Глава 1

Ленка неслась по узким, причудливо горбатым улочкам городка, ничего не замечая на своем пути.

Мимо одноэтажных домов с кружевными занавесками на окнах и высокими крестами телеантенн — вверх!..

Мимо длинных заборов и ворот, с кошками на их карнизах и злыми собаками у калиток — вниз!..

Куртка нараспашку, в глазах отчаяние, с губ слетал почти невнятный шепот:

— Дедушка!.. Милый!.. Уедем! Уедем! Уедем!.. — Она всхлипывала на ходу. — Навсегда!.. От злых людей!.. Пусть они грызут друг друга!.. Волки!.. Шакалы!.. Лисы!.. Дедушка!..

— Вот ненормальная! — кричали ей вслед люди, которых она сбивала с ног. — Летит, как мотоциклетка!

Ленка взбегала вверх по улице на одном дыхании, словно делала разбег, чтобы взлететь в небо. Она и в самом деле хотела бы тотчас взлететь над этим городком — и прочь отсюда, прочь! Куда-то, где ждали ее радость и успокоение.

Потом стремительно скатывалась вниз, словно хотела снести себе голову. Она и в самом деле была готова на какой-нибудь отчаянный поступок, не щадя себя.

Подумать только, что же они с нею сделали! И за что?!

 

Глава 2

Ленкин дед, Николай Николаевич Бессольцев, уже несколько лет жил в собственном доме в старом русском городке на берегу Оки, где-то между Калугой и Серпуховом.

Это был городок, каких на нашей земле осталось всего несколько десятков. Ему было больше восьмисот лет. Николай Николаевич хорошо знал, высоко ценил и любил его историю, которая, как живая, вставала перед ним, когда он бродил по его улочкам, по крутым берегам реки, по живописным окрестностям с древними курганами, заросшими густыми кустарниками жимолости и березняком.

Городок за свою историю пережил не одно бедствие.

Здесь над самой рекой, на развалинах старого городища, стоял когда-то княжеский двор, и русская дружина насмерть дралась с несметными полчищами ханских воинов, вооруженных луками и кривыми саблями, которые с криками: «Та Русь! Та Русь!..» — на своих низкорослых крепких конях пытались переправиться с противоположного берега на этот, чтобы разгромить дружину и прорваться к Москве.

И Отечественная война 1812 года задела городок своим острым углом. Армия Кутузова тогда пересекла его вереницей солдат и беженцев, повозок, лошадей, легкой и тяжелой артиллерии со всевозможными мортирами и гаубицами, с запасными лафетами и полевыми кузницами, превратив и без того худые местные дороги в сплошное месиво. А потом по этим же дорогам русские солдаты с неимоверной, почти нечеловеческой отвагой, не щадя живота своего, днем и ночью, без передыха гнали измученных французов обратно, хотя совсем было непонятно, откуда они взяли силы. После такого длинного отступления, голода и эпидемий.

И отсвет завоевания Кавказа русскими коснулся городка — где-то здесь в великой печали жил пленный Шамиль и горцы, которые его сопровождали. Они слонялись по узким улочкам, и их безумный тоскующий взор напрасно искал на горизонте гряду гор.

А первая империалистическая как буря унесла из городка всех мужчин и вернула их наполовину калеками — безрукими, безногими, но злыми и бесстрашными. Свобода была дороже им собственной жизни. Они-то и принесли революцию в этот тихий, маленький городок.

Потом, много лет спустя, пришли фашисты — и прокатилась волна пожаров, виселиц, расстрелов и жестокого опустошения.

Но прошло время, окончилась война, и городок вновь возродился. Он стоял теперь, как и прежде, размашисто и вольно на нескольких холмах, которые крутыми обрывами подступали к широкой излучине реки.

На одном из таких холмов и возвышался дом Николая Николаевича — старый, сложенный из крепких бревен, совершенно почерневших от времени. Его строгий, простой мезонин с прямоугольными окнами затейливо украшали четыре балкончика, выходящие на все стороны света.

Черный дом с просторной, открытой ветрам террасой был совсем не похож на веселые, многоцветно раскрашенные домики соседей. Он выделялся на этой улице, как если бы суровый седой ворон попал в стаю канареек или снегирей.

Дом Бессольцевых давно стоял в городке. Может быть, более ста лет.

В лихие годы его не сожгли.

В революцию не конфисковали, потому что его охраняло имя доктора Бессольцева, отца Николая Николаевича. Он, как почти каждый доктор из старого русского городка, был здесь уважаемым человеком. При фашистах он устроил в доме госпиталь для немецких солдат, а в подвале в это время лежали раненые русские, и доктор лечил их немецкими лекарствами. За это доктор Бессольцев и был расстрелян, здесь же, посреди своего широкого двора.

На этот раз дом спасло стремительное наступление Советской Армии.

Так дом стоял себе и стоял, всегда переполненный людьми, хотя мужчины Бессольцевы, как и полагалось, уходили на разные войны и не всегда возвращались.

Многие из них остались лежать где-то в безвестных братских могилах, которые печальными холмами разбросаны повсеместно в Центральной России, и на Дальнем Востоке, и в Сибири, и во многих других местах нашей земли.

До приезда Николая Николаевича в доме жила одинокая старуха, одна из Бессольцевых, к которой все реже и реже наезжали родственники — как ни обидно, а род Бессольцевых частично рассыпался по России, а частично погиб в борьбе за свободу. Но все же дом продолжал жить своей жизнью, пока однажды разом не отворились все его двери и несколько мужчин молча, медленно и неловко вынесли из него на руках гроб с телом сухонькой старушки и отнесли на местное кладбище. После этого соседи заколотили двери и окна бессольцевского дома, забили отдушины, чтобы зимой дом не отсырел, прибили крестом две доски на калитку и ушли.

Впервые дом оглох и ослеп.

Вот тут-то и появился Николай Николаевич, который не был в городке более тридцати лет.

Он только недавно похоронил свою жену и сам после этого тяжело заболел.

Николай Николаевич не боялся смерти и относился к этому естественно и просто, но он хотел обязательно добраться до родного дома. И это страстное желание помогло ему преодолеть болезнь, снова встать на ноги, чтобы двинуться в путь. Николай Николаевич мечтал попасть в окружение старых стен, где длинными бессонными ночами перед ним мелькали бы вереницы давно забытых и вечно памятных лиц.

Только стоило ли ради этого возвращаться, чтобы на мгновение все это увидеть и услышать, а потом навсегда потерять?

«А как же иначе?» — подумал он и поехал в родные края.

В страшные часы своей последней болезни, в это одиночество, а также в те дни, когда он буквально погибал от военных ран, когда нет сил ворочать языком, а между ним и людьми появлялась временная полоса отчуждения, голова у Николая Николаевича работала отчетливо и целеустремленно. Он как-то особенно остро ощущал, как важно для него, чтобы не порвалась тоненькая ниточка, связывающая его с прошлым, то есть с вечностью…

Целый год до его приезда дом простоял заколоченный. Его поливали дожди, на крыше лежал снег, и никто его не счищал, поэтому крыша, и так уже давно не крашенная, во многих местах прохудилась и проржавела. А ступени главного крыльца совсем прогнили.

Когда Николай Николаевич увидел свою улицу и свой дом, сердце у него заколотилось так сильно, что он испугался, что не дойдет. Он постоял несколько минут, отдышался, твердым военным шагом пересек улицу, решительно оторвал крест от калитки, вошел во двор, отыскал в сарае топор и стал им отрывать доски от заколоченных окон.

Неистово работая топором, забыв впервые о больном сердце, он думал: главное — отколотить доски, открыть двери, распахнуть окна, чтобы дом зажил своей постоянной жизнью.

Николай Николаевич закончил работу, оглянулся и увидел, что позади него, скорбно сложив на груди руки, стояли несколько женщин, обсуждающих его, прикидывая, кто бы из Бессольцевых мог это быть. Но они все были еще так молоды, что не могли знать Николая Николаевича. Перехватив его взгляд, женщины заулыбались, сгорая от любопытства и желания поговорить с ним, но он молча кивнул всем, взял чемоданчик и скрылся в дверях.

Николай Николаевич ни с кем не заговорил не потому, что был так нелюдим, просто каждая жилка дрожала у него внутри при встрече с домом, который был для него не просто дом, а его жизнь и колыбель.

По памяти дом всегда казался ему большим, просторным, пахнущим теплым воздухом печей, горячим хлебом, парным молоком и свежевымытыми полами. И еще когда Николай Николаевич был маленьким мальчиком, то всегда думал, что у них в доме живут не только «живые люди», не только бабушка, дедушка, папа, мама, братья и сестры, приезжающие и уезжающие бесчисленные дяди и тети, а еще и те, которые были на картинах, развешанных по стенам во всех пяти комнатах.

Это были бабы и мужики в домотканых одеждах, со спокойными и строгими лицами.

Дамы и господа в причудливых костюмах.

Женщины в расшитых золотом платьях со шлейфами, со сверкающими диадемами в высоких прическах. Мужчины в ослепительно белых, голубых, зеленых мундирах с высокими стоячими воротниками, в сапогах с золотыми и серебряными шпорами.

Портрет знаменитого генерала Раевского, в парадном мундире, при многочисленных орденах, висел на самом видном месте.

И это чувство, что «люди с картин» на самом деле живут в их доме, никогда не покидало его, даже когда он стал взрослым, хотя, может быть, это и странно.

Трудно объяснить, почему так происходило, но, будучи в самых сложных переделках, в предсмертной агонии, на тяжкой кровавой работе войны, он, вспоминая дом, думал не только о своих родных, которые населяли его, но и о «людях с картин», которых он никогда не знал.

Дело в том, что прапрадед Николая Николаевича был художник, а отец, доктор Бессольцев, отдал многие годы своей жизни, чтобы собрать его картины. И сколько Николай Николаевич себя помнил, эти картины всегда занимали главное место в их доме.

Николай Николаевич отворил дверь с некоторой опаской: вдруг там что-нибудь непоправимо изменилось? И он оказался прав — стены дома были пусты, исчезли все картины!

В доме пахло сыростью и затхлостью. На потолке и в углах была паутина. Многочисленные пауки и паучки, не обращая на него внимания, продолжали свою кропотливую искусную работу.

Полевая мышка, найдя приют в брошенном доме, как цирковой канатоходец, несколько раз весело пробежала по проволоке, которая осталась на окне от занавесей.

Мебель была сдвинута со своих привычных мест и зачехлена старыми чехлами.

Страх и ужас до крайней степени овладели Николаем Николаевичем — подумать только, картины исчезли! Он попробовал сделать шаг, но поскользнулся и еле устоял: пол был покрыт тонким слоем легкого инея. Тогда он заскользил дальше, как на лыжах, оставляя длинные следы по всему дому.

Еще комната!

Еще!

Дальше!

Дальше!..

Картин нигде не было!

И только тут Николай Николаевич вспомнил: сестра писала ему в одном из последних писем, что сняла все картины, увернула их в мешковину и сложила на антресоли в самой сухой комнате.

Николай Николаевич, сдерживая себя, вошел в эту комнату, влез на антресоли и дрожащими руками стал вытаскивать одну картину за другой, боясь, что они погибли, промерзли или отсырели.

Но произошло чудо — картины были живы.

Он с большой нежностью подумал о сестре, представив себе, как она снимала картины, прятала их, чтобы сохранить. Как она, несильная, усохшая с годами, аккуратно упаковала каждую картину. Видно, трудилась целыми днями не один месяц, исколола себе все руки иглой, пока зашивала грубую мешковину. Один раз упала с полатей — да она писала ему и об этом, — отлежалась и вновь паковала, пока не закончила своей последней в жизни работы.

Теперь, когда картины нашлись, Николай Николаевич взялся за дом. Первым делом он затопил печи, а когда стекла окон запотели, отворил их настежь, чтобы вышла из дома сырость. А сам все подкладывал и подкладывал в печи дрова, завороженный пламенем и гулом огня. Потом он вымыл стены, принес стремянку, добрался до потолков и наконец, меняя несколько раз воду, выскоблил тщательно полы, половицу за половицей.

Постепенно всем своим существом Николай Николаевич почувствовал тепло родных печей и привычный запах родного дома — он радостно кружил ему голову.

Впервые за последние годы Николай Николаевич освобожденно и блаженно вздохнул.

Вот тогда-то он снял чехлы с мебели и расставил ее. И наконец развесил картины… Каждую на свое место.

Николай Николаевич огляделся, подумал: что бы сделать еще? — и вдруг понял, что ему больше всего хочется сесть в старое отцовское кресло, которое называлось волшебным словом «вольтеровское». В детстве ему не разрешалось этого делать, а как хотелось забраться на него с ногами!..

Николай Николаевич медленно опустился в кресло, откинулся на мягкую спинку, облокотился на подлокотники и просидел так неизвестно сколько времени. Может быть, час, а может быть, три, а может, остаток дня и всю ночь…

Дом ожил, заговорил, запел, зарыдал… Множество людей вошли в комнату и окружили кольцом Николая Николаевича.

Николай Николаевич думал о разном, но каждый раз возвращался к своей тайной мечте. Он думал о том, что когда он умрет, то здесь поселится его сын с семьей.

И видел воочию, как сын входит в дом. И конечно, невидимые частицы прошлого пронзят и прогреют его тело, запульсируют кровью, и он уже никогда не сможет забыть родного дома. Даже если уедет в одну из своих экспедиций, где будет искать редчайшие цветы, взбираясь высоко в горы и рискуя сорваться в пропасть, только затем, чтобы посмотреть на едва заметный бледно-голубой цветок на тонком стебельке, который растет на самом краю отвесной скалы.

Нет, Николай Николаевич как раз понимал: жизнью надо рисковать непременно, иначе что же это за жизнь — это какое-то бессмысленное спанье и обжирание. Но все же он мечтал о том, чтобы сын его вернулся домой или возвращался, чтобы снова уезжать, как это делали прочие Бессольцевы в разные годы по разным поводам.

Когда он очнулся, лучи солнца радужным облачком клубились в доме и падали на портрет генерала Раевского. И тогда Николай Николаевич вспомнил, как он в детстве ловил первые солнечные лучи на этой же картине, и грустно и весело рассмеялся, подумав, что жизнь безвозвратно прошла.

Николай Николаевич вышел на крыльцо и увидел, что солнце осветило балкончик, который выходил на восток, и двинулось, чтобы сделать еще одно кольцо вокруг дома.

Он взял топор, нашел рубанок и пилу, отобрал несколько досок, чтобы починить крыльцо. Как он давно этим не занимался, хотя видно — эта работа крепко «сидела» у него в руках. Он делал все не очень ловко, но с большой охотой: ему нравилось держать обыкновенную доску, нравилось скользить по ней рубанком, и городская суета многих последних лет незримо уходила из его сознания.

Дом ему скажет за это спасибо, подумал Николай Николаевич, и он скажет спасибо дому.

Потом Николай Николаевич взобрался на крышу, и лист железа, поднятый ветром, ударил его по спине так сильно, что чуть не сбил с крыши — он чудом удержался…

Вот тут он впервые почувствовал острый голод, такой у него бывал только в юности, когда он от голода мог потерять сознание. И неудивительно. Николай Николаевич не знал, сколько прошло времени, как он приехал, не помнил, что он ел и ложился ли спать. Он работал по дому и не замечал мелькания коротких зимних дней. Раннее утро он не отличал от позднего вечера.

Николай Николаевич пошел на базар, купил квашеной капусты, картошки, сухих черных грибов и сварил кислые грибные щи. Съел две тарелки и лег спать.

Встал, по-прежнему не ощущая времени, снова съел щей, звонко рассмеялся, ловя себя на мысли, что узнаёт в интонациях своего смеха смех отца, и снова почему-то лег спать…

С тех пор прошло несколько лет, и Николай Николаевич забыл про свои болезни. Он жил, жил и чувствовал, что стал вынослив, как крепкое старое дерево, хорошо политое весенним дождем.

Его то и дело видели не по возрасту стремительно бегущим по кривым улочкам городка то в одну сторону, то в другую, очевидно без всякого дела, хотя иногда он нес что-нибудь завернутое в материю, — тогда лицо его вдохновенно светилось и молодело.

Те, кто считались сведущими, судачили, что он ищет какие-то картины. Тратит на них уйму денег, а оставшиеся, все без остатка, отдает за дрова. И топит — подумать только! — все печи каждый день, а в морозы и по два раза, чтобы эти его картины не отсырели. И всегда почему-то ночью, зажигая свет во всех комнатах.

Сколько же у него деньжищ уходило зазря: легким дымом через печные трубы в небо, ярким светом электричества в ночь, а главное, на новые картины — мало ему было своих!

Вот поэтому и гол как сокол.

В городке относились к Николаю Николаевичу с настороженным вниманием.

То, как он жил, горожанам было непонятно и недоступно, но у многих вызывало уважение. И между прочим, люди привыкли к тому, что дом Бессольцевых светился ночью и стал в городке своеобразным маяком, ориентиром для запоздалых путников, издалека возвращавшихся в темноте домой.

Ночью дом был как свеча в непроглядной мгле.

Соседи могли подумать про Николая Николаевича, что он до ужаса одинок и поэтому несчастен. Он вечно бродил по городку один, в неизменной кепке, которую носил, низко сдвинув на лоб, и в потертом пальто с большими аккуратными заплатками на локтях.

За это дети дразнили его «заплаточником», но, кажется, он их даже не замечал. Редко-редко он вдруг оглядывался и смотрел им вслед с нескрываемым удивлением. Тогда они стремительно уносились от него, хотя он никогда не ругался и не гнался за ними.

Если с ним вступали в праздные разговоры, то он отвечал односложно и быстро уходил прочь, нахохлившись, как птица на холоде.

Но однажды Николай Николаевич появился на улицах городка не один. Он шел в сопровождении девочки лет двенадцати, какой-то необычно важный и гордый, непохожий на себя. Останавливался с каждым встречным-поперечным и произносил одну и ту же фразу, показывая на девочку: «А это Лена… — И, внушительно помолчав, добавлял: — Моя внучка». Ну как будто рядом с ним была не девчонка, а какая-нибудь всемирно известная величина.

А внучка его, Ленка, каждый раз отчаянно смущалась и не знала, куда деваться.

Она была нескладным подростком, еще теленком на длинных ногах, с такими же длинными нелепыми руками. На спине у нее торчали, как крылышки, лопатки. Подвижное лицо украшал большой рот, с которого почти никогда не сходила доброжелательная улыбка. А волосы были заплетены в два тугих канатика.

В первый же день своего появления в городке Ленка раз по сто появлялась на каждом из четырех балкончиков и с любопытством смотрела на все четыре стороны света. Ее в равной степени интересовали и север, и юг, и восток, и запад.

Жизнь Николая Николаевича после приезда Ленки почти не изменилась. Правда, теперь в магазин за творогом и молоком бегала Ленка, а сам он изредка покупал на базаре мясо, что раньше за ним не водилось.

Осенью Ленка пошла в шестой класс.

Вот тогда-то и произошла эта история, которая навсегда сделала Бессольцевых — Николая Николаевича и Ленку — знаменитыми людьми. Отзвук этих событий, как колокольный звон, долго еще носился над городком, отзываясь по-разному в жизни тех людей, которые были в них замешаны.

 

Глава 3

Весь городок был усыпан опавшими листьями: сады, дворы, тротуары, крыши домов. И даже небольшая площадь, именуемая главной, расположенная между универмагом, бывшим собором, и магазином «Хозтовары», сплошь была покрыта сухим и ломким листом.

Единственная уборочная машина и не думала бороться с этим невиданным листопадом.

Ее шофер Петька, молодой нахальный парень, открыв дверцу кабины и свесив наружу ноги в громадных болотных сапогах, курил «Беломор» в ожидании частных просителей, которым надо было что-то подбросить из магазина домой.

Грачи готовились в дальнюю дорогу. Несметными стаями носились они над городком, криками сгоняя с деревьев ленивых птенцов, присевших не вовремя отдохнуть.

Ока вздулась и потемнела от осеннего паводка, хотя по ней еще шустро бегали последние катера. Старый паром вытащили на берег и крепко-накрепко привязали к древним могучим ветлам, чтобы его не унес неудержимый весенний разлив.

И в этой кутерьме Ленка целыми днями носилась по городу. Она не уставала удивляться странностям жизни: грачи улетали, чтобы обязательно вернуться; паром вытаскивали из воды, чтобы весной вновь опустить на реку; деревья опадали, чтобы снова обрасти молодыми и крепкими листьями. Вот такая у нее была славная и интересная жизнь.

И вдруг все это перестало существовать. Она не слышала голоса людей, не видела, куда ведут ее дороги, не замечала, что ест и что пьет.

Случилось это в начале ноября, во время осенних каникул, а закончилось в первый школьный день. Всего-то несколько дней и продолжалась эта история, а жизнь Ленке перевернула.

В тот день Ленка долго бродила по городку, пока не оказалась в тополиной рощице около скульптуры «Уснувший мальчик».

Мальчик лежал на спине, слегка подогнув ноги, вытянув руки вдоль тела и склонив голову к плечу.

Он всегда был грустным, а сегодня показался Ленке на редкость печальным. Может быть, оттого, что слишком низко висели над землей тучи, или оттого, что на душе у Ленки было тревожно.

Только она почувствовала себя одинокой и никому здесь не нужной, и ей захотелось немедленно уехать из этого городка…

Николай Николаевич, мало что замечая вокруг, занимался своим любимым делом. Он стоял на табурете и легкими движениями мягкой волосяной щетки смахивал невидимые пылинки с картин. Это занятие было ему так по сердцу, что он даже напевал себе под нос. И когда в комнату вбежала Ленка, то он сначала не заметил, что она чем-то сильно возбуждена, что куртка у нее нараспашку, губы крепко сжаты, а в глазах отчаяние.

Ленка одним махом вытряхнула из портфеля учебники и тетради и начала беспорядочно впихивать в него свои вещи, которые попадались ей на глаза.

— Тише!.. Тише!.. Безумная! — Николай Николаевич провел щеткой по золотому эполету Раевского. — Лучше оглянись вокруг! Посмотри, какая тебя окружает красота. Этим картинам больше ста лет, а они с каждым годом делаются все прекрасней и прекрасней…

Ленка, не обращая внимания на дедушку, продолжала лихорадочно собираться.

— Ничего ты в этом не смыслишь, скажу я тебе, Елена, хотя и не глупая девица. — Николай Николаевич грустно покачал головой. — Ну что ты топаешь как слон, только пыль выбиваешь из досок.

— Дай мне денег на дорогу, — сказала Ленка, торопливо застегивая портфель.

— А ты далеко собралась? — Теперь Николай Николаевич провел щеткой по многочисленным орденам генерала.

— Я уезжаю.

— А почему в такой спешке? — Он улыбнулся, и лицо его от этого непривычно помолодело. — Ты что, покидаешь тонущий корабль?

— У Димки Сомова сегодня день рождения, — в отчаянии ответила Ленка.

— А тебя не пригласили, и поэтому ты решила уехать? Несерьезный ты человек, Елена. Суетишься. Переживаешь всякую ерунду… Бери пример с генерала Раевского…

— Дедушка, дай мне, пожалуйста, денег на билет, — жалобно перебила Ленка.

— А куда ты едешь, если не секрет? — Николай Николаевич впервые внимательно посмотрел на Ленку.

— К родителям, — ответила Ленка.

Портфель расстегнулся, и она со злостью вновь его застегнула.

— К родителям?! — Вот тут Николай Николаевич забыл про свои картины и соскочил с табурета. — И не думай!.. — Он погрозил ей пальцем. — Ишь ты выдумала! Чтобы я отсюда? Никуда!.. Никогда!.. Ни ногой!

— А ты мне не нужен! — крикнула Ленка. — Я сама уеду! Одна!

— А кто тебя отпустит?… Какая самостоятельная! Они тебя привезли, они пусть и увозят. — Николай Николаевич провел блуждающим взором по картинам и сказал тихо-тихо: — Пойми, я только этим и жив. — Он протянул руку к Ленке: — Отдай портфель.

Ленка отскочила, стала по другую сторону стола и крикнула:

— Дай денег!

— Никуда! Ты поняла?… Никуда ты не поедешь! — ответил Николай Николаевич. — И оставим в покое эти глупости.

— Дай денег! — Ленка стала как бешеная. — А не то… я что-нибудь украду и продам.

— В нашем-то доме? — Николай Николаевич рассмеялся.

Смех Николая Николаевича обидел Ленку. Она беспомощно оглянулась, ища выхода из положения, и вдруг крикнула:

— Я твою картину украду! — Бросила портфель и в лихорадке начала снимать со стены картину, которая висела к ней ближе других.

— Картину?! — Николай Николаевич неожиданно быстро подошел к Ленке и отвесил ей такую пощечину, что она отлетела в угол комнаты, а сам в ужасе отступил.

Ленка подхватила портфель и рванулась к двери. Николай Николаевич успел ее схватить. Она укусила его за руку, вырвалась и убежала.

— Я тебе все равно не дам денег! — крикнул он ей вслед, натягивая пальто. — Не дам!.. Елена, остановись!.. Вот бешеная! — И, торопясь, не попадая рукой в рукава пальто, выбежал из дома.

 

Глава 4

А в это время веселый шестиклассник Валька мчался по берегу реки, никак не рассчитывая на то, что вечером ему приклеят позорную кличку Живодер. Он был одет по-праздничному: в чистой рубашке и при галстуке. В руке крутил собачий поводок с ошейником, а носком сапога все время сшибал пустые консервные банки, разбросанные еще с лета там и сям нахальными туристами. Он старался попасть в птиц и кур, тихо блуждающих в кустарнике, или в котов, мирно ловящих последние лучи осеннего солнца. И если ему удавалось поразить какую-нибудь цель, то собственная ловкость вызывала в нем прилив бурной радости.

Валька затормозил около старого дуба — из его дупла торчали две мальчишеских головы.

— Вы что там делаете, мелюзга несчастная? — строго спросил Валька.

— Мы ничего, — испуганно ответили те. — Мы в пожарников играем.

— А ну вылазь! — Валька выразительно хлопнул поводком по голенищу резинового сапога, как какой-нибудь американский плантатор из девятнадцатого века, хотя, между прочим, ничего не знал про них, ибо плохо разбирался в науке под названием история. — Собирай листья! Засовывай их в дупло! Живо!! Пошевеливайся!..

Мальчишки, ничего не понимая, собирали в охапку листья и засовывали их в дупло. Но вот они набили его доверху, Валька чиркнул спичкой и… бросил ее в дупло на листья — те тут же занялись пламенем.

— Ты что?! — взбунтовались мальчишки и бросились к дереву.

Но Валька перехватил их и не отпускал, пока пламя не разгорелось, хотя они бились у него в руках и ревели. Потом с криком: «Вперед!.. На пожар!.. Пожарники!..» — выпустил и удалился.

Так он шел по земле, издавая вопли восторга, оставляя позади себя крики возмущенных жертв.

Валька спешил на встречу со своими дружками, чтобы идти на день рождения к Димке Сомову. Он еще издали увидел их: Лохматого и Рыжего — они сидели на скамейке у речной пристани, — подскочил к ним, с размаху бухнулся рядом и спросил:

— Ну что, баламуты, жрать охота? — Зашелся мелким смехом и добавил: — И мне тоже!.. Как подумаю про сомовские пироги, слюнки текут.

— А я меду с молоком навернул, — ответил Лохматый и мечтательно добавил: — Липа в этом году долго цвела — мед вкусный.

— А мне бабка ничего не дала… — вздохнул Валька. — Чего, говорит, переводить продукт, раз ты в гости идешь.

— Хитрая у тебя бабка, — сказал Лохматый.

— Хитрая-то хитрая, а свою жизнь под откос пустила, — ответил Валька. — Ни кола ни двора. Вот Сомову хорошо. В рубашке родился. И родители деньгу зашибают, и красавчик, и голова работает на пятерки… Так и хочется ему мордочку почистить.

— Завидущий ты, Валька, — сказал Лохматый.

— А ты нет?… — Валька усмехнулся. — Чего там… Все люди лопаются от зависти. Только одни про это говорят, а другие врут, что они не завистливые.

— А мне-то чего завидовать? — удивился Лохматый. — Нам в лесничестве хорошо. Воля. И вообще я кого хочешь в бараний рог согну.

— Ну и что? — Валька презрительно сплюнул. — Сила — не деньги. На нее масла не купишь.

Лохматый неожиданно схватил Вальку одной рукой за шею и крепко сжал.

— Отпусти! — завопил Валька.

— Рыжий, что главное в человеке? — спросил Лохматый.

— Сила! — встрепенулся Рыжий, выходя из глубокой задумчивости.

— А Валька ее не уважает, — сказал Лохматый. — Говорит, главное в человеке зависть.

— Отпусти! — вопил Валька. — Уважаю я силу!.. Уважаю! Отпусти! Задушишь!..

Лохматый разжал руку и освободил Вальку. Тот на всякий случай отбежал в сторону.

— Натрескался меду! — Валька потер шею. — Силища как у трактора. Не в отца… — Он что-то в злости хотел еще добавить, но передумал.

— Ты моего отца не трожь, — угрюмо ответил Лохматый. — Он у меня весь изрешеченный и битый-перебитый всякой сволочью.

— Смотрите! Шмакова идет! — сказал Рыжий. — Ну выступает!

Лохматый и Валька оглянулись и обалдели.

Шмакова была не одна, ее сопровождал Попов, но все смотрели на нее. Она не шла, а несла себя, можно сказать, плыла по воздуху. Попов рядом с нею был неказистым и неловким, потому что Шмакова нарядилась в новое белое платье, в новые белые туфли и повязала волосы белой лентой. Не по погоде, конечно, зато она блистала во всем своем великолепии.

— Ну, Шмакова, ты даешь! — простонал Валька. — Тебя же в этих туфельках на руках надо нести.

— Артистка эстрады, — сказал Лохматый.

— Сомов упадет, — констатировал Рыжий.

— А мне на Сомова наплевать, — пропела Шмакова, очень довольная собой.

— Что-то незаметно, — сказал Лохматый.

— Хи-хи-хи! — вставил Валька.

— Ха-ха-ха! — присоединился к ним Рыжий.

Попов посмотрел на Шмакову, его круглая курносая физиономия приобрела жалобное выражение.

— Ребя, не надо, а? — попросил Попов. — Лучше пошли к Сомову.

Все радостно заорали, что пора к Сомову, но Лохматый перебил их и сказал, что надо подождать Миронову.

— Наплевать нам на Миронову, — расхрабрился Валька. — Кто она такая — Миронова?… Кнопка.

— Железная, — наставительно вставил Рыжий.

— Кому сказано — подождем Миронову! — грозно повторил Лохматый.

— Конечно, подождем, — испуганно согласился Валька. — Да и Васильева еще нет.

И тут появился Васильев — худенький мальчик в очках.

— А меня ждать не надо, — сказал Васильев. — Я к Сомову не пойду.

— Почему? — раздался чей-то голос.

Все оглянулись и увидели Миронову. Она была, как всегда, аккуратно причесана и подчеркнуто скромно одета. Под курткой у нее было самое обыкновенное форменное коричневое платье.

— Привет, Миронова, — сказал Лохматый.

— Здорово, Железная Кнопка, — угодливо вставил Валька.

Миронова им не ответила. Она не спеша прошла вперед и встала перед Васильевым.

— Так почему ты, Васильев, не пойдешь к Сомову? — спросила она.

— На хозяйство брошен, — неуверенно ответил Васильев и поднял над головой авоську с продуктами.

— А если честно?

Васильев молчал; толстые стекла очков делали его глаза большими и круглыми.

— Ну что же ты молчишь? — не отставала от него Миронова.

— Неохота мне к Сомову. — Васильев с вызовом посмотрел на Железную Кнопку. — Надоел он мне.

— Надоел, говоришь? — Миронова выразительно посмотрела на Лохматого.

Тот двинулся вперед — за ним остальные. Они окружили Васильева.

— А за измену идеалам знаешь что полагается? — строго спросила Миронова.

— Что? — Васильев посмотрел на нее круглыми глазами.

— А вот что! — Лохматый развернулся и ударил Васильева.

Удар был сильный — Васильев упал в одну сторону, а очки его отлетели в другую. Он уронил авоську и рассыпал продукты.

Все ждали, что будет дальше.

Васильев встал на четвереньки и начал шарить рукой в поисках очков. Ему было трудно, но никто ему не помогал — его презирали за измену идеалам. А Валька наступил тяжелым сапогом на очки, и одно стекло хрустнуло.

Васильев услышал этот хруст, дополз до Валькиной ноги, оттолкнул ее, поднял очки, встал, надел их и посмотрел на ребят: теперь у него один глаз был круглый и большой под стеклом, а второй сверкал маленькой беспомощной голубой точкой.

— Озверели вы! — с неожиданной силой закричал Васильев.

— Иди ты!.. — Лохматый толкнул его. — А то получишь добавку!

Васильев запихивал в авоську рассыпанные продукты.

— Дикари! — не унимался он. — До добра это вас не доведет!

Лохматый не выдержал и рванул за Васильевым, а тот дал деру под общий довольный смех.

— Поредело в нашем полку… — сказал Рыжий.

— Зато мы едины, — резко оборвала Миронова.

— Будем дружно, по-пионерски уплетать сомовские пироги! — рассмеялся Валька.

— Все шутишь, — перебила его Миронова. — А мы ведь о серьезном.

Они уже уходили крикливой, пестро одетой стайкой, когда глазастая Шмакова увидела Маргариту Ивановну, их классную.

— Маргарита, — сказала она.

— В джинсах, — заметил Валька. — Оторвала в Москве. Небось на свадьбу подарили.

— Махнем через изгородь? — предложил Рыжий. — А то начнет воспитывать… Праздник испортит.

— Не буду я никуда прыгать, — сказала Миронова. — Себя уважать надо.

— Лучше спрячемся и испугаем ее, — хихикнул Валька.

— Это уже интересно, — подхватила Шмакова.

Они разбежались кто куда.

Последней, не торопясь, встала за дерево Миронова.

А Маргарита Ивановна, не замечая никого, веселой походкой пересекла сквер и склонилась к окошку кассы речного пароходства.

Валька вышел из укрытия, неслышно подбежал к учительнице и громко крикнул:

— Здрасте, Маргарита Ивановна!

Маргарита Ивановна от неожиданности вздрогнула и оглянулась:

— А-а-а, это ты… Что у тебя за манера подкрадываться?

— А вы испугались? — спросил Валька. — Испугались, испугались… Ребята, Маргарита Ивановна испугалась, — паясничал он.

— Просто я задумалась, — ответила Маргарита Ивановна и неловко покраснела, то ли от обиды на Валькину бесцеремонность, то ли оттого, что она действительно испугалась, но не хотела в этом признаваться.

Ребята окружили ее, здороваясь.

— Какие вы все нарядные! — Маргарита Ивановна рассматривала их. — А Шмакова просто взрослая барышня.

— Маргарита Ивановна, а вам нравится мое платье? — пристала к ней Шмакова.

— Нравится, — ответила Маргарита Ивановна. — Кто тебе его сшил?

— Известно кто! — с восторгом вмешался в разговор Попов. — Моя мамаша.

— Под моим руководством, — сказала Шмакова и зло зашептала Попову: — Кто тебя за язык тянул?… А может, мне его из Москвы, из Дома моделей, привезли. «Моя мамаша… Моя мамаша…»

— А ты что же, Миронова, отстаешь от всех? — спросила Маргарита Ивановна.

— Я?… Тряпок не терплю. — Миронова с высокомерием посмотрела на своих друзей. — Извините, Маргарита Ивановна, мы опаздываем.

— А вы куда? — Маргарита Ивановна была несколько ошарашена резкостью Мироновой.

— К Сомову, — ответил за всех Рыжий. — Гуляем по случаю увядания.

— Передайте ему привет. Скажите, что я ему желаю… — Маргарита Ивановна задумалась. — Сомов человек незаурядный, не останавливается на достигнутом. В главном смел, прямодушен, надежный товарищ…

— В самую точку, Маргарита Ивановна, — проникновенно сказала Шмакова.

— Значит, я ему желаю…

— А вы опять куда-то уезжаете? — перебил Рыжий Маргариту Ивановну.

— Хочу показать мужу Поленово. Он же здесь еще не был нигде. А времени у него мало: ему возвращаться в Москву. — Маргарита Ивановна посмотрела на часы. — Ой!.. Убегаю. Да, чуть не забыла про Сомова… — И уже на ходу выкрикнула: — Пожелайте ему, чтобы он оставался таким, какой он сейчас!.. Всю жизнь таким…

И исчезла.

— А с нами никак до Поленова не доберется… — начала Миронова, но последние слова замерли у нее на губах, потому что она увидела Ленку Бессольцеву.

Ленка остановилась как вкопанная. И ребята замерли в восторге.

— Перед нами исторический экспонат — Бессольцева! — Впервые губы Мироновой растянулись в сдержанную улыбку, а голос зазвенел: — Она пришла за билетом!.. Она уезжает!

Ленка резко повернулась ко всем спиной и подошла к кассе речного пароходства.

— Точно! — крикнул Лохматый. — Она уезжает!

— Сила победила! — радостно поддержал его Рыжий.

— А знаете, что мы ей посоветуем? — Миронова озарилась вдохновением: — Чтобы она запомнила наш урок на всю жизнь.

Валька, кривляясь, изгибаясь спиной, на цыпочках подбежал к Ленке и постучал костяшками пальцев по ее спине:

— Бессольцева, ты запомнила наш урок?

Ленка не отвечала. Она стояла не шелохнувшись.

— Не отвечает, — разочарованно сказал Валька. — Выходит, не запомнила.

— Может, оглохла? — пропищала Шмакова. — Так ты ее… встряхни.

Валька поднял кулак, чтобы садануть Ленку по ее тоненькой худенькой спине.

— А вот этого уже не надо, — остановила его Миронова, — ведь она уезжает. Значит, мы победили. Нам этого достаточно.

— Пусть катится, откуда приехала! — крикнул Рыжий.

И другие тоже заорали:

— Нам такие не нужны!

— Ябеда!

— Чу-че-ло-о-о! — Валька схватил Ленку за руку и втащил в круг ребят.

Они прыгали вокруг Ленки, плясали, паясничали и веселились, и каждый старался перещеголять другого:

— Чу-че-ло-о-о!

— Чу-че-ло-о-о!

— Ого-род-ное!

— Рот до ушей!

— Хоть завязочки пришей!

Крутился разноцветный круг, а Ленка металась внутри его.

В это время появился Николай Николаевич, увидел Ленку и ребят, прыгающих вокруг нее, и крикнул:

— Вы что к ней пристали? Вот я вас!..

— Заплаточник! — завопил Рыжий. — Атас!

Они бросились в разные стороны.

Только Миронова осталась на месте, даже не шелохнулась, бровью не повела. Слова ее были полны презрения ко всем остальным:

— Вы что, струсили?

Этот решительный окрик остановил ребят.

— Что же вы — шестеро на одного! — Голос Николая Николаевича звучал почти трагически. — И не стыдно вам?

— А чего нам стыдиться! — нахально вякнул Валька. — Мы ничего не украли. Все в законе.

— Вы лучше свою внучку стыдите! — сказала Миронова.

— Лену? — удивленно спросил Николай Николаевич. — За что?

Ленка резко повернулась к дедушке, и он увидел ее лицо: искаженное, словно ее больно ударили. Он уже хотел крикнуть этим детям, чтобы они замолчали, чтобы побыстрее ушли и оставили их вдвоем.

Но ему никто и не собирался ничего говорить, это было не в их правилах: посвящать взрослых в свои дела. Лишь Миронова твердо и весело сказала на ходу:

— У нее узнаете. Она вам все в красках расскажет.

Они скрылись. Только некоторое время в тихом и прозрачном осеннем воздухе были слышны их крики:

— Молодец Железная Кнопка!

— Не испугалась Заплаточника!

— Сила победила!

А потом и голоса пропали, растворяясь вдали.

А Ленка, бедная Ленка ткнулась Николаю Николаевичу лицом в грудь, чтобы спрятаться хотя бы на время от тех бед, которые свалились на нее, и притихла.

Его внучку дразнили Чучелом и так ее доконали, что она решила уехать, подумал Николай Николаевич и почувствовал, как ее беда больно ударила его в сердце: он всегда тяжело переносил чужие беды. Это было трудно для жизни, но он не хотел расставаться с этой привычкой, не бросал тяжелую, но дорогую ношу. И это была его жизнь и спасение. Так подумал в этот момент Николай Николаевич, а вслух сказал, чтобы успокоить Ленку:

— Ну что ты… — Он погладил ее мягкий нежный затылок. — Не обращай на них внимания. — Голос у Николая Николаевича дрогнул, выдавая волнение. — Учись у меня. Я всегда спокоен. Делаю свое дело — и спокоен. — Он почти крикнул с вызовом: — Ты слышала, они дразнили меня Заплаточником? Несчастные!.. Не понимают, что творят. — И вдруг тихо и нерешительно спросил: — А ты что сделала? За что они тебя так?

Ленка вырвалась из его рук и отвернулась.

«Не надо было у нее ничего спрашивать, не надо было», — подумал Николай Николаевич, но эти слова сами собой сорвались у него с языка. Ну что же она такое страшное сделала, что они оттолкнули ее от себя, презрели и гоняли, как зайца?…

— Ну ладно, ладно! — сказал Николай Николаевич. — Прости… Ты решила уехать — значит, тебе так надо. Я жил один… И дальше буду жить один. — Он помолчал, потому что смысл этих слов был ему неприятен. — Привык к тебе? Отвыкну…

Тут он по своей старой привычке нахохлился, как птица под дождем, и натянул козырек кепки на глаза.

— Все это для меня неожиданно, — продолжал Николай Николаевич. — Жили рядом, а я толком в тебе ничего не понял. Не проник в твою душу — вот что обидно.

Он полез в карман, достал потертый кошелек и долго копался в нем, ожидая, вдруг Ленка что-нибудь скажет, ну, например, что она передумала, что никуда не поедет и что он может спрятать свой кошелек обратно в карман. Он тянул время, тяжело вздыхал, но это ему не помогло — Ленка молчала.

— На, — сказал Николай Николаевич, протягивая Ленке деньги. — Купи два билета на завтра. Я провожу тебя до Москвы, до самолета.

— А я так хотела на сегодня! — печально вздохнула Ленка. — На сегодня! На сейчас!

— Но это безумие, — сопротивлялся Николай Николаевич. — Посмотри, какие ты взяла вещи. Где твои учебники? А пальто? Там же снег давно, сразу заработаешь ангину!

Он говорил, говорил, она его перебивала: «На сегодня, на сейчас!» — а он убеждал задержаться, хотя сам отлично понимал, что все его доводы полнейшая ерунда, а главное состояло в том, что ему страшно не хотелось, чтобы Ленка уезжала. И поэтому он оборвал свою речь на полуслове, наклонился к ней и признался просительным шепотом:

— Ну не могу я так сразу!.. Ну давай завтра.

Ленка выхватила деньги из рук Николая Николаевича.

— Ты слышала? Я согласен на завтра, — в последний раз попросил он.

Николай Николаевич озадачил Ленку — ее ли это дедушка говорит?

Она подняла глаза и увидела его спокойное, неподвижное лицо. Только тонкий жгутик шрама, идущий от виска к углу жестких, сухих, стариковских губ, предательски побелел, и потерянные глаза, спрятанные под козырьком кепки, выдавали его сильное волнение.

— А у тебя заплатка на рукаве оторвалась, — вдруг заметила Ленка.

— Надо пришить. — Николай Николаевич ощупал заплатку.

Ленка увидела, что шрам на дедушкином лице снова стал еле заметным, и сказала:

— Ты бы купил себе новое пальто.

— У меня на это нет денег, — ответил тот.

— Вот про тебя и говорят, что ты — жадина. — Ленка прикусила язык, но обидное слово уже выскочило, теперь его не поймаешь.

— Жадина? — Николай Николаевич громко рассмеялся. — Смешно. — Он с большим вниманием стал разглядывать свое пальто. — Ты думаешь, что в нем ходить совсем уже неприлично?… А знаешь, я это пальто люблю. В старых вещах есть что-то таинственное… Утром я надеваю пальто и вспоминаю, как мы с твоей бабушкой много лет назад покупали его. Это она его выбирала… А ты говоришь — купи новое!..

Их взгляды опять встретились — нет, не встретились, а столкнулись, потому что каждый из них думал об отъезде.

— Ну ладно, — сказала Ленка, — поеду завтра. — И купила два билета.

Они пошли домой, сопровождаемые неизвестно откуда налетевшим дождем, омывающим сухую предзимнюю землю, — они даже не заметили, как он начался.

Когда они вошли в комнату, то в открытую форточку влетела музыка и крики ребят.

— У Сомовых гуляют. — Николай Николаевич спохватился, что сказал не то, и как бы невзначай закрыл форточку.

Но музыка и крики были так громки, что и затворенная форточка не спасала.

Тогда Николай Николаевич сел к пианино, что он делал чрезвычайно редко, и демонстративно открыл крышку.

— Ну что ты так смотришь на меня? — спросил он у Ленки, перехватив ее взгляд. — Меня почему-то потянуло к музыке. И нечего меня гипнотизировать.

Николай Николаевич заиграл громко и задиристо. Потом вдруг оборвал игру и молча, с немым укором посмотрел на Ленку.

— Не смотри на меня так! — не выдержала Ленка и крикнула: — Ну что ты один будешь тут делать?… Бери картины с собой, и поедем вместе!

— Что ты… Опомнись! — Николай Николаевич в волнении стал рассматривать картины, — Это невозможно. Они родились здесь… На этой земле… В этом городе… У этой реки… Здесь им вечно жить… Однажды во время войны я лежал в госпитале, и мне приснился сон, будто я мальчиком стою среди этих картин, а по ним солнечные зайчики бегают. Тогда я и решил: если останусь жив, навсегда вернусь в родной дом… Не сразу удалось, но все-таки добрался. А теперь мне кажется, что я и не уезжал, что я тут всегда… Ну, понимаешь, всегда-всегда… — Он как-то виновато и беззащитно улыбнулся. — Многие сотни лет… Что моя жизнь — продолжение чьей-то другой… Или многих других… Честно тебе говорю. Иногда мне даже кажется, что не мой прапрадед написал все эти картины, а я… Что не мой дед был фельдшером и построил в городе первую больницу, а тоже я… Только одной тебе могу в этом признаться. Другие не поймут, а ты поймешь, как надо… А когда ты сюда приехала, я, старый дурак, размечтался, решил: и ты к родному месту прирастешь и проживешь здесь длинную череду лет среди этих картин. Пусть твои родители носятся по свету, а ты будешь жить в родном доме… Тоже всегда. Не вышло.

Николай Николаевич вдруг подошел к Ленке и решительно сказал:

— Послушай, давай кончим это дело. — Он старался говорить бодрым голосом. — Возвращайся в школу, и баста.

Ленка пулей отлетела от Николая Николаевича, схватила свой несчастный портфель и бросилась к двери. Николай Николаевич загородил ей дорогу.

— Отойди! — Такого остервенения в ее лице Николай Николаевич еще никогда не видел: губы и лицо у нее побелели как мел. — Лучше отойди!.. Кому говорят!.. — И бросила в него портфель — он просвистел мимо его уха и шмякнулся о стену.

Николай Николаевич с большим удивлением посмотрел на Ленку, отошел от двери и сел на диван.

Ленка постояла немного в нерешительности, вся сжалась, виновато опустила голову и робко села рядом с ним.

— А ты не сердись на меня… Ладно? — попросила она. — Не сердись. Просто я какая-то чумовая. Всегда что-нибудь не то делаю. — Ленка заглянула Николаю Николаевичу в глаза. — Ты простил меня? Простил?…

— Ничего я не простил, — сердито ответил Николай Николаевич.

— Нет, простил, простил! Я вижу по глазам, — обрадовалась она. — Я… увлеклась…

— Ничего себе «увлеклась», — ответил Николай Николаевич. — Родному деду чуть голову не снесла.

— А вот и неправда, — сказала Ленка.

Ее лицо вдруг так необыкновенно преобразилось, что Николай Николаевич тоже улыбнулся. Оно стало открытым и радостным, рот растянулся до ушей, щеки округлились.

— Я же мимо бросала!

И вдруг лицо ее снова изменилось, стало каким-то отчаянным.

— Только не перебивай меня. Ладно? А то я сорвусь и не смогу рассказать. А так я тебе все-все расскажу, всю правду, без хитрости.

— Хорошо, — обрадовался Николай Николаевич. — Ты успокойся и рассказывай… не спеша, подробно, так легче.

— Еще раз перебьешь — уйду! — Губы у Ленки подтянулись и глаза сузились. — Я теперь не то что раньше. Я — решительная. — И она начала рассказывать.

 

Глава 5

— Когда я пришла в школу первый раз, то Маргарита, наша классная, позвала в учительскую Рыжего и велела ему отвести меня в класс. Мы шли с Рыжим по коридору, и я всю дорогу хотела с ним подружиться: перехватывала его взгляд и улыбалась ему. А он в ответ давился от хохота.

Конечно, у меня ведь дурацкая улыбка — до самых ушей. Поэтому и уши я тогда прятала под волосами.

Когда мы подошли к классу, Рыжий не выдержал, сорвался вперед, влетел в дверь и заорал:

«Ребята! У нас такая новенькая!..» — и зашелся хохотом.

Ну, после этого я застыла на месте. Можно сказать, одеревенела. Со мной так часто бывало.

Рыжий вылетел обратно, схватил меня за руку, втащил в класс и снова загоготал. И каждый на его месте сделал бы то же самое.

Может, я на его месте вообще умерла бы от хохота. Никто ведь не виноват, что я такая нескладная. Я и на Рыжего не обиделась и даже была ему благодарна, что он втащил меня.

Правда, как назло, я зацепилась ногой за дверь, врезалась в Рыжего, и мы оба рухнули на пол. Платье у меня задралось, портфель вылетел из рук.

Все, кто был в классе, окружили меня и с восторгом рассматривали. А я встала, и улыбочка снова растянула мой рот — не могу, когда меня в упор разглядывают.

Валька закричал:

«Рот до ушей, хоть завязочки пришей!»

Васильев засунул пальцы в рот, растянул губы, корчил страшные рожи и кричал:

«Я тоже так могу! У меня тоже рот до ушей, хоть завязочки пришей».

А Лохматый, давясь от смеха, спросил:

«Ты чья такая?»

«Бессольцева я… Лена». — И я снова по-дурацки улыбнулась.

Рыжий в восторге закричал:

«Ребята!.. Это же внучка Заплаточника!»

Ленка оборвала свой рассказ и покосилась на Николая Николаевича.

— Ты давай, давай, не смущайся, — сказал Николай Николаевич. — Я же тебе говорил, как я к этому отношусь. В высшей степени снисходительно и совсем не обижаюсь.

— Ну, а я-то об этом не знала, — продолжала Ленка. — И вообще про твое прозвище не знала… Ну, не была готова… «Мой дедушка, — говорю, — Заплаточник?… За что вы его так прозвали?…»

«А чего плохого? — ответил Лохматый. — Меня, например, зовут Лохматый. Рыжего — Рыжий. А твоего деда — Заплаточник. Звучно?»

«Звучно», — согласилась я.

Я подумала, что они веселые и любят пошутить.

«Значит, вы хорошо знаете моего дедушку?» — спросила я.

«А как же, — сказал Лохматый. — Он у нас знаменитый».

«Да, да… очень знаменитый, — подхватил Валька. — Как-то в личной беседе я спросил твоего дедушку, почему он не держит собак. И знаешь, что он мне ответил? «Я, — говорит, — не держу собак, чтобы не пугать людей».

Я обрадовалась:

«Вот, — говорю, — здорово».

И другие ребята тоже подхватили:

«Здорово, здорово!»

«Мы эти его слова всегда помним, — продолжал Валька, — когда яблоки в его саду… Ну, как это называется?…»

«Собираем», — подхватил Рыжий.

Все почему-то снова захохотали.

Ленка вдруг замолчала и посмотрела на Николая Николаевича.

— Вот дура какая, — сказала она. — Только сейчас поняла, что они надо мной смеялись. — Ленка вся вытянулась, тоненькая, узенькая. — Мне надо было тогда тебя защитить… дедушка!

— Ерунда, — ответил Николай Николаевич. — Мне даже нравилось, что они у меня яблоки таскали. Я за ними часто подглядывал. Они шустрили по саду, бегали пригнувшись, набивали яблоки за пазуху. У нас с ними была вроде как игра. Я делал вид, что не вижу их, а они с отчаянной храбростью таскали яблоки, можно сказать, рисковали жизнью, но знали, что им за это ничего не будет.

— Ты добрый! Я и тогда им ответила, что ты добрый.

А Попов сказал:

«Моя мамаша ему на пальто пришивала заплатки. Говорит: «Вы же отставной офицер. У вас пенсия. Вам неудобно с заплатками». А он — это, значит, ты, дедушка: «У меня лишних денег нет».

«Ну ты, Попов, даешь! — крикнул Рыжий. — Ты что же, думаешь, что он жадный?»

А Валька подхватил:

«Он жадный?! Он моей бабке за картину отвалил триста рублей. «Это, — говорит, — картина моего прапрапрапра…»»

Все развеселились и стали выдумывать, кто что мог:

«Бабушки!»

«Тетушки!»

И тут я стала хохотать. Правда, смешно, что они нашего прапрадедушку переделали в прабабушку и в пратетушку? — спросила Ленка у Николая Николаевича. — Хохочу я и хохочу, никак не могу остановиться. Я если хохочу, то обо всем забываю.

Ленка неожиданно коротко рассмеялась, будто колокольчик звякнул и упал в траву, и снова сжала губы.

— Это раньше я обо всем забывала, — поправилась Ленка и с угрозой добавила: — А теперь… — Она замолчала.

Николай Николаевич терпеливо ждал продолжения ее рассказа. Он дал себе слово не перебивать ее. Да и самому ему хотелось разобраться во всей этой истории. И слушать Ленку было легко, потому что переливы ее голоса, выражение глаз, которые то затухали, как облитые водой горящие угли, то вновь пламенно и неожиданно вспыхивали, завораживали его.

За всю свою долгую жизнь Николай Николаевич не видел подобного лица. От него веяло таинственной силой времени, как будто оно пришло к нему через века. Он это ощущал остро и постоянно.

А может быть, это чувство возникло у него после появления в доме «Машки»?

— Вообще-то я никогда бы не кончила смеяться, если бы не Валька, — снова заговорила Ленка. — Ему было смешно, что ты купил у его бабки картину за триста рублей.

«Бабка, — говорит, — от радости чуть не померла. Думала, получит двадцатку, а он ей триста!..»

Валька подбежал к доске и нарисовал квадрат, не больше портфеля.

«Вот за такую махонькую картинку — три сотни! — визжал Валька. — А на картинке была нарисована обыкновенная тетка с буханкой».

— «Женщина с караваем хлеба», — строго и многозначительно вставил Николай Николаевич.

— Я-то знаю, ты не волнуйся, я-то знаю все твои картины, — оправдывалась Ленка и продолжала.

«И еще передай своему деду, — закричал горластый Валька, — что мы его поздравляем, что у него такая внучка… Ну точно как он!»

«Они с Заплаточником — два сапога пара!» — вставил Рыжий.

А я почему-то подхватила:

«Правильно, мы с дедушкой два сапога пара!»

Николай Николаевич совершенно отчетливо представил себе, как Ленка, вероятно от растерянности, выкрикнула эти слова. И, как бы радуясь им, она подпрыгнула на месте и завертела головой, как попугайчик, и уголки губ у нее закрутились вверх. Ему нравилась ее беспомощная и открытая улыбка. А для них это потеха — и только.

Лохматый так и крикнул:

«По-те-ха! Ну и потешная ты, Бессольцева Лена!»

А Рыжий, разумеется, подхватил:

«Не потешная она. А чучело!»

«Огородное!» — захлебнулся от восторга Валька.

Конечно, они стали хохотать над Ленкой, выкаблучиваясь каждый на свой лад.

Кто хватался за живот, кто дрыгал ногами, кто выкрикивал: «Ой, больше не могу!»

А Ленка, открытая душа, решила, что они просто веселились, что они смеялись над ее словами, над ее шуткой, а не над нею самою.

Ленка заметила, что Николай Николаевич как-то подозрительно притаился, словно его что-то не устраивало в ее рассказе.

— Дедушка, ты меня не слушаешь? — спросила она дрогнувшим голосом. — А почему?

Николай Николаевич смущенно поднял на нее глаза, не зная, как поступить, — и правду ему говорить не хотелось, чтобы лишний раз не огорчать Ленку, и врать было трудно.

— Не отвечай! — Ленку как молнией пронзило: она обо всем догадалась. — Тебе меня жалко стало? Да? Они надо мной смеялись? Да?… Уже тогда? — Она жалобно улыбнулась: — Подумать только, а я не догадалась. Все приняла за чистую монету… Точно. Смеялись. Я вижу, вижу себя со стороны — ну просто я была какая-то дурочка… — И тихо добавила: — Правда, дурочка с мороза.

Вдруг она повернулась к Николаю Николаевичу всем корпусом, и он увидел ее большие печальные глаза.

— Дедушка! Милый! — Она схватила его за руку и поцеловала ее. — Прости меня!..

— За что? — не понял Николай Николаевич.

— За то, что я им верила, а они над тобой смеялись.

— Разве ты в этом виновата? — сказал Николай Николаевич. — Да и они не виноваты, что смеялись надо мной. Их можно только пожалеть и постараться им помочь.

— Может быть, ты их любишь? — Ленка с подозрением посмотрела на Николая Николаевича.

Тот ответил не сразу — помолчал, подумал, потом сказал:

— Конечно.

— И Вальку? — возмутилась Ленка. — И Рыжего, и Лохматого?!

— Каждого в отдельности — нет! — У Николая Николаевича от волнения перехватило горло, и он задохнулся. — А всех вместе — да, потому что они — люди!

— Если ты будешь психовать, — сказала Ленка, — то я перестану рассказывать.

— Да я не психую! — рассмеялся Николай Николаевич. — Подумаешь, даже задохнуться разок нельзя. А ты давай, давай дальше, я слушаю.

— Ну, в общем, когда Рыжий обозвал меня чучелом, — сказала Ленка, — то его кто-то сильно толкнул в спину… и я увидела впервые Димку Сомова… Знаешь, он меня сразу удивил. Глаза синие-синие, а волосы белые. И лицо строгое. И какой-то он весь таинственный, как «Уснувший мальчик».

А Рыжего он толкнул сильно, тот врезался в пузо верзилы Попова и бросился на Димку. Я хотела крикнуть, чтобы они не дрались из-за меня. Ну пусть я чучело, ну и что?… Но они уже сцепились.

Я зажмурилась. Я всегда так делала, когда начиналась драка. Я же тебе главного не сказала: я раньше трусихой была. Когда пугалась, то у меня отнимались ноги и руки. Пошевелиться не могла, как неживая.

Только драки никакой не вышло. Я услышала спокойный голос Димки:

«Сам ты чучело, и не огородное, а обыкновенно-рыжее».

Я открыла глаза. Оказалось, Димка одной рукой скрутил Рыжего и держал его крепко. А тот и не думал вырываться, скорчил рожу и крикнул:

«Я обыкновенно-рыжее чучело!»

Над ним все стали смеяться, и он сам над собой смеялся громче всех. Да ты же его видел, дедушка! — сказала Ленка. — Правда, он смешной?… Ну просто цирковой клоун — ему и парика не надо, он же от рождения рыжий!

В тот момент, когда мы смеялись над Рыжим, вбежала веселая Маргарита. В одной руке она держала классный журнал, а в другой — сверток в цветном полиэтиленовом мешочке.

«А, новенькая! — Она увидела меня. — Куда же тебя посадить?»

Она пошарила глазами по рядам парт… и забыла про меня, потому что девчонки обступили ее и спросили, правда ли, что она выходит замуж. Маргарита ответила, что правда, засияла от счастья, торопливо разорвала мешочек, вытащила коробку конфет, открыла и поставила на стол.

«От него?» — прошептала догадливая Шмакова.

«От него. — Маргарита еще больше расцвела. — Угощайтесь», — и сделала величественный жест рукой.

Все повскакали со своих мест и стали хватать эти конфеты и засовывать в рот. А Маргарита говорила:

«По одной! По одной! А то всем не хватит».

Я тоже схватила конфету.

А Шмакова сунула одну конфету в рот, а вторую отдала Димке. Ну и галдеж поднялся!

А девчонки забрасывали счастливую Маргариту вопросами:

«Маргарита Ивановна, а кто ваш муж?»

«А у вас есть его фотокарточка?»

«А он живет в Москве?»

И тут в дверях появилась Миронова.

Миронова у нас особенная: у нее очень сильная воля.

«Что вы тут шумите после звонка?» — спросила Миронова.

«Мы конфеты едим!» — крикнула Шмакова.

«Во время урока?» — ехидно заметила Миронова и прошла на свое место.

Шмакова протянула ей конфету:

«Возьми и успокойся. Сама опоздала и еще выставляется».

«Тихо! — сказала Маргарита. — Миронова права. По местам!»

И все пошли по своим местам, а про меня Маргарита так и не вспомнила, и я не знала, куда мне сесть, остановилась около Димки и уставилась на него. Ну, у меня привычка такая: если мне кто-нибудь нравится, то я смотрю на него, смотрю, хотя знаю, что это неловко. Он на меня раз посмотрел, второй, а потом спросил, что мне надо.

А я ляпнула:

«У тебя место свободное?»

«Занято».

Ну, думаю, влипла, сейчас он начнет надо мной смеяться. А он вдруг улыбнулся и спросил:

«А что?»

«Хотела сесть к тебе, — ответила я, а так как он все еще продолжал улыбаться, то во мне какая-то храбрость появилась от его доброты, и я сказала: — Ты же меня спас».

По-моему, ему мои слова понравились, потому что он сказал:

«Ну что ж, сейчас попробуем. — И громко крикнул: — Шмакова, новенькая твое место хочет занять!»

Шмакова услышала Димкины слова и здорово рассердилась. Она посмотрела в нашу сторону, потом медленно направилась к нам. Она приближалась, приближалась, и я видела, как у нее в глазах прыгали злые огоньки. Тут я испугалась. Я ведь не хотела, если место занято. А Шмакова подошла к нам, смерила меня презрительным взглядом и отвернулась. Конечно, она же красавица! А я? — Ленка безнадежно махнула рукой.

— Ты тоже хоть куда! — посчитал своим долгом вмешаться Николай Николаевич.

— Да брось ты меня успокаивать, — возмутилась Ленка. — Она же настоящая красавица! Платье у нее новенькое и сшито по фигуре. А у меня… какой-то маскировочный халат.

— Маскировочный халат?… — удивленно переспросил Николай Николаевич. — Это, пожалуй, моя вина. Я не учел, что платье должно быть по фигуре. Извини. — И почти выкрикнул: — Зато у тебя глаза вдохновенные! И сердце чистое. Это посильнее, чем платье по фигуре.

— Не хвали меня, пожалуйста, — сказала Ленка. — Я ведь плохая. Я на самом деле — предательница!.. Я это сейчас, сейчас поняла до самого донышка.

Ленка замолчала. Николай Николаевич терпеливо ждал, когда она снова заговорит. В комнату в который раз ворвалась бесшабашная музыка: это все еще гуляли на дне рождения Димки Сомова. Они плясали, кричали, пели, а здесь, в доме у Бессольцевых, сидели два понурых человека, которые не знали, что им делать дальше и как им теперь жить.

— Ну, и что там произошло со Шмаковой? — прервал молчание Николай Николаевич.

— Со Шмаковой? — переспросила Ленка. — Ничего особенного не произошло — она уступила мне место. «Уступаю, — говорит, — тебе мое место с большим удовольствием. — И схватила портфель. — Мне, — говорит, — здесь надоело. Парта какая-то кособокая. И вообще я люблю перемену мест. Так что, Димочка, чао-какао! — А на прощание наконец посмотрела на меня, как будто только что заметила, презрительно фыркнула и тихо сказала: — Ну и чучело!»

Попов заорал, чтобы Шмакова села к нему, и та бросила ему портфель, а он его поймал, — вот с этого момента он стал ее рабом.

Тут Маргарита объявила, что наша школа едет на осенние каникулы на экскурсию в Москву.

«Значит, мы поедем вместе?» — выскочила догадливая Шмакова.

«Вместе, вместе. — Маргарита улыбнулась. — Так что берите у родителей деньги и приносите».

По этому поводу раздался такой вопль восторга, что Маргарита рассмеялась и зажала уши руками, чтобы не оглохнуть. Ну конечно же всем хотелось поехать на каникулы в Москву.

И я завопила, но потом осеклась, потому что Димка встретил это известие хладнокровно. А когда все замолчали, он вздохнул тяжело и сказал:

«Опять на родительские… Надоело».

«Что же ты предлагаешь? Не ездить в Москву?» — спросила Маргарита.

«Нет, он этого не предлагает, — вмешалась Миронова. — Но он не знает, что он предлагает».

«Прекрасно он знает, — раздался ласковый голосок Шмаковой. — Это он перед новенькой выставляется».

Все, конечно, тут же захихикали.

Маргарита одернула Шмакову, а я, если честно, была почему-то рада ее словам… Ну, в общем, не почему-то, а потому, что она сказала, что Димка передо мной выставляется.

А когда в классе снова наступила тишина, то Димка встал, победно оглядел ребят и сказал:

«Давайте на поездку заработаем сами!»

Тут меня словно подбросило, прямо не знаю почему. Я вскочила и заорала:

«Маргарита Ивановна! Маргарита Ивановна! Можно я скажу?»

Ох и видик у меня был, наверное, — восторженная дурочка. Но я о себе и не думала, у меня на душе было хорошо, и хотелось сказать всем что-нибудь необыкновенное.

«Мне дедушка много рассказывал про ваш город… У вас город особенный, старинный… Приедешь — навсегда останешься… Не променяешь ни на какие золотые горы. Правда здесь хорошо! И вы все такие хорошие! И предложение Сомова я поддерживаю!..» — Я улыбнулась Димке и наконец уселась.

«Ну, Сомов у нас, как всегда, молодец! — сказала Маргарита. — Мне его идея тоже очень понравилась… Конечно, вы уже взрослые ребята и вполне можете поработать, — продолжала она, — я вам, пожалуй, помогу. Только… не подведете?…»

Тут все закричали:

«Что вы, Маргарита Ивановна! Вы только договоритесь!»

«Мы будем работать дни и ночи!»

«С утра до утра!..»

И мы стали работать. Ходили в совхоз на сбор поздних огурцов и капусты. Ты не думай, мы не только за деньги работали. Мы и бесплатно. Например, в детском саду. И городской сквер убирали… Правда, это не всем понравилось. Может быть, именно из-за этого у нас и началась ссора. Валька, к примеру, как только мы шли на бесплатную работу, всегда убегал. Один раз в воскресенье рано утром Маргарита привела нас в совхозный сад на уборку осенних яблок.

Все ребята пришли в резиновых сапогах, а я в туфлях — они сразу промокли от мокрой травы.

Димка заметил это, снял сапоги, протянул мне и сказал, чтобы я переобулась. Вот был моментик — он стоял босой на мокрой, холодной траве и протягивал мне сапоги с шерстяными носками. Я не решалась их взять.

Ребята окружили нас и открыли рты от удивления.

«Во Сомов дает!» — засмеялся Лохматый.

«Лыцарь!» — подхватил Валька.

«Львиное Сердце!» — вставил Рыжий и зашелся мелким смехом от собственного остроумия.

«Долго мы еще будем стоять и женихаться? — вдруг зло оборвала их Шмакова. — Мы пришли, кажется, работать. Ведь так, Димочка?…»

Кое-кто снова захихикал, а Димка не обратил на это никакого внимания, бросил мне сапоги и ушел.

Я натянула Димкины носки — они были еще теплые от его ног — и влезла в сапоги.

Знаешь, дедушка, как мне было весело! — Ленка рассмеялась. — Весело-весело! Может, оттого, что Димка отдал мне сапоги? — Она хитро посмотрела на Николая Николаевича. — Нет, пожалуй, просто оттого, что в саду было очень красиво.

Второй раз за этот день Николай Николаевич услышал ее смех. Ему нравилось, что она забыла про то, что эти ребята прозвали ее чучелом, что бросила в него портфелем только за то, что он предложил ей вернуться в школу… Она все-все забыла и снова была счастливой.

А Ленка все еще смотрела куда-то вдаль, заглядывая в свое недавнее прошлое, которое ей явно было по душе.

Перед нею возникла чудная картина… Сад, увитый паутиной. Сотни кружевных гамаков, гамачков, подвесных дорог сплелись между яблонь, лежали в траве и накрывали кустарник.

Ребята разбежались по саду, и каждый кричал, что у него самая интересная паутина. Их голоса, наподобие птичьих, радостно и возбужденно звенели среди деревьев.

Потом все стали собирать яблоки. И Ленка собирала, а сама все время исподтишка следила за Димкой: как он ловко лазал по деревьям, как смело прыгал, как быстро пробегал из одного конца сада в другой в ослепительных красноватых лучах солнца.

Они работали до самого обеда. А в конце работы развели костер и пекли яблоки.

Рыжий — на спор — голыми руками вытаскивал из огня девчонкам печеные яблоки…

— А потом, дедушка, случилась странная-странная история. Помнишь, мы работали на фабрике детской игрушки?… Ну, мы там из папье-маше клеили морды зверей.

Николай Николаевич кивнул.

— Так вот, тогда на фабрике я впервые поняла, что люди не все одинаковые. Да, да, не улыбайся. Я вдруг увидела, что то, что для меня хорошо, для Шмаковой, например, смешно, а для Мироновой просто глупо. Я должна была насторожиться, но я не обратила на это никакого внимания! — Выражение лица у нее было до крайности удивленное. — Ну, слушай дальше, что из этого вышло… — Ленка возбужденно вздохнула и продолжала: — Мы уже кончили работу. Я доклеила морду зайца, хотела для просушки поставить ее среди остальных на полку, которая тянулась вдоль стены, а потом передумала и примерила морду на себя.

В это время вернулся Димка — он ходил получать деньги за нашу работу, — ну и все, конечно, бросились на него:

«Ну как, получил?»

«Сколько?»

«Выкладывай! Не томи! Душа горит!»

Они его толкали, пытаясь влезть к нему в карман, приставали, канючили.

«Рыжий! Тащи копилку!» — закричал Димка, отбиваясь от наседавших ребят.

У нас в это время была уже копилка — такая здоровая зеленая кошка с дыркой в голове.

Рыжий поставил перед Димкой копилку… и началось!

Димка полез в карман, долго что-то там колдовал, наконец выхватил руку, помахал над головой красненькой десяткой и бросил ее в копилку.

«Свои!» — заорал Лохматый.

«Пять рублей!» — крикнул Димка и снова опустил их в копилку.

«Кровные!» — восхищался Рыжий.

«Трудовая копеечка!» — поддакнул ему Попов.

Димка поднял над головой еще десятку и помахал ею в воздухе.

Ленка показала, как Димка помахал деньгами. Ей не сиделось, она вскочила, каждая жилка на ее лице трепетала от восторга.

Он крикнул:

«Десятка!» — и бросил их в копилку.

«Ух!» — ухнули все хором.

Рыжий попросил у Димки, чтобы тот дал ему бросить монету в копилку. Димка дал ему рубль, и Рыжий бросил.

И тогда все закричали:

«И мне! И мне! И мне!»

И он всем давал, и все по очереди бросали.

А потом Димка протянул рубль мне и сказал:

«Брось и ты, заяц».

А я от радости, что он мне дал этот рубль, так схватила его, что он разорвался пополам — половинка осталась у Димки, половинка у меня.

«Вот разиня! — возмутился Валька. — Это же деньги. Их рвать не надо!»

Я испугалась и не знала, что делать. Но Димка, как всегда, пришел мне на помощь.

«Ничего, — успокоил он всех, — потом склеим. Бросай, заяц, обе половинки!»

Я бросила.

«И кончай работу! — приказал Димка. — Давайте халаты».

Ребята сняли халаты и побросали их Димке.

«А тебе, заяц, как самому храброму, я поручаю охрану этого замечательного сундука с драгоценностями», — сказал Димка, протянул мне копилку, а сам ушел относить халаты.

Я схватила копилку и закричала:

«Я храбрый заяц! Самый храбрый на свете заяц!»

Рыжий надел морду тигра и зарычал на меня:

«Ры-ы-ы!»

«Ой, не боюсь! Ой, не страшно!» — Я оттолкнула Рыжего.

А Шмакова нацепила морду лисицы и пропела тоненьким голоском:

«Зайка серенький, зайка беленький… Мы тебя перехитрим! Мы у тебя сундучок с драгоценностями отнимем!» — И она ущипнула меня.

Я не ожидала этого — мы ведь играли — и крикнула:

«Ты чего больно щиплешься?…»

«А если не больно, то зачем же щипаться!» — рассмеялась Шмакова.

А в это время другие ребята тоже нарядились в маски зверей, и меня уже плотным кольцом окружили морды волков, медведей, крокодилов. Они прыгали, рычали, наскакивали на меня и рвали из рук копилку. А какой-то медведь — по-моему, это был Попов — крикнул, как Шмакова:

«Зайка серенький, зайка беленький… Мы тебя перехитрим!»

Волк — Валька несколько раз сильно дернул меня за косу. А я испугалась по-настоящему, как будто меня окружали не люди, а настоящие звери.

«Не надо! Хватит!» — Я хотела снять маску, но у меня ничего не получалось, потому что они беспрерывно меня толкали.

«Попался, зайчишка!» — пропела Шмакова.

«Мы тебя, заяц, задере-ем!» — завопил Лохматый и крутнул меня.

«Ры-ы-ы!» — дурным голосом прорычал Рыжий.

«Димка-а-а!» — закричала я и грохнулась на пол, потому что у меня закружилась голова.

Димка вбежал и спросил, чего я кричу. А я ему ответила, что испугалась.

«Кого?» — не понял Димка.

«Всех… зверей», — ответила я.

«Подумаешь, и поиграть нельзя», — сказал Валька.

«Зайка серенький… Зайка беленький… Мы тебя задерем! — хихикнула Шмакова. — Какая нервная!»

«Чепуха! — мрачно заявила Миронова. — Просто кривляется. Пошли, ребята!..»

И вся компания удалилась вслед за Железной Кнопкой, вполне довольная собой.

А мне еще долго мерещилось, что Шмакова похожа на лису, Лохматый — на медведя, а Валька — на волка.

Мне было стыдно, что я так думала про ребят. Поэтому я догнала их на улице и всех угостила мороженым на свои деньги. И рассказала Шмаковой под честное слово свою тайну, что Димка похож на «Уснувшего мальчика».

Она была очень довольна, хохотала и клялась, что никому не скажет, но мне почему-то казалось, что голос у нее был похож на тот, когда она пела: «Зайка серенький, зайка беленький…» Шмакова — лиса. Настоящая. И я подумала, что зря ей все рассказала… Ну ты же ее видел, дедушка. Правда, она лиса? А я тогда и не знала, что есть люди — лисы, медведи, волки…

После я спросила у Димки:

«Ты меня осуждаешь, что я испугалась ребят на фабрике?»

«Что ты, — ответил он. — Испугаться каждый может».

Вот видишь, какой Димка был человек — добрый, — сказала Ленка. — А потом он себя еще отчаянным храбрецом показал. Было это так…

Мы возвращались с Димкой домой. И вдруг увидели Вальку. Он бежал трусцой нам навстречу, на поводке тянул собаку, маленькую такую, на кривых ногах и с большими лохматыми ушами.

Валька заметил нас и нырнул за угол. Димка бросился за ним, а я за Димкой. Валька прижался к стене и смотрел на нас какими-то странными глазами.

«Какая у тебя собака хорошая. — Я погладила ее. — Только что это ее так колотит? Заболела она, что ли?»

Валька не успел мне ответить, потому что Димка вцепился в него, вырвал собаку и выпустил.

«Мой поводок! — заорал Валька, вырываясь из Димкиных рук. — Петька!.. На помощь!»

Я не поняла, почему Димка так ошалел и почему Валька кричал «поводок» и звал на помощь какого-то Петьку.

Петька, старший брат Вальки, тут же появился. Он здоровый, ему скоро в армию. Я его сразу узнала, он шофер с уборочной машины.

А Валька, как увидел Петьку, заорал еще сильнее:

«Петька, он мою собаку с поводком упустил!»

Петька подтянул Димку к себе и вежливо сказал:

«Ты уж извини, дружок, но я должен сделать тебе больно. Ты сам заслужил».

И он так звезданул Димке по скуле, что тот пролетел мимо меня и шлепнулся на землю.

«Заработал? — захохотал Валька. — Знай наших».

«Всего доброго, дети», — сказал Петька.

Они ушли не оглядываясь. А я не бросилась за ними, не вступилась за Димку, не позвала на помощь. Вот стыдно!

Ленка посмотрела на Николая Николаевича.

— Я же тебе говорила, что раньше была трусихой. Это я теперь ничего не боюсь. Никогда больше не отступлю. Никог-да! Ни перед чем. А тогда я задрожала и подошла к Димке, когда Валька и Петька уже совсем скрылись.

Другой бы на месте Димки обиделся, а Димка нет.

«А я опять струсила», — созналась я.

«Ничего. Смелость — дело наживное. — Димка потер ушибленное место. — Я у него, подлеца, третью собаку отбиваю! Он их на живодерню поштучно за рублевку сдает».

«Ну и тип этот Валька! С тех пор как он на меня в волчьей морде напал там, на фабрике, он мне все время кажется волком», — призналась я Димке.

«Ну, это уж слишком», — ответил он.

«Волк он, волк, — крикнула я, — раз для него самое главное — деньги!»

«А Петька похлеще Вальки, — сказал Димка. — Рыбу на реке глушит».

«Жалко, — сказала я. — Я думала, вот стоит городок восемьсот лет, и все в нем хорошие… А Валька — живую жизнь своими руками на живодерню. Я про таких только читала. А ты, Димка… ты просто герой!»

Я правда думала, что он герой. А он смутился:

«Да брось ты!..»

«Нет, ты настоящий герой. Самый настоящий! — Потом вдруг набралась храбрости и спросила: — Можно, я буду с тобой дружить?…» — А сама даже испугалась собственной храбрости.

«Ну давай», — согласился Димка.

А я спросила его:

«На всю-всю жизнь?»

«Ну давай», — улыбнулся он.

От восторга я… — Ленка на мгновение замолчала, — ну, в общем, поцеловала его в щеку. Просто от восторга, что он герой и что он теперь будет моим самым надежным и близким другом.

Дедушка, я так тогда была рада! — Глаза у Ленки стали восторженными, голос громким. Она когда восторгалась чем-нибудь, то переставала стесняться, совсем не контролировала себя, и это ее свойство тоже очень нравилось Николаю Николаевичу. — А когда я его поцеловала, то и совсем не испугалась, а, представляешь себе, весело рассмеялась.

Он очень удивился:

«А это еще зачем?»

«Так женщины, — говорю, — раньше благодарили рыцарей. — Я веселая была в тот момент и даже забыла, что у меня «рот до ушей, хоть завязочки пришей». — А ты, Димка, рыцарь, ты же спас от Вальки собаку и меня. И она сейчас, счастливая, рассказывает всем собакам города: «Ну и Сомов — молодец!»»

В это время у меня над ухом раздался свист и хохот.

Я оглянулась — перед нами стояли Петька и Валька. У них на поводке болтался тот же самый несчастный лопоухий пес, которого спас Димка.

Оба, довольные, хохотали, что снова поймали несчастную собаку и к тому же подслушали наш разговор. Волки, волки, а не люди!

Я им прямо в лицо крикнула:

«Это нечестно!.. Подслушивать…»

«Барышня обиделась», — сказал Петька и сделал грустное лицо.

«А ты, лыцарь, не обиделся?» — спросил Валька у Димки и нахально толкнул его плечом. При Петьке он был большой храбрец.

А Димка как бросился на Вальку! Даже Петьки не испугался. Вот какой он был раньше! Только Петька перехватил его, поднял над землей, и Димка повис в воздухе, болтая ногами, — Петька ведь здоровый, на две головы выше Димки, — и процедил, ну почти пропел сладким голоском, как Шмакова:

«Давай, дружок, еще раз поцелуемся. — Захватил его лицо громадной ладонью, повертел голову, словно хотел ее отвинтить. Димка задыхался, потому что Петька закрыл ему ладонью рот и нос. — И прошу тебя, дружок, — пел он дальше, — не разглашай нашей маленькой тайны про эту собачку. Договорились?…»

«Договорились», — промычал Димка сквозь пальцы Петьки, стараясь разжать железные тиски его ладони.

«Ну, я рад, что ты все правильно понял!» — ухмыльнулся Петька.

И, волоча собаку под смех и выкрики Вальки, они снова ушли. А собака отчаянно упиралась, мотала головой и подымала пыль своими ушами. Мне ее так было жалко.

Димка покосился на меня, погрозил кулаком вслед братьям и крикнул — почему-то негромко:

«У-у-у, Валька!.. Только сунься в школу!.. — А когда они отошли совсем далеко, он чуть прибавил голос: — Живодеры!»

А я сложила руки рупором, чтобы было громче слышно, и заорала:

«Жи-во-де-ры-ы-ы!»

Петька остановился и посмотрел в нашу сторону… Нас как ветром сдуло, потому что Димка схватил меня за руку и мы убежали. А я расхрабрилась и говорю:

«Правда, он услышал, как я кричала?»

«Услышал, — ответил Димка, — но понимаешь, с этим надо быть поосторожней. Мы что?… А он — что?!»

«Он здоровый…» — вздохнула я.

«Значит, не надо лезть на рожон».

Дедушка, — сказала Ленка, — ты представляешь, какая я была дура. Представляешь?! Я ему поддакнула. И вообще я все время ему поддакивала!.. Я знаю теперь: поддакивать — это плохо…

 

Глава 6

Шестой класс дружной оравой ворвался в физический кабинет во главе с Димкой, который на ходу размахивал копилкой с деньгами.

Он теперь везде и всюду был первым. Ему уступали дорогу, заглядывали в рот, когда он что-нибудь говорил, у него спрашивали совета по любому поводу. Ему верили, его любили — ведь он их сделал самостоятельными людьми. Все старшеклассники и даже выпускники ехали в Москву на родительские деньги, а они, благодаря Димке Сомову, на собственную трудовую копеечку.

И вот они, веселые, милые, беззаботные, ворвались в физический кабинет, чтобы отсидеть свой последний урок… А потом каникулы — и Москва!.. И прочитали на доске объявление, написанное Маргаритой Ивановной, что вместо урока физики будет литература. Развернулись, чтобы идти в другой кабинет, но столкнулись в дверях с Лохматым и Рыжим. Лохматый, хвастаясь своей богатырской силой, один втолкнул всех обратно в класс. И кто-то упал, а девчонки запищали. Лохматый и Рыжий были очень довольны своей победой и орали, перебивая друг друга:

— Свобода-а-а!

— Физика заболела-а-а!

— Каникулы-ы-ы! Даешь кино!

Димка сказал, чтобы они не орали, а прочли, что написано на доске. Лохматый и Рыжий стали читать по складам объявление на доске.

— «Ре-бя-та!.. У вас бу-дет у-рок, — читали они в два голоса, — ли-те-ра-ту-ры!..»

Когда они читали подпись Маргариты Ивановны — а она подписалась двумя буквами «М. И.», — то заблеяли овечками:

— Мэ-э-э-э… И-и-и-и-и-и…

Многим понравилось, как они читали, и со всех сторон понеслось блеяние:

— Мэ-э-э-э!

— И-и-и-и!

— Мэргэритэ-э-э! Ивановнэ-э-э!

— А после уроков у нас работа в детском саду, — объявил Димка, — шефская.

— Какая еще работа? — сказал Рыжий. — Завтра же каникулы!..

— А мне родители вообще запретили работать, — пропела Шмакова. — Они говорят: «Лучше учись, а работать будем мы».

— Мы еще только растем! — писклявым голоском вставил Рыжий.

— У нас слабый организм! — рявкнул басом Лохматый.

Они хохотали над собственным остроумием.

— Ничего, поработаете. Нас там ждут, — снова начал Димка. — А вы, друзья-товарищи, — сказал он Лохматому и Рыжему, — если не нравится, валите отсюда! А мы дали обещание и выполним его.

— Димочка хочет главным быть, — сказала Шмакова. — Начальник!

— Точно! — захохотал Попов, заглядывая Шмаковой в лицо. — Ребя! Димка — начальник!..

— А мы его сейчас по шапке. — Лохматый подошел к Димке. — Надоел ты нам, Сомов, со своей копилкой… — Оглянулся на класс: — Верно я говорю?

— Ох как верно! — простонал Рыжий. — В самую точку.

Димка растерялся. Он никак не ожидал такого натиска. Он привык, что ему все смотрят в рот. А тут вдруг бунт! В это время в дверях появился Валька. Он облокотился плечом о косяк двери и небрежно объявил:

— Я не ломовая лошадь, чтобы бесплатно вкалывать. У нас государство богатое.

— Явился наконец! — Димка оживился. — Ребята, а вы знаете, чем занимается наш Валька? Тихо!.. Сейчас я вас удивлю!

Но тут за Валькиной спиной выросла голова, прикрытая кепкой. Это был сам страшный Петька.

— Валечка, — сказал он, — я тебе портфель принес. — Он протянул Вальке портфель и прошел вихляющей походкой к учительскому столу. — Здравствуйте, дорогие дети!.. — Повернулся к Димке, потрепал его рукой по щеке. — И ты, дружок, повторно здравствуй. — Он тяжело вздохнул: — Подслушивать, конечно, нехорошо, но я слышал ваши разговоры и понял ваши разногласия… Оказывается, некоторые из вас стремятся работать, в то время как большая часть коллектива желает участвовать в культурно-массовом развлечении, то есть посетить местный кинотеатр. Я думаю, что меньшинство должно уступить. Таков закон коллектива. Так что ваша проблема — сущий пустяк.

Он повернулся к доске и, что-то напевая себе под нос, стер объявление Маргариты.

— Вот вы и свободны. Как ветер!.. Как моторная лодка, у которой мотор мощнее, чем у рыбохраны… Будьте счастливы, дети! А ты, дружок, — сказал он Димке, — не обижай, пожалуйста, моего меньшого. — Он погрозил Димке пальцем, улыбнулся всем и ушел.

Ленка думала, что Димка тут же бросится на Вальку и всем все расскажет, но он почему-то промолчал.

И тут Рыжий в полной тишине неуверенно произнес:

— А может, правда какой-то неизвестный зашел и стер…

— Ну, ты — умный! — обрадовался Валька.

— Значит, мы этого не читали? — рассмеялась Шмакова.

— Ребя!.. Не читали и не слыхали, — вставил Попов.

— А Попик у нас сообразительный стал! — хвастливо пропела Шмакова. — Моя школа…

— Мы же тогда Маргариту подведем! — пробовал остановить их Димка.

— Заткнись, подпевала! — заорал Валька. — Даешь кино-о!

Ребята повскакали со своих мест и бросились к дверям:

— В кино! Даешь кино-о-о!

Димка загородил им дорогу, но они смели бы его, им так хотелось в кино, если бы не крик Васильева:

— А у меня нет денег!

Вот тут-то по-настоящему все и началось. Димка почему-то вдруг забыл, что он только что, вот сию минуту, сам не пускал всех в кино, вырвался на середину класса и радостно закричал:

— Васильев! Я тебе одолжу!.. И всем одолжу, у кого нет… — Голос у Димки звучал звонко. — Значит, легенда такая — мы пошли проведать больную физичку!

— У-у-у, Сомов — голова! — восхитился Рыжий. — Навестим больную! Это по-нашему!

— Как тимуровцы! — захихикал Валька.

И Ленка тоже восторженно захохотала: ей понравилось, что Димка такой находчивый.

А он уже командовал, чтобы выходили из класса по двое. И первый рванулся к двери. За ним — Ленка. Она даже кого-то оттолкнула, чтобы не отстать от Димки.

И тут им в спину ударил резкий голос Мироновой:

— А я в кино не пойду!

— Ты? — переспросил Димка.

— Да, — ответила Миронова.

— Смотрите, она против всех! — удивился Димка.

— Против всех! — Глаза у Мироновой засверкали.

— А если мы тебя поколотим? — спросил Валька.

— Попробуйте, — ответила Миронова и гордо расселась на своей парте.

Все как-то сразу приумолкли; никто не решался поднять руку на Миронову. А Димка вдруг рассмеялся, и Ленка следом за ним, хотя и не знала, чего он смеялся. И многие другие рассмеялись, с надеждой глядя на Димку. Не зря же он смеялся. Значит, нашел выход из положения.

— А сила у нас на что, Лохматый? — спросил Димка.

— Сила — это главное! — восторженно ответил Лохматый, поднял Железную Кнопку на руки и под общий хохот вынес из класса.

Ленка испуганно взглянула на Николая Николаевича.

Она каждый раз так испуганно смотрела на него, когда искала помощи и поддержки, когда вспоминала что-нибудь такое, что теперь ей казалось ужасным. Робкий быстрый взгляд ее беспокойных глаз говорил Николаю Николаевичу: какая же я глупая, никчемная и жалкая… На лице Ленки опять жила ни на что не похожая, только ей одной данная, только от нее одной исходящая улыбка, Ленкина улыбка, которая сейчас просила за все прощения.

А тем временем события приобретали несколько иной разворот, чем об этом знала Ленка.

Дело в том, что Шмакова и Попов не пошли вместе со всеми в кино, а остались в классе. Они притаились за шкафом с приборами, а когда все убежали, вышли из укрытия.

И еще на учительском столе стояла копилка, забытая Димкой.

Шмакова, пританцовывая, ходила между партами — у нее было хорошее настроение. А Попов, как обычно, смотрел на нее во все глаза.

— Смотри, Димка забыл свой сундук с драгоценностями. — Шмакова подняла копилку. — Тяжелая. Если бы у меня было столько монет, я купила бы себе колечко. — Она повертела рукой, точно ее палец уже украшало желанное кольцо.

— А я бы купил мотоцикл и два шлема, — вякнул Попов.

— Неужели два? — спросила кокетливо Шмакова. — Зачем?… — Хотя ей-то как раз было совершенно ясно, почему Попов мечтал о двух шлемах.

Попов смутился, но не ответил.

— А почему мы не пошли в кино? — спросил он, стараясь переменить тему разговора.

— Я не пошла потому, что не захотела, — сказала Шмакова.

— А я — как ты! — рассмеялся Попов.

— Послушай, Попов… Так зачем ты хотел купить два шлема? — Она чувствовала над ним свою силу, и ей нравилось им командовать.

Попова бросило в жар.

— Ну? — повелительно спросила Шмакова. — Ну что ты тянешь?

— Я… я… — выдавил Попов, пытаясь сознаться, и вдруг он услышал чьи-то спасительные шаги и прошептал: — Кто-то идет!

Шмакова ориентировалась сразу.

— Прячься! — приказала она Попову и сама влезла под парту.

Попов втиснулся рядом с нею.

В класс вошла Маргарита Ивановна, удивленно посмотрела на доску — от ее объявления осталась только подпись, две буквы: «М. П.». Она медленно стерла их.

— Мы уже пересекли школьный двор, — рассказывала Ленка, — когда Димка спохватился, что забыл копилку.

«Деньги забывать нельзя, — сказал Валька. — А то их могут тю-тю!»

«Я сбегаю!» — восторженно закричала я, рванулась, зацепилась ногой за ногу, грохнулась об асфальт и разнесла коленку в кровь.

«Вот недотепа, — сказал Димка. — Ждите меня за углом», — и побежал в школу.

«Не угодила!» — хихикнул Валька.

«А мне не больно!» — сказала я назло Вальке, хотя от обиды и боли чуть не заревела.

«Ты сходи в медпункт», — предложила Железная Кнопка.

Прихрамывая, я заковыляла к школе. Кто-то рассмеялся мне вслед — так я ковыляла, а мне было стыдно своей неловкости, и поэтому я тоже рассмеялась и захромала еще сильнее, чтобы посмешить всех.

Когда я проходила мимо физического кабинета, то услышала голоса Маргариты Ивановны и Димки и в ужасе остановилась. Значит, Димка попался.

«Ты почему вернулся один? — спросила Маргарита. — А где же остальные?»

«Ушли, — ответил Димка спокойно. — Физичка ведь заболела».

«Но я же вам написала, что будет урок литературы».

«Разве?… Кто-то, значит, стер».

«Ну, у Димки и выдержка», — подумала я.

«Не «кто-то», а вы, — резко ответила Маргарита, голос у нее стал чужой. — Не люблю, когда врут».

А Димка ей в ответ, что и он не любит, когда врут.

«Тогда сознавайся… Куда все «слиняли»? Так, кажется, вы это называете?…»

Димка молчал.

«Боишься правду сказать?» — не отставала Маргарита.

Она его стыдила-стыдила, ругала-ругала…

Сначала, что мы жалкие людишки. Потом — неблагородные и неблагодарные. И не понимаем хорошего отношения и человеческого участия. Перед самым отъездом… Обидно… Так обидно!.. Прямо нож в спину! Ну никак не ожидала… А у самой голос дрожал.

Мне ее жалко стало. У нее праздник — свадьба, а мы ей нож в спину. А потом у нее голос окреп. Не знаю, чем он ее добил. Может быть, презрительной усмешкой уголком рта — у него такая усмешка.

В общем, она его ругала, а он терпел до тех пор, пока она не назвала его трусом.

«Я трус? — впервые подал голос Димка, и он зазвенел в моих ушах. — Я-я-я-я?!» Так он громко крикнул, так возмутился, что она назвала его трусом.

Он ведь не был трусом. Ты же помнишь, как он у Вальки отбивал собак, как дрался с его старшим братом, с Петькой. Про Димку в школе легенды рассказывали. Он вытащил из горящего сарая кошку только потому, что маленькая девочка плакала — это была ее кошка. Все ее успокаивали, а в сарай, конечно, никто не лез… Представляешь, как он возмутился! Он кошек из огня вытаскивал, хотя их вовсе и не любил, но вытаскивал! А она ему: «Трус, жалкий, презренный трус!»

Димка гордый человек. А она ему: «Жалкий, презренный трус!» Как пощечину отвесила. Наотмашь — хлоп! И звон-н-н по всему классу.

Я стояла за дверью, а схватилась за щеку, будто мне отвесили пощечину.

Николай Николаевич увидел, как Ленка схватилась за щеку, будто все это с Димкой произошло только что, сию минуту, и он не выдержал:

— Да я знаю, знаю, что было дальше! Знаю. Тебе стало жалко Маргариту. Я тебя насквозь вижу — ты же благородная душа, ты вскочила в класс и все ей выложила!..

— Что ты, дедушка, это не я сказала. — Ленка почему-то перешла на шепот: — Димка ей сам выложил всю правду до конца.

— Так это он сказал Маргарите, а не ты? — удивился Николай Николаевич. — Почему же они тогда приставали к тебе?…

Ленка не ответила Николаю Николаевичу, она рассказывала все громче, все быстрее, взахлеб. Слова срывались с ее торопливых губ:

— Когда Димка все сказал Маргарите, она отпала. По-моему, забыла и про свою свадьбу, и про жениха. Ни слова не ответила и выскочила из класса. Я заранее спряталась от нее. Ее каблуки щелкали по пустому коридору, как одинокие выстрелы. Потом она не выдержала и побежала, и стук каблуков участился и слился в сплошную пулеметную очередь: тра-та-та!..

И от Димки я тоже спряталась, когда он проскочил мимо меня, размахивая копилкой. В голове у меня все перемешалось, я выхватила носовой платок, перевязала им коленку — и за ним…

А в это время в классе из-под парты высунулась хитрющая мордочка Шмаковой и совершенно ошеломленная физиономия Попова. Выражение их лиц удивительно точно передавало настроение: Шмакова была очень довольна, ее лицо озаряла странная многозначительная и таинственная улыбка. Попов же был растерян и даже потрясен.

— Видал? — Голос Шмаковой вздрагивал от возбуждения.

— Ну, Димка! — Попов еще не знал, как относиться к происшествию, которое произошло у них на глазах, и с надеждой взирал на подружку. — А что теперь будет?

— Родителей начнут таскать, — ответила Шмакова. — А мы с тобой в порядке.

— Ох, у тебя и голова! — восхищенно сказал Попов. — Член правительства… Я им не завидую.

— А я не завидую Сомову. — Шмакова снова улыбнулась и пропела «лисьим» голоском: — Они ему устроят кино…

— Лохматый его — в бараний рог! — хихикнул Попов, желая угодить Шмаковой.

— Интересно, что теперь скажет Бессольцева?… — Шмакова задумалась, но вот какой-то четкий и ясный план созрел в ее голове. Она схватила портфель, крикнула Попову на ходу: — Быстрее!.. Посмотрим, как Димка будет сознаваться… Это же концерт! — и выскочила из класса.

Попов, как всегда, следом за нею.

— Я догнала Димку на улице, — продолжала Ленка. — Он вначале бежал быстро, решительно, потом почему-то пошел медленно, а потом вовсе потащился… И даже несколько раз останавливался, словно вообще не спешил в кино.

Наконец мы нагнали ребят. Я думала, Димка сразу все расскажет, и мы ни в какое кино не пойдем. А он — нет. Не рассказал. Может, не хотел им портить настроение? И все пошли в кино.

В кино я все время думала про Димку и Маргариту, ничего не видела, никак не могла сосредоточиться и мороженое, которое мы ели, уронила на пол.

После кино я опять ждала: вот сейчас Димка расскажет про Маргариту, вот сейчас Димка расскажет про Маргариту… Меня так колотило, что Железная Кнопка заметила и спросила, чего я так дрожу. Я ответила, что не знаю, а сама подумала: «Может, Димка не сказал ничего ребятам потому, что решил раньше посоветоваться со мной? Я же его ближайший друг».

Потом все разбежались, и мы остались с Димкой вдвоем. И опять я ждала и думала: вот-вот он все расскажет. Шла и заглядывала ему в глаза. Но он ничего не сказал, а я не спросила.

Потом я себя ругала, что была дурой. Ты подумай!.. Если бы я его спросила, если бы я сказала, что я все знаю, то все-все было бы иначе. Дедушка, он правда думал, что он герой. Он еще не знал про себя, что он трус, так же как я не знала, что очень скоро стану предательницей.

— Какая же ты предательница, если это сделал он? — спросил Николай Николаевич.

— Самая настоящая… — Ленкино лицо вновь приобрело печальное выражение, сжалось, сморщилось: она боролась со слезами. — Хуже его в сто раз. Ты вот слушай, слушай и сам увидишь…

 

Глава 7

На следующее утро, когда мы вошли с Димкой в класс, нас встретила веселая нарядная толпа. Не класс, а клумба с цветами. Все были готовы к путешествию. Только одна Миронова, как всегда, была в школьной форме.

Когда появилась Маргарита, то все девчонки ей захлопали, потому что она была в новом красивом-красивом розовом платье с красным цветком — она же уезжала на свадьбу! Но Маргарита не обратила никакого внимания на наши восторги.

Я увидела ее лицо и испугалась. Посмотрела на Димку — вижу, и он испугался. Ну, подумала, сейчас нам влетит за вчерашнее. И отгадала.

Маргарита держала в руке листок бумаги, который оказался приказом директора.

Ты знаешь, что там было написано?…

«За сознательный срыв урока учащимся шестого класса в первой четверти снизить оценку по дисциплине. Классному руководителю Маргарите Ивановне Кузьминой объявить выговор. Довести обо всем случившемся до сведения родителей учащихся…»

Вот что там было написано. А мы сидели разряженные в пух и прах. Мы же собирались в Москву. Проходы между партами были заставлены чемоданами.

А на учительском столе возвышалась копилка. Мы мечтали разбить ее при Маргарите, чтобы взять эти деньги с собой на веселье.

И тут мы услышали, что во двор въехали автобусы, а в школе раздался продолжительный звонок — это был сигнал к отъезду! Мы тоже сразу рванулись к своим чемоданам. А Маргарита как крикнула:

«На места!»

«А что вы так кричите? — с вызовом спросила у Маргариты Миронова. И потом осадила ее так, как только она одна умела: — Мы же люди, а не служебные собаки».

Сразу стало тихо-тихо, но никто не садился обратно, все стояли и ждали, что будет дальше. Маргарита буквально позеленела. Платье розовое, а сама зеленая.

«Вы же еще обижаетесь! — возмутилась она. — Ну что вы стоите?… Я же сказала — садитесь по своим местам».

Все поползли к партам, а я почему-то села на свой чемодан. И конечно, упала вместе с ним. А следом другие чемоданы попадали. Грохот раздался…

«Бессольцева, не паясничай, — сказала Маргарита, — не поможет».

«Я не паясничаю», — ответила я.

На самом деле я не паясничала. Просто испугалась ее крика. Когда на меня кричат, я обязательно что-нибудь не то сделаю — у меня всегда так.

А все этажи уже взорвались, как бомба, и десятки ног с топотом неслись по коридору и лестницам, и десятки голосов радостно галдели, проносясь мимо наших дверей. Какой-то умник всунул голову в наш класс и завопил:

«Чего вы сидите?» — и исчез.

Рыжий не выдержал:

«Маргарита Ивановна, мы на автобус не опоздаем?» Он так вежливо у нее спросил.

«Не опоздаете, — ответила Маргарита, — потому что вы никуда не поедете!»

Вот тут, можно сказать, все онемели. Мы не едем в Москву! Этого никто не ожидал.

«Как… не поедем?» — заикаясь, спросил Рыжий. Он был в ужасе.

«Вы уже повеселились», — сказала Маргарита.

Попов вскочил и схватил два чемодана — свой и Шмаковой.

«А мы, — говорит, — в кино не ходили! Мы со Шмаковой ни при чем!»

«Но и на урок вы не явились. Так что никто никуда не поедет!»

А Попов стоял с чемоданами, и вид у него был дурацкий.

«Поставь чемоданы!» — приказала Шмакова.

И вот в это время вдруг раздался смех. Все вздрогнули. Кто это смеется в такой момент?

Что за сумасшедший! А это — Васильев! Наш чудик.

«А ты чего веселишься?» — спросила Маргарита.

«Я догадался — вы нас просто пугаете!»

«Я пугаю? — удивилась Маргарита. — С чего ты взял?»

«А почему вы тогда в новом платье?» — спросил Васильев и засмеялся от собственной догадливости.

— Я вижу, он хороший парень, твой Васильев, — заметил Николай Николаевич.

— Он прихлебатель Лохматого и Железной Кнопки. Вот он кто. Ходит за ними тенью… Не перебивай меня, сам дальше увидишь, какой он «хороший». Все они такие хорошие, прямо золотые — ты увидишь!.. Ты лучше слушай, слушай!.. Значит, когда этот чудик сказал Маргарите, что она шутит, то она ему ответила, что вовсе не шутит. С чего ты это взял, мол, дурачок такой-этакий. «Я, — говорит, — в новом платье, потому что я еду в Москву. Это вы не едете!»

У Васильева вытянулось лицо.

«Это нечестно, — сказал он. — Директор объявил выговор вам и нам. А теперь вы едете, а мы нет. А мы же вместе собирались».

А Маргарита как стала возмущаться:

«Ты на самом деле так думаешь, Васильев? Или прикидываешься?»

«На самом деле».

«Ну, тогда я тебе все объясню, — с угрозой произнесла Маргарита. — Я в кино не убегала, а пострадала из-за вас. Получила выговор. Вполне достаточно для меня. Я должна была раньше уехать в Москву, имела полное право, а я отложила свой отъезд. — Маргарита возмущалась и от этого из зеленой стала розовой, под цвет платья. — А из-за чего я отложила свой отъезд?… Из-за вас, чтобы поставить вам три-четыре лишние пятерки, чтобы доказать, какой у меня необыкновенный класс. В Москве, — говорит, — на меня обиделись…»

Ну нам-то всем было понятно, кому она звонила и кто на нее обиделся — жених. Она с этим женихом прямо обалдела. В день по сто раз про него вспоминала, даже когда не надо: «Жених, жених!..»

И тут, когда Маргарита сказала про жениха и про пятерки, Железная Кнопка вскочила, сама побледнела, но спокойным-спокойным голосом, ленивым таким, объявила:

«Нам не нужны ваши «лишние пятерки», так что вы зря не уехали, и на вас бы тогда никто не обиделся».

Представляешь?… Миронова кому хочешь все что угодно может сказать, если думает, что она права.

Маргарита от ее слов обалдела. У нее чуть глаза не повисли на ниточках. Она прямо заикой стала.

«Как же вам, — говорит, — не стыдно?…»

«А чего нам стыдиться? — вставил Валька. — Мы ничего не украли».

А Маргарита еще больше обалдела:

«Ты что же, думаешь, что надо стыдиться только воровства?»

«А чего же еще? — Валька засмеялся. — У нас все в законе».

«Тогда, может быть, вы в кино сбежали нарочно, чтобы подвести меня?» — в ужасе спросила Маргарита.

«Конечно-о-о-о!»

«Нарочно-о-о!»

«Мы нарочно-о-о-о-о!»

Они кричали эти слова, и им совсем не было жалко Маргариту. Они как с цепи сорвались. Это они от обиды на Маргариту и на себя, что оказались дураками — променяли Москву на кино.

А Димка вертелся волчком, подбегал то к одному, то к другому, стараясь заткнуть ребятам рты, прямо летал по классу.

А ребята орали:

«Мы в Москву не хотим!..»

«Нам бы двоек побольше!..»

«Вот какие вы, оказывается, — сказала Маргарита. — Тогда мне с вами больше не о чем говорить». И пошла к выходу.

«Маргарита Ивановна, постойте! — Димка пытался ее остановить. — Они же шутят!.. — Он суетился возле нее, забегая вперед. — Мы же работали!.. В Москву на свои деньги… Я сейчас к директору… Он нас простит. Честное слово, мы больше не будем. Маргарита Ивановна, можно я к директору? — Он прижался спиной к двери и не выпускал ее. — Вы же нас потом сможете наказать, Маргарита Ивановна!»

«Пусти, Сомов! — приказала Маргарита. — Ты поздно спохватился».

«А что же мне делать с копилкой?» — спросил Димка.

Маргарита крутнулась на каблуках, медленно вернулась, взяла копилку в руки, подняла высоко над головой и… грохнула об пол! Представляешь?! Ну, это было как извержение вулкана! Или как землетрясение!.. Лично у меня пол под ногами заходил ходуном.

До сих пор мы еще на что-то надеялись, вроде чудика Васильева. А тут поняли: не видать нам Москвы как своих ушей.

«Можете теперь ходить в кино хоть каждый день», — сказала Маргарита и удалилась.

Все сидели тихо, но как только дверь захлопнулась, бросились к разбитой копилке.

И началось…

«Давайте ей назло разделим деньги и погуляем!» — крикнул Валька.

А чудик Васильев еще хотел их остановить.

Лохматый оттолкнул его и приказал:

«Дели, Шмакова!»

Шмакова собрала все деньги, перенесла их на стол и стала считать.

«Ух, заработали!» — Валька глотал слюну, точно перед ним были не деньги, а вкусная еда.

А Димка вдруг сорвался с места как бешеный и стал всех отталкивать:

«Не трогайте! Я сейчас эти деньги сам соберу и достану новую копилку!»

Он хватал деньги, рассовывал их по карманам, а сам говорил, говорил: «Мы еще заработаем и махнем в Москву на зимние!..»

А Валька вцепился в него и завопил, что эти деньги общие, что Димка всех грабит.

Ну, тут на помощь Вальке бросились Лохматый и Рыжий. Они скрутили Димке руки, влезли в его карманы и вытащили деньги. А он, такой бедненький, бился у них в руках, изворачивался, выкручивался. Потом они его отпустили.

«Дели, Шмакова!» — приказал Лохматый.

«Шмакова, не надо! — Димка еле переводил дух. — Не слушай Лохматого!»

«Не командуй, Димочка, — ласково пропела Шмакова. — Я же тебе не Бессольцева. — А сама косилась на Димку, ну нарочно поддразнивала его, ласково напевая: — Что же ты не дерешься, не отстаиваешь свои принципы?… Ты же у нас честный и решительный. Ах ты, Димочка, Димочка! Командир ты наш главный… Откомандовался!..»

Я же тебе говорила, что она настоящая лиса, поет сладким голосом, будто колыбельную, будто укачивает тебя своей лаской, а сама под дых бьет. И Димку она совсем убила — он сидел как побитая собака. Мне его было жалко.

А Шмакова тем временем считала деньги — шевелила губами, точно листья шелестели по траве. Нос у нее удлинился, она и носом помогала себе считать. Только один раз отвлеклась, когда краем глаза увидела, что Валька стащил рублевку и спрятал в карман. Тут она закричала не своим голосом, что Валька прикарманил рублевку.

Лохматый схватил Вальку за шиворот, тот сразу вернул деньги и сделал вид, что обиделся, что, мол, они не поняли его шутки.

«Не на такую напал. Знаем мы твои шутки, — зло отрезала Шмакова и снова радостно запела: — Все!.. Чин чином. Как в кассе — по двадцать три рэ!»

На учительском столе лежало тридцать шесть стопок денег — по числу ребят в нашем классе.

«Ну что же вы, работнички, рты раскрыли? Налетайте! — Шмакова аккуратно подцепила одну стопочку. — Прикоплю еще и куплю голубую куртку. Я в нашем универмаге видела. Обалденная!»

За Шмаковой деньги схватил Валька… и тут же пересчитал.

«Не доверяешь?» — усмехнулась Шмакова.

«Деньги счет любят», — ответил Валька.

Потом стали брать другие… Одни хватали, другие брали небрежно, третьи пересчитывали. Лохматый взял две стопки и одну отнес Мироновой.

На столе остались Димкины деньги и мои.

«А вам что, деньги не нужны?» — спросила Шмакова.

«Они бессребреники!» — хихикнул Валька.

Димка стоял рядом со мной, и я чувствовала, как его бил озноб. Он рванулся к столу, схватил свои деньги и заорал:

«Жмоты несчастные!.. Подавитесь этими деньгами!.. — Он подскочил к Вальке: — На тебе!.. На!..» — и стал совать ему свои деньги.

Я обрадовалась, что он снова храбрый, и тоже закричала:

«И мои отдай!»

Метнулась за деньгами и сунула их Димке.

А он совал Вальке эти деньги, а они падали на пол и рассыпались, потому что Валька испуганно отступал от него, отталкивал его руки и твердил:

«Да отстань ты от меня, псих!..»

Васильев крикнул, что пусть все деньги вернут Димке и что правда можно поехать в Москву зимой.

«Правильно, ребята! — подхватил Димка. — Сваливай сюда деньги!» И он подобрал деньги с пола и сложил их обратно на учительский стол.

А я от него зарядилась храбростью, как электричеством. Меня прямо распирало от гордости за Димку: все-таки большинство ребят по-прежнему его уважали. Я подумала, что сейчас самое время рассказать про Маргариту. Он ей все выложил не от трусости, а оттого, что был за правду.

И я теперь тоже носилась по классу, подскакивала к ребятам и говорила: «Давайте деньги, давайте, возвращайте!» И кое-кто мне уже вернул, но я не успела даже положить их на учительский стол, потому что тут нас подкосила Железная Кнопка.

«Надоело, Сомов, — сказала она. — Ну что ты все болтаешь языком, болтаешь, а надо узнать главное».

«Вы слышали, ребята, что она сказала? — У Димки еще блестели глаза. — Я болтаю… Я предлагаю заработать побольше денег и поехать на зимние каникулы в Москву… А она называет это болтовней! — Он подошел к Мироновой: — Ну скажи нам тогда ты, дорогая Железная Кнопка, если я болтаю, то что же ты считаешь главным?» Он склонился к ней и приложил к уху ладонь: мол, плохо вас расслышал, повторите.

И я тоже повторяла, вслед за ним, каждое его движение и слово:

«Ну скажи нам тогда ты, дорогая Железная Кнопка, что же ты считаешь главным?» — и приложила ладонь к уху.

Но нам с Димкой наши остроумие и находчивость не помогли.

Мы не испугали Железную Кнопку. Она — не я. Она сама кого хочешь испугает. Она мне нравится, только она очень беспощадная.

«Ребята! — крикнула Железная Кнопка, не обращая на нас внимания. — Знаете, что главное? Я поняла. Кто-то донес Маргарите, что стерли ее надпись на доске. Так что выходит — нас предали».

Она умная, Железная Кнопка, догадалась. А я, когда услышала ее слова: «Нас предали», закачалась. Меня как обухом по голове стукнуло. Посмотрела на Димку, хотела ему крикнуть: «Ну чего же ты молчишь, потом поздно будет!» А у самой от страха язык окостенел. И Димка, вижу, сник. И блеск у него в глазах пропал, и храбрость куда-то улетучилась. Вот так Железная Кнопка! Взяла Димку на зубок и перекусила.

Ну, тут и началось. Все ребята стали кричать. Они вопили как сумасшедшие:

«Ну, мы его!..»

«Найдем предателя!»

«Среди нас окопался гад!»

«Тихо!.. — заорал Лохматый. — Выходит, кто-то из наших наклепал Маргарите?…»

«Выходит», — ответила Миронова.

«А кто?» — спросил Лохматый.

Стало тихо.

«Кто предал? Кто же предал?» — думали ребята, поглядывая друг на друга.

Это для них была тайна, и им во что бы то ни стало хотелось ее узнать. Теперь они были все заодно, и получалось, что все против нас.

Они смотрели в рот Железной Кнопке: что она скажет дальше?

Железная Кнопка подозрительно осматривала нас — искала предателя. Глаза у нее были въедливые-въедливые, медленно двигались по нашим лицам. Она еще не добралась до нас с Димкой, а я уже дрожала от страха, потому что Железная Кнопка прожигала насквозь. А когда она посмотрела на Димку, то сказала странным голосом, растягивая слова:

«Дим-ка-а-а… А ты воз-вра-щал-ся…»

На меня эта ее манера растягивать слова плохо действовала. Я сидела ни жива ни мертва.

Нашу парту окружили несколько человек во главе с Мироновой, и по классу пошел шорох, что конечно же Димка возвращался за копилкой.

«Точно! — Лохматый схватил Димку за грудки. — Ты возвращался? А ну признавайся!.. Нарвался ты на Маргариту?… И все ей выложил?»

«Он же у нас чистенький! — крикнул Валька. — У него совесть есть, мог и признаться».

«А ведь главное не совесть, а сила! — Лохматый занес над Димкой здоровенный кулак. — Я вот тебя как стукну в лоб, ноги отлетят!..»

«Ой, ой, — пропела Шмакова, — а он испугался. Ребята, а наш храбрый Димочка испугался. Вот номер!» — И затряслась от смеха.

А Димка и правда испугался. И я тоже испугалась. Он вырвался: да отстаньте, мол, с вашими глупостями, хотя это уже были не глупости.

«Ребята, Димка что-то утаивает! — закричал Валька. — Это же факт, утаивает! Смотрите, смотрите, у него глаза бегают! — Он захохотал. — Бегают! Ох, бегают!»

«Отвяжитесь!.. Надоели, придурки! — вдруг каким-то чужим голосом выкрикнул Димка. — Из-за вас в Москву не попали!.. «Даешь кино! Даешь кино!» Вот вам ваше кино — боком вышло!»

Димка растолкал кольцо ребят и пошел к выходу. Я — за ним. А Железная Кнопка так ехидно-ехидно, небрежно-небрежно, с легкой улыбочкой бросила нам вслед:

«А я знаю… кто предатель!»

Мы с Димкой остановились как вкопанные — прямо приросли к месту. Куда нам теперь было бежать, если Железная Кнопка все знала?…

С разных сторон понеслось: кто предатель да кто?… Каждому охота была поскорее узнать его имя. Раззадорились — жаждали мести. А с другой стороны, они были правы. Разве кто-нибудь любит предателей?… Их никто не любит. Никто. Их все презирают.

Лохматый подскочил к Мироновой:

«Говори, кто он?!»

Ну, решила я, сейчас Железная Кнопка бабахнет про Димку!.. Ну, думаю, теперь мы пропали! Ну теперь они разорвут нас на мелкие кусочки…

Заметалась я, засуетилась, хотела спрятаться за Димку, посмотрела на него — и не узнала! Передо мной стоял какой-то зеленый лунатик — глаза у него из синих стали белыми.

Не веришь? — Ленка посмотрела на Николая Николаевича. — Думаешь, не бывает белых глаз?… Но они были белыми. Точно! И жалкая улыбочка ползала у него по губам, вроде моей. И у меня в ответ губы поползли к ушам — хорошенькая получилась парочка!

Тут меня как молнией ударило, прямо пронзило! Я догадалась, что Димку перевернуло так от страха. Говорят же: «На нем лица не было от страха». Так вот, на Димке и не было лица. Маргарите-то он все сказал, он перед нею был герой, а теперь испугался.

А я за него еще хотела спрятаться. Но когда поняла, что ему страшно, что он погибал на моих глазах, то я вдруг сразу перестала бояться. Почувствовала, что ничего не боюсь. Взяла его руку в свою и крепко сжала. Ну, чтобы он знал, что он в этом мире не один. И мне показалось, он понял это и вроде бы кивнул мне.

И тут я увидела, что у него глаза снова выкрасились в синий цвет. Я обрадовалась: решила, что это из-за меня, из-за того, что я взяла его за руку.

А тем временем все ждали, что будет дальше. Только Железная Кнопка не спешила открывать нам свою тайну, она важно и таинственно молчала.

«Ну, Миронова, не тяни!» — простонал Рыжий.

Дедушка, — сказала Ленка, — а знаешь, я бы никогда не тянула так время, как Железная Кнопка, если бы знала про кого-нибудь страшную тайну. А может, ее поэтому и прозвали «Железной»?

Это собственное открытие заставило Ленку замолчать: она о чем-то задумалась.

Николай Николаевич улыбнулся, чтобы как-то, хотя бы улыбкой, смягчить тревожное состояние Ленкиной души.

Но она не ответила на его улыбку, не приняла ее, она была там, вся в этой истории, которая так заставила ее страдать и которая до сих пор еще была не ясна ее дедушке.

— А ты?… — Ленка резко повернулась к нему всем корпусом. — Ты бы тянул время, если бы знал про кого-нибудь страшную тайну?

— Я бы не тянул, — строго ответил Николай Николаевич. — Никогда. Зачем зря мучить людей, зачем над ними издеваться и выворачивать и без того слабые их души наизнанку, если они даже виноваты. Можно презреть, наказать, помочь, но мучить нехорошо, стыдно, нельзя. Это ожесточает человека. Надо быть милосердным.

— Милосердным? — спросила Ленка. Она задумалась над значением этого слова.

— Знаешь, что такое «милосердный»? — продолжал Николай Николаевич. — Это человек, у которого «милое» сердце. Доброе, значит.

— А Железная Кнопка тянула, тянула, тянула! — сказала Ленка. — «Дадим, — говорит, — ему три минуты на размышление». И посмотрела на часы.

«Одна минута прошла!» — счастливым голосом пропела Шмакова.

Жуткая тишина сопровождала эти три минуты, это ожидание. Только иногда кто-то вскрикивал или хихикал, и все в страхе поглядывали друг на дружку, пытаясь заранее отгадать, кто же предатель.

«Не сознается — ему же хуже будет, — зловеще произнесла Миронова. — Ну! — Она крикнула, как кнутом стеганула. — Ну же!

Сознавайся, предатель!.. Сознаешься — тебе же самому лучше и легче будет!»

«Попов, — приказала Шмакова, — встань у дверей, а то «он» еще сбежит». Она почему-то засмеялась.

Попов пересек класс и, радостно ухмыляясь, стал позади нас.

«Две минуты!» — почти не разжимая губ, выдавила Миронова.

Я посмотрела на Димку — он стоял как вкопанный.

«Димка!..» — в ужасе прошептала я, чтобы подтолкнуть его.

Мне хотелось заорать на него страшным голосом, ударить, чтобы сдвинуть с места, заставить признаться раньше, чем Железная Кнопка назовет его имя.

«Три!» — прозвенел голос Мироновой.

«Три, три, три!» — гудело в моей голове. У меня все поплыло перед глазами, я бы грохнулась, если бы Попов не подхватил меня.

А когда я пришла в себя, то поняла, что Димка не успел еще сознаться, потому что он по-прежнему стоял рядом со мной и никто не обращал на нас никакого внимания.

«Ну? — Лохматый рванулся к Мироновой, он хотел побыстрее схватить предателя. — Кто же он?…»

А Миронова снова тянула время.

И тут Димка наконец еле слышно прошептал:

«Ребята…»

Его услышала только Шмакова.

«Что «ребята»? — Шмакова подскочила к Димке. — Тихо-о-о! Сомов хочет нам что-то сообщить! Говори, Димочка! — сладким голосом пропела она. — Говори!»

Но в это время Железная Кнопка, не обратив внимания на Димку, произнесла фразу, которая сразу изменила всю обстановку.

«Подходите ко мне по очереди, — приказала она. — Я буду проверять ваши пульсы. — И угрожающе добавила: — Посмотрим, как сейчас бьется пульс у предателя!»

Все недоуменно переглянулись, у многих разочарованно вытянулись лица. Они готовы были схватить предателя, они жаждали мести, а тут — какой-то пульс.

«Так ты не знаешь «его»?» — хриплым голосом спросил Димка.

Я увидела, как он обрадовался. Он рассмеялся, бедненький, от радости, что Железная Кнопка, оказывается, ничего не знала, что он получил отсрочку.

«А может быть, кто-нибудь другой его знает?» — ухмыляясь, сказал Попов.

«И другой тоже не знает, дорогой мой Попик, — сказала Шмакова. — И мы не будем торопиться… — Она почти танцевала между рядами парт и пела: — Мы все-все постепенно узнаем… И как «его» зовут… И что «он» сказал Маргарите… И зачем «он» это сделал…»

«Подходите ко мне по очереди», — сказала Железная Кнопка.

Первым к Железной Кнопке подошел Васильев.

«Проверяй. — Он протянул Мироновой руку. — Посмотрим, что у тебя получится».

Миронова стала считать пульс у Васильева.

Все остальные молча следили за ними, готовые по первому сигналу Железной Кнопки броситься на того, у кого пульс будет биться слишком быстро.

«Нормальный, — сказала наконец Миронова. — Следующий…»

Ребята один за другим подходили к Железной Кнопке, а она считала у них пульс и говорила:

«Нормальный! Следующий!..»

И все больше было тех, кто прошел проверку, и все меньше, кому осталось ее пройти.

Потом, после Шмаковой, Железная Кнопка начала считать пульс у Попова… И на очереди остались только двое — Димка и я! Но тут Железная Кнопка отбросила руку Попова, вскочила — щеки у нее снова заалели — и объявила:

«Пульс — сто!»

«Пульс — сто!.. Пульс — сто!.. Пульс — сто!..» — понеслось по рядам.

«А сколько надо?» — спросил Лохматый.

«Семьдесят! — Железная Кнопка победно оглядела класс. — Попался, голубчик!»

«Ну, гадина!» — Лохматый схватил Попова и выкрутил ему руки.

«Точно, это он! — заорал Рыжий и бросился к Лохматому на помощь. — Они же в кино со Шмаковой не ходили и в Москву хотели уехать вдвоем».

Ребята мигом окружили Попова, и со всех сторон понеслось:

«Ну и Попик! Ну и верзила!»

«Ну и раб! Дать ему по носу!»

«Да отстаньте вы от Попова», — вдруг совершенно спокойно сказал Димка.

А я решила: наконец он все скажет. Я снова задрожала от страха: все-таки сознаваться страшно, хотя и надо. Но я раньше времени задрожала, он и не думал сознаваться. Он сказал: какая разница, Попов это сделал или не Попов, все равно Маргарита бы узнала, и что во всем виноваты мы сами, и нечего искать козла отпущения.

«Большая разница! — возмутилась Железная Кнопка. — За предательство знаешь что бывает?»

А Димка развеселился — он перестал бояться — и, совсем как прежде, сказал:

«Ах, ах, как страшно!»

«Попов, рассказывай!» — приказала Железная Кнопка, демонстративно отворачиваясь от Димки.

«А что? — Попов самодовольно хмыкнул и посмотрел на Шмакову. — И расскажу».

«Еще как расскажет, — улыбнулась Шмакова, — хотя кое-кому это и не понравится… — Она притворно вздохнула: — Но что поделаешь!.. На всех не угодить!»

«Ребя! — Попов сиял. — Ребя, что было!..»

Он так многозначительно посмотрел на Димку, что можно было подумать, что он все знает! И я посмотрела на Димку, и снова меня как молнией пронзило: его опять от страха всего перекорежило! Тогда я опять бросилась очертя голову вперед, чтобы помочь ему.

«Послушайте! — закричала я. — Послушайте меня!..»

«В чем дело? — возмутилась Железная Кнопка. — Что ты нам мешаешь?…»

«Ну почему же мешает, — вмешалась Шмакова. — А может быть, она скажет что-нибудь по делу. Говори, Бессольцева… Мы ждем с нетерпением».

«Ребята, — сказала я. — Это… это…»

Я уставилась на Димку, сверлила его глазами, чтобы он понял, что ему уже пора сознаваться, что больше нет ни одной свободной секунды. Но он снова промолчал, он как будто не замечал моих взглядов.

«Это… — Я решилась сама назвать его имя, раз он не мог, — сделал…» И замолчала, хотя понимала, что для отступления уже все дороги отрезаны. Но у меня дыхание перехватило: никак я не могла назвать Димкино имя.

«Ты что замолчала? — насела на меня Шмакова. Она стояла передо мной в торжественной, величественной позе, сложив руки на груди. — Ну говори же, говори, кто это сделал, по-твоему?»

Дедушка! Посмотрела я на Шмакову и поняла: вот кто обрадуется, когда узнает про Димку. И вдруг я почему-то улыбнулась и сказала совсем не то, что собиралась…

«Это сделала я!..»

— Ах вот в чем дело, — сказал Николай Николаевич и как-то весь преобразился.

Значит, Ленка всю вину взяла на себя. А он, старый леший, даже не подумал об этом. Кажется, она сможет прожить жизнь не хуже прочих Бессольцевых, ибо обладала теми чудными качествами характера, которые непременно требовали от нее участия в судьбах других людей и боли за них.

Это открытие, так неожиданно посетившее Николая Николаевича, обрадовало его несказанно. Он встал и весело прошелся по комнате, напевая себе под нос, что случалось с ним крайне редко.

— Что с тобой? — не поняла Ленка.

— Со мной? — Николай Николаевич вполне радостно улыбнулся. — Со мной положительно ни-че-го!.. Продолжай, пожалуйста! Я внимательно слушаю тебя.

— Когда я первый раз произнесла, ну, про то, что это сделала я, то многие не поверили своим ушам: что это, мол, она мелет?

А я посмотрела на Димку, улыбнулась и повторила громко:

«Это сделала я! Понятно?… Я!»

До чего же у них стали смешные лица! Рыжий открыл «варежку» и забыл ее закрыть.

«Ты?» — Шмакова выпучила на меня глаза.

И следом за нею Попов тоже выпучил.

Лохматый стукнул меня по спине:

«Вот тебе для начала!»

А Васильев почему-то перепугался.

«Не может этого быть», — говорит.

«Может, может! — закричала я. — Это я!» — и зырк на Димку: мне было интересно, когда же он сознается.

Васильев наклонился ко мне и тихо прошептал:

«Я догадался… Ты их разыгрываешь?…»

Я в ответ рассмеялась, и Васильев, вполне довольный, тоже рассмеялся.

А Железная Кнопка сразу поверила. Она с жадностью посмотрела на меня, потом лицо ее ожесточилось: она не из тех, которые прощают.

«Как же тебя угораздило, несчастное ты чучело?» — спросила она.

«А так, угораздило, — весело ответила я. — Побежала в медпункт, чтобы перевязать ногу, встретила Маргариту… и все ей рассказала», — а сама снова — зырк на Димку.

Он, кажется, уже успокоился, а меня это обрадовало — значит, я снова помогла ему.

Лохматый второй раз стукнул меня ребром ладони между лопаток, а я даже не вздрогнула.

Васильев подмигнул мне и радостно завопил:

«Во смелая!.. Лохматый, она тебя не боится!»

А я правда не испугалась. Что-то случилось со мной новое. Сама себя не узнавала, ну точно это была не я.

Так вот, когда я «созналась», то Железная Кнопка сразу взяла власть в свои руки, и все стали ей подчиняться. Она приказала закрыть двери.

Валька схватил учительский стул, всунул в кольцо дверной ручки, хихикнул и радостно потер руки:

«Ну, будет веселое дельце!»

Мы сидели взаперти — вроде бы одни во всем мире. Там везде шла какая-то жизнь, во дворе счастливчики собирались в Москву, а мы здесь сидели одни в четырех стенах.

Видно было, что никто толком не знал, что делать со мной дальше.

Первым нашелся Валька: он понял, что меня надо бить. И швырнул в меня резинку — она ударилась в стенку и вмазалась Попову в лицо.

«А меня-то за что?!» — завопил Попов.

Все, конечно, засмеялись, весело получилось: целили в меня, а попали в бедного Попова. Ну и я тоже рассмеялась и Димке подмигнула: мол, а ты, дурачок, чего же не веселишься?

Но Димка сидел мрачнее мрачного.

И еще Железная Кнопка не пожелала веселиться. Она вскочила на парту:

«Ребята, произошла страшная история. Среди нас появился предатель!.. — Она обвела всех взглядом, щеки у нее покрылись румянцем возмущения. — Что мы будем с нею делать? Надо решать».

А Васильев как завопит:

«Сжечь ее на костре! Да свершится гражданская казнь!»

«Точно! — обрадовался Рыжий. — Сжечь ее на костре!»

Все снова рассмеялись, потому что Рыжий, когда кричал: «Сжечь ее на костре!» — корчил смешные рожи.

И я тоже рассмеялась и оглянулась на Димку и показала ему, что мне совсем не страшно.

Но Железная Кнопка опять не поддалась общему веселью.

«Лохматый, — приказала она, — выруби Рыжего, чтобы не кривлялся».

Рыжий сам сразу сдался, он закричал:

«Я как все!.. Я ей ничего не прощаю!.. — Подлетел ко мне: — У-у-у, трепло-о-о!»

«Ладно, Рыжий, потом будешь орать, а сейчас помолчи. И забудь про свои дурацкие шутки, — сказала Железная Кнопка. — У нас серьезный разговор и серьезное дело».

Знаешь, дедушка, — сказала Ленка, — у Мироновой очень сильная воля. Я тогда снова подумала: не зря ее прозвали Железной Кнопкой, не зря.

«Так простим мы ее или не простим?» — Глаза ее прямо испепеляли всех.

И тут все заорали кто что:

«Не простим!..»

«Простим!..»

А я еще ничего не понимала и закричала:

«Не прощайте!.. Не прощайте!..»

«Тихо!» — остановила всех Железная Кнопка.

Миронова знала, что все ждут, что же она скажет, и поэтому снова тянула по своей привычке, а потом с восторгом объявила:

«Бессольцевой — бойкот!»

И все дружно подхватили:

«Бойкот! Бой-кот!»

В это время кто-то дернул дверь из коридора, а потом застучал и закричал, чтобы мы немедленно открыли. Мы узнали голос Маргариты.

Я испугалась, что она ворвется и выдаст Димку. А он еще сильнее меня испугался. На цыпочках подбежал к двери, приложил палец к губам: мол, все молчите!

Тут, конечно, мы притихли. И я, дурочка, тоже, как он, приложила палец к губам и вертела головой во все стороны, чтобы никто не издал ни шороха, ни звука.

Маргарита стучала и стучала:

«Немедленно откройте!»

А Димка, бледный-бледный, ни кровинки в лице, стоял около дверей. Смотреть на него было невозможно — так он дрожал.

А Маргарита не отставала:

«Откройте, откройте!»

Железная Кнопка подошла к Димке, оттолкнула его, открыла дверь, и перед нами появилась Маргарита. Она подозрительно спросила:

«Какой еще бойкот?… Что тут происходит?»

Мы молчали.

Но тут, на наше счастье, кто-то из коридора позвал:

«Маргарита Ивановна!.. Вас Москва вызывает!»

Ну а когда Маргариту вызывает Москва, она обо всем забывает.

Она рассеянно посмотрела на нас, словно забыла, чего она так стучала и что ей надо, улыбнулась, махнула рукой и убежала.

Железная Кнопка невозмутимо закрыла дверь и спросила, обращаясь к классу:

«Значит, Бессольцевой…»

И ей дружно ответили:

«Бой-кот!»

«Бойкот!» — крикнул Васильев, задыхаясь от смеха.

«Никто, слышите, ни один человек не должен с нею разговаривать, — требовала Железная Кнопка. — Пусть она почувствует наше всеобщее презрение!.. А тому, кто нарушит клятву, мы тоже объявим самый жестокий бойкот! Наш пароль: «Бойкот предателю!»

«Даешь бойкот! — неслось с разных сторон. — Да здравствует справедливость!»

«Ух, повеселимся! А, Сомов?! — затрещал Валька. — Погоняем твою подружку!.. Давай, давай крикнем вместе: «Бой-кот Чу-че-лу!» — приставал он к Димке. — Чего же ты не кричишь?»

Димка криво усмехнулся и промолчал.

А все кругом заволновались, засуетились:

«Как же? Сомов против бойкота?»

«Сомов отделился от всех! Ай-ай-ай!..»

«Ты что, Димочка, правда против бойкота? — спросила Шмакова. — Нехорошо идти против коллектива, неправильно».

Димка продолжал криво усмехаться, хотя ему было не до смеха.

Валька понял, что Димка растерялся, что он засбоил, и прилип к нему:

«Ну поднатужься, поднатужься, Сомик! — И хватал его руками, и тормошил, и восторженно ржал, понимая, что добивает Димку. И прыгал, и танцевал вокруг него. — Ну давай, давай же вместе: бой-кот Чу-че-лу!.. — Ему нравилось так выкрикивать, и он почти пел: — Бой-кот Чу-че-лу-у-у!» — и наседал, наседал на Димку.

Я не выдержала: мне жалко было Димку, и я крикнула Вальке прямо в лицо:

«Бой-кот!.. Бой-кот!..»

Валька от неожиданности перепугался и отскочил:

«Ты что, ошалела? Орешь в ухо!»

А внизу, во дворе, в это время разворачивалась своя жизнь, и в этой жизни наступил торжественный момент — шоферы автобусов завели моторы. Этот гул достиг наших окон, и Шмакова закричала:

«Автобусы уходят!»

Мы прилипли к окнам и с завистью смотрели на бурлящий школьный двор, перебрасываясь редкими словами по адресу отъезжающих:

«Смотрите, Маргарита с цветами… Ох, ох, довольная!.. — сказала Шмакова. — Какая Невеста!»

«Заметила нас… Улыбайтесь ей, улыбайтесь, — приказала всем Железная Кнопка и сама тоже улыбнулась. — Сделаем ей ручкой. — Она помахала рукой Маргарите. — Пусть не думает, старушка, что мы откинули копыта от переживаний».

«Уезжают… — Голос у Рыжего задрожал. — А мы!..» В глазах у него стояли слезы.

«Машет нам наша наседка! — противно хохотнул Валька. — Хорошо бы ей плюнуть на голову… Она стоит — ей шмяк по макушке!»

«Ну и подонок ты!» — вдруг возмутился Лохматый.

«Почему подонок? — ответил Валька. — А что она с нами сделала?»

«Опять машет! — хмыкнул Лохматый. — Может, зовет нас, чтобы мы поздравили ее со свадьбой?»

«Я мимо училки бежала и увидала в открытую дверь, как учителя там поздравляли Маргариту. Они пили чай с большим-большим тортом, — вырвалось у меня. — Я всунула голову и сказала: «Маргарита Ивановна, а я вас тоже поздравляю». Они все смутились, даже смешно. А директор подавился чаем и закашлялся… И все после этого засмеялись…»

«Ты ловка, — заметила Железная Кнопка. — Предатель, да еще и подлиза».

«Миронова, полегче на поворотах», — заступился за меня Васильев.

— Ну а Димка-то что? — почти крикнул Николай Николаевич.

— Димка?… Ничего. Он успокаивался — это было видно. Правда, когда Железная Кнопка сказала мне, что я подлиза и предатель, то он быстро отвернулся от меня, чтобы я не перехватила его взгляд. А в это время Маргарита снова замахала нам рукой. И Шмакова тогда сказала:

«Чего она размахалась, наша мельница?»

«Ребята! — заорал как безумный Рыжий. — Это она нас зовет!.. Она передумала!»

«Передумала-а-а! Даешь Москву!»

Их как ветром сдуло — они забыли и про меня, и про бойкот, и про Димку!.. Мы с Димкой остались вдвоем.

Тебе нравится «Уснувший мальчик»? — спросила Ленка дедушку и быстро, не ожидая ответа Николая Николаевича, добавила: — Ты не отвечай. Не надо… А мне он очень нравится. Он на Димку похож. Только у «Уснувшего мальчика» улыбка испуганная, а у Димки надменная. А это большая разница. Раньше я этого не понимала. А теперь поняла, что я люблю испуганных людей. Ну, они вроде бы какие-то не такие, у них есть испуг за других.

Ленка посмотрела на Николая Николаевича и застенчиво улыбнулась:

— Ты мне тоже поэтому нравишься… А когда мы остались вдвоем в классе, то Димка стал вылитый «Уснувший мальчик», потому что он потерял свою надменность. Он так посмотрел на меня, как никогда. Грустно-грустно. По-моему, он хотел сказать мне что-то особенное, важное. Нет, не только то, что он всех выдал Маргарите, а что-то еще…

Если бы я, дура, не рассмеялась, то он бы сказал. Видно было, что у него эти слова были на кончике языка. И все могло бы быть иначе. А я захохотала. Представляешь?… Дура!

Ну, он и бросился от меня бежать. А я за ним. Прыгала через две ступеньки, когда неслась по лестнице, и мне было весело-весело… В последний раз было весело.

Ленка вновь замолчала. Лицо у нее изменилось. Для Николая Николаевича оно уже давно было открытой книгой. Когда он замечал, как горько опускались у нее уголки губ, то знал: она вспоминала что-то печальное.

— Дедушка, неужели мне больше никогда не будет весело? — спросила Ленка. — Неужели жизнь прошла?

— Что ты!.. Что ты!.. — испугался Николай Николаевич. — Опомнись, Елена!.. Задумайся над смыслом своих слов. Мне скоро семьдесят, а я еще надеюсь, у меня есть еще многочисленные планы… — Он говорил невпопад. — То ли еще было в твоей жизни. Вот слушай! Однажды… Ты тогда единственный раз приехала ко мне в гости, мама тебя привезла. Конечно, ты ничего не помнишь: маленькая была. И вот однажды ты исчезла из дома. Паника поднялась — пропала девка!.. Я тебя нашел около «Уснувшего мальчика». Ты ему одежду принесла. Ждала, когда он проснется, и хотела, чтобы он оделся и ушел с тобой. Ты все ждала, ждала, когда же он проснется!.. Я тебе говорю: пора домой. А ты как стала реветь: хочу, чтобы он проснулся, и баста!.. Еле унес тебя.

Ленка сидела на диване, свернувшись калачиком. Ее колени упирались в бок Николая Николаевича, и тот почувствовал, как Ленку бьет мелкий озноб.

— Ты не заболела? — спросил он. — Дрожишь.

Николай Николаевич вышел из комнаты и вернулся с одеялом — накрыл Ленку.

«Как ее круто завернуло», — подумал он.

 

Глава 8

— Ну, в общем, когда мы выскочили с Димкой в школьный двор, — продолжала Ленка, — то сразу стало понятно, что ничего Маргарита не передумала и ни в какую Москву мы не едем.

Во дворе был настоящий праздник. Галдеж. Ничего нельзя было разобрать. Ну просто стая грачей перед отлетом в южные страны. Все кричали, перебивая друг друга, пели, танцевали.

Автобусы тарахтели, родители совали своим любимым детям пироги и яблоки, как будто провожали их на месяц, а не на несколько дней.

А наш шестой молча сбился в кучу. Он был как застывший ледник в этом разбушевавшемся море.

Мы с Димкой прибились к ребятам.

А тут из школы вышли учителя, которые провожали Маргариту на свадьбу. Они что-то говорили ей, и до нас долетали их голоса:

«Ни пуха!..»

«Обязательно привези его! Одна не являйся!..»

Маргарита смеялась, прощаясь с учителями, обнималась, целовалась и вдруг… заметила свой любимый шестой! Улыбка слетела с ее губ, ну точно вспомнила что-то неприятное. И она направилась в нашу сторону.

«Маргарита Ивановна! — закричали ей вслед. — Куда же вы?… Мы уезжаем!»

«Сейчас!.. — Она старалась перекричать шум моторов и рокот толпы. — Подождите!»

Маргарита торопливо приближалась к нам, перебрасывая большой букет цветов из одной руки в другую. Пальто нараспашку, чтобы всем было видно ее красивое платье.

«Маргарита Ивановна! — рявкнула какая-то учительница в мегафон. — Опоздаете на свадьбу!»

Все стали смотреть на Маргариту, толпа на секунду затихла, а она смущенно отмахнулась и спросила у нас:

«Так что это еще за история с бойкотом?»

«С бойкотом? — переспросила находчивая Железная Кнопка. — Ах, с бойкотом…» Она выразительно посмотрела на меня: только попробуй, мол, сознайся, несчастное чучело.

«Ой, Маргарита Ивановна, — вмешалась Шмакова, — вы платье испачкали».

Маргарита заволновалась и стала искать, где она испачкала платье.

«Вот. — Шмакова показала ей пятно на груди. — Жалко. Такое красивое!»

«Мар-га-ри-та Ива-нов-на!.. Мы уез-жа-ем!» — кричали учителя.

Все уже сидели в автобусах и смотрели на нас и на Маргариту. А Маргарита отдала Шмаковой цветы и терла носовым платком пятно и разговаривала с нами.

«Я не тебя, — говорит, — Миронова, спрашиваю, а Бессольцеву. Ну, Бессольцева, рассказывай, за что тебе объявили бойкот?»

Я не ответила, потому что поняла, что Маргарита тут же забыла про меня — она стояла вроде бы с нами, а на самом деле уже катила в автобусе в Москву к своему жениху. А может, уже видела себя в Москве, как она приехала, как ее встретил жених и они схватились за ручки и побежали во Дворец бракосочетания. Нет, я ее не осуждала, у нее было такое радостное и счастливое лицо, что мне самой весело стало.

«И где меня угораздило посадить пятно?» — сказала Маргарита, продолжая тереть его носовым платком.

«Может быть, это торт?» — ехидно вставила Шмакова.

«Торт? — переспросила Маргарита. — Тогда пропало платье. — Она вспомнила про меня: — Ну, отвечай же, Бессольцева!»

Лохматый прижал мне кулак к ребрам, чтобы держать в страхе. А мне от этого стало смешно — я щекотки боюсь.

«Это мы играем», — выдавила я, задыхаясь от смеха.

«Ну вроде как в «замри», — пояснил Васильев.

«А чего ты смеешься, Бессольцева? — строго сказала Маргарита. — По-моему, у тебя для этого нет никаких оснований».

«Я щекотки боюсь», — объяснила я.

«Щекотки? — Маргарита сделала круглые глаза. — А кто тебя щекочет? Что за ерунда?…»

«Не знаю».

Ну, тут Маргарита психанула:

«Что за дурацкие ответы! Совсем вы распустились!.. Вот я приеду — возьмусь за вас! — Она выхватила цветы у Шмаковой. — Обязательно возьмусь!» — И убежала.

Автобусы медленно и плавно проплыли мимо нас. Кто-то помахал нам рукой, кто-то состроил ехидную рожу, и еще мы увидели, как улыбающаяся Маргарита устраивалась на переднем сиденье с цветами.

Двор сразу опустел. Только что он казался тесным и маленьким, а теперь сразу стал большим. Все уехали, а мы остались вместе с малышами из младших классов.

До сих пор я не понимала, просто не думала про это, что все уезжают, а мы остаемся, и виновата в этом вроде бы я. А теперь подумала.

В это время весь наш класс понуро поплелся обратно в школу за чемоданами, а компания Мироновой окружила нас. И у всех были одинаковые глаза: злые, колючие, чужие — все они были против меня!

Может, я впервые вздрогнула… Страшно, когда один против всех, даже если ты прав.

И тут началось, тут понеслось…

Валька заорал:

«У-у-у, змея! Нашипела!» Так заорал, что вокруг все посторонние услышали: он был самый горластый в нашем классе.

Все, кто не успел уйти, кто был во дворе, стали оглядываться. Первоклашки, которых еще не брали на экскурсии, подняли писк и визг:

«Где змея?… Где змея?…»

«Вот она! Вот она, детки! Смотрите! — Рыжий толкнул меня. — Гремучая! Не подходите к ней, а то укусит!»

Малыши застыли от ужаса. Они же первый раз в жизни видели гремучую змею в образе человека.

Ребята наступали на нас с Димкой и наступали, выкрикивая:

«Подлиза!»

«Доносчик!»

Димка засуетился:

«Ребята, вы чего?… Мы же еще не разобрались!»

«Разобрались, — отрезала Железная Кнопка. — И твердо решили — никакой пощады!»

А Васильев перепугался:

«Так это серьезно?… Бессольцева, ты это сделала?! Скажи, скажи им, что ты пошутила».

«Какие уж тут шутки! — пропела Шмакова. — Правда, Димочка?»

Димка не ответил.

«Сжечь ее на костре!» — заорал Рыжий.

Но теперь над его словами никто не рассмеялся.

«Ну бойкот, ну зачем же так!» — суетился Димка.

«Я говорил, говорил, — восторженно заголосил Васильев, — он с нею заодно! Ух, Сомов, ты у нас заработаешь!..»

«В круг! — приказала Железная Кнопка. — Крепче держите друг друга за руки, чтобы они не выскочили!»

Они сцепились руками, круг превратился в колесо, которое должно было переехать меня и Димку.

«Что же такое получается, — не унимался Валька, — Сомов против бойкота, и ему все сходит с рук? А?… Бойкот Сомову!»

«Тихо! — Железная Кнопка вошла в круг и спросила Димку: — Сомов, ты против бойкота Бессольцевой?» Меня она вообще не замечала.

Димка посмотрел на меня и снова промолчал.

«Молчит — значит, против!» — крикнул Рыжий.

«Тогда и ему бойкот!» — решила Железная Кнопка.

«Мне? — испугался Димка. — Бойкот?…»

«Допрыгался!» — захохотал Валька.

«С этой минуты, Сомов, ты перестаешь для нас существовать», — сказала Миронова.

«Был Сомов и испарился!» — веселилась Шмакова.

«Миронова, послушай…» — начал Димка.

Но та отвернулась от него.

«Шмакова, и ты против меня?» — удивился Димка.

«Конечно, — ответила Шмакова. — Я с предателями не вожусь».

«Бей их!» — Валька бросился на Димку.

От страха я закрыла глаза.

Васильев разорвал круг и схватил Вальку, прежде чем он налетел на нас. Димка рванул меня за руку, и мы убежали.

Ленка улыбнулась:

— Он почти вынес меня на руках… Да, да… Оказался силачом!

— Ну конечно, — съехидничал, как мальчишка, Николай Николаевич. — Он у тебя самый сильный и самый храбрый.

Ленка не заметила ехидства Николая Николаевича.

— А когда мы вырвались, — продолжала она, — то услышали за собой топот. Они кричали нам вслед, и я узнавала их голоса.

«В погоню-у-у!» — это Миронова. «Бей их!» — Валька. И Шмакова: «Бойко-о-от!» Их крики нас подгоняли, мы бежали изо всех сил, не оглядываясь.

Мы добежали до парикмахерской и остановились передохнуть. Я почти успокоилась.

Мне было весело, что Димка меня спас. Сначала я его, потом он меня — разве не здорово.

Случайно я заглянула в зеркало парикмахерской и не узнала себя — это была я и вроде не я. У меня было другое лицо.

