Клипер, слегка накренясь, скользил по ультрамариновому океану. Стояли ясные, солнечные дни. Иногда кот Тишка, вытянувшись, спал на солнцепеке возле камбуза или еще где-нибудь, не заботясь о том, что на него могут наступить. Кот занимал привилегированное положение на Корабле и пользовался этим.

Каким-то непостижимым образом Тишка чувствовал приближение шквала. Поднимался, потягивался, точил когти и шел походкой баловня на камбуз. Действительно, шквал налетал.

Проходили минуты, и яркое солнце снова слепило глаза, от палубы поднимался пар, ставились паруса, и клипер, отряхнувшись от воды, как большая птица, продолжал свой бег. Кот выходил из укрытия принимать солнечные ванны.

С каждым днем становилось теплее. Матросы сбросили бушлаты и надели свободные парусиновые робы. Люди повеселели, чаще раздавался смех, а по вечерам на баке матросы пели.

Командир клипера, по своему обыкновению, несколько часов проводил на мостике в бамбуковом кресле, читая «Величие и падение Рима» Ферреро, когда вахту нес старший офицер.

Николай Павлович расхаживал от борта к борту, только машинально и по привычке посматривая, не заполощут ли кромки парусов. Ветер дул ровно, горизонт — чист. И у него невольно появлялись мысли о вечной гармонии, и казалась нелепой война миллионных армий, которые где-то сейчас стремятся уничтожить друг друга, чтобы кто-то получил большую власть, завладел чужой землей, нефтью, золотом, чтобы его заводы выпускали больше чугуна и стали, чтобы он мог беспрепятственно продавать свой товар в других странах и получать большие прибыли. И чтобы невообразимо большие массы людей лишались крова, страдали и умирали, им настойчиво вдалбливали в голову, что они совершают подвиг, сражаются за веру, царя и отечество.

И только в России происходит что-то другое. Там стремятся начать организацию мира на других основах. На равенстве и братстве между людьми. «Но это ведь невозможно, — думал Николай Павлович, — в истории было немало примеров, когда в такое же движение приходили народы, когда наряду со стремлением Рима, например, завоевать мировое господство возникла религиозная идея, христианство. И к чему все это привело? Христианство завоевало полмира, а люди не стали счастливее».

У штурвала стояли матросы первой статьи Громов и Трушин. Они тоже думали о чем-то своем, держа клипер точно на курсе. От их крепких, сильных фигур веяло уверенностью, смелостью. Капитан-лейтенант с обидой подумал: «Они что-то такое знают, чего ни я, ни Воин Андреевич не знаем. Вот он роется в истории народов и там ищет ответ».

Николай Павлович еще несколько раз прошелся от борта к борту и спросил командира:

— Ну что нового пишет ваш Ферреро?

Воин Андреевич поднял голову от книги:

— Удивительные вещи, мамочка моя. Какая великая наука — история! Если бы мы учитывали исторический опыт и не повторяли ошибок прежних поколений, то какой рай воцарился бы на земле. Но даже отбрасывая такую возможность и принимая во внимание несовершенства человеческие, зависть и корысть, полезно читать такие книги, в них находишь и ответ и некоторое утешение, что «все придет на круги своя». Вот если разрешите, я прочту кусочек. Здесь говорится о положении в Римской империи после гражданской войны при императоре Августе.

Он стал читать, далеко отставив книгу:

— «Все вздохнули наконец свободно. Последние тучи бури рассеялись с горизонта; снова заблестело голубое небо, обещая мир и радость. Со всеми ужасами революции — тиранией триумвиров, военной анархией, возрастающими налогами — было покончено. Сенат снова начал заседать регулярно; консулы, преторы, эдиллы, квесторы опять принялись за свои прежние обязанности; снова провинциями стали управлять друг за другом назначаемые по выбору или жребию из консулов и преторов, кончающих свою должность. После стольких лет раздора, ненависти и резни Италия была наконец в согласии, по крайней мере в своем преклонении перед Августом и традициями Древнего Рима». — Каково?

— Дал бы бог, чтобы и у нас все окончилось хорошо, — сказал старший офицер, — только, где мы возьмем Августа?

