Конечно, спустя сорок лет многие проблемы развития биологической науки выглядят иначе. В те давние годы еще не было понимания механизма передачи наследственности, не были открыты ни двойная спираль ДНК, ни значение рибонуклеиновых биополимеров. В зачаточном состоянии находилась химия и биохимия ферментов. Поэтому многие положения доклада ныне выглядят устаревшими и наивными. Но какие-то мысли и подходы, видимо, не утратили своего значения. Но последуем за событиями тех лет.

Как я сказал, вскоре после выступления текст моей лекции был затребован в секретариат Г. Маленкова. А в июне мне впервые пришлось присутствовать на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), где рассматривался вопрос о присуждении ежегодных сталинский премий. Докладчиком был Шепилов.

Все шло достаточно гладко, лишь в одном месте наступила заминка. Шепилов рассказывал о выдвинутой на премию работе Н. А. Вознесенского, посвященной военной экономике. Шепилов отметил, что в своей книге автор развивает науку о военной экономике СССР, созданную товарищем Сталиным. Реплика:

— Я такой науки не создавал.

Когда доклад подошел к концу, Сталин неожиданно встал и глухим голосом неожиданно сказал:

— Здесь один товарищ выступил с лекцией против Лысенко. Он от него не оставил камня на камне. ЦК не может согласиться с такой позицией. Это ошибочное выступление носит правый, примиренческий характер в пользу формальных генетиков.

Я попытался объясниться и сказал, что выдвинул лишь свою личную точку зрения в науке, но не позицию ЦК. Ответ:

— ЦК может иметь в вопросах науки свою позицию. Что будем делать? Какова позиция Управления пропаганды в этом деле?

Шепилов: Мы недоглядели, товарищ Сталин.

Сталин: Надо обменяться.

На этом заседание окончилось, и все разошлись. Наступили томительные недели неопределенности. Жизнь текла по обычному руслу, но чувствовалось, что нечто готовится. Наш сектор был полностью отключен от этой подготовки. Наконец однажды Шепилов, пригласив меня, дал совет: «Надо определить свое отношение к тому, что произошло на заседании ПБ». Вот тогда и родилось мое письмо Сталину.

Оно было рождено не только естественной силой авторитета вождя: если он говорит об ошибке, значит, видимо, она имела место. Но и это обстоятельство играло роль. Значит, чего-то я недодумал, не учел. Вспомнились и расистские выводы из генетики, вспомнились и добрые слова Вавилова в адрес Лысенко. Да, зарвался, надо отступать. Однако не бежать.

Вот почему в письме я повторил критические замечания в адрес Лысенко, вновь сказал о практических достижениях современных генетиков. И не уступил в самом главном: не согласился, что морганисты-менделисты люди купленные, не скатился к вульгарно-социологической точке зрения, будто имеются две биологии: буржуазная и социалистическая. Не уступил оценке генетиков, высказанной при беседе в Сочи. Это — факт.

Но было и замешательство, были ошибочные по своей природе уступки. Наступил внутренний кризис, отягощенный начавшейся охотой за «генетическими ведьмами». Практически я и наш сектор попали в изоляцию.

В это время в кругу членов Политбюро Сталин зачитал мое письмо. Отец рассказывал, что оно произвело впечатление «недостаточного разоружения». Так считал Молотов. Берия бросил реплику: «Это, конечно, неприятно, но нужно быть выше отцовских чувств». Эта сентенция потом часто приходила мне в голову: а можно ли и нужно ли быть выше отцовских, да и вообще человеческих чувств? Что там, в этой вышине? Вакуум, пустота, бездна?

Мне было известно, что в некоторых на все готовых инстанциях уже начинали готовить мое персональное дело. Сталин все это пресек, объявив мой поступок результатом неопытности и необдуманности. В связи с этим одно уточнение. В своей книге «Генетика — страницы истории» (Кишинев, 1988) Николай Петрович Дубинин приводит весьма распространенную, но ошибочную версию, будто во время лысенковских баталий я находился в родстве со Сталиным.

Лето тянулось, наступила пора отпусков. Стороной я узнала, что готовится сессия ВАСХНИЛ. Но сектор не курировал сельскохозяйственные учреждения, подготовка шла без нас. Не зная толком ничего, я уехал на отдых в альпинистский лагерь. И вот тут-то 7 августа прочитал в газете «Правда» мое письмо. Конечно, тотчас вернулся в Москву, но отпуска не прерывал и поехал на Валдай к отцу, который встретил меня ироническим выпадом: «Ну вот, мне пора на пенсию. Ты будешь писать и публиковать опровержения, на гонорар от них и будем жить». Ирония была горькая, но довольно спокойная.

Через несколько дней отца на Валдае навестил Н. А. Вознесенский — единственный из числа руководства страны. Мы с Николаем Александровичем гуляли вдвоем по аллеям, он говорил о сложности судьбы политика. 31 августа отца не стало. Я вспоминал много, но чаще — его совет не идти на работу в ЦК.

Оглядываясь назад, теперь я понимаю, что допустил вот какую методологическую ошибку в своем докладе. Я действительно пытался свести, примирить враждующие стороны, путем снятия их односторонностей. Но надо было учесть урок Канта: в научном споре сперва нужно развести позиции сторон до антиномии, или, по Гегелю, заострить различие до противоположности, или, по Ленину, сперва размежеваться, чтобы потом объединиться. Без такого размежевания наступает неясность и движение в мутной среде. Боюсь, что это заключение и сейчас не утратило своей актуальности.