Парикмахерша тетя Клава, мать Рыжего, выглянула из дверей, посмотрела на нас, улыбнулась и сказала мне:

«Красивая, красивая…»

Тут между мной и Димкой произошел очень важный разговор.

«Когда ты успела все рассказать Маргарите?» — сказал Димка.

«Я?… Маргарите?…» — спросила я. И замолчала, раз он такой дурак и не понял, что я это сделала исключительно из-за него. Я снова посмотрела в зеркало и почему-то пропела: «Мар-га-ри-та-а-а!..»

«Ну что ты не отвечаешь?» — строго спросил Димка.

«Мар-га-ри-та-та-та-та! — пропела я, танцуя. — Ты заметил ее глаза? Она говорила с нами, а сама… видела только его — своего жениха. А платье у нее какое красивое! Я, когда вырасту, обязательно сошью себе такое же!..»

«Слушай, — перебил меня Димка, — хватит мне зубы заговаривать! Говори, когда ты ей все рассказала?»

«А я ей ничего не говорила!»

Я снова отвернулась к зеркалу и подумала: если научусь поджимать губы, то буду ничего себе.

Димка стоял позади меня, но там, в зеркале, наши лица были рядом. Интересно было смотреть на нас двоих со стороны — как будто мы с ним снялись на одну фотографию.

«А кому, — говорит, — ты сказала?»

«Ни-ко-му!» — И поджала губы, и улыбнулась так, чтобы рот не расползался до ушей.

«Как никому?…»

«Так! Ни-ко-му! — Я медленно повернулась к нему, сделала круглые-круглые глаза и не забыла — поджала губы. Я теперь решила всегда быть красавицей. — Не веришь — и не надо».

«Ну хорошо, тогда объясни, зачем ты про себя сказала все это ребятам?» — спросил Димка.

«Захотела — и сказала. — Я снова красиво улыбнулась. — Я сначала не собиралась. Но вдруг кто-то открыл мне рот. И моим голосом произнес: «Это сделала я!»

Он испуганно посмотрел на меня.

«Ну что ты так смотришь на меня? — говорю и так спокойно добавляю, чтобы он не умер от разрыва сердца: — Я же тогда стояла под дверью и все слышала».

Мой ответ его потряс — он закачался как пьяный, еле удержался на ногах.

«Так ты из-за меня?!» Наконец-то он догадался, брови у него от удивления полезли вверх.

«Нет, не из-за тебя, — ответила я. — Из-за Александра Сергеевича Пушкина».

«Ну ты даешь… — Он места себе не находил. — Из-за меня!.. А что же теперь делать?»

«Что хочешь», — беззаботно ответила я.

Теперь, когда я все рассказала Димке, совсем перестала бояться. Мне стало радостно, что он знает, что я его спасла.

«Они нас затравят», — мрачно произнес Димка.

«А я не боюсь, — ответила я. — Мы же вдвоем?»

«Вдвоем! — И вдруг рванулся, прямо как бешеный: — Пошли к ребятам! Я им все расскажу!..»

«А вон они! — Я их увидела издали и закричала: — Ребята!»

Они выбежали из-за угла, но крика моего не услышали и нас не заметили.

Димка почему-то закрыл мне рот рукой и потащил в открытые двери парикмахерской.

Тетя Клава посмотрела на нас с большим удивлением. Она хотела, видно, спросить, что это Димка закрыл мне рот и тащит, но не успела, потому что за окнами парикмахерской замелькала наша погоня: Миронова, Лохматый, Рыжий, Шмакова, Попов…

«Толик!» — Тетя Клава увидела через окно Рыжего.

«Они здесь! — донесся до нас голос Вальки. — У меня собачий нюх».

«Ну, — подумала я, — сейчас они нас найдут, схватят, вытащат на белый свет… Заорут: «Бей ее!» А Димка тут все про меня и расскажет!.. Вот смеху будет», — думала я и поэтому радовалась.

С этого момента начинается все самое печальное. Если бы я была не дура, то сразу бы все поняла. Но я надеялась и была как слепая. Ну, в общем, посмотрела я на Димку, а он опять испугался. Его опять всего перевернуло. Глаза у него бегали, губы дрожали… У него, знаешь, все шло волнами. То сюда, то туда. Поэтому мне и жалко его было. Когда никого нет — он храбрец. Как появились ребята — самый последний трус…

Ну, в общем, стояли мы за занавеской, не шевелились. А тетя Клава быстро-быстро затопала к двери, чтобы схватить своего любимого сыночка. Но как она ни спешила, а Димка все же изловчился и успел ее попросить, чтобы она нас не выдавала. Таким дрожащим голоском:

«Тетя Клава, не выдавайте нас… Мы от них спрятались. Игра у нас такая».

Тетя Клава кивнула на ходу, что все поняла, открыла дверь и крикнула:

«Толик! Ты почему не уехал?»

«Нас не взяли», — ответил Рыжий.

Он стоял в трех метрах от нас. Я видела даже его лицо, оно выглядывало из-за плеча тети Клавы.

Я подумала, что сейчас обязательно чихну, ведь всегда, если кто-нибудь прятался, он чихал или кашлял в самое неподходящее время. Но у меня не кашлялось и не чихалось.

Дедушка! Я теперь знаешь как жалею, что не чихнула нарочно. А то бы Рыжий услышал, всех позвал… И Димка вынужден был бы все рассказать… От одного чиха, подумать только, многое бы изменилось.

Когда Рыжий выложил матери, что нас не взяли, она прямо отпала, отступила от него и лицо закрыла руками.

«Вот беда! А я отцу позвонила. Предупредила, что ты выехал».

«А он что?» — быстро спросил Рыжий.

«Сказал, что рад и ждет», — ответила тетя Клава.

«Ждет?… — Я увидела, как Рыжий изменился в лице — у него вдруг запылали щеки. — Ждет меня?!»

«Конечно, тебя. А то кого же. — Тетя Клава потрепала Рыжего по голове. — А ты не верил, что он будет тебе рад».

Я покосилась на Димку — неудобно было, что мы подслушиваем чужой разговор. Рыжий же не знал, что мы его слышим. Я толкнула локтем Димку и хотела выйти из укрытия, но Димка прижал меня к стене.

«Так, может, он сам тогда приедет? — как-то тихо и неуверенно спросил Рыжий. — Вот было бы здорово!»

«Ну что ты… — Тетя Клава вздохнула: — Сам он никогда не приедет».

«Почему?… — Я никогда не слышала, чтобы у Рыжего был такой печальный, отчаянный голос. — Мы же три года не виделись! И ты сама сказала, что он рад, что ждет».

«Не соберется… У него работа».

«Соберется! Соберется! Соберется!» — вдруг закричал Рыжий.

«Ты что, Толик?… — Мне было видно, как тетя Клава обняла сына. — Ну не плачь!»

«Рыжий! — донесся голос Лохматого. — Их здесь нет! Бежим!»

«Ну я им покажу! — Рыжий вырвался из рук матери. — Ну у меня Чучело попляшет!..»

«Толик! Толик!» — закричала тетя Клава, но Толика и след простыл.

Тетя Клава вошла в парикмахерскую и столкнулась с нами — она, видно, забыла про нас.

«А-а-а, вы еще здесь! — сказала она. — Постойте, постойте, вы же из одного класса с моим Толиком?»

«Из одного», — выдавил Димка.

«А почему вас в Москву не взяли?» — спросила тетя Клава.

Мы с Димкой переглянулись.

«Ну, потому… — ответил Димка, — потому что мы вчера сбежали с урока в кино».

«Вот бессовестные! — Тетя Клава покачала головой. — Вот негодники!»

Мы не стали ее слушать и выскочили из парикмахерской. Димка вдруг почему-то положил свою руку вот сюда.

Ленка показала Николаю Николаевичу, как Димка положил руку ей на плечо.

— Ну, как будто мы взрослые, парень и девушка. — Она улыбнулась и посмотрела на Николая Николаевича: — Вот когда тебе было двенадцать, ты обнимал девушку?

— Я?… В двенадцать? — Николай Николаевич совершенно потерялся от этого вопроса.

Он хотел соврать Ленке, что, конечно, обнимал, но потом почувствовал, что покраснел, как мальчишка, — врать он совсем не умел, — и сознался, что не обнимал.

— Вот видишь, — победно сказала Ленка, — а Димка меня обнял. Днем. При всех. При солнце и при людях. Рука у него была горячая-горячая. Я так от этого обалдела, что рот у меня сам собой полез к ушам, и я забыла, что решила быть красавицей. Я была рада, что Димка меня обнял, только я жутко смутилась, ноги у меня не двигались, и вся я съежилась, чтобы стать поменьше.

А когда мы так вышли на нашу улицу, то Димкина сестра, зловредная Светка, увидела, что мы идем обнявшись, и как завопит:

«Жених и невеста! Тили-тили тесто! Жених и невеста! Тили-тили-тили тесто!»

«Вот дура, — сказал Димка. — Ты не обращай на нее внимания!»

Я оглянулась на Светку и сказала:

«Ну крикни, крикни еще раз!»

«Ленка — невеста! Ленка — невеста! — истошно заорала Светка. — А Димка — жених!» — и бросилась наутек.

Мы остались на месте. Знаешь, дедушка, мне почему-то понравилось, что Светка меня дразнила. — Ленка повернулась к Николаю Николаевичу: — Это плохо?

— Почему же плохо, — ответил Николай Николаевич, — это в какой-то степени замечательно.

— Вот и я так подумала! — в восторге сказала Ленка. — Точно как ты. И мне захотелось сделать что-нибудь сверхособенное. «Знаешь, Димка, — говорю, — знаешь… Я сейчас пойду в парикмахерскую к тете Клаве!»

«Зачем?» — испугался он.

«Я хочу сделать прическу!.. А то все косы, косы…»

«Это ты здорово придумала, — обрадовался он. — Пошли. Я тебя провожу».

И мы на виду у Светки развернулись и побежали в город.

— Ну а Димка-то что? — почти крикнул Николай Николаевич. — Он что-нибудь сказал насчет ребят?

— Что ты кричишь? — ответила Ленка. — Конечно… Сказал. То есть он ничего не сказал… Он только успокоился.

— Успокоился? — переспросил Николай Николаевич. — Какая радость!

— Успокоился, — кивнула Ленка, по-прежнему не замечая ехидства Николая Николаевича.

«Понимаешь, — говорит он мне, — я подумал, что ребята мне не поверят, если я сейчас сразу сознаюсь. Скажут, что я просто тебя выручаю. Их надо подготовить. Лучше я сделаю это без тебя. — Он посмотрел на меня. — А ты как думаешь?»

— Ну-ну! — сказал Николай Николаевич. — Это уже совсем интересно. Что же ты ему ответила?

«Я думаю, как ты!» — сказала я.

— Остроумный ответ, — сказал Николай Николаевич. — Ну а он-то что?

— Он был тихий-тихий. Спокойный-спокойный… По-моему, ему здорово понравились мои слова. А меня это тогда очень обрадовало — значит, я снова, в который раз, помогла ему.

— Ничего себе — тихий-тихий! — вдруг возмутился Николай Николаевич. — Тебя, понимаешь, бьют, колошматят, а он — молчок?!

Он так был возмущен, что даже вскочил, пробежался по комнате и застонал.

— А чего ты хохочешь? — Ленка внимательно посмотрела на Николая Николаевича.

— Я хохочу?! — ответил Николай Николаевич. — Я рыдаю, к твоему сведению. Какой тихий… Тишайший мальчик!.. Паинька! Да за ним нужен глаз да глаз. Я это чувствую! А то он, того и гляди, горло перережет.

— Ты меня осуждаешь за то, что я пожалела Димку, потому что он… предатель? — спросила Ленка.

— Прощать — пожалуйста!.. Но не предателей, — ответил Николай Николаевич. — Лично я не люблю подлецов.

— Ты же сам говорил, что надо быть милосердным! — защищалась Ленка.

— Говорил! Говорил! — снова закричал Николай Николаевич. — И никогда от этого не откажусь! Но ты считаешь себя милосердной только потому, что пожалела подлеца?… Это же смешно!

— Он не подлец! Не подлец! Он тогда еще не был подлецом!.. — ответила Ленка и перешла на шепот: — Я в тот момент не могла иначе… Я рада, что помогла ему…

— А чего же ты тогда уезжаешь? — спросил Николай Николаевич.

Ленка посмотрела на него, как мышь, загнанная в угол.

Но Николай Николаевич так разошелся, что уже не мог остановиться:

— Да никакая ты не милосердная! Ты только Димке все прощаешь… А остальным?…

— Остальные вредные! — крикнула Ленка. — Злые! Они волки и лисы — вот кто они такие! Если бы не они, он бы давно сознался.

— А я не верю, что в вашем классе все вредные! — сказал Николай Николаевич. — Быть этого не может.

— Не веришь? — Ленка с остервенением посмотрела на Николая Николаевича.

— Не верю! — твердо ответил тот.

Теперь они стояли друг против друга, оба с горящими от гнева глазами, словно собирались драться. Николай Николаевич наступал на Ленку, а та отступала, пока не уперлась спиной в стенку. Дедушка ей не верил, и это ее потрясло!

— Не веришь? — тихо переспросила она и подняла на него глаза, еще надеясь, что не найдет в его лице подтверждения тех слов, которые он произнес.

Николай Николаевич в отчаянии помотал головой: «Не верю», хотя готов уже был отказаться от своих слов из жалости к ней. А с другой стороны, что ему было делать? Поддакивать ей во всем? А до чего это бы ее довело? Еще побежала бы к этому маленькому мерзавцу и простила его! Вот именно, поддакивать тоже нельзя — должна быть четкая позиция. И вообще что такое «поддакивать» — это же угодничество!.. Нет, такое не в его правилах.

— Они все гады на одно лицо! — закричала Ленка. — Ты в этом скоро убедишься!

— Никогда не поверю! — Глаза Николая Николаевича стали жесткими и холодными, а шрам на щеке вспыхнул ослепительной белой полосой. — Никогда!

— Ты с ними заодно! Никого не знаешь — и уже против меня! — вся сжалась в комочек Ленка. — Не хочу тебя видеть!.. Уеду! Уеду! — И бросилась бежать.

Николай Николаевич рванулся за нею и схватил ее плечо. Думал, она начнет вырываться, а она повернулась к нему, и лицо ее, которое только что было в яростном огне, стало детским, прекрасным, будто ей всего лет восемь. Только в глазах происходила мученическая работа — она что-то усиленно соображала.

— Ну давай успокоимся. — Николай Николаевич нежно прижал ее к груди, ощупал теплый затылок. — Ты же у нас молодец! — Провел рукой по тоненькой шее, и это больно ударило его. Шея у нее была просто прутик, соломинка. — Сядем… — Он потянул за собой упирающуюся Ленку и усадил ее на диван. — И ты мне все по порядку расскажешь дальше. Обещаю не перебивать тебя, а то на самом деле я сделаю какие-нибудь преждевременные выводы… — Он обнял ее, положив ладонь на острую косточку ее плеча, и крепко сжал. — Хотя я от своих слов и не отказываюсь.

Ленка молчала.

— Знаешь, пожалуй, я поставлю чайник. — Николай Николаевич встал. — Выпьем чаю. Как говорит одна моя знакомая, очень веселая старушка: «Замечаю, что от чаю много пользы получаю!»

Но Ленка твердо остановила его:

— Не хочу чаю!

Николай Николаевич посмотрел на нее.

— И рассказывать больше не буду. — И вышла в соседнюю комнату.

А Николай Николаевич, при всем печальном своем настроении, подумал про Ленку, что она необыкновенный человек — какая страсть, какая тяга к справедливости. Как он ее во многом понимал! Действительно, они два сапога пара. И смутился: ему стало неловко, что он так думал о самом себе.

Правда, радовался Николай Николаевич раньше времени. Ленка хоть и не убежала из дому, хоть и сказала с ним несколько слов после их бурного спора, но потом забралась с ногами на диван, забилась в угол и замолчала надолго.

Николай Николаевич шутил, заигрывал с ней, рассказывал разные смешные истории — ничего не помогало. Ленка молчала. Тогда он тяжело вздохнул, надел рабочую куртку и принялся за повседневные дела, считая, что в работе и настроение наладится.

Николай Николаевич принес со двора охапку дров и бросил их с размаху на пол, чего никогда раньше не делал. Поленья загрохотали, падая друг на друга, и разорвали на мгновение неестественно тягостную тишину.

Но и тут Ленка промолчала.

Он развел огонь, так что жар уходил пылающим столбом вверх. «Унтермарк», круглая печь, обтянутая железом, крашенным в черный цвет, стоявшая от пола до потолка, трещала и дрожала от полыхающего в ней огня. И Николаю Николаевичу казалось, что этот раскаленный звенящий столб может рвануть ввысь, пробить потолок и уйти в небо космической ракетой. Может быть, эта ракета унесет Ленкину печаль к вечным звездам, к туманной луне, к ясному солнцу?…

Но ничего такого не произошло.

И чуда не случилось. Огонь в печи потихоньку затухал, играя сначала ярко-красными, а потом мерцающе-синими углями.

Николай Николаевич в совершенной растерянности развел руками. Непонятно было, что же делать с Ленкиной печалью?

А потом он топил остальные печи, блуждая по комнатам, всматриваясь в картины, которые висели везде, от пола до потолка. На них были изображены люди — теперь таких уже не встретишь. У них были продолговатые строгие лица и большие, вразлет глаза. Они молча следили за тем, как Николай Николаевич суетился, согнувшись возле печей, подбрасывая в них дрова и не давая огню погаснуть.

Ведь если бы его предок, крепостной художник Бессольцев, не написал этих картин и если бы остальные Бессольцевы, из поколения в поколение, не сохранили бы их, то мир остался бы без этих живых лиц и никто бы никогда не узнал, что эти люди жили на нашей земле.

Последнее время Николай Николаевич все чаще думал об этом. И его жизнь, в общем краткая и поэтому печальная, как каждая человеческая жизнь, вдруг стала длинной, она как бы продолжалась целые века.

Сейчас, подбрасывая березовые поленья в печь, обогревавшую три небольшие задние комнаты дома, он вспомнил, как однажды проснулся утром и понял, что он жил здесь вечно, хотя и вернулся в родной дом всего десять лет назад. Но так плотно легли на его жизнь все события прошлого семьи Бессольцевых и городка, что сплелись в крепкий узел, который никому уже не удастся ни развязать, ни разрубить.

И он пошел от картины к картине, неслышно переговариваясь со всеми этими людьми на холстах, пока не дошел до «Машки», в который раз рассматривая ее и восхищаясь.

Николай Николаевич перевел взгляд на Ленку — до чего же они похожи с Машкой.

Машка стояла в проеме дверей прозрачно-белая, в домотканой рубахе до полу. Девочка, видно, собиралась выбежать из темной избы на яркий солнечный свет двора, но в последний момент почему-то неожиданно остановилась в дверях и резко повернула голову. Остриженная наголо. Может быть, после болезни? Рот у нее был полуоткрыт, точно она только что произнесла какое-то слово, которое вот-вот должно было долететь до слуха Николая Николаевича. Именно поэтому, когда он подходил к «Машке», всегда старался не шуметь и прислушивался.

Честно, Николай Николаевич кое в чем подозревал Машку. Ну, что она имела родственное влияние на Ленку, как на своего потомка, потому что уже на следующий день после того, как он принес «Машку», он слышал, как Ленка кому-то сказала:

— Не смотри на меня так. Я все равно этого делать не буду. Ни за что!

Николай Николаевич быстро вошел в комнату, ему было интересно, кто же пришел к Ленке, но там никого не было. Николай Николаевич спросил Ленку, с кем она разговаривала. А она смутилась и ничего не ответила. Но ему-то было ясно с кем — с Машкой.

А еще через два дня — Николай Николаевич хорошо это помнил, потому что было 7 Ноября и он ранним утром первый на их улице вывесил флаг на воротах, а потом стал готовить праздничный завтрак, — зазвонил телефон, Ленка так стремительно бросилась к нему, что он не успел руку протянуть к аппарату, хотя стоял рядом. Она схватила трубку, сказала «алло?» и брякнула ее на рычаг. Николай Николаевич догадался, что это был Димка, и быстро скрылся в мезонине, чтобы дать им свободно поговорить. И услышал, к своему великому удивлению, как Ленка… запела песенку. Но самое потрясающее — там, внизу, так ему показалось, звучали два голоса, а не один. Как будто Ленка пела, а ей кто-то подпевал. Или это ветер завывал в трубах, или это скрипели высохшие половицы?… Или это души умерших пришли к ним в гости и подают свои голоса? Николай Николаевич застыл, стоя в окружении картин.

— Ты с кем там поешь? — крикнул он вниз в проем лестницы.

Песня оборвалась, потом Ленка рассмеялась и крикнула в ответ:

— С Машкой!

Это все было в прошлом. В милом, счастливом прошлом, а теперь оборвалось, расстроилось, разлетелось на куски. Надо было как-то вырваться из заколдованного круга. Только осторожно, внимательно, не теряя тропы, предупреждал себя Николай Николаевич.

Он поднялся в мезонин и, как, бывало, Ленка, вышел поочередно на каждый из четырех балкончиков и посмотрел на четыре стороны света, надеясь, что какая-нибудь из сторон надоумит его. Но из этого ничего не вышло.

Николай Николаевич спустился в сад. Он стал пилить сухие ветки с деревьев и замазывать свежие раны коричневой краской, оставшейся после ремонта крыши.

Он подумал, что эта работа может привлечь Ленку, но она не пришла к нему на помощь. Значит, ей не захотелось макать кисть в банку с краской и проводить по светлому срезу дерева, образуя яркое пятно на сером стволе яблони?… Плохо дело!

Работая в саду, Николай Николаевич все время следил за Ленкой. Она вышла один раз из дома, и он тут же появился за ней тенью. Куда она — туда и он. Все хотел сорвать слово с ее молчаливых губ, разговорить ее, рассмешить… Но она упорно молчала. Вроде онемела.

Он поймал ее грустный, испуганный взгляд. Его ножом по сердцу резануло — так захотелось ей помочь, так бесконечно захотелось ее спасти! Он бросился к ней. Но Ленка прошла мимо, ее голова мелькнула среди черных от дождей веток и исчезла.

После этого Николай Николаевич бросил работу в саду, вернулся в дом, лег на кровать, накрывшись с головой одеялом, надеясь передохнуть и проснуться с каким-то твердым и определенным решением.

Его сон был короток и тревожен. Ему показалось или, может быть, приснилось, что кто-то тихонько позвал его и потянул почему-то за нос. Он сразу открыл глаза — перед ним стояла Ленка. Николай Николаевич заморгал глазами — закрыл и открыл — пусто, никакой Ленки. Исчезла. Никого. «Ну, — подумал он, — дошел до ручки, чего только не приснится испуганному человеку…»

Николай Николаевич перевернулся на другой бок, на всякий случай уцепился рукой за нос, чтобы никто его не хватал во сне, и только задремал, как снова кто-то тихонько позвал его.

Тут ему окончательно расхотелось спать, и он вскочил — это его так страх подбросил: что это Ленки не слышно и чем она занимается?

Он осторожно прокрался в Ленкину комнату, чтобы убедиться, что она цела и невредима.

Ленка тоже спала — устала за этот многотрудный день.

Уже наступили сумерки, и редкий осенний туман неслышно бил в окно. И в этом вечернем освещении Ленкино лицо показалось ему необычно одухотворенным: лицо милое, прямо лик святой.

«И любовь такой красавицы, такого чудного человека, — с возмущением подумал Николай Николаевич, — отверг этот несчастный, жалкий Димка Сомов!»

Николай Николаевич медленно и тихо отступал к двери, он не дышал, он парил над полом, чтобы не спугнуть Ленкин сон и не нарушить прекрасной картины. На пороге он оглянулся в последний раз, чтобы полюбоваться на Ленку, и… застыл в изумлении: она смотрела на него вполне бессонными глазами.

Более того, Ленка следила за Николаем Николаевичем, как кошка за мышью, которая вот-вот собиралась его сцапать, — не хватало только, чтобы она подумала, что он следит за нею.

— Мне приснилось, понимаешь, что кто-то потянул меня за нос, — сказал, извиняясь, Николай Николаевич.

Он решил рассмешить ее этим сообщением — и рассмешил.

— За нос? — Она рассмеялась.

— И еще мне приснилось, что человек, который тянул меня за нос, была ты! — Николай Николаевич внимательно посмотрел на Ленку.

— Я? — Ленка опять засмеялась.

Николаю Николаевичу нравилось, когда Ленка так смеялась — будто колокольчик звякнул и упал в траву.

И тут до Николая Николаевича совершенно неожиданно дошло, что Ленка разговаривала с ним. Значит, простила?…

— А может, ты правда приходила ко мне? — осторожно спросил Николай Николаевич.

Ленка кивнула.

— И тащила меня за нос?

Ленка снова кивнула.

— Возмутительно! Как ты посмела? Ты могла оставить меня без носа. Или оцарапать, что тоже малоприятно.

— Я хотела тебя разбудить… А знаешь почему? — Она посмотрела на него так, точно собиралась открыть какую-то тайну. — Ты оказался прав: никакая я не милосердная. Помнишь, я тебе про Рыжего рассказывала, что он как цирковой клоун, что ему и парика не нужно, что он от рождения рыжий. И все ребята над ним хохотали, и я хохотала, и он сам над собой смеялся громче всех, и у него от хохота даже слезы стояли в глазах. Помнишь?

— Конечно, помню, — ответил Николай Николаевич.

— А почему он такой, — с беспокойством спросила Ленка, — как ты думаешь?

— Потому что рыжий. Все кричат: «Рыжий! Рыжий!..» А он боится этого и старается не выделяться. Все орут, и он орет, все бьют, и он бьет, если ему даже не хочется. Я знал таких людей.

— Дедушка, а вдруг он не хохотал над собой, а плакал… — Ленка в ужасе замолчала. — А вдруг у него слезы в глазах стояли не от хохота, а от обиды?… А я над ним смеялась.

— Может быть, ты еще в ком-нибудь ошиблась? — спросил Николай Николаевич.

— Ты думаешь? — Она глубоко задумалась. — В ком же?

Ленка по-новому открывала для себя смысл происходящего. Ее подвижное лицо сразу изменилось — оно приобрело растерянное выражение, оно говорило: как же это произошло, что она издевалась над Рыжим только потому, что он рыжий?!

Брови у нее трагически сломались, уголки губ опустились. Она повернулась к Николаю Николаевичу, и он увидел в серовато-розовом свете угасающего дня ее большие печальные глаза.

 

Глава 9

Димка поджидал Ленку около парикмахерской, пока та делала прическу, чтобы поразить весь мир. Он стоял, облокотившись на поручень витрины, и с большим любопытством читал журнал «Юный техник».

Потом он увидел Миронову и Шмакову. Они разговаривали, медленно приближаясь к нему.

Димка, раньше чем он сам успел что-то подумать, почему-то спрятался за угол парикмахерской. Почему? Отчего? Ему это было не вполне понятно, и он уже собрался выйти из укрытия, но вспомнил, что его родители еще не знали, что он не уехал в Москву. Он побежал домой, чтобы сообщить им об этом.

По дороге он подумал, что нехорошо, что он бросил Ленку, не предупредив. Она выйдет из парикмахерской с новой прической, радостная, веселая, а его нет. А вдруг она нарвется на этих ненормальных и они снова станут к ней приставать, побьют ее — с них станется. Он решительно повернул обратно, столкнулся нос к носу с Валькой, почувствовал, что засбоил, растерялся, чего раньше с ним никогда не бывало.

— А где твоя дорогая подружка? — спросил Валька.

— А я почем знаю, — вырвалось у Димки, хотя он и не собирался так отвечать. — Ты же за ней охотишься, а не я. — И побежал дальше, стараясь не думать о Ленке.

А пока бежал, представил себе, как смело откроет ребятам тайну своего «предательства». Вот будет хохот!.. Ему-то они ничего не сделают, он сможет им доказать, что был прав. Он скажет им, что Ленка хотела его выручить, потому что подумала, будто он испугался. А он промолчал, потому что решил, что ей надо подзакалить волю в борьбе с трудностями. А тут такой случай!..

Эта неожиданная мысль ему очень понравилась. Через минуту он уже был уверен, что все так было в действительности. Димка подпрыгнул от радости и повернул назад, к парикмахерской.

Как он летел, как он спешил!.. Правда, недолго. Остановился и подумал, что все это, пожалуй, он сделает в другой раз. И снова направился домой. И снова остановился: чего доброго, ребята схватят Ленку и напугают без него.

«Да ничего они ей не сделают, — успокоил он себя. — Небось сейчас уже разошлись по домам и трескают свои обеды».

Димка почувствовал голод, вспомнил, что сегодня на обед курица с лапшой, которую он любил, и он самым решительным шагом заспешил домой.

А в это же самое время некоторые из его одноклассников и не думали об обеде. Они были озабочены пропажей Сомова и Бессольцевой.

Миронова и Шмакова отдыхали возле парикмахерской. Они ждали мальчишек, которые разбежались в разные стороны в поисках пропавших.

— Бегали-бегали… Ловили-ловили… — вздохнула Шмакова. — Никого не поймали… А они сейчас где-нибудь веселятся и посмеиваются над нами.

— Поймаем, — мрачно ответила Железная Кнопка.

— Ножки мои бедные… — пожаловалась Шмакова. — Вскочила сегодня в шесть. Весь дом подняла. Собиралась… Голову вымыла. Мамка мне новое платье приготовила. Деньжат подбросила потихоньку от отца. Она у меня добренькая. Составила целый список покупок… Собралась… А что ты мечтала купить в Москве?

— Ничего. — Железная Кнопка цедила слова нехотя, еле разжимая губы.

— Послушай, Миронова, а почему ты такая? — Шмакова с большим любопытством посмотрела на Железную Кнопку.

— Какая?

— Ну не как все девчонки… Мама у тебя жутко модная. Женщина моей мечты…

— Что с вас взять, — резко перебила Железная Кнопка. — Смотри, сколько нас осталось? По пальцам можно пересчитать… Из всего класса. И это после того, как мы объявили бойкот предателю. А если бы не я, вы бы уже все сидели дома.

Шмакова улыбнулась: ее не так-то легко было сбить.

— Вчера я встретила твою маму, — вновь начала она. — Идет в синей кожаной курточке. Между прочим, под цвет глаз. Я отвалилась. — Шмакова мечтательно закатила глазки. — Наверное, кучу денег заплатила?

— Не интересовалась… Шмакова, давай о чем-нибудь другом.

— Ну ладно-ладно, не злись! Послушай!.. Вот ты такая честная и правильная, а против Чучела. Мы с тобой девочки умные, все понимаем. Чучело что сделала?… Просто сказала Маргарите, как все было. А ты ее казнишь!.. Хорошо ли это?

— Тут дело ясное — она предала нас по-тихому. — Щеки у Железной Кнопки заалели. — Думала, никто не узнает. А если даже узнает, то что ей будет?… Ничего. Она же рассказала «всю правду», как ты говоришь. Но и правда бывает разная. Ее правда — просто предательство. Не повезло ей: на меня напала. Каждый должен получать по заслугам.

— Идейная ты, — сказала Шмакова.

— А ты?

— Я — другое дело. У меня к ней свой счет.

— Мелковато, — процедила сквозь зубы Железная Кнопка.

— Курочка по зернышку клюет.

Шмаковой нравилось, что она знает об этой истории больше всех, и она с нетерпением и злорадством ждала, чем же это все кончится. Ах, как здорово получилось, что она оказалась в тот момент под партой и все слышала! У нее тогда сердечко чуть не выскочило от волнения из груди — так она была рада, что попался этот выскочка Димка Сомов. Не будет строить из себя главного.

Вот только непонятно было — почему эта страшила Бессольцева взяла всю вину на себя?… Скорее всего, она действительно встретила Маргариту в коридоре и снова все ей рассказала. Счастливчик Димочка! Но все равно интересно наблюдать, как он выкручивается и боится. Как он дрожал в классе, когда Железная Кнопка объявила, что знает имя предателя. Как дрожал, что Маргарита все расскажет ребятам. Достанется ему еще на орехи!

Шмакова улыбнулась своим тайным мыслям, представляя всю бездну падения Сомова и всю беспросветность положения Бессольцевой.

— У меня ко всем один счет. — Железная Кнопка вскочила, глаза ее загорелись неподдельным пламенем негодования. — Живешь не по правде — расплата! Никто не должен оставаться безнаказанным. И никто не уйдет от ответа. Ни-ког-да! — И тихо, почти шепотом закончила: — К кому бы это ни относилось, даже к родным.

— Точно, идейная ты. — Шмакова почему-то рассмеялась.

Прибежали Рыжий и Лохматый.

— Ну? — нетерпеливо повернулась к ним Железная Кнопка.

— Дома их нет, — сказал Рыжий.

— И на реке не видно, — сказал Лохматый.

Следом за ними появился Валька.

— Разрешите доложить, товарищ Железная Кнопка. — Он вытянулся по стойке «смирно». — Встретил Сомова. Одного. Спросил, где Бессольцева. Он ответил, что не знает. По-моему, врет.

— Какие-то вы все кисленькие… — с презрением вздохнула Шмакова. — Обыкновенное дело провалили — одну дурочку не смогли поймать.

Мальчишки понуро молчали.

— Смотрите, Васильев, — сказал Рыжий.

— А, перебежчик явился, — с пренебрежением произнесла Железная Кнопка. — Проучить его надо.

Они молча и неподвижно следили, как Васильев приближался к ним. А когда он приблизился, Лохматый лениво встал и толкнул его.

— Ты чего? — возмутился Васильев. — Офонарел?

Лохматый схватил его и выкрутил руки.

— Ты перебежчик, — сказала Железная Кнопка. — Мы тебе делаем предупреждение.

— Я перебежчик? — удивился Васильев. — А куда же я перебегал?

— А кто ты? — Валька больно наступил Васильеву на ногу. — Ты же их выпустил?

— Лохматый, не ломай руку. Ну что ты прешь со своей мускулатурой?… — Лицо у Васильева покраснело от натуги, на лбу выступили капельки пота, но он никак не мог вырваться из крепких рук Лохматого. — Я тоже против предательства! — пытался им объяснить Васильев. — Но зачем же ее бить?… Она же девчонка. Мы даже не выслушали ее.

— Ну и что?! — возмутился Рыжий. — Раз попалась, гадина, получай!

— Рыжий, а ты — молоток! — Лохматый, похваляясь силой, сильно тряхнул Васильева.

— А что? — Рыжий смутился. — Меня в Москве ждали… Я ей этого не прощу.

— Его ждали в Москве! Какой прынц! Ему там встречу готовили с флагами и разноцветными шариками и обедом из трех блюд, — паясничал Валька. — Кто тебя ждал в Москве, несчастный ты Рыжик?…

— А что — и ждал! — ответил Рыжий и тихо добавил: — Отец.

— Отец! — Валька задохнулся от хохота. — А что же ты тогда носишь материнскую фамилию, если у тебя есть отец?… А-а-а, попался!.. — И торжествующим голосом крикнул Рыжему в лицо: — Трепло!

Рыжий ничего не ответил, встал и, опустив низко голову, понуро отошел в сторону.

— Заткнись! — наклонился Лохматый к Вальке.

— А чего он заливает, — ответил Валька. — Каждому ясно, что у него нету отца.

— Я кому сказал: захлопни варежку! — уже с угрозой произнес Лохматый.

Но тут из-за угла парикмахерской вынырнула долговязая фигура сияющего Попова. Все сразу забыли о своих ссорах и уставились на него. Им всем было интересно, чего он так сияет. Может, он нашел Бессольцеву?

— Ребя! — радостно сообщил Попов. — Димкин отец пригнал новенького «жигуленка».

— А Бессольцева где? — спросила Железная Кнопка.

— Бессольцевой нету, — продолжал Попов с восторгом. — А «жигуленок» новой модели — ВАЗ-21011.

— Семь тысяч двести шестьдесят один рэ! — застонал от зависти Валька. — Теперь нам Сомова не одолеть.

— Чепуха! — сказала Железная Кнопка. — Мы еще с Димкой разберемся.

— Это еще зачем? — Шмакова подозрительно посмотрела на Миронову.

— Объясняю, — ответила Железная Кнопка. — Все должно быть честно. У нас борьба справедливая. Мы предложим Сомову отказаться от Бессольцевой. Ну а если он не согласится…

— Да наплевал на вас Сомов! — усмехнулся Валька. — Мы ему про бойкот, а он сел в экипаж и уехал… Попробуй догони!..

В этот самый момент дверь парикмахерской открылась, и совершенно неожиданно для всех оттуда выплыла Ленка. Ее нельзя было узнать — так она преобразилась. Вместо косичек у нее была настоящая прическа, волосы непослушными мелкими колечками доходили до худеньких торчащих лопаток.

Все ребята прямо обалдели от Ленкиного появления — на ловца, как говорится, и зверь бежит.

— Ничего себе выступает! — с завистью сказала Шмакова.

Первым пришел в себя Валька. Он сделал осторожный шаг к жертве и процедил, не разжимая губ:

— Заходи с разных сторон! — И они двинулись на Ленку.

Ленка тоже заметила ребят и бросилась было обратно. Только поздно: дорога отступления уже была перерезана — Рыжий стоял, облокотившись о дверной косяк парикмахерской, лущил семечки и лениво поплевывал себе под ноги.

Ленка пугливо заметалась — глаза туда, глаза сюда: где же Димка? Он ведь тут ее ждал.

Ребята подкрадывались к ней не спеша. Понимали, что ей некуда бежать, и не торопились. Один Васильев растерянно стоял в стороне.

— А кто это там стоит? — крикнул Валька. — Что это за писаная красавица?

Рыжий посмотрел из-под козырька и спросил, кривляясь:

— Игде, игде?

— Ребята, да она нас не замечает! — возмущенно закричал Лохматый, потрясая кулаками. — Какая гордая!..

— Леночка, это же мы, твои одноклассники! — пропела Шмакова.

— А мы ей сделаем больно! Мы же вооружены… — Валька вытащил из кармана стеклянную трубочку, набил ее горохом. — «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути», — пропел он, прицелился и выстрелил.

Ленка схватилась за щеку — ей показалось, что ее ужалила пчела.

— Заметила! — удовлетворенно хмыкнул Лохматый.

Ленка стояла как пригвожденная у белой стены парикмахерской, а Валька преспокойно ее расстреливал… в нос, в щеку, в губы!..

Ей хотелось зареветь от боли и обиды, но она почему-то продолжала неподвижно стоять, непроизвольно хватаясь за места, куда попадали горошины.

А всем от этого было смешно, что она, как заводной человечек, которого дергали за ниточки, делала самые неожиданные и резкие движения.

Дверь парикмахерской снова хлопнула, и на пороге появилась тетя Клава. Ее лицо было полно гнева. Она увидела своего сына, своего Толика, и хотела ему высказать то, что у нее накипело в душе: такой-сякой, хулиган, сбежал в кино, не попал в Москву, но слова не успели сорваться с ее губ, потому что очередная порция горошин, предназначенная для Ленки, больно уколола тетю Клаву в руку.

— Ты что хулиганишь? — набросилась она на Вальку. — Ах ты шпана бессовестная!

— Тетя Клава, я не в вас, — оправдывался Валька, увертываясь от тети Клавы. — Я в нее! — Он показал на Ленку. — Она змея. Нашипела!

— Ничего не понимаю, — все еще раздраженно сказала тетя Клава. — Что у вас происходит?

— Она гадина, а ты делаешь ей прически! — закричал Рыжий и хотел садануть Ленку.

— Ты что?! — Тетя Клава была в ужасе. — Толик!.. — Она схватила сына за руку.

— Не мешай нам! — Рыжий вырвался из рук матери.

— Мы же просто играем! — улыбаясь, объяснил Валька. — Тетя Клава!

Валька и Лохматый схватили Ленку и потащили ее куда-то в сторону. Ленка упиралась. Она боялась уходить от тети Клавы.

— Подымите ее! — приказала Железная Кнопка.

— И несите как принцессу! Она же у нас красавица! — Шмакова засмеялась. — Рот до ушей, хоть завязочки пришей! — Крикнула Попову: — А ты чего застыл?

Попов бросился на помощь Лохматому и Вальке, и они пытались втроем поднять Ленку.

Та отчаянно сопротивлялась, и колечки волос метались и прыгали у нее на голове.

— Димка-а-а! — сорвалась Ленка.

Она закричала таким же истошным голосом, как на игрушечной фабрике, когда испугалась их звериных масок. Но на этот раз на ее отчаянный и печальный зов Димка не откликнулся.

— А ну оставьте ее! — решительно вмешалась тетя Клава, расталкивая ребят. — Что за дурацкие игры! Вы ей прическу испортите!

И вдруг Васильев бросился на помощь тете Клаве — откуда сила взялась! — раскидал в разные стороны Лохматого, Рыжего, Вальку и Попова и с криком: «Девчонок не бить!» — вырвал Ленку из рук ребят.

Ленка оттолкнула Шмакову, которая стояла у нее на дороге, и побежала… Пересекла площадь и скрылась за углом.

Все остальное произошло в одно мгновение. Лохматый сбил с ног Васильева. Миронова бросилась вдогонку за Ленкой, а остальные с криком и свистом унеслись за нею.

— Толик! — закричала тетя Клава. — Вернись!.. Толик!..

Но Толик, конечно, не вернулся, увлекаемый злым ветром погони.

Тетя Клава печально покачала головой:

— Вот несчастье, не попали в Москву. Поди попробуй пойми их. Кто прав, кто виноват?… — Она посмотрела на Васильева. — Ты не знаешь, за что они так на нее?

— Не знаю, — мрачно ответил Васильев, отряхиваясь после падения.

— Я так и думала… Вы все всегда ничего не знаете. — Тетя Клава скрылась в парикмахерской.

И тут вновь появился Димка… и увидел Васильева.

— А где остальные? — спросил он, едва отдышавшись.

— Остальные?… Известно где. Бессольцеву погнали.

— Погнали?… Эх, черт, не успел я, — сказал Димка. — А то у меня был к ним один разговор…

— Про Бессольцеву? — спросил Васильев.

— Про нее, — небрежно и самоуверенно ответил Димка. — Я бы им все карты перепутал.

— А что хотел сказать? — заинтересовался Васильев.

— Пока секрет. — Димка победно ухмыльнулся.

— Значит, ты ей поможешь? — обрадовался Васильев.

— Конечно, помогу, — кивнул Димка.

— Неужели она предатель? — Васильев в сильном волнении посмотрел на Димку.

— А ты не веришь? — осторожно спросил Димка.

— Факты — вещь упрямая, — ответил Васильев. — Но я все равно почему-то не верю.

— Она тебе нравится? — вдруг спросил Димка.

Васильев смутился — круглые большие глаза за толстыми стеклами очков отвернулись в сторону.

— Молчишь? — продолжал Димка. — Значит, нравится.

— Миронова чокнулась: раз виноват, то расплата. Лохматый рубит, как гильотина.

— И чего они на нее так взъелись? — осторожно спросил Димка.

— Не на нее, а на предателя. Они никому бы этого не простили. — Васильев криво усмехнулся. — Даже тебе!

— Ну, я-то их не боюсь, — ответил Димка и вдруг почему-то добавил: — Послушай, Васильев, а может, ей лучше уехать?

— Уехать? — Васильеву это предложение явно не понравилось. — Совсем?!

— Ну ты даешь… — сказал Димка. — Человек погибает, а тебе, видишь ли, расставаться с нею неохота. — Он замолчал, задумался. — Я бы ей обязательно об этом сказал. Но мне неудобно… Слушай, Васильев, сделай это ты! Надо же ее выручить.

— Вот дура! — сказал Васильев. — Ну зачем она это сделала? — Он посмотрел на Сомова: — Ну зачем?!

В это время издалека, откуда-то сверху, из чистого, прозрачного высокого неба, какое бывает только в сухой погожий осенний день, донесся крик:

— Чу-че-ло!

— Пре-да-тель!..

Димка и Васильев переглянулись.

— Мы здесь сидим, беседуем… А ее, может, там колотят! — вдруг крикнул Димка и бросился бежать.

Васильев сорвался за ним следом.

 

Глава 10

— Ты представляешь, — сказала Ленка, — они гнали меня по городу. На виду у всех. Бежать мне было трудно… Тебя никогда не гоняли, как зайца?…

Николай Николаевич промолчал, хотя его тоже гоняли и он знал, как это трудно. Во время войны он бежал из плена. Его отправили на полевые работы куда-то под Гамбург, и он снова бежал. Утром в лесу его обнаружили дети, он заснул от слабости или, может быть, просто потерял сознание от голода. Он проснулся от неясного шороха и тихого разговора по-немецки. Открыл глаза и увидел детей — они были вооружены палками. Он попытался улыбнуться им, встал и, не оглядываясь, пошел по лесной тропинке. А они загалдели, ринулись следом, забегая вперед и толкаясь позади него. Тогда он побежал, а они засвистели и заулюлюкали, победно размахивая палками. И так они гнали его, пока он не упал.

— Вот ты и не знаешь, что это такое, когда тебя гоняют, как зайца. А получается, раз побежал — значит, виноват. Теперь я ученая — надо отбиваться, если даже их много и тебя бьют. Но бежать нельзя. Тогда я этого не понимала и побежала.

А они меня гнали:

«Чу-че-ло-о-о!»

Прохожие смотрели на меня: каждому охота поглазеть на чучело. Тогда я переходила на шаг, ну чтобы получилось, что вроде бы не я убегала и вроде бы не мне кричали.

Один раз они меня нагнали, и Валька схватил меня за руку. Но я вырвалась и вбежала в нашу улицу. А вся эта стая — за мной!

И тут я увидела Димку — он бежал за нами следом. Он летел на всех парусах. Он спешил, чтобы спасти меня. Он ведь тогда еще думал, что он храбрый.

А я вскочила в калитку. Последнее, что я заметила, — это то, что стая окружила Димку, и последнее, что я услышала, — это их победный хохот.

Тебя дома не было, и я обрадовалась. А то мне пришлось бы рассказать тебе обо всем.

Я прильнула к щели в калитке. «Что же, думаю, Димка там делает, почему меня не догнал?» И увидела, что ребята уходили вверх по улице и Димка шел среди них и о чем-то говорил, размахивая руками, что-то доказывал… Ну молодец, решился. Я сразу стала счастливой: вот сейчас им, думаю, стыдно, что они меня травили. Живого человека — как зайца!

Сначала я ждала Димку у ворот. Ждала-ждала, все глаза проглядела. Когда стемнело, пошла домой и там ждала-ждала… Потом не вытерпела, сил у меня ждать больше не было, понимаешь, дедушка, и позвонила Димке. К телефону подошла Светка.

«А Димки дома нет, — сказала она и быстро протараторила: — Жених и невеста, тили-тили тесто!»

Я засмеялась.

«А я прическу сделала, — говорю ей, — тетя Клава сказала, что я теперь красавица». Повесила трубку и стала веселиться, прыгала по комнате, танцевала под слова: «Тили-тили тесто, жених и невеста!»

В это время кто-то постучал в окно.

«Димка!» — закричала я и бросилась открывать окно.

В окно всунулась громадная медвежья морда. Ну прямо настоящий медведь! И как зарычит: «Ры-ы-ы!»

Конечно, я испугалась — и всякий бы испугался, — отскочила от окна, погасила свет, чтобы меня с улицы не было видно. А сама прижалась к стене и дрожу. И тут хлопнула дверь, и пришел ты, — сказала Ленка. — А я как закричала: «Кто там?…» Помнишь?

Николай Николаевич кивнул, что помнил. Он очень хорошо помнил этот день, потому что именно тогда он случайно заехал в деревню Вертушино, зашел к бабушке Колкиной, и та отдала ему «Машку».

Он и не мечтал об этом никогда, просто нет-нет да заезжал в Вертушино, чтобы побыть у Колкиной и полюбоваться на картину.

Это был небольшой холст, написанный с какой-то невероятной открытостью, — в этой девочке трепетала жизнь, и почему-то было очень страшно за нее — так она была не защищена перед миром. «Может быть, потому, что она после болезни и острижена?» — подумал он тогда.

Николаю Николаевичу посчастливилось найти эту вещь несколько лет назад, сразу, как он вернулся в родные места. Но ему и в голову не приходило заполучить ее. Старушка жила тихо и одиноко, и с жизнью ее связывали немногие привычные любимые вещи.

Бабушка Колкина редко покидала свою родную деревню, хотя Николай Николаевич и приглашал ее к себе в гости. Но однажды она появилась у него не предупредив, объявила, что приехала в районную поликлинику, за здоровьем, хотя врачам не доверяла и лекарств почему-то опасалась.

Николай Николаевич с радостью встретил старуху. И та долго и достойно пила чай, а потом, как бы между прочим, пошла по комнатам, бросая быстрые взгляды туда-сюда по стенам… Прошло довольно много времени. И вдруг случилось невероятное. Бабушка Колкина передала Николаю Николаевичу через общих знакомых, чтобы приезжал.

Николай Николаевич заспешил. Он тут же отправился в дорогу и застал осунувшуюся старуху в постели, хотя дом был вымыт и вычищен, как перед большим праздником.

— Милый, — сказала бабушка Колкина нежным, певучим, но слабым голосом, — этой картинке место в твоем доме. Я тебе ее дарю.

Николай Николаевич стал отказываться, растерялся, предлагал, в конце концов, деньги.

— Денег не предлагай, — перебила бабушка Колкина, — не обижай старуху. Насчет подарка — так я давно решила. А если захочу когда-нибудь на нее взглянуть, то сама приеду к тебе.

Николай Николаевич вспомнил, что десять лет назад, когда он впервые попал к Колкиной в дом, она ему обрадовалась и сказала: «Вот умру, девчонку отдам тебе».

В тот день, когда он получил «Машку», он был счастлив как ребенок и спешил домой на всех парусах — ему хотелось, нестерпимо хотелось побыстрее добраться до дому и повесить картину на стену.

Еще в автобусе, когда он ехал из деревни, прижимая к себе холст, завернутый в старенькое льняное полотенце, вышитое крестом, им овладел совершенно идиотский страх, что картина куда-то испарилась, что «Машка» исчезла, а в руке у него просто чистый холст.

Николай Николаевич сам над собою смеялся: ну не сумасшедший же он! Тем не менее, как только он вышел из автобуса, сразу же, отойдя чуть в сторонку, быстро развязал картину и успокоился…

Он спешил домой, почти не разбирая дороги, попадая в лужи, натыкаясь на случайных прохожих. И вот тут, когда он ворвался в дом, когда внес «Машку» как драгоценность, его вернул к жизни Ленкин крик:

— Кто там?

Николай Николаевич ответил радостно:

— Посмотри, что я принес!..

— Тихо! — ответила ему Ленка откуда-то из темноты.

— Ты почему сидишь без света? — спросил Николай Николаевич и от волнения, в спешке, забыл, где находится выключатель.

Он уронил в темноте стул, чертыхнулся и наконец зажег свет и увидел испуганную Ленку.

Удивительно, до чего же он был недогадлив: просмотреть человека, который бок о бок жил с ним. Более того, горячо любимого и самого близкого человека, внучку, родную кровь. На что это похоже?

— Там за окном… медведь, — сказала она.

— Медведь?… Белый или серо-буро-малиновый? — радостно пошутил он.

— А я тебе говорю: там человек какой-то… — шепотом сообщила Ленка. — Он нацепил на голову морду медведя и хотел влезть к нам в окно.

После этого Николай Николаевич все же подошел к окну, открыл его, выглянул, чтобы успокоить ее, и сказал:

— Никого нет. В темноте что хочешь привидится. А ты испугалась, дурочка. А еще внучка майора, который прошел всю войну.

— Ты сам боишься чужих собак, сказала Ленка в свое оправдание.

— А кто же не боится чужих собак? — весело ответил он. — А вот черта лысого и медведей я не боюсь.

И больше не слышал, о чем она говорила, потому что развернул полотенце и достал картину. Николай Николаевич думал, как он сейчас поразит Ленку.

— Ты взгляни, взгляни, Елена!..

Самая главная мечта его заключалась в том, что он хотел, чтобы Ленка полюбила дом и картины, которые его населяли, как он сам все это любил.

— Ты взгляни, взгляни, — твердил Николай Николаевич. — Какая нам вышла удача… Бабушка Колкина отдала, точнее, подарила нам картину. Я хотел заплатить за нее деньги — ни в какую, подарила! Чудная, милая, восхитительная бабушка Колкина!.. Какие редкостные люди нас окружают, Елена!.. Над этим стоит задуматься. А?…

И он поставил картину перед Ленкой, с восторгом наблюдая за выражением ее лица.

Наконец он не выдержал:

— Да проснись ты!.. Ну, как она тебе?… Правда, хороша?

— Девчонка вроде меня, — ответила Ленка.

Николай Николаевич сначала не понял, что она имела в виду. Посмотрел на картину. Потом на Ленку и… увидел, что она чем-то стала не похожа на самое себя. Какая-то непривычная. Наконец догадался: Ленка была без кос.

— А где твои косы? — спросил он.

— Я прическу… только на каникулы, — заикаясь, объяснила Ленка.

Николай Николаевич обрадовался. Он увидел, что Ленка стала больше похожа на эту девочку на холсте.

— Елена! — закричал он так, что она вздрогнула. — Ты просто ее двойник… Самый настоящий… Тот же цвет глаз… Рот…

— Рот до ушей, хоть завязочки пришей, — с грустью сказала Ленка. — Может, ее тоже так дразнили?… Тогда не я первая.

— Вот именно, — обрадовался Николай Николаевич. — Ну, улыбнись, улыбнись!.. Ты замечательно улыбаешься!

Ленка застенчиво улыбнулась, и уголки ее губ привычно поползли к ушам.

Николай Николаевич схватил холст, перевернул его и на тыльной стороне увидел размашистую надпись, сделанную черной краской: «Год 70».

— Как же я сразу не догадался, старый дурак. Столько лет смотрел на нее — и не догадался. Отец мне рассказывал эту историю… Она, — он показал на «Машку», — подарила эту картину какой-то своей любимой ученице. А когда ту арестовали жандармы как участницу группы «Народная воля», картина затерялась… Последняя его работа.

Николай Николаевич помолчал, потом испуганно-величественно, еще не веря до конца в это чудо, объявил:

— Елена, я схожу с ума… Возможно… Даже более того, я уверен в этом… Девчонка — сестра моего деда, баба Маша. Машка… Машенька… Мария Николаевна Бессольцева. Знаменитая особа. Жертвенница. Святая душа.

Ее жениха убили в русско-турецкую войну. Под Плевной. А она после его смерти не пожелала выходить замуж, ей тогда было всего восемнадцать, и всю жизнь прожила одна. Но как прожила!

Она основала женскую гимназию в городке. А первые ее выпускницы все до единой уехали работать учителями в ближайшие деревни.

Говорят, они ей во всем подражали: так же одевались, как она, так же разговаривали, так же жили. Какие были люди! Какие были особенные люди! Все делали не ради славы, а для народной пользы.

В первую империалистическую здесь у нас была эпидемия тифа. И мой отец, следовательно ее племянник, был на этой эпидемии и тоже заразился тифом, и его положили в тифозный барак.

Однажды ночью он пришел домой. Маша ему открывает, а он стоит перед нею в нижнем белье, босой. А дело было зимой. Оказалось, что он пришел в беспамятье. И вот Мария Николаевна взвалила его на плечи и понесла обратно. Пять километров по глубокому снегу тащила — тифозный барак был за городом. Там и осталась — выходила племянника.

Потом за другими стала ухаживать, за самыми тяжелыми ходила, многие ей своей жизнью были обязаны.

Я ее хорошо помню. Она жила в твоей комнатке… Когда она умерла, ее хоронил весь город.

Николай Николаевич бегал по комнате, потирал руки, задыхался, не обращая на это внимания, хватался за сердце, не понимая, что оно у него болит.

— Боже мой! — продолжал бушевать он. — Как же ты удивительно на нее похожа и как ты удивительно вовремя приехала… А я удивительно вовремя оказался в деревне Вертушино у бабушки Колкиной!.. Теперь наше дело действительно подходит к концу. Теперь мы собрали с тобой почти все его картины и можем хвастаться, устраивать пиры и приглашать на демонстрацию наших сокровищ любознательных музейных работников. Они станут охать и ахать и говорить: «Вы открыли нового малоизвестного художника». А мы будем с тобой сидеть длинными зимними вечерами дома и строить планы.

— Какие планы? — спросила Ленка.

— Самые разнообразные. — Николай Николаевич улыбался, не замечая Ленкиного печального настроения, которое совсем не совпадало с его весельем. — Нам о многом надо посоветоваться.

И вот в это время в окне вновь появилась голова рычащего медведя.

— Медведь! — завопила Ленка и вскочила на стул.

В этот вечер Николай Николаевич был удивительно ловок и удачлив. Он стоял у окна, успел схватиться за медвежью морду, и она осталась у него в руке… Но в следующий момент — это он помнил очень хорошо — его посетило некоторое смущение, потому что на месте медвежьей морды перед ними появилось перекошенное от страха, какое-то жалкое и ничтожное Димкино лицо.

Помнится, он тогда подумал, что такое творится с Димкой, и перевел взгляд на Ленку, чтобы узнать у нее, что все это значит. И вот тут он удивился еще больше. Ленка стояла перед ним ни жива ни мертва…

— Вот тебе и весь медведь, — произнес Николай Николаевич. — Одной рукой я отвернул ему голову. — Он небрежно бросил медвежью морду на диван.

Николай Николаевич произнес свою фразу беспечно, хотя в этот момент ему впервые почудилось, что произошло что-то не то, ну, может быть, шутка с медвежьей мордой была слишком жестокой. Он тогда постарался отвлечь и развеселить Ленку, потому что почувствовал, что здесь какое-то серьезное дело, но потом так увлекся «Машкой», что все забыл.

Ленка же не обращала на него никакого внимания, она уже вернулась к жизни, она кричала в окно, звала Димку:

— Димка! Димка-а-а!..

Ей никто не отвечал.

Ленка в отчаянии повернулась к Николаю Николаевичу, ища у него помощи:

— Дедушка!.. Они держат его силой! Они заставили его пугать меня! — Ленка металась около окна. — Я знаю! Я вижу, вижу: они связали ему руки! Дедушка, крикни на них страшным голосом!

Николай Николаевич выглянул в окно и увидел небольшую группу ребят, стоящих в слабом электрическом освещении неподалеку от их дома. Среди них, странно сжавшись, ссутулившись, стоял и Димка. Он то появлялся, то исчезал, прячась за чьи-то спины.

— Димка-а-а! — снова позвала Ленка.

— Чего же он не отвечает? — спросил Николай Николаевич. — Может, его там нет? — Он так сказал, чтобы успокоить ее, хотя сам отлично видел Димку.

— Я вижу!.. Вижу его! Ты их не знаешь! Они могли ему тряпку в рот запихнуть! Дедушка, ну крикни!.. Спаси его!

Николай Николаевич набрал полные легкие воздуха и выдохнул:

— А ну живо отпустите Димку!

В ответ раздался хохот.

Группа удалилась со свистом и громкими взрывами смеха.

— Чучело! — прокричал кто-то, сложив руки рупором.

— Заплаточник! — подхватил другой. — Два сапога пара! — И снова затихло.

Ленка схватила куртку и бросилась к двери. Николай Николаевич попытался ее остановить. Но разве можно было это сделать — с ее страстным характером, с ее предельной преданностью в дружбе, с ее самоотдачей другим людям?…

— Пусти! Пусти! — Ленка рвалась из рук Николая Николаевича, извиваясь всем телом, захлебываясь от волнения словами и скороговоркой выкрикивая: — Он там может задохнуться… с тряпкой во рту!.. А ты… меня… не пускаешь! — И конечно, в конце концов она вырвалась и убежала.

Николай Николаевич высунулся в окно.

— Лена! — позвал он и прислушался.

Он ее не увидел, только из темноты доносился ее возбужденный голос:

— Ну, Миронова! Ну, Валька!

— Лена-а-а! — снова позвал Николай Николаевич, без всякой надежды на ее ответ.

Так оно и вышло: никто ему не ответил.

Николай Николаевич хотел тут же идти за нею — это он помнил точно, — но взгляд его натолкнулся на Машку. Он замер, застыл — его поразил тогда цвет неба на картине: красновато-синий, мрачный, тяжелый, предгрозовой, он был виден в проеме дверей, и легкая, невесомая, ослепительно светлая фигурка Машки на этом тревожном фоне почти взлетела над землей.

Он стоял неподвижно, как в забытьи.

Где-то звякнуло разбитое стекло, это смутно отложилось в его памяти, но не более того.

Где-то кто-то кричал:

— Вон она! Вон!.. Держите!..

Все это он тоже слышал, но никак не подумал, что именно Ленка разбила чье-то стекло и именно ее преследовали людские голоса.

Николай Николаевич сел к столу, достал свою заветную тетрадь. Ему нестерпимо хотелось закрепить на бумаге свое счастье и свою радость. Он жил в тот момент только своей жизнью, как это ни ужасно показалось ему теперь, но все было так! Ленка с ее делами и заботами совершенно выскочила у него из головы.

Он услышал разговор под своим окном.

— Ее нет в комнате, а он что-то царапает на бумаге, — сказал первый голос. — Бросим камень… Вот будет переполох! Ответим ударом на удар!

— А если это не она? — спросил второй голос.

— Да видела я — точно, она. Ревнует тебя — окна бьет, — вмешалась какая-то девчонка.

Но Николай Николаевич и на это не обратил никакого внимания. Он тогда даже не пошевелился — прекрасное настроение отделило его на время от реальной жизни.

Он листал свою тетрадь, в которой были записаны все его картины: где и когда куплены, когда написаны, точно или предположительно. Здесь у него были длинные записи размышлений и догадок на этот счет: кто изображен на той или иной картине, как этот человек попал к художнику и почему он решил писать его портрет. В результате возникали интереснейшие истории о разных людях.

Николай Николаевич уже успел записать: «Получена в подарок в начале ноября 1978 года…», но вошла Ленка — платье и куртка в грязи, — закрыла глаза, как-то странно прислонилась к косяку дверей и сползла по нему на пол.

Николай Николаевич бросился к ней, помог встать, дотащил до дивана, уложил, досадливо перекинув медвежью морду на стул. Старый мечтатель, он спускался на землю. Вот тогда Николай Николаевич испугался — перед ним лежала Ленка, бледная, ни кровинки в лице.

— Что с тобой? — Николай Николаевич опустился на колени у дивана. — Лена!..

Николай Николаевич думал, что она ему не ответит, а она громко, жалобно, взахлеб произнесла:

— Дедушка, он меня обманул!..

— Обманул? — переспросил Николай Николаевич.

— Да!.. Да!.. Обманул. Я в окно заглянула, а у него Миронова и все-все. Они там все-все вместе!.. Ты подумай, дедушка!.. Телик смотрели и чай пили, — сказала она с таким ужасом, как будто сообщала о чем-то сверхъестественно страшном. — Я думала, у него руки связаны и тряпка во рту, а они… чай пили…

— Ну и что же? — Николай Николаевич улыбнулся, хотя у него впервые за последние годы заболело сердце. — Давай и мы попьем чаю.

— Ну какой чай, дедушка!.. Я должна тебе сказать, что я такое сделала… У меня, знаешь, в голове все помутилось. Взяла я камень и бросила в них. Окно разбилось… — И Ленка заплакала.

— Окно разбила… Да, я что-то слышал… Ты поплачь, поплачь. Легче станет. — Николай Николаевич сразу не мог понять, что теперь делать и что говорить. — А я все-таки поставлю чайник.

Он вышел из комнаты и быстро вернулся.

Но Ленка уже лежала с закрытыми глазами: то ли притворялась, то ли спала на самом деле.

Николай Николаевич долго стоял посреди комнаты, потом взял со стула медвежью морду, положил ее на стол, а сам сел на освободившееся место и теперь уже без всякой радости, а скорее машинально дописал в свою тетрадь: «…в деревне Вертушино у Натальи Федоровны Колкиной картину художника Н. И. Бессольцева, на которой изображена его внучка Маша в возрасте 10–11 лет. Это последняя работа художника, сделанная незадолго до его смерти».

 

Глава 11

— На следующий день после праздников я стирала платье, — снова начала свой рассказ Ленка. — Когда я бросила камень в Димкино окно, то упала в лужу и вся перепачкалась. Я стирала платье и все думала, думала про Димку. И вдруг поняла: ненавижу его!

Тут мне кровь как бросилась в голову, я влетела в комнату и стала хватать свои вещи, чтобы уехать. «Вот тогда он попляшет!.. Будет мне письма писать, — думала я, — а я ему не отвечу! Хоть десять писем в день, хоть сто… Ни за что не отвечу! Никогда!»

А сама носилась по комнате и хватала, хватала свои вещи и запихивала в портфель. И вдруг увидела в окно, что в наш сад вошел Димка!

Я схватила платье и выбежала в сад, вроде надо его высушить. Ну, в общем, выскочила в сад, вешаю платье, а у самой сердце знаешь как прыгало!

Димка подошел и остановился позади меня. Я сделала вид, что не слышу, что он стоит и дышит мне в затылок. Наконец не выдержала и оглянулась. Он стоял передо мной, низко опустив голову. Постоял так и выдавил:

«Ты знаешь, кто я?»

Я старалась изо всех сил быть спокойной, а главное, независимой. Такая гордая и неприступная! А когда он мне сказал: «Ты знаешь, кто я?», то улыбнулась уголком рта, я же владела собой, хотя на самом деле я совсем не владела.

«Кажется, я тебя узнаю… Ты вроде бы Димка Сомов?…» — медленно отчеканила я, чтобы он не заметил, что у меня голос дрожит. Потом взглянула на него — вижу, он волнуется больше меня.

«Если бы ты знала, кто я на самом деле, то не улыбалась бы и не шутила… — Он на секунду замолчал, а потом тихо-тихо произнес, одними губами прошептал: — Потому что я подлый!.. Самый подлый трус!..»

— Дедушка! — Ленка схватила Николая Николаевича за руку. — Как он это сказал, все лицо у него пошло пятнами. Ярко-красными!.. Как будто кто-то его раскрасил красной краской. Он прямо полыхал, а глаза метались, бегали в этом жутком пламени. «Ну, — подумала я, — тебя надо спасать, ты же погибаешь, ты же сгоришь в этом страшном огне».

«Ты трус? — говорю я ему. — Никакой ты не трус! Ты же у Вальки собак отбивал!.. Ты даже Петьки не побоялся!.. Ты же Маргарите всю правду выложил!..»

А он:

«Нет, нет, нет! Права Маргарита: я жалкий, последний трус! Ты говоришь, я сознался Маргарите?… А знаешь почему? Потому что я хотел себе доказать, что ничего не боюсь. А я боюсь, боюсь… Подраться с кем-нибудь мне не страшно, а вот сказать всем правду я не могу. Подумал: скажу Маргарите, а в кино все выложу ребятам и докажу себе, что я не трус.

А когда увидел их, чего-то вдруг испугался. Ну, успокоил себя: утром скажу, в школе. Сразу перед всеми ребятами и перед Маргаритой. И не буду ловчить и выкручиваться. А утром — приказ директора. И я опять струсил. Потом после приказа директора дождался, когда Маргарита ушла, и снова собрался… Нет, не смог. И потом, когда тебе бойкот объявили, тоже перетрухнул. А вечером с этой медвежьей мордой… Пришел к ребятам, чтобы им все рассказать, и… Нет, я подлец!»

Он поднял на меня глаза. Дедушка, они были полны слез!

«Но теперь я всем-всем все скажу! — сказал Димка. — Вот увидишь! Ты мне веришь?»

«Верю», — ответила я.

«А если веришь, потерпи!»

«Я потерплю».

«Я им все-все скажу, — продолжал Димка. — И тебя к ним отведу. Как только ты захочешь, так и отведу. Решишь и сразу приходи ко мне. Я буду ждать тебя. Придешь?»

А я обрадовалась:

«Приду, — говорю, — обязательно», — и сама, дурочка, расцвела.

Димка подошел ко мне… и поцеловал! Представляешь — по-це-ло-вал! — произнесла Ленка по складам. — Ты не удивляешься?

— Удивляюсь, — быстро ответил Николай Николаевич. — Я очень удивляюсь.

— Вот и я удивилась! Говорит, что трус, а сам совершает такие отчаянные поступки. Ты мне ответь: должна была я после этого снова поверить в него?

— Должна была, — сказал Николай Николаевич. — И молодец, что поверила. Верить надо до конца.

— Когда он меня поцеловал, то я сначала засмеялась. А потом как окаменела. Может быть, я простояла бы так до утра, если бы не раздался крик Вальки.

«Попался, Сомик! — заорал он. — Наконец-то!.. Пришел тебе конец!.. Можно играть похоронный марш… Та-ра-ра-ра!.. — завыл он, потом рассмеялся и крикнул: — Всем расскажу, что ты ходишь к Бессольцевой!» А сам в это время стаскивал с веревки мое платье. Я рванулась к нему, а он отбежал. «Чучело, привет! — и помахал моим платьем над головой. — Принесешь медвежью морду — получишь платье».

«Ну гад!» — закричал Димка и бросился за Валькой.

Тот метнулся к забору, взобрался на него, лягнул Димку ногой и спрыгнул на ту сторону.

«Отдай платье! — крикнул Димка. — А то получишь!»

«Плевал я на тебя! — закричал Валька из-за забора. — Теперь ты у меня попляшешь. Теперь я всем расскажу, как ты около Чучела крутился!.. Ах, простите, извините, поцелуйчик мой примите!» — Он снова захохотал и скрылся.

«Не волнуйся, — сказал мне Димка. Он был как в лихорадке. — Я отберу платье! Скоро!..

Сегодня!.. Сейчас же!.. И всем все скажу! Все! Все! Всем!..»

Он сорвался с места.

«Подожди!» — закричала я.

Димка остановился, а я убежала и принесла ему медвежью морду.

«Верни! Я с тобой!» — сказала я.

«Нет, я сам. — Он вдруг совсем успокоился, лицо его стало прежним, давно мне знакомым. — Ты еще там испугаешься… А здорово твой дед снял с меня эту морду…»

«Да, он ловкий», — сказала я.

Мне показалось, что мы с ним не расставались, что никто не гонял меня по улице, не кричал «Чучело» и «Гадина», не пугал медвежьей мордой.

«А он знает?… — спросил Димка. — Твой дедушка… про меня?»

«Что ты! Это же наш секрет», — сказала я.

По-моему, ему понравился мой ответ. Мы помолчали.

«Ну, жди меня», — решился наконец Димка, помахал мне на прощание медвежьей мордой — получилось смешно — и ушел.

Он шел к калитке легкой походкой человека, у которого хорошо на душе, ну как будто ничего его не мучает и не тяготит.

На меня напал страх. Я подумала, что зря отпустила Димку одного. «Ну, думаю, они Димку изобьют, ну, думаю, достанется ему на орехи», — и погнала следом за ним.

Димку я не догнала. Перед самым моим носом он нырнул в сарай, где собралась мироновская компания. Я нашла дыру в прогнившей стене и прижалась к ней. Подумала, что Димке без меня сознаться будет легче, а если понадобится — я рядом, тут же прилечу на помощь.

Они там были все в сборе и хохотали над Рыжим, прямо катались от смеха. Только Миронова с безразличным видом стояла в стороне и думала о чем-то своем.

А все из-за чего? Рыжий напялил мое платье, которое стащил Валька, и потешал их. Ну им и было весело.

Я тоже хихикнула: всегда смешно, когда мальчишки влезают в девчоночье платье.

А тут я услышала их крики:

«Ну ты артист, Рыжий!»

«Точно, Чучело!»

«Она — наша красавица!»

«Рот до ушей, хоть завязочки пришей!»

После этого я поняла, что Рыжий-то изображал меня: цеплялся ногой за ногу, падал, крутил головой, вытягивал шею и улыбался, растягивая губы до ушей.

У него здорово похоже получалось, — с грустью сказала Ленка. — Ну правда, он настоящий артист.

— Ну а Димка-то что? — осторожно спросил Николай Николаевич.

Он давно уже не теребил Ленку, потому что ему было ясно и про Димку, и про Ленку. Он знал, на что можно надеяться и на что надежда совсем плохая, и предвидел Димкину жалкую, ничтожную жизнь.

— Димка? Ничего, — ответила Ленка. — Вошел в сарай и остановился. Он, наверное, в последний раз думал, что он храбрый и что он не испугается.

— Уж чувствую, куда идет дело, — заметил Николай Николаевич и печально покачал головой.

— Ты больше меня не перебивай, — попросила Ленка, глаза у нее сузились, как будто она к чему-то присматривалась. — А то мне трудно будет… Скоро уже конец… Ты потерпи и послушай.

Димка вышел вперед.

«Держи, — долетел до меня его срывающийся от волнения голос, и он бросил Вальке медвежью морду. — А ты, Рыжий, снимай платье».

Димка стал срывать с Рыжего платье. А тот оттолкнул его и крикнул:

«Ой, не трогай! Я боюсь щекотки!»

Все снова захохотали, потому что Рыжий подделался под мой голос.

Железная Кнопка, не меняя позы и не поворачивая головы в сторону Димки, сказала:

«Сомов, чем к Рыжему приставать, лучше скажи, где ты был сейчас?»

Димка сделал вид, что не слышал вопроса, что он очень увлекся спасением моего платья. Он за это платье хватался, как утопающий за соломинку.

«Хватит дурачиться, — говорит, — чужое платье разорвешь!» — и сильно рванул Рыжего на себя.

«Рыжий, он тебя обижает! Сделай ему больно, — кривлялся Валька. — Лягни его копытом».

Рыжий послушно ударил Димку. А Лохматый подскочил к ним сзади, и они вдвоем с Рыжим скрутили Димке руки.

Валька радостно заржал:

«Попался, Сомик!.. Ух, как хорошо! Ты что же не ответил Мироновой, где ты сейчас был?

А? Железная Кнопка, он же тебе не ответил! Не желает. Ну скажи, скажи, Сомик, где ты был и что ты там делал? — Он хохотал и заливался. — Ребята, новость первый сорт! Сомик был у Чучела! — Он завизжал и закрутился на одной ноге, захлебываясь от восторга. — И знаете, что они делали?… Це-ло-ва-лись!»

«Целовались? — заинтересовалась Шмакова. — С Бессольцевой? Не сочиняй!..»

«Так наклонился к Чучелу, — продолжал Валька, — и чмок ее… в губки. — Он подскочил к Димке. — На два фронта работаешь?»

«Замолчи!» — крикнул Димка и попытался вырваться из рук Лохматого.

А подлый Валька воспользовался, что Димка беззащитный, и ударил его.

«Предатель! — говорит. Стукнул его еще раз, захохотал ему в лицо и произнес по слогам: — Пре-да-тель!»

«Я предатель? — возмутился Димка. — Ах ты, шкура, живодер несчастный! Ребята, знаете, чем занимается наш Валька?…»

«Заткни варежку, трепло!» — перебил его Валька и снова стукнул Димку — удобно драться, когда противника держат за руки.

Тут Димка озверел, размотал Лохматого и Рыжего и саданул Вальку так, что тот пролетел через весь сарай и упал к ногам невозмутимой Железной Кнопки.

Валька здорово струхнул, а когда увидел, что Димка не бросился следом за ним, находчиво протер рукавом куртки туфельку Мироновой и, заглядывая ей преданно в глаза, сказал:

«Ты, Сомов, поосторожнее. Нас много, а ты один. Верно, ребята? Мы из тебя знаешь что сделаем?… Котлетку!»

«Точно, котлетку!» — сказал Лохматый и сделал шаг к Димке.

«Конечно, котлетку!» — подхватил Рыжий.

Сначала они втроем наступали на Димку, а потом к ним и Попов присоединился. Ему Шмакова приказала.

Представляешь, четверо на одного?

Я рванулась к нему на помощь: именно из-за этого я здесь, и, выходит, не зря.

А Димка схватил здоровенный шест и, размахивая им, крикнул:

«Ну, подходите! Ну!.. Попробуйте!..»

Я от радости запрыгала; думаю, пока моя помощь Димке не нужна, вон он как с ними расправился. Знаешь, дедушка, как я тогда обрадовалась — Димка стал прежним. Ты бы видел их лица!

Он поднял палку над головой и крикнул: «Ну, подходи!» А они боятся — ни с места!.. А он стоит с палкой, как будто у него в руках меч: «Ну, попробуйте!»

Ленка звонко рассмеялась, лицо ее неожиданно расцвело, глаза заискрились. И Николай Николаевич, глядя на Ленку, улыбнулся — до чего же она прекрасна, как она умеет сильно любить и как умеет даже в падшем человеке заметить мгновение его величия.

— Димка стал наступать на них, — продолжала Ленка. — Наступал, наступал… А они пятились, пятились… И Димка оказался перед Железной Кнопкой!.. Она загородила ему дорогу.

«Отдай палку!» — приказала Миронова.

«Герои! — презрительно сказал Димка. — Спрятались за девчонку!» Он бросил палку к ногам Железной Кнопки.

Валька подскочил и на всякий случай тут же схватил ее.

И в это время между Мироновой и Димкой произошел разговор, который я никогда не забуду, который решил все. Ну не вообще, а для меня все. Понимаешь?

«Ты что у нее делал?» — спросила Миронова.

«Что хотел, то и делал», — ответил Димка.

«Скажите, какой храбрец!» — вмешался Валька. Он вертел палкой и кружился позади Димки.

«Ты пожалел ее?» — продолжала свой допрос Миронова.

«Предположим, пожалел».

А Миронова ему:

«Эх ты, хлюпик!»

Жестко так, жестко сказала и с отвращением отвернулась от него.

И тут Димка набрался наконец храбрости:

«Ну а если это сделала не она?»

Миронова его добила:

«Манная ты каша с киселем!» — и коротко засмеялась, как щелкнула кнутом.

Димка сорвался со своего голоса и бухнул:

«Ну а если это сделал я?!» — и с вызовом улыбнулся, оглядывая всех.

«Ты?! — Впервые за все это время Железная Кнопка явно удивилась и внимательно посмотрела на Димку. — Это уже любопытно!»

Они сразу на него набросились, окружили, затанцевали вокруг, запрыгали.

Валька заорал с восторгом:

«А вдруг правда он!»

А Шмакова:

«А что, вполне возможно!»

А Попов:

«И еще как!»

А Лохматый:

«Тогда нам тебя жаль!»

А Рыжий:

«Вот будет подарочек главному хирургу товарищу Сомову!»

«И эта дурочка, Бессольцева, его покрывала!» — догадалась Железная Кнопка.

Наступила тишина — все молча смотрели на Димку.

Он как-то криво ухмыльнулся. Его лицо меня испугало; может быть, он еще сам не знал, что он сделает в следующий момент, а лицо уже стало как в классе, когда глаза у него побелели от страха.

«И пошутить, — говорит, — нельзя. — А сам засуетился, заулыбался. — Шуток не понимаете».

Миронова и не понимала таких шуток.

«Ты мне в глаза, — говорит, — в глаза смотри!»

Димка оттолкнул ее: он не захотел смотреть ей в глаза.

«Отстань!.. Я же сказал — это шутка. — Он неестественно рассмеялся. — Шутка!» — И вдруг весело подмигнул всем.

А меня как обухом по голове! Он подмигнул им! Все поплыло перед глазами, и голова закружилась.

А Железная Кнопка кричала свое:

«Ты мне в глаза смотри!..»

Лохматый сжал Димкину голову ладонями, чтобы он ею не вертел, чтобы Железная Кнопка могла заглянуть ему в глаза.

А все старались перекричать друг друга:

«Ты пульс, пульс, Миронова, у него послушай!..»

«Попался, Димочка! — сказала Шмакова. — Теперь выкручивайся!»

И вдруг они все одновременно пошли на Димку.

Я бросилась в сарай, чтобы он увидел меня, чтобы не боялся, что он один. Я даже про подмигивание его в тот момент забыла.

Они его прижали к стене — мне его не было видно, только долетал из свалки его захлебывающийся голос:

«Вы обалдели! Я решил… помочь… Бессольцевой… Ее жалко. Вы что, не люди?»

Я кусалась, царапалась, пока не добралась до него. Думала, что еще не пропал, раз жалел меня.

Я дралась и вопила:

«Пустите меня! Пустите!»

«Смотрите, Чучело! — почему-то шепотом произнес Рыжий. — Сама пришла?»

«Сама», — сказала я.

«И не боишься?» — спросил Лохматый.

«Не боюсь. — Я повернулась к Димке, улыбнулась ему и сказала: — Я не могла больше тебя ждать, вот и пришла».

Димка молчал.

Я ему улыбалась, чтобы подбодрить его, улыбалась до тех пор, пока он тоже не разжал губ. Жалко так улыбнулся, но все-таки…

Валька захохотал:

«По-моему, они объясняются в… дружбе».

«Подожди, Валька, — сказала Железная Кнопка. — Бессольцева, ты зачем к нам пришла?»

Я ей не ответила — не хотела ничего сама говорить, хотела, чтобы Димка. Но Димка продолжал молчать.

«Давайте устроим им очную ставку, — предложила находчивая Шмакова. — Это же очень интересно».

«Бессольцева, — начала Железная Кнопка, — так кто же из вас предатель? — Она перевела взгляд с меня на Димку, потом с Димки на меня. — Ты или Сомов?»

Я посмотрела на Димку и сказала:

«Конечно… я».

«Ребята! — заорал Рыжий. — Она прибежала просить прощения! Я догадался! Я умный…»

«Допекли! — понеслось с разных сторон. — Наконец-то!»

«Так я и думала, — сказала Железная Кнопка. — Сомов ее пожалел. Я же говорила — он хлюпик. — Она повернулась ко мне — лицо ее запылало справедливым гневом. — Ну, что же ты молчишь? Падай на колени!.. Кайся!.. А мы послушаем! Может быть, ты нас так разжалобишь, что и мы тебя простим».

Я подождала, пока она замолчала, и сказала Рыжему:

«Снимай платье!»

«Пожалуйста, — заторопился Рыжий. Он снял платье и протянул мне. — На…»

А когда я хотела его взять, кинул через мою голову Лохматому. Ничего не понимая, я бросилась к Лохматому, а он подразнил меня платьем, покрутил им перед моим носом и перекинул Вальке… И понеслось по кругу!

Валька — Шмаковой, Шмакова — Попову, тот еще кому-то… И каждый дразнил меня.

Быстрее, быстрее!

Мне стало жарко, я носилась как угорелая, и прыгала, и хватала их за руки, но платье перехватить не могла.

Быстрее, еще быстрее!

Передо мной мелькал круг из их лиц, а я носилась в нем, точно белка в колесе.

Мне бы надо остановиться и уйти, наплевать на это платье и на них на всех наплевать, но я, как последняя дурочка, металась между ними, старалась их победить. Не ради себя, ради Димки.

И вдруг кто-то из круга бросил платье Димке, и тот поймал его. Я почувствовала, как все они напряженно затихли.

Миронова сказала:

«Вот вам и очная ставка. Наконец-то мы узнаем всю правду!»

Я подошла к Димке, протянула руку за платьем и улыбнулась ему:

«Ну, пошли?… Поговоришь с ними в другой раз».

Он не двигался с места и платье мне не отдал, но улыбнулся в ответ. И я ему еще раз улыбнулась, а руку все время держала протянутой… Так мы и стояли и улыбались друг другу.

И вдруг… он швырнул платье через мою голову!

Я совсем растерялась, просто не поняла, что произошло, открыла рот с глупой своей улыбочкой и следила, как мое платье, совершив точно намеченную траекторию полета, упало в руки самой Железной Кнопки.

«Ура-а-а!» — заорали все.

«Молодец, Сомов!» — похвалила его Железная Кнопка.

И тут я ударила Димку по лицу!.. Дедушка! Я ударила Димку по лицу вот этой рукой! — Ленка протянула руку Николаю Николаевичу. — А лицо, когда по нему бьешь, мягкое и теплое… Я до сих пор помню его на своей ладони. Как будто держишь в руке бьющуюся птицу.

В горестном и немом удивлении смотрела Ленка на свою руку, и тело ее вздрагивало от каких-то невидимых ударов, причинявших ей глубоко внутри острую, живую боль.

Николаю Николаевичу стало нестерпимо стыдно. Ведь он тоже ударил. И кого — Ленку! Ведь всякому было понятно, что картину она не продаст. Тоже сорвался!

— Ты меня, Елена, прости… — Николай Николаевич дотронулся до щеки. — Никогда никого не бил. Твоего отца вырастил — пальцем не тронул. — Он показал на стены, увешанные картинами. — И все из-за этого. — Виновато улыбнулся. — А ты будь милосердна к падшему.

— А я тебя уже давно простила, — сказала Ленка.

И Николай Николаевич сокрушенно подумал, что даже на старости лет вполне разумный человек вроде него совершает непоправимые ошибки.

… «Сжечь ее на костре!» — закричал Рыжий.

«Хватайте ее! — приказала Железная Кнопка. — И тащите в сад! — Она размахивала моим платьем. — Ждите нас там. Мы скоро!»

Мальчишки набросились на меня.

«За ноги ее! — орал Валька. — За ноги!..»

Они повалили меня и схватили за ноги и за руки. Я лягалась и дрыгалась изо всех сил, но они меня скрутили и вытащили в сад.

Железная Кнопка и Шмакова выволокли чучело, укрепленное на длинной палке. Следом за ними вышел Димка и стал в стороне. Чучело было в моем платье, с моими глазами, с моим ртом до ушей. Ноги сделаны из чулок, набитых соломой, вместо волос торчала пакля и какие-то перышки. На шее у меня, то есть у чучела, болталась дощечка со словами: «Чучело — предатель».

Ленка замолчала и как-то вся угасла.

Николай Николаевич понял, что наступил предел ее рассказа и предел ее сил.

— А они веселились вокруг чучела, — сказала Ленка. — Прыгали и хохотали:

«Ух, наша красавица-а-а!»

«Дождалась!»

«Я придумала! Я придумала! — Шмакова от радости запрыгала. — Пусть Димка подожжет костер!..»

После этих слов Шмаковой я совсем перестала бояться. Я подумала: если Димка подожжет, то, может быть, я просто умру.

А Валька в это время — он повсюду успевал первым — воткнул чучело в землю и насыпал вокруг него хворост.

«У меня спичек нет», — тихо сказал Димка.

«Зато у меня есть!» — Лохматый всунул Димке в руку спички и подтолкнул его к чучелу.

Димка стоял около чучела, низко опустив голову.

Я замерла — ждала в последний раз! Ну, думала, он сейчас оглянется и скажет: «Ребята, Ленка ни в чем не виновата… Все я!»

«Поджигай!» — приказала Железная Кнопка.

Я не выдержала и закричала:

«Димка! Не надо, Димка-а-а-а!..»

А он по-прежнему стоял около чучела — мне была видна его спина, он ссутулился и казался каким-то маленьким. Может быть, потому, что чучело было на длинной палке. Только он был маленький и некрепкий.

«Ну, Сомов! — сказала Железная Кнопка. — Иди же наконец до конца!»

Димка упал на колени и так низко опустил голову, что у него торчали одни плечи, а головы совсем не было видно. Получился какой-то безголовый поджигатель. Он чиркнул спичкой, и пламя огня выросло над его плечами. Потом вскочил и торопливо отбежал в сторону.

Они подтащили меня вплотную к огню. Я, не отрываясь, смотрела на пламя костра. Дедушка! Я почувствовала тогда, как этот огонь охватил меня, как он жжет, печет и кусает, хотя до меня доходили только волны его тепла.

Я закричала, я так закричала, что они от неожиданности выпустили меня.

Когда они меня выпустили, я бросилась к костру и стала расшвыривать его ногами, хватала горящие сучья руками — мне не хотелось, чтобы чучело сгорело. Мне почему-то этого страшно не хотелось!

Первым опомнился Димка.

«Ты что, очумела? — Он схватил меня за руку и старался оттащить от огня. — Это же шутка! Ты что, шуток не понимаешь?»

Я сильная стала, легко его победила. Так толкнула, что он полетел вверх тормашками — только пятки сверкнули к небу. А сама вырвала из огня чучело и стала им размахивать над головой, наступая на всех. Чучело уже прихватилось огнем, от него летели в разные стороны искры, и все они испуганно шарахались от этих искр.

«Куртку сожжешь, — запищала Шмакова. — Будешь отвечать!»

«Она тронулась!» — крикнул Рыжий и бросился от меня наутек.

А другие кричали:

«Так ей и надо! Предатель!..»

«Вот чумовая!»

«Братцы, по домам!..»

Они разбежались. А я так закружилась, разгоняя их, что никак не могла остановиться, пока не упала. Рядом со мной лежало чучело. Оно было опаленное, трепещущее на ветру и от этого как живое.

Сначала я лежала с закрытыми глазами. Потом почувствовала, что пахнет паленым, открыла глаза — у чучела дымилось платье. Я прихлопнула тлеющий подол рукой и снова откинулась на траву.

Потом до меня долетел голос Железной Кнопки.

«Ты что остановился? — спросила она кого-то. — Тебе опять ее жалко?…»

Я подняла голову и увидела Миронову и Димку.

Помню, в этот момент мне показалось, что я сижу в глубоком-глубоком колодце, а Миронова говорит где-то над моей головой. Голос у нее был резкий и больно ударял по ушам.

«Все-таки, — говорит, — ты малодушный человек. Она же предатель! Понимать это надо».

Послышался хруст веток, удаляющиеся шаги, и наступила тишина.

Не знаю, сколько я так пролежала — может, час, а может, и минуту, — только я почувствовала, что кто-то следит за мной. Я оглянулась и снова увидела в зарослях Димку. Он отвел в сторону кустарник, за которым прятался, и медленно подошел ко мне.

Дедушка, знаешь… — сказала Ленка печальным голосом, — я пришла на костер одним человеком, а встала с земли навстречу Димке совсем другим. Вот тогда-то я и подумала, что жизнь моя кончилась.

— А Димка-то что? — еле слышно прошептал Николай Николаевич.

— А Димка? Объяснил мне, как все было и как будет дальше. «Я им сказал, — говорит, — что это я. А они не поверили. Ты же слышала…»

По-моему, я ему что-то ответила, а может, и ничего. Не помню.

А он:

«Теперь мне поверят. Вот увидишь. Я не отступлю, пока они мне не поверят».

Он был такой, как всегда. Ну точно ничего не произошло. Стоял передо мной аккуратный, чистенький, от костра раскраснелся. Говорил, говорил про «поверят и не поверят», про то, что они привыкнут к этому и все поймут. А я слушала его, слушала… Потом улыбнулась. Теперь понимаю почему: от неловкости и стыда за него. А он, когда увидел, что я улыбаюсь, еще больше осмелел, голос его окреп и уже звенел, улетал вверх вместе с искрами затухающего костра… Того самого костра, который он только что поджигал, чтобы так предать и унизить меня.

«Они будут валяться у тебя в ногах, — говорил он. — Я заставлю их это сделать!»

Я начала снимать платье с чучела. Оно было прожжено в нескольких местах. Когда я стаскивала его, то обожглась. Не заметила, что солома под платьем все еще тлела. Я крикнула от боли. Видик у меня был, наверное, жалкий, потому что Димка так расхрабрился, что протянул руку и дотронулся до моей щеки:

«У тебя кровь».

Я отскочила от него как ужаленная:

«Нет! Не трогай меня!.. Не смей!»

— Ну и правильно сделала, — сказал Николай Николаевич. — Я бы на твоем месте тоже больше ему не поверил.

— Дедушка, я подумала, почувствовала, что если он до меня дотронется, то это будет так больно, как огнем. Не могла я больше с ним стоять ни одной минуты, и не знала, куда мне идти, и не хотела никого видеть… Пошла через кусты к реке, нашла старую перевернутую лодку, забралась под нее и долго сидела там на холодном и мокром песке.

— Плакала? — спросил Николай Николаевич.

Ленка ничего не ответила.

— А я тогда все обегал. Думал: куда пропала девка?

— Я слышала, как ты меня звал, но я не могла вылезти. Может, я оттуда никогда бы не вылезла, если бы ко мне не вползла какая-то собачонка. Жалкая такая, хуже меня. Она стала лизать мне руки, и я поняла, что она голодная. Вот и вылезла, привела ее домой и покормила.

 

Глава 12

На следующее утро надо было идти в школу. Каникулы кончились. Но я сходила домой к Маргарите, узнала, что она не приехала, и не пошла.

Целый день я просидела у пристани, смотрела на реку и караулила Маргариту. У меня прямо глаза устали от смотрения; пришла одна «Ракета», потом вторая, а Маргариты все не было и не было.

Потом я ее увидела — светлое пальто нараспашку, под ним свадебное платье, то самое, которое она испортила тортом. Я как сумасшедшая бросилась к ней навстречу:

«Мар-га-ри-та Ивановна!» — догнала, схватила за руку.

Она оглянулась… и оказалась не Маргаритой.

Потом наконец я увидела настоящую Маргариту.

Сначала на берег спрыгнул мужчина. Он протянул кому-то руку… И появилась Маргарита. Она сошла с катера, как королева с раззолоченного трона. Красивая-красивая, она в сто раз стала красивее за эту неделю.

Я смотрела на них, как они подымались на крутой берег по лестнице: впереди Маргарита, позади ее муж с чемоданом, и улыбалась им. Я издали помахала Маргарите рукой.

Они были уже совсем близко от меня. Я слышала, как Маргарита спросила у своего мужа, не тяжело ли ему тащить чемодан, а он ответил, что ему не тяжело, но неинтересно, что он лучше бы понес на руках ее, Маргариту. Она рассмеялась. И я рассмеялась и опять помахала ей рукой, но они почему-то прошли мимо меня.

Я обалдела: ведь я стояла совсем рядом; но потом догадалась, что они просто меня не заметили. Смотрели друг на друга и ничего вокруг не видели. Я обогнала их и медленно пошла навстречу…

Теперь они шли рядом. Он держал ее под руку и что-то шептал ей на ухо. А она склонилась к нему и внимательно слушала и продолжала улыбаться. Ну конечно, они снова прошли мимо меня и не заметили.

Так я проводила их до самого дома.

На следующее утро я все-таки пришла в школу. Нарочно вошла в класс после звонка, вслед за Маргаритой.

Когда я появилась в дверях, все повернули головы в мою сторону, как заводные куклы. Кто-то невидимый дернул веревочку, и они одновременно повернулись: мелькнуло насмерть перепуганное лицо Димки, ехидное — Шмаковой, суровое — Железной Кнопки… А я уставилась на Маргариту.

«Здравствуйте, — говорю, — Маргарита Ивановна».

А сама жду, дрожу, что она сейчас спросит про бойкот. А я ей отвечу: «Вы не меня спрашивайте, а их…» Это я так заранее придумала ответ. И начнется…

А Маргарита мне:

«Здравствуй, здравствуй, Бессольцева… Что ты начинаешь новую четверть с опоздания? Нехорошо. Проходи», и склонилась к журналу.

Я подошла вплотную к учительскому столу и остановилась — ждала, когда же она посмотрит на меня.

Наконец она подняла глаза, увидела, что я стою, и спросила:

«Ты что-то хочешь сказать?…»

«Я вас так ждала, Маргарита Ивановна», — ответила я.

«Меня? — удивилась Маргарита. — Спасибо. Но… почему это вдруг?» И, не дождавшись ответа, она встала, подошла к окну и помахала кому-то рукой.

Все девчонки тотчас это заметили и высыпали к окну.

«Муж, муж, муж…» — понеслось по классу.

«Маргарита Ивановна, — пропела Шмакова, — там ваш муж сидит на скамейке?»

«Да, — ответила Маргарита. — Мой муж».

«Как интересно, — снова пропела Шмакова. — А вы нас с ним познакомите?»

«Познакомлю». — Маргарита хотела сдержать улыбку, но губы не слушались ее — они сами заулыбались.

А я смотрела на нее, смотрела…

«А сейчас, — говорит, — займемся делом. — Маргарита перехватила мой взгляд. — Ты что уставилась на меня, Бессольцева?… Я что, так изменилась?…»

«Нет, не изменились… Просто я рада, что вы приехали», — ответила я.

Она молчала, в лице у нее уже появилось нетерпение — вот, думает, дурочка с приветом, привязалась.

А я свое:

«Вы когда уезжали, сказали нам: «Вот я вернусь!..»» Последние слова я почти крикнула.

«Тогда я на вас рассердилась», — сказала Маргарита.

Я радостно закивала головой: ну, думаю, началось…

«А сейчас, — Маргарита весело махнула рукой, — вы уже и так наказаны, а кто старое помянет, тому глаз вон!.. — Она рассмеялась: — Садись, Бессольцева, на свое место, и начнем занятия».

«Я не сяду!» — крикнула я.

Маргарита подняла брови дугой: мол, что это еще за фокусы?

«Я уезжаю, — говорю, — навсегда. Просто зашла попрощаться».

Посмотрела на всех — значит, все-таки они меня победили. «Все равно, подумала, никогда ничего не скажу сама». Но от этого мне стало грустно. Так хотелось справедливости, а ее не было! И чтобы не зареветь перед ними, выбежала из класса.

«Бессольцева, подожди!» — позвала меня Маргарита.

Но я не стала ее ждать. А чего мне было ее ждать, если они не захотели во всем разобраться, если Димка предал меня сто раз и если я решила уехать… Дедушка! Ты же видишь, я все вытерпела, все-все!..

— Ты молодец, — сказал Николай Николаевич.

— Костер вытерпела, — продолжала Ленка. — Думала, дождусь Маргариты, и наступит справедливость. А она вернулась — и ничего не помнит.

— Замуж вышла, — сказал Николай Николаевич. — От счастья все и забыла.

— А разве так можно? — спросила Ленка.

— Бедные, бедные люди!.. — Николай Николаевич замолчал и прислушался к веселой музыке, которая по-прежнему доносилась из дома Сомовых. — Бедные люди!.. Честно тебе скажу, Елена, мне их жалко. Они потом будут плакать.

— Только не Железная Кнопка и не ее дружки, — ответила Ленка.

— Именно они и будут рыдать, — сказал Николай Николаевич. — А ты молодец. Я даже не предполагал, что ты у меня такой молодец.

— Никакой я не молодец, — вдруг сказала Ленка, и в глазах ее появились слезы. — Послушай, дедушка!.. Я хочу признаться… — Она перешла на шепот: — Я тоже, как Димка… предатель! Ты не улыбайся.

Сейчас узнаешь, кто я, закачаешься!.. Я тебя предала! — Ленка в ужасе и страхе посмотрела на Николая Николаевича и проговорила, с трудом выталкивая слова: — Я тебя стыдилась… что ты ходишь… в заплатках… в старых калошах. Сначала я этого не видела, ну, не обращала внимания. Ну дедушка и дедушка. А потом Димка как-то меня спросил, почему ты ходишь как нищий? Над ним, говорит, из-за этого все смеются и дразнят Заплаточником. Тут я присмотрелась к тебе и увидела, что ты на самом деле весь в заплатках… И пальто, и пиджак, и брюки… И ботинки чиненые-перечиненые, с железными подковками на каблуках, чтобы не снашивались.

Ленка замолчала.

— Ты думаешь, что я бросилась на Димку с кулаками, когда он мне это сказал? Думаешь, встала на твою защиту? Думаешь, объяснила ему, что ты все деньги тратишь на картины?… Нет, дедушка! Нет… Не бросилась! Наоборот, начала тебя стыдиться. Как увижу на улице — шмыг в подворотню и провожаю глазами, пока ты не скроешься за углом. А ты, бывало, идешь так медленно… Цок-цок железными подковками при каждом шаге… Видно, думаешь о чем-то своем, и вид у тебя одинокий, как будто тебя все бросили.

— Неправда, — сказал Николай Николаевич, — у меня вид величественный. Я на людях всегда грудь колесом.

— Но ведь я исподтишка за тобой следила, ты же не знал, что тебе надо делать грудь колесом, — виновато сказала Ленка. — Получается вроде нож в спину?…

— Фантазерка ты! — Николай Николаевич быстро нагнулся и стал перевязывать шнурок на ботинке.

Ему захотелось спрятать от Ленки глаза, которые совсем по непонятной для него причине (впервые за последние десять лет) наполнялись слезами. Раньше он, бывало, плакал, когда терял на фронте друзей, когда хоронил жену, а последние десять лет он этого за собой не замечал.

— Послушай, дедушка! — Ленка в ужасе вся подалась вперед. — А может, ты когда-нибудь замечал, что я от тебя прячусь?…

— Не замечал я этого, — твердо ответил Николай Николаевич и выпрямился. — Ни разу не замечал.

— Замечал, замечал!.. А я еще думала, что я милосердная. А какая я милосердная, если тебя стыдилась? — И произнесла, словно открыла для себя страшную истину: — Значит, если бы ты действительно был нищим, оборванным и голодным, то я бы тогда просто убежала от тебя?

Эта простая и ясная мысль совершенно потрясла Ленку.

— Предательница я, говорю тебе, пре-да-тель-ни-ца!.. Мало они меня еще гоняли!..

— Да ничего мне не было обидно. Ну разве что совсем немножко, — ответил Николай Николаевич. — Я всегда знал, что пройдет время и ты меня отлично поймешь. Не важно когда… Через год или через десять лет, уже после моей смерти. И не казни себя за это.

Вот у меня есть фронтовой товарищ. Старый человек, а тоже не сразу меня понял. Приехал он ко мне в гости и стал кричать, что я позорю звание офицера Советской Армии, хожу оборванцем, хуже хиппи. «Как, — говорит, — ты мог так низко опуститься? У тебя пенсия сто восемьдесят целковых. Народ тебя кормит и поит, а ты его позоришь! Бери, — говорит, — пример с меня». Сам он чистенький-чистенький, одет как с иголочки. Психовал, бушевал…

А тут как раз ко мне приехали две сотрудницы краеведческого музея и стали уговаривать продать им портрет генерала Раевского: «Мы заплатим вам две тысячи рублей».

Мой товарищ для интереса спросил:

«Это что же, в старых деньгах две тысячи?»

«Почему в старых, — ответили барышни из краеведческого музея, — в новых две тысячи, а в старых — двадцать».

Мой товарищ прямо со стула стал падать, глаза у него на лоб полезли.

Ну я им, конечно, отказал. Они уехали. А товарищ ругал меня и все подсчитывал, что я мог бы на эти деньги купить и на курорт поехал бы, чтобы здоровье поправить…

Я ему объясняю, что не имею права этого делать, что эти картины принадлежат не только мне, а всему нашему роду: моему сыну, тебе, твоим будущим детям!..

Он опять в крик:

«Тоже мне столбовые дворяне!»

«Крепостные, — сказал я ему. — Художник Бессольцев был крепостной помещика Леонтьева. А ты велишь его картины продавать».

Тут мой товарищ смутился, покраснел, хлопнул дверью и ушел. Через час вернулся и протянул мне сверток.

«Не обижайся, старина, однополчанин может и помочь своему другу».

Я развернул сверток, а там новое пальто. Примерил я его, похвалил, сказал ему спасибо. А когда он уехал, пошел в универмаг, сдал пальто и отправил ему деньги. Ну, думал, он меня разнесет за это. Ничего подобного, все понял — и извинился.

— Дедушка, ты не думай, — вдруг сказала Ленка. — Я полюбила твои картины. Очень. Мне от них уезжать трудно.

— Значит, ты как я, — обрадовался Николай Николаевич. — Ты обязательно сюда вернешься.

— И многим другим твои картины нравятся. — Ленка улыбнулась Николаю Николаевичу и сказала его словами: — Честно тебе говорю.

— Ты о ком это? — с любопытством спросил Николай Николаевич.

— Однажды заходил Васильев… «У вас как в музее, — говорит. — Жалко, что никто этого не видит».

— А ты что?

— «Как не видит, — говорю. — Эти картины многие смотрели… И многие еще будут смотреть».

Николай Николаевич почему-то очень взволновался от Ленкиных слов. Он подошел к картине, на которой был изображен генерал Раевский, и долго-долго смотрел на нее, как будто видел впервые, потом сказал:

— Это ты верно ему ответила. — У него был вид человека, который решился на какой-то отчаянный шаг. — Ты даже не представляешь, как ты ему верно ответила!

На улице уже стемнело. И в комнате было сумеречно, но ни Ленка, ни Николай Николаевич не зажигали огня.

Ленка продолжала собираться в дорогу. Она светлым пятном передвигалась по комнате, складывая вещи в чемодан. Признание, которое она, отчаявшись, сделала дедушке, нисколько не успокоило ее, наоборот, еще больше обострило в ней чувство непрошедшей обиды. Ленке казалось, что эта обида будет жить в ней не месяц, не год, а всю-всю жизнь, такую долгую, нескончаемую жизнь.

Быстрее отсюда! Из этих мест, от этих людей. Все они лисы, волки и шакалы! Как трудно, невозможно трудно ждать до завтра!

У соседей по-прежнему гремела музыка. Это подстегивало ее метания по дому.

Потом Димкины гости вышли на улицу, и Ленка услышала их возбужденные голоса. Они кричали и радовались тому, что Димкин отец катал их по очереди на своих новеньких «Жигулях». А Димка командовал, кто поедет первым, а кто вторым.

Им было весело, они были все вместе, а она тут одна — загнанная в мышеловку мышь. И они были правы, а она — виноватая!

Может быть, ей надо выйти и крикнуть все про Димку, и он остался бы один, а она была бы вместе с ними?!

Но тут же в ней возникло яростное сопротивление, неподвластное ей, не позволяющее все это сделать. Что это было? Гордость, обида на Димку?… Нет, это было чувство невозможности и нежелания губить другого человека. Даже если этот человек виноват.

Она кидала в чемодан одну вещь за другой, потому что сборы эти были для нее спасением.

Именно в этот момент на пороге комнаты бесшумно выросла темная фигура, и мальчишеский голос произнес:

— Здрасте!

Николай Николаевич зажег свет — перед ними стоял Васильев.

— А вот и он, — сказала Ленка. — Легок на помине. Дедушка, это Васильев.

— Здрасте, — поздоровался Васильев второй раз и покосился на чемодан. — У вас там дверь была открыта…

— Заходи, заходи, — обрадовался Николай Николаевич. — Мы только что о тебе разговаривали. Лена мне сказала, что тебе нравятся наши картины.

Николай Николаевич вскочил и прямо вцепился в Васильева. Ведь он пришел сам — значит, он к Ленке относился хорошо?

— Нравятся, — мрачно ответил Васильев и снова покосился на чемодан.

— А какая из картин тебе нравится больше всего? — не унимался Николай Николаевич.

— Вот эта. — Васильев ткнул пальцем в Раевского, чтобы отделаться от Николая Николаевича. — А кто он такой? — спросил он почти машинально. Сам же в это время, не отрываясь, следил за Ленкой.

Николай Николаевич обрадовался:

— Как же… Это герой Отечественной войны 1812 года, генерал Раевский. Здесь, поблизости от нашего городка, было имение дочери Кутузова. Генерал Раевский приезжал туда, и мой прапрадед написал его портрет. Это был знаменитый человек. В Бородинском сражении участвовал. Когда разгромили восстание декабристов, то царь Николай вызвал его на допрос, чтобы узнать, почему он их не выдал, — ведь он был под присягой и знал о тайном обществе. — Николай Николаевич выпрямился и торжественно произнес слова Раевского: — «Государь, — сказал генерал Александр Раевский, — честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».

Ленку эти слова удивили — она перестала складывать чемодан и спросила у Николая Николаевича:

— Как он сказал? Генерал Раевский?

— Ну, в общем, он сказал, что без чести не проживешь, — ответил Николай Николаевич.

Васильев посмотрел на Ленку и вдруг спросил:

— Значит, уезжаешь?… Значит, ты все-таки… предатель? — Он усмехнулся: — А как же насчет чести, про которую толковал генерал Раевский?

— Это неправда! — возмутился Николай Николаевич. — Лена не предатель!

— А почему же она тогда уезжает? — наступал Васильев.

— Не твое дело! — ответила Ленка.

— Струсила! — жестко сказал Васильев. — И убегаешь!..

— Я струсила?! — Ленка выскочила из комнаты. Теперь ее голос раздавался издалека: — Я ничего не боюсь!.. Я всем все скажу!.. Дедушка, не слушай его! Я ничего не боюсь!.. Я докажу! Всем! Всем!.. — Она снова вбежала в комнату, на ней было то самое платье, которое горело на чучеле, и тихо сказала: — Всем докажу, что никого не боюсь, хоть я и чучело! — повернулась и вышла из дома.

Васильев рванулся за нею, но Николай Николаевич задержал его.

— Я хотел ее догнать, — сказал Васильев. — Может, ей надо помочь?

— Теперь уже не надо. Теперь, я думаю, она сама знает, как ей быть. — Николай Николаевич поманил его пальцем и тихо добавил: — В сущности, ты неплохой парень… Но какой-то… прокурор, что ли.

— А все-таки почему она уезжает? — упрямо переспросил Васильев.

Николай Николаевич посмотрел на Васильева: на его худенькое мальчишеское лицо, на очки с одним стеклом, на крепко сжатые губы, на весь его правый и убежденный вид и вдруг почему-то разозлился.

— Давай, Васильев, шагай! — Он подтолкнул Васильева к выходу. — Ты мне в какой-то степени надоел! — Закрыл дверь, потом снова распахнул и крикнул ему вслед: — Ты прав во всем!.. И значит, ты счастливый человек!.. — И так стукнул в сердцах дверью, что весь дом загудел колоколом — бом!

Николай Николаевич поднялся в мезонин и вышел на балкончик. Он всматривался в темноту, надеясь увидеть Ленку. И увидел. Ее быстрая фигурка мелькала среди темных стволов деревьев, более отчетливо проявилась на чистом горизонте, когда пересекала улицу, и скрылась за углом.

«Куда она побежала?» — с беспокойством подумал Николай Николаевич. Конечно, догадаться он не мог и, чтобы успокоить себя в ожидании Ленки, стал, как обычно, размышлять о жизни своего дома и его бывших обитателях, которых нет, но которые в этот момент тесно обступали его со всех сторон.

Взрослые и дети. Почему-то братья и сестры на всю его жизнь остались в нем детьми. Хотя он знал их до самой их старости или до ранней смерти.

Николай Николаевич почти осязаемо чувствовал тепло их рук и горячее дыхание, слышал их крики, смех, перебранки, споры до хрипоты. Они снова, как всегда, были вместе с ним.

Может быть, потому он так обрадовался Ленке, что она как две капли воды была походка на Машку. Это было звено, которого ему недоставало для счастья, это было звено, слившее жизнь всего его дома воедино.

Ленка!.. Она ощупью выбирала путь в жизни, но как безошибочно! Сердце горит, голова пылает, требует мести, а поступки достойнейшие.

И вдруг Николай Николаевич почувствовал в себе, в своих окрепших мускулах, небывалую доселе силу. Может быть, произошло первое в мире чудо и годы не старили его, а укрепляли? Он засмеялся. Его всегда смешило сочетание в нем самой трезвой оценки действительной жизни и какой-то наивной детской мечты — например, что его жизнь вечна.

 

Глава 13

Ленка выбежала из дома и подлетела к сомовской калитке. Потом развернулась и побежала вниз по улице, не оглядываясь на собственный дом. Если бы она оглянулась, то сначала увидела бы, как из их калитки выскочил Васильев, словно его оттуда вышвырнули, а затем на одном из балкончиков появился Николай Николаевич.

Но Ленка ни разу не оглянулась. Она спешила, она летела, она бежала… в парикмахерскую.

Ленка твердо решила доказать всем, что она ничего и никого не боится — даже чучелом быть не боится. Вот для этого она и бежала в парикмахерскую, чтобы остричься наголо и стать настоящим страшилищем.

Она ворвалась в парикмахерскую, еле переводя дыхание.

Тетя Клава сидела в одиночестве и читала книгу. Подняла на Ленку усталые глаза и недружелюбно сказала.

— А-а-а, это ты! — и отвернулась.

— Здрасте, тетя Клава, — сказала Ленка.

Тетя Клава ничего не ответила, посмотрела на часы, встала и начала складывать в ящик ножницы, расчески, электрическую машинку. Она явно собиралась уходить.

— Снова решила сделать прическу? Значит, понравилось… Только ничего не выйдет, — заметила тетя Клава как-то ехидно.

— Вы не хотите меня стричь? — спросила Ленка.

— Не хочу, — ответила тетя Клава, продолжая убирать инструменты. — Рабочий день закончился.

— Потому что я предательница?

— Я не имею права выбора клиента, — ответила тетя Клава. — Нравится он мне лично или нет — обязана обслужить. — И вдруг сорвалась, голос у нее задрожал: — У моего Толика отец в Москве. Он его три долгих года не видел. Толик ночи не спал, придумывал, как они встретятся, о чем будут разговаривать и куда пойдут… Я ему: «А может, у отца работа?» А он мне, глупенький: «Пусть с работы ради меня отпросится… Родной же сын приехал!..» Я так хотела, чтобы он подружился с отцом. А ты моего рыженького под самый корень срезала.

— Не срезала я его, — сказала Ленка и, сама не ожидая этого, впервые созналась, потому что у нее не было другого выхода: — Это не я их предала.

— Ну зачем же ты врешь? — возмутилась тетя Клава. — Из-за какой-то прически. Ну ты детка из клетки.

— Я не вру! Я этого еще никому не говорила… Вам первой. Я на себя чужую вину взяла.

— Зачем же ты это сделала? — Тетя Клава недоверчиво покосилась на нее.

— Помочь хотела… одному человеку, — ответила Ленка.

— А он что же? — осторожно спросила тетя Клава.

— Сказал, что сознается… немного погодя. Чтобы я потерпела… И не сознался.

— А ты? — Тетя Клава в ужасе посмотрела на Ленку.

— А я все молчу, — ответила Ленка.

— Ой, несчастная твоя головушка! — запричитала сразу тетя Клава. — А может, лучше расскажешь все ребятам? Они поймут… — Но она тут же поняла, что это не выход для Ленки, и быстро отступила: — Ну ладно, ладно, я тебя учить не буду, не моего ума это дело. Сама в жизни много глупостей наделала. — Решительно надела халат и достала инструменты, гремя ими. — Только ты его не прощай!.. — Повернулась к ней гневным лицом: — Дай слово, что не простишь!

Ленка промолчала.

— Ты что молчишь? — Тетя Клава возмущенно наступала на Ленку, вооруженная ножницами и расческой. — Может, ты его уже простила?

— Ни за что! — ответила Ленка.

— Садись в кресло, — приказала тетя Клава. — Ты будь гордой! Кто-то же должен не прощать!.. Милая моя, золотая, я из тебя такую красотку сделаю! Он закачается!.. А ты плюй на них, на мужиков, направо и налево…

Тетя Клава развязала ленточки в Ленкиных косах.

— Косы можно не распускать, — сказала Ленка.

— Это почему же?

— А меня… наголо.

— Это что еще за фокусы! — возмутилась тетя Клава. — Что ты за казнь египетскую себе придумала?

— Меня Чучелом дразнят, — сказала Ленка.

— Ну и что? — ответила тетя Клава. — А моего Толика — Рыжим.

— Я хочу, чтобы все видели, что я страшилище!.. Что я настоящее чучело!

— Ну уж нет! Лучше я тебя красоткой сделаю. — Тетя Клава улыбнулась. — Хорошая прическа знаешь как помогает!.. — Она принялась расчесывать Ленкины волосы. — Вот увидишь! Я тебя сейчас причешу, постараюсь, и у тебя настроение изменится.

— А я — чучело! — Ленка вскочила. — И не боюсь этого! Я всем это докажу!.. — Она схватила ножницы и как начала кромсать свои волосы!

— Ты что, ненормальная?! — Тетя Клава бросилась к Ленке. — Остановись!..

Ленка бегала по парикмахерской, увиливая от тети Клавы, шмыгая между кресел, кромсала свои волосы и кричала:

— А я чу-че-ло!.. А я чу-че-ло!..

Наконец тетя Клава поймала Ленку, хотя было уже поздно: та успела выстричь несколько прядей волос.

— Что же ты наделала? — Тетя Клава прижала Ленку к себе и укачивала, как маленькую. — Лопушок ты несчастный… А рыженький мой был раньше добрым. Честное слово! Сердце душевное… А на тебя закричал: «Гадина!» Домой в тот день пришел взъерошенный, грубил. А потом, не поверишь, заплакал вдруг мой Толик, совсем как маленький.

— А я раньше не знала, что его Толиком зовут, — грустно сказала Ленка.

— Толиком… Толиком… — Тетя Клава подвела Ленку к креслу. — Садись, милая, я тебя остригу, как хочешь остригу.

Ленка села в кресло, и тетя Клава накрыла ее простыней.

А тем временем праздник у Димки Сомова приближался к концу. Часть ребят разошлись, и осталась только мироновская компания, самые близкие друзья.

— Давайте гулять до утра, — предложила Шмакова.

— Шмакова дело предлагает! — закричал Попов. — А, ребя?…

У Попова Шмакова всегда предлагала «дело».

— Лохматый, ты ночуешь у меня, — сказал Рыжий.

— Везуха! — ответил Лохматый. — Не надо тащиться в лесничество.

Валька подскочил к проигрывателю и врубил его на полную мощность.

— Чтобы у Бессольцевых стекла звенели! — хохотнул он. — Хорошо веселимся!..

Шмакова схватила за руку Димку, и они начали танцевать. Шмакова крутилась, извивалась — танцы были ее стихия.

И вот тут открылась дверь, и… явился новый, совершенно неожиданный гость. В комнату ворвалась Ленка.

Но какая!.. Неузнаваемая!..

Вязаная шапочка натянута до бровей, куртка нараспашку, а под нею знаменитое обгорелое платье.

Но дело было не в том, как она одета, а в том, какое у нее было необыкновенное лицо, преображенное до неузнаваемости ее смелым поступком. Раньше лицо у нее бывало добрым, милым, отчаянным, жалким, а теперь оно было вдохновенно-решительным.

И всем сразу стало ясно, что она пришла к ним затем, чтобы сделать то, что хочет. И помешать ей никто не сможет.

Они все это поняли и замерли. Только что смеялись, хохотали, танцевали, а тут окаменели. Ждали, что же будет дальше.

А Ленка не торопилась.

— Братцы, чего же вы не танцуете? — спросила Ленка. — Давайте!.. Прыгайте!.. — Она начала танцевать, кривляясь и паясничая.

Но тут пластинка кончилась, музыка оборвалась, и наступила тишина.

— Жалко, не потанцевали. — Ленка посмотрела на ребят и впервые, встречаясь с ними взглядом, не дрогнула. Она почувствовала в своей душе давно забытый покой. — Какие вы все красивые!.. — Прошлась по комнате, оглядывая каждого, как будто очень давно их не видела. — Не дети, а картинка!

Ленка остановилась посреди комнаты.

— А я — чучело! — Резко сдернула шапочку, открывая всему миру свою остриженную голову. — Чу-че-ло! — Ленка похлопала себя по голове. — Хороший кочанчик! И рот до ушей, хоть завязочки пришей. Правда, Шмакова?

Ленка улыбалась, и уголки губ у нее поползли вверх, а она старалась их разодрать посильнее, чтобы они как-нибудь достали до ушей. При этом она крутила головой, чтобы всем было видно, какое она настоящее страшное чучело!

Все по-прежнему молчали. Можно сказать, что они только безмолвно ахнули.

Ленка же поначалу в горячке вообще забыла про Димку, а тут она увидела, какой он стоял бледный и испуганный.

«Вот уж его перекосило так перекосило», — подумала она, плавно приближаясь к нему, и сказала!

— Извините-простите!.. Забыла вас поздравить с днем рождения.

Вот дурочка! Пришла, можно сказать, за этим и забыла.

Димка стоял в какой-то неестественной позе, повернувшись к Ленке боком, изо всех сил стараясь не встретиться с нею глазами.

— А ты почему, Сомов, от меня отворачиваешься? — Ленка хлопнула Димку по плечу. — Что же ты так дрожишь, бедненький?… Похудел. Неужели страдаешь, что я оказалась предателем? А?… Конечно, тяжело. Ты такой смелый и честный, а дружил с нехорошей девочкой, с которой никому не следует дружить! Она — ябеда!.. Доносчик!.. Гадина-а-а! — Она подошла к Рыжему. — Твои слова, Рыженький!

— А я и не отказываюсь, — сказал Рыжий. — Мои слова.

— Придет время, Толик, откажешься, — ответила Ленка.

Но на эти Ленкины слова Рыжий ничего не ответил. Да Ленка и не ждала от него ответа. Она уже устремилась дальше, к Мироновой, заглянула ей в глаза и сказала:

— Привет, Железная Кнопка!

Ей хотелось с каждым столкнуться, на каждом проверить свою храбрость.

— Привет, если не шутишь, — ответила Миронова. — А что дальше?

— Удивляюсь я тебе, — вздохнула Ленка, — вот что.

— Чему же ты удивляешься, если не секрет?

Миронова была не Рыжий — она не сдавала своих позиций.

— Тому, что ты такая правильная, а водишься с Валькой. А он — живодер. Ай-ай-ай!.. По рублю сдает собак на живодерню. Вот так борец за справедливость!

— Ну ты, полегче! — встрепенулся Валька.

— Что это ты плетешь про Вальку? — спросил с угрозой Лохматый.

— А что, разве ты, мордастенький, перестал с бедных собак сдирать шкуры? — Ленка дернула Вальку за галстук и повернулась к Лохматому: — Ну садани меня, чтобы я замолчала! Ну докажи, что сила — это самое главное в жизни!

— И саданет! Саданет! — закричал Валька. — Наговариваешь на меня! Трепло! — замахнулся он на Ленку.

— Ой, боюсь! — Ленка засмеялась, но не дрогнула и не отступила.

А Валька побоялся ее стукнуть. Всегда бил метко, а тут струхнул.

— Ну, до свидания!.. — Ленка помахала всем рукой. — Что-то мне стало с вами скучно. Радуйтесь… Вы же добились своего! Вы — победители!.. Завтра я уезжаю. Так что давайте хором — раз, два, три: «В нашем клас-се больше не-ту Чу-че-ла!..» Ну!.. Милые!.. Ну чего же вы языки проглотили?

Ленка сорвала у Шмаковой цветок с платья и приколола себе на куртку. Медленно застегнулась. Натянула шапку до бровей, пряча свою стриженую голову. Помолчала. Потом серьезно и грустно сказала:

— Честно говоря, жалко мне вас. Бедные вы, бедные люди, — и ушла.

Исчезла, испарилась Ленка, будто ее здесь и не было. В комнате стояла жуткая, неправдоподобная тишина.

И вдруг Лохматый рванулся вперед и схватил Вальку за руку:

— Чего это Бессольцева про тебя тут плела?

— Да выдумала она все! — закричал, вырываясь, Валька. — Кому поверил? Змее?

— А это что? — Лохматый выдернул из Валькиного кармана поводок с ошейником. — А это что?! — Он потряс поводком перед носом насмерть перепуганного Вальки.

— Это?… — Валька на всякий случай отступил под напором Лохматого. — Это?…

— Орудие живодера! Вот что это! — крикнул Рыжий.

Лохматый бросился к Вальке, а тот рванулся в сторону и заметался вокруг стола. Он бегал, швыряя под ноги Лохматому стулья, но еще не сдавался, а выкрикивал на ходу слова угрозы:

— Я Петьке скажу! У него дружки!.. Тебя скрутят! Можешь у своего отца спросить!.. Он тебе расскажет!..

— Лохматый, это они! — догадался Рыжий. — Ребята, это они!.. Значит, это Петькины дружки прострелили руку твоему отцу, когда он у них лося отбивал! Точно!..

— Так это вы! — взревел Лохматый и, сметая все на своем пути, бросился на Вальку.

Валька рванулся к двери, чтобы спастись бегством, но Рыжий подставил ему ножку — он упал, и Лохматый навалился на него.

Наконец Валька все же изловчился, вырвался, вскочил, чтобы бежать, но оказался… на поводке, на собственном поводке, на котором он водил собак на живодерню.

Ошейник плотным кольцом облегал Валькину шею, а конец поводка крепко держал в руке Лохматый, и лицо его было мрачным и беспощадным.

— Ты что?… — Валька заплакал. — Ты что?… Ребята, — взмолился он, — ребята! Лохматый меня удавит!..

— Выйдем отсюда, — сказал Лохматый и потянул поводок, не глядя на Вальку.

Валька больше всего боялся выйти куда-то с Лохматым, он упирался и лебезил, он хватал поводок и выкрикивал:

— Ребята, разве так можно? Ребята!.. Человек на поводке?!

Но никто не заступился за Вальку.

Тогда Валька взмолился.

— Лохматый, — умолял он, — я больше не буду! Это все Петька! Вот и Димку спроси!.. Он его знает, он скажет — Петька зверь!

— Кому говорят, выйдем! — Лохматый сильно потянул за поводок.

Валька не устоял. Он упал на колени и подполз к Мироновой:

— Миронова, что же ты молчишь? Заступись!.. Я больше не буду!

— Отпусти его, Лохматый, — сказала Миронова.

Лохматый помедлил секунду, а потом швырнул поводок Вальке в лицо.

— А ты встань! — брезгливо сказала Миронова Вальке. — Не ползай.

Валька вскочил и, снимая дрожащими руками ошейник, быстро проговорил:

— Ребята, все по закону… Собак беру бродячих…

— Уходи! — приказала Железная Кнопка. — Не годишься ты для нашего дела.

— Почему? — удивился Валька. — Разве я с вами не заодно? Разве я не гонял Чучело?

— Ты — заодно?… — Железная Кнопка наступала на Вальку: — Ты, живодер, с нами заодно?!

Валька сложил поводок в карман, нахально ухмыльнулся и вышел из комнаты. Потом застучал в окно, крикнул притворно-ласковым голосом:

— Детишки, пора в кроватки! — захохотал и исчез.

Лохматый стоял, низко опустив голову, крепко сжав кулаки, которые ему всегда помогали, а сейчас почему-то не помогли. Все остальные подавленно молчали.

— Не ожидала я такого от Чучела, — нарушила наконец тишину Железная Кнопка. — Всем врезала. Не каждый из вас на это способен. Жалко, что она оказалась предателем, а то бы я с ней подружилась… А вы все — хлюпики. Сами не знаете, что хотите. Вот так, ребятки. Ну, привет.

— А как же пирожные? — остановил ее Димка. — Мы же еще чай не попили.

— Пирожные? Сейчас самое время…

— Точно, — подхватил Димка, хотя вид у него при этом был неуверенный.

— Кушайте на здоровье, а мне и без сладкого тошно. — И Миронова ушла, ни на кого не глядя.

— Миронова, подожди! — крикнул ей вслед Лохматый. — Я с тобой.

— Ты же ко мне собирался? — остановил его Рыжий.

— Передумал, — на ходу ответил Лохматый, — домой охота.

— Тогда и я с вами, — сказал Рыжий и бросился следом за Мироновой и Лохматым.

Хлопнула дверь — они ушли.

В комнате остались только сам новорожденный да Шмакова с Поповым.

— Может, зря мы с тобой никому… ничего?… — тихо спросил Попов у Шмаковой. — А?…

— Ты про что? — насторожился Димка.

Шмакова улыбнулась — она предчувствовала близкую развязку всей этой затянувшейся истории и поняла, что наконец настал ее победный час.

— Мы с Поповым, — радостно пропела Шмакова, — представляешь, Димочка… -

Она хитро скосила глаза на Димку — ей нравилось наблюдать за ним: он то бледнел, то краснел. — Мы тогда с Поповым… — Она засмеялась и многозначительно замолчала, продолжая что-то мурлыкать себе под нос.

— Что вы… с Поповым? — спросил Димка.

Шмакова не торопилась с ответом — ведь ее ответ должен был потрясти Димку, и так хотелось его помучить, чтобы разом отомстить за все. Настроение у нее было прекрасным — кажется, ее план полностью удался: Димка уничтожен, а следовательно, вновь завоеван и покорен. Теперь она из него будет вить веревки, сделает своим верным рабом вместо Попова. А то ей этот верзила порядком надоел — скучный какой-то и зануда.

— Так что же вы с Поповым? — переспросил Димка.

— Мы? — Шмакова засияла. Она не отрывала глаз от Димкиного лица. — Мы под партой сидели. Вот что!

Димка глупо улыбнулся и спросил:

— Когда сидели? — хотя все уже понял.

— Когда ты с Маргаритой так мило беседовал, — рассмеялась Шмакова.

— Под партой? — Димку бросило в жар. — Вы?… Когда Маргарита?…

— Под партой… Мы… Когда Маргарита! — особенно восторженно пропела Шмакова.

Эта новость раздавила Димку. Острый страх и тоска сжали его бедное сердце — оно у него затрепетало, забилось, как у несчастного мышонка, попавшего в лапы беспощадной кошки.

Что ему было делать? Что?! То ли заплакать на манер Вальки и броситься перед Шмаковой и Поповым на колени и просить пощады. То ли сбежать из дому, немедленно уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы его никто и никогда не увидел из этих людей. И где-нибудь там зажить новой, достойной, храброй жизнью, о которой он всегда мечтал. У него и раньше мелькали подобные мысли. Но каждый раз они тут же обрывались, потому что он понимал, что ничего подобного сделать не сможет.

Димка представил на одно мгновение, что идет каким-то темным переулком в чужом городе. Холодно, пронзительный осенний ветер рвет на нем куртку, в лицо хлещет дождь… У него нет знакомых в этом городе, и никто его не позовет в дом, чтобы обогреть и накормить. Ему нестерпимо жалко стало себя…

— А почему же вы тогда молчали? — пролепетал Димка, как всегда в такие минуты до неузнаваемости меняясь в лице.

— А мы и дальше будем молчать, — ответила Шмакова. — Правда, Попик?

— Будем молчать?… — Димка жалко улыбнулся, ничего не понимая, хотя уже на что-то надеясь.

— Ребя, надо все рассказать, — мрачно произнес Попов.

Шмакова взяла с тарелки пирожное и приказала Попову:

— Открой рот!

Попов послушно открыл рот.

Шмакова всунула ему в рот пирожное и сказала, отряхивая пальцы от крошек:

— Помолчи и прожуй, а то подавишься… Все так запуталось, что и не разберешь ничего. Если мы теперь откроемся, нас тоже по головке не погладят. Понимаешь, Попик? Так что мы теперь все трое одной веревочкой связаны. Должны крепко друг за дружку держаться. — Она подошла к проигрывателю и поставила пластинку. — Потанцуем, повеселимся в тесном кругу. Надо же догулять! Дни рождения бывают не каждый день. — Она улыбнулась Димке: — Димочка, дай мне мое любимое.

— «Корзиночку»? — заикаясь, спросил Димка, взял пирожное и торопливо отдал Шмаковой.

Попов шумно выдохнул:

— Все! — Он встал. — Ребя! Мочи моей больше нету! — И выбежал из комнаты, громыхая тяжелыми ботинками и натыкаясь по пути на опрокинутые стулья.

— Куда это он? — испугался Димка.

— Не боись. Он у меня верный человек. Видно, решил подышать свежим воздухом. — Шмакова откусила пирожное и пропела: — Пирожное — прелесть! Мать делала?

Димка понуро сел на диван.

Шмакова же, вполне довольная собой, своей окончательной победой над Димкой и Бессольцевой, упоенно танцевала, дожевывая «корзиночку» и таинственно улыбаясь.

 

Глава 14

Николай Николаевич проснулся на рассвете, когда на горизонте уж появилась светло-серая полоска. Точнее, не проснулся, а встал, потому что не спал почти всю ночь.

Он умылся холодной водой, плеская ее большими пригоршнями в лицо, чтобы освежиться. Аккуратно побрился, автоматически надел свой костюм. Потом критически оглядел себя. Да, Ленка права! Какое же на нем все старое — совсем не смотрится. Надо бы переодеться.

Но так как его гардероб был скуден, то он вдруг решил надеть свою старую военную форму. Он достал ее из шкафа, вышел на балкончик, чтобы получше разглядеть. Форма оказалась в полном порядке. Он несколько раз встряхнул ее, почистил щеткой и не поленился пройтись по костюму утюгом.

Орденские планки, которые в три ряда украшали грудь кителя, ему не понравились — от времени они сильно потускнели и стерлись, и это было нехорошо. Он снял их и решил сегодня же купить новые.

Потом Николай Николаевич быстро переоделся; суровый и сосредоточенный, сел к столу и что-то долго писал и переписывал. Написанное сложил и спрятал в нагрудный карман.

Только после этого Николай Николаевич заглянул в комнату Ленки. Ее непривычная, стриженая и поэтому такая маленькая и беззащитная голова покойно лежала на белой подушке — она крепко спала.

Николай Николаевич посмотрел на часы: было уже восемь. Он решил, что Ленку будить не стоит, пусть поспит: катер уходит в одиннадцать.

Неужели он уедет отсюда и неужели это все произойдет сегодня?! Николай Николаевич вдруг заторопился, решительно накинул на плечи свое знаменитое пальто и, неслышно прикрыв двери, вышел из дома…

Через час старый дом Бессольцевых содрогался от сильного и тревожного стука, будто какой-то великан бил по нему огромной кувалдой.

Этот стук разбудил Ленку. Она рывком села на кровати; еще ничего не понимая, повернулась к окну и увидела, как чья-то рука приложила поперек ее окна доску. В комнате сразу стало меньше света. И снова раздался сильный, резко бьющий по голове стук.

Она поняла: дедушка заколачивал свой дом!

Происшествие, так поразившее Ленку, выбросило ее из кровати, и она, как была, в ночной рубахе, выскочила на улицу.

Ленка не почувствовала утреннего холода, пронзившего ее тело, и даже не ощутила, что босая ступает по мокрой осенней траве.

Она ничего этого не заметила, потому что глаза ее видели только Николая Николаевича, стоявшего к ней спиной на лестнице-стремянке и заколачивающего окна дома. Как завороженная следила Ленка за его неистовой рукой с топором, которая размеренно ходила туда-сюда и била наотмашь, вколачивая гвозди в старые бревна. Одна за другой доски неумолимо ложились поперек окон.

Ленка подняла голову вверх — все четыре ее любимых балкончика, которые выходили на четыре стороны света, были уже заколочены. Это особенно сильно ее опечалило.

— Дедушка, — крикнула Ленка, — что ты делаешь?

Николай Николаевич оглянулся, увидел испуганную стриженую Ленку в длинной белой рубахе, босую и какую-то легкую, летящую, в его возбужденном сознании мелькнуло: «Совсем как Машка!» — и крикнул ей:

— Еще гвоздей!

— Ты уезжаешь? Со мной? — спросила Ленка, не трогаясь с места. — Ты бросишь свой дом?!

— Кому говорят — еще гвоздей! — Он так повелительно крикнул, что ее как ветром сдуло. — И оденься! Сумасшедшая!

Когда Ленка одевалась, то у нее зуб на зуб не попадал. Нет, не от холода, а оттого, что дедушка решил все бросить и уехать с нею.

Решил бросить свой город!

Свой дом!!

Свои картины!!!

Ленка схватила ящик с гвоздями и поволокла его к дедушке. Николай Николаевич взял из ящика гвозди и заколотил два последних окна.

Дом Бессольцевых снова оглох и ослеп.

Николай Николаевич, тяжело ступая, слез со стремянки.

Ленка ткнулась ему в грудь и заревела.

Теперь, когда работа была закончена, он как-то протяжно вздохнул — он боялся, у него не будет сил взглянуть на свой заколоченный дом.

— Ну хватит! — сказал Николай Николаевич. — Что мы с тобой, как два дурачка, разревелись у всех на виду! Мы что, хороним кого-нибудь?… Наоборот — мы живы! Мы живем на полную катушку! Мы совершим еще что-то замечательное!

Потом, наскоро позавтракав, отключили электричество и газ, перекрыли воду в садовой колонке и закрыли все двери на замки. Погрузили два чемодана и мешок яблок на садовую тележку. Сверху Николай Николаевич положил картину, аккуратно завернутую в старое полотенце, вышитое крестом еще бабушкой Колкиной, — это была их «Машка». И они пошли на пристань, подгоняемые внутренней тоской, которую оба старались скрыть друг от друга.

— Дедушка, — сказала Ленка, помогая Николаю Николаевичу везти тележку, — ты здорово придумал с «Машкой». — Она схватила картину: — Лучше я ее понесу. Повесим ее на самое видное место. И нам не будет скучно. Посмотрим на Машку и все картины вспомним. — Заглянула ему в глаза: — Правда, дедушка?…

— Правда, Елена! — ответил Николай Николаевич и чему-то рассмеялся.

— А чего ты смеешься? — не поняла Ленка. — Что радуешься?

— У меня для этого масса причин, — возбужденно ответил Николай Николаевич. — Сейчас сядем на катер, и я тебе их подробно изложу.

Вот тут-то они и услышали знакомые тревожные крики:

— Держи! Держи-и-и-и!

Следом раздался свист и улюлюканье погони.

Ленка привычно втянула голову в плечи.

Николай Николаевич заметил это и спросил:

— Ты что, опять испугалась? Забыла, какая ты храбрая?…

Ленка кивнула, прислушиваясь к приближающимся крикам.

— А ты не забывай, — строго сказал Николай Николаевич.

— Я стараюсь, — сказала Ленка.

Она приготовилась к встрече с несокрушимой Железной Кнопкой и ее дружками. А что, если они сейчас устроят ей «почетные проводы», будут кричать на нее «Чучело» на виду у всех пассажиров катера?… Что тогда? Легкий озноб прошел по ее телу, но все же она собралась и твердо решила: если они это сделают, то она бросится драться. Она не отступит. Нет, не отступит!..

— Подержи, пожалуйста! — Ленка отдала Николаю Николаевичу сверток с картиной и медленно, как-то по-новому, откинув голову назад, пошла навстречу приближающимся крикам.

Но затем произошло нечто неожиданное — она увидела бежавшего Димку! А следом за ним, во главе с Мироновой и Лохматым, вылетел почти весь шестой класс — может быть, человек двадцать, — они гнали Димку! А она испугалась — вот смешно.

Димка бежал неловко, трусцой, как курица с подбитым крылом, прижимаясь к забору, чтобы его меньше было видно, и поминутно оглядывался назад с побелевшим от страха лицом. Зато у преследователей глаза горели яростным огнем, щеки пылали нервным румянцем людей, которые имели право на подлинный гнев.

Кто-то схватил Димку за руку, кто-то подставил ножку. Он упал, тут же вскочил, вырвался из цепких рук преследователей и побежал дальше, сверкая пятками.

Все шквалом пронеслись мимо Николая Николаевича и Ленки, не замечая их.

Они кричали:

— Держи его!..

— К школе! Гони к школе!..

— Попался, гад!..

Они исчезли так же быстро, как и появились.

— Дедушка, — одними губами произнесла Ленка, — значит, Димка все-таки сознался?

— Выходит, сознался, — ответил Николай Николаевич.

— А что теперь будет? — спросила Ленка, уставившись на Николая Николаевича испуганными глазами.

— Что будет? Теперь они из тебя сделают героя.

— Да?… — Ленка откровенно засмеялась. — Что же мне делать?

— Ну, играй победу! — Николай Николаевич почему-то с грустью и удивлением посмотрел на Ленку. — Ну, торжествуй!

— Я сбегаю, — сказала Ленка, — посмотрю…

— Не надо, Елена! — попросил Николай Николаевич. — Лежачего не бьют.

— Но я торжествую! — почему-то с вызовом крикнула Ленка. — Я играю победу!

— Елена, подожди! — попытался остановить ее Николай Николаевич.

Но Ленка не послушала его и бросилась следом за ребятами к школе.

Николай же Николаевич неловко потянул тележку и перевернул ее — чемоданы, мешок с яблоками и картина упали. Он быстро поднял тележку, сложил все обратно, откатил ее в сторону, взял картину и поспешил за Ленкой.

Ленка вбежала в класс, когда Димка под натиском ребят, спасаясь от них, взобрался на подоконник.

— Бей его! — заорал Валька и схватил Димку за ногу, чтобы стащить с подоконника.

— Не примазывайся! — с презрением оборвала его Железная Кнопка. — Не суйся к нам со своими грязными руками!

Лохматый саданул Вальку, и тот отскочил в сторону.

А ребята стали медленно наступать на Димку, как когда-то наступали на Ленку.

— Пустите меня! — крикнул он. — А то я… — Он беспомощно оглянулся в поисках спасения. — Выпрыгну в окно!

— Не выпрыгнешь! — сказала Миронова. — Ножку сломаешь, а это больно.

Димка загнанными глазами посмотрел на Железную Кнопку, весь как-то в отчаянии вытянулся и распахнул окно…

Все: «Ах!» — и отпрянули.

Вот в это время в класс и вбежала Ленка. Никто ее не видел, потому что они все стояли к ней спиной. Все их внимание было приковано к Димке.

— Слезь с окна! — тихо и спокойно произнесла Ленка.

Димка резко оглянулся, увидел Ленку… и спрыгнул с подоконника.

— Наша красавица пришла! — пропела Шмакова, хотя в ее голосе чувствовалась какая-то неуверенность.

Ребята веселой гурьбой окружили Ленку:

— Привет, Чучело!

— Здорово!

— Наше вам!..

— Оказывается, ты молодец, Бессольцева! — Лохматый хлопнул Ленку по плечу.

— Разрешите пожать вашу лапку, — паясничал, как всегда, Рыжий, пожимая Ленкину руку.

— Вот хорошо, что ты еще не уехала. — Сама Железная Кнопка, улыбаясь, приближалась к Ленке. — Что же ты нам сразу все не сказала?… Впрочем, это твое личное дело.

А Димка тем временем сообразил, что все про него забыли, проскользнул по стенке за спинами ребят к двери, взялся за ее ручку, осторожно нажал, чтобы открыть без скрипа и сбежать… Ах, как ему хотелось исчезнуть именно сейчас, пока Ленка не уехала, а потом, когда она уедет, когда он не будет видеть ее осуждающих глаз, он что-нибудь придумает, обязательно придумает… В последний момент он оглянулся, столкнулся взглядом с Ленкой и замер.

Он стоял один у стены, опустив глаза.

— Посмотри на него! — сказала Железная Кнопка Ленке. Голос у нее задрожал от негодования. — Даже глаз не может поднять!

— Да, незавидная картинка, — сказал Васильев. — Облез малость.

Ленка медленно приближалась к Димке.

Железная Кнопка шла рядом с Ленкой, говорила ей:

— Я понимаю, тебе трудно… Ты ему верила… зато теперь увидела его истинное лицо!

Ленка подошла к Димке вплотную — стоило ей протянуть руку, и она дотронулась бы до его плеча.

— Садани его по роже! — крикнул Лохматый.

Димка резко повернулся к Ленке спиной.

— Я говорила, говорила! — Железная Кнопка была в восторге. Голос ее звучал победно. — Час расплаты никого не минует!.. Справедливость восторжествовала! Да здравствует справедливость! — Она вскочила на парту: — Ре-бя-та! Сомову — самый жестокий бойкот!

И все закричали:

— Бойкот! Сомову — бойкот!

Железная Кнопка подняла руку:

— Кто за бойкот?

И все ребята подняли за нею руки — целый лес рук витал над их головами. А многие так жаждали справедливости, что подняли сразу по две руки.

«Вот и все, — подумала Ленка, — вот Димка и дождался своего конца».

А ребята тянули руки, тянули, и окружили Димку, и оторвали его от стены, и вот-вот он должен был исчезнуть для Ленки в кольце непроходимого леса рук, собственного ужаса и ее торжества и победы.

Все были за бойкот!

Только одна Ленка не подняла руки.

— А ты? — удивилась Железная Кнопка.

— А я — нет, — просто сказала Ленка и виновато, как прежде, улыбнулась.

— Ты его простила? — спросил потрясенный Васильев.

— Вот дурочка, — сказала Шмакова. — Он же тебя предал!

Ленка стояла у доски, прижавшись стриженым затылком к ее черной холодной поверхности. Ветер прошлого хлестал ее по лицу: «Чу-че-ло-о-о, пре-да-тель!.. Сжечь на костре-е-е-е!»

— Но почему, почему ты против?! — Железной Кнопке хотелось понять, что мешало этой Бессольцевой объявить Димке бойкот. — Именно ты — против. Тебя никогда нельзя понять… Объясни!

— Я была на костре, — ответила Ленка. — И по улице меня гоняли. А я никогда никого не буду гонять… И никогда никого не буду травить. Хоть убейте!

— Какая храбрая! — Шмакова зловеще хихикнула: — Одна против всех!

— Раз так, то и Чучелу бойкот! — заорал Валька. — Ату-у-у их! — Он свистнул.

Но свист его погас, потому что никто его не поддержал.

В это время появилась веселая и нарядная Маргарита Ивановна.

— Это что еще за собрание? Вы что, звонка не слышали? — сказала она. — Живо по местам! У меня потрясающая новость… — Маргарита Ивановна заметила Ленку: — Ты еще не уехала? Это прекрасно! — Ее взгляд остановился на Ленкиной стриженой голове. — Ты что, заболела?…

— Она спалила волосы у костра, — сказал Васильев, — и остриглась.

— У костра? — переспросила Маргарита Ивановна. — У какого костра?

Но потрясающая новость, которую Маргарита Ивановна хотела всем сообщить, била в ней ключом, и она сразу забыла или, точнее, привыкла к тому, что Ленка острижена, потому что опалила волосы у какого-то костра.

— Ребята, ребята! Внимание!.. — Она постучала костяшками пальцев по столу, чтобы всех утихомирить. — Вни-ма-ние!.. Слушайте! — Голос Маргариты Ивановны звенел необыкновенно радостно: — Сейчас нам Лена Бессольцева расскажет потрясающую новость.

— Какую новость? — не поняла Ленка.

— Так ты ничего не знаешь? — удивилась Маргарита Ивановна. — Разве тебе дедушка ничего не сказал? Быть не может!.. Ну хорошо! Тогда я вам все скажу сама. — Она прошлась между рядами, вернулась к учительскому столу. — Ребята! Я только что узнала, что всем нам хорошо известный Николай Николаевич Бессольцев, дедушка Лены, подарил городу свой дом и коллекцию картин, которую собирали многие поколения Бессольцевых и которая принадлежит кисти их предка, художника, жившего в девятнадцатом веке!.. Теперь у нас тоже будет свой городской музей!

— Музей?! — Ленка была потрясена.

— А сколько ему заплатили? — с любопытством спросил Валька.

— Я же объяснила — он это все подарил! — вновь радостно сказала Маргарита Ивановна.

— Даром? Все-все даром?…

— Конечно, — ответила Маргарита Ивановна. — Понимаете, какое это прекрасное начало для большого и благородного дела.

Валька растерялся. Смысл жизни терял для него основу. Он хотел заработать много-много денег, он считал это самым большим счастьем, потому что на деньги он купил бы себе автомашину, цветной телевизор, моторную лодку и зажил бы в собственное удовольствие. И вдруг кто-то, по доброй воле, отказывается от всех своих богатств. От дома, который стоит тысячи. От картин, которые, говорят, стоят «мильен».

И весь класс ахнул. Ребята, конечно, не понимали истинного значения картин, которые Николай Николаевич отдал городу, но знаменитый дом на холме они знали с самого детства. Он, хотя и был для них сказочным дворцом, про который они знали столько замечательных историй, существовал для них реально. И то, что теперь дом Бессольцевых принадлежит городу, произвело на них ошеломляющее впечатление. Они с восторгом и большим удивлением смотрели на Ленку, как на человека, имеющего отношение к чему-то им непонятному, но чудесному.

В классе было так тихо, так бесконечно тихо, что нерешительный стук в дверь прозвучал особенно отчетливо.

— Да-да, войдите! — сказала Маргарита Ивановна.

Дверь приоткрылась, и в проеме появилась фигура Николая Николаевича. В руке он держал что-то завернутое в полотенце. И весь класс, повинуясь какому-то новому, непонятному чувству, неслышно встал перед Николаем Николаевичем.

— Извините, — сказал он. — Я вынужден прервать вас… Лена, мы опаздываем на катер.

