21 сентября 1942 года. Сталинград.

Что касается оставшегося члена разведгруппы, а именно самого Фитисова, то следует особо отметить его способность невероятно быстро превращаться из заносчивого шутника во вполне серьёзного и грамотного офицера. В полной мере это качество проявилось в тот момент, когда они вдвоём с Крыжановским остались в землянке для уточнения деталей предстоящей операции. Говорили, казалось, совсем недолго, однако, когда вышли из землянки, уже начало смеркаться.

– Обождём, когда нам окончательно сделают ночь, а потом тихонечко двинемся за линию фронта, – обратив лицо к небу, объявил моряк. – Пока предлагаю отужинать. Меню у нас сегодня королевское: помимо положенных по рациону каши типа «шрапнель» и сухарей ржаных отечественного производства, имеется тушёнка американская «второй фронт», также немецкое песочное печенье и шнапс. Из трофейного ещё есть свиная колбаса, тока она не совсем свежая.

Герман сглотнул слюну – в последний раз он ел утром в самолёте. Хотел сказать, мол, плевать на свежесть – пускай колбасу тоже несут, но не успел – в окопах истерично закричали: «Полундра, воздух!» и тотчас невдалеке рвануло так, что заложило уши, и на голову посыпались комья земли. Фитисов молниеносно схватил его за руку и, больно дёрнув, заставил броситься ничком.

Дальше всё вокруг мгновенно теряет прежнюю суть: разрывы следуют один за другим, а в коротких промежутках между ними душу рвёт невыносимый вой и свист, превращающий реальность в сущий ад.

– Не пугайтесь, это на «Фоккерах» специальные сирены воют – давят на психику! – орёт прямо в ухо Фитисов. И Герман отвечает ему тем же манером:

– Прошу, найдите моих коллег – профессора и индуса… С ними ничего не должно случиться… А меня оставьте... О себе сам позабочусь…

Фитиль не спорит: понимающе кивнув, он ужом скользит в боковую траншею. Герман остаётся один. С трудом поднимается на четвереньки и, стряхнув с себя насыпавшуюся сверху землю, садится, привалившись спиной к стенке окопа. Трясущимися пальцами достаёт папиросу, закуривает. Происходящее проникает в сознание, будто сквозь вату. Бойцы бестелесными тенями проносятся мимо, и занимают предназначенные им боевые позиции в окопе, кто-то страшно кричит, истекая кровью, а другой неподвижно сидит неподалёку, почти в такой же позе, что и Герман и, не мигая, смотрит на него безразличными мёртвыми глазами. Герман и сам глядит вокруг отстранённо: кажется, будто время остановилось… Но нет, просто это контузия, причём, самая лёгкая из всех возможных. От неё лекарство известно – хорошенько потрясти головой, да, собрав волю в кулак, выматериться как следует. Это он и делает, после чего встаёт во весь рост и видит поблизости штабного «солдата Швейка», и «Демосфенакомиссара» тоже видит. Только эта парочка теперь уж прежним делом не занимается: старший батальонный комиссар осторожно выглядывает с биноклем из окопа, а «Швейк» присел рядышком и держит в каждой руке по автомату «ППШ», за поясом же у него заткнуто две гранаты – одним словом, верный оруженосец.

– Проклятье, ну, где же эта артиллерия?! – прямо рычит от негодования политработник. – Хвалёный бог войны, так его разэтак?! Почему молчит?! Нас же сейчас сомнут как пачку папирос!

Герман тоже решает выглянуть из окопа и видит немецкие танки – много танков, не менее двух десятков. Медлительные, приземистые машины, знакомые ещё с того памятного военного парада тридцать девятого года в Берлине, когда мирная Германия отмечала юбилей своего фюрера. Герман стоял тогда на пару с Шеффером у окна Рейхсканцелярии, смотрел на проходящие внизу колонны боевой техники и строил догадки: против кого создана вся эта чудовищная мощь?! Теперь какие сомнения – она движется прямо на него, на Германа! Краем глаза он замечает, как справа скатывается на дно окопа матросик. Убит? Ранен? Нет, в блещущих из-под каски глазах нет ни смерти, ни страдания, лишь один страх. Безмерный, неодолимый страх!

– Эт-то что ещё такое?! – увидав струсившего бойца, громогласно вопрошает комиссар. – Бациллу танкобоязни и паникёрства подхватил? А ну, вернись на позицию, краснофлотец, а не то я тебя живо вылечу! Погляди-ка на своих товарищей – никто не боится, все готовят гранаты…

Страх в глазах матроса сменяется стыдом, и он поспешно занимает своё место. Воодушевив подчинённого, удалой политработник вновь принимается за прежнее дело, а именно – посылать молитвы пополам с проклятьями богу войны. И, видно, не зря, ибо с неба на идущие немецкие танки начинают, наконец, сыпаться снаряды. Вначале возникает один огромный столб огня и дыма, который почему-то невероятно долго, не опадая, держится в воздухе, затем рядом встаёт второй чёрный взрыв, и вот они уже вырастают из-под земли, словно грибы после дождя. И горят, горят зловещие гитлеровские танки!..