— Найдутся. Во времена великих перемен рождаются и великие люди. Надо только, чтобы была вера в этого человека, в его мысли, идеи. Как у римлян в эпоху Августа. Вот еще кусочек: «Никто не сомневался, что Август распространит по всей империи мир и благоденствие, восстановит религию в храмах и справедливость в судах, исправит нравы и отомстит за поражения, испытанные Крассом и Антонием в Парфии».

Матрос отбил четыре склянки. Рулевые сменились. Заметив, что Громов не раз усмехался при чтении отрывков из Ферреро, старший офицер спросил его:

— Ты что, братец, не согласен, что вот так же и у нас все образуется?

— Образуется, да не так, гражданин капитан-лейтенант. Снова царя народ посадить не позволит. Там ведь, в Риме, смуты и раздоры, видно, были между правителями?

— Да, конечно, шла борьба за власть между приверженцами различных партий, как и у нас в России сейчас.

Командир поправил:

— Пожалуй, не совсем так. Да, была борьба, но только между патрициями, которых поддерживал народ.

— Значит, дрались из-за места на престоле? — спросил Громов.

— Да, и Август победил, — сказал командир.

— У нас другое дело. Мы не хотим ни Августа, ни Николая, никого из царей и Керенских. Власть должна быть народная, а земля и заводы и все — тоже народное.

— Это само собой, — подтвердил Роман Трушин, стоя навытяжку и снисходительно улыбаясь. Ему было странно слышать, что такие ученые и умные люди не могут понять простых и ясных истин, что революция совершилась в России не для того, чтобы одного царя заменить другим, пусть даже очень смекалистым, не чета Николаю Второму.

— Проверьте уровень воды в льялах! — приказал старший офицер.

Матросы бросились выполнять приказание.

Командир с помощником переглянулись.

— Откуда это у них? — спросил старший офицер. — Такая уверенность и чувство превосходства. Наверное, они правы. То, что было пригодно для Римской империи в период ее расцвета, то неприемлемо для нас. Я уже думал об этом, и мне пришла мысль сравнить паше время с первыми веками нашей эры, когда зародилось христианское учение. И все-таки за девятнадцать веков отношения между людьми мало изменились. В странах Востока, в Индии, Африке, еще существует рабство, на которое снисходительно смотрят англичане, французы, бельгийцы, да и мы, грешные.

— Вы думаете, что коммунистическое учение ждет участь христианства?

— Исторический опыт заставляет сомневаться.

— Сомневаюсь и я, а вот они знают и не сомневаются. — Воин Андреевич кивнул на застывших у штурвала матросов. — Матрос Громов и кондуктор Лебедь растолковали им, в чем разница между христианством и социализмом. Там — обращение к душе и совести и сохранение всех прежних отношений между людьми, а у коммунистов — отрицание всех форм угнетения и обобществление средств производства. Там равенство на небе, а у них — на земле. Вот, мамочка моя, в чем главная разница! Строки же об Августе я процитировал как доказательство того, что и после самых жестоких бурь наступает хорошая погода.

Матросы у штурвала сдержанно улыбнулись.

Воин Андреевич строго взглянул на них, затем перевел взгляд к трапу и увидел, что по нему поднимается одна из самых интересных личностей на «Орионе», радист Лебедь. На его костлявой фигуре мешком висела форма унтер-офицера. Он был рыж, веснушчат, весь он источал веселое благодушие. Нельзя было не улыбнуться, глядя на этого никогда не унывающего человека. Каждый день к двум часам, если не было ничего срочного, радист поднимался на мостик или, смотря по погоде, заходил в командирскую каюту с новостями, полученными в течение суток.

Радист, расплываясь в улыбке, поднял руку к уху, словно намеревался почесать его.

— Разрешите доложить, гражданин капитан второго ранга!

— Вы опять забыли надеть фуражку, Герман Иванович?

— Представьте, да. Эта фуражка изведет меня окончательно. Если я когда-нибудь отличусь и мне будет полагаться медаль или какая-нибудь еще награда, то прошу вас, вместо всех наград отдайте приказ, что я могу ходить без фуражки.

— Но вы и так ходите без нее.

— Да, но я нарушаю порядок.

— Совершенно верно. И я нарушу порядок, если отдам такой приказ. Ну что у вас там?

