруг захотелось изогнуться стремительно, по-кошачьи, — и цапнуть Поля зубами за ладонь. Он усмехнулся дикости странной мысли и поднялся медленно, стряхнул с себя сон.
Первым делом он узнал время. Оказалось, что вот так, в шезлонге, он провел что-то около шести часов. Выходит — выспался. Теперь необходимо освежиться, чтобы окончательно прийти в себя. Он направился в ванную.
Здесь ждал его новый сюрприз, новое приключение. У двери душа, прислонившись спиной и затылком к металлической стене коридора, заведя очи горе, словно мученик пред эшафотом, застыл Дональд. В руках у него покоилось чистое полотенце и мыло с мочалкой, и, кажется, ему тоже надо было туда, но это отнюдь не означало, что Сергей должен занять за ним очередь. В самом деле: Тина и Поль добросовестно перебрасываются шуточками в кают-компании, Дональд — вот он, торчит тут как пень болотный, следовательно ванна свободна, больше некому в ней обретаться… Сергей потянулся было к ручке двери, но Дональд мягко обнял его плечи и отстранил.
— Там Тапа, — проронил он. — Нам бы лучше не тревожить ее.
Действительно, за дверью раздавались нестройные звуки… Тина не нашла лучшего места, чем поместить старую разысканную ею где-то жестяную коробку с песочком для Тапы под раковину в душевом отсеке (поскольку, объяснила она, дверца в ванну всегда приоткрыта, и Тапа, когда бы ей не приспичило, легко может пробраться туда). Теперь оттуда доносились нестройные звуки — будто кто-то в припадке безумья возил по каюте железные гири. Впрочем, не успел Сергей снять с себя руки врача (не менее мягко, но чуть раздраженно), как музыка прекратилась. Тапа выскочила в коридор и, не оглядываясь, удалилась своей неровной подпрыгивающей походкой.
Подивившись на Дональда, Сергей молча открыл дверь и включил свет. То, что он увидел, заставило его вздохнуть и покачать головой.
Коробка, пустая, измятая, грубо перевернутая, валялась на полу совсем не в том месте, где ей надлежало пребывать по замыслу капитана. Что же касается песка, то он — довольно-таки ровным слоем — был рассыпан по всему отсеку.
— Ну что за свинство! — взорвался Сергей. — Вот паскуда на нашу голову!.. Позови-ка Тину, пусть убирает за своим чудом.
Резко развернувшись, он пошел в свою каюту, нервно покусывая губы. Эта кошка ему порядком надоела! С ней надо разбираться, пока не поздно…
Оставшиеся полчаса до обеда он просидел у себя в каюте. Отдыхал и набирался сил, как будто предчувствовал, что вскоре у них с Полем должен состояться научный спор, очередной философский диспут, какие завязывались обычно от скуки — завязывались исподволь, незаметно, затем постепенно разбухали, растекались и, наконец, затапливали собой все вокруг, подобно весенней речушке на земном континенте. Найти двух людей, одинаково мыслящих, практически невозможно. Отсюда берут начало все споры на белом свете. И Поль с Сергеем мыслили по разному, но не это двигало ими, когда они вступали в спор. Спор их привлекал ради спора, они были в известном роде формалисты, их увлекало искусство спора. Правда, была одна проблема, которая служила как бы камнем преткновения, исходным пунктом — диаметральные взгляды на мировую культуру. Поль считал, что у него, как у всякого образованного человека, существует за спиною некий «рюкзачек», или, точнее, ма-аленький «сундучок», в котором, как бусинки, жемчужинки, драгоценные перстеньки, разложены в строгом порядке все интеллектуальные ценности человечества, все достижения человеческого гения, цивилизация, как таковая, и он, опираясь на содержимое своего «сундучка», то есть не забывая о нем, но и не излишне копошась, может совершить свое крупное дело, если захочет, ведь это так просто; Сергей никак не мог постигнуть этого, он был, наверное, очень глуп, он никак не мог представить себе колоссальные открытия человеческого разума в науке и технике, в литературе, искусстве и прочее уложенными в такую вот шкатулку, — они все время плыли вокруг него — громадные, великие, блистательные айсберги, и он чувствовал себя ничтожеством в сравнении с ними, капелькой воды, песчинкой… Нынешний спор не стал, конечно, исключением. Вернее на сей раз спора как такового не получилось, потому что Сергею весьма редко удавалось разбавлять неуместными репликами изречения бортинженера, на сей раз получился монолог — монолог Поля Гийомара, философа.
Спор этот или, лучше сказать, монолог, возник сам собой, сразу после обеда. Началось с того, что Сергею вдруг пришла в голову мысль поиграться с кошкой. Это случилось, когда он заметил на полу веревочку с тем самым бумажным сгусточком, который Поль забрасывал к существам в вольере. Теперь Поль прекратил эти свои примитивные опыты и перешел к другим, видимо, более изощренным способам установления Контакта. А про веревочку с бумажкой он забыл, и теперь она валялась на полу, никому не нужная. Сергей поднял ее и равнодушно поболтал ей перед самыми глазами кошки, сидевшей тут же, рядом, и чистившейся как обычно после еды.
Невозможно описать тот буйный восторг, в который пришла глупая Тапа, лишь только увидела у себя под носом весело прыгающий разноцветный гномик. С какой дикой первозданной, ископаемой яростью рванулась она на него… Сергей едва успел отвести веревочку в сторону. Так он дергал ее то влево, то вправо, а кошка все бегала за ней, пока, наконец, не догнала бумажку и не изорвала ее в клочья.
— Вот, Поль, — смеясь сказал Сергей, — вот тебе разумное существо! Это тебе не твои рахиты садальмелики, которые плюют на бумажку и вообще на все на свете!
На его удивление никто даже ради приличия не усмехнулся его шутке.
— Разумная кошка? — задумчиво повторил Поль. — Felis Sapiens?.. Ну что ж, это может быть занятно… — пробормотал он, растягивая слова. — Здесь для начала нам надо выяснить, что такое Разум вообще. Скажи, что странного ты находишь в поведении Тапы, которая увлеченно бегает за вертящимся у нее под носом мелким предметом?
