Очерк Р. Амундсена

Роальд Амундсен

I. Воспоминания юности.

Я родился в Борге, близ Сарпсборга (Норвегия). Когда я был еще маленьким, родители переехали в город Осло, где я вырос и получил образование. Мне было четырнадцать лет, когда умер отец, а братья покинули дом. Я остался один с матерью, которая пожелала, чтобы я изучал медицину.

Лет пятнадцати я случайно наткнулся на книги английского путешественника Джона Франклина), которые и проглотил с живейшим интересом. Из всех храбрых путешественников, в течение четырехсот лет напрасно пытавшихся открыть Северо-Западный морской путь, не было никого смелее Франклина.

В зимнюю стужу, окруженный со всех сторон ледяными пространствами, Франклин со своими товарищами в продолжение трех недель принужден был бороться со снежной бурей и льдами, поддерживая жизнь обглоданными костями, найденными в каком-то индейском лагере. Под конец, чтобы не умереть с голода, путешественникам пришлось есть собственные сапоги…

Больше всего в рассказах Джона Франклина мне нравилось описание страданий. Мне самому хотелось подвергнуться испытаниям, хотелось пострадать за дорогое дело на холодном севере, в поисках новых знаний о стране молчания.

Прочитав книгу Джона Франклина, я твердо решил, что буду исследователем полярных стран. Я немедленно стал тренироваться, стараясь сделать свое тело пригодным для жизни полярного путешественника.

В то время не существовало никаких спортивных клубов, и из всех видов спорта занимались лишь футболом и ходьбой на лыжах. Хотя я и не любил футбола, но тотчас же стал играть в него, чтобы приучить себя переносить грубые толчки и удары. Зато лыжному спорту я предавался с упоением. Все праздники и свободные от школьных занятий дни я проводил, бегая на лыжах в Нордмаркене. Мои мускулы быстро развивались. И летом и зимою я спал с открытыми окнами.

Восемнадцати лет я получил аттестат зрелости и записался на медицинский факультет. Я занимался очень плохо. Мать умерла три года спустя, так и не узнав, что меня интересовала совсем не медицина. Вскоре после ее смерти я вышел из университета и целиком посвятил себя мечте своей жизни.

Приближалось время, когда я должен был отбывать воинскую повинность. Я с удовольствием ждал этого, считая, что военные упражнения будут мне полезны как новый вид тренировки.

В назначенный день я предстал перед отборочной комиссией. Врач очень внимательно осмотрел меня и вдруг принялся расхваливать мой вид:

— Молодой человек, каким образом вы приобрели такие мускулы?

Увлекшись моим телосложением, врач забыл осмотреть глаза, и я был принят, несмотря на близорукость. Отбывание воинской повинности в Норвегии отнимает всего несколько недель, поэтому я имел возможность продолжать свою обычную тренировку.

Одно событие чуть было не стоило мне жизни.

Мне шел двадцать второй год. Я решил попытаться проделать нечто, что напоминало бы экспедицию в полярную область. Я разыскал товарища, которому предложил среди зимы пересечь на лыжах Гардангерское плоскогорье. В рождественские каникулы мы покинули Осло. До Моген, хутора на восточной стороне плоскогорья, мы дошли довольно быстро. Здесь решили отдохнуть, перед тем как начать пересекать плоскогорье, направляясь к его западному краю, к хутору Гарен. Несмотря на то, что в Могене в крошечной избе и без того жило шесть человек, нас приняли очень радушно и предложили переночевать, уступив место у очага, где мы и легли, забравшись в мешки из оленьего меха.

На следующее утро пошел снег, а к средине дня разыгралась метель. Целую неделю длилась снежная буря, и все это время мы пробыли на хуторе.

Узнав о нашем плане взобраться на плоскогорье и наискось пересечь его, хозяева очень встревожились. Мужчины, хорошо знакомые с местностью, настойчиво отговаривали нас. Всякая попытка пересечь плоскогорье зимой считалась заранее обреченной на неудачу. Но им не удалось поколебать нас. На девятый день, проводив нас до конца долины, где легче всего было подняться на плоскогорье, они простились, очень огорченные, не надеясь когда-либо снова увидеть нас.

Мужчины провожали нас и простились огорченные, не надеясь когда-либо снова увидеть нас…　

Наше путешествие не казалось нам трудным. Плоскогорье простирается миль на десять в ширину; при нашем умении ходить на лыжах и при сравнительно благоприятной погоде мы надеялись пересечь его дня в два. Наша экипировка была крайне проста и рассчитана на непродолжительное время. Кроме лыж, лыжных палок и спальных мешков, у нас было по небольшому свертку с провизией да маленькая спиртовая лампочка. Свертки с провизией были вложены в спальные мешки, которые мы прикрепляли к спине. Провизия состояла из небольшого количества сухарей, масла и нескольких плиток шоколада, в лучшем случае ее хватило бы на неделю. Были у нас географические карты и компас.

Взобраться на плоскогорье было нетрудно, но на нем не виднелось ни одного предмета, который помог бы нам ориентироваться. Перед нами расстилалось море небольших холмов, с трудом отличимых друг от друга.

Пришлось итти по компасу. Первоначальной своей целью мы избрали пастушью хижину посреди плоскогорья. Вскоре после полудня мы добрались до нее. Дверь и окна хижины оказались забитыми, а поверх трубы были положены тяжелые доски.

Мы порядком устали после целого дня ходьбы, к тому же снова поднялся ветер, градусник показывал 12° мороза. Пробраться в хижину было чрезвычайно трудно, а тем более — взобраться на крышу и привести в порядок трубу. Мы оба здорово отморозили руки, и мой спутник все последующие дни думал, что навсегда лишился одного пальца.

Пробраться в хижину было чрезвычайно трудно, а тем более — взобраться на крышу и привести в порядок трубу…

На наше счастье, в хижине оказались дрова, но труба промерзла, холодный воздух тяжелой пеленой ложился на огонь, и мы порядочно измучились, прежде чем дрова разгорелись и дым пошел в трубу. Поужинав, мы залезли в мешки, разложив их на лавках против очага, и крепко уснули.

Утром злоключения возобновились. Ветер, поднявшийся еще накануне вечером, усилился, и повалил густой снег. Непогода настолько разыгралась, что мы решили переждать. При тщательном осмотре хижины нам удалось найти в ней небольшой мешочек ржаной муки, вероятно, забытый здесь пастухом. Чтобы не тратить своей провизии, мы сварили в котелке над очагом жидкую мучную кашицу. Два дня провели мы в хижине, питаясь исключительно этой кашицей; она была недостаточно питательна и отвратительна на вкус.

