21 сентября 1942 года. Хутор Ямы, Сталинград.

Внутри столь тщательно охраняемого объекта царило уныние. В обширном помещении сарая оно читалось на лицах всех присутствующих, будь то сотрудники особого отдела или арестованные. Последние легко угадывались по отсутствию поясных ремней и сложенным за спиной рукам. Этих несчастных, что испуганной стайкой толпились в дальнем углу под присмотром вооружённого конвоира, Герман насчитал всего двенадцать человек.

«Вот оно, то арестованное состояние, о котором говорил Динэр», – подумал он невесело.

– Где Градов? – спросил Никольский пробегавшего мимо солдатика, по виду писаря.

– В погребе, с прибывшим пополнением работает, – буркнул тот и поспешил по своим делам.

Крышка погреба оказалась поднятой, будто специально, чтобы арестованные отчётливо слышали доносящиеся снизу звуки и могли составить впечатление о происходящем там. А звуки доносились весьма красноречивые: хлёсткие шлепки ударов, стоны да крики, время от времени перемежающиеся вопросами да ответами.

– Кому ещё говорил эту херню, отвечай, сучье вымя?

– Серёге Максюте, и больше никому, гражданин майор! Честное комсомольское, никому! Просто в бой рвался, врага бить, вот и ляпнул по дурости. Не специально я… Нечаянно…

– Нечаянно?! Так за нечаянно – бьют отчаянно! Вот тебе, калабаха – дурость выбить…

Германа от услышанного чуть не дугой выгнуло, а Никольский, наоборот, порозовел щеками, улыбнулся до ямочек и полез в погреб. Через минуту оттуда донеслись радостные приветствия, а ещё через мгновение наверх вылез как сам младший лейтенант, так и майор госбезопасности Градов, оказавшийся рано полысевшим крепышом с покрасневшими от недосыпа глазами.

Прошли в «кабинет» – занавешенный одеялами противоположный угол сарая. Угол освещался висящей под потолком тусклой вонючей керосинкой. Герман уныло осмотрелся. Старая железная койка, заправленная источающим портяночный дух одеялом, стол с остатками незамысловатой фронтовой снеди (всё те же тушёнка и хлеб), в углу небрежно свалены обмундирование и амуниция. На стене – портреты Сталина и Берия. Сталинский – большой, в хорошей рамке, а наркомовский – поменьше и вообще без рамки.

– Молодец, Динэр, быстро добрался, – вещал меж тем Градов.

– Так точно, я уже знаю про Обушу, и про остальных. Как вы теперь управитесь с делами? Жаль, в связи с новым заданием не смогу помочь…

– Да, и не говори, – согласно закивал майор. – Раньше рук не хватало, а теперь и вовсе… Всё придётся самому делать. Спозаранку весь в мыле!

В доказательство сказанного он потряс в воздухе своими большими крепкими ладонями со сбитыми напрочь костяшками, после чего обратил внимание на Крыжановского. Тот не стал дожидаться вопросов и представился.

– А-а, так вот вы какой, Лыжник? – приязненно улыбнулся Градов, протягивая руку.

И Герман от души пожал её, нещадно давя израненные костяшки. Майор скривился от боли, но враждебного умысла в действиях прибывшего не распознал, даром, что контрразведчик.

– Поинтересуюсь, а что за враги – эти, арестованные? – спросил Крыжановский.

– А-а, это, в общем-то, не враги, а просто политически близорукие идиоты, – пренебрежительно скривился Градов. – Пригнали совсем ещё сопливых, со школы. Ни хера не умеют, сено-солома, оружие – и то в диковинку. Ну, их не сразу, чтоб в бой – решили подучить слегонца. Недельку всего. И что же? Пошёл средь этой зелени нездоровый разговор… Мол, в бой их нарочно не пускают, чтобы малыми силами на том берегу фашиста сдержать, а потом, когда тот выдохнется, пустить вперёд свежий резерв – чисто добить гада.

– Сволочи! – процедил Никольский. – Расстрелять за такое мало!

– Да, и не говори, – согласился Градов. – Хорошо, осведомители вовремя доложили, а то б эти говоруны понесли гнилой слушок на передовую. Вот уродство бы вышло, когда б там бойцы, что крови своей не жалеют и жизни, эту хрень услыхали… До массовой паники дело могло дойти! Ну, ничего, мы за утро всех, кто болтал, и кто той болтовне внимал, выявили и вот теперь я их вразумляю, не покладая рук. Ну, а как закончу, пускай уж политсостав прорабатывает, на пару с комсомольскими активистами.

