— Оля! — позвал, не поворачиваясь, больной и, почувствовав возле себя поспешное движение жены, устранил её нетерпеливым движением руки и прибавил, — не вы! Дочь.

— Olga! Подойдите, дитя моё! Папа? вас зовёт, — поспешите! — нежным голосом, по-французски обратилась генеральша к девочке, растерянно стоявшей среди комнаты.

— Нельзя ли оставить иностранные фразы! — сердито прикрикнул генерал. — Здесь не салон… Можно бы… из приличия!

Голос его сорвался на визгливой нотке и заставил девочку вздрогнуть и заплакать. Она несмело подошла…

Отец поглядел на неё тоскливо.

Взял её руку левой рукой, а правую поднял, чтобы благословить её.

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, — шептал он, отчётливо крестя её большим крестом, — Господь храни тебя… от зла! От всего дурного… Будь доброй, честной… Главное: честной! Никогда не лги! Боже сохрани тебя от неправды, от лжи пуще, чем от всякого горя…

Слёзы заволокли глаза умиравшего. Маленькая Оля дрожала всем телом; она боялась отца и вместе так его жалела! Но жалость превозмогла, — она припала к нему, обливаясь слезами. Отец поднял руку, хотел перекрестить ещё раз её голову, лежавшую у него на груди, но не смог докончить креста. Рука его тяжело упала, лицо вновь исказилось страданием; он повёл глазами, на окружающих, очевидно, избегая встретиться взглядом с женой и прошептал:

— Уведите!.. Не надо. Христос с ней!

И на мгновение он ещё нашёл силы положить руку на головку дочери.

Доктор взял девочку за руку, но мать её быстро к ней склонилась.

— Baisez donc la… Поцелуй же руку папа́! — спохватилась она. — Простись с ним…

Генеральша захлебнулась и закрыла лицо платком величественным жестом театральной королевы. Больной не видел этого. При звуке её голоса он сдвинул брови и крепко зажмурил глаза, стараясь не слушать. Доктор увёл девочку и сдал её в другой комнате гувернантке.

Когда он вернулся к больному, тот, лёжа на диване, всё в той же позе, не глядя на стоявшую у изголовья жену, говорил ей:

— Я жду свою бедную, из-за вас обиженную Анюту… Я у неё просил прощения. Я её умоляю быть матерью своей сестре… Её я назначаю опекуншей. Она хорошая, честная. Злу не научит… Да и вам так лучше! Вы обеспечены… узнаете из новой духовной. Выгод от опекунства, по ней, вы иметь не могли бы! Если Анна не захочет взять Олю к себе, воспитывать со своими детьми, как я её прошу, — Ольга будет отдана в институт. Вам свобода милей и нужнее дочери!.. Не правда ли?

Презрение и горькая насмешка звучали в его голосе.

Жена не возражала ни полусловом. По её неподвижности можно бы подумать, что она его не слышит, если бы её не выдавало судорожное подёргивание рта и пальцев крепко сжатых рук.

Домовый доктор хотел было снова скромно удалиться, но его остановил призыв генерала.

— Эдуард Викентьевич?.. Здесь он?

— Здесь, ваше превосходительство!

Он нагнулся к больному.

— Не угодно ли вашему превосходительству перейти на кровать? Лёжа, право, будет легче…

— Умирать?.. — резко прервал генерал. — Что чушь порешь?.. Знаешь, что терпеть не могу кровати, одеял!.. Отстань!.. На-ко вот, возьми, — он подавал ему сложенный вчетверо лист гербовой бумаги, лежавший рядом с ним, — прочти, пожалуйста!.. Громко!.. Чтобы знала.

Он повёл глазами на жену.

Неохотно взялся доктор за исполнение неприятного поручения. Он был человек деликатный, и хоть генеральша не стояла во мнении его особенно высоко, но она всё же была женщина… И женщина прекрасная… Он предпочёл бы, чтобы она от другого узнала, как много житейских благ отходило от неё в силу нового завещания генерала… Но делать было нечего! Прекословить Юрию Павловичу всегда было трудно; теперь же совершенно невозможно.

Ольга Всеславовна прослушала чтение духовной в совершенном спокойствии. Неподвижно сидела она, опрокинувшись в кресле, опустив глаза и лишь выказывая волнение в те минуты, когда муж её не в силах был сдержать стона. Тогда она поворачивала к нему своё бледное, красивое лицо, с явными признаками сердечного соболезнования и даже порывалась оказывать ему помощь. Больной нетерпеливо отклонял её услуги, каждый раз многозначительно поводя глазами и бровями на доктора, читавшего его последнюю волю, будто хотел сказать: «Слушай, слушай! Тебя касается!»

Касалось, — что говорить!

Генеральша Дрейтгорн узнала, что вместо стотысячного годового дохода, на который имела право надеяться, может рассчитывать только на безбедное существование, что в её понятиях равнялось нищете.

Доктор докончил чтение, откашлялся, чтобы скрыть смущение, и медленно свёртывал документ.

— Слышали? — спросил генерал хриплым, отрывистым голосом.

— Слышала, мой друг! — спокойно ответила ему жена.

— Ничего не имеете сказать?

— Что ж я могу сказать? Ты в праве распоряжаться своим имуществом… Только… я всё же…

— Всё же?.. Что? — резко спросил муж.

— Всё же надеюсь, мой друг, что это не последняя твоя воля…

Дрейтгорн обернулся, даже сделал усилие привстать на локтях.

— Ты, даст Бог, поправишься. Быть может тебе не раз ещё придёт охота иначе распорядиться! — хладнокровно продолжала генеральша.

Больной упал на подушки.