— Если относительно порядка, то он не вечен. Извините, а что касается новостей, то кое-что набралось за истекшие сутки. Английские, французские агентства, а также немцы передают о мелких стычках на Западном фронте. По всей вероятности, кайзер Вильгельм готовит большое наступление. Германия еще сделает попытку вернуть инициативу, используя ослабление действий наших русских войск на Восточном фронте.

Радист обладал абсолютной памятью и никогда ничего не записывал.

— Возможно, возможно. Ну, а дома как?

— Положение в стране необыкновенно сложное и тяжелое для Советской власти. Все западные агентства пишут о крахе большевиков в ближайшие месяцы и даже дни. В стране всего не хватает. Они смакуют несчастья нашей родины. Ленину и его товарищам приходится решать необыкновенно трудные задачи, чтобы сохранить завоевания революции.

В Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Токио реакционеры подготавливают общественное мнение, чтобы начать интервенцию в Советскую Россию и с севера, и с юга, и с востока. В «Нью-Йорк таймс» помещена статья Чарльза Невилла, в которой доказывается необходимость помочь русским союзникам восстановить порядок в своей стране.

— Так, так. Все это мы читали в лондонских газетах. Ну, а что хорошего?

— Есть и хорошее. Советские войска вновь заняли Конотоп и развивают наступление на Ромны. Советскими войсками занят Екатеринодар.

— Поразительно! — сказал старший офицер. — Как они могут при таком положении воевать и одерживать победы? Отчаяние обреченных. А что будет дальше, когда вся мощь союзников обрушится на голодную, плохо вооруженную армию красных?

Улыбка не сходила с лица радиста все время, пока он передавал содержание перехваченных сообщений, при последних словах улыбка застыла на губах, и он сказал:

— Мы не одиноки.

— Ну кто же с нами? Кто? — спросил старший офицер, в то время как командир, закрыв историю Рима, в раздумье смотрел на размеренно бегущие за бортом волны.

— Рабочий класс всего мира. Солидарность пролетариев всех стран! — торжественно ответил радист и добавил: — И последнее самое важное сообщение, — он полузакрыл глаза и прочитал на память: — «Семнадцатого марта в Екатеринославе открылось заседание Второго Всеукраинского съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Собралось свыше тысячи делегатов. Из них 401 большевик, 414 левых социал-революционеров, украинских социал-демократов 100». Далее много пропущено, но резолюцию удалось принять. Съезд вынес резолюцию, в которой сказано следующее:

«Второй Всеукраинский съезд Советов, являясь выразителем воли украинской демократии, постановляет, что украинский трудовой народ будет бороться против завоевателей и душителей революции, против империалистов всего мира, но вместе с тем примет через свои полномочные органы все меры к прекращению войны и выработке приемлемых для трудящихся условий мира.

Съезд выражает уверенность, что трудовой народ Украины, идя рука об руку со всем рабочим классом России, для защиты революции объединившись в международном социалистическом конгрессе с рабочими всего мира, выйдет из тяжелого положения при пожаре мировой революции». Вот этот документ тоже говорит кое о чем, — закончил радист.

— Гм. Скажите, как сильно сказано! — Командир поднялся и прошелся по наклонной палубе. — Тысяча делегатов — это немала, это целая Рада. Представители миллионов. Хочется верить. Ох, как хочется верить, что выстоят. Ну и все?

— Да. Есть еще кое-что, пока несущественное.

— Именно?

— Перехватил новую шифровку из Южной Америки.

— Ну южноамериканцы пас мало интересуют. Я все забываю, что шифровки — ваше увлечение.

— Необыкновенно интересно разгадывать эти ребусы. Вы знаете, в принципе они просты. Ключ к ним дал Эдгар По. Помните рассказ «Золотой жук»?

— Да, как же. Ну, хорошо. Все?

— Почти. Я еще хотел доложить, что ваше сообщение о гибели «Грейхаунда» и У-12 передано.

— Сообщили, кто остался жив?

— Сообщил. Добивались, кто передал.

— Ну, а вы?

— Отстукал: «Летучий голландец».

— Ох, Лебедь, Лебедь, вы всегда с фокусами. Будут искать теперь в справочниках Ллойда такой корабль. Вот теперь, видно, запас информации у вас исчерпан?

— Да, но я хотел доложить, что в рубку опять приходил немецкий подводник.