На третий день буря улеглась, и мы тронулись в путь. Вскоре опять повалил снег, и стало теплее. Чтобы точно знать, где мы находимся, нам часто приходилось заглядывать в карту, но мокрый снег, падавший на тонкую плохую бумагу, вскоре превратил ее в жидкую массу, и нам оставалось итти по компасу.

Ночь застала нас, прежде чем мы достигли намеченной цели. На ночлег пришлось устроиться под открытым небом. Мы провели очень неприятную ночь; мокрый снег, приставший к платьям, таял, и сырость пронизывала нас насквозь; в меховых мешках влага от тепла тела испарялась и не давала нам согреться. К концу ночи стало опять подмораживать. Я дрожал от холода и, чтобы согреться, решил выпить спирт из лампочки. Я выполз из мешка, взял одну из лыжных палок и стал ею нащупывать сверток. К своему ужасу, я не нашел его на месте. Утром вместе с товарищем мы продолжали поиски, но оба свертка словно в воду канули! Куда они делись — я и до сих пор не могу понять.

Наше положение было теперь чрезвычайно опасно: если мы вскоре не встретим людей, то погибнем от голода и холода. Мы быстро двинулись на запад, надеясь еще до вечера дойти до намеченного места.

Но на этот раз нам не повезло. Повалил такой густой снег, что на расстоянии метра ничего не было видно. Мы решили, что благоразумнее будет вернуться к исходному пункту, и повернули на восток.

Ночь, такая же сырая, как и предыдущая, застала нас в пути: мы прошли всего несколько километров. Отыскав небольшой выступ скалы, мы устроились под ним, рассчитывая иметь защиту от ветра и отдохнуть. Я выкопал в снегу пещеру такой величины, чтобы поместиться в ней в длину. В ней ветер, действительно, не беспокоил меня.

Среди ночи стало опять холоднее. Мокрый снег, засыпавший ход в пещеру, превратился в твердую ледяную кору. Проснувшись от холода, я инстинктивно попробовал повернуться на другой бок и не смог даже пошевельнуться. Я был замурован в ледяной глыбе! Я напряг все силы, удесятеренные отчаянием, но ничего не достиг. Тогда я стал звать товарища, но он не услышал меня.

Я совсем растерялся. Мне представилось, что мой спутник тоже вмерз в мокрый снег и разделяет теперь мою участь.

Становилось все тяжелее дышать, и я перестал звать на помощь. Я понял, что, для того чтобы не задохнуться, лучше всего было оставаться неподвижным. Не знаю, от недостатка ли воздуха или от какой-нибудь другой причины, но только я вскоре заснул или, может быть, впал в забытье. Очнувшись, я услыхал слабый шум. Значит, мой спутник был все-таки на свободе. Накануне он только потому не зарылся в снег, что был слишком измучен и на все махнул рукой. Проснувшись и не увидав меня, он, естественно, окликнул меня, но я не ответил. Тогда он, дрожа от волнения, стал искать каких-нибудь признаков моего присутствия, и взгляд его упал на волоски моего мешка, торчавшие из-под снега.

Он тотчас же руками принялся разрывать мою пещеру и через три часа отрыл меня.

Оба мы чувствовали сильную слабость, ночь еще не прошла, но мы были слишком взволнованы, чтобы спать. Небо было ясное, и мы пошли, находя направление по звездам. Мы шли часа два, как вдруг мой спутник, который шел впереди, словно сквозь землю провалился. Я инстинктивно откинулся назад. Немного погодя он крикнул мне:

— Не трогайся с места! Я упал с уступа!..

Он упал с высоты девяти метров, но, к счастью, на спину, и спальный мешок смягчил ушиб. Мы решили подождать рассвета.

Надежда на благополучный исход предприятия была потеряна…

Прошло четыре дня с того момента, как мы ели. От полного бессилия нас спасала питьевая вода. На плоскогорье было много небольших озер, соединенных ручьями и ручейками, из которых мы и пили. Наполнявшая желудок вода смягчала муки голода.

К вечеру мы набрели на сарай, набитый сеном. Вокруг виднелись следы лыж. Это свидетельствовало о близости людей, которых мы и решили разыскать на следующее утро. Зарывшись в мягкое сено, мы чудесно выспались. Утром я отправился на разведку один, так как товарищ чувствовал себя слишком слабым. Пройдя около часа по лыжным следам, я увидал вдали человека. По всей вероятности, это был. крестьянин, осматривавший силки для рябчиков. Я громко позвал его. Он, видимо, очень испугался и, к моему ужасу и удивлению, принялся улепетывать со всех ног. Эти одинокие горные жители очень суеверны. Они с необычайным мужеством идут навстречу действительной опасности, но зато досмерти боятся воображаемых «привидений». Без сомнения, крестьянин принял и меня за «привидение». Я закричал еще раз, вложив в крик все свое отчаяние. Это тронуло человека, и он, впрочем, не без колебания, стал приближаться ко мне. Каково же было мое удивление, когда из его объяснений я понял, что мы находимся всего в часе ходьбы от хутора Моген, откуда мы неделю назад предприняли наше неудачное путешествие!

Я поспешил к моему спутнику и вместе с ним порадовался нашему неожиданному избавлению. Мы спустились в долину и вскоре постучались в дверь знакомой избушки. Нас приняли крайне сдержанно и поздоровались с нами как с совершенно чужими. Было ясно, что нас не узнавали. Я случайно взглянул в зеркало и понял, в чем дело: лица наши страшно исхудали, глаза провалились, щеки впали. Обитатели избушки долго не хотели верить нам, что мы те самые молодые люди, которые покинули их неделю назад. Мы провели у них два дня, подкрепились и благополучно вернулись в Осло…

Года через два или три я узнал, что крестьянин, которому принадлежал хутор Гарен на западной стороне плоскогорья, увидал однажды утром всего в нескольких метрах от своего дома лыжные следы, шедшие с востока. Нет никакого сомнения, что это были наши следы тем более, что время точно совпадало. Мы были почти у цели, всего в нескольких минутах от надежного убежища на западной стороне, и, повернув, предприняли опять трудный переход по плоскогорью!