— Товарищ Бессольцев… Николай Николаевич! — Маргарита Ивановна схватила его за руку и втащила в класс. — Это вы?! Входите, пожалуйста.

— Мы уходим, уходим… — сказал Николай Николаевич. — Мы не будем вам мешать.

— Позвольте передать вам… — Маргарита Ивановна разволновалась, — наше восхищение… Вы такой человек! Такой человек!.. Я впервые в жизни встретила такого замечательного человека. Спасибо вам! Честное слово, я сейчас разревусь…

— Извините. — Николай Николаевич был крайне смущен.

«Значит, они уже все узнали, — подумал Николай Николаевич. — Значит, кто-то на хвосте уже разнес эту новость по всему городу». Ему стало радостно и грустно одновременно: ему так хотелось сообщить об этом Ленке самому.

Дело в том, что когда Николай Николаевич отдавал свое заявление по поводу дома и картин в райисполкоме, то там оказалась его старая знакомая, директор местной музыкальной школы. И она краем уха услышала, о чем он говорил, дождалась его в коридоре, подлетела к нему и спросила подчеркнуто вежливо и немного витиевато:

— Николай Николаевич, быть может, вы будете столь любезны, что разрешите не делать из вашего заявления тайны?…

Он кивнул, что вроде бы разрешает, потому что увидел, что она очень взволнована, и обрадовался этому. Однако в следующий момент подумал, что лучше ей этого не разрешать, но ее уже не было в коридоре, в одно мгновение она куда-то исчезла.

— Дедушка, ты из-за меня?! — спросила Ленка. — Все картины?! Как же ты будешь жить без них?…

— Не только из-за тебя, хотя и ты сыграла в этом не последнюю роль, — громко и свободно ответил Николай Николаевич. Он сделал непривычно широкий жест рукой и стал вдруг раскованным, легким, праздничным, красивым. — Это давнишняя моя мечта. Вчера она снова посетила меня. И вот…

Николай Николаевич замолчал и долго-долго молчал, так долго, что успел рассмотреть более пристально, чем всегда, лица ребят, которые сидели перед ним и с которыми у него были такие сложные отношения.

Но разве все это имело значение, когда он вышел на такой ясный и простой путь?

Николай Николаевич улыбнулся — нет, не им, а себе, своим мыслям, своей адской жизненной силе, которая билась у него в груди.

Он смотрел на их лица, стараясь заглянуть в глаза, и увидел, что во многих из них бьется пытливая мысль, а у некоторых безразличие, а у иных даже злость и непонимание. Но ведь есть такие, у которых бьется, бьется и пробивается пытливая мысль, и это будет всегда! И вдруг, мгновенно осененный, вдруг понявший, что это необходимо сделать, он поднял над головой картину, по-прежнему завернутую в полотенце, вышитое крестом, и сказал:

— Эта картина мне очень дорога. Тут изображена наша старинная согражданка. — Николай Николаевич строго посмотрел на Маргариту Ивановну. — Она была вашей предшественницей, учительницей русской словесности здесь, в городке… почти сто лет тому назад. — Он улыбнулся: — Не думайте, что это было так уж давно… Она всего лишь моя бабушка… — И добавил просто и тихо: — Эту картину я дарю вашей школе.

— Дедушка! — сказала Ленка в страхе и в немом преклонении перед поступком Николая Николаевича. — Де-душ-ка!

Нет, даже она не могла понять в эту секунду величие своего деда, Николая Николаевича Бессольцева.

— Идем! — Николай Николаевич крепко взял Ленку за руку. — Катер нас ждать не будет, хотя, может быть, мы с тобой и стали знаменитыми людьми.

— Я вас провожу, — вдруг объявила Маргарита Ивановна.

— Что вы, — возразил Николай Николаевич, — это лишнее.

Маргарита Ивановна смутилась и покраснела:

— Заодно провожу и мужа… Он у меня этим же катером уезжает.

И они все трое вышли из класса.

В последний раз мелькнула Ленкина стриженая голова, в последний раз Николай Николаевич сверкнул своими большими заплатками на рукавах пальто, и они исчезли, сопровождаемые полным безмолвием.

— На каких людей мы руку подняли! — нарушил тишину Васильев и тяжело вздохнул: — Э-э-эх!

— Все из-за Сомова! — Лохматый подлетел к Димке, крепко сжав кулаки.

— У-у-у, — понеслось со всех сторон, — Со-мо-о-ов!

Одни из них забыли, что они сами тоже гоняли Ленку. Другие забыли, что жили, как будто вся эта история их не касается. Третьи — что хотели заступиться за Ленку, да не успели… Каждый, конечно, чувствовал какую-то неловкость перед самим собой, перед другими, но в этом трудно признаваться, и все они дружно и единогласно обвиняли одного Сомова.

— Бойкот — Сомову! — крикнула Железная Кнопка. — Голосуем!

Но голосования снова не вышло, потому что в дверь просунулось жизнерадостное и возбужденное лицо Маргариты Ивановны:

— Директор мне разрешил. Я только туда и обратно. А вы здесь сидите тихо. — Она хотела уже исчезнуть, но почему-то спросила: — Да, что это вы кричали про бойкот? Опять?… Кому? За что?

— Вашему Сомову! Вот кому! — Миронова впервые за все время этой борьбы побледнела от волнения. — Он дважды предатель!

— Сомов — предатель?… — Маргарита Ивановна по-прежнему стояла в дверях. — Ничего не понимаю.

— Он рассказывал вам, что мы сбежали в кино? — спросила Миронова.

— Ну рассказывал. — Маргарита Ивановна улыбнулась. Она подумала про то, что они совсем еще дети, играют в каких-то предателей.

— А мы-то думали, что это сделала Бессольцева!

— Гоняли ее, били! Смеялись над нею, — сказал Васильев. — А Сомов молчал.

— И вы молчали, Маргарита Ивановна, — вдруг тихо, но внятно и беспощадно произнесла Миронова.

— Я молчала?… — Маргарита Ивановна испуганно посмотрела на Миронову и вошла в класс, прикрыв двери. — Я думала, Сомов вам все рассказал… — Она посмотрела на Димку: — Как же так вышло, Сомов?…

Димка ей ничего не ответил и не поднял головы.

— Ждите, Сомов вам ответит, — сказал Васильев.

— Маргарита Ивановна, катер уйдет! — крикнул Валька. — И муж ваш тю-тю!

— Катер?… — спохватилась Маргарита Ивановна. — Подождите! Я быстро, я сейчас… — Она хотела уйти, но почему-то не ушла. — Давайте спокойно разберемся!.. Значит, Сомов все скрыл? Но при чем тут Бессольцева?…

— Потому что она взяла всю вину на себя, — объяснила Миронова. — Она хотела помочь Сомову… А он ее предал!

— Вот почему она меня так ждала! — в ужасе догадалась Маргарита Ивановна. — Она думала, что я вам все расскажу, а я забыла… Все забыла.

Маргарита Ивановна вдруг поняла, что произошла чудовищная история, что Лена Бессольцева рассчитывала на ее помощь. А она все-все забыла. Это открытие настолько ее потрясло, что она на какое-то время совершенно забыла о ребятах, которые кричали и шумели по поводу Димки Сомова. Собственное ничтожество — вот что занимало ее воображение…

— Так кто за бойкот? — Миронова в который раз подняла вверх руку.

— Лично я отваливаю, — неожиданно сказал Рыжий. — Сомова презираю… Когда Попов вчера рассказал нам про Ленку, меня чуть кондрашка не хватил. Но объявлять ему бойкот теперь я не буду… Раз Ленка против, то и я против. Я всегда был как все. Все били — я бил. Потому что я Рыжий и боялся выделиться. — Он почти кричал или почти плакал: голос у него все время срывался. — А теперь — точка! Хоть с утра до ночи орите: «Рыжий!» — я все буду делать по-своему, как считаю нужным. — И впервые, может быть, за всю свою жизнь освобожденно вздохнул.

Маргарита Ивановна мельком, незаметно взглянула на часы: до отправления катера оставалось десять минут. Она подумала, что ей надо немедленно бежать. Муж будет ее ждать, волноваться, что-нибудь сочинит невероятное — вроде того, что она его разлюбила… А она не могла, не могла уйти!..

— Как же ты все скрыл?… — неожиданно чужим высоким голосом спросила у Димки Маргарита Ивановна. — Как?! — Она в гневе схватила его за плечи и сильно встряхнула: — Отвечай! Тебе не удастся отмолчаться. Придется все рассказать!

— А что, я один молчал?… — вырвалось у Димки. — Вон Шмакова и Попов тоже все знали.

Весь класс в один голос выдохнул:

— Как?! И Шмакова?!

— Ребя… — признался Попов. — Она тоже. Мы вместе с ней под партой сидели.

— И ты молчал? — спросила Миронова у Попова. — Из-за Шмаковой?

— Из-за меня. — Шмакова улыбнулась.

— А другой человек в это время страдал и мучился, — сказал Рыжий.

— А мне было интересно, — ответила Шмакова, — когда же Димочка сознается… А он юлил, вилял! — Она повернулась к Димке: — А мы с Поповым, между прочим, Димочка, никого не предавали.

Лохматый подскочил к Шмаковой и замахнулся:

— Ух, Шмакова!

Попов бросился на Лохматого и схватил его за руку:

— Поосторожней! — И сказал громко, чтобы все слышали: — Ребя! Она добрая!

— Какая она добрая! — Лохматый оттолкнул Попова, но почему-то не стал с ним драться. — Ты вглядись в нее, олух!

— Ну, не добрая я! — зло сказала Шмакова. — На добрых воду возят.

— Она наговаривает на себя, — сказал Попов.

— Не нуждаюсь я в твоей защите, Попов, — сказала Шмакова. — И сидеть я с тобой не хочу. — Она взяла свой портфель. — И вообще, я люблю перемену мест, — почти весело, с вызовом пропела она своим обычным голосом. — Сяду я к бедному Димочке, а то его все бросили. — И она села на Ленкино место.

Попов пошел за нею следом, будто он был привязан к ней невидимой веревочкой: куда она, туда и его веревочка тащила. Он дошел до сомовской парты и остановился. Не знал, что делать дальше. Молча стоял над Шмаковой.

— А я хотел быть сильным, — сказал Лохматый и посмотрел на свой кулак. — Думал, останусь в лесу, как отец. И будут меня все бояться. Все Вальки… И все Петьки… Вот и порядок настанет. — Он ткнул себя в лицо кулаком. — Хорошо бы себе морду набить…

— Ребя! — вдруг закричал Попов. — Что же это такое происходит?… Шмакова к Сомову села, а он — предатель!..

— Верно, — сказала Миронова. — Бойкот предателю! — Она подняла руку: — Голосую… Кто «за»?…

Никто не последовал ее примеру.

Только Попов поднял руку, подержал, уронил и медленно вернулся на свое место.

— Эх вы! — Железная Кнопка с презрением посмотрела на класс. — Ну тогда я одна объявляю Сомову бойкот. Самый беспощадный! Вы слышите? Я вам покажу, как надо бороться до конца! Никто никогда не уйдет от расплаты!.. Она каждого настигнет, как Сомова! — Голос у Мироновой сорвался, и она заплакала.

— Железная Кнопка плачет! — сказала Шмакова. — Где-то произошло землетрясение.

— Все из-за нее! Из-за нее! — твердила Миронова, вытирая слезы. — Из-за матери моей… Она считает, что каждый может жить как хочет… и делать что хочет… И ничего ни с кого не спросится. Лишь бы все было шито-крыто!.. И вы такие же! Все! Все! Такие же!..

— Каждый свою выгоду ищет! — радостно крикнул Валька. — Что, неправда?

— А Бессольцевы? — спросил Васильев.

— Бессольцевы!.. — Валька презрительно ухмыльнулся: — Так они же чудики, а мы обыкновенные.

— Это ты обыкновенный?! Или я?… А может, скажешь, Сомов тоже обыкновенный?… Мы детки из клетки, — мрачно сказал Рыжий. — Вот кто мы! Нас надо в зверинце показывать… За деньги.

Маргарита Ивановна молча слушала ребят. Но чем она больше их слушала, тем ужаснее себя чувствовала — какой же она оказалась глупой, мелкой эгоисткой. Все-все забыла из-за собственного счастья.

Она подошла к Мироновой и положила руку на ее вздрагивающее плечо.

Миронова рывком сбросила руку и жестко сказала:

— А вам… лучше уйти!.. А то мужа прозеваете.

— Не надо так, — сказала Маргарита Ивановна.

А сама подумала — поделом ей. Что заслужила, то и получила, хотя сама себя тут же поймала на мысли, что она внутренне старается как-то себя оправдать.

На реке раздалась сирена отъезжающего катера. Сирена долетела до класса и несколько секунд вибрировала низким хриплым гудком.

— Сигнал! — Маргарита Ивановна подошла к окну. — Катер ушел.

Все до единого бросились к окнам.

Только Сомов не шелохнулся.

Они стояли у окна, надеясь в последний раз увидеть катер, на котором уезжала Ленка Бессольцева — чучело огородное, — которая так перевернула их жизнь.

Рыжий отошел от окна, взял оставленную Николаем Николаевичем картину, развернул полотенце, и вдруг его лицо невероятно преобразилось, и он яростно закричал:

— Она!.. Она!..

Все невольно оглянулись на него:

— Где?…

— Кто она?…

— Она… Ленка! — Рыжий показал на картину.

— Как две капли, — прошептал Лохматый и заорал: — Чучело!

— Врешь! — сказал Васильев. — Бессольцева!

Да, Машка была очень похожа на Ленку: голова на тонкой шейке, ранний весенний цветок. Вся незащищенная, но какая-то светлая и открытая.

Все молча смотрели на картину.

И тоска, такая отчаянная тоска по человеческой чистоте, по бескорыстной храбрости и благородству все сильнее и сильнее захватывала их сердца и требовала выхода. Потому что терпеть больше не было сил.

Рыжий вдруг встал, подошел к доске и крупными печатными неровными буквами, спешащими в разные стороны, написал:

 

 

Часть I

1

Город накрыт густым слоем дыма. Его можно резать ножом, как студень. Он лежит серой пленкой на снегу, оседает на окнах, проникает в легкие, всасывается вместе с кровью в мозг. Необъяснимое чувство тревоги и тоски постепенно охватывает каждого, кто попадает сюда впервые.

Но все же люди тут рождаются, живут, хотя и умирают раньше срока.

2

Ну что можно рассказать о Зойкиной любви, то есть о моей? Славная была любовь, с другой стороны — совсем не легкая. Это теперь она мне такой кажется, а тогда я чуть концы не отдала. Меня учили: вырастешь — смеяться над собой будешь, вот дурочка, как мучилась и страдала! И из-за чего?! А я выросла, а не смеюсь.

Глазастая говорила: «Ты не вовремя родилась, тебе бы в девятнадцатый, там умирали от любви, стрелялись на дуэлях — и все это уважали». А я так скажу: все мы родились не вовремя.

Эти мои придурочные записки для ныне живущих компьютерных обормотиков, тем, которым двенадцать или четырнадцать, а может, и вовсе восемь или девять, чтобы они похохотали над нами. С тех пор прошло много времени, поэтому иногда мои рассказы начинаются словами: «В ту пору…» — чтобы умные обормотики не перепутали их со своим славным временем.

3

Значит, в ту пору… Стою. Жду. Перед глазами дверь, из которой должен выйти Костя. Я — чокнутая. Это точно. Могу его ждать и час, и два, и десять. Мне бы только знать, что я не зря жду, что увижу его.

А когда увижу — балдею. Улыбаюсь. У меня просветление, когда он передо мной. Лизок, его мамаша, говорит, что я недоделанная, потому что росла без матери. Однажды вечером, когда я была годовалая, мама моя ушла в магазин и не вернулась. Степаныч в милицию, в больницу. Нигде ее не было. Потом объявилась с одним алкашом и исчезла навсегда. Так что я полуброшенная, росла без материнской ласки. Лизок меня наставляет, хочет изменить мою недоделанную натуру. Ей не нравится, что я каждому встречному-поперечному бросаюсь помогать и меня поэтому часто обманывают. «Ну что, — говорит, — у тебя происходит в голове?» А я не знаю, что происходит, ничего не происходит — просто живу.

В пять лет Лизок привела меня на его концерт. Он был в белой рубашке с большим красным бантом на груди и в синих коротких штанах. Волосы в кудряшках. Правая коленка разбита и заклеена пластырем. Стоял впереди хора и пел. Голос высокий-высокий. Меня как молнией шибануло. А когда он кончил петь, Лизок говорит: «Пошли». А я сижу, вцепилась в кресло: а вдруг он еще будет петь?…

Клёво смотреть на Костю, когда он играет. Из сакса вырываются то стон, то плач, то хохот. Сам он краснеет, на лбу и на висках выступают канатики. А я сижу и боюсь пошевелиться, а то он может меня выгнать.

Жду около музыкалки. Каждый раз, когда хлопает дверь училища, вздрагиваю. Ну, думаю, он! А его все нет и нет. Стою, дрожу, зуб на зуб не попадает. Я голодная, не ела со вчерашнего дня. Утром не успела: боялась его прозевать, идти с ним в школу такая радость.

Днем в школе буфет был закрыт, по причине отсутствия продуктов. В ту пору у нас со жратвой было плохо. Нельзя было на ходу, например, купить сосиску. Сосиска была товар дефицитный, из-за него иногда дело доходило до драки. В очереди кричат, бывало: «В одни руки больше полкило не давать!» Обхохочешься, хоть стой, хоть падай.

Все отвалили по домам, чтобы пообедать. Одна я сразу рванула сюда. Ветерок тянет от химзавода. Горьковато-приторный. От него противно во рту. Плюнула. Стало лучше, но потом вздыхаю — и снова во рту горечь.

Подваливают наши: Каланча, Ромашка и Глазастая. Последняя тащится с Джимми. Овчарка. Кого хочешь сожрет в одну минуту. Так обучена. Ее Глазастая натаскала. Она говорит про себя: «Я жесткая, без соплей». И собаку такой сделала.

Мы из одного класса. Раньше жили каждый сам по себе, а теперь мы вместе.

Девчонки уже переоделись в нашу форму. Смотрю на них, любуюсь — форма у нас классная: синие дутики, джинсы, черные шарфики обмотаны вокруг шеи, а длинные концы болтаются до колен, на правой руке позвякивают железные браслеты — Степаныч выточил. На рукаве черная повязка, в центре Костин портрет. Полный отпад. Глазастая хотела, чтобы и Костя надел нашу форму, но он и не подумал. Конечно, между нами большая дистанция: мы обыкновенные, а он певец, суперзвезда, его каждый чувак в городе знает.

Глазастая — сильная личность: губы склеены наглухо, глаза холодные, режут как бритва. На мир смотрит с величайшим презрением. В этом ее сила и власть над всей командой. Мы боимся ее: она может и вмазать. Словом пока уговоришь, а тут сразу трах! — и порядок.

Ромашка — та пожиже. Пухленький хорошунчик. Подходит ко мне, пританцовывая, подпевает с хитрой улыбочкой:

— «Я, Ромашка, нетронутый цве-то-о-ок…» Не окоченела на посту? — Любит посмеяться надо мной, не упустит случая.

В ответ я хотела ее срезать, но не нашлась и говорю:

— Мне что? Мне — ничего.

Ромашка хохочет.

Каланча помалкивает. Она всегда молчит, только не как Глазастая. Она угрюмая. Тоже вроде меня, полуброшенная. У нее прочерк: без папаши явилась на свет. Теперь она наверстывает. Когда мы кого-нибудь бьем, не жалеет и норовит вмазать под дых, да еще ногой. Хвастается — ноги длиннее рук. Раньше она проходила под кличкой Немая. Стеснялась, что каланча, поэтому складывалась пополам. Ходила всегда в старой, заштопанной форме, в старых колготках. Ее мамаша — парикмахер. Ходячий скелет, злющая, орет матерными словами — затюкала Каланчу.

Между прочим, у Кости тоже имеется прозвище. Не какое-нибудь, а стоящее. Его зовут Самурай! Сила, ахнешь-закачаешься! А все получилось случайно. У него волосы длинные, до плеч. На репетиции он заплетает их в косичку, чтобы было удобнее, а кто-то из группы говорит: «Ну ты как самурай». А мы с девчонками сидим в зале, таимся. И у меня вдруг вырывается: «Даешь, Са-му-рай!» Девчонки шипят, ругаются: балда блаженная, нас выгонят!

А Костя ничего, смеется, и нас никто не трогает. Он и вправду похож на японца: смуглолицый, волосы черные, прямые, словно утюгом выглаженные. Тетя Лиза после этого шьет ему белые шаровары и полотняную рубаху, а я «увожу» из школьного буфета, под прикрытием команды, длинный секач, папаша на заводе отбивает его с двух сторон, и выходит короткий меч. Стоящая штучка. И вот Костя выскакивает на концерте в школе в этом костюме, в белой повязке на лбу и с моим мечом на поясе. Полный отпад! Все воют от восторга. Учителя, как всегда, возмущаются. А он поет: «Мы пришли в этот мир, чтобы танцевать». Песенка клёвая. Она про мальчишку, который танцует весь день, с утра до ночи, учит уроки танцуя, обедает танцуя, в троллейбусе тоже танцует, и все смотрят на него как на оглашенного… Когда он замолкает, все ребята в зале кричат и прыгают, а он выхватывает меч и размахивает им над головой. Школа вопит: «Са-му-рай!» Я тоже воплю вместе со всеми. Никогда не забуду этот счастливый денек. Воплю громче всех, до хрипоты. Никак не могу остановиться. Топаю ногами. Бегу поближе к нему. Кто-то толкается — падаю, вскакиваю, хохочу. Влетаю вместе со всеми на сцену, окружаем его, а он носится в нашем кольце. Меня он не отличает от других. Ну и что?! Зато он сразу для меня из обыкновенного Кости превращается в великого Самурая!.. Ух, я рада! Ну, клёво! Ну, порядок и балдеж!

Тут, между прочим, на моем горизонте объявляется Глазастая. Раньше она со мной ни разу не разговаривала — зачем я ей? Она умная, красивая, самая богатая, шмотки у нее — отпад. Я ее боюсь. Когда пыхчу у доски, наблюдает за мной. Чувствую, презирает — за тупость. А тут говорит:

— Послушай, после школы двинем вместе, если не возражаешь.

Конечно, балдею от неожиданности, пугаюсь, кручу головой, ищу, с кем она разговаривает…

— Да не крутись ты, — говорит, — я к тебе обращаюсь. И улыбочку свою дурацкую смой. Отвыкать пора.

После уроков выхожу, вижу: стоят три птички — Глазастая, Ромашка и Каланча. Неожиданная компания. А мне надо его дождаться. Теряясь, плетусь к ним, от напряжения краснею, не знаю, что сказать.

— Ну, двинули? — спрашивает Глазастая.

— Надо… подождать, — выдавливаю. — Зотиков забыл ключи от дома. — Показываю ключи. — Теть Лиза велела передать.

— Не волнуйся ты! — говорит Глазастая. — Вместе подождем.

И все начинается! Глазастая придумывает — мы фанатки Самурая. Его команда. Законно! Сначала, правда, случается еще кое-что.

Накануне приходит «классная мымра» — Владилена Мэлоровна.

Это так странно зовут нашу «мымру». Я сначала долго думала, что это за имя. А потом узнала: «Владилена» — это Владимир Ленин, а «Мэлор» — Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция. Обхохочешься. Ну, конечно, она, как всегда, волосок к волоску, губы подмазаны, ногти накрашены, костюмчик отглажен, глазки сияют, длинный розовый нос блестит. Он у нее всегда блестит и торчит на лице, как чужой. Ромашка говорит, из-за этого носа она замуж не может выйти, потому что с таким «рулем» целоваться неудобно: не свернешь же его, как кран, на сторону. Ромашка придумает — обхохочешься! «Мымра» на нас срывает злость, что остается в девах, но всегда с улыбочкой. Растягивает губы, оглядывает всех с прицелом. Сижу тихо, опускаю глаза, знаю ее повадку: выхватит к доске и начнет измываться. Унижает нарочно. «Смирнова, — скажет, — у меня к тебе вопрос». И спрашивает что-нибудь на засыпку. Я, конечно, молчу. Может, я это делаю по-дурацки, глазами вращаю от ужаса или щеки надуваю, но все хохочут. Вроде я клоун в цирке. Но сейчас она меня не вызывает, а вытаскивает из классного журнала листок, на котором что-то напечатано.

— Тише! — громко говорит. — Слушайте… Читаю решение педсовета. Оно имеет отношение к некоторым… — Снова улыбается.

Потом читает, не торопясь, медленно, четко выговаривает имена кандидатов на отчисление из школы. Ну, в общем, называет тех, кого после восьмого выкидывают, не пропускают в девятый. И я там, и Ромашка, и Каланча. Ну, галдеж подымается обалденный! А на меня ржа нападает — мне начхать, пойду в училище. А Ромашка как бешеная. Что-то кричит «мымре» в лицо, стучит кулаком по парте, губы от злости белеют. Оттаскиваю ее от «мымры».

— Ты заметила, — говорит, — что «мымра» улыбалась, когда читала. Рада, что нас вышибают! Ей приятно. Ну, стерва, она схлопочет. Цирк ей устрою, закачается!

— Да ладно, — говорю, — начхать! Не обращай внимания.

А в классе на первой перемене уже начинается драчка. Те, кто остается, сразу объединяются и тюкают нас. Смеются, тыкают в нас пальцами, один умник подходит ко мне, закатывает глаза, блеет: «Бараны-ы-ы!» Ромашка сшибает этого умника с ног, колотит его по голове, разбивает в кровь нос, кричит: «Я из тебя такого барана сработаю — забудешь свое имя!» Страшно, что она его убьет, волоку ее, она расходится, лепит мне пощечину! Треск! Чуть не падаю, хватаюсь за щеку — больно. Все ждут: думают, брошусь на Ромашку. А я смотрю на ее бешеное лицо, хочу ей ответить, но почему-то раздумываю.

Потом Ромашка берется за «мымру». Организует «цирк». Вытаскивает на уроке яблоко, тоненькой лентой чистит его перочинным ножом. Смотрю на «мымру». Вижу, у той бровки лезут на лоб. Вот-вот грянет скандал. Толкаю Ромашку в бок — не лезь на рожон. Никакого внимания. Улыбается, врубает белые острые зубки в яблоко, показывает, что ей вкусно.

— Что ты делаешь, Вяткина? — как бы ласково спрашивает «мымра», хотя шипение тоже слышно, она всегда готова ужалить.

Останавливается около нас, дрожит от злости.

— Понимаете, Владилена Мэлоровна, у меня режим дня… медицинский. — Смотрит на часы. — Я всегда в это время… — Ромашка снова откусывает, — грызу яблоко.

Кто-то нерешительно хихикает: «мымру» боятся.

— Ты что, мышь? — «Мымра» острит, пытаясь из последних сил спасти положение.

— Нет, крыса! — ухмыляется Ромашка. Ее свекольные щечки белеют от напряжения. И доводит «мымру» до упора: — Могу и укусить.

— Какая все-таки наглость! — «Мымра» звереет, крепко сжимает ладони рук и хрустит пальцами. — Ну-ка вон из класса!

Ромашка лениво встает и выходит, улыбаясь всем и раскланиваясь направо и налево — она же на арене цирка.

Вообще-то я «мымру» не люблю, но сейчас ее жалко: она срывается законно. Улыбаюсь ей, чтобы поддержать.

— А ты что улыбаешься? — вдруг кричит «мымра». — А ну, тоже вон! — Слышу, как она бормочет себе под нос: — Ублюдки!

С тех пор на каждом уроке «мымры» Ромашка вытаскивает яблоко, чистит и съедает. Три раза «мымра» ее выгоняет, на четвертый делает вид, что Ромашки больше не существует.

Теперь Ромашку все уважают: «мымру» одолела.

А Каланча, та совсем сходит с рельсов. Исчезает. Как будто ее нет и никогда не было. Никто про нее не вспоминает. Я почему-то ночью просыпаюсь и вдруг думаю: «Куда пропала Каланча?…» Захожу к ней после школы. Ну дыра! Домишко маленький, кособокий, прячется за большим. С улицы его не видно. Внутри потолки держатся на столбах. Иду между ними, как в лесу среди деревьев. В их комнату путь пролегает через общую кухню. По дороге чуть ногу не ломаю: в полу дырка. Вваливаюсь. Каланча лежит на диване, смотрит телик. Она какая-то другая.

— Ты куда пропала? — говорю. — Болеешь?

— Нет. — Каланча встает, вытаскивает из-под дивана сигарету. Она спрятала ее при моем появлении. Дымит. — А чего мне у вас делать? Я эту вашу школу в гробу видела, я бы ее взорвала, если бы могла. — Смеется. В школе я никогда не видела, чтобы она смеялась. — Я гуляю. В кино хожу. Я «Кинг-Конга» уже пять раз посмотрела.

Теперь я поняла, почему она мне кажется странной: у нее губы под помадой.

— На какие? — говорю, чтобы поймать ее, а то вешает мне лапшу на уши.

Она молча вытаскивает десятку, показывает.

— Где взяла?

— Заработала. — Понимает, что я ей не верю, рассказывает: — В универмаге выносят ковровую дорожку, и сразу выстраивается очередь. А мне делать нечего, я тоже пристраиваюсь. Стою. Треплюсь. Интересно. Каждый про себя что хочешь рассказывает.

— А ты чего? — спрашиваю.

— А я?…

Вижу, Каланча краснеет.

— Ну, чего, чего, Каланча? — пристаю.

— Говорю, что в десятом… Отличница… — Прыскает, давится от хохота. — Первая в классе. Все меня уважают.

На меня тоже нападает. Ржем. Я падаю к ней на диван. Мы скатываемся на пол. Того и гляди, этот трухлявый домишко рухнет. Потихоньку успокаиваемся. Каланча дает мне сигарету. Я не курю, но виду не подаю. Дымим. У меня в горле першит, и я кашляю.

— Слушай, — говорит Каланча, — не порть товар. — Отнимает у меня сигарету, слюнявит пальцы, гасит ее и подсовывает под диван.

— Ну а дальше что было? — спрашиваю.

— Дальше?… Вдруг продавщица кричит: «За дорожками больше не занимать — кончаются!» Тут разные тетки переходят на крик: возмущаются, советскую власть полощут. На меня ржа нападает, как сейчас. А одна такая толстенная как шарахнет: «Ты что хохочешь, дуреха, над старым человеком?… Обормотка несчастная!» А я ей: «Что вы, тетенька, можете встать вместо меня, я просто так занимала…» Она стала меня благодарить и пять рублей сует. Беру… На следующий день я четыре очереди на дефицит занимаю и продаю каждую за трояк. Говорю: «Я приезжая. Деньги потеряла, на билет собираю». Ну, они клюют. Доверчивые. Один дяденька меня жалеет, десятку кидает. Потом цепляется ко мне, расспрашивает — кто я да что, сколько мне лет, с кем живу. Я прикидываюсь малолеткой, мол, ничего не секу.

— Ну, ты сила! Ловка, — говорю. — Я бы ни в жизнь не смогла.

— А что?… Подумаешь… — Каланча радуется.

Вам радости Каланчи не понять, вы, обормотики, живете кум королю и не знаете, что мы в ту пору жили в эпоху сплошного дефицита.

4

Вот тогда Глазастая и сколотила под Самурая команду — ее как осенило. Она выбрала Ромашку и Каланчу не случайно, хотела возродить в них дух сопротивления, наперекор всем! Зойку она бы не позвала: считала ее подлизой и подпевалой учителей и отличников. Она смертельно ненавидела их за двойную жизнь — говорят одно, а делают противоположное. А Зойка им всегда поддакивала, всем улыбалась, каждому старалась угодить. Не любила Глазастая таких. Но для осуществления ее идеи Зойка была ей необходима. Она ведь жила с Самураем на одной лестничной площадке, их часто видели вместе.

Команда — это было настоящее дело. Они сразу выбились из массы класса, из его серости и скуки.

Теперь у них был свой мир, своя задача в этом мире. Глазастая чувствовала: они теперь были не как все — у них есть свой идол с таким странным и завораживающим прозвищем — Самурай. Она сказала девчонкам: «Самурай — наш идол». Зойка и Каланча не знали, что это такое. Глазастая им объяснила.

Он пел для них и про них, его песни были понятны и близки им — они входили в их сердца. Команда чувствовала себя сильной, счастливой, и, главное, они были не одиноки, были все вместе, вчетвером.

Первое время в школе над ними смеялись: нашли, мол, себе занятие, влюбились в одного, кошки и психопатки. Но это только неожиданно расширило поле их совместной деятельности. Они стали бить тех, кто над ними смеялся, девчонок и даже парней, не разбираясь, близкие ли это друзья или далекие знакомые — всех под одну гребенку, кто против них. Налетали дикой сворой и били, чтобы знали наших. «Мы отстаиваем свободу личности, — говорила Глазастая. — Каждый живет как хочет».

И они отстояли.

Правда, вначале, когда команда только создавалась, она чуть сразу не развалилась. Глазастая придумала униформу, и тут обнаружилось, что у Каланчи нет ни джинсов, ни дутика и даже не из чего скроить черную шелковую «удавку» — шарфик. Тогда Ромашка сказала Каланче: «Ну что у тебя за родительница, не может купить фирму. Я бы такой дала отставку».

— А где ей взять? — огрызнулась Каланча и вспыхнула от обиды. Краска стыда залила ей лицо, шею, уши. Она тупо уставилась в пол, боясь прочесть в глазах подружек презрение.

— А чаевые? — не отставала Ромашка. — Скажешь, не берет?

— Взяла бы… Да кто дает, а кто и нет, — с трудом выдавила Каланча, по-прежнему не поднимая глаз.

Они сидели прохлаждались у Ромашки дома. Попивали из бокалов какое-то вино, которое Ромашка увела у родителей, покуривали, жевали резинку.

— Тогда знаешь что, Каланча? — Ромашка покровительственно похлопала Каланчу по спине. — Катись-ка ты, подруга, на все четыре стороны.

— Ты что?! — возмутилась Зойка. — Девчонки, вы что?

— А что нам с нею цацкаться? — уже с вызовом ответила Ромашка. Ее пухленькие, нежные щеки чуть побледнели, а глаза стали злыми и колючими. — Не соответствуешь — отвали!

Каланча и так была скована непривычной обстановкой: отдельной квартирой, красивой мебелью, коврами и чистотой, а тут ее еще выгоняли при всех. «Ну, Ромашка, сволочь, — промелькнуло у нее в голове, — сейчас бы шарахнуть всю эту квартирку, раскрошить в щепу!» Но, конечно, на это ее не хватило — предательские слезы заволокли глаза, и она опрометью бросилась в прихожую.

Глазастая вдруг ожила и крикнула:

— Подожди, Каланча! — Нагнала ее, обняла за плечи, вернула, усадила обратно на диван. — Меня это лично не колышет — есть деньги на фирму или нет. И родители не колышут, ну их к Богу в рай! У них своя жизнь, а у нас своя.

Каланча обмякла под рукой Глазастой, шмыгала носом, старалась сдержать слезы.

— А форма? — не сдавалась Ромашка.

— Я дам Каланче джинсы, — сказала Глазастая. — На кой мне две пары.

— Ой какая добрая! Коммунистка, — паясничала Ромашка. — А мне что ты отстегнешь?

— Тебе, Ромашка, я отстегну… один совет, — нехотя процедила Глазастая. — Не выступай, раз не сечешь. Ладно?… У тебя, я вижу, зимой снега не выпросишь. Увязла в барахле. А меня воротит от этого.

— Чего, чего?… Я увязла? — Ангельское личико Ромашки исказилось злостью. Она отпихнула ногой столик на колесиках, который стоял между нею и Глазастой. — Сама ты… дерьмо!

Ромашка вскочила. Глазастая встала медленно, лениво.

— Девчонки, девчонки! — Зойка втерлась между подругами. — Ну что вы из-за ерунды? Раз джинсы есть, то на дутик можно запросто заработать. И Каланча будет в форме.

— Интересно как? — нервным голосом спросила Ромашка. Ей уже самой расхотелось драться.

— Очень просто… — И Зойка рассказала про Каланчу, о ее «торговле» очередью в универмаге.

— Законно! — обрадовалась Ромашка.

Так и поступили.

5

Теперь они ждали Самурая вместе. Холодно. Мороз и ветер. Но никто не подавал виду. Жаловаться у них не полагалось. Ромашка танцевала на месте. Глазастая достала сигарету, прикурила, прикрывшись бортом куртки. Легкий дымок вился вокруг ее отрешенного лица. Каланча присела на корточки, играла с собакой — гладила ее черно-серую волчью морду, почесывала за ухом. Та лениво распахивала пасть, усаженную желтоватыми коваными клыками.

— Фас, Джимми! — неожиданно резко приказала Глазастая.

Джимми присел на задние лапы, точно приготовился к прыжку, угрожающе зарычал на Каланчу, шерсть у него встала дыбом. Каланча неловко отступила и упала на грязный снег. Она испугалась.

— Ты что, офонарела? — Она повысила голос на Глазастую.

— А то, — ответила Глазастая. — У меня собака сторожевая. Не забывай. Схватит — останешься без носа.

— Каланча без носа! Вот картинка! — захохотала Ромашка. — Ой, колики, ой, рожу!..

Каланча бросилась на Ромашку, чтобы сорвать на ней свою обиду, свистнула нога в воздухе, но та ловко отскочила.

Зойка молча наблюдала за подругами, не забывая следить за дверью училища. Она не любила, когда они ругались. Она чокнутая, у нее злости ни на кого нет, поэтому их неожиданные стычки, грызня, драки ей были неприятны. А они иногда устраивали потасовки нарочно, чтобы подразнить. Потом, когда она их разнимала, хохотали. Кричали: «Ну, чокнутая!.. Всех ей жалко!» Особенно кричала Ромашка и еще Каланча.

Но тут Зойка забыла о своих подругах, краем глаза увидела, что появился Костя Зотиков. Вот радость! Лицо ее осветилось чудным светом. Оно потеряло свой обычно глуповатый вид, вечно блуждающая придурковатая улыбка исчезла, глаза засияли восторгом.

— Вот он! — сказала Зойка. — Самурай!

Он вскинул на плечо саксофон, как охотничье ружье. Весело помахал им рукой. Прошел мимо. Они же плотной группой двинулись следом, стукаясь плечами, засунув руки в безразмерные дутики. Прохожие почему-то их пугались, уступали дорогу, точно подозревали, что у них в карманах, по крайней мере, ножи. А им это нравилось, они пугали встречных неожиданными вскриками или толчками, диким хохотом, как бы отсекая всех людей от себя. На самом же деле они мирно беседовали. Ромашка предлагала прошвырнуться в папашину лавку, туда завезли красные свитера, можно было бы купить всей команде. Зойка поддакнула Ромашке, а Каланча уныло призналась, что у нее нет денег.

— Опять двадцать пять!.. — Ромашка выругалась. — Тогда, значит, так… Входим в подсобку, мы все примеряем свитера, продавщица крутится около нас, а ты, Каланча, отходишь в сторону, берешь свитер и запихиваешь под дутик. Поняла?

— Поняла, — неуверенно ответила Каланча.

— А кто же будет за него платить? — спросила Зойка.

— Это не твое дело, — находчиво заметила Ромашка. — Пусть у тебя головка не болит. Заплатят.

Глазастая шла молча. На углу улицы она окликнула Самурая.

Тот остановился.

— Здесь тачка с ключом, — тихо сказала Глазастая.

У тротуара стояла припаркованная «Волга». Двигатель ее мерно постукивал, из выхлопной трубы вылетало белое облачко.

Костя сделал вокруг машины два круга, огляделся: на улице, как назло, никого. А девчонки ждали: решится он или нет?… Ему показалось, что душа отлетела от него, и он увидел себя как бы со стороны, нерешительного, напуганного… Вот это он в себе ненавидел. А тут еще вечно застывшие губы Глазастой скривились в усмешке — догадалась, что он струсил. И Костя решился: вскочил в машину, сбросил саксофон с плеча и швырнул на заднее сиденье. От волнения у него закружилась голова. Рядом с ним тут же оказалась Глазастая с собакой, та оскалила клыки и внимательно смотрела на Костю. Остальные фанатки беззвучно падали друг на друга, у них тоже возникла напряженка.

Взревел мотор, машина рванулась с места. Зойка едва успела поставить ногу внутрь, ее втянули на ходу. Захлопнулись двери, и замелькали улицы — одна, другая, третья. Они летели навстречу домам, машинам, людям. Костя не понимал, куда он ехал, им еще владел страх, мелко и противно дрожали руки.

— Ну ты даешь!.. — похвалила Ромашка Глазастую. — Глаза — фонари!

— Молодец, — процедил Костя и вдруг некстати громко рассмеялся.

Он гнал машину, к нему вернулась отчаянная смелость. Он чувствовал себя удачливым и ловким. Как хорошо лететь вперед, вперед, обгоняя медленно ползущие машины, подсекая их, восторгаясь испугом шоферов; он смеялся, видя их раскрытые беззвучные рты, извергающие ругательства.

В голове у Кости появилась музыка, нежная музыка Моцарта, с неожиданным переходом в мощный тяжелый рок. Он стал отбивать его такты руками на руле, подпевая голосом.

Фанатки тоже расковались, галдели, как птицы, выщелкивая и выплевывая отдельные слова: «Отвал… Денек с приветом… Клёво… Кайфанули…»

На пересечении двух улиц, Свердловки и Красноармейской, Костя увидел стоящего у мотоцикла гаишника. Он почему-то запомнил его лицо — длинное и худое, с тяжелой челюстью, какое-то лошадиное, — и заметил, как тот проводил их машину взглядом. После этого Костя засуетился, свернул в глухой переулок, нажимая на газ, чтобы побыстрее уехать от милиционера. Дорога, петляя, резко шла вниз. Костя слишком разогнал машину, и, когда он на очередном изгибе притормозил, его понесло юзом, закружило, машина не слушалась руля, рыскала, как обозленное тупорылое чудовище.

Девчонки хохотали, визжали, падая друг на друга, еще не понимая, что случилось.

Машина между тем пробила брешь в невысоком сугробе, выскочила на тротуар, сбила прохожих — стариков: мужчину и женщину, идущих рядом. Мужчина был высокий, а женщина маленькая, ее еще больше укорачивала длинная меховая шуба.

Мужчина взлетел вверх, нелепо взмахнул руками и ногами, будто «поплыл» в невесомости, и тяжело рухнул метрах в четырех, а женщина сначала присела, потом откинулась навзничь.

Машина перекрутилась еще раз, саданулась о фонарный столб, и в следующую секунду полыхнуло пламенем.

Все произошло в одно мгновение — Костя и фанатки сидели в мертвой тишине. Перед ними лежали неподвижные черные фигуры, разметанные на белом полотне снега.

Костя оглянулся и увидел, что они горят, судорожно толкнул водительскую дверь, но ее перекосило и заклинило от удара. Он несколько раз автоматически, не соображая, ударил плечом в дверь. Лицо его искривилось от нетерпения, он почувствовал себя загнанным в мышеловку, захотелось немедленно выскочить из машины, чтобы спастись. Повернулся к Глазастой, еле слышно, задыхаясь, попросил: «Выходи», — словно боялся, что их услышат, хотя улица была пуста.

Глазастая в мгновение ока вместе с Джимми рванула в открытую дверь, а следом за нею Костя и все остальные девчонки. Саксофон вылетел с ними, плюхнулся на снег, но его никто не заметил и не поднял.

Они свернули в первую подворотню, чтобы побыстрее исчезнуть с этой проклятой улицы. Пролетели узкой аркой, шарахнулись через пустой двор, не глядя вокруг. Овчарка молча вымахивала рядом.

Вдруг Костя резко остановился, как пораженный молнией, — лицо онемело, глаза округлились, рот открылся… Все тоже остановились, тяжело и шумно дыша.

— Сакс забыл!.. — выдохнул Костя.

— Ну и черт с ним! — крикнула Каланча. — Он же сгорит.

— Заткнись, дура! — Глазастая матерно выругалась. — По саксу нас сразу сцапают.

В это время раздался взрыв машины, он был негромким — все-таки они отбежали на порядочное расстояние, но страх еще сильнее овладел их смятенными душами.

Костя оглядел фанаток, пробежал глазами по испуганным лицам — ему так хотелось, чтобы кто-нибудь из них подменил его и пошел за саксофоном. Зойка сразу это поняла и сказала:

— Костя, я мигом слетаю… Ты не бойся, я слетаю…

Но он ее остановил. Тут надо самому. Он приказал им ждать и не высовываться и побежал обратно, непривычно втягивая голову в плечи. От этого он сразу стал маленьким и незащищенным. Глазастая посмотрела ему вслед, и легкая тень разочарования мелькнула на ее лице. Но она ничего никому не сказала. А все остальные притихли и затаились, ожидая в сумерках чужого двора возвращения Кости. Им стало холодно, они сбились тесной молчаливой группой.

6

Еще издали Костя увидел обгоревшую машину: краска на ней оползла, стекла вылетели. Вокруг сбитых собрались случайные прохожие. Неизвестно, откуда их намело, ведь только что улица была пуста. «Убили!» — выкрикнул кто-то.

Эти страшные слова застали Костю врасплох. Что-то внутри у него перевернулось, голова стала чужой и тяжелой, сердце заколотилось в горле, ноги дрожали, не хотелось идти вперед, а убежать бы, спрятаться, уехать, исчезнуть навсегда, поменять фамилию, чтобы его никто никогда не нашел. Он остановился, застыл, потом попятился, но инстинкт самосохранения был сильнее страха.

Костя незаметно скользнул за спинами, пронырнул к машине, ее двери с выбитыми стеклами стояли нараспашку, заглянул внутрь… Там еще дымился обгоревший клоками дерматин на сиденьях, но саксофона он не нашел. И тут он обо что-то стукнулся ногой и увидел, к своей радости, лежащий на снегу саксофон. Теперь его надо было, не привлекая внимания, поднять и незаметно уйти. Страх снова обуял Костю. Он согнулся, стал поправлять шнурки на ботинке и незаметно протянул руку к саксофону, взял за ручку футляр и встал.

Он увидел тетку в толстом платке и в цигейковой шубе. Она зыркнула по нему тревожным взглядом. Костя быстро отвел глаза в сторону и, пятясь спиной, подался назад, чтобы скрыться. А тетка вдруг бросилась к нему, завопила: «Стой!.. Попался! На помощь!» — и смертельной хваткой вцепилась в него.

Несколько человек откололись от толпы, окружавшей пострадавших, и ринулись к Косте.

— Шофера поймала! — вопила тетка. — Убийцу!

До Кости все доходило с трудом: и вопли тетки, и поведение окружающих. Он свалился под тяжестью двух мужиков, которые сбили его с ног, подмяли, горячо дыша в лицо. Он извивался под ними, стараясь выскользнуть. Потом ему вдруг стало легче, кто-то поставил его на ноги. И прямо на него надвинулась фигура в милицейском полушубке.

Костя сжался и ждал первых вопросов милиционера, а в голове у него беспрерывно мелькала громадная черная фигура сбитого, тяжело переворачивающаяся в воздухе. Но первые слова милиционера: «Что здесь за самосуд?» — как ни странно, успокоили его. Он разжал кулак тетки, которая все еще держала его крепко за рукав, и твердо произнес:

— Я не шофер.

И хотел добавить, что он вообще сторонний прохожий, увидел обгорелую машину и подошел из любопытства. Никто ведь не заметил, что он поднял саксофон. Боже мой, так легко было это сказать: «Вы что, с ума посходили? Хватаете, избиваете. Я же просто шел мимо!» Но прежде чем это проговорить, он поднял глаза на милиционера, увидел… и окаменел! Перед ним стоял тот самый гаишник, которого он только что видел на углу Свердловской и Красноармейской. Костя не мог оторвать глаз от длинного лошадиного лица милиционера, видел, как его пытливые, сверлящие зрачки ввинчивались в него. «Сейчас узнает!» — ударило как молнией. В горле пересохло, язык прилип к нёбу. «Погиб, погиб!» — мелькало в тумане сознания. Он встал к милиционеру вполоборота, пряча лицо; больше пока ничего не смог придумать.

— И вправду, не похож на шофера, — виновато признался здоровенный мужик. — Пацан… А мы его…

— А что же ты в машину заглядывал? — не сдавалась тетка. — Что там искал?

— Саксофон там забыл, — признался Костя. Только тут вспомнил про свой инструмент, увидел его на снегу у себя под ногами и поднял.

— Чего, чего? — не поняла дотошная тетка.

— Инструмент это музыкальный, — объяснил милиционер и повернулся к Косте: — Ну?

— Он меня за рубль согласился подвезти… Когда случилось… сразу смылся… — Сбиваясь, врал Костя, каждую секунду ожидая, что мент его перебьет. Поэтому говорил медленно, с трудом преодолевая слова. — Испугался… У меня случился нервный шок… Зачем-то побежал куда-то… Не соображал… Потом спохватился — рукам легко, руки пустые. Вспомнил про саксофон. Вернулся.

Милиционер взял под козырек:

— Инспектор ГАИ капитан Куприянов. Ваши документики?

Костя развел руками: мол, «документиков» нет. И услышал, как по толпе, которая окружала его плотным кольцом, прошел шелест слов: «Без документов… Еще неизвестно, что это за тип… Ишь, в мороз без шапки. И музыкант… Знаем мы таких, видели. Посадить его и пропесочить». В ту пору людей в тюрьму сажали легко: сказал не то — и уже в тюрьме.

— Ну а фамилия у тебя есть? — ехидно спросил Куприянов.

Костя понял, что попал в капкан, который вот-вот захлопнется, и конец его жизни, музыке и счастью, но готов был от страха закричать: «Да, да, это сделал я!» — чтобы сбросить с себя тягостную неопределенность, слова уже были на кончике языка, потом все же овладел собой и тихо ответил: «Зотиков я. Костя». Жесткое подозрительное лицо Куприянова стало вполне милым, губы растянулись в улыбку: «Постой, постой… — Он внимательно всматривался в Костю. — Надо же… Так ты же не иначе как Самурай… А я думаю: на кого ты похож?… Ну дела… Моя Машка с тобой в школе учится, в двадцать седьмой… Все твои песни поет».

Костя ничего не успел ответить Куприянову: около них резко затормозили сразу две «скорые помощи».

Милиционер посуровел и сказал:

— Ну вот что, парень, вали отсюда. Позвонишь завтра в пятое отделение, спросишь меня… — Он пошел навстречу врачам и санитарам.

Толпа переметнулась к сбитым.

Костя остался один. В просвете между людьми он увидел врача, склонившегося к темной фигуре мужчины, лежащего на снегу; женщины Костя не видел. Врач что-то сказал санитарам, те быстро переложили сбитого на носилки и понесли к машине. Костя хорошо рассмотрел его: это был старик, седые волосы упали ему на лоб, торчал острый нос и небритый подбородок. «Мертвый, мертвый!» — подумал Костя, отвернулся от неприятного лица и побежал. Вскоре его обогнали две «скорые», нервно мигая синим светом сигнального фонаря на крыше. Он остановился, проводил их взглядом, увидел, что следом за ними проехал длиннолицый, и, боясь, что тот его заметит, шмыгнул в подворотню к фанаткам. Но их там уже не было. Он выругался, обвиняя их во всех своих несчастьях. Как он сейчас их ненавидел, как проклинал: это ведь они подтолкнули его, проклятая ведьма Глазастая! А теперь все смылись! Сделали из него дурака и смылись. А он отвечай.

Из подъезда дома вынырнула согнутая фигурка Зойки и приблизилась к нему. Ее замерзшие бескровные губы с трудом вытягивались в привычную улыбочку.

— Ну что ты лыбишься? Что уставилась?! — сорвался Костя в крик.

— А что? — испугалась Зойка.

— Дура!.. Кретинка!.. Вот что! — Он сильно толкнул ее.

Она упала навзничь, не произнеся ни слова, как подрезанная. А он, зарыдав взахлеб, бросился бежать, не разбирая дороги.

К своему дому Костя пришел ночью, не помня, где он был и что делал. В темноте двора его обостренные страхом глаза выхватили силуэт милицейской машины с двумя милиционерами — она стояла у подъезда. У Кости не было сил бежать: он замерз и еле волочил ноги. Он обошел дом и поднялся по лестнице с черного входа, отворил дверь и, не зажигая света, одетый, упал на диван, натянул на себя одеяло, чтобы преодолеть озноб.

Хорошо еще, матери не было дома.

Костя пролежал до утра — то ли в бреду, то ли в дреме. Перед ним все время возникал мертвый старик. Несколько раз он вставал и выглядывал в окно, чтобы посмотреть, сторожит его машина или нет. Для этого ему приходилось вскарабкиваться на подоконник: машина стояла слишком близко к подъезду.

Первые два раза машина была на месте. Потом он услышал, как заработал мотор, и она уехала. И все же, не веря своему слуху, снова влез на подоконник и убедился, что милиционеры уехали.

Зато через несколько минут зазвонил телефон. Он не решился снять трубку. Телефон звонил долго, разрывая тишину ночи. Костя не выдержал и накрыл аппарат подушкой. Ближе к рассвету, когда небо посветлело, ему стало полегче; он вдруг подумал, что все обойдется, ну не может быть, что с ним случится несчастье. Ну не может этого быть! И он так долго уговаривал и убеждал себя в этом, что все-таки уговорил, успокоился и крепко заснул. Поэтому, когда вновь зазвонил телефон, забыл об осторожности, схватил трубку и услышал, как тихий голос сказал ему:

— Это я.

— Кто «я»? — не понял Костя.

— Глазастая… Все в норме. Стариков откачали. У него перелом ноги и сотрясение мозга. Оклемается. А ее вообще через неделю выкинут.

Костя молчал: волна радости ударила ему в голову. Проклятые старики живы, никто не умер, а он мучился. Все стало на свои места. Он вдруг привычно громко рассмеялся и прежним голосом победителя ответил:

— О'кей, Глазастая! Ты меня разбудила, пойду досыпать. — Это он сказал для красного словца — спать он все же не мог.

Следом позвонила мать. У нее был виноватый голос:

— Костик, доброе утро… Пора вставать. «Петушок пропел давно…» Не забудь позавтракать. Там есть одна котлета. — Она хихикнула. — Я вчера засиделась у Вальки… Спохватились поздно, боялась тебе позвонить, и домой идти ночью страшно… Валька говорит: «Ну и ночуй, пожалуйста… С твоим Костиком ничего не случится…» А я всю ночь продремала, было плохое предчувствие… У тебя все о'кей?

— Мать, не оправдывайся… Скучно. Ты же свободный человек. Сколько можно повторять.

Она что-то еще хотела сказать, но он, не дослушав, повесил трубку и ударил по кнопке мага.

Громкая музыка их группы огласила комнату. Потом запел он сам, и Костя, вторя собственному голосу, самозабвенно, упоенно опрокинулся в небытие пения. Громче, громче, еще громче, чтобы окончательно выбросить из себя весь вчерашний день и эту страшную ночь. Громче, громче!.. Соседи застучали сразу с разных сторон, но он продолжал свою радостную песню освобождения.

7

Дальше все полетело в привычном ритме музыки, отсиживания скучных уроков, веселья концертов и славы. Правда, однажды ему позвонил Куприянов и простуженным баском прохрипел:

— Ты куда пропал, счастливчик? Не дело. Приходи завтра в двенадцать. Составим акт опроса свидетеля. Нет, в двенадцать не годится, не надо срываться из школы. В четыре, без опоздания. — И повесил трубку, не попрощавшись.

Сигналы отбоя больно ударили Костю в ухо. Он нехотя поплелся в милицию. Трусил, поэтому, чтобы как-то утвердиться, выпендрился в свои самые модные шмотки. В скучных и казенных коридорах милиции Костя нашел Куприянова, сидящего в тесной комнатушке еще с двумя милиционерами. Тот встретил его мрачно, оглядел с ног до головы, протянул листок и сказал:

— Подпиши.

Костя прочел акт опроса, в котором было написано, что он, Костя Зотиков, ученик девятого класса 27-й средней школы, двадцать девятого января сего года опаздывал на репетицию школьной рок-группы, попросил незнакомого шофера на улице Фигнера подвезти его. Последний согласился, запросив два рубля. Личность шофера не установлена.

Костя подписал акт, вполне довольный. Он не волновался: история явно шла к концу. Правда, Куприянов вдруг спросил, не поднимая глаз, как бы между прочим, умеет ли он водить машину? Костя, конечно, поспешил ответить, что не умеет, но сразу испугался и, чтобы скрыть растерянность, стал вести себя нагловато, развалился на стуле со скучающим лицом, повесил ногу на ногу. Куприянову это не понравилось, и он спросил неприятным голосом:

— Ты был у старика?

— У какого? — не сообразил Костя.

— У сбитого.

— А зачем?

— Ну, не знаю… Может, тебе угрызения совести не дают покоя, — то ли пошутил, то ли серьезно произнес Куприянов.

— А при чем тут я? — не на шутку испугался Костя.

— Ну, ты сидел в той машине. При чем? Значит, вроде соучастник происшествия. — Глаза у Куприянова сверкнули.

Костю прямо подбросило на стуле от возмущения. Он почти закричал:

— Какой же я соучастник?! Когда я сам пострадавший. — Он и на самом деле искренне считал себя жертвой случая, несчастным. — Сначала я сорвал концерт… Теперь вы меня таскаете… По ночам этот старик снится… Думаете, приятно? Думаете, располагает к спокойной жизни?

— Приятного мало, с одной стороны, — вздохнул Куприянов. — С другой… живет человек вроде тебя, нормально живет, а ему скучно, чего-то недостает. Хочется ему выкинуть какое-нибудь коленце. Выкидывает… и прости-прощай тихая жизнь. А она-то самая желанная, оказывается. Вот ты, например, просто сел в левую машину, ничего особенного: сел, потому что спешил. Не знал к тому же, что она угнанная. У нее же на лбу это не написано. Сел, поехал — и бац! Влип. Последствия, как видишь, самые непредвиденные. Теперь не жалуйся и расхлебывай.

— Так ведь на леваках все ездят, — разозлился Костя. — Можно подумать, что вы не в милиции работаете, а на луне.

— Ездят-то ездят… А попадаются не все. Вот в чем секрет. Кто влип, тот и расплачивается, пока другие гуляют, — насмешливо произнес Куприянов, взял акт опроса, посмотрел на Костину роспись и спросил с участием: — Что ты обмотался шарфом? Заболел?

— Горло берегу, — снисходительно улыбнулся Костя.

— У меня есть рецепт… Когда горло болит, в два счета можно вылечить. Значит, так… Берешь поллитровку, выливаешь в стакан, полощешь горло и выплевываешь, полощешь и выплевываешь. Так всю бутылку. А утром просыпаешься, вспоминаешь, что сделал с водкой, болезнь от огорчения как рукой снимает. — Куприянов коротко захохотал, поглядывая на Костю.

Два других милиционера тоже хохотнули.

А Костя опять ухмыльнулся. Его взгляд говорил Куприянову: давай, трави, выдержим.

Куприянов помрачнел:

— Выйдем. — А в коридоре, оглядев Костину взлохмаченную голову, длинный желтый шарф, обмотанный вокруг шеи, короткие клоунские брюки в клетку, торчащие из-под брюк пестрые носки, саркастически спросил: — А почему ты все по-английски поёшь? Чем тебе наш русский не нравится?

— А что, нельзя? — с вызовом спросил Костя. — Английские песни на английском…

— А сам, значит, японский Самурай! — засмеялся Куприянов. — Ух ты, стервец-космополит! — Он привычным движением схватил Костю за шарф, подтянул к себе, посмотрел на него злыми глазами и прошептал: — Мой тебе совет, счастливчик, ты эту свою вечную ухмылку спрячь, а то она раздражает нашего брата. Лады? — И повел Костю к следователю, размахивая подписанным актом, вышагивая непомерно широким шагом, несмотря на небольшой рост.

Костя шел следом за ним с безразличным видом, только один раз, когда он увидел за окном улицу и прохожих, спешащих по своим делам и слоняющихся без дела, то почувствовал легкую тоску по свободной жизни.

— Между прочим, кто твои родители? — вдруг спросил Куприянов.

Костя заметил, что Куприянов всегда задает вопросы неожиданно, точно хочет застать собеседника врасплох. Но он был начеку. Ему не хотелось открывать тайну своей личной жизни, рассказывать первому встречному, что у него нет отца, и он соврал:

— Родители работают на заводе радиоаппаратуры (хотя там работала только его мать).

У следователя Куприянов снова расцвел, всю его мрачность как рукой сняло.

— Привел к тебе Зотикова. — Куприянов с любовью посмотрел на Костю, излучая сияние. — Он и есть наш знаменитый Самурай! Ты его никогда не слышал? Отстаешь, старик. Твоему старшему сколько? Четырнадцать?… «Металлом» увлекается? Ну так ты обратись к нему за разъяснением, он тебе все в красках разрисует. — Выразительно подмигнул Косте и вышел.

Следователь встал, кивнул Косте: мол, пошли, и выкатился из кабинета. Он привел Костю в просторную комнату с зарешеченными окнами. У стены, плечом к плечу, сидели шестеро мужчин, а чуть в стороне милиционер. Он тусклым голосом предложил Косте опознать среди этих шестерых шофера, который его вез, когда случился наезд.

Костя посмотрел на мужчин — они были для него одинаково однообразны и скучны — и отвернулся. Ему сразу стало тоскливо от серости этой убогой комнаты с блеклыми стенами, с решетками на голых окнах, со старой, облупленной мебелью и грязными полами, на которых видны были многочисленные следы от мокрых ботинок.

— Ну что, никого не узнаешь? — спросил следователь.

Костя помотал головой.

— А ты всмотрись, — приказал следователь. — Не стесняйся, всмотрись.

— А я и не стесняюсь, — ответил Костя. Он вдруг смекнул, что если никого из них «не узнает», то его будут таскать без конца в милицию и показывать ему новых и новых шоферов. Поэтому он решил разыграть следователя, ткнул пальцем в самого крайнего мужчину, мордатого, краснощекого, и сказал: — По-моему, вот этот. — Помолчал, перевел взгляд на худого, низкорослого, со злобинкой в лице и произнес: — Нет, пожалуй, тот шофер смахивал больше на этого гражданина.

Трюк его удался, следователь понуро вздохнул:

— Диапазончик значительный. Черт побери! С тобой все ясно, «металлист». Иди, парень, гуляй! Когда надо будет, позовем.

На улицу Костя вышел вполне довольный. Его там ждали фанатки. Он хотел к ним подойти, но тут кто-то тронул за локоть. Костя оглянулся — перед ним стоял здоровенный толстяк, один из тех, кто сидел на опознании.

— Будем знакомы, хлопец. — Он, излучая доброжелательство, обхватил Костину руку своей здоровенной лапой. — Судаков. — И пояснил: — Это мою машину угнали… Но ты мне сегодня помог. Подтвердил, что это не я. А то следователь подозрительный.

— Извините… меня ждут. — Костя еле вырвал у него руку, потом засмеялся и весело крикнул: — Я рад, что помог!

Так история с милицией закончилась, и Костя в тот же день выбросил из головы ее холодные, неуютные комнаты. Он умел забывать все, что ему было неприятно.

Правда, уже весной, когда фанатки очередной раз провожали Костю после воскресного дневного концерта, между ними возник разговор о сбитых стариках. Причем разговор начался из-за Кости. Они встретили на улице одного типа, с которым Костя не раз вместе угонял машины, тот его «обучил» этому ремеслу. Веселый такой тип, вечно похваляющийся своей силой и храбростью. Его и звали Весельчаком. Он увидел Костю в сопровождении девчонок, замахал издали рукой, переметнулся на их сторону, заулыбался:

— Не хотите ли прокатиться с ветерком? — Кивнул на вереницу припаркованных машин. — Любая, на выбор.

— А что?! — поддержал его Костя, скрывая свою нерешительность.

— Тогда отойдите за угол и ждите! — Весельчак направился к машинам.

Костя с фанатками прошли немного вперед и остановились. Оттого что фанатки молчали, Костя еще больше расхрабрился, глаза его лихорадочно блестели. Улыбался, острил, ёрничал:

— «Неужели в самом деле все фанатки отсырели?…» Нет, лучше «облысели»… Представляете, вы все лысые. У вас гладенькие, лысые головки. Волосы повылазили от страха. Все ясно: над вами прочно нависли тени милых старичков. Раскаяние мучает ваши души и сердца. Слезы готовы брызнуть из глаз!..

— Чего-чего? — спохватилась Ромашка. — Еще думать про каких-то стариков? Не сдохли — ну и черт с ними! Лично я живу вообще одним днем. А то вдруг трахнет бомбочка — и капут. Правда, Каланчонок?

Каланча, чтобы скрыть собственную неуверенность — ей до ужаса не хотелось лезть в чужую машину, — щелкнула Ромашку по носу.

— Больно, дура! — неожиданно психанула Ромашка.

— Больно? — рассмеялась Каланча. — А я же любя.

— Ребята, погода хорошая, солнце, — вмешалась Зойка. — Лучше прошвырнуться.

— А ты не пищи и не голосуй, тоже мне — агитатор! — сказала Глазастая. — Мы все — за!

Они медленно шли по улице, беспрерывно оглядываясь… Но вот из-за угла появились вишневые «жигули», домчались до них, остановились, улыбающийся Весельчак распахнул дверь, крикнул:

— Вали!

Они попадали в машину и полетели в неизвестную даль.

8

Ну и денек выдался. Боже, спаси и помилуй! Потом Лиза его часто вспоминала, потому что это было последнее воскресенье, прожитое ею по-старому.

Все началось ночью. Приснился странный сон, без начала и конца. Баба Аня кричала, звала: «Лиза!.. Лиза-а-а!.. Дочка, что же ты?» Проснулась, как говорится, в холодном поту. Обычно ей не снятся страшные сны, а все хорошие, веселые; проснется, улыбнется и дальше в подушку. А тут ужас! Хотя ничего не произошло, просто баба Аня ее звала, ну, может быть, слишком печальным голосом. И всё. А ей стало страшно. Лиза подумала, что зря вчера она ее отправила в Вычегду, надо было заставить переночевать в городе, а утром проводить. Как хорошо было бы на душе, если бы она сейчас была здесь. Вышла бы на кухню, а там баба Аня… «Совсем она у меня из головы вон, — подумала Лиза, — бедная, одинокая, разнесчастная старуха».

Тут Лиза поймала себя на том, что иногда не вспоминает о матери по целым неделям. Вот от чего ей стало страшно, а не от сна, догадалась — от того, что забросила родную мать. Решила: «Встану — сразу позвоню», но потом зачухалась по дому… и забыла.

Встала, набросила на Костю одеяло — оно валялось на полу, не удержалась, осторожно поцеловала, чтобы не разбудить. Тихонько убрала свою раскладушку. И закружилась. Выбежала в магазин: надо было что-то купить, а там ни «хрена подобного», схватила в кафетерии четыре пирожка с творогом, подхватила в овощном авоську с картошкой, пособачилась немного, что они продают гнилую, но ругаться длинно не стала — себе дороже: у них луженые глотки, все равно перекричат.

На обратном пути встретила Степаныча. Он злился, что Зойка, поганка, не захотела с ним ехать на садовый участок. «Воскресенье с отцом не может провести». Лиза, конечно, взяла сторону Зойки. До чего все родители одинаковые: вынь и положь им родное дитя, чтобы всегда оно было рядом.

— Конечно, я своего тоже пасу, — сказала Лиза, — но меру знаю.

Степаныч — мужик ничего. Стоящий. Лиза по привычке сделала ему глазки, хотя относилась к нему по-родственному — полжизни прожили в соседях. Поговорили, похохотали. Он полуобнял ее, произнес свою любимую фразу: «Ну, Лизок, когда будем дверь пробивать? У меня руки чешутся». Он как бы шутил, ёрничал, но Лиза заметила, что глаз у него подернулся надеждой, что он не шутит, а всерьез. Она засмеялась и скоро-скоро побежала домой, чувствуя на спине и на ногах его провожающий взгляд. От этого походка у нее стала совсем легкой, летящей. Дома подсушила на сковородке хлеб, а то он сырой, достала из холодильника плавленый сырок, надкусанный Костей, съела на ходу, стоя на одной ноге, влезла в домашний ситцевый халатик, накрутила бигуди. У нее на этот счет твердое правило: к вечеру надо быть в форме на всякий пожарный случай. А то вдруг подвернется компания, или кто-нибудь неожиданный заглянет в гости, или позвонит забытый, заброшенный кадр. Пойдут воспоминания, вздохи-охи… Лиза любила это. Потом она села за халтуру. Ее хорошенькое, умиротворенное личико приобрело сосредоточенное выражение, поэтому она очень испугалась и вздрогнула, чуть не упала со стула, когда комнату неожиданно оглушила громкая музыка.

Это проснулся Костя и сразу врубил маг на полную катушку.

— Ты что?! — возмутилась Лиза.

— Ничего, — спокойно ответил Костя.

Лиза посмотрела на сына — до чего он симпатичный, не смогла сдержать улыбку, махнула приветливо рукой, надела на уши от шума Костины старые наушники и застучала по клавишам машинки. «А куда ему действительно деваться, — думала Лиза, — когда у них всего одна небольшая комната и шестиметровка кухня? Попробуй развернись в этих хоромах!» Она вздохнула, словно ей стало жалко себя, что они живут в такой тесноте. Но на самом деле она любила свою квартирку и весь ее нелепый вид. Ей нравился громадный старый шифоньер бабы Ани — он занимал почти полкомнаты; ломберный столик под зеленым сукном, вытертый, в пятнах, но родной и близкий, на нем Лиза в детстве делала уроки, а теперь печатала; и овальное зеркало в красном дереве с канделябрами — в них почему-то всегда торчала одна свеча.

Два последних предмета — ломберный столик и овальное зеркало — это уже не от бабы Ани, а от дедушки и бабушки. Их Лиза, естественно, не знала, они для нее как миражи в пустыне. Вроде были, а может, и нет. Правда, одна фотография деда у Лизы имелась. На ней сидел мужчина в черной рясе, с большим крестом на груди. У него было простое доброе лицо, густая борода; длинные волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб. На коленях дедушки покоилась девочка лет трех, остроглазая и живая. Дедушка держал ее маленькую ладошку в своей широкой руке, держал крепко, и было видно, что оба они слиты этим рукопожатием навечно.

Эта девочка и была ее мама — баба Аня. Она сохранила фотографию своего отца, несмотря на лихолетье. Дедушку застрелили в Гражданскую: ворвался в церковь местный революционер во время утренней службы, на Родительскую субботу, услышал, как дед читал молитву по усопшим, и застрелил. Антихриста арестовали за убийство, но потом выпустили. Какое-то время он даже ходил по городку героем: его все знали, показывали на него пальцем, боялись. А ему это нравилось, он куражился. После смерти священника приход распался, церковь закрыли, бабушка умерла от тоски, и баба Аня осталась одна.

В церкви сначала устроили склад, потом какая-то очень умная голова решила переоборудовать ее в Дом культуры. Нашелся умелец сапер, который взялся «срезать» взрывным устройством колокольню. «Сразу, как бритвой, в аккурат ниже звонницы. Она взлетит и сядет поодаль, — хвастался он. — А мы поставим новую крышу, и будь здоров, Дом культуры!» Он чертил планы «срезки», делал расчеты, их обсуждали в горисполкоме, а потом он так срезал колокольню, что вся церковь охнула, покачнулась, застонала, покосилась набок и в нескольких местах треснула от пола до потолка.

В день взрыва в доме бабы Ани вышибло все стекла.

Народ по-разному отнесся к этому событию: одни возмущались между собою, перешептываясь, другие с восторгом рассказывали о взрыве и издевались над сапером. Церковь ведь пятнадцатого века: маленькая, крепкая, вросшая в землю, иконостас в ней выписан знаменитыми мастерами. Церковь была монастырской, сооружена как охранная против врагов отечества на подступах к Москве. Стояла за каменной стеной. Ее монахи были воинами. А когда рядом вырос городок, то стену постепенно снесли.

После взрыва в церкви устроили тир, и туда повадились ходить воинственные мальчишки. Самые отчаянные из них иногда незаметно постреливали по иконостасу. Потом откуда-то появился председатель горисполкома из приезжих. Инициативный, энергичный. Он решил в бывшей церкви устроить спортивный бассейн: провел туда водопровод, разрыв всю гору, на которой стояла церковь, внизу поставил насосную станцию, чтобы качать, гнать воду наверх, разобрал каменный изразцовый пол, выкопал котлован, но водопровод почему-то прорвало, и всю церковь затопило.

Несколько раз у бабы Ани собирались отнять дом. Но так как она не скандалила, не отказывалась от выселения, не плакала и не просила, а только сурово выслушивала очередной приговор очередного начальника, то ни у кого почему-то не хватило решимости выгнать ее на улицу. Первое время баба Аня жила огородом и держала корову. Трудилась не покладая рук. Потом корову у нее забрали в колхозное стадо, и она пошла за нею следом в колхоз и проработала там без малого сорок лет. Замуж вышла поздно, за битого-перебитого однорукого мужика, родила дочь Лизу, а его похоронила на местном кладбище. Теперь у нее здесь были три родные могилы.

… Раздался длинный телефонный звонок. Костя нехотя выключил магнитофон и снял трубку. Он знал: звонила баба Аня.

— Алло? Приветик. Нормально… Исполняет соло на машинке.

Нельзя сказать, что бабушка наскакивала на него или читала нотации; нет, она была радостной, расположенной, ласковой, но Костя никогда не знал, о чем с нею разговаривать, и пытался побыстрее передать трубку матери. Так он поступил и на этот раз: подошел к Лизе с телефоном, постучал костяшками пальцев по ее спине.

Лиза повернулась к сыну с легкой улыбкой, вопросительно посмотрела на Костю, при этом ее аккуратно выщипанные брови полезли вверх.

— Вычегда, — объявил Костя, протянул матери телефонную трубку и вышел из комнаты.

Он протиснулся в крохотную ванную и там стал одеваться, поглядывая на себя в зеркало. Причесался, взбил на голове хохолок. Отлично взбил, красиво: когда он подпрыгивал, то хохолок тоже прыгал. Улыбнулся, сделал строгое лицо — сам себе понравился: хорош! Зашел на кухню, увидел пирожки с творогом и съел все четыре штуки. До него долетал голос матери, она все еще разговаривала с бабой Аней: «Ты мне сегодня снилась… Звала: «Лиза, Лиза, дочка…» Ты как там? Приеду, обязательно приеду… и Костика привезу».

Костя, сидя на кухне и доедая пирожок, скорчил рожу — к бабе Ане он совсем не собирался.

— Печатаю, — продолжала Лиза. — Диссертацию по истории. Оказывается, Петр Первый был отвратительный тип. Изменял Екатерине на каждом шагу и еще имел наглость ей об этом рассказывать. Я бы на ее месте наплевала на эту царскую корону… Ну и что, что воскресенье? Грех работать? А нам нужны деньги.

Лиза повернулась к двери и увидела Костю. Он уже был одет в свою униформу и собирался улизнуть.

— Ты уходишь? — испуганно спросила Лиза.

Костя кивнул.

— Мама, я тебе перезвоню, — сказала Лиза и повесила трубку. — Костик, а как же я? — Лицо у нее стало обиженное и несчастное. — Значит, кино на сегодня отменяется? Значит, пропало совместное воскресенье? Но мы же вчера договорились?

— Так то вчера, — ответил Костя. — Ты же печатаешь.

— А я бы бросила! — с восторгом ответила Лиза.

Костя строго, трезво и по-деловому спросил ее:

— А как же деньги на новый костюм?

— Знаешь… — Лиза виновато потупилась. — А что, если временно мы не будем покупать костюм?

Вот тут Костя очень удивился: столько говорили о костюме, ходили по магазинам, прикидывали, примеряли, и на тебе, пожалуйста, — она передумала!

— Ты что, мать?! — сорвался он на крик. — Забыла, зачем он мне?

Тут она выложила свой коронный план, она его давно пестовала в глубине души, только никак не могла решиться сказать ему:

— Ну, понимаешь… хотела собрать деньжат, чтобы поехать с тобой на конкурс.

— Ты даешь! — искренне возмутился Костя. — Со мной на конкурс? Это же смешно.

— А что смешного? — слабо и неуверенно защищалась Лиза. — Ничего. Наоборот, мне интересно. Ну как я живу, ты замечал, между прочим?… А-а, не замечал! Работа — дом, дом — работа. А тут конкурс!

— Ну вот что, не морочь мне голову. Понятно?

Лиза кивнула.

— Приехать на конкурс с мамашей! — Костя еще раз посмотрел на себя в зеркало и еще раз поправил прическу, не глядя на Лизу. — Курам на смех! На меня же пальцем будут показывать. У меня и так зажим, комплексуха, а тут еще ты!

— Мне тоже хочется повеселиться, — упрямо повторила Лиза.

— А ты знаешь, какая движущая сила в современной жизни? — продолжал наступать Костя.

— Не знаю.

— Не знаешь! — торжествовал Костя. — А вот если бы знала, вела бы себя по-другому.

— Так ты мне объясни, — робко попросила Лиза, — может, я пойму… Какая такая движущая сила?

— Престижность! — ответил Костя. — Если я буду в форме, у меня все пойдет по-другому. В силу вступает психология. Понимаешь?… Я должен победить всех еще до конкурса… Появлюсь весь в стиле, уверенный в себе. — Костя с небрежным видом прошелся мимо матери, живо представляя себе, как он будет это делать. — Еще не пел, а уже победил. Или я вползаю в старье. Сразу готов, спекся. Могу и не ходить на конкурс.

— Неужели так много зависит… от этой престижности?

— Конечно. Престижность в наше время — королева успеха. — Костя оживился. — Вот послушай… Мне один валторнист рассказывал, как он был на конкурсе… После второго тура попал на четвертое место. Что делать? Как вырваться? На раздумье один день. И он одолжил у знакомых прикольную тачку… Подкатывает к залу в тот момент, когда все выходят на улицу. Открывает двери: садитесь, развезу всех по-братски. В рядах противника паника. А он выходит, играет лучше всех — и первое место у него в кармане. Нет, мать, престижность — это сила!

Лиза подняла глаза на своего Костика, который как картинка рисовался перед нею, все же улыбнулась и сказала:

— Ну веселись. Все нормально. Ты прав, я буду работать.

— А ты не вешай носа, — ответил на ходу Костя. — Мы еще с тобой погуляем.

Костя выскочил на лестничную площадку. Тут же хлопнула соседняя дверь, и рядом с ним появилась Зойка — глаза подмазаны, в ушах сережки. Вызвали лифт. Зойка не отрываясь смотрела на Костю. Тот не замечал ее напрочь.

— А Степаныч лепит пельмени, — сказала Зойка, чтобы привлечь внимание Кости. — Представляешь?

— Пельмени? — рассеянно переспросил Костя. — А зачем?

— Сегодня к нам приедет мамаша с хахалем. — Зойка недовольно фыркнула. — Так он, дурачок, их пельменями решил удивить.

— Ну и что?

— А то, — ответила Зойка. — Измены прощать нельзя.

— Ух ты, какая строгая, прямо прокурор! — Костя вдруг схватил Зойку за нос и захохотал.

Зойка вырвалась, ей больно и обидно, но она стерпела.

Лифт остановился на их этаже. Из него вышла женщина-почтальон, а они протиснулись мимо нее. В последний момент она поймала Костю за рукав: «Зотиков? Ты-то мне и нужен. Здесь повесточка».

— Матери отдайте, — заторопился Костя. — Она дома.

Но женщина не сдавалась:

— Тут требуется твоя подпись.

Зойка сострила:

— Может, тебя вызывают в суд для развода? Может, ты состоял в тайном браке?

Хохотнула своей шутке, с любопытством заглянула в повестку и сразу сникла. Помрачнела. Насупилась. Испугалась. Костю вызывали в суд. Она сразу усекла из-за чего. Подумала: «Ну, началось».

А Костя, расписываясь, пританцовывал, не читая повестку. Женщина разорвала повестку пополам: одну половинку с его росписью взяла себе, другую отдала Косте.

— Что ж тебя в суд вызывают? Натворил что?

— В суд?!

Только теперь Костя прочитал повестку:

«К. Зотикову явиться в суд второго участка…»

Женщина ушла вниз.

— Из-за старика, — догадалась Зойка.

— Помолчи, и без тебя тошно! — грубо ответил Костя.

— А хочешь, я вместо тебя схожу? — предложила Зойка. — Скажу судье, что ты уехал или что у тебя концерты.

— Да начхать ему на мои концерты! — закричал Костя, мгновенно впадая в истерику. — Черт побери! Снова заниматься этим дерьмом — встречаться с этими рожами! Будь они прокляты! Скоты, жить не дают! — Он стоял рядом с Зойкой мрачнее тучи.

— Костя, у меня предложение, — начала Зойка.

— Да катись ты со своими предложениями знаешь куда!

Он неслышно открыл дверь, вошел в комнату. Лиза сидела к нему спиной, ее машинка строчила как пулемет.

— Тра-та-та! — закричал Костя, изображая солдата, стреляющего из автомата.

Лиза вскрикнула, оглянулась, увидела Костю — улыбнулась:

— Ты вернулся? Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Просто я передумал. — Он еще не знал, как ему взвалить свою ношу на нее, но должна же она ему помочь! — Подумал, может, нам правда сходить вместе в кино?…

— Вот хорошо! — обрадовалась Лиза. — Приглашаю тебя… даже не в кино, а в кафе… Помнишь, как в детстве: «А сегодня, Костик, у нас будет совместное веселое воскресенье».

— «…и ты будешь целый день со своей мамой!» — кривлялся Костя, подражая Лизе. Зло добавил: — А потом тебе звонил какой-нибудь очередной мужик, и ты убегала.

— Неправда, Костик! — Лиза рассмеялась. — Я не всегда убегала. — Она сбросила халат и достала из шкафа платье. — Воскресенья были для меня святые дни. И вообще, заруби себе на носу: я живу только для тебя.

Костя незаметно вытащил из кармана повестку, перечитал ее.

— Если хочешь знать, — продолжала Лиза, — из-за тебя я не вышла замуж. Помнишь: приехала я на дачу, ты тогда был в старшей группе, между прочим, был веселенький, ладный мальчик. Красавчик. И уже пел смешные песенки про цыплят, про поросенка. Наивный, хороший был мальчик. Первый романтик в группе. Ночью потихоньку выходил во двор, чтобы «поймать» в темном небе движущийся спутник. Ну так вот… Спросила я тебя: «Можно выйти замуж?» Между прочим, сильно волновалась. А ты ответил: «Не хочу замуж». Я очень расстроилась: мужик был хороший, с высшим, то ли инженер, то ли врач…

Забыла. Но тебя я послушала и замуж не пошла. — Она повернулась к Косте спиной: — Застегни молнию. Жалко, мое розовое в чистке. Оно меня молодит.

— Не волнуйся, — подыграл ей Костя. — Тебя и так все принимают за мою сестру.

— Ну ты скажешь!

— Спроси у Зойки, она подтвердит.

Лиза засияла, настроение у нее было замечательное.

— Баба Аня вчера спрашивала, — продолжала она, мечась по комнате, бросаясь то в один угол, то в другой в поисках сумки. — Ты моей сумки не видел?… Баба Аня спрашивала: почему ты на концерте был такой резкий?

— А зачем ты ее притащила? Она же древняя. Ничего не просекает. Повела бы в оперетту.

— При чем тут оперетта? Ты же ее внук, между прочим. Она только из-за тебя и приехала. — Лиза нашла сумку, бросилась к зеркалу, стала раскручивать бигуди. — Можно подумать, ты бабу Аню не знаешь. Ей интересно про тебя. А ты вчера хорошо пел. Особенно здорово у тебя вышла твоя песенка. Ну, там про этот мир, в котором никому нельзя уступать. И обаяние у тебя есть. — Добавила с наивной гордостью: — Это у тебя по наследству… от меня. Ты действуй, действуй обаянием!

Костя ничего не слышал, теребил повестку в кармане, хотелось побыстрее подсунуть ее Лизе. Наконец решительно перебил:

— Мать!

— Что? — испугалась Лиза. — Не то ляпнула?

— Да нет… Я хотел тебе сказать… — Костя опять испугался. — Нет, я хотел спросить… Ты думаешь, я добьюсь успеха?

— А ты сомневаешься? Вот дурачок! — Каждый раз, когда он впадал в панику, когда терял уверенность в собственных силах или им овладевала апатия, Лиза мгновенно это чувствовала и бросалась на помощь. Делала она это ловко и естественно. — Ты станешь знаменитостью. Это я тебе точно говорю. Хорошо бы побыстрее, чтобы я не превратилась в старуху. По телику будешь петь на всю страну. — Подкрасила губы, скосив глаза на Костю, подумала: «Какой он нервный!» — Ты не заболел? — Попробовала его лоб рукой, с нежностью погладила жесткие прямые волосы.

— Нормально, — ответил Костя.

— У меня тоже был слух и голос, — продолжала Лиза. — В наше время в песне главное было — задушевность. — Она негромко запела, стараясь произвести впечатление на сына: «Серебряные свадьбы…»

— От такой задушевности можно удавиться, — мрачно заметил Костя.

Лиза осеклась. Он умел ее осадить.

— Тогда другое было время, — пыталась она спастись. — Между прочим, я в Москве в Колонном выступала. Знаю, знаю! Ты слышал про это сто раз! А ты послушай сто первый — учись жить у родительницы! — Лиза звонко рассмеялась. Она прыгала и скакала, продолжая собираться. — Тогда обстоятельства были выше меня. Я тогда толкаться не умела. Локти были слабые. Теперь голос пропал, зато локти окрепли. Кого хочешь могу с ног сбить. — Она заглянула под тахту, вытащила оттуда туфли, обулась, сидя на полу. — Да, туфельки дают дуба. Это тоже проблема — где достать и на какие шиши? Так что, Костик, не волнуйся: ты идешь по проторенной дорожке. По проторенной всегда легче.

— А я и не волнуюсь, — соврал Костя, совершенно не владея собой. Он то вставал, то садился, то зачем-то выглядывал в окно.

— Нет, ты психуешь. Кого ты пытаешься обмануть — меня?… Я все вижу. Я тебе говорила, что прорываться лучше всего через самодеятельность? И оказалась права. Вроде как народный талант. У нас это уважают. — Лиза последний раз покружилась перед зеркалом. — Вот я и готова. Пошли? — Взяла сумку, заглянула в нее и помрачнела: — Ни копейки… Надо же.

Лиза недолго размышляла, выскочила на лестничную площадку, позвонила Степанычу. До Кости долетал ее звонкий голос. «Степаныч!» — кричала она, не дожидаясь, когда ей откроют. Потом он услышал, как щелкнула дверь и раздался хриплый голос Степаныча: «Привет, Лизавета! Заходи, что остановилась на пороге?» Костя знал: Степанычу главное заманить «Лизавету». Она ему ответила: «Мы с Костей уходим… Одолжи десятку». — «Счас. — Голос у Степаныча услужливый. — Вот… А хочешь больше? Не стесняйся».

Костя услышал, как хлопнула дверь у Степаныча, резко повернулся спиной к входящей матери и уронил повестку на пол. Лиза тут же заметила ее и подхватила:

— Записка? От девчонки?

— Отдай! — приказал Костя.

— Не отдам! — рассмеялась Лиза. — Мне тоже интересно ее прочитать.

Костя бросился к матери, та увернулась, записку она сжала в кулаке и спрятала за спину. Он пытался вывернуть ее руку.

— Ты сильный, а я сильнее, — сопротивлялась Лиза, ей было весело от этой игры.

Но Костя все-таки разжал кулак матери и взял повестку. Он развернул ее, помедлил, посмотрел на мать и очень естественно удивился:

— Черт! Совсем забыл. Меня вызывают в суд. — И как только он произнес эти слова, сразу почувствовал облегчение.

— В суд?! — испуганно переспросила Лиза. Схватила повестку, пробежала глазами, ничего не поняла и во второй раз прочитала вслух: — «К. Зотикову явиться в суд второго участка Пролетарского района. Явка обязательна». — Она посмотрела на сына. Ей вдруг стало страшно. — Что ты сделал, Костя?

— Ничего, — стараясь держаться беззаботно, ответил Костя.

— Ну, рассказывай. — Лиза присела на краешек стула. Глаза тревожные. — Только без вранья. Я ведь не дура, понимаю: просто так в суд не вызывают.

— Я свидетель. Понимаешь, сви-де-тель!..

— А что ты кричишь? — Лиза посмотрела на сына с подозрением.

— Ну, от тебя можно взбеситься! Сначала задаешь вопросы… Говоришь, только без вранья! А когда я тебе врал, ну, когда, скажи?! А-а, не помнишь! Ты лучше за собой последи, как у тебя с враньем?… — Костя возбужденно бегал по комнате, размахивал руками, всем своим видом изображая неудовольствие. — Потом спрашиваешь, почему я кричу? А я, к твоему сведению, кричу, потому что вижу: ты мне не веришь. Я вижу, вижу!.. Смотришь на меня с большим подозрением. А это неприятно, и вообще, я потерял желание тебе рассказывать…

— Ну, хорошо, ну, успокойся. — Лиза обняла сына, но он вырвался. — Я сижу. — Она села. — И не двигаюсь, и тебя не перебиваю… Рассказывай.

— Случилось еще в январе. — Костя заставил себя говорить спокойнее, сдерживая волнение. — Помнишь, тогда был жуткий холод. А я опаздывал после музыкалки на репетицию. Я не люблю, когда ребята ждут. Ну, в общем, спешил… Выскочил — вижу, стоит «Волга». Мотор тарахтит, шофер рядом. Спросил — подвезешь? И поехали. А когда он сбил двоих… старика со старухой…

— Сбил?! — вскрикнула Лиза. — Насмерть?

— Да нет, не бледней, те оклемались. Ну так вот, когда он сбил, то смылся. Только пятки засверкали. — Костя врал складно, история была накатанная. Он сейчас сам в нее верил, будто и вправду было так, как он рассказывал. У него даже появилось желание обрисовать всю историю в красках. — Значит, он убегал на моих глазах, а я стою как прикованный. Ну, точно парализовало. Из машины вылез и стою. Потом побежал следом, потом вспомнил, что забыл сакс, вернулся, и тут какая-то тетка вцепилась в меня… Да, я забыл: когда он сбил этих стариков, то на улице не было никого, а когда я вернулся за саксом, подвалил народ. Ну и тетка, которая меня схватила, тоже стояла среди прочих… Я был за их спинами, но она меня усекла и наскочила, она такая оголтелая, завопила, заголосила: «Я шофера поймала-а-а! Помогите!.. Он вырывается!» А я и не вырывался, тихо стоял. А тут появилась милиция, раньше «скорой помощи»: где, говорят, шофер? Ну, я им отвечаю: «Никакой я не шофер, я машину водить не умею».

— Как — не умеешь? — удивилась Лиза. — Ты же ходил на курсы. Значит, врал, а говоришь, что не врешь?

— Не врал я тебе! — опять взметнулся Костя. — Им соврал, что не умею. Ну сама рассуди: шофер сбежал, вокруг толпа, человек лежит сбитый, а я вылезаю из машины. Попробуй докажи, что ты не верблюд. Не докажешь, я это сообразил. И хорошо, что соврал: эта машина оказалась угнанной, а ее водитель — угонщик. Он, выходит, сразу два преступления совершил: угнал машину и сбил человека. С нашей милицией надо осторожно. Если бы я не соврал, они бы на меня могли повесить всех собак. И что угнал, и что сбил…

— Ой как мне не нравится эта история, Костик!.. Она запутанная, — сказала Лиза. — А ты почему до сих пор молчал?

— Не хотел тебя расстраивать. Ты бы ругаться стала, знаю я: зачем я езжу на леваках, денег нам и так не хватает… и то и се…

Костя остановился около Лизы. Та обняла его и прижала к себе. Они почему-то оба замолчали, сами не зная почему. Страх вошел в их души, и они почувствовали, что наступает на них что-то большое, темное, неотвратимое. Наконец у Лизы по губам пробежала робкая улыбка.

— Я знаю, ты у меня хороший, — сказала она. — Ну, рассказывай дальше — до конца.

— Мать, ей-богу, дело выеденного яйца не стоит. Следователь меня сразу отпустил. Говорит: «Гуляй, парень! Когда нужно будет, вызовем». А еще там был один мент, фамилия Куприянов, лицо у него такое длинное, лошадиное, узнал меня. «Ты, — говорит, — не иначе — знаменитый Самурай! Моя дочь — твоя фанатка. Бешеная поклонница».

— Так прямо и сказал? «Бешеная поклонница»? До чего дожили — милиция увлекается роком. — Лизе немного полегчало, и она тихонько засмеялась. — Надо же, ну времена! Меня за рок выволакивали с танцплощадки. А один раз даже отвели в отделение. Я с тех пор милиции как огня боюсь. — Она посмотрела на себя в зеркало. — Что-то я бледная. — Неясное волнение еще жило в ней. Она провела рукой по щеке, вытащила из сумочки румяна, подкрасила скулы. — Конечно, все внутри оборвалось. Ноги до сих пор дрожат.

— Ну, мы идем или нет? — спросил Костя. Ему хотелось побыстрее вырваться на улицу.

— Конечно, идем! — Лиза рассмеялась, на этот раз громко и уверенно.

9

Они шли по шумным улицам города, вдыхали густо осевший дым, перемешанный с гарью машин, перебегали в неположенных местах, шоферы их ругали, а они беззаботно смеялись в ответ, совершенно ни о чем не думая.

— Можно сказать, мне повезло! — выкрикнул Костя. — Завтра контрольная по химии. А я слинял по уважительной причине.

— Не хватает, чтобы ты из-за этого провалился на экзаменах, — заметила Лиза.

— Да, у нас без химии не запоешь… — горестно вздохнул Костя.

— Постой, постой! — Лиза даже остановилась. — Я вспомнила! Ура, мы спасены!.. У меня в этом суде работает один старый знакомый. Я ему позвоню, он обязательно тебе поможет. — Она судорожно рылась в сумочке. — Где же моя записная книжка? — Наконец нашла ее, стала искать нужный телефон, перебирая потрепанные страницы. — Боря, Боря, Боря… Не помню, на какую букву я его записала. Ну, в общем, его найти не большой труд. Он нас выручит, это точно! Знаешь что? Я сама пойду в суд! — решительно заявила Лиза.

— Ну, мать, ты меня опекаешь! — Костя едва скрыл свой восторг.

— Возьму директорскую «Волгу» и подскачу, — с некоторой самоуверенностью и непринужденной лихостью продолжала Лиза. — Ты же знаешь, как он ко мне относится?

— Конечно, знаю, — подхватил Костя, желая ей подыграть. Ох, какой он был милый, готов был перед нею ползать на брюхе в грязи городской улицы. — Только ты не опаздывай. Судья там, по слухам, лютый зверь.

— Ну и что, что лютый зверь? Подмажусь, подкрашусь, приоденусь и поплыву. — Лизе сейчас, когда она помогала своему Костику, и сам черт был не страшен. — А кто он такой?

— Какой-то Глебов.

— Глебов?! Ой, держите меня, схожу с ума! — Лиза зашлась хохотом. Теперь ей вся эта история показалась просто забавным приключением. — Ну прямо как в сказке все сходится. Мой знакомый Борька… он же Глебов!

— Шутишь? — оживился Костя. — Бывший?

— Ага, — таинственно улыбнулась Лиза.

— Ну, может, он и не зверь, но вредный буквоед — точно. Имей в виду, — продолжал сочинять Костя.

— Скажите пожалуйста, — иронически произнесла Лиза. — А из-за меня он когда-то провисел целый день на дереве. Смотрит на меня и машет рукой. Оказывается, познакомиться хотел.

— Сам Глебов? — Костя возбужденно и восхищенно покачал головой. — На дереве? Ну, мать, я тебя уважаю.

— Он меня знаешь как любил! Все девчонки завидовали. Чего только не делал из-за меня! И дрался. И на коленях передо мной стоял. — Лиза вспомнила Глебова: живые картинки юности замелькали перед нею. Добавила с грустью и гордостью: — Он жить без меня не мог.

— А почему же ты не вышла за него замуж? — спросил Костя.

— Ну… Это долгая история. А потом, меня и другие любили… — ответила Лиза. — Скучно было сидеть в Вычегде, и я уехала. Можно сказать, под покровом ночи исчезла одна. Я была красотка… В меня все влюблялись. На улицу нельзя было выйти — обязательно кто-нибудь приставал. — Она рассмеялась, голова у нее закружилась от сладостного прошлого, от нынешнего (она не поставила на себе крест), от присутствия родного Костика — это для нее было такое счастье.

Когда они подошли к кафе, то Костя увидел припаркованный к тротуару мотоцикл Куприянова. Сам он стоял чуть поодаль, около задержанного грузовика, и проверял права у шофера. Костя сделал вид, что не заметил его, прошел следом за Лизой, но потом не вытерпел, уже в дверях почему-то оглянулся… и встретился со взглядом Куприянова. Тот помахал ему рукой и ухмыльнулся. Встреча с милиционером испортила Косте настроение. До чего он ненавидел эту куприяновскую ухмылку, которая ему так и говорила: «Ври, ври, парень, а я-то все знаю, ты у меня вот тут — в кулаке».

10

На следующий день Лиза, в розовом платье, в том самом, которое ее молодило, шла по коридору суда, читая таблички на многочисленных дверях длинного коридора. Горел тусклый свет, стены коридора и двери были выкрашены грязно-зеленой краской, и поэтому было совсем темно. Но Лиза ничего этого не замечала. Аккуратная и праздничная, она не видела напряженной сутолоки суда, серьезных и отчаянных лиц людей, попавших в беду; не уступила дорогу милиционеру, который вел арестованного. Тот отвел ее рукой в сторону, а она ему улыбнулась.

Лиза сегодня специально встала раньше обычного, по дороге на работу заскочила в чистку и захватила розовое платье. Волновалась, когда спешила за ним, — а вдруг оно не готово. Все закончилось благополучно. Директор отпустил ее в суд: она ему выложила всю Костину историю. И два последних рубля Лиза ухнула на такси, а то в автобусе всю изотрут, а так она чистенькая явилась в суд. Веселые кудряшки били ее по плечам, на губах блуждала радостная, беззаботная улыбка. Приход в суд для нее был забавной игрой. Она даже забыла, что у нее в сумочке, взятой напрокат у подружки под розовое платье, лежит Костина повестка.

Она думала только о Глебове, точнее, о Боре, как он ее встретит и что ей скажет.

Наконец она нашла нужную табличку, остановилась, посмотрела на себя в маленькое зеркальце, взбила волосы и, волнуясь, приоткрыла дверь. В образовавшуюся щель она увидела небольшую комнату, сплошь заставленную шкафами, набитыми толстыми папками. Двое мужчин сидели за письменными столами и что-то читали. Один из них — толстый, седой, в очках, неизвестный Лизе, а второй, конечно, был Глебов. Лиза видела его в профиль — чуть длинноватый нос, худое, почти изможденное лицо. Одет он был во все темное: и костюм был темный, и рубашка, и галстук. «Какой унылый!» — подумала Лиза, она не ожидала, что Глебов так изменился; она забыла, что прошли годы. У нее немного испортилось настроение, она вошла неуверенно и поздоровалась. Толстый мужчина снял очки, с любопытством посмотрел на Лизу, явно отметив привлекательный вид, и спросил:

— Вы ко мне?

— Нет, я к товарищу… Глебову.

Глебов оторвался от своих бумаг и произнес будничным голосом:

— Добрый день, Лиза.

— Именно… Лиза, — ответила она растерянно, не готовая к такому обыкновенному приему. Она себе что-то нафантазировала, как Глебов бросится ей навстречу, как будет удивлен и рад ее приходу, а тут ничего подобного. — И ты не удивлен? — спросила Лиза обиженным голосом.

— Нет, он не удивлен, — вмешался толстый мужчина. — Он у нас избалован женским вниманием, даже появление такой очаровательной женщины, как вы, не вызовет на его мрачном челе улыбки. Кстати, меня зовут Николаем Сергеевичем Замятиным, я представитель народа, народный заседатель, у этого вечно хмурого и недовольного человека. — Толстяк встал, схватил портфель и, не произнеся больше ни слова, удалился.

Глебов молчал.

— Может быть, ты мне разрешишь хотя бы сесть? — разочарованно спросила Лиза.

— Конечно. Извини, что сразу не предложил, — сказал Глебов, не глядя на Лизу. — Чем могу служить?

— Уж сразу и служить. — Лиза села, оправила платье и положила сумочку на колени.

— Такая у меня работа, — заметил Глебов. — Про меня вспоминают, когда дело доходит до суда. — Он посмотрел на нее тяжелым, долгим взглядом.

Лиза смутилась. Почувствовала, что его глаза поглотили ее, что она заглянула в них и утонула. По коже прошел легкий озноб, ей стало холодно, и она вся сжалась.

— А я вот просто так зашла, — пролепетала она. Испугалась своего вранья и добавила: — Ну, почти… просто так. Воспользовалась случаем, чтобы тебя повидать. Правда, правда, честное слово.

— Ну ладно, говори, что такое твое «просто так».

— А ты стал злой, — огорчилась Лиза. Ее тоненькие брови полезли вверх, губы напряженно сжались. Она по-детски беспомощно спросила: — Боря, тебе неприятно меня видеть?

— Нет, отчего же?… Я рад. Мы давно не виделись. Последний раз я тебя встретил на Грузинской улице. Ты с кем-то шла, смеялась и… неплохо смотрелась.

— А сейчас? — Лиза улыбнулась.

— И сейчас неплохо. — Глебов посмотрел на Лизу.

Лиза искренне и восторженно ответила на одном дыхании:

— Это потому, что я увидела тебя!

— Не надо, Лиза, — мрачно заметил Глебов. — Давай перейдем к делу.

— Успеется «дело». — Теперь, когда она немного привыкла к Глебову, перед нею вдруг предстала вся ее юность. Остановилось дыхание, и защемило сердце, пришлось крепко прижать к груди руку, чтобы заглушить боль. Она посмотрела на Глебова более спокойно и внимательно: он ей неожиданно показался совсем молодым, как тогда в Вычегде. — А помнишь, Боря, как мы познакомились?

— Признаться, не помню.

— Не помнишь, как ты появился у нас? Как пришел на танцплощадку и заступился за меня? Ну это же была потрясная история! Не вспомнил? Ну, ты беспамятный тип! — Лиза продолжала вдохновенно: — Как ты мог забыть?! Надо будет рассказать ее Косте — он оценит. Меня зацапал комсомольский патруль, трое парней, за то, что я была в мини, честно скажу, на пределе. — Она рассмеялась. — И танцевала стилем. Они скрутили мне руки и повели к выходу. Наши, конечно, развесили уши, никто за меня не заступился. Народ у нас дикий. Одного унижают, а другим смешно… Хохотали надо мной. Прическу сбили, куртка лопнула под мышкой, одну туфлю потеряла. Прямо хохот и обвал… со стороны. А я реву от обиды… Не вспомнил?

Глебов не поднял головы, но как-то дрогнули губы, то ли улыбнулись в ответ на рассказ, то ли скривились в усмешке. Резко встал и, стоя к Лизе спиной, начал перебирать папки. А Лиза, не замечая его странного поведения, продолжала:

— Ну и память у тебя! Дырявое корыто, извините-подвиньтесь! А еще судья! — Она уставилась в глебовскую спину и заметила, что у него мятый пиджак, лоснящиеся брюки и стоптанные туфли. — Значит, тащат меня к выходу. И вдруг!.. — Лиза сделала торжественную паузу. — У них на дороге стал ты! И так спокойно и громко заявил: «Отпустите девушку!» — Она улыбнулась: так ей нравились ее воспоминания. — Боря, ты долго будешь маячить у шкафа? — Глебов не ответил, но послушно сел на свое место, лицо его вновь стало непроницаемым. — Так вот тебе печальное продолжение… Они без слов набросились на тебя и стали бить, потом оттащили в милицию, составили протокол, что ты нарушитель спокойствия и хулиган. На работу отправили письмо, и тебе влепили комсомольский выговор. Неужели ты и этого не помнишь?

— Смутно. Все это, Лиза, было в другой жизни. Я был другой, ты была другая. Мы были наивные, доверчивые, как дети.

— Между прочим, я тогда прождала тебя у милиции до часу. Дрожала от страха, а уйти не могла. Вот! Ты вышел, я испугалась: у тебя лицо было в крови. Рассекли тебе бровь. — Лиза посмотрела на Глебова и увидела, что у него одна бровь поперечным шрамом разделена надвое. — Надо же, — обрадовалась она, — у тебя сохранилась эта рассечина! — Она протянула руку, чтобы потрогать шрам кончиком пальца. — Точно, на левой брови. — Тоненький Лизин палец, украшенный аккуратным лиловым ногтем, с большим любопытством упорно тянулся через стол к Глебову.

Глебов отпрянул, потрогал рассечину и сказал:

— А ты фантазерка… Этот шрам у меня с детства: ударился о камень во время купания.

— Да?… — Лизин палец повисел в пространстве и ни с чем отправился восвояси, но сама Лиза не сдавалась. — Странно, а я точно помню… Ты когда вышел из милиции, я посмотрела на тебя, еще подумала: какой симпатичный парень, и запомнила: слева были следы крови. И потом! Мы же пришли ко мне домой, и баба Аня смазала тебе йодом ранку. А-а, попался?

Лиза заметила, что Глебов смутился, и переменила тему разговора, жалея его. Она всегда всех жалела, если кто-нибудь попадал в неловкое положение.

— А как мы ехали из Вычегды на пароходике в город, тоже не помнишь?

— Угадала, — сказал Глебов. — Не помню.

В ответ на реплику Глебова Лиза рассмеялась, ей начинала нравиться их перепалка.

— Мы всю дорогу смеялись. А что там было смешного? Пароходик был маленький, а название у него какое-то быстрое… Вот забыла, черт побери!.. То ли «Стрела», то ли «Ракета», а тащился как черепаха.

— «Стремительный»! — вдруг вырвалось у Глебова.

— Да, точно, «Стремительный»! — радостно подхватила Лиза. — Я была в белом платье. Села на канат, испачкалась и разревелась. А ты стал меня утешать, строил смешные рожи. Помнишь?

— Признаться, не помню. И хватит, Лиза, ладно? — Глебов посмотрел на нее холодно и отчужденно.

— Ладно, Боря, хватит, — согласилась Лиза; ей почему-то стало грустно. — Ты меня прости… Прости. Вспоминаю. А ты человек занятой. Ладно, поехали дальше.

— Ну и какой же он, твой сын? — неожиданно, по-деловому спросил Глебов, уперся локтями в письменный стол и посмотрел на Лизу.

— Костик? — Лиза засияла. — Ты знаешь, он умный. И очень современный. Одевается тоже современно, там брюки-бананы, куртка, из-под нее торчит рубаха. В общем, модно… Некоторым не нравится, а я воспринимаю положительно. Все просчитывает в одну минуту. Теперь дети совсем другие. Правду тебе говорю. Разве мы в их возрасте так просекали? Я, например, в сравнении с ним просто дура. «Физик» говорит: он должен идти в технический, у него, говорит: голова — компьютер. А он — ни в какую. Заканчивает девятый и одновременно музыкальное училище. Раньше не собирался никуда поступать. Поступишь — а потом в армию. Он армии боится. А теперь праздник: в армию не надо, можно сначала отучиться. Он собирается в консерваторию. У него в школе своя рок-группа. Сам сочиняет песни. Пользуется большим успехом. Ты про него, конечно, слышал. Его весь город знает. Ну, догадайся, кто он? — Лиза победно посмотрела на Глебова. — Он… Са-му-рай!

— Самурай? — искренне удивился Глебов.

— Господи! — не на шутку возмутилась Лиза. — Это же прозвище! Ну, ты отстаешь, это точно. Сидишь в своем суде, как в дремучем лесу. Забрались, закопались и сидите в берлоге. А что происходит в жизни, понятия не имеете… Есть, например, немецкая группа, называется «Чингисхан», а Костя — Самурай. И это не просто прозвище — из него складывается характер певца, вот что важно. Понял?

Глебов неуверенно кивнул головой, впервые на его губах мелькнуло что-то вроде доброжелательной улыбки.

— Самурай не будет петь лирических песенок… Там: «Се-е-ребряные сва-а-дьбы-ы…» От них его тошнит, воротит, — вдохновенно продолжала Лиза. — Он весь… в агрессии. Поет песни-протесты. Вот! Понимаешь, он в центре событий. — Она вдруг оборвала свою речь, непривычно задумалась, ее лоб пересекли несколько морщинок. — Скажу тебе, Боря, как старому знакомому: иногда он меня пугает. Живет без тормозов… — Не договорив фразы, Лиза остановилась, вид у нее стал дико-испуганный, глаза округлились в панике: нашла, кому высказывать свои сомнения. Если бы Костик услышал, вот бы понес! Она глубоко вздохнула и сказала, пытаясь спасти положение: — Между прочим, да, да… — судорожно придумывала, что бы рассказать «между прочим», и придумала: — У него фанатки есть. Вот.

— Кто? — опять не понял Глебов.

— Ну, фанатки. — Лиза снова приобрела уверенность. — Ты, кажется, ничего не знаешь и про фанаток?… Обалденно! Фанатки. Девчонки. Поклонницы Костика. Интересное зрелище, я тебе скажу. Они все одинаково одеты. На рукаве повязка, никогда не догадаешься с чем… С его фотографией. Когда я увидела, то неосторожно хихикнула, и напрасно: они меня так запрезирали! Особенно одна, по прозвищу Глазастая, меня в упор не видит или насквозь прошивает, как рентгеновскими лучами. Правда, правда. Ух, девицы, им все до лампочки… — Поняла, что опять поплыла не в ту сторону, чертыхнулась и почему-то обозлилась на Глебова: — Послушай, ты, я вижу, ничего не помнишь, ничего не знаешь, ничего не слышал. На каком свете ты живешь, судья?

— На этом, — серьезно ответил Глебов. — Давай вернемся к делу.

— Пожалуйста. — Лиза полезла в сумочку за повесткой, но вместо этого вытащила конверт с фотографиями, который она всегда таскала с собой. — Сейчас я тебе кое-что покажу. Тебе будет интересно, — сказала она, протягивая Глебову фотографии. — Это Костик сейчас, в натуре. Один к одному. Он прирожденный актер, очень хорошо выходит на фото. Видишь, такой же черненький, как ты. — Глебов внимательно перебирал фотографии. — А здесь ему пять. Он тогда уже был солистом детского хора. Правда, ангелочек? И голос был ангельский, ну прямо потусторонний. Самые высокие ноты брал. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-си-си! — пропела Лиза. — И всегда чисто. Ни одной фальшивой ноты. От рождения абсолютный слух… А здесь мы вместе.

Эту фотографию Глебов рассматривал дольше других. Наконец оторвался от нее, улыбнулся открыто, — улыбка его красила, делала незащищенным, — помолодел и сказал:

— Ты как раньше.

— Значит, все помнишь?! — обрадовалась Лиза. — Ну, Боря, Боря, слава богу, а то я так огорчилась. — Она готова была вскочить и расцеловать его.

Но Глебов снова помрачнел, вернул ей фотографию и в прежнем тоне спросил:

— А почему твой сын сам не пришел?

— Я не пустила, когда узнала, что его вызываешь ты.

— Повестку, — снова попросил Глебов.

Лиза опять влезла в сумочку, достала повестку и протянула.

— У него контрольная по химии. — Она почувствовала легкое беспокойство, глядя на Глебова с повесткой в руке. Он сразу стал незнакомым, чужим, лицо отяжелело, постарело. Лиза уже почти не узнавала его, она глупо хихикнула от страха и пошутила: — У нас без химии не запоешь.

Глебов что-то черкнул в повестке, спрятал ее в стол. Его глаза вновь пронзили Лизу.

— Больше у тебя дел ко мне нет?

— Спасибо, Боря, больше никаких дел, — пролепетала Лиза. Она встала. — Ты извини… Мы на ходу всё, на ходу. Надо встретиться, поболтать. — Вдруг сорвалась, самоутверждаясь, чтобы преодолеть смятение: — Меня машина ждет… директорская. Подбросить тебя куда-нибудь?

— Благодарю. — Глебов тоже встал, лицо его по-прежнему было непроницаемым. — А сыну передай, чтобы зашел в следующий четверг.

— Зачем? — не поняла Лиза.

— Он свидетель, — ответил Глебов. — Главный и единственный свидетель по этому делу.

— Какой он свидетель! — сказала Лиза. — Он же мальчик… — Она понимала, что погибла, что ее приход не принес Костику никакого облегчения, но продолжала защищаться: — Понимаешь, у него напряженка. — Голос ее сломался, теперь она просила Глебова робко, жалобно. — Две школы. Экзамены на носу. Тут и физика, и литература…

Книг сколько надо прочитать. И сольфеджио… И общее фортепьяно. Ну просто обалденное количество дел… Я боюсь, он просто не выдержит. Концерты… конкурс в Москве. И еще суд!

— Ничем не могу помочь, — перебил Глебов, демонстративно сел и углубился в чтение, как будто Лизы здесь уже не было.

— Ну и ну! — вдруг обозлилась она. — Тогда зачем столько ненужных слов? Можно сказать, из пушки по воробьям, как говорит мой Костик. К черту старую дружбу, к черту дурацкие воспоминания!

— При чем тут старая дружба?! — Глебов повысил голос. — Ты в суд пришла.

— Подумаешь, в суд! Почитаешь про вас в газетах — волосы дыбом встанут!

— Лиза, пойми, — сказал Глебов, — решается судьба человека, а твой Костя — главный свидетель. Я должен его допросить. Мне многое еще не ясно.

— О чем? — испугалась Лиза.

— Обо всем. В частности, я не исключаю, что твой Костя знает больше, чем говорит. Может быть, он что-то скрывает.

— Как страшно! Я теряю сознание! — рассмеялась Лиза. — Наконец тебе удастся разоблачить настоящего преступника… А я, дуреха, лезу со своими воспоминаниями… Кривые улочки Вычегды… Собор на холме… Колокольня, где мы царапали на камне: «Лиза плюс Боря…» Купание в далеких озерах… — Лиза замолчала. Ее вдруг осенило, она догадалась о причине судейской неумолимости: конечно, он не смог ей простить измены! Как она сразу не поняла! Типичный мужской характер. Все они собственники.

— Боря, значит, ты на меня все же сердишься?

Ее вопрос застал Глебова врасплох: казалось, он был удивлен.

— Я? Сержусь?… За что? За что мне сердиться на тебя, когда мы не виделись столько лет? — Он даже засмеялся.

По мере того как Глебов говорил, Лиза все более убеждалась, что ее догадка справедлива. Легкая улыбка торжествующего человека тронула ее губы. Как ни странно, ей было приятно, что он на нее сердился, — все-таки она его когда-то любила.

— Ну, я думала, ты на меня сердишься… за старое, — сказала Лиза.

— Ах, за старое, — ответил Глебов. — Конечно нет. Даже наоборот.

— Что «наоборот»? — Лиза демонстративно опустилась обратно в кресло.

— Совсем не сержусь. — Глебов тоже сел. — Да и за что?

— Ну, хотя бы за то, что в одно прекрасное утро я вдруг исчезла, без всяких предупреждений, в неизвестном направлении.

— Ерунда какая-то! — неестественно бодрым голосом ответил Глебов. — Как я могу сердиться на то, что произошло чуть ли не шестнадцать лет назад.

— Значит, все же сердишься, — заметила Лиза.

— Ничуть, — возразил Глебов. — Хотя если вспомнить, то, надо признаться, меня это тогда поразило. — Он заставил себя улыбнуться. — Что-то было в этом… веселенькое, мягко говоря.

Лиза решительно перебила его:

— Никогда бы не подумала, что ты окажешься мстительным. Я же была девчонкой!.. Ну влюбилась, ну помстилось — сбежала…

— Чепуха какая-то, — опомнился Глебов и оборвал Лизу, чтобы прекратить всякие разговоры: — Прости, у меня дела… Надо дочитать…

— Взъелся на меня, — не слушая Глебова, продолжала Лиза.

— Ничего не взъелся, — ответил Глебов.

— Вот видишь! — Лиза победно улыбнулась. — Кричишь! Без всякого основания. Злишься! Злишься!.. Хотя и несправедливо. Ведь я тогда тебя любила!

— Да ладно тебе… трепаться! — вдруг грубо взорвался Глебов. — Нашла что вспоминать… Детские игры. Наш поезд ушел. — И, чтобы окончательно добить Лизу, сказал: — Пойми, мы с тобой пожилые люди.

— Кто… «пожилой»?

— Я и ты.

— А я про это никогда не думала, — призналась Лиза.

— А ты бы подумала. Нам не всхлипывать надо о прошлом, а думать о Боге. Самое время, — отчеканил Глебов. — К тому же я тебя никогда не любил. Понимаешь: не любил! И хватит!

Лиза не была защищена от неожиданной грубости. Голос у нее задрожал, улыбка стерлась с губ, и она жалобно спросила:

— Совсем… не любил?

— Совсем… — Глебов заметил, что глаза Лизы наполнились слезами. «Не хватало, чтобы она здесь разревелась», — подумал он, но остался тверд и сухо произнес: — Лиза, у меня работа. Через два часа суд. Это серьезно.

— Ах, вот даже как! Совсем не любил!.. Совсем? Никогда?! — Лиза задыхалась от негодования и обиды. Она не знала, чем бы ей сразить Глебова, и выпалила в отчаянии: — Не любил? А у меня… У тебя сын… Мой сын Костик… Твой! — Замолчала, наблюдая за Глебовым. Как она вовремя придумала про сына: посмотрим, каким соловьем он сейчас запоет.

Лиза демонстративно перебросила ремешок сумочки через плечо, лицо ее сияло, щеки разрумянились, глаза снова сверкали. Она стала прехорошенькой, совсем как в те молодые годы, когда Глебов ее увидел впервые.

— Ну, я пошла. — Лиза посмотрела на растерянное лицо Глебова, самодовольно хихикнула и добавила: — Тебе, по-моему, есть о чем подумать. Привет! — Хлопнула дверью и исчезла.

Глебов не побежал за Лизой, не стал догонять, чтобы объясниться. Он пребывал в забытьи, не понимая, что с ним происходит. Сначала сидел, уставившись на дверь, за которой скрылась Лиза, потом поднял глаза к потолку, глубокомысленно перебросил одну папку на другую, словно сделал важное дело, и застыл.

Эти картинки строго очерчены в его памяти и жестко окантованы. Их рамки хотя и тонки, но словно литые, такие не сломаешь. Может быть, они сколочены им из тех отполированных дубовых досок, что пролежали на чердаке у бабы Ани лет сто? Рамки очертили для картинки время. Он сам их строгал и клеил, только сюжет придумала судьба.

Молодой солдат обнимает бабу Аню, чувствует под своими пальцами ее сухую спину, проходит по позвонкам сверху вниз, снизу вверх. Обнимает, радуется ей, а сам пытается заглянуть внутрь дома, в открытую дверь, чтобы увидеть… Лизу! Но она не появляется в пустом проеме… Сердце вот-вот выскочит… Она не появляется в пустом проеме… В висках как колокольный звон: почему она не появляется в зияющей темноте дверей? Не выдерживает и спрашивает неестественно тихим голосом: «А где же Лиза?» Молчание. Потом ответ: «Нету ее, Боря. Уехала… навсегда. Она тебя, деточка, не стоит».

Входит в дом. Садится, чтобы не рухнуть на пол. Ноги не держат. Смотрит по сторонам, ничего не различая, словно ослеп.

Рамка есть, но картинка исчезает, в ней пустота. Нет, появляется зелень сада: оранжевая клумба цветущих настурций, за нею молодая яблоня, увешанная красными яблоками, как новогодняя елка игрушками.

Новая картинка в рамке: утро, кровать, подушка. На подушке неузнаваемое, худое, белое лицо — ни кровинки. Рядом на столике — стакан чая и несколько ломтиков хлеба, намазанных медом. Кто принес? Где он? Лежит — ничего не помнит. Спросили бы: что с ним? — не ответил. Чай горячий — дымится. В окне рябина — гроздья большие, увесистые. Закрывает глаза. Жужжит оса. Садится ему на лоб. Он ее не сгоняет: не чувствует. Смотрит: оса садится на ломтик хлеба, осторожно ползет по краю, ступает лапкой на мед, увязает, лапки ее подкашиваются, тело опускается в липкую массу и затихает. Попала, как в капкан. Он тоже в капкане.

Вдруг… В детском доме гости. Стоит ор и беготня. Приезжают знакомые и родня. Он стоит в стороне один. Мимо пробегает убогий Севка, показывает ему плитку шоколада. На ее обертке красивый цветной рисунок Московского Кремля. Севка кричит, растягивая толстые неповоротливые губы: «А мне мамка вот что привезла! — Вертит перед его носом Московским Кремлем. — А у тебя мамки нету!» Показывает язык и, тяжело топая башмаками, убегает. Ночью он тихонько встает, опускается на живот и ужом ползет под кроватями через всю спальню, вытаскивает из Севкиной тумбочки шоколад. Приходит в уборную, закрывает кабинку, разрывает красивую обертку и, давясь, съедает всю плитку. Обертку рвет и спускает в унитаз. Утром Севка обнаруживает пропажу. Орет в голос, дико озирается, видит, что у него губы и подбородок в шоколаде, бросается на него, и они дерутся до крови.

Просыпается. На столике в маленьком стакане букетик: два цветка мальвы, темно-вишневые плоды шиповника, круглые ягоды ландыша. Сквозь цветы в окна пробивается солнце — их лепестки горят огоньками. Баба Аня негромко поет в соседней комнате.

Приезжает в Вычегду после училища на работу. Сначала на медленно ползущей электричке. На соседнем пути бабы вручную тянут сгнившие шпалы на обочину. Потом на стареньком автобусе. Автобус набит битком. Пассажиры перекликаются между собою. Он один чужак. Ухабы, пылища. Вырывается из автобуса усталый, злой, выволакивая свой потертый чемоданчик. Впереди него выходит женщина, в каждой руке у нее по сумке, за спиной — рюкзак. Ей навстречу бросается мальчик, маленький колобок, кричит радостно: «Мамка-а!» Обнимает ее за ногу, выше не дотягивается. Та отшвыривает его. Мальчик падает, ревет. Женщина отходит немного, ставит сумки на землю, бежит к мальчику, поднимает, целует… И тут он видит девушку. Она просветленно улыбается, скользит мимо, слегка задевает его и уплывает в неизвестную даль. Он видит ее спину в длинной синей кофте с закатанными рукавами и узкую полоску мини-юбки, едва заметной из-под кофты. Тоненькие руки девушки — она размахивает ими на ходу — кончаются ярко-красными ногтями. Толстая тетка, громыхая пустыми ведрами, цепляется за его чемодан и чуть не падает. Ругается: «Чего зенки таращишь, кобель проклятый?»

Когда Лиза приводит его домой и знакомит с матерью, он сразу обрастает такой лаской, будто Анна Петровна ждала его всю жизнь. Худенькая, улыбающаяся, спешащая, она постоянно ухаживает за сиротами и больными, живущими в разных концах их небольшого городка. То за Меланьей Прохоровой, что за оврагом. Она бедная, а дети выросли и оставили ее. То за детками вечно работающей Нюры Иноземцевой. Муж пьяница, нынешней зимой скатился в прорубь и замерз. А тут еще беда — Гришка Крюков сшибает на грузовике мужа и жену Богдановых, а у них трое малолеток, и у самого Гришки остается двое сирот.

Он теперь часто ходит вместе с нею, чтобы поправить у бедных и старых то крыльцо, то крышу. «И ничего от них не жди, — учит она, — не думай, что получишь в награду, думай, как самому дать…»

Поздняя весна. Цветут яблони, груши, все утопает в зарослях сирени, легкий ветерок шевелит ветки деревьев и кустов, роняя нежные розовые и белые лепестки на землю. Они устилают в саду дорожки как живые, по ним жалко ходить. Анна Петровна с утра до позднего вечера в саду. Подравнивает зеленые кусты акации и барбариса, возится с розами. Он вскапывает ей клумбы и вместе с нею сажает гладиолусы, делая круглой палкой дыры в земле, опускает туда клубни; высеивает астры, ноготки и неизвестные ему цветы — тоненьким ручейком сыплет их в бороздки. «У тебя они взойдут, — говорит Анна Петровна. — Ты улыбаешься, когда их сажаешь».

Лиза прибегает после школы, убегает — у нее экзамены, она переходит в десятый класс. Вечером улетает на танцы. Он ходит ее встречать.

Пахнет осенним дымом. Жгут обрезанные ветки.

Приезжает из армии в отпуск — жениться. Идет за разрешением в горисполком — Лизе только семнадцать. На свадьбе не пьет, не ест — смотрит на Лизу. Кричат: «Горько!» — чувствует на своих губах ее мягкие, нежные губы, от нее пахнет молоком.

Уезжает. Его провожают Лиза и Анна Петровна. Выходят из дома, закрывают калитку на замок, спускаются с холма. Оглядывается — перед ним лежит сад. Все в нем сверкает на солнце. Чувствует, как комок подступает к горлу.

— Ты что остановился? — спрашивает Лиза.

— Сад как на ладони.

— На Божьей ладони, — говорит Анна Петровна.

— Точно! — смеется он. — Райский сад на Божьей ладони.

Так он его и запоминает.

Лежит, не шевелится, будто мертвый. Потом тяжело, медленно подымает опухшие веки. На столике — толстая, читаная-перечитаная книга. Протягивает руку, чтобы взять, хотя читать не может. Открывает, с трудом складывает буквы, шепчет: «БИБЛИЯ». Закрывает, кладет на место. Анна Петровна за стенкой с кем-то разговаривает. Смеется. Похоже, с ребенком — ласково. Два женских голоса переливаются в нем, слов нет. Скрипит дверь, открывается… Входит Лиза. На руках ребеночек — беленький, прозрачный. Смотрит на него, молчит. Он машет ей рукой, чтобы ушла. Тихо плачет, слезы скатываются на подушку, образуя мокрое пятно. Ночью читает Библию. Слышит плач маленького. И голос Лизы: «Ну, не плачь, мой хороший». Ребенок замолкает — отчетливо раздается чмоканье. Наступает тишина.

Он читает Библию.

Рассвет. Встает. Одевается. Уходит. Идет вниз с холма без оглядки. Нет, не выдерживает, останавливается.

Глебов тогда увидел, оглянувшись, церковь со срезанным куполом, с проросшими на ее крыше двумя тоненькими березами. И сад, в желтых, красно-лиловых, оранжевых осенних листьях. Почему-то подумал: «Райский сад на холме». Теперь это все стояло перед его взором в виде картинки, окаймленной строгой рамкой.

Между тем лицо Глебова неузнаваемо изменилось: помолодело, разгладились глубокие морщины. Он поймал себя на том, что глупо улыбается, почувствовал, что кожа его тела пылала, точно от ожога. Ему стало жарко — он сбросил пиджак, развязал галстук, бросился из кабинета. Пробежал по коридору, никого и ничего не замечая. Ворвался в канцелярию, закричал: «Дайте мне дело Зотикова!.. Нет, я оговорился, не дай бог! Дело шофера Судакова». Схватил, не обращая внимания на девушек в канцелярии, обратно к себе, нашел телефон Лизы, стал звонить, не дозвонился, списал адрес. И, держа драгоценную бумажку с адресом, выбежал… Потом вернулся, надел пиджак. Завязал галстук, взял портфель и вышел.

Разумное состояние духа покинуло Глебова. Все привычное было сметено ураганом трех слов: Костя — его сын!

11

Лиза торопилась домой, почти на ходу вскочила в троллейбус, не стала стоять в длинной очереди за свежими огурцами, хотя это был подарок, схватила на ходу твердый батон — им можно было вполне пользоваться как милицейской дубинкой. Ей хотелось побыстрее рассказать Косте о своем посещении суда и о том, как она победила Глебова. В этом она не сомневалась ни на секунду. Придумала, что Глебов проговорился, что любит ее по-прежнему, сама поверила в это, сочиняя, как она будет им вертеть и крутить. Жизнь казалась ей веселой и прекрасной штукой. «Так что, Костик, — скажет она сыну, — можешь заниматься тяжелым роком и ни на что не отвлекаться. Твоя родительница все для тебя сделает в лучшем виде».

Кости не оказалось дома. Лизе стало обидно. Задор победителя бурлил в ней, хотелось с кем-то поделиться своим состоянием. И тут позвонила баба Аня. С тех пор как ее прихватила астма, она поневоле стала меньше помогать соседям. Ей бывало одиноко, и она звонила. А у Лизы и Кости выработался рефлекс отделывания от нее: «А?… Что? Ты как? Лекарство приняла?… Звони. Спешим, летим, убегаем…» И бац — трубку на рычаг.

Но сегодня Лиза была рада матери. Она разговаривала, радостно расхаживая по комнате, — в одной руке трубка, прижатая к уху, в другой аппарат на длинном шнуре. Баба Аня ее слушала, отказывалась от помощи, говорила, что картошка и капуста у нее есть, ей ничего не надо, а даже наоборот, она отправила им пенсию.

— А зачем отправила? — возмутилась Лиза, но сама в тот же миг решила на эти деньги купить себе новые туфли. — Лучше бы себя побаловала конфеткой или там чем еще.

— Конфеткой? — Баба Аня рассмеялась. — У нас шаром покати. Прилавки пустые, а продавщицы языком мелют да семечки лущат.

— А, ну тогда другое дело, — согласилась Лиза. — Тогда спасибо за неожиданный подарок.

Лиза решила съездить побыстрее в Вычегду. Сколько она там не была? Пожалуй, с осени. Она намеренно перевела разговор на другое, заворковала, рассказывая матери всякую ерунду. Про Костю: что он себя не контролирует, когда выступает, что хочет, то и творит, главное для него — завести себя и всех; и про фанаток вдруг сморозила, что они все курят и пьют.

— Сразу… все? — испугалась баба Аня.

— А что? — Лиза неуверенно хихикнула. — Может, и так.

— Ты меня, Лиза, не пугай, — попросила баба Аня. — Ладно?

— А я и не пугаю. Говорю правду. Ты слепая у нас, а я все вижу. Захожу к Степанычу, застаю их. Думаешь, они испугались?… Ничуть. Сидят — дымят. Вино в стаканах. У них это называется «балдеж». Конечно, я сразу слиняла. Между прочим, — защищаясь, сказала Лиза, — они ничего не скрывают. И мне это лично нравится.

— А что скажут их родители, когда узнают?

— Ну насмешила! Плевали они на своих родителей! Им без разницы, что они скажут.

— Что ты, что ты, побойся Бога, нельзя так говорить, — еле слышно проговорила баба Аня и со страхом спросила: — И Зоя тоже?

— Ну, про твою любимицу не знаю, — рассмеялась Лиза, — она же… недоделанная!

Баба Аня молчала, ошарашенная новостями Лизы.

— Ну ладно, пока. Я слышу, ты задыхаешься. — У Лизы почему-то был неприятный осадок от разговора с матерью, ей хотелось побыстрее переключиться на что-нибудь более веселое. — Прими лекарство и не волнуйся зря. Это все пустое. Поняла?… Пустячок. Завтра вспомнишь — посмеешься.

— Какое же это пустое, Лиза?

— Мы наговорим на десятку, я тебя предупреждаю! — отрезала Лиза, не отвечая на слова бабы Ани.

— Да нет, меня Шурочка соединила, добрая душа. Она сегодня дежурит.

— Шура? — обрадовалась Лиза и позвала: — Эй, Шурок, где ты?

— Ты, Мотылек? — спросила скороговоркой Шура. — Рада тебя слышать.

— Как живешь, подруга детства? — пропела Лиза.

— Лучше всех. Светланке собираю приданое. Давай наших молодых обженим? — Она рассмеялась. — Твой, говорят, хороший парень? Не пьет, не курит?

— Костик? Он артист, — ответила Лиза. — Ему нельзя. Горло бережет.

— А мой охальник ни дня не просыхает. А ведь помнишь, какой был? Самый тихий в классе. Куда что девалось?… Я решилась: покупаю ему мотоцикл, может, бросит пить…

— А если задавит кого? — спросила Лиза.

— Тогда тюрьма. Светланка мне говорит: «Туда ему и дорога. Прямая, без зигзагов». Она решительная, а мне его все же жалко. — Шура вздохнула: — Анна Петровна, продолжайте… А если завтра что, загляните к моим старикам.

— Загляну, Шурочка, загляну. Не волнуйся, милая… — И спросила Лизу: — Ты когда собираешься к матери?

— Когда собираюсь? — недовольно переспросила Лиза, забыв, что еще несколько минут назад думала о поездке. — Объясняю. Ты же видишь, я занята. Работаю, дом на мне, халтурю. Никакой личной жизни.

— А Костя?

— Ну, мама, у него ни минуты.

— Ладно, Лиза, не сердись, — сказала баба Аня. — Не можете — и не надо. Я понимаю, у вас городская жизнь. Ты лучше расскажи: была в суде?

— Была. — Лиза наконец обрадовалась. — Представляешь, он заявил, что никогда меня не любил!..

— Кто?

— Ну, Глебов, кто же еще. Боря. Просто ни-ко-гда! Но ты-то помнишь? Ты же сама мне писала, чтобы я вернулась, требовала, говорила, что он умирает.

— Ему виднее, — сухо ответила баба Аня.

— Ну ты даешь! — рассердилась Лиза, она почти плакала. — Ты ни в чем не хочешь меня поддержать, обязательно тебе надо испортить мне настроение. Ну, я ему преподнесла!

— Что? — настороженно спросила баба Аня.

— Если ты стоишь, то, пожалуйста, сядь… Сама знаешь, какая я изобретательная. Я ему сказала… — Лиза сделала большую паузу, потом выпалила: — Что Костик — его сын! — Она залилась колокольчиком, всхлипывая, по-детски давясь хохотом. — Ты бы видела его лицо!

— Ты что, милая, разве так можно?! — вскрикнула баба Аня, точно ее ударили.

— Не кричи, — попросила Лиза.

— Живому человеку!.. Боре, который в тебе души не чаял!.. — отчаянным голосом продолжала баба Аня. — Господи, прости! Господи, прости!.. Вразуми несчастную!..

— Мама, ну не надо, — пыталась ее остановить Лиза. — Прошу тебя, не надо. Ну, неудачно пошутила.

— Лиза, Лиза, прошу тебя, беги к Боре и все ему расскажи! — потребовала баба Аня.

— Мама, но он тоже не идиот, чтобы поверить? Сама подумай, ну успокойся и подумай: кто в наши дни клюнет на такую глупость?

— Лиза, прошу тебя, беги к Боре! — умоляла баба Аня. — Не откладывай.

— Ну ты просто по всем пунктам мать Тереза.

— Кто? — не поняла баба Аня.

— Мать Тереза, не слыхала?

— Слыхала, — вдруг ответила баба Аня, помолчала и снова свое: — Я знаю Борю: он поверит.

— Шестнадцать лет молчала, и вдруг — ба-бах! А он чтобы поверил? И никакой он не доверчивый и не наивный. Брось. Как говорит Костик, не вешай мне лапшу на уши.

— Какую лапшу на уши? — переспросила баба Аня, окончательно сбитая с толку.

— Между прочим, он мрачный и жестокий, — заметила Лиза. — К нему не подступись… Хотелось как-то отстоять себя. Мне же тоже обидно. Я наряжаюсь, одалживаю сумочку для комплекта…

— Для чего?

— Для комплекта… Ну чтобы все было в тон: платье, сумочка, туфли — они у меня старые, но все-таки розовые… Бантик над левым ухом заколкой прикреплен. Это модно. Правда, он у меня не фирма, а самоделка, но все равно привлекательное яркое пятнышко. Ты меня слышишь?

— Слышу, Лиза, слышу, — мягко ответила баба Аня.

— Лечу, бегу, как на первое свидание. Думаю: Борю увижу, поговорим, вспомним… А он мне раз по морде, можно сказать, в буквальном смысле: «Никогда не любил!» Два по морде: «Не хочу ничего вспоминать!» Грубо так, как солдат из группы пресечения. Три по морде: «Не мешай мне работать, ты в суде». Так и заявил. — Лизе снова стало себя жалко, голос у нее дрогнул, на глаза набежали слезы. — А мне лично наплевать на его суд и на него. С высокой колокольни.

— Не плачь, Лиза, — успокоила ее баба Аня. — Он по-своему прав. Ты же его бросила, разлюбила, а не он тебя. Жестоко ты его обидела.

— А когда это было? Что же теперь, надо всю жизнь про это помнить?

— Такой у него характер, Лизочка.

— Значит, очень вредный характер и мстительный… Ты помнишь, сколько мне, дуре, было тогда лет? Помнишь?

— Ну семнадцать.

— Вот именно! Нас еще расписывать в загсе не хотели. Он бегал за разрешением. Я была ребенок!

— Ты была его женой.

— Ой, не смеши… Жена только встала с горшка… А у него теперь лицо худющее, почернел, и глазища торчат, как у кобры. Смотрит — гипнотизирует и завораживает. Не поверишь, у меня голова кругом пошла, когда он на меня уставился. Правда, Костя предупредил, что он экстрасенс и телепат, но я не поверила. Решила — детский треп. А оказалось, точно. Каждому может внушить что хочет и читает мысли на расстоянии. Так что успокойся, он мое вранье сразу раскусил. Но все равно, я перед Борей извинюсь. Твердо решено. Не пыхти, как самовар. Давай я тебе лучше про Костика расскажу… Он вчера новую песню написал. Под названием «Мои колокола».

— Колокола — это хорошо.

— И стихи сам написал, и музыку. У него свой вкус, ему никто не может угодить. Ну, мелодии никакой, напевать ее нельзя. А слова… вот такие слова. — Лиза задумалась. — Нет, слов в рифму я не помню.

— А ты возьми у него и прочитай.

— Ты что? Он все прячет. Все в тайне.

— А ты была другая — нараспашку, открытая.

— Так то я, а то он. Дистанция — почти двадцать лет. Ну, в общем, содержание такое: у него в груди бьют колокола. Они бьют, бьют, разрывая его грудь, приказывают ему: живи как хочешь, не обращай ни на кого внимания… Понятно? Дальше — наступает новая жизнь, и ты в ней хозяин. Рви, парень, свое, пока не поздно… Мама, ты куда пропала?

— Да слышу, слышу я, Лиза.

— А то вдруг стало тихо, я решила, нас разъединили…

— Не знаю почему, а мне вдруг страшно за него стало.

— Ну, ладно преувеличивать — это же песня. Мало ли что они поют.

— Смотри, Лиза, он поет, поет — и напоет.

— Не придумывай, — неуверенно ответила Лиза. — Там припев бодрый, веселый. Он начинается словами: «Я все вижу вокруг не так, как ты!» — Она замолчала и вдруг призналась: — И правда, мама, он все видит и слышит по-другому. Вместе смотрим телик: там, где я смеюсь, он сидит мрачно, вздыхает, ему противно, скучно; там, где я плачу, — хохочет: вот, мол, дают! Я уж пристраиваюсь к нему, пристраиваюсь, и слева, и справа, но редко достигаю успеха. Школу свою разнес в клочья. Учителя — придурки, цепляются за старое, не понимают ни фига. А литераторша вообще идиотка. Представляешь, не знает, кто такой Кортасар.

— А кто это?

— Ты тоже не знаешь? И я не знала. Это писатель.

— Армянин или грузин? — почему-то осторожно спросила баба Аня.

— Да никакой он не грузин. Аргентинец из Южной Америки. У него там негр, музыкант, тоже, как Костик, играет на саксофоне.

— Негр?

— Бери похлеще… Наркоман.

— Господи, час от часу не легче! Вот тебе и колокола!

— Костик влюблен в этого Кортасара: тот написал про саксофониста, открыл его душу. Как будто у саксофониста особая душа. Ну, правда, я на этот счет молчок. Достала книгу, читаю, восхищаюсь… Тут мы с Веркой решили тряхнуть стариной. Испекли пироги с капустой и мясом. Пришел разведенный Петров с дружком.

— Лиза, не забывай, у тебя взрослый сын…

— Ну и что? Я в монашки не подавала заявление… Так слушай, чем ругаться. Принесли они колбаски, не знаю, где добыли, вина… Едим, пьем, травим анекдоты. Весело, все в норме. Потом решили потанцевать. Верка придумала, понимаю — она кадрит Петрова. Танцуем, хохочем. Вдруг дверь — хлоп! Пришел Костя. Я сразу сжалась: я же не ожидала, что он так рано вернется, думала, мы до него отгуляем; а они не в курсе, продолжают веселиться. А он после концерта всегда агрессивный, нервный. Остановился. Молчит и смотрит. С явным презрением. Ни «здравствуйте», ни «добрый вечер». Мы, конечно, смешались, перестали танцевать. Он умеет взглянуть, как гвоздями прошьет. А Петров ему говорит — он у нас умник: «Что ты так на нас смотришь? Может, мы вульгарно танцуем?» А Костик отвечает: «Удивляюсь вашему оптимизму. На что вы еще надеетесь?» И больше ничего не стал объяснять. Ну, конечно, веселье насмарку. Петров из подхалимажа налил ему рюмку вина, а он говорит: «Я не пью». А Петров острит: «С нами или вообче?» Костик улыбнулся и ответил: «С вами». А тут Верка, дуреха, попросила его спеть, так он даже ей не ответил. Понимаешь, он нас в гробу видел.

— Но ведь он тебя любит?

— Любит, как неодушевленный предмет, не более. А сам хочет жить только своей жизнью. «Вы, — говорит, — свою жизнь «обделали»»… Ты меня слушаешь? — переспросила Лиза. — А то молчишь, притаилась, как мышь. Я тебя понимаю, сама теряюсь от его слов… Продолжаю: «Вы, — говорит, — свою жизнь «обделали» и в нашу не суйтесь». — «А что же вы с нами сделаете, со старичками? — спрашиваю. — Убьете?» — «Живите, — говорит, — и помалкивайте». Я ему: «Но мы тоже переучиваемся, вся страна переучивается. Мы меняемся в лучшую сторону». А он: «Чепуха, вас поздно переучивать, у вас душа рабская, а мы — свободные люди».

— Ну и ну! — тихо вставила баба Аня.

— Вот именно! А знаешь, чем он окончательно меня добил? Что ему страшно жить. «Я, — говорит, — чувствую себя, будто сижу на пороховой бочке, а шнур, который должен ее взорвать, уже горит».

— Пусть сходит в церковь, помолится, поставит свечку… Ему полегчает.

— Ну, мама, он же неверующий, некрещеный.

— Ах, беда, беда! — сказала баба Аня. — Тогда отведи его к врачу.

— Зачем? Он не сумасшедший. Просто нервный, впечатлительный. Вот он, например, оброс. Патлы торчат во все стороны. А ему надо выступать. Спокойно так предлагаю ему, прошу: «Костик, давай я тебя постригу». Ведь обыкновенное предложение. Он меня глазами срезал, испепелил! Он стрижется только у модного парикмахера. У какого-то Лёвушки. А ты бы видела его прическу, как этот Лёвушка отделал его: затылок весь сбрил, впереди оставил хохолок, выкрашенный перекисью. И все фанатки у него стригутся. В прошлом месяце вскладчину собрали деньги для этого Левушки, чтобы он поехал в Москву поучиться у какой-то парикмахерской сверхзвезды.

— Ишь какой гусь! — впервые возмутилась баба Аня. — Ему надо объяснить, что мы люди скромные. Это не стыдно, а хорошо. А ты молчишь и ему потворствуешь, толкаешь на грех.

— Ох, насмешила! О чем ты говоришь в наше время, когда каждый норовит у другого вырвать кусок послаще?! Я Костика готовлю не просто для жизни, а для битвы. А то останется, как мы с тобой, в дураках.

— Не надо, деточка, — сказала баба Аня. — Я не в дураках. Я свою жизнь прожила, как Бог велел. Тебя я, Лиза, не сужу. За Костю сердце болит…

— Что ты во всем этом понимаешь? — перебила Лиза. — Ты в другом веке. И не вздумай говорить с Костей, он обозлится на меня — и всё. А толку не будет.

— Зря ты его боишься, Лизок, зря. Любовь этим не сохранишь.

— Не боюсь я его, не выдумывай, а люблю, — ответила Лиза. — А потом — вдруг он прав?!

Лиза остановилась у зеркала — это ее любимая позиция. Поправила прическу. Зажгла свечу и погасила свет. Полумрак окутал комнату. Лиза посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась — она еще молодая, у нее есть надежда. И в мгновение ока забыла про свой испуг по поводу Костика. Надежда на лучшее будущее вселилась в ее радостно-беззаботную душу.

— А что ты там делаешь? — долетел до нее голос бабы Ани.

— Зажгла свечу и рассматриваю себя в зеркале.

— Зачем?

— Ну, чтобы убедиться, что я еще ничего. — Лиза рассмеялась. — При свече… вполне красавица.

И тут в их телефонный разговор ворвался короткий звонок в дверь. Лиза, порхая, с телефоном в руке, направилась в переднюю, открыла… и увидела Глебова! Она сразу не узнала его, и это ничуть не странно. За те несколько часов, которые прошли с момента их встречи, Глебов до неузнаваемости изменился. Лицо его озарилось каким-то тайным светом. Он стоял молча, словно онемел. В руках держал портфель, сильно набитый, и несколько гвоздик.

— Проходи, — сказала Лиза и крикнула в трубку в некотором смятении: — Мама, ко мне пришли…

— Кто пришел? — не поняла баба Аня.

— Ну кто-кто? Гость… Нарядный и важный.

Они прошли в комнату: впереди Лиза, за нею Глебов.

— Ну, Боря пришел. — Лиза рассмеялась, глядя на нелепую фигуру Глебова. — В новом костюме. Отлично смотрится.

— Лиза, ты не забыла о своем обещании?

— Успокойся! Не забыла. — У Лизы было чудное настроение: она обрадовалась приходу Глебова. — Сейчас буду перед ним извиняться.

Глебов понял, что Лиза разговаривает с матерью, далекой, забытой Анной Петровной, и сказал:

— Анне Петровне низкий поклон и привет!

— Он тебе шлет привет, — продолжала Лиза.

— Лиза, я чую: он поверил, поверил про Костю. Ты, пожалуйста, не откладывай. А прямо скажи ему, так легче, Лизонька, доченька, прошу тебя! — умоляла бедная баба Аня.

Но Лиза почти ее не слышала, она где-то витала и порхала, ей было хорошо в эту минуту.

— Ладно, не учи, — сказала она. — Я тебе позвоню, учительница. — И повесила трубку.

Отнесла телефонный аппарат на место, несколько секунд постояла спиной к Глебову, чтобы укротить сердцебиение. Мгновение они смотрели друга на друга молча — оба явно смутились.

— Прости… Без предупреждения, — произнес Глебов. — Я звонил, но было занято.

— Гвоздики… это мне? — спросила Лиза.

Глебов кивнул:

— Тебе, тебе.

Он говорил тихо и настороженно оглядывался.

— Спасибо. — Лиза почти отняла у него цветы: он держал их крепко. — Ты сядь.

Она вышла из комнаты, он посмотрел ей вслед, продолжая стоять. Лиза вернулась, принесла цветы в вазе, поставила их на ломберный столик около машинки.

— А его нет? — спросил Глебов.

— Костика? — догадалась Лиза. — Нет. Он часто задерживается, а я все равно волнуюсь. — Перехватила взгляд Глебова, вспомнила, что обещала первым делом извиниться, решилась: — Боря, ты на меня не рассердился за «это»?

— Ну что ты! — радостно ответил Глебов. — Признаться, сначала я просто обалдел, потом успокоился… Все нормально.

— Хорошо, что не обиделся, — обрадовалась Лиза. — С обидчивыми трудно. — Теперь ей стало легко, а то после разговора с матерью она все же чувствовала себя неуверенно. Лиза выхватила у Глебова портфель: — Ну садись же, наконец.