Сергей сразу понял, что Поль расположен начать философский диспут, а так как он (Сергей) тоже не был против, то он ответил примерно так:
— Нет, Поль. Я не нахожу ничего странного в том, что Тапе захотелось увлеченно побегать за вертящимся у нее под носом мелким предметом. Я даже могу дать достаточно веское научное объяснение этому факту. Маленький котенок, такой как Тапа, ловит все движущиеся вещи достаточно мелких размеров, пожилая умная кошка — только те, которые могут представлять интерес, как пища. Инстинкт ловить заложен во всех хищниках, иначе они просто не могли бы существовать.
— Но ведь домашние кошки уже давно перестали быть дикими животными, и этот инстинкт соответственно должен атрофироваться у них.
— И он действительно атрофируется у них, но только у самцов, а не у самок. Согласись, что из двух разнополых котят одного возраста самка более подвижна, нежели самец. Объясняется это просто: самке помимо себя самой приходится искать добычу еще и для потомства, кроме того ей очень часто приходится вести дикий образ жизни, потому что люди куда охотнее берут в дом кота, а не кошку, у которой рано или поздно появляются котята, и кошки, таким образом, гораздо чаще остаются на улице, чем коты, которые живут у людей и питаются тем, что дают им люди.
— Хорошо. Теперь ответь мне на такой вопрос: если бы вокруг маленького котенка всю его жизнь не было бы ни его матери, ни других кошек, которые могли бы научить его ловить добычу, научился бы он сам это делать или же нет?
— Я не знаю, — заявил Сергей.
— Я думаю, что научился бы. Ты же сказал, что это инстинкт, безусловный рефлекс. Он врожден, генетически зафиксирован в каждом хищнике. Так и есть. Если бы котенок вообще не получил никакого воспитания со стороны матери, он все равно был бы приспособлен к выживанию. В этом случае котенка научила бы ловить не мать, а тот коллективный опыт миллионов и миллионов поколений хищников, который наследственно закреплен в нем. Назовем это «памятью поколений». А воспитание, какое бы то ни было, вообще не оказывает значительного влияния. Это существенно для всех видов живых организмов.
— Кроме человека, — поправил Сергей.
— Почему? — искренно удивился Поль. — Если мы оставим человека без материнского воспитания в начале его жизни, то поверь, что животные инстинкты проявятся у него с таким же успехом, как и у нашего котенка. Ведь общепринято — человек произошел от животных, и, следовательно, память этих самых миллионов поколений для него существенна так же, как и для котенка. Другое дело, что в нем существует еще и другая — память тех десяти-двенадцати сотен поколений, которые принадлежали уже к виду «Homo sapiens». Но поскольку эта память еще довольно коротенькая, постольку и проявляться она еще не может без человеческого воспитания.
— А С человеческим воспитанием она, стало быть проявляется. Интересно, каким же это образом?
— Очень просто. Развитие сознания человека в начале жизни, то есть ребенка, адекватно развитию коллективного сознания всего человечества на ранних этапах его истории, — изрек Поль. — Мы все прекрасно знаем, что зародыш человека в утробном развитии повторяет важнейшие стадии своих далеких предков — бесчерепных, рыб, земноводных и пресмыкающихся, млекопитающих и, наконец, обезьян. Но с появлением его на свет Божий эволюция его как человека не заканчивается, начинается эволюция сознания. Мысль человечества, как единого живого существа, в своем многотысячелетнем развитии прошла несколько важнейших этапов, которые вновь и вновь проходит мысль каждого отдельного индивидуума до тех пор, пока она не достигнет современного уровня мысли человечества.
— Интересно, интересно, — сказал Сергей, — ну, ну, давай дальше, — развалясь в кресле, он с наслаждением закинул ногу за ногу и, скрестив руки и слегка потянув ими себя за уши, приготовился слушать: сейчас, после сытного обеда, ему приятно было пофилософствовать. К тому же диспут, возникший как будто по пустякам, начинал, кажется, обретать подлинную силу и глубину настоящих философских проблем.
— Миллионы лет назад, — продолжал Поль, — люди еще не были людьми. Не является человеком и новорожденный: у него еще нет сознания. Потом, в дальнейшем, оно брезжит, как рассвет, разгорается, подобно восходящему солнцу коллективной мысли цивилизации. В возрасте до двух-трех лет его сознание аналогично сознанию человечества эпохи первобытно-общинного строя. Ну скажите, кто-нибудь из вас помнит себя в 2–3 года? Нет. Потому что и мышления у вас как такового не было. В этот период вы были еще полуживотными. Вы помните себя только с того времени, когда осознали себя личностью, отдельной от других, а в названном возрасте вы — стадное полуживотное, не мыслите себя вне среды. Вы даже говорите о себе не в первом лице, а в третьем: «Бэби хочет есть», как будто наблюдаете за собой со стороны, как будто не понимаете, что «Бэби» это вы сами.
Сергей следил за ним с тонкой улыбкой авгура. Он понял, что Полем овладело вдохновение, и он способен трепаться на эту тему часами, заставляя, как обычно, слушать себя раскрыв рот.
— В три-четыре года происходит скачек, перелом в сознании, — говорил Поль. — Неожиданно появляется личность. Человек начинает говорить о себе — «я». Уже не «Бэби хочет есть», а «я хочу есть», не «Бэби сломал игрушку», а «я сломал игрушку, я». Ребенок вдруг ощущает себя, свою собственную, отдельную от других персону, и сразу становится капризным, эгоистичным, а позже — самостоятельным, Это настоящий перелом в психологии. Заметьте! В истории человечества при переходе от первобытного сознания к мистическому, конечно, в совсем иных, более грандиозных масштабах, но произошло что-то подобное.
И мировоззрение ребенка, не достигшего зрелости, уж никак нельзя назвать современным, он обладает скорее мистическим мировоззрением. Доказать это нетрудно.