Это приключение было сопряжено с опасностями и лишениями. Оно явилось первым подготовительным звеном в целом ряде испытаний, которые ждали меня на пути полярного исследователя…

II. Навстречу льдам Южного Ледовитого океана.　

Готовясь стать исследователем полярных стран и читая по этой отрасли книги, я убедился, что страдаю слабостью, которая была присуща многим руководителям экспедиций, а именно — не умею управлять кораблем. Большинство исследователей поручало управление судном какому-нибудь опытному капитану. Нередко это вело к тому, что, как только экспедиция выходила в открытое море, во главе ее становилось не одно, а двое лиц. Ответственность разделялась между руководителем экспедиции и капитаном, возникали всевозможные трения, и дисциплина между подчиненными ослабевала. Чтобы избежать этого, я решил стать капитаном.

С 1894 по 1896 год я прослужил матросом на паруснике, плававшем в полярных морях. Из этого плавания я вернулся, получив звание штурмана.

В 1897 году я вошел в состав бельгийской антарктической экспедиции, отправлявшейся на юг изучать местонахождение южного магнитного полюса). Не успела наша «Бельгика» покинуть Европу, как меня назначили первым штурманом. Во главе экспедиции стоял бельгийский моряк; капитаном был бельгийский артиллерийский офицер, служивший во французском флоте, — превосходный мореплаватель; врачом на корабле был прославившийся позднее американский исследователь доктор Кук; из ученых один был румын, другой — поляк. Пятеро из матросов были норвежцы, остальные — бельгийцы.

Южный магнитный полюс лежит на Антарктическом материке, далеко к югу от Австралии, в Южном Ледовитом океане. Однако наш начальник решил плыть не мимо Австралии, а мимо мыса Горн (Южная Америка). Зимой 1897 года мы достигли Магелланова пролива, где в то время на том градусе широты было лето. Мы направились дальше, к Огненной Земле. В те времена эта область была мало исследована, и наш начальник так увлекся возможностью новых открытий, что мы задержались там на несколько недель, собирая образчики почв и растений, рисуя карты и делая метеорологические наблюдения.

Потом мы направились дальше к югу, мимо Южных Шотландских островов, и достигли Антарктического материка, который в данном месте назывался Землей Грахама. И эта область тогда еще не была полностью занесена на карты, так что мы некоторое время плыли вдоль берега и под конец через пролив вошли в Ледовитый океан.

Приближалась зима, а нам оставалось плыть еще очень долго, чтобы достичь места назначения. Мы плыли на запад. Однажды, взойдя на палубу, чтобы сменить шкипера, стоявшего на вахте, я увидал, что свирепствует непогода и падает мокрый снег. Нас окружили пловучие льды. Шкипер указал мне неподалеку от судна в северном направлении ледяную гору и объяснил, что нужно стараться держать корабль под прикрытием этой горы. Она укрывала нас от самого сильного напора ветра и в то же время не давала нам уклоняться от принятого направления.

Это распоряжение шкипер велел передать и следующему дежурному. Я так и сделал. Сменил меня молодой бельгиец. Засыпая, я долго прислушивался к качке корабля, непохожей на обычную могучую качку Ледовитого океана. Это было подводное волнение, вызванное течением вокруг пловучих льдов…

Представьте себе мое удивление, когда я проснулся и почувствовал, что мы стоим на месте!

Я бросился на палубу. Корабль стоял в небольшом бассейне, окруженный со всех сторон громадными ледяными горами.

— Как это нас угораздило попасть сюда? — спросил я молодого бельгийца.

Но он не имел об этом ни малейшего понятия. Ночь была настолько темна, и падал такой густой снег, что он вскоре потерял из вида намеченную нами ледяную гору. Волна невероятных размеров подхватила корабль и повлекла его по проливу между двумя ледяными громадами в бассейн, где мы и застряли. Лишь исключительно счастливое стечение обстоятельств спасло нас от участи быть раздавленными пловучими льдинами или разбитыми о них, когда волна со всего размаха забрасывала нас в бассейн.

Мы не могли не радоваться спасению, но вместе с тем сознавали, что положение наше ужасно. Мы могли навсегда остаться в этом кольце пловучих льдов. К счастью, нам все-таки удалось, осторожно маневрируя, выбраться из бассейна.

Но не успели мы отплыть от этой ловушки, как новая опасность стала угрожать нам. На этот раз она происходила не от случайной неудачи, а от нашего незнания свойств Ледовитого океана. Плывя к западу вдоль берега антарктического ледника, нам все время приходилось бороться с ужасным ветром, дувшим с севера. Казалось, вот-вот нас раздавит о ледяную стену на юге. Любой путешественник, знакомый со свойствами ледовитых морей, сделал бы все, чтобы выбраться к северу и оттуда уйти в открытое море. И нам следовало поступить так же. Между тем оба мои начальника заметили со стороны ледника нечто вроде пролива или бухты и решили войти в этот пролив, чтобы укрыться от ветра.

Они допустили непоправимую ошибку. Я отлично понимал, какой опасности подвергалась экспедиция, но моего мнения никто не спрашивал, а дисциплина требовала, чтобы я молчал. И то, чего я боялся, случилось. Когда буря перестала подгонять нас, мы очутились в ловушке, углубившись в ледяной пояс по крайней мере на 20 миль. Проснувшись утром, мы увидели, что пролив за нами замерз. Мы застряли в антарктическом льду, среди неизвестного нам Южного океана, в самом начале длинной полярной зимы!..

Мы не были снабжены всем необходимым для зимовки в полярной области. Первоначальный план экспедиции состоял в том, что мы еще в летнее время должны были достичь южного магнитного полюса на юге Земли Виктории и там приготовить зимнюю квартиру. Четыре члена экспедиции должны были остаться там, а корабль и остальной экипаж — вернуться в Европу и только весной притти за товарищами. Зимовать должны были: румынский ученый, его ассистент-поляк, доктор Кук и я.

Теперь же нам всем приходилось зимовать здесь без зимней одежды и без достаточного количества провизии. Даже ламп нехватало, чтобы осветить все каюты, — перспектива действительно мрачная!..

Тринадцать месяцев простояли мы во льду, зажатые в нем, как в тисках. Два матроса сошли с ума. Все заболели скорбутом (цынгой), и всех, кроме троих, эта болезнь сильно ослабила. Между тем, этого повального заболевания скорбутом легко было избежать. Мы с доктором Куком хорошо знали из книг о путешествиях по полярным странам, что употребление в пищу свежего мяса предохраняет от скорбута. Поэтому, справившись с дневной работой, мы целыми часами бродили в поисках тюленей или пингвинов и с большим трудом притаскивали к кораблю убитых животных. Но нашего начальника охватило вдруг непреодолимое отвращение к их мясу, — мало того, что он сам отказывался его есть, он и матросам запретил прикасаться к мясу. В конце концов, мы все заболели скорбутом, а начальник экспедиции и шкипер так ослабели, что написали свои завещания и слегли в постель.