Крыжановский сообразил, что Градов всё разжёвывает лично для него – Никольскому дополнительные разъяснения – без надобности. И стало Герману стыдно за то рукопожатие, ибо его снова посетила усвоенная в самолёте истина: на войне – как на войне. Логика здесь другая, чуждая человеку мирному, зато жизненно необходимая военному.

Градов так спешил вернуться к работе, что лишь коротко (пока курил папиросу) проинформировал визитёров об обстановке на фронте, после чего быстро их выпроводил. Собственно, большего от него ожидать и не следовало.

Со слов майора выходило, что по всему городу ведутся уличные бои. Танки и другая тяжёлая техника применяется мало, на узких улицах от неё нет проку – всё решает царица полей – пехота. Русские и германцы ежедневно сходятся друг с другом врукопашную; и те, и другие широко задействуют снайперов. Линии фронта как таковой не существует – во многих зданиях разные этажи зачастую занимают противоборствующие стороны. Характерно, что вся эта неразбериха весьма способствует действиям малых разведгрупп, подобных той, на соединение с которой направляется группа Крыжановского.

Из хутора выехали на телеге. Транспорт не ахти какой, зато возница попался знающий – глуховатый и угрюмый дедушка. Не вступая в разговоры, какими-то болотистыми балками и чахлыми лесополосами, старик весьма споро доставил их на волжский берег к Краснослободской переправе.

Там Никольский немедленно отправился договариваться о переброске их группы в Сталинград, а остальные пока сгрудились у пристани, где царила невообразимая суета. Герман ни на что внимания не обращал, курил папиросы одну за другой, в немом ужасе созерцая, как над противоположным берегом реки поднимаются чёрные дымы. В небе дымы соединялись, образуя гигантский чёрный крест. Казалось, крест этот – не результат причудливой игры ветров, а творение Высших сил. Грохот разрывов на время затих, породив воистину зловещую тишину. Крыжановский вздрогнул, когда рядом неожиданно шумно вздохнул Артюхов.

– Всё правильно, если этому кресту добавить ещё одну перекладину, стало бы точь-в-точь как в той политотдельской листовке у Капустина… «Сталинград – ваша могила», – невесело усмехнулся археолог. Искоса взглянув на Крыжановского, он добавил сварливо: – Что уставился? Думаешь, я трушу? Да, мне действительно страшно! Но это не из-за трусости, а оттого, что не понаслышке знаю, какая она стерва, война… Хорошо твоему индусу… Ничего не понимает, смотрит, как корова, а-а чего уж там…

Не договорив, Артюхов раздражённо махнул рукой. Герман же возразил.

– Зря ты, Миша – Каранихи всё понимает, и в переделках бывал не раз. Уверяю, по тем дорожкам, по каким смерть бродит, нам с ним не раз приходилось гулять, а что страху неймёт, так то благодаря религиозным убеждениям – он ведь верит в карму…

Услыхав знакомое слово, темноликий индус широко улыбнулся Артюхову и с поклоном подтвердил:

– Карма!

– К тому же, – продолжил Герман, – мой друг верит в предсказания. Там, в Индии, цыганка ему нагадала, что свою жизнь он отдаст за некий прекрасный цветок.

– Вон оно как?! – всплеснул руками Артюхов. – Подумать только, цветок! Значит, наш молчаливый спутник ничего не боится, кроме цветов?

– Цветов он тоже не боится, – возразил Герман. – Я же тебе говорю, Каранихи верит в карму.

– Карма! – сущей вороной каркнул индус. Прозвучало настолько ёмко, что Артюхов, несмотря на, казалось бы, обретённую браваду, передёрнул плечами.

Неизвестно как долго бы ещё продолжался этот резонансный для душевных струн обоих собеседников разговор, если бы не младший лейтенант Никольский, чья природная расторопность не подвела и на этот раз.