Вот переходят улицу два человека. Один из них — мальчик, другой — его родитель. Навстречу им катится автомобиль. Случай классический и очень любопытный — здесь пешеходам волей-неволей приходится следить за машиной, чтобы понять останавливается ли та, чтобы пропустить их, или же собирается проехать вперед. Даю голову на отсечение, что ребенок при этом смотрит на весь автомобиль целиком, а папа его, если он не дурак, старается разглядеть за стеклом кабины лицо водителя. Почему так происходит? Ответ довольно прост: Наш ребенок только начинает знакомиться с миром, ему диковинны, непонятны, таинственны, сверхъестественны многие явления (главным образом рожденные цивилизацией; природа давно уже отступила на второй план). Может ли мальчик постичь чудо видеомагнитофонной записи, чудо летающих лайнеров, удивительное чудо голографической передачи? Машина для него — сама по себе — живое существо (хоть он и не отдает себе в этом отчет). А вот папа его, вкусивший горький яд эмпирических знаний, проникший в суть явлений, знает, что машина — если за рулем не сидит человек — неподвижный и мертвый металл.
Характерной чертой мистического сознания является представление о замкнутости пространства. У детей оно тоже присутствует. Спросите шестилетнего ребенка о том, как он представляет себе мир.
Он никогда не скажет вам, что мыслит его как бесконечный в пространстве и во времени. И напрасно вы будете задавать ему убийственные на ваш взгляд вопросы: «Где же, по-твоему, конец мира? Там что — стоит забор? Или стена, за которой ничего нет? Или в твоем понятии это сфера, которая ограничивает собой всю нашу вселенную с огромным числом звезд и галактик? Ну хорошо, предположим даже, что есть такая сфера; но невозможно же, чтобы за этой сферой ничего не было, наверняка там есть другие миры и другие звезды, и другие галактики…» Аналогичные тирады, имеющие целью доказать бесконечность времени, тоже не будут иметь успеха. Все эти вопросы, обращенные к ребенку, бесплодны. Потому что ребенок живет в своем собственном, отличном от нашего, свете, возможно, в таком, в котором жили наши предки всю свою разумную жизнь. А мы, взрослые, современные люди, осмотрительно покинувшие ветхий дом и переехавшие в новый, мы, имеющие уже другой мозг, оплетенный уже другими знаниями, будто ствол несчастного дерева корнями подлого фикуса, — не можем постичь своих предков и своих детей, точно так же, как они не могут постичь нас, и мы считаем, что они просто глупы. Что касается меня лично, то я в детском возрасте всегда соглашался со взрослыми, когда речь заходила об этих извечных вопросах пространства, и времени. Я соглашался с ними на словах, для того, чтобы не казаться им глупым, но сам я не воображал ничего подобного, и, как ни старался, вообразить не мог.
Рассуждения о заборе казались мне крайне вульгарными, а весь мир, вся вселенная мне лично мыслились так: какая-то чернота, в которой плавают отдельные белые точки — звезды и планеты, а потом эта чернота светлеет и постепенно переходит в некую яркую черту или сферу, за которой уже ничего нет. А поскольку не может быть так, чтобы за этой чертой ничего не было, то там, значит, есть Нечто. Или Некто. И сразу я сам себе задавал вопрос: «Ну ладно, а что же дальше, за этими Нечто или Некто?» И тут я приходил в ужас, потому что и так быть не могло и не так быть не могло. Дикий страх охватывал меня, чуть только я задумывался над этим, и я поскорее отгонял от себя такие мысли. Ручаюсь, что то же самое испытывали и средневековые люди, и точно так же они отгоняли от себя страшные мысли и старались как можно скорее избавиться от того, кто задавал им такие вопросы. Знаешь ли ты, Сергей, за что убивали они и сжигали на кострах самых великих своих ученых?
— Да. Это открылось мне теперь, после твоих объяснений, — вежливо ответил Сергей.
Поль засмеялся.
— Ну, вижу, ты ни черта не понял из всего мною сказанного.
Он замолчал, нахмурился и внимательно уставился глазами в какую-то точку на потолке.
— Понять тебя не сложно, — ответил Сергей и машинально посмотрел туда же. Там не было ничего интересного: обыкновенная точка на потолке. — Однако, мне кажется, мы слегка отклонились от темы нашего диспута.
— Ничуть не бывало, — возразил Поль. — Сейчас ты поймешь, к чему я веду. Меня гораздо больше интересует то, каким образом я отказался от «порочных» взглядов и перешел на «верные» позиции, на позиции своих взрослых оппонентов. Мне кажется, я просто свыкся с мыслью о бесконечности пространства и времени, и мне стало странно и смешно вспоминать о детских воззрениях. Произошел еще один, новый перелом в сознании: из мистического оно превратилось в рациональное, в сознание современного человека. Я вышел из средних веков и вступил в свое время. Дело в том, что нынешнему ребенку куда легче избавиться от древних заблуждений, чем архаичным людям. Да и само мистическое сознание у него предъявлено не в чистом виде. Оно мутно, как абсент, — замутнено тысячами влияний извне, из того современного мира, в котором он со своими средневеково-античными представлениями принужден находиться. В общем, это не цельное, законченное мировоззрение, это скорее пережитки, отблески давно прошедших эпох, постепенно угасающие. Впрочем, есть у ребенка одна особенность, которую невозможно не заметить, если уж копаться в его психологии.
У всех детей, хотя, наверно, бывают и исключения, в известном возрасте всегда есть «фидес» — вера. Возьмем, например, такой случай: ребенок ищет игрушку и не находит ее. Он не разумеет почему так, он ищет ее день, два, а найти не может; так за что же эти страдания, за что он наказан? Причем наказан кем? Ведь не родителями же. Конечно, нет, наказан свыше, какой-то силой, какой-то высшей справедливостью, провидением. Ребенок, конечно, не называет эту силу Богом, но он твердо уверен, что где-то здесь — не обязательно там, наверху, — а где-то здесь, рядом, есть кто-то невидимый, кто следит за ним, помогает ему в хороших делах и наказывает за дурные. У меня в детском возрасте был Некто, который видел все мои прегрешения, все мои тайные грехи, хотя я мог поручиться, что ни один из окружающих меня людей ровно ничего не знает о них. И когда мне не везло, например, игрушка не находилась, или я упал и больно расшибся, я первым делом обращался с мысленной жалобой не к родителям, не к воспитателям и не к старшим друзьям, а к этому своему Некто.