Теперь я стал во главе экспедиции. Первым делом я вызвал на палубу всех работоспособных матросов и велел им вырыть из снега зарытые вблизи шхуны туши тюленей. Повару был отдан приказ оттаить и изготовить тюленье мясо. Все на борту, включая и руководителя экспедиции, с жадностью набросились на эту новую пищу, и после нескольких дней ее употребления все стали поправляться.

В эти трудные тринадцать месяцев, когда нам постоянно угрожала смерть, я выучился любить и уважать доктора Кука, и моего отношения к нему ничто не сможет изменить, — что бы я ни узнал о его позднейшей жизни. Он единственный из всех нас никогда не терял надежды, светлее всех смотрел на будущее, и всегда и для всех у него было про запас ласковое слово. Если кто-нибудь заболевал, он садился к изголовью больного и утешал его; отчаивавшихся он постоянно подбадривал и внушал им новое мужество. Его предприимчивость и находчивость не знали границ. Когда после долгой полярной ночи солнце снова появлялось на небе, он становился во главе небольших поисковых партий, бродивших по всем направлениям и искавших на льду трещину, которая дала бы нам возможность выбраться в открытое море.

Однажды одному из нас посчастливилось метрах в девяноста от корабля обнаружить небольшую трещину. Мы не придали ей никакого значения. Но доктор Кук счел это за хорошее предзнаменование. Он был твердо уверен, что лед собирается взломаться именно вдоль этой трещины. Он предложил нам прорезать в этих девяноста метрах твердого льда канал и ввести в него «Бельгику», чтобы, как только лед тронется, воспользоваться проходом.

Нам показалось это нелепым по двум причинам: во-первых, для ломки льда у нас были с собой только полутораметровые пилы да немного динамита, а во-вторых, большинство матросов были измучены и не знали, как взяться за дело. Но доктор Кук убедил нас взяться за работу, хотя бы для того, чтобы отвлечься от размышлений об ожидавшей нас участи.

Странный вид имели наши люди! Став во главе экспедиции, я первым долгом позаботился о теплой одежде для них. Из розовых шерстяных одеял я распорядился сшить им просторные костюмы, которые оказались и достаточно теплыми и удобными, но матросы, одетые в них, представляли собою очень своеобразное и живописное зрелище.

Мы наметили канал и принялись за работу. Пилами вырезали во льду треугольники и при помощи динамита взрывали лед участками. Мы заметили, что подорванные ледяные глыбы имели склонность застревать по краям. Доктор Кук придумал тогда гениальный способ: он отрезал вершину треугольника, вследствие чего вся льдина тотчас после взрыва отставала.

При помощи динамита мы взрывали лед участками…

Несколько недель промучились мы над этой работой. В один прекрасный день, к нашему счастью, канал неожиданно открылся, и мы не замедлили ввести в него судно. Однако и тут мы еще не были спасены. Но вот настал желанный миг! Случилось именно то, что предсказал доктор Кук: лед тронулся, и выход к морю открылся как раз вдоль еще недавно едва заметной трещины. Радость окрылила нас, и, подняв паруса, мы понеслись в открытое море.

Но нам суждено было испытать еще целый ряд превратностей. Чтобы выйти в открытое море, мы должны были пройти между двумя гигантскими ледяными горами, которые несколько дней продержали нас словно в тисках. Дни и ночи наше судно подвергалось колоссальному трению и давлению. Зрелище непрестанно разбивавшихся о борта шхуны льдин действовало до того угнетающе, что мы не могли говорить друг с другом. И на этот раз изобретательность доктора Кука спасла нас. Он велел увесить шкурами убитых нами пингвинов борта шхуны, что в значительной степени ослабляло толчки…

Но и в открытом море нам угрожала опасность. Наш хронометр тоже испытал на себе удары и толчки пловучих льдов, и мы не могли доверять своим наблюдениям при измерениях долготы и широты. К счастью, под конец все-таки раздался желанный возглас:

— Земля!..

Мы приближались к Магелланову проливу…

Однако и тут не обошлось без затруднений. Как найти пролив? В те дни бесчисленные заливы и острова оконечности Южной Америки не были занесены на карту. Не зная, на каком градусе широты и долготы находимся, мы не знали также, куда плыть. Вместо пролива мы вошли в бухту, заканчивавшуюся тупиком. Буря, поднявшаяся с запада, чуть было не разбила нас о скалы, и мы едва спаслись за выступ утеса, где нас все-таки сильно потрепало. Наконец, после утомительного плавания, в 1899 г. мы вернулись в Европу.

Год спустя я выдержал экзамен на шкипера и стал готовиться стать во главе собственной экспедиции. Доктор Фритиоф Нансен, прославившийся в то время своими смелыми исследованиями Гренландии и плаванием на «Фраме», был героем моей юности.

Зная, что его сочувствие моему плану будет иметь для меня громадное значение, я решился сообщить ему о своем намерении и искать его поддержки. Доктор Нансен охотно согласился рекомендовать меня людям, которые могли помочь в моем деле.

Окрыленный свиданием с Нансеном, я решил заняться наукой о магнитах Земли и выучиться делать магнитные наблюдения. Моя экспедиция должна была преследовать научную цель, иначе я не мог рассчитывать на сколько-нибудь серьезную поддержку. Я написал письмо директору британской обсерватории в Кью и просил его разрешения там работать. Он ответил отказом…

К счастью, директор метеорологического института в Осло дал мне рекомендательное письмо в германскую морскую обсерваторию в Гамбурге, куда я тотчас же направился.

По правде говоря, я не рассчитывал быть принятым знаменитым Георгом Неймайером. С сильно бьющимся сердцем вошел я к нему в контору и передал письмо из Осло. К моему изумлению, меня тотчас же ввели к Неймайеру.

Я увидел перед собой человека лет семидесяти с длинными белыми волосами, чисто выбритым ласковым лицом и кроткими глазами, до чрезвычайности похожего на знаменитого музыканта Франца Листа. Он любезно поздоровался со мной и спросил, что мне нужно. С жаром стал я ему излагать, что хочу приобрести знания, необходимые для исследования полярных стран…

Старый ученый внимательно выслушал меня и сказал:

— Молодой человек, вы что-то скрываете… Откройтесь мне.

Тогда я рассказал ему о моем замысле открыть Северо-Западный морской проход).

— Нет, это еще не все, — сказал он.