— Ну?

— Всем интересуется, просит, чтобы я научил его работать на ключе, хотя мне кажется, он уже умеет это и без моей помощи,

— От скуки. Поймите его положение. Ему хоть как-то надо убить время. Стучать на вашем аппарате ему не давайте. Но запретить ему бывать в радиорубке как-то неудобно. Вот так, голубчик.

— Есть, гражданин капитан второго ранга, но если позволите, то я скажу, что барон производит впечатление человека с тройным дном.

Командир засмеялся.

— С тройным. Что-то очень сложная конструкция. Про людей или, вернее, чемоданы с двойным дном — слыхал, а с тройным — впервые, да еще у немецкого барона.

— Видите ли, разница та, что двойное дно легче обнаруживается. Тройное — гораздо труднее.

— Ну хорошо, хорошо, попробуйте заглянуть в него поглубже, это по нашей части.

Старший офицер извинился и отвел командира в дальний угол мостика:

— Воин Андреевич, я согласен с мнением нашего телеграфиста. Барон всюду сует свой нос

— Ну, ну, Николай Павлович., разве можно так относиться к военнопленному? Он офицер. У него есть понятие о чести. К тому же он и дворянин. Нет, нет, прошу явно не выражать ему антипатии. В нас, мамочка моя, еще сидит воспитанная за годы войны неприязнь к немцам. Я сам иногда ловлю себя на том, что начинаю думать, что без него было бы поспокойней. Хотя так судить о человеке несправедливо. Вы не находите?

— К сожалению. Я посадил бы его под арест или воспретил ходить в места, непозволительные для посторонних.

— Нет, нет, нельзя так. Ах, я не отпустил еще радиста. Герман Иванович, спасибо, дорогой, ловите там все, что можно, особенно, что делается во Владивостоке. С новостями, как всегда, ознакомьте весь экипаж.

Сказав «есть», радист опять было поднес руку к уху, да, вспомнив о фуражке, сделал волнообразный жест, с трудом повернулся и пошел провожаемый улыбками всех, кто находился на мостике.

Прежде чем пройти на бак, где его тоже ждали подвахтенные матросы и унтер-офицеры, он заглянул к себе в радиорубку. Там он застал барона фон Гиллера и Лешку Головина. Пленный сидел за столом радиста, надев наушники, и сосредоточенно слушал. Увидев кондуктора, фон Гиллер закивал головой, заулыбался, не снимая наушников. Радист резким жестом приказал снять наушники, что тот неохотно и сделал.

Радист сказал по-немецки:

— Я несколько раз просил вас не трогать ничего в моей каюте.

— О, извините, герр кондуктор. Вы же разрешали мне иногда слушать голоса эфира. Такая невинная вещь. Прошу еще раз извинить, я ухожу, и все же с разрешения вашего любезного командира я буду еще изредка заходить к вам. — Он усмехнулся и ушел.

— Алешенька, милый мой, скажи, долго этот фон барон стучал на моем ключе?

— Да как вы ушли, дядя Герман, так он и начал тирикать, а сам таким ласковым притворился, все зубы мне скалит. Почему они у него все золотые?

Радист осмотрел свою аппаратуру и сказал без улыбки:

— Передатчик включен.

— Вы думаете, что он своим передавал что-нибудь?

— Пока не знаю. Пошли на бак и давай с сегодняшнего дня закрывай рубку на ключ. А ты вообще присматривай за ним.

— Давайте, дядя Герман, будем присматривать, а то, сами знаете, наведет подводную лодку.

— Здесь не должно быть подводных лодок. Мы порядочно отошли от берегов Европы и от рейсовых линий. Лодки караулят на караванных путях и на подходах к портам.

Юнга улыбнулся:

— Вот и хорошо, что так далеко отошли. А то я порядком струхнул, когда вы вошли и начали его крыть по-немецки. Вот, думаю, сижу, как дурак щерюсь на его золотые зубы, а он погибель на нас наводит. — Лешка сдвинул брови. — Все же что вы про него полагаете? Ненадежный мужик, да?

— Вот именно, Алеша, ненадежный, а время еще военное.

— Ну это конечно. И хоть кругом вода да небо, а все-таки как они английский миноносец подсидели, сами тоже нарвались. Ну а нам зевать нельзя. Вы знаете, что Зуйков говорит?