Кстати, в детстве я был суеверен. Да, да, суеверен. Вы скажете, что я был ненормальным ребенком, но я думаю, что мы все были такими. Правда, общепринятые приметы, такие как черная кошка, подковка, тринадцатое число, понедельник-тяжелый день и прочая чушь для меня не существовали, но я придумывал свои собственные приметы и свято верил в них. Кроме того, в своем воображении я оживлял вещи. Я не мог придавить тетрадь стопкой книг, мне казалось, что тетради будет больно, а мой Некто, который все видит и все знает, накажет меня за это.
Причем в Бога я не верил, в том смысле, что я послушно повторял за взрослыми: «Бога нет, Бога нет, Бога нет». Мне было совершенно все равно, существует какой-то там «Бог», или не существует. Поэтому тезисы о его несуществовании не встречали у меня никакого сопротивления. Но вот если бы кто-нибудь посмел сказать, что моего абстрактного Некто не существует, то тут уж ему пришлось бы поспорить со мной… Понимаете? Для ребенка свойственна чуждая взрослому человеку вера в какую-то высшую справедливость. А раньше люди всю жизнь, от начала до конца, верили в эту справедливость. Вот поэтому и возникла религия, а вовсе не потому, что человек не мог объяснить законы природы…
— Ну, и поэтому тоже, — поспешил вставить Сергей.
… Вообще же, религия не случайность, ее не могло не быть, она не могла не появиться, когда человек стал превращаться из животного в человека, потому что Бог — есть концентрированное выражение тех чувств и тех инстинктов, которые присущи одному лишь человеку…
Сергей в душе усмехнулся: пожалуй, космонавт в галактическом рейсе на двадцать световых лет, постигающий сущность Бога… это смехотворно. Хотя, знаете, от многомесячного ничегонеделанья еще и не до того можно дойти. Звездолетчики представляли из себя тот контингент людей, которых цивилизация, неотступно развиваясь и неистощимо изобретая все новые и новые виды деятельности для своих членов, обрекла наконец на полное бездействие. Правда, временное. В течение долгих месяцев их задача состояла именно в том, чтобы ничего не делать. В такой обстановке мысли о бесцельности всех занятий, которые сравнительно редко посещают занятого человека, так и давили наших космонавтов. Философские споры были для них одной из немногих отдушин. И хоть общеизвестно, что если мы будем достаточно глубоко и долго спорить на любую тему, то рано или поздно придем к выводу о никчемности нашего спора, общеизвестно также и то, что лучше, если бы этот вывод пришел к нам позже, чем раньше, потому что пока мы спорим, жизнь еще не потеряла для нас смысл.
— Это очень интересно! Это очень интересно! — ввязался вдруг восторженно Дональд, до сих пор молчавший. — Я хочу привести еще одно доказательство тождественности психологии ребенка и средневекового человека: обратная перспектива в иконах и та же обратная — в детских рисунках… Черт возьми, мне ясен механизм ее появления Каждый ребенок — эгоцентрист, он считает себя центром мироздания. У него такое мировоззрение: я — пуп Земли. Отсюда обратная перспектива, правильно, Поль?
Сергею очень понравилось, что Дональд тоже заинтересовался беседой. Последнее время он производил неприятное впечатление на Сергея. Он плохо выглядел, был мрачен, нервозен и раздражителен. Как будто что-то тяжелое лежало у него на душе. Парня надо было расшевелить, развеять, заставить его вновь полюбить жизнь. Для начала надо было хотя бы вовлечь его в философский диспут. Поэтому Сергей сказал ему так:
— Почему ты считаешь, Дональд, что пространство такое, каким мы его якобы видим, а не такое, каким строили его средневековые художники? Я уж не говорю о том, что у нас два глаза и потому мы действительно видим обратную перспективу, именно видим, я хочу разобрать модели пространства. Почему ты считаешь, что идея полицентрического пространства более верна, нежели моноцентрического? Пространство есть и все тут. Обе модели неверны.
— Что-то я тебя плохо понял, — растерялся Дональд. — Пожалуйста, объясни еще раз и понятнее, пожалуйста.
— Охотно, — согласился Сергей. — Моноцентрическая модель пространства определяет один-единственный шар, в центре которого находится субъект, а полицентрическая — бесчисленное множество шаров, направленных своими выпуклостями в сторону несчастного субъекта. Если уж ты человек и имеешь свое «я», свою мысль, то ты ее должен ставить выше безмозглых центров лишенного мысли пространства.
— Значит, ты хочешь сказать, — заволновался Дональд. — ты хочешь сказать, что если мы рисуем на песке прямую линию и смотрим на нее вдаль, то она должна превратиться в некий равнобедренный треугольник, вершина которого у нас под ногами, а высотой служит та воображаемая прямая линия, которую мы начертили, но которой не существует на самом деле, а вместо нее существует этот треугольник?
Сергей устало смотрел на Тапу, которая от нечего делать снова набросилась на бумажку, уже изорванную вклочья, и продолжала терзать ее. И далась же ей эта бумажка! Вот ведь загадки териологии…
— В том-то и дело, — вздохнул он.
— Ну вас всех к черту с вашими гнилыми теориями! — взорвался вдруг Дональд.
Он встал и направился к двери. На ходу опрокинул складной стул, в нерешительности прошел несколько шагов, остановился, вернулся, поднял стул и поставил его на место. Потом опять направился к двери.
— …мы тут наблюдаем грандиознейший фейерверк философских гипотез, — бормотал он, уходя, — они все хороши как на подбор, потому что их можно очень долго развивать и развивать каждую по отдельности, а все вместе они составляют некое единое целое, название которому — демагогия.
Гулкий хлопок двери возвестил об его уходе.
