VI
Как берёзки под зимним инеем побелели сёстры, услыхав весть привезённую отцом! Обнялись они, прислонилися друг ко дружке, смотрят на отца большими, затуманенными, но и сквозь слёзы блиставшими как звёзды небесные, глазами, а сами дрожмя дрожат, так что и слова высказать не могут.
Испугалися отец с матерью.
— Что вы! Что вы, голубки наши белые?.. Чего испугалися?.. Ведь неволить вас не станем!
Тут Вера, считавшаяся старшею, брови нахмурила и выговорила, строго-престрого на отца глядючи:
— Неволить?.. Кто ж нас может неволить, когда мы Господу Богу обещаны!? Убить нас можно! Но замуж отдать нельзя!
— Что ж ты, батюшка, воеводе ответил? — прошептала Надежда.
Потупился отец Киприан под взглядом дочек своих.
— Что ж! — говорит. — Я за вас решения класть не мог. Детьми вы замыслили себя Богу посвятить… Настоящего обета не давали… Дело это трудное!.. У нас женских обителей, куда бы вам приютиться, и вовсе нет!
— Нет — так и без приюта свой век изживём! — твёрдо выговорила Вера.
— А и век-то наш не гораздо длинен! — прибавила сестра её.
— Полно-ко: никто не весть ни дня своего, ни часа! — заметил отец.
А мать и братишка заплакали от таких Надеждиных слов. Знали они, что обе сестры уверены в своей скорой смерти: были им, сонные аль явные, — сами не ведали они того, — только были видения верные.
В тот же день побывал отец Киприан у воеводы, низко кланялся ему на милости, заявлял, что дочки боярам челом бьют за великую честь, будут де их имена на молитвах поминать с благодарностью, но выйти в замужество не могут: Богу безбрачие ими обещано…
Заявить-то об этом поп заявил, да уж и сам не знал, как его ноги из палат боярских вынесли, до того разгневался на него воевода! Так забранил он и ногами затопал, что света не взвидел отец Киприан и сумрачный вернулся домой. Слышал он, уходя, как меньшой, Ратибор, останавливал дядю во гневе и нехорошие слова молвил.
— Полно-ко тебе, дядюшка, гневаться! — позеленев от злобы, сказал Ратибор Всеславович. — Сами себе девки вороги: не хотят добром за нас идти, — силком их заберём — и вся недолга!
И пуще ярости старого боярина испугала священника злобная решимость молодого. Поведал он об этом матери-попадье; наставлял, чтоб она никуда дочек одних не пускала, берегла бы их денно и нощно; а сам даже двух злющих псов завёл, чтобы по ночам никого близко к дому не подпускали. Ночи-то как раз становились длиннее, подходило осеннее, ненастное время.
С осенними холодами, как всегда, люди стали больше болеть, простужаться. Прибавилось дела знахарям да попам; а уж такому-то как Киприан, в народе прозванному «бессребреником», пуще всех приходилось работать. Другой день, от множества треб, хлеба куска не успевал проглотить. Не доедал и не досыпал, так что домашние его почти не видали. Когда же и бывал дома, то всё ж в избе мало сиживал, неустанно наблюдая за подвозом и складкой материала для будущей церкви. С осени порешил он всё заготовить, а раннею весной приступить к постройке. За усталью, да семейными тревогами совсем поизвёлся отец Киприан; а тут ещё на беду и сам застудился и недомогал. Хорошо что, к великому облегчению забот его, молодой боярин Ратибор уехал неожиданно в Киев. «Видно на службу отозвали его. Давненько он здесь баклуши-то бил: авось его теперь не скоро отпустят», — утешался отец Киприан.
Примолк и воевода… Поповская семья о них никогда речей не держала, но в тайне все радовались, что не стало у них ни следа, ни слуху о дяде с племянником.
«Неужто ж пронесло мимо грозу? Подай, Господи!» — думала мать-попадья и набожно крестилась.
Подошла зима со своими пушными покровами; всё обложила лебяжьим пухом, обвешала алмазными ожерельями, посыпала жемчугом. В том году она стала сразу снежная да суровая. С октября уж пришлось отцу Киприану всякие работы по постройке бросить, а в ноябре весь заготовленный материал потонул под саженными снегами, так что поневоле на отдых больше времени стало перепадать. Свободное время даром в благочестивой семье не пропадало; в долгие зимние вечера, при свете яркой лучины, прялись пряжи, ткались холсты; а пока женские руки были заняты рукоделием, отец с сыном новые псалмы и молитвы на голоса раскладывали. Василько свои гусли перебирал, а сёстры им обоим помогали и склад налаживать и голос выводить. И так-то дружно и ладно у них это дело спорилося, что, не глядя на заносы и метели, частенько в ворота их стучались гости: охотники послушать певцов и зимой не переводились.
С благословения отца протоиерея, Киприан стал с собой возить по праздникам детей в город; там становились они на клиросе и своими чистыми, звонкими как серебро голосами, руководили общим песнопением молящихся. Весь народ вторил им, благоговейно взирая на светлую красоту сестёр, коих лики блистали благодатным светом ангельской чистоты и непорочности. Пред всяким двунадесятым праздником вся благочестивая семья постилась; а говела и приобщалась Св. Тайн два раза в году, в Светлый Христов день и в Успение.
Не успели оглянуться, как подошёл Рождественский пост. На святого мученика Филиппа заговелися, а с Гурьева дня поститься стали строго, без рыбной снеди, и каждый день дети сопутствовали отцу в кремль к обедне. Особливо дочери усердны были ко святому служению, редко пропуская утрени, не только что литургию. Василько чаще оставался дома с матерью, которой ради хозяйственных забот нельзя было выходить из дому ежедневно.