– Товарищи! – закричал он издали. – Нам повезло, судно отчаливает через пять минут. Я тут выбил места…

Плавсредства отходили от пристани тихо, без гудков. Отходили, битком набитые солдатскими душами. Места, о которых говорил Динэр Кузьмич, выдались на пожарном пароходе «Гаситель». Посудине этой больше бы подошло другое название – «Решето», ибо не осталось на ней ни одного живого места: вся в пробоинах и вмятинах, а в ходовой рубке задорно поблёскивает единственное уцелевшее стекло. Артюхов встал поближе к одному из спасательных кругов и, бросив косой взгляд на Никольского, съязвил:

– Вот уж повезло, так повезло. Как утопленникам!

– Ничего, дойдём! – процедил сквозь зубы младший лейтенант. – Лишь бы пикировщики не налетели.

«Гаситель» тяжело резал тупым форштевнем радужно-маслянистую от разлившейся нефти воду. Справа и слева, сколько хватало глаз, шли тяжелогруженые суда.

– Великая река, брат! – с благоговением в голосе обронил Каранихи. – Не думал, что это так, но она даже больше священного Ганга. И сама – тоже священная. Носители знают, раньше твой и мой народы были одним народом – ариями. Потом мои предки ушли, а твоим в наследство осталась Великая река. Нельзя позволить, чтобы враг, смрадом своих мыслей осквернивший божественную свастику, пил отсюда воду – всё величие наших общих предков будет выпито, вся их священная кровь!

Герман ничего не ответил, с трепетом в сердце он наблюдал, как у самого борта, плескаясь на мелкой волне, проплывает разбухшее человеческое тело. Кому оно принадлежало – русскому или немцу – разобрать не представлялось возможным. Солдаты на палубе сидели притихшие. Один из них тоже приметил мертвеца в воде и что-то сказал товарищу.

– Все там будем, – ответил тот, украдкой крестясь.

Сверху послышался гул авиамоторов, а затем высоко в небе пронеслась пара быстрых самолётов. Матрос в каске, что стоял на баке у зенитной установки, водруженной на турель четвёрки «Максимов», начал было разворачивать стволы, но через мгновение оставил это занятие и успокаивающе крикнул:

– Наши!

Трудно представить более отрадное слово – даже Артюхов расслабился. А заморскому гостю Каранихи, чтобы понять очевидное, знания языка и вовсе не потребовалось.

– Я знаю, брат, это она, та женщина, Роза! – объявил он уверенно.

– Почему так решил? – осведомился Герман.

– Её мотор! Слышишь, словно горный ручеёк журчит… Ошибки нет, я ведь тоже лётчик, или ты забыл, брат?

Всего два самолёта в вышине, но – удивительное дело! Их появление придало уверенности множеству сердец – позы солдат на палубе стали непринуждённее, более того – откуда-то даже послышался смех. Герман почувствовал, как его тоже покидает напряжение, и поймал себя на мимолётной мысли, что на берег сходить совсем не хочется – пусть бы плавание продолжалось как можно дольше.

А Сталинградский берег, между тем, неумолимо приближался. Уже стала видна набережная: вся разрушенная снарядами и бомбами, она казалась совершенно безлюдной. Но это только казалось – стоило судам замедлить ход, как по ним открыли ураганный пулемётный огонь. Впрочем, значительного урона это не нанесло – невидимые с кораблей советские стрелки на берегу быстро подавили вражеские огневые точки. И вот уже кто-то призывно машет с берега. Разглядев махавших, Никольский воскликнул:

– А, видно немцы малыми силами прорвались к берегу, а ребята из заградотряда ликвидировали прорыв.

Герман слова «заградотряд» не знал, однако переспрашивать не стал. Впрочем, Артюхов это сделал за него:

– Что за отряд?

– Заградительный, – важно пояснил Никольский. – Поставленный следить за выполнением сталинского приказа «Ни шага назад»! Ну, чтоб трусов и паникёров не пускать…

– А нас они пропустят? – спросил Артюхов простодушно.

– Само собой, – усмехнулся Никольский. – Задача стоит только на тот берег никого не пускать, а сюда – завсегда пожалуйста!