— Так. На одного меньше стало, — констатировал Поль. — Но — не будем отчаиваться. По-твоему, Сергей, средневековые художники и, вообще, люди чувствовали пространство, но не принимали его умом, а мы сейчас можем воспринять пространство так, как они его чувствовали, но почувствовать сами не в состоянии, так что ли?
Сергей не ответил, молча разглядывая возню на полу. Он уже и не рад был, что выдвинул собственную теорию, ему легче было тарантеллу станцевать… На помощь неожиданно пришла Тина.
— Вот видите, как поумнело человечество, — наверное, впервые за целый вечер подала голос она. — Раньше люди просто чувствовали, а теперь они еще и воспринимают. Раньше просто верили, жили чувствам, а теперь только и делаем, что размышляем. Раньше люди не задумывались над тем, какое у них сознание — первобытное, мистическое, рационально-логическое, они просто жили и поступали так, как считали нужным. А теперь мы с высоты своего времени со своим трезвым холодным рассудком копаемся в их сознании, анализируем его и на основе логических умозаключений делаем вывод о том, какое мировоззрение у нас самих. Конечно, время течет, мысли людей меняются на противоположные. Но есть человеческие представления, которые неизменны и вечны и не зависят от мировоззрения Человечества. Правда, Тапа?
Тапа согласно кивнула головой, продолжая разделывать свою добычу. Несколько минут все молчали.
Поль не обратил никакого внимания на слова Тины. Он вошел в раж, никого не слушал, был слишком увлечен…
— В самом деле, что за прелесть — человеческое детство! Если бы человек был бы лишен детства и сразу рождался взрослым, то люди до сих пор находились бы на уровне развития гоминид. У них просто не было бы потребности в движении вперед. Ну разве возможен был бы прогресс науки без той страсти к разгадкам тайн, того ненасытного влечения к познанию, которое есть в каждом из нас и которое только в детстве могло в нас родиться.
Впрочем, пора переходить к «гамлетизму», — он сделал значительную паузу. — Вы все прекрасно знаете, что у каждого человека, расстающегося с детством и вступающего в пору зрелости, происходит перелом в психологии. Он начинает сомневаться во всем, что-то ищет, сам не осознавая того, страстно хочет чего-то понять. Потом же успокаивается постепенно; мы говорим: «ребенок перебесился», «ребенок вышел из трудного возраста». Не отблеск ли это того перелома в сознании человечества, который произошел, когда старое мистическое мышление дало трещину, развалилось, а новое — рационально-логическое — еще не было создано? Это было ненормальное время, время шекспировского Гамлета, переходный возраст, если хотите. Не буду перечислять такие всем известные его причины, как разложение старых общественных отношений и возникновение нового уклада в экономике, укрепление связей между различными частями мира и народами, их населяющими, зарождение мирового рынка в результате Великих географических открытий, начало революций, наконец. Я назову одну причину, которая мне самому кажется не менее важной. Это внезапное осознание человечеством своего положения в масштабах космоса и возникновение желания найти иные миры.
Да — мы сейчас не можем решить вопрос о происхождении человека. Я не знаю, произошли ли люди от обезьян, гоминид, или они имели какое-либо иное происхождение, но я уверен, что люди, как только ом превратились в людей, сразу стали искать друг друга. Сначала племена встречались с другими племенами, жившими рядом, зачастую воевали, но знакомились. И шли дальше и дальше. Я думаю, их тянуло вдаль не одно лишь непраздное стремление найти новые земли под свои пашни и пастбища и новую военную добычу. Они еще искали Человека. Вспомните древних эллинов, их настойчивое желание найти границы Ойкумены. Поначалу это были крошечные кусочки Европы, Азии и Африки. Но Ойкумена росла, ширилась на глазах. Скоро это была уже вся Европа, почти вся Азия и почти вся Африка. А поиск Человека еще только начинался. Наступила эпоха Великих географических открытий… В те времена люди верили, не могли не верить, что в далеких странах живут их «братья по разуму» с огромными ступнями, например, или с песьими головами, или с конскими хвостами, между тем как различие между ними на самом деле заключалось лишь в цвете кожи и ряде этнографических признаков. Сейчас наше изощренное воображение помогает нам рисовать куда более впечатлительные портреты тех же «братьев по разуму», которых мы ищем уже не на Земле.
Итак, наступила эпоха Великих географических открытий. Меня особенно занимает данный период в истории человечества. Люди тогда познали, открыв почти всю Землю, что она вовсе не такая огромная и необъятная, как им казалось раньше. Понимаете, человек се своим извечным стремлением к неизвестному искал раньше братьев по разуму только у себя на Земном шаре, а тут до него вдруг дошло, что Земля маленькая и круглая. И где же теперь искать Человека? Это и была одна из причин психологических катаклизмов.
И вот по мере того, как сформировывалось новое мировоззрение, люди все больше и больше обращали свои взоры на Луну (вспомните де Бержерака!), потом на другие планеты Солнечной системы. Когда же выяснилось, что на Луне жизни нет, а на других планетах ее тоже быть не может, они возложили надежды на далекие звезды, а потом возложат их на другие галактики. И так будет продолжаться всегда, независимо от того, найдем ли мы что-нибудь у себя в галактике или нет. Тут уж ничего не попишешь. Таково взаимное притяжение Разума. Человек всегда будет искать человека — на десятки, сотни, тысячи парсек вокруг себя. Благо, вселенная бесконечна и неисчерпаема, благодаря чему и Ойкумена не имеет границ.
