На протяжении нескольких дней мы не могли увидеться. Наша работа подходила к концу, с каждым днем становилось все напряженнее. Я уже не мог вырваться, прекратил и прогулки. Когда назначили день отъезда, я в обеденное время пошел в гостиницу, где жил старик, но его там не оказалось. Узнав, кто мне нужен, служащие стали очень любезны. Оказалось, что он занимает лучший номер, и по всему было видно, что он здесь свой человек. Обещали сразу, как только он вернется, передать записку, которую я тут же написал. Я сообщил, что мы уезжаем и вечером я приду на наше место проститься. Меня заверили, что если он не вернется, записку передадут ему на объект.

Все было выполнено аккуратно, об этом я узнал вечером. Его нашли на объекте. Но он смеясь сказал мне, что он здесь уже днюет и ночует.

Этот вечер особенно сильно врезался мне в память. То ли потому, что он был последний, или же потому, что был как-то особенно синий. Но вероятнее всего потому, что в этот вечер я услышал самый невероятный рассказ, какой менее всего ожидал услышать. Он не имел никакой видимой связи со всем предыдущим, о чем мы беседовали до сих пор. Что он хотел им сказать, так и осталось для меня тайной. Старик был необычайно грустным, даже немного размякшим, погруженным в самого себя. Однако он приятно пощекотал мое самолюбие, сказав, что несмотря на то, что давно уже не завидует молодым, мне он втайне завидует, потому что мне еще все предстоит удивляться чудесам жизни, что искренне сожалеет о моей доброй компании и о терпеливом слушателе; что если бы у него была хоть малейшая возможность, он на следующий день отправился вместе со мной в Болгарию. Ему казались неимоверно долгими те три с чем-то месяца, которые ему предстояло здесь быть, тем более, что и он в общих чертах закончил свою работу.

— Прости, но нынешним вечером, — продолжал он, задумчиво глядя на небо, — у меня нет настроения рыться в хлеву наших суетных человеческих переживаний, историях, хотя, как ты сам видишь, я твердо убежден, что именно там зарождаются жемчужины и шедевры, которыми потом все восхищаются. Нужно, очень нужно, чтобы человек почаще поглядывал на звездное небо над головой, сверялся с нравственным законом внутри самого себя, чтобы он чувствовал в себе тот страх, трепет, удивление и восхищение, которые чувствовал сам Кант.

Может я слишком загрустил по родным местам, где ты будешь уже через два дня. В последнее время я все чаще ловлю себя на том, что самые обыкновенные вещи являются мне совсем в новом свете. Кто знает, какие сны видит в дреме Калмук Йовкова. Ты только подумай, какие красивые и мечтательные сюжеты и образы у этого горца, который сумел увидеть самые красивые миражи на добруджанской равнине. А с другой стороны, взять его шопского современника Елина Пелина. Какие жестокие истины и истории рассказал о нашей земле! Темный и озлобленный Нане Стоичков из-за своего засаленного колпака погубил радость села, детей, жены — прекрасные вербы, изгнал символ весны и рождения — веселых аистов!

В этот вечер я хочу рассказать тебе одну фантастическую, невероятную, но вместе стем подлинную историю. Издали все виднее, старость дальнозорка, да и наш народ никогда не состоял только из таких как этот Нане Стоичков. Ему ведома созидательная сила и любви, и привязанности. В свои добрые дни он готов помочь этой силе, сама природа нашептывает ему мудрые тайны. Он в состоянии обуздать топор, который угрожает роскошным вербам прошлого и их весенним гостям. Чудо, о котором я тебе расскажу, не имеет объяснения и потому ни о чем не расспрашивай. Но ты, если хочешь, можешь проверить ее подлинность, если поедешь туда, когда вернешься. Там найдешь черного аиста, сидящего на трубе.

И он начал свой очередной рассказ, монотонным и ровным голосом, почти ничего не выделяя, будто рассказывая наизусть давно заученную поэму, старинную легенду. Я нашел рассказ в оставленной мне тетрадке. Он был записан совсем отдельно от Пигмалиона, где-то в самом конце. Я передам его в таком виде, в каком нашел.