С приближением к берегу стало ясно, что бои в городе идут, не прекращаясь: слышалась винтовочная и автоматная пальба, изредка ухали разрывы гранат. Солдаты на палубах, следуя приказам своих командиров, начали прыгать за борт. Оказавшись в воде по пояс, а иные и по грудь, они брели к берегу, высоко подняв над головой оружие и вещмешки. Герман сотоварищи поступили так же и вскоре, вымокнув до нитки, уже поднимались по полуразрушенной лестнице, ведущей на городскую набережную. Там всё утопало в едком густом дыму, и из этого дыма навстречу вытекала непрерывная людская река, состоящая в основном из мирных граждан, которые спешили поскорее занять освободившиеся от солдат места на готовых вот-вот отойти от берега судах.

– Та-ак, теперь надобно разыскать хозяйство полковника Батракова, – озабоченно сдвинув на затылок фуражку, объявил Никольский. – Но, ты попробуй – в этой неразберихе! Придётся спрашивать…

Увы, расспросы решительно не давали результата. Ни бойцы НКВД, что остановили их группу для проверки документов, ни раненые, которых для эвакуации во множестве транспортировали на корабли, нужными сведениями не обладали – казалось, в обозримом пространстве вообще не сыскать человека, осведомлённого о дислокации войск. Наконец, всё же, такой человек нашёлся – раненый капитан, с ног до головы покрытый кирпичной пылью. Прыгая на одной ноге, поддерживаемый приобнявшей его санитаркой, он забористо выматерился, и поведал:

– С морячками Батракова мы, значит, соседи. Они держат оборону понад нашим берегом реки Царицы – это на юг, с полкилометра отсюда будет. Ух, лютые звери, скажу я вам! Хлеще их никто врага не лупит. Раньше ихний девиз был такой: «Один краснофлотец – один танк». А когда людей осталось мало, другой девиз стал: «Одна граната – один танк»… Впрочем, харч флотские лопают ещё хлеще, чем воюют. Пару дней назад тыловики им не поспели доставить обед, ну, мало ли почему, фронт всё-таки! Другие быповорчали с досады, да подождали малость, но полосатые тельняшки – не таковские, не-ет! Эти не нашли ничего лучше, как заслать ко мне на позиции свою разведку, и эта долбаная разведка взяла и увела у наших простодыр полевую кухню. Поднялся, конечно, шум-гам, но, пока искали воров, те уже подчистую всё схарчили. Спрашиваю, зачем же вы, вражьи дети, полевую кухню украли? А у них там есть такой старший лейтенант Фитисов – та ещё шельма, к слову сказать, – так он мне вот что отвечает: «Это не мы украли, а они прое…ли!» Вот так вот здесь у нас бывает…

Собственный рассказ развеселил раненого, чьё веселье явно подогревалось принятым недавно спиртом – от офицера исходил вполне узнаваемый душок. Той же причиной, скорее всего, объяснялись и последующие действия бравого вояки, каковой изловчился свободной рукой ущипнуть опекающую его санитарку за ягодицу, после чего строгим командирским голосом приказал:

– Ну-у, трогай, милая!

Когда капитан с опекуншей удалились, профессор Артюхов ухмыльнулся:

– Похоже, первую помощь на передовой оказывают своевременно.

– И в полной мере, – зло добавил Никольский. – Спирт – лекарство от всего.

Оказалось, что злость младшего лейтенанта вызвана вовсе не опьянением раненого в бою человека, а тем обстоятельством, что тот упомянул фамилию Фитисова. Что ни говори, а этого безвестного Фитисова особист страх как недолюбливал! Почему именно, он откровенно объяснил по дороге:

– Меня их соединение курировать поставили. Ну, я, как водится, добросовестно взялся за дело – уж не и знаю, за что он меня невзлюбил, этот Фитисов. Долг каждого командира Красной Армии – оказывать содействие органам, а этот – наоборот… Правильно его капитан шельмой назвал… Шутки надо мной шутить взялся: то в вещмешок целый выводок лягушек засунет, мол, они завелись из-за того, что я портянки не стираю, то небылицы про меня сочиняет всякие, то прозвища гадостные придумывает. А раз ночью взял и покрасил мне каблуки сапог серебрянкой. Совсем распоясался!

– А это зачем ещё? – поправляя очки, удивился Артюхов.

– Присказка у меня такая есть… Только пятки засверкают… Вернее, была, – горько вздохнул Никольский.