Тут я сообщил ему о своем желании точно определить местоположение северного магнитного полюса. Услыхав это, ученый встал с места, подошел ко мне и горячо обнял.

— Молодой человек, — сказал он, — если вам это удастся, вы облагодетельствуете человечество!..

Его доброта ко мне в последующие месяцы не имела границ. Чтобы доказать как-нибудь старому добряку свою благодарность, я каждое утро первым являлся в его обсерваторию и последним покидал ее. Я ревностно изучал свой предмет, и через несколько месяцев научился в совершенстве делать нужные мне вычисления.

В 1900 году я приобрел судно, на котором отправился в первую самостоятельную экспедицию. Это был небольшой парусник (в 47 тонн) из северной Норвегии, по имени «Гойа». Лето я провел на севере Атлантического океана, между Норвегией и Гренландией, производя океанографические исследования. Я знал, что доктору Нансену нужны эти сведения, и в знак благодарности решил добыть их для него.

Зимой и весной (1902–1903 гг.) я лихорадочно готовился к большой экспедиции в северо-западную полярную область. Чтобы добыть деньги, я осаждал ученые общества и частных лиц. Несмотря на это, денег все-таки нехватало. Кредиторы уже настойчиво требовали от меня уплаты долга за взятые у них провиант и предметы снаряжения. Я решился на отчаянный шаг…

Самый неумолимый из моих заимодавцев требовал, чтобы я в двадцать четыре часа уплатил ему долг, иначе грозил описать корабль и потребовать моего ареста за неплатеж. Мысль, что целые годы предварительной работы пропадут даром, была невыносима. Я объявил своим шести тщательно выбранным товарищам свой план, и около полуночи 16 июня 1903 года семь заговорщиков под проливным дождем на «Гойа» отчалили на юг, по направлению к Скагерраку и Немецкому морю.

Пока наш кредитор протирал глаза, мы были уже далеко в открытом море…

III. Открытие Северо-Западного морского пути.　

Тому, о чем я мечтал всю жизнь, суждено было осуществиться! На нашу долю выпало открытие Северо-Западного морского пути.

Мы зашли сначала на остров Диско у западного берега Гренландии, где погрузили на корабль двадцать собак, приготовленных для нас датско-гренландской торговой компанией. В Далрюмпле-Рок мы взяли у шотландского китобойного общества горючее и провиант, запасы которых истощились у нас во время плавания по Атлантическому океану.

Наш корабль «Гойа» имел 22 метра в длину и 3,5 метра в ширину. На нем была только одна мачта, один большой парус и очень мало стакселей). Кроме того, у нас был установлен мотор — большая редкость в те времена.

Груз наш был колоссален. Мы использовали каждый квадратный сантиметр в трюме, и величина ящиков была рассчитана так, чтобы нигде не оставалось пустого пространства. Тяжесть груза заставляла «Гойа» глубоко сидеть в воде. Палуба тоже была завалена ящиками. Взгроможденные друг на друга, они делали наш корабль похожим на перегруженный плот.

Нашей первой остановкой был остров Бичи, лежащий к северу от большого острова Сомерсет, где мы предполагали сделать целый ряд магнитных наблюдений. Убедившись, что магнитный полюс находится в направлении к западному берегу Ботии-Феллис, мы зашли в залив Пиля, достигнув здесь самого южного пункта прохода. До нас доходила сюда только экспедиция Аллана Ионга на «Пандоре» в 1875 г.

У нас не было карт, по которым мы могли бы плыть, и нам приходилось каждую минуту опускать лот. С одной стороны нашего суденышка лот указывал необычайную глубину, а с другой ясно видны были подводные скалы. Пробравшись ощупью почти до конца предательского пролива, мы все-таки, в конце концов, наскочили на подводный камень. Нам казалось, что мы никогда не сойдем с него, как вдруг с севера налетела буря, громадная волна подхватила нас и перебросила по ту сторону подводного камня.

Вскоре случилось второе несчастье. Машинное отделение, где стоял мотор, было переполнено бидонами с горючим. Однажды утром ко мне пришел матрос и сообщил, что один из бидонов течет. Я велел матросу перекачать содержимое худого бидона в цельный. Он тотчас же исполнил мое приказание. Вечером мы стали на якорь у одного маленького острова. Не успел я раздеться и лечь, как услыхал зловещий крик:

— Пожар!..

Все бросились на палубу. Громадные языки пламени вырывались из машинного отделения, и все крошечное помещение представляло из себя сплошное огненное море. Водой нам удалось залить пожар. В суматохе один из кранов худого бидона отломился и, если бы машинист не исполнил моего приказания так быстро, как он это сделал, содержимое бидона вылилось бы в огонь, последовал бы взрыв, и мы все погибли бы…

Пожар на «Гойа»

Западный ветер, дувший с неослабевавшей силой четыре дня, поверг нас в новую опасность. Я был так уверен, что нас непременно разобьет о берег Ботии, что старался подвести «Гойа» к наиболее удобной части берега и притом так, чтобы она вскочила на него всем кузовом. К счастью, на четвертый день буря улеглась, и судно наше осталось неповрежденным.

Приближалась полярная ночь. Нужно было найти место для зимовки. Пересекая залив Рэ, мы подошли к южному берегу Земли Вильямса. Здесь мы увидали очаровательную маленькую бухту, сразу пленившую наши сердца моряков. Окруженная со всех сторон небольшими холмами, она обещала нам надежную защиту от бурь. В нее мы и ввели «Гойа».

Первым делом мы снесли. на берег наши ящики и распаковали их. Они составляли существенную часть всего груза, и устройство их было тщательно продумано. Сделаны они были из крепких древесных пород и сколочены медными гвоздями. Они не должны были действовать на магнит, так как мы собирались использовать их в качестве строительного материала для нашей обсерватории. Железные же гвозди могли бы повлиять на магнитные, иглы.

Для наблюдений у нас был набор самых новых и точных инструментов, выписанных из Германии. Эти инструменты приводились в движение часовым механизмом и сами делали соответствующие отметки. К игле было прикреплено небольшое зеркальце, которое отражало свет лампы и отбрасывало его на барабан, обтянутый фотографической бумагой и делавший при помощи часов в течение дня один оборот. В виду этого наши приборы должны были предохраняться не только от влияния случайных магнитов, но и от постороннего света. Все это требовало при постройке обсерватории некоторой изобретательности, но мы вполне справились с задачей.

У нас были с собой мраморные плиты, на которых мы и установили наши измерительные приборы. Плиты были тщательно врыты в твердую почву, а вокруг них выкопаны каналы, чтобы при таянии снега вода легко стекала, не подмывала плит и не изменяла тем самым положения приборов.