— Ты слишком виртуозно перескакиваешь с одной темы на другую, — заметил Сергей. — Сначала, когда ты говорил о памяти поколений Человека Разумного, мне показалось, ты намерен выдвинуть абсурдную идею о том, что рано или поздно не только животные, но и человеческие желания начнут фиксироваться в генах. Может быть, дескать, уже через какую-нибудь тысячу лет желание производить орудия труда станет потребностью, таким же инстинктом, как инстинкт есть. А там и — кто знает? — возможно, многие миллионы лет спустя возросший в полной изоляции от людей человеческий детеныш сможет инстинктивно построить межзвездную ракету… Но ты ушел от этой мысли, и тогда я объяснил твою мысль так: ты хочешь сказать, что исследуя мировоззрение ребенка, мы можем узнать кое-что интересное из жизни людей предыдущих эпох…
— Да плевать мне на это! — загорячился Поль. — Вероятно, такие эксперименты и нужны кому-то, но меня лично больше интересует не то, что было до нас, а то, что будет после нас! Пойми, на примере эволюции в сознании ребенка я хотел показать тебе эволюцию сознания всего человечества, всего целиком, и я хотел бы знать, к чему мы идем, и к чему мы придем, и, вообще, будет ли финиш, финал, или эволюция человеческого сознания беспредельна? Быть может, в дальнейшем на смену рационально-логическому сознанию придет какое-нибудь новое — суперрациональное, например? Сознание, при котором чувства будут окончательно вытеснены рассудком, и человек начнет превращаться в машину. Причем в прямом, а не в переносном смысле. Ведь, мы уже сейчас подмечаем, насколько наши органы тела, данные нам природой, несовершенны; почему бы их не заменить на искусственные манипуляторы? Тогда мы начнем создавать киберов сами из себя, то есть заменять свои части тела какими-нибудь искусственными, в тысячу раз более надежными и могущими, чем наши естественные, и это будут, собственно, уже не люди, а киберолюди, киборги. Я понимаю, сейчас эта мысль кажется вам кощунственней, но потом, когда будет суперцелесообразное мышление, она, наверное, не покажется вашему обществу такой уж невероятной…
— Кроме того, ты так и не угадал еще одну мою мысль, — сказал он, немного успокоившись. — Видишь ли, вся цивилизация, все человечество мне лично представляются как единый живой организм. Сейчас нам кажется, что этот организм выбрался из детского возраста и теперь взрослеет и мудреет. Но я уверен, что уже скоро, очень скоро, он превратится в мудрого старца и тогда поймет что-то очень важное, и его сознание опять сломается, и возникнет новое, и процесс взросления начнется заново. А все, что было до сих пор, до этого перелома, он будет считать своим детством. И так будет продолжаться циклами снова и снова. Вот как. Всю нашу цивилизацию я представляю себе, как одного-единственного ребенка, который только и делает, что взрослеет и взрослеет, и все же никогда, никогда не выйдет из детского возраста…
Ужасный шум заставил всех вздрогнуть и насторожиться. Увлеченные беседой звездолетчики не видели, когда и каким образом Тапа покинула кают-компанию. И вот теперь там, за дверью, в коридоре, она напомнила о себе. Причем Сергей даже же заметил, как крик Тапы перерос в визг Дональда, какое-то время они звучали вместе, совершенно нераздельно друг от друга, так что казалось, будто кричит одно существо.
Однако, потом, очень быстро все стихло, будто бы ничего и не было.
* * *
Дональд навестил Сергея в половине двенадцатого — время, когда старший навигатор обычно готовился ко сну.
Он опустил койку, расправил постель, хотел уже скинуть с себя тренировочный костюм, когда послышался тихий стук в дверь. Сергей сразу понял, что это Дональд. Так затравленно и смущенно стучать в дверь мог только он, в его теперешнем состоянии.
Сергей открыл. Действительно, перед ним стоял Дональд. Даже в тусклом изумрудном свете ночников Сергей разглядел, как бледно его лицо. Губы врача были мученически сжаты, глаза беспокойно бегали. Время от времени он грыз ноготь на большом пальце правой руки.
Сергей вопросительно смотрел на него. Несколько секунд Дональд нерешительно переминался с ноги на ногу, потом сказал:
— Можно, я останусь у тебя?
— Почему? — спросил Сергей.
Дональд вздохнул, прошел в каюту и тяжело опустился на койку. Сергей сел напротив в кресло. Сел — и внутренне улыбнулся, услышав, как ворчливо скрипнуло оно. Нет, все-таки так прекрасно, что космонавтам, отправляющимся в галактический рейс, ввиду крупной по времени продолжительности полета разрешается взять с собой необходимый минимум вещей. Немного, совсем немного, их состав абсолютно произволен и определяется не количеством, а строгим учетом кубических метров и веса. Столько-то килограмм — не больше (можно меньше). Сергей выжал максимум. И несмотря на то, что на контрольном пункте произошла заминка, все же сумел протащить на корабль свое старенькое, потертое, ржавое креслице, создающее ему теперь ни с чем не сравнимый домашний уют. Тогда, на Сатурне, получилось так, что он перебрал пятьсот шестьдесят восемь грамм и после ожидающего взгляда контролера, после некоторого своего смятения огорченно предложил отрезать от кресла деревянные ручки. Но контролер ведь был не изверг. Рассмеялся и махнул рукой. Черт возьми, пустячок, а приятно вспомнить… Или вот альбом возрожденческой живописи, альбом Дюрера, который лежит сейчас на столе. Отличнейшие репродукции любимого художника! Конечно, в библиотеке «Голубой Амадины» есть все, но куда приятнее подержать в руках увесистый дорогой фолиант, нежели маленького формата портативную книженцию…
— Видишь ли, в чем дело, — начал Дональд. У него что-то нехорошее было в голосе, Сергей обеспокоился. Когда врач нервничал, у него менялся голос, — он замечал это и злился еще больше, а голос становился еще хуже, и, бывало, в своем бешенстве Дональд доходил до конвульсий. — Видишь ли, в чем дело. Я не знаю, произошло ли это случайно, или это специально так подстроено кем-то, на у двери моей каюты сломался замок, и теперь я не могу закрыться на ночь.
— Ну и что?
Дональд бросил на него быстрый взгляд и опять уставился в пол.
— Что с тобой происходит? — спросил Сергей. — Если кто-нибудь из нас неожиданно зайдет к тебе ночью, в этом ничего страшного нет…
— Да я боюсь не вас! — перебил его Дональд, сверкнув глазами, и опять замолк в нерешительности.