Комиссар срывается с места и подбегает к проявившему недавно малодушие бойцу. Грубовато потрепав по плечу, он что-то начинает ему втолковывать – что именно – Герман не слышит из-за грохота взрывов. Звуки эти теперь не пугают, наоборот, они звучат бравурной музыкой, которая почему-то заставляет вспомнить о Бетховене. К сожалению, небесный Бетховен звучит недолго – когда канонада прекращается, становится ясно, что лишь около половины вражеских танков уничтожено, вторая же половина продолжает ползти вперёд. Кроме того, теперь видны немецкие пехотинцы, что, опасливо пригибаясь, цепочкой крадутся позади железных машин. У политработника появляется новая забота.

– Как там поживает Борисоглебский со своим отделением? – кричит офицер встревожено. – Что он себе думает, должен бы уже выдвинуться вперёд, но почему тогда не бьёт по танкам? А ну-ка, Кулебяко, метнись, разузнай, как дела у бронебойщиков.

– А чего суетиться, товарищ комиссар, и так всё ясно, – спокойно пожимает плечами «верный оруженосец». – Из пэтээра лобовую броню танка не возьмёшь, вот Борисоглебский и ждёт, когда ему бок на близкой дистанции подставят… Нам бы, это самое, подсобить ребятам – отсечь немецкую пехоту, пускай она заляжет, ато когда бронебойщики Борисоглебского себя обнаружат, их того-самого, моментально перестреляют автоматчики.

– Дело говоришь, братец, – воодушевившись, комиссар в очередной раз срывается с места. Впрочем, командиры подразделений и без его понуканий своё дело знают – подают нужные команды, и моряки в окопах открывают по пехоте противника беглый пулемётный и винтовочный огонь. Хороша русская винтовка на дальней дистанции – бьёт редко, но метко и, считай, безответно – для немецкого автомата пока что далековато, и немцы залегают. Их головной танк останавливается и начинает наводить пушку. Выстрел её точен – снаряд попадает в русский окоп метров на тридцать правее того места, где находится Герман. Страшно подумать, сколько моряцких жизней унёс этот выстрел! Вдруг, словно по волшебству, танк-убийца окутывается клубами чёрного дыма, а из башенного люка, один за другим, лезут члены экипажа.

– Молодец, Борисоглебский! – кричит комиссар, и Герман понимает, что бронированное чудовище сражено не волшебством, а точным выстрелом из противотанкового ружья.

Не сговариваясь, моряки в окопах переносят весь огонь на убегающих прочь немецких танкистов – те падают, изрешечённые градом пуль. Вдруг ещё один танк останавливается и дымит.

– Вот так вот, мать вашу! – орёт комиссар. – Вот так вот!

Когда загорается третья вражеская машина, мысль о том, что здесь не обошлось без волшебства, возвращается. Оставшиеся танки почти одновременно врубают заднюю передачу и пятятся назад. Время от времени они останавливаются и стреляют, но уже не столь успешно, как тот первый танк. Что касается немецких пехотинцев, то они просто бегут с поля боя и растворяются в опустившихся на землю сумерках. Моряки ликуют, боец, что в начале сражения по малодушию чуть не нарушил приказ Верховного главнокомандующего №227, радуется больше всех. Стянув с головы каску, он вынимает из-за пазухи мятую чёрную бескозырку и надевает её, лихо заломив на затылок. Никаких сомнений: прозвучи сейчас сигнал к контратаке, сей воин первым кинется на врага, ибо не существует лучшего средства для подъёма морального духа, нежели только что одержанная победа!

Столь немудрёную истину прекрасно понимает старший батальонный комиссар: схватив за рукав красноармейца Кулебяко, он требует:

– Идем-ка в штаб! Пока суд да дело, мы с тобой выпустим «листок-молнию», напишем о победе, отметим отличившихся в бою – пускай все видят, как надо бить врага!

– Так не успеем же, товарищ комиссар, фрицы сейчас перегруппируются и опять полезут – это же как дважды два, – отзывается на редкость умный, но столь же ленивый оруженосец.

– Успеем-успеем, а полезут, так мы им ещё раз, как выражается наш Чевээс, устроим кузькину мать, а после вторую «молнию» выпустим, – стоит на своём политтруженник.

Делать нечего – Кулебяко неохотно покидает насиженное место и даже проходит несколько шагов вслед за комиссаром. Но вдруг останавливается, как вкопанный – со стороны штаба доносится беспорядочная стрельба. Тотчас оттуда появляется взмыленный младший политрук.

– Немцы! – кричит он. – С тыла обошли, гады!

– Врёшь! – комиссар хватает подчинённого за плечо. – Откуда им взяться?

Не пытаясь высвободиться, тот кричит:

– Меня специально послали передать… Враг прорвался к городской набережной, и оттуда по тихой устроил атаку на нас. Всё, амба, теперь центральная переправа накрылась дырявым тазом.

– Значит, мы отрезаны от соседей! – суровеет лицом старший политработник. Взяв из рук Кулебяко тяжёлый ППШ, он взмахивает им над головой, и кричит:

– Полундра! Краснофлотцы, на отражение врага, за мной!