— Осторожно, там шампанское, — предупредил Глебов.

— Шампанское? — обрадовалась Лиза. Предстояло веселье — это ей было по нраву. — Никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдешь. — Она открыла портфель и вытащила шампанское.

— И все, что там лежит, тоже для нас? — Лиза вытащила первую коробку и открыла — там лежало шесть пирожных. Открыла вторую коробку — увидела бутерброды с колбасой и сыром.

— Я проник по знакомству в театральный буфет, — сказал Глебов.

А Лиза тем временем раскрыла небольшой сверток и восхищенно воскликнула:

— Что я вижу? Конфеты из прошлой жизни! Трюфеля! Ну угодил! Это же мои конфеты! Как ты догадался? Ах да, ты же… никогда меня не любил! — И рассыпалась детским смехом.

Глебов смутился.

— Это все для праздника, — оправдываясь, сказал он.

— Для какого… праздника? — не поняла Лиза.

— Для нашего. — Глебов открыто, незащищенно улыбнулся.

Все-все это было ей знакомо: его открытость и доверчивость, все как прежде. Она стала рыться в памяти, чтобы понять, о каком празднике говорил Глебов, но, так ничего и не вспомнив, спросила:

— Для какого «нашего»?

И тут до нее наконец дошел истинный смысл прихода Глебова. Подумать только, баба Аня оказалась права! Он поверил в то, что Костя — его сын. Неожиданное открытие испугало Лизу, и, не зная, что предпринять, она спряталась от Глебова, снова повернулась к нему спиной, чтобы прийти в себя, и стала шарить зачем-то по ломберному столику. Поймала себя на том, что улыбается, — и поняла: ей было приятно, что Глебов поверил в ее розыгрыш. «Смешно, — подумала Лиза, — такой серьезный судья, гроза бандитов и жуликов, и так легко попал в простую ловушку».

Лиза вздохнула: жалко, что Костя на самом деле не сын Глебова, вот было бы хорошо, а сейчас ей придется расстаться с этой придуманной историей; жалко, жалко, но надо все сказать, и делу конец.

— Боря, так ты ничего не понял?

Глебов не отрываясь смотрел на нее.

— Костик… — Лиза глупо хихикнула. — Ну, прости, Боря, прости, прости! Баба Аня меня отчитала, ну, не то ляпнула… Но мне тоже было трудно, — стала она выкручиваться. — Ты меня как встретил?

Глебов виновато развел руками.

— Ты меня обидел и разозлил, я должна была защищаться, так что ты тоже виноват. А я хороша задним умом: разве можно было так, с бухты-барахты? Ну, дура!..

Глебов молчал. Лиза облегченно передохнула, кажется, она отделалась легко, кажется, самое неприятное позади. Она посмотрела на Глебова, увидела его ясное, просветленное лицо и догадалась, что он опять ни черта не понял. «Да ну ее, эту правду, — вдруг решила Лиза, — какая разница, скажу я все это сейчас или позже. Лучше даже позже — не испорчу настроение Боре и себе, я ведь рада ему, ну и ладно, а там разберемся».

— Ничего ты не дура, — сказал Глебов. — Ты молодец, я не ожидал, что ты такой молодец. Ты оказалась гордой и самостоятельной, а это многого стоит. Правда, Лиза, я знаю этому цену. Сегодня я всю свою жизнь переосмыслил. Вот кто уж вел себя по-дурацки, так это я. Прошло шестнадцать лет, как мы с тобой расстались. А я ни разу не узнал, как ты живешь, ни разу не спросил про Костю. — Глаза его лихорадочно блестели. — Ну, даже если ты виновата передо мной, ну и что? Ты права: я злой и мстительный. — Он замолчал: собственное неожиданное открытие подавило его, он неуверенно произнес: — Надеюсь, ты будешь снисходительна ко мне. Да, я злой и мстительный, но поверь, я сам об этом не знал. — Поднял глаза на Лизу, испугался своих слов: они показались ему слишком высокопарными, смутился и вдруг спросил, чтобы изменить тему разговора: — А что у тебя со светом?

Лиза обрадовалась: как она была права, что не сказала правду про Костю, — испортила бы всю их встречу.

— При свечах все женщины красавицы. Впрочем, пожалуйста… — Она зажгла электричество и погасила свечу. — А то я такой страшилик.

Комната выхватилась из темноты.

— Ты страшилик? — искренне удивился Глебов. Он почувствовал нежность к Лизе, когда та сощурилась от яркого света. «Ну как ребенок!» — подумал он. — Я бы этого не сказал. Всегда думал противоположное.

— Что-то новое, — заметила Лиза. Она украдкой посмотрела в зеркало — ей понравился комплимент Глебова. — Это какая-то другая пластинка, как говорит мой Костик.

— Наш Костик. — Глебов улыбнулся. — Костя… Константин Борисович… Неслыханное, невиданное счастье! Балдеж! Извини, не знаю, что делать. Прыгать, плясать, кричать?!

«Все-таки увязла. Вот дура! — со злостью подумала Лиза. — Ну как, как ему теперь все выложить, когда он млеет от счастья. Дура, дура!

Надо его спихнуть до прихода Кости». Она бы могла, конечно, от него отделаться: психануть и выгнать его, но тут она поняла, что делать этого ей никак не хотелось.

— Давай выпьем шампанского, — предложила Лиза, — по-моему, самое время. — И, не дожидаясь ответа, взяла бутылку.

— А по-моему, надо подождать Костю.

— Совершенно неясно, когда он вернется, — заметила Лиза, готовясь к признанию, взяла из свертка конфету, отправила в рот, в ужасе посмотрела на Глебова и сказала совсем не то, что собиралась: — А знаешь, Боря… Мы можем Косте совсем ничего не говорить. А?

— Если ты не хочешь сегодня, — нехотя согласился Глебов, — то ладно.

— И не только сегодня, — размышляла Лиза вслух, — а вообще никогда… — Она поняла, что перехватила, и добавила: — Пока… никогда. — Ей показалось, что ее осенило: выход найден. Ах как она обрадовалась! — Это будет нашей тайной!

— Как не говорить? — удивился Глебов, продолжая незащищенно улыбаться. — Почему? Ты не поняла, что со мной произошло… Ты молчала… столько лет. Потом, ты боялась, что я тебе не поверю… Все это я могу понять, с трудом конечно. Ты что, совсем не знаешь меня? — Глебов вдруг громко рассмеялся, прошелся по комнате, засунув руки глубоко в карманы. — Что ты, Лиза! Никому не говорить! — Снова рассмеялся, он делал это так заразительно, что Лиза, глядя на него, тоже улыбнулась. — С этим ты опоздала.

— Я что-то ничего не поняла, — настороженно сказала Лиза.

— А что тут понимать?… Ничего сложного… Я рассказал о Косте…

— Кому?! — в панике перебила Лиза.

— Всем! — продолжал Глебов. И весь он был одно восторженное сияние. Голос его окреп. — Всем, всем, кого встретил, пока шел по городу. Хорошо знакомым и малознакомым. Милиционеру Куприянову. Он хорошо знает Костю. Он первый прибыл на место аварии.

— Какой аварии? — не поняла Лиза.

— Ну, какой?… Той самой машины, в которой был Костя…

— А-а, — спохватилась Лиза, совсем сбитая с толку.

— Куприянов обрадовался. «Ну и дела! — говорит. — Надо будет позвонить Косте, поздравить», — продолжал Глебов, набирая темп, говорил быстро, громко. — Всем-всем сказал, даже бывшему уголовнику. Отпетый был раньше ворюга. Я ему два срока давал.

— Ну зачем же еще и уголовнику? — вдруг обозлилась Лиза, как будто в этой несправедливой злости она могла найти спасение.

— Мне его жалко стало. Он меня спросил: почему я такой веселый? А я ему — у меня появился сын! Шестнадцать лет назад, а я только сегодня узнал об этом. «А ты бы, — говорит, — эту бабу спросил: где она раньше была?» Он стал надо мной смеяться, покатывался от хохота: ну, мол, ты и балда! Потом я подумал: «Все мне поверили, один ворюга не поверил». Жалко его стало — стоит худой, желтый, злой. Жизнь прожил зря — никогда никому не верил… Нет, еще одного встретил Фому неверующего — нашего районного прокурора. Тоже тип. Все у него на подозрении.

Если бы Глебов в этот момент посмотрел на Лизу, увидел бы, как предательски потерянно было ее лицо, и все бы понял. Но он не посмотрел, не ожидал удара с этой стороны, витал где-то в прошлом, а может быть, в будущем.

Лиза судорожно искала выхода из создавшегося положения. Страх сковывал ее решимость. Право же, она не могла признаться Глебову. «Когда-нибудь в другой раз, может быть, по телефону, — решила она, — или лучше отправить ему письмо». Обрадовалась, как хорошо она придумала: отправить письмо, и все тут! В письме можно пошутить, побить себя кулаком в грудь: мол, какая я негодяйка. Все это мгновенно прокрутилось у нее в голове. «А теперь, — подумала она, — надо срочно, до возвращения Кости, отделаться от Глебова».

— Ух я растяпа! Меня же Верка ждет, — сказала Лиза, наигранно улыбаясь. — Подружка. Извини, Боря, мне придется уйти.

— Ну и иди, — спокойно ответил Глебов. — А я его подожду.

— Как подождешь? Один?

— А что такого? — Глебов опять улыбнулся. — Не бойся, я его не съем.

— Тогда я отзвоню, — нашлась Лиза.

Она сняла трубку и стала накручивать телефонный диск, потом сделала вид, что разговаривает с Веркой, вздыхала, поглядывая на Глебова, отказывалась к ней прийти, разыгрывая естественность, от собственного вранья мрачнела — раньше с нею этого никогда не случалось.

Глебов заметил перемену в настроении Лизы и, стараясь ее развеселить, спросил:

— А ты помнишь, Лиза, я ведь тоже когда-то пел?

— Не помню, — все еще мрачно ответила Лиза.

— «Гори, гори, моя звезда!» — вдруг пропел Глебов.

— Это не ты пел, а твой дедушка, — заметила Лиза. Она стояла на привычном месте у окна, карауля Костю.

— А ты веришь в наследственность?

— Верю, — ответила Лиза. — По материнской линии. Я ведь тоже пела.

— Какие талантливые родители у этого парня! — обрадовался Глебов.

Лиза увидела, как во двор вошли фанатки, — значит, вот-вот должен был прийти Костя. Впереди фанаток бежала огромная овчарка. Ее черная спина блестела на солнце. Фанатки сгруппировались у ворот, о чем-то пошептались, потом от них отделилась Глазастая. Она махнула рукой собаке, и они вместе прошли в глубь двора, остановились около скамейки, на которой мирно беседовали две старухи. Глазастая развалилась рядом с ними, а овчарка уставилась на старух, раскрыв пасть и вывалив язык. Старухи не выдержали столь опасного соседства и, размахивая возмущенно руками, встали. Глазастая что-то приказала собаке, и та, приседая на задние лапы, залаяла. Старухи припустили трусцой. А фанатки, толкая друг друга, разместились на освободившейся скамейке. Глазастая закурила, потом передала сигарету по цепочке, и каждая из девчонок сделала по нескольку затяжек. И Зойка тоже. «Вот дряни! — подумала Лиза. — Надо будет пожаловаться Степанычу». Но она тут же забыла про все, потому что поняла: наступил последний момент, и если она сейчас не выживет Глебова, то последствия могут быть самые неожиданные.

Лиза отошла от окна. Она волновалась и чувствовала, что Глебов тоже на пределе.

— А кто ему скажет?… Ты или я? — спросил он.

— Конечно, я. Его надо к этому подготовить.

— Ну хорошо, подготовь, хотя, с другой стороны, зачем? От радости не умирают. У парня не было отца… и вдруг появился. И, как я полагаю, не самый плохой? А?…

Лиза, совсем некстати, подумала, что улыбка красит Глебова и молодит.

— Вот я остался жив и, более того, чувствую себя прекрасно. — Он по-прежнему был настроен решительно. — Надо ему сказать сразу.

— Я сама решу, как ему сказать, — ответила Лиза.

— Извини. Опять я тороплюсь. Вчера был никто, можно сказать, ноль. А сегодня — отец!.. Он играет в шахматы?

— При чем тут шахматы? — не поняла Лиза. Она посмотрела на Глебова, в который раз увидела на его губах улыбку. «Ну просто блаженный!» — подумала она и почти невольно вскрикнула: — Да не играет он ни в какие шахматы, он музыкант и играет на сак-со-фо-не… Понял, наконец?

— Понял, — кивнул Глебов, не обижаясь и продолжая улыбаться.

Лиза вновь подошла к окну, увидела — фанатки исчезли. Это ее немного успокоило: значит, они пошли его встречать и у нее есть немного времени.

— Боря! — вдруг попросила Лиза. — Пожалуйста!.. Уйди! Ну не могу я еще, ну в другой раз. Все не так просто. Он парень нервный, со срывами… — Она села около ломберного столика, закрыв лицо руками.

Глебов молча посмотрел на Лизу и впервые до его сознания дошло, что она почему-то очень волнуется.

— Хорошо, — согласился он. — Не волнуйся, я уйду… А ты когда позвонишь? Не откладывай надолго. Ладно? — Он собрался уходить, но тянул время, поглядывал на Лизу с тайной надеждой, что она вдруг передумает и разрешит ему остаться.

И тут хлопнула входная дверь. Лиза первая услышала. Она открыла лицо, поправила волосы, беспомощно улыбнулась Глебову и, сама себя не узнавая, крикнула:

— Костя, это ты?

Влетел Костя. Земля горела у него под ногами, он сдернул рюкзак, метнул на тахту; рюкзак был расстегнут и в полете разбросал книги, тетради и ноты, сложенные вперемешку.

— Мать, не сердись! — крикнул Костя. — Я соберу.

Быстро подбирал с пола оброненные книги и тетради, хохотал, выкрикивая на ходу, что он торопится: сегодня дискотека, и ему надо что-нибудь поклевать, что он вернется поздно, не раньше часу, они потом заваливаются к Ромашке: она выжила своих родителей.

Глебов притаился в углу и смотрел на Костю не отрывая глаз. Наконец Костя увидел чужого, скользнул взглядом и небрежно бросил:

— Здрасте. — Он не любил мужчин, приходящих в их дом, но сегодня у него было хорошее настроение, и он, паясничая, добавил: — Наше вам почтение.

— Познакомься, Костик, — сказала хриплым от волнения голосом Лиза. — Это Борис Михайлович…

Глебов сделал шаг навстречу Косте, крепко сжал его ладонь, не замечая, что держит ее слишком долго, повторяя:

— Очень рад… очень, очень рад…

— Я тоже очень, очень рад, — продолжал паясничать Костя, бесцеремонно отнимая руку у Глебова.

— Идем, я тебя покормлю… Извини, Борис. — Лиза увела Костю на кухню.

Ошеломленный, потрясенный Глебов остался один. Он совершенно не знал, что ему делать. Слышал голоса Лизы и Кости, но не решался пойти к ним. Сел, потом встал, потом прошелся к окну и почему-то подпрыгнул. Нет, он положительно не владел собою.

А Лиза и Костя тем временем беседовали на кухне. Лиза достала из холодильника сковородку с картошкой и маленькой котлетой и поставила на огонь.

Костя тоже влез в холодильник, взял бутылку молока и заметил там шампанское.

— Не пей холодное молоко…

Костя, не отвечая, отпил, потом спросил, повысив голос:

— Готовитесь к гулянию? Сколько просил: не приводи их домой. Кадрись на стороне.

— Строгий какой, а невпопад! — вдруг рассмеялась Лиза. Ей было приятно, что она сейчас сразит Костю. — Это никакой не кадр. — Она сделала паузу, перевернула на сковороде котлету, посмотрела на сына и преподнесла ему: — Это твой судья!

— Мой судья? Глебов?!

— Глебов. Ты не ошибся.

— Потрясно! — Костя бросился к Лизе и обнял ее. — Ты у меня молоток!.. Глебов у нас дома! Не ожидал.

Лиза тоже засияла: как же, угодила Костику, дождалась его похвалы.

— Вот это подарочек! — не переставал восхищаться Костя.

— Тише ты! Он услышит. — Лиза прикрыла ему рот ладошкой. — А что я тебе говорила? Нет, ты скажи: что я тебе говорила? Я тебе говорила, что Глебов у нас в кармане. А ты мне не верил, я по твоим глазам видела: ты мне не верил. Я сижу дома, разговариваю с бабой Аней, и вдруг… явление с шампанским. Между прочим, особенно важно — без приглашения, не то что я его заманила.

— Порыв сердца! — вставил Костя.

— Именно! — Лиза торжествующе улыбнулась.

— Надо будет его обаять, — сказал Костя.

Одна мысль у Кости набегала на другую. Прошедшие зимние и весенние месяцы он жил спокойно. По неделям не вспоминал об этой чертовой аварии, так, иногда мелькало в нем это ненароком и исчезало. Но в тот день, когда Костя получил повестку, страх вновь вернулся к нему, как в первые дни после аварии. Зачем-то, не отдавая себе отчета, он однажды пришел к дому старика и увидел, как тот, опираясь на палку, медленно преодолевал пространство до булочной. Ему неприятно было смотреть на хромающего человека. Решил — вот еще, будет он об этом думать! Наплевать и забыть!..

Не вышло почему-то. Хромоногий старик преследовал его, как наваждение! Он сбегал еще раз к его дому, чтобы убедиться, что сильно все преувеличил и не такой уж этот старик несчастный. Прождал час — не дождался. Через день снова завернул, поймал какую-то девчонку из подъезда и узнал, что старика увезли на «скорой помощи». Инфаркт. Вот с этого момента он и потерял сон. Днем уговаривал себя, что никто не докопается, что он угнал машину, и нечего ему дрожать, не могут же девчонки его заложить, а инфаркт старика не имеет никакого отношения к аварии. Ночью он засыпал как убитый, намотавшись за день, но скоро просыпался, и тогда начиналось. На него нападало такое отчаяние, что хотелось выть, он впихивал в рот одеяло, сотрясаясь от страха и тоски. Он понимал, что день суда неотвратимо приближался, что его туда поволокут и ему придется там помучиться. Но теперь, когда перед ним возник Глебов, у него появился реальный шанс выскочить из дела еще до суда. Его лихорадило от возбуждения и надежды. Он всегда верил в свою звезду. Захохотал, подскочил к матери, обнял ее за плечи, горячо зашептал:

— Мать, понимаешь, мать!.. Я должен его завоевать. Это очень важно.

— Ну уж так и важно? — переспросила Лиза, любуясь сыном. — Костик, ты у меня прелесть. У тебя растет темперамент — для артиста это очень важно.

— Ты смеешься, а я серьезно. Случай уникальный, грех им не воспользоваться. Мы сделаем вот что. Ты ему не говори, что я про него знаю. Ну, я в полном неведении. Пришел, застукал мать с хахалем, и все. Так он будет думать. А я устрою подкат, притворюсь ясновидящим и открою тайну его личности! — Он захохотал, в восторге от собственной затеи и от своего освобождения. В изнеможении опустился на стул. — Ух, законно! Сколько я с этим пережил, ты не представляешь. Ночи не спал. Черт меня попутал с этой машиной.

— С какой машиной? — переспросила Лиза.

— Ты ничего не поняла? — виновато хихикнул Костя и, захлебываясь, торопясь, чтобы быстрее отделаться, проговорил всю правду: — Не гневайся. Я бы тебе не сказал, но без твоей помощи, извини, мне не вытянуть… Это ведь я угнал машину. Не хотелось пасовать перед девчонками. Глазастая засекла машину с ключом… Ну и… Понимаю, глупо. — Костя вновь пригнулся к ее уху и зашептал: — Ты мне должна помочь. Не садиться же мне в тюрягу, — припугнул он ее на всякий случай. — Судья у нас в гостях, ты ему нравишься — это же видно невооруженным глазом.

— Ты?! — Что-то ужасное сразу обрушилось на Лизу.

А Костя продолжал кривляться:

— Мать, больше не буду, честное пионерское под салютом! — Он поднял вверх руку, улыбаясь Лизе.

Та не успела еще прийти в себя, не успела ничего ответить сыну, потому что в дверях кухни появился Глебов. Он понял, что пришел не вовремя, увидев Лизино лицо.

— Я, кажется, помешал, — смутился Глебов.

— Нет, что ты… — Лиза попробовала улыбнуться.

Находясь в крайнем смятении, она все же поняла, что сейчас отпускать Глебова никак нельзя, что судьба Костика в опасности и его действительно надо спасать. Стараясь быть веселой, она предложила распить шампанское в «гостиной», и они все трое, под ее руководством, стали дружно накрывать стол в комнате.

Когда все было готово, Лиза ушла заваривать чай, а Костя охотно сыграл для Глебова небольшую пьесу для саксофона, потом, играя на гитаре, спел на английском знаменитую песню битлов про буйвола, который не может привыкнуть к клетке в зоопарке.

— Молодец! — похвалил его Глебов. — Хорошо, что ты учишь английский.

— Английский — сила, — расхвастался Костя. — У меня с ним все о'кей!

Они сели за стол, Глебов открыл шампанское и разлил по бокалам. Делал все неловко, шампанское у него пролилось, но он чувствовал себя прекрасно, не замечая хода времени.

— Мать, ты действуешь правильно, — успел шепнуть Костя на ходу Лизе.

Та чувствовала себя подавленной, ей трудно было говорить. Она плохо понимала, что надо делать.

— Я устала, — призналась Лиза. — Мне надо разрядиться… — И выпила шампанское.

— Жаль, что ты выпила, — огорчился Глебов. — Я приготовил длинный тост.

— А вы произнесите его про себя, — предложил Костя. Он начал свою игру, к нему пришло вдохновение. — А я отгадаю. — Пристально посмотрел на Глебова, прищурил глаза, словно изучал его. — Я же телепат… Да, да, у меня телепатические способности: читаю мысли на расстоянии, нахожу спрятанные предметы, внушаю другим собственные желания.

— Вот как? — Глебов влюбленно посмотрел на Костю. — Что ж, давайте, это интересно.

— Помолчал бы лучше, жеребенок, — вдруг грубо заметила Лиза.

— Ну, мать, я тебя не узнаю, — веселился Костя. — Где твоя легкость?… Что с тобой, Лизок? — Повернулся к Глебову: — Вы уже произнесли свой тост… Я чувствую вокруг головы какое-то движение, ее окутывает теплом… Горячо, горячо… Обжигает лоб… — Костя откинулся на спинку стула, закрыв глаза.

— Верно, — улыбнулся Глебов. — Я закончил тост.

— Читаю ваши мысли… Думайте, думайте. Чи-та-ю ва-ши мыс-ли… Пожалуйста, Борис Михайлович, помогите мне… Подумайте о вашей работе, о том, как вы попали к нам, и снова произнесите ваш тост… Так, так… Вы произнесли тост за неожиданное знакомство?

— Холодно, — ответил Глебов.

Ему нестерпимо хотелось дотронуться до длинных нервных пальцев Кости. Он положил руку на стол и незаметно приблизил ее к Костиной ладони.

— … За встречу старых друзей? — продолжал Костя.

— Тепло. Хотя я бы назвал это совсем иначе. — Глебов по-прежнему пристально смотрел на Костю. Он забыл про все на свете — видел перед собой только своего сына! — Костя, вы верите в чудеса?

— Значит, случай уникальный? — Костя зашелся от удовольствия. — Наведите на след.

— Дело в том, — не выдержал напряжения Глебов, — что я…

— Нет, нет, нет! — заорал Костя, вскакивая. — Мы же договорились… Я сам догадаюсь…

«Ну, догадайся, догадайся, что я твой отец! — думал Глебов. — Посмотри на меня, возьми мою руку. Ну же!»

— Ладно вам, — испуганно вмешалась Лиза. — Лучше выпьем шампанского. — Налила себе.

— Мать, ты все портишь! — возмутился Костя. — Не пей! — Он выхватил у нее бокал с шампанским, расплескивая его. — Мы доиграем! Борис Михайлович, думайте… думайте…

— Я думаю, думаю! — сдерживаясь, тихо ответил Глебов. В голове у него яростно стучало.

— Кажется, я уже читаю ваши мысли! — торжественно произнес Костя. — Да, да! Чи-та-ю!.. Вокруг стало светло! Передо мной выстраивается череда букв… Я читаю… их… Вы!..

— Горячо! — возбужденно воскликнул Глебов и сжал своей ладонью пальцы Кости. «Какие они у него холодные, — подумал он. — Их надо согреть».

Лиза увидела, как Глебов схватил Костю за руку, и поняла, что он сейчас все откроет; она предупреждающе вскрикнула: «Боря!» — пытаясь его остановить, но ее никто не слышал.

— Вы! — Костя вскочил. Ему нравилось играть без проигрыша. — Мой!..

— Отец! — не выдержал Глебов.

Наступила длинная тишина. Было слышно, как по улице, позванивая, прошел трамвай, потом во дворе раздались детские крики, залаяла собака, жалобно всхлипнул и заработал холодильник.

Лиза в ужасе закрыла лицо руками, стараясь спрятаться от всего белого света.

Костя разозлился: из него сделали дурачка. Посмеялись над ним. Он хотел разыграть судью, не думая его обижать, а тот разыграл его, и довольно грубо. Слово «отец» никак не поразило его сознания, он только понял одно: игра не удалась. А отсюда всевозможные неприятные последствия.

— Ну вы шутник, Борис Михайлович! Испугали до смерти Лизавету Федоровну. — Костя притворно рассмеялся. — Смотрите, смотрите, она личико руками закрыла, онемела от страха.

Он склонился к матери, покровительственно обнял и почувствовал, как вздрагивало ее плечо, ударяя острой костью ему в ладонь. Его это насторожило. Он посмотрел на Глебова; тот странно и резко изменился, почти до неузнаваемости: из доброго, милого, неуверенного человека превратился в страшно серьезного, черты его лица приобрели жесткость и решительность.

— Я не шучу, Костя, — строго заметил Глебов. — Это правда, я твой отец. Мне призналась сегодня в этом Лиза.

Костя не знал, что ему делать; он встал, прошелся по комнате, зачем-то бухнулся на тахту и развалился. «Хорошо бы врезать маг на полную катушку, чтобы отключиться, — подумал он, — или рвануть к двери — только они меня и видели». Но он знал, что у него на это нет никаких сил, он был как связанный тугой веревкой по рукам и ногам, хотя ему казалось, что новость его не потрясла и стала чередой обыкновенных дел. Только что Костя был без отца, а теперь у него он есть. Нормально. Не надо зря всхлипывать и причитать: «Ах, папочка, папочка, какая радость!» Все нормально. Нор-ма-льно!

Хотя непривычное слово «папочка» почему-то ворковало у него в горле. Фанатки закачаются. И ребята из группы. Что-то пропел у него в голове несколько раз тяжело, на низких басах, саксофон.

Костя следил за Глебовым, прикрыв веки, в едва заметные щелочки из-под ресниц. Вдруг ему показалось, что Глебов вырос у него на глазах, а сам он — маленький и беспомощный. Тогда-то он и понял, что перед ним действительно стоял его отец! Настоящий, невыдуманный. Это его ослепило, лишило дара речи.

Сколько раз в жизни он мечтал об отце, сколько раз плакал втихомолку, завидуя другим детям. Он всегда чувствовал себя обойденным, ущербным, неуверенным. Когда другие мальчишки, еще в детском саду, спрашивали ехидными голосами: «А кто твой папа?» — он, уже заранее готовый к этому коварному вопросу, как бешеный бросался на обидчика. А когда Лиза по вечерам укладывала его спать, а потом, думая, что он уснул, прихорашиваясь, исчезала, до него долетал запах ее духов, и он подолгу не спал, разговаривая с несуществующим отцом.

О чем они только не говорили, куда только не ходили! И по реке плавали на быстроходном катере, летящем над водой, и по деревьям лазали, и в зоопарке были, и в цирке, и на мотоцикле гоняли, и почему-то чинили крышу бабушкиного дома. Потом отец ему подарил настоящего, живого тигренка, и он каждый вечер, когда Лиза убегала, вставал, шел к холодильнику, доставал оттуда молоко, наливал в блюдце и подсовывал под кровать, приговаривая: «Ну попей, полосатенький».

Лиза, вернувшись, убирала блюдце с молоком, а он упрямо опять ставил и еще плакал, что она хочет, чтобы его тигр умер от голода. Костя помнил до сих пор, как Лиза повела его к врачу, а тот спросил: «А ты не боишься тигра?» А он ему ответил, что не боится, потому что тигр добрый, сильный и очень его любит. «А откуда ты знаешь, что он полосатенький и любит тебя?» — спросил доктор. «Как откуда? — удивился Костя. — Тигр же, когда меня видит, улыбается».

Когда Костя стал старше, отец стал ему сниться. Они были где-то на войне, и он вытаскивал отца, тяжело раненного. Даже сейчас, совсем недавно, во время концерта, он почувствовал, что отец сидит в зрительном зале. Откуда это возникло, он не знал. Вспыхнуло в голове и исчезло.

Костя увидел, как Глебов подошел к Лизе, протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но замер в нерешительности.

— Лиза, я не хотел, — услышал он глухой голос Глебова. — Сорвалось. Забыл про свое обещание.

— Уйди, Борис, — попросила Лиза, не открывая лица.

— Пойми, ничего страшного не произошло. Все живы-здоровы… и я, например, очень счастлив. — Глебов оглянулся на Костю, ища поддержки, но тот быстро отвел глаза.

— Уйди, — устало повторила Лиза, не глядя на Глебова.

— Хорошо, я уйду. — Он снова посмотрел в сторону застывшего на тахте Кости. — До завтра?… — Глебов ждал Лизиного ответа, но так и не дождался.

Костя слышал его шаги, медленные, с остановками; наконец щелкнул замок, дверь скрипнула, захлопнулась. Тишина обволакивала Костю — убаюкивала его, он растворялся в ней. Перед ним неотступно стоял молчаливый Глебов. Вдруг Костя почувствовал странное: губы у него сами собой растянулись в улыбку. Он рывком встал, посмотрел на Лизу, которая все еще сидела согнувшись и уронив голову на руки.

— Мать, а мать, ну что случилось? — Костя обнял Лизу, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Не узнаю коней ретивых.

— Да замолчи ты, дай подумать. Голова раскалывается.

— Не понимаю… Нам подвалила удача. В такой подходящий момент. Кстати, можно узнать: почему надо было молчать об этом?

— Это ты! — закричала Лиза, не отвечая на вопрос. — Ты во всем виноват!

— Я? — удивился Костя.

— А кто же? Если бы не эта твоя дурацкая выходка с машиной, все бы обошлось.

— Подумаешь, прокатился на машине, — дерзко заметил Костя.

— Подумаешь? Несчастный балбес!.. Ты меня и себя загнал в капкан! Все дети как дети!..

— Хватит! Все равно я не буду жить по правилам. Ясно?

— Скотина! — Лиза размахнулась и отвесила Косте увесистую пощечину.

— Ты что?! — Костя побелел от злости. — Ах так?… Ну, этого я тебе никогда не прощу! Ненавижу!

Бросился к выходу, от ярости никак не мог открыть замок: у него руки ходили ходуном.

Лиза догнала взбешенного Костю: она знала, в этом состоянии он неукротим. Она и сама испугалась. Как она могла его ударить, при его-то обидчивом характере? Лиза обняла Костю, он вырывался, а она прижимала его изо всех сил, уводя обратно в комнату и приговаривая:

— Ну, прости, прости… Это не ты виноват, а я… Успокойся. Сейчас ты поймешь, расскажу, и ты поймешь… — Ее речь обрывалась, слова с трудом слетали с губ. — Пожалуйста, не ругай меня, а то я просто умру. Ладно?… Костик, Костик, я так виновата перед тобой, гораздо больше, чем ты передо мной. Совсем я запуталась. И перед Глебовым виновата. — Она замолчала.

— Да ладно, мать. Я не возражаю против… отца.

— Не возражаешь? — Лиза посмотрела на него и поняла: он рад Глебову, хотя даже сам еще до конца не понимает. — Бедный ты мой, бедный… — Она погладила его голову, он припал к ней, склонился, прижался; он так давным-давно к ней не прижимался, и это ее окончательно добило. Теперь-то уж точно она не знала, что ей делать дальше.

Костя поднял голову и улыбнулся:

— Мать, я тебя уже простил.

— Простил?… Ты добрый. Вот соберусь с духом и расскажу тебе все… Только ты меня не торопи… Дай вздохнуть. — Лиза посмотрела вновь на Костю, увидела его сияющие глаза… Когда они были такими открытыми, она даже не помнила и в страхе повторила: — Дай только вздохнуть.

Лиза глубоко и судорожно вздохнула, как будто этот глоток воздуха мог ее спасти, но не успела ничего объяснить, потому что ее прервал звонок в дверь. Насмерть перепугалась, выкрикнула: «Вернулся Глебов!» Опрометью забегала по комнате, не зная, какое принять решение. Если сейчас сказать Глебову про ее розыгрыш, то что будет с Костей?… Глебов наверняка докопается, что Костя угнал машину. А если скрыть, то очень нехорошо, очень нехорошо, ведь Глебов будет думать, что он отец Кости, — разве можно так жестоко? С другой стороны, выхода нет. Костика судьба дороже. А если открыться пока только Косте? Чтобы он не привыкал к мысли, что у него есть отец. Этого никак нельзя допускать, нельзя! Привыкнет к отцу, а его на самом деле нет. Будет страдать, ожесточится. Да, да, надо все-все выложить Косте, будь что будет, лучше сразу, не затягивая, а Глебову потом, потом, после суда, когда все уладится, когда пройдет время… Вот только плохо, что тогда Косте придется всю дорогу притворяться перед Глебовым, а он это ненавидел больше всего на свете! Всегда ей орал: «Все вы притворщики!» Еще маленьким, в пятом классе, поднял бунт: «Все вы притворщики! Родители и учителя!» Директору крикнул — из-за этого пришлось переходить в другую школу. Нет, он не согласится притворяться.

Она услышала: Костя открыл дверь — и бросилась к зеркалу, чтобы привести себя хоть немного в порядок, но в зеркале она ничего не увидела. Вот говорят: «смотрела невидящими глазами», так и Лиза смотрела на себя и не видела собственного лица. А Костя был рад, что вернулся Глебов. Он хотел продолжения встречи… с отцом. Так быстро привык и назвал Глебова про себя отцом. Открыл дверь, и приветливая улыбка тут же сползла с его лица — перед ним стоял приземистый, широкоплечий мужчина лет сорока. Лицо у него было обветренное, лоб закрывала старая жеваная кепка, сдвинутая вперед, из-под нее торчал короткий мясистый нос. Костя узнал его сразу — это был Судаков, шофер той самой проклятой машины. Про него Костя вообще забыл. Неужели что-нибудь пронюхал?

— Не признаешь, Костюха? — Судаков дружелюбно оттеснил его крепким плечом, вошел в прихожую.

— Почему же… Узнал. — Костя попятился. — Проходите.

Судаков сбросил куртку, снял давно не чищенные ботинки, кепку и, мягко ступая в носках, прошел в комнату. Увидел притаившуюся Лизу, поздоровался.

Лиза кивком ответила, она еще не могла прийти в себя, ожидая Глебова.

— Мать, познакомься… — Костя выразительно посмотрел на Лизу. — Это шофер… тот самый, Судаков.

— Кто? — Глаза Лизы, и до того загнанные, в страхе округлились.

— Ты, я вижу, забыла… — Костя боялся, как бы Лиза не проговорилась. — Ну, помнишь, я тебе рассказывал? Меня подвез какой-то левак…

— А-а, вспомнила! — необычно громко спохватилась Лиза, словно проснулась от глубокого сна. — Прекрасно помню этот случай. — Она держалась из последних сил. — Садитесь…

Судаков скользнул взглядом по столу с едой, по привычке отметил возвышающуюся бутылку и сел на кончик стула.

— Хотите шампанского? — Лиза перехватила его взгляд, налила бокал до краев. Ей хотелось ему угодить. — Выпейте.

— Спасибо. — Судаков смущенно кашлянул в кулак.

— Ну что вы! — уговаривала Лиза. Она поняла: если Судаков выпьет, с ним будет легче. — Выпейте. А потом поговорим. Вы же поговорить пришли?

Судаков утвердительно кивнул, но ответил твердо:

— Вина не употребляю.

— Ну кто вам поверит! — кокетливо рассмеялась Лиза. — Такой крепкий мужчина. А шампанское — женский напиток. Легкий, приятный. Усталость как рукой снимет. И я с вами за компанию. А то одной скучно. — Она метнулась к столу.

— Мать, остановись! Ты же слышала: человеку нельзя. — Костя взял бокал из руки Судакова и поставил обратно на стол.

Лиза устало опустилась на тахту, глядя куда-то в сторону.

Судаков облегченно вздохнул:

— Да я бы с большим уважением… Но за рулем.

— Значит, машину отремонтировали? — обрадовался Костя.

— Как же! Отремонтировали!.. — сказал Судаков. — Она прогорела насквозь… Выбросили на свалку. Теперь готовят оформление, чтобы списать ее. А кто ответит?… За чей счет? Вот вопрос из вопросов. На меня хотят повесить.

— Что «повесить»? — не поняла Лиза.

— Материальную ответственность — вот что. Кто-то должен платить за государственное имущество. А я кругом виноватый. На меня и повесят за милую душу. Преступление называется: «халатное отношение к работе». Так что, если угонщика не отыщут… — Он тяжело вздохнул.

Помолчали. Вроде бы говорить больше было не о чем, а Судаков не уходил.

— Меня, понимаешь, Костюха, в суд вызвали. — Он всем корпусом повернулся к Лизе: — Не удивляетесь, что я его Костюхой зову?

— Удивляюсь, — слабо улыбнулась Лиза.

«Вот, оказывается, почему он явился, — подумал Костя и сразу насторожился. — Хитрит, выведывает, а клеит под простака. Как бы мать что-нибудь не сморозила. «Крыша» не сработает — и привет».

Он сел рядом с нею и надавил своим плечом на ее. Лиза оглянулась, поняла беспокойство сына, взяла под руку, чтобы он понял: она в контакте. Ах, как он был ей мил в эту минуту и как ей было жалко его и себя!

— У меня младший братёнок тоже Костя, — открыл свою тайну Судаков. — Так я его Костюхой прозвал… Ну и вашего тоже… по привычке.

Лизу эта откровенность тронула, она посмотрела на Судакова с симпатией.

«Бьет на слезу», — подумал Костя и снова выразительно нажал Лизе на плечо.

— Так вот, Костюха, прямо скажу. Жена сегодня ночью посоветовала. «Ты, — говорит, — зайди к Зотикову, узнай, вызывали ли его?» Ну, я и пришел.

— Вызывали, — ответил Костя.

— Значит, ты был у Глебова?

— У него.

— Ну и как он тебе показался?

— Я слышала про него — неплохой человек, — на всякий случай ответила Лиза, опередив Костю.

— Нормальный, — подхватил Костя и вдруг подмигнул Лизе.

Та даже вздрогнула и подумала: «Да, далеко мы заехали, дорогой Костик, права была баба Аня — выбираться будет непросто».

— А меня он обеспокоил, — признался Судаков. — Недоверчивый. Глазами стрижет. Ты приметил, какие у него глаза — душу выворачивают наизнанку. «Плохо, — говорит, — вы, Судаков, выполняете свои обязанности. Ушли, бросили машину с включенным двигателем, можно сказать, создали для преступника наилучшие условия». «Так ведь, — отвечаю, — мороз был под сорок, схватит мотор — не заведешь». На это он, конечно, ничего не ответил, а сказал, что я пройду по делу за халатность. «Спасибо скажите, — говорит, — что мы вас не привлекаем как соучастника». Вот повернул! Поэтому, думаю, плакали мои денежки. А у меня двое пацанов. Сколько лет выплачивать… Так что ты моя последняя надежда, Костюха, выручай.

— А что я могу? — испуганно удивился Костя.

И Лиза метнула тревожный взгляд на Судакова.

— Многое можешь. Ходишь, например, и глазами зыркаешь по сторонам, — продолжал Судаков. — А вдруг угонщика увидишь? А?… Тогда не теряйся — хватай его и зови людей на помощь. Тебе помогут, точно!

— Что вы говорите! — воскликнула Лиза. Она резко поднялась и нервно прошлась по комнате, зябко поеживаясь. Ей было жалко Судакова, но лишь до тех пор, пока им самим не угрожала опасность. — Костя не милиционер. Ему надо учиться, а не зыркать. Он в двух школах. И концерты у него. Вы знаете, что он музыкант?

— А как же! Всем известный Самурай! Мне капитан Куприянов рассказал… — Судаков улыбнулся. — Но всякое бывает, милиция не находит, а мальчишка найдет. — Он встал, постоял, переступая с ноги на ногу. — Тогда пойду. Извините и до свидания.

Судаков молча и быстро оделся, дверь открылась и закрылась; он исчез так же внезапно, как и появился.

Лиза и Костя вернулись в комнату. Они старались не смотреть друг на друга. Каждый про себя думал сразу обо всем: о Глебове, о суде, о Судакове.

— Ты мне что-то хотела сказать, когда пришел… «этот»? — спросил Костя.

— Я? — Лиза сделала вид, что пытается вспомнить. — Нет, не помню, — ответила она.

На самом деле Лиза помнила, но подумала, что ей придется потерпеть ради Костика и не говорить ничего ни ему, ни Глебову. Конечно, ужасно, но другого выхода она не видела. Главное — спасти Костю, а потом будет видно. Как-нибудь все уладится. Она подкрасила губы, взяла бокал и сказала:

— Эх, где наше не пропадало! Давай, Костик, выпьем!

— Давай, — согласился Костя. — Мать, ты думаешь, мы из этой истории выкрутимся?

— Конечно, выкрутимся, — бодро ответила Лиза, убеждая себя и сына. — Еще как! И сразу рвем когти — перебираемся в Москву. Хватит здесь торчать. А там начнется новая жизнь!

— А как же… Глебов? — Костя замялся, хотел назвать Глебова «отцом», но не решился.

— А что Глебов? — с вызовом ответила Лиза. — У него своя судьба, у нас своя.

Ее мысли вернулись к старому плану. Она напишет Глебову письмо из Москвы. Они исчезнут сразу после суда, а потом она напишет. Все ее неприятности решительно отодвинулись куда-то в неизвестную даль. Она победно встряхнула головой.

— Представляешь, Костик, как нам будет хорошо в Москве. Сначала будем жить скромно, но дружно, вместе. Можно будет снять комнату… Ну, где-нибудь за городом, в дачной местности. Потом ты станешь знаменитостью, переедем в большую квартиру, обязательно с балконом. Я на балконе буду цветы разводить, цветы — моя мечта. Купим тебе новый саксофон, классный, американский или немецкий; машину тоже купим. У подъезда всегда фанатки, и не какие-нибудь четыре девчонки, а столичные — целая стая. Ты выходишь из дома, а они тебя подстерегают, смотрят с восхищением, а ты садишься в машину и был таков. На телевидение. На радио. На запись нового диска!

Лиза залилась счастливым смехом. И Костя повеселел. План матери ему понравился: она обрисовала его жизнь точно так, как он сам думал о ней.

— А может быть, возьмем с собой и Глебова? — предложил Костя.

— Я вижу, он тебе понравился, — ответила Лиза, явно не зная, что говорить дальше.

— У тебя хороший вкус, мать… Что ты скажешь на мое предложение?

— Взять с собой Глебова? — Она перехватила беспокойный Костин взгляд. — А знаешь, Костик, это идея. Возьмем Глебова, если он нас поймет.

— Он умный, — сказал Костя, как будто знал Глебова давным-давно. — Он поймет.

Лиза решила, что разговор о Глебове надо прекращать.

— За Москву! — сказала она и выпила шампанское.

Костя последовал ее примеру.

Лиза взяла трюфель, развернула его и целиком отправила в рот, спрятав за щекой; Костя повторил все ее движения.

— Подождем, пока трюфель растает во рту… — Лиза откинула голову, закрыла глаза и ждала, когда трюфель начнет таять. Вот она почувствовала во рту вкус какао и шепотом произнесла: — Блаженство!

Она снова рассмеялась — ее смех рассыпался по комнате, как звон легкого серебряного колокольчика.

 

Часть II

12

Утром меня достает трезвон. Спросонья не пойму, где правая сторона, где левая, тыкаюсь сначала рукой в стену, потом переворачиваюсь на спину и шарю по полу около постели, чтобы заткнуть будильник — он всегда там стоит.

Как говорит Ромашка, комфорт на вытянутую руку. Но будильника на полу почему-то нет. Соображаю — сегодня воскресенье!

А трезвон продолжается. Наконец понимаю — это же телефон! Вскакиваю как ненормальная, качаюсь из стороны в сторону, хватаю трубку, но почему-то молчу. Слышу голос Кости:

— Зойка?! Все! Гастроли кончились!

Балдею от счастья — Костя объявился! Мычу что-то маловразумительное:

— Ой! Костик… Ух, я рада!

А он:

— Где мать, не знаешь?

— Не знаю, — отвечаю.

— Я сегодня приеду… в пять. Ты ей не говори. — Смеется. — Я без предупреждения… Хочу отца сразить. А если ты ей скажешь, она ему передаст. Поняла? Ну пока! — Раздаются сигналы отбоя, они бьют меня по уху, а я сижу, боясь пошевелиться, — так меня потрясает его звонок.

Прихожу в себя, лечу к Лизку: вдруг она спит; стучу, молочу в дверь, спохватываюсь — надо же звонить, жму на кнопку звонка, слышу трель. Ни ответа ни привета. Значит, улетела птичка в неизвестном направлении.

Он-то едет, а не знает, что его ждет! Бросаюсь обратно, думаю: хорошо бы сварганить обед для Кости, вдруг Лизок не вернется — а у меня обед!

Открываю холодильник, а там ни черта! Бегу к Степанычу, он похрапывает. Не раздумывая, бужу его:

— Проснись!.. Степаныч!

— А?… Что?… — очумело смотрит на меня.

— Дай, — говорю, — монету. Смотаюсь на базар. Приготовлю воскресный обед, как у людей. — Про Костю, конечно, ни слова.

Степаныч простак, сразу прикупается, рад:

— Ну, дочка выросла! Значит, дождался! Ну хозяйка! — Лезет в карман брюк, висящих на стуле, достает десятку.

— Ты что?! — возмущаюсь. — Только вчера родился?!

Он протягивает мне еще красненькую. Хватаю деньги, бегу на базар. Он у нас недалеко. А там все прилавки пустые, только один мужик торгует мясом, и к нему очередь; на глазок прикидываю — мне не хватит, если стану в хвост. Отхожу в сторону, незаметно слежу за очередью, дожидаюсь, когда к продавцу подходит дяденька в очках, по наружности тихоня, бросаюсь вперед, кричу: «Ой, ой, прозевала свою очередь!» А сама на всякий случай прикидываюсь идиоткой, хохочу, головой мотаю, оттесняя очкарика. Тот смотрит на меня растерянно, но молчит. А я быстро выбираю кусок и бросаю на весы. Под общий гвалт удачно отовариваюсь и удаляюсь.

На всех парах, вполне довольная собой, возвращаюсь домой, а у самой планы, планы — насчет обеда. И мечтаю, чтобы Лизок не вернулась.

Готовлю жаркое, открыла книгу и шпарю по ней. На готовку я ловкая. А места себе не нахожу по двум причинам: с одной стороны, рада возвращению Кости, я же его не видела целый месяц, с другой — от всех наших дел голова кругом.

С тех пор как у Кости появился отец, прошло три месяца: весна сменилась летом. Никогда раньше я не видела Костю таким веселым. Он даже один раз пригласил меня в кино. Я сидела с ним рядом в темном зале, и у меня все время кружилась голова: а вдруг он в темноте положит руку на мое плечо, то есть обнимет, — что тогда? Но он меня не обнял. А однажды он шлепнул меня и засмеялся. «Ты, — говорит, — скоро из лягушонка превратишься в принцессу, как в сказке». А я ему: «Дурак!» — хотя было приятно, что он меня шлепнул. Не знаю почему. Потом про это я рассказала Глазастой — у нее глаза от удивления стали круглыми. Она подумала и говорит: «Хороший знак». И я тоже надеюсь.

А Глебов, папаша его, мне очень показался. Степаныч заметил, что Костя совсем непохож на Глебова. Подозрительный оказался. Видно, ревнует. А по-моему, они похожи: носы одинаковые и оба, когда волнуются, слегка заикаются.

Между прочим, Лизок тоже изменилась за этот месяц. Можно сказать, ее подменили. Ах, Лиза… Лиза, Лизок. Куда умчалось твое веселье? То она мрачно выскакивает к лифту, не замечая меня, что сроду с ней не случалось; то вдруг расфуфырится и летит куда-то сломя голову; то по ночам печатает, печатает, печатает… Один раз я по часам проверила: в час ночи она печатала, я легла спать, а будильник поставила на четыре, он зазвонил, я ухо к стене — а она все вкалывает! Степаныч спрашивает: «Ты, дочка, заметила, Лизавета какая-то не такая?…» И смотрит на меня. «Заметила», — говорю, но не более того, не распространяюсь. Не хочу с ним обсуждать Лизу, чтобы зря не мучить его. А сама размышляю: «Странная у нее жизнь. Ну то, что судья к ней захаживает, — это нормально. А почему к ней шляется шофер Судаков? Мужики на нее летят, как пчелы на цветок. Она поэтому и замуж не выходит. То все время будет один, а тут — смена караула. Клёво».

Однажды она врывается к нам, а у меня Ромашка. Ну, она слегка тушуется. Вижу, ей неохота при посторонних свою просьбу выкладывать, но надо позарез, поэтому, поколебавшись, спрашивает:

— Девчонки, вам все равно, где сидеть?

Мы молчим.

— Посидите у моего телефона.

Вешает нам лапшу на уши: мол, я такая важная персона, мне обязательно будут звонить. Приходим, садимся, ждем, когда она уйдет. А она намылилась, но тянет, причесывается перед зеркалом, хотя вся в аккурате, губы перемазывает, пудрится. Наконец берет сумочку и говорит:

— Ах да… Главное забыла. Позвонит Борька… — Догадываюсь: она так судью называет. — Скажи ему… — Замолкает — не знает, что ему сказать. Правду нельзя, а вранье не придумала.

Незаметно подглядываю за ней, вижу, как у нее ломаются брови, образуя два шалашика над тоскливыми глазами. Мне ее жалко, что она не может придумать вранья, если ей это надо. А Ромашке начхать на Лизу, рассматривает ее с удовольствием, упивается ее растерянностью.

— Ну, в общем, передайте ему, что я ушла, — мучается Лизок. Снова замолкает, ходит по комнате, на нас не смотрит, даже в свое любимое зеркало не заглядывает, когда проходит мимо, вся сникает и со злостью произносит: — Ну ни черта в голову не лезет!

— А мы зачем?… У нас мозги свежие, молодые, мы за вас придумаем, — елейным голоском предлагает Ромашка. — Скажем: вы уехали, чтобы передать Косте оказию. Скажем: надо было срочно, чтобы не опоздать. Он же на это обязательно клюнет. Элементарно.

— Ты права, — неохотно соглашается Лизок. — Так ему и скажите. — И уходит.

Возвращается поздно, часов в десять, и не одна, а с мужиком. Прижимаю ухо к стенке, слушаю: нет, не судья. Во дает, думаю! Тот ей звонит, он раз сто звонил, пока мы с Ромашкой у нее сидели, а она нового приводит. Она же мне сама рассказывала, что судья в нее врезался. Да это видно невооруженным глазом. Например, идем мы по улице, судья навстречу по другой стороне. Сразу рвет к нам, как псих ненормальный в отключке, чуть встречный мотоцикл не сбивает. Правда, правда, хотел взять его на таран. Мотоциклист еле спасается, объезжает его, делает зигзаг, выскакивает на тротуар. Лизок хохочет. Прохожие на нее оглядываются. Ей хоть бы что: ей весело, она и хохочет. А я зажимаюсь. Судья на меня ноль внимания, только на нее. Смотрит, смотрит, без отрыва.

— Лиза, — говорит, — как удачно я тебя встретил. Хорошая примета для меня!

Ну, конечно, она сияет. От сияния классно смотрится. Вот бы такой стать, тогда бы Костя мне всякие слова говорил. Хохочу, что думаю про это. Они смотрят на меня: что это, мол, с ней, чего она ржет, дурочка? Краснею и, конечно, тут же начинаю улыбаться своей кретинской улыбочкой. Хоть бы провалиться сквозь землю. Еле сдерживаюсь, чтобы не убежать.

А теперь она чужака приводит, слышу через стену его влезающий в ухо хрипловатый басок: «та-та-та», словно он закрывает рот пустой банкой и лопочет в нее, ни слова не разобрать. Думаю, в лучшем случае Судаков. И что повадился? На хрена он ей сдался, спрашивается? Может, про нас выведывает? Она ему что-нибудь ляпнет, и он все поймет!

Завожусь, дрожу, так меня и подмывает зайти к ней. Повод-то у меня есть: Глебов звонил.

— Зойка, перестань грызть ногти! — вопит Степаныч. — А то врежу.

Перестаю. Руки сцепила на груди, чтобы не грызть. Начинаю еще больше психовать, не выдерживаю — и к ней. Звоню — думаю, сейчас она меня ошпарит, хочу отступить, но стою, не убегаю.

Открывает — от нее духами и вином.

— Теть Лиз, — говорю, — судья звонил.

А она палец к губам: мол, молчи, дуреха, а сама:

— Входи, — говорит, — Зоечка, детка! — Хватает меня и тащит в комнату.

Вижу, мужик сидит ко мне спиной, не поворачивается. Понимаю, ему неприятно, что я пришла и разрушила их теплую компанию. Нарочно громко чихаю, будто простудилась, и говорю:

— Здрасте!

Надо отвечать, а он не оглядывается: неохота ему почему-то засвечиваться и показывать свою физиономию.

Лизок пододвигает мне стул и заботливо предлагает:

— Зойка, ты простудилась. Выпей-ка чаю с малиной. — Лезет в буфет, достает банку с вареньем.

— Теть Лиз, — говорю, — с вареньем — это я обожаю. — Усаживаюсь поудобнее, надолго, шумно двигаю стул, потом вещаю на манер Ромашки, ее елейным голоском с подсадкой: — Теть Лиз, а я вам не помешаю? У вас же гости.

«Этот» дотумкал, что у него безнадега. Разворачивается… и я балдею! Вместо шофера Судакова передо мной вырисовывается капитан милиции Куприянов! Он в гражданском: костюмчик, рубашечка при галстуке, рыжие волосики торчат ежиком. Тут я почему-то зверею, ухмыляюсь, сверлю его насквозь и бабахаю:

— Извините, капитан Куприянов, но я вас со спины не признала. — Нажимаю на словах «капитан Куприянов», чтобы у него не было сомнения, что я его знаю.

Ему вся эта петрушка не нравится, молчит, зло поглядывает маленькими глазами, веснушки побледнели на лице, на скулах ходят желваки. Говорит сквозь зубы:

— Ух ты, узнала! А я думал, в гражданке я инкогнито.

— Конечно, узнала, — говорю.

— Значит, народ все же любит и знает свою родную милицию.

Тетя Лиза выходит на кухню, он — шмыг за нею. Я тоже не дура, тут же подкрадываюсь к двери. И не зря. Слышу, он шепчет:

— А ты ее выставить не можешь?

— Неудобно, — отвечает Лиза. — Она наша соседка, к тому же Костина подружка.

— Ах, Лизок, Лизок… — Голос у Куприянова скрипит от злости, в нем мне чудится угроза. — Ну ладно, поживем — разберемся. Только ты потом не пожалей, когда поздно будет.

От этих слов я сразу пугаюсь — у меня это с пол-оборота. И понимаю: Лизок тоже пугается. Мы с нею боимся одного и того же: вдруг он что-нибудь знает.

— Миша, ну что ты злишься? — говорит она. — Я не могу ее выгнать, — переходит на шепот, закладывает меня. — Она у нас с приветом, с нею надо осторожно, а то выкинет какое-нибудь коленце.

Я не обижаюсь, пусть закладывает, думаю, лишь бы с Костей обошлось. Слышу, Куприянов двигается, шарахаюсь на свое место, и он тут же появляется. Кивает мне, говорит: «До скорой встречи, шалунишка». Жмет мне руку, так что у меня пальцы трещат. Терплю и улыбаюсь. Он доходит до дверей и оборачивается.

— Твоя улыбка, — говорит, — имеет горизонтальное распространение… Интересно, где она обломается? — И сматывается, не дожидаясь моего ответа.

Высовываю ему вслед язык — пропади ты пропадом! Чего захотел: «До скорой встречи»! А получилось так, что он как в воду смотрел.

А все, между прочим, началось с ерунды. Иду по улице. Моросит дождь. У нас в городе как дождь — так грязь. Ноги скользят в липкой каше, на стенах домов выступают темные пятна. А я сразу надеваю темные очки, плыву в полутемноте — и вокруг не так противно. Натыкаюсь на Попугая, нашего учителя по труду. Он у мальчишек ведет автодело. Его прозвали Попугаем, потому что он каждое слово любит повторять по нескольку раз. Ты ему скажешь, а он повторяет. Привычка такая. Ну, в общем, он идет, а я его обхожу, он приставучий и разговорчивый. Начнет долдонить — не отвяжешься. Но он хватает меня за руку, вопит:

— Думаю, Смирнова, ты или не ты? Ну загримировалась, ну даешь! А выросла, изменилась, — бросает мне комплимент, — в лучшую сторону!

Клюю, улыбаюсь, снимаю очки.

— Хорошо, что я тебя встретил, — продолжает. — Собирался уже искать вашу компашку… Тут срочное дело. — И тянет меня в подъезд, чтоб зря не мокнуть. — Ты, Смирнова, сейчас ахнешь!

А сам болтает, болтает: «ля-ля-ля-ля», как он ездил в деревню, как приехал, как пошел к старым дружкам в автохозяйство…

Ну, я его прерываю:

— Петр Егорыч, я готова ахнуть!

— Раз так, раз ты спешишь, — говорит, — пожалуйста, без подготовки. Прислонись к стене, чтобы не упасть.

— Прислонилась, — отвечаю, — не упаду, пока дом не рухнет и не придавит. — Еще шучу, еще ничего не знаю и, можно сказать, не боюсь, хотя легкий холодок страха ползет по спине.

— Так вот, — продолжает Попугай, — ваш Самурай… подзалетел!

Когда он это сказал, меня сразу как ножом по сердцу полоснуло, но молчу, жду продолжения.

А он смотрит на меня:

— Чего это ты так покраснела?… Или в курсе?

— Покраснела? — переспрашиваю, а сама чувствую: в жар кидает. — Может, на солнце перегрелась. — И спокойно продолжаю: — А что он такое натворил?

Попугай с грустью отвечает:

— А то, — говорит, — машину угнал, раскурочил, а потом еще и поджег.

Тут я на самом деле пугаюсь: думаю, раз знает Попугай, то скоро узнают все. Что делать?… Голова кругом. На всякий случай надеваю очки. Начинаю прикидываться — ненатурально хохочу, выкрикиваю:

— Ой, не могу! И разбил, и угнал, и поджег!.. И еще обчистил!.. — Захлебываюсь от смеха, потом обрываю и говорю: — За кого вы его принимаете? Он что, бандит? Он музыкант, композитор, поэт, а не вор. Ясно? — Мне понравилось, как я отбрила Попугая, у самой на душе стало легче, и я спокойно завершаю нашу беседу: — Интересно, кто вам наплел эту чепуху? Откуда такие печальные новости?

— Оттуда, — отвечает. — От верблюда. Он плюнул, я поймал. — Смотрит на меня, изучает. — Есть такая персона, давно мне знакомая, называется Судаков. Не слыхала?

Лепечу что-то несуразное, мотаю головой: нет, мол, а сама соображаю, что нужно рвать к Глазастой, чтобы обо всем ей рассказать. Может быть, она что-нибудь придумает.

А Попугай свое:

— Ну повстречались мы с Судаковым. Зашли в пивбар. Сидим. Пьем пиво. То да се. Он мне жалуется, что попал под суд, что главный свидетель по делу Зотиков, что он его надежда и опора, что если бы не он, его бы упекли куда следует за милую душу, вообще всю историю выкладывает с подробностями, да ты ее знаешь, думаю, не хуже моего. — И снова сверлит меня глазами, не хуже капитана Куприянова.

Хорошо, что я в очках, а то по моим глазам он бы сразу догадался, что я в отключке от страха. Спокойно отвечаю. Медленно тяну слова, стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать себя:

— Конечно, знаю. Мне Самурай рассказывал. Еще зимой… Он был пассажиром в той машине… и все! А вы плетете! Ну, вы прямо писатель, вам бы в газету сочинять.

— Если бы… — Попугай печально вздыхает, обдавая меня винно-водочным перегаром.

Чтобы осадить его, нарочно отмахиваюсь ладошкой, говорю:

— Кажется, я захмелела.

— Извини, — отвечает, — позволил себе на каникулах. — Глазки опускает, вот-вот заплачет, так ему, бедному, жалко Самурая. — Каюсь, тут не без моей вины. Когда Судаков назвал Зотикова своей «надеждой и опорой», то я, признаться, сплоховал. Стал Самурая хвалить: отличный парень, прирожденный водитель. Судаков так и присел от моей информации. В глазах помутнение, челюсть отвисла. «Он же не водит машину?» А я качусь по наклонной: «Как не водит, когда я его сам обучил. Он у меня автогонщик, ас». Вот тут Судаков сразу обо всем догадался.

Плыву, улыбаюсь идиотской улыбочкой, только слюни не пускаю. Пришла расплата! Ноги и руки дрожат, думаю: пропал Костя, его теперь загребут в зону. А он же слабый, не выдержит, ему же конец! И так мне стало страшно, хоть криком кричи! Выдавливаю:

— Что-то я не поняла… о чем догадался Судаков?

— О том, — говорит Попугай, — что Самурай и есть тот самый угонщик, которого ищет милиция.

— А-а, — говорю, — вот интересно! Самураю все передам, вместе посмеемся.

Сматываюсь, чтобы последнее слово осталось за мной, в спешке запутываюсь в собственных ногах и падаю. Очки слетают с носа — разбиваются. Плачу и ругаюсь последними словами: «Ну, Попугай, дерьмо, вонючка тухлая, достал меня!» Очки жалко…

Встаю. Попугай поднимает мои очки, протягивает:

— Не расстраивайся, Смирнова. Очки — дело поправимое… — И нашептывает мне в ухо: — Рекомендую наладить связь с Судаковым. Он парень понятливый. Действуйте через меня.

Отталкиваю его — убегаю. Бегу домой, твержу: «Пропал Костя, пропал!» Вспоминаю свой сон. Он мне приснился перед тем, как мы угнали эту проклятую машину. Вещий сон, натуральный. Сижу будто я в машине, а она катится в пропасть, и меня швыряет от стенки к стенке, а машина летит вниз. Потом цепляется за дерево и висит. Страшно было висеть над пропастью!

Прибегаю домой, звоню Глазастой, а той нет дома, и мамаша ее как-то чудно разговаривает: мол, позвони ей туда, сама знаешь куда. Как в сказке для детей. Она там.

— А где «там»? — спрашиваю. — Скажите номер телефона.

— Ах, ты не знаешь, где она? — Голос у нее дрожит, чувствую, пугается, словно проговорилась о запрещенном. — Тогда позвони вечером.

Пристаю:

— Она мне очень нужна. — Пугаю ее: — Потом поздно будет.

— Извини, — говорит. — У меня ребенок плачет. — И быстро бросает трубку.

Странная у Глазастой мамаша: какого-то ребенка придумала, когда всем известно, что у Глазастой нет ни брата, ни сестры.

Накручиваю Ромашке. Да разве ту схватишь дома?

Остается Каланча, а она без телефона, а меня страх съедает, не могу оставаться с ним одна. Бегу к Каланче. И вот тут-то все совсем запутывается!

Лечу, значит, не разбирая дороги и встречных лиц, вбегаю в квартиру Каланчи — у них все нараспашку, замок сломанный, дверь еле держится на петлях. Подскакиваю к их комнате, хочу ворваться, но слышу мужской голос и останавливаюсь. Может, хахаль ее мамаши, думаю, тогда от ворот поворот. Они всегда у нее злые, пьяные, пристают. И сама она стерва отпетая. Обзывается. А голос у мужчины — знакомый, хриплый басок.

— В тюрягу захотела, кретинка? — кричит.

Ответ — молчание.

Начинаю смеяться: это же телик, киношку крутит. Дергаю дверь, а она на запоре. Каланча любит киношку. Она теперь по видеотекам ошивается. Один раз меня затянула, там такое показывали — обалдеешь! Я сбежала. Каланча надо мной хохотала, подлянку мне подкинула, все девчонкам рассказала. Ромашка ухмыльнулась, говорит про меня: «Она у нас непорченая!» А Глазастая, как ни странно, скривила губы и промолчала.

И тут раздается натуральный грохот, словно кто-то падает. Потом прорезается плачущий голос Каланчи:

— Дяденька, не бейте! Я все-все скажу!

Меня ошпаривает — вот тебе и телик! Офигенно!

Каланчу избивают! Слышу ответ:

— Да разве я тебя бью?… Ты же сама упала. Ноги тебя не держат от страха… Вот в зоне тебя пришьют. Там девчонки знаешь какие боевые? И салазки тебе устроят, и что-нибудь еще похлеще. Они придумают, они веселые.

— Дяденька, я все-все скажу! — хнычет перепуганная Каланча.

Тут меня осеняет: это его голос, Куприянова! Еще не соображаю, что к чему, а уже догадываюсь, что он у нее выпытывает про нас. Ух, пугаюсь! Хочу броситься наутек, но шагу ступить не могу! Вот говорят: вижу свою смерть, а отступить в сторону, чтобы не столкнуться с нею, не хватает сил. И у меня так. Голос Куприянова меня завораживает. Вжимаюсь в угол. От страха грызу ногти. Что-то я сейчас узнаю! Лучше бы убежать, лучше бы заткнуть уши, чтобы больше ничего не узнавать, а то неизвестно, что делать. Но я не убегаю, стою.

За дверью тишина. Куприянов покашливает. Каланча всхлипывает. Дымком тянет.

— Подымить хочешь? — спрашивает.

— Я не курю, — врет Каланча, — что вы.

Слышу:

— В зоне закуришь.

Каланча жалобно подвывает.

— Ну ладно, не реви. Протокол допроса я составлю, а ты подпишешь. Будешь меня слушать, я тебя прикрою…

Страшно. Про себя думаю: «Пропал Самурай, пропал, обложили со всех сторон». Плачу. Слезы сами собою текут. Жалко Костю. Вижу рыжего таракана, он не торопясь ползет по стене. Жирный, отполированный. Отворачиваюсь, а то меня стошнит.

Слышу:

— Значит, кто первый заметил машину с ключом?

— Глазастая, — выдавливает Каланча.

Стою, грызу ногти.

— Фамилия ее, имя? — слышу. — Что ты суешь клички. У меня протокол! Ты не увиливай — со мной не пройдет!

Не знаю, что он там с нею делает, может, сигаретой руку прижигает, потому что все еще тянет дымком, но она вскрикивает:

— Дяденька, больно!.. Я скажу, скажу!.. Забыла… как ее фамилия… Честно.

— Ты что, олигофрен? — спрашивает.

— А что это такое?

— Ну, дебилка, недоразвитая.

— Нет, я не дебилка, — отвечает Каланча. — Я нормальная, у нас Зойка дебилка.

Стою, почему-то опять плачу. Себя, наверное, жалко. Слышу:

— Зойка тоже из вашей команды?

— Да. Зойку зовут… Смирновой.

— Запишем…

Тишина. Понимаю: он записывает про меня. Нисколько не пугаюсь. Радуюсь. Значит, Самурай будет мучиться и я с ним. Легчает вроде, сердце успокаивается…

— Ромашка у нас еще — Сонька Вяткина. — Вдруг: — А Глазастая, значит, Сумарокова. — Смеется: рада, что вспоминает. Стучит, выходит, и еще радуется; вот, думаю, подлюга-расподлюга. Она же преступница!

— Сумарокова? — переспрашивает Куприянов. — А ты ее отца не встречала?

— Не встречала. Живет на улице Фигнера.

— В новом шикарном доме?

— Ага. У них там внизу дядька сидит, никого не пускает.

— Охранник называется, — почему-то смеется Куприянов. — Неплохо складывается. Сумарокова… Опять же судья под именем Глебов. Ух, закрутился винт, да схватит его гайка. — Голос по-прежнему едкий, но теперь не такой злой. — А когда Зотиков сбивает стариков, то вы все убегаете? А почему он вернулся?

— Сакс забыл, — отвечает Каланча.

Тишина. Слышно, как на кухне разговаривают женщины про мужиков, ругают их, про детей — тоже ругают. Слышу:

— Подпиши вот здесь… Фамилию выводи разборчиво, аккуратно… А то потом откажешься, скажешь — не ты.

Тишина. Видно, Каланча подписывает.

— Ну молодец! Законная подпись! — Голос у Куприянова довольный. — Да ты не дрожи. Что дрожать — дело сделано. Не ты первая, не ты последняя. Не думай про то, что ты раскололась, думай — себя спасла! Государству опять же помогла. У тебя одна жизнь, другой не будет, так что надо ее прожить, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы. А по-нашему, спасай свою шкуру до последнего вздоха. Вот какая наука. Ты мне еще спасибо скажешь. И держи язык за зубами. Никому я этого не покажу, если его мамаша, Лизок, себя по-умному будет вести. Тебе сколько?

— Четырнадцать, — отвечает Каланча.

— Давай дружить. — Он что-то там сделал, Каланча громко рассмеялась.

Слышу, Куприянов двигает стулом, понимаю: собирается уходить. Значит, надо мотать отсюда. Осторожно, чтобы ни шороха, ни звука. Сталкиваюсь в коридоре с какой-то женщиной. Она шарахается от меня, провожает взглядом, но ничего не спрашивает.

Узелок туго затягивается, дыхалку перекрывает. Сначала Попугай, теперь Куприянов. Что же будет с Костей — неужели сядет?! На улице остановилась около мотоцикла Куприянова, собираю слюну во рту и выплевываю на сиденье. Запоминаю номер мотоцикла, чтобы подстеречь его в другой раз и проколоть колеса.

Холодно. Колотит. Оглядываюсь — оказывается, я сижу на откосе. С Волги ветер. Уносит гарь и дым из города. Легче дышать. Легче думать. Думаю, как расправиться с Каланчой — убить ее мало. Зверею. «Убью ее, — твержу, — убью подлянку! А что это Куприянов, — думаю, — про Лизу говорил, намекал на какие-то совместные дела?» Вдруг меня обжигает как огнем: действовать надо, надо к Ромашке и к Глазастой, может, они что-нибудь придумают. У Глазастой голова, она соображает.

Бросаюсь домой. Выбегаю из лифта, на ходу выхватываю ключи… и вдруг замечаю — у Лизы дверь приоткрытая. Пугаюсь: что еще случилось? А если вернулся Костя? Вот ужас! Дверь как-то подозрительно не закрыта, вроде бы прикрыта, щель маленькая, а не захлопнута. Тихонько открываю, вхожу… Дверь оставляю нараспашку, чтобы легче было убегать, если что не так. Заглядываю в кухню. Вижу, сидит ко мне спиной Лизок.

— Теть Лиз? — окликаю.

Она резко поворачивается, от моего неожиданного появления лицо у нее совсем незащищенное, как бывает у человека, когда он один, сам с собою. В последнее время она здорово выхудилась: мордочка с кулачок и глаза торчат.

— А-а, — говорит, — это ты, входи. — А сама жует черствую горбушку хлеба.

— Что это у вас дверь не заперта? — спрашиваю.

— Не заперта? — совсем не удивляется. — Не знаю. Забыла захлопнуть. — А сама, не двигаясь, продолжает жевать хлеб.

— Теть Лиз, — спрашиваю, — что это вы хлеб всухомятку?

Молчит, не отвечает; посмотрела на хлеб и снова жует.

— Пойдемте, я вас супом накормлю.

Она опять не отвечает: не слышит. И тут я, дурочка, не выдерживаю, срываюсь и вдруг как закричу:

— Теть Лиз!

Она смотрит на меня с большим удивлением, словно впервые замечает. Ждет.

— Теть Лиз, — говорю, — я была у Каланчи… Ну, знаете, из нашей команды… самая длинная. Я вам про нее рассказывала. Помните?

Она смотрит, но я по глазам вижу — не включается. Добавляю тихо:

— А там у нее… Куприянов. Тот самый. Ментяра. Он на нее орал, угрожал, и она ему… все-все рассказала.

Включается:

— Что… рассказала?

— Что… Костя угнал машину. — Шепотом произношу. Мы с ней раньше никогда об этом не говорили, но она не удивляется, что я в курсе. Думаю, сейчас взорвется после моих слов, а она молчит.

Продолжаю:

— Протокол он составил, и Каланча подписала.

— Знаю, — отвечает. — Он только что звонил.

— Ну и что же делать? — спрашиваю в отчаянии.

— Ничего. Куприянов нам поможет. Он мне обещал. — Криво улыбается. — С ним все просто.

А у самой вид перевернутый, точно она стоит на краю пропасти и вот-вот сорвется — и насмерть!

— А еще раньше я встретила на улице Попугая! — кричу. Думаю: надо остановиться, надо остановиться, пока не поздно, а не могу. — Наш учитель по автоделу, Попугай — прозвище. Так вот он мне говорит, что Судаков, шофер, тоже знает про Костю.

— И про это слышала, — отвечает тем же чужим голосом.

Теперь молчу я. Ничему она, выходит, не удивляется, но это почему-то не успокаивает. Наоборот, беспокоит. Думала, я ей скажу — сразу станет ясно, что делать. А тут все окончательно запутывается.

— А ты никому ни полслова! — предупреждает. — Поняла?

Киваю, что поняла.

Звонит телефон. Лизок уходит в комнату. Плетусь следом. Она снимает трубку. Вдруг вижу: слегка преображается. Милая улыбка появляется на лице. Молчит, слушает, что ей говорят, сияет. Преображается, ее узнать нельзя. Смеется!

Догадываюсь, кто звонит, — конечно, судья. Удаляюсь.

Прихожу домой, сразу звоню Глазастой. Она снимает трубку, как всегда, мрачная. Тут я вдруг думаю, что ни разу не видела, как Глазастая улыбается.

— Это ты с матерью разговаривала? — спрашивает.

— Я, — отвечаю.

Она молчит. В другое время я бы пошутила про ребеночка, который у них откуда-то появился, спросила бы, не она ли его тайно родила или что-нибудь в этом духе. Но сегодня мне не до этого, я продолжаю:

— Приходи, надо поговорить. Степаныч во второй. Так что я — одна. Ромашку захвати.

Она ничего не расспрашивает, говорит:

— Освобожусь через два часа и приду. — Вешает трубку.

Опять я одна. Жду из последних сил. Достаю пылесос, начинаю убирать квартиру. Шурую, а из головы не выходят наши дела. Когда звонят в дверь, бросаюсь открывать со всех ног, думаю: наконец-то увижу девчонок. Открываю дверь, а они не вдвоем, а втроем — с Каланчой.

Застываю. Раньше думала, сразу брошусь ее убивать, а тут застываю — стою в проходе онемевшая. «Вот, — думаю, — наглая! Всех заложила и приперлась!»

— Войти можно? — спрашивает Ромашка и отодвигает меня в сторону.

Они проходят в комнату, рассаживаются. Плетусь за ними, что делать с Каланчой, не знаю.

— Курево есть? — нахально спрашивает Каланча.

— Ах ты, падло, курево тебе надо?! — Мне кажется, я кричу, потом понимаю, что губы у меня еле шевелятся и никто никаких моих слов не слышит.

Почему-то иду в комнату к Степанычу, достаю пачку «Беломора», бросаю Каланче.

— Фу, гадость! — говорит. — А сигарет нету?

— Нету, — отвечаю, — обойдешься, курильщица.

А сама думаю: сейчас все криком выложить или подождать? Вдруг она сама расколется? Надо же ей дать шанс. Одно дело — я скажу, тогда девчонки ее растопчут; другое дело — она сама. Смотрю на нее, как она «беломорину» раскуривает, руки у нее подрагивают. Значит, про это думает, глаз не поднимает. А я стою жду!

— Так что там у тебя случилось? — цедит Глазастая.

— Откуда ты знаешь, что случилось? — пугаюсь.

— По твоей улыбочке прочла… Для этого большого ума не требуется.

Хихикаю не к месту. Они смотрят на меня, удивляются. Думают, видно, вот идиотка! Сбиваюсь, тороплюсь, выкладываю им в красках про Попугая и Судакова, сама от страха чуть не воплю.

Они долго молчат. А что тут скажешь? Они же давно про это перестали вспоминать, думали, все позади, кроме Каланчи, конечно. А тут вдруг!

— Ну, трепло проклятое, Попугай! — возмущается Ромашка. — Надо же!

— Попугай сказал, — говорю, — что с Судаковым можно договориться.

Слежу за Каланчой. Она спокойна: ей-то это на руку.

— Может, пойдем в милицию? — нахально предлагает Каланча. — Теперь все равно всех выловят.

— А Самурай как же? — спрашиваю.

— А что Самурай? Каждый сам за себя.

— Молчи, тварь! — Бросаюсь на нее, колочу по голове, по лицу, не разбирая. Первый раз в жизни бью человека! Ору: — Его же посадят!

Глазастая и Ромашка оттаскивают меня от Каланчи.

— Психичка ненормальная! — выкрикивает Каланча. — За что ты меня? Кошка вздрюченная!..

Снова бросаюсь на Каланчу, но Глазастая перехватывает меня, обвивает руками и прижимает к себе. Колочусь у нее в руках, потом почему-то успокаиваюсь. Чувствую тепло ее тела, чувствую, что я не одна.

— Продолжай, Каланча, — ухмыляясь, говорит Глазастая. — У тебя очень интересный ход мыслей.

— Ну, поставят нас на учет в милиции, — поддается на покупку Каланча. Волнуется, краснеет, глаза бегают, но свое продолжает: — Ну что нам сделают? Скажут, сами пришли, значит, осознали. Полагается снисхождение. Мы, что ли, разбили машину? Самурай разбил, пусть отвечает.

— Как по писаному читает, — говорит Ромашка, — точно заранее выучила.

— А что? — огрызается Каланча. — Мне своя шкура дорога, я в тюрягу не хочу.

— Ты все пролепетала? — с угрозой в голосе спрашивает Глазастая. — Хочешь меня иудой сделать? Я ведь должна не Самурая заложить, а Христа в себе продать… Вижу, ты про них, несчастная, ничего не знаешь. Да я под пыткой никого не выдам, а не то что сама побегу сознаваться. И тебе, Каланча, советую поступать так же!

А я сама в ту пору ничего ни про Иуду не знала, ни про Христа. Я и в церкви ни разу не была.

Мы все были антихристы. Вот что я скажу. И долго будем за это расплачиваться.

Вижу, Каланча насмерть пугается. Теперь ясно после слов Глазастой: она ни в жизнь сама не сознается.

Думаю, значит, все-таки придется мне.

Приближаюсь к ней, смотрю в упор — она почти лежит в кресле, ногу на ногу закидывает и верхней так дрыгает, что до моего подбородка достает. «Сейчас ты у меня подрыгаешь!» — думаю, а сама дрожу. По-прежнему смотрю на нее в упор.

Она старается спрятаться от моих глаз.

— Ты что на меня уставилась? — спрашивает. — Совсем чокнулась, кошка драная?

Ишь какая хитрющая, все сворачивает на мою любовь! Хватаю ее за дрыгающую ногу. Она вырывается.

— Еще раз бросишься, разукрашу — родной папа не узнает!

— И брошусь! — отвечаю. А у самой в голове шумит, во рту пересохло.

— Ну попробуй! — говорит.

— И попробую, — отвечаю. — Вставай! Я сидячих не бью!

Сама думаю: она не встанет, а она встает, хотя вижу: боится. Ее лицо ко мне приближается, на верхней губе у нее выступают мелкие капли пота, как росинки на траве; потом вижу: на носу веснушки. Раньше я их никогда не замечала. «Сейчас я ее уничтожу, — думаю, — пусть получит свое. Что заработала, то и получай!»

Кровь бросается мне в голову, руки сжимаются в кулаки, я готова заорать про нее всю правду и уничтожить! Но вдруг меня как током прошивает, пробивает насквозь как молнией. Что Каланча, когда я сама виновата больше ее — вот в чем дело. Если бы я не испугалась Куприянова и сразу ворвалась, она бы ничего ему не сказала! А я стояла в коридоре, дрожала, подслушивала, а не входила, не спасла ее от предательства!

И тут меня насквозь второй раз как током прошивает — какая же я подлянка! — да так прошивает, что я вскрикиваю от боли.

— Ты что? — спрашивает Глазастая.

— Ничего, — вру. — Ногу подвернула. — Наклоняюсь, щупаю ногу. Голова у меня кружится, и я падаю на пол.

Глазастая поднимает меня, смотрит, словно что-то понимает.

Вдруг, как из темноты, прорезается Ромашка:

— Революционному трибуналу все ясно… Надо дать этому шоферюге на лапу. Чтобы молчал.

— Ты думаешь, он возьмет? — спрашивает Глазастая.

Ромашка смеется:

— Посмотри вокруг, слепая подруга, открой глазки! Весь мир продается и покупается, всем нужна монета, а какой-то бедняк шоферюга откажется? Не такой он дурак… Вот дождемся Самурая и скажем ему: пусть действует, если не хочет загреметь.

— Ему и так плохо, — замечает Глазастая. — Нечего его совсем загонять в угол. Деньги надо достать самим и отдать Судакову.

«Ну, Глазастая, — думаю, — вот человек!» И тут же предлагаю:

— Я могу у Степаныча перехватить. Он поможет.

— А сколько надо? — спрашивает Каланча.

— Это вопрос, — замечает Глазастая. — Спросим у него.

— Держи карман шире! — возмущается Ромашка. — Он знаешь сколько заломит!.. Так дела не делаются. Назовем свою сумму… и поторгуемся. Надо ему кинуть куска три… Машина ведь вдребезги.

— В жизни не видела столько денег, — сознается Каланча. — Где их взять-то?

— Можно потрясти моих родителей, — спокойно предлагает Ромашка.

Мы очумело смотрим на нее.

— И они дадут? — радуюсь я.

— Ну ты дура! — хохочет Ромашка. — Они удавятся. Сами возьмем.

— А если твой папаша побежит в милицию? — спрашивает Каланча. — На нас еще и это повесят.

— Не побежит. Он всего боится! — ухмыляется Ромашка. — И потом, надо же нам как-то выкручиваться, раз влипли. Я, например, так же, как и Каланча, в тюрягу не хочу и даже на постоянную прописку в милицию не желаю. С какой стати мне светиться — у меня вся жизнь впереди.

— Значит, заметано? — спрашивает Глазастая.

— Заметано, — отвечает Ромашка.

Радуюсь: вдруг правда мы поможем Косте?…

А Каланча впадает в истерику, выскакивает из кресла, руками размахивает, тонким чужим голосом твердит:

— Не, не, не… без меня, — и хочет вообще слинять, отступает к двери, вот-вот бросится бежать. — Я не пойду ни в жизнь!

— Пойдешь, — твердо произносит Глазастая. — Все пойдем. Вместе машину брали, вместе и пойдем. Тут все поровну виноваты.

Каланча сникает, сгибается, стоя у стены, ломается пополам, руки болтаются ниже колен, глаза побитой бездомной собаки, голову втягивает в плечи, словно ждет, что ее ударят. Понимаю ее: она боится мента Куприянова, она же у него на крючке, и нас боится, особенно Глазастую. Подхожу, обнимаю как подругу, говорю:

— Да ладно тебе пугаться. Пойдем вместе. Никто не узнает.

— Завтра родители уезжают на дачу. И меня волокут. Так, часов в двенадцать, — горячо шепчет Ромашка. — Сегодня я уведу у матери ключи, пусть они думают, что это все из-за нее случилось, а ты, Глазастая, приходи за ними.

— Так быстро? — вырывается у меня, но я тут же замолкаю, чтобы не подумали, что я тоже пугаюсь.

— А что тянуть? — спрашивает Ромашка. — Только надо, чтобы вы наследили, ну, чтобы был настоящий грабеж. Деньги лежат в шкафу, в нижнем ящике, под бельем, в железной коробке.

13

Смотрю на часы: уже два, летит время, когда не надо. Костя в дороге, катит домой, считает себя счастливым, а я шурую с обедом, чтобы заглушить страх и тоску. Впереди — суд! Судаков пока помалкивает. А мент Куприянов держит Лизка за горло. Этот мент офигел: сторожит ее около работы, вылавливает утром, совсем как судья, только у того получается благородно, а у этого нет. Всякому ясно: он своего добьется или Костя сядет. Я подумала: сходить к жене Куприянова и все ей рассказать, но боюсь навредить Косте. Подумаешь обо всем — жить страшно! Да, голова кругом. Когда мы «брали» квартиру Ромашки, я сильно испугалась. По дороге думала все время о Косте, и было хорошо, радовалась, что мы без него все сделаем и он никогда об этом не узнает. Приятно было его спасать. А в квартире у Ромашки испугалась. Чужие вещи подействовали. Старый тяжелый буфет следил за мной разноцветными стеклами. Они были как живые глаза.

— Глазастая, — выдавливаю с трудом, — взяли и пошли.

Глазастая не отвечает, шарит в ящиках шкафа. А Каланча замечает за стеклами в буфете вино, глазами вращает, тоже боится, но тянется к бутылке, шепчет:

— Какая пузатенькая, я такой никогда не видела.

— Это ликер, — громко и отчетливо произносит Глазастая. — Он сладкий.

От громкого голоса Глазастой мы с Каланчой замираем. Я втягиваю голову в плечи, жду чего-то невероятного. Но прихожу в себя от обыкновенных слов Каланчи:

— Надо попробовать.

Открываю глаза, вижу, Каланча берет пузатенькую. Я вцепилась и не даю.

— Отстань! — кричит она. — Ромашка велела наследить! Вот я и слежу! — Вырывает бутылку, выпивает большой глоток. Улыбается: — Вкусно! — Облизывает губы. — Девчонки, пробуйте!

Мы с Глазастой не хотим. Я не двигаюсь с места, а Глазастой не до того: она нервно шурует в шкафу.

Вижу ее руки, пальцы тонкие, с маникюром, на одном колечко горит с маленьким камушком, а когда она поднимает руки вверх, то пальцы у нее заметно дрожат.

Перехватываю ее взгляд, чувствую, на губах появляется моя улыбочка, спрашиваю неизвестно зачем:

— Тебе страшно?

Она режет в ответ, сердится на меня:

— Не страшно… Противно. Суки, перепрятали, что ли, деньги?

— Ты не там ищешь, — вспоминаю. — Ромашка же сказала: в нижнем ящике.

Глазастая чертыхается. Теперь окончательно ясно, что она тоже боится, только делает вид.

— Дуры, что не хотите выпить, — говорит Каланча.

Она напивается, хохочет. Выливает вино на ковер, а он у них красивый — картинка, белый с синими разводами, и вино растекается бурым пятном. Тут я кричу, сама не знаю почему:

— Что ты наделала?

А она хохочет, кричит:

— Круши буржуев! — И как грохнет об пол вазу с цветами.

Мне плохо, голова кружится.

— Тихо! — командует Глазастая. Достает из-под белья железную коробку, обмотанную клейкой лентой. Коробка старая, на ней нарисована девушка в кружевном платье до полу и в чепце. И что-то иностранными буквами написано. Глазастая срывает ленту с коробки, открывает ее — а там денег доверху, одними сотенными.

Балдеем. Переглядываемся.

— Тут много, — говорю. — Давай отсчитаем три тысячи, а остальные обратно.

— Тогда они сразу узнают про Ромашку, — срезает Глазастая.

— Так ведь больше лучше, чем меньше, — шепчет Каланча. — Глаза у нее вспыхивают, огоньки внутри загораются. Смеется. — Три шоферу, остальные нам!

Глазастая не отвечает, молча снимает рюкзак — запасливая какая, с рюкзаком приходит, — набивает туда деньги, закидывает за спину и говорит:

— Я выхожу первая. Ты, Каланча, за мной. И перестань хихикать! — Берет ее за плечи и встряхивает. — А ты, Зойка, последняя. Ключи пусть так и лежат на видном месте.

Смотрю: ключи лежат на столе — один длинный и два коротких. «На три замка запираются сразу, — думаю, — а все равно не убереглись. Родная дочь подставляет», — мелькает в голове.

— Зойка, тебе говорят! Ты что не слушаешь? — дергает меня Глазастая.

Подымаю глаза на нее в упор. Она почему-то резко отворачивается, цедит: «Двери не запирай — прикрой, и все. Встретимся завтра. Сегодня меня не ищите». Поворачивается и уходит, поддергивая рюкзак, набитый деньгами.

Рюкзачок смешной, на нем аппликация медведя, я его еще по школе помню. Вспоминаю это и чуть не плачу.

Потом выходит Каланча. Пьяная она, надралась сладенького, цепляется за что-то в коридоре, чуть не падает. Слышу, еще лифт, стерва, вызывает.

А я как во сне плаваю, будто я где-то далеко, а тело мое тут. Приседаю на край стула, забываю, что надо отсюда мотать. Сижу, застывшая, и сижу. Слышу, кто-то входит, а не пугаюсь. Спокойно так думаю: милиция или соседи, пусть меня схватят, и делу конец. Загремим на пару с Костей. А девчонок я все равно не выдам, возьму всю вину на себя. Поворачиваю голову к двери — и жду.

Вырастает Каланча. Удивленно смотрит, спрашивает:

— Ты что уселась?… Совсем чокнулась.

Хочу ей ответить, но язык не слушается. Она хватает меня за руку и вытягивает из квартиры.

На следующий день продолжение. Ждем Глазастую.

— У нас дома бедлам, — весело сообщает Ромашка. — Отец мамашу стукнул. Та ревет. Не понимает, кто у нее ключи свистнул. Всю ночь они не спали, что-то там перекладывали, пересчитывали. А сегодня новые замки ставят. Мать говорит: «Я тебя давно просила: поставь квартиру под охрану милиции». А он: «Нашла придурка. На милицию ставить — все равно что голову в петлю сунуть».

— А ты чего радуешься? — спрашиваю Ромашку.

Она молчит, потом отвечает:

— Мое личное дело.

Сидим ждем Глазастую, а ее все нет и нет.

— А может, она взяла деньги — и с концами? — спрашивает Каланча.

Тут как раз раздается звонок, мы все трое, не сговариваясь, бросаемся к двери.

Глазастая спокойная, красивая, даже больше, чем всегда. Разодетая в пух и прах, в широкой кожаной куртке с плечами, в длинной юбке, с подмазанными глазами. Картинка!

— А деньги где? — нетерпеливо спрашивает Ромашка.

— Деньги… в одном месте, — отвечает Глазастая. — Не буду же я их с собой таскать?

Мы с Каланчой при сем присутствуем, в разговор не влезаем.

— А сколько там всего, пересчитала? — небрежно роняет Ромашка, словно проверяет Глазастую.

— Пересчитала, — говорит Глазастая и, как нарочно, замолкает.

— Ну?! — не выдерживает Ромашка.

— Десять тысяч, — произносит наконец Глазастая.

Ромашка облегченно вздыхает, и я вдруг понимаю почему: все в норме. Глазастая ее не обманула.

— Десять?! — балдеет Каланча. Она застывает с открытым ртом вроде меня.

— Каланча, закрой варежку! — хохочу. — А то плюну!

— Иди ты! — Она отмахивается, я ей мешаю.

— А почему ты их не принесла? — спрашивает Ромашка. — Шоферские могла оставить, а остальные надо было принести.

— Вот именно! — подхватывает Каланча. — Не зря же мы их брали.

Глазастая молчит. Ромашке это не нравится.

— Они ведь не твои, а мои! — с вызовом говорит Ромашка. — Так что поехали за ними! — Встает. — Я бы их поделила между нами.

Каланча тоже нетерпеливо вскакивает, предложение Ромашки ей очень нравится.

— Не поделишь! — отрезает Глазастая. — Не твои это деньги, и не мечтай!

Тут я качаюсь, чуть не падаю — ничего себе пирожки!

— А чьи же, позвольте узнать? — ехидничает Ромашка, но сама как-то уже не в себе.

— Трудно ответить. — Все стоят вокруг Глазастой, но она продолжает сидеть. — Вроде бы ничьи… Пока. Их можно приспособить… Например, отдать в детский дом, где счастливые радостные дети, окруженные заботой своих воспитателей, ни разу не ели досыта! И устроить им обжираловку! Представляете, сколько детей можно накормить за семь тысяч?

— Чего-чего?! — Ромашка бледнеет. Глаза от злости узкие, неприятные. — С какой стати?! Пусть на них государство жертвует! Ишь ты, добренькая за чужой счет! Кради у своего папаши и жертвуй! Девчонки, как вам это нравится? — Она ищет у нас поддержки.

— Мне лично не нравится! — кричит Каланча.

А я молчу: я на стороне Глазастой.

— Пошли! — требует Ромашка. Хватает Глазастую за рукав куртки и тянет в неистовстве на себя.

— Вещички не рвать! — цедит Глазастая и отталкивает Ромашку ногой.

Та отлетает в угол. Вскакивает, вопит:

— Отдай, стерва, мои деньги! — Захлебывается в словах. Конечно, ей обидно. — Скажи спасибо, что я вам три куска отвалила за ваши вонючие шкуры! Мне спасаться не надо, не я соучастница угона, а ты! Ты увидела тачку с ключом! Ты!.. И сказала Самураю!

«Вот как она поет! — думаю я. — Вроде Каланчи!» Мне бы тоже закричать на Ромашку, заорать: «Что ты, подлюга, из-за денег давишься?!» — А я молчу. Смотрю на Глазастую, как на спасительницу, а сама молчу и дрожу.

Ромашка подступает к Глазастой — вот-вот кинется на нее, но в последний момент останавливается, драться не решается. Глазастая сильная, гимнастикой занимается.

— Ты мои деньги выложишь! — с угрозой говорит Ромашка. — Выложишь… или подавишься ими! Я тебя заложу, себя не пожалею!

— Забудь, подруга! Денег ты не получишь, — спокойно отвечает Глазастая. Ее не одолеешь, она невозмутимая, сбою не дает. — А заложишь — тебе же хуже.

Ромашка поворачивается и убегает. Хлопает дверью изо всех сил. А что ей остается делать?

Наступает тишина. Ее нарушает Каланча.

— Пойти, что ли, за Ромашкой? — спрашивает.

— Иди, — соглашается Глазастая. — Ее не надо оставлять одну.

Каланча быстро уходит. Ей, видно, охота к Ромашке, чтобы все обсудить.

— Ромашку я не боюсь, как ты понимаешь. Никого она не заложит. Себя сильно любит. Каланчу я нарочно отправила, чтобы не отсвечивала. А деньги при мне. — Глазастая скидывает куртку, а под нею рюкзачок с деньгами. — Теперь вопрос: как передать их Судакову? А потом решим, что делать с остальными.

— А как же насчет детдома? Ты же говорила, отдадим детдомовцам.

— Говорила… А вдруг отец Ромашки их не украл, а вдруг они честно заработанные?

— Но Ромашка же сама рассказывала про отца.

— Ромашка что хочешь наплетет, если ей выгодно. Она же заранее знала, что там десять, а не три.

Значит, заранее придумала, чтобы мы их взяли. Спрашивается — для чего? Для себя, конечно. Смотрю на нее в ужасе, говорю:

— А если они честно заработанные, значит, мы — воры!

Глазастая не отвечает, сама, видно, про это думает.

— Поживем — увидим, а пока я предлагаю написать Судакову письмо. Текст я придумала. Слушай… — И произносит с выражением: — «Вот тебе дармовые деньги, халява, и молчи на суде, а то тебе хана!..»

Глазастая ждет моего ответа. Она смотрит на меня, а я молчу.

— Ты не грызи ногти — отвечай! — требует Глазастая.

А я не знаю, что ей ответить. У меня наступает предел: как я узнала, что мы воры, так и рухнула — ничего не соображаю.

— Если передать ему из рук в руки, — продолжает она, — он увидит нас, перестанет бояться, подумает — девчонки. А его надо запугать, чтобы понял: положение у него безвыходное. С этой шушерой, со стариками, по-другому нельзя. Они привыкли бояться. Пусть дрожит за свою шкуру, тогда нас не заложит. Ты пойми, лягушонок, — она обнимает меня, чувствую ее теплую руку на плече, — мы в этом мире одни, не спасем сами себя — никто нам не поможет.

Вижу, она крепко сжимает зубы, под кожей у нее обозначаются скулы, лицо делается каменным. Берет рюкзак, открывает, отсчитывает три тысячи.

— А остальное, — говорит, — спрячь. — И отдает мне рюкзак с деньгами.

Совсем пугаюсь.

— А куда же я его спрячу?

— Ну хоть в шкаф. Они же у вас никому не нужны.

Беру рюкзак, засовываю его в шкаф под постельное белье.

— Пойдешь со мной на это дело? — спрашивает Глазастая.

— Пойду, — отвечаю.

— Ну и хорошо. Не откладываем в долгий ящик. Завтра все сообразим. Он выходит на работу в восемь. Я проследила.

— Кто — он? — не соображаю.

— Судаков… Ну шофер, — спокойно объясняет Глазастая. — Приходи в половину… Жди меня на углу Песчаной. — Улыбается. — И рванем.

Киваю. Она надевает куртку, набивает карманы деньгами, неожиданно обнимает меня и целует. Потом уходит. А я долго стою у окна, смотрю, как она идет по двору, и пальцами держу то место на щеке, которое она поцеловала.

Думаю: «Никто меня не целовал лет десять».

Утром стою на углу Песчаной. Прихожу раньше времени. Всю ночь не спала, боялась: вдруг деньги из шкафа исчезнут. Ночью встаю, кладу рюкзак с деньгами себе под подушку. Жестко стало, не сплю, в голове: воры мы, воры!

Трясет и тошнит — от страха перед встречей с Судаковым, от ужаса наших дел, от сырого тяжелого воздуха, в котором перемешался туман и заводская грязь. Вдруг солнце прорвалось, муть заиграла — и стало красиво. «Может, жить можно, — думаю, — может, еще не все пропало?»

Жду. Вдруг какой-то мотоциклист пролетает мимо меня, разворачивается и останавливается рядом. Вот, думаю, нелегкая принесла. Смотрю — ну и страшилище. На черном шлеме вокруг глаз сделаны широкие зеленые обводки, а вокруг рта — красные. Топчусь на месте — скорее бы Глазастая пришла. Прохожу чуть вперед, чтобы оторваться от него, слышу, катит за мной. Снова оглядываюсь, чтобы крикнуть ему: «Не приставай и вали своей дорогой!» А он зелеными глазами вращает, чувствую: гипнотизирует. Отхожу еще дальше, ноги у меня уже заплетаются. Слышу: «Зойка-а!» Оглядываюсь: мотоциклист снимает шлем, а это — Глазастая! Смеюсь, отлегает от сердца: любимая подруга на месте.

— Испугалась? — спрашивает, сама улыбается, я ее такой веселой никогда не видела. Киваю. — Я эти обводки сама нарисовала, чтобы ему страшнее было.

Ему — это Судакову.

— Ну ты даешь! — говорю. — Я и не знала, что у тебя мотоцикл.

— У знакомого напрокат взяла, — отвечает. — Вот тебе шлем. — Снимает с пояса второй шлем, он тоже разрисован. — Под ним тебя никто не узнает.

Я подставляю ей голову, мне весело с подругой, забываю, зачем мы сюда пришли. Она надевает мне на голову шлем, застегивает ремешок, пальцы у нее ледяные, когда она дотрагивается до моего горла. Хихикаю. Но мне приятно, что она за мной ухаживает.

— Теперь садись сзади, — приказывает и протягивает тугой сверток. — Здесь все… Письмо и… — Недоговаривает. Нам обеим все понятно, а осторожность не мешает, потому что мимо нас то туда, то сюда снуют прохожие. — Работаем так… Видим, он выходит из дома. Дом его на той стороне. Летим на скорости по нашей стороне, сравниваемся с ним, пересекаем дорогу, влетаем ему на тротуар, он видит нас, балдеет, ты ему суешь сверток. Без слов, молча. И мы исчезаем! На всякий случай я замазала номер на мотоцикле грязью, чтобы он его не запомнил. Только сверток не вырони.

— Не выроню. — Прижимаю сверток изо всех сил к себе.

— Если засыпемся, — привычно цедит Глазастая, — ты ничего не знаешь, я тебя попросила помочь, а что и зачем — ты не в курсе.

Смотрю на нее как дура, киваю.

— Видишь его дом? — показывает рукой. — Номер семь. Трехэтажный с одним подъездом. Видишь?

— Вижу, — отвечаю, хотя ничего не вижу: у меня козырек шлема все время сползает на лоб. Шлем мне велик, но я боюсь об этом сказать Глазастой, а то сорву операцию.

Сидим ждем, я на боевой изготовке: правой рукой держу сверток, левой — козырек шлема, чтобы он не сползал. Думаю: «По улице ходят люди, а мы должны влететь на тротуар… А если собьем кого-нибудь? Или пойдет встречный транспорт, когда мы будем пересекать улицу?» Думаю про себя, чтобы не пугать Глазастую. Опускаю левую руку, козырек падает — улица исчезает, слышу только ее шум. Снова держу козырек, рука тяжелеет, затекает. Время идет медленно, хочу посмотреть на часы, отрываю руку от козырька, он падает, время разглядеть не успеваю. Шепчу в спину Глазастой:

— Сколько осталось?

Та отвечает, не поворачивая головы, сквозь зубы:

— Минута… Приготовились!

Чувствую, как напрягается ее спина. Она включает мотор. Начинается. Мотоцикл дрожит. Глазастая еще подгазовывает, дрожь передается всему телу. Хватаюсь за Глазастую левой рукой, козырек падает, ничего не вижу.

— Черт! — слышу Глазастую. — Он не один!

Лихорадочно поднимаю козырек, вижу Судакова с двумя мальчишками. Вспоминаю: у него же два сына! Каждый держит его за руку. Пугаюсь: как же я буду отдавать ему сверток, когда у него обе руки заняты? Хочу сказать об этом Глазастой, но наш мотоцикл отчаянно ревет и летит вперед. Я резко заваливаюсь набок, хватаюсь обеими руками за Глазастую, чтобы удержаться на сиденье — козырек падает, теперь я опять ничего не вижу, но, хотя я и ослепшая, соображаю, что выронила сверток!

— Стой! Стой! — ору, стучу по спине Глазастой. Она тормозит. — Сверток! — ору, спрыгиваю на дорогу и бросаюсь обратно.

Вижу, какой-то мальчишка вырывается от матери, подхватывает сверток и несет мне. Подбегает, видит мой разрисованный шлем, бросает сверток — и наутек. Поднимаю сверток, бегу обратно к Глазастой. А Судаков маячит впереди, приближается к трамвайной остановке. Понимаю: надо торопиться. Сажусь, хватаюсь за Глазастую, козырек падает, еду как в танке. Мотоцикл ревет, срываясь с места, летит почти по воздуху. Совсем ничего не соображаю, думаю: «Главное, не упасть и не выронить сверток!»

Мотоцикл словно одолевает препятствие и резко останавливается. Глазастая бьет меня локтем в бок, выхватывает у меня сверток. Какое-то время, еще не понимая, что происходит, я пытаюсь удержать сверток и не отдаю ей. Но она все же вырывает. Поднимаю козырек. Вижу: мы стоим на тротуаре перед растерянным Судаковым, его сыновья что-то орут и тыкают в нас пальцами, а он сам держит наш сверток.

В следующую секунду мотоцикл снова рвет с места, и снова весь мир для меня пропадает, я держусь за Глазастую двумя руками, чтобы не упасть.

Глазастая останавливается около моего дома, снимает с меня шлем, вешает его себе на пояс. Я стою, низко опустив голову. «Ну, — думаю, — сейчас она мне врежет!»

— Завтра в три, — говорит, — у тебя. Передай Каланче и Ромашке.

— Думаешь, Ромашка придет после вчерашнего?

— Придет. А куда она денется? Деньги-то у нас. — Погазовала, махнула рукой и уехала.

И ни слова о том, как я чуть все не испортила. На следующий день сижу жду девчонок. Настроение получше: все-таки отдали деньги Судаку, Костику это на пользу. У меня теперь из-за Костиных дел напряженка, я взвинченная, моторная. И девчонок жду с тяжелым сердцем. Ромашка опять будет собачиться из-за денег — дались они ей! Господи, когда это все кончится?

Звонок в дверь, бросаюсь открывать, от нервности никак не могу отпереть замок. Воплю: «Девчонки, счас!» Толкаю дверь, а передо мной, вместо Каланчи и Ромашки, — Попугай собственной персоной. Балдею. Он улыбается, а я нет. Думаю: «Что еще случилось?» Этот неспроста пожаловал.

— Не ожидала? — спрашивает. — В комнату можно пройти?

— Проходите, — отвечаю. Наперед знаю, что он от Судакова, но спрашиваю: — Что случилось?

Про себя думаю: «Если будет еще требовать денег, не дам».

Он усаживается, оглядывается:

— Ты одна?

— Одна, — отвечаю.

— Ну, тогда можно к делу.

Лезет в карман и достает оттуда наш сверток, тот самый, который мы вчера утром с Глазастой отдали Судакову.

«Ну, — думаю, — дела!» А сама смотрю на сверток, точно вижу его впервые. Делаю круглые глаза.

— Узнаёшь? — спрашивает.

— Что — узнаю? — продолжаю прикидываться.

— Вижу, что узнаёшь… Поэтому буду краток. — Он разворачивает сверток, передо мной рассыпаются сотенные бумажки. — Судаков возвращает вам деньги. Сказал, что и без денег не собирается выдавать Самурая. Так что принимай деньги обратно и дай мне в этом расписку.

— Какие деньги, какую расписку? Не понимаю. — И отталкиваю деньги от себя. В голове путаница, не знаю, как поступить, помню только, что Глазастая велела мне от всего отказываться.

— Ну, если деньги не твои, — говорит Попугай, — то адью! — Сгребает сотенные и встает.

— Нет, — говорю, — не уходите. Может, деньги и не мои, но я знаю чьи.

— А чьи? — спрашивает.

— Чьи — не скажу! Но передать их хозяину могу.

— А расписку напишешь?

— Напишу, — говорю. Про себя думаю: «Господи, хоть бы девчонки пришли!» — Только я никогда расписок не писала.

— Это дело поправимое, — говорит, — тащи бумагу и ручку.

Притаскиваю тетрадь, сажусь, жду. Он диктует:

— «Я, Смирнова, подтверждаю настоящим заявлением…» Ты пиши, пиши, — торопит он.

— А я пишу, — отвечаю, а сама медленно вывожу буквы и все думаю: «Где же они?»

Он продолжает диктовать:

— «…что Федоров Петр Егорович вернул мне три тысячи рублей по поручению гражданина Судакова. В чем и расписываюсь — 3. Смирнова».

Он вырывает листок, читает его, потом заставляет меня расписаться и прячет мою расписку в карман. Я начинаю собирать деньги, но он меня останавливает.

— Подожди, — говорит, — я пересчитаю их на твоих глазах. Деньги любят счет.

Попугай пересчитывает деньги медленно, а я его не тороплю. «Пусть, — думаю, — считает». Отсчитывает одну тысячу, я тоже с ним вместе считаю, подвигает ко мне, потом так же вторую, а третью пересчитывает и прячет себе в карман.

— Вы что?! — ору. — Берете чужие деньги?!

— За тяжелую работу, — говорит. — И за молчание. По вашей вине я стал соучастником. Вот за это я и беру. Скажи спасибо, что мало. Нынче что это за деньги? А я своей репутацией рискую.

— А расписку?! — ору. — Я вам дала расписку на три тысячи! Верните, — говорю, — мою расписку.

— Так я же тебе принес три тысячи, — нахально отвечает. — А тысячу ты мне отдала за работу. Вот так. — И идет к двери.

Я цепляюсь за него, падаю, волочусь по полу, кричу:

— Подождите, так нельзя! Деньги чужие! Мы же не воры!

А он отрывается, отпихивается, пинает меня ногой, открывает дверь и исчезает.

Плюхаюсь на пол около двери, совсем очумелая. Заткнуть бы уши, завязать глаза и спрятаться под кровать, чтобы никто не нашел. Плачу. Потом вдруг думаю: «А чего я плачу?…» Забываю, что произошло, помню, что-то случилось, а что — не вспоминается. Голова тяжелая, еле ее удерживаю, и спать охота. Тут раздается звонок. Встаю, открываю — передо мной Глазастая, да не одна, а с Джимми. Он прыгает на меня, визжит от радости, тыкается в щеку холодным носом и облизывает. Язык у него влажный, мягкий. Хохочу, обнимаю его. И вдруг меня прошибает, вспоминаю все.

— Глазастая! — ору в ужасе.

— Что случилось?!

Язык у меня заплетается, буквы наскакивают одна на другую, получается абракадабра.

— Попуукрты…

Глазастая пялится на меня, ни черта не просекает.

— Тихо, тихо, — просит ласково. — Говори медленно… По слогам. Ты же у меня умная, хорошая.

Смотрю на нее, но не могу выдавить ни слова.

— Ну давай. — Глазастая обнимает меня. — Ну давай, ты же умеешь по слогам.

— По-пу-гай… у-крал… у нас… ты-ся-чу рублей! — Эти слова доходят до меня, и я продолжаю по слогам, все рассказываю Глазастой.

Она молчит, смотрит куда-то в сторону и молчит.

— Ты почему не удивляешься? — спрашиваю.

— А я готова к любой подлости, — отвечает. — Меня не удивишь. — Потом цедит: — Подонок отпетый! Козел пьяный!.. — Обрыв. Она снова замолкает. Губы крепко сжаты, глаза колючие, приказывает: — Джимми!

И мы вылетаем. Улица у нас тупиковая, дом стоит последним, так что Попугая нам легко догнать. Бежим втроем — Глазастая первая, за нею Джимми, потом я. От бега мне делается жарко, и я снова становлюсь нормальной, как все. Мне не страшно, я прикрыта Глазастой, плевать я хотела на Попугая. «Попугай — мразь, подонок! — шепчу. — Козел двуногий!» Чувствую, что зверею, готова на драку.

Скоро мы его замечаем. Идет, между прочим, не спеша, вразвалочку. Совесть, видно, не беспокоит. Не знаю, что там Глазастая придумала, но только, когда я рву вперед, чтобы налететь на Попугая, перехватывает меня — потише, мол.

— А почему? — не понимаю.

— Народу много, — отвечает. — Надо переждать.

Правда, народу вокруг полно, а я и не подумала об этом.

Попугай по-прежнему маячит впереди. Он доволен собой, по спине видно — упивается. Наверняка о выпивке мечтает на чужие денежки, гад! Идем, идем… По одной улице, по другой… Жмемся к стене, дышать боимся, чтобы не засветиться.

Попугай сворачивает в сквер. И мы туда. Оглядываюсь — пусто. Ни одной фигуры не видно. Ну, думаю, пора действовать.

— Глазастая, — говорю шепотом, — рвем?…

Она не отвечает, неожиданно приказывает:

— Джимми, ко мне! — Берет его за ошейник. А потом как закричит чужим, страшным голосом: — Фас, Джимми! Взять! — И толкает его на Попугая.

Все происходит в одну секунду, я даже ни о чем подумать не успеваю. Джимми мелькает у меня перед глазами, взвивается в воздух и тяжелой тушей обрушивается на спину Попугая. Тот падает на живот, видит страшный оскал Джимми, закрывает голову руками. Он не кричит — видно, от страха теряет голос, а только как-то жалобно стонет.

Глазастая оттаскивает собаку. Та упирается, приседает на задние лапы, рычит, скалит пасть.

Попугай садится, нас он не узнает, не понимает, кто мы, кричит:

— Я в милицию заявлю! Я с вас три шкуры спущу! Вашу собаку прирежу, на шапки, в розницу!

— Хватит придуриваться! — обрывает его Глазастая. — Ослеп, что ли?

Попугай пялится на нас, выкатывает глаза, но, видно, плохо соображает.

— Не узнаёшь? — Глазастая улыбается. — Это Сумарокова.

Попугай приходит в себя:

— Сумарокова? — Переводит взгляд на меня. — И Смирнова.

— Вот именно! — цедит Глазастая. — Гони монету!

Попугай молча встает, отряхивается, стоит к нам спиной, потом резко поворачивается к нам и показывает фигу.

— Монету им отдай, чего захотели! — Его худая долговязая фигура изгибается в нашу сторону. — На-ка, выкуси, выкуси! Вот вам, в морду, в морду! — Он тыкает в нас фигой, медленно отступает и ругается матерными словами, обзывая нас: — Курвы-ы! На человека зверя натравливать! Как в концлагере! Фашистки!..

— Это ты человек? — обрывает Глазастая. — Сейчас я захлебнусь от восторга.

Джимми оглушительно лает, вырываясь.

— Даю минуту на раздумье, — говорит Глазастая, — и спускаю собаку.

У меня начинают дрожать ноги, и я шепчу Глазастой, чтобы Попугай не услышал:

— Глазастая, не надо! Глазастая, не надо! Вдруг Джимми загрызет Попугая.

Вижу, Попугай озирается кругом: позвать на помощь некого, и все-таки он в отчаянии бросается наутек. Бегать он не умеет, но бежит — так ему неохота отдавать деньги.

— Глазастая, не надо! — кричу я.

Но она меня не слышит и спускает Джимми.

Джимми бросается вперед, сбивает Попугая, и они начинают кататься по земле, и Попугай вопит: «А-а-а!» Я как ненормальная лечу следом, подскакиваю к ним, хватаю Джимми за шею и хочу его оттянуть от Попугая и не могу, ору: «Глазастая!» — хотя она уже рядом и мы вместе держим Джимми, а Попугай отползает чуть в сторону.

— Ну?! — подстегивает Глазастая Попугая.

— На! — вопит он. — Подавитесь, б… ди! — И швыряет нам деньги.

Они рассыпаются по траве.

— Стой! Не уходи! — приказывает ему Глазастая. — Зойка, пересчитай деньги.

Ползаю по траве, собираю эти проклятые деньги, я их теперь ненавижу, пересчитываю, сбиваюсь со счету, смотрю в растерянности на Глазастую, почему-то реву.

— Не реви, — орет, — пересчитай еще раз!

Снова пересчитываю, все в норме, свертываю деньги, рассовываю по карманам.

Мы поворачиваемся и уходим. Он что-то бешеное кричит нам вслед, но мы уже не разбираем слов. До дома идем молча. Джимми тоже устал, понуро трусит рядом. Еще издали вижу Каланчу. Ее голова торчит над всеми прохожими. Потом замечаю и Ромашку. Значит, пришла, несмотря на вчерашний скандал. Они ждут нас, ничего не ведая. Мы не виделись всего один день, а сколько произошло.

Подходим в напряженке. Джимми радостно бросается к девчонкам, но Ромашка отпихивает его. Губы у нее накрашены помадой, в ушах сережки с камушками, дорогие, материны. Солнце в них играет желтыми и синими огоньками. Она смотрит мимо нас, ни ответа нам, ни привета. Вот, мол, я такая гордая, знайте: ничего я не прощаю.

А Каланча машет нам ручкой:

— Мяу!

«Тоже мне, кошка! — думаю. — Научилась у Ромашки!»

Глазастая проходит вперед, мы молча идем за нею. Чувствую: Ромашка ненавидит ее, вцепилась бы ей в шею своими острыми зубками и укусила бы до крови, если бы решилась. От нее веет холодом и злостью.

Входим в квартиру. Располагаемся. Глазастая говорит:

— Зойка!.. Расскажи по порядку! Чтобы им все было понятно, как в азбуке, от «А» до «Я»! — Смотрит на них и улыбается.

Вот, думаю, выдержка. Следую ее примеру, спокойно рассказываю про мотоцикл, про то, как мы отдавали деньги Судакову и как я сверток с деньгами уронила.

— Ну ты шляпа! — вздыхает Каланча. — Их же могли увести… Любой прохожий…

— Не увели, — обрываю, вспоминаю про ее штучки с Куприяновым, вставляю ей фитиль: — Тебя же там не было.

Она нисколько не обижается, хохочет:

— Я бы не прозевала, я бы у тебя их из-под носа увела!

Злюсь, но не обращаю на нее внимания, продолжаю клеить в красках про Попугая. Они в отпаде — от Попугая никто такой прыти не ожидал. Потом выгребаю тысячу из карманов и бросаю на стол.

— А остальные? — спрашивает Ромашка, не глядя на Глазастую.

— Все тут, — говорит Глазастая. — Зойка, верни всю монету хозяйке! Мы же не воры. Взяли для общего дела. Не нужны — возвращаем.

Каланча и Ромашка молчат. Лица у них настороженные, ждут подвоха. Кажется, будет драчка. Иду за деньгами. Интересно, что Глазастая будет делать. Неужели отдаст всю монету Ромашке? Приношу ее рюкзак с семью тысячами и сверток Судакова с двумя. Смотрю на деньги. Думаю: «Может, правда, лучше их отдать Ромашке и забыть про все? А дальше ее дела».

Глазастая открывает рюкзак, мы следим за нею, всовывает туда остальные деньги, задраивает его, протягивает Ромашке. И вдруг говорит:

— Вернешь родителям!

Ее слова — как взрыв бомбы, а потом тишина. Каланча сидит с открытым ртом. Ромашка балдеет, по лицу красные пятна идут. Ну а я радуюсь, я в отпаде, это новый поворот, Глазастая — умница!

— Ну дела-а! — хохочет Ромашка. — А что я им скажу?

— Да, что она им скажет? — подхватывает подпевала Каланча.

— Отец прибьет, — мрачно добавляет Ромашка.

— Не прибьет, — успокаивает ее Глазастая. — Ты же говорила, он тебя обожает.

— Обожает? — нервно переспрашивает Ромашка. Крашеные губки расползаются в ухмылке. — Может быть, только очень индивидуально, по-своему: сначала деньги, потом меня. Он из-за них кого хочешь удушит.

— А я верила, — признается Глазастая, — думала, ты у него на голове сидишь.

Ромашка не отвечает, глаза сухие, но слова произнести не может — видно, боится сорваться.

— Ну а мать? — спрашивает Глазастая.

— А-а, она всегда за него… Курица.

Теперь уже и Глазастая молчит. И я тоже молчу — а что тут скажешь, если такая неожиданность.

— Родители… — вздыхает Каланча. — С ними не заскучаешь. Всяк по-своему хорош. Моя, например, вчера хотела подложить меня под своего хахаля… Коньячком угощали… А я коньячок выпила, а им крутанула динамо.

— Как — подложить? — не понимаю. Мутит почему-то…

— Замолчи, Каланча! — цедит Глазастая.

Вскакиваю, убегаю. Пью воду, зубы стучат о стакан. Слышу:

— Берите по куску, — предлагает Ромашка. — Остальное — мое дело.

— Деньги надо вернуть, — отвечает Глазастая. Спокойно так отвечает, без нерва. — Ты на меня не сердись, но так лучше будет.

— Катись ты в задницу! — срывается Ромашка. — Надоело!.. Пошли, Каланча!

Слышу: из комнаты доносится шум, двигают стулья, раздаются торопливые шаги.

— Уйди с дороги, Глазастая! — говорит Ромашка.

После этого наступает тишина. Прислушиваюсь, но все молчат. Потом голос Глазастой — медленный, тянучий, неохотный:

— Отдай деньги и вали на все четыре!

— Уйди! — В голосе Ромашки угроза. — По-хорошему прошу. В последний раз…

И снова тянет Глазастая, точно она слова произносит через силу:

— Ты же знаешь меня, Ромашка, я не отступлю.

— Бей ее, Каланча! — вдруг орет Ромашка.

Что-то там падает, кто-то вопит, и сквозь весь этот шум прорывается безумный голос Глазастой.

Она наконец-то просыпается:

— Фас, Джимми! Возьми их!

Пугаюсь, думаю: «Джимми порвет девчонок!» Не помня себя, врываюсь как сумасшедшая.

Все молчат, стоят как завороженные. И я теперь их различаю и догадываюсь, почему Ромашка и Каланча такие застывшие, — они боятся Джимми! Ищу его глазами: вижу — лежит в углу, морда между лапами, весь пришибленный, виноватый, бьет хвостом по полу. Смеюсь, понимаю: он и не собирается выполнять приказ своей хозяйки. Смотрю на Глазастую, и тут мне делается страшно, тут я понимаю, почему Ромашка и Каланча такие застывшие. В вытянутой руке Глазастой финка!

Смотрю на финку, оторваться не могу. Красивая финка, автомат, лезвие длинное, узкое, кончик ножа тонкий, как игла. Иду к Глазастой, финка меня притягивает, оказываюсь между нею и девчонками. Те пользуются этим, рвут к выходу.

Глазастая отшвыривает меня и снова встает у них на дороге, рука с финкой упирается в Ромашкину грудь.

Ромашка ухмыляется: хватит, мол, дурака валять. У меня тоже губы сами собой растягиваются в улыбку. Вот-вот мы все начнем хохотать.

Но Глазастая отступает, проводит лезвием по своей ладони, делает ладонь лодочкой, и сразу вся эта лодочка наполняется кровью.

— Ты что?! — ору.

— Себя не жалею, — говорит Глазастая. Она вытирает окровавленную ладонь о джинсы, оставляя на них темный след. — И тебя, Ромашка, не пожалею.

— Бешеная стерва! — выдавливает Ромашка. — На, подавись! — Швыряет Глазастой рюкзак с деньгами. — Умыла ты меня!

После этого Глазастая отступает в сторону, не пряча финки, и Ромашка с Каланчой уходят.

Нож щелкает, лезвие скользит внутрь рукоятки.

Хватаю Глазастую за руку:

— Покажи!

Она нехотя открывает ладонь. Разрез у нее глубокий, пересекает ладонь надвое.

— Что же ты наделала, дуреха? — вырывается у меня. Тут же пугаюсь, что обозвала Глазастую «дурехой», думаю: «Сейчас она мне врежет!»

Но она ничего, смотрит печально, цедит:

— Чепуха.

Бегу на кухню, хватаю йод и бинт, лечу в комнату, выливаю йод на рану. Глазастая ревет благим матом, прыгает от боли чуть ли не до потолка. Потом я ей туго перебинтовываю руку.

— Порядок, — говорит. — Пошли. У нас нет времени. — Закидывает рюкзачок с деньгами на плечо.

Мы идем на дело — отдавать деньги. Джимми вроде меня плетется понуро. Ему, как и мне, неохота идти. Но Глазастая решила, а я ей подчиняюсь. С другой стороны, не бросишь ведь ее одну? Мы идем к Ромашкиному отцу на работу.

— Проще было бы зайти к ним домой, — говорю.

— Ничего не проще, — отвечает Глазастая. — Дома никого постороннего, а в магазине люди.

Глазастая звонит. Мы с Джимми стоим рядом, слушаем.

— Лев Максимович? — Голос спокойный. — Мне надо вас срочно увидеть… Подруга вашей дочери. Около магазина… Нет, лучше вы выходите. Вы меня узнаете по собаке.

Стоим. Ждем. Начинается сильный дождь, и мы все трое втискиваемся в будку телефона-автомата. Я трушу. Глазастой по-прежнему хоть бы хны. Она садится верхом на Джимми, смеется, изображает из себя ковбоя. Понимаю: это она для меня, чтобы я успокоилась.

Дождь усиливается. Мимо нашей будки несутся потоки грязи. Черная каша поворачивается, как в кипящем котле, булькает и пенится чем-то гадким и вонючим.

Из магазина выскакивает Вяткин. Небольшого роста и толстый. Одет как фраер, в хорошем костюме и с галстуком. Я его сразу усекаю, Ромашка — его копия, толкаю Глазастую в бок. Она машет ему перевязанной рукой, улыбается, словно рада. Он останавливается на пороге: ему неохота выходить под дождь, и зовет нас. Прыгая между потоками, мы подбегаем, запросто так, точно у нас это обычное дело.

— Идите за мной, — говорит он. — Вот только собака…

— Я ее оставить не могу, — решительно отвечает Глазастая.

Вяткин не слушает ее ответа, быстро уходит. Мы спешим за ним, перед Джимми все расступаются, и мы идем, как по пустому коридору, хотя в магазине много народу. Сворачиваем куда-то и оказываемся в комнате с письменным столом.

— Ну, в чем дело? — спрашивает Вяткин, не глядя на нас, усаживается в кресле и тут же начинает кому-то звонить.

— Вот вам. — Глазастая без долгих разговоров протягивает ему рюкзак с этими разнесчастными деньгами.

— Мне? — удивляется Вяткин. Он вешает трубку телефона и неуверенно берет рюкзак.

— Вам, — отвечает Глазастая. — Откройте. — А сама отходит ко мне и берет зачем-то Джимми за ошейник.

Пугаюсь еще больше: зачем она берет Джимми за ошейник? «Ну, сейчас начнется битва!» — думаю. Оглядываюсь: если что не так, можно смыться — дверь открыта настежь. Слежу за Вяткиным, стою, каждая жилка во мне дрожит, готова в любую секунду схватить за руку Глазастую — и в дверь! Смотрю, Вяткин подтягивает к себе рюкзак, открывает на нем молнию. Он все делает медленно… Заглядывает внутрь рюкзака… и откидывается назад. Не ожидал! Вижу — балдеет. Глаза круглые и бесцветные, точно два металлических шарика, рот открывается… Неожиданно хихикаю. Понимаю: не вовремя. Глазастая на меня косится — прикрываю рот ладошкой. Ну и видик у него — обхохочешься! Я даже про страх забываю.

Вяткин быстро задергивает молнию, бросается к двери, закрывает ее, подходит к нам и шипит:

— Что это… значит?

— Мы у вас их взяли, — отвечает Глазастая. — А теперь возвращаем. Они нам оказались не нужны.

— То есть как взяли?! Вы… вы… украли! — Он хватает Глазастую за плечо.

Джимми угрожающе рычит, шерсть на нем встает дыбом.

Вяткин пугливо отскакивает.

— Сидеть, Джимми! — приказывает Глазастая.

— Ну, ты у меня заплатишь! — кричит Вяткин. — Я милицию вызову! — Хватает трубку телефона и начинает крутить диск.

— Не надо звонить, — говорит Глазастая. — Вы же не хотите посадить свою дочь в тюрьму?

— Ах, вот в чем дело! Значит, это ее работа! Ну, я с нее три шкуры спущу!

— Только попробуйте ее хоть пальцем тронуть, — угрожает Глазастая, — пожалеете! Мы выходим.

— Дряни! — кричит нам вслед Вяткин. — Чудовища!

14

Костя неслышно открыл дверь, в узкую щель просунул руку с саксофоном, затем проскользнул сам и втащил чемодан. Тихо опустил на пол. Все удалось как нельзя лучше: он не произвел ни шороха, ни звука. Ему хотелось поразить Лизу своим неожиданным возвращением.

Прислушался: в квартире было тихо. Он пересек коридор, сдерживая дрожь ожидания, и заглянул в комнату. Там было пусто. Лиза куда-то испарилась, оставив в доме жуткий кавардак. На тахте валялись ее платья, — видно, она второпях выбирала, в чем покрасоваться. Костя стал звонить Глебову, заранее улыбаясь в ожидании его голоса. Но и того не оказалось дома. Тоже куда-то слинял. Костя совсем сник, почувствовал себя обиженным — эффект неожиданного появления не произошел.

«Ну ладно, что делать, в конце концов, сам виноват, приехал без предупреждения», — успокаивал он себя. Открыл чемодан и вытащил оттуда небольшой сверток — подарок Лизе. Кофточку с кружевным воротничком. Развернул, расправил и положил на видное место — на ломберный столик. Полюбовался: кофточка ему нравилась. «По-моему, отпад, — подумал он. — Мать будет в восторге. Подставит плечи — и порядок». Потом достал из пакета широкополую серую шляпу — для Глебова. Примерил перед зеркалом. Покрасовался, решил: обалденная шляпа, таких в городе днем с огнем не сыщешь, пятидесятые годы, ретро, единственная в своем роде. Если отец не решится ее носить, возьмет себе.

Костя опять подумал про отца и снова позвонил ему. Ни ответа ни привета. Его взгляд упал на газету, которая почему-то валялась на полу, — видно, мать уронила и не удосужилась поднять. Из газеты выглядывал кончик нераспечатанного конверта. Костя нагнулся, подцепил письмо и, не глядя на конверт, вскрыл и вытащил оттуда… новую повестку в суд. Его как обухом по голове! Подумать только, его снова вызывали! И теперь уже не на разговор, а на судебное разбирательство, которое должно было состояться скоро, вот-вот, всего через неделю.

Страх на мгновение парализовал его, что-то заныло в груди. Он громко крикнул: «У, проклятье!» Если бы он знал, то не приехал бы — и все! Ну, мать, не могла предупредить! А он, дурачок, забыл про это и думать. А его волокут обратно.

Что делать?… Матери дома нет, отца нет! Он заметался, как дикий зверь в клетке, туда-сюда, от стены к окну — не идет ли Лиза; снова метнулся к телефону, набрал Глебова, но тот, конечно, не ответил.

Бросился к Зойке, еле сдерживая себя. Та открыла ему дверь, подмазанная, нарядная, вся в ожидании.

— Ой, ты приехал! — лепетала она. — Ой, как я рада! Загорел. Красавчик! — При этом она сильно смутилась и покраснела.

— Где мать, не знаешь? — торопливо спросил он, не глядя на Зойку.

— Не знаю. Степаныч ее зазывал на телик, но она расфуфырилась и улетела. — Зойка не могла оторвать сияющих глаз от Кости. — Ты сейчас что будешь делать?… Может, пообедаешь с нами… с дороги?

Костя не ответил, бегом обратно и стал звонить бабе Ане, набирая длинный ряд цифр междугородного телефона. Сбиваясь в спешке и снова набирая, сгорая в нетерпении. Наконец, после долгого ожидания, бесконечных помех на линии, чужих голосов, музыки, непонятного грохота и визга, баба Аня сняла трубку, и он услышал ее неровный, немного испуганный голос и, не здороваясь, закричал:

— Представляешь, вхожу, а матери нет, а на полу валяется нераспечатанный конверт с повесткой в суд!

Он был в ярости и даже не заметил вначале, что проговорился, ведь баба Аня ничего не знала про аварию и про суд. Спохватился, прикусил язык, но поздно. «Ну и черт с ним!» — подумал, ожидая вопросов бабы Ани. Но она почему-то никак не прореагировала на Костины слова. Значит, мать ей уже все рассказала!.. Это ему не понравилось.

Что-то здесь изменилось за время его отсутствия. Все-все ополчились против него. Он один, один, а они все вместе.

— Здравствуй, деточка, — ласково сказала баба Аня.

— А-а, привет…

— Ты что же не здороваешься? Забыл?

— Забудешь здесь… Ну, мать дает! Обо мне совсем не думает.

— Что ты, напротив, — ответила баба Аня. — Только о тебе и хлопочет.

— Ты меня не успокаивай — все равно не успокоишь. Надоело. Мать успокаивала: все будет в порядке! Отец успокаивал! А в результате меня вызывают в суд. Да они просто обыкновенные трепачи! Поймали меня на крючок, как маленького. А я уши развесил — папочка, мамочка!.. Ну, они дают!

— Не надо так грубо, деточка, — перебила несмело его баба Аня.

— Грубо? Это я грубо? А они — не грубо? Не учи ты меня — ты же ничего не понимаешь! Кстати, где мать шляется? С отцом?…

Почему-то ему показалось, что он не одолеет мороки суда и обязательно погибнет. Яростный гнев вперемешку с отчаянием ударил ему в голову. Сейчас он ненавидел всех, правых и виноватых. И родителей, которые его так обманули; и девчонок, особенно, конечно, Глазастую, за то, что она подтолкнула его к этой машине; и шофера Судакова с его шуточками; и придурковатую Зойку с ее вечной улыбочкой. Пропадите вы все пропадом! Сбежать бы, сбежать — и никого никогда не видеть! Сбежать!..

Он слушал надтреснутый голос бабы Ани, не вдаваясь в смысл ее слов.

— Костик, ты бы приехал… Мы бы посидели, поговорили. Я бы тебе многое рассказала, и вместе бы все взвесили.

— Они что, часто встречаются? У них что, роман? — спросил он с издевкой. — Любовь втихомолку за моей спиной? Ну, меня просто никто не принимает во внимание. Не исключено, что они сейчас сидят у отца с выключенным телефоном.

Эта мысль так его поразила, что он, не слушая бабу Аню, бросил трубку и вылетел из квартиры. Около дверей дежурила Зойка, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но он метеором промчался мимо.

«Как они посмели без меня?! — думал Костя, стремительно передвигаясь по улице. — Любовь разыгрывают. А какая может быть, к черту, любовь, когда он пропадает. Хорошо бы их застать врасплох, в постели! Вот было бы отменно!» Он откроет квартиру и крадучись войдет в комнату. Как ему хотелось их унизить. Он входит, а они в постели. Он им покажет, они у него попляшут на огоньке!

Но в квартире Глебова было пусто, тихо и чисто, как всегда. Костя, неожиданно для себя, вдруг обрадовался: хорошо, что их здесь нет, а то бы началась катавасия. Он любил комнату отца: она его успокаивала. И кровать, накрытая простым темно-зеленым одеялом, застланным без единой складки. И громоздкий древний дубовый стол, заваленный журналами и газетами. И шахматный столик с несколькими фигурами. Костя почувствовал усталость. Он прилег на кровать, сбросив кеды, закрыл глаза и тут же уснул, уткнувшись в подушку отца. Видно, спал крепко, потому что не расслышал, как Глебов открыл дверь, как громко хлопнул ею, и проснулся только от яркого света.

Перед ним стоял счастливый и довольный Глебов, то есть Костя понимал, что перед ним Глебов, но он бы его не узнал, если бы встретил случайно, — так тот изменился за месяц его отсутствия. Это был совсем иной человек — радостный и веселый. Он наклонился к Косте, потрепал по щеке, неумело и робко ткнулся в него, вроде поцеловал, и сказал:

— Должен тебе признаться, ты приехал удивительно вовремя! — Круто повернулся на каблуках и зашагал по комнате, что-то напевая себе под нос.

Костя лежал неподвижно, он невольно улыбнулся, глядя на Глебова, и почувствовал, что рад его видеть, что соскучился. Но тут же вспомнил, помрачнел, встал, протянул ему повестку:

— Скажи, что это значит?

Глебов взял повестку и, не читая, стал размахивать ею, говоря:

— Ты спросил: «Что это значит?» Умный и правильный вопрос…

Он задумался. Перед его глазами промелькнула вся его жизнь. Ему хотелось обо всем рассказать Косте, чтобы тот знал о нем все, но это была длинная история, а сейчас он волновался, ждал звонка Лизы и не мог сосредоточиться. Он только что сделал ей предложение: решил, что им надо пожениться. Он видел: в первую минуту Лиза обрадовалась, а потом почему-то испугалась, страх пробежал по ее лицу, и она убежала. Правда, он успел крикнуть, что будет ждать звонка, и ему показалось, что она согласно кивнула, но не оглянулась.

— Коротко тебе скажу, Костя, так: за время твоего отсутствия, пока ты покорял своим недюжинным талантом просторы нашей области, пока ты пел свои бесподобные песни, я совершил ряд открытий. — Глебов замолчал, посмотрел на Костю и громко рассмеялся.

Может быть, стены его квартиры еще никогда не слышали столь громкого смеха своего хозяина.

— Я рассказал Лизе во всех подробностях дело Воронкова, который был осужден неверно, и я два года боролся за его освобождение, хотя он был неприятным человеком. А в чем дело? Воронков работал директором мебельной фабрики, а на ней орудовала мафия. Воронков пил, гулял и все подписывал. И вот его посадили, и все хищения повесили на него, а настоящие жулики остались на свободе. Мне говорили: «Ну и что? Твой Воронков тоже не много стоит». — «А как же закон? — спрашивал я их. — По закону Воронков может быть осужден только за халатность». Закон превыше всего! — произнес Глебов, не замечая Костиной мрачности. — Государство, которое позволяет нарушать закон, совершает аморальный поступок! Ты скажешь: ничтожного человека не надо спасать, пусть погибает. А я тебе отвечу — нет, нет и нет. Каждый должен иметь свой шанс на спасение. Я сказал это Лизе, как вот сейчас тебе говорю, и прочел по ее лицу, что ей понравилось, как я себя вел в деле Воронкова, и, признаюсь тебе, мне было это приятно. Потом мы сидели на берегу и бросали в Волгу камешки — кто дальше. Я победил Лизу, и в результате мы поссорились. Теперь я жду ее звонка, чтобы начать новую жизнь!

— Вы что, решили пожениться? — догадался Костя.

— Да. Точнее, пока решила одна сторона. — Глебов говорил как бы шутя, но был бледен и беспрерывно ходил по комнате. — А вторая должна об этом сообщить по телефону.

— Что ж, поздравляю. Лично я — за. — Костя улыбнулся.

— Спасибо. Честно скажу: я рассчитывал на твою поддержку. — Глебов уселся на стул у телефона. — Буду сидеть и ждать.

— Ну какая ерунда! — Костя рассмеялся. — Зачем тебе мучиться? Ты что, боишься? Тогда давай я позвоню. — Он схватил трубку, чтобы звонить. — Я уверен: она согласна. Уж поверь, я свою мамашку знаю.

— Нет, Костя, так нельзя. — Глебов взял у Кости трубку и повесил на рычаг. — Нельзя человека хватать за горло. Лиза позвонит когда захочет. А я буду терпеть и ждать. Так надо.

— Ну ты странный! Зачем терпеть, когда можно не терпеть? Это же глупо.

Он подумал про себя: «Сколько он страдал из-за этого проклятого суда, сразу забыл обо всем, об отце и матери». Испуганно спросил:

— Так что мне делать с этой повесткой? Да прочитай ее, наконец, и скажи — это ошибка?

— Теперь никаких ошибок не будет, — твердо ответил Глебов, думая о своем. — Когда твоя мать семнадцать лет назад полюбила другого человека, то я не стал за нее бороться… Уехал. Теперь время показало: был не прав. Надо было поговорить с нею, попросить ее вернуться. Если бы она не согласилась, подождать, потерпеть год, два, десять лет, мне надо было всегда быть рядом с нею. Тогда я и про тебя узнал бы давным-давно… Я лежал в комнате, болел, она вошла с тобою на руках, а я махнул рукой — уходи, и все! Я даже не позволил ей рассказать о тебе… — Он снял трубку, приложил к уху и срывающимся от волнения голосом сказал: — Работает. Что же она не звонит?

— Ты что, издеваешься надо мной? — грубо взорвался Костя. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему!

— Ты о чем? — вздрогнул Глебов и посмотрел на него с удивлением.

— У тебя в руке повестка… в суд. — Костя видел, что Глебов его не понимает. — Ты ее держишь в правой руке. Это я тебе ее дал только что. Прочти и объясни: почему меня вызывают в суд?

Глебов поднял повестку к глазам:

— Все нормально… Обыкновенная повестка. Дело идет своим чередом. Наступила пора, тебя и вызвали.

— А почему не к тебе?

— Ты не в курсе, Костя… Это не полагается по закону. Не могу же я вести процесс, в котором главный свидетель — мой сын! — Глебов опять громко рассмеялся.

— Но об этом никто не знает! У меня ведь другая фамилия. Я — Зотиков. Ты — Глебов.

— Об этом знаю я, — улыбаясь, ответил Глебов.

— Ты мой папочка всего три месяца! — огрызнулся Костя. — Это счастливое известие еще не потрясло основ нашего города.

— Ну, как сказать! — весело возразил Глебов. — Я не делал из этого тайны… Рассказал всем, кому мог. С большим удовольствием. В подробностях. Многие даже удивились, что я стал таким разговорчивым…

— А зачем? — со злостью перебил его Костя. — Зачем ты всем все рассказал?

— Скорее всего, от радости, — ответил Глебов, восторженно глядя на Костю. — Раньше я жил только работой. Проснусь ночью, ни в одном глазу, лежу… Думаю, думаю… о тех, кого судят. Раскидываю, почему у них так сложилась судьба? Кто в этом виноват? Это, конечно, не главное для суда — кто виноват? Главное — само преступление. А у меня всегда — кто же виноват? Когда для себя решишь это, по-другому судишь. Иных жалеешь, сердце кровью обливается. Других казнишь… И тогда, между прочим, совсем плохо на душе. Думаешь, а ведь родился он нормальным ребенком… — Он замолчал, лицо скривилось в страдальческой гримасе. — Понимаешь, — проговорил он скороговоркой, боясь, что Костя его остановит, потому что тот уже встал и нервно заходил по комнате, — раньше во мне не было радости. И я считал, что так и должно быть. Не предполагал, что смогу когда-нибудь радоваться. Жил знаешь как? Чем труднее, тем праведнее. А теперь… — Глаза его засверкали, лицо помолодело. — Сегодня проснулся от собственного смеха… Представляешь? По какому поводу, не знаю, но что-то там во сне случилось замечательное, и мой собственный хохот меня разбудил. Да я только за то, что нас свела эта история с автомобилем, готов расцеловать Судакова и отпустить его на все четыре стороны!

— Ну и отпустил бы! — обрадовался Костя. — Отпустил бы… и делу конец!

— Да нет, так нельзя.

— А ты возьми дело себе обратно — отпусти Судакова, и все! Ведь он не виноват. А? Прошу тебя!

— Но я же не смогу быть в этом деле объективным, — все еще улыбаясь, любуясь Костей, ответил Глебов.

— А я и не хочу, чтобы ты был объективным. Мог бы что-нибудь в жизни сделать и для меня.

— В этом ты прав… Я виноват… перед тобой и перед Лизой. Но теперь все будет по-другому! Поверь мне! Мы будем рядом, и я всегда буду тебя защищать. — Глебов взглянул на Костю, хотел его обнять, притянуть к себе: он показался ему несчастным и обиженным, но внезапное тревожное волнение поразило его.

Они стояли друг против друга, но не мирно стояли, а как перед схваткой. У Кости зло блеснули глаза и руки сжались в кулаки. В этот момент Глебов понял, что предчувствие беды в нем возникло не случайно и его подстерегало несчастье, притаилось и уже занесло над ним свой остро отточенный нож. Он склонился к шахматной доске и переставил неуверенной рукой фигуру коня. Он эту шахматную задачу решал уже третий день. У него теперь совсем не было свободного времени: то он встречал Лизу, то провожал, то они вместе гуляли, то шли в кино. Перед ним мелькнуло ее лицо, оно было грустным. Вообще он заметил, как в Лизе, через ее бесшабашное веселье и легкое мысленное бездумье, вдруг высвечивался лик задумчивости, и тогда она делалась очень похожей на бабу Аню.

— Вижу, как ты меня защищаешь! — закричал Костя. — Ну что ты прячешься за эти проклятые шахматы? — Он рывком, не помня себя, сбросил фигуры на пол.

Шахматы рассыпались. Глебов склонился и стал собирать их. У него всегда было так, он знал за собой эту дурацкую привычку: во время важного разговора он начинал заниматься самым неподходящим делом. Он поднимал фигуры с пола и ставил их на прежние места.

— Надо все же решить эту задачу, — неуверенно сказал Глебов, показывая на шахматы.

— «Поверь мне! Мы будем рядом…» — передразнивал его Костя. — Ты что же, не мог договориться, чтобы меня вообще не трогали? Мне эта история все жилы вытянула!

Глебов поднял на Костю глаза, полные отчаяния.

— Ничего нельзя сделать. Надо потерпеть. — Он покачал головой. — Ты же главный свидетель.

— Лгуны! Обманули! — кричал Костя, не контролируя себя. — Зачем вы меня обнадежили?

— Кто? — не понял Глебов.

— Ты и мать. Она сказала, что ты все уладишь.

— Я этого не обещал.

— Но это же само собой разумелось! Ты что, дурачок? Она верила, что ты все устроишь, и я верил!

— Не хотел тебе говорить раньше, — признался Глебов. — Дело осложнилось… Новый судья… Ильина ездила в больницу к старику Бочарову. У него тяжелый инфаркт. Возила к нему Судакова. Так вот, Бочаров настаивал на том, что за рулем машины был сам Судаков.

— Судаков! Вот дает старикашка! — Костя притворно рассмеялся. — А вы и уши развесили! Не мог же Судаков сам угнать машину!

— Угнать не мог, — ответил Глебов. — А вот когда сбил человека, то от страха сбежал. Потом придумал, что у него угнали машину, чтобы снять с себя вину.

Костя вздрогнул. «Если они покатят бочку на Судакова, — соображал он, — то чем это угрожает ему? Да ничем, пожалуй, только будет тяжко присутствовать при всей этой ахинее. Надо будет изгаляться, выкручиваться, сочинять всякую белиберду про несуществующего угонщика, чтобы спасти Судакова». Он посмотрел на Глебова, и впервые в нем возникла неприязнь к этому человеку. Скривил губы в гневе и обиде и издевательски процедил:

— А я не пойду в суд! Не пойду! И все! Осточертело! — Он с большим удовольствием и сладострастием заметил, что Глебову не понравились его слова.

«Что, получил? — со злорадством подумал он. — Выкручивайтесь как хотите».

— Это невозможно, — заметил Глебов.

Он легко мог загнать Костю в угол, сказав, что его привезут в суд с помощью милиции, но ему не хотелось его пугать, и он замолчал, наблюдая за Костей, точно ощущая, что этот разговор еще не окончен. Глебов понял, что в этой истории что-то нечисто: слишком он волнуется, слишком он боится суда; но и сам этого же боялся. Глебов не торопил события, ждал, сидя в кресле и размышляя о том, что его счастье оказалось быстротечным. Потом он подумал о Лизе, она вспыхнула в нем как пламя, но он даже и не вспомнил, что только что с таким нетерпением ждал ее звонка.

— Не понимаю, — выкрикнул Костя, — почему я должен волноваться из-за какого-то шофера? В гробу я его видел в белых тапочках! Пусть сам выкручивается!

— Ему будет нелегко, — ответил Глебов. — Ни один человек не сможет показать в его пользу. В лучшем случае Судакову придется отдать кругленькую сумму за разбитую машину.

Теперь Глебов говорил в пространство, не глядя на Костю.

— А ты не бойся, — едко заметил Костя. — Отстегнет. Он же левак. Теперь на автобусе ездит, так тоже левачит. Сам видел, он сбрасывал мешочников возле базара. Заколачивает будь здоров!

— Не говори того, чего не знаешь. — Глебов поймал себя на том, что рассердился на Костю. — Нехорошо это.

— Я не знаю? Может быть, ты еще скажешь, что есть шоферы, которые не колымят? Ну ты допотопный наивняк!

— Почему столько шума? Дело-то простое… Судаков нуждается в твоей помощи, а ты что-то придумываешь, чтобы ему в этом отказать. Странно, ей-богу, странно. Неужели у тебя нет простой потребности помочь человеку в беде?

— А я не работаю в бюро добрых услуг! — Костя рассмеялся: ему понравилась собственная острота.

По мере того как Костя выкрикивал свои слова, Глебов все больше и больше мрачнел.

— Все только для себя, милого и любимого… — с горечью произнес он.

— А как надо? — усмехнулся Костя. — Для других?… Старая песня. Тоска и вранье.

— Только для других — тоже не надо.

— Ну хоть за это спасибо! — Костя, паясничая, размахивал руками, корчил рожи, кланялся Глебову. — Не совсем вранье, а только наполовину.

— Попробуй меня понять, — серьезно заметил Глебов. — Жить надо со всеми и для всех, включая самого себя.

— И ты… так живешь? — недоверчиво спросил Костя.

— Да, — твердо ответил Глебов. — Не всегда выходит, но я стараюсь.