* * *

Вчера возле города Пафоса на берегу Средиземного моря я увидел черного аиста моего детства и моего села. Он прогуливался важно и торжественно. Потом остановился передо мной, как бы раздумывая, принести ли мне сына, как когда-то принес братика, или рассказать мне новости о моих близких, вместе погрустить на чужбине. Подумал-подумал и медленно пошел прочь. Потом он снова приостановился, будто решив вернуться. А потом улетел на бахчу за холмом. Я узнал его. Это был он. Старый, как и я сам. Ему не хватило сил долететь со стаей до египетской земли, и он остался, чтобы предупредить меня, что не кончаются чудеса на свете.

Каждую весну он прилетал во двор деда Господина и жил в гнезде на вершине огромного старого тополя рядом с сельской площадью. Когда решили строить общественную баню, выбор пал на это место. Срубили тополь, а на его месте подняли высокую трубу. Дед Господин и его соседи, а потом и все село встревожились, что когда аист вернется обратно, он не найдет гнезда и покинет село. На скамейках перед домами начали совещаться, что делать. Баня еще не работала и потом еще целых четыре года не работала. Близилась первая весна. Тревога передалась детям, они спрашивали своих отцов и матерей, что будет делать аист, если не найдет своего гнезда? В конце концов решили переместить гнездо, которое дед Господин предусмотрительно установил на вершину трубы.

Аист прилетел, сделал несколько кругов над благоговейно наблюдавшим за ним селом и без колебаний сел в старое гнездо, хоть оно и находилось на необычном месте. В тот же день он начал обновлять его, приносить новые веточки, строить теплый дом. Через несколько дней уже можно было слышать его страстный клекот, пьянящий и возбуждающий, как сладкий зов весны.

Наконец прилетели и аистихи. Наш аист важно прогуливался вокруг них и с нескрываемым удовольствием наблюдал за их жестокими схватками. Он знал, что они дерутся из-за него. Победительнице предстояло остаться, а более слабой — лететь искать себе другое гнездо. Женская дуэль за жизнь на вершине трубы продолжалась несколько дней. Аист не спешил. Наконец одна аистиха осталась, а другая улетела. Теперь на глазах у всего села началась любовная игра. Аист и аистиха не могли налюбоваться друг другом. Они ласкались, прижимались друг к другу, их тонкие шеи переплетались, а клювы высоко поднимались в любовном клекоте. Вечером издалека они выглядели как один аист.

В весенних хлопотах аистиха, окруженная лаской и заботой, сносила свои три или пять яиц. По неведомому закону их всегда было нечетное число. Наступали полные забот и труда дни. Аисты становились серьезными и солидными, они высиживали птенцов.

Больше всего на яйцах сидела аистиха, а аист носил пищу, которую с любовью очень ловко подавал своей любимой. Птенцы вылупились, и по какому-то другому укоренившемуся закону, такому же необъяснимому, как и то, каким образом аисты всегда находили именно наше село, малышей должно было оставаться четное число. Всегда в один и тот же точно определенный день, в одно и то же время аисты убивали одного аистенка, как будто в честь какого-то одним им известного праздника, принося его в жертву своему аистиному богу.

Высиживая птенцов, аистиха иногда оставляла гнездо и ее сменял аист. По-видимому, наш аист иногда попадал на больную или испорченную аистиху, которая порой пользовалась его отсутствием и тайно покидала гнездо. Моим односельчанам несколько лет подряд удавалось подняться к гнезду и оставить там утиное яйцо. Затем они наблюдали неизменно одну и ту же картину. Аисты не обращали внимания на чужое яйцо, но когда вылуплялся утенок, они его убивали и выбрасывали. После того аист задавал хорошую трепку аистихе — на радость и удовольствие всего села.