Первым на этот призыв откликается малодушный воин – тот, что не так давно поменял каску на бескозырку. По цепочке моряков передаётся команда, и люди, примкнув штыки, устремляются за комиссаром. Германа с собой никто не зовёт, но он тоже подчиняется общему импульсу и бежит с остальными – кто знает, возможно, в столь импульсивном поступке оказалась повинна проклятая контузия, а может, профессора погнало вперёд чувство вины – просто захотелось сдохнуть от мысли, что это именно он послал несчастную толстую украинку с детьми к переправе, в самое пекло, на верную смерть.

Проверить и взвести «парабеллум» – дело пары секунд. Тридцать быстрых шагов – и вот он, окопный бой, – рукопашная схватка. В ход идёт всё, что может убивать: ножи, приклады, сапёрные лопатки. Изредка звучат автоматные очереди и одиночные выстрелы. Чёрные матросские бушлаты и полевая, цвета мучнистой плесени, форма вермахта слились в единую пляску смерти. Герман видит нескольких гитлеровцев, что, стоя на бруствере, поливают сверху моряков автоматным огнём. По ним он и начинает стрелять. Трое падают, остаётся ещё двое. Заметив Германа, они направляют на него стволы, но обоих сносит очередью из «ППШ» оказавшийся рядом оратор-комиссар. Короткий обмен взглядами, и они с Германом выбирают себе новые цели. Расстреляв все патроны в «парабеллуме», Крыжановский берётся за «ТТ». Это оружие ему незнакомо, но к счастью удаётся интуитивно разобраться в особенностях его немудрёной конструкции, и вот уже рука содрогается от весьма ощутимой отдачи «Токарева», а очередной гитлеровец валится на землю.

Глаз цепляется за цвета «хаки» гимнастёрку «Швейка»-Кулебяко. Среди моряков – он один в пехотной форме. Боец намертво схватился с дюжим немцем, причём, явно проигрывает схватку – держа обеими руками кинжал, фашист давит, что есть мочи, и клинок уже почти касается груди советского штабиста. Силы тому явно не достаёт: предвидя скорый конец, он тоненько подвывает…

Герман стреляет в гитлеровца, но пуля, пустив короткую искру, рикошетит от округлого бока вражеской каски. После выстрела «Токарев» встаёт на затворную задержку, показывая, что магазин пуст. Для Кулебяко это – приговор, отсроченный лишь на короткое мгновение, необходимое немцу, чтобы потрясти головой и разобраться, что случилось. А дальше… Дальше оказывается, что этого мгновения вполне хватило и Герману: в его руке тускло блестит старая добрая приятельница – опасная бритва. Профессор прыгает вперёд, быстрый взмах и лезвие аккуратно перерезает сонную артерию немецкого солдата. Фонтан радикально алой арийской крови заливает спасённому от верной смерти Кулебяко всё лицо и грудь. Чтобы самому не испачкаться, Герман отпихивает умирающего немца ногой и, хищно пригнувшись, озирается по сторонам. Сражение в окопе близится к концу, моряки добивают врага, пленных никто не берёт.

Крыжановский ловит на себе удивлённый взгляд старшего батальонного комиссара – тот стоит, прислонившись к стенке окопа, а неизвестно откуда взявшаяся санитарка деловито перебинтовывает ему голову.

– Вы корреспондент? – хрипло спрашивает комиссар. – Из какой газеты?

– Нет, я учёный! – слышит Герман собственный голос.

– Тогда какую же науку вы здесь представляете? – бровь комиссара удивлённо ползёт вверх, и от этого движения из-под марлевой повязки выползает и скатывается по щеке капля крови.

Ответить Герман не успел – его поспешно подхватил под руку выскочивший, откуда ни возьмись, начальник разведки.

– Товарищ профессор, зачем же вы ввязались в драку! Если бы с вами что случилось, с меня бы три шкуры спустили! Пойдёмте скорее, уже стемнело, немцы после бегства не сразу смогут сомкнуть линию фронта – значит, сейчас самый что ни на есть благоприятный момент для перехода на ту сторону.

Когда они удалились, раненый комиссар, видно получив исчерпывающий ответ на свой вопрос, подмигнул оруженосцу Кулебяко, и веско изрёк:

– Теперь понятно!

К радости Крыжановского, никто из его товарищей не погиб, и не был ранен в этом бою: Фитисов хорошо за ними присмотрел, но начальник разведки всё равно попытался отчитать славного моряка – дескать, тот оставил «товарища профессора» одного. Впрочем, Герман поспешил вмешаться и объяснил, что таково было его собственное приказание как руководителя группы. Начальнику разведки не оставалось ничего другого, как лишь махнуть с досады рукой, и снова повторить свой посыл относительно самого благоприятного момента.

Впрочем, уход группы задержал нагрянувший батальонный комиссар, который долго тряс Герману руку и рассыпался в благодарностях за «спасение простого русского солдата».

Когда комиссар отбыл восвояси, на профессора набросился Никольский.