— Понимаешь, Сергей, как бы тебе сказать…
Он встал с койки, словно ему трудно было сидеть. Сергей тоже выпрямился и положил руку ему на плечо.
— Дональд, — сказал он, — Если ты не хочешь, чтобы я презирал тебя, если ты не хочешь, чтобы я спихнул тебя в бачок для отходов, где валяются ржавые банки и другие вещи, вышедшие из употребления, и закрыл за тобой крышку люка выброса мусора в космос, если ты не хочешь всего этого, ты должен успокоиться, Дональд. Успокойся и выкладывай все по порядку. Что у тебя?
— Спасибо, Сергей. Понимаешь, такое дело… Я боюсь, что ко мне ночью заберется Тапа…
— Я так и знал!.. Но послушай, почему бы тебе не прислонить к двери, изнутри, что-нибудь достаточно тяжелое. И тогда Тапа, сколько бы она ни старалась, не сможет пролезть к тебе…
— Да ты ее не знаешь! — взорвался Дональд. — Она все может. Если даже не в эту ночь, то в другую… она обязательно доберется до меня. Рано иди поздно!.. Она хочет съесть меня! (Сергей отшатнулся, но Дональд вцепился в его плечо и не отпускал) Я понимаю… — быстро заговорил он, — это может показаться странным… Но ты не видел, ты не видел, как хищно горели ее глаза, когда она в прошлую ночь приходила ко мне… Хорошо, что я вовремя проснулся, до того, как она прыгнула… Она бесшумно прокралась и напала… Она не хотела поиграться, Сергей, она хотела есть. Хотела полакомиться живым мясом! Понимаешь, Тина кормит ее всякими консервами, — на его лице появилась странная улыбка. — А тут перед ней лежит целая гора мяса! Много, много живого и свежего мяса!..
Сергей внешне сохранял спокойствие, стараясь делать вид, что все нормально. Лицо Дональда он видел плохо, как в тумане; оно лишь бледно светилось в полумраке, отражая разлившийся по каюте мертвенный зеленоватый свет ночников.
— Заткнись, Дональд, — сказал он после минутного раздумья. — Ты несешь чушь. Ну посуди сам: как такая маленькая Тапа может съесть такого большого Дональда? Во всяком случае не всего же сразу… Так что успокойся, возьми себя в руки. Мы никому не позволим съесть нашего друга Дональда. А если она, все-таки, начнет тебя есть, мы что-нибудь придумаем, мы выручим тебя, Дональд. Если она начнет время от времени тебя поедать, то мы сразу это заметим. И даже ты сам первый это заметишь, потому что уж кому как не тебе знать, едят тебя или нет, верно, Дональд? Так вот, как только мы увидим, что это действительно происходит, мы защитим тебя. Мы сразу запрем ее в отдельной каюте и не будем выпускать ее оттуда, пока не прилетим на Землю.
Дональд опять опустился на кровать. Спокойный тон Сергея немножко сбил его нервозность. Он еще посидел несколько минут, сцепив пальцы и направляя долгие взоры во все стороны сергеевой каюты, как будто видел эти стены в последний раз (глаза его, немигавшие, были внимательны и осмысленны).
— Ну так я пойду? — спросил он упавшим голосом.
— Иди, — сказал Сергей. — Иди и возьми себя в руки.
Когда шаги Дональда стихли в коридоре. Сергей, раздевшись, устало прилег на постель. Спать не хотелось. Он стал думать о том, что делать.
С одной стороны, вроде, неудобно было рассказывать о Дональде Тине и Полю. Получалось, вроде бы, предательство. Ведь Дональд ему одному доверил свою тайну, свою слабость. Но с другой стороны, необычное поведение Дональда, несомненно, должно стать известно остальному экипажу. И тогда всем вместе будет легче решить, как ему помочь. Потому что это не просто слабость. Похоже, что врач «Голубой Амадины» немного не в себе… Если не сказать большего. Нн-да, не хочется даже думать об этом.
Ну, ладно, утро вечера мудренее. Там видно будет. Сергей попытался уснуть, но ничего не получалось. Минут десять он ворочался, потом бросил. Просто лег на спину, закинул руки за голову, уставился в темный потолок.
Что-то в последнее время он стал часто вспоминать свой дом на Земле. Щемящая тоска по родной планете охватывала его теперь уже всякий раз, лишь только он оставался наедине с собой. Вот и сейчас воспоминания лезли в голову.
Да, это они — лезли и лезли, и, принимая форму отчетливых видений, причудливо возникали в пустоте, куда он смотрел… И это не было сном.
Он жил в ветхом, небольшом трехэтажном домишке, вокруг которого росли высоченные многоэтажные дома. Это не было сном, но это и не было явью. Он знал, что лежит на кровати, зажатый в отсеке, а вокруг — на миллионы километров — одна пустота… Но это еще и не было сном: он мыслил реально, он знал, что слева — стена каюты, справа — стоит только руку протянуть — книжная полка, за головой — столик, на нем Дюрер, и это не бред, не наваждение, не мираж, иначе все в мире сон, а наверху — там должен быть потолок, а не призрачный экран несуществующего кинотеатра… Так откуда явились видения?
Он жил в ветхом и небольшом трехэтажном домишке, вокруг которого росли высоченные многоэтажные дома. Это было во времена его детства. Он был один и смотрел на мир из чердачного окна.
Было такое промежуточное время суток — между днем и вечером — и вся природа, куда ни посмотри, была монохромна, как гризайль. По снегу, светло-коричневому, почти белому, ходили темно-коричневые фигурки людей, были еще скупые черные черточки кустов, дома спокойно и ровно блестели окнами, а редкие снежинки не падали почему-то вниз, на землю, а медленно поднимались вверх, туда, где висело морозное небо — одинаковое, равнодушное и твердое — серый муар с белым узором.
Сергею особенно нравилась зима, когда земля не бурая или зеленая, как в остальные времена года, и вообще, все кругом, вся природа не пестрая и разноцветная, а белая, именно белая. Это такой чистый и строгий, торжественный цвет, который всегда приводил Сергея в странный необъяснимый восторг.