К осени малыши становились самостоятельными, готовились к долгому перелету в теплые страны. Перед нашими восторженными взорами они кружили совсем низко вокруг гнезда, а старые терпеливо учили деток летать. Видно было, как боятся малыши, в ожидании, что их сбросят с высокой трубы.

Аистиха с аистятами улетала на юг с первыми стаями. Одинокий и неприступный, аист оставался отдохнуть от летних трудов, от аистихи, от детей. Он погружался в созерцание, потом и он улетал в далекий путь. Близилась зима.

На следующую весну жизнь на вершине трубы продолжалась, как и прошлой весной и позапрошлой, как всегда. Но неожиданно все неразрешимые вопросы с баней разрешились, спустя четыре года после окончания строительства, она заработала. Труба начала, хоть и нерегулярно, но хотя бы дважды в неделю изрыгать густой керосиновый дым. Сначала аистов еще не было. Вновь тревога охватила село, женщин, детей, особенно соседей, которые привыкли к птицам и с нетерпением ждали их возвращения. На этот раз обсуждения длились недолго. Внук деда Господина, веселый и ловкий Васил соорудил какую-то конструкцию из высокой жердины и каких-то железок, зацементировал ее рядом с трубой, сделал прочные подпоры и перенес гнездо. Оставалось только, чтобы старый солидный аист принял свой новый дом.

Он вернулся, как всегда первым, но на этот раз не спешил занять перенесенное гнездо. Дым, его длиннющая тень и едкий запах пугали птицу. Три дня кружил он вокруг и дивился нововведению, в отчаянии приближался к гнезду, потом внезапно взмывал вверх и снова кружил. Не знаю, что все же заставило его смириться, только на четвертый день он опустился в гнездо и долго стоял там задумавшись. Дети восторженно приветствовали его криками «ура-а-а!», он снисходительно смотрел на них сверху, но в конце концов сел. Это было знаком, что он решил обосноваться в подновленном доме. Теперь уже он делал вид, что не обращает никакого внимания на черный дым, который поднимался совсем рядом с ним. Иногда, когда ветер дул в его сторону, дым окутывал птицу и ее не было видно. Снова прилетели аистихи, подивились перемене, но тут же приняли решение аиста и жизнь началась снова, как и в прошлом, как и в позапрошлом году, как всегда.

Аист делал вид, что не замечает дыма, но дым не мог не замечать аиста, он был обречен оставлять после себя след. Только за одну весну и лето аисты преобразились. К осени они стали черными, как деготь. Среди своих собратьев на болотах и лугах они отличались странным, экзотическим видом. Где бы мы их ни встретили, мы тут же узнавали своих аистов, которые были черными с головы до ног, в отличие от породы черных аистов, у которых снизу были белые пятна.

Полностью нашим и только нашим был аист, потому что аистихи и аистята появлялись и исчезали. Аистихи, наверное, где-то отбеливались в объятиях других аистов, чьи гнезда находились не рядом с трубой, а, как повелось испокон веку, — на дереве или на трубе дома.

Наш аист был единственным. Все село целиком и полностью привязалось только к нему, перенеся на него всю любовь к перелетным гостям, потому что его привязанность к селу и к нам была зримой, убедительной и непобедимой. Другие как появлялись, так и исчезали. Ни у самок, ни у птенцов нельзя было заметить какого-либо постоянства и прочной любви. Он же всегда прилетал, неизменно возвращался в наше село, хоть и поменяли ему гнездо. Никогда за время своего пребывания на юге ему не удавалось полностью очиститься от копоти. Весной он являлся к нам какой-то сероватый, а к осени чернел, как настоящий арап.

И этой осенью, как обычно, в богатой и уютной котловине, где расположилось село, в болоте реки Сувар смолкли жабы и попрятались змеи. Черный аист проводил свою семью в знакомые ему места в дальних странах, через горы и моря. Он стоял, задумавшись, на вершине трубы. По всему его телу разливалось блаженное тепло, идущее от бани, легкий ветерок относил дым в противоположном направлении. Он стоял сосредоточенно задумавшись, несколько дней, время от времени спускаясь в гнездо и приканчивая запасы пищи, которые заготовил.