– Как же вы могли, Герман Иванович?! – вскричал он нервно, а потом затараторил так, что не остановишь. – Степенный человек, руководитель, вся операция на вас… Да если бы вас убили, мне самому – хоть стреляйся… А всё ради кого?! Ради врага! Да будет известно, что этот Кулебяко – махровый троцкист и английский шпион, его в сороковом разоблачили. Везучий, сукин сын, оказался – если бы в тридцать седьмом, то к стенке поставили, а так – всего двадцать пят лет дали. Только этот везунчик и лагерей, как следует, не попробовал – в конце сорок первого среди зеков призыв был, так он добровольно в штрафбат пошёл. Там ему в очередной раз повезло – почти сразу ранило, искупил вину кровью, как говорится. Направили мерзавца сюда, в сорок вторую бригаду, и опять ему везение – комиссар к себе взял, мол, раз Кулебяко – политически неблагонадёжный, то нуждается в индивидуальном политвоспитании. А мерзавец нашёл к комиссарову сердцу подход – и художник он, и киномеханик, и на машинке печатной может. Вот комиссар и растаял… А теперь ему ещё и благодаря вам везение вышло…

…Примерно через четверть часа Крыжановский уже полз по-пластунски, таща на спине тяжёленный рюкзак, и борясь с позывами к чиху от моментально набившейся в нос дорожной пыли. Впереди мелькали стоптанные подошвы сапог бойца Чугунекова, а позади тихо чертыхался Артюхов. Фитиль урезонивал археолога со всей доступной его натуре ласковостью:

– Я вас умоляю, дорогой товарищ, зачем так высоко отклячен ваш зад, и зачем в звуках вашего голоса столько экспрессии? Ритенуто! Пианиссимо! Берите пример с нашего индийского следопыта… Я уже не говорю за такого героя, как Динэр Никольский… Но ша, тихо!

Они замерли, и некоторое время лежали, слушая темноту, потом продолжили земной путь – теперь, само собой, молча. К радости Артюхова, слишком долго пахать брюхом землю не пришлось – из ночи вынырнула разрушенная стена, и разведчики один за другим проникли в пролом, ведущий внутрь здания. Сразу же, без дополнительных команд Суслин, Нестеров и Семечка осмотрели руины: в них не оказалось ни души. Тотчас Чугунеков со Слюсаром бросились на второй этаж. Фитиль тихо сказал:

– Дальше самый цимес – у немцев должны быть выставлены наблюдатели, а може, и того лучше – снайперы, так это самое любимое блюдо нашего Ивана-Абрама, он их всей своей подвздошной интуицией чует, и как только обнаруживает, так сразу же даёт целеуказание Тюльке. А дальше уже – дело техники... Белочка, красавица, воротник мне нравится…

– Как же он в такой темноте видит, этот ваш Иван-Абрам? – недоверчиво пробурчал Артюхов. – Ясновидящий, что ли? Вольф этот самый…?

– А-а, так я ж недоговорил, какое именно место в моём маленьком оркестре занимает красноармеец Иван-Абрам, – воодушевился Фитиль. – А Иван-Абрам, между прочим, играет у нас весьма заметную роль. Скрипка-пикколо! Это же совсем другая высота обечаек, это же особенная амплитуда смычка, это же совершенно хрупкий колорит и, наконец, это же самые тонкие струны…

– Что ты несёшь, что несёшь, – закатив глаза, молвил Никольский. – Как всегда, в своём репертуаре…

– Эх, Динэр, в том и кроется причина наших с тобой разногласий, что ты совсем не понимаешь музыки, – сокрушённо хлопнул длинными ресницами Фитиль. – Придётся-таки дать менее утончённое, но зато более понятное для некоторых пояснение: дело в том, что Иван-Абрам – самый большой трус на всей этой маленькой войне. Но трус – особенный, страх постоянно при нём, и он постоянно ведёт со страхом жестокую внутреннюю борьбу. И шо характерно, побеждает свой страх. Понятно? Нет? Так я ещё лучше скажу – страх делает его слух острее, чем у любого другого бойца, и зрение тоже, но самое главное – он стал очень чувствителен, очень… И, благодаря этой замечательной чувствительности, я, стоящий поперед вами молодой и красивый сам собою Сан Саныч Фитисов, ещё покудова жив, здоров и весел. Шоб было совсем понятно, напомню известный присутствующим случай. Тот самый, шо свёл всех нас вместе. Я говорю за ту мою незабываемую встречу с эсесовцами из «Аненербе» и примкнувшими к ним тибетскими дьяволами. Значится, дело было так. Оккупированная противником территория, ночь намного темнее, чем щас – ни тебе луны, ни тебе хоть одной завалящей звезды. И шо вы думаете? Во тьме какое-то шевеление – идут какие-то личности, и шо характерно, идут прямо на нас. Думаю, хто такие: немцы, а може наши – такая же, как моя, разведгруппа на задании? Короче, пока я себе думал разные мысли, Иван-Абрам взял и опередил меня на какой-то миг и начал палить как заведённый. И как он их только почуял, этих поганцев? А иначе – хана, они бы нас всех как курчат положили, и так четверо моих хлопцев теперь не увидят нашей будущей победы. Всё проклятые монахи… Так шо, на войне вначале надо стрелять, а потом думать, тогда дольше проживёшь. Такое моё правило.

– А если бы это оказались не немцы, а свои, русские? – спросил Артюхов.

– Кто знает, може, под трибунал бы отдали, и я теперь воевал в штрафбате, а так – к медали представили, – пожал плечами Фитисов. – Но шо характерно, в обоих случаях меня б не убило, а значится, правило моё верное.