Герман не выдержал и улыбнулся, а Никольский ещё больше насупился:

– Я на него пожаловался начальнику своего отдела, а тот мне: так, мол, и так, сами налаживайте отношения с курируемым контингентом. А ты попробуй, с Фитилём наладь! Фитиль – так его моряки промеж собой зовут…

Стрельба в городе постепенно нарастала. Никольский, прервал свой рассказ, прислушался, и сказал:

– Вроде в районе вокзала бой идёт. Как же они уже близко, суки… Дальше осторожно пойдём…

Сказал, но не сделал! А зря: стоило особисту завернуть за угол, как на него тут же налетела и чуть не сбила с ног громадная, покрасневшая и запыхавшаяся от бега тётка, влекущая за руки двоих детей – мальчика и девочку.

– Вы, мабуть, з пристанi? – тяжело дыша, воскликнула тётка. – Скажiть, будь ласка, а що, пароплави ще не втекли геть?

– Втеклы, солнышко, втеклы! – удручённо сказал Артюхов. – Где ж вы ходите…

– От лишенько! – расстроилась женщина. – Що ж менi тепер з цiею малечею робити?! А все через тебе, харцизяка!

Она отвесила подзатыльник мальчишке. Тот в ответ вырвал руку и, отскочив в сторону, выдал на чистом русском:

– Не трогайте меня, тётя Малашка, я не харцызякал, я нашим помогал! И вообще: не хочу бежать как трус, другие пионеры сражаются с врагом, и я хочу! Мне уже целых двенадцать лет!

– Оце така менi вдяка, – захныкала женщина и, недолго думая, обширным задом села прямо на пыльную землю.

– О чём же вы раньше думали, гражданка? – строго спросил Никольский, подавая женщине руку и помогая встать. – У самой двое детей, а она по воюющему городу разгуливает, где ведутся уличные бои.

– Та хиба ж це моi дiти? – толстуха подняла на особиста заплаканное лицо. – Зиночку я в руiнах знайшла… Одна-однiсенька, вона так жалiбно нявчила, наче кошенятко. Як можна було кинути? А цей божевiльний хлопчисько Ивасик – синок господарки той хатини, де я мала жити. Його мати бомбою вбило…

– А отец на фронте воюет, под Москвой! – сказал мальчик. – Только никакой я не Ивасик, а Иван Фёдорович. И за мать должен фашистам отомстить.

– Куда вы теперь? – тяжело спросил Герман.

– Вернёмся туда, откуда вылезли – в щель, – твёрдо заявил малолетний Иван Фёдорович.

– Повбивають нас! – обречённо сказала толстуха.

– Не повбивают, – возразил мальчик. – Моряки не допустят. Вот увидите, тётя Малашка, они ни на шаг не отступят с позиций, а значит, и нас защитят.

В изумлении Артюхов закачал головой как китайский болванчик, а Герман поинтересовался:

– Это которые же моряки – не из бригады ли полковника Батракова?

Мальчик немедленно напрягся и, прищурившись, спросил:

– А вам на что, дяденька? Вы, часом, не шпион?

– Дяденька – никакой не шпион, а самый взаправдашний профессор, – со смехом сказал Никольский. – Или ты мне тоже не веришь?

Мальчик окинул младшего лейтенанта взглядом, и выдавил:

– Вам – верю, а дяденька-профессор, честное слово, на шпиона похож…

У Крыжановского заныло сердце – ощущение появилось такое, будто всё это однажды уже было с ним – явственно представилось, как сейчас толстая украинка начнёт уговаривать взять на попечение мальчишку…

– Хватит! – вскричал он в сердцах. – Гражданка, немедленно ступайте с детьми на пристань и ждите парома. А ты, Иван, не вздумай артачиться, а то мигом под арест пойдёшь… Двенадцать лет уже, значит, взрослый, и должен понимать, что такое законы военного времени...

Мальчик подобрался весь, поджал губы – видно, хотел возразить, но так и не решился, позволил женщине увести себя. Крыжановский кивнул побуждающе спутникам, и группа, не оглядываясь, продолжила путь.