Костя внимательно посмотрел на Глебова. Его слова были необычными, раньше ему никто так не говорил: «Жить надо со всеми и для всех, включая самого себя». «И похоже, он не врет, как прочие, — подумал Костя, — похоже, что он на самом деле так живет. Уникум!»

— Если так… Если ты так живешь, то помоги мне!

В этот момент Костя готов был признаться Глебову, но испугался, отступил в угол, забился, стараясь занять поменьше места. Ему вообще захотелось исчезнуть. Он почувствовал острую неуверенность, нестойкость собственного существования.

«Вот бы умереть! — подумал он. — И ничего не надо и не страшно».

— Ну, что же ты замолчал? — спросил Глебов. — Продолжай. — Он увидел, как Костя обмяк, соскользнул по стене на пол, словно его не держали ноги. В одно мгновение он обо всем догадался. «Беда… — подумал он. — Беда». Хотя по инерции спросил: — Что же все-таки случилось, Костя?

— А то, — ответил Костя, — эту машину угнал я.

Глебов уже давно понял: в этой истории что-то нечисто, но сам себе в этом не признавался. Обманывал себя, растворяясь в счастье. А на что он надеялся? У него не было на это ответа. В голове крутились Костины слова, но он отталкивал их, не зная, что с этим делать, и как вести себя дальше, и что сказать Лизе. Только тут он вспомнил про Лизу и про то, что он ждал от нее звонка, который должен был перевернуть его жизнь. Теперь ему показалось, что это было все не с ним. Так иногда мгновенное несчастье растягивает время, и то, что было рядом, оказывается в недосягаемом отдалении. Глебов понял, что между ним и Лизой пролегла пропасть.

— Ты что молчишь? — не выдержал Костя.

Ему неприятно было, что Глебов молчал и что он робел от этого, и страх легким ознобом бежал по спине. Он уже забыл о том, что собирался умереть, и теперь мечтал только об одном: чтобы Глебов его спас. «Самое трудное, — думал он, — осталось позади. А теперь Глебов должен его спасти! В конце концов, он же его отец! Всегда, во все времена отцы спасали своих детей!» Он стал прежним, презрительно улыбнулся и сказал, ехидно выталкивая из себя слова:

— Ну, скажи свое слово… Пригвозди! — И высокомерно уставился на Глебова.

Тот медленно проговорил, преодолевая спазм в горле:

— Так… это… все-таки… был ты!

— Ну и что? Подумаешь… Угнал машину. — Костя продолжал себя взбадривать. — Не я первый, не я последний… — Он махнул рукой. — Да вам все равно нас не понять… Вы все рабы. Этого нельзя, того нельзя… Подыхай и надейся — вот что вы предлагаете.

— Ты чуть не убил человека, — сказал Глебов.

— «Чуть» не считается!

— Украл машину и разбил ее.

— Ну ты даешь!.. Я же не вор! Ты-то понимаешь, что это просто несчастный случай? Сделай так, чтобы не было виноватых.

— Так не бывает, Костя.

— Не бывает?… Вчера по телику передавали: по стране за день угнали двести сорок машин… И никого не поймали. Ну а я буду в этом списке двести сорок первым… Только и всего.

Костя увидел выражение лица Глебова, прочел на нем приговор и замер.

Перед Глебовым промелькнула Лиза, будто прошла мимо, лицо близко-близко, обдала его своим дыханием, свежим и сладким.

«Что теперь с нею будет? — думал Глебов. — А с Костей?… Как он мог на это пойти? Но и то не важно, как мог, важно, что смог! Что же делать, как спасти его?…»

Глебов подошел к Косте, обнял, усадил на кровать. Так они сидели долго и молчали. Костя не видел лица Глебова, не видел, как у него на глаза набегали слезы.

— Ты что же, и сейчас не собираешься мне помочь? — спросил Костя, едва владея своим голосом.

— Я пойду с тобою… в суд. Вместе пойдем… и я все сам расскажу. А потом начнем за тебя бороться…

— Нет! Нет! Нет! — Костя рывком сбросил с плеча руку Глебова, вскочил как ужаленный, закричал тонким, срывающимся голосом, губы и глаза у него побелели. — Не пойду! Не хочу! Лучше сдохну, чем туда! Ты предатель! Пре-да-тель!

— Зачем ты так? — с беспредельной скорбью спросил Глебов.

— Предатель! — кричал в истерике Костя. — Отец — предатель! Вот мать обрадуется! Одарил ты ее накануне свадьбы! Подарок — высший класс! Заложил собственного сына.

Глебов схватил Костю за плечи и сильно тряхнул. Он хотел привести его в чувство, хотел остановить поток его слов:

— Костя, успокойся и пойми! Что сделал — не воротишь. Но теперь тебе надо жить храбро.

— Ах, я еще, по-твоему, и трус! Спасибо за откровенность! — Костя был в исступлении. Нет, он не даст себя в обиду, он не будет ползать перед ним на коленях, умоляя спасти. Он лучше откажется от отца — жил без него и дальше проживет, но не унизится. — Я ничего не боюсь! — кричал Костя. — Только не хочу за так пропадать!.. Я угонял машины уже три раза. Слышишь — три раза! И дальше буду угонять, пока не куплю своей… Мне нравится лететь вперед, обгоняя таких, как ты!

Костя выскочил из комнаты, но тут же вернулся. Ему показалось, что он еще не все высказал Глебову.

— Мне не нужны твои подарки! — Он сорвал с себя куртку, которую ему подарил Глебов, и швырнул под ноги на пол. — Меня тошнит от них!

В безумии метнулся к выходу, хлопнул дверью так, что задрожали оконные стекла в квартире, и убежал, оставив позади себя поверженного Глебова.

Тот постоял, совсем не зная, что делать, потом сел на стул, закрыв лицо руками. Затем встал, погасил свет и пропал в поглотившей его тьме.

15

Костя вылетел на улицу, сразу оглянулся: не преследует ли его Глебов? Нет, никого не было. Костя глубоко вздохнул, наполнив легкие до отказа горьковатым воздухом, и бросился через улицу под самым носом у трамвая. Вожатый оглушительно зазвонил ему, ослепляя круглыми фарами. И Костя подумал: «Вот бы попасть под трамвай! Тогда бы «он» поплакал — убийца собственного сына!» Спрятался в сквере, глядя на освещенные окна глебовской квартиры.

Но вот свет в окнах погас. Костю затрясло от волнения. Кажется, Глебов одумался и решил его догнать… Часы на речном вокзале пробили девять раз, они гулко бухали в Костиной голове. Потом звякнули четверть часа, половину, снова четверть… и разразились десятью медленными ударами.

Глебов так и не вышел. Что он там делал в темноте? Лег спать или просто смотрел телик? Слушал «Новости», глотал информацию?

— Маразм! — пробормотал сквозь зубы Костя.

Ему стало холодно без куртки. Легкий ветерок и сырость от реки проникли за воротник рубашки, прошлись по спине и по рукам. От длительного напряжения у него устали глаза. «Ну и черт с ним! — выругался Костя. — Отец называется! Ну, я ему отомщу, покажу, на что способен, пропадать — так с музыкой! Он меня запомнит, увидит, какой я трус! Сейчас угоню машину и поставлю ему под окна, чтобы убедился!» Эта идея понравилась, показалась остроумной, он рассмеялся. Еще постоял минуты две-три в ожидании, одним махом перескочил железную изгородь сквера и нервной походкой, цепляясь ногой за ногу, будто пьяный, стал удаляться.

Теперь он бежал, не разбирая дороги, вляпался в лужу мазута, обрызгался с ног до головы, налетел на встречного, ничего не видя. Тот оттолкнул его; Костя упал, разбил в кровь ладони об асфальт. Вскочил, побежал дальше.

На площадке около большого нового дома, где стояло несколько припаркованных машин, он застыл, осматриваясь по сторонам. От страха сильно заныло под ложечкой. Он бы с удовольствием отказался от своей затеи, но сейчас для него главное было — победить отца, чего бы это ему ни стоило. Он не позволит никому, особенно отцу, унижать его!

Костя заскользил между машинами, цепко осматривая их двери и окна, пока наконец не увидел одну с открытой форточкой. Изогнулся, просунул тонкую руку, дотянулся до ручки двери, дверной замок щелкнул, в ту же секунду внутри машины зажегся тусклый свет и раздался пронзительный вой охранной сигнализации. Он обжег Костю, полоснул по сердцу. Вместо того чтобы бежать, застыл на месте преступления, прижавшись к вибрирующей машине. Он не мог пошевелиться: отчаяние парализовало его. Наконец Костя заставил себя встать. И тут же раздался крик: «Вон он! Дер-жи-и!» Костя, как бешеный зверь, не глядя по сторонам, рванул в пустое пространство ближайшей улицы, слыша позади тяжелый топот ног, и бежал вперед, пока не исчезли звуки погони и его не перестал преследовать сигнал сирены. Заскочил в первый попавшийся подъезд и, прижавшись разгоряченной спиной к холодной стене, отдышался. Когда он окончательно пришел в себя, то почувствовал, что злоба на весь мир захватила его целиком. Он сейчас ненавидел всех, потому что был один, среди темноты, холода и враждебного мира.

Наконец Костя начал успокаиваться, к нему вернулось хладнокровие. Он вышел на улицу, оглянулся — никого. Постоял, подумал, где бы ему найти машину, вспомнил: это было неподалеку. Через полчаса он уже подогнал «жигули» к подъезду Глебова.

Приключение с машинами на время отвлекло его, но, как только он добежал до дома и услышал голос Лизы, силы вновь оставили его.

— Костик! Приехал! — Счастливая Лиза бросилась к нему навстречу. — И сразу умчался! Ты голодный? — Она уже переоделась в его кофточку. Вся сияла. — Смотри! — Покрутилась, обняла его и поцеловала безжизненное лицо, не замечая этого. — Я так тебя ждала!.. Мне надо спросить у тебя разрешения…

Костя оттолкнул ее, вошел в комнату и в изнеможении упал на диван. Его вновь колотил озноб.

— Ты заболел? — Лиза потрогала его лоб. — Ты в лихорадке. — Выбежала из комнаты и вернулась со стаканом воды и с таблеткой. — Выпей аспирин.

Он молча отвернулся к стене, не открывая глаз.

— Что случилось, Костик? Почему ты без куртки?

— Не хочу от него никаких подарков! — Костя стремительно вскочил, будто его подбросили.

— Ты был… у него? — догадалась Лиза, и легкая улыбка радости коснулась ее губ. — Прости, но я не думала, что ты сегодня попадешь к нему. Ты же видишь, я ему еще не ответила. — Она старалась его успокоить, зная, что у него характер собственника. — Без тебя ни-ни… Ждала твоего возвращения, чтобы обсудить, чтобы ты разрешил мне выйти за него замуж. — Она убедила себя в невероятном: что все будет хорошо, что Глебову и Косте вообще ни к чему знать подробности ее вранья; пусть живут как живут, раз счастливы. Ведь Глебову от этого не хуже? И Костику — тоже нет. Лиза приветливо махнула своими кудряшками и улыбнулась. — Знаешь, он так тебя любит!

— Он меня любит?! — Костя мрачно посмотрел на Лизу. — И одновременно он любит все человечество.

— Ну и что? — Лиза была в восторге. — Наконец-то на нашем пути появилась благороднейшая личность. Цени, Костик.

— Знаю: ты с ним заодно! Я никому не нужен! — Он захлебнулся, горло ему сдавил спазм, и он зарыдал. Все напряжение, которое в нем скопилось за этот день, единым махом вырвалось наружу.

— Костик, боже мой, что случилось? — Лиза испугалась по-настоящему.

— Он не хочет меня судить — вот что!.. И передал дело другому… А я другого не выдержу! Он меня расколет!

— Как… передал? — едва произнесла Лиза.

— По закону папаши не имеют права судить сыновей… Поняла?

Лиза кивнула, еще не совсем понимая, что произошло.

— Вот он и передал… А я обозлился и все ему выложил. Думал, теперь-то он мне поможет, ведь ему деваться некуда! — Костя замолчал, припоминая всю сцену у отца.

— Что — выложил? — испуганно переспросила Лиза.

— Про машину.

— А он что?

Костя вдруг перестал захлебываться:

— Представляешь?… Предложил мне взяться за его ручку и топать в суд.

— Зачем? — не поняла Лиза.

— Признаваться… Чтобы другого не привлекали… Судакова. А меня что же, в тюрьму?!

Лиза видела перед собой бледного, перепуганного Костю и чувствовала, как его страх постепенно переползает в нее.

— Он решил, что я боюсь, — продолжал Костя. — А я просто не хочу загреметь из-за глупости. Даже если она моя собственная!

У него губы кривились от злости, он судорожно покусывал верхнюю губу. Волосы упали на лицо, закрыв лоб и глаза.

— Но я ему доказал, что не трус!.. Доказал!

— Как?… — спросила Лиза.

— Тачку угнал! Опять! Ему назло! И поставил под его окнами — пусть любуется.

— Костик!.. Костик… — только и смогла сказать Лиза, пытаясь успокоить сына и не находя для этого никаких слов.

— Можешь ему сообщить об этом! — Костя схватил телефон, сорвал трубку и протянул Лизе. — И еще скажи, что я его ненавижу!

Лиза взяла трубку, положила ее на рычаг. Она была возбуждена, она была так возбуждена, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Если бы разрыдалась, ей стало бы легче, но она понимала, что, несмотря на все, сейчас она — главная сила.

Что же делать? Лиза металась по комнате, бросаясь из одного угла в другой, отбрасывая в сторону стулья, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Все свои невзгоды она переносила легко, притерпелась, махнула рукой — будь что будет! — и жила дальше. Но тут так не скажешь и не махнешь на все рукой — надо спасать Костика!

— Нет, нет, плакать не надо: слезами горю не поможешь, — твердила она, пытаясь преодолеть внутреннее отчаяние. — Я сейчас к нему… Надо только переодеться… надо быть спокойной и нарядной, чтобы он ничего не понял. Я его уговорю! Вот увидишь… Он будет тебя судить… Возьмет дело обратно.

Когда она все это сказала, то вдруг поверила, что все так и будет, и даже рассмеялась, как в былые времена.

Костя, который до сих пор молча и тупо следил за ней, вслушиваясь в Лизино бормотание, не совсем понимая смысл слов, резко вскинулся от ее смеха и бесцеремонно приказал:

— Сядь! А то у меня от твоей беготни в глазах перебор — вместо одной мамашки сразу несколько… и все смеются.

Лиза послушно села и виновато сказала:

— Он добрый и великодушный.

— Великодушный? Скажешь тоже. Да он кремень! От своих принципов ни за что не откажется, хоть застрелись!

— Но он любит тебя, — не сдавалась Лиза.

— По-своему. Он любит каждого уголовника, которого осудил. Ему ведь всех жалко. Он каждый день думает о них по ночам… Спать не может. Вот упекут меня в колонию, он и обо мне тоже рыдать начнет.

— Все будет хорошо, Костик. — Лиза обняла сына. — Вот увидишь! Я еще не знаю, как это образуется, голова кругом, но все будет хорошо.

— Я боюсь. — Костя прижался к матери, стараясь спастись под ее покровом.

— Что ты, Костик! — Лиза обняла сына. — Ты знай: я тебя никому не отдам!

Телефонный звонок заставил их вздрогнуть, и они теснее прижались друг к другу, пока он не умолк.

— Надо же! — не мог успокоиться Костя. — Собственного сына — в тюрьму! Вот это отец! А я его полюбил, поверил… Гордился им, будь он проклят! Ну скажи, мать, почему я такой несчастный, что даже родной отец не хочет мне помочь? — Он зарылся в ее волосах, жалобно всхлипывая.

— Да какой он тебе отец! — вдруг неожиданно вырвалось признание у Лизы. — Выкинь из головы… Не отец он тебе вовсе!

Костя слегка оттолкнул ее от себя, чтобы видеть. Лиза испуганно ладошкой прикрыла рот, но поздно: страшные слова уже вылетели наружу.

— Как… не отец? — едва слышно проговорил Костя, не отрывая взгляда от матери. Лицо его стало таким несчастным, выражение глаз такое недоуменное, точно кто-то сзади, подкравшись, всадил ему в спину нож и сейчас он должен был навсегда рухнуть.

— Ну, Костик, успокойся, — робко попросила Лиза, видя, что с Костей творится что-то неладное. По инерции продолжала свой рассказ: она теперь зацепилась за свое признание, ей надо было выложить ему все до конца. Виноватая, беспомощная улыбка блуждала по ее губам. — Я это выдумала. Случайно… повеселилась. Ну, дура, никогда вперед не думаю. Его хотела разыграть, и только. Понимаешь, я же не знала, что он поверит. Это в наше-то время?… Ему так разные женщины знаешь сколько детей накидают! — Лиза не сводила глаз с Кости. Она стояла перед ним как под дулом пистолета. — А потом дальше само полетело-поехало… Сначала он явился… Дальше… ты со своей машиной. Но я собиралась признаться. Честное слово…

— Ты хочешь меня успокоить? Да? — перебил ее Костя. — Чтобы я не страдал, что он меня не любит? Ну ты и хитрюга! — Он даже улыбнулся, но, заглянув в небесно-голубые глаза своей мамашки, понял с предельной ясностью, что та сказала правду. Он не знал, что ему теперь делать. Все рухнуло сразу. У него, оказывается, не было никакого отца — вот к этому он не был готов.

Лиза подошла к нему, чтобы вновь обнять, но он с такой силой оттолкнул ее, что она чуть не упала. В исступлении закричал:

— Вот ты дура!.. Последняя идиотка! Разве я ему бы сознался, если бы знал правду? Теперь я точно сел! Ненавижу тебя! Это ты меня своими кривыми ручками упекла!.. Ты! Ты! Ты! Выходит, он не отец мне, а судья! — Он затих: у него больше не было сил ни для крика, ни для отчаяния.

Костя упал на тахту. Лиза приблизилась к нему, стараясь заглянуть в глаза.

Они долго и молча сидели рядом, бедные и несчастные, и никто им не мог помочь в целом мире.

— Костя, я придумала! — оживилась Лиза. — Давай ему пока ничего не говорить… про отца. После суда скажем.

— Придется, — выдавил из себя Костя, хватаясь за Лизино предложение.

Они еще помолчали, не замечая движения времени.

— А ты помнишь, — неожиданно спросила Лиза, — как мы гостили у бабы Ани зимой? Тебе тогда было лет пять. — Она увидела, что Костя ее слушает, и продолжала: — Ты забрался на крышу погреба, соскользнул и зарылся с головой в сугроб. Снег попал тебе в рот, забил нос, залепил глаза, ты стал задыхаться… Испугался и закричал. На твой крик прибежал Дружок, стал лаять. Мы с бабушкой вытащили тебя из снега, привели домой, обогрели, а ты все продолжал плакать, жалобно всхлипывать. Я посмотрела на тебя и рассмеялась — ты был мордатый, щеки и нос алые. Ты обиделся, что я смеюсь, и еще сильнее заревел. Тогда баба Аня тебе сказала: «Не плачь, дурачок. Тебе не больно, ты просто испугался. А испуг как птичка, он уже улетел». Ты после ее слов сразу успокоился.

Костя промолчал. Он не чувствовал в себе никакой связи с тем далеким маленьким мальчиком. Сейчас его испуг никуда не улетел и крепко сидел в нем.

Снова раздался звонок, на этот раз в дверь. Они оба насторожились.

— Это отец, — прошептала Лиза и смешалась. — То есть… он.

Костю подбросило.

— Стой! — уцепилась за него Лиза. — Не открывай ему… Прошу. Я еще не готова.

Но Костя был неукротим, он оттолкнул Лизу, не слушая ее мольбы, и вышел в переднюю.

Лиза бросилась к зеркалу, она успела взмахнуть два раза расческой, поправляя прическу, и увидела в зеркале отражение Глебова. С трудом повернулась к нему, прижимаясь спиной к стене, чтобы не упасть. Глебов внешне был спокоен, в руке он держал Костину куртку.

— Извини, что так поздно, — сказал он Лизе. — Телефон у вас не отвечал. А я волновался.

— Ну зачем же так! — зло заметил Костя. — Это лишнее.

Глебов посмотрел на Костю, прошел в комнату, бросил куртку на тахту, сел.

— Лиза, постарайся понять, не впадая в панику, — попросил он. — Костя сознался мне — это он угнал машину.

— Костя?… Угнал машину? — Хотя Лиза была готова к этому разговору, она растерялась, начала лепетать несуразицу: — Ты его не слушай… Он тебе наговорит… Ты плохо знаешь нынешних детей, он на тебя обиделся… из ревности. Он к тебе ревнует… привык, что я его собственность. А тут я замуж…

— Лиза! — перебил Глебов.

Она замолчала, глядя на него загнанными глазами.

— Ты хочешь его спасти. Понимаю. Я бы сам тоже хотел… Если бы это было возможно, я бы всю вину взял на себя. Но этим ничего не изменишь. Я не сравниваюсь с тобой: ты — мать. Но мне он тоже не чужой. Все, что случилось, наше общее горе.

— Ничего с вами не случилось! — крикнул Костя. — Это с нами случилось.

— Костя! — попыталась Лиза остановить сына.

Но разве это было ей по силам, когда ему было нужно только одно: смертельно обидеть Глебова, растоптать его, уничтожить. Даже во вред себе! Он потерял всякую осмотрительность, к которой его призывала Лиза, возненавидел Глебова еще сильнее за то, что он не его отец. «Не отец, — думал он, — не отец! Так вот — на тебе!»

— Ты… То есть вы!.. Как жили, так и будете жить! В полном порядке, потому что… я не ваш сын! — Когда он это крикнул, то посмотрел на Глебова, увидел, что тот побледнел, и повторил несколько раз: — Я не ваш сын!.. Я не ваш сын!.. Не ваш! — Как кнутом прошелся несколько раз по Глебову, вкладывая в свои слова всю злость на несовершенство мира. — Да! Да! Она разыграла вас… Это была шутка. Вы поверили… А я ничейный! И никто не будет лезть мне в душу с любовью.

Костя нарочно приблизился к Глебову. Ему хотелось, чтобы тот сорвался, заорал на него, ударил, но Глебов только тихо спросил:

— Зачем ты так?

— А затем! Нам не нужна ваша жалость. Мы и без вас проживем. И не ходите больше к нам. Ни-ког-да! — И, не зная, как добить Глебова окончательно, процедил, не разжимая губ: — Жених несчастный…

Нет, Косте не удалось победить Глебова, как он ни старался. Тот отвел от него глаза и спросил у Лизы:

— Это правда?

— Прости, Боря… — еле слышно ответила Лиза.

Глебов машинально посмотрел в Лизино зеркало — и не узнал себя. Неудивительно: в мгновение ока было растоптано его счастье. Отдаленно он понимал, что надо уйти, что все сказано и надеяться больше не на что, но не уходил, а рассеянно бормотал, не отдавая отчета, что говорил вслух:

— Ничего… Ничего… Успокойся… Чтобы не сдохнуть прямо здесь. Ты быстро привык, что у тебя есть сын… Теперь придется отвыкнуть…

— Что? — спросила Лиза, но поняла, что Глебов ее не слышал.

Отчаяние и жалость к Глебову овладели ее душой сполна. Ей впервые остро и осязаемо захотелось исчезнуть из этого мира, умереть, чтобы забыть все-все, что она здесь сделала. В эту секунду она почувствовала странную невесомость, легкость в теле; ей показалось, что если бы она сейчас оттолкнулась посильнее от пола, то улетела бы куда-то ввысь. Потом это состояние пропало, и снова тяжелая ноша греха опустилась на плечи.

Она увидела, как Глебов повернулся к Косте, и напряглась, каждую минуту готовая прийти на помощь к тому, кто в этом больше будет нуждаться.

— Два раза в жизни я вел себя глупейшим образом, — сказал Глебов Косте, как будто они мирно беседовали, — и оба раза с твоей матерью.

Костя и Лиза молчали.

Глебов посмотрел на каждого из них поочередно: увидел Лизу такой, какой он ее любил бесконечно, — испуганной, открытой, похожей на потерянного ребенка; потом на Костю, мрачного и безответного.

— Простите, — сказал Глебов и быстро вышел, чтобы навсегда раствориться в пространстве. Неслышно открыл входную дверь, но в самом конце все-таки сплоховал: не придержал ее рукой, и она отчаянно-громко хлопнула.

Выстрел попал точно в Лизу — она зарыдала, не стараясь сдержаться, и от этого ее рыдания были еще тяжелее.

— Это пройдет… сейчас… минуту потерпи, — твердила она сквозь слезы. — Хорошо, Костик, что ты ему все сказал. Все-таки легче. Я тебе благодарна. Меня это мучило. Ты не думай, я каждую ночь просыпалась и все думала-думала, что с нами будет, куда я нас завела. Теперь легче… И может, все вообще обойдется, конечно, обойдется… не может не обойтись.

И Костя, в который раз завороженный ее словами, спросил с надеждой:

— Думаешь, я выкручусь?

— Выкрутишься, — уже почти бойко ответила Лиза.

— А что делать… с Глебовым? Он не заложит меня?

— Он?… Разве он может предать?

— Ну ты как на луне! Сейчас это запросто. В духе времени. Ради карьеры или выгодного дела. У нас историк спихнул директора и сел на его место, рассказав, что у того любовница есть. Бедному Тюленю даже оправдаться не дали. Он только пыхтел, обливаясь потом. Сняли как миленького. А ведь он был среди них самый хороший.

— Нет, это невозможно, — твердо ответила Лиза, — чтобы Боря…

А сама вдруг подумала: а что, собственно, она знала о Глебове? Неизвестно, каким он стал за эти годы. Кроме того, она дважды его обманула, и он вправе ответить ей тем же. Вот будет ей жестокая кара. «Надо немедленно идти к Глебову, — решила она, — сегодня же, ночью, не откладывая».

— Ты лучше не думай о суде, — сказала она Косте. — Считай, суд позади. У тебя фестиваль на носу. Вот главное. Завтра начну копить деньги. Наберу побольше халтуры. Мне предлагали две диссертации. Одна — о новой канализационной системе, другая — о разведении скота в труднодоступных районах.

— Обалденно! — вдруг рассмеялся Костя. — Дурдом! Они разводят скот в труднодоступных районах, лучше бы развели в легкодоступных.

— Конечно, скука и все вранье, но можно заработать две сотенные, — ответила Лиза. — Если соберусь с силами, смогу. Сошью модное платье и всех твоих девчонок — за пояс!.. «Кто это такая красивая?!» — «А это мамаша Самурая!» Славы хочу! Чтобы ты был знаменит, чтобы все было хорошо! — Она замолчала. Дыхание перехватило, к горлу подкатывал ком, и, сдерживая себя, проговорила: — Ты, Костик, о будущем думай — о Москве. Десятый в один миг проскочит — и прямо в консерваторию. Начнется праздник! — Посмотрела на сына и осеклась.

— А я спастись хочу… Не живу, жду. Знаешь, как трудно. — Он закрыл лицо руками, крепко надавив на виски. — Ну почему я такой несчастный?

— Ты несчастный? Вот даешь! У тебя голос, ты музыку сочиняешь, стихи пишешь…

— Это еще продать надо. В наше время знаешь кто счастливый? Торгаши да кооператоры. Были бы у нас деньги, всех бы купили — и делу конец. — Неожиданно Костя повернулся к Лизе: — Мать, а вдруг Судакова посадят?

Лиза ничего не ответила. Она уже думала о Судакове: как он себя теперь поведет, не выдаст ли Костика? И всякий раз отбрасывала эту пугающую мысль. Она устало махнула рукой сыну, попыталась снисходительно улыбнуться, но, неизвестно почему, как наяву увидела Костю, которого вел под конвоем милиционер и он уходил от нее все дальше и дальше, превращаясь в маленького мальчика, с головой, втянутой в плечи.

16

Глубокой ночью, когда Костя перестал ворочаться, Лиза встала. Ей не надо было одеваться: она легла в платье, и ничего не надо было искать в темноте: все приготовлено заранее. Единственно, что ей трудно, — это сдерживать судорожное нервное дыхание, чтобы Костя ее не услышал и не остановил. Она вышла в переднюю, сумку под мышку, туфли в руки — и тихо-тихо за дверь. Каменный пол лестницы пронзил, холодил ступни ног, но она терпела, не вызвала лифта и босая прошла два этажа вниз.

Костя не спал. Он сразу заметил все Лизины приготовления, зло усмехнулся про себя, решил схватить ее на месте преступления, когда она будет уходить. Он лежал в темноте и придумывал, как ее разоблачит, и долго ворочался, сочиняя страшные слова мести. Потом застыл в ночной тишине и подумал: пусть мать пойдет к Глебову, а вдруг он его пожалеет. Гордости больше не было.

Как только Лиза вышла, Костя подскочил к окну и увидел ее, почти бегом пересекающую темный двор. Одинокая фигура под куполом темного неба показалась ему легко-уязвимой. «И это мой спаситель? — подумал Костя. — Она никто в этом мире. У нее нет ничего, чем она может мне помочь. А я, придурок, верю ей. Да, Глебов сотрет нас в порошок и посыплет им дорожки в сквере около суда — и правильно сделает!»

Костя посмотрел на часы: было два ночи. А Лиза вернется не раньше чем через три часа. Она же думает, что он блаженно спит. Вот тоска и безнадега! Он походил по комнате, придумывая, чем бы заняться. От лунного света, который проникал в комнату, на стене выросла его тень. Он стал подпрыгивать, трясти головой, размахивать руками — и тень послушно выполняла каждое его движение. На стене вырастали фантастические картины, освещенные зеленоватым, призрачным светом.

Он услышал легкий странный смешок в ответ на собственные выкрутасы и понял, что это он смеялся над собой. Он смеялся в такой момент, ночью, в ожидании решения своей судьбы; нет, он сумасшедший, и все, что с ним произошло, — сумасшествие. Точно: он настоящий, законченный псих. А разве можно в чем-нибудь винить психа? Никто его не заставит сознаться — даже сам Глебов, хотя он знает правду. Он скажет, что просто пошутил над Глебовым на мамашкин манер, что они оба с нею шутники. И выложит, если надо будет, всю биографию Глебова и Лизы. И каждый ему поверит после такого рассказа.

Так у него всегда бывало: как бы он себя ни винил, в нем ни на секунду не пропадало яростно-сильное, непреодолимое желание выкрутиться, победить.

Его знобило, он лег, натянул одеяло до подбородка, потом накрылся с головой, чтобы согреться собственным дыханием, но стал задыхаться и рывком сбросил одеяло. Вот тоска! Надо позвать Зойку, решил он, и накрутить ее как следует, запугать, чтобы фанатки не возникали и не трепались, чтобы забыли вообще об этой проклятой истории. Надо им сказать: будут молоть — им же самим крышка! А что, если кто-нибудь из них уже протрепался, ради красного словца? Например, Каланча — у нее же плохо с мозгами.

Вскочил, оделся, зажег настольную лампу — яркий свет больно резанул по глазам. Позвонил Зойке, прислушиваясь к телефонному трезвону за стеной. Трубку упорно никто не снимал. Подумал: если отзовется Степаныч, он не ответит, а если тот в ночной, то Зойка дома одна.

Зойка взяла трубку на двадцать втором гудке. «Вот дрыхнет, зараза!» — с завистью подумал Костя, а он тут мучается, страдает, места себе не находит.

— Зойка, это я, — сказал он. Она никак не могла проснуться, и он повысил голос: — Ты что, оглохла? Степаныч в ночной? Тогда вали ко мне.

Зойка пришла заспанная, с припухшими глазами, лохматенькая, в длинном широком халате до пят, с рукавами, болтающимися до колен. Она была похожа на гнома. Уж до чего Костя был мрачен, а при виде этой фигуры рассмеялся:

— Ты откуда такой халат выкопала?

— Наследство от матери. Он теплый, — ответила Зойка, испуганно спросила: — Что-нибудь случилось?

— Да так, — туманно ответил Костя. — Мать удалилась… А мне не спится. Вот и разбудил тебя.

— А я рада, что ты меня позвал, — вырвалось у Зойки. — Сразу спать расхотелось. Я же тебя так давно не видела!

Костин ночной звонок показался ей необычным. Ночью всякое может случиться, подумала она. А вдруг Костя ее сейчас возьмет и поцелует? Она сделала осторожный шажок в его сторону, дыхание у нее остановилось. Конечно, он ее разбудил, чтобы поцеловать, не случайно у него какой-то странный вид. Ночной поцелуй. Зойка сделала еще полшага к Косте и вся сжалась.

— Что ты на меня уставилась? — спросил Костя. — Садись.

— Ничего, я постою. — Ей не хотелось отходить от Кости. Она пялила на него глаза, нависая над ним.

— Извини, что разбудил… Одному тошно.

— Ну и правильно сделал… А то мне какая-то хреновина снилась. — Она захохотала, крутясь на одной ноге, наступила на длинную полу халата и еле устояла.

— А что снилось?

— Что? Ну говорю же — ерунда. — Она снова хихикнула, все еще стоя около Кости. — Про «железную леди»… ну про Тэтчер… что я была в Англии.

— Ну ты, конечно, попала к ней на прием?

— Да нет! — рассмеялась Зойка. — Я там сама была… Тэтчер.

— Ты… Тэтчер?

— Вот именно, что я… Тэтчер. Сижу, приказываю министрам, а сама про вас думаю… С одной стороны, надо Англией заниматься, а сама все про вас и про вас — про тебя, про девчонок, неужели, думаю, мы расстались навсегда? Даже разревелась. Нет, думаю, так не пойдет, надо бросать Англию и сматываться.

Где-то просигналила машина, въехала во двор, хлопнула дверца. Костя бросился к окну: вдруг Лиза? Прижался лицом к стеклу, закрывая с боков глаза от света руками. Но нет, это была не она.

— Ты хоть когда-нибудь вставала в три ночи? — спросил Костя. — Да ты садись…

— Господи, сто тысяч раз. Когда мать у нас жила. Бывало, вернется после гулянки. Ну и пошла возня. Отец орет, она огрызается… Разбудят кого хочешь.

Помолчали.

— Случилась одна неприятная история, — вдруг сказал Костя. — Глебов оказался вовсе не мой папочка. — У него перехватило горло, задрожали губы, и он снова чуть не заплакал. — Фикция.

— Чего-чего? — не поняла Зойка.

— Фикция, говорю. Он не мой папочка. Представляешь?… Лизок заварила кашу, пошутила неловко… А я сдуру, как родному, всю правду ему выложил. Упал к нему на грудь и, рыдая, покаялся.

— Офигенно! — Зойка нервно вскочила. Халат у нее распахнулся, открыв голое тело, и Костя на секунду увидел ее худенькую грудь с коричневыми точками посередине. — Я закачалась!

— Не качайся, — оборвал ее Костя. — Лучше запахни халат.

Зойка смутилась, закопалась в халате, высунув кончик носа. Ее охватила паника: мало им Каланчи и мента-прощелыги, мало этого шофера, так еще и Глебов — фик-ци-я!

— Я все равно не сознаюсь… А ты девчонок введи в курс, чтобы молчали. Если хоть одна проболтается, всем будет плохо.

— Да ты за кого нас держишь?! — возмутилась Зойка, а сама еще раз подумала про Каланчу.

Небо над крышами посветлело. Внизу раздался грохот тяжелой машины, которая привезла в булочную хлеб. Рабочие разговаривали громко, бросая тяжелые подносы с хлебом.

— Вот черти, орут, — сказала Зойка. — Испекли хлеб ночью, а торговать будут весь день — и жуй черствый. — Она заметила, что Костя ее не слышит, смотрит куда-то в пространство и молчит. — Костя! — окликнула она его и тронула за руку. — Давай отчалим, а? Вместе, вдвоем. — Ей захотелось убежать куда-нибудь вдвоем с Костей, хоть на край света, чтобы — никого и она с Костей! У нее загорелись глаза. — Ни в жизнь нас никто не поймает.

— Куда отчалим? — не понял Костя.

— По маршруту. Уйдем в систему. Сначала в Ташкент. Говорят, обалденный город. Потом можно и в горы. Там высоченные горы, в снегах. Знаешь, я никогда в горах не была! Там все налажено, между прочим. Я возьму адреса. Мне Нинка из второго подъезда даст. Ну, знаешь, такая видная, блонд с черной прядью. Она тоже была в бегах больше года. Рассказывала: «Придешь по адресу к чужим людям, а тебе все рады. Вот что интересно! Ничего не расспрашивают, в душу не лезут. Спят все на полу, их много набивается в комнату. А утром встают и расходятся — кто куда. У каждого свои интересы…» Она там подружилась со многими, они теперь иногда к ней приезжают как к родной.

— А тебе-то зачем это? — спросил Костя. — У тебя же все в порядке… Степаныч.

— Не знаю. Но тянет. — Зойка криво ухмыльнулась. — Здесь все давит: учителя, мать, разные заботы. А так вроде ты есть — и тебя нет… Когда надо, поработать можно. Надоело — топай дальше. — Она задумалась. — А не хочешь работать, можно милостыню просить. Я бы бедно жила, мне почему-то хочется иногда жить бедно-бедно и милостыню просить. «Подайте бедному на пропитание!» — Зойка хихикнула, чтобы было не понятно, что она говорила то, о чем часто думала. — Я бы давно ушла, но Степаныча жалко. Охмурит его какая-нибудь прощелыга вроде матери.

— Несешь чепуху. Кому я там нужен с саксом? А я без музыки жить не могу.

— А можно стать бродячим музыкантом, — не сдавалась Зойка. — Идешь, бредешь… вытащил сакс… играешь. — Она была в восторге от собственной фантазии. — Тут же толпа собирается, тебя слушают! Между прочим, с большим удовольствием. Деньги бросают! Все же интересно. Точно, нищим жить хорошо. Свобода. Все люди — рабы денег, а мы нет… Нам же не надо будет ни перед кем выпендриваться!

— Заткнись! — прервал ее Костя.

Его чуткое ухо выловило из просыпающегося утра, еще не наполненного гамом и шумом, торопливые шаги Лизы.

Зойка бросилась к окну.

— Бежит, — сказала она. — Я, пожалуй, пойду.

— Сиди, — приказал Костя. — Уйдешь, когда она придет.

Он поставил стул посередине комнаты и уселся, положив ногу на ногу, прямо против двери. И Зойка села — на самый кончик стула. Она чувствовала себя неуверенно. Лицо у Зойки пылало, по губам ее прошлась виноватая, беспомощная улыбка. Она не любила, когда людей подсаживали.

В комнате было тихо. Они оба напряженно прислушивались, но не поймали ни шороха, ни звука, — видно, Лиза не воспользовалась лифтом. И как открылась входная дверь, они бы не услышали, если бы она слегка не скрипнула. И они поняли: Лиза вошла. Зойка не выдержала, бросилась в переднюю навстречу Лизе, но Костя успел ее перехватить за полы развевающегося халата, приложив палец к губам, чтобы молчала. Зойка, боясь дышать, села обратно.

Наконец Лиза появилась и увидела Костю и Зойку. Сначала лицо ее приняло удивленное выражение, потом испуганное: ей было неприятно, что ее ночное путешествие не осталось тайным.

Все молча смотрели друг на друга.

Теперь Косте и Зойке стало понятно, почему они не слышали Лизиных шагов, — она сняла туфли и держала их в руках.

— Я пойду, — быстро вскочила Зойка и, подметая пол длинным халатом, скрылась.

— А Зою ты зачем поднял среди ночи? — спросила Лиза, демонстративно обувая туфли.

— Наше дело, — нагловато ответил Костя. — Я же не спрашиваю, куда ты ушла ночью.

— А я и не скрываюсь… Ушла потихоньку, чтобы тебя не беспокоить. Была у Глебова.

— Нетрудно догадаться… Ну и как твой культпоход?

— Нормально, — живо заметила Лиза. Она находилась под впечатлением встречи. — И даже очень. — Подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу. — Мы объяснились, это было нелегко. Я ему все-все рассказала. И, представь, он меня понял и простил. Он меня любит. Да, да, можешь не улыбаться. Когда я шла к нему, у меня из головы не выходили твои слова насчет предательства. Ведь он вполне мог это сделать, даже имел на это право. Так бы на его месте многие поступили, как ты говоришь, в духе времени. Но он оказался не такой.

— Ну а если отбросить лирику? — резко оборвал Костя.

Лиза вздрогнула:

— Сейчас… Костик, минуту передохну. Почему-то устала… сейчас.

От бессонной ночи под глазами у нее пролегли темные круги, она опала с лица, отчетливо видна была ее худоба и незащищенность.

— Я тебе по порядку. Ты во всем сам убедишься. — Ей было трудно говорить, она задыхалась, схватывая бледными губами воздух. — Извини, бежала всю дорогу, ни одной машины. Думала, ты проснешься, а меня нет — еще испугаешься.

— Скажите, какие нежности! — заметил Костя, сам того не желая. Он совсем не собирался на нее нападать, но, как только услышал, что Глебов все простил, тут же решил, что они оба против него. — Раньше я за тобой этого не замечал. Убегала — только тебя и видели. Хвост трубой. И не думала, что ребеночек ночью проснется и будет вопить от страха, разыскивая мамашку.

— Да, да, ты прав, Костик! — неожиданно вырвалось у Лизы. — Прав, как никогда. Я сегодня подумала, и не один раз, какая же я мерзавка! Свою жизнь провертела, пока к нему бежала. И веришь, захотелось умереть, и я бы умерла, если бы не ты… Ты же, Костик, ни в чем не виноват, а все я. — Она замолчала, провела рукой по лицу, жалобно улыбнулась. — Я так долго, потому что… трудно. Веришь, у его дверей простояла час — боялась позвонить, протяну руку к звонку — и отдерну. Ну, если бы он меня стукнул, или спустил с лестницы, или что-нибудь страшное закричал, или еще хуже — просто захлопнул двери, то я бы снова стала звонить. Я бы это пережила. А я боялась за тебя. Ну, если он меня выгонит, что нам тогда делать? Как я вернусь к тебе? В общем, я постучала, позвонить не смогла: ночью звонок всегда так резко бьет… И вдруг на первый мой стук, тихий-тихий, дверь сразу открылась, и я оказалась перед ним. Испугалась, чуть не бросилась бежать. Но, слава богу, не убежала. Потом поняла: он меня ждал под дверью, может быть, много часов; как вернулся от нас, так и ждал, стоя на пороге, не замечая времени. Почему-то был уверен, что я приду. — Лиза прошла по комнате, сжимая одну руку в другой. — Я же не слышала его шагов. Значит, он стоял у двери! Если бы он спал, разве услыхал бы мой стук? Никогда. Он отступил с порога, и я вошла. Встретил меня, как будто между нами ничего не произошло. Когда увидел, только сказал: «Лиза!» И, поверишь, больше ни слова. Но это было не удивление, вызванное моим приходом, и не приглашение войти; нет, он звал меня на помощь, чтобы я его спасла…

— А чего его спасать? — перебил Костя. — Ты лучше меня спаси.

— Конечно, конечно… Ты прав. Я обязательно тебя спасу. Но и о нем надо подумать.

Костя почему-то на это ничего не ответил, хотя Лиза, проговорив эти слова, решила, что он сейчас на нее обозлится, и остановилась перед ним в ожидании крика.

Костя молчал, автоматически нажимая на кнопку настольной лампы, то зажигая, то гася свет, и Лизино лицо от этого то темнело, то высвечивалось, и когда оно высвечивалось, то он видел ее глаза, и ему казалось, что перед ним не его «мамашка», а какая-то другая женщина. Эта перемена в ней его пугала.

— Я ведь к нему пошла из-за тебя, не из-за себя же! — сказала Лиза.

— Ну, над этим еще надо подумать, — заметил Костя.

— А что думать, когда это правда. Из-за себя я бы ночью к нему не побежала. Не решилась бы никогда. Наоборот, сбежала бы куда-нибудь подальше, хотя я перед ним виноватая.

— Что ты талдычишь одно и то же: виновата, виновата!..

— А как же, Костя? — Она не сказала «Костик», как всегда, и он отметил это про себя. — У меня перед ним большая вина.

— Что с тобой, мамашка? — почему-то испуганно спросил Костя. — Ты что, влюбилась, что ли?

— Не отрицаю этого, — вдруг, помимо собственной воли, призналась Лиза. — И вину свою признаю. Так виновата, что никогда не исправишь.

— Опять?! — Костя передразнил ее: — «Так виновата, что никогда не исправишь»! А я вот не чувствую за собой никакой вины.

Нет, нет, подумал он, он не признается в том, что виноват, потому что это признание будет его концом.

— А ты, Костик, артист. — Лиза улыбнулась. — Правда. Как меня передразнил, так не каждый сможет. — Замолчала, закрыла лицо руками, стараясь обрести хотя бы относительный покой. Чувствовала себя изнеможенной до предела. При этом, как ни странно, временами она забывала о сыне, который сидел рядом с нею, — его вытеснял Глебов. Она откинула руки от лица, с удивлением посмотрела на Костю и впервые почувствовала, что осуждает сына, смешалась от этого, спросила: — Костик, у тебя нет сигареты?

— Ты же знаешь, я не курю.

— Пойду попрошу у Зойки.

— Вот еще! — грубо ответил он. — Перебьешься. Лучше расскажи покороче, чем все закончилось.

— Ладно… Потерплю. Да и Зойка, пожалуй, заснула.

Лиза снова глотнула воздуха, вбирая его открытым ртом, и выдохнула — теплая струйка материнского дыхания достигла Костиного лица, и его это неожиданно расслабило. Лиза заметила перемену в сыне, обрадовалась и продолжала:

— Вот я смотрю на тебя и вижу: ты снова мне не веришь. Угадала? А у него такое было лицо, как тебе передать?… Собралось в кулак и почернело. Я заметила: он странно ходил, переставляя ноги с трудом, странно смотрел на меня, исподтишка, чтобы я не видела его глаз, и ничего не говорил. Ведь он мне только сказал: «Лиза!» — и больше ни слова. И вдруг вижу: он падает! Еле успела его подхватить, а он тяжелый. Ты же знаешь, у меня руки слабые, но держу его изо всех сил. Подумала: заболел. Говорю: «Боря, тебе надо лечь. Ты болен. Ты не спал ночь. Укроешься одеялом, согреешься, болезнь отступит». В общем, говорю ему это, а сама думаю: дело плохо. «Скорую» надо вызывать. Быстро стелю кровать. Пришлось ему помочь раздеться: он был не в силах. Уложила, укутала. И тут наши глаза встретились, и… я все-все поняла! Не болен он, а это я его так скрутила… Понимаешь, он меня всегда любил, дуру такую, а я его скрутила — он и рухнул.

— Мамашка, ну что ты мелешь чепуху! — Костя рассмеялся. — Разве так бывает, чтобы от любви человек заболел? «Чуть не упал, почернел»! Даешь!

— Бывает, Костик, бывает… Раньше сама не верила, а теперь увидела своими глазами. Когда я первый раз от него сбежала, он два месяца проболел, почти ничего не ел, не пил. Ну просто погибал. А я приехала в Вычегду с тобою на руках, ты грудной был; он увидел меня и уехал. Не смог простить. Баба Аня рассказала, как он болел, а я не поверила вроде тебя, а сейчас поняла: и тогда, и теперь с ним одинаково.

— А мне-то какое дело до этого? — снова разозлился Костя. — Ну что ты про себя да про него? А меня как будто и нет?!

— Костик, Костик, ты не прав, — сокрушенно сказала Лиза. — Я ведь про него рассказываю не случайно, хочу, чтобы ты правильно понял. Ты потерпи и поймешь — это имеет прямое отношение к тебе. Когда я обо всем догадалась по его глазам, спросила: «Боря, за что ты меня любишь? Ведь я дрянь». А он вдруг ответил. Я думала — не ответит, нет у него на это сил, а он ответил. «Я, — говорит, — знаю про тебя то, что ты сама не знаешь. Ты почему обманула меня? Не от злобы или расчета… От обиды, что я отказался от своей любви». Костик, — обрадовалась Лиза, — это же верно! В тот день в суде я все это придумала про тебя от обиды.

— Мамашка, дай платок, — сказал Костя.

— Платок? — сбилась с рассказа Лиза, ничего не понимая.

— Я рыдаю от умиления, ты что, не видишь? — Костя судорожно всхлипнул. — Ну хватит, ладно? На-до-е-ло! Осточертело! Переходи к фактам!

— К фактам? Пожалуйста. Вот тебе факты. Я ему вру: «Я к тебе пришла не из-за Костика». А как ему доказать, что я пришла не из-за тебя, не знаю. Заметалась, засуетилась. А он смотрит на меня, не отрывая глаз. Тогда я наклонилась к нему, обняла крепко-крепко, ну как тебя в детстве, и твержу: «Ты не думай, не думай! Совсем не из-за Костика!»

— А может, ты и вправду пошла к нему не из-за меня? — всерьез спросил Костя.

— Что ты, Костик! Что ты! Разве я имею на него право? После всего-то. И не мечтаю даже. — Лиза вдруг успокоилась. — Ты устал, я вижу… Поэтому вот тебе прямо с конца. Когда я его попросила, чтобы он тебе помог, сказала, что ты-то вообще ни в чем не виноват, а тоже несчастная жертва, то он знаешь что сделал? — Она перехватила загнанный, беспомощный взгляд сына. — Совсем не то, что ты думаешь… Я сама не ожидала этого. Готовилась к тяжелому разговору, думала, буду умолять его… Ну, в общем была готова на все. И вдруг он молча, не отвечая, встает, подходит к телефону, набирает номер и говорит. Вот слово в слово весь его разговор.

«Катя? — Это секретарь их суда. — Здравствуйте…» Ну она, естественно, сразу его спрашивает, может быть, по какому делу он звонит или почему у него такой странный голос. А он у него правда странный, надсадный, из груди. «Нет, — отвечает, — не заболел… Катя, — говорит, — я забираю себе обратно дело шофера Судакова. — Замолчал, слушал, что она ему отвечала, не перебивал, потом сухо-сухо, строго произнес: — Обстоятельства изменились. — Тут он снова замолчал, потому что эта Катя спросила у него про тебя. Я сразу догадалась. Как же, мол, вы будете участвовать в процессе, когда там в свидетелях проходит ваш сын? А он долго-долго молчал. Она, вероятно, подумала, что их разъединили, потому что он сказал: — Я вас слушаю… — И снова замолчал. Он стоял ко мне спиной. Знаешь, какая у него была спина? С опущенными плечами.

И очень вежливо закончил: — Простите, — говорит, — ради бога». — И повесил трубку.

Тут мне его так жалко стало. «Ах, — думаю, — ну какая же я дрянь поганая! Просто тварь!» — Лиза замолчала, судорожно подыскивая слова, чтобы уничтожить себя. — Последняя тварь, — прошептала она, но ей и этого показалось мало, и она добавила: — Сколопендра гнусная.

— А вот это мне неинтересно, — торопливо перебил Костя. — Оставь это для себя! Для снов. Это твоя совесть, а не моя.

— А твоя… что же? — тихо и испуганно спросила Лиза.

— Мне теперь не до нее. Сначала выкручусь, потом посмотрю.

Лиза не знала, что ему ответить. Подошла к окну и только теперь поняла, что наступил новый день, что на улице гремят трамваи и машины, что уже десять часов и она опоздала на работу. Скандал. Лиза схватила трубку, набрала номер и быстро проговорила, уже стоя на одной ноге:

— Это я, Лиза… Меня «мой» не спрашивал? Скажи, я в поликлинике. Через час буду… Потом расскажу.

Лиза как-то очень просто вошла в привычный ритм своей жизни — легкого вранья и необязательности поступков, хотя то новое, что проснулось в ней впервые у Глебова, все-таки держалось, мешало старым привычкам, беспокоило душу. Она на секунду замерла, словно застыла, чем-то пораженная, но беззаботно крикнула на ходу:

— Костик, живо собирайся! А я омлет сварганю. Знаешь, ты прав: главное, чтобы с тобой все уладилось. Ну, допросит он тебя как свидетеля… И ты свободен. Скорее бы это прошло.

— Вот именно. — У Кости настроение заметно улучшилось. — А совесть мы потом отмоем. — Ему понравилась собственная острота, и он рассмеялся. — Мамашка, а ты права. Он редкий человек. Такое нам простил.

— Я тебе говорила! — обрадовалась Лиза.

Глебов непрерывно стоял перед ее глазами. Как он позвал ее: «Лиза!» Она подумала, что никогда не забудет этого момента и того, как он решился без слов, без объяснений, помочь Костику.

— Он необыкновенный. Ну, святой, правду тебе говорю! А ты не верил.

— А теперь верю! — завопил Костя. — Ура-а-а!

Он схватил Лизу, поднял на руки и закружил по комнате. Он был сильный, тренированный, а она — перышко. Кружил, кружил, ждал, когда она начнет смеяться: он любил ее беззаботный смех, вселяющий в него надежду. Но Лиза не смеялась, прижалась к сыну, словно боялась, что он ее уронит. Чувствовала: сегодня ночью вся ее жизнь перевернулась, черствая душа была омыта любовью и добротой другого человека.

— Костик, хватит, отпусти… Мы же опаздываем!

Лиза выскочила из комнаты, слегка покачиваясь от Костиного кружения. А Костя засмеялся еще громче, вытащил сакс, сыграл несколько нот, нащупывая незнакомую мелодию. Потом оторвался от сакса и пропел:

— Му-ки со-вес-ти! Ну что по-де-ла-ешь… папаша… Хо-чешь ма-моч-ку любить… Умей платить!

Он снова прильнул к мундштуку, вдувая в него всю силу своих легких, развивая мелодию, делая ее угловатой, крикливой, диссонансной, выбрасывая отдельные звуки, острые как ножи, режущие слух.

В комнату вбежала Лиза и крикнула, чтобы перекрыть звуки саксофона:

— Костя! — Тот перестал играть, но глаза у него были где-то далеко от матери. — Последи за омлетом. Мне надо переодеться и навести марафет, а то я похожа на черта.

Костя пришел на кухню, схватил сковородку с омлетом, бросил на тарелку и, обжигаясь, съел. Оказывается, он здорово проголодался за длинную проклятую ночь.

Лиза остановилась в дверях:

— Ты что, все съел? — Лицо ее выражало неподдельное удивление. — А мне?

— Увлекся. — Костя виновато улыбнулся, стараясь загладить свою оплошность.

— А, чепуха! — махнула рукой Лиза, хотя по ее лицу прошла мгновенная обида, как острая боль. — Думала, мы вместе выйдем. Так страшно сегодня расставаться.

— Но тебе же надо позавтракать, — заботливо ответил Костя. — А я опаздываю. — Он схватил сакс, аккуратно уложил его в футляр — и был таков.

Лиза услышала, как он пел, выкрикивая: «… Хочешь мамочку любить, умей платить…»

Хлопнула дверь, и квартира опрокинулась в тишину.

«Бедный Костик, — подумала Лиза, — что его ждет? И сколько нам нужно еще сделать плохого, чтобы спастись. И как пережить суд и время, которое до него осталось?»

17

Суд над Судаковым должен был состояться через две недели. Это время Глебов провел в странном состоянии духа… Он делал все, что от него требовали, но думал только о Лизе и Косте. Ему надо было привыкнуть к тому, что Костя не его сын, что Лиза жестокая обманщица. Он должен был их возненавидеть, особенно Лизу, но ненависти в нем не образовалось. По-прежнему думал про Костю как про сына, а про Лизу как про любимую женщину, единственную в мире. Скажи ему сейчас: Лизы нет — и он бы умер. Его чувства не подчинялись логике событий. Ему казалось, что надо что-то пережить, что пройдет больное время — и все пойдет по-старому.

В ту ночь, когда Лиза была у него, проводив ее, он тут же лихорадочно стал действовать, почувствовал, что силы вернулись к нему. Он понял: Лиза любит его! Прочел это в ее глазах, увидел в неожиданном для Лизы строгом, горестном облике. Глебов вдруг решил, что открытие любви в тяжких условиях он ставит выше, чем в благополучии. Признавал проверку чувств испытанием. Так себя утешал. Да, она его обманула, и это плохо, а все равно он ее не осудил. Почему-то всплыли в нем строки: «Не судите, да не судимы будете».

Глебов совсем не спал, но изнурения бессонных ночей не ощущал. Только порой застывал, глубоко задумавшись, чего с ним раньше никогда не бывало.

«Собственно, что сделал Костя? — размышлял Глебов. — Совершил преступление: угнал машину и сбил человека. Но ведь он не злонамеренный преступник. Хороший парень, с некоторыми завихрениями. А кто виноват в его завихрениях, в духовной и нравственной путанице, которая царит в его голове? Не он ли сам и ему подобные, не окружающий ли мир, который Костя яростно отторгал? Отторгал, потому что не способен был жить в притворстве и лжи? А теперь его за это должны судить? И конечно, суд приговорит парня к сроку, а колония его разрушит».

Однозначное решение проблемы Кости окончательно покинуло Глебова. Раньше он был неукоснительно пунктуален, знал, что есть только один выход — осудить по закону. В нем пламенно жила страсть против беззакония во всех его видах, а теперь ему надо нарушить закон, чтобы спасти Костю. И он знал: он его нарушит. Он должен спасти Костю. Должен сохранить Лизу и Костю — это смысл его жизни. Для него всегда был важен смысл. Он освободит Костю, чего бы это ему ни стоило. Придя в суд, Глебов тут же зашел к секретарю, чтобы взять дело Судакова.

Катя порылась в бумагах, вытащила толстую папку и протянула ему. И тут ей позвонили, она стала разговаривать и приглашать кого-то в Политехнический на выступление рок-группы Самурая: «Ты не слышал Самурая? Ну чудик!.. Он мне очень нравится. Договорились?»

Глебов замер, слушая этот разговор, а Катя повесила трубку и спросила:

— Что-нибудь еще, Борис Михайлович? — И тут она вспомнила: — А как же дело Судакова? Там же Зотиков… ваш сын?

— Мой сын? — переспросил Глебов. — Это была шутка. — Он посмотрел на удивленную Катю. — А ты поверила?

— Поверила. Я была рада за вас.

Глебов резко повернулся. Но, взявшись за дверную ручку, оглянулся: Катя провожала его глазами.

— А ты знаешь, что Зотиков и есть тот знаменитый Самурай?

— Здорово! Можно будет с ним познакомиться, — неуверенно заметила Катя. Ее лицо все еще сохраняло выражение некоторой ошеломленности.

Между тем дни мелькали, приближая время суда. Пошли дожди, и цветные дымы заводских труб то пропадали во мгле, то сияли своими красками под ярким солнцем.

Глебов вел дело к закрытию, «ввиду отсутствия виновного». А Костя настолько успокоился, что зажил прежней беззаботной жизнью. Только Лиза ходила испуганная и подавленная. Глядя на Костю, она думала: «Мотылек летает, а крылышки ведь ему могут опалить». И эта фраза вспыхивала в ней десятки раз в течение дня и ночи, приобретая самые фантастические и нелепые формы. То ей снилось, что Костя летит в пропасть, на верную гибель, то наяву — днем — она видела, как у Кости вырастают тонкие прозрачные крылья, и их ему поджигают, и он горит и корчится от боли.

18

Суд был назначен на час дня. А девчонки уже с утра завалились к Зойке. Осторожно и молча прошмыгнули мимо двери Зотиковых и коротко позвонили. Зойка не удивилась, что они пришли, провела их в комнату, плотно прикрыла двери, посмотрела на Ромашку и почему-то шепотом спросила:

— Что ты так выпендрилась? Нашла время.

Та была в короткой юбке, когда она наклонялась, видны были трусики.

— А что? — нагло ответила Ромашка. — Суд — это театр.

— Замолчи ты! — гневно крикнула Зойка. — На суд мы не идем. Костя запретил. Нечего нам там отсвечивать.

— Жалко… — вздохнула Ромашка. — Люблю пройтись по острию ножа. Нервы пощекотать.

— Ну и порядок! — обрадовалась Каланча. — Рванем в кино, чтобы время быстрее прошло.

— Не высовывайся ты с этим кино! — грубо сказала Глазастая. — Заткнись и слушай!

— А я пойду, — быстро проговорила Зойка. — А вы меня ждите около суда. А вообще-то, девчонки, дело плохо… Вчера началось с утра. Зовет меня Лизок. Вхожу, смотрю: она какая-то очумелая. Глаза страшные. Говорит: «У меня к тебе просьба…» Качается как пьяная. Думаю, может, правда надралась? Принюхалась — нет, алкоголем не пахнет.

— От чего другого опьянела? — хихикает Ромашка.

— Может, все же помолчишь, трепло? — обрывает ее Глазастая. — Продолжай, Зойка.

— Ну, она меня позвала, а ничего не говорит. Я тогда спрашиваю: «Теть Лиз, ты что-то хотела сказать?» — ну, мягко так намекаю.

А она говорит: «Тебе?» — и снова ничего.

Тогда задаю вопрос: «Ну, отдали деньги Судакову?»

«Отдала», — отвечает.

«И он взял?»

«Взял, — говорит. — Сначала не хотел, тоже нервничает, боится, но деньги взял. Потом сказал: «Если присудят платить, заплачу, а нет — верну»».

«А сколько?»

«Много. На новую машину».

«А где же ты их достала?» — спрашиваю.

«Где надо, там и достала, — мрачно так отвечает. — Теперь мне надо встретиться с Куприяновым до суда, иначе он посадит Костю».

«Зачем?» — спрашиваю.

Она криво улыбается: «Надо сделать то, что он хочет».

«А что он хочет?» — не понимаю.

Она потрепала меня по щеке, как маленькую: «Любви он хочет».

— А что я говорила, что я говорила?! — закричала Ромашка. — Я умная, у меня голова!

— Ну а ты что ей на это сказала? — спросила Глазастая.

— Притихла, испугалась.

А Лиза говорит: «Лягу с ним в постель, и тогда будет порядок».

Мне ее жалко стало. Прошу: «Не надо, теть Лиз».

«Не лягу — донесет, стукач проклятый. Он сегодня ко мне вечером придет».

Полезла в сумку, покопалась, достала два билета в кино, протянула: «Вот, пригласи Костю… Не пугайся, он пойдет. Я его уговорю: это его любимый… фильм американский, «Серенада Солнечной долины»».

Я посмотрела на нее, а она отвернулась и говорит: «Мне теперь все одно: что в петлю, что в постель».

Взяла я эти билеты, девчонки, и почувствовала — сама умираю. Что-то, думаю, надо делать. Надо утихомирить этого рыженького. А ведь если он на суде все скажет, то и Глебов не спасет Костю. Ну и решила я пойти к жене Куприянова и все ей рассказать.

— Ты бортонутая, — сказала Ромашка. — Тебя надо вязать.

— Узнала адрес. Прихожу. Сердце колотится, ноги дрожат, убежать хочу, но Лизу жалко. Стою. Открывает мне двери девчонка. Я ее узнала, она из шестого. Такая рыженькая, на вид смышленая. Спрашиваю: «Мама дома?»

«Дома», — отвечает.

Появляется женщина. Ну, такой бочоночек, быстрая, ловкая.

«Проходи, — говорит, — садись».

«А муж ваш скоро придет?» — спрашиваю.

«Придет часа через два. А в чем дело?» — отвечает нервно.

Думаю: «Время есть». — И выкладываю ей все подчистую.

Что с нею стало! Сначала она покраснела, потом побелела, а потом как завопит: «Машка!»

«А ей-то зачем про это? — говорю. — Она же еще малолетка».

А тут Машка влетела.

А она ей: «Ты что подслушиваешь, дрянь! А ну вон на улицу!»

Потом мы план разоблачения рыженького составили, но она этот план не выполнила, а подстерегла Куприянова в нашем подъезде и расцарапала ему всю морду…

Тут Зойка что-то услышала, напряглась, оборвала рассказ на полуслове и тихо сказала:

— Костя и Лизок на суд пошли. И нам пора.

19

Глазастая, Каланча и Ромашка околачивались около суда уже несколько часов. Они изнывали от волнения и скуки. Сначала окна в зале суда были открыты, потом их закрыли. Ничего особенного, но почему-то это им не понравилось. Потом к суду подъехала машина «Скорой помощи», из нее выскочили два санитара в белых халатах. Они вынесли на носилках старика, того самого, которого сбила их машина. Он был свидетелем. Ромашка успела подскочить к носилкам и увидела, что старик живой. Санитары с носилками скрылись в здании.

После суда Зойка первая выбегла на улицу. Она очумела оттого, что Костя сознался, и была сильно не в себе. Заметалась, где бы спрятаться, чтобы посмотреть, как будут выводить арестованного Костю.

К ней подбежали девчонки.

— Ну как? — спросила Глазастая.

Зойка ничего не ответила, обалдело смотрела мимо девчонок: не узнавала их или забыла, кто они такие.

Девчонки переглянулись, поняли — дело плохо. Они такой Зойку еще никогда не видели: у нее почему-то сильно косил один глаз.

— Зойка, это мы! — тряхнула ее Ромашка. — Очнись, подруга!

Зойка перевела невидящий взгляд на девчонок, проскользнула по их лицам и вдруг застыла на Каланче. Глаз у нее перестал косить, она удивленно вскрикнула, словно ее поразило лицо Каланчи, стремительно бросилась на нее, сбила с ног, опрокинув на тротуар, и стала бить ногами, не разбирая, куда бьет. По лицу — так по лицу! По спине — так по спине!

— Ты что?! Ты что?! — орала перепуганная насмерть Каланча, закрывая руками лицо от ударов.

Глазастая и Ромашка пытались схватить Зойку, но она оказалась верткой и сильной, не давалась, кричала:

— Паскуда! Все из-за тебя! Заложила нас менту!.. Она заложила нас Куприянову! Раскололась!.. Стукачка! Сволочь паршивая! — И вдруг она беспомощно осела на тротуар рядом с Каланчой и затихла.

Глазастая и Ромашка безмолвно стояли рядом. Каланча поднялась, отряхиваясь, под их взглядами. Ей бы повернуться и убежать, но она почему-то не убежала. На щеке у нее был кровоподтек от Зойкиного удара.

— Вот они, наши красавицы, — сказал прохожий. — Наши дети! До чего довели Россию — девушки дерутся на улице, и не стыдно им!

— Иди ты, старый хрен! — огрызнулась Ромашка.

Глазастая потянула Зойку за руку:

— Вставай!

Тем временем к суду подъехал «воронок», и милиционер вывел арестованного Костю. Лицо у Кости было белое, словно его облили сметаной. Он шел, заложив руки за спину, и скрылся в милицейской машине, не оглядываясь. Вокруг машины столпились Лиза, Глебов, Судаков с женой и девчонки.

Машина тронулась. Зойка, не соображая ничего, растолкав всех, бросилась следом. Она бежала по середине дороги, хотя «воронок» давно уже исчез и ее могли сбить каждую секунду. Глазастая обогнала ее по тротуару, бросилась наперерез и повисла на Зойке, чтобы остановить.

Сколько времени они блуждали по улицам, Зойка не помнила. Она шла вперед не глядя, а с двух сторон ее держали Ромашка и Глазастая. А Каланча, опустив голову, упрямо брела следом. Потом она вдруг выскочила вперед и загородила дорогу Зойке.

— Ты долго будешь молчать? — спросила она. — Сил больше нет ждать. Скажи… Что там случилось?

— Он сознался… — с трудом выдавила Зойка, — что угнал…

— Вот чума! — возмутилась Ромашка. Ее пухлые губы вытянулись в ниточку. — Нашел, где правду говорить… В суде. В этой помойке. Ну, он слепой и глухой.

— У него не было другого выхода. — У Зойки задрожал голос. — Если бы он не признался, Судакова бы посадили.

— Ну и что? — не сдавалась Ромашка. — Это ведь надо было еще доказать. Может, Судаков бы сел, а может, и нет. А теперь Костю обязательно засадят за милую душу. Не пожалеют. И чистосердечное признание не поможет.

Зойка подавленно молчала. Какая-то сила бурлила в ней и требовала выхода, но она ее сдерживала.

— Ромашка права, — сказала Глазастая. — Не надо было признаваться. Тонка у него оказалась кишка. У нас с ними война… и нечего было играть в честность.

— Ух ты какая! — сорвалась Зойка, не помня себя. На Глазастую сорвалась, на любимую подругу. — Тебя бы на его место — покрутилась бы… — Ее крик остановил взгляд Глазастой, она увидела в нем такое отчаяние и сочувствие, что сразу замолчала.

Потом до нее дошел вопрос Каланчи:

— А нас он не заложил?

— Ах вот ты о чем? — неожиданно спокойно заговорила Зойка. — Ты о себе? Успокойся, ни слова… — И с гордостью за Костю добавила: — Он же благородный.

— Да я меньше вашего боюсь! — хохотнула Каланча. — Я же стукачка. А стукачей, как известно, не сажают. Просто если меня привлекут, то тренер вышибет из баскетбольной команды. Он у нас чистоплюй. — Она отбежала в сторону, высоко прыгнула вверх, оторвавшись от земли, вытянула руку, словно в ней был мяч, и бросила его в несуществующую корзину. Улыбнулась, помахала им рукой: — Счастливой прогулки! — и широким быстрым шагом скрылась вдали.

— Вымахала, чудище… — вздохнула Ромашка. — Скоро выше столба будет прыгать.

— А ты что, завидуешь ей? — удивилась Глазастая.

— Конечно, — призналась Ромашка. — Она весь мир исколесит, пока мы будем здесь гнить.

— Маленькие завидуют длинным. — Глазастая вытащила сигарету, щелкнула зажигалкой, сильно затянулась. — Длинные завидуют маленьким.

— Может, скажешь, ты никому не завидуешь? — рассмеялась Ромашка. — Воображала.

Глазастая промолчала. Она сосредоточенно курила. А Зойка стояла отрешенная, не слыша перепалки девчонок, не понимая, о чем они спорят. Она ощутила, что у нее в груди образовалась пустота, словно душа ее вылетела изнутри. И эта пустота расширялась и душила ее. Ей захотелось сделать себе больно, чтобы спастись, и она несколько раз изо всех сил стукнула себя кулаком в грудь.

Глазастая и Ромашка перестали разговаривать и молча наблюдали за тем, как Зойка остервенело дубасила сама себя.

— Может, у нее чердак поехал? — испуганно шепнула Ромашка в ухо Глазастой.

— Отстань, — не разжимая губ, отпихнула ее Глазастая и ласковым голосом спросила: — Зойка, ты что? — И тронула ее за плечо.

Зойка, не помня себя, отшвырнула ее руку, выбежала на волжский откос и бросилась вниз с обрыва, цепляясь за кусты, падая, катилась вниз и вниз, сбивая в кровь руки, пока не выкатилась на ровную площадку, уставленную старыми, полусгнившими скамейками. Она уселась на одну из них и затихла.

Здесь ее нашли Глазастая и Ромашка. Сели рядом и стали ждать, когда та очухается и заметит их.

— Несет от реки. Вонища, — сказала Ромашка, зажимая двумя аккуратными пальчиками ноздри. — И чего они в нее напихали!

— Родная река. Великая, — ответила Глазастая. — Терпи.

Тут Зойка заговорила, сбиваясь, путаясь в словах, заикаясь:

— Костя знаете как держался… Плюю, мол, на вас и не боюсь. Его допрашивал этот… — Она мучительно припоминала, кто допрашивал Костю, — лоб у нее сжался гармошкой, уголки губ беспомощно и горестно опустились, — и не могла вспомнить.

— Прокурор, дурочка, — пришла ей на помощь Ромашка.

— Точно… Прокурор! — Зойка обрадовалась, как прежде, без обиды. — Таким тихим голосом все вы-вы-выпытывал. А сам глядел в сторону. Спрашивал: «Свидетель Зотиков, вы хорошо помните тот день?» Он, су-су-сука, подвел его к черте.

Зойка замолчала, словно забыла про девчонок, неожиданно испуганно, счастливо улыбнулась.

— Сбрендила. — Ромашка отодвинулась от Зойки. — Ты что улыбаешься, Зойка?

— Вспомнила… У меня был день рождения, и вдруг он пришел и принес мне цветы. Сунул их мне в руку и убежал. Я закричала: «Костик, не уходи!» А он убежал, и я заплакала. Степаныч взял меня на руки, вытер мне слезы и сказал: «Дай, — говорит, — я поцелую твои глазки, чтобы они не плакали». Вот с того самого дня я Костю полюбила. — Зойка снова замолчала, по ее лицу пробежала судорога, и она продолжила свой рассказ: — Костик с Лизой сидели на второй с-с-скамейке. А я на последней… Спряталась в углу, только их затылки видела. А потом появился этот… которого мы сбили… старик. Потапов его фамилия. Ну, подумала я, сгорели. И точно, он нас похоронил: сказал, что узнал Судакова, что это именно он был за рулем. В тюрьму его, говорит, за решетку! А жена Судакова стала плакать. А сам он кричал и возмущался и звал на помощь Костю. А Костя молчал. И тогда Судаков тихо так произнес: «За что губишь меня, Костюха?» А старик вдруг сел мимо стула, упал и не шевелился. И все решили, что он умер. Глебов бросился к нему, закричал: «Вызовите «Скорую помощь»!» А потом старика унесли санитары, и Костя сознался. Суд отложили, а Костю арестовали по требованию прокурора.

— Теперь, может, и нас поволокут, — сказала Ромашка.

— Ну и пускай. Мы же соучастники. — Зойка криво улыбнулась.

— Ты что, не боишься? — спросила Ромашка.

— Не боюсь.

— Дура. А если в тюрягу? — побелела от злости Ромашка.

— Отсижу, — спокойно ответила Зойка. — Думаешь, тюрягу перетерпеть нельзя?

Глазастая мрачно посмотрела на Зойку:

— Ах, Зойка, Зойка, что ты знаешь про тюрягу!

Они сидели на мокрой скамейке. Шел мелкий дождь. А на той стороне работали гигантские подъемные краны. Их скрежет был похож на вопли динозавров.

20

Лиза вошла в комнату, сняла пальто и уронила его на пол. Услышала звонок от бабы Ани. Та часто названивала, но Лиза не снимала трубку. А тут сняла. С тех пор как Костю осудили на два года и отправили в детскую колонию за город, она беспрерывно добивалась свидания с ним. Но это ей никак не удавалось. Суд прошел гладко. Никто никого не привлекал за соучастие, а донос Куприянова, который он заставил подписать Каланчу, не понадобился, потому что отец Глазастой, генерал Сумароков, все решил по-своему: Куприянова с его доносом прогнал, а Глебова от ведения дела отстранил.

— Алло? — произнесла Лиза чужим голосом.

— Лизок? — испуганно спросила баба Аня, не узнавая дочери. — Это я, твоя мама. Поговори, пожалуйста, со мной чуток.

— Конечно, поговорю. — Лизе вдруг стало жалко бабу Аню. — Я здесь добиваюсь свидания с Костей. Кажется мне, увижу его — мне легче станет, а главное, ему тоже. А разрешения нет. Выследила в городе их начальника колонии, вполне нормальный на первый взгляд, а на самом деле законченный садист. Ему нравится, что все у него просят свидания с детьми, а он отказывает и от этого получает удовольствие. «Какие дети? — говорит. — Они преступники». Стою, прошу, плачу, а он смотрит на меня и улыбается. Садист.

— А что же ты ждешь от тюремного начальника? — сказала баба Аня. — От него другого и ждать не надо. Он ведь антихрист небось.

— А я теперь не та красотка… Мужики слабо реагируют на меня, чувствую, мне перестраиваться надо. Ты бы меня не узнала: сушеная вобла с глазами кролика.

— Почему кролика? — не поняла баба Аня.

— Потому что глаза красные, заплаканные, слезы весь цвет вымыли. А я говорю: «Если вы меня не пустите к сыну, я к товарищу Сумарокову пойду». Это папаша Глазастой, начальник КГБ.

— А ты и его знаешь? — удивилась баба Аня.

— Откуда! Он за семью замками сидит. Его никто никогда не видел. Он — Змей Горыныч. Я здесь попросила Глазастую: «Поговори с отцом». А она зло ответила: «А я с ним не разговариваю. Его попросишь — себе хуже сделаешь». Вот тут понимай как хочешь. Но когда я ему, этому проклятому садисту, сказала про Сумарокова, он задрожал и сразу стал оправдываться, что у них произошло ЧП, а после каждого ЧП свидания с заключенными автоматически на два месяца прекращаются. А ты знаешь, что такое ЧП?

— Конечно, знаю, — уверенно ответила баба Аня. — Чрезвычайное происшествие.

— Вот именно. И кто, ты думаешь, устроил эту чрезвычайку? Твои любимые Зойка и Глазастая. Сейчас я тебе все выложу — ты закачаешься. Зойка говорит: «Не увижу Костю — умру». Джульетту изобразила.

— Не надо так, Лиза, — попросила баба Аня. — Ты не знаешь, может, ей правда невмоготу.

— Да ты лучше послушай, что они придумали. Все организовала Глазастая. Она теперь души не чает в Зойке. Все готова для нее сделать. Поехала она на разведку. Ходит-бродит вокруг колонии, размышляет, как им добраться до Кости. И вдруг видит: в небе журчит маленький самолетик. Ну, она раскопала, что в соседней деревне живет умелец, который построил этот самодельный самолет с мотором от мотоцикла и летает над родной деревней. Глазастая пришла к нему, рассказала про Зойку и Костю, и они придумали, что он пролетит над колонией и сбросит Зойку на парашюте. Оказалось, и парашют у него есть.

— А что будет потом, они не подумали? — спросила баба Аня.

— Об этом они не думают. Ты что, не знаешь молодых? Ну, Зойка полетела, хотя ни разу с парашютом не прыгала. Представляешь, какой ужас: она прыгает, а парашют не раскрывается — что тогда?! Но, слава богу, этот умелец в последний момент передумал и посадил самолет на футбольное поле. А их в это время строем погнали на обед. Ну, они как увидели самолет, не слушая команды охранников, бросились к самолету. Подбегают, и Костя видит, что из самолета вылезает Зойка. Думаю, он здорово прибалдел. Она-то в восторге, хотя ни слова ему не успела сказать, только сунула в руку шоколадку. Тут подбежали охранники, и этот умелец закричал: «Вынужденная посадка! Мотор заглох». Ну, его все знали как психа, у которого не все дома, и отпустили вместе с Зойкой. — Лиза заплакала. — Зойка говорит, что пальцы у него были холодные-холодные. Ну, понимаешь, не могу. Подумаю о нем — и сразу реву.

— Сходи в церковь, помолись, — сказала баба Аня. — Попроси терпением тебя наградить.

И в этот момент разговора раздался звонок в дверь. Лиза попрощалась с бабой Аней и пошла открывать. Она спросила: «Кто?» Мужской голос ей ответил: «Сумароков».

Она перепугалась и долго не могла справиться с замком. Потом открыла. Перед ней стоял высокий мужчина, одетый в габардиновое серое пальто и серую шляпу. Глаза его были спрятаны за темными очками, а на руки натянуты темные перчатки.

— Можно войти? — спросил он скрипучим, как у робота, голосом и, не дожидаясь приглашения, пересек прихожую, вошел в комнату, поднял с пола Лизино пальто и бросил на стул. Оглянулся, чтобы сесть, но почему-то остался стоять, не снимая шляпу и перчатки. — По поводу вашего сына и моей дочери… Они никогда не были знакомы и никогда вместе не угоняли никаких машин и не летали на самолетах.

После этих слов он склонился к ней так близко, что она услышала его дыхание, взял ее за руку и крепко сжал запястье. Лиза от боли вскрикнула.

— Такая у меня позиция. — Он отпустил ее руку и пошел к двери.

Лиза его не провожала. Она слышала громкие удаляющиеся шаги, слышала, как открылась и захлопнулась дверь. Жуткий ползучий страх овладел ею. Она почувствовала смертельную усталость, с трудом доползла до Костиной тахты, прилегла и так крепко уснула, что не слышала новых беспокойных звонков телефона. А когда проснулась глубокой ночью, то никак не могла сообразить: приснился ей приход Сумарокова или это было на самом деле?

Лиза зажгла свет. Огромное лиловое пятно сжимало ее запястье. Теперь она четко вспомнила — это случилось.

 

Часть III

21

Вскочила как оглашенная ни свет ни заря, на душе тяжко. Глазастая умерла!.. Вот что вспомнила. Покачиваясь, прошла в ванную, стою скованная, ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть. Паралитик. Перед глазами картинка, не отвяжешься: лежит Глазастая на полу, руки раскинула крестом, а вокруг ладоней лужи крови — она себе вены взрезала. Стою. А в голове беспрерывно стучит: «Глазастая умерла, Глазастая умерла… Как теперь жить?»

Пустила холодную воду из крана. Ошарашила ею уши и шею — вроде проснулась. Тут в голове просветлело, меня осенило: жива Глазастая, не умерла! Заорала на себя: «Идиотка чокнутая!.. Не понимаешь, что ли, что это сон?… Балда!.. Дебилка последняя!» Кричу, кричу на себя, реву и слезы размазываю. «Вот картинка, — думаю, — хорошо, никто меня не видит». А самой еще страшно. Из меня сон медленно уходит. Когда просыпаюсь, вначале не могу отличить, что приснилось, а что правда. Я и маленькой такая была, проснусь, реву от страха, Степаныч хватает меня, тащит в ванную, хохочет сам, обливает холодной водой, и я прихожу в себя.

Однажды мне приснилось, что меня превратили в жабу, что у меня вместо лица — жабья морда. А Степаныч поволок меня к зеркалу, а я отворачиваюсь, плачу, боюсь на себя взглянуть, вот тогда он и облил меня впервые холодной водой, чтобы я очухалась. После я одним глазком на себя взглянула — вижу, нормальная, не жаба. Обрадовалась, помню, засмеялась, дурочка, и захлопала в ладоши. Не знала, что я жабой навсегда стану, что мне дадут такое прозвище, потому что Степаныч, для смеха, рассказал соседям про мой сон, а когда я появилась во дворе, то кто-то из малолеток крикнул: «Смотрите, вон Жаба пришла!» И пошло-поехало: Жаба, Жаба! А Степаныч сказал тогда: «Из жабы знаешь какая красавица вырастает?… Первейшая. Только для этого надо терпение и немного удачи». — «А что такое удача?» — спросила я. А он ответил: «Ну, это чудо. Будешь ты жить-жить, потом произойдет в твоей жизни чудо, и ты станешь красавицей».

Сколько лет с тех пор прошло?… Десять. А я так и осталась Жабой, и никакого чуда. Из двора прозвище со мной переехало в детсад, оттуда в школу, а теперь по беспроволочному телеграфу в училище. Да мне на это наплевать. Когда злюсь, могу за Жабу по морде съездить, а иногда рассмеюсь вместо со всеми, если настроение хорошее.

А Степаныч, наивняк, все еще ждет для меня чуда. Да я его не переубеждаю, не хочу разочаровывать, раз он верит в сказки.

Тут я очухалась и вспомнила, что мне надо до училища написать Косте в колонию и приготовить Глазастой кисель. Вчера я запаслась на базаре клюквой. Цены там, я вам скажу, обалденные. Я возмутилась. А баба-торговка закричала: «Хочешь покупай, а не хочешь — отваливай!» Я же ей миролюбиво, а она орет. «Хорошо бы ей опрокинуть таз с клюквой, — подумала, — пройти мимо, зацепить локтем и опрокинуть. А по этой клюкве все бы ходили и давили ее сапогами — вышла бы кровавая история…» Из принципа я купила клюкву у сморщенной худенькой старушки. Мне ее жалко стало, я у нее купила два стакана вместо одного.

Тут я посмотрела на часы — уже семь. Закрутилась со страшной скоростью. До училища надо приготовить кисель Глазастой, чтобы взять с собой, потому что, если возвращаться домой и потом готовить, наверняка опоздаешь в больницу. Там строго, передачи принимают только в положенное время.

На готовку я ловкая и быстрая. В один миг отжала из клюквы сок, отжимку залила водой, прокипятила, процедила, добавила крахмалу и сахару, а потом влила туда клюквенный сок. Вливала его медленно, помешивая в кастрюле деревянной ложкой. Поймала себя на том, что улыбаюсь: мне нравилось, как свежая ярко-малиновая струя сока растворялась в горячей темно-багровой жидкости. Поставила кисель студиться в таз с холодной водой, а сама села строчить письмо Косте.

Только тут поняла, отчего улыбалась, когда варила кисель, — о Косте думала. Я часто ему писала, но не получила ни одного ответа. Не обижалась, он ведь в колонии, а я на воле. Правда, он передавал мне приветы через Лизу, если та не врала из жалости. А вчера Лиза объявила, что через месяц Костю выпустят, — ей Глебов об этом сообщил. А меня от этой новости прямо в жар бросило, я закричала: «А вы уже написали ему об этом?… Он знает?» А она ответила, что еще нет, что ждет, когда будет приказ о Костином досрочном освобождении.

Тут я обрадовалась и прикусила язык. Сразу решила срочно ему написать. Вдруг мое письмо придет первым, пока казенная бумага доползет до колонии, и Костя узнает именно от меня, что его освобождают. Вот почему я так спешила с письмом. Лизок сообщила мне об этом на ходу: она торопилась, ей было не до разговора — непривычно намылилась куда-то, впервые в этом году. Подумала: «Хорошо, что Степаныча нет, а то бы расстроился». Он привык за эти месяцы, что Лиза всегда сидела дома и каждый вечер заходила к нам. Весь вечер я прождала, но Лизы все не было и не было, и я легла спать, чтобы не привлекать внимания Степаныча к ее отсутствию.

«Самурай, привет! — написала я. — С большой радостью узнала, что тебя выпускают раньше срока! Вот и кончились твои беды! Приезжай побыстрее, все тебя ждут. И ребята из группы, и девчонки, — врала я, потому что наша дружная компания давно рассыпалась, каждый жил своей жизнью, — но особенно, конечно, я!»

Я перестала строчить и несколько раз прочитала то, что написала. Потом почему-то вычеркнула слова «особенно, конечно, я». Подумала: а чего про это писать?… И заторопилась дальше, потому что время подгоняло.

«Не хотела я тебя огорчать, но что поделаешь, у нас случилось настоящее горе. Даже не знаю, с чего начать… Чтобы тебе было понятно, напишу все по порядку, а то у меня путаница в голове, я еще не очухалась от всех новостей.

Только ты не расстраивайся, у нас уже все налаживается.

Итак, начинаю… Сначала у Глазастой умерла мама. Без всякой болезни. Описываю тебе момент смерти со слов Глазастой. Они вместе пришли в ателье, чтобы заказать Глазастой платье ко дню рождения. Ей стукнуло пятнадцать. И у них дома по этому случаю намечалась большая тусовка.

Эх, сейчас ты узнаешь, что учудила эта пятнадцатилетняя!

Перед походом в ателье она поссорилась с матерью: не хотела шить платье, зачем оно ей — она же хиповка. А мать настаивала, потому что это был приказ отца. Он собирался устраивать день рождения и хотел, чтобы «его дочь была на этом празднике в нормальном платье».

В ателье у матери Глазастой закружилась голова, она хотела присесть в кресло, но промахнулась и опустилась на пол. И тут же умерла от кровоизлияния в мозг. Ты подумай — на виду у всех!

Я первый раз была на похоронах, и они оставили в моей душе неизгладимый след. Я много думаю теперь, какая странная штука жизнь: живет-живет человек — и вдруг умирает. Что меня потрясло, так это то, что умереть может каждый. Раньше я об этом никогда не думала, а теперь все время волнуюсь за Степаныча. Веришь, сижу в училище на занятиях, вдруг вскакиваю как чумовая, бегу ему звонить — проверяю, жив ли? И про себя думаю: «А вдруг я тоже умру? Ведь все мы умрем когда-то?!» Жалко всех, жалко себя… Хотя про свою смерть я думаю спокойно, даже с радостью. Вот умру, а ты меня пожалеешь. Поцелуешь меня в гробу».

Тут я перестала писать. Подумала, что волнуюсь не только за отца, но и за Лизу, и за Глазастую, а больше всего за Костю. Вспомнила, как просыпаюсь ночью и меня такой страх за него охватывает, что потихоньку плачу в подушку, чтобы Степаныча не разбудить. Расхотелось писать, встала, включила радио, там песенку играли веселую, потанцевала, успокоилась, снова села за письмо.

«В тот день Глазастая позвонила, что у нее умерла мама, и что сегодня похороны, и чтобы я пришла в два часа на Воробьевку, дом восемь, квартира тридцать один, и чтобы я Ромашке и Каланче ничего не говорила. И отключилась.

А я стояла у телефона, ничего не соображала. Потом очухалась, стала собираться: до двух времени оставалось мало. Собираюсь, а сама чувствую: боюсь, тяну время, тяну… Не помню, как села на стул, чтобы обуть кеды… Отрубилась. Сижу, грызу ногти, ничего не соображаю, но все время страшно.

Когда шла к Глазастой, у меня зуб на зуб не попадал. Еле заставила себя войти в подъезд. Только поднялась на второй этаж, меня женщина нагоняет, одетая во все черное. Посмотрела и спросила: «Ты туда?» Я кивнула. «Что теперь будет с Коленькой, ума не приложу». Я решила, что она говорит про отца Глазастой. Я с ним не знакома — молчу. А оказалось, не про отца, нет. Ты слушай, слушай, что произошло дальше! Мы пошли по лестнице наверх. Вдруг что-то прошуршало над нами и по волосам меня — чирк! От страха я остолбенела, втянула голову в плечи — боюсь шелохнуться. А женщина говорит — вполне серьезно: «И меня задел… Не пугайся — это ангел смерти летает… За ее душой прилетел… Она ведь святая была…» Представляешь мое состояние?…

Она обогнала меня и скрылась. А «он» снова надо мной пролетел и снова — чирк по волосам! И тут я увидела, что это был обыкновенный голубь. Как он влетел в подъезд — не представляю. Я влезла на окно, чтобы открыть и выпустить голубя, а там все заржавело и не открывается. Тогда я локтем трах по стеклу — осколки вытащила и ушла.

Медленно потащилась дальше, все время почему-то думала о голубе, почему-то было страшно, а еще чем-то непривычным пахло. Решила, это от покойника такой запах, а оказалось — елкой. Весь коридор в квартире был устлан еловыми ветками, а дверь была открыта настежь.

Вошла, в коридоре паслось несколько человек, но никто не спросил меня, куда и кто. Ну, я и прошла в комнату.

Гроб стоял на столе, посередине, но я все время так поворачивалась, чтобы не видеть мертвой. Глазастую усекла сразу. Она сидела у гроба, прямо около головы матери, одетая в джинсы и свитер. Рядом с нею стоял коротко остриженный мальчик. Они оба были ко мне спиной.

Женщина, моя знакомая, подошла к Глазастой, обняла ее, поцеловала и мальчика поцеловала. А я не знала, что делать, боялась к ней подойти. Тут в комнату вошли мужчины и стали поднимать гроб, говоря, что приехал автобус.

Я подумала: «Сейчас Глазастая оглянется, а я ее не узнаю. У нее, может быть, стало другое лицо. Она ведь рядом с мертвой сидела, гладила ее рукой». Я сразу спряталась за чью-то спину, но Глазастая заметила меня — лицо у нее, между прочим, оказалось обыкновенным, только белым-белым, а глаза сухие, блестящие — и подошла ко мне вместе с мальчиком, она его тянула за руку, а он упирался, улыбаясь. Ну, вроде хулиганил, хотя ему было на вид лет восемь. Я даже испугалась: чего, думаю, он хулиганит и улыбается не вовремя. Мальчик был хорошенький, блондинчик, чистенький.

Глазастая сунула мне его ладошку и говорит: «Ты крепко держи его за руку, ни на шаг от себя не отпускай… Поняла? Его зовут Коля!» Так вот про какого Колю говорила женщина в подъезде! Ты слушай, слушай дальше, закачаешься и упадешь. «Он у нас, — говорит, — не разговаривает». Я смотрю на нее как идиотка, ничего не понимаю. «Совсем не разговаривает, — объясняет она, — никогда. Ну он не умеет. А так все слышит, понимает. — Глазастая ласково погладила мальчика по голове. — Так что его терять нельзя. Он сейчас веселый, а если заплачет, дай ему конфету». И высыпала мне в ладонь горсть леденцов.

Потом узнаю, что Коля — брат Глазастой. Дальше я опишу тебе, как я намучилась с ним, как потеряла на кладбище, как нашла, только ты не думай, он хороший мальчик, хотя и немой.

Отец Глазастой приехал на кладбище. Тут я впервые его увидела. Высокий, решительный, хорошо одетый, в темных очках.

Отец Глазастой принес венок из живых цветов. Правда, венок этот тащил не он, а его шофер. Венок был большущий, а шофер маленький, поэтому он надел его себе на шею. Коля показал на него пальцем и рассмеялся. Я вздрогнула, у него смех был какой-то дикий, он не смеялся, а выдавливал из себя: «Гы-гы-гы».

Отец Глазастой, проходя мимо нас, остановился на секунду, но Коля не обратил на него никакого внимания, и он отошел. Вообще, с того момента, как появился отец Глазастой, он стал сразу самым главным, и к нему подошли могильщики, и все завертелось, и все заспешили. Быстро закрыли гроб крышкой, заколотили гвоздями. Тут Глазастая заплакала, закрыла лицо руками, и я тоже заревела.

А в это время гроб опустили в могилу и стали быстро засыпать землей, а шофер поднес венок и прислонил его к холмику. Именно в эту минуту я и потеряла Колю. Почувствовала, что моя рука пустая. Оглянулась — а его нет. Я туда-сюда, а его нигде нет. Бросилась искать. «Коля! — кричу. — Коля!» Теперь часто думаю: может быть, это был самый страшный момент в моей жизни. Ору: «Коля, Коля!» — и бегаю между могилами. А он знаешь что сделал?… Спрятался за соседний памятник. Притаился, ждет, когда я его найду. И лицо у него совсем-совсем нормальное, хитренькое такое личико, симпатичное.

Потом отец Глазастой без всяких слов протянул могильщикам деньги, прихватил Глазастую и Колю и укатил.

А мы остались: две старухи, три женщины помоложе, мужчины, которые несли гроб, и еще один, странный, плохо одетый, небритый, он все время плакал, вытирая слезы кулаком.

Мы стояли, не зная, что делать. Потом странный мужчина сказал мне: «У нас поминки, если хочешь, приходи… Но Лариски, конечно, не будет. А в общем-то, может, и объявится. Она ведь решила жить на Воробьевке вдвоем с Колей. Вот только как она с ним управится, не знаю». А я ответила, что к ним я пойти не могу — у меня занятия. А он почему-то улыбнулся, вроде как смутился. Видно, догадался, что мне все это в тягость.

Я вышла на главную дорожку и побежала, а потом остановилась и стала их ждать. Подумала: пойду на их поминки, а вдруг правда Глазастая туда придет с Колей. Они скоро появились, но зашли все в церковь, а я не решилась. У церкви появляется Куприянов на мотоцикле. Зачем — непонятно. Смотрит на меня, ухмыляется.

Но ты не думай, это еще не вся история. Только начало. Так что слушай дальше.

После похорон Глазастая исчезла. Ни на какой Воробьевке с Колей она не появилась. Звоню ей — не отвечает ни утром, ни днем, ни даже ночью. «Ясно, — думаю, — живет у отца». Выбора нет, мотаю к Ромашке, спрашиваю: «Глазастая в школу ходит?» Та отвечает: «Не ходит, а что?» Вопрос оставляю без внимания и ухожу.

Тащусь на Фигнера, думаю, может, там поймаю Глазастую. Ты спросишь: чего я ее ловлю, раз она мне не звонит?… Отвечаю: я все время думаю: а вдруг я ей нужна? Она же доверила мне свою тайну про Колю. А теперь этот Коля в моей голове как гвоздь сидит. В общем, на второй день вдруг дверь их подъезда хлоп — на улицу вылетает Джимми, за ним двое одинаковых пацанят лет по пяти, а потом выходит такая складненькая «телка», вроде Ромашки. При шмотках: в синих брюках и белой куртке. Догадался — кто?… Мачеха Глазастой, это же ежу понятно, с двумя сыновьями. Не раздумывая, бросаюсь вперед, в пасть к Джимми, хочу его использовать для личного знакомства с ними. Думаю: «Если он меня не узнает, то наверняка растерзает». А сама нежным голоском: «Джимми, Джимми, какая красивая собачка!» А он как бросился ко мне навстречу, я еле удержалась под его тяжестью. А «телка» кричит не своим голосом: «Девочка, осторожней!» А Джимми уже мне все лицо вылизывает — узнал.

Они окружили меня, мачеха и два ее сына.

«А я подруга Лариски, — говорю. — А почему она в школу не ходит?»

«Уехала, — отвечает мачеха, — ненадолго».

А один из мальчишек кричит: «Она с папой уехала… и с Колькой!» А второй добавляет: «Повезли его в… специнтернат».

«Ну дела!» — думаю. Тут я сразу соображаю, зная характер Глазастой, что из этого ничего хорошего не выйдет. И как в воду глядела.

Отец Глазастой, говорят, сильная личность. Если он что-то решил, возражать нельзя. А он сказал, что Глазастая переезжает к нему, а Колю отправляют в специнтернат для больных детей. И весь разговор. И вот наша непокорная Глазастая, вместе с отцом, повезла Колю в интернат.

С тех пор я ее ни разу не видела!

Но ты слушай, слушай дальше, что придумала наша пятнадцатилетняя!

Когда она вернулась домой с отцом без Коли, то Джимми набросился на нее, чуть с ног не сбил, потом отскочил и стал царапать дверь. Ясно: ждал Колю. Обстановка сразу накалилась. Мачеха усадила Глазастую с отцом ужинать, а Джимми свернулся кольцом около двери и не отзывался, когда звали. Пацаны утащили со стола ломтик колбасы и положили около носа собаки, но Джимми даже не шелохнулся. Когда Глазастая вышла к нему, он вскочил и начал тянуть ее на улицу. «Я погуляю с ним, — сказала Глазастая, а сама вышла и скомандовала: — Вперед!» И они побежали.

Представляю себе эту парочку. Впереди громадная овчарка, сбивая людей, вытягивается в прыжке, а за нею молчаливая мрачная Глазастая. Бегает она быстро, как спринтер, не отстает от Джимми.

И куда, ты думаешь, они летели?… В пустую квартиру на Воробьевке, где не было теперь ни матери, которая лежала на кладбище в сырой земле, ни Коли, судьба которого забросила на чужбину. И Глазастая все это отлично помнила, но не останавливала свой бег. Зачем?! Ответа на это нет.

Вообще, Джимми и Коля — ровесники, и сколько Джимми себя помнил, Коля всегда был рядом с ним. Понимаешь, они росли как братья. Когда они были маленькими, то Джимми спал в ногах у Коли. Сначала мама Глазастой наказывала его за это, но он все равно упрямо залезал к мальчику в кровать. Стали закрывать дверь в Колину комнату, а утром Джимми все равно был на своем месте. Потом оказалось, что Коля, который едва ходил, ночью выползал непонятным образом из кровати, бесшумно открывал дверь и впускал Джимми. Как тебе известно, Коля не как все люди: он немой. Но Джимми ведь не было до этого никакого дела, ему было все равно, разговаривает Коля или нет. Они друг друга понимали без слов. Коля любил Джимми, а Джимми любил Колю. Вот в чем дело.

Прибежали они, значит, на Воробьевку. Глазастая села в любимое кресло матери и замерла. А Джимми начал шерстить по углам в поисках Коли, наконец понял, что его в квартире нет, нашел любимую игрушку его, подполз к Глазастой, почему-то не подошел, а именно подполз на брюхе и лег у ее ног.

Неизвестно, сколько времени они так сидели, не проронив ни звука, но тут зазвонил телефон, она сняла трубку, и отец сказал ей: «Мы о такой прогулке не договаривались. Живо домой!» Глазастая собралась, взяла Джимми почему-то на поводок, хотя она этого почти никогда не делала, и вышла на улицу.

На перекрестке Джимми неожиданно сильно и резко рванул вперед, Глазастая упала, выпустила поводок… и Джимми оказался под колесами машины. Естественно, машина остановилась, вокруг лежащего Джимми сгрудилась толпа. Глазастая наклонилась над ним, он открыл глаза, как человек. Посмотрел на нее печально и умер. Представляешь?! Думаю, он нарочно бросился под колеса: жизнь стала для него невыносимой, не выдержал людской подлости.

Тут приехала ветеринарная «скорая» и увезла Джимми, а Глазастая, не помня себя, поплелась в неизвестном направлении.

Ну а дома, на улице Фигнера, паника. Нет Глазастой в десять, нет в двенадцать… Телефон на Воробьевке не отвечает. Отец почувствовал недоброе, у самого ведь рыльце в пушку. Хотя мачеха его успокаивала, нажимая на строптивый характер его дочери. Может быть, она зашла к подружке и заболталась, а может быть, не идет домой, чтобы позлить их и доказать свою самостоятельность. Но отец Глазастой все же не вытерпел и отправился на поиски дочери, поехал на Воробьевку.

Тут важная деталь, почему он туда поехал. Он все время звонил туда, а телефон был занят. Тогда он позвонил на телефонную станцию, он ведь большой начальник, ему проверили и ответили, что по телефону никто не разговаривает, а просто сняли трубку. Вот тут он и заспешил…

Выходит из машины, видит: свет горит. Добежал до дверей, звонит — никто ему не открывает.

Стучит кулаком, грохочет на весь подъезд — никакого ответа. Зато выходят соседи и требуют, чтобы он прекратил безобразие. А он на них никакого внимания. Разбежался и как шарахнет плечом по двери, он здоровый, говорят, спортсмен, из тех, кто каждый день по утрам бегает трусцой, и… вышиб дверь!

Глазастая лежала на полу без сознания в луже крови. А рядом на стуле — таз с водой, тоже окрашенной кровью.

Оказывается, она решила покончить с жизнью! Представляешь?! Налила в таз горячей воды, разрезала бритвой на кистях вены и опустила их в таз. Говорят, когда так делаешь, то не больно. Ну, в общем, кровь у нее текла, текла, пока она не потеряла сознание и не грохнулась.

Отец поднял Глазастую на руки — и вниз, в машину, мимо ошалелых соседей. Только его находчивость и спасла Глазастую, а то уже бы не было ее в этом мире.

Ей влили несколько литров крови. А сейчас она находится в больнице, и не просто в больнице, а в психушке. У нее тяжелая депрессия. Слыхал о такой болезни? Степаныч говорит, это когда душа заболевает. Я стала ехидничать, спрашивать: а где душа находится?… А он разозлился и сказал, что все мы говнюки и до души не доросли.

Пока! Опаздываю в училище. Писать больше не буду, раз ты приезжаешь, а буду ждать. До скорой встречи. Зойка».

Она, не перечитывая, спрятала письмо в конверт, заклеила, написала адрес, который давно выучила на память, вздохнула и подумала: «Как же трудно ждать!»

Затем вытащила из таза кастрюлю с киселем, перелила в бутылку. Остатками наполнила два стакана — Степанычу и себе. Почему-то вспомнила бедного Колю… Вдруг с острой жалостью подумала про Глазастую, достала вторую пустую бутылку и вылила туда свой стакан киселя, постояла, вылила второй, Степаныча. «Ничего, — решила она. — Не маленький, обойдется».

Присела снова к столу и быстро нацарапала:

«Глазастая, выпей весь кисель, в нем много витаминов, полезных для тебя. — Задумалась, что бы еще написать, а то записка получилась невнушительная, но так ничего и не придумала. Да и что тут придумаешь, когда один день похож на другой? Но спохватилась и приписала: — Через месяц возвращается Самурай! Готовься к старой жизни. Вот заживем! Твоя 3.».

На улице она встретила Ромашку. Та, не в пример Зойке и Каланче, почему-то продолжала учиться в школе. Теперь она была выкрашена в темно-рыжий цвет, а по бокам — за ушами — две голубые прядки. Зойке она очень понравилась.

— Ромашка!.. Полный отпад! — сказала она. — Ты прямо райская птичка.

— Как раз наоборот, — хихикнула Ромашка, — адская птичка! — И замолчала. Говорить с Зойкой ей явно было лень.

А та, восторженно улыбаясь, торопилась поделиться своей необыкновенной новостью:

— Знаешь, Самурай возвращается!.. Ему срок урезали…

— Ну что ж, я рада… — ответила Ромашка. — А ты?

— И я рада! — Зойка просияла, глаза ее горели.

— Ой, ой, не могу! — рассмеялась Ромашка. — Кажется, я отгадала еще одну тайну?… Кто бы мог подумать! — Она упивалась растерянностью Зойки. — До сих пор сохраняешь верность?

— Сохраняю, — вдруг призналась Зойка и сама испугалась.

— Да ты и вправду чудище, — сказала Ромашка. — Тебя в зоопарке нужно показывать как вымирающий тип.

— Ну ладно… Я побежала, а то опоздаю. — Теперь уже Зойке хотелось побыстрее отделаться от Ромашки.

— А ты куда несешься с бутылками?

— К Глазастой.

— Тимуровка! — Ромашка снисходительно оглядела Зойку и вдруг сказала: — А ты стала ничего себе, смотришься. Из жабы преобразуешься в принцессу, как в сказке, на удивление. Между прочим, как ты относишься к сексу?

Зойка не знала, как она относится к сексу, но ударить лицом в грязь ей не хотелось, и она храбро ответила:

— Нормально отношусь. Я же не чокнутая.

— Тогда приходи вечером. — Ромашка говорила все это тихим, воркующим голосом, губы расплывались в улыбочку, подведенные глазки вторили им. — Мальчики будут хорошие. Не наша мелюзга — студенты. Пообщаемся.

— Приду, — согласилась Зойка.

— Ну-ну, я буду ждать. — И Ромашка двинулась дальше, не оглядываясь на Зойку.

А та побежала к Глазастой, размышляя о превратностях судьбы. Она бежала по улице, оберегая сумку с бутылками киселя, ныряя среди понурых, мрачных прохожих, которые оглядывались на нее, не понимая, почему она так радостно улыбается всем — что она, сумасшедшая?

Зойке понравилось, что Ромашка догадалась о Косте, и понравилось, что она храбро во всем созналась. Впервые!.. Ну и хорошо! А еще понравился разговор о сексе. И как она здорово ответила: «Нормально отношусь. Я же не чокнутая». Она вдруг вспомнила, что Костя сегодня ей приснился. Она даже остановилась, потрясенная тем, что вспомнила: они же целовались!.. Зойка замерла в толпе, дотрагиваясь до своих губ пальцами.

22

Зойка не видела Глазастую с того дня, как все случилось. Приносила ей передачи, писала короткие записки. Просила подойти к окну, чтобы махнуть ей рукой, но та ни разу не показалась. Глазастая странная — это Зойка знала. Зойка не задумывалась, нужна ли она Глазастой или нет. Поступала, не задумываясь, — приходила, приносила, убегала, забывала о Глазастой. Но сегодня, когда Зойка принесла кисель и по привычке «потанцевала» около окна Глазастой, ей вдруг почудилось, что та на мгновение мелькнула в темном проеме, будто специально показалась ей.

Зойка положила бы голову на плаху, что сейчас Глазастая стояла, прижавшись к стене около окна, и следила за нею! А может быть, она так всегда следила?! А Зойка приходила к ней далеко не каждый день. Она представила себе, как Глазастая изнывала у окна, а она где-то в это время ошивалась по улицам, ловила свой кайф, дымила с девчонками и трепалась. Острая вина перед Глазастой пронзила ее насквозь. И она тут же рванула на прорыв к Глазастой. Конечно, все окончилось безрезультатно — никто ее никуда не пустил. Но она уже встала на путь борьбы и не собиралась сдаваться.

«Дорогая Глазастая! — писала Зойка. — Я твердо решила прорваться к тебе, соскучилась и хотела увидеть, чтобы обнять и расцеловать. Но пока меня к тебе не пропустили. Врачи играли мною, как мячом, — один к другому отфутболивал, и никто толком ничего не говорил. Тогда я прорвалась к главному. Ты же знаешь, если я за что-нибудь берусь, мне и море по колено. Я бы к тебе и так пролезла, но у вас прямо тюрьма — двери на запорах, а на окнах решетки. Между прочим, в ваш парк я проникаю запросто, но тебя же не выпускают на прогулки. Да, здесь особый разговор. Тут я познакомилась с одним чудиком из ваших, он старичок, ему лет за двадцать. Тебе будет интересно про него узнать, может быть, выйдешь на контакт.

Когда я решила пробраться в больничный парк, то пошла вдоль изгороди, рассуждая, что где-нибудь обязательно должна быть законная дыра. И вдруг вижу: у изгороди стоит облезлая собака, доходяга номер первый, по ней можно изучать скелет четвероногих, а перед нею на корточках, с противоположной стороны, сидит парень в серой больничной пижаме, тоже худющий, скулы обтянуты желтой кожей, а глаза нервные и испуганные. Он просовывает между железными прутьями руку, а в ней котлеты из вашего обеда, такие дохлые казенные котлетки, облитые белым соусом. А она их глотает, глотает, давится от спешки — типичная бродяга.

Мне всегда таких жалко. Ну где они, скажи ты мне, ошиваются по ночам?… Ладно летом, а зимой? Поэтому, когда я возвращаюсь домой, дверь в подъезде оставляю открытой — пусть, думаю, несчастные погреются, кошки или собаки. У нас живет одна стерва, она меня застукала, когда я камнем припирала дверь, чтобы не захлопывалась, такую вонь подняла!»

Зойка почему-то разнервничалась, погрызла ногти, чтобы успокоиться, и продолжала: «Они меня узрели и оба насторожились. Собака повернула ко мне облезлый зад и похиляла в сторону, будто не она только что глотала эти котлетки. А он встал, последнюю котлетку быстро сунул в карман. Я тоже осторожничала: вдруг он какой-нибудь… ну, в общем, не в себе слегка. Поэтому я чуть отошла от изгороди и ему вежливо, тихо, с улыбочкой: «Здрасте».

Он кивнул, но молчит и позы не меняет, стоит вполоборота, а только глаза косит в мою сторону.

Говорю, чтобы успокоить его: «У меня здесь лучшая подруга… Хотела с нею пообщаться. А не пускают». — И хихикаю для большей убедительности, демонстрирую раскованность, мол, какие странные, что не пускают.

«А это?» — спросил он и ткнул в мою сторону.

«Что — это?» — не поняла я. И подумала: «Да, псих, точно! Надо сматываться».

«Ну халат».

Ой, смех! Тут я чуть не покатилась от хохота. Он испугался, потому что у меня под курткой белый халат, моя рабодежда, я его нарочно напялила, чтобы проникнуть к тебе под видом медперсонала. Хохочу и объясняю, в общем, хохочу больше, чем надо, чтобы он поверил.

А он вдруг как рассмеется, вроде меня: «Они здесь иногда прохаживаются, проверяют… Пошли, я покажу тебе лазейку. Первый сорт, ты в нее запросто пролезешь».

Мы пошли вдоль изгороди, поглядывая друг на друга. Он все время улыбался, и я ему в ответ, а сама струсила: вдруг он меня заманивает? А потом исцарапает морду за то, что я прогнала его собаку. Поджилки трясутся, хотя и посмеиваюсь для вида. Думаю: «Хорошо бы сбежать».

Но не решаюсь, иду, смотрю на него, оба молчим, изучаем, косимся исподтишка. Если со стороны посмотреть, то смешно.

«Вот и лазейка», — говорит, и очень странно смеется, и глаз с меня не спускает.

Вижу два разогнутых прута. «Ну, — думаю, — влипла! Теперь уже и не убежишь, потому что он может броситься вдогонку, а сумасшедшие, конечно, самые быстрые бегуны».

«А я пролезу?»

«Пролезешь, — отвечает. — Сними куртку.» Протягивает неожиданно руки, хватается за мою куртку и ее с меня стаскивает.

Тут я чувствую: попалась! Я в руках дьявола! С одной стороны, я не хотела ему поддаваться, с другой — потеряла всякую волю. Сняла куртку, отдала. Про себя я уже со своей любимой курточкой распрощалась и стала подсчитывать в уме, сколько надо времени, чтобы скопить деньги на новую.

Он стоит смотрит, как я лезу в дыру. Плечи пролезли, а задница застряла. Попятилась.

А он как схватит меня за руку! Ну прямо бешеный! Зубы скалит, кричит: «Дедка за репку, бабка за дедку… Тянут-потянут, вытянуть не могут!» А сам меня тянет, тянет…

«Пропадет, — думаю, — не только курточка, оторвет руку!»

Но в это время он меня протаскивает, и мы плюхаемся на землю. А он веселится: «Тянули, тянули — и вытянули!» — и прыгает вокруг меня, и хохочет.

Глазастая, скажу тебе прямо: выходи с ним на контакт — я такого весельчака еще ни разу не встречала в жизни.

«Тебя как величают, репка?» — спрашивает он.

«Зойкой».

«А меня Иннокентием. Проще — Кешка — пустая головешка. — Он, видно, догадывается, что мне страшно, жмусь как-то, от него отступаю. — Ты, — говорит, — меня не бойся, я не сумасшедший».

«А я и не боюсь. Чего мне тебя бояться?… Вижу, ты вполне нормальный… Тихий. Вежливый».

Он как захохочет диким-диким смехом и говорит: «Пошли искать твою подругу. Если что, не теряйся, ты новая сестра… из процедурной, например, а то тебя в один момент засекут и выкинут».

Мы пошли тебя искать, и вот тут-то выяснилось, что тебя не выпускают на прогулки, что ты, можно сказать, тюремная заключенная. Я хотела уйти, а он говорит: «Останься, погуляй со мной». А сам такой грустный! Мне было его жалко. И я осталась. Мы с Кешкой долго гуляли, не заметили. Он всю жизнь свою в красках рассказал. Интересно. Оказалось, его сюда родители упекли. Он крестился — они его и упекли.

Живешь и удивляешься, каких только родителей не бывает! (Тут Зойка подумала про отца Глазастой, что он отправил сына Колю в специнтернат, что он тоже хорош гусёк, и хотела выбросить фразу про родителей, чтобы не травить Глазастую, но потом передумала — у нее был свой счет к нему — и продолжила письмо.) Кеша — студент политехнического. Учился на химическом, а на четвертом курсе забастовал. «Не буду, — говорит, — больше учиться, не верю в науку». А у них в семье сразу три профессора-химика: дед, отец и мать. Жил паинькой, всегда отличником, победитель городских олимпиад, все им гордились: наследник, талант, надежда семьи. Он никогда ничего не делал самостоятельно, всегда с ними советовался, особенно с мамой. И вдруг как гром среди ясного неба — не буду учиться, и баста! «А что им объяснять, — говорит, — они все равно скажут, что я не прав, а они правы». Хотя, честно тебе скажу, он меня удивил, все только и пишут: наука, наука, и по телику передают, а он в нее не верит. Но что делать — не убивать же его за это.

«Понимаешь, — говорит, — наука сделала много хорошего, но еще больше плохого. Наш город, например, химия, можно сказать, погубила: все отравлено — и вода, и земля, и воздух. И люди отравленные вроде меня, у них поражен аппарат сопротивления».

Он замолчал. Смотрю: у него глаза полны слез. Конечно, я тут же отвернулась, чтобы он не подумал, что я увидела.

А сама так весело замечаю: «Ну как же у тебя нет аппарата сопротивления, когда ты бросил институт всем наперекор?»

«Если бы был, — отвечает, — они бы меня сюда не засадили… А из института я не уходил, не успел — меня выгнали за то, что крестился. И из комсомола исключили… Это был самый веселый момент, все были в отпаде. А потом началась паника, родители испугались и уговаривали меня сесть в психушку, чтобы доказать, что я ненормальный. Мама плакала, а отец сначала кричал, а потом передо мной на колени встал. И я согласился. Ничего во мне нет: ни веры настоящей, ни убежденности. Живу, как трава».

«Ну вот ты бросил науку и ничего не будешь делать? — рассмеялась. — Станешь бродягой?»

«Почему же… Буду делать что-нибудь полезное».

«А что — полезное?» — пристаю. Я с ним запросто, мне с ним было легко.

«А ты что делаешь?»

«На повара учусь», — ответила, а сама испугалась, что он начнет надо мной смеяться.

А он обрадовался, весь засиял.

«Вот здорово! — говорит. — Я тоже буду поваром».

И мы оба стали хохотать. Отчего — не пойму, но было смешно.

После этого я ему поверила и тоже про нас все выложила. Ты не думай, я не просто так, решила потрепаться, мне показалось, что я его знаю сто лет. Все-все выложила.

За исключением, конечно, некоторых подробностей. Про тебя, как ты команду организовала, и про Ромашку и Каланчу, и песни Самурая спела потихоньку, чтобы не привлекать чужого внимания. Я ему всех нас в красках описала. Мне было приятно про вас рассказывать. Вдруг даже показалось, что ничего плохого с нами не было, что это был дурной сон. И с Самураем ничего не случилось, и с тобой, и Каланча нас не закладывала, и Ромашка не откалывалась. Меня пронзило насквозь, как иглой, — ведь могло не случиться того, что случилось!.. Жили мы и беды не знали, да сами себя под нее подвели. Так я подумала и надолго замолчала.

Он, конечно, заметил, что я сникла, в душу не полез, а стал меня нахваливать.

«Ну ты артистка, — говорит, — лицедейка!» (Между прочим, что такое «лицедейка», я не знаю, но молчу: не хотелось выставлять своей дурости.)

«А скоро, — говорю, — вернется Самурай, выйдет из больницы Глазастая, и мы заживем как прежде».

А пока я ему это выкладывала, он все время наклонялся и что-то подымал. Я его спросила: что он собирает?… Он открыл ладошку, на ней лежало пять камушков.

«Ваша компания, — сказал он. — Камушек побольше — Самурай, вот этот — длинный и худой — Глазастая, вот этот — веселый, разноцветный — Ромашка, толстый и грубый — Каланча, а вот этот — шелковистый — ты. — Размахнулся и бросил. И камни разлетелись в разные стороны. — Видишь, в одну точку одновременно горсть камней не бросишь. Так и ваша компания разлетелась кто куда, и ее уже никогда не собрать вместе». — И посмотрел на меня грустными глазами.

Чудик, я тебе говорю. Этими словами он меня не развеселил, но я теперь и сама поняла, что прошлого не воротишь. Но с камушками он ловко придумал, ничего не скажешь, прямо не в бровь, а в глаз, да как следует, с отмашкой.

А потом знаешь что произошло?… Он бросил меня и, не попрощавшись, ушел. Вот как это случилось… Идем бредем по вашему парку, часов не замечаем, а уже, можно сказать, вечереет… И вдруг Кешку как подменили, только что он весь сиял, а теперь я взглянула на него, не узнала. Ну совсем другой, незнакомый, я даже испугалась. А в это время до меня дошло, что кто-то его окликнул: «Кешка-а-а!» Такой звонкий женский голос. Оглянулась, вижу: к нам идет высокая красивая женщина, улыбается, радостно машет.

Нет, не идет, про нее так сказать нельзя, она летела над землей, одна нога в воздухе, а другой она еле касалась земли и тут же отрывала ее. Скажешь, я придумала, но это чистая правда. Не успела я опомниться и что-нибудь сообразить, как она остановилась рядом, обняла Кешку, а тот сказал: «Здравствуй, мама!» Она окинула меня внимательным взглядом, поздоровалась со мной, потом говорит: «Кешка, милый, я по тебе так соскучилась! — Повернулась ко мне: — Извините…» Мол, нам не до вас. И они ушли. А он мне даже ни полслова после нашей длинной беседы. Я потом увидела их, когда шла к дыре в заборе, они сидели на скамейке, перебивая друг друга, смеялись и весело трепались. Только что ругал ее, а теперь все было наоборот. Что ты на это скажешь?

И все-таки он чудик, говорю тебе. Если он к тебе прорвется, ты с ним поговори, не отворачивайся и не прогоняй. Уйми свою гордыню, подруга, мой тебе совет. Чувствую, он хороший, только его окружает тайна.

Да, так насчет главного врача. Меня, конечно, к ней не пускали, но я проскочила на дурочка, шмыгнула в открытую дверь, и все. Секретарша, злющая старуха, ворвалась следом и кричит: «Эмма Ивановна, это хулиганка! Она без разрешения».

А я как закричу на нее: «А не пропускать меня целую неделю — это что?»

И смотрю в прозрачные очи главной. Ну, я тебе скажу, она тоже тип. Ты, конечно, с нею встречалась? Помесь крокодила и лисы. Она когда узнала, что я к тебе, сразу усадила меня в кресло, чаю с печеньем предложила. Представляешь?!

«А вы кто ей?»

«Подруга, — отвечаю, — одноклассница, вместе проучились восемь лет».

«Дружили?»

«Не разлей вода», — отвечаю.

«А теперь?» — спрашивает.

«Теперь я в училище».

«Значит, вы когда-то дружили, и ты поэтому решила ее навестить?»

«Почему, — отвечаю. — Мы и сейчас не разлей вода».

И вот тут она стала меня про твои привычки расспрашивать, про то да про се, ласково заулыбалась, слова как из соловьиного горлышка вылетали.

«Ох, — думаю, — охмуряют, хотят сделать стукачом, хотят, чтобы я раскололась и что-нибудь рассказала про тебя им необходимое». Я же тебе говорю, она сколопендра, но сама виду не подаю, что догадалась, тоже вежливо улыбаюсь и прошу:

«Пропустите меня к ней, пожалуйста. Я ее повеселю». — Это тебя, значит.

«Нет, не имеем права: ее отец возражает. Говорит, вы на его дочь дурно влияете».

«Лично я? — спрашиваю. — С чего это вы взяли?»

«Лично про тебя он ничего не говорил, — ответила она, — но, с другой стороны, ваши дороги разошлись. Ты — в ПТУ, она осталась в школе. Что между вами общего?»

«А это уже не ваше дело!» — разозлилась я.

И тут я совсем сорвалась, не выдержала. Заорала: «Что я, прокаженная, что ли, раз учусь в ПТУ?! Думаете, раз там, то бандитка или проститутка, да?! А у меня все органы нормальные, и я не заразная, учусь на повара, и нас все время проверяют!»

В общем, как понимаешь, мы ни до чего не договорились, друг друга не поняли и разошлись. Между прочим, странно: твой отец ни разу не разговаривал со мной, а сделал такие неприятные выводы.

Ну, ладно, поживем — увидим. А пока, дорогая подруга, поправляйся и укрепляй свое здоровье. Как видишь, без крепкого здоровья у нас не проживешь. Твоя Зойка».

… Письмо оказалось длинным и напомнило Зойке о многом, о чем бы она не хотела знать. Зойка спрятала письмо в конверт, старательно заклеила, чтобы там не вздумали прочесть. Она слышала, что врачи в психушках читают письма больных.

… Последние две недели Зойка сама не своя — Костя вернулся. Они его вместе с Лизой встретили на вокзале, привели домой к праздничному столу. Зойка заметила, что это было совсем некстати — Костя поковырял безразлично вилкой в салате, сказал, что ему охота спать, и завалился на тахту, повернувшись к ним спиной. Спина у него была худая, и Зойка поймала себя на том, что вслух считает его позвонки, которые выпирали сквозь рубашку. Лизок моргнула ей, и Зойка слиняла. Пришла домой и стала ждать: а вдруг он отоспится и позвонит.

Так прошли две недели. Зойка ни о чем не могла думать, только о Косте. Целыми днями дежурила у телефона или стояла у двери, стараясь подкараулить, когда он уходил или возвращался, часто пропускала занятия в училище. Иногда она проникала к ним в квартиру: ей необходимо было увидеть Костю. Но ничего хорошего из этого не получилось.

… Зазвонил телефон. Он разорвал позднюю вечернюю тишину. Зойка как бешеная бросилась, чтобы опередить Степаныча: а вдруг ей звонил Костя? Отца она чуть не сбила с ног, протаранила его, откинув в узком коридоре к стене, он едва устоял на ногах.

— Алло! — звонко сказала Зойка с надеждой в голосе.

Ей ответил совсем не Костя, а какой-то нереальный, тихий, далекий голос. Но она все равно почему-то выкрикнула:

— Костик, я тебя слушаю!

— Привет, Зойка, — ответил голос. — Ты что, совсем ку-ку?

Зойка узнала: Глазастая! Ну конечно, она, но не поверила, что это возможно. Ведь только вчера она отвозила ей в больницу передачу, и там все было глухо. Глазастая сидела за решеткой и под ключом. Кешка, по ее просьбе, сбегал к Глазастой, попросил, чтобы та написала записку, но к Глазастой ему прорваться не удалось, и записку та не написала.

Зойка неуверенно спросила:

— Глазастая?

— Ну я…

Зойка обрадовалась, засияла:

— Тебя выпустили?

— Нет, — ответила Глазастая все тем же тихим голосом. — Здесь автомат на лестнице.

— Автомат? — удивилась Зойка. — А что же ты раньше не звонила?

Глазастая помолчала, потом нехотя призналась:

— Двушек не было.

— Ну ты даешь! Я бы тебе их сколько хочешь накидала. У меня их навалом.

Глазастая не ответила. Зойка испугалась, что та бросила трубку, и закричала:

— Эй, Глазастая, ты где?… Что молчишь?

— Тут я, тут… Про двушки сочинила. Не хотелось звонить. Язык не ворочался.

Зойка примолкла, не знала, что сказать.

— Ты мне нужна для одного дела, — начала Глазастая. — У меня идея. Ты должна мне помочь.

— Сейчас или когда выйдешь? — спросила Зойка. — Я готова.

— Сейчас, — ответила Глазастая и добавила шепотом, по слогам: — Я должна отсюда сорваться. Мне Колю надо спасать…

— Усекла, — испуганно произнесла Зойка, лихорадочно соображая, что все это значит.

В коридор выглянул Степаныч:

— Зойка, не грызи ногти. Кому говорят! Уши оборву!

— Отстань, — отмахнулась Зойка.

У нее в голове роилась сотня вопросов: почему Глазастая не может просто выписаться, неужели еще не поправилась, неужели снова может перерезать себе вены, и что на все это скажет ее отец, и куда она собиралась срываться? Но ничего этого она не спросила — не хотела огорчать Глазастую вопросами. «Когда захочет, сама все расскажет», — подумала Зойка.

— Хорошо бы еще Самурая подключить, — попросила Глазастая.

— На него не рассчитывай. Он знаешь какой стал. Зверь. Меня в качку от него бросает. Тут такие дела разворачиваются, хоть стой, хоть падай. Тебя от телефона не гонят?

— Нет. Все наглотались пилюль и дрыхнут. А я на лестнице погасила свет. Дымлю. Спасибо тебе за курево.

— А тебе не вредно?

— Господи! — вздохнула Глазастая. — Жить вреднее, чем курить.

Зойка представила, как Глазастая сидит в полной темноте, ночью, а ведь там, в больнице, разные люди, и ей стало страшно. Вдруг какой-нибудь там тип не в себе нападет на нее.

— Глазастая, а тебе не страшно? — осторожно спросила она.

— Нет. Правда, здесь мыши бегают! — хихикнула Глазастая. — Но они меня не схватят. Я сижу на подоконнике.

— Если хочешь, я тебе кое-что расскажу, — неуверенно предложила Зойка, зажгла на всякий случай в коридоре свет и заглянула в комнату, чтобы увидеть Степаныча.

— Давай, — ответила Глазастая, — а то у меня бессонница.

Зойка подумала: «Ну дает Глазастая, бессонница!» Она даже не знала, что это такое, вечером падала на подушку и засыпала до будильника.

— Ну, слушай, Глазастая. Только тебе.

Зойку сразу залихорадило. Ведь до сих пор она ни с кем не разговаривала про Костю. А тут Глазастая подвернулась на счастье, она была рада ей все рассказать. Глазастая — человек, она не предаст и смеяться над ней не посмеет.

— Вчера вхожу к нему. Лежит на тахте. Дымит. Под банкой. Глаза бешеные, и в комнате пахнет спиртным. Ты удивишься, когда узнаешь, кто его спаивает.

— Не представляю.

— Куприянов. Вот кто. Они теперь друзья. Куприянов его понимает лучше всех, потому что знает, что такое зона.

— Вот подонок! — злится Глазастая. — Посадил и еще издевается. В душу залезает. Мразь милицейская! Лошадиная морда! Ненавижу!

Зойка продолжает:

— Я ему вежливо говорю: «Костик, здравствуй». Улыбаюсь. Не знаю, почему так его называю — «Костик», как и Лиза. Он этого не любит, выходит, я его дразню. Ну вырывается. А он не отвечает, косит на меня глаза, злые-презлые, прямо не человеческие, а волчьи. И вдруг объявляет: «А хочешь, я тебе сейчас врежу так, что в стену вклеишься?» Нутром чувствую: не шутит, прячусь за улыбочку, спрашиваю: «За что?» А он ухмыляется, отвечает: «А ни за что. Просто так, врежу, и все». Лениво так встает и наступает на меня. «Надо бежать!» — думаю, а сама стою, дура.

А он подходит вплотную и как двинет мне в челюсть… Знаешь, Глазастая, какое у него было лицо — убийцы! Вот что с ним колония сделала. У него на спине шрам от ножа и два зуба впереди выбиты. Он поэтому шепелявит. — Зойка жалобно всхлипнула.

Тут она впервые услышала резкий голос прежней Глазастой:

— Не распускай сопли! За битого двух небитых дают!

Зойка обрадовалась словам Глазастой, засмеялась, ей легче стало, и она продолжала свой рассказ:

— Пролетела я всю комнату, стукнулась головой о стену, так что искры из глаз вылетели, вскакиваю и убегаю. Дома — в рев. Сама понимаешь, обидно. Ты меня слушаешь, Глазастая?

— Слушаю, — еле слышно шепчет Глазастая.

— Мне бы к нему больше не ходить, ну забыть про него. А я каждый день тащусь, чтобы его хотя бы на полминуты увидеть. Дура я, дура! А у меня, между прочим, синяк во весь подбородок. Степаныч спрашивает: это у меня отчего? Отвечаю: «Упала». — «Странно ты, — отвечает, — падаешь». Представляешь, если бы он узнал, кто меня стукнул? Об этом подумать страшно. Степаныч спокойный, спокойный, а когда входит в ярость, его не остановить. Честно тебе скажу: когда он меня ударил, я к этому не была готова. Не знала, как реагировать. Потом подумала: «Не пойду больше к нему никогда!..» А потом — пошла. Гордости во мне никакой!.. Подумала вдруг: «Если он так сделал, значит, с ним плохо и его нельзя бросать…» Как ты думаешь, я права? — Зойка спросила и испугалась. Вдруг Глазастая скажет, что она не права. Что тогда делать?… Она ведь все равно не сможет бросить его.

Но Глазастая произносит совсем неожиданное:

— Не бросай его, Жабочка, не бросай.

Зойку ударило своей нежностью слово «Жабочка». Ее так только Глазастая звала.

— Ну а дальше — больше, — продолжает Зойка. — Лизок приходит домой после работы в шесть. А Костя, я заметила по часам, уходит около шести. Каждому понятно, что он сваливает, чтобы с ней не встречаться. А она этого не понимает — и все! Ее заклинило. Спешит, летит. Врывается, а его и след простыл. Только дымом от сигарет воняет. А тут она купила ему новые кроссовки. Чешские, с липучками. Она когда увидела кроссовки, то заняла очередь и побежала одалживать монету. А ни у кого лишних нет. У них на заводе, когда приезжает торговля, все сатанеют, ни у кого копейки не выпросишь. Люди! А ей знаешь как охота угодить Косте. Бежит к одному типу, он ее всегда клеит, не хочется, но что поделаешь. Прибегает, подкатывается, улыбается, закатывает глазки, она умеет, контактная, а он ее сразу начинает лапать, за грудь хватает, подлец, в шею целует, а ей приходится хихикать, терпеть, чтобы не обидеть его. Ну, в общем, деньги у него она вырывает. Бежит обратно в очередь, а ее не пускают: где, мол, пропадает, знаем мы таких ловких! Ее выпихивают, а она ввинчивается обратно. Чуть дело не доходит до драки, представляешь, сколько унижений, и все из-за Кости. Ну народ, ну народ, звереет! В общем, Лизок вырывает кроссовки. От счастья, говорит, прижимает их к груди, как ребенка, а потом целует, как маленького Костика.

Несется домой, сбивает встречных, думает: вдруг Костик дома, а она ему кроссовки в нос, и он закачается от счастья и упадет ей в объятия. Загадывает на это — она все время загадывает на удачу, ждет чудо-юдо. Ну, например, Костик ее встречает на пороге дома веселый, как раньше. Или похлеще: она застает Костю с Глебовым, те сидят в обнимку и мирно беседуют. Представляешь?!

— Типичный «совок», — презрительно цедит Глазастая.

— Значит, она влетает в лифт, — продолжает Зойка, — закрывает глаза и считает до двадцати одного — это ее волшебное число. Выходит из лифта, как лунатик, с закрытыми глазами, на ощупь открывает двери и кричит: «Костик, твоя мамочка пришла-а-а!» И ждет. Тут, конечно, ни ответа ни привета.

— Ой, умру от этой престарелой задницы!.. — стонет Глазастая.

— Глазастая, тебе не надоело? — Зойку лихорадит.

— Нет. Я здесь хорошо устроилась. Сижу на подоконнике, болтаю ногами.

— Лизок ставит кроссовки в центр комнаты, чтобы Костя сразу их увидел, ждет его, ждет, а его нет. У окна торчит, сторожит, потом тащится к нам — все двери оставляет настежь, чтобы услышать, если он заявится. Тащится обратно, я за ней. Подходит к зеркалу, румянится — макияж у нее на первом месте. И тут дверь — хлоп! Я сразу вскакиваю, чтобы уйти. Лизок меня не задерживает. Проплываю мимо Кости, он на меня ноль внимания. Понимаешь, какие у нас взаимоотношения?

— Понимаю, — глухо отвечает Глазастая.

Зойке кажется, что Глазастая отвечает ей с трудом. Она молчит, слушает. В трубке раздаются ритмичные удары: стук, стук, стук…

— Чего это? — пугливо спрашивает она. — Кто-то стучит? Ты слышишь?…

— Это я по стенке ногами бью.

— А-а-а… — тянет Зойка, снова представляя Глазастую одну на темной лестнице, где мыши шныряют и сумасшедшие бродят. Продолжает тихо, словно боится, что ее кто-то услышит: — Значит, Костя появляется перед Лизой, а на нее не глядит. Она рассказала мне: «Вдруг чувствую на своем лице, ну кожей чувствую, что меня обдает холодом, а на улице ведь тепло, а меня холодом, ну прямо мороз по коже». Представляешь, Глазастая, она догадывается, что это от него веет таким холодом при виде ее. Ужас, правда? Лизок не подает вида, что он ее обдает холодом, щебечет, ты же ее знаешь: «Костик, золотой мальчик, золотце мое, ужин готов».

— Золотые детки в золотые времена, — вставляет Глазастая.

Зойка хихикает, ей нравится, как острит подруга. Потом вспоминает последний разговор с Лизой и обрывает смех.

— Тут, понимаешь, какое дело, — шепчет Зойка. — Она себя виноватой считает… Ей иногда хочется остановиться на улице в толпе, упасть на колени и закричать: «Посмотрите на меня, люди!.. Я посадила своего сына в тюрьму!» Понимаешь, ей надо себя опозорить, чтобы кто-нибудь заорал на нее, или кто-нибудь ударил, или бросил в нее камнем.

Зойка вновь замолкает. До нее долетает храп Степаныча. Она теряет нить разговора, отчаяние овладевает ее душой.

— Ну, давай дальше, про кроссовки, — просит Глазастая.

— Давай, — спохватилась Зойка. — Ну, в общем, когда он отказывается от ужина, то Лиза начинает к нему приставать: почему ты не хочешь ужинать, где ты поел?… Она всегда себя ругает за то, что пристает к нему, а сама пристает. А Костя не отвечает, садится на тахту и замечает кроссовки! Представляешь?… А они правда законные… Лизок от радости улыбается, ждет, что он скажет, как схватит обновку и начнет примерять. В общем, она стоит и от радости балдеет. А он молчит, до кроссовок не касается, ложится на тахту, повернувшись к Лизе спиной. Тут Лизок не выдерживает, садится рядом, на самый кончик тахты, чтобы ему не помешать, и спрашивает: «Костик, что с тобой? Ты не заболел?»

Он оставляет ее вопрос без ответа. Она протягивает руку, кладет ладонь на его плечо, он дергается — отстань, мол. «Ну, расскажи, — просит Лиза. — Я ничего не понимаю. Что с тобой происходит?» Она спрашивает его вежливо-вежливо, а он отвечает грубо: «Отвяжись. Нечего рассказывать». Тут она бабахает не вовремя: «Но я вижу. Тебя узнать нельзя». Он хохочет и со злостью кричит: «Какая наблюдательная!»

— Засранка твоя Лиза, — говорит Глазастая. — Ну что она к нему в душу лезет, не дает очухаться?

— Может, и засранка, — отвечает Зойка, — а что ей делать, сама подумай… Она говорит ему: «Я хочу тебе помочь… Я все для тебя сделаю!»

Вот тут он как взметнется, как вскочит. Лицо перекашивает злоба, как заорет: «Ты мне один раз уже помогла!.. Я был слепой телок, а ты меня научила!.. Ты во всем виновата!.. Ты!.. Ты!.. С твоим идиотским «все будет хорошо, все будет замечательно»! Что ты лыбишься?… Ну что ты пасть открыла? Ненавижу тебя!.. Ненавижу этот город!.. Ненавижу эту проклятую страну!» — «Тише! — просит Лиза. — Тише, тебя посадят!.. Чем тебе не нравится наша страна, у нас хорошая страна». — «Пусть посадят! — орет Костик. — Пусть убьют!»

А она ему в ответ без всякой обиды: «Костик, за что ты так на меня? Ведь я твоя мама. А ты не прав, — говорит, — к тому же. Разве я такая, как раньше? Если ты посмотришь на меня добрыми глазами, то увидишь: я изменилась. Я другая! Глебова из-за тебя бросила, хотя он мне все простил. Но я ни разу, ни полраза с ним не встретилась». А он ей между глаз: «Ничего. Нового найдешь».

Представляешь, как ей обидно? Жалко ее, она правда бедная. Похудела, все время мечется туда-сюда, полночи печатает, деньги тоже нужны, полночи бродит по комнате или тихонько сидит в ванной, плачет и курит. А ходит она почему-то боком, как бы пытается проскользнуть везде незаметно. Говорит мне: «Чувствую, Зойка, скоро сердце у меня лопнет». А он ей: «Нового найдешь». Он умеет в угол загнать. Он просто ее растоптал. Она ему: «Я понимаю, Костик, я все-все понимаю — ты такое пережил». А он: «Что ты понимаешь, — с жутким пренебрежением к ней. — Что ты понимаешь? Разве это можно понять, это нужно самому испытать».

— И вот тут-то, Глазастая, все и случилось! — сказала Зойка.

— Что случилось? — спросила Глазастая.

— А то, — с угрозой в голосе произнесла Зойка. — Сейчас услышишь… Полный отпад… Когда он говорит Лизе, что все надо испытать самому, она ему отвечает: «Конечно, ты, Костик, прав… Чтобы тебя понять, нужно все самому пережить. Ты прав… Но я все-все сделаю для тебя!.. Все-все! Чтобы ты забыл про это и стал как прежде. Ты будешь еще радоваться — вот увидишь!» Тут он ударяет ее как хлыстом: «Замол-чи-и-и!» Так орет, что у нас слышно, мы со Степанычем обалденно застываем. Страшным, нечеловеческим голосом орет: «Замол-чи-и-и!.. Ничего мне от тебя не надо!.. Не лезь ко мне! Поезд ушел!..» И как загудит, изображая поезд: «У-у-у-у!» Я ухо к стенке, Степаныч меня оттаскивает: нечего подслушивать, а я вырываюсь: вдруг он там ее начнет убивать. А он вопит: «У-у-у-у!» Ну, бешеный, псих ненормальный!.. — Зойка осекается. Ей стыдно перед Глазастой, что она про психа говорит.

— Ты что замолчала? — Глазастая догадывается, почему Зойка молчит. — Валяй, не обращай на меня внимания. Ну, я тоже псих, ну и что?… Знаешь, сколько сейчас психов развелось?… Каждый нормальный человек — псих.

— Точно, — подхватывает Зойка. — Я тоже псих… Ну, в общем, он ей говорит: «Живи так, чтобы я тебя не замечал». — «Чтобы не замечал?!» — шепчет Лизок. Она сдерживается из последних сил, чтобы не заплакать, потому что боится Кости. Вот до чего он довел родную мать! «Не за-ме-чал», — повторяет по слогам, заикается, буквы, говорит, забывает: «Не за-ме-чал…» У нее хрустит что-то в груди, громко так — хруст! — и она вдруг понимает, что становится другой, будто у нее чужие руки и ноги, и внутри, в груди, все чужое, и голос чужое твердит не переставая: «Не за-мечал!.. Не за-ме-чал!» До нее наконец доходит, что это неправильно. Как она может жить, не замечая его? И она спрашивает: «А как же тогда?!»

Он не отвечает, и она начинает быстро одеваться, не понимает, зачем и куда собирается бежать на ночь глядя. Ничего не понимает. Натягивает пальто, бегает по комнате, потом выкрикивает: «Вот увидишь! Я и это сделаю для тебя!»

Она рассказывала, этот план у нее сам собой появился. Понимает: только так она вернет Костю к их прежней жизни.

— Какой план? — спрашивает Глазастая. — Я что-то не поняла.

— Счас поймешь, счас, — глотая буквы, торопится Зойка. — Лизок выскакивает из дома, хватает кирпич, у нас их во дворе полно, для ремонта дома сбросили, так она хватает кирпич и несется по ночной улице. А вокруг ни души, а она несется. Ты когда узнаешь, что она задумала, закачаешься…

— Ну, — говорит Глазастая хриплым срывающимся голосом, — давай быстрее. А то я нервничаю.

— Бежит она, бежит по улице, видит одинокого мента. Стоит под уличным фонарем около нашего универмага. Она бежит к нему, кирпич свой прячет, останавливается перед витриной. Видит в витрине звезды, луну… и свое отражение. И как шарахнет кирпичом! Говорит, целилась прямо себе в голову, в лицо, говорит, в этот момент себя ненавидела. Стекло как рухнет и рассыплется на мелкие осколки! Мент свистит в свисток. А она бросается бежать от него. Она, говорит, и не думала убегать, а вдруг побежала. Мент сначала пугается, когда она стукнула кирпичом по стеклу, а когда увидел, что она убегает, сразу успокаивается — и за ней! И как стукнет ее в спину, да еще изо всех сил. Ну, Лизок с размаху падает коленями и руками на асфальт и разбивается в кровь.

— Сколько подонков!.. — цедит Глазастая. — А ты удивляешься, что мы психи.

— А мент подымает ее и свистит без перерыва, — продолжает Зойка. — Выкручивает ей руки и орет: «Пьяная стерва!.. Что задумала, курва!.. Стекла бить?! Ну, я тебе разобью!» — и врезает ей кулаком между глаз. Лизок снова падает, он опять подымает ее, а она отбивается, царапается, вырывается, кусается. Мент балдеет от ярости. Ставит ее на ноги, а она садится на тротуар или вообще ложится. Он пинает ее сапогом, у нее на заднице знаешь какой кровоподтек, громадный, сначала был сине-красный, а теперь черный с желтыми разводами. А когда он пинает ее сапогом, то она этот сапог обхватывает руками, и мент тоже падает. Представляешь? Тут она видит, говорит, вполне соображая, рядом его лицо. До этого она ничего не соображала, а тут вдруг у нее в голове просветлело, и видит лицо мента и очень удивляется, потому что он совсем молодой, он ей кажется чуть старше Костика, а такой злой и дерется. И это на нее действует, и она смотрит, смотрит на него, а он, представляешь, не смущается под ее взглядом и отвешивает ей увесистую оплеуху. А она ему кричит: «Ну, убей меня, убей!» — и вырывается.

А в это время подъезжает патрульный на мотоцикле, и мент хватает ее за воротник пальто с такой силой, что отрывает его. А второй мент, который приехал на мотоцикле, смеется и говорит: «Ты что, с пьяной бабой не можешь справиться?» Тогда первый мент снова хватает Лизу, хлещет ее куда попало и орет: «Сволочь!.. Стерва!.. Пьянь!» — и никак не может запихнуть в коляску. «Ну ты, деревня!» — говорит второй милиционер, слезает с мотоцикла и врезает Лизе так, что она оказывается в полной отключке.

Ну, в общем, в милиции увидели, что Лизок никакая не пьяная — тоже, конечно, не сразу; ее сначала без всякого разбора запихнули в предварилку, а допрос снял через несколько часов, под утро, дежурный. Она ему рассказала, что у нее был нервный срыв на семейной почве и она почти ничего не помнит — как схватила кирпич, как бежала, как разбила витрину. Она рассказывает ему, а он смотрит на нее, ухмыляется. Не верит. Посылает ее на экспертизу в больницу. Там пишут справку: «Никакого алкоголя в организме не присутствует». Мент балдеет, ничего не может просечь: как это, не пьяная, а витрину разбила?… Что-то тут не так. Ну, составляет протокол, Лиза его подписывает, и он отправляет все это дело в суд, и она понимает, что стала теперь уголовной преступницей. Радуется. Чего хотела, того добилась — сравнивается с Костей. Мент ее спрашивает, чего она улыбается. А она не отвечает, улыбается. А Костя в это время спит себе спокойненько и ничего не знает о своей мамашке. И вдруг ему звонят из милиции и вызывают туда с Лизиным паспортом.

Теперь ей надо уплатить за разбитую витрину триста рэ и за злостное хулиганство еще сто. И на работу из милиции пришло письмо. Там они расписали во всех подробностях про нее и вроде того, что у нее случился срыв, а от себя почему-то добавили: неизвестно после какой пьянки-гулянки — это, мол, трудовому коллективу лучше знать. А у нее на работе, у Лизы, есть один вредный тип, он все время за правду борется, так он это письмо из милиции пропихнул в заводскую газету, чтобы все прочитали. Представляешь ее положение?… Конец света. А домой их знаешь кто привез?… Удивишься — тот же Куприянов! Он теперь на колесах, у него свой «жигуленок». Вот он их и прикатил. После этого два раза наведывался, один раз с бутылкой, когда Лизок была одна дома. Давал ей юридические советы, как себя вести в суде. Предложил устроить Костю на работу. Снова начал ее клеить. А та забыла про все и пускает его в дом.

— Ну курица! — зло сказала Глазастая. — Когда выйду из больницы, первым делом угоню у него колеса и разобью.

— Что ты! С ним лучше не связываться, — испугалась Зойка. — Он обязательно докопается, кто это сделал.

— А я не боюсь, — ответила Глазастая, — пусть докапывается. Поиграем в кошки-мышки, кто кого.

— Нет, что ты, Глазастая, не надо! Он страшный! От него всего можно ожидать. Вот послушай. Я не хотела тебе про это говорить, но раз так… Мы сидели с Лизой вдвоем. Было уже поздно, Костю ждали. И я ей говорю: «Теть Лиза, ну зачем вы Куприянова пускаете, он же — гад». Прямо так и бабахнула — гад! А я сидела спиной к двери, а она лицом. И вдруг вижу: она встает, глаза расширились от страха и смотрит мимо меня. Я тоже оглянулась… А в дверях… Куприянов. Стоит, ухмыляется. «Ты как вошел?» — спросила Лиза. «А там дверь была открыта, — ответил. — Вы, женщины, народ легкомысленный, не боитесь ни бандитов, ни жуликов. А между прочим, зря. Они не только в сказках живут». Подошел ко мне, потрепал по щеке и вдруг как ущипнет. Мне больно — я вскрикнула, а он рассмеялся.