Посмотрев на Крыжановского, он спросил:

– А чи правда, шо вы с этой тибетской нечистью тоже встречались?

– Правда.

– И до сих пор живой? Видно, вы-таки очень большой учёный в своей науке, уважаемый товарищ профессор!

– Да-а, Фитисов, таких, как ты, болтунов – поискать! – процедил Никольский. – Кругом фрицы, а он байки травит.

– О, кстати! – Фитиль нетерпеливо повернул голову в сторону того лестничного марша, по которому недавно ушли наверх Слюсар с Чугунековым. Последний немедленно возник из темноты и, спустившись на пару ступеней, показал командиру два растопыренных пальца.

Фитиль жизнерадостно объявил особисту:

– Если не ошибаюсь, ты, кажется, упоминал за каких-то фрицев? Шоб ты знал, их теперь на две штуки меньше.

– Как же это, а выстрелы? – вмешался Артюхов. – Мы ничего не слышали…

– А за прибор бесшумной стрельбы «Брамит» слышать доводилось? – насмешливо поинтересовался командир разведчиков. – Мы его меж собой зовём сурдинкой. Так Тюлька без этой штуки даже по нужде не ходит – шоб враги невзначай не услышали, как он попой стреляет. Ну всё, ша, отставить болтовню, нам пора двигаться… Зовут моря далёкие, пути широкие…

Чуткий и сторожкий Иван-Абрам первым преодолел дистанцию до соседнего здания, за ним гуськом последовали остальные. Собственно, здания, как такового там не было – осталась лишь груда кирпичей. Груда источала сильный трупный запах, природа которого не вызывала сомнений. К счастью, задерживаться у дома-могилы не пришлось – Слюсар махнул рукой, и разведчики переместились к следующей развалине.

– Вон там, через дорогу, дом, где вывеска «Книги», видите? – прошептал на ухо Герману Фитиль. – Похоже, немецкая огневая точка. А дальше, через полсотни метров, улица перегорожена баррикадой. Здесь не пройти – остаётся либо искать обходной путь, и нет никакой гарантии, шо мы его-таки найдём, либо открыть ближайший люк, залезть в канализацию и идти под землёй. Но тут тоже нет уверенности… Можем вылезти прямо посерёдке змеиного гнезда. Как думаете, шо предпринять? Скажите на удачу.

Крыжановский извинился и пояснил, что привык полагаться не на удачу, а на собственный здравый смысл. А когда это не подходит к случаю, то он обычно обращается к известному фаталисту – индусу Каранихи.

Ответ известного фаталиста был таков: «Под землёй цветы не растут – значит, нам туда».

Люк нашёлся быстро, да и открыли его легко – Нестеров поддел край чугунной крышки сапёрной лопаткой, а дальше Семечка ухватился пальцами. Из колодца тошнотворно пахнуло нечистотами и гнилью, но делать нечего, назвался разведчиком – полезай, куда приказано. Первым, само собой, вниз нырнул Иван-Абрам. За ним, ругаясь на чём свет стоит, сунулся Никольский, но Фитисов придержал его за плечо и укоризненно продекламировал:

– Но ты не будь таким жестоким…

Окончание командирской фразы, подхваченное весёлым эхом, донеслось уже из-под земли:

– ... Мой нежный друг, если можешь, прости.

Ко всеобщей радости, в канализационном коллекторе было сухо, вот только глаза нещадно слезились от зловония. Один из разведчиков, Нестеров, включил фонарик, и на него тут же зашикал Артюхов:

– Потушите, а вдруг там немцы…

– А чего им там делать, немцам? – удивился Нестеров. – Ентого смрадного духа человек долго выдерживать не сможет – задохнётся. Потому, туточки всё заминировали, и ушли, куды подальше. Оно ничего, мы сейчас…

Сапёр протиснулся вперёд, передал товарищам свой тяжёлый «Дегтярь», и медленно пошёл вперёд, светя под ноги.

Первая мина обнаружилась метров через двадцать.

– Глянь-ка, лягушечка с натяжным взрывателем, – обрадовался сапёр. – На кой тебя тут оставили, красотка, любой же заметит? Видно, фриц неопытный был, или спешил поскорее убраться… А может, как раз наоборот, схитрить решил немчик?

Луч фонарика метнулся дальше и через пару шагов высветил стоячую воду, где плавал разный мусор.

– Понятно, – вздохнул сапёр. – Хитрый немчик! Решил, мол, русские мину увидят, обрадуются и дальше без страху полезут… Абраша, мил человек, посвети мне!

Он, не торопясь, снял «красотку-лягушку», также не торопясь засунул её себе в рюкзак, затем прошёл вперёд и, нагнувшись, погрузил руки в тёмную вонючую воду.

Оставаясь в неудобной согбенной позе, Нестеров шаг за шагом осторожно ощупывал пространство впереди себя, а Иван-Абрам светил фонарём из-за его плеча. Наконец, сапёр испустил облегчённый вздох и замер. Несколько минут он оставался неподвижным, затем с плеском выпрямился и предъявил свои находки: правая рука сжимала взрыватель, левая – саму мину. Буквально через пару-тройку шагов попалась ещё одна лягушка, но и она вскоре последовала за своей товаркой – как рыба в садок, угодила в объёмистый рюкзак Нестерова.

