В тот же день рано утром жена нотариуса Ивана Феодоровича Лобниченко, Евгения Гавриловна, поднявшись с петухами, была чрезвычайно занята. Хлопот у неё был «полон рот», по её собственному определению. Завтра сочельник и день её ангела, — да мало того, что её! А вместе и Женички, её семнадцатилетней дочки, баловницы отца с матерью. Было о чём похлопотать!..

Всё надо было закупить — и на постный день, и на праздник и угощение именинное!.. А в доме!.. Святители! Ведь нотариальную контору надо было превратить в танцевальную залу, а Иван Феодорович ещё и нонешних занятий не уступал!

«Будет с вас, — говорил он, — сочельника и двух первых дней праздника! Чего вам ещё?.. А дело не делать, — так ведь и угостить именинных гостей не на что будет!» Что с ним поделаешь?.. Вот опять, как ни мой, ни оттирай полов, а грязищи нанесут клиенты на сапогах, это верно! И опят поломоек нанимай. А где их взять-то, в самый сочельник? Хорошо, что жена швейцара обещалась помочь, да, что полотёры знакомые, — десять лет на них работают, — хоть в самую ночь сочельника да придут натереть.

Лобниченко были семья благочестивая. Новые, модные дельцы Ивана Феодоровича «старозаветным» и «патриархом» называли; он не претендовал, благо делу его это не вредило, а напротив состоял он в большом уважении у купечества. У честного, чистого купечества, кривых дел Иван Феодорович не любил и поэтому вероятно, хотя и не нуждался, но и не богател, как другие его сотоварищи. Искони было заведено у Евгении Гавриловны в день Ангела батюшку благочинного, её долголетнего духовника и всех посетителей постным пирогом угощать; а молодёжь на веселье и танцы, в сочельник не подобающие, на первый день праздника звать.

Поневоле приходилось ни свет ни заря накануне именин подыматься и самой хлопотать и за работой Анисьи и Артемия присмотреть, а потом и с кухаркой Дарьей на Сенной побывать. В этом ветхозаветном доме и прислуга подстать была; жила по десяти, да по двадцати лет. Горничная Анисья, уж на что шустрая, а и та пятый год доживала; а лакей десять лет ворчал, что «завтра» уйдёт, — но это завтра никогда в сегодня не превращалось, и никто никогда на его воркотню внимания не обращал, зная, что Артемий — меланхолик. Артемий был человек исправный и честный, но большой оригинал и пессимист. Он был совершенно уверен и не стеснялся высказывать своего убеждения, что все люди на свете, — «акромя его с барином» — полоумные!.. Да по правде сказать барина-то он лишь на словах исключал, — а в тайне и его приобщал к «придурковатым»…

«И чего мечутся, окаянные, прости Господи! — ворчал он в то утро, немилосердно растирая суконкой медный подсвечник в чуланчике, возле передней, при свете керосиновой лампочки с разбитым и печально накренившимся зелёным колпаком. — Спросить: чего мечутся?.. Сказано поспею и — поспею!.. Впервые что ль?.. Ишь — серебром гремит сама! Достаёт, чуть не с ночи, будто этому времени во дню не будет!.. А Анисья с подсвечниками да лампами пристаёт. Время к свету — а она с освещением лезет!.. Никакого тебе резону в этом доме не полагается!.. Одно слово: шальные!.. А вот сейчас и сам закричит. А там — посетители звонить начнут… Ах! Житьё наше каторжное!..»

Евгения Гавриловна между тем выбрала из комода запасное серебро, бельё столовое, сдала всё Анисье; подтвердила ей приказание, как только барин встанет и чай откушает, так, не дожидаясь барышниного позднего вставания, идти в магазин, наведаться о Женичкином платье, чтоб его непременно к вечеру доставили. Да чтоб она не проболталась, не дай Бог, барышне, об ожидавшем её сюрпризе.

В эту минуту на Думе пробило восемь часов, и Евгения Гавриловна ещё пуще засуетилась: пора им было с Дарьюшкой на Сенную.

По соседству, в спальне, слышалось шуршание спички и зевки Ивана Феодоровича.

— Вставай, вставай! Давно пора! — закричала ему жена. — И чего свечку зажигаешь? Девятый час! Совсем светло.