А он все наврал про открытую дверь. Я точно помнила: когда заходила, дверь плотно закрыла и слышала, как замок щелкнул. Я обратила на это внимание, потому что когда я вышла, то в подъезде не горел свет, и мне показалось, что в темноте кто-то притаился. Ну точно. Я слышала чье-то дыхание, даже крикнула: «Тут кто есть?» Никто, конечно, не ответил, и только Лиза открыла мне, я сразу за двери. Значит, он стоял в подъезде, а когда я закрылась, отмычкой отпер, вошел и подслушал наш разговор. Так он знаешь что после этого сделал? Решил меня убрать!..

— Как — убрать? — не поняла Глазастая.

— Ну… убить, понимаешь?… Подстерег около дома, а когда я стала переходить улицу, рванул на меня машиной. Я еле отскочила. А он открыл двери и смеется. «Я, — говорит, — хотел тебя попугать…» Потом схватил меня за руку, как сжал и говорит: «Со мной лучше дружить, поняла?… Еще раз меня обзовешь гадом — кранты тебе…» Хлопнул дверью и уехал. А я и вправду почувствовала, что он может убить запросто. Так что ты, подруга, держись от него подальше.

— Это уж мое дело, — ответила Глазастая. — Ты меня предупредила, я намотала, а дальше разберусь сама. Ну, продолжай, а то скоро обход дежурного врача.

— Ладно, — заторопилась Зойка, — скоро конец… Костя вначале проявил себя нормально. Когда они вернулись из милиции, усадил ее на стул — ноги у Лизы не слушались, — стянул разодранные колготки, смазал колени йодом, напоил чаем и уложил в кровать. Вдруг спросил: «Тебя что, мент ударил?» Она ему ответила, что не помнит, вроде бы стукнул ее и орал: «Пьянь!» Тут Лиза рассмеялась, про «пьянь» — это у нее вроде как юморок. И тут, говорит Лиза, что-то в лице Кости дрогнуло, вроде у него слезы набежали, но он сразу же резко от нее отвернулся. Я считаю, это возможно, а ты?

— А я в этом уверена, — ответила Глазастая. — Слаб человек.

— Но это в нем мелькнуло и пропало… — вздохнула Зойка. — Он снова озверел, когда Лиза спросила: «Испугала я тебя?» — «Не обрадовала, — ответил. — Зачем ты это сделала?» Она промолчала. Ей вдруг стало стыдно, когда она вспомнила все, но призналась. «Я, — говорит, — хотела, как ты, все пройти. Ты, Костик, не сердись. Глупо. Моя жизнь — одна глупость».

Зойка замолчала. В ее ушах теперь беспрерывно стоял голос Лизы, нет, он был не жалостливый и не печальный, а какой-то проникновенный, звучал в Зойке и мешал ей спокойно жить.

— А потом, Глазастая, Лизок завела свой старый разговор, и он опять озверел. Говорит она ему вдруг, что, когда ее схватил мент, она поняла: можно жить! И он будет играть на саксофоне. Станет настоящим музыкантом. У него, говорит, вся жизнь впереди. И вдруг, как дурочка ненормальная вроде меня, запела: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди, ты только надейся и жди!» Представляешь, как он озверел?! Заорал: «Ну ты непробиваемая!» Вскочил, схватил саксофон, распахнул окно, чтобы его выбросить.

— И выбросил?! — спросила Глазастая.

— Нет, не смог. Сунул Лизе саксофон и крикнул: «Продай его!.. И чтобы больше ни слова про это! Усекла?…» А тут я услышала через стенку, что он это орет, и думаю: надо сходить к ним, хотя мне и страшно. Но надо же чем-то помочь Лизе, не стукнет же он меня при ней. В общем, набираюсь храбрости, звоню. Сама трясусь. Прямо колотун. Но уже заранее приготовила улыбочку. А он открыл дверь, глаза бешеные, губы ползут вбок, кривятся, и дырка в зубах видна. Обычно он теперь никогда не разжимает губ.

— Он поэтому и не разжимает, чтобы дырку никто не видел, — догадалась Глазастая.

— Точно. Ты права… «Счас, — думаю, — порвет меня на куски». А он ничего, повернулся и ушел на кухню. А я вплываю в комнату. Вижу, Лизок лежит в кровати. Удивляюсь, спрашиваю: «Теть Лиз, вы что, заболели?» Я же еще не знала, что случилось, это потом она мне все выложила. А она не откликается, лежит в обнимку с саксофоном и укачивает его, как ребеночка. Я застываю, пугаюсь: что это она? Смотрю. Не шевелюсь, ничего не говорю.

А она качает, качает саксофон — вот так она укачивала Костю, когда он был маленьким. Вдруг слышу ее голос: «Зоя, не грызи ногти, ты же обещала». А я правда ей обещала, но я отключаюсь, грызу не замечая. Смотрю на нее: она манит меня пальцем. Подхожу, наклоняюсь, а самой страшно, она шепчет на ухо: «Посмотри, что там делает Костя? Только тихонько, чтобы он тебя не увидел». И отталкивает меня, чтобы я шла. Мне ее поручение не очень, но ползу. Заглядываю на кухню. Костя стоит у окна ко мне спиной. — Зойка замолчала. Она вспомнила, что тогда подумала, ей захотелось сказать об этом Глазастой. У нее от волнения перехватило дыхание, и она почему-то коротко, смущенно, стыдясь самой себя, рассмеялась, но все же решилась: — Ты не будешь смеяться, если я тебе что-то про себя расскажу?

— Не буду, конечно. Валяй, — ответила Глазастая.

— Костю мне стало жалко, когда я его увидела. Вот что… Плечи опущенные. Руки болтаются как плети. Нечесаный и нестриженый. Ну просто доходяга. А на затылке, в этот момент я заметила, — седая прядь. Представляешь? Подумала: он же сейчас один на всем белом свете. Тут я сразу забыла, как он мне отпустил оплеуху. Захотелось подойти к нему и прижаться, чтобы его боль перешла ко мне.

Зойка замолчала, пораженная собственным признанием, но она себя не осуждала, наоборот, ей стало как-то легко и радостно.

— Ты меня слушаешь? — спросила она.

— Слушаю, — почему-то мрачно ответила Глазастая.

— А что бы ты сделала на моем месте?

— Не знаю, — еще больше помрачнела Глазастая. — Ничего бы, наверное, не сделала. Постояла бы как дура и ушла.

— И я ничего не сделала. Вернулась к тете Лизе. Та уже встала, открыла шкаф, мы обе вздрогнули, когда он скрипнул, спрятала туда саксофон, накрыла его пледом, а мне сказала: «Ты уходи теперь, а я к тебе скоро приду и все расскажу».

И вправду пришла. Но только, представляешь, я ее не узнала! Всю жизнь ее знаю: она меня в коляске катала, час тому назад беседовала, а не узнала. Стоит передо мной незнакомка. Хочет войти в дверь, а я думаю: куда она лезет? Но тут она улыбнулась и стала похожа на бабу Аню, только молодая, а я же молодой ее никогда не видела. Тут я просекла. Полный обвал — это же Лизок так изменилась. Спрашиваю: «Теть Лиз, что с вами?» — «Со мной, — говорит, — произошло чудо». И снова улыбается, но как-то совсем по-новому, не губами, а словно светится.

Рассказывает: «Когда ты ушла, я стала ломать голову, как мне помириться с Костей, на какой козе к нему подъехать, думала-думала, ничего не придумала. Хожу по комнате из угла в угол, выкручиваю себе руки, а ничего придумать не могу. Поняла: достигла предела, погибаю! И вдруг столкнулась сама с собой — в любимом зеркале увидела собственный портрет в полной красе. Морда заплаканная, опухшая, ресницы потекли, румяна на щеках в подтеках, губы без помады белые, она их, проклятая, выела. Волосы слежались комком. Крокодил! Встретишь ночью — начнешь заикаться. Причесалась, тряхнула кудряшками. Схватила помаду, чтобы стереть печать милиции, морду протерла огуречным лосьоном, подкрасила ресницы, в общем, навела марафет по всем правилам. Старалась изо всех сил, чтобы Костик не испугался моего вида. Решила, что в порядке, и собралась с духом, чтобы пойти к Косте. Надо же было его успокоить, уложить спать, накормить.

Толком, конечно, ничего не придумала, но решила: ничего, сойдет, утро вечера мудренее. Потом позвоню от вас бабе Ане, у нее голова светлая, поговорю с ней, строго так поговорю, не буду с ходу ее предложения отталкивать, пусть она мне все выскажет, поступлю, как она велит. Послушаюсь свою старушку. Чуть повеселела. Пошла к Косте, по дороге еще раз заглянула в зеркало.

Боже мой, что же я увидела? Не женщина, а какая-то кикимора. Стала рассматривать себя и вдруг поняла: вот такая я и есть, давно такая, только я видела себя другой, какой давно и не была. Вот ведь как человек живет в обмане, льстит себе. А тут у меня пелена спала с глаз, я увидела себя во всей красе. Видно, глаза просветлели. Лицо показалось чужим и неприятным: понурое, взор пустой, нос заострился, губы стали тонкими. Помнишь, у меня они были пухленькие, а теперь — ниточки. А самой, конечно, не хочется в себе разочаровываться, не сознаешься, что жизнь промелькнула задаром в мелочовке, и раскидываешь: кто же в этом виноват? Тут догадалась: в зеркале не мое лицо, на него наклеена маска! Вот что. Смотрю, смотрю в зеркало — и вижу: маска на мне, маска, а под ней еле светится мое настоящее лицо. Может, когда я спала, прокрался ко мне невидимый дьявол и наклеил на меня эту маску?»

— Глазастая, ты меня слушаешь? — спросила Зойка, потому что ее голос падал в пустоту телефонной трубки, в пустоту ночи, которая их разделяла.

— Слушаю, с интересом, — ответила Глазастая, — хотя лично я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в дьявола.

— А как же ты назовешь убийц, например, или тех, кто детей своих бросает, или таких, как Куприянов?… — Зойка подождала, когда Глазастая ей ответит. Но не дождалась и победно продолжала: — А, молчишь?! А Степаныч всех разделяет на бесов и на людей. — Мелькнуло в голове, как молнией прошило, — а кто же тогда отец Глазастой? Испугалась, завопила: — Ой, Глазастая, выходи поскорее из больницы, я тебя так жду! — Вздохнула: — Послушай, что Лизок рассказывает дальше. Она провела, говорит, пальцами ото лба до подбородка, сверху вниз, закрыла глаза и снова провела, стараясь за что-нибудь зацепиться на гладкой коже, чтобы содрать с себя эту маску. Так старалась, что даже вонзила ногти в кожу на лбу, и там появились две темно-красные капли крови.

И правда, Глазастая, у нее на лбу две ранки. Рассказывает дальше: «Открыла глаза, отстранилась от зеркала, отодвинулась, чтобы посмотреть на себя издали, и увидела незнакомку! Чувствую, не знаю ее, поняла в эту же секунду: вот почему Костик меня не принимает. Мое лицо его отталкивает. Вышла я из комнаты, прошмыгнула в ванную. Стала под горячий душ. Он мне кожу обжигал, а я терпела. Намылилась с головы до ног. Потом долго стояла под сильным потоком воды. Заметила, ни о чем не думала, вода, омывая меня, уносила все мои мысли. Успокоилась. Вытерлась, гладко причесалась гребенкой и завязала волосы в тугой узел на затылке. Оделась и вышла. Остановилась. Боялась войти в комнату, потому что там зеркало. Боялась зеркала. Боком пробиралась вдоль стены, поняла: иду к нему — боюсь, не хочу, а иду. До него осталось совсем мало. Протянула руку и дотянулась, еще шаг, еще полшага — и я увидела себя. Вот такой, какая я сейчас перед тобой».

— А знаешь, какая она стала? — спросила Зойка. — Глаза увеличились, громадные, в пол-лица. Вроде твоих. Брови короткие — две стрелы…

Рассказывает дальше: «Смотрю на себя и вдруг слышу, мои губы шепчут: «Господи, прости меня, грешную». Не знаю, откуда во мне появились эти слова. Но после этого я без всякого страха вошла к Косте, обняла его, почувствовала, что он весь каменный, словно застывший, но меня не оттолкнул. «Костик, — сказала я ему, — идем спать. — А потом вдруг добавила: — Знаешь, я решила: уеду к бабе Ане, а ты поживи один. Я поняла: тебе надо побыть одному…»»

Зойка услышала в трубку чьи-то посторонние голоса и замолчала. Кто-то возмущенно и громко кричал: «Ищите ее, ищите!» Хотела спросить у Глазастой: «Кого там у вас ищут?» Но не успела. Она услышала, как Глазастая кому-то брезгливо процедила: «Успокойтесь, я еще не убежала». А потом раздались частые сигналы отбоя.

23

Ночь. Глазастая подняла голову и огляделась: в палате все спали. Она неслышно сунула ноги в тапочки и выскользнула в дверь. Ее беспокоила Зойка: что там с нею случилось? Вчера к ней приходил отец, он вывел ее гулять в больничный парк — ему все можно. Она спросила его про Колю, он неохотно ответил, что все нормально. Потом она поняла, что все совсем ненормально. И Глазастая окончательно решила: пора уходить. А Зойки нет, без нее не уйти. Для Глазастой Зойка — самая надежная подруга. Она любила Зойку, как своего Колю.

Глазастая подошла крадучись к телефону, опустила монету, в кромешной тьме набрала номер и услышала голос Зойки. Он ей сразу показался странным. Зойка, человек впечатлительный, могла расстроиться от чего угодно, все неприятности мира поражали ее в самое сердце.

— Наконец-то ты дома, — глухо произнесла Глазастая, сдерживая радость. — А то тебя нет, а мне уходить надо.

Зойка не спала, но ответила как-то невразумительно. Глазастая помолчала, а потом ласково попросила:

— Сядь поудобнее и расскажи мне все с начала и до конца, что происходит.

— Глазастая, ты?! Счас, счас, устроюсь, дверь прикрою, чтобы Степаныча не разбудить. — Зойка вдруг рассмеялась — так на нее действовала Глазастая. — Тебе по порядку или сразу обухом по голове?

— По порядку. — Глазастая знала: торопиться с Зойкой нельзя. И еще ей нравились подробные рассказы подруги: когда она ее слушала, то перед ней возникали живые картинки, будто она сама была участницей тех событий, о которых рассказывала Зойка.

— Тогда издалека… — начала Зойка, глубоко и жалобно вздохнула. — Лизок уехала к бабе Ане. Насовсем. Бросила Костю. Почему-то страшно торопилась. Была тронутая.

Говорю: «Теть Лиз, зачем ты это делаешь? Разве можно его оставлять, он же не в себе». — «А ты, — говорит, — за ним присматривай, у тебя это лучше получается». Ну, у меня и получилось так, что теперь Кости больше нет.

— Как — нет? — не поняла Глазастая. — Загадка.

— А вот нет. Исчез совсем, и для меня в частности. Но это я забежала вперед, а теперь по порядку. Значит, Лизок уезжает. По доброй воле покидает любимого сына. На стул ставит открытый чемодан для вещей, а сама ничего не складывает. Летает по комнате как перышко, туда-сюда, зачем, непонятно. И беспрерывно напевает Косте: «Ты, — говорит, — развивай свой талант. Я тебе мешала, а теперь ты будешь в свободном плавании». — Зойка стала подражать Лизе, да так похоже, что Глазастая захихикала:

— Ну ты актриса, настоящий Лизок! Не отличишь.

— Мое увольнение оформили в один день, — продолжает Зойка голосом Лизы. — Подумаешь, секретарь-машинистка! Сразу нашли замену. — Глазастая хихикает еще сильнее, чтобы подбодрить Зойку, а та входит во вкус, старается. — Пришла молодая и толковая, с лету все схватывает. Наш директор привез компьютер, никому не давал притронуться. А эта, новая, села и сразу стала на нем работать. Молодые — страшная сила. Директор посмотрел, как она все делает, и говорит: «Эти нас сметут». Лизок останавливается около Кости и произносит загадочную фразу: «Я должна тебе что-то сообщить, очень важное». Смотрит на меня и не решается. Ей трудно говорить, она заикается вроде меня, плавает в пространстве. В общем, она ничего не соображает, а тут звонит телефон, что такси к нам выехало.

«Теть Лиз, — говорю, — давай я тебе вещи соберу, а ты в это время сообщи Косте, что хотела». — «Нет, нет, — говорит, — я сама». Отскакивает от Кости, чтобы ему ничего не рассказывать, быстро-быстро все собирает, закрывает чемодан, и мы выходим. Вызываем Степаныча, и все четверо всовываемся в лифт. Неудобно дико. Каждый отводит глаза от другого. Костя зачем-то стал насвистывать, а я закрыла глаза и раскачиваюсь из стороны в сторону как дура. А Степаныч вроде меня совсем не вовремя обнял Лизу за плечи и пьяным голосом пропел: «Лизок, я тебя никогда не забуду!»

Трудное было расставание. Но это только начало… Глазастая, подруга, держи уши на макушке! — Зойка перешла на скороговорку, глотая окончания слов: — Лизок уехала, а Костя тут же слинял. Позвонил его новый лучший друг, этот проклятый стукач, ну Куприянов, он пасется вокруг, то ли за Лизой охотится, то ли вынюхивает что-то, зверек вонючий. Он уже Костю в который раз спаивает.

— Ничего себе нашел кореша! — возмущается Глазастая.

— В общем, пили, пили они, Куприянову бесплатно наливают в пивнушке на углу, отмываются. Про то да про сё. Костя возьми и ляпни, что Лизок уехала насовсем к бабе Ане. И он теперь один. Мол, что хочу, то и ворочу. «А-а! — ухмыляется Куприянов. — Это их камуфляж». — «Чей камуфляж?» — не понял Костя. В пивнушке шумно, орут, там пьянь. «Их камуфляж, — объясняет ему Куприянов, — потому что уехала-приехала, это они с судьей придумали, прячутся от тебя. А сами любовь крутят». — «Да ты что! — шепчет Костя. — Мамаша его ни разу не видела с тех пор, как я сел».

Куприянов хохочет, похлопывает Костю по щеке: «Как близкий и доверенный друг, не хотел говорить тебе, пока ты был в отсидке. Они здесь куражились не прячась. Все видели. А теперь она чувствует вину перед тобой, ну, заглаживает, уходит в подполье, сидит дома. А время идет, ей хочется к судье, а у тебя вострый глаз, вот они и придумали, что она живет у бабы Ани. А на самом деле она то у бабки, то у него. Теперь, — говорит, — понял, что такое «камуфляж»?» Ну, Костя орет, защищает Лизу, потом теряет дар речи: а вдруг Куприянов прав? Хотел что-то еще сказать, но слова в горле застряли. Сорвался и побежал. Куприянову только это и надо.

Костя выскакивает на улицу, добегает до почты и звонит бабе Ане. Подходит Лиза. «Значит, она все же там, — думает он, — а не у судьи». Не раздумывая, рвет в Вычегду. Ему необходимо поговорить с Лизой, чтобы убедиться, что Куприянов врет. А он в Вычегде давно не был, сто лет, еще до отсидки. Приезжает, соскакивает с автобуса и бежит, а там километра три, он бежит, задыхается, а остановиться не может. И тут начинаются потрясения… Первое. Он врывается в дом любимых родственников, а там живут чужие люди. Оказывается, баба Аня давно продала дом и перебралась в баньку, еще когда надо было платить Судакову за сгоревшую машину.

Помнишь, мы тогда удивлялись: откуда у Лизы деньги? Вот тебе и весь секрет: баба Аня — бездомная! Судаков, правда, привез доски и настелил новые полы, срубил крыльцо и утеплил баньку для зимы.

— Благодетель! — зло замечает Глазастая. — Тоже на Лизу целится.

— Ничего он не целится. Баба Аня сказала — просто добрый. Ты удивляешься, потому что он не вписывается в нашу жизнь, не похож на всех.

— Может… — неуверенно отвечает Глазастая. — Я здесь, в дурдоме, озверела, всех подозреваю. Думаю: папаша — гад, Каланча — гадина, Куприянов — змей подколодный. Так про всех думаю, самой противно. Ненавижу себя.

— Костя слегка остыл: новость про дом его осадила, — продолжала Зойка. — Ну, он нерешительно подходит к баньке, останавливается незаметно у открытого окна и слышит голоса. Баба Аня радуется, что Лиза приехала, а Лиза что-то непонятное отвечает или, может, песенку поет. Как-то она нараспев говорит. До Кости долетают ее слова: «Ах ты мое солнышко, ну-ка обними свою мамочку, крепче, крепче!» В ответ раздается непонятное бормотание и веселый смех. Костя осторожно заглядывает в окно и видит: сидит Лиза, а на руках у нее… мальчик. И она подбрасывает его на коленях, а он смеется.

Костю как обухом по голове: у Лизы сын от судьи! А помнишь, я говорила, что Лизок потолстела, что у нее пузо лезет на нос. Еще удивлялась, дуреха. Никто из нас этого не просек: ни я, ни влюбленный Степаныч. Вот как все тайно сделала: уехала к бабе Ане, там родила и больше трех месяцев прожила. Приедет, порхнет — и снова туда.

— Ну да! — замечает Глазастая. — Она же в декрете была.

— Трудно представить, что произошло с Костей в этот момент. Думаю, вся его жизнь окончательно треснула и рассыпалась. Теперь ему никогда ее не собрать, если он еще живой. Ты подумай, у Лизы мальчик, сын! И от кого — от судьи, от человека, который погубил Костю, а теперь он еще отнял у него Лизу — она же была его собственностью!

— Слушай, не преувеличивай и не нагоняй на меня тоску, — просит Глазастая.

— А я не преувеличиваю, наоборот, преуменьшаю. Он ведь решил убить судью, чтобы сразу всем за все отомстить: за суд и со своей жизнью покончить.

— Но не убил же? — тихо спрашивает Глазастая.

— Вот именно, что чуть не убил! Послушай, Глазастая, мне тебе надо все до конца рассказать, а то я не выдержу.

— Конечно, рассказывай. И поплачь, если охота. Я подожду.

Она слышала, как Зойка плачет, и мир ей казался чудовищным. Но она готова была все вытерпеть: ей надо было сбежать из психушки и добраться до Коли, чтобы спасти его, он ведь ни в чем не был виноват.

— Я была дома, — услышала Глазастая шепот Зойки и крепко прижала трубку к уху. — Слышу: страшный грохот у Зотиковых. Выскочила — Костик как сумасшедший вылетает в открытую дверь. И только заметила, что у него в руке нож. Он сбивает меня с ног. Отлетаю к стенке, кричу: «Костя!» — но он не слышит.

Вернулась в их квартиру, ничего не поняла, увидела только, что Лизин ломберный столик открыт. Догадалась: он прибегал домой за ключом от квартиры Глебова, вспомнил, что у них был ключ — он хранился в шкатулке с нитками. А тут телефон звонит. Куприянов спрашивает Костю. Я говорю, что он прибежал и убежал. «Ну-ну!» — отвечает сладким голосом и хихикает. «А вы, — спрашиваю, — не знаете, куда он улетучился?» — «Куда надо, — говорит, — туда и отправился».

Вернулся Костя не скоро. Услышала я: что-то зашуршало по двери, открыла. А он упал на меня, прямо повис. На ногах не стоит, бормочет что-то, понять нельзя, руки в крови, глаза сумасшедшие. «Костик, — говорю, — что случилось?» А он как прижмется ко мне, как зарыдает взахлеб. Спрашиваю: «Может, Лизе позвонить или Степаныча с работы вызвать?» — «Нет, нет, — говорит, — я его убил!.. И правильно сделал». И не может остановиться, одно и то же твердит: «Убил его, убил, я, — говорит, — ложь убил. Теперь все узнают, я все на суде скажу». И вдруг стал звонить по телефону. Потом повесил трубку. «Хотел в милицию, — говорит. — Но тогда я не успею тебе все рассказать. А мне важно, чтобы ты все поняла». А у него руки не просто в крови, а все порезаны. Это он сам себя порезал и даже не заметил. «Я когда увидел, — говорит он, — что у матери ребенок маленький, понял: прав Куприянов. Тут-то я и решил: убью! Прибежал к дому Глебова, а его нет».

Постоял, постоял, поджидая, но он был в лихорадке и не мог стоять на месте, а как безумный бегал вдоль дома. Потом решился и вошел в квартиру. По-моему, ему стало страшно, хотя он мне в том не признавался. Он мне только сказал, что ждал, когда его убьет, и все рассчитал, и, говорит, закрыл глаза и представил себе, как он будет лежать, истекая кровью. «А я, — говорит, — дождусь, когда он отдаст концы, и позвоню в милицию, и сразу во всем признаюсь».

Света он не зажигал, стоял у окна за занавеской, застыл. Даже не знает, сколько стоял: час, или два, или десять… Ничего этого он не знал и ничего не помнил, в голове, говорит, стучало, как будто там установили метроном: стук, стук, стук, стук. Он не слышал, как Глебов открыл дверь и появился в комнате. Только понял это, когда тот включил свет.

Глебов сразу увидел его за занавеской, отдернул ее, и Костя бросился на него, несколько раз ударил ножом. Глебов упал, падая, уронил стул, а Костя, не оглядываясь, убежал.

Оттащила я Костю в ванную, вымыла его, смазала йодом раны, забинтовала. Порез на правой ладони был глубокий, видно, нож крепко сжимал. Уложила в свою постель. Его колотило, прямо подбрасывало на кровати. Накрыла несколькими одеялами, и он затих. А сама — шмыг к нему в квартиру и звоню Глебову. Тот не отвечает. Пугаюсь еще больше: а вдруг правда убил! Накручиваю в «Скорую», но когда отвечают, сразу бросаю трубку — боюсь, не знаю, что делать.

Подымаю глаза, а Глебов стоит передо мной. На щеке рана кровоточит, и он зажимает ее носовым платком. Глебов нерешительно кивает и тихо говорит, что у меня дверь нараспашку, а потом: «Где Костя, не знаешь?» — «Знаю, — говорю, — у меня». Иду домой. Он за мной, растерянно оглядывается. Костю ведь не видно под ворохом одеял. «Вот он лежит», — говорю.

Глебов подходит к кровати и отбрасывает одеяло, а Костя как увидел его живым, так вскочил, а потом сполз на пол и заплакал. Глебов хотел его успокоить и положил ему руку на плечо. А тот ее отшвырнул, взметнулся и убежал.

Мы долго молчали. «Он думал, — говорю, — что убил вас. А теперь вы живой, значит, порядок. Можно, я промою вам рану и заклею пластырем?» Он кивнул и сел на стул. Я ему смазываю йодом рану и говорю: «Здорово Костя вас резанул». — «Сам на гвоздь напоролся», — отвечает. «А я, — говорю, — думала, он за то, что вы любовь крутили с Лизой тайно и ребенка родили, пока он срок строгал в колонии». Тут Глебов побелел. Я испугалась, что ему плохо, может, думаю, у него еще раны, где опасно, в животе или в груди, и там кровь хлещет. А он все белеет, белеет… «Так ты говоришь, у Лизы маленький ребенок?» — спрашивает. «Ну как маленький, — говорю, — полгода ему уже». И тут меня осенило. Я догадалась. Ну Лизок!.. Не сказала ему про ребенка! «А вы что, — тихо так спрашиваю, — ничего не знали об этом?» — «Ничего», — отвечает.

Встал и качнулся. Я его еле успела под локоть схватить, чтобы не упал. Ну, думаю, умирает. А он вдруг неожиданно улыбается: «Я сейчас в это не верю. Поеду в Вычегду и посмотрю. Не знаю, останусь ли жив. — Пошел нетвердой походкой, потом вернулся и говорит: — Косте скажешь, что я ничего не знал и Лизу ни разу не видел. Он тебе поверит». И исчез в темном подъезде.

Зойка, рассказывая Глазастой, вновь все переживала. Вздохнула, вытерла ладонью остатки слез и спросила:

— Глазастая, я тебе не надоела?

— Нет, — отвечает. — Только лучше про себя расскажи, как ты в больницу укатила, а то про этого козла-недоноска противно слушать.

— Не надо, Глазастая, так про него. Он хороший. И я его люблю.

Глазастая вдруг громко захохотала, что с нею раньше никогда не бывало, и говорит:

— Любовь зла, полюбишь и козла!

Тут наступило долгое молчание. Сначала Зойка хотела повесить трубку, но не повесила и услышала, что Глазастая плачет:

— Ты меня простишь, Зойка?… Прости, пожалуйста, очень тебя прошу!

— Вот, дурочка, я тебя уже простила и без твоих слов. Давай к делу, подруга.

— Мне, Зойка, пора. Чувствую, Коля погибает. — Глазастая помолчала и шепотом добавила: — Тут, когда я себя взрезала, мне сон приснился или наяву привиделась мама. «Ты зачем это сделала? — говорит она ласково. — А как же Коля, брат твой маленький и больной?…» — Ничего больше не сказав, Глазастая повесила трубку.

А Зойка еще долго слушала сигналы отбоя, пока не сообразила, что разговор окончен. Она думала, куда же убежал Костя и как бы с ним не случилось беды.

… Весь вечер Зойка просидела дома в ожидании Кости. А тот все не возвращался и не возвращался. Зойка не находила себе места. Она сидела за столом и делала вид, что занимается. А на самом деле напряженно прислушивалась к каждому шороху, который долетал с лестничной площадки. Ей мешал Степаныч — он смотрел телевизор, — и поэтому Зойка часто вскакивала, выбегала в прихожую и открывала дверь в подъезд. Степаныч стойко делал вид, что ничего не замечает. Потом он выключил телевизор, потянулся сладко и сказал:

— Не пора ли на боковую?

Зойка ответила, что у нее дела по хозяйству — надо еще вымыть посуду и немного постирать, а он пусть ложится.

Степаныч лег, сразу погасил свет, но было понятно, что он не спал, потому что из его комнаты ничего не было слышно: ни дыхания, ни сопения. Степаныч притаился.

А Зойка на самом деле пошла и занялась стиркой, всем назло. Вообще этот Костя надоел ей хуже горькой редьки. Что, она к нему приставлена?… То Лиза звонит, то баба Аня, и обе по секрету друг от друга. Что он ел, да что пил, да когда пришел или куда ушел?… А она откуда знает, если он не разговаривает с ней. У Зойки тоже есть гордость. Пошел он подальше, пусть катится на перекладных к такой-то матери!

Когда Зойка вышла из ванной, было уже за полночь. Глаза у нее слипались, руки и ноги гудели. Она приложила ухо к стене. У Зотиковых — тишина. Быстро разделась и шмыгнула в кровать. Но тут она снова подумала о Косте, и сон как рукой сняло. Точно ее попутал бес, потому что она решила сходить и проверить, вернулся он или нет. Прислушалась. Степаныч всхрапывал вовсю. Встала, как лунатик, в ночной рубашке до полу, босиком, чтобы не разбудить Степаныча, прокралась на кухню, где у них на гвоздике висел ключ Зотиковых, сняла его, не зажигая света, выскользнула на лестничную площадку. Прикрыла свою дверь, уже не дыша.

В подъезде было тихо и жутковато. Пощелкивала тусклая электрическая лампочка, и Зойке казалось, что кто-то крадется по лестнице. Она почему-то попробовала кашлянуть, чтобы доказать себе, что ничуть не страшно. Ее кашель в пустом подъезде откликнулся гулким эхом. Зойка дрожала мелкой дрожью. Нетвердой рукой вставила ключ в замочную скважину и осторожно повернула. Дверь скрипнула, Зойка прошмыгнула в образовавшуюся щель. У нее замерзли ноги, спина, живот — рубашка на ней была тонкая.

Из комнаты проникал неяркий свет. Зойка догадалась: горела настольная лампа. То ли Костя забыл ее выключить, то ли он не спал. Во всяком случае, он был дома.

«Значит, живой!» — успокоилась Зойка. И хотела незаметно улизнуть обратно, но непонятная сила потянула ее вперед. Она миновала кухню, подошла к дверям в комнату. Дышала открытым ртом. Выглянула, вытянув шею. Нет, Костя спал, потому что в кругу настольной лампы никого не было. В ванной лилась тоненькая струйка воды. Зойка заглянула туда, закрыла воду и погасила свет. Тут ее взгляд пробежал по комнате и уперся в подушку на тахте. Костя лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку.

Но что это?… У Зойки от страха стало двоиться в глазах. На подушке появилось две головы.

Зойка протерла глаза и снова посмотрела. Все равно две головы! Еще ничего не понимая, она сделала несколько шагов вперед. Она приближалась к тахте, головы на подушке приобретали определенные контуры. И вдруг страшное мгновенное открытие — Зойка увидела, что на подушке рядом с головой Кости лежала голова Ромашки!..

Как она не заорала — неизвестно, но внутри у нее все оборвалось. Они были прикрыты простыней, но плечи у обоих были голыми, а Ромашка даже не прикрыла грудь, и Зойка видела ее. Неизвестно, сколько она так простояла. Застыла, слегка вздрагивая и пощелкивая зубами. Не помнила, как вышла, открыла дверь и захлопнула. Громко ли, тихо — ничего не помнила. Но только вставила ключ в собственную дверь — та неожиданно открылась, и перед ней предстал всклокоченный, босой, в одних трусах Степаныч.

— Ты где была, бесстыдница?! — И, не дожидаясь ее слов, отвесил тяжелую пощечину, не рассчитывая собственной силы.

Зойка отлетела в угол. Подол рубахи задрался у нее выше колен, и Степаныч увидел, что она голая. Он отвернулся и ушел, низко склонив голову.

Всю ночь Зойка не спала: думала, как ей жить дальше? Ничего не придумала, встала утром и ушла в училище. В тот день ей не хотелось возвращаться домой. Она боялась встретить Костю. Не знала, как ему смотреть в глаза, что сказать и сделать. В конце концов, если разобраться честно, он даже не обманывал ее. Он ведь ничего ей никогда не говорил и ничего не обещал. Но от этого Зойке тоже легче не было.

Все это жгло ее нестерпимо. Она долго ходила по улице. Стояла ранняя осень. Мелкий дождь успел прибить к земле всю грязь, скопившуюся за лето, и превратил ее в липкую жижу. Прохожие скользили и пытались удержаться за мокрые стены домов, потемневших от долгой сырости. Иногда Зойка бросалась от отчаяния бежать — и бежала до тех пор, пока хватало дыхания, а потом, как рыба, выброшенная на сушу, дышала, прижавшись где-нибудь к холодной стене. Ей надо было загнать себя до изнеможения. Чувствуя, что она уже падает, Зойка шла домой.

Так продолжалось несколько дней. Она загоняла себя и возвращалась домой. И вот однажды, так укатав себя, Зойка упала дома на кровать, машинально открыла книгу и начала читать. Раньше с ней этого никогда не бывало, и Степаныч со страхом смотрел на своего любимого ребенка, который ночи напролет все читает и читает. И неизвестно, спит ли она вообще? Он заглядывал к ней, но бесшумно, боясь нарушить ее покой. Он ненавидел себя, он с презрением смотрел на собственную руку, которая ударила Зойку, и даже в сердцах плюнул на нее, как будто она сделала это сама.

И вот однажды, выйдя из лифта, Зойка вдруг столкнулась нос к носу с Ромашкой. Ромашка ей улыбнулась и независимой походкой направилась к лифту. И вдруг Зойка, не зная почему, набросилась на нее с криком: «Ах ты, тварь!.. Ах ты, любительница секса!» И рвала ее перышки, ее два крылышка, которые у нее были так умело и ловко подстрижены.

Ромашка так отчаянно закричала, что выскочил Костя. Он увидел Зойку, которая, словно звереныш, вцепилась в Ромашку, и ее никак нельзя было оторвать. Но Костя все-таки оторвал и повел плачущую Ромашку обратно к себе. В дверях Ромашка остановилась и крикнула: «Тебе кино надо посмотреть про Чучело — увидишь свое отражение. Уродина!»

Зойка ворвалась домой. В ярости она не знала, что ей делать. Почувствовала, что сейчас она способна убить себя или еще кого-нибудь или просто разбить собственную голову о стену. И тут ее схватил Степаныч и крепко-крепко сжал. Она рвалась из его рук, дрыгала ногами, вопила как сумасшедшая, а он ее не выпускал, и только непривычные слезы накатились на его глаза и струйками побежали по грубым, дубленым щекам, ища ложбинки в морщинах около рта, и он слизывал их языком.

Неожиданно появился Костя, но Степаныч так свирепо посмотрел на него, что тот вылетел в одно мгновение. А Степаныч еще очень долго сжимал Зойку, может быть, час, а то и больше. Руки у него онемели, а Зойка все билась и билась, вздрагивала в конвульсиях, но потом вдруг остыла, успокоилась, опала.

Он поднял ее и, как маленькое дитя, — до чего же он ее любил! — пронес на кровать, раздел и уложил. Ночью он услышал рыдания. Глубокие, затяжные. Сначала он не хотел идти, но рыдания не прекращались. Он слышал, как она прошла в ванную, долго там умывалась, а потом сама пришла к нему.

Он никогда не забудет этого ее прихода, до дня своей смерти. Вдруг в проеме дверей появился его ребенок, изменившийся до неузнаваемости. Ее озорное девичье лицо, на котором каждый улавливал едва сдерживаемую постоянную улыбку, озарилось новым светом. Это было лицо девочки, подростка, которая превратилась в девушку. Она подошла к Степанычу и ткнулась ему в грудь.

А Костя после всех этих событий исчез. Где он скрывался, не знал никто. Но не прошло и нескольких дней, как Ромашка нашла парней, которые подстерегли и избили Зойку. И ее с сотрясением мозга отвезли в больницу, где она провалялась целых три недели.

Когда Зойка вышла, с Костей все было по-прежнему, вернее, его не было нигде, словно он растворился в пространстве. Что только Лизок не делала: заявляла в милицию, давала сообщение в газету с его фотографией, передавала по местному телевидению. Костя не откликался, и никто его нигде не встречал.

Зойка даже Ромашке, этой стерве, позвонила, но та ответила весело, что ничего о нем не слышала, а если он ей ребеночка заделал, то она его Зойке подбросит. И захохотала над своей остротой.

А жизнь Зойки разворачивалось со страшной силой, и ей надо было свою боль о Косте победить, если это возможно. Она составила план бегства Глазастой из психушки. Все в строгой тайне. Достала напильник и ломик, чтобы передать их Кешке. Тот ночью выломает тюремную решетку на дверях в отделение Глазастой — там же настоящая тюрьма, — а сам ляжет спать, будто он ни при чем. А Глазастая вылезет в Кешкин взлом и отправится на встречу с Зойкой — она ее будет ждать на улице возле дыры в заборе.

Чем ближе день побега, тем больше Зойка впадает в лихорадку. Ничего не соображает, все время в отключке: думает только про побег. Степаныч, например, ей говорит: «Я тебе вчера картошку поджарил, а ты не съела». А она в ответ: «Картошку? А зачем?» Естественно, он смотрит на нее как на сумасшедшую. А она уже включилась, юморок ему подбрасывает: «Степаныч, ты прямой как линейка — шуток не понимаешь». Он строго замечает: «Может, я и линейка, но все-таки твой отец, и ты, Зойка, не иначе, опять впуталась в какую-то подозрительную историю.

Смотри, умная, вовремя подай сигнал, когда тебя надо будет спасать». А она перестала спать, ночи напролет сидит на кровати и смотрит в стену. Что-то будет? Предчувствует страшное, но остановиться никак нельзя!

Кешка, между прочим, велел Зойке еще купить банку меда, он собрался медом смазать стекло в дверях, чтобы оно не звякнуло в ночной тишине, когда он его выбьет. Стекло на самом деле, склеенное медом, не звякнуло, но в спешке он осколки вынул не все, ему еще надо было подпилить и выломать решетку. Он работал как дьявол, так увлекся, что обо всем забыл.

А в это время появилась Глазастая и стала его торопить, а потом, когда он все сделал, она вдруг убежала. Потому что забыла медвежонка брата, ну, игрушку плюшевую, такой потертый медвежонок, но брат его очень любил, она спохватилась, что забыла его в тумбочке. Вернулась. Но тут они увидели, что какой-то псих вышел в коридор, чтобы покурить, — а психи все любопытные, — он тут же подлетел к взломанной двери. А Глазастая в это время уже повисла в дыре, и Кешка ее тащил. Он ее заторопил. Она как рванулась, зацепилась за осколок стекла, оставленный в двери, и раскроила себе всю задницу. Кровища захлестала. А тут этот любопытный и подлетает. Все соображает и говорит: «Я в коридор не выходил и вас не видел». И с дикой скоростью исчезает. Стоп. Возвращаемся обратно.

Вот, значит, сидит Зойка ночью на кровати, план прокручивает. Рисует себе в голове, как Глазастая бежит по больничному парку. Она маленькая, а деревья громадные, и от них ложатся на землю черные угрожающие тени. Страшно! А Глазастая бежит к забору, где Зойка ее ждет, зажав в кулаке билет на поезд, на котором она поедет за своим братом. И тут Зойку как обухом по голове: а если за нами будет погоня? В голове у нее снова завертелось: то одна идея, то другая. Тут она и подумала про Судакова. Он теперь на маленьком автобусе ездил. Рано утром подстерегла его у дома, как когда-то с Глазастой, когда они ему на мотоцикле сверток с деньгами всовывали. Зойка почему пошла к Судакову за помощью: он на суде ей понравился, показался хорошим человеком, без вранья. Все она ему выложила: и про Глазастую, и про похороны ее матери, и про брата, и про Джимми, и даже про то, как ее подруга вены разрезала. Он шел мрачный, ни слова не произнес и ничего не переспросил, но по его лицу было видно: Зойкино предложение ему не нравилось. Когда они поравнялись с трамвайной остановкой, он сказал: «Я по тормозам», — и остановился.

— На нет, — говорю, — и суда нет.

— А ты подумала своей башкой? Тебе что, одного суда мало? — отвечает он.

Зойка разочарованно ухмыльнулась, сделала ему ручкой, мол, чао, осторожный, свернула в сквер, села на скамейку и пригорюнилась. Трамвай звякнул и проплыл мимо.

Кто-то сел рядом с ней, тяжелый. Подымает глаза, а это Судаков — вот картинка, не уехал, оказывается.

Смотрит Зойка на него, улыбается, а он отвернулся. Тогда она свою привычную улыбочку убирает усилием воли и ждет, что он скажет. Нос у него здоровый, губы толстые, а щеки пухлые, как у детей. Его мальчишки на него похожи, можно сказать, симпатичная получилась троица.

— Не нравится мне эта история. Боюсь, — мычит он, не разжимая губ. — Но и доверить ее никому чужому не могу. Вот так. Жена узнает — из дома выгонит.

24

Полдня тарахтела в автобусе Судакова. Сидела на последнем сиденье, и меня трясло, как несчастного доходягу, который пытается удержаться верхом на взбесившемся быке. Кого мы только не возили, даже милиционеров. Вот если бы они знали, с кем едут… Но такова жизнь: никто никогда не знает того, что бы ему хотелось знать.

Вечерело, мы наконец остались одни, съели бутерброды — они нашлись у запасливого Судакова — и двинулись к психушке. Подъехали. Из темноты вышла, почему-то сильно хромая, Глазастая. Ее поддерживал Кешка, который в это время должен был спокойно спать в своей палате.

— Что за номера? — спрашивает Судаков. — Почему двое?

— А потому, — отвечает Кешка, — что она порезанная, — и поворачивает Глазастую задницей к Судакову.

Я как увидела, обалдела: джинсы сзади были у нее разорваны, под ними виднелся длинный глубокий разрез, а вся штанина набухла кровью.

— Ну, с вами свяжешься!.. — говорит Судаков. — Обязательно влипнешь. Черт меня, старого дурака, попутал!

— А вы не волнуйтесь: довезете нас до вокзала, и мы уедем, — отвечает Глазастая.

— Как же, до вокзала! С кровавой раной! А если сепсис? — возмущается Судаков.

— Что же делать? — пугаюсь я.

Мой вопрос остается без ответа. Судаков круто разворачивается и везет нас в неизвестном направлении.

— Надеюсь, вы не хотите меня сдать в больницу? — вежливо спрашивает любопытная Глазастая.

Судаков мрачно смотрит на нее, но ничего не отвечает.

Мы ехали по очередной темной улице, яркие фары выхватывали одиноких прохожих, больше похожих не на людей, а на извивающихся под ветром червяков, — они все куда-то ползли, облепленные желтыми листьями.

Мы остановились около дома Судакова, и он говорит нам:

— Ты, парень, оставайся, а вы, «птички», вылетайте.

Когда он открыл дверь своей квартиры, то стал тихим-тихим, сбросил башмаки, куртку и позвал:

— Любаня… Мальчишки спят, — объясняет он. И еще тише по складам поет: — Люба-а-ня!

Лично я стою и дрожу, а Глазастая, полуживая, прислоняется к стене. Ей все до лампочки. Выходит жена Судакова, видит нас, глаза у нее сильно округляются, к нашему приходу она, конечно, не готова. Она про нас, думаю, после суда вспоминает только в черных снах. Судаков ей ничего не объясняет и разворачивает Глазастую спиной. Любаня видит распоротую задницу и говорит: «Господи, как же ты терпишь, бедная!»

Укладывают Глазастую в комнате на столе. Любаня промывает ей рану, делает каких-то два укола, приносит здоровенную кривую иголку с ниткой, говорит: «Терпи, несчастная», — и зашивает ей рану, смазывает йодом и заклеивает пластырем.

В этот момент Любаня мне очень нравится, и я решаю бросить свое поварское училище и выучиться, как она, на медсестру. Стоящее дело, скажу я вам.

— Может, переночуешь у нас? — спрашивает у Глазастой.

— Не-е, — отвечает Глазастая. — Нам пора. Спасибо вам.

Когда мы вышли, то оказалось, что Глазастая еле передвигается. И Судаков нас отвез по моему предложению к нашему дому. Решили, что Глазастая и Кешка переночуют у Зотиковых, а потом двинем дальше.

Вышли из автобуса. Судаков мигнул нам задними фонарями и исчез. Мы стояли в кромешной тьме, сверху сыпался дрянной дождик, снизу поддувал противный ветер.

— Надо осторожно, — цедит Глазастая. — Наверняка мы в розыске: папаша мой дремать не будет.

— Значит, посидите у Зотиковых. А утром Степаныч уйдет на смену, я вас покормлю, и двинем.

Так мы все и сделали, только не так складно все получилось.

Когда мы утром сидели за завтраком и обсуждали, как похитим Колю, неожиданно явилась Каланча, без всякого предупреждения.

— А можно, — говорит, — я с вами чайку попью? А то дома не успела.

— Попей, если не захлебнешься, — отвечает Глазастая.

— Не захлебнусь, — и накладывает себе в чашку сахар, — потому что… за дверью стоит и дежурит милиционер, капитан Куприянов.

— Вот сука! — звереет Глазастая. — Навела!

— Никого я не наводила, — отвечает. — Он меня силой приволок.

Тут мы с Кешкой заволновались, и он говорит, что можно по трубе подняться и по крыше уйти. А Глазастая вдруг встала, открыла входную дверь и говорит Куприянову:

— Входи, ищейка проклятая.

— Ну ты, полегче! — Куприянов вошел, оглядел нас. — А я-то думал, они уже улетели. А тут подарок — вы в полном составе. Предлагаю мировую, без всяких последствий. Все аккуратно и добровольно возвращаются по своим местам. И будто ничего не было.

— Кто вам поверит? — спрашивает Глазастая.

— Давайте Куприянова свяжем, — вдруг предлагаю я, заношу над его головой чугунную сковороду и жду команды Глазастой. — В рот кляп. И бежать.

— Дельное предложение, — замечает Кешка. — И Каланчу к нему присоединить.

— Послушай, Глазастая, — говорит Куприянов. — Твой же папаша ни шума, ни огласки не желает. Вот вам и гарантия.

— А Зойку не тронете?

— А кому нужна эта шалава? — Он даже не посмотрел на меня.

Наступила гробовая тишина. Все уставились на Глазастую — за ней было решение. Я думала в это время про бедного Колю.

Но тут Кешка встает и твердым голосом произносит:

— Ты как хочешь, Глазастая, а я обратно не пойду.

— А ну заткни пасть, христосик! — злится Куприянов. — С тобой разговор короткий. Вызову «Скорую», с дружками повяжут тебя и уволокут.

Вижу, Кешка страшно нервничает, не знает, что ему делать, и я за него нервничаю, шепчу ему на ухо: «Беги!»

Кешка делает несколько шагов к двери, а Куприянов выхватывает пистолет и командует: «Ни с места!» Кешка замирает. А тот берет трубку, чтобы набрать номер психушки, но тут на рычаг аппарата почему-то ложится рука Каланчи.

— Ты что, падла, куда лезешь? — замахивается на нее Куприянов.

— Ты звонить не будешь… — Меня поразило, что она ему говорит «ты».

— Что?! — орет Куприянов.

— А то. Позвонишь — сам сядешь, — спокойно отвечает Каланча. — Я тебя посажу. Я беременна от тебя, а мне только пятнадцать. Сядешь как миленький на восемь лет. Вот будет весело!

Тут наступает полное молчание. Все смотрят друг на друга — рожи отпадные. Глазастая впервые в жизни даже розовеет.

— Блефуешь, зараза! — Куприянов бросается на Каланчу, но мы трое оттаскиваем его.

— Имеется справка от гинеколога, — гордо заявляет Каланча.

Балдею, хочу сесть, но падаю мимо стула. Глазастую ничем не удивишь.

— Так вот, — говорит она менту, — мы через пару дней уедем, а ты от меня передашь этому, моему отцу, записку. И он тоже успокоится.

— А как же я ему все объясню? — почти плачет рыженький.

— Как хочешь. А теперь вали отсюда, пока я не разозлилась. Мы опасные детки, с нами лучше не связываться.

Куприянов тут же выметается, а мы еще долго пьем чай и хохочем.

— У нас даже стукачки не такие, как у них, — говорит Глазастая. — У нас они верные люди. — Она наклоняется и, шутя, дает Каланче подзатыльник. Каланча довольна.

25

Мы ехали за Колей. Его специнтернат находился в пятидесяти километрах от города. Погода была плохая: шел дождь, и грязные капли жалобно стекали по окнам быстро едущей электрички.

Глазастая посадила нас порознь. Меня — впереди всех, а сама сзади, чтобы был обзор. Я думала все время про Колю. Сердце прыгало от волнения, во рту пересохло.

Потом мы шли по рыжему полю, в конце которого, на опушке леса, стоял двухэтажный кирпичный дом, огороженный высоким железным забором. Кешка нес небольшой складной стул и папку с бумагой. Он собирался для конспирации изображать художника.

Когда до дома осталось метров двести — триста, Глазастая сказала:

— Кто придумал это чертово поле? Здесь даже спрятаться негде.

— Не волнуйся, — ответил Кешка. — Я все окрестности изучил. Мы уйдем через лес на шоссе…

— И лови ветра в поле, — быстро закончила я и некстати хихикнула.

Потом мы замолчали и так дошли до самой ограды. Я прижалась к железным прутьям, а Глазастая спряталась за кустами на опушке.

Около дома играли дети. Коли среди них я не увидела.

Кешка поставил свой стул, открыл папку, достал карандаши и стал рисовать.

А я во все глаза высматривала Колю.

— Ну как? — кричит Глазастая.

— Его нет, — отвечаю, а у самой сердце бьется как сумасшедшее. Пугаюсь, что не узнаю Колю, боюсь, что он не узнает меня, не понимаю, как мы его позовем.

Кешка утверждает, что все дети любопытные и они обязательно подойдут посмотреть, что он рисует.

Вдруг дверь хлопает, и появляется Коля. Кричу Глазастой: «Он!» Я его по пальто узнала и по вязаной красной шапочке.

Следим за передвижением Коли: вот он спрыгнул с одной ступени, потом со второй.

Дети друг к другу не подходят, каждый живет своей жизнью.

Иногда между ними возникают молчаливые драки — видно, из-за игрушек.

Коля стоит один, оглядывается по сторонам, но нас не видит.

Кешка торопливо складывает лист белой бумаги и пускает голубя в сторону Коли. Никакого внимания. Глазастая выходит из укрытия и становится рядом со мной, вижу ее лицо, крепко сжатые губы и глаза, полные отчаяния.

Губы шепчут: «Коля, Коленька, иди ко мне, посмотри на меня!» Но Коля нас не видит.

— Давай я махну через изгородь и приведу его, — предлагаю я.

— Опасно, — отвечает Глазастая. — Их наверняка предупредили. Может, они за нами уже следят.

И точно, в цель попала. Из дома выходит женщина в телогрейке и решительным широким шагом направляется к нам. «Все, — думаю, — пропали!»

— Не обращайте на нее внимания, — предупреждает Глазастая.

Женщина подходит и спрашивает:

— Вы что здесь столпились? — Она говорит как-то странно, с трудом выговаривает слова.

— Мы из художественного училища. Понравился пейзаж с вашим домом, — весело отвечает Глазастая.

— Вот рисуем. — Кешка протягивает ей свой рисунок.

Женщина больше ничего не спрашивает, смотрит на нас с подозрением, но потом все же уходит.

— Тоже глухонемая, — говорит Глазастая.

Зато теперь нас замечают дети, все, кроме Коли.

Вот невезуха! Но я стараюсь не отчаиваться и сую каждому из них по конфете. Они берут охотно, тут же разворачивают и жуют.

Просовываю руку и подбираю фантики, чтобы не оставлять следов. Один мальчик что-то недовольно мычит, вырывает у меня фантики и убегает к дому, за ним все остальные.

И тут к нам подходит Коля. Глазастая садится перед ним на корточки, вот-вот заплачет и говорит:

— Коля, это я, твоя сестра Лариска. Коленька, ты меня узнаешь? Посмотри внимательно. — Глазастая берет брата за руку. Но Коля не узнает ее и даже не хочет на нее смотреть.

— Он, вероятно, разучился читать по губам, — замечает Кешка.

Глазастая выпускает Колин рукав и начинает разговаривать с ним знаками, делает это быстро, выразительно, все лицо ее оживает, и начинают двигаться губы, нос, даже щеки.

Коля что-то мычит и отворачивается, но не уходит — стоит. И вдруг он делает Глазастой несколько знаков. Оказывается, он спрашивает: «А где Джимми?» — «Джимми на небе». Он смотрит на нее недоверчиво и отвечает: «Собаки на небе не бывают». Глазастая в отчаянии. Мы с Кешкой молчим, мы-то ничего не можем сказать. Глазастая снова жестикулирует: «Мама его позвала, и он ушел к ней». У Коли глаза наполняются слезами.

— Коленька, — просит Глазастая, — подойди ко мне, я хочу тебе шапочку поправить.

Коля подходит. Глазастая снимает с него шапочку, встряхивает и вновь надевает, проведя пальцами по щеке брата.

— А это Зоя, — говорит Глазастая. — Помнишь ее?

Коля переводит взгляд на меня, внимательно смотрит и кивает, мол, узнаёт. Я ему улыбаюсь.

— Коля, а ты можешь отсюда незаметно выйти? — спрашивает Глазастая.

Коля кивает.

— Ну, тогда давай выходи, — приказывает Глазастая. — А то ты мне очень нужен.

Коля бежит вдоль изгороди, останавливается, смотрит на нас, ложится на живот и подползает под железную изгородь.

Глазастая подбегает к нему, обнимает, целует, и тут же его подхватывает Кешка на руки, и мы бежим к лесу. Не знаю, сколько мы бежали, — до тех пор, пока Глазастая не упала, у нее на джинсах проступило темное кровавое пятно. И только поздно вечером мы вышли к железнодорожной станции, неловко обнялись и поцеловались, а ведь мы до этого так никогда не делали. В последний момент, когда уже сигналил их отходящий поезд, Коля дернул меня за штанину, я наклонилась к нему, и он крепко-крепко обхватил меня за шею в каком-то немом ожесточении и прижался своей щекой к моей. Вот так мы и разъехались в разные стороны на разных поездах. Вышло, как я говорила: «Лови ветра в поле».

Я рада была, что нам все удалось и теперь Глазастая и Коля вместе, но в вагоне, сама не знаю почему, мне стало так паршиво и одиноко, что я отвернулась лицом к окну, за которым стояла кромешная тьма, и так просидела до самого города.

Дура, недоделок, ну что я вдруг затосковала?

26

«Глазастая, подумай, год прошел, как мы расстались, и вдруг сегодня в первый раз ты мне приснилась. Стоишь в саду, прислонившись к цветущему дереву, а у ног твоих — Коля. Я почему-то боюсь, что цветы осыпятся, жалко мне эту красоту. Но они не осыпаются. А Коля вдруг запел песенку низким голосом. Слов не разбираю, а слышу только голос. Ты берешь его за руку, и вы уходите. Странно и печально было смотреть на ваши удаляющиеся спины. Хотелось кричать, чтобы вы не уходили или хотя бы оглянулись.

Ты, Глазастая, не сердись. Я верю в чудо. Коля заговорит. Проснулась я как от удара, побежала к почтовому ящику и получила твое письмо. Вот тебе и сон в руку.

Хочу сказать тебе, подруга, что много-много чего тут случилось за это время. Через несколько дней после вашего исчезновения заявился Куприянов — веселый, рот до ушей — и требует твой адрес. Говорит: родитель хочет знать, где находятся его любимые дети. Я ему отвечаю, что проводила, ручкой махнула, и все, а где вы — не знаю.

Он мне не верит, угрожает, шипит, что я об этом пожалею, невзначай прожег мне руку сигаретой, говорит, мол, промахнулся мимо пепельницы, попал в мою ладошку. Прожег, сволочь, кожу насквозь, даже паленым запахло. Я заорала, а он — в хохот. Но больше не появлялся.

А у меня после этого образовался «нервный срыв» — это так врачи назвали, но никакого «нервного срыва» не было, а просто я лежала все время на диване и никуда не ходила. Смотрела в потолок и даже плакать не могла. Лежала и думала, что я одна-одинешенька, а вы там все вместе, и лучше бы я поехала с вами. И все думала и думала про вас, а потом вдруг заметила, что все мои мысли незаметно переместились на Костю. Вы-то, слава богу, живы, а где он — неизвестно. Вдруг умер?!

Как поняла это, так стала плакать. А как заплакала, так уж и остановиться не могла. Я теперь не та Зойка, не стойкий оловянный солдатик. Можно сказать, любовь меня подкосила. Вот тебе и «нервный срыв». Врачи закормили меня таблетками и даже хотели укатать в твою психушку, но Степаныч отстоял и сам за мной следит. А я все плачу и худею. Страшная стала — жуть! Настоящая жаба. На ногах не держалась.

А Костя от меня не отходит, все рядом, ни на минуту не отпускает. Вижу его и плачу. Но никому не признаюсь, что все из-за Кости, один Степаныч догадался, но помалкивает, сам тоже пьет таблетки и худеет, как я. Мы теперь оба доходяги. Да ничего, все пошло на убыль. А насчет обиды, насчет Ромашки — я забыла про это. Как-то встретила ее, бросилась навстречу, а она испугалась. Чувствует свою вину. Ну я с ней беседую, хвалю за внешность. А она правда красивая, вся как нарисованная. На прощание пригласила ее в гости и пошла дальше. Оглянулась — привычка такая, — а она задумчиво смотрит мне вслед, может, даже печально. Вижу твое лицо, ты меня осуждаешь.

А тут Лизок появилась, увидела нас со Степанычем, молча блуждающих по квартире, быстро собрала и увезла к бабе Ане.

Дом у них маленький, сама понимаешь, бывшая банька, две комнатки, но жили мы там, обласканные бабой Аней, как в раю. Я ни разу не видела ее без улыбки, она вся так и светится. Степаныч в нее влюбился, все норовил ей помочь, когда она долго работала в саду, поднимал ее на руки и вносил в дом. Баба Аня такая легкая, что он прозвал ее «ангельское перышко».

В одной комнате жили мы со Степанычем, в другой — баба Аня и Лизок с мальчиком. Его зовут Петрушей. Очень это имя ему подходит: он рыженький, а глаза — темные, как у Глебова. Тому это нравится. Он сажает его к себе на плечи и бегает по саду.

Глебов часто приезжает, он теперь ушел из суда и работает в какой-то школе.

А потом началась великая стройка. Благодетель — Судаков, его теперь все так зовут. Сначала решили построить большую светлую веранду — это мечта Лизы, она целыми днями ее рисовала. Отдаст мне Петрушу — он такой тугой, кожа как шелк, я могу с ним возиться без конца, — а сама рисует свою веранду с ажурными колонками по углам. Потом передумали и построили просторную теплую комнату. Петруша бегает по комнате, добегает до солнечного пятна на полу и шлепается на него, а оно теплое. Ему приятно, он смеется. Строили трое: Степаныч, Судаков и Глебов, а иногда подваливали алкаши из города и требовали для себя «фронт работ». Бабу Аню здесь все любят.

А про Костю мы много разговариваем, вернее, они разговаривают, а я помалкиваю и слушаю. Однажды неожиданно в разговоре Лизок вдруг врезала Глебову. «Ты, — говорит, — его сломал, засадил и чуть убийцей не сделал. Я тебе, Боря, этого никогда не смогу простить». Прямо так и высказывается ему. А он: «А что же мне было делать, Лиза? Закон». А она при всех отвечает: «Я тебя, Боря, люблю, но, если Костя не вернется, даже видеть тебя не смогу!..»»

… Но тут я перестала писать, потому что мне почудилось, что кто-то рядом играет на саксе любимую мелодию Кости из битлов. Сначала мне это так понравилось, что я даже заулыбалась, слушая. А потом испугалась, что совсем тронулась, и в страхе заткнула уши. Приоткрыла одно ухо — снова сакс. Я чуть не заорала и не заплакала от страха, что я в самом деле сумасшедшая, но сдержалась из последних сил, Степаныча пожалела. Вскочила как оглашенная, рванула дверь, чтобы доказать себе, что все это мне причудилось.

Открыла — а передо мной стоит Костя, щеки надул, глаза закрыл и играет изо всех сил… Смотрю и себе не верю. Он весь какой-то другой, непохожий: болтается на нем поношенная куртка, подпоясанная солдатским ремнем, широкие камуфляжные штаны и рваные кеды на ногах. Все чужое.

«Может, — мелькает в голове, — он в системе жил? Только система эта была какая-то бедная, потому что он на бомжа смахивает». Хочу крикнуть: «Костя!» — но голос подводит, и вместо крика вырывается шепот. Хочу за него зацепиться, чтобы он не исчез, только глаза у меня в разные стороны разъехались и ноги подкосились. Хорошо, Степаныч меня подхватил.

А Костя раскинул руки мне навстречу и закричал:

— Братцы и сестрицы, примите Христа ради сироту бездомную! — и кидается обнимать не меня, а Степаныча.

Вот тут я совсем и отключилась.

Прихожу в себя, лежу на своей кровати, рядом сидит Костя, а Степаныч, слышу, наяривает по телефону, вызывает «Скорую помощь». Я протянула руку, дотронулась до Кости, чтобы убедиться, что это он. Он посмотрел на меня, а я посмотрела на него — и все. И никто из нас даже не смог ничего сказать.

Я встала, подошла к Степанычу, взяла у него трубку, отключила «Скорую» и набрала другой номер.

— Лизок, — говорю, — Костя вернулся.

Она испугалась, стала что-то расспрашивать, а у меня у самой в голове еще туман.

— Здоровый, — говорю. — Слышишь, играет.

И Костя вновь заиграл. Лизок услышала его игру и рассмеялась и заплакала одновременно. А я продолжала держать трубку, чтобы она слышала Костину игру, потому что он играл очень хорошо. Думаю, так он никогда не играл. Соскучился, видно, по саксофону и по своему родному дому.

Вот и вся наша история.

В ту пору, мои дорогие компьютерные обормотики, на нашем небосклоне наметились быстро бегущие, живые, веселые облачка. Они неслись вперед, вселяя в нас надежду, и мы поверили — в который раз! — что у нас в жизни будет все хорошо.

 

 

Зимний дуб

Выпавший за ночь снег замел узкую дорожку, ведущую от Уваровки к школе, и только по слабой, прерывистой тени на ослепительном снежном покрове угадывалось ее направление. Учительница осторожно ставила ногу в маленьком, отороченном мехом ботике, готовая отдернуть ее назад, если снег обманет.

До школы было всего с полкилометра, и учительница лишь накинула на плечи короткую шубку, а голову наскоро повязала легким шерстяным платком. А мороз был крепкий, к тому же еще налетал ветер и, срывая с наста молодой снежок, осыпал ее с ног до головы. Но двадцатичетырехлетней учительнице все это нравилось. Нравилось, что мороз покусывает нос и щеки, что ветер, задувая под шубку, студено охлестывает тело. Отворачиваясь от ветра, она видела позади себя частый след своих остроносых ботиков, похожий на след какого-то зверька, и это ей тоже нравилось.

Свежий, напоенный светом январский денек будил радостные мысли о жизни, о себе. Всего лишь два года, как пришла она сюда со студенческой скамьи, и уже приобрела славу умелого, опытного преподавателя русского языка. И в Уваровке, и в Кузьминках, и в Черном Яру, и в торфогородке, и на конезаводе — всюду ее знают, ценят и называют уважительно: Анна Васильевна.

Над зубчатой стенкой дальнего бора поднялось солнце, густо засинив длинные тени на снегу. Тени сближали самые далекие предметы: верхушка старой церковной колокольни протянулась до крыльца Уваровского сельсовета, сосны правобережного леса легли рядком по скосу левого берега, ветроуказатель школьной метеорологической станции крутился посреди поля, у самых ног Анны Васильевны.

Навстречу через поле шел человек. «А что, если он не захочет уступить дорогу?» — с веселым испугом подумала Анна Васильевна. На тропинке не разминешься, а шагни в сторону — мигом утонешь в снегу. Но про себя-то она знала, что нет в округе человека, который бы не уступил дорогу уваровской учительнице.

Они поравнялись. Это был Фролов, объездчик с конезавода.

— С добрым утром, Анна Васильевна! — Фролов приподнял кубанку над крепкой, коротко стриженной головой.

— Да будет вам! Сейчас же наденьте — такой морозище!..

Фролов, наверно, и сам хотел поскорей нахлобучить кубанку, но теперь нарочно помешкал, желая показать, что мороз ему нипочем. Он был розовый, гладкий, словно только что из бани; полушубок ладно облегал его стройную, легкую фигуру, в руке он держал тонкий, похожий на змейку хлыстик, которым постегивал себя по белому, подвернутому ниже колена валенку.

— Как Леша-то мой, не балует? — почтительно спросил Фролов.

— Конечно, балуется. Все нормальные дети балуются. Лишь бы это не переходило границы, — в сознании своего педагогического опыта ответила Анна Васильевна.

Фролов усмехнулся:

— Лешка у меня смирный, весь в отца!

Он посторонился и, провалившись по колени в снег, стал ростом с пятиклассника. Анна Васильевна кивнула ему сверху вниз и пошла своей дорогой.

Двухэтажное здание школы с широкими окнами, расписанными морозом, стояло близ шоссе, за невысокой оградой. Снег до самого шоссе был подрумянен отсветом его красных стен. Школу поставили на дороге, в стороне от Уваровки, потому что в ней учились ребятишки со всей округи: из окрестных деревень, из конезаводского поселка, из санатория нефтяников и далекого торфогородка. И сейчас по шоссе с двух сторон ручейками стекались к школьным воротам капоры и платочки, картузы и шапочки, ушанки и башлыки.

— Здравствуйте, Анна Васильевна! — звучало ежесекундно, то звонко и ясно, то глухо и чуть слышно из-под шарфов и платков, намотанных до самых глаз.

Первый урок у Анны Васильевны был в пятом «А». Еще не замер пронзительный звонок, возвестивший о начале занятий, как Анна Васильевна вошла в класс. Ребята дружно встали, поздоровались и уселись по своим местам. Тишина наступила не сразу. Хлопали крышки парт, поскрипывали скамейки, кто-то шумно вздыхал, видимо прощаясь с безмятежным настроением утра.

— Сегодня мы продолжим разбор частей речи…

Класс затих. Стало слышно, как по шоссе с мягким шелестом проносятся машины.

Анна Васильевна вспомнила, как волновалась она перед уроком в прошлом году и, словно школьница на экзамене, твердила про себя: «Существительным называется часть речи… существительным называется часть речи…» И еще вспомнила, как ее мучил смешной страх: а вдруг они все-таки не поймут?..

Анна Васильевна улыбнулась воспоминанию, поправила шпильку в тяжелом пучке и ровным, спокойным голосом, чувствуя свое спокойствие, как теплоту во всем теле, начала:

— Именем существительным называется часть речи, которая обозначает предмет. Предметом в грамматике называется все то, о чем можно спросить: кто это или что это? Например: «Кто это?» — «Ученик». Или: «Что это?» — «Книга».

— Можно?

В полуоткрытой двери стояла небольшая фигурка в разношенных валенках, на которых, стаивая, гасли морозные искринки. Круглое, разожженное морозом лицо горело, словно его натерли свеклой, а брови были седыми от инея.

— Ты опять опоздал, Савушкин? — Как большинство молодых учительниц, Анна Васильевна любила быть строгой, но сейчас ее вопрос прозвучал почти жалобно.

Приняв слова учительницы за разрешение войти в класс, Савушкин быстро прошмыгнул на свое место. Анна Васильевна видела, как мальчик сунул клеенчатую сумку в парту, о чем-то спросил соседа, не поворачивая головы, — наверно: «Что она объясняет?..»

Анну Васильевну огорчило опоздание Савушкина, как досадная нескладица, омрачившая хорошо начатый день. На то, что Савушкин опаздывает, ей жаловалась учительница географии, маленькая, сухонькая старушка, похожая на ночную бабочку. Она вообще часто жаловалась — то на шум в классе, то на рассеянность учеников. «Первые уроки так трудны!» — вздыхала старушка. «Да, для тех, кто не умеет держать учеников, не умеет сделать свой урок интересным», — самоуверенно подумала тогда Анна Васильевна и предложила ей поменяться часами. Теперь она чувствовала себя виноватой перед старушкой, достаточно проницательной, чтобы в любезном предложении Анны Васильевны усмотреть вызов и укор…

— Вам все понятно? — обратилась Анна Васильевна к классу.

— Понятно!.. Понятно!.. — хором ответили дети.

— Хорошо. Тогда назовите примеры.

На несколько секунд стало очень тихо, затем кто-то неуверенно произнес:

— Кошка…

— Правильно, — сказала Анна Васильевна, сразу вспомнив, что в прошлом году первой тоже была «кошка».

И тут прорвало:

— Окно!.. Стол!.. Дом!.. Дорога!..

— Правильно, — говорила Анна Васильевна, повторяя называемые ребятами примеры.

Класс радостно забурлил. Анну Васильевну удивляла та радость, с какой ребята называли знакомые им предметы, словно узнавая их в новой, непривычной значительности. Круг примеров все ширился, но первые минуты ребята держались наиболее близких, на ощупь осязаемых предметов: колесо, трактор, колодец, скворечник…

А с задней парты, где сидел толстый Васята, тоненько и настойчиво неслось:

— Гвоздик… гвоздик… гвоздик…

Но вот кто-то робко произнес:

— Город…

— Город — хорошо! — одобрила Анна Васильевна.

И тут полетело:

— Улица… Метро… Трамвай… Кинокартина…

— Довольно, — сказала Анна Васильевна. — Я вижу, вы поняли.

Голоса как-то неохотно смолкли, только толстый Васята все еще бубнил свой непризнанный «гвоздик». И вдруг, словно очнувшись от сна, Савушкин приподнялся над партой и звонко крикнул:

— Зимний дуб!

Ребята засмеялись.

— Тише! — Анна Васильевна стукнула ладонью по столу.

— Зимний дуб! — повторил Савушкин, не замечая ни смеха товарищей, ни окрика учительницы.

Он сказал не так, как другие ученики. Слова вырвались из его души, как признание, как счастливая тайна, которую не в силах удержать переполненное сердце. Не понимая странной его взволнованности, Анна Васильевна сказала, с трудом скрывая раздражение:

— Почему зимний? Просто дуб.

— Просто дуб — что! Зимний дуб — вот это существительное!

— Садись, Савушкин. Вот что значит опаздывать! «Дуб» — имя существительное, а что такое «зимний», мы еще не проходили. Во время большой перемены будь любезен зайти в учительскую.

— Вот тебе и «зимний дуб»! — хихикнул кто-то на задней парте.

Савушкин сел, улыбаясь каким-то своим мыслям и ничуть не тронутый грозными словами учительницы.

«Трудный мальчик», — подумала Анна Васильевна.

Урок продолжался…

— Садись, — сказала Анна Васильевна, когда Савушкин вошел в учительскую.

Мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах.

— Будь добр, объясни, почему ты систематически опаздываешь?

— Просто не знаю, Анна Васильевна. — Он по-взрослому развел руками. — Я за целый час выхожу.

Как трудно доискаться истины в самом пустячном деле! Многие ребята жили гораздо дальше Савушкина, и все же никто из них не тратил больше часа на дорогу.

— Ты живешь в Кузьминках?

— Нет, при санатории.

— И тебе не стыдно говорить, что ты выходишь за час? От санатория до шоссе минут пятнадцать, и по шоссе не больше получаса.

— А я не по шоссе хожу. Я коротким путем, напрямки через лес, — сказал Савушкин, как будто сам немало удивленный этим обстоятельством.

— Напрямик, а не напрямки, — привычно поправила Анна Васильевна.

Ей стало смутно и грустно, как и всегда, когда она сталкивалась с детской ложью. Она молчала, надеясь, что Савушкин скажет: «Простите, Анна Васильевна, я с ребятами в снежки заигрался», или что-нибудь такое же простое и бесхитростное. Но он только смотрел на нее большими серыми глазами, и взгляд его словно говорил: «Вот мы всё и выяснили, чего же тебе еще от меня надо?»

— Печально, Савушкин, очень печально! Придется поговорить с твоими родителями.

— А у меня, Анна Васильевна, только мама, — улыбнулся Савушкин.

Анна Васильевна чуть покраснела. Она вспомнила мать Савушкина, «душевую нянечку», как называл ее сын. Она работала при санаторной водолечебнице. Худая усталая женщина с белыми и обмякшими от горячей воды, будто матерчатыми руками. Одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну, она кормила и растила кроме Коли еще троих детей.

Верно, у Савушкиной и без того хватает хлопот. И все же она должна увидеться с ней. Пусть той поначалу будет даже неприятно, но затем она поймет, что не одинока в своей материнской заботе.

— Придется мне сходить к твоей матери.

— Приходите, Анна Васильевна. Вот мама обрадуется!

— К сожалению, мне ее нечем порадовать. Мама с утра работает?

— Нет, она во второй смене, с трех…

— Ну и прекрасно! Я кончаю в два. После уроков ты меня проводишь.

…Тропинка, по которой Савушкин повел Анну Васильевну, начиналась сразу на задах школы. Едва они ступили в лес и тяжко груженные снегом еловые лапы сомкнулись за их спиной, как сразу перенеслись в иной, очарованный мир покоя и беззвучия. Сороки и вороны, перелетая с дерева на дерево, колыхали ветви, сшибали шишки, порой, задев крылом, обламывали хрупкие, сухие прутики. Но ничто не рождало здесь звука.

Кругом белым-бело, деревья до самого малого, чуть приметного сучочка убраны снегом. Лишь в вышине чернеют обдутые ветром макушки рослых плакучих берез, и тонкие веточки кажутся нарисованными тушью на синей глади неба.

Тропинка бежала вдоль ручья, то вровень с ним, покорно следуя всем извивам русла, то, поднимаясь над ручьем, вилась по отвесной круче.

Иногда деревья расступались, открывая солнечные, веселые полянки, перечеркнутые заячьим следом, похожим на часовую цепочку. Попадались и крупные следы в виде трилистника, принадлежавшие какому-то большому зверю. Следы уходили в самую чащобу, в бурелом.

— Сохатый прошел! — словно о добром знакомом, сказал Савушкин, увидев, что Анна Васильевна заинтересовалась следами. — Только вы не бойтесь, — добавил он в ответ на взгляд, брошенный учительницей в глубь леса, — лось — он смирный.

— А ты его видел? — азартно спросила Анна Васильевна.

— Самого?.. Живого?.. — Савушкин вздохнул. — Нет, не привелось. Вот орешки его видел.

— Что?

— Катышки, — застенчиво пояснил Савушкин.

Проскользнув под аркой гнутой ветлы, дорожка вновь сбежала к ручью. Местами ручей был застелен толстым снеговым одеялом, местами закован в чистый ледяной панцирь, а порой среди льда и снега проглядывала темным, недобрым глазком живая вода.

— А почему он не весь замерз? — спросила Анна Васильевна.

— В нем теплые ключи бьют. Вон видите струйку?

Наклонившись над полыньей, Анна Васильевна разглядела тянущуюся со дна тоненькую нитку; не достигая поверхности воды, она лопалась мелкими пузырьками. Этот тонюсенький стебелек с пузырьками был похож на ландыш.

— Тут этих ключей страсть как много, — с увлечением говорил Савушкин. — Ручей-то и под снегом живой…

Он разметал снег, и показалась дегтярно-черная и все же прозрачная вода.

Анна Васильевна заметила, что, падая в воду, снег не таял, напротив — сразу огустевал и провисал в воде студенистыми зеленоватыми водорослями. Это ей так понравилось, что она стала носком ботика сбивать снег в воду, радуясь, когда из большого комка вылеплялась особенно замысловатая фигура. Она вошла во вкус и не сразу заметила, что Савушкин ушел вперед и дожидается ее, усевшись высоко в развилке сука, нависшего над ручьем. Анна Васильевна нагнала Савушкина. Здесь уже кончалось действие теплых ключей, ручей был покрыт пленочно-тонким льдом. По его мрамористой поверхности метались быстрые, легкие тени.

— Смотри, какой лед тонкий, даже течение видно!

— Что вы, Анна Васильевна! Это я сук раскачал, вот и бегает тень…

Анна Васильевна прикусила язык. Пожалуй, здесь, в лесу, ей лучше помалкивать.

Савушкин снова зашагал впереди учительницы, чуть пригнувшись и внимательно поглядывая вокруг себя.

А лес все вел и вел их своими сложными, путаными ходами. Казалось, конца-краю не будет этим деревьям, сугробам, этой тишине и просквоженному солнцем сумраку.

Нежданно вдалеке забрезжила дымчато-голубая щель. Редняк сменил чащу, стало просторно и свежо. И вот уже не щель, а широкий, залитый солнцем просвет возник впереди. Там что-то сверкало, искрилось, роилось ледяными звездами.

Тропинка обогнула куст боярышника, и лес сразу раздался в стороны: посреди поляны в белых сверкающих одеждах, огромный и величественный, как собор, стоял дуб. Казалось, деревья почтительно расступились, чтобы дать старшему собрату развернуться во всей силе. Его нижние ветви шатром раскинулись над поляной. Снег набился в глубокие морщины коры, и толстый, в три обхвата, ствол казался прошитым серебряными нитями. Листва, усохнув по осени, почти не облетела, дуб до самой вершины был покрыт листьями в снежных чехольчиках.

— Так вот он, зимний дуб!

Он весь блестел мириадами крошечных зеркал, и на какой-то миг Анне Васильевне показалось, что ее тысячекратно повторенное изображение глядит на нее с каждой ветки. И дышалось возле дуба как-то особенно легко, словно и в глубоком своем зимнем сне источал он вешний аромат цветения.

Анна Васильевна робко шагнула к дубу, и могучий, великодушный страж леса тихо качнул ей навстречу ветвью. Нисколько не ведая, что творится в душе учительницы, Савушкин возился у подножия дуба, запросто обращаясь со своим старым знакомцем.

— Анна Васильевна, поглядите!..

Он с усилием отвалил глыбу снега, облепленную понизу землей с остатками гниющих трав. Там, в ямке, лежал шарик, обернутый сопревшими паутинно-тонкими листьями. Сквозь листья торчали острые наконечники игл, и Анна Васильевна догадалась, что это еж.

— Вон как укутался! — Савушкин заботливо прикрыл ежа неприхотливым его одеялом.

Затем он раскопал снег у другого корня. Открылся крошечный гротик с бахромой сосулек на своде. В нем сидела коричневая лягушка, будто сделанная из картона; ее жестко растянутая по костяку кожа казалась отлакированной. Савушкин потрогал лягушку, та не шевельнулась.

— Притворяется, — засмеялся Савушкин, — будто мертвая! А дай солнышку поиграть, заскачет ой-ой как!

Он продолжал водить ее по своему мирку. Подножие дуба приютило еще многих постояльцев: жуков, ящериц, козявок. Одни хоронились под корнями, другие забились в трещины коры; отощавшие, словно пустые внутри, они в непробудном сне перемогали зиму. Сильное, переполненное жизнью дерево скопило вокруг себя столько живого тепла, что бедное зверье не могло бы сыскать себе лучшей квартиры. Анна Васильевна с радостным интересом всматривалась в эту неведомую ей, потайную жизнь леса, когда услышала встревоженный возглас Савушкина:

— Ой, мы уже не застанем маму!

Анна Васильевна вздрогнула и поспешно поднесла к глазам часы-браслет — четверть четвертого. У нее было такое чувство, словно она попала в западню. И, мысленно попросив у дуба прощения за свою маленькую человеческую хитрость, она сказала:

— Что ж, Савушкин, это только значит, что короткий путь еще не самый верный. Придется тебе ходить по шоссе.

Савушкин ничего не ответил, только потупил голову.

«Боже мой! — вслед за тем с болью подумала Анна Васильевна. — Можно ли яснее признать свое бессилие?» Ей вспомнился сегодняшний урок и все другие ее уроки: как бедно, сухо и холодно говорила она о слове, о языке, о том, без чего человек нем перед миром, бессилен в чувстве, о языке, который должен быть так же свеж, красив и богат, как щедра и красива жизнь.

И она-то считала себя умелой учительницей! Быть может, и одного шага не сделано ею на том пути, для которого мало целой человеческой жизни. Да и где он лежит, этот путь? Отыскать его не легко и не просто, как ключик от Кощеева ларца. Но в той не понятой ею радости, с какой выкликали ребята «трактор», «колодец», «скворечник», смутно проглянула для нее первая вешка.

— Ну, Савушкин, спасибо тебе за прогулку! Конечно, ты можешь ходить и этой дорожкой.

— Вам спасибо, Анна Васильевна!

Савушкин покраснел. Ему очень хотелось сказать учительнице, что он никогда больше не будет опаздывать, но побоялся соврать. Он поднял воротник курточки, нахлобучил поглубже ушанку:

— Я провожу вас…

— Не нужно, Савушкин, я одна дойду.

Он с сомнением поглядел на учительницу, затем поднял с земли палку и, обломив кривой ее конец, протянул Анне Васильевне:

— Если сохатый наскочит, огрейте его по спине, он и даст деру. А лучше просто замахнитесь — с него хватит! Не то еще обидится и вовсе из лесу уйдет.

— Хорошо, Савушкин, я не буду его бить.

Отойдя недалеко, Анна Васильевна в последний раз оглянулась на дуб, бело-розовый в закатных лучах, и увидела у его подножия небольшую темную фигурку: Савушкин не ушел, он издали охранял свою учительницу. И всей теплотой сердца Анна Васильевна вдруг поняла, что самым удивительным в этом лесу был не зимний дуб, а маленький человек в разношенных валенках, чиненой, небогатой одежке, сын погибшего за Родину солдата и «душевой нянечки», чудесный и загадочный гражданин будущего.

Она помахала ему рукой и тихо двинулась по извилистой тропинке.

 

Старая черепаха

Вася втянул воздух, округлив ноздри, и до самой глубины его проняло крепким, душным запахом зверя. Он поднял глаза. Над дверью висела небольшая вывеска, на ней пожухлыми от южного солнца красками было выведено: «Зоомагазин». За пыльным стеклом витрины мальчик с трудом разглядел пыльное чучело длинноногой клювастой птицы.

Как плохо мы знаем улицы, по которым ходим изо дня в день! Сколько раз ходил Вася на пляж этой самой улицей, знал там каждый дом, фонарь, каштан, витрину, каждую выщерблину тротуара и выбоину мостовой, и вдруг обнаружилось, что самого главного на этой улице он не приметил.

Но думать об этом не стоит, скорее туда, в этот чудесный, таинственный полумрак…

Мать с привычной покорностью последовала за сыном. Тесный, темный магазин был необитаем, но, словно покинутая берлога, хранил живой, теплый дух недавних жильцов. На прилавке лежала горка сухого рыбьего корма, под потолком висели пустые птичьи клетки, а посреди помещения стоял подсвеченный тусклой электрической лампочкой аквариум, устланный ракушками; длинные, извилистые водоросли, слегка подрагивая, обвивали осклизлый каменный грот. Все это подводное царство было отдано в безраздельное владение жалкому, похожему на кровеносный сосудик мотылю, который тихонько извивался, приклеившись к ребристой поверхности ракушки.

Вася долго стоял у аквариума, словно надеясь, что мертвое великолепие водяного царства вдруг оживет, затем понуро направился в темную глубь магазина. И тут раздался его ликующий вопль:

— Мама, смотри!

Мать сразу все поняла: такой же самозабвенный вскрик предшествовал появлению в доме аквариума с причудливыми рыбками, клеток с певчими птицами, коллекции бабочек, двухколесного велосипеда, ящика со столярными инструментами…

Она подошла к сыну. В углу магазина, на дне выстланного соломой ящика, шевелились две крошечные черепашки. Они были не больше Васиного кулака, удивительно новенькие и чистенькие. Черепашки бесстрашно карабкались по стенам ящика, оскальзывались, падали на дно и снова, проворно двигая светлыми лапками с твердыми коготками, лезли наверх.

— Мама! — проникновенно сказал Вася, он даже не добавил грубого слова «купи».

— Хватит нам возни с Машкой, — устало отозвалась мать.

— Мама, да ты посмотри, какие у них мордочки!

Вася никогда ни в чем не знал отказа, ему все давалось по щучьему велению. Это хорошо в сказке, по для Васи сказка слишком затянулась. Осенью он пойдет в школу. Каково придется ему, когда он откроет, что заклинание утратило всякую силу и жизнь надо брать трудом и терпением? Мать отрицательно покачала головой:

— Нет, три черепахи в доме — это слишком!

— Хорошо, — сказал Вася с вызывающей покорностью. — Если так, давай отдадим Машку, она все равно очень старая.

— Ты же знаешь, это пустые разговоры.

Мальчик обиженно отвернулся от матери и тихо произнес:

— Тебе просто жалко денег…

«Конечно, он маленький и не повинен ни в дурном, ни в хорошем, — думала мать, — надо только объяснить ему, что он не прав». Но вместо спокойных, мудрых слов поучения она сказала резко:

— Довольно! Сейчас же идем отсюда!

Для Васи это было странное утро. На пляже каждый камень представлялся ему маленькой золотистой черепашкой. Морские медузы и водоросли, касавшиеся его ног, когда он плавал у берега, также были черепашками, которые ластились к нему, Васе, и словно напрашивались на дружбу. В своей рассеянности мальчик даже не ощутил обычной радости купания, равнодушно вышел из воды по первому зову матери и медленно побрел за ней следом. По дороге мать купила его любимый розовый виноград и протянула тяжелую гроздь, но Вася оторвал одну только ягоду и ту позабыл съесть. У него не было никаких желаний и мыслей, кроме одной, неотвязной, как наваждение, и, когда они пришли домой, Вася твердо знал, что ему делать.

Днем старая черепаха всегда хоронилась в укромных местах: под платяным шкафом, под диваном, уползала в темный, захламленный чулан. Но сейчас Васе повезло: он сразу обнаружил Машку под своей кроватью.

— Машка! Машка! — позвал он ее, стоя на четвереньках, но темный круглый булыжник долго не подавал никаких признаков жизни.

Наконец в щели между щитками что-то зашевелилось, затем оттуда высунулся словно бы птичий клюв и вслед за ним вся голая, приплюснутая голова с подернутыми роговой пленкой глазами мертвой птицы. По сторонам булыжника отросли куцые лапы. И вот одна передняя лапа медленно, будто раздумывая, поднялась, слегка вывернулась и со слабым стуком опустилась на пол. За ней, столь же медленно, раздумчиво и неуклюже заработала вторая, и минуты через три Машка выползла из-под кровати.

Вася положил на пол кусочек абрикоса. Машка вытянула далеко вперед морщинистую, жилистую шею, обнажив тонкие, также изморщиненные перепонки, какими она прикреплялась к своему панцирю, по-птичьи клюнула дольку абрикоса и разом сглотнула. От второй дольки, предложенной Васей, Машка отвернулась и поползла прочь. В редкие минуты, когда Машке приходила охота двигаться, ее вытаращенные глаза не замечали препятствий, сонным и упрямым шагом, мерно переваливаясь, шла она все вперед и вперед, стремясь в какую-то, ей одной ведомую даль.

Не было на свете более ненужного существа, чем Машка, но и она на что-то годилась: на ней можно было сидеть и даже стоять. Вася потянулся к Машке и прижал ее рукой; под его ладонью она продолжала скрести пол своими раскоряченными лапами. Ее панцирь, состоящий из неровных квадратиков и ромбов, весь словно расшился от старости, на месте швов пролегли глубокие бороздки, и Вася почему-то раздумал на нее садиться. Он поднял Машку с пола и выглянул в окно. Мать лежала в гамаке, ее легкая голова даже не примяла подушки, книга, которую она читала, выпала из ее опущенной вниз руки. Мать спала. Вася спрятал Машку под рубаху и быстро вышел на улицу.

Над поредевшим, полусонным от жары базаром высоко и печально звучал детский голос:

— Черепаха! Продается черепаха!

Васе казалось, что он стоит так уже много-много часов; прямые, жестокие лучи солнца пекли его бедную неприкрытую голову, пот стекал со лба и туманил зрение, каменно-тяжелая Машка больно оттягивала руки. Во всем теле ощущал он томительную, ломящую слабость, его так и тянуло присесть на пыльную землю.

— Черепаха! Продается черепаха!

Вася произносил эти слова все глуше, он словно и боялся и хотел быть услышанным. Но люди, занятые своим делом, равнодушно проходили мимо него; они не видели ничего необычного в том, что для Васи было едва ли не самым трудным испытанием за всю его маленькую жизнь. Если бы вновь очутиться в родном, покинутом мире, где ему так хорошо жилось под верной маминой защитой!

Но едва только Вася допускал себя до этой мысли, как родной дом сразу утрачивал для него всю прелесть, становился немилым и скучным, ведь тогда пришлось бы навсегда отказаться от веселых золотистых черепашек.

— Ого, черепаха! Вот это-то мне и надо!

Вася так углубился в себя, что вздрогнул от неожиданности и чуть не выронил Машку из рук. Перед ним стоял рослый, плечистый человек, видимо портовый грузчик, и с каким-то детским восхищением глядел на старую черепаху.

— Продаешь, малец?

— Да…

— Сколько просишь?

— Девять… — смущенно сказал Вася, припомнив цену, какую в зоомагазине просили за двух черепашек.

— Девять? А меньше не возьмешь?

— Не могу… — прошептал Вася. Ему было очень стыдно.

— Ну, коли не можешь, плачу! У меня, понимаешь, сынишка завтра домой, на Тамбовщину, уезжает, так охота ему что-нибудь эдакое подарить…

Грузчик порылся в карманах и достал две зеленые и одну желтую бумажку.

— Нет у меня с собой девяти, понимаешь, — сказал он озабоченно, — ровно семь.

Вася был в отчаянии, он не знал, чем помочь этому большому и, видимо, доброму человеку. «Никогда-никогда больше не буду я торговать».

— Постой-ка, малец, — нашелся вдруг грузчик, — я тут близко живу, зайдем ко мне, я тебе вынесу деньги!..

И вот они вместе зашагали с базара. Вася был очень счастлив, все так хорошо вышло, он был горд своим первым жизненным свершением, к тому же ему нравилось шагать сейчас рядом с этим сильным и мужественным человеком, как равному с равным. Справа, в прозоре улицы, открылось полуденное море, и на его сверкающем фоне Вася увидел, как железные руки кранов трудятся над маленьким суденышком, стоявшим у причала. Огромные мягкие тюки один за другим спускались с неба на палубу, и мальчику казалось странным, что суденышко не тонет под всем этим грузом. Он хотел было спросить своего спутника, в какие края отплывает пароход, но не успел.

— Вот и пришли, малец. Обожди тут, я мигом!

Вася стоял перед белым одноэтажным домиком, окруженным густо разросшимися кустами акации. Ему показалось странным, что такой большой человек живет в таком маленьком домике, но он тотчас забыл об этом и стал внимательно вглядываться в окна, расположенные по фасаду. Ему очень хотелось увидеть мальчика, которому достанется Машка.

— Эх, жаль, сынишки нет дома, — сказал, появившись, грузчик, — а то познакомились бы. Он у меня самостоятельный, такой вот, как ты, малец. На, принимай монету! Да ты посчитай: денежки счет любят!

— Нет, зачем же… — пробормотал Вася и протянул покупателю Машку.

Тот взял ее в свои большие ладони и приложил к уху, словно часы.

— А она не пустая внутри-то?

Машка, как назло, не показывалась из своего каменного жилища, и Васе даже стало обидно, что она так равнодушно с ним расстается. А грузчик, примостив черепаху против глаз, заглядывал в щель между щитками.

— Нет, вроде что-то там трудится! Ну, бывай здоров, малец, спасибо тебе.

— Вот что, ее зовут Машкой… — вдруг быстро и взволнованно заговорил Вася. — Она очень фрукты любит и молоко тоже пьет; это только считается, что черепахи не пьют молока, а она пьет, правда, пьет…

— Ишь ты, — усмехнулся грузчик, — простая тварь, а туда же!

Он сунул Машку в широкий карман своей куртки и пошел к дому. А Вася растерянно глядел ему вслед. Он хотел еще очень много рассказать о Машке, о ее повадках, капризах и слабостях, о том, что она хорошая и добрая черепаха и что он, Вася, никогда не знал за ней ничего плохого. В носу у него странно пощипывало, но он нахмурил брови, задержал на миг дыхание, и пощипывание прекратилось. Тогда он крепко зажал в кулаке деньги и со всех ног бросился к зоомагазину.

Когда Вася принес домой двух маленьких черепашек и в радостном возбуждении поведал матери о всех своих приключениях, она почему-то огорчилась, но не знала ни что сказать, ни как поступить в этом случае. А раз так, лучше обождать и подумать, ведь дети — такие сложные и трудные люди…

— Да, да, — только и сказала она задумчиво и печально, — милые зверушки.

Вася не заметил, как прошла вторая половина дня. Малыши были на редкость забавные, смелые и любознательные. Они оползали всю комнату, двигаясь кругами навстречу друг другу, а столкнувшись, не сворачивали в сторону, а лезли друг на дружку, стукаясь панцирем о панцирь. Не в пример старой, угрюмой Машке они не стремились забиться в какой-нибудь потайной угол, а если и хоронились порой, то это выглядело как игра в прятки. И привередами они тоже не были: чем бы ни угощал их Вася — яблоками ли, картошкой, виноградом, молоком, котлетой, огурцом, — они все поглощали с охотой и, тараща бусинки глаз, казалось, просили еще и еще.

На ночь Вася уложил их в ящик с песком и поставил на виду, против изголовья своей кровати. Ложась спать, он сказал матери счастливым, усталым, полусонным голосом:

— Знаешь, мама, я так люблю этих черепашек!

— Выходит, старый-то друг не лучше новых двух, — заметила мать, накрывая сына одеялом.

Бывают слова, как будто простые и безобидные, которые, будучи сказаны ко времени, вновь и вновь возникают в памяти и не дают тебе жить. В конце концов, Машка даже и не друг ему, Васе, а просто старая, дряхлая черепаха, и ему вовсе не хочется думать о ней. И все-таки думается ему не о том, какой вот он молодец, что сумел раздобыть этих двух веселых малышей, с которыми так интересно будет завтра играть, а все о той же никудышной Машке. Думается тревожно, нехорошо…

Почему не сказал он тому человеку, что на ночь Машку надо прятать в темноту? А теперь, наверное, зеленый свет месяца бьет в ее старые глаза. И еще не сказал он, что к зиме ей надо устроить пещерку из ватного одеяла, иначе она проснется от своей зимней спячки, как это случилось в первый год ее жизни у них, и тогда она может умереть, потому что в пору спячки черепахи не принимают пищи. Он даже не объяснил толком, чем следует кормить Машку, ведь она такая разборчивая…

Конечно, он может завтра же пойти и все сказать, но захотят ли новые хозяева столько возиться со старой Машкой? Правда, тот человек, кажется, очень добрый, утешал себя Вася, наверное, и сын у него такой же добрый. Но успокоение не приходило. Тогда он натянул одеяло на голову, чтобы скорее уснуть, но перед ним вновь возникли голые, немигающие птичьи глаза Машки, в которых отражался беспощадный зеленый свет месяца.

Вася сбросил одеяло и сел на кровати. Он уже не испытывал ни жалости к Машке, ни раздражения против матери, отказавшейся держать в доме трех черепах. Все это вытеснялось в нем каким-то непонятным, болезненным чувством недовольства собой, обиды на себя. Это чувство было таким большим и незнакомым, что оно не помещалось в Васе, ему нужно было дать выход, и Вася попытался заплакать. Но ничего не получилось. Это горькое, едкое чувство высушило в нем все слезы.

Впервые Васе перестало казаться, что он самый лучший мальчик в мире, достойный иметь самую лучшую маму, самые лучшие игрушки, самые лучшие удовольствия. «Но что я такое сделал? — спрашивал он себя с тоской. — Продал старую, совершенно ненужную мне черепаху». — «Да, она тебе не нужна, — прозвучал ответ, — но ты ей нужен. Все, что есть хорошего на свете, было для тебя, а ты для кого был?» — «Я кормлю птиц и рыб, я меняю им воду». — «Да, пока тебе с ними весело, а не будет весело, ты сделаешь с ними то же, что и с Машкой». — «А почему же нельзя так делать?»

Вася не мог найти ответа, но ответ был в его растревоженном сердце, впервые познавшем простую, но неведомую прежде истину: не только мир существует для тебя, но и ты для мира. И с этим новым чувством возникло в нем то новое неотвратимое веление, название которого — долг — Вася узнает гораздо позднее. И это веление заставило Васю вскочить с кровати и быстро натянуть одежду.

Свет месяца лежал на полу двумя квадратами, перечеркнутыми каждый черным крестом. В тишине отчетливо тикали мамины крошечные ручные часики. Разбудить маму? Нет, сказало Васе его новое, мягкое, горячее сердце, мама устала, и ей так трудно бывает уснуть. Ты сам должен все сделать…

Вася нащупал ящик и достал черепашек, два гладких, тяжелых кругляша, как будто налитых ртутью. Но этого может оказаться мало, а он должен действовать наверняка. Сунув черепашек под рубашку, Вася отправил туда же коробку с новыми оловянными солдатиками, затем подумал, снял с гвоздя ружье и повесил его через плечо.

Выйдя из комнаты, мальчик тихонько притворил за собой дверь. Он и раньше подозревал, что ночью в мире творятся странные дела, и сейчас с каким-то замирающим торжеством сказал себе: «Так я и знал», увидев, что яблоневый садик подкрался почти к самому крыльцу, а флигелек, в котором жили хозяева, отвалился в черную, затененную глубь двора.

По двору носились щенки старой Найды, и каждый щенок катил перед собой черный клубок своей тени. Ласковые и приветливые днем, они не обратили ни малейшего внимания на Васю, занятые своим ночным делом. Только сама Найда, втянув ноздрями Васин запах, глухо заворчала и звякнула цепью. Чувство незнакомой враждебности мира тоскливо щемило сердце мальчика.

Трудным шагом приблизился Вася к деревьям, побеленным луной. Не было ни малейшего ветерка, но все листочки на деревьях шевелились, шорох и слабый скрип стояли над садом, будто деревья сговаривались о чем-то своем, ночном. И Васе вспомнилась его придумка, будто деревья по ночам ходят купаться в море. Он придумал это вполусерьез, удивленный тем, что за все их пребывание в здешнем крае ни разу не выпал дождь, а ведь деревья не могут жить без влаги. Но сейчас эта придумка неприятно охолодила ему спину.

Что-то пронеслось мимо его лица, задев щеку легким трепетанием крыльев. Летучая мышь? Нет, летучая мышь распарывает тьму с такой быстротой, что ее скорее угадываешь, чем видишь. А сейчас он успел заметить за частым биением крыльев толстенькое веретенообразное туловище.

«Мертвая голова!» — догадался Вася и тотчас же увидел ее: большая бабочка, сложив треугольником крылья, уселась на ствол яблоньки, освещенный, как днем. На ее широкой спинке отчетливо рисовался череп с черными пятнами глазниц и щелью рта. Неутомимый ночной летун был в его руках, отныне его коллекция пополнится новым, крупным экземпляром. Вася уже почувствовал, как забьется, щекоча ладонь, накрытая рукой гигантская бабочка. Но полный какого-то нового, бережного отношения ко всему живому, Вася подавил в себе чувство охотника и лишь погладил мизинцем вощеную спинку бражника. Словно доверяя ему, бражник не сорвался в полет, а сонно пошевелил усиками и переполз чуть выше. На своем коротком пути он задел спящего на том же стволе жука. Жук приподнял спинные роговицы, почесал одну о другую задние ножки и, не вступая в спор, — места на всех хватит, — чуть подвинулся, да только неумело: отдавил ножку своей соседке, какой-то длинной сухой козявке. И вот десятки мелких существ заворошились на стволе яблоньки и снова улеглись спать.

Вася с улыбкой наблюдал их сонную кутерьму, он даже не подозревал, что их так много здесь, на этом тонком стволике. Хоронятся, таятся днем, сколько силенок тратят, чтобы уберечься от него, Васи, а сейчас — нате-ка! — разлеглись во всей своей беззащитности. И он мысленно пожелал им спокойной ночи, как старший собрат по жизни.

Вася вышел на улицу спокойным и уверенным шагом сильного и доброго человека, но он еще далеко не стал хозяином ночи. Луна высоко стояла на небе. Залитая ее светом, холодно и странно светилась бледная ширь улицы. А на дальнем ее конце вздымалась глухая черная стена, рассеченная серебряной щелью. «Море!» — вспыхнула догадка. Днем плоское, как вода в блюдце, море стало сейчас на дыбы, грозно нависло над городом. Вася оглянулся на калитку.

«Не смей!» — сказал он себе и заставил себя думать о том, куда и зачем он идет, и думал до тех пор, пока тело его стало послушно не страху, а этой большой и важной мысли…

Возможно, что мать сквозь сон уловила какой-нибудь непривычный шум или почувствовала тревожную пустоту комнаты, в которой больше не было ее сына. Она встала, натянула платье, нащупала босой ногой туфли и подошла к Васиной постели. Одеяло лежало комком, простыня хранила маленькую вдавлину, след его тела. Мать заглянула в черепаший ящик — черепашек не было, и она сразу все поняла. Набросив на плечи плащ, она вышла из дому и быстро зашагала туда, где, по рассказу Васи, находился белый домик с палисадником. Вскоре она увидела впереди фигурку сына.

Вася шел по середине улицы, обсаженной густыми темными каштанами. Он казался таким крошечным на пустынной мостовой, под высокими деревьями, что у нее сжалось сердце, и, чтобы побороть это ненужное сейчас чувство, она стала смотреть на его длинную, будто бы взрослую тень, тень солдата с ружьем за спиной. Она шла и думала о том, что очень трудно вырастить человека, для этого надо глубоко и трудно жить, и какое счастье, если у ее мальчика будет сильное и верное сердце. Мать не окликнула Васю: она решила охранять его издали, чтобы не помешать первому доброму подвигу своего сына…

 

Мальчики

Подмосковный июльский сад. Раскаленное добела солнце валом валит свой жар на свежепокрашенную крышу дачи с затейливыми башенками по углам, на густую, темную зелень кустов и деревьев, на посмуглевшую от сухотья траву. Завороженные зноем, недвижимы старые клены и молодые дубки, лишь бузина порой вздрагивает всеми своими черными листочками, словно пытаясь стряхнуть сонную одурь. Верно, в плетении ее ветвей хлопочет над своим гнездом какая-то пичужка.

Над клумбой басовито гудит шмель, кузнечик вытачивает тонкий, сухой стрекот; словно уключина медленной плоскодонки, поскрипывает в железных петлях гамак на соседнем участке, и эти мерные, однообразные звуки лишь подчеркивают дремотную тишину дачного послеполудня.

Два мальчика, сидя на огромном поверженном пне, играют в самолет. От души играет только Саша. Он азартно, во весь мах делает быстрые вращательные движения левой рукой — винтом, а правой то и дело хватается за корни пня, изображающие — смотря по надобности — штурвал, приборы, трубки кислородного аппарата. Ведь самолет приближается к Северному полюсу, и у пилота немало забот. А Митя сидит верхом на толстом стволе и ничего не делает. Ему хотелось бы не спеша пережить все перипетии дальнего и дерзкого перелета, но Саша не дает ему времени, и следующие одно за другим события вызывают у Мити какое-то мучительное чувство. К тому еще знойная истома дня действует на него усыпляюще…

— Самолет обледенел! — слышится сурово-взволнованный Сашин голос.

Митя вздрагивает, дремота сразу оставляет его.

— Давай я сколю лед, — говорит он со вздохом.

— Что ты! — восклицает Саша. — Это же технически невозможно! Придется тебе прыгать.

— Куда еще прыгать?

— С парашютом на льдину. Вон, видишь там огромное ледяное поле?

— Ну вижу, — неохотно соглашается Митя. — Выходит, ты один откроешь Северный полюс?

— Сперва один, а потом приду за твоим телом на лыжах. В тебе будут слабые признаки жизни, я взвалю тебя на плечи, и мы еще раз вместе откроем полюс…

С Сашей невозможно спорить: он всегда знает, чего хочет, а Митя теряется в многообразии возможностей и желаний.

И вот Митя покорно слезает с пня.

— Мог бы и упасть… — недовольно говорит Саша и вдруг умолкает.

Внезапно, без видимой причины, мальчики ощутили острое чувство тревоги, разлившейся над безмятежным дачным миром. Почти ничего не изменилось вокруг них, лишь быстрее заскрипел, взвизгнул и стих гамак, какие-то световые пятна сместились на соседних дачах да глухо прихлынул и откатился гул человеческих голосов. И раньше чем мальчиков окликнули с дачи, они знали: случилась беда.

— Ребята! — послышался с террасы голос Митиной бабушки. — Сейчас же домой!

Из стада убежал бешеный бык — это все, что можно было понять в первые минуты из взволнованных пересудов взрослых. Но постепенно мальчики узнали все подробности несчастья.

В стаде ходил большой серый бык. Это был очень сильный, но смирный бык, пока ему не продели железное кольцо в нос. Такое кольцо положено носить каждому быку, но этот почему-то задурил. Когда стадо пригнали на приречную луговину, он стал задирать коров, потом погнался за годовалым бычком. Старший пастух пытался поймать его за веревку, привязанную к кольцу, тогда бык обратился против пастуха. Он сшиб его с ног и стал катать. Пастух притворился мертвым, а мальчик-подпасок, чтобы отвлечь быка, ожег его по ногам бичом. Бык бросился на подпаска, поднял его на рога и швырнул на землю…

Все это видели купавшиеся неподалеку дачники. Наскоро одевшись, они кинулись в поселок. Бык некоторое время постоял, словно в раздумье, затем протяжно заревел и трусцой побежал за ними следом. Теперь он уже в поселке, если только его не поймали.

— Ой, как жалко подпаска! — сказал Саша и так сжал кулаки, что побелели косточки суставов. — Помнишь ты его, Митя?

Еще бы Мите его не помнить! Подпасок заходил однажды к ним на дачу попить воды. Это был дочерна загорелый, крепкий паренек лет четырнадцати. Через плечо у него висел настоящий пастушеский бич, витой из толстых веревок, все утончавшийся и к концу переходивший в крученую волосяную нить. Он дал Мите подержать гладкое, отполированное ладонями кнутовище. Но когда Митя захотел щелкнуть, бич свернулся кольцом и упал у самых его ног. Подпасок снисходительно усмехнулся, взял бич и коротким, резким рывком извлек из него острый, звонкий щелк.

— А ну, попробуй-ка ты, — протянул он бич Саше, — у тебя должно получиться.

Трудно сказать, почему подпасок решил, что у Саши получится, но у Саши действительно получилось: бич затейливой, извилистой змейкой взлетел кверху, короткий рывок вниз и громкий, как выстрел, щелк. Что делать — Саше все удается, вещи с такой охотой открывают ему свои тайны, недоступные Мите!

Уходя, подпасок пожал Сашину руку, а Мите только подмигнул блестящим и круглым, как копейка, глазом. Он шел с небрежным перевальцем, длинный его бич волочился по траве…

Конечно, Мите было сейчас очень жаль подпаска, но это чувство не было таким цельным и определенным, как бы хотелось и какое, верно, испытывал Саша. Мешало какое-то едкое любопытство ко всему событию в целом. Мирное зеленое пастбище, солнце, тишина — ничто не предвещает близкой беды. И вдруг громадный зверь с ревом мчится по полю, разбрасывая во все стороны белые хлопья пены. Вот он опрокидывает навзничь и перекатывает по земле человека — старшего пастуха, — обдавая его своим жарким, горячечным дыханием…

Случись это с ним, Митей, хватило бы у него духу под рогами и копытами свирепого зверя притвориться мертвым?

Тут Митя останавливает бег своего воображения: для полноты картины ему необходимо более отчетливо представить себе облик этого большого серого быка. Он никогда ранее его не встречал. Стадо водили другой улицей; в вечернюю пору до их дачи часто доносилось протяжное мычание, глухой топот, тяжелое дыхание возвращающихся с пастбища коров. Видеть стадо Мите довелось лишь однажды, сквозь сетку начинающегося ливня. Вместе с бабушкой бежал он из лесу, опережая идущую со всех сторон грозу. Там, где находилось стадо, гроза уже началась, дождь мутной стенкой наступал от поймы на дачный поселок. Коровы терпеливо сносили ливень: одни лежали, другие стояли, понурив большие головы, и было в них что-то сиротливое. Если бы он высмотрел тогда среди них серого быка! Но разве можно было представить себе, что в этом кротком стаде родится злодеяние и одно из смутно темнеющих сквозь завесу ливня покорных животных станет источником такой беды.

— Слушай, Митя, какую я штуку придумал!

Звонкий Сашин голос пробудил Митю от его размышлений, словно от глубокого сна. Он был уверен, что никого рядом нет и он совсем-совсем один.

— Да слушай же ты, что я придумал: давай играть в бешеного быка!

Глаза Саши под длинными, загнутыми, как у девочки, ресницами блестели, он весь дышал свежей и бодрой силой. Ну конечно же, Саша прав! И как только сам он, Митя, не догадался: надо устроить охоту на бешеного быка, отомстить за подпаска!..

— Беги за ружьем, ты будешь охотником и убьешь быка! — распорядился Саша.

Пораженный таким невиданным великодушием, Митя преданно взглянул на друга и со всех ног кинулся за ружьем.

Когда он вернулся, Саша уже принял образ быка: на спину набросил источенную молью медвежью шкуру, к голове, над ушами, привязал два фруктовых ножа. Увидев Митю, Саша страшно заревел и тут же забодал диван, комод и затем качалку, опрокинув ее вверх полозьями. Он носился по комнате, как черный вихрь, и Митя невольно поддался очарованию этой стремительной, слепой, нерассуждающей силы. Наконец, опомнившись, он раз, другой и третий разрядил в бешеного быка свое деревянное ружьецо.

— Ты ранен! — кричал Митя. — Я застрелил тебя! Ты убит наповал!

Но бык не принимал эту условную смерть. Все больше свирепея, он обратился наконец против самого охотника. Отступая под его напором, Митя оказался вскоре зажатым в угол между стеной и комодом. Он видел перед собой два блестящих смертоносных рога, склоненную, изготовившуюся к удару голову быка, налитые кровью глаза, белые хлопья пены разлетались с тупой каменной морды…

«Так вот почему Саша сделал меня охотником!» — сказал себе Митя, «умирая», и тут вспомнил, что в пылу борьбы забыл притвориться мертвым.

— Всё, — заявил Саша, отнимая у Мити ружье. — А теперь пойдем узнавать про быка…

Оказалось, что подпасок жив и отделался лишь пустяковой трещиной в ребре. Но то была единственная отрадная новость. Совершив свои первые преступления, бык направился к полустанку. Разогнав своим появлением народ, бык подошел к будочке фотографа и стал тереться о нее боком. Легкая будочка опрокинулась вместе с упрятавшимся в нее фотографом. Бык глянул удивленно, затем подошел к холсту, на котором были намалеваны замок, пальмы и дирижабль в небе, и легонько ткнул его рогами, распоров полотно.

Неизвестно, что бы еще он натворил, но тут из летнего сада подоспел милиционер и открыл стрельбу из револьвера. Возможно, милиционер хотел только пугнуть быка, но тот снова пришел в неистовство. Разметав стоявшие близ полустанка лотки, он ринулся прямо на стрелка, едва успевшего укрыться в здании полустанка…

— Теперь-то быку недолго осталось гулять, — заключил кто-то из взрослых. — Из колхоза прибыли люди, они его враз окоротят.

— А что, они убьют его? — с зажегшимися глазами спросил Саша. — Облаву устроят?

— Как же, по всем воинским правилам…

Послышалось тарахтение мотоцикла, и к даче подкатил парень с охотничьим ружьем за спиной. Подбежав к крыльцу, где столпилось все взрослое население дачи, он велел покрепче запереть ворота и калитку и никому не выходить на улицу. На взволнованные расспросы парень ответил, что быка «будут брать» как раз на этой улице. Засада расположилась в сотне шагов отсюда, там, где улица, сужаясь, переходит в лесную просеку.

— Бык скоро пройдет мимо вас! — Парень сделал под козырек и побежал к мотоциклу.

Легко перекинув ногу через седло, он что-то крутнул, что-то нажал и умчался на своем оглушительно тарахтящем бензиновом коньке. И тотчас по всей даче оглушительно захлопали щеколды, задвижки, ставни, болты, крючки…

— Митя, — каким-то самозабвенным, глубоким голосом произнес Саша, — давай сами убьем быка!

— Из рогатки? — насмешливо отозвался Митя. Ему надоел условный мир, в который с таким упорством тянул его Саша.

— Из хозяйского дробовика, он заряжен…

— Нам же влетит, Саша!

— Пускай влетит!

Саша схватил Митю за руку и увлек за собой. Они оказались у небольшого чуланчика близ кухни, где хозяин дачи хранил свой охотничий инвентарь. Саша толкнул дверку, пошарил в темноте и вытащил старое охотничье ружье. У Мити гулко забилось сердце. Это была уже не игра: грозное, таящее смерть оружие. У него даже не шевельнулось сомнение, можно ли зарядом дроби уложить огромного, могучего зверя.

По шаткой, скрипучей лестнице мальчики поднялись на чердак. Изъеденные жуками-дровосеками наподобие сот, толстые столбы поддерживали двускатный навес, по углам висели серые лохматые тряпки паутины. Чердак глядел на улицу полукруглым окошком с ветхой рамой, заколоченной ржавыми гвоздями. Саша повыбрал из нижнего окошка кусочки треснувшего стекла, просунул ствол наружу и, став на одно колено, примерился к выстрелу.

Митя поймал себя на том, что задерживает дыхание, словно боясь спугнуть напряженную, затаившуюся тишину дачи. Он шумно вдохнул и выдохнул воздух. А улица по-прежнему была пустынна. Уж не избрал ли бык другую дорогу? И тут Митя еле сдержал крик: он увидел быка у самой дачи. Почему-то ему казалось, что бык пойдет серединой улицы, а тот шел по пешеходной дорожке, и хвост его колотил по планкам забора.

Бык был на редкость крупен и статен. Огромная буграстая грудь, провисшая между короткими и крепкими передними ногами, железный загривок, легкий, сухой, весь перетянутый сухожилиями круп, мощные задние ноги. Особенно великолепна была голова: большая, лобастая, умная.

— Стреляй же, стреляй! — горячо зашептал Митя.

Ствол ружья ерзал по подоконнику, словно Саша никак не мог взять быка на мушку.

— Стреляй же! Ну почему же ты не стреляешь?

Он испытывал азартное чувство робкой души, на миг приобщенной к чужому смелому делу.

Саша поднялся с колен. Лицо его было бледно, жалкая, коротенькая улыбочка дергала уголок губ:

— На, стреляй сам.

Митя схватил ружье и стал на Сашино место. По стволу до прорези мушки тянулась тонкая нить солнечного блика, и когда Митя водил стволом, нить упиралась то в твердое, с курчавым волосом междурожье, то в жирный бугор загривка. Став хозяином жизни и смерти быка, мальчик уже не ощущал прежнего нетерпеливого желания покончить с ним. Все оказалось не так-то просто…

Бык, видимо, много перенес за этот день, он вовсе не походил на героя. Ребра его торчали, как ободья на деревянной бочке, от хребта растекался по бокам черный пот, один рог был расщеплен и трухлявился на месте расщепа. Посреди лба у него была красная ссадина, кровь стекала по морде и ноздре, где продето было кольцо, длинная веревка путалась под ногами.

Он то и дело останавливался, нагибал шею, приводя в действие весь сложный аппарат своих мускулов, оглядывался по сторонам и назад. Похоже было, что он не прочь повернуть вспять, и только память о преследователях мешала ему исполнить свое намерение. И тогда он снова, как обреченный, опускал голову и медленно брел вперед…

— А вдруг он вовсе не бешеный? — Это неожиданно для себя сказал Митя и оглянулся на Сашу.

— Я сам об этом подумал, потому и не мог… Понимаешь, он просто ошалел от боли, когда ему продели кольцо! — Резко очерченный рот Саши толчками выбрасывал жар дыхания. — А потом… потом он боролся, он не хотел, чтобы его убивали…

Саша был бледен, и особенно большими казались его влажные черные глаза под страдальчески сломленными бровями.

— Если его убьют, — добавил он тихо, словно про себя, — как же тогда жить дальше…

Гримаса душевной боли сделала красивое лицо Саши по-взрослому выразительным. Митя с завистью глядел на своего друга. Он бы дорого дал, чтобы стать таким же прекрасно-печальным, как Саша! Он знал, что на его собственной плоской роже с приплюснутым носом и растянутой по скулам кожей никак не отражается то, что он чувствует; недаром окружающие всегда ошибаются, весело ему или грустно…

Подавленный, Митя отвернулся от Саши и стал смотреть на улицу.

Бык медленно и понуро, словно тяжелобольной, двигался вдоль забора. Вот он потянулся к траве, растущей у дороги, но тут же вскинул голову, скользнул глазом по тихой, пустынной окрестности, издал короткое одинокое и потерянное мычание и тут же смолк.

Мите представилось, что быку очень хочется заключить мир с людьми, но он не знает, как это сделать. Верно, он согласен и на кольцо, только бы вернуться к своим коровам, слушать тихую жвачку, и самому жевать, и отрыгивать, и снова жевать, размачивая в слюне суховатую, но вкусную июльскую траву. Или, зайдя по брюхо в реку, тянуть холодную воду, тянуть не спеша и небрежно, пусть капли стекают с морды — такого корыта все равно не осушишь, — и чувствовать, как омывают прохладные струи разгоряченные, тяжело опадающие при выдохе бока…

Митя провел рукой по глазам, прогнал короткую слепоту: бык стоял у самых ворот их дачи и, задирая голову, пытался заглянуть во двор. Его черные ноздри раздувались, он жадно втягивал воздух.

— Мы спасем его, Митя! — звонко сказал Саша, и в голосе его была прежняя, покоряющая уверенность. — Мы откроем ему ворота и впустим во двор, а там — пусть только попробуют его тронуть!

Саша еще что-то говорил, торопливо, взахлеб, но Митя уже не слышал его. С ним творилось что-то странное, необычное. Его шаткие, вечно вразброд, вечно в смуте чувства разом слились в нечто большое, сильное, цельное. Этот новый и цельный Митя не знал сейчас ни страха, ни колебаний, он ни в чем не уступал Саше.

Дача была заперта, им оставался один путь — через чердачное окно. Менее чем за минуту мальчики высадили старую раму, которая едва держалась на поржавевших гвоздях. Рядом с окошком приходилась водосточная труба. С узкого карниза Саша легко перебрался на трубу и, обвив ее ногами, заскользил вниз. Вслед за ним, обдирая грудь, ноги и ладони о сухую жесть, помчался Митя. Он упал на землю, подвернул ногу и, прихрамывая, побежал к воротам.

Видно, редко открывались эти дачные ворота. Земля под ними поросла густой травой, разбухшее от сырости бревно-засов плотно втеснилось в железную скобу, и мальчикам никак не удавалось вытолкнуть его. Наконец засов поддался, и, протащив по густой траве створку ворот, они открыли довольно широкую щель.

— Вася! Вася! — ласково позвал Саша.

Почему Саша решил, что быка зовут Васей, неизвестно, но в щели возникла огромная лобастая голова с расщепленным рогом, и бык, наддав лопаткой створку ворот, вошел во двор. Митя попятился. Голубой печальный глаз на мгновение поймал его фигурку в темный кружок зрачка и выбросил, словно сморгнув. Бык валкой трусцой устремился в угол двора. Там, под кустом бузины, стояла бочка с темной, пахучей, зацветшей водой. Верно, бык потому и остановился у их ворот, что учуял воду. Он погрузил морду в бочку и стал жадно пить. Огромные глотки шарами прокатывались по его горлу и звучно ухали в пустоту желудка. Мелкие листочки гнилой зелени облепили ему морду, а он все пил и пил.

— Видишь, — сказал Саша, — разве бешеный бык стал бы пить воду?..

Но Мите не хотелось говорить. Ликующее чувство победы наполняло сердце сильного Мити, отважного Мити, доброго Мити. Он был так занят собой, что даже не заметил, как во дворе появился рослый пожилой рыжебородый человек. Подойдя к быку, человек по-хозяйски положил ему на взгорбок большую ладонь и сказал:

— Что, вволю натешился?

Он потрепал быка по шее, и тот, не переставая пить, отозвался на ласку легким вздрогом кожи. Тогда человек сунул руку в бочку и, все так же поглаживая быка, вынул у него из носа злополучное кольцо. В воротах стояли еще несколько незнакомых людей; несомненно, это была облава.

— А его не застрелят? — с тревогой спросил Саша рыжебородого. — А то…

— Это кто же позволит колхозного быка стрелять? — отозвался тот, опутывая веревкой рога быка.

— Стрелял же милиционер!

— Так то для порядка! — усмехнулся рыжебородый.

Он кончил наматывать веревку и легонько потянул за собой быка. Тот поднял морду, окропив лопухи и травы темными каплями воды, и тяжело, но с приметной охотцей повернулся.

— Спасибо за помощь, ребятки, — сказал рыжебородый. — Сомневались мы, как его взять, — уж больно напуганный. Бывайте здоровеньки! — И, ведя за собой быка, он пошел со двора.

Мальчики остались одни. Саша посмотрел на помрачневшего Митю и громко расхохотался. Митя не понимал, отчего так весело его приятелю. Он чувствовал себя глубоко несчастным, обобранным: у него украли его лучший, его единственный подвиг.

— А все-таки мы не зря старались, правда, Митя? — сказал Саша, перестав смеяться.

Это была подачка, подачка тому маленькому в Мите, что заставляло его сейчас чувствовать себя бедняком. А Саша не нуждался в утешении. Его щедрая душа не могла смутиться тем, что подвиг не удался. Он-то знал, что на его век подвигов хватит.

 

Атаман

Еще вчера в саду были тюльпаны: нежные красные чашки с притемненным донцем — целая плантация, а сегодня на истоптанных грядках торчали лишь обломанные стебли, алели оборванные или осыпавшиеся лепестки.

— Я понимаю воров, — медленным голосом говорила полная флегматичная хозяйка в пенсне на горбинке красивого хищного носа, удивительно чуждого ее младенчески розовому лицу. — Странно лишь, почему они не сделали этого раньше — тюльпаны уже осыпаются. Но зачем губить их на корню? Это не люди, а какие-то дикие звери! — И она протерла свое пенсне.

Хозяйка ошибалась: тюльпаны были похищены все-таки людьми. Тем же утром, близ полудня, их привел на дачу районный милиционер в белой, влажной под мышками и на груди рубашке и тяжелых запыленных сапогах. Похитители щеголяли в ситцевых брюках и майках-безрукавках, некогда голубых, а ныне без цвета. У одного была черная, блестящая, словно нагуталиненная голова, другой являл совершенного альбиноса: сед, белокож, будто выварен в щелочи, с красными кроличьими глазками. И тому и другому было лет по восемь. Оба сжимали в кулаке букетик пожухших тюльпанов — видно, милиционер, к вящему их позору, не позволил выбросить цветы.

Милиционер снял фуражку и вытер девичьим носовым платком с каемкой потный незагорелый лоб.

— Извиняюсь, конечно! — сказал он набежавшей вмиг дачной ораве. — Кто тут будут хозяева?

Большая, розовая, в платье с рюшками, обмахиваясь томиком Марселя Прево в желтой обложке «Универсальной библиотеки», вперед выплыла хозяйка.

— Вот эти товарищи… — Милиционер кашлянул и смущенно поправился: — Извиняюсь, огольцы оборвали ваш цветник.

— Очень приятно… — рассеянно отозвалась хозяйка и улыбнулась милиционеру из бесконечной дали элегантного мира Прево.

— Интересно, что вы чувствуете на людях, которым причинили такой большой ущерб? — горько спросил милиционер похитителей.

— Ничего, — смиренно отозвался альбинос.

— А вам краснеть надо, стыдиться надо! — рассердился милиционер. — Люди работали, старались, сажали цветы, ухаживали за ними, а вы чужой труд себе присвоили, нетто это порядок?

— Нет… — прошептал альбинос.

И черноголовый решительно подтвердил:

— Нет!

— Ну вот, хорошо, хоть сами поняли, — с облегчением сказал милиционер. — А как было бы вам лучше сделать?

— Самим посадить. — Это сказал альбинос.

— То-то факт, самим!.. Для чего же вы крали цветы? Для продажи?

— Чтоб на окно поставить! — в голос сказали оба.

Милиционер даже растерялся:

— Это кто же надоумил вас так говорить? Ленька, что ли?

— Ага! — наивно подтвердил альбинос.

— Видали? — обратился ко всем дачникам милиционер. — Я их на шоссе взял. Носились за извозчиками и совали седокам букеты, а сейчас нахально врут, что воровали ради домашней красоты. Это все Ленька, настоящий рецидивист!

— А где тот чертов Ленька? — спросил кто-то из дачников.

— Лесом ушел. Его нешто поймаешь! За версту опасность чует. Настоящий рецидивист! — повторил он убежденно, даже с удовольствием, и раскрыл планшет. — Придется акт составить.

Похитители переглянулись, враз сморщили носы и тонко всхлипнули.

— Ну-ну! — сказал милиционер. — Без дураков. Это вас тоже Ленька научил?

Альбинос прервал скулеж.

— Ага! — Он отнюдь не был наивен, как поначалу казалось, просто ему хотелось свалить все на Леньку. — Дяденька, а я и в саду-то не был.

— Как не был?

— Побоялся. Я на дороге ждал.

— Видали! Настоящее ограбление по всем правилам: двое дело делают, третий на стреме. Это, конечно, Ленькина наука!.. Тебя как звать?

— Серенька.

— Сергей, значит, а фамилия?

— Костров.

— Отец где работает?

— Отца у нас нету: от живота помер.

— Вон что! А кто у тебя в семье есть?

— Мамка… — Он подумал и добавил как о чем-то не стоящем упоминания: — Сеструха еще.

— Старшая?

— Какой там — ползунок!

— А тебя как звать? — обратился милиционер к черноголовому.

— Петька… Петр Васильевич Кузин, — ответил тот, заглядывая в планшет милиционеру. — Отца нету, мать на станции работает.

— Постой, Петр Васильевич, не спеши. Отец-то где?

— Ушел, когда я еще маленький был.

— Понятно. Вишь, сам же себя большим считаешь, а ведешь кое-как. Братья, сестры есть?

— Брат Колька.

— Младший?

— Старший.

— Что же он тебя уму-разуму не научит?

— А когда?.. Он в депо учеником, домой редко приходит.

— Про Ленькину семью вы знаете?

— Чего знать-то?.. Он да мать.

— Отец где?

Они заговорили враз, перебивая друг друга:

— У него отец в Гражданскую погиб… На Гражданской войне убили… под этой… как ее?.. — И оба замолчали, не в силах вспомнить, где убили Ленькиного отца.

Не знаю, правда ли это или так подучил дружков говорить многоопытный Ленька, но милиционер поверил им, а может, сделал вид, что верит. Он учинил весь этот как будто строгий, придирчивый допрос, чтобы выгородить ребят, склонить потерпевших к милосердию.

— Безотцовщина! — вздохнул милиционер. — Экая беда, право! Придется матерей штрафовать.

Альбинос снова заныл, а чернявый уронил свою нагуталиненную голову.

— Зачем это? — сказала хозяйка, вновь нехотя вплывая в действительность. — Конечно, нехорошо так варварски уничтожать цветы. Лучше придите, попросите, мы никогда не откажем. Но штрафовать — это, право, лишнее!

Ребята поняли, что помилованы.

— Мы больше не будем! — вскричали они так бодро, что всем стало ясно: будут, за милую душу!..

— Не хочется их отпускать, — стал ломаться милиционер. — Хотя они что — мелюзга. Ленька — главная язва… — И кровожадно наказал помилованным: — Вы предупредите товарища: попадется — пощады не будет!..

Мог ли я думать, что через несколько дней сам приму участие в набеге на соседский сад под водительством неукротимого Леньки?..

Познакомился я с Ленькой случайно — на Уче. Я плыл на хозяйской плоскодонке, неловко орудуя единственным да к тому же обломанным кормовым веслом, когда из воды раздался голос:

— А ну, давай к Акуловской!..

Я успел испугаться, прежде чем обнаружил маленькую, в цыпках, руку, уцепившуюся за корму. Страх сразу прошел, и я разозлился:

— Отчаливай!.. Мне в другую…

— Я что сказал?! К Акуловской, зараза!.. Хуже будет! — в бешенстве закричал невидимый пловец.

Корма чуть опустилась, и над ее краем показалось искаженное яростью, бледное, крапчатое, облепленное мокрыми, со ржавчинкой волосами лицо моего сверстника. Что-то бессознательно тронулось во мне навстречу злобному мальчишке. И еще до того, как я догадался, что это Ленька, мне захотелось подчиняться ему и помогать.

— Ладно, залезай в лодку, — сказал я.

— Греби, сволочь! — И он плеснул в меня водой.

Теперь у меня не оставалось сомнений, что это Ленька. Он, видно, снова скрывается от преследователей и потому не хочет вылезать из воды. Я заработал веслом и быстро отбуксировал его в прибрежный орешник под Акуловой горой. Здесь его уже поджидали знакомые мне Серенька и Петр Васильевич. Они меня тоже узнали и что-то шепнули выбравшемуся на берег атаману. Он глянул через плечо и усмехнулся странно — без улыбки, но ничего не сказал. Приятели вручили ему одежду: латаные-перелатаные штаны, которые называют «ни к селу ни к городу», — на вершок ниже колен, сетку с взрослого мужчины и ботинки. Эти ботинки были до того изношены, что кожа их стала тоньше, мягче и податливее лепестков тюльпанов. Но Ленька с редким достоинством надел «ни к селу ни к городу», заправил в них необъятный подол сетки, обулся и подтянул веревочки, заменявшие шнурки. Он удивительно ловко поместился в своей убогой одежде и выглядел чуть ли не франтом. Это происходило оттого, что он замечательно двигался: мягко, упруго, изящно, и одежда послушно следовала каждому его движению. Его привыкшее ускользать от опасности, хорониться, спасаться тело обладало бесшумной, звериной грацией.

Я покачивался в своей плоскодонке, ребята меня не гнали, и, осмелев, я выбрался на берег и лег рядом с ними на узком песчаном окоеме под орешником. Немного позже я освоился настолько, что рискнул спросить у Леньки насчет его отца: правда ли, он погиб в Гражданскую войну?

— А тебе какое дело? — ответил Ленька высокомерно, и его тонкие синеватые губы повела гримаса отвращения.

— Просто интересно…

— Заткнись!

— Я же по-хорошему спрашиваю…

— Ладно, заткнись! — И он лениво отвернулся.

Поддавшись на кажущееся миролюбие слов и жеста, я рискнул повторить свой вопрос.

Ответ был подобен вспышке молнии: я оглянуться не успел, как Ленька сидел на моей спине и с силой тыкал меня лицом в песок. Крупные песчинки неприятно впивались в кожу, лезли мне в глаза, рот, но боли я не испытывал, лишь удивление, обиду, горечь. Я не пытался освободиться, хотя мог без труда сделать это, сразу почувствовав, что Ленька, ловкий и стремительный, все же слабее меня. Но он был прирожденным вожаком, атаманом, от которого сладко вытерпеть даже несправедливость. Он знал, чего хотел, не колеблясь, брал на себя ответственность, плевал на чужое мнение, не боялся риска, принимал жестокие законы охоты. Я же принадлежал к той подавляющей части человечества, что никогда не знает, чего хочет, ни в коем случае не берет на себя ответственность, вечно испытывает потребность в самооправдании, страшится риска, избегает охотничьих троп, — и я знал свое место.

— Заработал? — злорадно сказал Ленька, слезая с моей спины.

— Ага, плати деньги… — пробормотал я.

Он снова без улыбки, сухо, коротко усмехнулся.

— «Мы буржуев не боимся, пойдем на штыки!» — пропел Серенька-альбиносик, до глубины своей малой души обрадованный унижением беззащитного, как ему казалось, человека, и тонкой, белой, незагорелой альбиносьей ногой лягнул меня в живот.

Альбиносик не принадлежал к Ленькиной породе, был из одного со мной теста, и я не испытывал к нему ни малейшего почтения. Поэтому, сломив его отчаянное, но хилое сопротивление, я подверг его той же экзекуции, которую только что перенес от Леньки. А затем, уже не знаю зачем, угостил пинком Петра Васильевича. Оба преувеличенно, провоцируя Ленькино заступничество, разревелись.

Но Ленька и не думал вступаться, впервые он засмеялся: глухо, отрывисто, похоже на лай. Подобно многим выдающимся деятелям, он радовался унижению своих приближенных.

— А ты, парень, ничего — сойдешь с горчичной! — сказал он мне. — Как звать-то?..

В обратный путь я отправился, осененный высоким Ленькиным доверием, — он предложил мне принять участие в очередном налете на дачный сад…

Эта дача, обнесенная высоким глухим забором, стояла в полукилометре от нас, за булыжным Дмитровским шоссе, в рослом сосняке. Было в ней что-то загадочное и жутковатое. Она казалась необитаемой. Нам нередко доводилось проходить мимо нее во время наших грибных странствий, и ни разу за высоким, в моховой прозелени забором не прозвучала легкая музыка дачной жизни: детские и женские голоса, стук крокетных шаров, удары по волейбольному мячу, просвист и пощёлк серсо. Лишь порой, когда мы, обозленные зловещим этим молчанием, начинали колотить палками по забору, откуда-то издалека, словно из-под земли, раздавался тяжелый, медленный собачий лай — так может лаять лишь очень большая, старая, сильная собака, уверенная, что никто не посягнет на охраняемые ею владения. Но и это случалось крайне редко. Обычно нам отвечала такая тишина, что от нее звенело в ушах, и мы начинали сомневаться: звучал ли когда-нибудь тяжелый, медленный, похожий на стариковское откашливание лай, или то была слуховая галлюцинация?

И ни один дымок не всплывал над забором: как будто там не топили кухонной плиты, не палили самовара, не жгли сухой листвы и хвороста…

Но Ленька располагал другими сведениями. Он утверждал, что дача населена невероятными, небывалыми, уму непостижимыми буржуями и что буржуйскую эту семейку обслуживают по меньшей мере десять лбов. Буржуй на все лето нанимает извозчика на «дутиках», и тот живет на даче, чтобы всегда быть под рукой, вместе со своим здоровенным бородатым сыном, состоящим в дворниках; а еще есть кривоглазый сторож, «шеф-кухарь», нянька, присматривающая за буржуйским сыном, и какая-то загадочная «мириканка», обучающая этого гаденыша по-французски. И все это не считая разных «заживалок»…

Я выразил удивление: отчего при таком многолюдстве в саду постоянно царит тишина? Ленька объяснил, что взрослые буржуи редко наведываются на дачу, пащенок их либо пирожные жрет, либо по-французски учится, а остальные все дрыхнут круглые сутки напролет.

— И никогда не просыпаются?

— Днем, чтоб брюхо набить.

Сереньку-альбиносика беспокоила собака.

— Она вокруг вишенья и яблонь по проволоке бегает, — объяснил Ленька, — за цветами не приставлена.

— Нешто нам туда залезть — больно уж высоко! — сомневался Петр Васильевич.

— Я гнилую доску в заборе расшатал, — просто ответил наш предводитель.

Я, конечно, чувствовал, что Ленькиным сведениям не хватает достоверности, все-таки я лучше представлял себе «буржуйскую жизнь», но это меня скорее успокаивало. Я не верил в существование кучера, нанятого на весь сезон с экипажем на «дутиках», и в его бородача сына, равно и в кривого сторожа, «шеф-кухаря» и «мириканку». Старуха нянька, «заживалки» — куда ни шло, но остальное — чушь, плод растравленного Ленькиного воображения. И все же эти причудливые фигуры обрели плоть и кровь, когда ранним росным утром следующего дня мы оказались в их руках.

И я не знаю, почему мы засыпались. Вначале все шло по плану: полусгнившая заборная планка легко уступила Ленькиному нажиму, и в образовавшуюся щель проскользнул Ленька, за ним я, за мной Петр Васильевич. Правда, потом я вспомнил, что Петр Васильевич не совсем проскользнул, он как бы завяз в щели, одной ногой коснувшись вражеской земли, другой оставаясь снаружи. Альбиносик, по обыкновению, стоял на стреме, в стороне шоссе. Попав в сад, мы оказались возле грядок с тюльпанами, дальше виднелась огромная, как курган, клумба, за ней, в глубине сада, высилась притемненная высокими соснами двухэтажная деревянная дача с башенками, террасами и террасками. Особенно я не вглядывался, памятуя наказ: рта не разевать и живее сматываться. И потому, присев на корточки, я принялся обрывать тюльпаны. Мне уже случалось отрясти чужую яблоню, поживиться чужой малиной или смородиной, но никогда еще не приходилось мне рвать чужих цветов. Воспитанный матерью в нежном уважении к цветам, я не мог рвать их кое-как. Я делал это осторожно, чтобы не повредить корня, не помять лепестков. Привычно, бережно-неспешные движения усыпили во мне ощущение беззаконности поступка, опасности, страха перед возмездием. Я вел себя так, словно намеревался преподнести хозяйке дачи красивый букет к утреннему пробуждению. Было тихо, лишь вдалеке мирно побрякивал цепью пес — мы находились с подветренной стороны.

Я не слышал, как метнулся прочь Ленька, как кто-то подошел и стал за моей спиной, погасив своей тенью блеск росы на цветах и травах. Я видел эту тень, но не придал ей значения, исполненный рвения и тихого счастья новой дружбы. Сперва был оглушительный удар по уху, затем ноги мои отделились от земли, окружающий мир заплясал передо мной, а в спину колюче и страшно уперлась борода. Охваченный ни с чем не сравнимым ужасом, я извивался, рыдал, уверяя сперва терзавшего меня бородача, затем многих набежавших людей, что я хороший и честный мальчик, отродясь не залезавший в чужие сады, сын инженера и внук врача.

И этот гадкий, трусливый лепет подействовал: я очутился на земле, и большие грубые руки на моих плечах полегчали, ослабили хватку. И тогда я увидел их всех, как в страшном, но пронзительно-ясном сне, — толстого лысого человека в пижаме, рослую толстую женщину в бордовом стеганом халате, толстого сонного мальчишку, тощую-тощую, пепельноволосую, похожую на мокрого воробья «мириканку», старуху няньку с оплывшим лицом, «заживалок» и всех остальных. И еще я увидел Леньку: он стоял под кустом бузины, потупив ржавую голову и редко взблескивая глазами, у ног его валялись тюльпаны. С двух сторон к нему подступали кучер в плисовых штанах и кривой сторож. Почему Ленька не пытался спастись? Я понял это позже, сложив воедино короткие промельки видения в тьме охватившего меня страха. Сперва Ленька метнулся к забору, но кучеров сын отрезал его от щели, тогда он повернул к калитке, но путь ему заступили кучер и сторож. Он кинулся было в сторону дачи — оттуда уже валила целая толпа. И Ленька не то чтобы сник, сдался — другим противникам он задал бы работу в этом большом, заросшем саду, но э т и м не захотел дать наслаждения травли и победы. Он просто швырнул им себя, как кость.

Два здоровенных мужика кинулись на Леньку, заломили ему руки за спину и подтащили к хозяевам. С ненужной суетой, мешая друг другу, они стащили с него штаны, эти убогие «ни к селу ни к городу». Мне подумалось, что его будут сечь, я рванулся к нему, но бородач сжал, смял меня своими лапищами. Видать, та же догадка пронизала Леньку, он страшно завыл и штопором — к земле — стал вывинчиваться из цепких рук. Сторожу, державшему его за шиворот, больно закрутило пальцы, и он выпустил ворот Ленькиной рубахи; изловчившись, Ленька лягнул кучера в пах и едва не вырвался, но тут на него черной стаей бросились все «заживалки»…

Никто не думал сечь Леньку: за это пришлось бы отвечать. Они придумали куда более жестокую, унизительную, а для них безопасную кару. Кучер и кривой сторож набили Ленькины штаны молодой, светло-зеленой, донельзя стрекучей крапивой, натянули их на Леньку, застегнули и туго-натуго перепоясали старым матросским ремнем. А затем, дав легкий подзатыльник, отпустили на все четыре стороны. Я до сих пор помню, как они все смеялись, когда Ленька двинулся к калитке, с шутовской галантностью распахнутой перед ним кривым сторожем. Томно, в нос, похохатывала хозяйка; неумело, будто в непривычку, вторил ей муж; захлебывался, корчился сынок; истово гоготали кучер с бородатым отпрыском; высмеивал мелкие слезы из кривого глаза сторож; дружно, старательно повизгивали «заживалки»; даже нянька посмеивалась, мотая старой головой; чуть натужно ухмылялась кухарка. Лишь старенький воробышек — «мириканка» не принимала участия в общем хоре, худенькое лицо ее болезненно сморщилось. Но вскоре смех затих. А чего было смеяться? Легкой, свободной, небрежной походкой стройный мальчик уходил по усыпанной красным, крупнозернистым песком дорожке. Если б Ленька корчился, плакал, пытался освободиться от палящей начинки штанов, впивавшейся мириадами крошечных шипов в самую нежную, лишенную защитной огрубелости плоть, если б хоть поежился, хоть почесался разок!.. Но Ленька шел не спеша, будто в штанах у него не крапива, а лепестки тюльпанов; вот он поднял сахарный голыш и швырнул в сороку, сидевшую на островершке ели, вот наподдал носком ботинка старый теннисный мяч. И карателям стало вовсе не смешно, скорее досадно и вроде бы сумрачно. А бородач сорвал стебель крапивы и провел ладонью по листьям — видно, подумал, что это какой-то особый, нестрекучий сорт. Но его таки ожгло, и он выронил крапиву, облизал ладонь большим желто-обметанным языком, и взгляд его стал пасмурен и задумчив.

Отпустили и меня, прочтя какую-то вонючую мораль. Я нагнал Леньку уже за калиткой. Лицо у него было белое, а под глазами как углем намазано. Я сказал:

— Бежим, Ленька!

Он не отозвался. Он шел так же неторопливо, чуть волоча ноги, — наверное, думал, что за ним подглядывают.

Мы перешли булыжное шоссе и, оказавшись за насыпью, потеряли дачу из виду. Я сказал:

— Бежим?

Он опять промолчал. Мы миновали сосновую рощицу, спустились в балку, где протекал пересыхающий в засуху, а сейчас, после затяжных дождей, полный и быстрый ручей. Вода бурлила, завихряясь возле коряг и крупных скользких камней, намывала жирную пену на берег. Ленька снял штаны и стал вытряхивать крапиву. Жутко было глядеть на его воспаленную, багровую, в волдырях кожу.

Ленька вошел в ручей и некоторое время стоял недвижно, предоставляя воде обтекать его тело, потом осторожно растер живот и бедра. Почему-то мне показалось, что купание не принесло ему облегчения. Он вылез, еще раз встряхнул свои штаны, посмотрел их на свет и повыдергивал застрявшие шипы. Лишь после этого он оделся.

— Знаешь, а колючки у крапивы стеклянные, — сообщил я, словно это могло ему помочь.

Ни слова в ответ, я для него просто не существовал. И вдруг я увидел, что Ленька улыбается. Странной и опасной была его улыбка: краешки темных, спекшихся губ туго оттянуты книзу. Он глядел поверх моей головы, поверх леса, в какую-то ему одному ведомую даль: там пылали пожары, гремели выстрелы и, обливаясь кровью, шел в последний, смертный бой его отец.

 

Эхо

Синегория, берег, пустынный в послеполуденный час, девчонка, возникшая из моря… Этому без малого тридцать лет.

Я искал камешки на диком пляже. Накануне штормило, волны, шипя, переползали пляж до белых стен Приморского санатория. Сейчас море стихло, ушло в свои пределы, обнажив широкую, шоколадную, с синим отливом полосу песка, отделенную от берега валиком гальки. Этот песок, влажный и такой твердый, что на нем не отпечатывался след, был усеян сахарными голышами, зелено-голубыми камнями, гладкими, округлыми стекляшками, похожими на обсосанные леденцы, мертвыми крабами, гнилыми водорослями, издававшими едкий йодистый запах. Я знал, что большая волна выносит на берег ценные камешки, и терпеливо, шаг за шагом обследовал песчаную отмель и свежий намыв гальки.

— Эй, чего на моих трусиках расселся? — раздался тоненький голос.

Я поднял глаза. Надо мной стояла голая девчонка, худая, ребрастая, с тонкими руками и ногами. Длинные мокрые волосы облепили лицо, вода сверкала на ее бледном, почти не тронутом загаром теле, с пупырчатой проголубью от холода.

Девчонка нагнулась, вытащила из-под меня полосатые, желтые с синим трусики, встряхнула и кинула на камни, а сама шлепнулась плашмя на косячок золотого песка и стала подгребать его к бокам.

— Оделась бы хоть… — проворчал я.

— Зачем? Так загорать лучше, — ответила девчонка.

— А тебе не стыдно?

— Мама говорит, у маленьких это не считается. Она не велит мне в трусиках купаться: от этого простужаются. А ей некогда со мной возиться…

Среди темных шершавых камней что-то нежно блеснуло: крошечная чистая слезка. Я вынул из-за пазухи папиросную коробку и присоединил слезку к своей коллекции.

— Ну-ка, покажи!..

Девчонка убрала за уши мокрые волосы, открыв тоненькое, в темных крапинках лицо, зеленые, кошачьи глаза, вздернутый нос и огромный, до ушей, рот, и стала рассматривать камешки.

На тонком слое ваты лежали: маленький, овальный, прозрачный, розовый сердолик и другой сердолик, покрупнее, но не обработанный морем и потому бесформенный, глухой к свету, несколько фернампиксов, в фарфоровой, узорчатой рубашке, две занятные окаменелости — одна в форме морской звезды, другая с отпечатком крабика, небольшой «куриный бог» — каменное колечко и гордость моей коллекции — дымчатый топаз, клочок тумана, растворенный в темном стекле.

— За сегодня собрал?

— Да ты что!.. За все время!..

— Небогато.

— Попробуй сама!..

— Очень надо! — Она дернула худым шелушащимся плечом. — Целый день ползать по жаре из-за паршивых камешков!..

— Дура ты! — сказал я. — Голая дура!

— Сам ты дурачок!.. Марки небось тоже собираешь?

— Ну собираю, — ответил я с вызовом.