— О чем?

— Про грабли.

— Нет, не знаю.

— Раз в год и грабли стреляют.

— Очень мудрая пословица, поэтому, Алексей, давай смотреть в оба.

— Давайте!

На том порешив, они закрыли двери на ключ и отправились на бак.

Тем временем ликующий барон фон Гиллер пришел в каюту артиллерийского офицера. Новиков, по обыкновению, лежал на койке, уставившись в потолок, не поворачивая головы, спросил:

— Ну как, удалось хоть сегодня?

— Наконец-то! После страшного удара, нанесенного мне судьбой, эта капризная богиня вновь обратила ко мне свой благосклонный лик.

— Что-то слишком витиевато вы стали изъясняться, барон. Не похоже на вас.

— Да, я, как правило, не многословен и склонен говорить просто. Но мне сейчас хочется запеть. Немыслимая удача! Я разговаривал с рейдером, это «Хервег»! Как я — и ожидал, он возвращается от берегов Бразилии. Латиноамериканцы после наших временных неудач на фронте…

— Временных ли?

— Вы хотите сказать?..

— Что ваша песенка спета. Но не будем терять время в напрасном споре, тем более мы никак не можем повлиять на исход войны…

— Вполне разумно.

— Итак?

— Да, после наших временных неудач на Западном фронте латиноамериканцы отказали нам в снабжении.

— Предложили интернироваться?

— Да, но капитан Рюккерт никогда не пойдет на это. После стольких славных дел и вдруг — сдаться! Нет, подобное не в немецком духе.

— И ваши сдавались за милую душу, что-то я не слыхал у вас ни одного случая подобного бою нашего «Варяга».

— «Варяг», что это?

— У меня нет настроения читать вам лекцию о славнейших страницах русского военного флота. Продолжайте, барон.

— Хорошо, только не перебивайте меня, прошу вас.

— Ладно, барон, не буду перебивать вас и напоминать вам о печальной судьбе флота Германии.

Капитан-цурзее показал золотую полоску зубов и передернул плечами, его отличное настроение прошло. Он сказал холодно:

— «Хервег», видимо, следует к берегам Африки, а может быть, и в Океанию. Сейчас мы идем встречными курсами. «Хервег» находится от нас в тысяче миль.

— Скорость?

— Не менее пятнадцати узлов.

— Да мы делаем около десяти при слабом ветре.

— При благоприятных обстоятельствах мы встретимся к исходу вторых суток.

— Допустим — на третьи.

— При условии, если будем ежедневно сообщать координаты и все изменения курса. Конечно, лучше бы связываться чаще. Мне сообщили, поняв, в каком я положении, что радисты на «Хервеге» будут дежурить круглосуточно, настроившись на нашу волну.

— Больше одного раза в сутки вам не удастся вести передачу на свой «Хервег».

— Согласен. Тем более что радист, кажется, что-то подозревает или питает ко мне националистическую вражду. Он чуть не застал меня за работой на ключе.

— Чуть — не считается. Плохо, барон, что вы не смогли внушить ему более нежных чувств.

Барон нахмурился и сказал:

— Я не сообщил вам еще об одном важном обстоятельстве, лейтенант.

— Час от часу не легче. Что еще?

— Когда я работал на ключе, в каюте находился юнга. Конечно, я постарался ему внушить, что просто учусь, практикуюсь. Все-таки он мог что-то заподозрить и передать радисту, с ним у него приятельские отношения.

Новиков сел на койке:

— Барон!

— Да!

— Позвольте вам заметить, что вы напрасно радовались. Судьба опять повернулась к вам задом. Мальчишка не так прост, как вам кажется. И этот проклятый радист еще не мало причинит нам неприятностей. Вот кого бы я списал за борт с десятком — двумя в придачу.

— Хорошая мысль, только ее пока трудно осуществить.

— Все трудно. Надо подумать.

— Что, если включить в дело ваших сообщников из нижних чипов и этого гардемарина?

— Говорю, надо подумать. Что же касается Бобрина, то он вчера ходил вымаливать прощение и получил его, негодяй и трус. Испугался, что лишится милости нашего социалиста-командира.

— Вы ему ничего не сообщали о рейдере?

— Ну что вы!