До позиций, занимаемых бригадой Батракова, добрались быстро. Там группу уже ждали – сердитый подполковник, оказавшийся начальником разведки соединения, встретил их и провёл прямо в штабной блиндаж. Внутри помещение разительно напоминало памятный сарай особого отдела, пусть не размерами, но видом – точно: такая же темень, озаряемая лишь ничтожным светом «летучей мыши», и такой же, занавешенный одеялами, угол. Кислый портяночный дух, само собой, здесь тоже наличествовал. Вот только деятельность присутствующих имела иной, отличный от «многотрудных» забот майора госбезопасности Градова, характер. За одеялами в углу кто-то спал, о чём свидетельствовал доносящийся оттуда мощный храп. Над самодельным дощатым столом сычами нависли трое офицеров. Молча и угрюмо они рассматривали большую потёртую карту, не обращая внимания на вошедших. Один из офицеров, усталый, с землистым лицом и провалившимися глазами, в сердцах швырнул на карту циркуль, и произнёс:

– Не зря немцы концентрируют такие силы в районе Дар-горы, ох, не зря! Нутром чую – на нас попрут. На узких улицах им танки быстро пожгут, а на нашем участке есть где развернуться – открытое пространство, долина реки Царицы… Вот что, брат, давай-ка, связывайся с дальнобойной артиллерией, пускай прямо сейчас готовят заградительный огонь…

Напротив стоял другой стол меньших размеров, и там, за пишущей машинкой, расположился неопределённого возраста красноармеец, чья внешность заставляла вспомнить бравого солдата Швейка каким тот виделся по прочтении знаменитого романа Гашека – туповатым, и одновременно до невозможности ушлым. «Швейк» весьма бодро стучал по клавишам, а подле него в позе ораторствующего Демосфена красовался офицер со знаками различия старшего батальонного комиссара.

– Пиши так, – ораторствовал комиссар. – Ещё и потому целью военной агрессии мирового капитала, приведшего к власти в Германии чудовище-Гитлера, стал СССР, что это – единственная страна в мире, которую не затронул общий кризис капиталистической системы. Кризис, лицемерно замаскированный под наименованием «Великая депрессия». Подлые и циничные капиталисты, видя, как накопленные ими в результате эксплуатации трудящихся ценности превращаются в дым, обезумели настолько, что ввергли народы в новую Мировую войну. Они наивно полагали, будто таким кровавым способом удастся избежать неотвратимого краха…

Остановившись на миг, оратор патетически взмахнул сжатой в кулак рукой, и воскликнул:

– Так нет же, господа капиталисты! Вам не добиться своего, ибо дела ваши нам видны, и война может лишь на короткое время отсрочить ту кару, которая несомненно настигнет вас от руки разгневанного пролетариата…

Тут комиссару пришлось потерять мысль, ибо начальник разведки отвлёк его самым бесцеремонным образом.

– Фитиля не видал? – спросил он озабоченно.

– Да где-то здесь ошивался, – недовольно бросил политработник, а затем добавил: – Ты б его делом занял, что ли, а то это – страшный человек, когда он от скуки мается...

– Так я как раз ему дело и привёл, – кивнул на новоприбывших разведчик.

Означенный Фитиль обнаружился неподалёку от штабной землянки – в окопе. Вокруг собрались хохочущие бойцы. Присев на корточки, Фитисов держал в правой руке самодельную кисть, а в левой – открытую банку сапожного крема и вдохновенно занимался творчеством. Мольбертом «художнику» служила живая тварь – большой белый козёл. Судя по всему, работа близилась к завершению – волей «мастера» животное уже лишилось бороды, которую обрили под корень, зато взамен обзавелось усиками из ваксы, этой же субстанцией была густо намазана некогда белёсая челка. На боку козла чернела надпись: «DER HITLE.». Дорисовав финальное «R», Фитисов скептически осмотрел своё произведение и заявил с тем сочным выговором, какой свойственен единственно уроженцам солнечного города Одессы:

– А шо, мне нравится! Щас запустим красавца до немцев, и посмотрим, поднимется ли у этой погани рука стрелять в своего родненького фюрера?

Зрители встретили заявление дружным хохотом.

– Отставить хи-хи, ха-ха! – подойдя, рявкнул начальник разведки. – Распоясались, архаровцы, мне уже по вашей вине стыдно людям в глаза смотреть! Но всё, хватит, пора браться за дело – вот, знакомьтесь, товарищи, командир разведгруппы Александр Александрович Фитисов. Он уже получил надлежащие инструкции.

Фитисов медленно поднялся на ноги, и обернулся. Это оказался невысокий, подвижный, белобрысый парень с весьма смышлёными глазами. Обведя взглядом пришедших, он сразу обратился к Герману:

– Вы, как я понимаю, товарищ Лыжник?