— Ошибаетесь!.. Хоть бы я и не умер, — более вам меня не морочить! Это моя последняя воля! — прохрипел он.

И дрожащей рукой подал доктору связку ключей.

— Пожалуйста!.. Вон шкатулка… Заприте, спрячьте духовную.

Доктор исполнил его желание, не глядя на Ольгу Всеславовну. И она не смотрела на него. Пожав плечами на последние слова мужа, она осталась невозмутима и чужда всему, кроме его страданий. Страдания его, казалось, её терзали!..

Зато умиравший не спускал тревожных глаз с доктора, и как только тот запер большую дорожную шкатулку, он протянул к нему руку за ключами.

— Пока жив, — у меня будут! — промолвил он, пряча всю связку в карман… — А как умру, — тебе поручаю их, Эдуард Викентьевич. Сбереги, в последнюю услугу.

Он опять отвернулся к стене.

— А теперь — дайте покой!.. Боль отступила, может засну… Уйдите!

— Мой друг! Позволь мне остаться возле тебя! — промолвила было генеральша, склоняясь нежно к мужу.

— Уйди! — резко крикнул он. — Дай покой, говорю.

Она встала, шатаясь.

Доктор поспешно подал ей руку. Она вышла, опираясь на него, снова трагически прикрыв платком глаза.

— Успокойтесь, ваше превосходительство! — сочувственно шептал доктор, плохо сам сознавая, что говорит его язык. — Вот здесь приготовлены вам комнаты… Вам ведь тоже нужен отдых, после такого долгого пути…

— О! Я о себе не думаю!.. Мне так его жаль!.. Бедный, бедный безумец!.. Много я от него вынесла! Он такой подозрительный, такого тяжёлого характера… И странностей у него бездна!.. Вы знаете, доктор, мне иногда положительно казалось, что он не совсем здрав…

— Г-м! — кашлянул врач.

— Хотя бы эта странная перемена завещания! — продолжала генеральша, не дождавшись более определённого сочувствия. — Это обращение со мною… За что?..

— Да… Это весьма печально! — пробормотал врач.

— Скажите, доктор: он ждёт своих детей?

— Только Анну Юрьевну! Только её одну. Она обещала приехать со старшими детьми… Ещё вчера была телеграмма. Целый день ждали…

— Скажите!.. Откуда внезапная нежность? Десять лет не видались… Может быть и супруга её ждёт? Зятя своего, этого азбучника? — презрительно осведомилась генеральша.

— Нет! Где же? Человек служащий… И сын тоже, Пётр Юрьевич: не могут тотчас приехать! В командировке, в Закаспийском крае… Даль!

— Да, далеко! — согласилась генеральша, очевидно занятая другими мыслями. — А скажите, Эдуард Викентьевич, эта новая духовная… давно она написана?

— Только сегодня. Только сегодня-с. Черновая была заготовлена на прошлой неделе; но генерал всё медлили. А тут, как с утра сегодня приступили эти боли…

— Последние? Опасные? — перебила Ольга Всеславовна.

— Крайне!.. Признаки весьма дурные… Как они появились, Юрий Павлович поспешили послать за нотариусом… Вы ещё его застали здесь.

— Да!.. А та, старая, прежняя духовная значит уничтожена?

— Н-не знаю-с… Но не думаю… Ах! Нет, нет, я и забыл: генерал собирались телеграфировать.

— Да?.. Телеграфировать?

Генеральша пожала плечами, грустно покачала головой и прибавила:

— Он так переменчив! Так переменчив!.. Впрочем, я думаю, что всё равно: ведь, кажется, по закону имеет силу последнее завещание?

— Да-с. Несомненно — последнее.

Генеральша поникла головой.

— Мне что обидно! — с горькой улыбкой зашептала она, очень близко склоняясь к молодому врачу и очень сильно налегая на его руку. — Мне что обидно, — не деньги! Я не корыстолюбива. Но зачем же отымать у меня дочь?.. Зачем, помимо родной матери, поручить её полусестре?.. Женщине, которую я не знаю, которая никакими заслугами, ни добродетелями, кажется, не отличалась! Я буду оспаривать!.. Я на это не соглашусь! Закон должен вступиться за право матери!.. Как вы думаете, доктор?

Доктор поспешил согласиться, хотя поистине, ни о чём в ту минуту не думал, кроме странной манеры красивой генеральши, разговаривая, так… неудобно близко склоняться к собеседнику.

В эту секунду раздался звонок и громкий голос генерала.

— Доктор! Эдуард Викентьевич!

— Здесь! — отозвался врач.

И оставив Ольгу Всеславовну на пороге её комнаты, он рысцой побежал к больному.

«Для умирающего — здоровый голос!.. Кричит, как на смотру бывало!» — подумала генеральша.

И красивое лицо её сразу подурнело проступившей на нём ненавистью.

Это было мимолётное выражение однако; оно очень быстро заменилось печалью, когда она увидала выходившего от больного камердинера.

— Что с барином, Яков, хуже?

— Нет-с, Бог миловал. Приказали подать к себе ближе шкатулку, и отворить её велели Эдуарду Викентьевичу. Какую-то телеграмму ещё писать желают.

— Ну, слава Богу, что не хуже… Яков! Я тоже сейчас посылаю на телеграфную станцию своего курьера, можете ему отдать и телеграмму генерала…

— Слушаю-с.

— Да вот ещё что: я ложиться не буду, — чуть что с барином, Бога ради, сейчас ко мне в дверь постучитесь, Яков!.. Я вас прошу — в ту же минуту скажите мне!.. Вот вам, Яков, возьмите… Вы даже похудели от трудов за болезнь барина.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство. Мы трудов своих жалеть не должны! — объяснил лакей, пряча крупную ассигнацию.