И в подтверждение своих слов Евгения Гавриловна задула лампу. Серые, печальные сумерки за окном пестрели частой снежной сеткой.

— Артемий!.. — раздался, хриплый спросонья, голос нотариуса. — Прибрано ль в конторе-то?.. Того гляди, кто придёт!.. Уж ты матушка, со своими хлопотами, да праздниками, только людей с ног сбиваешь! — ворчал он на жену, но в полголоса, чтобы она не расслышала.

Громкий звонок раздался в передней.

— Вот оно! — мрачно буркнул Артемий в чулане, ожесточённо сплёвывая в угол.

— Вот оно! — вскричал и хозяин его, заторопившись. — Есть ли кто в конторе? Пришёл Пётр Савельевич?

— Нет ещё! Никто не приходил, — отозвалась жена.

— Ну как же ж так!.. Эх! Право, какой этот Пётр Савельевич!.. А писаря там?

— Никого ещё нет. Наши часы впереди… К десяти будут… Надо же о празднике людям позаботиться тоже… Это какой-то оголтелый так рано пришёл! — заключила Евгения Гавриловна.

— А ты погляди, милочка, — просил её супруг, — если кто порядочный, — выдь сама. Скажи, что я тотчас.

— Ну, уж кому порядочному в такую рань придти?.. Артемий! — выглянула в прихожую барыня, — скажи, что сейчас барин выйдут.

Но Артемий и сам рассудил, что никто «стоящий» в такое время не пожалует, а потому и не спешил.

Новый, нетерпеливый звонок заставил его, однако, стукнуть подсвечником о стол и пойти отворить.

Приоткрыв дверь, он чуть рта не открыл от изумления и широко распахнул её.

Перед оторопелым лакеем стоял генерал во всей парадной форме, с крестами и звёздами, как ему показалось, покрывавшими всю его богатырскую грудь…

— Можно видеть нотариуса? — спросил генерал.

— Можно-с! Пожалуйте-с! Вот контора-с!.. Барин сею минутою.

И растерявшись до того, что совершенно не приметил странного обстоятельства, что посетитель был в одном мундире, без верхнего платья в такой мороз, Артемий опрометью бросился за барином.

— Пожалуйте-с скорее! — зашептал он, — генерал! Важнеющий!.. Вошли уж, ожидают!

— Ах, Господи! Что тут делать? Женичка! Мамочка! Выручи, Бога ради, выйди! Попроси минуту подождать! — отчаянно взмолился Иван Феодорович.

Евгения Гавриловна, накинув шаль, поспешила в контору.

В первой комнате, довольно ещё сумрачной в эту раннюю пору, действительно стоял высокий, сановитый генерал.

— Извините, ваше превосходительство! — разлетелась к нему г-жа Лобниченко. — Муж сейчас выйдет! Прошу покорно сюда, к нему!.. Вот не угодно ли присесть, — кресло!

Но посетитель не двигался с места. Он только сказал:

— Я говорил господину нотариусу, когда он совершал этот документ, что попрошу его сохранить. Вот он… Я сам принёс!.. Прошу его передать моей дочери.

Тихий ли, торжественный голос генерала или другое что в нём поразило Евгению Гавриловну, но она почувствовала холодные мурашки вдоль спины и едва нашлась ответить.

— Он сейчас, сам…

Генерал кивнул головой и продолжал стоять среди светлевшей комнаты.

В нескольких шагах от него, на пороге следующей комнаты, стояла, так же, как он неподвижно, Евгения Гавриловна, глаз с него не сводила и сама не знала почему — «дрожмя дрожала».

Так через несколько минут застал их Иван Феодорович. Он спешил как мог, узнав же, кто его клиент, изумился и обрадовался, и заспешил ещё больше.

— Ах! Ваше превосходительство, как я рад!.. Вот! Я был уверен, что вы поправитесь!.. Слава Богу!.. Прошу покорно! Чем могу служить?.. Пожалуйте?

Но генерал не внимал и его просьбам, а продолжал стоять, где был и повторил вновь, почти дословно свою будто бы заученную речь.

— Я вас просил сохранить этот документ. Я принёс его сам… Прошу вас, господин нотариус, лично передать его в руки дочери моей, как только узнаете о моей смерти.