Покончив с устройством обсерватории, мы принялись за постройку помещения для собак и, наконец, своего дома. Он был уютный, теплый и способный выдержать какую угодно бурю. В нем были все удобства, какими пользуется человек в культурных условиях.

Нашей следующей задачей было приобретение запасов свежего мяса. Мы подвое отправлялись на охоту за тюленями, и вскоре набили их около ста штук.

Однажды один из моих товарищей, стоя на палубе, закричал:

— Вон бежит олень!

Другой мой приятель, с более острым зрением, заявил:

— Олень твой идет на задних ногах!

И он был прав. При ближайшем рассмотрении оказалось, что к нам шел не олень, а эскимос. За ним шли еще четверо. Я велел двум товарищам принести ружья, и мы втроем направились к ним навстречу. Подойдя ближе, мы увидели в руках у эскимосов луки и стрелы.

Не зная, с какими намерениями приближались к нам эскимосы, я все же обернулся к моим товарищам и велел им бросить ружья. Вождь эскимосов, увидев эту мирную демонстрацию, тоже обратился к своим товарищам. Эскимосы точно так же побросали свои луки и стрелы. Я и предводитель эскимосов подошли друг к другу.

Выражением лица, покачиванием головы, жестами я быстро убедил эскимоса, что хочу быть его другом.

Вскоре мы все оказались друзьями, и я пригласил эскимосов на корабль.

Я и предводитель эскимосов подошли друг к другу… 　

Эскимосы никогда прежде не видели белого человека, хотя предание о таком человеке переходило из рода в род. Семьдесят два года назад их деды повстречали почти на том же месте экспедицию Джона Росса. Вид англичан и в особенности их экипировка произвели на них неизгладимое впечатление, так же как и наше появление.

Корабль им очень понравился, и они просили у нас позволения притти всем племенем и расположиться лагерем вокруг судна. Мы согласились. Вскоре нас окружило пятьдесят ледяных хижин. Всех эскимосов прибыло двести человек, не считая женщин и детей.

Еще обдумывая экспедицию, мы допускали возможность такого случая и с этой целью накупили всяких мелочей, годных для меновой торговли. Я начал собирать выставочный материал для музеев, который иллюстрировал бы быт и жизнь эскимосов.

Я собрал образцы буквально всего, что имеют эти люди, начиная с одежды лиц обоего пола и кончая образчиками их кухонной утвари и охотничьих орудий. Иногда я получал очень ценные вещи, например, два полных женских костюма. Меня поразило, с каким художественным вкусом и как тщательно были исполнены эти платья. Женщины этого племени очень искусно вырезали черную и белую шерсть из оленьих шкур и составляли из лоскутков красивые и своеобразные узоры. Их бусы делались из сушеных оленьих костей к зубов и свидетельствовали о тонком вкусе и изобретательности.

Я очень интересовался всевозможными орудиями, которые в ходу у этих детей севера. Меня поражала ловкость, с какой они вынимали кости из недавно убитых животных и вытачивали из них наконечники стрел, копий или иглы для шитья.

Перед отплытием мы отдали эскимосам много ненужных нам вещей. Больше всего они обрадовались дереву, из которого были выстроены наш дом и обсерватория. У них не было ни щепочки, и такой подарок означал богатый запас материала для саней, древков копий и прочих орудий охоты и домашнего обихода.

Количество научных данных, которые мы добыли за это время, было огромно. Наши магнитные наблюдения были так обширны и полны, что ученые, которым мы их передали по возвращении из плавания в 1906 году, в течение двадцати лет трудились над ними и только в 1926 году довели до конца вычисления, основанные на этих данных.

Однако перед нами оставалась неисследованной значительная часть морского пути. Мы покинули нашу зимнюю квартиру 13 августа 1905 года и поплыли к Симпсонову проливу. Часть здешних берегов была ранее занесена на карту исследователями, приходившими сюда по суше со стороны Гудзонова залива, но никогда еще ни одно судно не плавало по этим водам и не измеряло лотом их дна. А местами оно было до того мелко, что мы все время боялись, что вот-вот принуждены будем вернуться обратно. Не раз в Симпсоновом заливе под килем у нас оставалось не более десяти сантиметров воды.

В эти дни, полные напряжения и стремления во что бы то ни стало достичь цели, я не мог ни спать, ни есть; пища буквально становилась у меня поперек горла. Каждый нерв был напряжен до крайности…

— Парусник! Парусник! — этот крик, принес мне облегчение.

Цель была достигнута. Душевное напряжение, длившееся три недели, вмиг рассеялось, и вернулся аппетит…

На снастях у нас висело несколько тюленьих туш. Я набросился на них с ножом в руках и как бешеный стал отрезать и проглатывать куски сырого полузамерзшего мяса. Голод требовал этой варварской жратвы, но желудок не принял ее, и меня стошнило… Пришлось наесться еще раз, и тогда я ощутил приятное благодушие, которого не знал в продолжение трех ужасных недель. Все пережитое наложило на меня такой отпечаток, что мне стали давать от 59 до 75 лет, хотя на самом деле мне было лишь 33 года.

Я набросился на тюленьи туши, висевшие на снастях, и как бешеный стал отрезать и проглатывать куски…　

Однажды, к нашему величайшему удивлению, мы встретили судно. Это было китобойное судно; оно называлось «Чарльз Гансен». Шло оно из Сан-Франциско (САСШ) и встретилось с нами 26 августа 1905 года. Навестив капитана, мы тронулись дальше на запад, надеясь в скором времени закончить путешествие. Но льда вокруг нас становилось все больше. Не прошло и недели, как мы окончательно застряли в нем прямо против Кинг-Пойнт на северном берегу Канады. Нам стало ясно, что нужно готовиться к зимовке. Началась полярная ночь. Мы доползли до первого более или менее удобного места— до примерзшей к берегу ледяной горы, и под ее защитой стали на якорь. Оказалось, что мы остановились всего в нескольких милях от китобойных судов, тоже застрявших и готовившихся зимовать во льду близ острова Гершиль.

У Кинг-Пойнт также стояло китобойное судно «Бонанза». Вместе с его капитаном мне пришлось пережить событие, о котором я и хочу рассказать. Ему очень хотелось добраться до Сан-Франциско сушей, снарядить там новый корабль и к весне вернуться на север, иначе он лишался обычного летнего улова.