Неожиданно вспомнились другие цвета зимы. Это было уже утром — в восемь часов, когда он вскакивал с постели, быстро одевался, накидывал на себя пальтишко и бежал наверх, на чердак… Ослепительное солнце заставляло его зажмуриться, а мороз щипал его лицо, ледяными иголками колол все его тело.
Но зато, Боже мой, что творилось на востоке! Еще вчера над всем миром висел безразличный ледяной купол, а теперь там, на востоке, как пронзительная желто-голубая фольга стеною стояло огромное небо… А снег был уже не белым, а ослепительно золотым и искрился миллионами искринок, а в тенях он был холодно-холодно синий. А дома были уже не дома, и деревья — не деревья, и столбы — не столбы, а силуэты, силуэты, силуэты…
Когда же он в последний раз видел что-либо подобное? Здесь, сейчас небо было не куполом и не стеной, даже не потолком. Здесь вообще не было неба. Зато была черная пустота с далекими бледными звездами. Нет, он больше никогда не улетит с Земли, даже за все золото мира. Похоже, что звездолетчика из него не получилось, несмотря на многие месяцы усиленной космической подготовки. Так долго не видеть земного неба оказалось слишком трудно для него, кто бы мог подумать?
Подумаешь, какая сентиментальная чушь — десть лет не видел желто-голубенького неба! Для человека, который ни разу в жизни не был в открытом космосе, это даже может показаться смешным. Пусть. Сергею было не до смеха. Пока мы на Земле, мы не ценим восходов и закатов Солнца, мы вообще мало ценим земную природу. Но стоит нам покинуть Землю хотя бы на год, иди даже на полгода… Нет, лучше не покидать. Хватит с него! Пусть теперь люди, которые легче переносят космос, отправляются в дальние межзвездные рейсы, пусть. А он будет летать где-нибудь рядышком с Землей, «Земля-Венера», например, или, возможно, совсем покинет космическую навигацию устроится на какую-нибудь нормальную земную работу. Как всегда незаметно подкрался сон.
* * *
Семь часов спустя неизменный звонок часового механизма разбудил его.
Он сразу встал, умылся, особенно тщательно вычистил зубы и принялся за один из тех комплексов физкультурных упражнений, которые знал уже наизусть и которые свято выполнял каждое утро.
Однако и зарядка принесла ему мало радости. Утром со всей очевидностью в жуткой наготе перед ним встала Проблема Дональда.
Когда он ввалился в кают-компанию, Тина и Поль уже были там. Дональда не было. Но Сергей еще не понял тогда, что это может означать.
Он не мог решить, как сообщить ребятам о Дональде. Они были хмурые, какие-то придавленные (одна лишь Тапа весело кувыркалась на своем коврике, почему-то облизываясь).
Но делать было нечего, и он сказал:
— Наш общий друг Дональд находится в диковинном состоянии духа. По-моему, Тапа дурацкими наскоками достала-таки его. Вчера вечером он заходил ко мне… И, знаете, он был весь из себя такой нервный, нервный… Знаете: он вполне серьезно полагает, что Тапа хочет съесть его. Вот…
И он рассказал друзьям все, что произошло вчера между ним и Дональдом. Звездолетчики даже не заинтересовались его рассказом: Тина смотрела мимо Сергея, бортинженер вообще отвернулся от него… Как будто они и так все знали. Само собой, поведение Дональда ни для кого не было новостью, он был уже как распеленутый.
И все молчали, потупившись. Вообще, в отсеке установилось такое неловкое молчание. В углу, правда, пощелкивал киберповар, приготавливая завтрак.
— Признаться, — сказал Поль, — мне тоже бывает не по себе, когда Тапа иногда нападает на меня. Это необычная кошка, Сергей. Обычная кошка в ее возрасте играется и мурлычет, а это довольно чудаковатая кошка. Ты посмотри, у нее все направлено…
Лицо Тины передернулось.
— Который час, скажите мне? — воскликнула она.
— Половина девятого… Ну?
— Не понимаете?
— Что?
Тина крутанулась на каблуках и, сунув руки в карманы, пошла по каюте.
— Почему Дональд так долго не встает? Что с ним случилось? Если…
Сергей смотрел за ней внимательно. «Психопаты, — думал он, — оказывается не один Дональд…» Но и у него на душе неспокойно было в это утро. Он пристально посмотрел на Тапу — она продолжала облизываться, как ни в чем не бывало. Но почему? почему?
— Тина, — спросил Сергей. — Ты ей давала что-нибудь есть сегодня?
Тапа настороженно взглянула на Сергея. Впрочем, возможно, ему померещилось, потому что в следующее мгновение она уже, невозмутимая, чистила свое рыльце.
— Нет, — ответила Тина. — Где Дональд?
— Пойду-ка я навещу его, — поднялся Поль, тяжело вздохнув. Возле выхода он помялся немного, что-то соображая, видно, вышла заковыка. Затем вернулся к аварийному пульту управления, на котором висела его кожаная куртка «гнедой масти» — коричневая с черной вельветовой отделкой, — отодвинул полу, аккуратно, двумя пальчиками вытащил из внутреннего кармана пистолет («О!» — подумал Сергей — Пошли вместе, — предложил он.
Звездолетчики согласились. В коридоре кто-то больно сжал плечо Сергея. Он оглянулся.
— Слушай, — заговорил Поль вполголоса, — придумай предлог, чтобы оставить Тину здесь. Не надо бы ей этого видеть…
— Правильно. Тина…
— Не утруждай себя, я слышала уже, я пойду все равно. Слабонервную нашли…
— Ну, как знаешь.
Всего восемь метров отделяло кают-компанию от каюты Дональда, но разведчикам казалось, что они страшно долго шли: им почему-то немалым трудом дались эти восемь метров.
У каюты врача они стали. Сергей, оказавшийся первым, помедлил несколько секунд, держась за ручку двери, потом единым махом решительно распахнул ее. Все трое вошли.
Дональд сидел на кровати и брился.
— Доброе утро, — сказал он.