«Батюшки! Что ж это с ним?.. В рассудке ли?.. Какой странный!» — думал Иван Феодорович.

— Помилуйте, ваше превосходительство! Зачем такие чёрные мысли?.. Бог даст, теперь скоро совершенно будете здоровы, уж если доктора вам выходить разрешили, — говорил он в то же время.

Генерал молча протянул ему маленький свёрток.

«Зачем это он так его скомкал? — изумлялся нотариус, развернув и расправляя знакомое духовное завещание. — Свихнулся, ну, право же свихнулся, сердечный! Верно на мозг бросилось!»

А сам продолжал громко:

— Неугодно ли вам написать адрес? Вот мы положим в конверт, запечатаем! — и он всё это делал, искоса поглядывая с возрастающим недоумением на неподвижного генерала. — Вам самим неугодно?.. Так потрудитесь мне продиктовать имя и фамилию вашей дочери.

Иван Феодорович присел бочком на стул своего помощника, обмакнул перо в чернильницу и посмотрел на генерала Дрейтгорна, в ожидании.

Генерал сказал явственно:

— Передать немедленно дочери моей, Анне Юрьевне Борисовой…

Лобниченко написал: «Анне Юрьевне, госпоже Борисовой»; а сам, подняв вновь удивлённый взор на своего раннего посетителя, его спросил:

— Как же — немедленно?.. Прошу прощения! Мне послышалось, что вы изволили сначала приказать отдать им… в случае вашей кончины?

Генерал утвердительно наклонил голову и пошёл к выходным дверям.

Нотариус бросился было за ним в прихожую, но генерал властно протянул руку назад, как бы воспрещая проводы. Иван Феодорович прирос к месту.

Когда посетитель его притворил за собою дверь, он опомнился и закричал:

— Артемий!.. Шинель генералу!

Но когда мрачный Артемий вынырнул из тёмного чулана, генерала уже не было в передней.

Артемий устремился на лестницу, сбежал в швейцарскую… Нигде никого.

— Должно здесь пальто, аль шубу оставлял! И сам надел, видно! — решил Артемий.

И почесав в голове, заключил:

— Сказано — все полоумные!

Он было вернулся в свой чулан, да с первых ступеней его окликнул разносчик с газетами.

— Захвати-ко, брат, вам «Новое время»…

— Давай! — протянул за газетой вниз руку Артемий; да вдруг, сам не зная с чего, спросил. — Не видал генерала?

— Какого генерала?

— Да вот… от нас сейчас вышел.

— Что ты, брат, очумел! — хладнокровно отвечал разносчик, — что ли генералы этаку рань бегают по улицам? Это нас только гоняют!

«Чудно!» — почему-то решил Артемий, медленно отсчитывая ступени.

Евгения Гавриловна наконец покончила распоряжения и сборы на Сенную и стояла уже в шубе, окутывая голову платком сверх шляпки, когда явился помощник её мужа, и писаря заскрипели перьями.

— Как же вы так поздно, Пётр Савельевич? — слышала она укоризненные замечания Ивана Феодоровича. — Я же вас просил вчера не опаздывать!

— Помилуйте! Да нынче вряд ли дело будет! — отвечал помощник, — ведь никого же ещё не было?

— А вот и были!.. Да ещё какой важный клиент!.. Генерал Дрейтгорн привозил на хранение своё духовное завещание, что тому два дня я ему делал?

— Что? — протянул помощник, — да, ведь, говорили, он вчера скончался!

— Ну, вот!.. Мало чего говорили!.. Сам нынче доставил… Давай сюда!

Артемий подал внесённую им в эту минуту газету.

Иван Феодорович Лобниченко взял её и, против обыкновения минуя первый лист, сам не зная чем руководствуясь, прежде всего остановился на обычной веренице чёрных рамок… Пробежав траурный список, он вздохнул, будто облегчённый.

В эту минуту из коридора, уж вся окутанная, вошла Евгения Гавриловна и первым делом, тоже совсем не сообразно со своими привычками, наклонилась к газете и спросила:

— А кто умер?

Они и по сию пору оба, муж и жена, не перестают дивиться: что на них напало? Как могла им придти, казалось бы, такая невозможная, такая дикая мысль?