Я со своей стороны сгорал от нетерпения добраться до телеграфной станции и сообщить миру о том, что мы открыли, наконец, Северо-Западный морской путь. Ближайшая телеграфная станция находилась приблизительно в 900 километрах от нас, по ту сторону горного хребта в 2700 метров высотою, и это расстояние надлежало преодолеть. Тем не менее, мы решили предпринять это путешествие.

Само по себе оно меня нисколько не страшило, меня смущало только, как я отправлюсь в путь с таким человеком, как капитан Могг с «Бонанзы». В физическом отношении он был мало пригоден для такой поездки: он был маленького роста, толстый и не был способен бежать рядом с санями и собаками; пришлось бы все время тащить его. Но у него были деньги, которых у меня не было.

Когда мы стали обсуждать, какой провиант возьмем с собой, сердце мое упало. На борту «Гойа» были целые ящики пеммикана в жестянках. Пеммикан — это смесь жира и сушеного мяса; он является самым питательным и ничем не заменимым продуктом в холодном климате. Когда я предложил капитану Моггу взять с собой эти жестянки в качестве основной пищи, он с презрением возразил, что они годятся разве только для собак. Решено было взять с собой мешки с вареными и замерзшими бобами. При малой питательности, они занимали очень много места и были нам мало пригодны хотя бы потому, что содержат огромное количество ненужной влаги. Но я ни за что не хотел упустить случая побывать на телеграфе, и 24 октября 1905 года мы с капитаном Моггом покинули остров Гершиль.

У нас было двое саней и двенадцать собак, принадлежавших нашему проводнику Джиму. Его жена Каппа была четвертым членом нашей маленькой экспедиции.

Наш путь шел вверх по реке Гершиль, переваливал через горы и по их южному склону спускался к реке Юкону, где мы и подошли к ближайшей торговой станции.

Джим бежал перед одной собачьей упряжкой, я — перед другой: так мы пролагали собакам дорогу по глубокому снегу. Сначала после долгих недель, проведенных на борту «Гойа», мне приходилось довольно трудно, но через неделю я вошел в норму, и мы легко пробегали от 30 до 40 километров в день. Было бы, пожалуй, совсем недурно, но недостаточное питание ослабляло нас всех, за исключением капитана Могга. Ведь вся его работа заключалась в сидении на санях! Для нас же троих горсть бобов в сутки была недостаточна и не могла восстановить ту затрату мускульной силы, какую мы производили за день. С каждой милей мы все больше худели и слабели…

У порта Юкона Джи и Каппа покинули нас, а капитан Могг и я продолжали путь вдоль реки Юкона с одной упряжкой, при чем он попрежнему сидел в санях, а я бежал впереди. Теперь нам не угрожало уже никакой опасности, так как «дорожные дома», дающие путешественникам ночлег и пищу, расположены здесь на полдня пути друг от друга. Капитан Могг торопился, требуя, чтобы мы не останавливались среди дня, а все время двигались бы вперед, с раннего утра и до позднего обеда. Я протестовал, указывал на разницу затраты сил у него и у меня, объяснял ему, что нуждаюсь в более усиленном питании, чем он. Капитан бесился и оставлял без внимания мои протесты; он говорил, что раз стоит во главе экспедиции и у него одного деньги, то он требует, чтобы его слушались. Я ничего не мог возразить на это, но стал подумывать, как заставить его уважать себя.

На следующий день мы тронулись в путь при ослепительном солнце по глубокому снегу. Очутившись на равном расстоянии от избушки, которую покинули утром, и от следующей, до которой должны были добраться к вечеру, я остановил собак и заявил капитану, что он может продолжать путешествие один, я же вернусь к избушке, из которой мы выехали утром. Собаки с упряжью и санями принадлежат ему, почему бы ему не ехать дальше?

Капитан до-смерти испугался. Он жалобно стал уверять меня, что умрет в снежной пустыне, так как не умеет управлять собаками и неспособен к продолжительной ходьбе.

— Вы правы, — отвечал я, — но это ваше дело. Я же буду продолжать путешествие только в том случае, если вы будете кормить меня три раза в день и притом подходящей для меня пищей…

Он поспешно согласился, вероятно, боясь, что я повышу свои требования, и мы тронулись дальше. 5 декабря 1905 года мы достигли форта Эгберт. Помню, что термометр в тот день показывал минус 50 градусов по Цельсию! В форте Эгберт кончается телеграфная линия. Начальник станции встретил меня крайне любезно, осыпал поздравлениями и приглашал пожить у него в качестве гостя. От последнего я отказался, но с глубочайшей признательностью принял его предложение отослать мои телеграммы. Я написал около 1000 слов, которые тотчас же были посланы.

В феврале 1906 года я покинул форт Эгберт и отправился обратно. Соединившись с Джимом и Каппой, я вернулся с ними на «Гойа».

В июле лед сошел, и наш корабль без затруднения достиг мыса Барроу. Отсюда мы поплыли по Берингову проливу вдоль берега материка, и в октябре прибыли в Сан-Франциско. Я подарил свое судно «Гойа» городу. Там его можно видеть и сейчас…

Достигнув цели, поставленной перед собою, я стал мечтать о новом роде деятельности. 1906 и 1907 годы я посвятил чтению докладов в Европе и Америке, и вернулся в Норвегию с деньгами, чтобы расплатиться со своими кредиторами (между прочим, и с тем, который чуть было не испортил мне все дело)…

IV. Южный полюс.

Следующей моей мечтой было открыть Северный полюс. Мне очень хотелось выполнить то задание, которое увлекало Нансена, а именно — при помощи полярных течений пересечь Северный полюс и затем полярное море. Я поспешил поэтому приобрести знаменитый корабль Нансена «Фрам». Хотя он был уже стар и потерт, я знал, что он все же будет в состоянии выдержать натиск полярных льдов.

Все было в порядке — «Фрам» подновлен, нагружен запасами и состав экспедиции намечен, — когда получилось сообщение, что адмирал Пири 1 апреля 1909 года достиг Северного полюса.

Мне оставалось теперь придумать что-нибудь необыкновенное. Официально я заявил, что все-таки намерен предпринять намеченное путешествие, так как оно будет иметь научный интерес, и 10 августа 1910 года покинул с товарищами Норвегию.

Наш план заключался в том, чтобы прежде всего пройти Берингов пролив; предполагалось, что наиболее благоприятное и самое сильное течение идет в том направлении. Наш путь из Норвегии в Берингов пролив лежал мимо мыса Горн. Сначала мы зашли на Мадейру. Тут я объявил товарищам, что раз Северный полюс открыт, нам лучше всего отправиться открывать Южный… Все единодушно со мной согласились.