Получив утвердительный ответ, одессит крепко пожал Крыжановскому руку, после чего всем своим существом обратился к Никольскому.

– О-о, Динь-динь, рыбонька, где ж ты так пропадал, шо я тебя нигде не видел?! – заорал он, широко разводя в стороны руки, будто намереваясь заключить младшего лейтенанта в объятия.

– Я Динэр, а не Динь-динь! – белугой взвыл Никольский.

– Ну, прости, запамятовал, – вполне искренне сконфузился Фитисов. – Но меня тоже можно понять – ты стока времени ошивался в тылу, шо любой мог позабыть, кто ты такой.

Моряки встретили эти слова новым взрывом хохота, а Фитисов повернулся к начальнику разведки и, немедленно сменив глумливое выражение лица на вполне почтительное, доложил:

– Товарищ подполковник! Задача полностью ясна, разрешите выполнять?

– Давай, но чтобы никакой самодеятельности! – погрозил пальцем начальник разведки. – Всё только согласно полученного от меня инструктажа.

– Есть, – страшно округлив глаза, выкрикнул Фитиль. Ловко развернувшись через левое плечо, старший лейтенант строевым шагом отошёл от начальника, а затем, заложив в рот два пальца, свистнул совершенно по-разбойничьи. Тотчас к нему с разных сторон поспешили бойцы – всего пятеро.Обратившись к Герману, Фитиль предложил:

– Давайте скроемся в мою землянку как Ахиллес в шатёр…

Так и сделали, в результате чего в крошечной землянке разведчиков яблоку стало негде упасть.

Фитисов воззрился на вошедшего последним Никольского, и удивлённо воскликнул:

– Шо такое? И ты здесь?!

– Представь себе! – процедил Динэр Кузьмич. – Это и моё задание тоже, придётся тебе поучиться взаимодействию!

– Хорошо, – пожал плечами командир разведчиков. – Так даже смешнее. Но давайте же ж, наконец, познакомимся по-настоящему, по-людски. Вначале наука…

Крыжановский принял приглашение, и коротко представил разведчикам Артюхова с Каранихи. О себе сказал лишь одно, что обращаться к нему следует «товарищ профессор».

Совсем иначе действовал Фитисов – патетически заломив руки, словно конферансье на сцене перед концертом, он с величайшей проникновенностью в голосе объявил:

– Шо я могу сказать за этих выдающихся хлопцев? Вместе мы составляем замечательный сикстет, но каждый в отдельности – это же ж виртуоз своего дела! Взять, к примеру, первую скрипку – моего заместителя старшину 1 статьи Володю Суслина. Нет, ну, само собой, мы-таки зовём его Сусликом, но это тока из-за фамилии, на деле же он совсем не Суслик, а напротив – орёл-суслятник! Если короче, в бою умеет то же, что и я сам, то есть может командовать не только разведгруппой, но также отделением, взводом, а при необходимости – и ротой. Опытный, испытанный боец, мы вместе воюем уже четвёртый месяц. Это большой срок для фронта.

Вопреки рекомендации, выглядел Суслин сущим мальчишкой двадцати-двадцати двух лет от роду, а его хорошо заметные верхние зубы заставляли усомниться в заявлении командира, будто бойца прозвали Сусликом только за фамилию.

– Идём дальше, – продолжал Фитисов. – Вот, пожалуйста, наш контрабасист, а в миру – пулемётчик и, по совместительству, сапёр-подрывник старший краснофлотец Ваня Нестеров. Жаль, вы не слышали его соло на контрабасе, вам бы точно понравилось, а фашистские гадины от той музыки мрут как тараканы – но не от пуль, шо вы, как можно – они мрут от экстаза. Ваню мы меж собой зовём Махно – как вы понимаете, тоже из-за имени-фамилии.

У Нестерова, человека лет тридцати с небольшим, были большие руки и маленькая голова, никакого внешнего сходства с известным анархистом в нём не наблюдалось.

– А вот это эфирное создание – наш пианист Сирожа Семачка, – Фитисов и дальше оставался верным своей странноватой манере изъясняться. – Эфирное – потому шо он, с понтом, властелин эфира.