— И папиросные коробки?

— Собирал, когда маленьким был.

— А чего ты еще собираешь?

— Раньше у меня коллекция бабочек была…

Я думал, ей это понравилось, и мне почему-то хотелось, чтобы ей понравилось.

— Фу, гадость! — Она вздернула верхнюю губу, показав два белых острых клычка. — Ты раздавливал им головки и накалывал булавками?

— Вовсе нет, я усыплял их эфиром.

— Все равно гадость… Терпеть не могу, когда убивают.

— А знаешь, чего я еще собирал? — сказал я, подумав. — Велосипеды разных марок.

— Ну да?

— Честное слово! Я бегал по улицам и спрашивал у всех велосипедистов: «Дядя, у вас какая фирма?» Он говорил: «Дуке», или там «Латвелла», или «Опель». Так я собрал все марки, вот только «Эндфилда Роял» у меня не было… — Я говорил быстро, боясь, что девчонка прервет меня какой-нибудь насмешкой, но она смотрела серьезно, заинтересованно и даже перестала сеять песок из кулака. — Я каждый день бегал на Лубянскую площадь, раз чуть под трамвай не угодил, а все-таки нашел «Эндфилд Роял»! Знаешь, у него марка лиловая с большим латинским «Р»…

— А ты ничего… — сказала девчонка и засмеялась своим большим ртом. — Я тебе скажу по секрету: я тоже собираю…

— Что?

— Эхо… У меня уже много собрано. Есть эхо звонкое, как стекло, есть как медная труба, есть трехголосое, а есть горохом сыплется, еще есть…

— Ладно врать-то! — сердито перебил я.

Зеленые, кошачьи глаза так и впились в меня.

— Хочешь, покажу?

— Ну хочу…

— Только тебе, больше никому. А тебя пустят? Придется на Большое седло лезть.

— Пустят!

— Так завтра с утра и пойдем. Ты где живешь?

— На Приморской, у болгар.

— А мы у Тараканихи.

— Значит, я твою маму видел! Такая высокая, с черными волосами?

— Ага. Только я свою маму совсем не вижу.

— Почему?

— Мама танцевать любит… — Девчонка тряхнула уже просохшими, какими-то сивыми волосами. — Давай купнемся напоследок!

Она вскочила, вся облепленная песком, и побежала к морю, сверкая розовыми узкими пятками.

…Утро было солнечное, безветренное, но не жаркое. Море после шторма все еще дышало холодом и не давало солнцу накалить воздух. Когда же на солнце наплывало папиросным дымком тощее облачко, снимая с гравия дорожек, белых стен и черепичных крыш слепящий южный блеск, — простор угрюмел, как перед долгой непогодью, а холодный ток с моря разом усиливался.

Тропинка, ведущая на Большое седло, вначале петляла среди невысоких холмов, затем прямо и сильно тянула вверх, сквозь густой, пахучий ореховый лес. Ее прорезал неглубокий, усеянный камнями желоб, русло одного из тех бурных ручьев, что низвергаются с гор после дождя, рокоча и звеня на всю округу, но иссякают быстрее, чем высохнут дождевые капли на листьях орешника.

Мы отмахали уже немалую часть пути, когда я решил узнать имя моей приятельницы.

— Эй! — крикнул я желто-синим трусикам, бабочкой мелькавшим в орешнике. — А как тебя зовут?

Девчонка остановилась, я поравнялся с ней. Ореховая заросль тут редела, расступалась, открывая вид на бухту и наш поселок — жалкую горстку домишек. Огромное, серьезное море простиралось до горизонта водой, а за ним — туманными, мутно-синими полосами, наложенными в небе одна на другой. А в бухте оно притворялось кротким и маленьким, играя, протягивало вдоль кромки берега белую нитку, скусывало ее и вновь протягивало…

— Не знаю даже, как тебе сказать… — задумчиво проговорила девчонка. — Имя у меня дурацкое — Викторина, а все зовут Витькой.

— Можно Викой звать.

— Тьфу, гадость! — Она знакомо обнажила острые клычки.

— Почему? Вика — это дикий горошек.

— Его еще мышиным зовут. Терпеть не могу мышей!

— Ну, Витька так Витька, а меня — Сережа. Нам еще далеко?

— Выдохся? Вот лесника пройдем, а там уже и Большое седло видно…

Но мы еще долго петляли терпко-медвяно-душным орешником. Наконец тропинка раздалась в каменистую дорогу, бело сверкающую тонким, как сахарная пудра, песком, и вывела нас на широкий, пологий уступ. Тут, в гуще абрикосовых деревьев, ютилась сложенная из ракушечника сторожка лесничего.

Едва мы подступили к уютному домику, как тишина взорвалась бешеным лаем. Гремя цепями, навешенными на длинную проволоку, на нас вынеслись два огромных, лохматых, грязно-белых пса, взвились в воздух, но, удушенные ошейниками, выкатили розовые языки, захрипели и шмякнулись на землю.

— Не бойся: они не достанут! — спокойно сказала Витька.

Зубы псов клацали в полушаге от нас, я видел репьи в их загривках, клещей, раздувшихся с боб, на храпе, только глаза их тонули в шерсти. Странно, из сторожки никто не вышел, чтобы унять псов. Но как ни кидались псы, как ни натягивали проволоку, они не могли нас достать. И когда я уверился в этом, мне стало щемяще-радостно. Наш поход вел нас к скалам и пещерам, населенным таинственными голосами, не хватало лишь грозных стражей, драконов, преграждающих смельчакам доступ к тайне. И вот они, драконы, — эти заросшие, безглазые, с красномясым зевом псы!

И опять мы петляем орешником по ниточно сузившейся тропе. Тут орешник не такой густой, как внизу, многие кусты посохли, на других листва изъедена в паутину мелким, блестящим, черным жучком.

Я устал и злился на Витьку. Она знай себе вышагивала своими тонкими, прямыми, как палки, ногами с чуть скошенными внутрь коленками. Но впереди вдруг просветлело, я увидел склон, поросший низкой бурой травой, вдалеке тянулась кверху серая скала.

— Чертов палец! — на ходу бросила Витька.

По мере того как мы подходили, серый скалистый торчок вздымался выше и выше, казалось, он вырастал несоразмерно нашему приближению. Когда же мы ступили в его темную прохладную тень, он стал чудовищно громаден. Это был не Чертов палец, а Чертова башня, мрачная, загадочная, неприступная. Словно отвечая на мои мысли, Витька сказала:

— Знаешь, сколько людей хотели на него забраться! Ни у кого не вышло. Одни насмерть разбились, другие руки-ноги поломали. А один француз все-таки залез.

— Как же он сумел?

— Вот сумел… А назад спуститься не мог, и сошел там с ума, и после от голода умер… А все-таки молодец! — добавила она задумчиво.

Мы подошли вплотную к Чертову пальцу, и Витька, понизив голос, сказала:

— Сережа!..

«Сережа…» — повторил мне в самое ухо насмешливо-вкрадчивый голос, будто родившийся в недрах Чертова пальца.

Я вздрогнул и невольно шагнул прочь от скалы, и тут навстречу мне, от моря, звонко плеснуло: «Сережа!..»

Я замер, и где-то вверху томительно-горько простонало: «Сережа!..»

— Вот черт!.. — сдавленным голосом произнес я.

«Вот черт!..» — прошелестело на ухом.

«Черт!» — дохнуло с моря.

«Черт!..» — отозвалось в выси.

В каждом из этих незримых пересмешников чувствовался стойкий и жутковатый характер: шептун был злобно-вкрадчивым тихоней, морской голос принадлежал холодному весельчаку, в выси скрывался безутешный и лицемерный плакальщик.

— Ну чего ты?.. Крикни что-нибудь! — сказала Витька.

А в уши, перебивая ее голос, лезло шепотом: «Ну чего ты?..», звонко, с усмешкой: «Крикни!..» и как сквозь слезы: «Что-нибудь!..».

С трудом пересилив себя, я крикнул:

— Синегория!..

И услышал трехголосый отклик…

Я кричал, говорил, шептал еще много всяких слов. У эха был острейший слух. Некоторые слова я произносил так тихо, что сам едва слышал их, но они неизменно находили отклик. Я уже не испытывал ужаса, но всякий раз, когда невидимый шептал мне на ухо, у меня холодел позвоночник, а от рыдающего голоса сжималось сердце.

— До свидания! — сказала Витька и пошла прочь от Чертова пальца.

Я устремился за ней, но шепот настиг меня, прошелестев ядовито-вкрадчиво слова прощания, и хохотнула морская даль, и голос вверху застонал: «До свидания!..»

Мы шли в сторону моря и вскоре оказались на каменистом выступе, нависшем над пропастью. Справа и слева вздымались отроги гор, а под нами зияла бездна, в которой тонул взгляд. Если бы Чертов палец провалился сквозь землю, он оставил бы за собой такую вот огромную, страшную дыру. В глубине провала торчали острые, ослизлые скалы, похожие на клыки великана, в них тараном било темное, с чернильным оттенком море. Какая-то птица, распластав недвижные, будто омертвелые, крылья, медленно, кругами падала в бездну.

Казалось, что-то еще не кончено здесь, не пришли в равновесие грозные силы, вырвавшие из недр земли гигантский каменный палец, расколовшие горную твердь чудовищным колодцем, изострившие его дно шипами скал и заставившие море раздирать о них свой нежный язык. Весь каменный громозд вокруг и внизу был непрочным, зыбким, в скрытом внутреннем напряжении, стремящемся к пределу… Конечно, я не умел тогда назвать то мучительно-тревожное ощущение, какое охватило меня на обрыве Большого седла…

Витька легла на живот у самого края обрыва и поманила меня. Я распластался возле нее на твердой и теплой каменистой глади, и сосущая, леденящая притягательность бездны исчезла, стало совсем легко смотреть вниз. Витька наклонилась над обрывом и крикнула:

— Ого-го!..

Миг тишины, а затем густой, рокочущий голос трубно прогромыхал: «О-го-го-у!..»

В голосе этом не было ничего страшного, несмотря на силу его и густоту. Видимо, в пропасти обитал добрый великан, не желавший нам зла.

Витька спросила:

— Кто была первая дева?

И великан, немного подумав, отозвался со смехом: «Ева!..»

— А знаешь, — сказала Витька, глядя вниз, — никому не удавалось спуститься с Большого седла к морю. Один дядька добрался до середины и там застрял….

— И умер с голода? — спросил я насмешливо.

— Нет, ему кинули веревку и вытащили… А по-моему, спуститься можно.

— Давай попробуем?

— Давай! — живо и просто откликнулась Витька, и я понял, что это всерьез.

— В другой раз, — неловко отшутился я.

— Тогда пошли… Будь здоров! — крикнула Витька в пропасть и вскочила на ноги.

«Здоров!..» — гоготнул великан.

Мне еще хотелось поговорить с ним, но Витька потащила меня дальше.

Новое эхо — по словам Витьки, «звонкое, как стекло», — гнездилось в узком, будто надрез ножа, ущелье. У эха был тонкий, пронзительный голос. Даже басом сказанное слово оно истончало до визга. И что еще противно: провизжав ответ, эхо не замолкало, а еще долго пропискивало мышью в каких-то своих щелях.

Мы не стали задерживаться у расщелины и пошли дальше. Теперь нам пришлось карабкаться вверх по крутому склону, то покрытому бурой жесткой травой и колючками, то голому, полированно-скользкому. Наконец мы оказались на уступе, заваленном огромными каменными глыбами. Каждая глыба что-нибудь напоминала: корабль, танк, быка, голову, которую победил Руслан, поверженного воина в доспехах, береговое орудие с отбитым стволом, верблюда, пасть ревущего льва, а то и части тела искромсанного гиганта: нос с горбинкой, ушную раковину, челюсть с бородой, могучий, так и не разжавшийся кулак, босую ступню, лоб с завитками кудрей…

Все эти закаменевшие существа, части существа, предметы, одетые камнем, перебрасывались, будто мячом, прозвучавшим среди них словом, с мгновенной быстротой и резкой краткостью отражая гранями звук. Тут-то и обитало «гороховое» эхо…

Но самым удивительным было эхо, о котором Витька ничего не сказала мне. Мы не шли к нему, а ползли по круче, цепляясь за выступы, за лишайник, сухие кусточки. Из-под наших ног и рук осыпались камешки, увлекали за собой более крупные камни, позади нас творился непрестанный грохот. Когда я оглянулся, то подивился малости той высоты, которая кружила нам голову на обрыве. Море уже не казалось отсюда гладью; беспредельное, неохватное, оно сливалось с небом, образуя с ним единую сферу — купол, царящий над всем зримым простором. И Чертов палец, подчеркивая нашу высоту, вновь умалился до торчка.

Витька остановилась у полукруглого темного провала, ведущего в глубь горы. Я заглянул туда и, когда глаза несколько привыкли к темноте, увидел сводчатую пещеру с длинными бородами каменных сосулек. Стены источали зеленое, красное, синее мерцание, из пещеры тянуло затхлостью склепа, и я невольно отшатнулся.

— Здравствуй! — крикнула Витька, сунув голову в дыру.

И будто заухали, сталкиваясь, пустые бочки, под сводом тяжко отдавалось «бом», дребезжало по углам и низким охом наконец вырвалось наружу, словно сама гора испустила дух.

С почтительным изумлением глядел я на Витьку. Худая, крапчатая, с трепаными сивыми волосами, острыми клычками в углах губ, с зелеными блестящими глазами, она сама казалась мне сейчас такой же сказочной, как и сокровенный мир, в который она ввела меня.

— А ну, крикни! — приказала Витька.

Я наклонился и «ахнул» в маленький черный рот горы. И опять там заухало, заверещало, а затем дохнуло мне в лицо нездешним, гнилостным холодом. Ужасное одиночество охватило меня вдруг, одиночество и беззащитность посреди этого каменистого, отвесного, из кручи падей, мира, населенного загадочными, дикими голосами.

— Пойдем, — сказал я Витьке, выдавая свое смятение. — Пойдем отсюда!..

Дальнейший наш путь я воспринимал как бесконечное падение вниз. На этом пути мимо нас снова промелькнули и каменное кладбище, и Чертов палец, и больной, источенный орешник, и взлетающие на цепях, хрипящие в удушье лесниковы псы, и другой, полный сил, орешник. Наше падение оборвалось в сухой балке, огибавшей поселок со стороны гор…

— Ну что, интересно было? — спросила Витька, когда мы ступили на нашу улицу.

Я вновь чувствовал себя в безмятежной привычности, и Витька уже не казалась мне сказочной хозяйкой горных духов. Просто карзубая, костлявая, некрасивая девчонка. И перед этой-то девчонкой я праздновал труса!

— Интересно… — сказал я лениво. — Только какая же это коллекция?

— А тебе лишь бы в коробку да за пазуху?..

— Нет, отчего же… А только эхо каждому откликается, не тебе одной.

Витька как-то странно, долго посмотрела на меня.

— Ну и что же, мне не жалко! — сказала она, тряхнув волосами, и пошла к своему дому…

Мы подружились с Витькой. Вместе облазили Темрюкаю и гору Свадебную и на Свадебной, в гротике, нашли квакающее эхо. А вот Темрюкая, с ее отрогами, мощными склонами и остро вонзающейся в небо вершиной, оказалась совсем бесплодной…

Мы почти не расставались. Я привык к тому, что Витька купается голая, она была добрым малым, товарищем, и я совсем не видел в ней девчонки. Смутно я понимал природу ее нестыдливости: Витька считала себя безнадежно уродливой. Я никогда не встречал человека, который бы так просто, открыто, с таким ясным достоинством признавался в своей некрасивости. Рассказывая мне как-то раз об одной школьной подруге, Витька бросила вскользь: «Она почти такая же уродина, как я…»

Однажды мы купались неподалеку от рыбацкой пристани, когда с высокого берега посыпала ватага мальчишек. Я немного знал их, но мои робкие попытки сблизиться с ними ни к чему не приводили. Эти ребята не первый год отдыхали в Синегории, считали себя старожилами и не допускали чужаков в свою ватагу. Коноводом у них был высокий, сильный мальчик Игорь.

Я уже вышел из моря и, стоя на берегу, вытирался полотенцем, а Витька продолжала резвиться в воде. Подкараулив волну, она высоко подпрыгивала и перекатывалась на животе через гребень. Ее маленькие ягодицы сверкали.

Ребята небрежно ответили на мое приветствие и хотели уже пройти мимо, как вдруг один их них, в красных плавках, заметил Витьку.

— Ребята, глядите, голая девчонка!..

Тут пошла потеха: крики, свист, улюлюканье. Надо отдать должное Витьке: она не обращала внимания на выходки мальчишек, но это лишь подливало масла в огонь. Мальчик в красных плавках предложил «загнуть девчонке салазки». Предложение было встречено с восторгом, и мальчик в красных плавках вразвалочку направился к воде. Но тут Витька со звериной быстротой нагнулась, нашарила что-то в воде, и, когда выпрямилась, в руке у нес был увесистый камень.

— Только сунься! — сказала она, ощерив свои острые клычки. — Всю морду разобью!

Мальчик в красных плавках остановился и попробовал ногой воду.

— Холодная… — сказал он, и уши его стали краснее плавок. — Неохота лезть…

Подошел Игорь и уселся на песке у самой кромки берега. Мальчик в красных плавках без слов понял своего вожака и опустился рядом, остальные ребята последовали их примеру. Они цепочкой отрезали Витьку от берега, одежды и полотенца.

Витька долго испытывала их терпение. Она то уплывала далеко в море, то возвращалась, ныряла, барахталась в воде, затем сидела на подводном камне, накатывая на себя руками волны. Но холод наконец взял свое.

— Сережа! — крикнула Витька. — Дай мне трусики!

Все это время я, сам того не замечая, вытирался полотенцем. Надраенная кожа горела, словно от ожога, а я все тер и тер посуху, будто хотел протереть себя до дыр. В жалкой и унизительной растерянности, владевшей мной, билось лишь одно отчетливое желание: только бы остаться непричастным к Витькиному позору.

— Сережа, подай своей даме трусики! — шутовским голосом пропищал мальчишка в красных плавках.

Повернувшись на локте, Игорь сказал мне с угрозой:

— Попробуй только!..

Напрасное предупреждение: я и так бы не двинулся с места. Витька поняла, что ей нечего ждать от меня помощи. Жалко скорчившись, всем телом запав в худенький свой живот и закрывая его руками, лиловая и пупырчатая от холода, с покривившимся лицом, вылезла она из воды и бочком побежала к своим трусикам под хохот и свист мальчишек. То, чему она в чистоте своей души не придавала значения, предстало перед ней гадким, унизительным, стыдным.

Прыгая на одной ноге и все не попадая другой в кольцо трусиков, она кое-как оделась, подхватила с земли полотенце и побежала прочь. Вдруг она обернулась и крикнула мне:

— Трус!.. Трус!.. Жалкий трус!..

Из всех слов Витька выбрала самое злое, обидное и несправедливое. Должна же она была понять, что не кулаков Игоря я испугался. Но ей, видимо, хотелось вконец опозорить меня перед ребятами.

Не знаю, был ли то каприз вожака, не желающего идти на поводу у стаи, или что-то заинтересовало Игоря в Витьке, но только он вдруг спросил меня дружелюбно и доверчиво:

— Слушай, она что — чумовая?

— Конечно, чумовая! — подался я весь навстречу этой доброте.

— А чего ты с ней водишься?

Вовсе не для того, чтобы обелить Витьку, лишь желая выгородить себя, я сказал:

— С ней интересно: она эхо собирает.

— Чего? — удивился Игорь.

В низком порыве благодарной откровенности я тут же выложил все Витькины секреты.

— Вот это да-а! — восхищенно сказал Игорь. — Третье лето тут живу, а ничего подобного не слыхал!

— А ты не загибаешь? — спросил меня мальчишка в красных плавках.

— Хотите, покажу?

— Всё! — властно сказал Игорь, вновь становясь вожаком. — Завтра поведешь нас туда!..

…С утра моросило, горы затянуло сизо-белыми, как бы мыльными облаками, к угрюмому шуму побуревшего, цвета горной травы, моря примешивался рокот набухших ручьев и речек.

Но ватага Игоря решила не отступать. И вот снова вьется под ногой теперь уже знакомая тропка, а посреди нее, перекатывая гальку, бежит мутный желтый ручеек. Орешник пахнет уже не медово-сладким, с легкой пригорчью духом, а гнилью палой листвы, кислетью размытой земли, в которой перетлевает что-то, источая уксусно-винный запах. Идти трудно: ноги разъезжаются на мокрой земле, оскальзываются на камнях…

Возле лесникова дома встретили нас обычным истошным лаем сторожевые псы, но в волглом воздухе лай их звучит мягче, глуше, да и сами они уже не кажутся такими грозными в своей мокро-свалявшейся шерсти. Видны их черные глаза, похожие на маслины.

А вот и больной, пораженный жучком орешник, ветер и дождь пообрывали его слабую, источенную листву, он стоит оголенный, печальный, и сквозь него виднеется угрюмая протемь моря.

Чертов палец, затянутый облаками, долго не показывался, затем в недосягаемой выси прочернела его вершина, скрылась, на миг обнажился во весь рост его ствол и вмиг истаял в клубящемся воздухе. Странно, ветер рвал к морю, а легкие, как пар изо рта, облака тянули с моря. Они скользили по самой земле, накрывали нас влажной дымкой и вдруг исчезали, оседая росой на склонах.

Наконец из облачной мути вновь выдвинулся Чертов палец и преградил нам дорогу.

— Ну, подавай свои чудеса в решете, — без улыбки сказал Игорь.

— Слушайте! — произнес я торжественно, чувствуя, как знакомо холодеют косточки хребта, сложил ладони рупором и закричал: — Ого-го!..

В ответ — тишина. Ни зловеще-вкрадчивого шепота, ни хохочущего всплеска с моря, ни жалобы в выси.

— Ого-го! — крикнул я еще раз, подступив ближе к Чертову пальцу, и все ребята вразнобой подхватили мой возглас.

Чертов палец молчал. Мы кричали и еще, и еще — и хоть бы малейший отзвук! Тогда я кинулся к пропасти — ребята за мной — и что было мочи заорал в клубящуюся глубь. Но и великан не отозвался.

В растерянности я заметался от пропасти к Чертову пальцу, от Чертова пальца к расщелине, и снова к пропасти, и снова к Чертову пальцу. Но горы безмолвствовали…

Я жалко стал уговаривать ребят подняться наверх к пещере: уж там-то мы наверняка услышим эхо. Ребята стояли передо мной, молчаливые и суровые, как горы, потом Игорь разжал губы, чтобы сказать одно только слово:

— Трепач!

И, круто повернувшись, он пошел прочь, увлекая за собой всю ватагу.

Я плелся позади, тщетно пытаясь понять, что же произошло. Меня не заботило сейчас презрение ребят, я хотел лишь постигнуть тайну своей неудачи. Неужто горы отзываются только на Витькин голос? Но когда мы были с ней вместе, горы послушно откликались и мне. Может, она впрямь владеет ключом, позволяющим ей запирать в каменных пещерах голоса?..

Наступили печальные дни. Витьку я потерял, и даже мама осудила меня. Когда я рассказал ей загадочную историю с эхом, мама смерила меня долгим, чуждым, изучающим взглядом и сказала невесело:

— Все очень просто: горы отзываются только чистым и честным…

Ее слова открыли мне многое, но не загадку горного эха.

Дожди не прекращались, море как бы поделилось на две части: в бухте оно было мутно-желтым от песка, наносимого реками и ручьями, в отдалении блистало чистым телом. Непрестанно дул ветер. Днем он размахивал серой простыней дождя; ночью, всегда ясной, в мелких белых звездах, он был сухим и черным, потому что обнаруживал себя в черном: в мятущихся сучьях, ветвях, стволах, в угольных тенях, пробегающих по освещенной земле.

Несколько раз я мельком видел Витьку. Она ходила на море в любую погоду и сумела набрать от скудного, редкого солнца густой шоколадный загар. От тоски и одиночества я каждый день сопровождал теперь маму на базар, где шла торговля местными продуктами: овощами, абрикосами, козьим молоком, варенцом. Раз я повстречал на базаре Витьку. Она была одна, на руке у нее висела плетеная сумка. Я смотрел, как она ходит среди лотков и бидонов в своих желто-синих трусиках, решительно отбирает помидоры, сама шлепает на весы шматок мяса, и с болью чувствовал, что потерял хорошего друга.

Утром, в первый солнечный день, я бродил по саду, подбирая палые, с мягкой гнильцой абрикосы, когда кто-то окликнул меня. У калитки стояла девочка в белой кофточке с синим матросским воротником и синей юбке. Это была Витька, но я не сразу ее узнал. Ее сивые волосы были гладко причесаны и назади повязаны ленточкой, на загорелой шее ниточка коралловых бус, на ногах туфли из лосиной кожи. Я бросился к ней.

— Слушай, мы уезжаем, — сказала Витька.

— Почему?..

— Маме тут надоело… Вот что, я хочу оставить тебе свою коллекцию. Мне она все равно ни к чему, а ты покажешь ребятам и помиришься с ними.

— Никому я не покажу! — горячо воскликнул я.

— Как хочешь, пусть она останется у тебя. Ты догадался, почему у вас ничего не вышло?

— А ты откуда знаешь, что не вышло?

— Слышала… Так догадался?

— Нет…

— Понимаешь, самое главное — это с какого места кричать. — Витька доверительно понизила голос: — У Чертова пальца — только со стороны моря. А ты, наверное, кричал с другой стороны, там никакого эха нету. В пропасти надо свеситься вниз и кричать прямо в стенку. Помнишь, я тогда тебе голову нагнула?.. В расщелине ори в самую глубину, чтобы голос дальше ушел. А вот в пещере всегда отзовется, только вы туда не дошли. И у камней тоже…

— Витька!.. — начал я покаянно.

Ее тонкое лицо скривилось.

— Я побегу, а то автобус уйдет…

— Мы увидимся в Москве?

Витька мотнула головой:

— Мы же из Харькова…

— А сюда вы еще приедете?

— Не знаю… Ну пока!.. — Витька смущенно склонила голову к плечу и побежала прочь.

У калитки стояла моя мама и долгим, пристальным взглядом глядела вслед Витьке.

— Кто это? — как-то радостно спросила мама.

— Да Витька, она у Тараканихи живет.

— Какое прелестное существо! — глубоким голосом сказала мама.

— Да нет, это Витька!..

— Я не глухая… — Мама опять посмотрела в сторону, куда убежала Витька. — Ах, какая чудесная девчонка! Этот вздернутый нос, пепельные волосы, удивительные глаза, точеная фигурка, узкие ступни, ладони…

— Ну что ты, мама! — вскричал я, огорченный странным ее ослеплением, оно казалось мне чем-то обидным для Витьки. — Ты бы видела ее рот…

— Прекрасный большой рот!.. Ты ровным счетом ничего не понимаешь!

Мама пошла к дому, я несколько секунд смотрел ей в спину, потом сорвался и кинулся к автобусной станции.

Автобус еще не ушел, последние пассажиры, нагруженные сумками и чемоданами, штурмовали двери. Я сразу увидел Витьку с той стороны, где не открывались окна. Рядом с ней сидела полная черноволосая женщина в красном платье, ее мать.

Витька тоже увидела меня и ухватилась за поручни рамы, чтобы открыть окно. Мать что-то сказала ей и тронула за плечо, верно желая усадить Витьку на место. Резким движением Витька смахнула ее руку.

Автобус взревел мотором и медленно пополз по немощеной дороге, растянув за собой золотистый хвост пыли. Я пошел рядом. Закусив губу, Витька рванула поручни, и рама со стуком упала вниз. Мне легче было считать Витьку красивой заглазно — острые клычки и темные крапинки, раскиданные по всему лицу, портили тот пересозданный мамой образ, в который я уверовал.

— Слушай, Витька, — быстро заговорил я, — мама сказала, что ты красивая! У тебя красивые волосы, глаза, рот, нос… — автобус прибавил скорость, я побежал, — руки, ноги, правда же, Витька!..

Витька только улыбнулась своим большим ртом, радостно, доверчиво, преданно, открыв в этой большой улыбке всю свою хорошую душу, и тут я своими глазами увидел, что Витька и верно самая красивая девчонка на свете.

Тяжело оседая, автобус въехал на деревянный мосток через ручей, границу Синегории. Я остановился. Мост грохотал, ходил ходуном, но передние колеса автобуса уже ухватили дорогу. В окошке снова появилась Витькина голова с трепещущими на ветру пепельными волосами и острый загорелый локоть. Витька сделала мне знак и с силой швырнула через ручей серебряную монетку. Сияющий следок в воздухе сгас в пыли у моих ног. Была такая примета: если кинешь тут монетку, когда-нибудь непременно вернешься назад…

Мне захотелось, чтобы скорее пришел день нашего отъезда. Тогда я тоже брошу монетку, и мы снова встретимся с Витькой.

Но этому не суждено было сбыться. Когда через месяц мы уезжали из Синегории, я забыл бросить монетку.

 

Заброшенная дорога

Был ли в яви или только приснился мне этот странный мальчик, овеянный нежностью и печалью нездешности, как Маленький принц Антуана де Сент-Экзюпери? Я знаю, что он был, как было и булыжное шоссе, заросшее подорожником, лопухами, репейником, конским щавелем, чайной ромашкой; но даже если б этот мальчик принадлежал сну, он затронул мою душу неизмеримо сильнее многих других людей, чья грубая очевидность не вызывает сомнения.

Часто бывает, что чудеса находятся возле нас — протяни руку и возьми, а мы и не подозреваем об этом! Тот день начался с маленького чуда: оказалось, низинный сыроватый ольшаник, примыкавший с севера к дачной ограде, сказочно богат грибами свинушками. Грибы стояли в лезвистой осоковатой траве не то что табунками — они сливались в сплошные изжелта-бурые поля. Маленькие подсвинки с белой подкладкой аккуратных круглых шляпок соседствовали с гигантами, похожими на вывернутые ветром зонтики, каждая воронка хранила каплю росной влаги. Я набивал свинушками рубаху, бегом относил их домой и возвращался в лес.

Помимо грибов, ольшаник кишмя кишел лягушками; не раз, протягивая руку к ножке гриба, я касался противно-холодного тела, мгновенно проскальзывающего под пальцами. Можно было подумать, что грибы и лягушки пребывают в некой таинственной связи, обеспечивающей им избыточное бытие.

Как и всегда бывает во время счастливого грибного промысла, я становился все разборчивее: меня уже не радовали большие, квелые грибы, я срывал лишь маленькие, резиново-твердые, затем уже среди них я стал выбирать самые ладные и чистенькие крепыши. Эти разборчивые поиски завели меня в глубь леса. Грибов вскоре стало куда меньше, затем они и вовсе исчезли, но я не жалел об этом, пресыщенный чрезмерностью удачи. Меня увлекло странствие по незнакомому лесу, менявшему свой облик по мере удаления от дачи. Низина сменилась возвышенностью, почва под ногами окрепла, и болотные травы уступили место папоротникам и хвощам. А затем сумеречный, веющий сыростью и прелью ольшаник и вовсе сошел; светло, молочно забелели березы, жемчужно заяснели осины, под ними шелково натянулась густая низкая трава, задымились столбы солнечного света, косо павшие на лес.

Я вытряхнул грибы из рубашки и надел ее на себя, безнадежно замаранную, приятно и остро пахучую от свинушек, и двинулся дальше. Радостно-тревожное чувство владело мною: я знал, что ушел не так уж далеко и все же куда сильнее оторвался от дома, чем если бы забрел в последнюю даль по знакомой, проторенной тропке. Загадочен был этот светлый, чистый березовый и осиновый лесок, выкроивший себе немалую площадь посреди ольшаника. Ведь ни березы, ни осины не имели выхода в простор. Я хорошо знал окрестность: и со стороны Дмитровского шоссе, и со стороны нашей дачи, и со стороны кочкастого болота, тянущегося за горизонт, лесные опушки были сплошь ольховые.

Чем дальше я шел, тем плотнее росли деревья, узкие прозоры между ними забил валежник, трава поднялась, стала в пол моего роста, а стройные, розовые, похожие на свечи цветы вознеслись куда выше моей головы, и все труднее пробираться вперед, и чуть посмерклось, потому что дымно-голубые столбы не могли пробиться сквозь теснотищу куп. И тут я набрел на этого мальчика, и свершилось главное чудо дня.

Небольшой, худенький, с узким лицом, загороженным круглыми очками в толстой черепаховой оправе, он полол, словно огородную гряду, невесть откуда взявшееся тут густо заросшее булыжное шоссе. Он уже расчистил довольно широкую полосу, и там плотно, крепко круглились сероватые в просинь и розоватость лобастые булыжники, а дальше шоссе терялось в густой поросли сорняков. Мальчик не только полол шоссе, он укреплял его по краям, вколачивая самодельной трамбовкой булыжники в гнезда.

— Здравствуй, — сказал он, обернувшись и доброжелательно глядя на меня большими коричневыми глазами из-за круглых плоских стекол оконной прозрачности.

— Здравствуй, — отозвался я. — Зачем ты носишь очки? У тебя же простые стекла.

— От пыли. Когда ветрено, дорога пылит, а у меня конъюнктивит, — пояснил он с гордостью.

— А что это за дорога? Я никогда ее раньше не видел.

— Не знаю… Ты не хочешь мне помочь?

Я пожал плечами и, нагнувшись, выдрал куст чертополоха с темно-красными цветами и цепкими шипиками. Затем я потащил какое-то длинное растение с сухими темными коробочками семенников, будто наполненными ватой. Растение не поддавалось, вцепившись в землю длиннющими волосяно-тонкими корнями. Я изрезал ладони, пока наконец вырвал его из земли. Да, это была работка! Недаром же у очкастого мальчика руки были в кровяных ссадинах. Мой пыл разом угас.

— Слушай, а зачем тебе это нужно? — спросил я.

— Ты же видишь, дорога заросла. — Он говорил, стоя на коленях, и щепкой выковыривал из земли какой-то корень. — Надо ее расчистить.

— А зачем? — упорствовал я.

— Ну как же!.. — У него был вежливый, мягкий и терпеливый голос. — Цветы и травы своими корнями разрушают дорогу. Раньше булыжник лежал к булыжнику, а теперь видишь, какие щели!..

— Я не о том!.. Зачем надо, чтобы она не разрушалась?

Он осторожно, за дужку, снял очки, ему хотелось получше рассмотреть человека, задающего такие несуразные вопросы, а припылившиеся стекла только мешали. Его не защищенные очками глаза оказались в еле приметном красном обводе, будто кто-то провел по векам тончайшей кисточкой. Видимо, это он и называл так звучно: «конъюнктивит».

— Если дорога разрушится, она исчезнет, и никто не узнает даже, что тут была дорога.

— Ну и черт с ней! — сказал я раздраженно. — Она все равно никуда не ведет!

— Все дороги куда-нибудь ведут, — сказал он с кроткой убежденностью и, водворив очки назад, принялся за работу. — Посуди сам, разве стали бы ее строить, если б она никуда не вела?

— Но раз ее забросили, значит, она не нужна?

Он задумался, чуть перекосив худенькое лицо, и даже перестал выдергивать цветы и травинки. В его коричневых глазах появилась боль — так трудно вложить в чужую душу самые простые и очевидные истины!

— Разве мы знаем, почему дорогу забросили?.. А может быть, кто-то на другом конце тоже пробует ее расчистить? Кто-то идет мне навстречу, и мы встретимся. Нельзя дорогам зарастать, — сказал он твердо. — Я обязательно ее расчищу.

— У тебя не хватит сил.

— У меня одного — нет. Но кто-то идет мне навстречу и, может быть, прошел уже пол пути…

— Далась тебе эта дорога!

— Дороги — это очень важно. Без дорог никто никогда не будет вместе.

Смутная догадка шевельнулась во мне:

— У тебя кто-нибудь уехал далеко?

Он не ответил и отвернулся.

— Я буду тебе помогать! — неожиданно для себя самого вскричал я.

— Спасибо! — сказал он искренне, но без излишней горячности. — Приходи сюда завтра утром, сегодня уже поздно: пора домой.

— А где ты живешь?

— Там… — махнул он на чащу, поднялся, вытер ладони пучком травы, спрятал очки в карман, в последний раз погрузил меня в доброту своих коричневых глаз и пошел прочь, перепачканный, усталый, тщедушный, непреклонный дорожный строитель, и вскоре скрылся за кустами жимолости.

На другой день ни свет ни заря я устремился в лес. Непролазный, оплетенный долгими травами ольшаник в туманном выпоте, густых испарениях, оседавших влагой на коже, походил не то на джунгли, не то на дно схлынувшего моря. Ночью шел дождь, он дал могучий прирост всей жизни в природе: вытянулись, ярче зазеленели осоты; свинушки, будто я и не произвел вчера опустошения, так и перли из травы свежей прожелтью; в каждой лягушке скрывалась заколдованная принцесса — так были они величавы, исполнены надменности и нежелания посторониться.

Я мчался сквозь ольшаник, сам мокрый с головы до пят, охваченный жгучим нетерпением и умиленный предвкушением встречи с мальчиком на заросшем булыжном шоссе, — его вера уже стала моей верой. Я был уверен, что без труда отыщу шоссе, ведь это так просто: все прямо и прямо сквозь ольшаник, березовый и осиновый редняк и другой березовый лесок, забитый буреломом, и там обнажится чистая полоска синеватого и розового булыжника.

…Я так и не нашел заброшенного шоссе. Все было похоже на вчерашнее: и деревья, и травы, и валежник, и репьевые заросли, и розовые свечи высоких цветов, но не было ни шоссе, ни мальчика с коричневыми глазами. До заката мыкался я по лесу, измученный, голодный, с иссеченными травой и сушняком ногами, но все было тщетно…

Мне никогда уж не попадалось ни заброшенного шоссе, ни проселка, ни даже стежки, что нуждались бы в моем спасающем труде. Но с годами я по-иному понял наставление мальчика. В моем сердце начиналось много дорог, ведущих к разным людям: и близким, и далеким, и к тем, о ком ни минуты нельзя забыть, и к почти забытым. Вот этим дорогам был я нужен, и я стал на вахту. Я не жалел ни труда, ни рук, я рвал напрочь чертополох, и крапиву, и всю прочую нечисть, не давал сорнякам глушить, разрушать их, превращать в ничто. Но если я преуспевал в этом, то лишь потому, что всякий раз с другого конца дороги начиналось встречное движение. Лишь одну, самую важную дорогу не дано мне было спасти, быть может, потому, что никто не шевельнулся мне навстречу.

 

Мой первый друг, мой друг бесценный

Мы жили в одном подъезде, но не знали друг друга. Далеко не все ребята нашего дома принадлежали к дворовой вольнице. Иные родители, уберегая своих чад от тлетворного влияния двора, отправляли их гулять в чинный сад при Лазаревском институте или в церковный садик, где старые лапчатые клены осеняли гробницу бояр Матвеевых.

Там, изнывая от скуки под надзором дряхлых богомольных нянек, дети украдкой постигали тайны, о которых двор вещал во весь голос. Боязливо и жадно разбирали они наскальные письмена на стенах боярской гробницы и пьедестале памятника статскому советнику и кавалеру Лазареву. Мой будущий друг не по своей вине делил участь этих жалких, тепличных детей.

Все ребята Армянского и прилегающих переулков учились в двух рядом расположенных школах, по другую сторону Покровки. Одна находилась в Старосадском, под боком у немецкой кирхи, другая — в Спасоглинищевском переулке. Мне не повезло. В год, когда я поступал, наплыв оказался столь велик, что эти школы не смогли принять всех желающих. С группой наших ребят я попал в очень далекую от дома 40-ю школу в Лобковском переулке, за Чистыми прудами.

Мы сразу поняли, что нам придется солоно. Здесь царили Чистопрудные, а мы считались чужаками, непрошеными пришельцами. Со временем все станут равны и едины под школьным стягом. Поначалу здоровый инстинкт самосохранения заставлял нас держаться тесной группой. Мы объединялись на переменках, гуртом ходили в школу и гуртом возвращались домой. Самым опасным был переход через бульвар, здесь мы держали воинский строй. Достигнув устья Телеграфного переулка, несколько расслаблялись, за Потаповским, чувствуя себя в полной безопасности, начинали дурачиться, орать песни, бороться, а с наступлением зимы завязывать лихие снежные баталии.

В Телеграфном я впервые приметил этого длинного, тонкого, бледно-веснушчатого мальчика с большими серо-голубыми глазами в пол-лица. Стоя в сторонке и наклонив голову к плечу, он с тихим, независтливым восхищением наблюдал наши молодецкие забавы. Он чуть вздрагивал, когда пущенный дружеской, но чуждой снисхождения рукой снежок залеплял чей-то рот или глазницу, скупо улыбался особо залихватским выходкам, слабый румянец скованного возбуждения окрашивал его щеки. И в какой-то момент я поймал себя на том, что слишком громко кричу, преувеличенно жестикулирую, симулирую неуместное, не по игре, бесстрашие. Я понял, что выставляюсь перед незнакомым мальчиком, и возненавидел его. Чего он трется возле нас? Какого черта ему надо? Уж не подослан ли он нашими врагами?.. Но когда я высказал ребятам свои подозрения, меня подняли на смех:

— Белены объелся? Да он же из нашего дома!..

Оказалось, мальчик живет в одном подъезде со мной, этажом ниже, и учится в нашей школе, в параллельном классе. Удивительно, что мы никогда не встречались! Я сразу изменил свое отношение к сероглазому мальчику. Его мнимая настырность обернулась тонкой деликатностью: он имел право водить компанию с нами, но не хотел навязываться, терпеливо ожидая, когда его позовут. И я взял это на себя.

Во время очередной снежной битвы я стал швырять в него снежками. Первый снежок, угодивший ему в плечо, смутил и вроде бы огорчил мальчика, следующий вызвал нерешительную улыбку на его лице, и лишь после третьего поверил он в чудо своего причастия и, захватив в горсть снега, пустил в меня ответный снаряд. Когда схватка кончилась, я спросил его:

— Ты под нами живешь?

— Да, — сказал мальчик. — Наши окна выходят на Телеграфный.

— Значит, ты под тетей Катей живешь? У вас одна комната?

— Две. Вторая темная.

— У нас тоже. Только светлая выходит на помойку. — После этих светских подробностей я решил представиться. — Меня зовут Юра, а тебя?

И мальчик сказал:

— Павлик.

…Тому сорок три года… Сколько было потом знакомств, сколько звучало в моих ушах имен, ничто не сравнится с тем мгновением, когда в заснеженном московском переулке долговязый мальчик негромко назвал себя: Павлик.

Каким же запасом индивидуальности обладал этот мальчик, затем юноша — взрослым ему не довелось стать, — если сумел так прочно войти в душу другого человека, отнюдь не пленника прошлого при всей любви к своему детству. Слов нет, я из тех, кто охотно вызывает духов былого, но живу я не во мгле минувшего, а на жестком свету настоящего, и Павлик для меня не воспоминание, а соучастник моей жизни. Порой чувство его продолжающегося во мне существования настолько сильно, что я начинаю верить: если твое вещество вошло в вещество того, кто будет жить после тебя, значит, ты не умрешь весь. Пусть это и не бессмертие, но все-таки победа над смертью.

Я знаю, что еще не могу написать о Павлике по-настоящему. И неизвестно, смогу ли когда-нибудь написать. Мне очень многое непонятно, ну хотя бы что значит в символике бытия смерть двадцатилетних. И все же он должен быть в этой книге, без него, говоря словами Андрея Платонова, народ моего детства неполон.

Поначалу наше знакомство больше значило для Павлика, нежели для меня. Я уже был искушен в дружбе. Помимо рядовых и добрых друзей, у меня имелся закадычный друг, чернявый, густоволосый, подстриженный под девочку Митя Гребенников. Наша дружба началась в нежном возрасте, трех с половиной лет, и в описываемую пору насчитывала пятилетнюю давность.

Митя был жителем нашего дома, но с год назад его родители поменяли квартиру. Митя оказался по соседству, в большом шестиэтажном доме на углу Сверчкова и Потаповского, и ужасно заважничал. Дом был, правда, хоть куда, с роскошными парадными, тяжелыми дверями и просторным плавным лифтом. Митя, не уставая, хвастался своим домом: «Когда глядишь на Москву с шестого этажа…», «Не понимаю, как люди обходятся без лифта…». Я деликатно напомнил, что совсем недавно он жил в нашем доме и прекрасно обходился без лифта. Глядя на меня влажными, темными, как чернослив, глазами, Митя брезгливо сказал, что это время кажется ему страшным сном. За такое следовало набить морду. Но Митя не только внешне походил на девчонку — он был слабодушный, чувствительный, слезливый, способный к истерическим вспышкам ярости, — и на него рука не поднималась. И все-таки я ему всыпал. С истошным ревом он схватил фруктовый нож и попытался меня зарезать. Впрочем, по-женски отходчивый, он чуть ли не на другой день полез мириться. «Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять ее» — вот какие фразы умел он загибать, и еще похлеще. Отец у него был адвокатом, и Митя унаследовал дар велеречия.

Наша драгоценная дружба едва не рухнула в первый же школьный день. Мы попали в одну школу, и наши матери позаботились усадить нас за одну парту. Когда выбирали классное самоуправление, Митя предложил меня в санитары. А я не назвал его имени, когда выдвигали кандидатуры на другие общественные посты.

Сам не знаю, почему я не сделал этого, то ли от растерянности, то ли мне показалось неудобным называть его, после того как он выкликнул мое имя. Митя не выказал ни малейшей обиды, но его благодушие рухнуло в ту минуту, когда большинством голосов я был выбран санитаром. В мои обязанности входило носить нарукавный красный крест и осматривать перед уроком руки и шеи учеников, отмечая грязнуль крестиками в тетрадке. Получивший три крестика должен был или вымыться, или привести в школу родителей. Казалось бы, ничего особенно заманчивого в этой должности не было, но у Мити помутился разум от зависти. Целый вечер после злополучных выборов он звонил ко мне домой по телефону и голосом, полным ядовитого сарказма и муки, требовал «товарища санитара». Я подходил. «Товарищ санитар?» — «Да!» — «А, черт бадянский!» — кричал он и швырял трубку. Лишь от большой злобы можно придумать какого-то «черта бадянского». Я так и не выяснил, что это: фамилия нечистого или какое-то загадочное и отвратительное качество?

К чему я так подробно рассказываю о своих отношениях с другим мальчиком? Митина вздорность, перепады настроения, чувствительные разговоры и всегдашняя готовность к ссоре, хотя бы ради сладости примирения, стали казаться мне непременной принадлежностью дружбы. Сблизившись с Павликом, я долго не понимал, что нашел иную, настоящую дружбу. Мне казалось, что я просто покровительствую робкому чужаку. Поначалу так оно, в известной мере, и было. Павлик недавно переехал в наш дом и ни с кем не свел приятельства, он был из тех несчастных ребятишек, которых выгуливали в Лазаревском и церковном садах.

Этой строгостью исчерпалась до дна родительская забота о Павлике. В последующие годы никогда я не видел, чтобы Павлику что-либо запрещалось или навязывалось. Он пользовался полной самостоятельностью. Родительской опеке он предоставил своего младшего брата, а себя воспитывал сам. Я вовсе не шучу: так оно было на самом деле. Павлика любили в семье, и он любил родителей, но отказывал им в праве распоряжаться собой, своими интересами, распорядком дня, знакомствами, привязанностями и перемещением в пространстве. И тут он был куда свободнее меня, опутанного домашними табу. Тем не менее первую скрипку в наших отношениях играл я. И не только потому, что был местным старожилом. Мое преимущество заключалось в том, что я не догадывался о нашей дружбе. По-прежнему я считал своим лучшим другом Митю Гребенникова. Даже удивительно, как ловко заставлял он меня играть в спектакле под названием «Святая дружба». Ему нравилось ходить со мной в обнимку по школьным коридорам и фотографироваться вместе на Чистых прудах. Я смутно подозревал, что Митя выгадывает на этом какие-то малости: в школе, что там ни говори, ему льстила дружба с «товарищем санитаром», а под прицелом Чистопрудного «пушкаря» он наслаждался превосходством своей тонкой девичьей красоты над моей скуластой, широконосой заурядностью. Пока фотограф колдовал под черной тряпкой, Чистопрудные кумушки наперебой восторгались Митиными глазами — «черносливом», прической с противным названием «бубикопф» и кокетливым черным бантом на груди. «Девочка, ну просто девочка!» — захлебывались они, и ему, дураку, это льстило!

Ко всему еще он оказался ябедой. Однажды классная руководительница велела мне остаться после занятий и учинила грандиозный разнос за игру в деньги. Лишь раз в жизни, в дошкольные времена, играл я в расшибалку, быстро продул семь копеек наличными и еще рубль в долг. Поверив чистосердечному раскаянию, дед помог мне вернуть долг чести, на том и кончилось мое знакомство с азартными играми.

Прижатый в угол, Митя сознался в доносе. Он оговорил меня для моей же пользы, боясь, что дурные наклонности вновь пробудятся во мне и погубят мою столь счастливо начавшуюся карьеру — он имел в виду пост санитара. А затем со слезами в глазах Митя требовал вернуть ему былое доверие ради святой дружбы, что «больше нас самих», и пытался влепить мне иудин поцелуй. Все это выглядело фальшиво, скверно, непорядочно, тем не менее я еще года два, если не больше, участвовал в недостойном фарсе, пока вдруг не понял, что у настоящей дружбы совсем иной адрес. Митя все же был привязан ко мне и тяжело переживал разрыв…

И вот пришел в мою жизнь Павлик. И у дворовых и у школьных ребят навсегда засело в памяти, что в нашей паре я был ведущим, а Павлик ведомым. Недоброжелатели считали, что Павлик — какой-то принудительный ассортимент ко мне. Это осталось с той поры, когда я «вводил Павлика в свет» — сперва во дворе, потом в школе, — он перешел в наш класс и вновь оказался в положении чужака. И тут действительно дело было поставлено строго: меня нельзя было пригласить на день рождения, Новый год или другой праздник, не пригласив Павлика. Я покинул футбольную дворовую команду, где считался лучшим бомбардиром, когда Павлика отказались взять хотя бы запасным, и вернулся лишь вместе с ним… Так возникла иллюзия нашего неравенства, которую не могла рассеять вся последующая жизнь. Общественное мнение не склонно к перемене даже перед лицом очевидности.

На самом деле ни один из нас не зависел от другого, но душевное превосходство было на стороне Павлика. Его нравственный кодекс был строже и чище моего. Долгое приятельство с Митей не могло пройти бесследно: я привык к известному моральному соглашательству. Прощение предательства немногим отличается от самого предательства. Павлик не понимал сделок с совестью, тут он становился беспощаден. Нам было лет по четырнадцати, когда я на своей шкуре испытал, каким непримиримым может быть мягкий, покладистый Павлик.

На уроках немецкого я чувствовал себя принцем. Мать не зря надрывалась над пишущей машинкой, выколачивая рубли для оплаты уроков фрейлейн Шульц, омрачившей мои детские годы. Понятно, что все наши часто менявшиеся школьные немки души во мне не чаяли. И задержавшаяся дольше других Елена Францевна не являла собой исключения, хотя я никак не соответствовал ее идеалу ученика.

Она требовала в классе не просто тишины и внимания, а молитвенной сосредоточенности, как в храме. Худущая, изжелта-серая, напоминающая лемура громадными темными подглазьями на изможденном, в кулачок, личике, Елена Францевна казалась умирающей от какой-то страшной болезни. Но она была совершенно здорова, никогда не пропускала уроков, даже во время эпидемий гриппа, валивших всех учителей подряд. Она могла наорать на ученика за рассеянный взгляд или случайную улыбку. Куда хуже крика были ее въедливые нотации, она словно кусала тебя обидными словами. Конечно, за глаза ее звали Крысой, — в каждой школе есть своя Крыса, — а худая, востренькая, злая Елена Францевна казалась специально созданной для этой клички. Была ли она на самом деле такой злой? У ребят не существовало двух мнений на этот счет. Мне же она представлялась несчастным, издерганным человеком. Но я-то был принцем! Она вызывала меня читать вслух, и маленькое, некрасивое ее лицо молодо розовело, когда я выдавал свое «истинно берлинское произношение».

Но настал и мой черед. Елена Францевна никогда не спрашивала у меня уроков. Мы и так разговаривали с ней по-немецки, чего же еще надо? Вдруг, ни с того ни с сего, она вызвала меня к доске, будто самого рядового ученика. Как раз перед этим я пропустил несколько дней — то ли болел, то ли прогуливал — и понятия не имел о домашнем задании. Наверное, она все-таки была злючкой и вызвала меня нарочно, чтоб подловить. Но поначалу все шло хорошо. Я проспрягал какой-то глагол, отбарабанил предлоги, требующие дательного падежа, прочел по учебнику тошнотворную назидательную историйку и пересказал содержание.

— Прекрасно, — поджала узкие, бледные губы Елена Францевна. — Теперь стихотворение.

— Какое стихотворение?

— То, которое задано! — отчеканила она ледяным тоном.

— А вы разве задавали?

— Привык на уроках ворон считать! — Удивительно, как легко она заводилась — с пол-оборота. — Здоровенный парень, а дисциплина!..

— Да я же не был в школе! Я болел.

Она уставилась на меня окольцованными синевой, лемурьими глазами и стала листать классный журнал, пальцы ее дрожали.

— Совершенно верно, ты отсутствовал. А спросить у товарищей, что задано, мозгов не хватило?

Взял бы да и сказал — не хватило. Ну что она могла мне сделать? Поставить «неуд»? Едва ли. И тут я нашел другой выход. О домашних заданиях я спрашивал у Павлика, а он ни словом не обмолвился о стихотворении. Забыл, наверное. Я так и сказал Елене Францевне с легкой усмешкой, призывая и ее отнестись к случившемуся юмористически.

— Встань! — приказала Павлику немка. — Это правда?

Он молча наклонил голову. И я тут же понял, что это неправда. Как раз о немецком я его не спрашивал. О математике, русском, истории, биологии спрашивал, а готовить немецкие уроки я считал ниже своего достоинства — принц все-таки!

Елена Францевна перенесла свой гнев на Павлика. Он слушал ее, по обыкновению, молча, не оправдываясь и не огрызаясь, словно все это нисколько его не касалось. Спустив пары, немка угомонилась и предложила мне прочесть любое стихотворение на выбор. Я рванул шиллеровскую «Перчатку» и заработал жирное «отлично».

Вот так все и обошлось. Ан не обошлось. Когда, довольный и счастливый, я вернулся на свое место, Павлика не оказалось рядом. Исчезли его учебники, тетрадки, вставочка с пером «рондо». Я оглянулся: он сидел за пустой партой, через проход, позади меня.

— Ты чего это?..

Он не ответил. У него были какие-то странные глаза: красные и налитые влагой. Я никогда не видел Павлика плачущим. Даже после жестоких, неравных и неудачных драк, когда и самые сильные ребята плачут — не от боли, а от обиды, — он не плакал. Он и сейчас умудрялся держать слезы в глазах, не давая им пролиться, но внутри себя он плакал.

— Брось! — сказал я. — Стоит ли из-за Крысы?..

Он молчал и глядел своими остекленевшими глазами мимо меня. Какое ему дело до Крысы, он и думать о ней забыл! Его предал друг. Спокойно, обыденно и публично, средь бела дня, ради грошовой выгоды предал человек, за которого он, не раздумывая, пошел бы в огонь и в воду.

Никому не хочется признаваться в собственной низости. Я стал уговаривать себя, что поступил правильно. Как ни крути, он все-таки подвел меня, пусть и невольно, и мне пришлось защищаться. Ну, покричала на него немка, подумаешь, несчастье — она на всех кричит. Стоит ли вообще придавать значение подобной чепухе?.. А вот окажись Павлик на моем месте, назвал бы он меня? Нет! Он скорее проглотил бы собственный язык. И вдруг я понял, что это не пустые слова. Недавно я прочел книжку про Джордано Бруно «Псы Господни». Из всех людей, каких я знал, только Павлик мог бы, как Джордано Бруно… Ради своей правды… А ведь так оно и сталось: подобно Джордано, Павлик кончил жизнь в огне. Он мог спастись — для этого ему достаточно было всего лишь поднять руки…

Почти год держал он меня в отчуждении. Все мои попытки помириться так, «между прочим», успеха не имели. А возможности были: мы учились в одном классе, жили в одном подъезде, наши пути все время пересекались. Надо отдать должное чуткости ребят: они деликатно охраняли нашу разобщенность, помогая избегать ложных положений, разных неловкостей. Учителя и другие взрослые люди, не ведавшие о нашем разрыве, то и дело совершали невольные промахи, по привычке считая нас с Павликом неразлучными. Будь то опыты на уроке химии, занятия в физическом кружке, воскресники, дежурства в учительской или пионерские поручения, нас обязательно зачисляли в одну группу, звено или пару. Ребята неприметно помогали нам разъединиться.

В глубине души я вовсе не испытывал к ним благодарности. Они мешали моему тайному стремлению помириться с Павликом невзначай. Но все равно выпадало немало случаев, когда при обоюдной доброй воле мы могли начать хотя бы суховатое общение, чтобы затем без выяснения отношений и всякой «достоевщины», столь любезной Мите Гребенникову, вработаться в прежнюю дружбу. Ничего не получалось: Павлик не хотел этого. Не только потому, что презирал всякие обходные пути, мелкие уловки и хитрости, все скользкое, уклончивое, двусмысленное — прибежище слабых душ, но и потому, что ему не нужен был тот человек, каким я вдруг раскрылся на уроке немецкого.

Когда же через год я послал ему записку с просьбой о встрече, он без всяких церемоний сразу поднялся ко мне, как делал это прежде. С некоторым смущением я обнаружил, что не должен ни извиняться, ни хоть словом касаться прошлого. Павлик не хотел, чтобы я нес ответственность за себя прежнего. Он понял, что во мне стала другая кровь, вот и пришел.

Поль Валери сказал: «Писатель вознаграждает себя, как умеет, за какую-то несправедливость судьбы». Сейчас я вознаграждаю себя за несправедливость судьбы к Павлику. Когда мы недавно собирались в нашем старом дворе, я тщетно ждал, что наконец-то услышу о нем добрые высокие слова. Вспоминали Ивана, вспоминали Арсенова, Толю Симакова, Борьку Соломатина, но хоть бы кто сказал о Павлике. Только письмо его родным отправили, но ведь это не более чем формальность, пусть и благородная…

Его не знали. Редкое душевное целомудрие заставляло Павлика держать на запоре свой внутренний мир. Посторонним людям он казался апатичным, незаинтересованным, безучастно пропускающим бытие мимо себя. Но я-то знаю, как мощно заряжен на жизнь был Павлик, каким сильным, страстным, целенаправленным характером он обладал. Ему так и не пришлось выйти на суд людской. Все, что в нем развивалось, зрело, строилось, не успело обрести форму…

Природа дружбы иная, чем у любви. Легко любить ни за что и очень трудно — за что-нибудь. Дружба не столь безотчетное чувство, хотя и в ней есть своя мистика. Я знаю, что привлекло Павлика ко мне и чем явился для меня он в начале наших отношений. Потом годы окутали нас таким добрым теплом, что не осталось места головному рассуждению.

Павлик был мальчик умственный. В своей семье он не имел питательной среды. Его отец был часовщиком, с расширенным и слезящимся от лупы левым глазом. Кроме часов, его ничто на свете не интересовало. Это только в сказках часовщик овеян дыханием романтики и доброго чудачества. Считается, что причастность к таинственной стихии времени выделяет человека из обыденности. Отец Павлика ремонтировал секунды, минуты и часы, но сам жил вне времени, безразличный к его интересам, страстям и борениям. Правда, в иную добрую минуту он с удовольствием вспоминал, что смотрел однажды замечательный спектакль: «Коварский и любовь». У Павлика мертвело лицо, когда отец посягал на подобные разговоры.

Его мать производила впечатление женщины, не ведавшей, что изобретено книгопечатание. И это казалось тем более странным, что ее братья были крупными учеными — химик и биолог. Она не поддерживала с ними родственных отношений, а может — они с ней. Впрочем, брат-химик однажды привез Павлику из заграничного вояжа кучу шикарного тряпья. Мать Павлика явилась в мир, так и не очнувшись до конца от темного сна предбытия, — тихий голос, отсутствующий взгляд, замедленные жесты, неконтактность с окружающими. Она свела свою жизнь к минимуму забот. Павлик сделал все от него зависящее, чтобы не попасть в этот малый круг, уступив младшему брату скупое материнское внимание. Но и на нее иной раз находило: она подвигала к пианино вращающуюся табуретку и слабо беспокоила клавиши вялыми пальцами, закрыв глаза бледными тонкими веками, похожими на птичью пленку. Лицо Павлика мертвело, как и во время культурных диверсий отца.

В нашей семье все думали. Быть может, больше, чем надо. У нас существовал культ книги: дед собирал научную библиотеку, отец — техническую, мы с матерью — художественную литературу и мемуары. О литературе говорили все время, глумясь над известным утверждением, что литературой можно заниматься, но боже упаси о ней говорить. И конечно, вскормленный такой средой, я был очень книжным мальчиком. Зловещему обаянию двора и акуловской дачи обязан я тем, что не стал книжным червем. Павлику наша настроенность на культуру была необходима, как воздух.

Мне же общение с ним давало нечто большее. Он был не только Атосом наших детских игр в мушкетеры, он обладал характером Атоса: несовременным в своей безупречности и благородстве вопреки всему.

С каждым годом мы становились все ближе и дороже друг другу. На пороге юности нас поразил общий недуг — невыясненность устремлений. Вопрос: кем быть? — возник в наших душах куда раньше, нежели его продиктовала жизненная необходимость. Мы оба хотели играть, а не присутствовать безмолвными статистами на сцене жизни. Иные одаренные ребята уже знали свой путь. Математика сама нашла Славу Зубкова, музыка — Тольку Симакова, живопись — Сережу Лепковского, спорт — Арсенова. Другие ребята, не подчиненные рано проснувшемуся дару, знали хотя бы примерное направление своего будущего: инженерия, медицина, педагогика, строительство. Многие наши сверстники, не мучаясь понапрасну, жили изо дня в день: школа, футбол, кино, а там видно будет.

Мы не могли принять такую ползучую жизнь. Неизвестность томила нас. Мы оба хорошо и ровно учились по всем предметам, у нас не было ведущей страсти, чтение — страсть пассивная, нельзя стать просто читателем, так же как и театральным зрителем или посетителем музеев. У нас не было и ярко выраженных способностей, нас интересовало все. Теперь я понимаю, что мы уже тогда числились по ведомству Аполлона, а не иных, серьезных богов, но сами мы охотнее посещали лекции академиков Лазарева и Вавилова, чем спектакли и концерты. Мы искали себя. Застрельщиком поисков был Павлик. Это его осенило, что мы должны варить гуталин. Знаменитый дядя-химик начинал с варки гуталина. И однажды сварил такой замечательный гуталин, что сразу вошел в славу. Нам такого гуталина сварить не удалось, хотя мы продушили всю квартиру въедливым запахом ваксы. Чтобы жильцы не ругались, мы всем чистили ботинки, а Фоме Зубцову — сапоги. Отец, смеясь, говорил, что так начинал не Лавуазье, а Рокфеллер. Но из нас даже Рокфеллеров не вышло. Наш гуталин не давал блеска, хотя здорово пачкался, и Фома Зубцов всякий раз «перечищал» свои хромовые сапоги у айсоров на углу Кривоколенного переулка.

Затем мы пытались создать красную тушь. Жидкость оставляла несмываемые пятна на руках, одежде, стенах и грязно-белой шерсти моего пса Джека, но, нанесенная пером на бумагу, обнаруживала непонятную водянистость. Строки бледнели, таяли, и мы уже готовы были поверить, что ненароком создали «симпатическую тушь», но ядовитый цвет не исчезал совсем.

Блистательный пример дяди-химика заставлял нас упорно цепляться за чуждую нам науку. Мы беспощадно били пробирки, переводили химикалии, колбы лопались над спиртовкой, как бомбы, вызывая панику среди соседей, и наконец у Павлика достало мужества сказать: «Хватит добывать стекло из пробирок!» На химии был поставлен крест.

Пришел черед физике, науке будущего. Мы изнуряли себя на лекциях знаменитых ученых, пытались постигнуть теорию относительности, повесив для бодрости на стенке портрет молодого Альберта Эйнштейна; спорили о квантовой теории, не понимая в ней ни шиша; ломали головы над книгами Ноультона, Эддингтона, Брэгга, но едва справлялись даже со школьной физикой, потому что оба были бездарны в математике. Нас выручил… Пастернак. В «Охранной грамоте» я прочел о муках будущего поэта, мечтавшего стать композитором, но не обладавшего абсолютным слухом. Он отказался от музыки, узнав, что его кумир, гениальный Скрябин, скрывает как нечто стыдное несовершенство своего слуха. Павлик не сразу понял, куда я гну. «Для современного физика математика — все равно что абсолютный слух для композитора». — «Правильно! — сказал он и оборвал провода на мостике Уитстона, который начинал собирать. — К черту!.. — А потом добавил задумчиво: — А все-таки Скрябин стал Скрябиным и без абсолютного слуха».

Но Скрябин не мог без музыки, а Пастернак мог — и отступился. Мы тоже могли без физики…

Миновала, поглотив уйму времени и сил, но не захватив души, география с картами, атласами, глобусами, с книгами о Ливингстоне, Стэнли, Миклухо-Маклае и Пржевальском; ботаника с гербариями, с тонким волнующим ароматом засушенных цветов, трав, листьев, с приобретением в складчину слабенького микроскопа; электротехника, отмеченная серией коротких замыканий и одним серьезным пожаром, — была красная машина и тревожный звон колокола, и сперва плоское, затем по-удавьи округлившееся, долгое тело шланга, и бравые, расторопные пожарники в сияющих золотых касках…

Наш отдых от трудов праведных был не менее изнурителен и целенаправлен. «Перерыв!» — объявлял Павлик и ставил на нос кий от настольного бильярда, или стул, или половую щетку, или цветок, если дело происходило летом. Я немедленно следовал его примеру.

Мы увлекались балансированием, посмотрев в мюзик-холле номер австрийского гастролера, мага и волшебника. Он балансировал на слабо натянутом канате, держа на кончике раскляпанного носа полутораметровый стальной штырь с подносом, на котором стоял кипящий самовар и чайный сервиз. «Этому можно научиться», — задумчиво сказал Павлик, заставив меня поежиться.

Я уже знал, что у Павлика слово не расходится с делом. Знал боками и легким сотрясением мозга. Когда награждали первых девушек-парашютисток, Павлик решил, что ради поддержания мужской чести мы тоже должны совершить прыжок с двумя зонтиками из окна его кухни во двор. Хорошо еще, что мужская честь удовлетворилась прыжком из его кухни, а не из моей, находившейся на этаж выше.

Мы раздобыли зонтики и кинули жребий, кому прыгать первым. Выпало мне. Я не особенно волновался: несколько пробных прыжков с платяного шкафа убедили нас, что зонтики держат не хуже парашюта. Я влез на подоконник, затем стал на карниз. Внизу подо мной светлела полоска асфальта, дальше двор был вымощен булыжником. Я видел круглые картузы возчиков, плешь дворника Валида, макушки играющих в классы девчонок, спины лошадей. И я шагнул туда, к ним, вниз. На мгновение показалось, что плотная струя воздуха подхватила меня, вслед за тем двор со всем, что его населяло, подскочил вверх и ударил меня в пятки. Что-то взболтнулось в голове, и я потерял сознание.

Вокруг меня хлопотали люди, когда сверху примчался Павлик. Поразив всех своим чудовищным бессердечием, он даже не глянул на поверженного друга, схватил зонтики и, убедившись, что они не пострадали, пулей взлетел наверх. Через секунду он распластался рядом со мной. Все же его приземление оказалось удачнее: он отделался потерей половинки переднего зуба…

Не стоит думать, что балансирование — невинная забава, когда этим занимаешься на пару с Павликом. Вот как все это выглядело в ту пору, когда после долгих беспощадных тренировок мы сравнялись с австрийским виртуозом.

По команде мы разом вскидывали на нос, лоб или подбородок какой-нибудь предмет. Миг-другой — обретен центр равновесия, и предмет застывает в совершенной неподвижности. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут, полчаса, голова, откинутая назад, затекает, пора кончать, но никому не хочется сдаваться.

Приходит мать с покупками. Мы приветствуем ее, не меняя позы. Она идет в темную комнату, переодевается там, достает швейную машинку, что-то шьет, тихонько напевая про себя. Затем прячет машинку в шкаф, выходит и застает нас в той же позе.

— Какой кошмар! — больным голосом говорит она и идет на кухню.

Через некоторое время возвращается с кофейником в руке — ничего не изменилось.

— Господи! Вы посмотрели бы на себя со стороны — законченные идиоты!.. Вас же удар хватит!..

Мать недалека от истины: в затылке тяжесть, — видно, вся кровь скопилась там. Пробую заговорить Павлику зубы: уроки, мол, не сделаны, мне дали на один вечер пьесу Жироду «Троянской войны не будет», — ни ответа, ни привета. Проходит еще минут двадцать. Смерть начинает казаться избавлением, но я еще цепляюсь за жизнь.

— Давай так, — предлагаю я, — считаем до трех, и все!

— Как хочешь, — равнодушно отзывается Павлик.

— Раз, два, три!

Мы враз обретаем свободу. Павлик никогда не мешкает: он не нуждается в такой мелкой победе, но ему хочется, чтобы я тоже научился терпению…

Поиски своего лица продолжались… Меж тем я начал писать рассказы, а Павлик — пробовать силы на подмостках любительской сцены, но почему-то в этих своих занятиях мы уже не стремились к объединению. Я не предлагал Павлику соавторство, а он не уговаривал меня стать его партнером. Наверное, потому, что тут каждый столкнулся со своей судьбой, с единственным делом, которому должен был служить. Но мы даже самим себе не признавались, что выбор сделан. Мы обманывали себя так искренне, что по окончании школы оба подали заявление в медицинский институт, обычное прибежище тех, кто не ладит с математикой и не верит в себя на гуманитарном поприще. Лишь убедившись в тщете своего жестокого благоразумия, лишенные в непосильной зубрежке возможности заниматься тем, без чего нам жизнь была не в жизнь, мы ринулись на открывшиеся среди года факультеты киноискусства. Я с грехом пополам поступил на сценарный, Павлик провалился на режиссерском. Зато через полгода он блестяще сдал экзамены сразу в три института: в ГИТИС, куда и пошел, в тот же ВГИК, чтоб доказать себе и другим, что может туда поступить, и для спокойствия родителей в историко-архивный. «Что ж, — рассуждал его отец, — Павлик не стал врачом, но, может, я увижу его в постановке «Коварский и любовь».

Он этого не дождался. В первый день войны ребята Армянского переулка явились в военкомат. Нас с Толей Симаковым забраковали: поначалу война была разборчивой. В сентябре я получил от Павлика кое-как нацарапанную открытку с фронта: «Эти мерзавцы здорово бомбят, но ничего — живем».

А жить ему оставалось совсем немного. Он погиб под Сухиничами. Не от бомбы, не от осколка снаряда, не от прицельной или шальной пули — от своего характера. Немцы предлагали советским солдатам, захваченным врасплох в здании сельсовета, сохранить жизнь, если они положат оружие на деревянный, изрешеченный пулями пол и выйдут по одному с поднятыми руками. Но вот этого-то как раз и не могли сделать бойцы поредевшего отделения, которым командовал Павлик. Потеряв многих людей, немцы подожгли сельсовет, из пламени и дыма еще раздавались выстрелы. Ни один человек не вышел. Так рассказывали местные жители, когда вернулись наши. К тому времени от всей деревни остались лишь зола да угли.

Нет могилы Павлика, нет могилы Толи Симакова. Он погиб в Бжезинке после неудачного побега из лагеря. Серое небо третьей военной зимы приняло в себя еще клубок черного дыма.

Уходя в начале января 1942 года на фронт, я ничего не знал об участи моих друзей…

Четверть века прошло с окончания войны, прожита лучшая, главная часть жизни, а мне до сих пор то чаще, то реже каждый год снится Павлик. Сон — счастливый художник, ему не нужно заботиться о цельности сюжетной ткани, о правдоподобии, о достоверности, мотивировках, он владеет тайной, заставляющей верить ему, прощать нескладицу и даже явную нелепость. Мне всегда снится одно и то же, меняются лишь второстепенные подробности, улетучивающиеся по пробуждении и ничего не значащие в существе сна, — Павлик жив и вернулся. Непонятно, где он был все эти годы, почему не давал о себе знать. Во всяком случае, тут нет ничего зазорного для него, откупленного своей гибелью даже от плена во сне. Подразумевается, скорее, долгая утрата памяти, летаргия забывшей себя личности — сон пренебрегает точным объяснением. Довольно того, что Павлик жив и вернулся. И хотя меня тревожит и томит невнятность судьбы чудом воскресшего, все меркнет перед громадным счастьем — Павлик жив, жив!.. А затем начинается нечто смутное и безмерно печальное. Павлик не идет ко мне. Я ему не нужен. Возле него как-то дискретно реет его молчаливая мать, равно призрачная и во сне и в жизни и все же более необходимая вернувшемуся Павлику, чем я, единственный друг. Их осеняет какая-то общая забота, которую мне не дано разделить. Но ведь должны мы отговориться, отплакаться за все эти годы. Неужели Павлик не понимает этого, неужели он совсем забыл меня? Нет, он все понимает и ничего не забыл. Он сознательно не идет ко мне, исключает меня из своего нового бытия. За что? Я ни в чем не виноват перед ним, я не сделал ничего плохого, ему не в чем упрекнуть меня. Во сне я говорю все эти слова кому-то: то ли его матери — в тщетной надежде, что это дискретное существо поможет мне, то ли самому Павлику, но не прямо, а на неслышном человеку языке рыб. Но он-то слышит меня и не отзывается. Вдруг он возникает рядом со мной, холодно кивает и молча проходит мимо.

Я просыпаюсь с мокрым лицом и долго думаю об этом сне, испытывая въяве острую душевную боль. Я перебираю свою жизнь, поступки, отношения с людьми, все наработанное и ненаработанное и не нахожу вины за собой, вины, заслуживающей такой казни. Но может быть, там, откуда пришел Павлик, иные мерила, быть может, мы сами некогда иначе мерили себя?..

С каких-то пор мне стало казаться, что мой грех перед ним — в отсутствии чувства вины. Если мерить мою жизнь последним поступком Павлика, разве могу я считать, что ни в чем не виноват? Нет. Виноват. Виноват во всем: в том, что не отдал своей жизни за друга, не спас, не защитил миллионы погибших, виноват в тюрьмах и лагерях, в убийстве президентов и проповедников, в плохих книгах — не только своих; в том, что правда ходит с поджатым хвостом, а ложь и клевета — задрав голову; что в мире не затихают выстрелы, не затухают пожарища, гибнут дети и не счесть обездоленных…

Каждый погибший откупает другого у гибели. Павлик дал себя сжечь, чтобы жил я. А я плохо распорядился его подарком. Не надо отрицать своей вины: мы все виноваты друг перед другом и во сто крат сильней — перед мертвыми. И надо все время помнить об этой своей вине, — быть может, тогда исполнится самая святая мечта из всех доступных человеку: вернуть к жизни ушедших…

Минувшим летом грибная страсть занесла меня на край Калужской области. Приятель, купивший там за бесценок брошенный дом в полупустой деревне, обещал мне настоящий грибной рай. Как полагается новоселу, он плохо знал дорогу, и мы долго плутали по каким-то новым шоссе и старым проселкам. И раз мелькнула, царапнула по сердцу надпись на дорожном указателе: «До Сухиничей…» — я не разобрал, сколько километров. Наконец мы оказались в молодом смешанном леске — березы, осины, невысокие елочки, и приятель неуверенно, будто советуясь, сказал:

— Кажется, здесь.

Может, мы и не туда приехали, но после исхоженных, с примятой, а то и вовсе вытоптанной травой, нищих подмосковных лесов тут нам и впрямь привиделся рай. Грибы попадались разные и все больше не особо ценные: сыроежки, моховики, лисички, но случались и подберезовики, и даже белые. И какой-то приятный был этот лесок: чистый, нехоженый, неломаный, просквоженный солнцем, без паутины и прилипчивых мух. По нему легко ходилось: ни чащобы, ни валежника, ни топких, вязких мест, где нога вдруг по колено проваливается в торф, никаких подвохов не таил молодой приветливый реднячок. Может, потому я почувствовал скорее обиду, нежели боль, напоровшись на что-то острое, скрытое в траве. Инстинктивно я рванулся вперед и чудом удержал равновесие: мои ноги запутались в колючей проволоке, — я увидел свой капкан, на миг приподняв его над травой. Приятель поспешил мне на помощь. Вдвоем мы освободили мои матерчатые туфли и брючины от шипов, а затем извлекли на свет божий тяжелый моток колючей проволоки, той самой, без которой немыслим передний край.

Она лежала у наших ног, частью сухо— и красно-ржавая, частью мокрая, черная; в налете какой-то плесени, безобразная, давно мертвая, но еще способная ужалить. И кто ее знает, служила она нам или противнику, скорее всего, и тем и другим, ну да не об этом речь…

Я никак не был настроен на встречу с войной. Молодой лес вырос там, где некогда были землянки, окопы, ходы сообщений, пулеметные гнезда, колючая проволока, минные поля и погорелья деревень.

И тут меня снова нагнала и пронзила стрела дорожного знака: «До Сухиничей…» Вот на этой земле, где-то поблизости, а может, прямо здесь, Павлик доживал свою короткую жизнь. Почему-то мне впервые предстало, что в окруженном неприятелем сельсовете творилась не смерть, а последняя жизнь Павлика. Пока все не стало огнем, он жил жизнью мысли и всех чувств, памяти, и слов, и маленьких желаний: попить воды, покурить, утереть пот со лба. Он жил и, как всякий живой, обладал своим прошлым; ему являлись лица людей, которых он успел полюбить, и лица тех, кого он не успел возненавидеть; им фоном служили бульвары, переулки, театральные залы, аудитории, казармы. И что-то он задерживал, оставлял с собой, что-то отмахивал как ненужное, мешающее…

Наша ответственность друг перед другом куда больше, чем мы позволяем себе думать. В любой миг нас может призвать и обреченный смерти, и обреченный выбору между добром и злом, и просто усталый человек, и герой перед подвигом, и малый ребенок, — это зов на помощь, но одновременно и на суд.

 

Меломаны

С чего началась моя меломания? Не знаю. Но разве могу я сказать, с чего началась фантиковая болезнь или упоительные трамвайные путешествия на окраины Москвы? Мига пленения не замечаешь, а потом кажется, будто так всегда было…

В раннем детстве меня, как полагается, водили на «Сказку о царе Салтане», на «Золотого петушка» и для общего развития — на «Князя Игоря». Последний был просто невыносим: сплошное пение и никаких событий. Самое интересное — битва и захват Игоря половцами — происходило за сценой, и нельзя же всерьез считать побегом из плена неторопливый уход князя со сцены. Да и чего стоит бегство, если нет погони? В «Сказке о царе Салтане» я с нетерпением ждал полета шмеля, о чем был заранее предупрежден, но когда полет — вполне сносный — состоялся, смотреть стало нечего. В «Золотом петушке» мне нравилось лишь появление волшебника из зрительного зала и то, что у него таинственно-зловеще светилось лицо с крючковатым носом. Вообще я был твердо убежден, что хуже оперы на свете бывает только балет. После того как меня сводили на «Коппелию», я потребовал, чтобы в следующий раз все на сцене разговаривали, как нормальные люди, и никаких танцев, иначе меня на балет не заманишь.

Опера надолго исчезла из моей жизни. Попал я туда снова уже одиннадцатилетним, после только что перенесенного крупозного воспаления легких. Болел я тяжело, бред сменялся забытьём, ртутный столбик грозил вырваться из своего тесного вместилища — словом, по всему судя, мне предстояло вернуться во тьму небытия.

Я не сохранил никаких неприятных воспоминаний о пребывании там, но, видимо, некая тайная и всеведущая часть моего существа знала об этом больше дневного сознания и яростно воспротивилась возвращению во тьму. И вот я вновь в этой жизни, полегчавший и непрочный, на шатких, слабых ногах и с шатким, слабым сердцем, до боли чутко отзывающимся на окружающее.

В эту-то пору нового освоения бытия я вдруг оказался в филиале Большого театра на «Севильском цирюльнике». Мы с отцом вовсе не собирались в театр, просто бродили по воскресным весенним полуденным улицам, когда какой-то помятый человечек предложил нам «лишние билетики». Отец совершил несколько будничных движений, достал бумажник, порылся в нем, извлек две старые трешницы, получил билеты, и мы прошли сперва в прохладный вестибюль, затем в зрительный зал, неловко пробрались к своим местам при медленно гаснущем свете, и через несколько мгновений меня постигла самая большая и верная влюбленность всей моей жизни.

Я оставался глух к музыке Россини, но каждое появление на сцене невысокого, изящного, юношески стройного, дерзкого, насмешливого и отважного человека с очаровательно звучащим именем граф Альмавива наполняло меня неизъяснимым блаженством. Он был напоен щедрой и радостной жизнью, он любил девушку и, чтобы добиться ее, вырвать из цепких лап ревнивого старика, надевал личину то странствующего певца, то монашка, то пьяного вояки и, наконец, появлялся в своем истинном великолепии. Его удивительный теплый голос проникал мне в душу и, вытесняя ее, сам становился нежной, легкой, радостной душой. Когда в зале зажегся свет, я прочел в программе: «Граф Альмавива — Лемешев».

Я знаю: любить теноров позволительно чувствительным девицам, а не будущему воину. Но что поделаешь, если будущий воин, даже став седоголовым бывшим воином, все так же любит Лемешева? Неизменная преданность ему сродни моему отношению к Есенину. Есть поэты больше, изысканнее, сложнее, современнее, но таких, как Есенин, нет и не будет. И ту мою жажду, что утоляет он, не дано утолить никому другому.

Но, как всегда в моей жизни, влюбленность, захваченность вовсе не побуждали меня приблизиться к предмету поклонения, лучше, полнее узнать его. Я не стал бегать ни на спектакли с участием Лемешева, ни к театральному подъезду, осаждаемому его почитателями. Мое первое впечатление было столь сильным и чистым, что не нуждалось в подкреплении. Слыша случайно его голос по радио или на пластинке, я всегда радовался ему, но не искал и таких встреч. Мне достаточно было думать, мечтать о нем, придумывать его на свой лад, может, вовсе не похоже на истинную суть.

Когда я начал часто ходить в оперу, произошло как бы вторичное и окончательное сроднение с артистом. Но пошел я в оперу не из-за него. Верно, просто наступила такая пора, и организму стало не хватать оперы, как в раннем детстве не хватало каких-то нужных веществ, и я, к ужасу взрослых, пожирал известку, уголь, мел.

Я помню себя направляющимся ранним весенним подвечером в компании таких же меломанов к Большому театру. Вернее, к филиалу Большого — там ставились мелодичные оперы Россини, Верди, Пуччини, Гуно, которые мы по молодости и незрелости предпочитали монументальным творениям Римского-Корсакова, Вагнера, Мейербера, преобладавшим на главной сцене. Конечно, мы не оставляли своим вниманием и Большой, ведь там шли «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Кармен», но предпочитали филиал, как станет ясно в дальнейшем, не только из-за репертуара.

Итак, мы идем в оперу. Я, Павлик, успевший беззаветно полюбить Лемешева, Толька Симаков, предпочитавший «легкий» голос Козловского, и парень с другого двора, Слава Зубков. Он ценил мужественные голоса: баритональный бас и просто бас, а из женских — контральто. Слава — парень странный и неожиданный. Никогда не поймешь, что у него внутри. Молчаливый, сосредоточенный в себе, он вечно погружен в какую-то непосильную, изнуряющую думу. Но выходит он из своей оцепенелости удивительно легко, без того о п о м и н а н и я, которое необходимо и менее сосредоточенному человеку, чтоб перевести себя душевно и физически в другой режим. Только что Слава находился на дне своего колодца, но вот донесся стук мяча — и он уже в самой гуще футбольной схватки. Так же мгновенно кидался он в драку. Кажется, что ему и дела нет до каких-то там дворовых или междоусобных счетов, и вдруг он тихонько вздохнет: «Ну ладно!» — и обидчик уже отсмаркивает кровавые сопли… Слава был среднего роста, плечистый, чуть кривоногий, но не уродливо, а как лучники, расстреливающие святого Себастьяна на картинах художников раннего Возрождения, — кривизна прочности и легкого, пружинистого шага.

О духовных интересах Славы до поры никто ничего не знал: он не впускал в себя посторонних и ни с кем близко не сходился. Он чем-то напоминал одиноких индейцев Фенимора Купера — все соплеменники вымерли или истреблены, а среди живущих нет родной крови.

И вот с этим загадочным и манящим человеком наша тщедушная банда объединилась на почве общего увлечения. Раз за разом сталкиваясь с ним у дверей Большого театра, мы узнали друг в друге единомышленников и стали ходить вместе. Нередко к нам присоединялся Сережа Лепковский, но мы не считали его своим, потому что он пользовался служебным пропуском, который ему устроил дед, знаменитый артист. Иногда увязывалась длинноногая Лайма, мы гнали ее прочь, и она, хныча, тащилась за нами на почтительном расстоянии или шаг в шаг, но по другой стороне улицы.

Мы шли в оперу всегда одним и тем же путем: через Кривоколенный на улицу Кирова, затем на Лубянскую площадь и вниз к Театральной. До Лубянской площади мы принадлежали городской обыденности и как-то не очень верили, что окажемся в нашем волшебном царстве. От угла, где ныне магазин «Детский мир», открывался провал, дно которого — Театральная площадь; там был иной воздух, иные огни, иная жизнь. И каким глубоким казался этот провал! Кружило голову, хотелось зацепиться за стены, иначе сорвешься и полетишь кувырком в бездну.

Еще не наступил вечер, и свет рано зажегшихся фонарей лишь подкрашивал изнутри матовые колпаки бледным золотом, не изливаясь в лиловатый прозрачный свет воздуха. С каждым опадающим под гору шагом замирало сердце, разговоры смолкали, мы бережно несли себя к чуду, молясь в душе, чтоб оно свершилось.

Мы шли в театр при полном параде. Наиболее выдержанно одевался Толька Симаков: синий шевиотовый костюм-тройка, розовая сорочка, галстук в горошек и черные туфли на резине. Данилыч ничего не жалел для пасынка. По-настоящему же хорошо одет был Павлик. Его дядя, известный химик, привез ему из-за границы изумительный пуловер, фисташкового цвета рубашку, в тон ей галстук и серые гетры. Грубошерстные мосторговские брюки, тщательно отутюженные, не портили ансамбля. Пройдут годы и годы, и безмерно вытянувшийся Павлик будет щеголять все в том же штопаном-перештопаном пуловере, застиранной, потерявшей цвет рубашке, омахрившемся галстуке и неистлевающих гетрах. Знаменитый дядя то ли больше не ездил за границу, то ли охладел к племяннику. Уходя на войну, Павлик подарит галстук Тольке, а гетры — мне.

Мы со Славой Зубковым одеты на одном уровне: оба в перешитых отцовских толстовках, жестких, кусающихся брюках, брезентовой обуви и черных «бабочках». На вечерние спектакли дети до шестнадцати лет не допускались, и нам надо было за счет внешнего облика «добрать» недостающие два года. Маленький Симаков в своей тройке сходил за взрослого лилипута, высокий «заграничный» Павлик не вызывал сомнений, нам же с Зубковым оставалось надеяться на экстравагантную «бабочку», столь любезную старым академикам, метрдотелям и нищим скрипачам в Столешниковом переулке.

В полубреду пересекали мы Театральную площадь, огибали Большой театр и мимо артистического входа, возле которого толпились поклонники отечественных Орфеев, выходили к скромному подъезду филиала. И тут совершалась метаморфоза. Исчезали чинные мальчики, и вместо них в толпу, осаждающую вход, втискивалось четверо пройдох, нахальных и трусящих, равно готовых к отпору и бегству. Мы ходили в театр без билетов, как тогда говорили, «на протырку». Билеты стоили дорого, нам таких денег в семье не давали. Конечно, раза два-три в год мы попадали в оперу законным путем: в дни школьных каникул непременно устраивался поход в Большой театр по удешевленным ценам; ну и, конечно, разок можно было разорить родителей. Но разве это утоляло наш музыкальный голод? Мы ходили в оперу почти каждый день, предпочитая филиал основной сцене еще и потому, что там был не столь жесткий контроль.

Наиболее густо толпа валила за пять — семь минут до звонка. Нервозность опаздывающих зрителей сообщалась билетершам, их бдительность притуплялась. Толпа несла тебя, как вешний поток щепку, и нередко благополучно доставляла в вестибюль. Наш оперный сезон начинался весной, когда можно было ходить без пальто и не пользоваться гардеробом, где тоже спрашивали билет.

Теперь надо было дождаться третьего звонка, пулей взлететь на галерку и, не обращая внимания на стражницу облупившихся дверей, скользнуть в блаженный полумрак, уже напоенный первыми звуками увертюры. Сюда загоняли всех, кто не успел занять свои места до третьего звонка, и здешние билетерши билетов не спрашивали.

Конечно, далеко не всегда наше проникновение в театр обходилось так гладко. Глаз у билетерш был острый, наметанный. Обычно с первой попытки удавалось пройти одному Павлику, самому высокому и приметному из нас. Можно было подумать, что на нем шапка-невидимка. Толя Симаков рядом с ним — собачья будка у подножия каланчи, но его обнаруживали и гнали прочь, а длинный Павлик оказывался уже по другую сторону кордона. Он шел неторопливо, почти не таясь, с рассеянно-отвлеченным видом, будто высматривая что-то впереди. То ли на билетерш действовала его отвлеченность, нездешность, то ли завораживал заграничный вид, но, кем бы ни представлялся им Павлик — юным иностранным принцем или чудаком, — его, как правило, не трогали.

Симаков, хотя и засыпался порой, чаще преуспевал благодаря своему маленькому росту. Куда хуже, хотя и по разным причинам, обстояли дела у нас с Зубковым. Слава шел напролом. Он не примеривался, не хитрил, не выискивал путей полегче, а в своей обычной манере, будто все решено заранее и остается лишь действовать, с ходу врезался в толпу и, не обращая внимания на окрики билетерши, ломился вперед. После двух-трех неудачных заходов он обычно попадал в руки милиционера. Его благородная прямота казалась билетершам верхом бесстыдства, им мало было прогнать его прочь — хотелось проучить хорошенько наглого безбилетника. Слава пытался уйти от милиционера одним сильным, решительным рывком, но это никогда не удавалось, и, вздохнув: «Ну ладно!» — он с достоинством покорялся.

Потерпев неудачу, я в отличие от него не повторял попыток и ждал антракта. Я всегда боялся унижения, и меня отнюдь не соблазняло путешествие под стражей в театральный подвал. И Слава и Павлик относились к подобным провалам с философским спокойствием. Выслушав суровую проповедь и пообещав исправиться, они тут же шли «на протырку» в Большой театр. А Толька Симаков при виде милиционера немедленно задавал стрекача.

Грустные то были минуты ожидания антракта. Другие счастливцы вовсю наслаждались музыкой, а я с комком в горле томился возле зарешеченной афиши: герцог Мантуанский — Лемешев, Джильда — Катульская, Риголетто — Политковский, Ворса — Перегудов, Спарафучильо — Дровянников, графиня Чепрано… Боже мой, восемь раз был я на «Риголетто», но никогда не видел графини Чепрано. А ведь это ей объясняется на балу в любви легкомысленный герцог, ее обманутого мужа спрашивает горбатый шут: «Что у вас на голове, граф Чепрано?» — под дружное «ха, ха, ха!» придворных. Я никогда не видел выхода герцога и лишь по радио слышал знаменитую балладу «Та иль эта, я не разбираю…». По странному, роковому совпадению мне никогда не удавалось пройти на «Риголетто» к началу. Так же обстояло и с некоторыми другими операми: я слышал «Онегина» без признания Ленского в любви к Ольге, «Фауста» — без пролога, где Фауст стар и седобород, я не видел въезда Ивана Грозного на лошади в «Псковитянке», очень поздно сподобился услышать застольную в «Травиате» и дивную арию Виолетты «Жить свободно, жить беспечно…». А вот с «Трубадуром» мне везло, и я раз за разом слушал восхитительный «Рассказ Феррандо». И с «Флорией Тоской», будь она неладна, мне везло, хотя там в первом действии и слушать-то нечего.

Попасть в театр во время антракта ничего не стоило: люди выходили на улицу покурить, и билетершам лень было вторично проверять билеты. Все же Павлик раздобывал для меня на всякий случай надорванный билет, но то была излишняя предосторожность.

Конечно, неизмеримо сладостнее бывало находиться среди тех, кто приходил к началу спектакля, и дело не только в музыке. Ты чувствовал себя ловкачом и баловнем судьбы, мог с высоты своей удачи посочувствовать тем, кто засыпался; ты наслаждался чувством радостного братства с другими счастливцами, среди которых оказывалось немало наших исконных врагов — Девятинских. И тут происходило полное взаимное разоружение.

— Говорят, ваш Симаков укусил билетершу за руку? — вежливо обращался к нам парень по кличке Тапочка.

Мы знали, что это вранье, но ценили любезный тон.

— А вашего Гульку брали два милиционера и пожарник?

— Ну, Гулька все равно удерет, — вмешивался атаман Лялик.

— Он будет здесь! — убежденно говорил Тапочка. — Хоть к четвертому действию, но будет.

— Братцы! — спохватывался кто-то. — Программка есть?

— Спятил? Не знаешь, на кого идешь?

— Озеров, Барсова, Сливинский, Златогорова!.. — обиженно выпаливал заподозренный в невежестве меломан. — Не посмотрел только, кто за оруженосца Манрико…

— Новоженин, морда!..

Да, мы достигали такой искушенности, что знали исполнителей даже самых маленьких партий. Пусть оруженосец Манрико поет всего две фразы, полагалось знать исполнителя не только по фамилии, но и по имени-отчеству.

Светское обхождение кончалось с выходом из театра. Мы больше не общались с Девятинскими, хотя и не задевали их. Даже мимо нашего дома в Армянском они шли, не убыстряя шага, их охранял дух Манрико и Леоноры, Каварадосси и Тоски, Рудольфа и Мими…

Чем была для нас опера? Развлечением? Удовольствием? Нет, чем-то неизмеримо большим. Мы жили сурово и деловито. Шумный двор почти весь год был бессменной декорацией нашего скудного досуга. Никто из нас не видел ни моря, ни гор, ни чужих городов. Опера уводила нас в пленительный, яркий мир, исполненный любви, героизма, самопожертвования, несказанного благородства. По возвращении из театра мы не расходились по домам. Музыка владела нами, томила нас, искала выхода. Мы шли на черный двор, где вдоль задней стены дома, метрах в четырех от нее, выстроились дровяные сараи. Здесь же медленно изгнивали в штабелях доски, бревна и прочий строительный материал, предназначенный для ремонта дома, который никак не мог начаться. Мы выбирали место вокруг с нэповских времен пустующих конюшен, чтобы не тревожить жильцов первого этажа. Час был довольно поздний, хотя со двора еще доносились голоса и смех судачащих на крылечках женщин.

Мы никогда не повторяли только что прослушенной оперы. Она слишком чисто звучала в нас, чтобы посягать на нее нашими голосами. Обычно все вкусы сходились на «Риголетто». Увертюру исполняли «слухачи» — Толька и Слава. Я особенно любил эту увертюру за ее предельную краткость: несколько нарастающих раскатов, где властвуют трубы и медь, — и сразу дворцовый бал и появление герцога.

Это пою я. Пою с поразительным нахальством, бесстыдной выразительностью, самозабвенностью и полным отсутствием слуха. Голос у меня тоже черт-те что, какая-то простуженная, носовая фистула. Толька Симаков с его чистым, сильным дискантом и абсолютным слухом имел куда больше прав на теноровые партии, но по общему решению ему пришлось взять на себя репертуар сопрано. Контральтовые партии поет Слава Зубков, и, конечно, он же ведущий бас. Павлик тешит себя мыслью, что у него глубокий баритон. Он переживает сейчас отроческую ломку голоса и, чтобы не пускать петуха, держит голос не в груди, а в гортани — кажется, что поет удавленник. Впрочем, он не совсем лишен слуха. Зато я превосхожу всех музыкальной памятью: пусть фальшиво, приблизительно, но я могу пропеть любую оперу от начала до конца.

Поскольку Джильда появляется лишь во втором действии, Толька Симаков трудится за графиню Чепрано, а Слава изображает всех придворных подряд. Прихрамывая, входит Павлик — Риголетто… Клянусь, я и сейчас испытываю волнение, вспоминая эти спектакли у дровяных сараев. Для нас все, что там творилось, было ничуть не менее достоверно, чем на сцене. Нам мерещились дворцовые залы, улицы и кабачки Мантуи, наши плечи ласкали атлас, бархат и шелк нарядных одежд. Объясняясь в любви Джильде, я видел не конопатую физиономию Симакова, а нежный ангельский лик дочери Риголетто, — в этом смысле и оперная сцена призывала к известному насилию над собой, — мой голос звучал всей искренностью любовного томления.

Я видел горб за плечами Павлика-Риголетто и холодную сталь под черным плащом Спарафучильо-Зубкова. Но когда из разбойника он превращался в огневую Маддалену, я тоже верил ему.

И Маддалена, набивая себе цену, отвечала чарующим голосом:

А несчастная, обманутая, брошенная Джильда тосковала:

И что-то невнятное хрипел баритоном Риголетто…

Мы не огорчались отсутствием аудитории: у нас не могло быть более благодарных слушателей, нежели мы сами. И все же на самом дне души теплилась надежда, что, пусть ослабленные расстоянием и оттого немало утратившие в своей первозданной прелести, голоса наши достигают чужого слуха, а высокие окна над дверями конюшен пусты лишь потому, что деликатные и благодарные слушатели боятся спугнуть очарование.

Но как-то раз один невольный слушатель нарушил короткое безмолвие, отметившее, по обыкновению, финал знаменитого квартета. Он высунулся из окна третьего этажа, в майке-сетке, с голыми, жирными и волосатыми плечами — один из самых презренных людей дома, зубной техник, деляга Коньков, по кличке Золотишник, — и загремел:

— Будете вы тут орать, мать вашу?! Хотите, чтоб милицию вызвал? — Что-то блеснуло в воздухе, и нас обрызгало холодной водой.

Оперный ансамбль мгновенно распался. Тольку Симакова как ветром сдуло. То была его обычная повадка — при первых признаках опасности дать деру под надежное крыло Данилыча. Я кинулся прочь с тем ликующим чувством, какое во мне всегда вызывал бег. Я здорово бегал и получал почти равное удовольствие от погони и от спасительного бегства. Я наслаждался и тем, что от меня не уйти, и тем, что меня не догнать. Но сейчас, сразу поняв, что прямой опасности нет, я спетлил бег и вернулся назад. Павлик и вовсе не убегал, он лишь ступил в тень, отбрасываемую сараями, и прижался к водосточной трубе. А Слава Зубков соскочил с бревен и вышел на лунный свет, под самые окна.

— Я тебя знаю, обормот! — Коньков далеко высунулся наружу, разглядывая Славу. — Ты у меня наплачешься, стервец!

— Бросьте, — спокойно и ясно прозвучал Славкин голос. — Зачем шуметь? Мы же никому не мешаем. Разве плохо, когда люди поют?

— Ах, ты!.. — Зубной техник грязно и долго выругался.

— Ну ладно… — вздохнул Славка и вдруг взорвался: — Молчать!.. Золотишник!.. Спекулянт!.. Это ты у меня наплачешься, жулябия, сволочь!..

— Ты что… сдурел? — забормотал Золотишник. — Чего орешь?

— Замри, гнида! — Слава нагнулся, резко выпрямился, и обломок кирпича раскололся о стену под самым окном Конькова.

Зубной техник отскочил в глубь комнаты, затем показались две голые руки и с натугой притворили створки окна. То была явная капитуляция.

— Если нас турнут, — задумчиво сказал Слава, — нам хана.

— Здорово ты его!.. — сказал я. — Вот только кирпичом… надо ли?

— Надо, — убежденно сказал Слава; он отвечал мне, но смотрел на Павлика, видимо больше считаясь с его моральной оценкой. — Иначе нам не петь. Конькова только страхом можно взять. Теперь он знает: пощады не жди.

— Правильно, — сказал Павлик. — Голова у тебя сработала.

— И руки, — добавил я.

— Подумаешь! — отмахнулся Слава. — Повторим квартет?..

— Джильды нету…

— А, черт!.. Рванем хор из «Трубадура»?

— Это когда куют мечи?

— Ага!

В опере нет более шумной сцены: сподвижники Манрико, готовясь к бою, куют мечи, тяжелые молоты с громом рушатся на металл, рассыпая слепящую искру, и под этот оглушительный аккомпанемент мощно и победно звучит хор:

Золотишник не показался. Мы отстояли свою оперу между конюшней и дровяным сараем…

Мы продолжали ходить в Большой и филиал и в последующие годы, но пение на задах дома вскоре прекратилось. Мы становились взрослыми и начинали стыдиться непосредственности поступков.

Нужна настоящая, чуть усталая взрослость, чтобы снова не бояться быть смешным. Сейчас я с удовольствием попел бы у дровяных сараев, хотя годы не прибавили мне слуха, да не с кем. Двое из нашего квартета не вернулись с войны. По странному совпадению оба погибли в огне: Толя — в печи Освенцима, Павлик — в подожженном гитлеровскими солдатами здании сельсовета…

О Славе Зубкове я ничего не слышал до того самого дня, когда встретился с ним на дворовом сборище в честь двадцатипятилетия со Дня Победы. В отрочестве нас сблизило увлечение оперой, хотя поклонялись мы разным кумирам, затем пути наши решительно разошлись. Слава страстно увлекался математикой и постоянно решал головоломные задачи, исписывая мелом или куском извести тротуары и стены во дворе. Оказалось, что и прежде непонятная нам Славина погруженность в себя объяснялась тем, что в мозгу у него непрестанно роились цифры и формулы, вступая в сложнейшие и запутаннейшие взаимоотношения и требуя его вмешательства. Он искал от них спасения в спорте, в музыке, но они не давали ему разгуляться, вновь подчиняя себе.

Я же терпеть не мог математику, и мы раззнакомились настолько, что даже перестали здороваться. Слава вышел победителем первой математической олимпиады московских школьников, и все были уверены, что он станет вторым Эваристом Галуа, которого напоминал гением, молодостью и решительным характером. К общему удивлению, он пошел в технический вуз, связав себя с прикладной математикой. С тех пор я потерял его из виду…

Обнаружив Славу среди ветеранов двора, я испытал к нему большее влечение, нежели к другим друзьям детства. Быть может, за ним потянулись Павлик и Толька, которых я нес в себе, как вечную боль.

Славин облик удивил и огорчил меня. Мы все с годами стали крупнее, да и выше ростом, ведь люди растут и после совершеннолетия, а он усох, укоротился — какой-то старый мальчик, чуть надломленный в пояснице, худой, с вылущенным лицом. Единственный из всех он пришел в военной форме. Китель сидел на нем мешковато, фуражку он держал под мышкой — был очень жаркий день, — и его короткие серые волосы казались не поседевшими, а увядшими. Типичный отставник, приплывший в тихую гавань «без славы и без злата», определил я его для себя. Правда, такое впечатление он производил лишь издали. Когда нам удалось сойтись, Славин образ усложнился. На его погонах были крупные генеральские звезды. Инженер в генеральском звании — это вовсе не капитан Копейкин, каким он мне привиделся. И весь его облик читался теперь иначе. Он мог позволить себе донашивать старую форму, потому что внешний вид не играл для него никакой роли. Он приехал прямо с работы, это чувствовалось по утомленному дыханию, теням под глазами, седоватой щетине, проступившей на худых щеках и подбородке, пятнышкам чернил на бледных пальцах. Его «непарадность» можно было в равной мере счесть и трогательным доверием к старым друзьям, и чуть барственной небрежностью человека, привыкшего к тому, что он не подлежит обсуждению.

Я спросил его, помнит ли он о нашем былом увлечении.

— Да, конечно, — ответил он с той мгновенностью и точностью отзыва, что отличало его в детстве, но без всякого тепла.

— А в оперу ходишь?

— Нет! — Он улыбнулся. Усохшее лицо его пошло морщинами. Улыбка сразу погасла, но кожа долго не могла разгладиться. — Давным-давно перестал. Не на кого молиться.

— Разве нет хороших певцов?

— Хорошие есть, богов нет.

— Какое же твое хобби?

— Детективные романы на английском языке. Я подсчитал: каждый автор располагает от тысячи до полутора тысяч слов — как раз по мне.

— А не скучно?

— Ничуть. К тому же полезно. Мне английский нужен. Литературная макулатура помогает поддерживать форму.

— А по-русски ты совсем не читаешь?

— Ты, видимо, хочешь спросить, читал ли я тебя? Нет. Но я не читал и других современных писателей, если они существуют. Не хватает времени. — Вдруг он резко обернулся, и чуть отмякшее лицо его жестко подобралось. — Какой вздор! — громко сказал он своим тоже словно похудевшим, с неприятными, стеклянными нотками голосом, заменившим прежний юношеский басок. — Какой пошлый вздор ты несешь!

Это относилось к Любке Кандеевой, и я сразу вспомнил то, что безотчетно воспринимал слухом во время нашего разговора с Зубковым. В скверике посреди двора, как и тридцать лет назад, играли дети, и Любка Кандеева выразила надежду, что этих детей помилует война и все другие невзгоды, столь щедро выпавшие на долю нам. Мы только что отправили письма родителям погибших ребят: Павлика, Тольки, Арсенова, Бориса Соломатина, видимо, это и подтолкнуло Любку высказаться.

— Когда люди избавятся от всякой опасности… когда им не нужно будет выбирать, они перестанут быть людьми, — закончил Зубков.

Возникла неловкость: сентиментальная и непритязательная фраза Любки не требовала такой серьезной отповеди. Сама Любка даже не поняла, за что он на нее накинулся.

— Да разве я что говорю? — захлопала она глазами, а когда Зубков отвернулся, добавила с сердитой обидой: — Подумаешь, уж и сказать ничего нельзя!..

На долю Любки выпала довольно обычная и совсем невеселая женская судьба. Первого мужа она потеряла во время войны, работала на фабрике, растила ребенка, потом вторично вышла замуж — за пьяницу, обманывая себя надеждой, что в семье он перестанет пить, родила двойню и тащила тяжкий семейный воз, не жалуясь и не претендуя на сочувствие. Почему же никто из нас не заступился за Любку, почему Славина выходка осталась без ответа? Мне кажется, мы смутно почувствовали, что он говорит о чем-то таком важном для себя, чего сейчас лучше и не касаться.

После своей вспышки Слава как-то выпал из общения. К нему обращались — он отвечал коротко и ясно, так коротко и ясно, что продолжать беседу уже не хотелось. Сам разговоров не заводил, лишь приглядывался — серьезно и внимательно — к окружающим. Он фотографировался вместе со всеми в дворовом скверике, у винных подвалов, в «саду» старухи Высоцкой и в других памятных местах, быстро занимая место в заднем ряду. Вряд ли он только отбывал повинность дружбы — зачем это ему? — но и никакого растворения в ожившем прошлом у него не получилось. Да он и не стремился к этому.

Стихийно возникло предложение пойти в ресторан «Урал», что за Покровскими воротами. В нашей округе нет других увеселительных заведений, кроме этого мрачноватого и шумного караван-сарая, а мы хотели соблюсти верность родным местам. Никто не возражал: «Урал» так «Урал», лишь бы вместе. Когда уже совсем собрались, Слава надел фуражку, одернул китель и стал прощаться.

— Не по-товарищески, Слава!

— Брось ломаться!

— Одного вечера не можешь друзьям уделить!..

Он терпеливо выслушал наши упреки и уговоры.

— Ну ладно, — сказал он. — В ресторане надо пить, а я пас!

— Постой, — остановил его Сережа Лепковский. — Мы ведь решили каждый год собираться в этот день…

— Без меня, — не дал ему договорить Слава, улыбнулся одними глазами, медленно поднес руку к околышу фуражки и сразу пошел прочь.

Оттого что он хотел держаться прямо, а ему это плохо удавалось, он казался каким-то деревянным и вместе с тем непрочным.

— Во зазнался! — мстительно бросила Любка Кандеева. — Подумаешь, генерал!..

— Ты дура, Любка, — сказала Лайма, — круглая дура!

— Правда твоя! — слезливо-радостно подхватила та. — Всегда я в дурах у тебя ходила, где же мне теперь поумнеть!..

Они всю жизнь прожили на одной лестничной площадке, дверь в дверь, в вечных обидах и ссорах, но обе знали, что быть им рядом до последнего часа. Любка давала сейчас маленькое несерьезное представление на тему «Лайма — зверь».

— Заткнись! — прикрикнула Лайма. — Ты что же, не понимаешь, что Славки уже нет?!

— Господи! — сказала Любка Кандеева. — Это его в своей лаборатории угораздило?..

И тут я понял, что знаю об этом почти с начала встречи. Его несчастье не было случайностью, вот почему он говорил о выборе… Совсем не трудно представить себе, как все произошло. «Ну ладно…» — вздохнул Слава и сделал тот шаг, что не даст нам больше увидеться с ним. «Надо, — сказал он когда-то под окнами Золотишника, — иначе нам не петь…»

 

Ливень

Ну вот, третьего дня свершилось: мы переехали. Я уже не парень с Армянского, не парень со Сверчкова и не парень с Телеграфного. Надо же, существовать еще недавно, подобно Господу Богу, в трех лицах — и стать никем! Я не могу считаться парнем с Кропоткинской, меня тут никто не знает да и вряд ли будет знать: сроднение с улицей начинается через двор, а мне уже поздно начинать дворовую жизнь на новом месте. Я, можно сказать, вышел из того возраста, не за горами институт, лучше уж буду, как прежде, числиться по ведомству своих родных переулков. Тем более что я остаюсь доучиваться в старой чистопрудной школе.

До последней минуты я не верил, что мы в самом деле переедем. Отец торжествующе потрясал сперва смотровым ордером, потом въездным, безмерно гордясь своей ловкостью, хотя, по мнению матери, квартиренку на Кропоткинской ему дали лишь потому, что все другие от нее отказались, а я все не верил. Квартира и впрямь оказалась не ахти какой завидной: на первом этаже, крошечная, странной планировки. Кухня не вмещает даже одного человека — зад остается в коридоре, дверь ванной комнаты выходит в столовую, где будет и спальня родителей. Чулан для домработницы возведен в ранг отцова кабинета, но ему дозволено пользоваться комнатушкой Верони, когда заходят сослуживцы или товарищи по далеким стройкам. Совершенно отдельная, без всяких совмещений комната в десять квадратных метров отведена мне, потому что я уже «взрослый человек». Отец с матерью и Вероня перешагнули тот порог взрослости, когда необходима отдельная комната. Конечно, я догадываюсь, почему оказался в привилегированном положении. Предполагается, что ко мне в гости будут приходить девушки. Гости мужского пола охотно довольствовались общей комнатой.

По правде сказать, я вовсе не стремился принимать у себя подруг. Да у меня их и не было. Мои невинные романы носили сезонный характер, я жил по мудрейшему правилу Беранже: «Прощай вино в начале мая, а в сентябре прощай любовь». Вином я не злоупотреблял и в студеную пору, а вот девушки летом неизменно возникали: Афродитами из пены морской на Черноморском побережье, нимфами — из подмосковных дубрав. С окончанием каникул наступала пора учения, книг, театров, музеев, серьезной мужской дружбы с Павликом, и я от души желал летним спутницам вернуться в пучину вод или в сень дубрав.

Я не верил в отъезд и не хотел отъезда, не хотел отдельной комнаты, где смогу принимать девушек. Меня устраивала наша огромная общая квартира с неизмеримо выросшим за долгие годы населением. Я так сжился с каждым ее углом, с длиннющим коленчатым коридором, громадной чадной, громкокипящей кухней, дровяной, жаркой ванной и глядевшей оконцем на голубятни уборной! Я любил белый фаянсовый умывальник в нашей комнате с красивыми старинными кранами, изображающими отверстые пасти морских чудовищ; любил наши окна, где по утрам сверкали золотые кресты Николы в Столпах, а в положенный час зажигался молодой месяц; наши пыльные чугунные батареи, стены с выгоревшими обоями; любил свой письменный стол, изрезанный перочинным ножом и лобзиком, — мой особый мир, незримо, но и нерушимо выделенный из общего пространства комнаты; любил музыку квартиры — тот слабый, затухающий лишь по ночам чудесный гудливый шорох, что слышен в морской раковине, если приложить ее к уху; этот шорох служил фоном для остальных звуков: бури кухонных баталий, треньканья дверного колокольчика, песен, пляски, смеха и ярости пиров, балалаечных переборов, залетавших в коридор от Симаковых, и радиовсплесков — от Зубцовых. Я любил не только свою квартиру, но и весь наш большой дом и его дворовые угодья — Царскосельский сад нашего детства и отрочества.

Пусть этот мир сильно изменился за последние годы: иные церкви стали ниже на кресты, а дома выше на этажи, и много-много школ понастроено в старых, запущенных садах, и все больше громадных зданий из нового материала — железобетона, и другие в переулках фонари, вывески, тротуары — я и сам менялся вровень с окружающим и не испытывал отчуждения к новизне.

И если за эти годы я отстранился от дворовой жизни, я все равно оставался частью ее, восполняя месяцы отчуждения одним прикосновением на бегу. А за воротами сплетались переулки, знакомые каждым углом, изгибом, каждой тумбой, фонарем, деревом, выщербинкой асфальта. Я знал здесь в лицо всех своих сверстников, всех дворников, калек, чистильщиков сапог, бывших богачей, потомков разных усопших знаменитостей. Я мог обнаружить тайное напряжение жизни там, где постороннему виделись лишь пустота и скука. Я никогда уже не открою для себя так никакой действительности потому, что подлинной глубиной обладает лишь мир, родившийся вместе с тобой.

Я продолжал не верить в отъезд, даже когда пришел грузовик и мы — отец, Павлик, Вероня, дворник Валид, шофер и я — снесли вниз и погрузили нашу мебель, обнаружившую склонность к саморазрушению, едва ее отторгли от родимых стен. В большой опустевшей комнате остались лишь квадраты и прямоугольники невыгоревших обоев на месте, где стояли шкафы, кровати, комод и драное вольтеровское кресло. Отпечатки казались чуть смазанными в одну сторону, куда ложились тени вещей.

Толька Симаков не принимал участия в проводах. Он подошел ко мне, когда в квартиру с вульгарно зловещим шумом цареубийц, черпающих бодрость в собственной бесцеремонности, ввалились шофер с дворником рушить наш бедный уют.

— Уезжаешь, да?.. Уезжаешь? — сказал Симаков, всхлипнул, больно ткнул меня кулаком в ребра и убежал в свою комнату.

Он не показался, даже когда все находившиеся в квартире жильцы приняли участие в поимке Джека. Старый, умный, знающий жизнь пес сразу смекнул, что мы уезжаем насовсем, и не захотел следовать за нами. Джек едва ли не больше моего был привязан к дому и двору. Я взял его, когда учился в первом классе, полуторамесячным щенком с розовым брюшком, короткой мягкой белой шерсткой, малиновым зевом, обещавшим ангельскую доброту, и черными щечками, намекавшими на родство с фокстерьером. Но вырос Джек на редкость уродливым, шелудивым, злым и беспородным. Вернее, слишком много пород участвовало в создании такого шедевра, как Джек. Такса уделила ему свои короткие кривые лапы, фокс — темный румянец на удлиненной морде, лайка — хвост винтом, бульдог — прикус и мертвую хватку. Джек в зрелом возрасте совмещал в себе качества крысолова — до него наша квартира кишела громадными рыжими крысами-пасюками; сторожа — он начинал лаять задолго до того, как тренькал колокольчик на кухне; ищейки — «Джек, ищи!» — и он находил мамины ночные туфли, отцовы очки, мои карандаши, ластики, пуговицы; охотника — он гениально шел по следу, отыскивая меня при надобности в школе, на Чистопрудном катке или футбольном поле в Сыромятниках. К тому же он был первым кавалером двора и окрестностей: ни один чемпион породы не произвел столь многочисленного потомства, как Джек, — его корявые черты проглядывали в молодых терьерах, спаниелях, боксерах и других аристократах, чью голубую кровь он подсвежил ядреной плебейской струей.

Малыш Джек достался мне за тридцать копеек, я купил его с рук возле школы у какого-то мальчишки. Митя Гребенников уговорил меня взять его в совладельцы, обещая вернуть пятиалтынный, как только будет при деньгах. Джек должен был жить неделю у меня, неделю у Мити. Но еще до конца первой недели Митя сказал, что уступает мне свою половину щенка, поскольку ему вот-вот должны купить шведку. Родители считают, что шведка и щенок — слишком много для одного мальчика. Этой проклятой шведкой он преследовал меня все детство. Стоило мне хоть чуточку взыграть, поверить, что жизнь прекрасна, как тут же оказывалось, что не сегодня завтра Митя становится обладателем шведки, и мою независтливую душу пронзало непривычное, тревожное и острое чувство, весьма сродни самой черной зависти. При этом у меня не было отчетливого образа шведки, Митя говорил, что это вроде пони, но еще лучше.

Итак, Мите — шведка, а мне остался белый комочек, ласковый, радостный, трепещущий нежной жизнью. Я проглядел ту пору, когда у него испортился характер и милый щенок превратился в злобного пса. Со мной он сохранял свою приветливость и нежность, но для чужих стал божьим наказанием. Он сызмальства отличался крайней самостоятельностью и шатался где придется, порой исчезая на два-три дня. Возвращался покусанный, в запекшейся крови, с разорванными ушами. Видимо, в этих странствиях и выработался его жестокий, решительный характер.

К старости он опаршивел, на спине у него не заживали лысые болячки. И все-таки Джека уважали. Как-то он хватил за ногу мамину приятельницу, балерину Оленину, и та целый месяц не могла танцевать, прокусил щегольские хромовые сапоги старому чекисту, приятелю Данилыча по Гражданской войне, тяпнул водопроводчика, терроризировал гостей Зубцовых и цветочницы Кати, но, когда после нападения на водопроводчика нам было предложено избавиться от Джека, вся квартира поднялась на его защиту. И даже молчаливый, необщительный Данилыч, рванув ворот рубашки, сказал, что грудью пойдет за Джека! Нас обязали купить Джеку намордник, тем дело и кончилось. К сожалению, по размерам Джека в продаже имелись лишь слабенькие намордники, вроде кольцевой захлестки на пасть, не мешавшие ему отменно кусаться. Пришлось купить большой, глухой намордник для овчарки — корзинного типа. В этом наморднике, невероятно удлинявшем его рыло, Джек выглядел настоящим крокодилом. Жизнь его стала вовсе не сладкой. Он потерял возможность не только нападать, но и обороняться. И все же не оставил ни своей лихой бродячей жизни, ни кавалерских наклонностей. Ох, и грызли же его окрестные кобели, прямо в клочья рвали! Но Джек всей своей собачьей душой оставался предан Армянскому — жестокой, но милой родине.

Сейчас я сидел в пустой кабине грузовика (шофер куда-то отлучился), а заарканенный Джек, грузный, старый, с изморщиненным загривком, беспокойно ерзал у меня на коленях, высунув морду в открытое окошко.

Мать с отцом и Вероня уже отправились налегке к новым берегам. Метро от Кировских Ворот привезет их прямо к дому. В кузове грузовика на вещах сидит Павлик. Он почти спокоен, мы обговорили наше будущее: после школы будем по-прежнему встречаться каждый вечер или у него, или у меня. Я тоже почти спокоен, во всяком случае внешне, куда спокойнее Джека.

Подходит Любка Кандеева. Я впервые замечаю, как она вытянулась. Любка очень долго в нарушение всех законов природы отказывалась расти и взрослеть. Сейчас она наверстывала упущенное.

— Жекуля, Жекуля! — пристает она к Джеку. — Увозят тебя, увозят, бедного!.. А ты оставайся, Жек, слышишь?

Джек слышит и, судя по тому, как благодарно лижет худые Любкины руки, охотно последовал бы ее совету.

С этюдником на спине подходит Сережа Лепковский. Он свистит, и Джек, вскинув порванное ухо, поворачивает к нему морду в тщетной надежде, что явился избавитель.

— Здравствуй и прощай, крысолов! — смеется Сережа. — Жаль, что я не портретист, стоило б написать твою чудную рожу!..

Двор живет обычной жизнью. Гремят телеги, грохочут бочки, всхрапывают битюги, переругиваются грузчики с возчиками. Валид, успевший потратить непредвиденный заработок, с многими лишними движениями отдирает ручкой метлы навоз, присохший к асфальту. Играют дети, среди них немало младших братьев и сестер моих друзей-соратников. Резко, остро пахнет прокисшим вином и глухо — листвой.

Подходит Мордан, хочет погладить Джека, но вдруг вспоминает о дурацкой дразнилке, которой годы преследует меня.

— Большой, а без гармошки! — говорит он и сразу делает рывок прочь.

Его фраза раздражает и занимает меня свой бессмысленностью: во дворе полно больших ребят, и ни у кого нет гармошки. В деревне такое поддразнивание еще имело бы смысл, но в городе!.. И все-таки жалко, что я никогда больше не услышу: «большой, а без гармошки».

Появляется Арсенов с черными толстыми перчатками в устало повисшей руке. Оглядывает удивленно грузовик, вещи в кузове, Павлика на вещах, нас с Джеком.

— А силен твой кабысдох! — восхищенно говорит Арсенов, улыбаясь половинкой разбитого лица. — Давеча его кобели в лоскутья рвали, а он, бедный, и ответить не может. Но молодец, держался, не дал себя нокаутировать!.. — И Арсенов, волоча ноги, плетется дальше.

Выросла, будто из-под земли, Лайма, откинула загорелой рукой пепельные волосы с лица.

— Джечка, ты чего же нас бросаешь? И не стыдно тебе, не стыдно? — Она целует его.

Джек, повизгивая от любви и горя, лижет ей щеки, губы, нос.

— Смотри, глисты будут! — вмешивается неизвестно откуда взявшийся Вовка Ковбой.

Он сидит на пустой бочке с таким видом, будто все время здесь был.

— Не уехал еще? — слышится голос Ивана. — Ну, бывай!.. — Он крепко встряхивает мне руку. — Ты, в общем… привыкнешь, понимаешь?! Хорошие ребята везде есть. А нас не забывай…

Тут я понял, что и все остальные, хотя и заговаривали с Джеком, на самом деле прощались со мной. Лишь Иван сделал это в открытую.

— Эй, путешественник! — крикнул Ковбой со своей бочки. — Мы завтра в парк культуры идем, присоединяйся!

Вот что значит атаман! Может, они правда собирались в парк, но, скорее всего, Вовка нарочно придумал этот поход. Его слова разом вернули мне утраченное мужество. Ничего не кончилось, не оборвалось, завтра я опять буду с ними, жизнь продолжается.

— Спасибо, Ковбой, — говорю я. — Где и когда мне быть?

— У центрального входа, в одиннадцать.

Джек вдруг так рванулся из моих рук, что я его едва удержал. Дверца кабины распахнулась, и шофер рывком взлетел на сиденье. Джек загодя почувствовал его запах и сделал последнюю отчаянную попытку к бегству.

Грузовик вздрогнул, хрустнули вещи в кузове, и мы тронулись. Джек завыл…

На другой день точно в назначенное время я подходил к центральному входу в парк. Я увидел их издали, с Крымского моста, хотя вокруг роилась толпа и найти их было совсем не просто. В этот по-июльски жаркий и паркий майский день все надели летнее: мужчины — белые рубашки, женщины — светлые кофточки. Наши ничем не выделялись, но мазок, обозначавший их на картине праздничной сутолоки, ударил мне в глаза лишь мной одним ощутимой яркостью.

Они приехали раньше, чтобы я не ждал в одиночестве, и трогательная их предусмотрительность заставила меня больно ощутить свою отдельность. Мне казалось, отдельность эта метит меня зримым крестом, как на дверях гугенотов. Мне хотелось скорее стереть крест, и я сам не заметил, как перешел с шага на бег.

Лучшие люди двора собрались здесь: Вовка Ковбой, Лайма, Иван, Любка Кандеева, Сережа Лепковский, Борька Соломатин, ну и, конечно, Павлик. Не хватало лишь Славы Зубкова, но он давно отбился от стаи, да Тольки Симакова, не простившего мне предательского отъезда.

Пожимая ребятам руки, я прямо-таки онемел от удивления, когда подчеркнуто стройная зеленоглазая девушка в белой шелковой кофточке, открывавшей высокую, стройную шею и руки до плеч, сказала грудным, наполненным голосом:

— Ну, а со мной ты не хочешь здороваться?

Но я уже протягивал ей руку, угадав в этом прекрасном существе тусклую, как осенние сумерки, девчонку из соседнего подъезда, Валю Зеленцову, с вечно больным завязанным горлом. Конечно, я сильно оторвался от двора, но все-таки видел, как мужают ребята, меняются, хорошеют девчонки, но то, что произошло с Валей, можно было сравнить лишь с чудом Лайминого превращения. Но и Лайма не изменилась так вот, сразу. Я никогда не дружил с Валей, да и как было дружить с ней, когда она болела одиннадцать месяцев в году, а в последнее время мы и вовсе не встречались. Впрочем, кто знает, может, встречались, только я ее не узнавал.

— Что с тобой случилось? — спросил я.

— Вырезала гланды, — прозвучал невозмутимый ответ.

Ее спокойный, уверенный голос подсказал мне, что Валя давно уже существует в своем нынешнем образе и все мои удивленные восторги прозвучат не слишком уместно.

Мы потолкались у кассы, затем, несомые толпой и никому не предъявив билетов, оказались на территории парка. То было первое солнечное воскресенье, и парк распирало толпой, как трамвай в часы пик. Здесь и в более спокойное время трудно подступиться к аттракционам, ну а в таком ходынском многолюдстве и думать нечего. От каждой тележки с газированной водой вился длиннющий хвост; у чертова колеса и парашютной вышки каменно застыли угрюмые очереди; а в эстрадном театре и павильоне мотогонок по вертикальной стене билеты были распроданы на весь день вперед; в чудовищной тесноте, жаре и поту на танцевальной площадке пары склеились, как восточные сладости на лотке. Не пробиться было ни в комнату смеха, ни к силомеру-молоту, ни к «умственным играм». И мы просто слонялись, подвластные силовому полю толпы, куда толкнут, туда и идем. И все же не было в моей жизни прогулки лучше! Я восхищался своими товарищами, такими красивыми, рослыми, подтянутыми и вместе с тем по-спортивному раскованными, свободными. И Валя Зеленцова и Лайма могли дать фору знаменитой «Девушке с веслом», парковой богине грации. А перед Вовкой Ковбоем и Иваном гипсовый «Дискобол» казался годным разве лишь к нестроевой…

Мне было счастливо чувствовать их рядом с собой и печально, что это все-таки лишь краткая остановка на пути к разъединению. Конечно, они останутся со мной и я с ними, но это будет уже не то: начнется другая жизнь, быть может, не менее захватывающая, но другая…

Впрочем, пока еще длилась эта жизнь. Вовка схлестнулся с атлетическим красавцем блондином, на котором повисли тоже блондинистые, но не от природы, густо намалеванные девицы. Над павильоном «Пиво-воды» неуместно в блистании солнечного дня загорелась блеклая электрическая реклама «Пейте натуральные соки» и, просуществовав несколько мгновений, погасла, будто поняв свою неуместность.

— Пейте желудочный сок! — громко сказал красавец блондин.

Его крашеные дамы так и покатились со смеху.

— Молодой человек изволит острить? — язвительно сказал Вовка, задетый самоуверенным тоном красавца и неумеренным восторгом девиц.

Тот с веселым вызовом обернулся к Вовке.

— Ну, для вас-то я не так уж молод!

Девицы опять покатились.

— Для меня вы всегда останетесь молодым! — Ковбой явно не в форме, ответ так себе, но теперь разражается дьявольским хохотом наш клан.

— Захотели сильных ощущений? — Блондин стряхивает с рук девиц и оценивающе, но и без всякой робости оглядывает Вовкины бицепсы.

Вовка присматривается к нему. Но драки не получилось: их разделила толпа.

— А вот в Одессе я видел оригинальную рекламу, — говорит Сережа Лепковский, чтобы развеять кровожадный туман. — «Если хочешь сил моральных и физических сберечь, пейте соков натуральных, развивает грудь и плеч».

Ребята смеются, а я думаю о том, что Вовка как-никак задрал взрослого человека, и взрослый, здоровенный парень не счел ниже своего достоинства связаться с Вовкой. Мы уже не дети, черт возьми, мы можем тягаться со взрослыми, к нам в гости может запросто прийти подруга. Дорогу, дорогу «армянским» ребятам!..

Мой беззвучный клич пропадает втуне, никто не собирается уступать нам дорогу. Впрочем, ничего бы не изменилось, даже если б я заорал во всю глотку. А вскоре равнодушная и неумолимая толпа разъединяет нас, расклевывает, как стая мальков хлебную корку. Вот уже пропали в людском водовороте Лайма, Иван и Вовка, затем открошились Любка Кандеева и Борька Соломатин. Еще какое-то время мелькал рядом Сережа Лепковский, но вскоре и его унесло. Мы остались втроем: Валя, Павлик и я.

Надо было очень крепко держаться друг за друга, чтобы не потеряться, и, видимо, Павлику это не удалось — мы оказались вдвоем с Валей. В другое время я непременно стал бы искать и нашел Павлика, но сейчас я даже радовался, что он исчез. С каждой минутой во мне росла взволнованная уверенность, что Валя и есть та девушка, которая придет в мою новую, отдельную комнату.

Откуда могло возникнуть подобное чувство в этой давильне, в лавине, увлекающей тебя невесть куда, не давая оглянуться, перевести дыхание, понять, где ты и что с тобой? Но то потерянный, то зовущий на помощь взгляд, радостная улыбка, опережающая короткое сближение, рука, ищущая твою руку, нежная слежка друг за другом, когда, казалось, уследить нет никакой возможности, и то, что после безнадежных разъединений, уже потеряв почти всех друзей, мы вновь неизменно оказывались вместе, — разве этого мало?

И вот, оставшись вдвоем, мы сплели пальцы, теперь нас не растащить, не разорвать, разве что с мясом, ибо мы стали как одна плоть.

Что-то случилось с толпой. Она вся повернулась, будто на оси, в сторону центрального выхода, утеряла свою монолитность, пошла щелями, трещинами, разломами и, обретя эти пустоты внутри себя, стала уже не толпой, а множеством испуганных людей. От Крымского моста, закрыв полнеба, надвигалась в проблесках молний, в глухом, рокочущем громе громадная иссиня-черная туча. Ее графитный плотный передний край, скрадывая синь неба, приближался к солнцу, недавно миновавшему зенит, а в глубине своей туча была белесой, слабой, верно, выкрошивалась оттуда градом. Ну и туча! Царь-туча, посланная в наказание городу, поспешившему распоясаться на летний лад. Гром, угрюмо ворчавший в ней, казался непричастным к блистанию молний, значит, гроза еще далеко и остается надежда на спасение.

Мы с Валей переглянулись и сперва с прохладцей, затем подхваченные общей веселой паникой, во весь дух устремились к выходу. После, не теряя скорости, мы мчались к мосту, на серебряных ребрах которого вспыхивали автогенной сваркой молнии.

Мы были на мосту, когда гроза, покончив с пустыми угрозами, во весь голос заявила о серьезности своих намерений. Длинная отвесная молния упала на город, далеко, за Остоженкой, — странен был ее отблеск в фольге застывшей реки, — и тут же, без проволочки, грянул такой громище, что виски заломило. И, не дав оправиться от потрясения, другая молния пересчитала подвесы моста, и гром прозвучал в самом металле.

Мы не обогнали грозу. Уже в виду станции метро с голым, обобранным окрестом — исчезли все газировщицы, мороженщицы, цветочницы и папиросницы — нас затопил огромный ливень. Он возвестил о себе дробью тяжелых, полновесных ударов, будто не дождевые капли окропили крыши, стены, листву деревьев, асфальт, а ртутные виноградины — пригоршнями из могучей длани. И сразу рухнул поток. Дождь бил в полуоткрытый от усталости рот, словно струя вина из бурдюка. Одежда приклеилась к телу, волосы облепили лоб, виски, щеки, в туфлях смачно, жирно зачавкало. Не к чему стало торопиться. Мы, как водяные, уже и не мыслили себе иного состояния, кроме такого вот, вдрызг измокшего. И мы пошли неспешным, прогулочным шагом. Нас все время обгоняли люди, и к метро мы подошли почти в одиночестве.

Очутившись в прохладно-мраморной суши вестибюля, мы глянули друг на друга и рассмеялись. Ничего не скажешь, хороши! Пока я бегал за билетами, Валя успела отжать волосы и даже закрепить их наподобие прически. Стряхнув с одежды влагу и утеревшись кое-как носовыми платками, мы побежали к поезду.

Но в вагоне мы почему-то опять потекли, и сухие пассажиры поспешно раздались, окружив нас почтительной пустотой. Нам было радостно и весело, словно случилось что-то необыкновенно хорошее и долгожданное. Да так оно и есть: если бы не ливень, нам пришлось бы проделать бессчетные километры навстречу друг другу. А ливень свел нас и повенчал без сватовства и сговора…

Когда мы вышли на Кировской, ливень утих, и сейчас сеялся мелкий грибной дождик, подсвеченный солнцем из-за тучи, отваливающейся к Сретенскому бульвару. Но улицы были странно пустынны: люди не верили, что чудовищная гроза отбомбилась и не пойдет на новый заход. А может, это и правда лишь временное затишье? Со стороны Покровских ворот наползала свинцовая пелена, обещающая уже не ливень, а нудный, затяжной дождь. Мы побежали бульваром к Телеграфному переулку. Подножия деревьев были обметаны тающими градинами, ожерелье из градин тянулись по закраинам газонов, и трава выбелилась градом. Мы уже приближались к дому, когда солнце скрылось и припустил дождь, колючий и холодный.

Мы долго стояли в Валином подъезде, она чуть в глубине, невидная с улицы, а я на самом пороге, упершись рукой в дверной косяк. Эта поза возникла у меня непроизвольно, тело само нашло ее, и вдруг я вспомнил, что так нередко стояли в подъездах многие наши старшие ребята. Пробегая через двор, я рассеянно удивлялся: охота же им так бесцельно подпирать дверь! А теперь пришел мой черед, и у меня не возникает сомнения в значительности и необходимости такого вот подпирания дверей.

Бурлили ручьи, садик посреди двора стал озерком, текло с карнизов, хлестало из труб, а расточительные небеса еще поддавали во всю эту мокрядь.

Валино лицо побледнело, а глаза казались темными от расширившихся зрачков.

— Тебе холодно?

— Н-нет, ничего! — Ее зубы выбивали дробь. — Нет, совсем не холодно!

Она не могла пригласить меня к себе, но готова была трястись здесь, чтобы длилась наша встреча. И я решился:

— Валя, ты придешь ко мне?.. — И поспешно, чтобы не дать ей сразу отказаться: — Я живу теперь один, ну, конечно, не один, но у меня своя комната, совсем отдельная. Ко мне просто доехать, это у метро «Дворец Советов»…

— Зачем так много слов? — Валя провела ладонью по моей щеке.

— Ты придешь?

— Какой у меня сегодня удивительный день! — Она засмеялась. — Ты зовешь к себе, а утром Павлик признался в любви.

— Ну что ты! — У меня вдруг ссохлось горло. — При чем тут Павлик? Он мне ничего не говорил…

— Так уж он тебе все и докладывает?.. Он давно ко мне неровно дышит.

Она говорила правду, я это сразу почувствовал, как и то, что Павлик ей не нравится. Но вот беда, он мне нравится… И, видно, далеко ушла та пора, когда я легко мог наступить на его сердце.

— Все правильно! — сказал я. — А как же еще могло быть?

— О чем ты? — Она мгновенно насторожилась.

Но как было объяснить ей мистику нашей дружбы с Павликом? Мы так сроднились, так срослись, что совпадаем почти во всем. У нас с ним как в глупой песне: «Весело было нам, все делили пополам». Мы делили книги, стихи, музыку, мечты, надежды, неудачи, отношение к людям. У нас общие вкусы, общие мерила поступков, событий, историй. В литературе, живописи, в кинофильмах и на улице нас волнуют одни и те же женщины. Если мы не одновременно делаем какое-либо открытие, то один наталкивает на него другого — прямо, или исподволь, или безотчетно. И конечно же мы с Валей не стояли бы здесь, если б утром ей не объяснился Павлик.

Не знаю, откуда мне было известно, что рвать надо сразу, как бинт, присохший к ране. Мгновенная боль легче медленного терзания. Ничего такого не было еще в моем душевном опыте, но почему-то я это знал.

— Ладно! — сказал я. — Пошел!

— Что ты вдруг?.. Ведь дождь… — Голос прозвучал нерешительно, она меня отпускала…

Что случилось в природе? Описывая круги, гроза вновь и вновь заходила на город. Она начисто израсходовала взрывчатку — ее слабые, редкие сполохи творятся в тишине, — но неустанно выжимает одну тучу за другой на и без того тонущую Москву. Мужественные мои сограждане решили не отсиживаться дома и принялись осваивать существование земноводных. На улицах, ставших реками, полно народу.

Мутная, глинистая, бурая в прожелть вода неслась по улице Кирова, вливалась в озеро на Лубянской площади, водопадом низвергалась к Театральной, но, перехваченная могучим потоком с Неглинной, билась и пенилась напротив ресторана «Метрополь», как над порогами.

Вода несла какие-то зазевавшиеся предметы: складной стульчик магазинного сторожа, метлу, детскую куклу, зонтик, всевозможный мелкий сор. Ее пытались перехватить, обуздать, открывали люки, заслонки, но она не замечала жалких ловушек. Стояли заглохшие, по дверь в воде, машины. Трамваи дергались и тут же замирали, весь город был парализован. У Манежа упавшая лошадь тянулась из воды худой шеей, возчик и доброхоты, по пояс в воде, пытались ей помочь.

Я увидел, что многие люди идут босиком, держа ботинки в руке. Я тоже разулся, закатал брюки и впервые в жизни коснулся босыми ногами московской тверди. Теплая вода щекочуще обтекала ноги. Я вдруг почувствовал необыкновенное доверие к взбаламученному городу, чей асфальт мягко, как акуловский большак, ложился под мои ступни. Я выпустил из рук спасательный круг Армянского переулка. Не надо цепляться за прошлое. Если ты жил в нем глубоко и сильно, оно все равно останется с тобой. Девушка, которая рано или поздно придет в мою комнату, не будет Валей Зеленцовой, но и Валя уже случилась, вспышкой, мгновением, спасибо ей…

Так шел я босиком по всплывшей Москве, будто из лесу после дождя, когда усталым ногам чудесно ступать по теплым лужам в той легкой печали, без которой нет истинного счастья…

Я написал эти слова и задумался. Счастье?.. Да правда ли чувствовал я тогда счастье или наделяю им сейчас, из дали лет, свою молодость? Уж больно плохо оборудовано для счастья было то грозное время, когда, опробовав оружие в Испании, фашизм готовил мировую бойню. Да, это так, но счастье все-таки было, и не с молодого дуру и не сослепу. Мы знали — говорю от лица своих сверстников, — что решающая схватка с фашизмом неизбежна, что мы зреем жатвой будущей кровавой и беспощадной войны, но мы держались, как жители гор, сызмальства ведающие свою предназначенность долгому веку. И это правда. Правда целого поколения…

А дома мне сказали, что пропал Джек. Ушел с утра и не вернулся.

— Придет! Он и раньше так делал.

— Ну что ты сравниваешь! — сказала мать. — Там ему было все знакомо, а здесь… Ему же ничем здесь не пахнет. Наверное, он ушел туда.

— Куда? — спросил я тупо.

— Домой. В Армянский.

Мать была права. Джек отправился назад, к старому порогу, потому что не признавал своим домом иного места. Он не владел человечьим даром самоубеждения, и его преданное сердце не поддавалось на уговоры.

— А может, он доберется?

— В такой ливень?!

Я вспомнил потоки воды на улицах, распахнутые люки, а ведь среди многочисленных предков Джека не было водолаза…

 

Комаров

Когда облака наплывали на солнце, вода в заливе из голубовато-белесой становилась сизой с тусклым, свинцовым отсветом. Большой, гладко вылизанный волнами камень, торчавший метрах в пяти от берега, тоже темнел, и от него ложилась на воду бархатистая черная тень. Колеблемая волной тень то укорачивалась, то удлинялась, и мне стало казаться, будто у камня плещется черный тюлененок.

— Комаров, перестань! Слышишь, что тебе говорят, Комаров!

Уже не в первый раз звучал за моей спиной этот скрипучий женский голос. И всякий раз он призывал к порядку какого-то Комарова. «Беспокойный мужчина, — подумал я о Комарове. — Чего он там колобродит?» Но повернуться было лень, а к тому же посмерклось, и у большого камня вновь заиграл черный тюлененок. Видение обрело странную устойчивость: чем дольше я смотрел, тем труднее было представить, что это всего лишь клочок тьмы.

— Комаров, в последний раз говорю: оставь Рыжика в покое! — вновь проскрипело за моей спиной. — Встань, Комаров!

— А я ничего не делаю! — послышался сиповатый, недовольный голос.

Я оглянулся и уперся взглядом в пуп, похожий на отпечаток гривенника в песке. Неподалеку от меня стоял четырехлетний человек, совершенно голый, если не считать высокой белой панамы, лихо нахлобученной на одно ухо. Из-под панамы серьезно и чуть удивленно глядели два круглых бутылочного цвета глаза. Рожица у Комарова курносая, веснушчатая и самая продувная. Над Комаровым склонилась рослая, грузная женщина в зеленом шелковом платье. При малейшем ее движении жесткий шелк рассыпал сухой треск электрических разрядов. Позади воспитательницы, подставив солнцу спины с острыми уголками лопаток, лежали двадцать — двадцать пять сверстников Комарова.

— Ты зачем закладывал ногу на Рыжика! — негодующе воскликнула воспитательница, и в лад ее скрипучему голосу рассыпались трескучие искры шелка.

— А чего он лежит, как мертвый! — отозвался Комаров.

— Зачем ты кидал песок в глаза товарищам?

— Кто кидал? Я его сеял. Это ветер.

Мудрая обоснованность ответов Комарова явно ставила в тупик воспитательницу.

— Тяжелый мальчик! — вздохнула она.

— Я не тяжелый, — возразил Комаров и похлопал себя по животу. — Я после обеда тяжелый.

Подошла молодая женщина в белом халате с повязкой медсестры на рукаве и молча показала на часы.

— Подъем! Подъем! — закричала воспитательница и, как клуша крыльями, замахала короткими полными руками, родив настоящую электрическую бурю. — Одеваться и строиться!

В воздухе послушно замелькали кусочки ситца — короткие ребячьи трусики, посыпался песок из сандалий, и вот уже первые пары чинно подравниваются в затылок, и только Комаров, голый и сумрачный, не притронулся к одежде.

— А купаться кто будет? — хмуро бормотнул он как бы про себя.

— Во всяком случае, не ты! — съязвила воспитательница, но, видимо зная, что от Комарова так просто не отделаться, сочла нужным добавить: — Врач запретил купаться: вода слишком холодная.

— Дети могут простудиться? — серьезно спросил Комаров.

— Хватит разговоров! Одевайся!

Комаров с ожесточением схватил трусики, но почему-то не надел их сразу, а сперва занял место в строю и лишь тогда, сделав из штанины кольцо, сунул в него ногу.

— Пошли!

Воспитательница хлопнула в ладоши, строй колыхнулся, двинулся и тут же пришел в замешательство. Писк, гам, волнение. Что случилось? Комаров споткнулся, повалил идущего впереди мальчика, тот в свою очередь опрокинул следующего. Воспитательница навела порядок. Новая команда — и новая свалка.

— Что с вами, дети?

— Комаров падает…

— Комаров, выйди из строя!

Комаров добросовестно пытается выполнить приказание, делает странный, укороченный шаг и падает на песок.

— Что с тобой, Комаров?

— Плохо мое дело, — сказал Комаров, поднялся, шагнул и вновь упал.

— Что это с ним? — В голосе воспитательницы отчаяние. — Неужели солнечный удар?

Товарищи Комарова очень довольны, они весело смеются, затем один из них говорит:

— Нина Павловна, он обе ноги в одну штанину сунул.

У воспитательницы, верно, никогда не было собственных детей. Она обескураженно смотрит на Комарова, точно не зная, как помочь беде, затем нагибается и неумело выпрастывает ногу Комарова из штанины.

— Зачем ты это сделал? — говорит она, распрямляясь.

— Так интересней, — спокойно и благожелательно поясняет Комаров и, вдруг осененный новой идеей, спрашивает: — Нина Павловна, а что такое человек?

— Не знаю! — раздраженно отмахнулась воспитательница, и я подумал, что она сказала правду.

Группа тронулась дальше и вскоре скрылась в прибрежном сосняке.

А через несколько дней я снова встретился с Комаровым. Я возвращался с моря по крутой песчаной улице. Вдоль правой ее стороны тянулась изгородь, дальше круто вверх забирал густой сосняк; по левую же сторону раскинулись пустыри войны, не обжитые до сих пор; они густо поросли папоротником и какими-то непривычного вида хвощами, едко пахнущими скипидаром.

И вот когда я поравнялся со штакетником, одна из планок его вдруг сдвинулась в сторону, в широкой щели показалась маленькая, иссеченная белыми травяными порезами нога в сандалии, затем панамка, похожая на поварской колпак, загорелая испачканная рука и, наконец, вся фигура моего пляжного знакомца. Он вылез, осмотрелся кругом — я почувствовал на себе его настороженный взгляд и сделал вид, что он меня нисколько не занимает. Тогда он аккуратно поставил планку на прежнее место и залился долгим торжествующим смехом. Не было никаких сомнений: Комаров совершил побег.

Каюсь, я не взял Комарова за руку и не отвел его к воспитательнице. Улица была помечена знаками, запрещающими проезд, и Комарову ничто не грозило, к тому же и я был рядом. Правда, воспитательница переживет несколько неприятных минут, но… поделом ей.

Мне приходилось несколько раз в день проходить мимо этого детского сада, и я убедился, что здешняя воспитательница явно не в ладах с природой. Она не доверяла молодым колючим сосенкам, кустарнику, приютившему густую тень, дальним уголкам сада, заросшим дикой малиной и ежевикой. Из всей обширной территории сада она оставила своим питомцам лишь гладкий пятачок крокетной площадки. И стоило кому-нибудь из ребят в погоне за жуком или просто в порыве любознательности нарушить запретную зону, как испуганный окрик немедленно настигал беглеца.

Конечно, так ей было куда удобнее блюсти своих питомцев, но мне казалось, что она слишком упрощает себе задачу. «Пусть Комаров погуляет на воле, — решил я и предоставил ему свободу. — Что-то он станет делать?»

Внизу, по приморскому шоссе, звонко сигналя на поворотах, проносились легковые машины, грузовики, тяжело осевшие автобусы, отчаянно тарахтели мотоциклы, но Комарова, городского ребенка, не привлекали знакомые городские шумы. Не обратил он никакого внимания и на спускающихся с горы велосипедистов, которые, держась рукой за седло, бежали вдогонку за своими позванивающими на неровностях дороги велосипедами…

Комарова привлекал девственный мир, и он заковылял на бугор. Неожиданности подстерегали его здесь на каждом шагу. Вот он наступил на какую-то дощечку, и из под нее с упругим щелком выскочила зеленая сосновая шишка. Пролетев метра полтора, шишка приземлилась на краю дорожки, под кустом таволги, чуть поворочалась и улеглась спокойно. Это была цельная крепенькая молодая шишка, верно, еще никогда не виденная Комаровым, потому что такие шишки прочно держатся на ветках, а по цвету неотличимы от хвои. К тому же она прыгала! Легким, крадущимся шагом Комаров приблизился к шишке и прихлопнул ее ладонью. Попалась! Он ощупал пальцами твердое ребристое тело шишки, но это не открыло ему тайны маленького зеленого кругляша.