Герман обратил внимание, что в воде плавает множество одинаковых бумажек. Задержав на одной из них луч фонаря, он стал читать: «Бойцы! Железное кольцо немецких войск и их союзников сжимается всё крепче и крепче. У вас не хватает боеприпасов и продовольствия. Ваше бездарное командование завело вас в ловушку! Не идите на верную смерть, сохраните ваши жизни для ваших семей и для вашей Родины. У вас есть выход: перейти к немцам!

– А-а, гитлеровская листовка, – сказал с ненавистью Никольский. – Хитро составлена: там, в нижней части, целый пропуск есть, мол, бери, воин Красной Армии, в руку этот листок, поднимай высоко над головой и иди, сдавайся. И что обидно, подобная отрава действует на людей! С месяц назад, ещё на подступах к городу, целый взвод решил сдаться. Представляете? Помню, бегут, суки, навстречу вражеским танкам, над головой листовки держат, а ребята из заградотряда по ним из пулемётов… Всех бы положили, так фрицы своими танками начали эту мразь прикрывать – бортами загораживать… Вот где идеологическая диверсия!

Больше в затопленной части коллектора мин не оказалось. Зато попалась другая страшная находка – изнасилованная и убитая молодая женщина. Видно, тело совсем недавно сбросили сверху, через открытую ливнёвку, и теперь оно медленно колыхалось в стоячей воде. Зрелище так тягостно повлияло на всех, что многоопытные разведчики чуть не прозевали опасность. Благо, Иван-Абрам спохватился и подал сигнал тушить фонари, прежде чем противник увидал идущий из-под земли свет. Сверху доносилась лающая немецкая печь:

– Artillerie ist bereit! Panzer ist bereit! Infanterie ist bereit!

Фитиль едва слышно прошептал на ухо Крыжановскому:

– Эта человеческая погань готовится к наступлению, думаю, удар придётся по нашей сорок второй бригаде… Послушайте, предлагаю одно маленькое дело: много времени оно не займёт – с полчасика, не больше. Дождёмся, когда основная фашистская банда схлынет… То есть, двинется на наших, а потом вы тут посидите, а я со своими хлопцами выйду на поверхность, да наведаюсь в логово этих бандитов, то есть – в их командный пункт… Чую, он здесь, поблизости…

Темнота не позволяла видеть жестов командира разведчиков, но Герман и без того не сомневался, что, говоря о бандитах, Фитиль имел в виду тех, кто надругался и убил лежащую тут, рядом, женщину.

Сверху донёсся рёв танковых двигателей.

– Не, я, конечно, понимаю – у нас задание, и можно вообще ни в какой командный пункт не ходить, а просто по рации навести на него нашу артиллерию, но и вы поймите – душа вся прямо кипит и клокочет, как штормовое море! – Уже в полный голос сказал Фитисов.

– Хитрый ты парень, Фитиль! – весело и зло сказал Герман. – Значит, пока ты там будешь душу облегчать, я тут должен дерьмо нюхать?

– Об этом не подумал, – в темноте послышался звук, какой бывает, когда человек чешет затылок.

– Angreifen! – прозвучала на поверхности команда, и рёв моторов начал удаляться.

– Пойдём все вместе! – твёрдо произнёс Герман.

В ответ Фитисов нащупал его руку и крепко пожал её.

К звуку танковых двигателей добавились гулкие нечастые выстрелы.

– Миномёт! – свирепо сказал Фитисов. – Абраша, будь ласков, выскочи и осмотрись там… Хотя – отставить, сам пойду. Семачка, сообрази-ка руки «лодочкой», шоб я мог выскакивать.

Ко всем своим прочим качествам, Фитисов оказался отменным гимнастом – не прошло и десяти секунд, как он, подтянувшись на руках, выбрался из ливнёвки, и исчез из виду. Оставшиеся, затаив дыхание, прислушивались к звукам войны. Впрочем, недолго – тёмный силуэт заслонил отверстие над головой, и голосом Фитиля распорядился:

– Вира помалу, хватит каки нюхать!

Подъём на поверхность сложностей не вызвал, если не считать небольшой заминки с Артюховым, который не смог подтянуться. Впрочем, археологу быстро помогли: снизу его подтолкнул могучий Семечка, а сверху подтянул Нестеров.

Наверху Герман начал озираться вокруг. Их группа оказалась на задворках небольшого сарайчика, который, как ни странно, уцелел, и теперь представлял вполне сносное укрытие. Луна вышла из-за туч и позволила хорошо разглядеть местность. Кроме того, неугомонный Фитиль всё очень подробно комментировал:

– Вон он, командный пункт, в той халабуде, шо стоит вся опутанная колючей проволокой. Можно прикинуть, с чем мы имеем дело. Согласно их «Боевому уставу», штаб полка должны охранять два пулемётных расчёта и отделение автоматчиков. Вон тот танк, шо стоит с подбитой гусеницей, – ехать совсем не может, тока стрелять – не в счёт. За разрушенным домом, который, похоже, был школой – миномётная позиция…

– Ты лучше про главную достопримечательность упомяни, – не без язвительности перебил Никольский. – Вон там, у стеночки, аккуратный такой штабелёк сложен…