Об открытии Южного полюса уже все известно, мне остается только объяснить, почему мы вернулись из нашего, очень смело задуманного путешествия невредимыми, а капитан Скотт и его товарищи погибли такой трагической смертью…　

Скотт хорошо знал о моем намерении и тогда, когда покинул Австралию, и позднее, когда мы оба зимовали среди льдов. Когда мы осенью 1910 года покинули Мадейру, я передал своему секретарю запечатанный конверт, содержавший телеграмму на имя Скотта в Австралию. Телеграмма эта была отправлена, согласно моим инструкциям, несколько дней спустя, когда мы находились уже в открытом море, и в ясных и определенных выражениях сообщала Скотту, что я намерен состязаться с ним в открытии Южного полюса.

Позднее, зимою (когда в Антарктике бывает лето), несколько членов экспедиции Скотта пришли в наш лагерь в Китовой бухте и глядели на наши приготовления. Обе экспедиции принуждены были всю зиму провести в лагерях и дожидаться подходящей погоды, чтобы тронуться в путь к полюсу. Мы оказывали этим людям всяческое гостеприимство и дали им возможность изучить нашу экипировку. Мы предложили им даже перезимовать вместе с нами и взять у нас половину собак, но от этого они отказались. Мой опыт полярного исследователя убедил меня, что собаки — единственное удобное средство передвижения по льду и снегу. Они быстры, сильны и сообразительны. Скотт же приехал на юг, захватив с собой лишь моторные сани, оказавшиеся на льду и снегу негодными. Он привез также несколько шотландских пони и на них возлагал все надежды. Я был убежден, что он совершает ошибку, и, к моему великому огорчению, это упущение и послужило одной из причин его трагической гибели…

Мы расположились лагерем на ледяном барьере, и это в такой же мере способствовало нашему успеху, как Скотту вредило то, что он свой лагерь расположил на материке. Воздушные течения в антарктических областях делают погоду гораздо суровее на материке, чем на льду. Антарктический климат вообще самый отвратительный на свете, главным образом из-за постоянных ужасающих бурь. Ветры дуют с невероятной скоростью. Скотт пережил несколько таких бурь, когда невозможно было держаться на ногах, да и вообще сильно страдал от дурной погоды. У нас же на льду погода была гораздо терпимее, тем более, что мы, по опыту зная, насколько это важно, выстроили себе помещение, куда ветер не мог проникать.

Барьер, который так часто описывается во всех книгах об антарктических странах, в сущности, не что иное, как гигантский ледник, простирающийся от антарктических гор до самого моря. Этот ледник в 60 метров высотою протянулся на сотни миль в длину. Как все ледники и лавины, он постоянно ползет. Поэтому мысль расположиться лагерем на барьере никогда не имела сторонников.

Но я внимательно читал и изучал работы, изданные прежними исследователями. Сравнивая их отчеты, я был поражен, что Китовая бухта, расположенная в самом барьере, почти совсем не изменилась с тех пор, как в 1841 году была открыта Джемсом Россом). Если эта часть ледника не двигалась семьдесят лет, — думалось мне, — значит, ледник лежит на твердой земле какого-нибудь острова. Чем больше я размышлял об этом, тем сильнее убеждался в правильности своего предположения. Поэтому я не побоялся расположить нашу зимнюю квартиру на вершине барьера в Китовой бухте. С помощью самых точных инструментов мне удалось потом убедиться, что лед в этом месте в течение многих месяцев оставался совершенно неподвижным.

Наше положение близ Китовой бухты было во многих отношениях выгоднее положения Скотта. Мы были немного ближе к полюсу, чем Скотт, и, как показали события, дорога на юг, которую мы избрали, была безусловно самой удобной. Но главным нашим преимуществом были собаки. Подготовительная работа заключалась в том, что мы предприняли из нашей основной квартиры несколько экспедиций на юг и устроили склады запасов на расстоянии нескольких дней пути друг от друга; благодаря этому на обратном пути с полюса нам не нужно было тащить с собой провизию. Конечно, эти склады мы устроили на скорую руку и оставили в них тот минимум запасов, в котором нуждались для обратного пути.

Я долго рассчитывал, каково должно быть расстояние между этими депо и сколько провианта следовало оставить в каждом из них; мне удалось уменьшить количество провианта, которое нужно было взять с собой, принимая во внимание, что мясо собак, везших припасы, могло также служить для нас пищей. Каждая эскимосская собака имела на себе 25 килограммов съедобного мяса и, взятая с собой на юг, уменьшала на 25 килограммов провизию на санях и в промежуточных складах. В расписании, сделанном мною перед окончательной отправкой на полюс, я точно назначил каждой собаке день, когда кончалась ее роль как двигательной силы и начиналась ее польза в смысле провианта, то-есть когда ее надлежало застрелить. Вот этот-то расчет и имел решающее значение для благополучного завершения нашей задачи…

Скотт и его товарищи умерли на обратном пути с полюса не потому, что были потрясены нашим приходом туда раньше их; они погибли от голода, так как не смогли запастись достаточным количеством пищи.

Дальнейшее хорошо известно. С четырьмя товарищами — Вистингом, Гансеном, Гесселем и Бьолендом — мы достигли 14 декабря 1911 года Южного полюса.

Мы пробыли там три дня и исследовали окрестности радиусом в 10 километров. Водрузив на полюсе норвежский флаг, мы благополучно вернулись к себе на главную квартиру. Через месяц, в январе 1912 года, прибыл на полюс Скотт и нашел там оставленные нами документы. Скотт и его четыре товарища сделали отчаянную попытку вернуться к своему исходному пункту, но по дороге умерли от голода и переутомления.

Первый пункт, к которому мы пристали на «Фраме» на обратном пути в Европу, был Буэнос-Айрес.

«Фрам» вернулся в Норвегию, а я остался в Америке и стал подумывать о том, чтобы снарядить еще экспедицию к полюсу. Я даже приобрел для этого аэроплан системы «Фарман» и собирался погрузить его на «Фрам», чтобы потом делать полеты над ледяными пространствами. На этот раз я собирался воздушным путем исследовать арктические страны, и это устремление имело большое значение для моих последующих экспедиций 1925 и 1926 гг., предпринятых на аэропланах и на воздушном корабле.

Аппарат «Фарман» прибыл в Осло, когда разразилась мировая империалистическая война и все связанные с нею ужасы.

Об экспедиции нечего было и думать…

(Окончание в след. №)

На Южном полюсе…