Через несколько дней он почувствовал в крови знакомый зов, стал нетерпеливо оглядываться. Теперь он стоял в такой позе, будто пересчитывал жителей села, подсчитывал исчезнувших за год и поднимал голову вверх, прослеживая за их отлетевшими душами. Однажды вечером он сделал три круга над селом, поднялся высоко и устремился в дальний путь.

Он летел высоко, легко и плавно. Как всегда, на одиннадцатый день он настиг своих и присоединился к стае. Только одного взгляда хватало ему, чтобы по расположению звезд определить местонахождение стаи. Для него было не просто небо, а небо над моим селом, небо над Фракией, небо над Адрианополем, над Стамбулом, над Смирной, над Родосом и Кипром. Каждое место для него имело свое небо, свое солнце, свою луну и неповторимое расположение звезд. Не зная их названий, он чувствовал под собой их особый дух. Путь его был как всегда прямой и абсолютно одинаковый. Глаза его смотрели на расположение звезд. Крыльями и спиной он чувствовал небесный свет, поджатыми лапами и грудкой ощущал ежеминутно меняющиеся испарения, поднимающиеся снизу, с земли.

Сначала Черный аист почувствовал свет кипрского неба, пафосского берега. Он поглядел на звезды, уверился в правильном курсе стаи. Только теперь снизу, со стороны лап и сердца он ощутил нечто иное, несвойственное этим местам, нечто милое и близкое, что оставил он там, где было его гнездо на трубе. Пропустив вперед стаю и сделав несколько кругов над источниками Афродиты, над банановой рощицей, еще не увидев меня, он почувствовал мое присутствие, горький, нездешний запах.

Черный аист обрадовался неожиданной встрече, покинул стаю и приземлился с намерением подойти ко мне и утешить, приласкать своими большими крыльями и длинным клювом. Он заметил, как я ему обрадовался. Он помнил меня ребенком, когда я шумными радостными возгласами встречал его весной. Мука моя растворилась. Но, стыдливый и деликатный, он не посмел подойти. Только отлетел немного в сторону, давая мне понять, что останется здесь неподалеку, и мы снова будем соседями. Он будет напоминать мне о весне и мы оба не будем одиноки. Среди гаснущих звезд и опускающегося мрака до самого рассвета мы с Черным аистом были вместе, как всегда.

* * *

На этом рукопись обрывается. Не удивительно, если это набросок для чего-то большого. Может, чудак готовился к тому, чтобы изваять свою прекрасную статую после пережитых разочарований. Во всяком случае, на обороте последней страницы были записаны несколько вопросов, которые можно толковать как относящиеся к поэме, нечто вроде направлений, в которых ее можно было бы развивать. Вот дословно эти вопросы: Наверное, есть путь и к осуществлению несбыточного, если человеческие возможности поистине неограничены? Если аист живет по инстинкту, раз так верно определяет свой путь по звездам, то что следует из этого для разумных существ? Неосуществимые возможности господствовали миллионы лет, пока в один прекрасный день невозможное стало возможным. Я понимаю не только аиста, но пытаюсь понять и свой собственный разум. Если стало возможным это чудо мироздания, неужто невозможно в будущем вечное блаженство любви? И совсем в конце:

Сон тени — это человек… Пиндар.

* * *

В тот вечер мы долго сидели. Вместе набрали сухих веток, разожгли костер, потому что потянуло ночным холодком. Налетел ветер, который усилился и закачал, как в колыбели, все вокруг. Старик подвез меня до самого нашего лагеря, вышел из машины, отечески меня обнял и поцеловал. Тогда он дал мне тетрадь и совсем просто сказал, что хочет оставить ее мне на память. Так мы расстались.

С тех пор я все собирался съездить в это село и проверить эту историю с Черным аистом. Но теперь, после смерти старого профессора, непременно съезжу, расспрошу местных людей о том, что здесь верно, а что выдумка.

Август 1981

Розино

#img_3.jpeg