– А шо тут упоминать, и так ясно… Расстрелянные красноармейцы, – нехотя пробурчал Фитисов. – Видно, фрицы зачистку местности провели, и всех, кого удалось взять живьём, к «стенке» поставили. Потом сложили со свойственной себе аккуратностью. Спросите, почему в канализацию не спустили, как ту женщину? Так я отвечу: это убийство совершено с санкции их бандитских командиров, как бы законно, потому трупы лежат открыто. А вот женщина – то уже инициатива солдатни, поэтому тело спрятано. Фашисты – они и есть фашисты…

– Не понимаю я такой логики! – трагически прошептал Артюхов. – Ведь немцы же не дикари, не варвары! Почему же тогда?… Хотя, впрочем, варвары, ведь в их жилах течёт кровь германского племени вандалов, чьё имя стало синонимом варварства.

Герман смотрел на вещи иначе, поелику хорошо знал немецкий народ, да и в самом нём текла изрядная часть германской крови. Что бы там не говорили Гитлер и прочие идеологи национал-социализма, но не в крови дело. Просто, если человека прочно убедить, что убивать представителей других народов – это не преступление, не злое деяние, а что-то вроде охоты на кроликов, то любой добропорядочный в прошлом человек станет таким вот кошмарным и циничным убийцей. Что-что, а убеждать национал-социалисты умеют великолепно, их пропагандистская машина – лучшая в мире.

– А скажи, друг ситный, зачем же ты нас завёл в это место? – ещё более гадким, чем прежде, голосом спросил Никольский. – Чтобы мы штабелёк собой пополнили?

– Я, между прочим, не имею привычки заводить людей в болото как Абрашин персонаж Сусанин, – отчеканил Фитиль. – А свои действия согласовал с руководителем операции. Так шо не надо обидных слов: мы щас с хлопцами наведаемся к немцам и пощиплем штаб, а вы тем временем отдохнёте с дорожки, скушаете сухарик, запьёте чайком из термоса. Ну, а если поднимется шухер, тогда – нырь назад в канализацию…

– Ты что же, вредить взялся? – жёстко возразил Никольский. – Думаешь, если хитростью подбил профессора на свою авантюру, то теперь можешь прикрываться его решением как щитом?! План наших действий утверждён высшим руководством в Москве! Под трибунал захотел за самоуправство?

– Опять ты на меня кричишь вопросом, – поморщился Фитиль. – Може, это незаметно, но мы щас в разведке, а не в Москве. А в разведке всегда так – планируешь одно, а на деле происходит совсем другое. Но я не расстраиваюсь, нет, на моём лице ты не увидишь слёз – кабы жизнь на войне была устроена иначе, на шо тогда, спрошу я прямо, вообще сдалась разведка? Сиди себе в штабе, грейся у печки, да планируй всё наперёд. А шо ещё делать, раз события идут точно по плану, без сюрпризов? Кстати, шоб ты знал, большинство известных мне сюрпризов – неприятные, но здесь – другой номер: мы имеем дело с весьма редкостным случаем, когда всё сложилось в нашу пользу. Так почему, спрошу я, не воспользоваться, если немец подставил нам уязвимое место – тыл, а проще говоря, задницу? И почему, обратно спрошу я вас, не ударить по этой заднице от всей души? А шоб никто не думал, будто я ставлю на грань срыва нашу операцию, к немцам пойду сам и возьму с собой только Суслика да Ивана-Абрама. Ну и, само собой, нас прикроет Тюлька. Если мы не вернёмся, Нестор Иваныч и Семачка поведут группу дальше.

– Убьют дурака! – плюнул с досады Никольский. – Ни за понюх!

– Жизнь – это зыбко! Мы на войне! – огрызнулся Фитисов, и стал жестами направлять своих людей. Радисту приказал через десять минут начать передавать в штаб координаты немецких объектов для нанесения удара.

Когда четверо разведчиков ушли, Герман поочерёдно оглядел оставшихся. Нужно отдать должное, он сильно жалел, что поддался эмоциям и пошёл на поводу у Фитисова. Невелико войско – случись драка с людьми из «Аненербе», оно вряд ли выстоит: Никольский, два моряка, да Артюхов, от которого в бою нет никакого проку… Взгляд остановился на Каранихи. Всю дорогу малый держится хорошо, с лишними вопросами не лезет, но по осунувшемуся лицу видно, что стоицизм и фатализм даются ему нелегко. Как он там говорит: на войне Носители бессильны?

– В страшные времена живём, товарищи, – с тихой горечью произнёс Артюхов. – Не понимаю, почему нашему народу в двадцатом веке выпали такие беды?! Вначале – Империалистическая, за ней – Гражданская, потом разруха, голод… Только-только отстроили всё, жизнь начала налаживаться, так на тебе – пришёл Гитлер!

– Вот и маманя моя часто этим вопросом задаётся, – вздохнул Нестеров. – Токмо она и ответ знает!

– Интересно – какой? – подбодрил бойца археолог.

Нестеров покосился на Никольского, что вместе с Семечкой занялся подготовкой к радиосеансу, и тихо произнёс:

– Все страдания нашего народа – это кара за богоотступничество, а пуще всего – за царёво убийство. Вот увидите, ещё многие мильёны за то злодеяние костьми лягут…

Махно перекрестился, что не укрылось от глаз Никольского.