— Ты разве умеешь прыгать? — спросил Комаров.

Не получив ответа, он решил испытать шишку: он положил ее на землю и отвернулся. Нет, шишка спокойно лежит на том же месте, она не делает ни малейшей попытки к бегству. Тогда Комаров зажал шишку в кулаке и в тот же миг увидел еще две такие же шишки под кустом таволги. Он хотел достать их и вдруг с болезненным криком отдернул руку: он острекался о крапиву, впутавшую свои колючие листья в ветку таволги. Комаров потер руку, полизал ее языком и вновь потянулся за шишками, внимательно следя за тем, откуда придет боль. Вот он коснулся цветка, отодвинул мягкий морщинистый лист, и тут неприметный колючий страж опять вонзил ему в руку свои шипы…

Но на этот раз Комаров только поморщился. Он подполз под куст, осторожно отделил стебель крапивы и смелым движением вырвал его из земли. Колючки разом смялись под сильной хваткой и уже не смогли впиться в кожу. Это было настоящее открытие, и теперь Комаров легко овладел шишками. Но все три не поместились у него в кулаке, и он схоронил одну шишку под лопухом. Размахивая крапивой, он побрел вверх по улице.

Ноги его разъезжались в песке, к тому же путь ему преграждали большие округлые валуны, торчащие из земли. Комарову пришлось огибать каждый валун. Когда же он попытался пройти по гладкой поверхности камня, то немедленно поскользнулся. Комаров никому не давал спуску: он остановился и основательно высек камень крапивой. Не успел он закончить экзекуцию, как где-то наверху с отчаянным разливом промычал теленок. Комаров замер, затем, помогая себе руками, изо всех сил устремился вперед.

Примерно на половине подъема находился широкий уступ, справа он вдавался в сосняк, образуя небольшую поляну. Там пасся теленок, привязанный к сосновому пеньку. И вот посреди полянки встретились двое ребят: сын человеческий и рыжий младенец бычок.

Хотя Комарову было столько же лет, сколько теленку месяцев, они могли считаться ровесниками. Но теленок знал, кто такой Комаров, а Комаров не знал, кто такой теленок. Бычок смотрел на мальчика кротко и равнодушно. Комаров смотрел на бычка с изумлением, готовым перейти в пылкую любовь.

— Ты кто такой? — спросил Комаров.

Теленок молчал, шевеля мягкими губами и перекатывая во рту жвачку. Тогда Комаров ответил сам себе:

— Ты большая собака.

Он протянул руку, чтобы погладить «большую собаку», но теленку не хотелось, чтобы его гладили, а быть может, его испугал стебель крапивы в руке Комарова, напоминавший ему хворостину, какой хозяйка загоняла его во двор. Он попятился, натянул веревку, затем скакнул в сторону.

— Чего ты? — укоризненно сказал Комаров и шагнул к теленку.

Но тому надоело отступать, он опустил лобастую голову с мокрым от вечерней росы завитком и двумя шерстистыми вздутиями на месте будущих рогов, вытянул шею и с угрожающим видом двинулся на Комарова.

Лицо мальчика страдальчески скривилось: он совсем не хотел ссориться. Но было что-то в характере этого человечка, что не позволяло ему отступать перед опасностью. Он тоже выставил вперед голову с двумя светлыми буграми на чистом высоком лбу, зажмурил глаза и прежде, нежели я успел вмешаться, кинулся на теленка лоб в лоб. Теленок не принял боя. Валко отступив на своих прямых шатких ножках, он повернулся и кинулся прочь. Комаров с победным криком припустился вдогонку.

Веревка позволяла теленку бежать только по кругу, он бежал куда резвее Комарова и потому на втором круге увидел вдруг прямо перед собой спину своего преследователя. Комаров был в этот миг беззащитен, но теленок, вместо того чтоб использовать свое преимущество, окончательно пал духом и отказался бороться с противником, который мог одновременно преследовать его и сзади и спереди. Он понуро остановился, вздохнул глубоко и печально, как умеют вздыхать лишь взрослые быки, и, пришлепнув губой длинную былинку, стал ждать решения своей участи.

Комарову пришлось проскакать целый круг, прежде чем он обнаружил, что враг приведен в покорность. Тогда он смело приблизился к теленку, похлопал его ладошкой по взмокшему боку, погладил его твердый, как камень, лоб, глаза под жесткими вздрагивающими ресничками, мягкий резиновый нос.

Теленок терпел все нежности победителя и только вздыхал.

— Что, боишься? — спросил Комаров, но этим ограничилась его месть, он даже добавил в утешение и поучение теленку: — Я тебя тоже боялся, а теперь не боюсь. — Он хитро прищурился: — А ты не большая собака. Не-ет! Ты маленькая коровка.

«Му-у!» — печально отозвался теленок, заверяя Комарова, что он никогда больше не будет притворяться строптивым.

— До свидания, — сказал Комаров.

Он снова вышел на дорогу и вдруг замер, чуть шатнувшись назад, будто наскочил на невидимую преграду. Я сразу понял, что поразило Комарова: он ненароком оказался лицом к подножию склона, где в бесконечной глуби бесшумно и грозно пенился прибой.

Зеленый коридор улицы острой стрелой летел в море. Сладкое, щемящее чувство высоты, пространства и полета пронзило мальчика. Он замахал руками, запрыгал, потом стал выкрикивать какие-то непонятные, как в детской считалке, слова, наконец запел без слов и мелодии…

И вдруг песня смолкла: Комаров, словно бессильный вместить всю мощь впечатлений, повернулся и быстро заковылял прочь…

Лягушка, перескочившая ему дорогу, вернула Комарова к милой земной привычности. Он побежал за лягушкой и догнал ее у самой обочины. Когда тень мальчика накрыла лягушку, она замерла, выгнув спину. Комаров схватил ее и, повернув на спинку, стал рассматривать бледное брюшко. Он рассматривал долго, тыкал пальцем в упругую пленку. Верно, он искал комочек вара и стальной рычажок, с помощью которого скачет игрушечная лягушка. Но у этой живот был совсем гладкий, и Комаров задумался. Панама сползла ему на нос, но он не замечал этого, поглощенный новой загадкой жизни. Он чуть сжимал и разжимал ладонь и как будто к чему-то прислушивался. Лягушка не двигалась, ее длинные сухие ножки торчали из кулака мальчика двумя хворостинками, но, верно, все же его руке сообщился трепет жизни маленького тела.

— Живая! — засмеялся он и затем предложил с лукаво-восторженным выражением: — Давай водиться, а? Я тебя выпущу потом…

Лягушка не возражала и осталась в кулаке Комарова.

Теперь Комаров взглядом опытного следопыта обозрел окрестный мир. На высоком песчаном срезе обнажились корни сосен, тонкие корневые волоски шевелились на ветру, извивались, пуская струйки песка, и конечно же Комарову потребовалось выяснить, живые они или только притворяются, играют в одушевленную, самостоятельную жизнь. Вот он уже шагнул к песчаному срезу, но ему не суждено было провести это последнее исследование.

Со всех сторон, замыкая беглеца в железный круг, двигалась облава. Ведомые воспитательницей, шли ее младшие помощницы, нянечки, судомойки в белых фартуках, медсестра с красным крестом на рукаве и старик сторож в валенках.

— Вот он! — послышался крик, и с этим криком кончилась свобода Комарова.

Комаров не понимал, чего шумят все эти люди, чего так жалобно причитают. Он ощущал себя сильным и богатым, он хотел, чтобы всем было хорошо. И когда воспитательница приблизилась к нему, он широким, великодушным движением протянул ей всю свою добычу: стебель крапивы, две зеленые шишки и живую лягушку.

 

Нас было четверо

Семи-восьмилетним мальчишкой я увлекся «Тремя мушкетерами» Дюма. Пухлый том с волнующей эмблемой в виде мушкетерского плаща, скрещенных шпаг и широкополой шляпы — первая книга, которую я сам прочитал. Я уже знал многих писателей: Диккенса, Скотта, Купера. Их читала мне мама. Я любил эти чтения вслух, но глубокая прелесть книг, когда прочитанное так сплетается с самой жизнью, что уж не знаешь, где жизнь, а где вымысел, открылась мне впервые, когда я сам прочитал «Трех мушкетеров». Мне показалось, что мама выбирала для чтения какие-то тощие, бедные книги, но, перечтя их впоследствии, я с удивлением обнаружил в старых знакомцах куда большее богатство, чем ожидал. И вовсе не потому, что мама читала с какими-то цензурными сокращениями. Нет, но чтение вслух с навязываемой невольно интонацией, ударениями, подчеркиванием одних и скрадыванием других деталей убивало во мне фантазию.

У меня было три закадычных друга. Мама подала мне мысль превратить друзей в мушкетеров и пережить с ними наново историю любимых героев. Меня поразила эта мысль, до которой обычно дети доходят своим разумом. Я сделал четыре шпаги, затем стал думать, как распределить роли.

После длительных размышлений я выбрал для себя д’Артаньяна, и не потому, что он главный герой, — мне больше импонировал Атос. Но я не ощущал в себе того благородства, составляющего основную черту Атоса, которым в полной мере обладал мой друг Павлик. Не было во мне ни портосовского добродушия, ни изящества и скрытности Арамиса. Я не чувствовал в себе ни одного ярко выраженного качества, я ощущал себя сложным и противоречивым, иными словами, я осознавал в себе характер и, естественно, должен был избрать д’Артаньяна, единственного героя, наделенного не признаком души, а живым многообразием душевных свойств.

Мой сосед по квартире, сын вагоновожатого Лабутина Борис, стал Портосом. В нем, правда, не было ни портосовской страсти к щегольству, ни размаха его тщеславия, ни корыстолюбия, но он был самый крупный из нас и самый добродушный. Павлик, о котором я уже говорил, по своему благородству не уступал подлинному Атосу. Самый юный из нас, Колька, был красивым мальчиком, но этим едва ли не ограничивалось его сходство с Арамисом, он был шалопай, жуир и своим безобидным тщеславием превосходил двух Портосов.

Мои товарищи не сразу вошли в свои роли. На первых порах игра походила на оперу с одним солистом: я играл и фантазировал за всех, они же были безгласными исполнителями моих выдумок; впоследствии все изменилось: каждый занял свое место, игра обрела форму.

Мама, воспринимавшая необыкновенно чутко все мои увлечения, всегда умела вносить в них ту естественность и достоверность, на которые у меня не хватало практической фантазии. Когда я увлекся автомобилем, мама сделала из баллона от детской клизмы и докторской трубки замечательный клаксон, а из круглого сиденья вращающейся табуретки превосходный руль. И вот однажды утром я был потрясен, обнаружив на спинке кровати вместо обычных штанов с бретельками и бумазейной курточки сияющую позолотой и лазурью мушкетерскую одежду: плащ, штаны с бантами, шляпу с пером и перевязь с кожаными ножнами. С трепетом натянул я на себя все эти прекрасные вещи. В этот момент вошел Портос. Рот его открылся, как у окуня.

— Послушай, Белобрысый, — сказал я, — ты будешь сейчас Людовиком Тринадцатым, а я мушкетером, который вернулся с войны.

Белобрысый покорно уселся в кресло и сложил руки на толстом животе. Я торжественно вошел и, обметая пол пером шляпы, произнес:

— Ваше величество, приказание ваше выполнено: противник уничтожен. Я загнал четырех лошадей, чтобы первым принести вам весть о победе!

— Молодец, товарищ д’Артаньян. Вы отдохните, а я покуда лошадь почищу, — со свойственным ему доброжелательством ответил Людовик-Лабутин.

Добряк Портос не читал Дюма, он вообще ничего не читал, но скрывал от нас свое невежество и даже не подозревал, насколько был верен образу. Но ведь сейчас-то он был Людовиком!

В бешеном гневе за такую профанацию образа я немедленно разжаловал Людовика в простого мушкетера, а мушкетера вызвал на поединок. Портос покорно слез с трона. Мы скрестили шпаги.

Наш Портос дрался еще хуже, чем Портос настоящий. Он был толстый, лимфатический малый с огромным запасом добродушия. Мои бешеные выпады его огорчали. Ему казалось, что мое неистовство вызвано страданием, которое он мне причинил, и он торопился помочь мне освободиться от этого страдания.

К скорейшему окончанию дуэли побуждало его также и маленькое тщеславие — слабая тень тщеславия настоящего Портоса: он замечательно умирал. Ни один из нас не мог достигнуть подобного искусства. Соседки расставались с примусами, чтобы полюбоваться последними минутами Портоса. Левой рукой он зажимал рану, в то время как правая, держащая шпагу, медленно опускались. Когда конец шпаги касался пола, пальцы разжимались, и, гремя эфесом, шпага падала на пол.

Портос вздрагивал, глаза его закатывались, он раскидывал руки, колени подгибались в смертной истоме, он несколько секунд колебался, как подрубленное дерево, затем резко откидывался назад и растягивался во всю длину. Если роль, которую Борис исполнял, была особенно гнусна, — когда он был гвардейцем кардинала или самим Жюссаком, или лярошельцем, — то, перед тем как испустить дух, он в корчах катался по полу и застывал в особенно неудобной позе.

Из-за этих превосходных умираний я больше всего любил иметь противником Портоса, хотя неизмеримо больше интереса представляли для меня поединки с Арамисом. Наш Арамис дрался превосходно, как бы подтверждая мучившие меня подозрения, что настоящий Арамис в искусстве владения шпагой превосходил д’Артаньяна. Дуэльные победы Арамиса многочисленны и лаконичнее д’артаньяновских. Я никогда не мог простить Дюма, что он придал победам Арамиса больше изящества и блеска. Удар шпаги Арамиса был всегда смертелен, и он не знал таких неудач, как д’Артаньян при встрече на Амьенской дороге.

Я, как умел, пытался восстановить репутацию д’Артаньяна, но далеко не всегда преуспевал в этом. Наш Арамис дрался хитро и настойчиво. Иногда мне удавалось нанести ему смертельный удар, но чаще всего схватки заканчивались вничью. Доведенный, бывало, до отчаяния сопротивлением Арамиса, я кричал:

— Ну, сдавайся же, сдавайся, ведь ты должен сдаться!

По законам нашей игры некоторым из нас иной раз приходилось брать на себя роли противников мушкетеров. Но Колька только улыбался насмешливо и продолжал умно, расчетливо и тонко действовать шпагой.

Атос дрался слабо. Он был высокий, худой, голенастый и неуклюжий, как борзой щенок. Но его можно было бы заставить прекратить поединок лишь ударом в сердце не нашей, деревянной, а настоящей, острой стали, шпагой. Его упрямство, как мы это называли, — на самом деле стойкость, — было изумительным. Мы с Арамисом проделывали над ним страшные вещи. Когда он не подчинялся правилам и, получив удар шпаги в грудь, не опускал оружия, мы начинали рубить его с ожесточением, выходящим за пределы игры. Мы рвали шпагами его рубашку, искалывали грудь, но, с глазами, полными слез, Атос продолжал неравный поединок. При этом он никогда не вкладывал в свои ответные удары лишней силы: он не хотел причинить нам боль. Он превосходил нас сердцем и совершенно лишен был чувства мстительности.

Когда же игра прекращалась, он вынимал очень большой новый платок с зеленой каемкой — почему-то у него все платки были с зеленой каемкой — и сморкался. Но ни разу мы не видели слез на его щеках. Каким-то удивительным усилием воли он умудрялся удерживать их в глазах, пока они не высыхали. Никто не мог сказать, что видел Атоса плачущим.

Со временем игра наша приобрела четкую форму, хотя мы никогда не разыгрывали сцен из романов Дюма: ни погони за бриллиантовыми подвесками, ни завтрака на бастионе Сен-Жерве, ни расправы над миледи. Не придумывали мы и своих собственных с завершенной интригой сцен. Наша игра была лишена всякой театральности. Быть может, это объясняется тем, что нас увлекал в этой игре не сюжет, а та атмосфера тесной дружбы, которая ежеминутно могла быть подтверждена ударом шпаги, дружбы, полной самопожертвования и бескорыстия, дружбы, в которой четыре человека ощущали себя как одного, и четыре сердца — как одно сердце.

Мушкетеры собирались. Полный костюм из голубой крашеной материи был только у меня. Плащ расшит золотыми мушкетерскими крестами, широкополая фетровая шляпа с серым страусовым пером, бархатная перевязь. Остальным приходилось довольствоваться какой-нибудь частью одежды. Атос обычно наряжался в очень недурной розовый плащ, Арамис украшался шляпой, а Портос — перевязью и парой шпор из велосипедных зажимок для брюк. Зато у каждого на боку висела шпага, и преотличная. Чашка была сделана из донышка консервной банки, эфес — из тонкой стальной проволоки, деревянный клинок покрашен серебряной краской. Встречались мы на углу улицы Старая Голубятня и тут же отправлялись в добрый кабачок «Сосновая шишка». Там, громко стуча кулаками, мы грозили трактирщику, что обрубим ему уши, если он не будет подавать нам все новые и новые бутылки старого бургундского и шампанского. Анжуйского мы не пили, памятуя о мстительной миледи.

— Подлец трактирщик, — картавя, кричал Арамис, — опять подсунул нам токайского вместо бургундского!..

«Бургундское», «токайское» — Арамис упивался хмелем этих слов.

Конечно, на стол подавался гусь с вареньем. Это странное блюдо было заимствовано из «Трех мушкетеров», оно радостно удивляло нас необычностью сочетания; затем Арамис, восторженно картавя, требовал фрикасе.

Впоследствии Портос начал оживлять наши воображаемые пиршества куском настоящего пирога, который он приносил за пазухой из дома. Портосовские пироги были начинены чаще всего саго. Прежде я никогда не мог заставить себя проглотить кусок пирога, начиненного как будто скользкими, тусклыми рыбьими глазами, но в трактире «Сосновая шишка» я с удовольствием уминал нагретый за пазухой Портоса сыроватый пирог.

Во время трапезы мы рассказывали друг другу о своих дуэлях. Портос, наименее из всех нас склонный к отвлеченности, то и дело порывался рассказать, как он играл в орлянку или спасался от рук страшного Кукурузы, грозы нашего двора. Его призывали к порядку. Маленькое возбуждение, которое он вызывал в нас своей нетактичностью, приводило к тому, что шпаги вынимались из ножен. Я наскоро распределял роли. Двое оставались мушкетерами, двое других на время становились врагами: англичанами или гвардейцами кардинала Ришелье. Шпаги скрещивались с тупым деревянным звуком, который в наших ушах звучал высоким тоном металла. Но когда затихала битва и шпаги опускались в ножны, каждый хвастал своей победой, потому что все снова становились мушкетерами, то есть непобедимыми.

Если кто-нибудь из нас заболевал, то считалось: Портос лечится от удара шпаги; Арамис занят интригой с госпожой де Шеврез; Атос предался вину; д’Артаньян гоняется за бриллиантовыми подвесками. Но в такие дни игра не клеилась. Лишь вчетвером испытывали мы полное, необыкновенное тепло дружбы.

Первое основание дисциплины — это форма, хотя бы она состояла из одной шляпы или пары брючных зажимок. Вчетвером мы представляли как бы маленькое войско. Мы до поры и сами не подозревали об этом. Но знаменательная встреча на Чистых прудах открыла нам глаза.

В пору нашего детства окрестности Чистых прудов были населены буйным и свирепым племенем. Те, кто помнит банду атамана Квакина из прекрасной повести А. Гайдара «Тимур и его команда», легко представят себе характер Чистопрудной вольницы.

Квакин и его сподвижники были грозой дачных просек и фруктовых садов; чистопрудные ребята владычествовали над большим водоемом, колыхавшим свои мутные воды в конце бульвара, у Покровских ворот.

Этот пруд, предмет восхищенной зависти мальчишек целого района, оставался под запретом для всех, кроме Чистопрудных. Они одни могли ловить в нем карасей и пиявок, кататься с опасностью для жизни на старой, рассохшейся плоскодонке, зимой лазить по ледяным валунам и сооружать снежные крепости. Редкие смельчаки, рисковавшие приобщиться к запретным благам, карались беспощадно. Чистопрудные викинги создали нечто вроде мертвой зоны вокруг своих владений. Тот мальчик, который по беспечности или легкомысленной отваге осмеливался перешагнуть запретную черту, уносил с собой напрасные сожаления, разбитый нос и бессильную мечту о мести.

По всей Покровке и дальше — по Спасоглинищевскому, Космодемьянскому, Златоустинскому и прочим переулкам нашего района разносилась, подобно весеннему грому, слава предводителей Чистопрудных. Чистопрудные превосходили воображением цирковых борцов, выбиравших себе звучные и грозные прозвища: Громобой, Циклоп, Змей Горыныч; они знали убийственную силу контрастов и самого страшного из страшных окрестили нежно — Лялик. Его сподвижник и тайный конкурент звался изящно: Гулька. Остальные располагали столь же непринужденными кличками: Фунтик, Скоба, Тапочка.

Наш отечественный Кукуруза, несмотря на всю силу своих маленьких крепких кулаков, никогда не мог завоевать и десятой доли авторитета этих мореходов. Его однообразные побои скорее надоедали, чем запугивали. Кукуруза был лишен всякой изобретательности, он и сам чувствовал, что его грузная, потом заработанная слава тускнеет перед волшебным, как северное сияние, ореолом, окружавшим веснушчатое чело Лялика, черное и острое, как у галчонка, личико Гульки и даже блинообразную физиономию Фунтика.

Однажды мы возвращались вчетвером со школьного вечера. Мы вышли очень веселые, возбужденные, испытывая тот героический подъем, который всегда появляется у мальчиков в большой шумной компании от музыки и соперничества в играх. Мы смеялись, громко разговаривали: хотелось хвастаться и чем-нибудь удивить друг друга. Мы и не заметили, как вышли к бульвару. Несколько в стороне угрюмо чернели воды пруда, деревья сухо шелестели ветвями, бульвар от решетки до решетки был широк, как мир. Возбуждение разом спало, взгляды наши дружно обратились в сторону Мясницкой, но груз хвастливых слов тяготел над нами, не давая свернуть с дороги. Мы подавили вздох и, разом поскромнее, двинулись через бульвар. Теперь каждый из нас стремился только к одному: в случае неприятной встречи произвести самое безобидное впечатление.

Одна дорожка, другая, вот уже мигает красный сигнальный фонарик у трамвайной линии. Вот уже, оскользнувшись на обледеневшем рельсе, я следом за другими перехожу путь. Как ласково мерцает фонарями тихое устье Телеграфного переулка! Внезапно я натыкаюсь на спину Портоса.

— Чего встал, Белобрысый! — с ноткой пробуждающегося от сознания безопасности задора кричу я.

Но Портос не отвечает, он делает шаг в сторону, и сердце мое уходит далеко-далеко, оставляя за собой щемящую струйку холода. Прямо на меня смотрят два зеленых маленьких глаза, как будто вправленных в оранжевый апельсин. Но это не апельсин, а веснушчатая нагло-злая мордочка Лялика. Черный галчонок рядом с ним — Гулька, позади ухмыляется во весь свой блин Фунтик. Еще двоих я не успел рассмотреть: они зашли к нам в тыл. Мы окружены.

— «Чего встал, Белобрысый»! — передразнивает меня Лялик и заливается мелким, противным смехом.

И тут каждый из нас бессознательно вошел в свою роль. Арамис принялся издеваться. Атос молча встал впереди всех, прямо против зачинщика, Портос приосанился, а я, поддавшись прекрасному порыву, порождаемому дружбой, развернулся и с треском влепил кулак в курносый нос самого Лялика. Я почувствовал, как нос Лялика вдавился, подобно кнопке электрического звонка.

Не знаю, быть может, уже с утра таинственно и грозно начали бушевать подо льдом воды Чистых прудов, или зазеленела опушенная инеем липа, проросшая сквозь развалившееся здание теплушки, или какие иные необыкновенные предзнаменования вещали Чистопрудным о близящихся тяжких бедах; быть может, все уже заранее было отмечено в книге судеб, — но я настолько поразился, увидев красные струйки, вытекавшие из носа викинга, что даже не сразу понял, что это кровь.

Между тем вокруг разгорелся бой. Атос взял на себя любимца Чистопрудных — Гульку, Портос — Фунтика, Арамис оказался против двоих.

Мой же противник, страшный, непобедимый Лялик, стоял передо мной и двумя пальцами скидывал на снег красные капли крови. Он был беззащитен в этот момент, но, потрясенный собственной дерзостью, я не думал воспользоваться полученным преимуществом. Мой пыл как-то разом остыл, я позорно повернулся, но, не сделав ни одного шага, споткнулся о чью-то ногу и полетел в снег. Мой противник, мгновенно оправившись от первого удара, в один прыжок очутился у меня на спине. Странное дело, его удары доставляли мне удовольствие! Лялик был для меня воплощением ужаса, я думал, что удары его смертельны. Ничуть не бывало — я почти не чувствовал боли. В этот момент я освободился от страха. Теперь я знал, что в его жилах течет такая же кровь, как и в моих, и что его сила нисколько не превосходит силы обыкновенного человека; он парализовывал свои жертвы страхом.

Наслаждение, доставленное мне этим открытием, было настолько сладостно, что я позволил Лялику нанести несколько лишних ударов. Затем я вскочил. Первый же мой удар снова отворил шлюзы в его курносом носу. Еще один удар — и, корябая руки о булыжник, Лялик волчком завертелся на мостовой.

Я бросил быстрый взгляд на поле боя. Мушкетеры держались. Арамис прыгал, вился ужом между своими противниками, не давая им дотронуться до себя. Сам же он время от времени награждал их несильными, но меткими ударами в наиболее уязвимые части тела. Портос с Фунтиком, оба толстые, большие и неуклюжие, угощали друг друга увесистыми ударами, нисколько не думая о защите. Атосу приходилось как будто хуже других…

И тут я оказался свидетелем маленькой сцены, давшей мне твердую уверенность в победе.

Один из противников Арамиса сумел заскочить ему за спину. Момент был исключительно опасный: удачная подножка — и Арамис пропал бы. Я хотел было крикнуть: «Берегись!» — но тут Портос, угостив Фунтика увесистой оплеухой, с неожиданным проворством обернулся, его толсто подшитый чесанок пришел в соприкосновение с задом противника Арамиса, еще мгновение — и тот с воем полетел в сугроб.

Да, мушкетеры не только дрались, они следили друг за другом, чтобы в нужный момент прийти на помощь. Чистопрудные ребята были сильны своей организованностью, но сейчас они столкнулись с более крепкой организацией. Мы превосходили их дружбой. У нас не существовало ни зависти, ни соперничества, мы были как одно тело. И в этом Чистопрудные уступали нам. Ведь никто не пришел на помощь Лялику, когда я с первого же удара разбил ему нос. Наверное, Гулька в глубине души испытал радость от унижения своего патрона. Значит, мы можем побить их поодиночке. Когда я повернулся к Лялику, он мог прочитать в моих глазах свой смертный приговор.

Я еще раз ударил его, и Лялик не осмелился ответить. Он подпрыгивал в своем коротком пальтишке, дуя на ободранные в кровь пальцы. Я замахнулся.

— Брось! — с хмурой, недетской досадой сказал Лялик и отошел в сторону.

Но мне было мало сломить его физически.

— Чеши! — крикнул я, махнув рукой в сторону бульвара.

Он повернулся и медленно побрел прочь.

— Бегом! — крикнул я.

Он затрусил, вобрав голову в плечи.

— Быстрей! Еще быстрей!

Скрюченная фигура бывшего викинга как-то жалко проплясала в свете уличных фонарей и скрылась за решеткой бульвара.

Я повернулся к дерущимся. Один из противников Арамиса, видимо, тот, что отведал валенка Портоса, покинул поле боя, и Арамис чувствовал себя неплохо. Портос вяло, но уверенно продолжал поединок с Фунтиком. Зато Атосу приходилось туго. Маленький, сухощавый Гулька был дьявольски увертлив, хитер и злющ. Носком кованого сапога он бил Атоса в живот, по голеням, подпрыгивал и головой ударял под подбородок. Длинные руки Атоса бессильно резали воздух. Ему никак не удавалось попасть в Гульку. Настоящий Атос скорее бы умер, нежели попросил о помощи, но взгляд его был красноречивее всяких слов. Наш Атос ни за что не унизился бы до того, чтобы просить о помощи даже взглядом, — он был из тех, кто умрет, не сделав себе никакой уступки.

Я схватил Гульку за воротник.

— Пусти! — хрипло крикнул Атос.

Я понял и отпустил. Но Гулька был сделан из металла более прочного, чем Лялик, — он снова наершился. И тут один из ударов Атоса наконец-то попал в цель. Когда Гулька удирал по переулку, мне казалось, что он продолжает свой полет на скорости, сообщенной ему ударом Атоса.

Не знаю, удалось ли бы нам даже вчетвером разделаться с Фунтиком. Он был как будто слоновой кожей обшит: удары не причиняли ему вреда. Но, обнаружив, что остался один, толстяк совершенно растерялся, обмяк, уронил руки и кончил тем, что разревелся, как теленок. Мы по разу вложили ему для памяти и торжествующе двинулись домой, занимая всю ширину улицы, которая, как и весь мир, принадлежала теперь нам. Мы получили свое первое настоящее боевое крещение.

Теперь нужно было оповестить всю окрестность о нашей победе. На другое утро мы сплоченным строем вошли во двор. Этот строй возник у нас невольно, как только мы осознали себя воинской частью. Впереди я с Атосом — группа атаки, позади Портос и Арамис — группа прикрытия.

Первым, кого мы встретили, был Кукуруза. Мы вовсе не хотели его задирать — это шло вразрез с нашими планами. Но Кукуруза был тяжелый, тупой малый, вечно поглощенный заботой о своем престиже. Он был настолько глуп при всей своей незаурядной силе, что любой плюгавка мог над ним поиздеваться.

Но мы не собирались его трогать. Кукуруза сумрачно взглянул на нас, и, видимо, наш четкий строй вызвал в нем смутное недовольство, словно он узрел попрание каких-то своих прав. Наклонив голову, Кукуруза шагнул вперед и толкнул Атоса в плечо. Не было произнесено ни слова, ни звука, но в мгновение ока треух Кукурузы лежал на крыше винного подвала, валенки зарылись в помойку, а сам владелец вещей сидел в грязном сугробе, выковыривая из ушей снег, соломинки и всякий сор. Мы же четким строем прошествовали по двору, не дав себе труда оглянуться на поверженного колосса.

Вскоре все ребята двора и окрестностей почувствовали нашу новую силу. Одни с увлечением, другие с недоверием, которое мы не пропускали случая рассеять, следили за ростом нашего могущества; до сих пор мы пользовались репутацией скромных мальчиков, которых не стоит большого труда обидеть.

Один Кукуруза не мог усвоить происшедшей перемены. Бедный парень никак не способен был увязать прошлое с настоящим. Однажды ему удалось «поймать» меня одного, когда я возвращался из школы, и залепить мне пару основательных плюх.

— Кукуруза, имеешь! — пригрозил я ему на прощанье и тут же пожалел о своей несдержанности: теперь он будет избегать нашей четверки, и нам не придется с ним поквитаться.

Я плохо знал Кукурузу: он не только не уклонился, он сам полез в огонь…

После экзекуции Кукуруза покорно подобрал свои манатки, но должного урока все-таки не извлек и на следующий же день избил Арамиса. На этот раз он подвергся более суровой каре. Портос при нашей дружеской поддержке не только намял бока Кукурузе, но и зашвырнул его пожитки на крышу дровяного сарая, откуда их ему долго не удавалось извлечь.

— Не трожь ты их, Кукуруза, — уговаривали его другие ребята, — сгубят они тебя совсем. Вон ты уж какой бледный стал.

Ничего не помогало. Кукуруза не мог взять в толк, как могло случиться, что мальчики, которых он поодиночке бьет и которых в прежние времена без труда колотил, всех четверых зараз, стали так жестоко с ним расправляться. Каждый раз он накидывался на нас и, получив свою порцию, долго сидел на снегу, мучительно-тяжко размышляя над происшедшим.

Это был самый расцвет нашего мушкетерства. Но именно с этого момента и началось угасание игры. Причин тому было несколько: наше повзросление, школа, новые книги и картины, рассказывающие о наших сверстниках, советских детях, чьи дела были нам ближе и интересней похождений далеких героев Дюма.

Мы с Павликом учились в одном классе. И вот вскоре после зимних каникул к нам явился один старший товарищ, из пятого класса, и заявил, что годы у нас уже немалые и пора бы подумать о красном галстуке. Красный галстук давно уже был предметом нашей зависти, мы в совершенстве умели его завязывать и знали, что длинный конец означает рабочий класс, короткий — трудовое крестьянство, а узел — нерушимую связь между двумя классами. Но старший товарищ сказал, что одного желания стать пионером мало — галстук надо заслужить. Нам дали три задания: провести подписку на дирижабль среди квартирантов нашего дома на сумму не меньше десяти рублей, собрать мешок бумажного утиля на Главном почтамте, который был шефом нашей школы, и написать стихи в стенную газету «Голос пионера».

Первое и последнее задания мы выполнили не без блеска. Наши друзья пришли нам на помощь. Подписных листов с гербами и штампами у нас было всего два, но мы разграфили листки из тетради и вручили Борису и Кольке. Поскольку их в доме хорошо знали, не возникла мысль о подделке. После этого мы подклеили их листки к нашим. Собранную таким образом сумму мы пополнили собственными сбережениями, разбив глиняные копилки: я — кошку, Павлик — собаку. Общая сумма достигла тридцати семи рублей.

Стихотворение мы посвятили прославленной советской полярной экспедиции, разыскавшей группу злополучных спутников итальянского аэронавта Умберто Нобиле. Писали мы это стихотворение три дня, зато получилось здорово:

Это стихотворение, напечатанное в стенной газете, произвело фурор: вся школа выучила его наизусть. Отсутствие поэтических красот и несколько обидная краткость с успехом окупились актуальностью темы. В то время Чухновский был кумиром мальчишек, среди наших сверстников Чухновских было не меньше, чем Покрышкиных и Кожедубов у ребят поры Отечественной войны.

Оставалось третье задание: сбор бумагоутиля на почтамте. Оно вызывало у нас большие сомнения.

Главный почтамт на Мясницкой казался нам одним из редчайших чудес света. Там все было необычайно. Вертящиеся массивные двери стремились настигнуть тебя и прихлопнуть своей дубовой тяжестью; посредине гигантского зала чернел зев подземелья, уходящего в таинственные недра здания; за деревянными барьерчиками бежали по свистящим вращающимся роликам бесконечные резиновые ленты, на которых, покачиваясь, плыли облитые сургучом пакеты, толстые письма в небывало огромных конвертах: голубых, розовых, синих, красных; там, в зените невообразимой выси купола, куда уносились все голоса и шумы, творилось бесконечное эхо, словно играла таинственная музыка.

Но то, что происходило внутри, за стенами, было еще притягательней. И вот сейчас нам открывалась возможность проникнуть в этот запретный мир, увидеть то, что навсегда останется скрытым от глаз многих тысяч посетителей почтамта. Но как примирить утиль и мушкетерство, голубой плащ, удары шпаги, Старую Голубятню с обрывками старых газет, бумажным сором и пахнущими картофелем мешками?

Одно дело — дирижабль, другое — стихи, которыми не брезгал и знаменитый Сирано де Бержерак.

Мы сделали попытку уклониться: мы попросили заменить нам это задание каким-нибудь другим, например собрать деньги еще на один дирижабль. Но старший товарищ дал мне суровую отповедь:

— Сбор утиля — одна из главных задач на данном этапе. Из утиля делаются машины, станки и даже велосипеды. Бумага-мусор перерабатывается снова на бумагу. А бумага, как вам известно, идет на тетради, которых не хватает и малышам, и даже пятиклассникам. Так что мы обязательно должны вас проверить на этом важнейшем участке.

Что оставалось делать? С одной стороны, красный галстук, утренний сбор по сигналу серебряного горна, принадлежность к лучшему отряду школьников, заманчивая работа, с другой — затянувшаяся игра, первую тесноту которой мы начали ощущать, словно не в меру узкую одежду. Ранним мартовским утром, когда воздух был студен и сумрачно белес, мы с Павликом, запасшись двумя мешками, отправились на почтамт. По улице мимо плачущих капелью стен, подняв воротники, спешили на работу люди. И мы невольно приноравливались к их шагу, впервые в жизни ощутив себя тружениками.

На углу Кривоколенного переулка нас поджидал опрозрачневший от изморози Николай. Он прижимал к животу огромную кипу каких-то бумаг. Опасаясь, что нам не набрать по полному мешку утиля, Колька похитил из отцовской библиотеки комплект журнала «Нива», присоединив к нему целый ворох своих рисунков. Мы с благодарностью приняли рисунки, а «Ниву» решили отложить, чтобы после посмотреть иллюстрации. Колька проводил нас до почтамта и был свидетелем того, как здоровенный дядя в толстой шинели пожарника, приблизив к носу наши пропуска, буркнул: «В порядке!» — и отодвинул свою массивную фигуру от крошечной дверки, над которой мигали красные электрические буквы: «Служебный вход»…

А через две недели мы стояли на сцене физкультурного зала в ряду наших одноклассников, красные от волнения, как галстуки, которые держал в руке старший товарищ, и, стремясь перекричать друг друга, старательно выговаривали:

— «Я… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации… торжественно клянусь…»

После этого я не то чтобы охладел к игре, но уже не с прежним безоблачным чувством натягивал на себя мушкетерский плащ. Окончательный же удар мушкетерство получило с иной, совершенно неожиданной стороны.

С некоторых пор я стал замечать какую-то перемену в Портосе. Он по-прежнему довольно исправно нес свою мушкетерскую службу, но делал это словно по обязанности, не вкладывая в игру живого сердца. Несколько раз я заставал Бориса о чем-то беседующим с Колькой. Вернее, Борис рассказывал, жестикулируя с несвойственной ему горячностью, а Колька слушал с открытым ртом. При моем появлении Борис круто замолкал и начинал улыбаться, как человек, захваченный какими-то своими приятными мыслями. Все это не могло укрыться от меня, но я делал вид, что ничего не замечаю. Наша дружба не позволяла мне понуждать Бориса к откровенности. В глубине души я не терял надежды, что он сам откроет мне свой секрет. Так оно и случилось.

Как-то вечером мы были в сборе и поджидали Бориса, запоздавшего более обыкновенного. Мы не начинали игры и тихо злились на нашего слишком неторопливого друга. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился Борис. Но то не был наш привычный Портос. Его добродушное лицо с пшеничными бровями потонуло под старым, источенным молью красноармейским шлемом с высокой остроконечной шишечкой. Посреди шлема, над крошечным козырьком, горела пятиконечная кумачовая звезда, пришитая черными нитками. На бедре Белобрысого висела кобура из потрескавшейся темной кожи.

— Боец второй кавалерийской бригады Котовского Лабутин, бывший Портос! — отрекомендовался он, лихо отдав честь.

Впечатление было потрясающим. Даже Арамис-Колька, посвященный в Борькину затею, был поражен его великолепием. Он понюхал кобуру и нашел, что она «пахнет порохом», затем, став на цыпочки, потрогал шишечку шлема.

— Настоящая! — дал он свое заключение.

— Где ты все это стащил, Белобрысый? — Зависть против воли прорвалась в моем вопросе.

— Зачем стащил! — солидно ответил Борис. — Мне отец отдал. Он у меня сам служил в Красной гвардии.

Я и прежде не представлял себе, что можно уважать человека больше, чем мы уважали старика Лабутина, когда он на красном, бешено звенящем, мечущем голубую искру трамвае подкатывал к остановке у Армянского переулка и круто тормозил на самом углу. Каждый мальчик нашего двора считал себя осчастливленным, если в ответ на истошное «здравствуйте, дяденька!» старый вагоновожатый подмигивал зеленым под рыжей ресницей глазом. Но теперь наше уважение перешло в поклонение. Как выяснилось, он был не просто бойцом, а самим каптенармусом.

— Ну, уж это ты загнул, Белобрысый! — воскликнул Колька, на которого звучное слово «каптенармус» произвело необычайно сильное впечатление.

Белобрысый поклялся, что говорит святую правду.

Этот день и последующие за ним воспринимались мной так, словно стены моей комнаты, сдвинутые с места какой-то чудодейственной силой, начали расширяться, что-то кроша на своем пути, открывая новые, неизведанные миры и просторы, от которых спирало дыхание.

Мало того, что в квартире у нас оказался настоящий живой герой, мало того, что Белобрысый, смело отбросив мушкетерский плащ, предстал перед нами в скромном, но блистательном обличье красного бойца, мы и сами, поддавшись обаянию нового героизма, хотели, чтобы он повел нас в этот, пока лишь ему одному принадлежащий, мир.

Вскоре нам стала ясна вся картина превращения Портоса. На детском утреннике в кинотеатре «Маяк» — «самой плохой кинушке в Москве», как сообщил нам не без гордости, — он увидел фильм «Красные дьяволята» про необыкновенные приключения трех ребят: Мишки, Дуняши и негра Тома, которые вместе с Красной армией сражались против банды страшного атамана Махно.

Какие только штуки не выделывали они с махновцами! То переодетая Дуняша проникнет в главный штаб махновцев и похитит портфель с важными документами. То Мишка-следопыт прищемит вагонной дверью голову преследовавшего его махновца. То негр Том притворится убитым и тем завлечет в засаду целый обоз белобандитов. То натрут скипидаром зад самому батьке… Картина настолько понравилась Борису, что он решил сам вступить в ряды Красной гвардии.

— Это что — мушкетеры! — увлекшись, говорил он. — Только и знали, что шпагами тыкать да бургундское дуть. А здесь… как Дуняшу бандиты в плен возьмут!..

Это было, конечно, кощунство, которое в прежние дни наверняка стоило бы Портосу хорошего удара шпагой в грудь, но сейчас я только спросил:

— А она что?

— Дуняша? Молчала как мертвая. Ей Махно велел пятки огнем жечь, а она молчит. Ей уголья раскаленные в пальцы суют, а она молчит.

— Ну, а после?

— А после ее негр Том спас. Он на ней вроде как женится.

Это нам не понравилось: жениться считалось стыдным, и мы не любили, когда герои женились. Поэтому Борис поторопился добавить:

— Это уже в самом конце. А так — здорово!

— Вот бы сходить на эту картину! — мечтательно сказал Колька.

— Очень свободно! Только там сейчас «Жизнь за жизнь» идет, страшная заграничная буза, где все время целуются. Я завтра сбегаю узнаю, когда будет детский утренник.

— Ладно, значит, решено, — сказал я. — А покамест… — И я потянулся за шпагой.

Ни один из моих друзей не последовал моему примеру.

— Ну их, мушкетеров! — досадливо и небрежно отмахнулся Борька.

— Полегче, Белобрысый! — Я почувствовал, как похолодели мои щеки.

— А ты знаешь, кто такие мушкетеры? — ошеломил он меня неожиданным вопросом.

— Как — кто такие? Герои, солдаты.

— На-кось! Это жандармы!

Жандармы?! Нам в школе много рассказывали про царских жандармов, и я не знал более бранного слова, чем «жандарм». Как могли быть жандармами эти веселые храбрецы, рубаки, герои? И все же я почему-то сразу поверил, что он говорит правду. Мне показалось, что золотое шитье на моем плаще поблекло.

— Врешь ты все, Белобрысый…

— Вот и не вру. Мне отец сказал.

С этим авторитетом нельзя было спорить. Я медленно общипывал страусовое перо на шляпе.

— Они и на войну-то почти не ходили! — с торжеством продолжал Белобрысый. — А были телохранителями у царя. Тело его хранили.

— Это верно, — тихо подтвердил Павлик, который много читал и не говорил ничего такого, чего бы не знал наверняка.

Любимые герои навеки потускнели в моих глазах. Я чувствовал себя обманутым. «Нет, — говорил я себе, — может быть, мушкетеры и были жандармами, но только не Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян». И все же мое пионерское сердце не позволяло мне рядиться в обличье пусть и невсамделишных, но все же жандармов. В этот вечер мы не играли…

А ночью я безжалостно перекроил мушкетерскую шляпу в остроконечный красноармейский шлем. Но я ничего не сказал об этом друзьям до того дня, пока мы не пошли смотреть «Красных дьяволят».

В воскресенье, купив по полтиннику билеты, мы переступили порог кинотеатра «Маяк», находившегося возле Чистых прудов в переулке.

Крошечный зал фойе был полон ребят. Были здесь Девятинские, златоустинские, несколько Чистопрудных, которые, завидев нас, стали перешептываться, но не предприняли никаких враждебных действий. Борис, чувствовавший себя старожилом, уговорил нас пойти посмотреть на макет винтовки из папье-маше. В макет была вделана электрическая лампочка, от которой шли два провода. Надо было присоединить один провод к металлической кнопке на какой-нибудь части винтовки, а другой — к такой же кнопке в списке частей. Если правильно угадаешь название части, лампочка зажигается. Правда, лампочку давно вывинтил кто-то из чистопрудных, но мы поверили Борису на слово. В это время билетерша объявила, что в фойе состоится лекция.

— Давайте быстренько вон к тому столу. Да не шумите, а то мы не покажем вам сеанса…

— Не стоит ходить, это необязательно, — отчего-то покраснев, стал убеждать нас Борис.

Но нам хотелось испытать все удовольствия утренника.

Мы смешались с толпой, окружавшей крытый кумачом столик и сидящую за ним лекторшу, пожилую женщину в роговых очках на красноватом пористом носу. Лекторша с трубным звуком высморкала свой похожий на губку нос, нагнулась и вытащила из-под стола большие листы картона. На картоне были нарисованы огромные черви с хоботом и голые люди со вскрытыми внутренностями. Лекторша отобрала картоны с червями и подала их одному из Чистопрудных.

— Посмотрите и передайте товарищам, — сказала она. — Это бациллы заразных болезней, увеличенные в несколько миллионов раз.

Чистопрудный хмуро и недоверчиво ухмыльнулся и через голову передал картон стоявшим позади.

— Ну, ребята, — добрым голосом начала лекторша, — сегодня мы с вами побеседуем о туберкулезе.

Конечно, мы очень скоро поняли, почему Белобрысый пытался нас удержать от этой лекции. Но в этой пытке скукой была своя приятная сторона: тем более заманчивым казалось ожидавшее нас впереди наслаждение.

Остальная аудитория томилась не менее нас, но почему-то никто не расходился. Чистопрудные ребята деловито переговаривались, менялись свайками и большими стертыми пятаками для игры в расшибалку. Когда же лекторша заговорила о вреде курения для легочных больных, Чистопрудные дружно потянули из карманов измятые пачки «Басмы». Хотя из предосторожности курили в рукав, скоро и лектор и аудитория потонули в голубых вонючих клубах дыма. Надтреснутый звонок неожиданной радостью вторгся в унылую атмосферу фойе. Все рванулись к дверям, и жалобно из-за дымовой завесы звучал голос невидимой лекторши, умолявшей вернуть ей «бациллы».

Предводительствуемые Борисом, мы в числе первых проникли в зал и заняли отличные места у самого экрана. В наше время передние места считались самыми почетными. Экран в этом кинотеатре заменяла плохо побеленная стена, на которой каждый раз после очередного разрыва пленки возникал световой квадрат. Но никто не обращал внимания на такую мелочь, так же как и на частую штриховку, косо резавшую кадры, как будто все действие фильма происходило под дождем, на перевернутые надписи и радужные блики от неровностей стены. Все это принадлежало кино, а мы не помнили, что находимся в кино. Мы были включены в происходящее на экране, мы были полноправными участниками всех приключений маленькой компании. Лишь на другой день смогли мы говорить и спорить, что кому больше понравилось: история ли Дуняши, наскипидаренный ли Махно или глупый бандит, дующий самогон через клистирную трубку.

Все сплошным потоком вошло в душу, достоверное и близкое, как сама жизнь.

Наверное, это был очень хороший фильм, если он мог так захватить все поколение моих сверстников. В нем была правда дружбы, правда больших и добрых человеческих отношений, и в этой главной правде исчезала неправдоподобность отдельных ситуаций, наивность и примитивность многих сцен.

Когда зажегся свет и публика повалила к выходу, Борис сказал, чтобы мы не двигались с места.

— Сейчас второй сеанс будет. Останемся.

Мы беспрекословно подчинились его авторитету. Я заметил, что несколько Чистопрудных и златоустинских тоже остались в зале. Борис объяснил, что надо делать. Когда станут проветривать зал, мы спрячемся между рядами, а затем спокойно займем свои места. Минут через десять перед нами снова замелькали знакомые лица, снова под громкий смех махновец тянул самогонку через клистирную трубку.

Мы вышли из «Маяка» около шести часов вечера, когда кончился последний, пятый по счету, сеанс для детей и началась демонстрация заграничной бузы с поцелуями.

А затем мы собрались в большой, заставленной кроватями комнате Бориса. За столом, крытым клеенкой, сидел сам вагоновожатый с поднятыми на лоб очками и рассказывал нам о своем боевом прошлом.

Хотя вскоре выяснилось, что звучный титул каптенармуса, или каптера, как говорил Лабутин, означает всего-навсего кладовщика, ореол славы, окружавший его в наших глазах, нисколько не померк. Он знал все и про Махно, и про Петлюру, он видел в глаза самого Буденного, и комбриг Котовский пообещал однажды «посадить его на губу» за непорядки на складе. Когда же он стал рассказывать о том, как в бою под Гуляй-полем, когда в ротах осталось не более десяти штыков, он взял винтовку и занял место в поредевшей цепи стрелков, мы побледнели от восторга и острой зависти к Белобрысому.

— А вы много беляков подстрелили? — спросил Колька.

Я почувствовал, что слова «посадить на губу», «беляки» начинают Колю пьянить, как не пьянили прежде даже «бургундское» и «анжуйское».

— Не считал, — пряча улыбку под рыжими пушистыми усами, ответил вагоновожатый.

На другой день был организован отряд красных партизан имени Лабутина-отца. Командиром из уважения к прошлым заслугам был избран я, комиссаром — душа дела, Белобрысый. Колька стал во главе разведки, Павлик принял штабную работу, а за нашей спиной выстроилась колонна бесстрашных, лихих, горячих, воображаемых бойцов.

Впрочем, наша армия недолго оставалась абстрактной. Игра наша, изменив своему комнатному характеру, вышла на улицу, во двор, и скоро отряд насчитывал десятка два боеспособных штыков.

…Однажды Борис пришел сильно озабоченный.

— Знаешь, что отец намедни говорил? Он говорил, что красные партизаны громили помещичьи усадьбы и уничтожали частных собственников.

— Это какие частные собственники? — спросил юный Колька.

— Ну, которые сами чего имеют, а другим не дают. Капиталисты, в общем…

— Так ведь теперь нет капиталистов, Белобрик, — заметил Павлик.

— Как нет? А Чистопрудные? Сами имеют пруд, а разве кому дадут пользоваться? Самые настоящие капиталисты.

— Неужели ты хочешь… — начал Павлик, но остановился и побледнел, пораженный величием идеи Бориса.

— Факт! Насовали же мы им в Телеграфном. Надо только ребят побольше собрать.

Так возник дерзкий план, который должен был положить предел могуществу Чистопрудных. Но организовать ребят оказалось делом нелегким. Страх, внушаемый Чистопрудными, был слишком велик. Сама идея принималась с восторгом: еще бы, сломить Чистопрудных, сделать пруд достоянием мальчиков всего района — что может быть лучше! Но когда речь заходила об исполнении, огонь разом потухал: нас слушали вежливо, но холодно.

Бежали дни, а мы по-прежнему проводили время в горячих, но бесплодных маневрах: штурмовали винные подвалы, пугая огромных битюгов, брали приступом помойку, рассеивались, сосредоточивались, наступали, оборонялись — словом, осваивали стратегию и тактику партизанской войны. Но наша главная, заветная цель оставалась все так же далека. И совершенно неожиданно мы получили серьезную поддержку в лице… Кукурузы.

Случилось это так. Как-то после очередного столкновения с Кукурузой, когда мы готовились подвергнуть его обычной процедуре, нас остановил Борис.

— Ты кого трогаешь? — обратился он к Кукурузе, который стоял набычив шею и сжав кулаки. — Ты красных партизан трогаешь. Буржуй ты, больше никто! — И Борис повернулся к нему спиной.

У Кукурузы побелели суставы пальцев — так сильно он их сжал.

— Но-но!.. Ты… За буржуя в морду дам…

Борис спокойно посмотрел на Кукурузу.

— А как же тебя еще назвать? Только буржуи так себя ведут. Тут красные партизаны, командир вот, комиссар, начальник штаба, а ты лезешь.

— А я почем знал, — хмуро, но с заметным смущением пробормотал Кукуруза. — Я слыхал за вас, что вы какие-то мушкадеры.

— Темнота! — с сожалением покачал головой Борис. — Мало ли что было! А сейчас мы за уничтожение буржуев во всем мире. Слушай-ка, — сказал он, словно что-то сообразив, — до тебя дело есть…

Обычно все важные дела нашего дома разрешались в укромном месте за помойкой. Там, сидя на горячей от солнца крыше дровяного сарая, мы и рассказали Кукурузе о своем плане свержения Чистопрудных. Узнав, что дело идет о Чистопрудных, Кукуруза оживился:

— Я Чистопрудных завсегда бью…

— Постой, — остановил его я. — Бить-то бьешь, а на пруд ты пойти можешь?

Кукуруза хитро улыбнулся.

— Что я, рыжий? Побьют…

— А ведь охота рыбки подергать, купнуться?

— Факт, охота!

— А раз охота, набирай отряд. Мы им партизанскую войну объявим. Тебя назначаем командиром бригады.

— Командиром! — во весь рот ухмыльнулся Кукуруза. — Командиром — это можно…

Весть о том, что могучий Кукуруза примкнул к нашему движению и сам ведет полк, с быстротой ветра облетела весь двор. В нас верили как в организаторов, но лучшей гарантией успеха являлись для всех крепкие кулаки нашего богатыря. Мы быстро составили ударную группу в составе пятнадцати человек. Почетным командиром был поставлен Кукуруза, но если б группе пришлось вступить в открытый бой, подлинный руководителем стал бы назначенный к нему комиссаром Портос. Дело в том, что мы вовсе не рассчитывали сломить Чистопрудных силой. Побей мы их хоть дважды, все равно мы не гарантированы от того, что они не вернутся к прежним повадкам. И группу бойцов мы думали использовать на самый худой конец.

Дело было уже к лету. В намеченный день мы запаслись удочками и отправились на Чистые пруды. Приближаясь к Покровским воротам, мы обнаружили, что кроме пятнадцати бойцов за нами следует еще десятка два сочувствующих; не рискуя принять непосредственное участие в боевых действиях, они не прочь были насладиться плодами победы, если таковую дарует нам Небо.

Не доходя до Чистых прудов, наш отряд рассредоточился, чтобы скрыто занять оборону в районе кинотеатра «Колизей». Мы же четверо, с удочками на плечах, двинулись к пруду. На скосах водоема — зеленая трава. Вода голубая, чистая, посередке, где рябь, то и дело короткие взбрызги: караси выпрыгивают из воды в погоне за мошкарой. Нигде не чувствуется приход лета так ясно и радостно, как близ воды.

На зеленом откосе, с удочками в руках, нежились под лучами нежаркого апрельского солнца Чистопрудные рыболовы. Самое лучшее место для ловли было у разрушенных мостков. Там, под навесом липовых ветвей, в тенистой заводи, клевало особенно хорошо.

Мы перелезли через ограду и подошли к теплушке. Шесть или семь Чистопрудных внимательно следили за поплавками, покуривая «Басму» и тихонько переругиваясь. Был среди них и наш знакомец Гулька. Рядом с ним стояло ведерко, где между черными запятыми пиявок плескался настоящий карась.

— А ну-ка подвинься, браток! — сказал Колька, разворачивая леску.

Гулька поднял голову. Он побледнел, как только может побледнеть галчонок. Лицо его скривилось гримасой боли и страдания.

— Пусть себе ловит, бог с ним, — тихо сказал Борис.

Я взглянул на Павлика — тот потупил голову. Как всегда, все решил жест. Гулька как-то слабо, по-женски замахнулся и хлопнул Колю по груди. Это было движение не столько злобы, сколько отчаяния. Коля равнодушно взглянул на Гульку: он принял его жест, как простую помеху, словно сучок зацепился за одежду. Он поднял ногу — и драгоценная банка с пиявками и настоящим, еще живым, карасем полетела в воду.

Чистопрудные смотали удочки.

Мы заняли их место. Сочувствующие перелезли через решетку, но все же не решались приблизиться к пруду. Наши лески описали сияющие дуги и ушли в воду, поплавки запрыгали против волны. И все же ни наши друзья, ни наши враги не считали вопроса исчерпанным. Оглянувшись, я увидел, что Чистопрудные собираются в подворотне ближайшего дома и словно ждут чего-то.

И вдруг я понял: надо хоть что-нибудь выловить, ну хотя бы жалкого карасишку, хотя бы пиявку. Мелкая рябь тревожила поплавки, поваживала лески, но мы не поддавались на обман. Мы ждали того короткого вздрога тонкого конца удилища, который единственно служит верным сигналом удачи. Но его-то и не было.

— Клюет! — закричал Колька.

Машинально я выдернул удилище, еще не поняв даже, что клюет у меня. На крючке висела большая черная пиявка, она медленно извивалась, тускло отсвечивала зеленым.

— Ох и здорова!.. А жирна!.. — зазвенели вокруг нас голоса.

То, чего одни ждали с нетерпением и надеждой, а другие со злобой и злорадством, свершилось. Мы были окружены целой толпой наших ребят. Пиявка решила все. В какой-то миг весь берег усеялся рыболовами, замелькали удочки, сачки. И вот уже какие-то смельчаки отплывают в далекое странствие на старой, рассохшейся плоскодонке.

Свершилось!.. Мы нарочно прошествовали мимо подворотни, где сгрудились Чистопрудные. Я нес свою удочку, как знамя, на крючке дрожала, истекая чем-то мутным, черная жирная пиявка. На нее смотрели все Девятинские, все златоустинские ребята, делегаты от Спасоглинищевского и Космодемьянского; на нее смотрели все мальчишки нашего района как на верный и прочный залог освобождения. Бессильные слезы лились из глаз Чистопрудных, сгрудившихся в темной подворотне. Ведь я уносил не пиявку — я похитил их славу, силу и честь!

Великая цель была достигнута без всякого кровопролития, а запоздалая драка, которую все же затеял Кукуруза с Чистопрудными, была нужна только ему.

…В скором времени мне пришлось на год расстаться с моими друзьями. Отец, работавший в ту пору под Мурманском, что-то жаловался на здоровье, и мы с мамой уехали к нему.

Вернулся я в тридцать шестом году. Вернулся и нашел пейзаж моего детства сильно изменившимся. В Сверчковом переулке, на месте пустыря с торчащими кое-где чахлыми, обглоданными дубками, носившими громкое название Абрикосового сада, стояло большое кирпичное здание школы. Такое же здание поднималось на месте старой церкви, распространявшей запах ладана — запах бабушкиного сундука — по всему Армянскому переулку. Даже самый дом наш изменился: он стал выше на два этаже и сменил свой сиротский серый цвет на ярко-голубой. На дворе играли в «Чапаева» незнакомые мне ребята, и, лишь приглядевшись к самому «Василию Ивановичу», я обнаружил, что черты его мне знакомы. Это был брат одного из участников Чистопрудного похода, в те времена желторотый птенец. Я остро почувствовал всю длительность своего отсутствия и испугался, что мои друзья не узнают меня и я не узнаю моих друзей.

С сильно бьющимся сердцем направился я к Кольке. Я выбрал Кольку, потому что он был самым легким и отзывчивым, настоящий барометр дружеских отношений. На лестнице знакомо запахло кошками, я немного приободрился.

— Но пасаран! — таким восклицанием встретил меня Колька.

И, хотя я ожидал иных слов встречи, я обрадовался. Я понял, чем сейчас живут мои друзья. Своим восклицанием Коля как бы открывал мне двери в свой новый мир и вместе с тем проверял меня, по-прежнему ли я с ними.

— Конечно, не пройдут, — ответил я. — Наши заняли Уэску, в Астурии дела тоже неплохи. А горняки подходят к центру Овьедо…

Колька с чувством пожал мне руку.

— Эти сволочи захватили Ирун, но я уверен: наши не дадут им закрепиться.

Он подошел к висящей на стене огромной карте Испании, истыканной флажками.

— Я хорошо придумал, что надо делать. Если наши начнут наступление из Гвадалахары…

— Да не в Гвадалахаре дело! — раздался знакомый, но с непривычными басовыми нотками голос, и в комнату вошел очень вытянувшийся, с черным пробивающимся усом Павлик, а за ним менее изменившийся, только ставший чуть не вдвое больше, белобрысый, голубоглазый Борис…

До глубокой ночи засиделись мы у нашего друга. И хотя внешность, повадки, интересы моих друзей стали иными, мы за один вечер наверстали целый год. Мы шли по одной дороге и потому словно не разлучались.

Мать Кольки уже несколько раз кричала нам из другой комнаты, что пора расходиться, но мы, каждый раз лишь на минуту сбавив голос, продолжали нескончаемые разговоры.

Колька по молодости лет всерьез помышлял о том, как бы пробраться в Испанию и вступить в Интернациональную бригаду.

— Он познакомился с дочкой генерала Лукача — Талочкой, — объяснил мне Борис. — Она обещала написать отцу, чтоб он вызвал Николая.

— Я бы не советовал Коле сейчас воевать, — с серьезным видом заметил Павлик. — Он находится в положении Сирано де Бержерака, для которого всякая рана была бы смертельной.

— Почему?

— Потому что он состоит из сплошного сердца.

Впервые на моей памяти Колька покраснел.

Мы расходились, когда над Москвой занялась заря. Переулки были пустынны и облиты розовым. Цвели липы, а казалось, что нежный медовый аромат источают стены домов. Глубоко, всей грудью, вобрав воздух, Павел сказал:

— Я хотел бы стать солдатом до самой последней войны.

…Последующие годы мы виделись значительно реже, чем в пору детства. Наши жизненные пути разошлись: у каждого появились свои интересы, свои надежды, а порой и тревоги, о которых не расскажешь даже самому близкому другу. Но это не значит, что ослабли связующие нас нити. Каждое более или менее значительное событие в жизни одного из нас как-то само собой собирало всех вместе. Так было после поступления моего и Павлика в медицинский институт, вступление Бориса, а затем Кольки в комсомол. Так было и после больших неудач, вроде провала Павлика в четвертый раз по анатомии, когда стало ясно, что ему не удержаться на медфаке; так было после провала моего первого сборника рассказов и после того, как Борис, работавший бригадиром, уступил первенство другой бригаде. Так было и в месяцы суровой войны с Финляндией, когда Павлик должен был уйти на фронт с добровольческим лыжным батальоном московских студентов, но сломал ногу во время тренировки и не попал на фронт. Мы никогда не занимались соболезнованиями. Мы высмеивали пострадавшего, издевались над его неудачей, и это действовало куда благотворнее, чем жалкие, расслабляющие слова утешения. Неудача сразу становилась маленькой и преходящей, впереди зрилась огромная, серьезная жизнь, на которую не падало никакой тени от коротких, нестрашных бед настоящего.

Перед Отечественной войной мы виделись еще реже. Помню одну нашу встречу по случаю того, что Павлик, перешедший в Театральный институт, удостоился похвалы Леонидова. Благородный, добрый, необыкновенно сдержанный, Павел с легким волнением, которое мы наблюдали у него впервые, рассказал, как, вонзив в него бледный пулевидный глаз, великий актер сказал: «Черт возьми, из вас, молодой человек, выйдет толк!» Это была редкая похвала в устах Леонидова, и мы поняли, что наш дорогой, привычно неудачливый Павлик обрел наконец точку приложения той упрямой душевной силы, которая вела его сквозь все неудачи, а нас заставляла верить в большую его судьбу.

В последний раз мы встретились 22 июня 1941 года. Мы знали, что это будет последняя наша встреча. Мы сошлись в верхнем зале кафе «Метрополь». На этот раз пили мы не воображаемое, а настоящее, хотя и очень плохое вино. В этот день в одном тонком журнале был опубликован мой первый рассказ. Появление его должно было стать для меня началом новой жизни. Да, в этот день началась новая жизнь, но не для одного меня и совсем не так, как мне мечталось. Отправляясь на свидание, я захватил с собой журнальчик. Во всем огромном мире было только три человека, которым сегодня еще был нужен этот жалкий, запоздавший на целое столетие рассказ.

Мы все знали, для чего собрались. Павлик опередил нас: мы это обнаружили, как только он снял старую фетровую шляпу с обвисшими полями. Странно маленькая, круглая, выбритая до синевы голова Павлика избавила нас от многих лишних слов. Он уезжал через три-четыре дня. Коле, только что окончившему десятилетку, предстояло идти на действительную службу, он уже прошел все комиссии и сейчас был озабочен лишь одним: в какой род войск проситься. Борис работал бригадиром на оборонном заводе и мобилизации не подлежал. Но его брат, командир пехотного полка, обещал похлопотать, чтобы Бориса отпустили с ним. Самое двусмысленное положение было у меня. По странной иронии судьбы былой зачинщик всех битв и стычек был… признан негодным к военной службе.

Но я знал, что все равно буду там же, где и мои друзья, знали это и они. Мы сидели, пили очень плохой портвейн, который казался нам столь же прекрасным, как старое бургундское наших детских лет. Улыбнувшись, маленький Коля встал.

— Налейте мне еще вина, я хочу сказать тост! Давайте так воевать, как будто мы все вместе. Ведь вместе были непобедимы — помните Чистопрудных?

— И давайте не писать друг другу писем до конца войны, — сказал Борис.

— Почему?

— Нешто вы не помните: когда у нас кто-нибудь заболевал… ну, в общем, выбывал из строя… у остальных игра не клеилась?

Мы замолчали. Тень вечности скользнула над нашим столом. У Бориса детски дрожали пухлые губы. Павел опустил голову, он мог многого добиться в жизни, но, беспощадный к себе, он не ждал пощады от судьбы.

Поздно ночью мы вышли из кафе. Война лишила город замкнутости, улицы превратились в дороги, дороги вели в ночь. В ночь ушли мои друзья. Но перед тем я в последний раз увидел их лица в отблеске электрического разряда, выбитого дугой какого-то заблудшего трамвая. В коротком призрачном сиянии, бледном и странном, как в рентгеновском кабинете, их лица предстали мне словно выбитыми на медали какого-то несуществующего, холодного и легкого, металла.

В октябрьские дни я со студенческим ополчением шагал по Волоколамскому шоссе. В нагрудном кармане гимнастерки лежали ненужные теперь гражданские документы: паспорт, студенческий билет и свидетельство о негодности к военной службе…

Я надолго потерял из виду моих друзей. Уже после роспуска студенческого ополчения, когда я, все-таки оставшись в армии, был произведен в офицеры, до меня дошли смутные слухи, что Колька отправлен на один из северных фронтов. Он окончил полковую школу в звании младшего сержанта и получил назначение в лыжный ударный батальон.

Я возвращался на попутной машине из Селищева, военного городка аракчеевских времен, лежащего на берегу Волхова. Мы только что перебрались через реку, и наша полуторка, гремя разболтанными болтами, кашляя и задыхаясь, стала карабкаться по береговому откосу, когда навстречу нам вышли лыжники-автоматчики. Из-под круглых зеленых касок глядели усталые мальчишеские лица. Очень новые, с необмявшимися воротниками шинели, необстрелянное оружие за спиной, блестящие, как зеркало, шанцевые лопатки, не отрывшие ни одного окопчика, говорили о том, что эти автоматчики — молодые бойцы пополнения. Маршевый батальон не держал строя, и многие из автоматчиков ложились на снег для короткой передышки: кто — ничком, кто — свернувшись калачиком. Иные жадно, горстями запихивали себе в рот пушистый, сухой снег. Но были более выносливые или более упрямые. Согнувшись и не глядя по сторонам, они упорно шагали обочь дороги с лыжами на плече.

Промчалась штабная «эмка». Сзади нее, привязавшись ремнем к буферу, несся, присев на корточки, молодой лыжник. Вслед ему полетели веселые выкрики и шутки: забавная его выдумка как будто вернула бодрость уставшим паренькам. Они сдвигали на затылки глубокие каски, чтобы полюбоваться на своего лихого товарища.

Проносясь мимо нас, боец поднял голову, и я узнал беспечное, нежное, с чуть монгольским разрезом глаз, красивое, дерзкое, дорогое лицо Кольки. Я что-то заорал и на ходу вывалился из кузова.

Штабная машина быстро удалялась к Волхову. Размахивая руками и крича во все горло, я бежал следом за ней, Коля приподнялся, я чувствовал: он силится меня разглядеть, но расстояние между мной и машиной быстро увеличивалось. Лыжники провожали меня удивленными взглядами. Я выбежал на берег Волхова, когда машина уже подпрыгивала на досках моста.

Впереди лежал замерзший, в черных полыньях Волхов. Правый берег тонул в сумерках, а наш как-то печально светился, словно по его откосам расстелили бледные ризы. Никогда не забыть мне щемящей тоски закатов Приволховья. Казалось, что солнце, исчерпав свою скудную, бедную силу, навсегда прощается с землей, медленно и блекло навек умирает день…

Резкий, гортанный крик команды заставил меня очнуться. Уже весь батальон собрался на краю обрыва, и вот первый автоматчик, словно пущенный из пращи, сорвался и понесся под откос, взметая снежную пыль. За ним второй, третий… Один за другим лыжники стрелой неслись к реке, в воздухе мелькали палки, синие колеи на снегу сплетались в сложный узор. Вот уже первый лыжник петляет между черными ямами полыней, и, настигая его, мчатся десятки других юных автоматчиков. И уже нет здесь усталых детей — здесь быстрые, собранные в комок, устремленные вперед солдаты наступления. Противник был далеко, за ледяными валунами правого берега, за редким, как расползшийся шелк, иссеченным снарядами лесом, но мне казалось, что стремительное движение этих лыжников не кончится, пока они не достигнут сердца врага. И мне стало менее грустно при мысли о том, что Колька находится среди настоящих людей.

О судьбе моих товарищей я узнал, вернувшись после контузии зимой сорок третьего года в Москву.

Дома меня ждало письмо от Бориса. Он писал: «Я стал такой злой и упрямый, а мне все злости мало. Хочу знать все про вас: кто живой, а кто пал от руки фашистов, чтоб и за эти жизни взять с них ответ». Я написал Борису, что знал.

Павел пал в боях за Москву. Его имя значилось в коротенькой заметке Информбюро. Там сообщалось об упорном бое, разгоревшемся в селе Н. между группой советских бойцов во главе с младшим лейтенантом Аршанским и ротой немецких автоматчиков. Советские воины, отрезанные от своей части, засели в здании сельсовета и в течение нескольких часов отражали атаки немцев. В конце концов немцам удалось поджечь деревянное строение. Советские воины предпочли погибнуть в огне, нежели сдаться в плен.

Заметка была написана в обычном тоне: кратко, сухо, без подробностей. Но я, для которого младший лейтенант Аршанский был соратником по Чистопрудным боям, очень хорошо представил, как все это происходило. Да, вот о таких, как Павел, разбился характер новоявленных тевтонов.

О судьбе Коли я узнал несколько позже. Оказалось, он никогда не был на Волховском фронте. Он погиб у Ильменя. В один из московских госпиталей прибыл его товарищ, однокашник, который был с ним в последнем бою. И последнее, что он видел перед тем, как его ранили, был Николай, тащивший на спине раненого товарища.

Мать Николая, пришедшая вместе со мной в госпиталь, спросила почему-то раненого, видел ли он лицо Николая в этот момент? «Нет, — сказал тот, — товарищ, которого тащил Николай, был очень велик и грузен. Коля так согнулся под тяжестью его тела, что лицом едва не касался снега».

Коля был маленьким и тщедушным. Я помню: сумка с провизией или туго набитый ученический портфель казались ему немалой тяжестью, и он поминутно перекладывал ношу из руки в руку. Я бы нисколько не удивился, услышав о самом невероятном его подвиге. Его беспечной дерзости хватило бы на любое отважное деяние. Но рассказ раненого поразил меня: то, что сделал Николай, было сверх его физической силы.

Иначе сложилась судьба Бориса. Он прошел до конца весь беспримерный путь русского солдата. Убитый под Ельней, он воскрес под Молодечно. Он брал Варшаву и, оплаканный матерью в дни штурма Кёнигсберга, прислал ей весть из-под Кюстрина. Четырежды раненный, дважды контуженный, дважды объявленный погибшим, он брал Берлин, и не его вина, если он не был в числе тех, кто поднял знамя над горящим рейхстагом.

Он долго служил в оккупационных войсках в Германии и вернулся в Москву лишь через несколько лет. Мы встретились, мы любили друг друга, как встарь, но дружбы не получилось — слишком звонка была пустота, оставленная теми, ушедшими.

 

Почему я не стал футболистом

Подобно всем футболистам, я начинал с тряпичного мяча, который мы гоняли в подворотне, соединяющей два двора нашего громадного московского дома. До чего же трудно придерживаться истины, даже в самых незначительных обстоятельствах, когда речь идет о прошлом. Ведь и не хочешь соврать, а соврешь, понуждаемый ко лжи вовсе не расчетом, а случайно подвернувшимся словом, неподатливостью фразы. Да разве я гонял мяч в свои четыре года? Конечно нет! Гоняли большие мужики лет семи-восьми, а я исполнял — притом добровольно — роль загольного кипера. Настоящие загольные киперы — это уже кандидаты в команду, им самим этак лет по шесть, и они могут пулей слетать за далеко прострелившим ворота комком тряпья и ваты и, не притрагиваясь к нему руками, подогнать или направить вратарю пушечным ударом. Куда мне было тягаться с ними на моих еще слабых ногах. Самое большее, на что я мог рассчитывать, — это схватить в руки случайно подкатившийся ко мне тряпичный ком, слиться с ним, круглым, теплым, грязным, в нежно-отчаянном порыве и с неохотой отдать вратарю, схлопотав легкий подзатыльник.

Всерьез роль загольного кипера я стал выполнять года через два на даче в Акуловке. Там уже играли не тряпичным, а самым настоящим футбольным мячом с розовой камерой, которую перед каждой игрой подклеивали, а затем надували, с трепетом ожидая, что под напором воздуха из велосипедного насоса или могучих легких Кольки Глушаева он даст новую дырку, мячом с кожаной, будто стеганой, покрышкой — время от времени ее подшивали дратвой, — со шнуровкой из сыромятной кожи, небольшим, третьего размера, тугим, коричневым настоящим футбольным мячом.

Надо сказать, мне не так уж часто приходилось бегать за мячом: Колька Глушаев недаром обладал репутацией непробиваемого голкипера. И, зная это, соперники не пытались обстреливать ворота издали, старались выйти прямо на вратаря и тогда уже бить. В акробатических прыжках Колька брал «мертвые» мячи. Но случалось, мяч проходил рядом со штангой — телеграфным столбом или стволом березы, — а то и над штангой — последнее определялось на глаз и называлось «выше ручек», — и я несся через лопухи, буераки, крапивную чащу — играли на пустыре за Акуловкой, — и, далекий от прежних жалких порывов, виртуозно гнал мяч назад и посылал прямо в руки Глушаева. Так, сзади, приучался я обстреливать ворота, так вырабатывался точный удар, которому я был обязан своими последующими успехами сперва в дворовом, потом в школьном футболе и, наконец, тем, что меня, уже юношу, приметил играющий тренер «Локомобиля», знаменитый Жюль Вальдек.

Высокий, худой, с торчащими скулами и узкими зелеными глазами, с маленькой головой на длинной жилистой шее, с вихрами пшеничных волос и рыжими веснушками на переносье и узких пальцах, он скорее походил на скандинава, нежели на француза. А когда мы приводили на стадион какого-нибудь новичка, тот вообще отказывался верить, будто центрфорвард «Локомобиля», в игре стремительно-сдержанный, а в поведении распущенный — он орал на игроков, препирался с судьями, — знатный иностранец, а не наш землячок. И только неумолчные крики с трибун: «Жуля, давай!», «Жуля, вмажь!», «Жуля, бей мозгой!» — убеждали маловера, что тут нет розыгрыша.

Не берусь судить, хорошо ли играл Жюль Вальдек, хотя отчетливо помню, как он играл. Вот уж кто не старался выглядеть универсалом и поспевать всюду: помогать защитникам, оттягиваться в полузащиту, завязывать атакующие комбинации. Нет, он был нападающим в чистом виде, причем именно центрфорвардом, постоянно нацеленным на ворота, был острием атаки и ничем больше не хотел быть. Он хладнокровно оставался в центре поля, когда у ворот «Локомобиля» творилось столпотворение и гол казался неминуемым. Он спокойно ждал своей минуты и тут уж не терял времени даром. Тараном шел на ворота противника и кинжальным ударом посылал мяч в самое неожиданное и неудобное для вратаря место. Болельщики, особенно мальчишки, души в нем не чаяли. Покоряли его своеобразие, непохожесть на других игроков, а главное — он почти никогда не уходил без гола. Если не с игры, то с пенальти, но обязательно забивал.

О нем говорили, что он предупреждает вратаря, куда будет бить. Я предчувствую усмешку футбольных болельщиков-ветеранов. Старо, старо, так и о Бутусове говорили, и о рыжем Селине, и о Канунникове, да и о многих других игроках с сильным ударом. Не торопитесь! С Вальдеком — дело особое. «Бью в правый верхний угол!» — предупреждал он вратаря и бил в… левый нижний. Конечно, это вранье, чепуха, стадионная мифология, сказка о хитром и пройдошливом «мусью». Кстати, веривших в эту небылицу коварство Жюля ничуть не возмущало, а скорее радовало, как проделки лукавого богатыря Алеши Поповича.

Жюль Вальдек забивал голы, потому что обладал блестяще поставленным, сильным, резким и точным ударом. Он был профессионалом высокой пробы: то, что умел делать, делал в совершенстве. А за остальное не брался. Даже в самые трудные минуты он не имитировал трудолюбия, помощи партнерам в обороне. Он берег силы, возможно, у него не так уж и много их было, берег ноги и сердце. И при всем том приносил команде наибольшую пользу.

Я был влюблен в него, как и все мои товарищи по школьной футбольной команде, над которой шефствовал «Локомобиль». И все же меня не оставляло чувство неудовлетворенности после матчей с участием Вальдека, независимо от игрового результата. Я считал, что надо выкладываться, а он не выкладывался. Я считал, что игрок должен погибать ради команды, а он не погибал. Он словно гастролировал на поле. До обидного мало бывал в деле, и вся его игра — не пожар, а яркие вспышки. Мне Вальдека не хватало. Потому и не хватало, что в нечастых вспышках он был прекрасен. Как никто, прекрасен. Вот мяч коснулся его ноги. Худой, стремительный Вальдек бросается вперед. Обводит одного, другого, без хитроумных финтов, за счет скоростного напора. Быстрый пас инсайду, а сам летит вперед, к воротам, и вот мяч уже вернулся к нему. Короткая обработка, сухой, как выстрел из пистолета, щелчок — и Вальдек сразу бежит назад, словно не интересуясь, забил он гол или нет. А может, его это и в самом деле не слишком заботило? Так, наверное, не бывает. Пусть другие играли, а он служил, это не исключает ни игрового азарта, ни спортивного честолюбия, ни хотя бы профессиональной ответственности — надо же отрабатывать зарплату. А может, Вальдек рисовался перед зрителями, строил из себя отрешенного гения? Зачем гадать о том, что все равно никогда не откроется…

Затрудняюсь сказать, чего он стоил как тренер. В ту пору тренер вообще не был столь приметной фигурой, какой стал сейчас. Люди играли в футбол, а вся учебно-воспитательная кухня оставалась скрытой от глаз широкой публики, как скрыта ресторанная кухня. Ныне тренерские заботы стали чуть ли не государственным делом, а играют все хуже, скучнее, без божества, без вдохновенья. Футбол неуклонно теряет и красоту и популярность, и нет богов на зеленом поле, какие были в прежнее время.

Вальдек был для нас богом — этим сказано все. Светловолосым богом футбола. Пусть не столь великим, как иные отечественные, — бог Бутусов, бог Соколов, святая троица Старостиных, — но зато близкий, зримый воочию, доступный общению… И все же чего стоил он как тренер? А черт его знает! «Локомобиль» всегда оставался «Локомобилем», кто бы ни держал руль, — командой, замыкающей шеренгу сильнейших.

Все же, я думаю, у Вальдека была настоящая тренерская жилка. Он не находил утоления в устоявшейся, рутинной игре далеко не юной команды мастеров и мечтал создать футбольную школу при «Локомобиле». Конечно, его заботило и собственное будущее. Он шагнул к тридцати и едва ли смел рассчитывать на сносное устройство своей судьбы во Франции. Мечта о футбольной школе и столкнула его с нашей юной командой…

Я пишу все это, и меня точит мысль: мог ли я вообразить, что буду так вот холодно и беспристрастно судить да рядить о нашем кумире? О Великом игроке, Великом тренере, Непреложном авторитете, Золотом боге футбола! Как же надо очерстветь душой, чтобы говорить о нем словно со стороны, а не с упоением и околдованностью! А ведь и сейчас при воспоминании о Вальдеке на самом дне души происходит какое-то сжатие — знак утраты.

Чем больше я пишу о детстве, тем сильнее хочется мне разобраться в пережитом, а не истаивать в бездумно-поэтической восторженности. Я наконец-то понял, что прошлое целиком входит в жизнь настоящего. Оно перестает работать в нас, лишь когда мы притворяемся детьми — в устных воспоминаниях или творчестве. Детство растворено в нашей взрослой крови и заслуживает серьезного разговора, а не сладких слез умиления.

И да простит мне Жюль Вальдек эту сознательную сухость. Странно, когда мы встретились, целый век отделял мальчишку от знаменитого футболиста. А сейчас мы почти однолетки: что значат в царстве старости какие-нибудь двенадцать лет! Удивительно думать, что где-то во Франции седовласый крепкий старик по-прежнему отстаивает для себя приход утра, расцвет дня, наступление вечера и покой ночи.

Но я должен на время покинуть Жюля Вальдека и вернуться к собственной футбольной истории.

Ко времени нашей встречи с французским тренером у меня был уже немалый футбольный стаж. Я играл сперва за дворовую команду, потом за домовую, ибо, как уже упомянул, наш удивительный дом обладал двумя обширными дворами, а для «международных» встреч — с Девятинскими, златоустинскими и Чистопрудными — нам пришлось создать сборную из лучших игроков обоих дворов. Играл в командах пионерских лагерей, играл за классную команду и, наконец, за сборную школы, где нас, восьмиклассников, было всего трое, остальные из старших классов. Наша школьная команда выиграла первенство Москвы, после чего нас с Колькой Чегодаевым пригласили играть на стадионе юных пионеров, там было нечто вроде детской футбольной школы. Чегодаев залечивал травму, полученную во время одной из футбольных баталий, а я стал туда ходить, но дело сразу не заладилось. Меня тянуло назад, под старые знамена, к тому же тамошний тренер встретил меня в штыки.

Он любил населять слова буквой «э» и произносил «трэнэр», «пионэр», «чэмпион» — последнее, с весьма язвительной интонацией, относилось ко мне. Он злился, что мы побили его воспитанников. Я как-то заметил ему, что он напоминает пишущую машинку Остапа Бендера. «Почэму?» — удивился тренер. «У нее тоже был турецкий акцент». Мне предложили или извиниться, или покинуть футбольный пажеский корпус. Я выбрал второе и с чувством огромного облегчения вернулся к своим. Я пришел прямо на тренировку, проходившую на поле-недомерке в Сыромятниках, и ребята встретили меня так, будто и не сомневались в моем возвращении.

Сыромятницкое поле принадлежит к самым дорогим воспоминаниям моей жизни. А ведь мы игрывали и на куда лучших полях: в Салтыковке, на самом «Локомобиле» и даже на малом стадионе «Динамо» во время финала школьного первенства. В Сыромятниках все было по-домашнему. Вместо трибун две-три вросшие в землю скамейки, почти всегда пустующие, вместо душевой — фанерная кабинка с одиноким душем без дождевика, с недействующим краном горячей воды; кусты жимолости заменяли раздевалку. Конечно, тут не проводилось официальных встреч, лишь дружеские игры по уговору: мы играли и между собой, и с другими школами, и против взрослых парней с близлежащей автобазы.

Но, конечно, не отсутствием удобств заворожили меня Сыромятники. Поле, чуть укороченное против обычного, находилось в обставе старых дубов и вязов. Осенью по его закрайкам стлались смуглые, горько пахнущие палые листья. За деревьями по одну руку проглядывались старинные тускло-желтые здания с колоннами, по другую — земля круто обрывалась. Куда? Ничего не стоило узнать: до обрыва и ста шагов не было, но я так и не сделал этих шагов. Я догадывался, что за обрывом окажется черная, грязная Яуза в крапивных замусоренных берегах, а по другую сторону реки — бетонная ограда и приземистая труба автобазы. Но лучше было оставить хоть маленькую возможность чего-то иного за краем обрыва — светлого, чистого, радостного, безмерно нужного моей уже заблудившейся в трех соснах душе.

Тогдашние Сыромятники, давно проглоченные и переваренные новой Москвой, находились на окраине и были отрицанием города с его камнем и железом, дисциплиной и незыблемым порядком, с двором, который я перерос, не обретя равноценной замены, со школой, предлагавшей вроде бы так много, а все не про мою честь. Город напоминал мне на каждом шагу театральными и концертными афишами, объявлениями о лекциях, выставках, состязаниях, вернисажах, что я не нашел себя, не знаю себя, что я последний муравей в громадном каменном муравейнике. На сломе отрочества, в преддверии юности меня постигло печальное открытие, что я не имею точки опоры. У меня нет ни способностей, ни хотя бы тяги к чему-либо, кроме чтения книг и футбола.

В раннем детстве я обещал стать художником, но свежесть чистого, не обремененного знанием и предвзятостью восприятия недолго обманывала окружающих да и меня самого. Так — даже куда лучше — рисовали многие дети. Страстность, с какой я предавался сперва игре в мушкетеров, потом коллекционированию папиросных коробок, марок и, наконец, бабочек, заставляла близких верить, что во мне аккумулирована не совсем обычная энергия. Но шло время, и увлечения замирали одно за другим, не давая даже иллюзии каких-то достижений. Ни одна моя коллекция не достигала уровня хотя бы рядовой маниакальности. А потом была география и безумие географических карт, завесивших все стены комнаты. Но теперь уже никто не считал, что я буду вторым Пржевальским или Миклухо-Маклаем. Вскоре карты отправились туда же, где изгнивали коллекции бабочек, плесневели альбомы с марками, — в залавок на кухне. А потом начались судорожные попытки увлечься химией, физикой, электротехникой и честно-горестные признания: не мое, не мое, не мое…

И была еще иная жизнь, такая же смутная и нелепая, с долгой, тягучей влюбленностью, сопровождавшей меня чуть не с первого до последнего класса, беспросветной, не дарившей даже обманного счастья и не мешавшей другим, внезапным, острым до задыхания, мучительным и столь же бесплодным влюбленностям. Для меня влюбиться значило в первую очередь сделать все возможное, чтоб предмет любви ни в коем случае не догадался о моих чувствах, отстраниться, предельно замкнуться в себе, отсечь все, что могло бы помочь сближению с избранницей. И все же, случалось, окружающие каким-то образом узнавали о моем чувстве — так трудно сохранить тайну в тесноте школьного общения. А потом, когда я достаточно подрос, чтобы влюбляться во взрослых девушек и даже молодых женщин, они читали запертую за семью печатями книгу моего сердца, словно световую рекламу на крыше «Известий». И хотя их проницательность повергала меня в смущенное оцепенение, эмоциональные выгоды были несомненны. Немногим просверкам в глухом томлении начала юности я обязан догадливости этих милых, на век меня старше, существ.

К чему приплел я свои сердечные дела, если речь идет о футболе или, еще точнее, о футбольном поле в Сыромятниках? Да ведь все в жизни взаимосвязано, все слито в единой круговерти. И когда я выходил на сыромятницкое поле, отделенное пропастью от остального мира, и трусцой направлялся в центр, на свое место, все тягостное, обременяющее, висящее на мне, как вериги, — мучительная неудовлетворенность собой, томительный образ Кати, от начала до конца придуманный мной и потому безнадежно неуловимый, при кажущейся ясности и однозначности, добродушной школьной красавицы, готовой делиться ничего не стоящей нежностью с каждым, кому это нужно, только не молчи, скажи; твердая уверенность, что мне не стать человеком своего времени — таким в нашей семье считали ученого, инженера, строителя; не покидающая ни на миг убежденность, что окружающие люди лучше, умнее, талантливее, чище меня; стыдные сны и отвращение к тем переменам, которые совершались в растущем организме; оплошности, неловкости, оговорки, грубость с матерью, несправедливость к другу, боязнь вызова к доске на уроках математики, обиды на учителей, тоска о любимых книжных героях, с которыми никогда не встретиться в жизни, — все это давящее, угнетающее развеивалось дымом, я становился пустым, легким, чистым и, словно получив прощение на Страшном суде, готов был погрузиться в блаженство вечное.

Мгновения, протекавшие от выхода на поле до первого удара по мячу, были для меня самыми лучшими из всего, что дарил мне футбол. Я чувствовал себя способным взлететь, раствориться в пространстве. Спорт наступал потом, а сейчас свершалось причащение светлой благодати мира. Конечно, так было не всегда: когда-то я просто гонял мяч, упоенно и бездумно, до полного изнеможения, которое тоже было счастьем, ибо ты утолил жажду, взял от жизни все, что мог. Но в описываемую пору детство и отрочество миновали, начиналось самое грозное — юность. Явления, вещи и обстоятельства утрачивали свой простой смысл и становились знаками какого-то другого, тайного бытия. И сам я уже принадлежал не себе, не очевидности происходящего, а тому, что таилось за покровом…

Сыромятники, вырванные из настоящего — и во временном, и в пространственном смысле, — клочок тверди, повисшей над бездной, где катит черные воды поток; Сыромятники, осененные замшелыми дубами и вязами, несущие старину тускло-желтых стен и белых колонн; Сыромятники, выделившие нам посреди своего вневременья овал утоптанной земли; заброшенные, пустынные Сыромятники, пронизанные печалью негородских шумов: скрипом колодезного ворота, сорочьим бормотом, криком петуха, эхом зовущего девичьего голоса; Сыромятники, с небом не только над головой, но и, куда ни глянь, — блещет оно из всех глубин, провалов, меж стволами и сучьями деревьев из зеленой и бронзовой листвы, — странный островок в воздушном океане. Сыромятники дарили меня мгновениями лучшей и высшей жизни.

И вот я у мяча. Если только можно назвать несерьезным, ребяческим словом «мяч» странное, подвижное чудо, то дружественное и ласковое, то неукротимое и до слез враждебное, что, даже покоряясь, безраздельно правит тобой, всегда хозяин и никогда — раб. Рядом, за краем сфокусированного на мяче взгляда, но так близко, что я кожей чувствую их, — мои постоянные партнеры, инсайды, как говорили мы, полусредние, как говорят сейчас; правый — Сережа Алексеев, рослый, румяный, плотно сбитый, надежный от светлой челки на выпуклом лбу до сильных ног, закованных в щитки и взрослого размера бутсы, и левый — Люсик Варт, красивый грустный мальчик с пушистыми темными ресницами и длинными стройными ногами. За моей спиной глубоко и сильно дышит центрхав Борис Ладейников. Когда начнется игра, реальность обретут и другие партнеры: правый край — Колька Чегодаев, фанатик футбола, наш лучший игрок, сутулый, с заспанными глазами и вывернутыми в коленях ногами, богова нелепость, обретавшая в игре ловкость, стремительность, красоту; левый край — Грызлов.

Чегодаев, Ладейников и Грызлов не вернулись с войны. А Сережа Алексеев вернулся. Он был профессиональным военным, артиллеристом, прошел фронт от границы до Сталинграда и от Сталинграда до Берлина, получил положенный набор наград и вышел на пенсию в звании полковника. Он занят семьей, бытом, садовым участком, а в свободное время пишет поэму о советском офицере, которая не должна уступить поэме о бойце — «Василию Теркину». Пока это ему не удается, хотя он извел громадное количество бумаги и чернил. Недавно он приобрел в комиссионном магазине подержанную «Эрику» и надеется, что сейчас дело пойдет на лад.

Люсик Варт лишь прикоснулся к войне, вернее, война прикоснулась к нему маленьким осколком, легшим под сердце. Он закончил институт, стал юристом, но последнее время больше болеет, чем работает. Иногда он появляется на традиционных школьных встречах, грустный, замкнутый, не пьет ни рюмки, молчит, в какую-то минуту мертвенно бледнеет, его губы становятся синими, и он тихо, незаметно исчезает.

Но все это сейчас. А тогда — молодые, сильные, свежие — стояли они на рубеже атаки, готовые ринуться в бой.

Над кронами деревьев простиралось громадное голубое небо, и со всех сторон было небо, и рывок вперед после первого удара был рывком в небо…

А потом шла игра, и в ней было все: и упоение, и полет, безумный и бездумный полет, и мгновения трезвого расчета, рождение плана атаки, и отрезвляющие столкновения с защитниками; я до сих пор помню сумасшедшую боль в стопе, лодыжке или колене и страх, что ты кончился, что ты разбит раз и навсегда, и постепенное возрождение, и обиженно-сердитые выкрики Сережи Алексеева, которому всегда не хватало пасов, и он орал на меня, но это не производило никакого впечатления, я играл по своему разумению, или вдохновению, или эгоизму — последнему все же я подчинялся редко, иначе меня не держали бы в нашей замечательной сборной и не приметил бы по-доброму Жюль Вальдек.

Из дали лет мне трудно дать оценку собственной игре. Знаю лишь, что я играл хуже Чегодаева, много хуже; возможно, даже хуже Сережи Алексеева; но остальным, пожалуй, не уступал. Меня считали хорошим бомбардиром. Конечно, я забивал, потому что меня выводили на удар и Чегодаев, и Люсик Варт, и Грызлов, и даже сам алчущий гола Сережа Алексеев. Но ведь ребята не занимались самопожертвованием, просто у меня был удар — хлесткий и точный. Я и пенальти всегда бил, за исключением тех случаев, когда игра была сделана и Сереже Алексееву хотелось увеличить свой голевой счет.

А вот Чегодаев не бил пенальти и вообще забивал редко. Как он водил, как финтил, делая дурака из любого противника, какие точные, неожиданные и опасные давал пасы! А удара не было. И все же он единственный среди нас дошел до команды мастеров.

Но Жюль Вальдек приглядывался ко всей пятерке нападения. Первыми это поняли ребята, игравшие в защите и полузащите, — безразличие иной раз приметнее внимания. Потом поняли и мы, но не сошли с ума от радости. Школа Вальдека! Она казалась нам недосягаемой, как звезда. Впрочем, я не ручаюсь, что Чегодаев был тех же мыслей. Этот молчаливый, с заспанными глазами парень что-то знал про себя. Ну хотя бы что без футбола ему нет жизни. А раз так, то он должен быть замечен каким-нибудь ловцом футбольных талантов; почему не Жюлем Вальдеком?

Остальная четверка не переоценивала своих возможностей и, ничуть не пытаясь выставиться, играла в свой обычный футбол, весьма мало озабоченная присутствием великого и недосягаемого человека. Быть может, это и заставило Жюля особенно внимательно приглядываться к нам?..

Он появлялся во время наших товарищеских игр и просто разминок не только на стадионе «Локомобиль», но и в Сыромятниках. Великое дело — раскрепощенность! Допусти я хоть на миг, что зеленые блестящие глаза Вальдека раздумчиво останавливаются и на моей ничтожной фигуре, тут бы мне и конец. Но я не думал об этом и знай себе играл. А вот Грызлов и Люсик Варт в конце концов дрогнули и дали увлечь себя безумной надежде. Я это почувствовал потому, что оба перестали питать меня мячами, нацелились на ворота, утратив вкус к коллективным действиям. Они заиграли не в своем ключе — это их и погубило. Настал такой незабываемый день, когда Жюль Вальдек обзвонил по телефону родителей своих избранников, чтобы узнать, как относятся они к «футбольной карьере» сына. Не знаю, как отнеслись родители Чегодаева и Алексеева к непривычной французской учтивости тренера, но у меня дома звонок Вальдека был воспринят трагически.

— Ты помнишь пророчество Леонардо да Винчи? — обратился ко мне отец, после того как мама разбитым голосом сообщила о звонке Вальдека.

— Какое пророчество?

— «Настанет время, — заговорил отец голосом пророка, — и люди будут бегать за куском свиной кожи, наполненным воздухом, с громкими криками и ругательствами».

— Ругаться на поле запрещено, — машинально сказал я, потрясенный предвидением гения Ренессанса.

— Не в этом дело, — сказал отец. — Леонардо говорит о грядущем футболе как о пришествии антихриста.

— Мне уже сейчас кажется, — вставила мама, — что человечество делится на спартаковцев и динамовцев.

— Что вы сказали Вальдеку? — спросил я.

— Мы сказали, что не вмешиваемся в твои дела.

— Вы только этим и занимаетесь. Но вы хоть не обхамили его?

— Была Гражданская война… — далеким, эпическим голосом начала мать. — Ни хлеба, ни масла, ни мяса… Я думала, что кормлю голодным молоком человека будущего, ученого или инженера… Оказывается, я приняла все муки ради левого края или правого инсайда.

— Я центрфорвард.

— Что же ты сразу не сказал! — насмешливо воскликнул отец. — Тогда другое дело. Миллионы миллионов лет жаждала твоя душа вырваться из мрака небытия, чтобы воплотиться в центрфорварда. А тебе самому не страшно?

— Нет. Я все равно ничего не умею.

— Ты же отличник!

— В этом весь и ужас. Ребята, которые знают, кем будут, не отличники. А отличники — я, Нина Демидова, Бамик, — кем мы будем? И кто мы есть?.. У меня хоть футбол…

— Тебе и семнадцати нет!..

— Когда надо, вы говорите: здоровенный восемнадцатилетний оболтус… Я чувствую себя человеком только на поле.

— Бедный мальчик! — сказала мама. — Бедный, бедный мальчик!

— Слушай! — вскричал отец, осененный внезапной идеей. — А почему бы тебе не попробовать писать? У нас в роду все словесники. Я студентом написал с дядей Гришей приключенческий роман.

— О котором продавец говорил: «не роман, а плетенка»?

— Как хорошо ты помнишь, чего не надо! Я же не собирался стать писателем. Мне нужны были деньги. Я решил написать роман и написал. Целый год жил, как Крез, накупил книг и даже сшил пальто. А моя двоюродная сестра печаталась в «Мире Божьем». Твой дедушка сделал бабушке предложение в стихах.

— Странно, что она ему не отказала.

— Насколько благороднее писать книги, чем бегать за надутым воздухом куском свиной кожи…

— С громкими криками и ругательствами, — подхватила мать.

Как же поразил и встревожил их звонок тренера, если для разговора со мной они откопали эту странную цитату из Леонардо, если мать не стесняется говорить о голодном молоке, а отец — похваляться убогим приключенческим романом? Но от этих мыслей во мне проснулся не протест, а смертельная жалость к ним. Сочинительница из «Мира Божьего», дед, предлагавший руку и сердце в стихах никогда не виданной мной бабушке, — сколько потревожено теней, чтобы оторвать меня от того, что было для меня единственным светом! Но я любил родителей и, хотя винил их мысленно в своей неодаренности, не желал причинять им боль.

— Слушай, — проникновенно сказал отец. — Ты варил смрадный гуталин и чудовищно мерзкую тушь, взрывал квартиру, словно новый монах Шварц. Сделай еще одну попытку найти себя, самую безобидную из всех, — попробуй что-нибудь написать. Вдруг у тебя талант?

— О чем мне написать? — спросил я, приободренный последней фразой отца.

— Боже мой, об этом не спрашивают! Пиши о том, что тебя волнует. О том же футболе.

— Нет, — сказал я твердо. — О футболе я не буду писать.

— Тогда о том, что тебя не так волнует. Чтоб ты мог спокойно подумать, поискать слова для изображения виденного и пережитого. Ну, о какой-нибудь поездке, интересной встрече.

— А можно написать, как мы ездили в Лосинку на лыжах?

— Конечно! Писать можно о чем угодно. Вон Чехов взял и написал рассказ о чернильнице.

— Я что-то не читал… Ладно, попробую. А если из этого ничего не выйдет?

— Что ж, — отец вздохнул, и я впервые увидел, что он старый человек, — тогда играй в футбол…

Я никогда не обманывал родителей и старался написать как можно лучше о поездке нашего класса в Лосинку, но, видимо, ко мне не перешли гены, помогшие двоюродной тетке стать сотрудницей «Мира Божьего», деду — завоевать стихами сердце бабушки, а отцу издать свой роман.

Отец прочел мое произведение и не сказал ни слова… Путь в школу Вальдека был открыт.

…Энтузиазм порывистого француза явно опережал раздумчиво-неторопливую повадку хозяев «Локомобиля». «Вальдек — талантливый человек, но торопится, — так рассуждали они. — Решение о школе принято, какого еще рожна ему надо?» А ему надо было, чтобы это решение выполнялось.

Промелькнула зима с коньками и хоккеем, синий снежный март, настала мучительная, нудная и пустая черная весна, когда ни льда, ни снега, ни черта! Затем подсохло, на тротуарах появились «классы», и, выйдя однажды на большой перемене в школьный двор, я услышал волнующий грохот консервной банки, катящейся по выщерблинам асфальта. Я повернулся как раз вовремя, чтобы отпасовать Люсику Варту жестянку из-под бычков в томате, направленную мне точным ударом Чегодаева. Ах, как было прекрасно почувствовать в ноге напряжение удара, а в теле — сосущее влечение вперед! И пусть удар пришелся по мятой банке, пусть порыв вперед вел лишь к помойке у брандмауэра, все равно это было как пробуждение, как возвращение к жизни, как залог удачи!

Вскоре мы начали разминаться с резиновым детским мячиком в подворотне у Люсика Варта, жившего напротив школы, а там уже и постукивать в одни ворота настоящим футбольным мячом в громадном дворе политкаторжан, где жили многие наши ребята. И еще до майских праздников, благо, весна выдалась дружная, солнечная, отправились в Сыромятники.

За это время произошли немаловажные события: нашу школу, а стало быть, и команду покинули Ладейников и Сережа Алексеев — перешли в спецучилище. Ладейников в ближайшее, на Покровке, в помещении бывшей церкви, Сережа Алексеев — по месту жительства, где-то за Курским вокзалом. Оба заходили показаться — в новенькой, офицерского достоинства форме, с ремнем и портупеей, в артиллерийских фуражках с черным околышем, тщательно выбритые, подтянутые, суховатые и уже чужие. Правда, Ладейников скоро отмяк и стал прежним Борькой, а Сережа Алексеев так и не смог или не захотел скинуть свою отчужденность. Ладейников жил возле школы, дружил с девушкой из нашего класса, Лизой Кретовой, — куда ему деваться? Сережа жил очень далеко, совсем в другой державе, и даже непонятно, почему учился в нашей школе. Никакой романтический интерес не связывал его с классом, и теперь он явно рубил канаты. «Значит, ты больше не играешь с нами?» — спросил Люсик Варт. Он пожал плечами.

Мы учились вместе с первого класса. На Сереже — редкое дело — сходились симпатии школяров и учителей. Он был красивым, сильным и смелым мальчиком, выросшим в красивого, мужественного юношу. Хорошо, легко, спокойно учился, любил общественную работу, его часто выбирали старостой. Не терпел драк, но дрался то и дело, крепко и беззлобно — во имя справедливости. В начальных классах Сережин сильный дискант звучал со сцены школьного зала. Он пел наши любимые песни: «Взвейтесь кострами», «Там, вдали, за рекой», «Возьмем винтовки новые», а когда мы стали старше — «Скажите, девушки», «Что ж ты опустила глаза» и «Оставь свой гнев напрасный». Такие люди, как Сережа, одним своим присутствием оздоровляют любую компанию. Особенно это важно в спорте. Он не давал нам скиснуть, всегда верил в удачу и заставлял бороться до конца. Он, правда, порой злился на меня и на других игроков, что ему не дают пасов, орал, ругался, да ведь он был не каким-то образцовым, благостным мальчиком, созданным на заказ для всеобщего подражания, а живым, горячим человеком, за это его и любили.

Но Сережа ушел от нас, избрав путь воина, о чем мы и сообщили Жюлю Вальдеку. Тот сожалеюще покачал взъерошенной головой: «Ну, будет играть за ЦДКА» — и добавил, что посмотрит нас в ближайшее время и выберет кого-нибудь на Сережино место. Крыло надежды опахнуло Люсика Варта и Грызлова.

Разговор происходил под трибунами «Локомобиля», куда нас пригласил Вальдек, дабы познакомить с руководителями общества. Верно, он надеялся, что вид наших юных, горящих энтузиазмом лиц подвигнет их на какие-то решительные действия. Встречу обставили с помпой: журналисты, фотокорреспонденты, ораторы, среди них — старый машинист локомобиля, рассказавший, как тяжело приходилось футболистам при царизме. Но было такое чувство, будто встреча эта не приблизила Вальдека и всех нас к заветной цели, напротив — отдалила, дав местным хозяевам право на новую затяжку.

Общую мысль просто и ясно выразил Чегодаев: «Будем играть, как играли». И ребята как-то грустно повеселели. А я с удивлением обнаружил, что неудача оставила меня равнодушным.

Последнее время я все чаще проваливался в какую-то странную пустоту, не имевшую ничего общего с прежней блаженной освобожденностью от всех пут, какой награждала меня игра. Раньше — завершенность, исчерпанность, слияние с высшей сутью жизни; мгновение остановилось, хотя ты и не просил об этом, ибо все сбылось и ничего больше не надо. Сейчас я возвращался с игры в той пустоте, какая сопутствует самым большим потерям. Но убей меня гром, если я понимал, какого мне черта надо!

Я пытался заговорить себя словами: после напряжения и жесткого, как в кулаке, сбора всех душевных и физических сил наступает спад, окружающее кажется слишком пресным, вялым, необязательным. Там, на поле, — яростная жизнь, здесь — прозябание. Но почему же раньше все было иначе? Блаженно усталый, расслабленный, я шел в душ, смывал пот, грязь, кровь, и мне становилось прохладно, легко, свежо и снаружи и внутри. Да, мне не хотелось общения, разговоров, пережевывания игры, шуточек, приятельского трепа. Я словно нес стеклянную чашу с водой и, оберегаясь от толчков, растопыривал локти, не давал приблизиться к себе. Но за краем самозащиты длилось нужное и важное существование моих друзей, в моем одиночестве не было ни вражды, ни отчужденности.

Теперь я уносил со стадиона другое одиночество. Одиночество безнадежно больного, который знает, что он уже не принадлежит окружающему, но так талантливо притворяется «живым и страстным», что сам на миг верит этому, расплачиваясь за самообман еще горшей мукой. И чем лучше, чем самозабвеннее игралось, тем чернее и глубже был провал в пустоту.

…Однажды Колька Чегодаев принес волнующую весть: школа Вальдека наконец-то открывается, и тренер хочет еще раз посмотреть нас, чтобы сделать окончательный выбор. Чегодаев нашел и «спарринг-партнеров», команду какой-то спецшколы. «Мы должны им навтыкать, — убежденно говорил Чегодаев, — у них нет сыгранности».

Но когда в назначенный день и час мы явились в Сыромятники и увидели своих соперников, уверенность в победе сильно поколебалась. Казалось, эти юноши сошли со страниц Уэллсовой «Пищи богов». Мы, отнюдь не коротышки, не дистрофики, производили рядом с ними, нашими сверстниками, жалкое впечатление. А затем я решил, что набирают в спецшколу обычных ребят, но там им подмешивают в кашу какой-то препарат, способствующий усиленному росту костей и мышц. В команде спецшкольников оказался Сережа Алексеев, он был неузнаваем.

За минувшие месяцы наш друг вырос на полторы головы, неимоверно раздался в плечах, оснастил могучий костяк мышцами Микеланджеловых воинов. Из нормального крупного юноши — третий в классной шеренге — он стал богатырем, не спецшкольник, а бравый старшина из сверхсрочников. При такой могучей стати лучше играть в защите, но Сережа остался в нападении, лишь сменил место инсайда на центр.

Я чувствовал себя удивительно неуютно, когда мы очутились друг против друга. Мы всегда были рядом, я так привык к этому, так привык доверять Сереже в игре, что нынешнее противостояние казалось мне каким-то наваждением, дурным сном, от которого хотелось скорее проснуться. Да у меня нога не подымется отобрать у него мяч! Хоть бы от подыгрыша удержаться…

И почему-то мне совестно было глядеть на Сережу. Как ни крути — это все-таки измена. Конечно, он не виноват: перейдя в другую школу, он не мог играть за нас. Но мог бы он хоть не играть против нас? А если у них воинская дисциплина?.. Скажись больным. Сделай вид, что подвернул ногу. Но, насколько я помню, Сережа никогда не врал. Если прогуливал занятия, то не пытался защититься липовой справкой о болезни, а прямо говорил: прогулял. Если не знал урока, так и заявлял учителю, а не тщился выплыть на подсказках. Ну а что мешало ему прямо сказать тренеру: не могу играть против своей бывшей команды? Может, это не по-солдатски? Да ведь тут не война, мы не враги, и встреча дружеская. А если дружеская, то почему бы и не сыграть? Конечно, при желании легко оправдать Сережу, но ничего не поможет мне по-прежнему открыто и ясно встречать его глаза. А он смотрит на меня странным, пристальным, неулыбчивым взглядом. Что-то пугающее было в его застылом, грубо «постороннем» лице.

Надо сказать, ребята отнеслись к нему холодно. Я только не знаю, был ли их холод ответом на его отчужденность или наоборот. А скорее всего, тут произошло совпадение чувств. Конечно, слишком смело — расписываться за всех. Чье-то отношение к нему, наверное, не было однозначным. Только не Чегодаева — он глядел спокойно, равнодушно, не делая никакого различия между Сережей и другими спецшкольниками. Он видел противника, которого надо обыграть. И только.

Ворота выбирали спецшкольники. Игру начинали мы. Я откинул мяч Люсику Варту, игравшему теперь на Сережином месте, рванулся вперед и будто на стену налетел. Вместо того чтобы попытаться отобрать у Люсика мяч, Сережа таранил меня и сбил с ног.

Удар пришелся по коленям, в живот, грудь и плечо. Но сильнее боли и обиды было во мне удивление. Так скорбно удивилась лиса, когда охотник, забывший зарядить ружье, ударил ее по зубам прикладом.

— С ума сошел? — повторил я слова лисы, лежа на земле.

Мелькнуло его красное неподвижное, как стиснутое, лицо и скрылось.

Я поднялся, ощупал себя и побежал к мячу. Нет смысла описывать эту тяжелую и неприятную игру. Алексеев вел себя хуже некуда. Он устроил настоящую охоту на Чегодаева, но не добился успеха: тот был слишком ловок и увертлив. Спецшкольники все играли жестоко до грубости, особенно защитники, брали, как говорится, весом. Наверное, Алексеев не слишком выделялся на их фоне. Но меня мало трогало поведение незнакомых ребят, меня оскорбляло поведение Алексеева, старого друга, однокашника, будто задавшегося целью растоптать все прошлое шипами здоровенных, сорок второго размера, бутс.

С Чегодаевым он не совладал, а вот Люсика Варта покалечил. Люсик был самым корректным игроком в команде, и вовсе не из робости, а по сути своей деликатной души, бережной ко всему и вся: к товарищам, девушкам, учителям, соперникам, животным, даже к футбольному мячу. Люсик так мягко его обрабатывал, словно боялся причинить боль. И удары у Люсика были мягкие, пласированные. Алексеев подковал Люсика с той откровенной, вызывающей жестокостью, которая отличала его в этой игре. Люсик упал, схватился двумя руками за голень и покатился по земле. Алексеев даже не посмотрел в его сторону.

Люсика унесли с поля. Судья назначил штрафной удар в полутора метрах от угла штрафной площадки. Спецшкольники выстроили стенку. Алексеев больше всех гоношился, чтобы поставить надежную преграду. Подхватив под руки двух рослых защитников, он раскорячился прямо перед мячом и упорно сопротивлялся попыткам судьи отодвинуть их на положенное расстояние.

Разбегаясь для удара, я видел лишь красное, раскаленное яростью азарта Сережино лицо, и мне мучительно захотелось залепить мячом ему в рыло. В последний миг я понял, что Алексеев, чуждый снисхождения к себе, будет мне только благодарен, поймал цель в стенке и направил туда мяч.

Я даже не понял, что случилось, когда на мне повисли Чегодаев с Грызловым, а сзади накинулся Леша Слон, заменивший Ладейникова, и я едва устоял на ногах. Вратарь спецшкольников, ругаясь на чем свет стоит, вынимал мяч из сетки.

Встреча все же закончилась вничью. Они не могли не отыграться: слишком велик был запал и грубая решимость. Мы играли вежливо, чисто и технично, как и следует в товарищеской встрече. Они бесчинствовали, грубили, целя больше по ногам, чем по мячу, покалечили Люсика Варта, а не смогли выиграть. Ничья ничьей рознь, для нас это была победная ничья, недаром так хмурились спецшкольники.

— Грубоватые ребятки! — беззлобно заметил Чегодаев, провожая взглядом полуголых богатырей, направляющихся в душ.

— А Сережа Алексеев — сволочь! — сказал молчаливый Грызлов. — Я ему Люсика сроду не прощу.

— Он не нарочно, — тихо сказал Люсик, обмахивая печальные темные глаза густыми ресницами.

— Ничего себе не нарочно! Он хуже всех грубил.

— Выслуживался! — с усмешкой сказал Леша Слон.

— Никто не зверствовал так над рабами Древнего Рима, как вольноотпущенники, — заметил наш просвещенный вратарь Леня Бармин.

Теперь, когда Сережу Алексеева дружно ругали, мне почудилась во всем случившемся какая-то хрупкая неправда.

— Знаете что, — сказал я, осененный пронзительной догадкой. — А ведь он мучился, честное слово, мучился!..

— Это с чего же? — опешил Чегодаев.

— Как с чего?.. А играть против своих?.. Он хотел переломить себя…

— А переломил Люсика! — недобро усмехнулся Грызлов.

— Я серьезно!.. Ему было погано на душе… И он хотел переломить себя…

— Ну, знаешь!..

— А что? — Улыбка тронула бледное лицо Люсика Варта. — Я бы тоже мучился на его месте.

— И калечил бы людей?

— Он себя калечил, — настаивал я, счастливый тем, что наконец-то понял Сережу. — Неужели вы не чувствуете — он мстил себе, он рвал нас от себя с кровью.

— С нашей кровью, — поправил Леня Бармин. — Я тоже не прочь почесать правое ухо левой рукой, но это… Ни в какие ворота не лезет!

— Я правду говорю!.. Разве вы не видели, какие у него были глаза?

— Как у судака! — отрезал Леня.

— Я больше следил за его ногами! — засмеялся Чегодаев.

— Давить таких! — мстительно сказал Слон. — И нечего розовые сопли распускать.

— Неужели вы не понимаете? — Мне казалось, если я не сумею убедить их, случится что-то непоправимое. — Он же любит нас!

— C’est un écrivain! — раздался вдруг голос Вальдека.

Все взгляды дружно обратились к тренеру.

— C’est un écrivain! — повторил он.

Что преобладало в этом тоне: насмешка, презрение или радость своевременного открытия? Он мотал патлатой головой, прижимал сжатые руки к переносью, и веснушки прыгали с носа на пальцы и обратно.

— C’est un écrivain! — почти простонал Вальдек.

— Писатель, — перевел Леня Бармин.

Все засмеялись, а я с ужасом взглянул на тренера, вонзившего иглу в сплетение моих мук.

Теперь я должен вернуться к той литературной попытке, которую сделал в угоду родителям. Я уже говорил, что отнесся к ней с предельной добросовестностью. А когда начал писать о нашем лыжном походе, обнаружил, что мне не о чем рассказывать. Ну, собрались у касс Ярославского вокзала, взяли билеты, сели в электричку, приехали через полчаса в Лосинку, пешком добрались до лыжной базы. Ну, купили талончики на обед. У кого не было своих лыж, взяли напрокат вместе с пьексами. Агафонов еще сказал, что лыжи не смазаны, а пьексы дерьмо. Поразмыслив, я счел его высказывание негодным для изящной словесности и вычеркнул. Потом мы дали круг, долго катались с гор, прыгали с небольшого самодельного трамплина, и все падали, кроме Агафонова. Он вообще оказался самым сильным лыжником в классе. Потом мы обедали, ели грибные щи, биточки с перловой кашей и комкастый кисель. Домой возвращались уже в темноте…

Я не помню дословно своего произведения, по объему, богатству наблюдения и художественной выразительности оно было равно изложенному здесь и занимало ровно половину тетрадочной страницы. Я понял, что не могу идти к отцу с таким куцым сочинением, и мучительно стал выискивать, о чем бы еще написать. Может, придумать? Какую-нибудь лихую драку или лыжную гонку? Но это показалось мне недобросовестным. Писать надо о том, что по правде было. Поражало несоответствие продолжительности поездки с бледностью воспоминаний. А чем было заполнено время от полудня до семи вечера? Ведь что-то происходило на вокзале, и в вагоне электрички, и по пути на лыжную базу, и на самой базе, и в походе. И я что-то чувствовал, мне было и хорошо, и радостно, и смутно, и тревожно. А вокруг были люди…

И тут во мне заговорил густой, сиплый голос: «… Я этого зайчонка еще летом принес. Был он с детскую варежку. Ма-ах-онький, пушистый, теплый… Ребятенкам моим он так пришелся — не оторвешь! Лечили его, лапку сломанную в лубки повязали, в две струганые дощечки. И надо же — зажил перелом, будто не бывало. Так по избе и скачет!.. Ручной стал, ровно кошка или собака. А у нас в ту пору дом вовсе без живностей остался. Кота Пармена, старого сибиряка, собаки разорвали, а Дара, чудеснейшая лайка, под лесхозовский грузовик попала. Мне, конечно, без собаки нельзя, но осенних щенят не уважаю, а весенних еще ждать надо. Весна об тот год рано началась — уже в феврале теплынь и почки набухают. Затосковал мой зайчонок. Раньше его за дверь не выгонишь, а теперь все удрать норовит. Инстинкт природы, как говорится, своего требует. И жалко мне, конечно, чуть не цельный год вместе прожили, и ребятенки к нему привыкли, да ведь против рожна не попрешь. В один прекрасный день вынес я моего белячка за ворота, ушки ему огладил да и пустил на волю. И такого он стрекача задал, будто и не было всей его жизни у нас…»

А где был охотник еще несколько минут назад? Он возник из колодца памяти будто сам собой, на деле же я высидел его за столом, как-то странно напрягаясь в пустоту. Я продолжал напрягаться, и вскоре другие голоса поездных пассажиров затолкались в моем мозгу.

Толстая, краснолицая, палимая изнутри неуемным жаром тетка в платке, спущенном с густых седеющих волос на пудовые плечи, рассказывала соседке, как отбила у дочери жениха, молодого парня, только что вернувшегося с действительной. «Он на шешнадцать годов меня моложе, совсем, можно сказать, юноша, а понял, сопляк, где мед, а где сусло. Дочка-то на тонких ножках и вся на просвет, а я, вишь, как ядро, ткни пальцем — сломаешь! И живем мы с ним — лучше не бывает, всю ночь напролет голубимся».

А старческий голос втолковывал кому-то, что нет ничего вкуснее и заманчивее жареных грибов зимой: «Старуха их осенью нажарит — и в стеклянную банку. Закупорит, чтобы воздух не проникал, и вся недолга. Зимой вынимай, кидай на сковородку, лучку добавь и наворачивай за милую душу с четушечкой полынной настойки». И красивый, юношеский, гневный, звенящий на верхах голос колотил в кого-то, как боксерской перчаткой в грушу: «Ах, скажите на милость: Лев Толстой этого не понимал!.. Ты, дубина стоеросовая, понимаешь, а Лев Толстой не понимал!..» И множество других голосов лезли мне в уши, порой создавая звуковой хаос. Я не поспевал за ними, но при малом усилии с моей стороны они обретали раздельность и четкость.

Откуда они взялись? Я не слышал ни слов, ни интонаций весь месяц, протекший со дня поездки в Лосинку. И обладателей голосов не узнал бы, повстречай на улице, в метро или трамвае. Оказывается, я отлично помнил их лица: скуластое и усатое — охотника, с маленькими, глубоко упрятанными глазками; каленое, синеглазое — удачливой соперницы собственной дочери; востренькое лисье — старика чревоугодника и пятнисто-румяное, тонкое — разгневанного юноши-студента. Да, я знал, что он студент, к тому же гуманитарий по складу и сути речи, по одухотворенности лица. И тут стали наплывать глаза и скулы, брови и щеки, бледность и румянец других пассажиров.

Я увидел милиционера в тамбуре, курившего тонкую папиросу-гвоздик; двух молоденьких бойцов в новых, только со склада, шинелях, торчащих колом на груди, и в пахучих кирзовых сапогах, на которые не пожалели ваксы, чтобы придать сходство с кожаными; усталую миловидную женщину с пятилетним мальчиком, все время что-то тревожившим на ней — шарф, сережки на маленьких, тесно прижатых к голове ушах, родинку на щеке, пушистый мех воротника, край высокого резинового ботика; слепца с изрытым оспой лицом, певшего тонким холодным голосом: «Забудь мине, забудь навечна-а», а мальчик-поводырь в котиковой шапке, облысевшей до мездры, подставлял пассажирам кружку, и туда гулко брякали медные монеты. И почему-то эта кружка, обыкновенная жестяная кружка, что висит на цепочке у каждого бачка с питьевой водой, потянула за собой весь вагонный обстав: сумки, кошелки, баулы, сетку с завернутыми в газету селедками; там, где бумага намокла селедочным соком и зазеленилась, черно проступал газетный шрифт, и я разобрал строчки некролога. И были пустые бидоны молочниц, свежо пахнущие морозом и жестью. И было тетеревиное чучело в руках паренька в пионерском галстуке: косач запечатлен в бойцовой позиции — с приспущенной, вытянутой вперед шеей, вскинутыми темными крыльями; клюквенно алели заушины, и красиво, лирно изгибались рулевые перья, а стеклянные глаза принадлежали не птице, а кошке — косой узкий зрак в зеленой радужке. Не оказалось, что ли, подходящих глаз у чучельника, а парнишка торопился забрать своего косача? Вообще, было чему подивиться в вагоне: и этому вот тетереву с кошачьими глазами, и язвительно, в никуда усмехавшемуся человеку со всосанными алыми щеками и серым ртом, и гитаре с бантом на детских коленях кургузенькой девушки.

Я впервые заметил, что многие люди пребывают словно не в образе. Пожилая женщина с лицом как печеное яблоко ярко подмазала сухие, сморщенные губы и усадила редкие ресницы комочками туши; почтенный старичок — тот, что понимал толк в жареных грибах, — повязал шею легкомысленным дамским шарфиком; куривший в тамбуре милиционер изящно отставлял мизинец с черным ногтем, украшенный янтарным колечком; у слепца болталась серьга в ухе. Казалось, эти люди в спешке схватили из общей кучи примет что попадется, а сейчас могли бы поменяться, дабы каждый получил что ему следует, да не смеют, подчиненные негласному запрету.

Но это побочное открытие было все же не столь ошеломляющим для меня, как то, что я находил в памяти столько лиц и столько подробностей. За зрительным и звуковым рядом потянулись запахи и осязательные ощущения. Я впервые обнаружил, что в верхнем вестибюле метро пахнет нагретой резиной, как от буксующих колес машины; восстановил всю гамму запахов вокзала, где пахло поплывшим натоптанным снегом и кухней; перрона, где замечательно и крепко пахло шпалами, паровозной гарью, хотя у платформ стояли только электрички, а паровозов было не видать; вагона, где в тамбуре пахло простором — чистым, крепким снегом и хвоей, а внутри — дезинфекцией, овчиной, валенками.

И я помню, как приклеилась вспотевшая рука к металлической головке поручня, которую я случайно тронул, садясь в вагон; как мазнула меня шершаво по щеке шинель прорывавшегося в тамбур против общего движения милиционера; как ударился коленкой о скамью, когда ставил лыжи; как в сутолоке молодая женщина мягко и весомо оперлась о мое плечо, улыбкой попросив извинения; каким холодным был стакан, из которого я пил ситро, предварительно ободрав палец о ребристую бутылочную затычку, не поддавшуюся перочинному ножику.

Я не понимал, почему меня радуют и волнуют эти ожившие мелочи поездной жизни, — в них вроде бы не заключалось никакой ценности, ничего важного для моей души, настоящей и будущей, но какая-то странная важность все же была, и короткий путь от Москвы до Лосинки стал значительнее путешествий на Волгу и к морю, сломавших мое комнатное представление о мире, но не воскрешенных сознательным усилием памяти и потому словно обесценившихся. Так началось отравление…

Но главные открытия ждали меня впереди, когда я принялся извлекать из тьмы забвения и базу, и бег на лыжах, сперва с увала на увал, потом березо-ольховым мелколесьем, потом густым ельником, и катание с гор, и возвращение в подсиненных сумерках. Сколько километров набегал я на лыжах, а не замечал, что мартовские ели стоят в круглых лунках-проталинах, что шелуха шишек обводит их широкими ровными кругами, будто начертанными циркулем.

Мы были посреди ровного ветреного поля, когда солнце за быстро скользящими тощими облаками вдруг прикинулось луной — идеально круглым, изжелта-зеленым и блестящим, но не ослепляющим диском, а вскоре и вовсе скрылось в начавшемся снегопаде. Большие, медленные, склеивающиеся в хлопья снежинки подтаивали на лету и становились лужицами, едва прикасались к ветви, стволу, корке сугроба, одежде, лыже. Резко — снизу вверх — ударил ветер, снежинки враз подсохли, измельчились и секуще — песчинками — захлестали по лицу. Но вот разорвалась снежная наволочь, распахнулась во всю ширь синева, снопом лучей ударило солнце. Стих ветер. Теплынь. Март…

Снег в изножии деревьев напоминал постный сахар. С ветвей капало, испещряя сугробы оспенными знаками. Сороки долго примеривались, куда бы сесть, чтобы не провалиться тонкими лапками в податливую мягкость под обманчивой корочкой, напеченной ветром на снегу.

И было странное видение, которому я тогда не придал значения, как и многому другому, в слепоте душевной безответственности; Агафонов, стоя на коленях, прилаживал крепления на ботинках Иры Гармаш.

Агафонов — самый сильный, самый рослый и самый грубый парень в школе. Он учился у нас с третьего класса, но не нажил ни одного друга, если не считать двух-трех трусливых прихлебателей, составивших его свиту. Свою власть Агафонов утвердил кулаком. Наиболее строптивых и гордых он избивал просто так, для профилактики. Многие годы измывался над классом, пока не столкнулся с коллективным отпором. Не было никакого сговора, это вышло само собой, мы повзрослели и устыдились своей приниженности. Привыкший к безнаказанности Агафонов вдруг оказался перед объединенной, жестокой, ничего не спускающей силой. И он отступил. Мне не хочется говорить «струсил»: он вовсе не был трусом, что не раз доказывал в беспощадных уличных драках. Но он понял: надо отступить, чтобы сохранить достоинство. Он стал тихим и незаметным, молчаливым и угрюмым. Он и так был равнодушен к интересам школы, а сейчас вовсе заперся за семью замками. Вчерашние прилипалы гадко издевались над ним. Он не обращал на них внимания, но его большие матово-серые глаза свинцово мертвели, и можно было легко понять, чем оплачена эта сдержанность. Ему бы перейти в другую школу, где не знают ни о его былом величии, ни о нынешнем унижении…

И вот сейчас этот большой, сильный, угрюмый парень стоял на коленях в протаявшем снегу и затягивал смерзшиеся ремешки на тупоносых ботинках черноглазой Иры Гармаш. Загвоздка была не в самом поступке Агафонова, хотя и это кое-что значило, ибо никто из нас не отличался предупредительностью, хотя бы простой вежливостью в отношении школьных подруг, а в каких-то неуловимых подробностях позы и движений, о которых я вроде бы и не знал, пока не занялся бумагомаранием. Агафонов делал свое несложное, хотя и докучное дело с такой самозабвенностью, словно от этого зависела его жизнь. Он даже зубами потянул неподатливый ремешок из кислой сыромятной кожи. Ира доверчиво держалась за его плечо. А чего ей было держаться? Она даже не потрудилась приподнять ногу, прочно стояла на своих двоих. Она не держалась вовсе, а положила руку на плечо Агафонова движением нежным и уверенным. Ей в привычку было касаться Агафонова, опираться на него, чувствовать его под рукой.

Мне никогда не приходило в голову связывать красивую, приветливую Иру с мрачным громилой Агафоновым. Я почему-то думал, что у нее есть парень вне школы, причем старше ее, какой-нибудь студент или курсант военного училища. В последнее время Ира отдалилась от нас. Не то чтобы ушла совсем, нет, она оставалась рядом, но в стороне. И теперь я знал: ее вынудило к этому отчуждение Агафонова. Она была с ним, а не с нами. И вот почему Агафонов не ушел из школы, а терпел свое положение свергнутого правителя, терпел брезгливую холодность сильных и мелкие укусы трусов. Он все терпел, чтобы оставаться с Ирой, видеть ее каждый день, дышать с ней одним воздухом. И в этом, а не в кулачном бою была его настоящая сила. И когда я это понял, потянулась цепочка маленьких наблюдений, неоспоримо подтверждающих верность теперешнего прозрения. Мне оставалось только удивляться, почему я прежде не видел, а если видел, то не доводил до постижения.

Так вот что такое — писать. Это значит узнавать окружающее. Впрочем, не только это, ибо почему же в таком случае мои великие открытия оставили отца равнодушным? Может быть, ему просто неинтересно, что Ира дружит с Агафоновым? А что тогда интересно? Ведь все, что происходит с людьми, — интересно. И если бы про Иру Гармаш и Агафонова написал Чехов, отцу было бы наверняка интересно. Надо еще уметь передать свое удивление, свою очарованность открывшейся тайной. Но как?.. Все слишком сложно. Лучше играть в футбол.

Но моя кровь была отравлена. Я уже не мог жить без тех маленьких открытий, которыми награждало соприкосновение с чистым белым листом бумаги, ждущим заполнения. И если, варя гуталин, я лелеял мечту стать химиком, взрывая квартиру, видел себя Нобелем, на лекциях академика Лазарева давал молчаливую клятву создать теорию единого поля, то, марая бумагу, ни на миг не думал о себе как о будущем писателе. Я просто не мог не писать. Но никому не показывал написанного. И вовсе не из гордости или боязни разочарований. Радость и муки этого таинства принадлежали только мне. Да, очень скоро заманчивое занятие улавливать окружающий мир словами превратилось в непосильный труд.

Боже мой, как я старался, как понуждал себя к соответствию слов силе впечатлений, но сам чувствовал, что действительность, на которой я смыкал пальцы, вытекает из них водой… Так прошла весна, а потом начался футбол, и стало еще труднее. В игре спадали цепи, отваливался тяжкий груз, добровольно принятый на себя. Но когда кончалась игра, я чувствовал себя безнадежно пустым. От новых мук нельзя было лечиться футболом. Я мог спасаться лишь там же, где погибал, а не на футбольном поле. Ведь я и правда не играл сегодня, а решал проблему Алексеева. Поэтому не было ни воспарения, ни приземления. Но и пустоты не было. Короче, не было футбола.

Игра вырывала меня из действительности, из самого себя и уносила в небо. Но теперь мне уже нечего там делать. Мне нужна только земля, сила и тяжесть земного притяжения: крылья сданы на хранение, и квитанция потеряна. Жюль Вальдек непостижимым образом понял все это. Когда он называл игроков, отобранных в школу, меня среди них не оказалось. Ребята тихо возмущались. Но я-то знал, что Вальдек прав…

Я вообще бросил играть в футбол. И вовсе не из обиды, как думали мои товарищи по команде. Футбол — слишком серьезное дело, чтобы отдавать ему полсердца и полсилы. Так же, впрочем, как и литература.

Порой, когда подступает отчаяние, я пытаюсь понять, а что было бы, не послушайся я отца и не обремени сознание никому не нужной лыжной прогулкой. Конечно, это ребяческие мысли. Человек всегда живет свою жизнь, а не чужую и не минует своей судьбы, что вовсе не обеспечивает радости и удачи. Лишь в одном писатель печально счастливее футболиста: его окончательное достоинство обнаруживается лишь после смерти, футболист же до конца исчерпывает себя при жизни.

А с Сережей Алексеевым мы встретились года три назад, и я спросил его, действительно ли он так сильно страдал в тот далекий день в Сыромятниках? Ратные труды и поэтическое творчество настолько застлали детство в памяти старого воина, что он никак не мог уразуметь суть моего вопроса. Но постепенно, снимая покров за покровом, я сумел вернуть его в Сыромятники, к футбольному мячу, злополучной игре, ко всему бывшему тогда.

— Придумал тоже! — сказал он, улыбнувшись своим крепким ртом. — А чего мне было страдать?..

 

Женя Румянцева

Вот и кончился последний урок последнего дня нашей школьной жизни. Впереди еще долгие и трудные экзамены, но уроков у нас никогда не будет. Будут лекции, семинары, коллоквиумы — все такие взрослые слова! — будут вузовские аудитории и лаборатории, но не будет ни классов, ни парт. Десять школьных лет завершились по знакомой хриповатой трели звонка, что возникает внизу, в недрах учительской, и, наливаясь звуком, подымается с некоторым опозданием к нам на шестой этаж, где расположены десятые классы.

Все мы, растроганные, взволнованные, радостные и о чем-то жалеющие, растерянные и смущенные своим мгновенным превращением из школяров во взрослых людей, которым даже можно жениться, слонялись по классам и коридору, словно страшась выйти из школьных стен в мир, ставший бесконечным. И было такое чувство, будто что-то не договорено, не дожито, не исчерпано за прошедшие десять лет, будто этот день застал нас врасплох.

В распахнутые окна изливалась густая небесная синь, грубым от страсти голосом ворковали голуби на подоконниках, крепко пахло распустившимися деревьями и политым асфальтом.

В класс заглянула Женя Румянцева.

— Сережа, можно тебя на минутку?

Я вышел в коридор. В этот необычный день и Женя показалась мне не совсем обычной. Одета она была, как всегда, несуразно: короткое, выше колен, платье, из которого она выросла еще в прошлом году, шерстяная кофточка, не сходившаяся на груди, а под ней белая с просинью от бесконечных стирок шелковая блузка, тупоносые детские туфли без каблуков. Казалось, Женя носит вещи младшей сестры. Огромные пепельные волосы Жени были кое-как собраны заколками, шпильками, гребенками вокруг маленького лица и все-таки закрывали ей лоб и щеки, а одна прядь все время попадала на ее короткий нос, и она раздраженно отмахивала ее прочь. Новым в ней был ровный, тонкий румянец, окрасивший ее лицо, да живой, близкий блеск больших серых глаз, то серьезно-деловитых, то рассеянно-невидящих.

— Сережа, я хотела тебе сказать: давай встретимся через десять лет.

Шутливость совсем не была свойственна Жене, и я спросил серьезно:

— Зачем?

— Мне интересно, каким ты станешь. — Женя отбросила назойливую прядь. — Ты ведь очень нравился мне все эти годы.

Я думал, что Жене Румянцевой неведомы ни эти слова, ни эти чувства. Вся ее жизнь протекала в двух сферах: в напряженной комсомольской работе — она была нашим комсоргом — и в мечтаниях о звездных мирах. Я никогда не слышал, чтобы в свободное от деловых забот время Женя говорила о чем-нибудь другом, кроме звезд, планет, орбит, протуберанцев, космических полетов. Немногие из нас твердо определили свой дальнейший жизненный путь, а Женя с шестого класса знала, что будет астрономом, и никем другим.

Между нами никогда не было дружеской близости: учились мы в параллельных классах и сталкивались лишь по комсомольской работе. Несколько лет назад меня за один проступок чуть не выгнали из пионерского отряда. Ребята встали за меня горой, и я сохранил красный галстук. Лишь одна Женя, новенькая в нашей школе, до конца настаивала на моем исключении. Это наложило отпечаток на все мое отношение к ней. Позднее я понял, что Женина беспощадность шла от повышенной требовательности к себе и людям, а вовсе не от злого сердца. Человек до дна прозрачный, стойкий и верный, она хотела, чтобы и все вокруг были такими. Я не был «рыцарем без страха и упрека», и сейчас неожиданное ее признание удивило и смутило меня. В поисках разгадки я мысленно пробегал прошлое, но ничего не нашел в нем, кроме одной встречи на Чистых прудах.

…Однажды мы собрались в выходной день на Химкинское водохранилище покататься на лодках. Сбор назначили на Чистых прудах, у большой беседки. Но с утра заморосил дождь, и на сборный пункт пришли только мы с Павликом, Нина Варакина и Женя Румянцева. Нина пришла потому, что в выходной день не могла усидеть дома, я пришел из-за Нины, Павлик — из-за меня, а почему пришла Женя, было нам непонятно.

Женя никогда не появлялась на скромных наших пирушках, не ходила с нами в кино, в Парк культуры, в «Эрмитаж». Никто не подозревал Женю в ханжестве, просто у нее не хватало времени: она занималась в астрономическом кружке при МГУ и еще что-то делала в планетарии. Мы уважали эту Женину устремленность и не хотели ей мешать.

И вот мы сошлись в большом сквозном павильоне, под этим гигантским деревянным зонтиком посреди бульвара. Дождь то крупно и шумно остегивал землю, то утончался в почти невидимые и неслышные нити, но не переставал ни на минуту. Серые обложные тучи, без единого просвета, уходили за крыши домов. Нечего было и думать о Химках. Но Женя настойчиво уговаривала нас ехать. Впервые позволила она себе маленькое отступление от обычного строгого распорядка, и надо же, чтобы так не повезло! На пуговице плюшевой жакетки висел у нее сверточек с бутербродами. Было что-то очень трогательное в этом сверточке. Жене, видимо, и в голову не приходило, что можно позавтракать в закусочной, в кафе или даже в ресторане, как мы это делали во время наших походов. Из жалости к этому сверточку я предложил:

— Давайте покатаемся по пруду, — я показал на старую, рассохшуюся плоскодонку, торчащую носом из-под свай теплушки, — и будем воображать, что мы в Химках.

— Или в Средиземном море, — вставил Павлик.

— Или в Индийском океане, — восторженно подхватила Женя, — или у берегов Гренландии!

— А мы не потонем? — спросила Нина. — Это было бы обидно: я приглашена на премьеру во МХАТ.

Вёсел не было. Мы подобрали на берегу две дощечки, вычерпали из лодки воду и отправились в «кругосветное плавание». Едва ли кому-нибудь из нас, кроме Жени, это доставляло удовольствие. Пока мы с Павликом вяло шлепали дощечками по воде, Женя придумывала трассу нашего путешествия. Вот мы проходим Босфор, через Суэцкий канал попадаем в Красное море, оттуда в Аравийское, оплываем Большие Зондские острова, Филиппины и входим в Тихий океан.

Запоздалая ребячливость Жени была мила и трогательна, но было в ней вместе и что-то жалкое.

— Смотрите! — говорила Женя, указывая туда, где за глянцевыми от дождя ветвями деревьев уныло темнели мокрые колонны кинотеатра «Колизей». — Вон пальмы, лианы, слоны — нас отнесло к берегам Индии!

Мы переглядывались. Как это бывает в семнадцать лет, мы защищали свою внутреннюю жизнь, еще хрупкую, легко ранимую, броней нарочитой насмешливости, легкого цинизма, и нам непонятно было, как можно так наивно обнаруживать себя.

— Мы приближаемся к страшным Соломоновым островам! — зловещим голосом объявила Женя.

— Правильно! — подтвердил Павлик, самый добрый из нас. — А вон и туземцы-людоеды. — Он указал на группу Чистопрудных ребят, остановившихся прикурить у ограды водоема.

— Пушки на борт! — скомандовала Женя. — Приготовить ядра!

— Женя, очнись, это же колониализм, — сказал я.

— Верно! — улыбнулась Женя, обрадованная, что ее выдумки нашли у нас отклик, и в простоте не замечая иронии. — Мы должны прийти к ним как добрые друзья, мы принесем им орудия труда, инструменты, лекарства…

— А вместо Библии — учебник Абрамовича и Головенченко, — добавил Павлик.

Наше скучное плавание сквозь дождь продолжалось. Женя неутомимо командовала: «Право руля!», «Лево руля!», «Поднять паруса!», «Убрать паруса!», отыскивала путь по звездам — наш компас разбился во время бури. Это дало ей возможность угостить нас лекцией по астрономии, из которой я запомнил лишь, что за экватором звездное небо как бы перевернуто. Потом мы потерпели бедствие, и Женя раздала нам «последние галеты» — свои намокшие бутерброды. Мы понуро жевали их, а Женя говорила о том, как ей нравится жизнь Робинзона.

Я промок, устал, занозил руку — это сделало меня безжалостным, и я сказал, что не знаю более обывательской книги, чем «Робинзон Крузо».

— Вся книга наполнена мелочной заботой о жратве, одежде и утвари. Бесконечные прейскуранты харчей и барахла… Гимн торжествующему быту!..

— А я не знаю ничего более волнующего, чем эти, как ты их назвал, прейскуранты! — говорила Женя со слезами на глазах. — И сколько в книге простора, стихий, мечты…

Наш спор прекратила Нина Варакина. Она вдруг закричала:

— Ура! Впереди берег!

— Где? Где? — всполошилась Женя.

— Да вон, у теплушки, — будничным голосом сказала Нина. — Всё, приехали! Мальчики, я замерзла, без рюмки коньяка не обойтись.

— Пойдем на Покровку, в летнее кафе, — предложил я.

Женя оторопело поглядела на нас, щеки ее порозовели.

— А что? — мужественно сказала она. — Кутить так кутить!

Мы загнали лодку под сваи, выбрались на берег и тут сразу столкнулись со старым моим знакомцем и недругом Ляликом. За последние годы хулиганствующий подросток побывал в тюрьме и в исправительно-трудовой колонии. Он очень окреп, раздался в плечах, глядел исподлобья и строил из себя матерого бандита. Поравнявшись с нами, Лялик одним плечом толкнул меня, другим Павлика и грязно выругался. Сейчас, в ореоле своей уголовной славы, он знал, что ничем не рискует. Страх нам внушал не он сам, а его репутация. Он подавлял нас мрачным величием своей судьбы, мы чувствовали себя рядом с ним жалкими чистоплюями, маменькиными сынками. Куда нам было тягаться с этим отчаянным человеком!

— Не смей ругаться, хулиган! — крикнула Женя. Она не знала, кто такой Лялик.

Лялик молча повернулся и пошел на нас. Но Женя перехватила его на полдороге. Она нахлобучила ему на нос его старую кепку со сломанным козырьком и сильно толкнула в грудь. Лялик отлетел к огороженному проволокой газону и через проволоку кувырнулся в траву.

И тут выяснилось, что Лялик просто мальчишка, такой же, как мы с Павликом, и всему его зловещему виду грош цена.

— Ты чего толкаешься? — пробормотал он жалобно, пытаясь стянуть кепку, налезшую ему на глаза.

А потом мы сидели в летнем кафе, под мокрым полосатым тентом, пили черный кофе с коньяком и закусывали мороженым. Женя, морщась, выцедила одну маленькую рюмку, заколки и шпильки как-то разом выпали из ее огромных густых волос, она раскраснелась и стала громко обзывать себя «кутилой» и «пропащей душой». Нам было немного стыдно за нее. Мы боялись, что офицантка не даст нам больше коньяка, потому что Женя никогда еще не напоминала так девочку-переростка, как в этом кафе, со своими растрепанными волосами, в платье, все время задиравшемся на ее круглых коленях. И еще Женя говорила, что ей хотелось бы погибнуть в первом космическом полете, потому что космосом нельзя овладеть без жертв, и лучше погибнуть ей, чем другим, более достойным. Мы знали, что она говорит искренне, не подозревая о своем душевном превосходстве, и это унижало нас. Мы не были такими даже под воздействием коньяка, нам нужен был хоть какой-то шанс уцелеть…

Больше Женя не бывала с нами. Мы не раз приглашали ее на наши сборища, но она отказывалась за недосугом. Может, у нее и действительно не хватало времени: ей столько нужно было успеть! А что, если в тот единственный раз она пришла из-за меня и из-за меня отступилась, сказав себе с гордой честностью: не вышло…

— Почему же ты раньше молчала, Женя? — спросил я.

— К чему было говорить? Тебе так нравилась Нина!

С ощущением какой-то досадной и грустной утраты я сказал:

— Где же и когда мы встретимся?

— Через десять лет, двадцать девятого мая, в восемь часов вечера, в среднем пролете между колоннами Большого театра.

— А если там нечетное число колонн?

— Там восемь колонн, Юра… К тому времени я буду знаменитым астрономом, — добавила она важно, мечтательно и убежденно. — Если я очень изменюсь, ты узнаешь меня по портретам.

— Что же, к тому времени и я буду знаменитым… — сказал я и осекся. Я совсем не представлял себе, в какой области суждено мне прославиться, и еще не решил даже, на какой факультет подавать заявление. — Во всяком случае, я приеду на собственной машине…

Это было глупо, но я не нашелся, что сказать.

— Вот и хорошо, — засмеялась Женя, — ты покатаешь меня по городу!

…Минули годы, Женя училась в Ленинграде, я ничего не слышал о ней. Зимой 1941 года, жадно ловя известия о судьбе моих друзей, я узнал, что Женя в первый же день войны бросила институт и пошла в лётную школу. Летом 1944 года, находясь в госпитале, я услышал по радио указ о присвоении майору авиации Румянцевой звания Героя Советского Союза. Когда я вернулся с войны, то узнал, что звание Героя было присвоено Жене посмертно.

Жизнь шла дальше, порой я вдруг вспоминал о нашем уговоре, а за несколько дней до срока почувствовал такое острое, щемящее беспокойство, будто все прошедшие годы только и готовился к этой встрече.

Я не стал знаменитым, как обещал Жене, но в одном не обманул: у меня был старенький «опель», купленный за бесценок на свалке трофейных машин. Я надел новый костюм, оседлал своего бензинового конька и поехал к Большому театру. Если бы я встретил там Женю, я бы сказал ей, что после всех шатаний нашел все же свой путь: у меня вышла книга рассказов, сейчас я пишу другую. Это не те книги, которые мне хотелось бы написать, но я верю, что еще напишу их.

Я поставил машину возле сквера, купил у цветочницы ландыши и пошел к среднему пролету между колоннами Большого театра. Их и в самом деле было восемь. Я постоял там немного, затем отдал ландыши какой-то худенькой сероглазой девушке в спортивных тапочках и поехал домой…

Мне хотелось на миг остановить время, оглянуться на себя, на прожитые годы, вспомнить девочку в коротком платье и узкой кофточке, тяжелую, неповоротливую плоскодонку, дождик, усеявший желтоватую поверхность пруда колючими отростками, взволнованный крик: «Нас отнесло к берегам Индии!», вспомнить слепоту своей юношеской души, так легко прошедшей мимо того, что могло бы стать судьбой.