Но тем не менее факт остаётся фактом.

— Кто умер? Да многие, матушка. Кому час пришёл — тот и помре! — шутливым тоном отвечал ей муж.

«Нарочно», — как он впоследствии сознавался, а совсем не потому, чтобы шутить хотелось.

И говоря это он медленно оборачивал газету первой страницей вверх, притворно смеющимися глазами засматривая в лицо своей супруги.

Это когда-то красивое и ныне ещё миловидное, несмотря на погромы лет и некоторое излишество жиру, лицо было дорого Ивану Феодоровичу, как и во дни его первой молодости. И вдруг это милое, спокойно приветливое лицо, на глазах его вытянулось, побледнело, исказилось ужасом и застыло широко-открытыми глазами в верху первых столбцов «Нового времени»…

— Что?.. Что такое, мамочка?!. Женичка!.. Тебе дурно? — в страхе восклицал нотариус, стараясь обхватить несколько пространную для полного обхвата талью жены, поверх солопа. — Пётр Савельевич, голубчик, воды!..

Евгения Гавриловна замотала головой и, всё ещё не находя голоса, могла лишь поднять руку и, уронив указательный палец на объявление во главе газеты, многозначительно постучать им по широкой траурной рамке.

И муж её и любопытно приблизившийся помощник его прочли одновременно:

«Ольга Всеславовна Дрейтгорн с душевным прискорбием извещая о кончине супруга своего генерал-лейтенанта

ЮРИЯ ПАВЛОВИЧА ДРЕЙТГОРН,

последовавшей вчера 22 декабря, в половине первого пополудни, покорнейше просит родных и знакомых…»

И прочее…

Далее они читать не стали, а поглядели друг на друга вопросительно.

— «Последовавшей вчера, 22 декабря!..» — выразительно повторила Евгения Гавриловна.

И, перекрестившись на икону, молитвенно прибавила:

— Упокой, Господи, душу раба Твоего!

Перекрестился за ней и Иван Феодорович и поник седой головой, в небывалом раздумье.

Через минуту помощник его неуверенно проговорил:

— Кого ж это он вместо себя присылал?.. С завещанием-то к вам, сюда!

— Кого? — вскинул на него глазами принципал. — А не знаем! Бог знает!

И тут же, выйдя из конторы в свои комнаты, супруги было сговорились не только что от своей Женички хранить в тайне это казусное происшествие, но без нужды никому о нём не рассказывать… Ну! Да ведь шила в мешке не утаишь!.. А уж что ж это за тайна, которую знают трое или четверо?

* * *

В тот же день, после торжественной панихиды по усопшем, нотариус Иван Феодорович Лобниченко, в присутствии официальных свидетелей передав пакет, содержавший духовное завещание покойного генерала Дрейтгорна, дочери его, Анне Юрьевне Борисовой, — заявил, что имеет на то личное, строжайшее его приказание.

Ни она и никто в этом не увидали ничего особенного.

Однако со свидетелями, подписавшими завещание и с доктором в особенности ему пришлось иметь объяснение весьма затруднительное… Что мог он показать, кроме истины?.. Как ни была она необычайна, но что возможно возразить против очевидности? Факт был неоспорим: завещания они не могли не признать. Благо, что оно, таинственно исчезнув из шкатулки покойного, оказывалось у официального лица, в сохранности и неприкосновенности. Закон был соблюдён и справедливость восстановлена.

Это было главное.

Что сказала на это вдова, Ольга Всеславовна?.. Как она приняла появление нового завещания и все сопряжённые с ним, для неё, невзгоды?

Вначале, когда эта история, очень похожая на святочный вымысел, поразила и заняла всех, до кого дошли её странные подробности, генеральша о ней говорить ничего не могла. После обморока, в который бедняжка упала, молясь ночью у гроба своего супруга, она заболела нервной горячкой и шесть недель была между жизнью и смертью. Поправившись, она уехала куда-то, — только не заграницу, — по-видимому спокойно покорившись своему положению.

Теперь, говорят, она сильно изменилась и в нравственном и в физическом отношении: притихла, часто болеет; сразу опустилась и постарела… Всё, слышно, разъезжает по монастырям, да по храмам с чудотворными иконами и служит панихиды да молебны.