— Очень хорошо. Только напрасно вы так отзываетесь о Бобрине. Он сейчас будет нести вахту и знать все изменения курса, скорость. Как нельзя лучше иметь на ходовой вахте своего человека. Мне часто заходить в штурманскую каюту нельзя. Я только хотел вас просить повлиять на вашего Друга Бобрина, в то время как он опередил нас.

— Все это так, да я не переношу мягкотелых. Лебезит, скотина. Но пусть служит и им, и нам.

— Только нам. Вам, дорогой герр Новикофф, в данной ситуации следует проявлять больше дипломатии.

— Каким образом?

— Хотя бы не возбуждать подозрений, скрывать антипатию к окружающим. В этом есть сущность всякой политики, мой дорогой друг.

Новикова коробил поучающий тон и подчеркнутое превосходство, сквозившее во всем облике барона.

Новиков проворчал:

— Ну ее к дьяволу, вашу политику. Я человек желчный, меня считают злым, и не без оснований. Давайте разделим обязанности: политику — вам, а на мою долю останется вся грязная работа.

— Почему же грязная. Я бы сказал — оперативная.

— Камуфляж, барон! Давайте хоть с глазу на глаз называть вещи своими именами. Измена никогда не считалась благородным действием.

— Что вы! Какая измена? Наоборот! Мы стремимся предотвратить измену, не дать большевикам воспользоваться оружием.

— И поэтому я, русский офицер, связываюсь с представителем враждебного государства? Ха-ха, милый мой. На всех языках такое действие называлось изменой, а ваше — шпионажем со всеми вытекающими последствиями, включая «пеньковый галстук». Так что давайте, как говорят матросы, «потянем грота-шкот», другими словами, выпьем!

Барон силился улыбнуться, но только приподнял верхнюю губу. Ему все больше не нравился его сообщник, позволяющий ставить себя на одну доску с ним, бароном, человеком высшей расы, старшим по званию. Капитан-цурзее прикрыл веки, чтобы сосредоточиться и не дать вырваться наружу накипавшему гневу. Наконец он улыбнулся, не скупясь, показал все зубы, мысленно подтрунивая над самим собой: «Эх, Фридрих, только что учил высшей дипломатии этого пьяного скифа, а сам чуть не снизошел до унизительной ссоры с ним. Натяни туже нервы, Фридрих».

Барон сидел, откинувшись на спинку зеленого дивана. Рассеянный свет, отраженный от поверхности моря, ярко освещал его лицо, безжалостно обнажая все недостатки кожи, сеть морщин под глазами, седину в волосах. И все же лицо его можно было назвать красивым: черты лица были правильными и сейчас, когда он расслабился, даже приятными. Новиков звякнул стаканами, барон опять стал самим собой: на лицо опустилась высокомерная маска с плотно сжатыми губами и презрительным прищуром глаз.

— Не слишком ли вы много пьете, герр Новикофф?

— Не ваше дело, барон. Берите и пейте сами, тем более что сейчас мы идем обедать.

— Но ведь и там вы будете пить?

— А как же! И вы тоже. Там особая статья. Ну давайте за процветание нашего союза! Вот так! Пить вы почти научились… Ух и хороша! Мы везем чистейший ректификат, и баталер разбавляет со знанием дела.

Гиллер спросил с деланным участием.

— Вы не боитесь стать алкоголиком?

— А я уже и есть алкоголик, а вот кто вы? Попробуйте ответить на этот вопрос! — Новиков последнее время быстро пьянел. — Духу не хватит. Самое трудное назвать себя своим именем, то есть познать самого себя. Я вот познал: никчемный человек и вдобавок алкоголик. Вы же считаете себя слепленным из другого теста. Да, ведь вы принадлежите к расе господ, как изволили однажды сказать. Русские дворяне тоже были расой господ, а что получилось? Не пожимайте плечами. Дело серьезное. Вы когда-нибудь слышали о бронтозаврах? Господствовали миллионы лет — и пшик…

В двери постучал вестовой:

— Обедать, ваше благородие!

— Знаю, болван… Идемте, капитан-цурзее, и не пыжьтесь, как индюк. В целях большой политики вы должны держаться рубахой-парнем.

Новиков, не заметив, перешел с английского языка на русский.

Барон зло улыбался.