– Вот ты как?! – зашипел особист. – Тоже, значит, болен этой религиозной заразой?! Разве не знаешь, что у фашистов на ременных бляхах выбито: «С нами Бог»?!

– А кто ещё болен?! – почти спокойно поинтересовался Герман. – На кого намекаете? Похоже, вы, Динэр Кузьмич, напрочь забыли сталинское решение номер шестнадцать девяносто семь дробь тринадцать от одиннадцатого ноября тридцать девятого года?

– Да нет, указанный документ я помню хорошо, но забыл, что у нас с вами – разные взгляды, – вскинул подбородок Никольский.

– Чтобы иметь такую роскошь, как взгляды на какую-либо проблему, нужно хотя бы что-то знать по этой проблеме, – теперь уже всерьёз рассердился Герман. – Смею уверить: тот бог, который у фашистов, не имеет никакого отношения к христианству. Фашистская религия называется ирминизм, а боги в ней либо носят рога, либо видом своим напоминают жабу. Говорю уверенно, так как до войны мне приходилось знавать одного сумасшедшего старика по имени Вилигут, который выдумал этот ирминизм, базируясь на скандинавских легендах.

– Я, по долгу службы, немного знаком с фашистской ересью, – не унимался Никольский. – Но справедливо полагаю, что все религии одинаковы. Их суть – обман народа…

– Говорите потише! – нахохлился Артюхов и вздрогнул, когда рядом с ним весёлым ручейком потекла морзянка.

– Фрицы не услышат, – успокоил археолога Нестеров. – До них далеко…

Минуты ожидания текли тягучей патокой. С юга доносились звуки боя, время от времени неподалёку стреляли немецкие миномёты. В то же время Фитисов и его люди никак себя не проявляли: лишь раз до слуха Германа долетел звук, какой бывает, когда окупорят бутылку вина.

«Наверное, это и есть та штука, которую глумливый одессит прозвал сурдинкой», – подумал Крыжановский.

Наконец зыбкие ночные тени всколыхнулись, а затем соткались в четыре крадущиеся фигуры. Через мгновение стало ясно – возвращаются свои.

– Вот она, родная! – сильно запыхавшийся Фитисов потряс в воздухе аккуратно сложенной полевой картой. – Карта всех немецких позиций, всех минных полей. Да с нею отсюдова до самого Дона дойти не страшнее, чем прогуляться вечером по Дерибасовской!

– Так ты из-за карты туда полез? – в радостном удивлении воскликнул Никольский.

– А ты шо думал – я совсем дурной такой концерт задарма давать? Просто языком не хотел трепать раньше времени, шоб не сглазить. Ты ж, Динэр, глазливый… Кстати, не раздумал ещё меня под трибунал подводить? Имей в виду, этот трибунал – на твоей совести! Ну, всё, хватит оваций! Дёру, хлопцы, дёру! Если не ошибаюсь, щас из зала полетят букеты! Стопятидесятидвухмиллиметровые, лично от начальника артиллерии, восхищённого нашим исполнением!

Словно в воду глядел: стоило разведчикам немного отбежать в сторону, как немецкий штаб разнесло снарядом. А дальше снаряды посыпались туда, где находилась миномётная батарея. Фитисов на мгновение остановился и, плюнув себе на указательный палец, скрутил затем крепкий литой кукиш, который направил в сторону вражеских позиций. Очень может быть, что кто-то из гитлеровцев, при вспышке смертельного для себя разрыва, даже узрел невысокую человеческую фигуру, кажущую кукиш, однако, командир разведчиков на это не рассчитывал – он и не думал играть на публику, а полный экспрессии жест был вызван вполне понятным желанием отвести мятущуюся, как штормовое море, душу!

Среди снарядов, летящих на головы врага, несколько оказались начинены листовками. Сгорев на излёте, деревянные агитболванки породили удивительное явление – ночной бумажный дождь. Тысячи маленьких самолётиков с изображёнными на них могильными крестами, планируя и кувыркаясь, опускались туда, где уже не оставалось в живых тех, кто мог бы по достоинству оценить глубину мысли и щедрость обещаний товарища Хрущёва.

Что касается разведчиков, то, ведомые Фитилём и добытой им чудесной картой, они бежали между разрушенных домов, перебирались через завалы, сквозь путаницу сброшенных на землю телеграфных проводов, таились, прижимаясь к стенам. Однажды выскочили прямо на двоих опешивших немцев, что копались в моторном отсеке бронетранспортёра. На бегу пристрелили обоих, и продолжили путь. В другой раз стреляли уже не они, а в них, но мимо.

Герману казалось, будто Фитисов – и не Фитисов вовсе, а Вергилий XX века, что послан провести их группу через ад. И с каждым шагом как-то лучше понималось происходящее вокруг, и как-то отчетливее ощущался пульс войны. Представлялось даже, что им действительно удастся пройти через город, достичь реки Дон и спуститься вниз по её течению, до самой древней крепости Саркел…

«Поживём – увидим, – увещевал себя профессор. – Я иду дальше, и где-то, в конце пути, предстоит встреча с бывшими коллегами по «Анненербе». Может, даже удастся повидать кого-то из давних знакомых…».