Габаритами «эфирное создание» занимало в землянке столько места, сколько могли бы занять два, а то и три обычных человека.

– Тащ старший лейтенант, я Семечка, а не Семачка, – обиженно прогудел гигант-радист.

– Я и говорю – Семачка! – твёрдо сказал Фитисов. – Как видите, никаких прозвищ у Сирожи нету, они ему и не нужны с такой громкой фамилией. Следующий по списку – наш тромбонист, он же снайпер, краснофлотец Чугунеков из Хакассии. Настоящее его имя – Тюлькю, но мне лично он разрешает называть себя Тюлька. Попросите, може, и вам разрешит. Раньше Тюлька зарабатывал на жизнь тем, шо промышлял белок, которых, в целях сохранности меха, стрелял точно в глаз. Теперь то же самое проделывает с фашистами. Скажу так, кабы все убитые им фашисты превратились в белок, наш Тюлька ходил бы у себя в совхозе в передовиках производства.

Невысокий азиатский паренёк при этих словах скромно опустил глаза.

– Последним по счёту, но не последним по значению в нашем маленьком музыкальном коллективе идёт красноармеец Абрам Слюсар, – сотворив голосом крещендо, продолжил Фитиль. – Мы его зовём Иван-Абрам. Он не моряк, но у нас быстро прижился. О таких обычно говорят – человек-легенда, но я скажу больше: перед вами человек-анекдот. Кто не слышал за двух евреев, шо захотели стать русскими и им посоветовали переплыть ради этого Волгу? Так вот, наш Абраша сделал то же самое. О-о, история вышла драматическая, тока послушайте… Вы знаете, кем был до войны стоящий здесь перед вами Иван-Абрам? Не знаете? Так я вам скажу: до войны Иван-Абрам был солист в Сталинградском музыкальном театре. Как артист первой категории, он не подлежал мобилизации, и спокойно пел себе арии до августа этого года. Когда же полезли немцы, и стали бомбить город, наш певец сильно испугался и, подобно Василию Ивановичу Чапаеву, бросился спасаться вплавь. Шо вы думаете, он-таки переплыл Волгу, и живой-здоровый вышел на левый берег, а вот дальше у него в голове случился форменный катаклизм…

– Русским стал, – хохотнул Семечка.

– Не перебивай, когда я разговариваю на самом интересном месте, – прикрыв от сдерживаемого гнева глаза, одёрнул подчинённого Фитисов. Гигант сник и командир продолжил:

– Абрам вспомнил за такую вещь как Родина, где он имеет жить, вспомнил за такую вещь как комсомол, где он имеет членство и, наконец, вспомнил за великое имя Сталина. И Абраму стало немножко стыдно за свою мимолётную трусость. Тогда он поцеловал свою старенькую маму, потом поцеловал своего старенького папу, и пошёл, записался добровольцем, попросившись защищать родной город. Тока германская авиация потопила ту баржу, на которой он переправлялся в Сталинград. Потопила прямо посреди Волги. Почти все, кто был на барже, потонули, а Иван-Абрам – нет. Когда же он вынырнул на поверхность, у него появился выбор, куда плыть – на тот или на этот берег. И он сделал свой выбор – поплыл сюда. А за день до этого у меня в группе как раз двоих убило, и начальство сказало: коль нужно пополнение, сходи на Волгу, може, кого себе подберёшь из выплывших после бомбёжки. Ну, я прогуливаюсь себе по берегу, дышу воздухом – глядь, уцепившись за бочку, плывёт какой-то Гвидон. Вот так мы встретились с Иваном-Абрамом.

– Поразительно! – воскликнул внимательно слушавший Артюхов. – Какая невероятная судьба – дважды переплыть Волгу! Понятно, почему у человека такое необычное прозвище…

– Как же вам может быть понятно, уважаемый, если я о том ещё ни словом не обмолвился? – искренне удивился Фитисов.

– Да, но…? – Артюхов явно не желал отказываться от сделанного умозаключения.

– Абраша, сделай одолжение, объясни товарищу профессору, откудова взялось твоё прозвище, – попросил Фитисов.

Человек с драматичной судьбой ухмыльнулся, и сказал:

– В театре мне часто приходилось исполнять арию Ивана Сусанина из одноимённой оперы. Иваном-Абрамом ещё тогда прозвали.